Диалог культур: Россия - Восток - Запад. Материалы Международной научно-практической конференции ''Славянская культура: истоки, традиции, взаимодействие. XI Кирилло-Мефодиевские чтения''

Государственный институт русского языка имени А.С. ПУшкина ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКУЛЬТЕТ НАУЧНОЕ СТУДЕНЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ФОНД «МЕЖВУЗОВСКАЯ АССОЦИАЦИЯ МОЛОДЫХ ИСТОРИКОВ-ФИЛОЛОГОВ»

ДИАЛОГ КУЛЬТУР: РОССИЯ – ЗАПАД – ВОСТОК Материалы Международной научно-практической конференции «Славянская культура: истоки, традиции, взаимодействие. XI Кирилло-Мефодиевские чтения» 18-19 мая 2010 года.

Москва-Ярославль РЕМДЕР 2010 1

ББК 71.0 УДК 008 Д 44 Редакционная коллегия: Ю.Е. Прохоров (председатель); В.В. Молчановский (зам. председателя); Л.В. Фарисенкова (главный редактор); И.С. Леонов (научный редактор); М.Ю. Лебедева (ответственный секретарь); Е.В. Кудинова (зам. ответственного секретаря); Н.А. Бондаренко, А.В. Базонова, Ю.А. Вьюнов, А.Ф. Галимуллина, А.В. Манько, С.К.Милославская, Л.В. Фролкина, А.В. Лукин, М.А. Селезнева. Диалог культур: Россия – Восток – Запад. Материалы Меж­д у­ народной научно-практической конференции «Славянская культура: истоки, традиции, взаимодействие. XI Кирилло-Мефодиевские чтения» 18-19 мая 2010 года. – М.; Ярославль: Ремдер, 2010. – 340 с. В сборнике представлены статьи российских и зарубежных уче­ ных по актуальным вопросам диалога культур в аспекте Россия–За­ пад–Восток. Сборник включает материалы Международной научнопрак­тической конференции «Славянская культура: истоки, традиции, взаимо­действие. XI Кирилло-Мефодиевские чтения», которая ежегодно про­ходит в Государственном институте русского языка имени А.С. Пуш­ ки­на.

ISBN 978-5-94755-245-4



© Авторы материалов. © Гос.ИРЯ им. А.С. Пушкина. © Исследовательский фонд «МАМИФ». 2

РОССИЯ И ЗАРУБЕЖНЫЕ СЛАВЯНЕ: ЯЗЫКОВОЙ, ИСТОРИЧЕСКИЙ И КУЛЬТУРНЫЙ АСПЕКТЫ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ Роль ночного пейзажа в формировании образа Праги в произведении Яна Неруды «Малостранские повести» Багаутдинова Соломея Рашидовна (Санкт-Петербург, Россия) Тема пространства в литературе интересовала многих исследователей. Давно была открыта взаимосвязь между местом действия и темой литературного произведения, между чертами литературного героя и условиями его существования. В зависимости от места, где он живёт, герой может обладать определёнными свойствами характера. Так как место предопределяет и события, и характер героя, то его образ имеет очень большое значение для произведения в целом. Каждый писатель формирует своё собственное пространство в зависимости от своей эпохи и жанра книги. Неруда оказал огромное влияние на развитие чешской культуры. Будучи писателем-реалистом, он убежденно отстаивал идею познавательной функции искусства, считая, что его объектом должна быть прежде всего реальная действительность. Выступая с такими требованиями, он впервые в чешской литературе сформулировал принцип типического обобщения действительности как один из важнейших критериев реализма. «Малостранские повести» – первое произведение критического реализма в чешской литературе. В нем Неруда демонстрирует разнообразие и гибкость повествовательной формы, мастерство лаконизма, умение работать с емкой художественной деталью. Ему было присуще редкое и тонкое искусство бытописания как средство социального анализа. Своими повестями и рассказами Неруда прокладывал в чешской литературе путь к прозе, в которой слились сатира и лирика, смех и 3

слёзы. Обнажая пустоту растительного существования чешского обывателя, писатель с любовью показал подлинных представителей народа, воплощающих лучшие его качества. А.П. Соловьёва в числе характерных особенностей стиля Неруды отмечала его «умение в малом сказать многое, найти непохожее в похожем, обычном, примелькавшемся». Писатель находит такие выразительные детали, которые помогают раскрыть сущность происходящих событий. Те детали, которые на первый взгляд кажутся незначительными, всегда несут важную идейную нагрузку. И образ города, являющегося фоном повествования, также служит для раскрытия основных идей произведения. Русский литературовед Анциферов в статье «Genius loci» [1]. рассуждает следующим образом: образ города имеет свою судьбу, являющуюся историческим выявлением личности, а в личности, в свою очередь, заключено индивидуальное начало. Отсюда следует, что образ города индивидуален. Исследователь отмечает, что путь к постижению души города лежит через познание его внешнего облика. Он подчёркивает, что для художественной характеристики города важны названия его улиц, гостиниц, ворот и пр. Так, для Петербурга он выделяет три типа названий: топографические (Невский, Каменноостровский проспекты), ремесленные (Литейный проспект, Барочная улица) и лишённые образности названия (Малый, Большой, Средний проспекты). Эти названия формируют образ целого города, и Петербург предстаёт перед нами как город строгий и сдержанный. Подобные типы названий можно встретить и в «Малостранских повестях». Например, Остругова улица представляет собой ремесленный тип (от слова ostruhа – шпора). Однако в повестях Неруды встречается гораздо большее количество образных названий, и в первую очередь это названия домов: «У трёх лилий», «Глубокий погреб», «У зелёного ангела» и пр. Такие названия формируют образ Праги, отличный от образа Петербурга. В нём нет петербургкой строгости, наоборот, в нём присутствует яркость, фантазия и неупорядоченность. Чешская исследовательница Даниэла Годрова в своей работе «Память и изменения места» отмечает, что в художественной литературе происходит постоянная переоценка значения места [4, с. 15]. В соответствии с этим топос Праги резко меняется в течение XIX века. Вместо классических представлений она приобретает представления противоположные. Происходит постепенное снижение её образа: так, 4

например, в творчестве модернистов Прага предстаёт уже в образе «продажной девки». Годрова пишет о существовании конкретных мест, значимых не только для писателя, но для всей культуры в целом. В числу таких мест относится и Прага: она определяет и время, и всю культуру, в ней сосредоточена национальная идея. Топос Праги выступает во множестве произведений. Тот образ Праги, который был задан ещё Тылом – прекрасный, величественный город – будет просвечивать во всех произведениях XIX – XX вв. Петр Вайль писал: «На линиях пересечения художника с местом его жизни и творчества возникает новая, неведомая прежде реальность, которая не проходит ни по ведомству искусства, ни по ведомству географии» [1, с. 7-8]. Жизнь Неруды была теснейшим образом связана с Прагой. Детство Яна Неруды прошло на Малой Стране, и многое для своей прозы писатель черпал в воспоминаниях о своей юности. Его отец был отставным солдатом и содержал маленькую лавочку, мать работала прачкой. Семья бедствовала, но сын всё же окончил гимназию, служил в канцелярии и учился на философском факультете пражского университета. Некоторое время Неруда преподавал в реальном училище, а затем целиком посвятил себя литературе. С 1867 года на протяжении десяти лет Неруда печатал в журналах цикл «Малостранские повести», состоящий из тринадцати небольших повестей. Своё название он получил по месту действия: это Мала Страна, район Праги, где прошло детство и юность писателя. Населяли Малу Страну в основном пражские низы: лавочники, ремесленники, небогатые домовладельцы, мелкие чиновники, прислуга, интеллигентыразночинцы. Жизнь Малой Страны была хорошо известна писателю, который там родился и вырос. Долгое время находясь среди малостранцев, он хорошо изучил их быт и нравы. Петр Вайль писал: «Гений имеет к месту непосредственное, биог­ра­ фи­ческое отношение» [1, с. 7-8] Не вызывает сомнений то, что Неруда выб­рал героем своих повестей город, потому что там он родился и вы­рос, а поэтому был очень хорошо знаком с жизнью горожан, и в частности с жизнью малостранцев. Однако писатель осознавал слож­ность своей задачи: «Наблюдать поэтические явления и события жизни на людях деревенских гораздо легче, чем на городских; различие че­ло­ве­ческих характеров гораздо заметнее бросается в глаза, чем в го­роде <…> В деревне ты, как в саду: деревья стоят отдельно друг от дру­га на расстоянии, 5

их мало, и своеобразие каждого сразу видно. Город же – как лес: характер отдельных деревьев теряется в характере целого. Уни­­формизм большого города нивелирует и все проявления чувств – с боль­шим трудом ты должен снять лак, чтобы увидеть подлинную серд­це­­вину…» Образ Праги в произведении Неруды предстаёт перед нами в основном через изображение её домов и улиц, природы, а также в значительной степени через образы жителей Малой Страны, описание их нравов и привычек. Через вещественный мир Малы Страны Неруда изображает характеры её обитателей. А. П. Соловьёва отмечает, что этот художественный приём Неруды имеет много общего с творческой манерой Гоголя [3]. Как в домах Манилова, Коробочки, Плюшкина, старосветских помещиков, так и в доме Лоукоты и других персонажей в произведении Неруды «вещь как бы срасталась с человеком, делалась частью его самого». Весь быт малостранцев состоит из множества старомодных вещей. Ярким примером этого является описание комнаты умершей Жанины («Неделя в тихом доме»): «В большой комнате было сумрачно и жутко. Окна, выходившие на двор и на Петршин, были занавешены, свет еле проникал в них. В затхлом воздухе пахло пухом и плесенью. С потолка свисала густая, чёрная, заросшая пылью паутина. На голых, побуревших стенах висело несколько тёмных картин, украшенных старыми бумажными цветами, на которых толстым слоем лежала пыль. Мебели было, правда, много, но вся она была ветхая и старомодная, много лет стоявшая без употребления» [2, с. 14]. Такой старомодный, пыльный мир вещей олицетворяет внутренний мир малостранцев: консервативный, полный предрассудков мир. Неруда пишет: «В этом уголке Праги – я говорю о домах и людях – есть что-то тихое, солидное, стародавнее, дремотное». Даниэла Годрова указывала на закономерность связи между местом и героем произведения. Она отмечала, что каждое место определяет характер героя, но, с другой стороны, и сам герой влияет на пространство, в котором находится. Петр Вайль же писал о связи человека и места так: «Связь человека с местом его обитания – загадочна, но очевидна. Или так: несомненна, но таинственна. Ведает ею известный древним genius loci, гений места, связывающий индивидуальные, духовные, эмоциональные явления с их материальной средой» [1, с. 7-8]. Такая взаимосвязь хорошо видна в «Малостранских повестях» при соотнесении малостранцев с районом, в котором они живут.

6

В одной из своих статей Неруда так характеризует Малую Страну: «Странная эта Мала Страна! Словно кусок окаменевшей истории, словно памятник уже отжившим взглядам, это старик, который любит лишь покой, это тихий гений, который тщательно уклоняется от мешающего ему движения». [3, с. 250]. Страсть малостранцев к привычному оборачивается неподвижностью, упрямой борьбой с движением жизни, её новыми веяниями. Человек, который осмеливался пойти против установленных привычкой норм, сразу и неизбежно воспринимался враждебно, считался чуждым и опасным. А.П. Соловьёва, исследовательница творчества Неруды, отмечает особое значение экспозиции в сборнике. Именно в экспозициях повестей Нерудой часто даётся описание домов и ресторанов Малой Страны, её улиц и нравов. Особо нужно отметить начало повести «Пан Рышанек и Пан Шлегл», где автор рисует тихую, дремлющую Малую Страну, ресторан «У Штайница», в котором каждый вечер собирается одно и то же общество, чтобы согласно обычаю посидеть за привычным столом и выпить привычную вечернюю кружку пива. Неруда замечает, что «коренной житель Малой Страны, сын тихих, молчаливых улиц, где так много поэтических уголков, не ходит к «Штайницу». Ведь «это единственный ресторан, который смело распахнул свои двери прямо на самой оживлённой улице» [3, с. 78]. Для Малой Страны это необычно, так как для её описания в тексте постоянно встречаются эпитеты «старый», «спокойный», «милый», «размеренный», «однообразный», «уединённый» и пр. Ресторан сравнивается с Олимпом, где сходились местные боги – чиновники, военные, учителя – и мы снова видим создание малостранцами идеалов: герой исполнен гордости, проводя время в обществе этих «богов», он кажется себе самостоятельным, мужественным и даже величественным» [3, с. 81]. Почти в одно время с «Малостранскими повестями» создаются «Философская история» (1878) Ирасека и «Путешествие пана Броучка в XV столетие» (1888) С. Чеха. Оба писателя обличают ограниченность мещанской жизни. Герой Сватоплука Чеха пан Броучек, попав в необычные обстоятельства, оказывается трусом, это обыватель, привыкший к спокойной, сытой, размеренной жизни и неспособный на высокие поступки. Точно такими же являются и малостранцы Неруды, и, читая повести, мы прекрасно ощущаем застой их жизни, отсутствие в ней общественных интересов и высоких идеалов, ограниченность духовных запросов жителей Малой Страны. Однако, прежде всего, образ Праги формируется с помощью непосредственного описания ее внешнего облика. 7

Если Витезслав Галек в своих рассказах не даёт конкретных названий улицам, описывая их абстрактно, то в каждой из «Малостранских повестей» Неруды мы встречаем вполне определённые места. Писатель очень часто упоминает Уезд и Остругову улицу, на которой он жил и которая впоследствии будет названа в его честь Нерудовой. Всё это его родные места, по которым он ходил с детства. В рассказе «Вечерняя болтовня» мы читаем: «Но охотнее всего луна, казалось, светит на крыши Оструговой улицы, особенно на тихие крыши двух соседних домов, носящих названия «У двух солнц» и «Глубокий погреб» [3, с.101]. То, что Неруда указывает именно на эти два дома, не случайно: дом «У двух солнц» был родным для писателя. Известно, что до 1770 года дома в Праге не имели нумерации, поэтому роль адреса выполняла определённая эмблема. В «Малостранских повестях» можно встретить много упоминаний таких эмблем: так, например, одна повесть носит название «У трёх лилий», а также встречаются такие названия домов, как «Каменная птица», « У зелёного ангела» и пр. Писатель подробно описывает крыши двух домов на Оструговой улице: «Это удивительные крыши: шутя перелезешь с одной на другую, и все они состоят из закоулков, коньков, желобов и переходов. Особенно причудлива крыша дома «У двух солнц» – у неё так называемый седлообразный профиль, с двойным фронтоном на улицу и двойным во двор. Между обоими коньками проходит широкий желоб, в середине его пересекает косой чердачный ход. Этот ход тоже крыт круглой черепицей, образующей на крыше сотни мелких стоков. Два больших слуховых окна выходят в широкий средний желоб, который идёт через весь дом, как тщательный пробор на голове пражского франта» [3, с. 101]. Это детальное описание служит лишним доказательством тому, что написал его человек, которому было хорошо известно устройство такой невидимой с улицы части дома, как крыша. Из рассказа «Водяной»: «Пан Рыбарж жил на Глубокой улице, по левой стороне, сразу как спуститесь вниз; оттуда хорошо виден Петршин» [3, с. 119]. В каждой строке, где упоминается определённое место Праги, будь то улица, площадь или храм, мы чувствуем, что автор пишет о прекрасно знакомых ему местах: «Спустившись по Оструговой улице, он пересёк Сватомикулашскую площадь…» и пр. Неруда пишет о том, что раньше находилось на том или ином месте: «… в доме «У зелёного ангела», где до того испокон веков не было никакой лавки, да ещё для этой цели пробил в стене дверь на улицу! Раньше там было только сводчатое окно, у которого с утра до вечера просиживала старая 8

Станькова. Каждый проходивший мимо видел её там с молитвенником в руках и зелёным козырьком над глазами», благодаря чему мы понимаем, что все места и сама жизнь Малой Страны очень хорошо ему известны. В повести «Доктор Всехгубил» встречается следующее описание городских ворот: «Тогда эти ворота ещё не были такими ажурными, как ныне, и миновать их было не так-то просто: городские стены были очень широкие, и ворота представляли собой два длинных, кривых и полутёмных проезда – подходящее преддверие к находившемуся за ними кладбищу». Таким образом, в тексте постоянно попадаются детали, указывающие на то, что писатель не раз побывал на местах описываемых событий. В «Малостранских повестях» также упоминаются храмы Праги, например, храмы святого Микулаша и святого Вита. В «Мессе святого Вацлава» приводится подробное описание храма святого Вита. Храм видится глазами мальчика, отважившегося остаться в нём на ночь, чтобы послушать, как святой Вацлав служит мессу, поэтому сначала в описании преобладают тёмные, пугающие краски: «Лицо шахтёра было освещено снизу, его округлые формы походили на неровный грязнокрасный шар; выпученных глаз, которых мы побаивались даже днём, не было видно. <… > мне показалось, что он как-то нарочито откинул голову, словно смеётся, и что он такой красный оттого, что сдерживает смех. Наверное, он косится на меня и смеётся надо мной. Мне вдруг стало страшно. Я зажмурился и стал молиться» [3, с. 138]. Хорошо зная в храме каждый уголок, герой поднимается на хоры, рассматривает тимпаны и псалтыри. При воспоминаниях о торжественном пении хора краски повествования меняются: «серебряным сиянием», «свет звёздной ночи и, кажется, луны», «неугасимый светильник», «на золотых стенах алтаря», «розовый отблеск», «блестящие металлические фонари»… После этого мальчик закрывает глаза, и в тишине его охватывает ужасный страх от сознания собственного одиночества. Спасает его писк воробья, понимание того, что он больше не одинок, сразу наполняет его отвагой. Храм святого Вита описывается в повести как огромный, безмолвный и торжественный, повергающий в религиозный экстаз. Большую роль в формировании образа города играют поэтические описания Праги как города прекрасного, восхищающего живописными пейзажами. Большую роль в формировании образа Праги играют лунные пейзажи, почти в каждой повести встречается упоминание Петршина: «Над Петршином сияет луна, ясная и сверкающая. Лесистый склон залит её призрачным светом и выглядит волшебно и поэтично, словно 9

подводный лес, видимый сквозь чистую морскую воду. Многие взоры блуждают и подолгу задерживаются на этом склоне, каждый в глубоком раздумье или в смятении чувств», «Петршин был окутан великолепным серебряным туманом, вся Прага тонула в серебристой дымке», «А соловьи на Петршине как заливаются! Восторг!», «Петршин окутан белым цветом, словно погружён в молоко, и вся Малая Страна благоухает сиренью» и пр. В повести «Фигурки» мы встречаем следующие описания пражской природы: «Прекрасный тихий день, вокресная тишина, от которой так легко на сердце», «…царит благоговейное спокойствие», «Воздух тих, и всё же, когда прислушиваешься, слышен шум бесконечно далёкого сказочного мира». Повесть «Вечерняя болтовня» начинается со следующих слов: «Прекрасная тёплая июньская ночь. Звёзды чуть мерцают, луна светит так весело, и весь воздух пронизан серебряным светом» [3, с. 101]. Такие описания малостранских пейзажей формируют поэтическую составляющую образа Праги. Литература: 1. Вайль Петр. Гений места. – М.: Независимая газета, 2001. 2. Неруда Ян. Малостранские повести. М.: Художественная литература, 1986. – Прага: Одеон, 1986. ­–14 с. 3. Соловьева П. Ян Неруда и утверждение реализма в чешской литературе. – М.: Наука, 1973. 4. Daniela Godrová. Pamět a proměny míst. //Poetika míst. Praha, 1997, 15 s.

Язык славянской культуры в работах Никиты Ильича Толстого Белогрлич Анна (Москва, Россия) В настоящей статье анализируются избранные работы Н.И. Толстого в области славянской этнолингвистики, охватывающие период с 1971 до 1994 года. Автором было написано около полутора сотен статей, касающихся различных проблем славянской народной культуры, 10

а нужно иметь ввиду, что общий список его научных публикаций насчитывает около 500 наименований. В интересующей нас книге семь глав. Первая глава „Общие вопросы этнолингвистики“ [2, с. 15-41], вторая „Архаические ритуалы“ [2, с. 63123], 3) „Символика предметов и действий“ [2, с. 151-234], 4) „Заметки по славянской демонологии“ [2, с. 245-280], 5) „Слово в контексте культуры“ [2, с. 289-364], 6) Славянская фразеология sub specie этнографии, [2, с. 373-418], 7) «Семиотика малых форм фольклора» [2, с. 429-461]. B этой рецензии не будут рассматриваться все работы академика Толстого. В первой главе этой книги «Общие вопросы этнолингвистики» статья «Язык и культура» характеризутся теоретической и методологической направленностью, а в остальных работах анализируются обряды как текстуальная целостность. В конце книги приводится „Библиография“ и „Список сокращений“, использованных в ней. Многолетняя плодотворная научная работа Н.И Толстого, автора многих научных трудов, сборников и статей, рекомендуется как специалистам в области гуманитарных наук (лингвистам, историкам, этнографам, фольклористам, культурологам), так и широкому кругу читателей, которые интересуются историей культуры. Напомним, что Н.И. Толстой был членом САН, академий наук других стран и РАН и президентом научных советов по фольклору. С сербской культурой его объединяют не только славянские связи, но и тот факт, что он родился в Вршаце в 1923 году. Его отец Илья Ильич был внуком великого писателя Льва Николаевича Толстого. Жизнь в Сербии до 1944 года имела большое значение для его научноисследовательской работы. Толстой в России описал сербскую культуру и письменность, как ни один писатель до него. Он был редактором журнала «Вопросы языкознания», руководителем разработки фундаментального труда по славянской культуре «Этнолингвистический словарь славянских древностей». Об авторе можно много написать, но это, вероятно, превысило бы допустимый объем нашего обзора. Вернемся к первой части сборника статей Н.И. Толстого. В самом начале представлены проблемы и задачи реконструкции славянской культуры, то есть проблема этногенеза и глотогенеза славян. Славянскую культуру невозможно восстановить без представления о праславянском историческом и языковом прошлом. Археологи и лингвисты успешно решали вопросы славянского этно- и глотогенеза, 11

в то время как этнографы и фольклористы сделали очень мало в этой области решения. Что касается метода, можно сказать, что ведущая роль принадлежит ретроспективному методу исследования, суть которого заключается в поэтапном отслеживании источников основных элементов археологических культур. Ввиду того, что язык наиболее постоянный и достоверный индикатор этнической принадлежности и целостности традиции (в фольклорномифологических и обрядовых текстах), он играет существенную роль и в археологических этногенетических исследованиях. Наряду с методом ретроспекции, также используется и метод клас­сического типологического анализа. Результаты и данные ти­по­ ло­гического анализа могут послужить исходным материалом для последующих действий – для внутренней реконструкции славянской духовной культуры. В науке о языке также широко применяется метод внешней реконструкции, где используется сходный материал, который оказался наиболее убедительным при реконструкции праязыка и дописьменной языковой эволюции. Славянские культурные диалекты часто являются единственным источником для внутренней реконструкции, таким образом актуальной становится проблема создания научной диалектологии славянской духовной культуры. Н.И. Толстой точно заметил, что «само понятие и явление «диалект» не следует воспринимать как чисто лингвистическое, основанное исключительно на языковой характеристике, но и как линг вокультурологическое. „Особенности, с помощью которых выделяется диалект – языковые, этнографические и фольклорные, тесно переплетаются, создавая разнообразную диалектическую характеристику“. Далее автор рассматривает вопросы и задачи ареального изучения элементов и пластов народной культуры. В связи с интересом к определенным территориям возникает вопрос об архаичных и неархаичных областях. Автор их приводит в сборнике. Классифицирует типы домов у славян по ареалам, и типы примитивных земледельческих орудий. Что касается духовной культуры, особенно поверий, обрядов, обычаев, фольклора, народной музыки и проч., она в принципе свободна от внешних воздействий, поэтому можно с уверенностью опираться на эти показатели при реконструкции духовной культуры. Далее рассматриваются вопросы заимствований на примере фольклора и фольклорных жанров. 12

Автор задает вопрос существует ли какой-нибудь показатель, который бы четко выделил славянскую культуру и был бы при этом неизвестен в соседних родственных и неродственных культурах. Так же, Н.И.Толстой о христианстве говорит не как о двоеверии, а как троеверии и утверждает, что средневековая и „традиционная духовная культура у славян состоит из трех генетически различных компонентов: христианства, паганства и антихристианства“. Автор указывает на проблему формирования культурных сою­ зов, возникающую при реконструкции, в которые также входят и не­ родственные языки, приводя пример балканского культурного союза. „Под реконструкцией мы не подразумеваем только восстановление исходной формы (праоблика) или реконструкцию исходного состояния, но и всякое соприкосновение с ними,“ – подводит итог Н.И. Толстой в заключительной части главы о проблеме реконструкции древней славянской духовной культуры. После подробного анализа первой главы сборника работ академика Толстого, которая, по моему мнению, освещает центральные теоретическо-методологические вопросы, перейдем ко второй главе, название которой „Этнолингвистика в кругу гуманитарных дисциплин“. Эта глава в тесной связи с последующими работами,главной темой которых также являются этнолингвистические аспекты, конкретный предмет изучения которых славянская фразеология, центральная и самая объемная часть сборника. Итак, подкрепим выводы, которые автор выносит об этнолингвистике с помощью цитат и парафраз. В начале центральной части сборника Н.И.Толстой дает определение этнолингвистики. „Этнолингвистика – раздел языкознания или – шире – направление в языкознании, ориентирующее исследователя на рассмотрение соотношения и связи языка и духовной культуры, языка и народного менталитета, языка и народного творчества, их взаимозависимости друг с другом и разных видов их корреспонденции“. Автор подчеркивает, что этнолингвистика не является простым гибридом языковедения и этнологии или смесь отдельных элементов (фактологических и методологических) того и другого. Этнолингвистика изучает язык в аспекте его соотношения с этносом. (Язык: этнос). Автор упоминает и другие дисциплины: математическую лингвистику и психолингвистику, которые изучают так называемую внутреннюю сторону языка и тем самым относятся к внутренней лингвистике, в то время как этнолингвистика и 13

социолингвистика обращены к внешней стороне языка и включаются во внешнюю лингвистику. Этнолингвистика и социолингвистика могут расцениваться как два основных компонента (раздела) одной более обширной дисциплины, с той разницей, что первая учитывает, прежде всего, специфические – национальные, народные и племенные – особенности этноса, в то время как вторая учитывает социальные структуры конкретного этноса и этноса вообще. Автор подчеркивает, что вышеуказанные дисциплины иногда противопоставляются, как дисциплины с различной хронологической направленностью. Первая оперирует историческими данными, а вторая базируется почти исключительно на языковом материале. Термины «этнолингвистика» и этнолингвистический подход, которые автор использует, не новы. Некоторые этнолингвистические идеи историки обнаруживают еще в 18 веке, но этнолингвистика, как направление, возникла в начале 20 века и она была связана с именами этнографа Ф.Боаса и языковеда Э.Сэпира, которые изучали языки, лишенные письменной традиции, например язык американских индейцев. Сэпир приходит к выводу, что «речь есть чисто историческое наследие коллектива, продукт длительного социального употребления». Как известно, идеи Боаса и Сэпира продолжал и развил двадцать лет спустя их соотечественник Б.Уорф. Он добавил к ряду «язык–литература» еще звено «норма поведения». Академик Толстой подчеркивает, что в связи с этнолингвистическими исследованиями в диахроническом аспекте, нужно обратить внимание на «более гомогенный ряд», религия, верования, обычаи, искусство. Именно это важно для реконструкции соотношений языка и этноса, языка и народной культуры. Б. Уорф и Э. Сэпир внесли в этнолингвистику значительный вклад, потому что и сегодня этнолингвистические методы применяются почти исключительно к языкам и социумам с бесписьменной традицией. А современные языковые процессы изучаются без диахронической компоненты. „Общеязыковедческая и синхронно-лингвистическая направленность в значительной мере ограничивают возможности разработки и применения этнолингвистической методики в научных исследованиях, и, поэтому сама лингвистика становится периферийной, факультативной дисциплиной в языковедении“. Н.И. Толстой обращает внимание на то, что этнолингвистика, в свою очередь, должна повернуться к историко-генетическим проблемам и задачам, к диахроническому плану исследований, чтобы стать многопланновой дисциплиной, которая будет влиять на развитие сравнительно14

исторического исследования во многих областях, включая и индоевропеистику. Автор также рассказывает о перспективах и задачах славянской этнолингвистики, как самостоятельной дисциплины. Напомним, что сравнительно-историческое изучение индоевропейских языков возникло в 19-м веке параллельно со сравнительной мифологией. Это было плодотворно и с методологического и с фактологического аспекта. В 20-м веке лингвогеография и ареалогия в лингвистике и этнологии, зарекомендовали себя не только как дисциплины, в которых главным образом систематизируются факты, но и как научное направление, способное предоставить сравнительно-историческим исследованиям дополнительные фактологические, методологические и теоретические ресурсы. Возникают новые понятия, такие, как понятия лингвистического ландшафта, появляется возможность исторического прочтения карт, которые требуют особую методологию. Об этнолингвистике Н.И. Толстой говорит как о дисциплине, которую можно определять и воспринимать двояко: в широком плане (диалектология, язык фольклора и часть истории языка, связанная с исторической диалектологией и культурной и этнической историей народов), и в плане суженном (отрасль языкознания, которая ставит и решает проблемы языка и этноса, языка и культуры, языка и народного менталитета, языка и мифологии). Этнолингвистический подходод к материалу, а также этнолингвистическая география (создание этнолингвистических атласов с лингвистическими и этнографическими картами) представляет сокровищницу бесценной информации и достоверных фактов и является точным указателем в дальнейших исследованиях в области славистики. Дальше автор рассматривает коррелятивные связи языка и культуры, культурную aреалогию, территориальный культурныый диалект, связь народного менталитета и языка, соотношения языка и мифологии. Автор заканчивает свою работу, определяя этнолингвистику как самостоятельную комплексную пограничную науку, которая опирается на источники лингвистики, этнографии, фольклористики и культурологии. В работе „Язык и культура“ академик Толстой упоминает братьев Гримм, создателей всемирно известной мифологической школы начала 19 века, последователями которых были в России Ф.И. Буслаев, А.Н.Афанасьев и отчасти А.А. Потебня. Язык и культура неотделимы друг от друга и едины (школа Сэпира–Уорфа). Активное свойство языка и его способность воздействовать на формирование народной культуры, 15

психологии и творчества обнаруживали еще И.Г. Гердер и В.Гумбольдт, которые нашли своих последователей во многих славянских странах. Затем автор переходит к основному содержанию темы „язык и культура“; говорит о языке, как о компоненте культуры, и, как об орудие культуры, подчеркивая, что язык автомен по отношению к культуре в целом. Сравнивает культуру и язык в целом, указывая, что в славянской культуре существует четыре похожих вида языка, которым соответствуют аналогичные формы (виды) языка, приводя при этом их отличительные черты. Предлагает культурологическую „лестницу“ с определенной последовательностью; утверждает, что необходимо развить культурологическую географию, говорит о материалах, собранных в Полесье для „Атласа культуры Полесья“, приводя в качестве источников национальный язык. Утверждает, что выделение диалектов осуществляется на основании изоглосс, изопрагм, изодокс и др., приводит также некоторые примеры различных подходов к этому вопросу. Наконец, академик Толстой заключает, что этнолингвисты, изучая культурно-языковую диалектологию славянского мира, дополняют свои источники для исследования этнографическим и фольклорным материалом. Следующая работа, которой нужно уделить особое внимание – „Этно­ лин­г­вистические аспекты славянской фразеологии“, рассматривает связь фразеологии и этнографии. Подчеркивается бурное развитие сла­ вян­ской фразеологии, дисциплины, ориентирующейся на синхронное изу­чение структуры, грамматических функций и семантических ти­­пов фразеологизмов. Для диахронного изучения славянского фра­зео­­логического фонда не хватает базового материала, а также нет раз­ра­ботанных методов. Диалектическая фразеология мало изучена во мно­гих географических зонах. Сакральная народная фразеология так­же не­охвачена лингвистическими исследованиями. Автор указывает на не­которые основные проблемы и аспекты ее исследования. В этой ра­бо­те рассматривается как обряд или обрядовый текст превращается в сло­­во, также и обратный процесс превращения слова в обрядовый текст. Да­лее упоминаются славянские обряды (Врбица, Цвети) и их обрядовая струк­­тура, также рассматривается обряд вызывания дождя (Додоле) и опи­сы­ваются формулы, которые употребляются в некоторых обрядах. Н.И. Толстой считает, что создание фразеологических словарей внесло бы значительный вклад в общую теорию и практику славянской фра­зео­ло­гии. Далее мы рассмотрим работу под названием „О реконструкции праславянской фразеологии“. Ее предмет реконструкция значения слов 16

писменно не зафиксированного языка (праязыка). Эта тема, по мнению автора, мало разработана, при этом очень сложна и представляет собой вызов для компаративистов. Изложены мнения о реконструкции семантики известных компаративистов Антоана Мейе и Э.Бенвениста. Когда речь заходит о праславянской фразеологии можно на основании сегодняшних славянских диалектов, фольклора и древних текстов для праславянского периода предположить существование таких же типов фразеологизмов, что и в современных языках: фразеологических единств и фразеологических сочетаний. Проблема реконструкции фразеологизмов включает проблему определения места и времени ее возникновения. Дан весьма интересный подробный анализ фразеологизмов, который относится к праславянской эпохе (со значением „ничтожно мало“, серб. „ни колико црно испод нокта“ – нисколько, ни самой малости) в славянских языках. В работе „Бинарные противопоставления типа правый-левый, мужской-женский“ академик Толстой говорит, что возрастает интерес к этимологическим и семантическим связям слов, означающих правую или левую сторону, и к связи парных понятий „правый“ и „левый“ с другими бинарными корреляциями и их лексико-семантическими и мифологическими содержаниями. Он приводит авторов, которые разрабатывали эти темы, особенно когда речь идет о древней общеславянской культуре, где выделяется ряд оппозиций типа „правыйлевый“, „женский-мужской“, „младший-старший“, „нижний-верхний“, „западный-восточный“, „северный-южный“, „черный-красный (белый)“, „смерть-жизнь“, „болезнь-здоровье“, „темнота-свет“, „месяцсолнце“, „море-берег“, „зима-весна“. Из работы можно узнать, что, например, в сербской народной традиции существует семнадцать видов пар бинарных оппозиций: „мужчина-женщина“ (когда предсказывают пол будущего ребенка, который должен родится , также в обрядах после похорон покойника и т.д.). Я согласна с мнением В.Иванова, что структура старой славянской концепции и славянской мифологии гораздо сложнее и имеет больше аспектов, чем мы предполагаем. Обзор последующих работ я изложу в более сжатой форме, из-за того что в главах „Из „грамматики“ славянских обрядов“, „Ритуал обвязывания и оползания храма“ и „Переворачивание предметов в славянском похоронном обряде“, Толстой использует достижения Тартуско-московской семиотической школы, разрабатывая описание обряда как текста, выраженного с помощью обрядового синтаксиса. 17

В „Грамматике“ славянских обрядов вводятся понятия обрядового синтаксиса и обрядовой мифологии, из-за которых необходимо и разграничить такие понятия, как обрядовая синтагматика и парадигматика. Парадигматика и синтагматика связаны с планом выражения обрядов, а план содержания обрядов охватывает семантику обрядовой мифологии и обрядового синтаксиса. Автор указывает на тот факт, что ритуальный символ может быть выражен в реальной, акциональной и вербальной форме, т.е. в обрядовых формулах, предметах и действиях; указывает на особенности обрядового языка, приводя пример кашубского обряда хлестания розгами, полесского обряда битья вербой в Вербное воскресенье; поясняет символику ивы у славян, вводит понятия „парадигма предмета“, „парадигма действия“, „парадигма свойства символа“. В сборнике также рассмотрены: вербальная сторона обряда, функция символа „результативная направленность обряда“, обычная и поэтическая семантика обряда. Систематизацией собранных материалов, автор приходит к выводу, что все эти термины говорят о возможности возникновения „грамматики“ славянских обрядов с определенным количеством парадигм и морфологических единиц, из которых они состоят, с относительно простым синтаксисом и ограниченным числом функций. Наконец, в заключительной части автор указывает на то, что необходимо уделить особое внимание символическим изображениям в народном искусстве; описывает рисунки на славянских пасхальных писанках, серб. „писанице“, на которых изображены мотивы из различных славянских архаических этнолингвистических зон: мотив ветки ивы, мотив двух рыб, мотив „мать-сыра земля“, серб. „мајчице влажне земљице“. На их основании можно устанавливать интересные соответствия и изопрагмы. В следующей работе под названием „Оползание и опоясывание храма“ описан обычай ночного ползания вокруг церкви. „Ритуал оползания стал сменяться ритуалом обхода. Четко выделяется действие с зажиганием свечей и пусканием их на дощечках или щепках на воду“. Это действие имеет праславянский и даже индоевропейский характер и связано с культом умерших предков. Приводится и пример сербского погребального обряда в Хомолье. Опоясывание церкви должно магическим образом вызвать рождаемость, плодовитость женщины и, как указывает автор, общую семантику ритуала опоясывания следует искать в семантике и символике самого пояса. Пояс был символом силы в применении к мужской особе и символом девственности или 18

супружеской верности, символом чистоты в применении к особе женской в средневековой европейской традиции. Рассмотрим также работу под названием „Переворачивание предметов в славянском погребальном обряде“. Одним из важных моментов славянского погребального обряда является вынос покойника из дома. Переход покойника в другой мир обозначается действием переворачивания самого покойника или предметов, так или иначе с ним связанных. При этом под переворачиванием имеются в виду пространственные обращения по вертикали, по горизонтали и по линии внутри-снаружи, т.е. выворачивание наизнанку. В славянском погребальном обряде, как подчеркивает автор, известно переворачивание лавок, стульев, посуды, табуреток, дверей и телег, саней и детских люлек. Конечно, примеры переворачивания предметов мы можем найти не только в погребальном обряде, но и в свадебном. Осталось дать краткий обзор следующих работ из этого сборника Н.И.Толстого: 1) „Вторичная функция обрядового символа“, „Вызывание дождя“, 3) „Жизни магический круг“, 4) „Элементы народного театра в южнославянской святочной обрядности“, 5) Балканославянские обряды: структура и география“, 6) „Сеть“, 7) „Глаза и зрение покойника“, 8) „Скрытый плач по покойнику “ и 9) „Антропоморфные надгробия“. Первые три работы Н.И. Толстой написал вместе со Светланой Михайловной Толстой, его супругой. Академик Светлана Михайловна Толстая – филолог, славист, исследователь славянской народной культуры и фольклора, внесла значительный вклад в морфонологию, диалектологию, лексикологию, фразеологию и этнолингвистику. Она заведующая сектором этнолингвистики и фольклора в РАН в Москве. В первой работе даны определения традиционного обряда. „Традиционный обряд представляет собой культурный текст, включающий в себя элементы, принадлежащие разным кодам; также объясняется понятие „вторичного культурного значения реалий“, как и понятия механизма семиотизации и ритуализации и возникновение вторичной ритуализации. Представлены обряды вызывания дождя со вторичным ритуальным употреблением предметов, которые фигурировали в семейных или календарных обрядах (в сербской традиции: свадебный венец или фата, подвенечное платье и пояс, рождественская солома, пасхальное крашеное яйцо). Подробно описаны свадебные, погребальные, родинные и календарные обряды. Одним из наиболее богатых источников вторичных ритуалов в славянской календарной обрядности является практическая деятельность, в 19

частности основные земледельческие работы: пахота, боронование, сев, жатва и молотьба. В работе говорится об ритуальной пахоте и о ритуальном сеяние. Итак, мы приходим к выводу, что объект вторичного ритуального воспроизведения этих действий связан с обрядами жизненного и вегетативного цикла. В следующей работе „Вызывание дождя“ в самом начале авторы указывают, что этот обряд известен у всех славян. До недавнего времени лучше всего былы описаны обрядовые действия вызывания дождя у южных славян. Это известные додолы, прпоруши, герман и т.п. Приводятся полесские обряды вызывания дождя, состоящие, либо из комбинации отдельных ритуалов, иногда различных по направленности (провокативных, охранительных, жертвенных, заклинательных), либо из одного из таких ритуалов. Описана „глубинная семантика“ обряда, формальная сторона обряда и реконструкция праславянских форм обряда. В следующей главе „Жизни магический круг“авторы анализируют фольклорные житийные тексты. Приведем цитату, которая освещает тему данной главы: „В народной культуре (обрядности, верованиях, фольклоре) модель человеческой жизни накладывается на материю природы, всего окружающего мира, сакрализуя и годовой круг времени (мифология календаря), и вегетативный цикл („житие“ культурных растений) и производственную деятельность человека (ткачество, гончарство и т.п.), преобразующую природу в культуру“. По словам авторов, в приведенных текстах, относящихся к различным жанрам, в разной степени выражена магия жизненного круга, его полноты и завершенности, его сжатого воспроизведения в ритуально ограниченный отрезок времени. В четвертой работе автор ставит вопрос „каковы истоки, какова предыстория славянского народного театра?“, на который попытался ответить В.Е.Гусев в своей интересной работе „Истоки русского народного театра“. „Театральные элементы в славянской театральной обрядности, прежде всего в свадебной, настолько ярки, что о них говорили уже давно, да и само описание свадебного обряда может быть дано в театральных тер­ минах (пролог, эпилог, действие, акт, действующие лица, роли и т.п.)“. Следующая работа „Балканославянские обряды: структура и география“ охватывает южнославянские обряды: Вучари, Тодоровдень и Бадняк. В ней дается определение понятия „балканизм“ в языке и культуре. Автор проводит параллель между тремя обрядами: литовским kalade, украинским колодий и сербским бадняком. 20

В работе, которая имеет название „Сеть“ (Этнографический комментарий к древним славяно-русским текстам) говорится о том, что в 20 веке был огромный интерес к истории русской народной культуры. Появилось несколько изданий древнерусских текстов, свидетельствующих о давних дохристианских верованиях и ритуалах, с которыми русская церковь вела борьбу. Автор указывает, что особую ценность имели книги Е.В. Аничкова, Н.М. Гальковского, дающие ряд научных наблюдений об этой теме. Сеть (невод), как ритуальный предмет отмечена в древнерусских текстах 11 и 12 вв. и в славянской фольклорной традиции выполняет мифологическую функцию отталкивания „нечистой силы“. Славянская народная символика сети семантически связана с моментом плодородия, брака, а функционально – с защитой от „нечистой силой“. Семантика символа сети базируется на известном евангельском эпизоде встречи Христа с братьями-рыболовами Симоном и Андреем, которые закидывали сети в Галилейское озеро. Oбъединим три последние работы с общей темой, темой смерти, в которых мы находим очень интересную связь культа мертвых с небесными светилами, солнцем и луной и где символическое изображение перестает быть символом и превращается, либо в обычный рисунок, либо в орнамент. Даны примеры, указывающие на мотив зрения покойника, также дан интересный материал об определенных типах надгробий с антропоморфными формами (карпатский и болгарский), по которым можно определить пол и возраст умершего. Наконец, следует отметить, что цели исследований автора, по всем показателям, достигнуты. Сборник трудов Н.И.Толстого „Язык и народная культура“ – ценная научная работа, огромный вклад в славистику, а особенно для сербских читателей, так как еще одним очагом этнолингвистики, по словам С.М. Толстой, в последние годы становится Сербия. Интересны, например, книги Любинко Раденковича «Заговорная традиция южных славян» (1996) и «Символический язык народной магии южных славян» (1996), редактируемый им же журнал «Расковник», новое белградское издание под редакцией фольклориста Деяна Айдачича «Коды славянских культур» (1996, 1997, 1998, 1999; темы выпусков: «Растения», «Пища», «Свадьба», «Части тела»), серийное издание «Етно-културолошки зборник», посвященное народной культуре восточных регионов Сербии (вышло 4 тома); книгу Биляны Сикимич, «Этимология и малые фольклорные формы» (Белград, 1996) и др. То, что в фокусе внимания этнолингвистов оказываются в первую очередь, так называемые малые жанры фольклора, вполне 21

закономерно и объяснимо синтетической природой этих текстов, их обращенностью к ритуалу, их кровной связью с этнографическим контекстом и верованиями и одновременно близостью к паремиологии, фразеологии, языковым клише, наконец, их насыщенностью формальными и семантическими архаизмами. Между тем недостаточно исследованными в фольклористике остаются многие виды текстов, имеющих все признаки самостоятельных фольклорных жанров (благопожелания, проклятия, угрозы, отгонные формулы, ритуальные диалоги, приглашения и т.п.), которые одновременно являются и особыми вербальными ритуалами. Еще менее изучены такие тексты, жанровые признаки которых недостаточно очевидны, но которые, тем не менее, близки к фольклорным, т.е. имеют устойчивый, воспроизводимый характер, клишированную форму, четкую прагматическую функцию (запреты и предписания, мотивировки обрядовых действий, запретов и предписаний, толкования снов, многие формы верований и др.). Предлагаемая книга – увлекательное и довольно трудное чтение. Тематика исследований Н.И. Толстого разнообразна и всегда подкреплена фактическими материалами, на которых строятся те или иные сюжеты и концепции. Автор расследовал далеко не очевидные взаимосвязи многочисленных элементов традиционной народной культуры славян, символику славянских обычаев и ритуалов. Сборник “Язык и народная культура“ Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике рекомендуется, как всем начинающим изучать этнолингвистику, так и опытным исследователям. Литература: 1. Толстая С.М. Этнолингвистика // Институт славяноведения. 50 лет. – М., 1996. – С. 235–248. 2. Толстой Н.И. Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. – М., 1995. 3. Славянские древности. Этнолингвистический словарь / Под ред. Н.И.Толстого. – М., 1995. – Т. 1. А–Г; 1999, – Т. 2. Д–К (Крошки). 4. Славянский и балканский фольклор. М., 1978–2000. [Вып. 2– 8].Славянское и балканское языкознание: Язык в этнокультурном аспекте. – М., 1984. Славянское и балканское языкознание.

22

Значение салонов первой трети XIX в. г. Москвы и г. Санкт-Петербурга в развитии межкультурных связей Бондаренко Наталья Александровна (Москва, Россия) Первую треть XIX века для России можно назвать временем самоосознания: сохраняя ориентацию на авторитет Запада в градостроительстве, музыке, философии, изящной словесности, системе образования и воспитания, Россия познает себя в зеркале иных европейских культур, в диалоге с ними. Синтез русского духа и западноевропейского интеллекта, русско-французское двуязычие дворянского общества стали факторами развития российской культуры в данный период. Важнейшую просветительскую задачу – ознакомление дворянского общества с достижениями науки и культуры Западной Европы – стали выполнять салоны. Значение их в русском быту стало возрастать с середины XVIII в. и достигло расцвета в 20-30гг. XIX в., когда в столицах и провинции появились множество «бесед», «музыкальных собраний», «ассамблей» и т.д. Пестрота названий отражала различия в содержании, различном укладе, общественной роли гостиных разного рода. Чуткие к укладу европейской жизни, салоны сложились и развивались своеобразно, притягивая к себе все наиболее творческое и влиятельное. Типичные свойства салонов предопределены традициями аристократической Европы. Приемы в гостиных grand monde были нормой существования дворянской семьи в свете, в мире двора, дипломатического корпуса, родовой аристократии и т.д. Содержание светских приемов было универсальным и подчинялось упорядочному ритуалу культурного общения: обмен новостями, чтение, музицирование, спектакль, танцы. Уклад жизни в салоне определялся положением в свете, придворными, семейными связями. Норматив светского поведения был единым для приемов в Аничковом дворце и в московском домике П.Я. Чаадаева, в особняке кн. Белозерских–Белосельских на Тверской улице в Москве и в кабинете-«мышеловке» у В.Ф. Одоевского. Интерпретация же норматива была различной, что зависело от многообразия увлечений и от разницы интеллектуального уровня каждого отдельно взятого салона. 23

Вот почему приемы у А.Н. Оленина, Е.А. Карамзиной, А.Ф. Львова, А.О. Смирновой, Д.Ф. Финкельмон, З.А. Волконской, у бр. Виельгорских давали современникам А.С. Пушкина и М.И. Глинки неповторимые впечатления. Подчеркнем широкое и разностороннее влияние салонов на культурный процесс. Власть этикета обязывала культивировать модное, общепринятое: современную (для того времени) виртуозную музыку, итало-французский салонный стиль романсов Бланжини, Феррари, Плантада. Салоны манили непредуказанностью встреч, событий, новизной впечатлений, пестротой сиюминутных взглядов. Как свидетельствует переписка и мемуристика, для большей части видных деятелей русской культуры первой половины XIX века салоны были жизненно необходимой средой обитания. Быт «аристократических гнезд» г.г. Москвы и Санкт-Петербурга представлял уникальную психологическую ценность, причины которой – в духовно обогащавшем общении, закалявшем личность, в романтической атмосфере светского «праздника жизни», что вместе давало ощущение полноты бытия. В целом, дворянские сообщества явились своеобразными центрами пересечения культур, воплощая идею культурного сближения России и Европы. Огромную роль в развитии русских салонов сыграли женщины [5, с. 13]. Они, живо и непосредственно впитывая особенности своего времени и, в значительной степени, обгоняя его, являлись «одним из чутких барометров общественной жизни» [5, с. 46]. Исключённость женщины из мира службы способствовала тому, что все заметнее становилась ее роль в дворянском быту, а «культура полностью передавалась в руки женщины» [5, с. 48]. Вхождение их в мир, считавшийся ранее «мужским», начался с литературы. Под влиянием Н.М. Карамзина, Н.И. Новикова они (женщины), становясь читательницами, создавали нравственную атмосферу русского общества. Среди интереснейших салонов XIX века следует назвать салоны А.П. Елагиной, Е.А. Карамзиной, А.О. Смирновой, Е.М. Хитрово, Е.П. Ростопчиной и других. Одним из наиболее влиятельных и известных в Европе был дом гр. А.Г. Лаваль. «Субботы и среды» во дворце на Английской набережной Санкт-Петербурга привлекали лиц царской фамилии, фрейлин, политиков, дипломатов. Среди гостей, увлеченных пением А. Каталани, скрипкой П.Бийо, были известные музыканты, ученые: в 1812 г. здесь принимали Ж. де Сталь, Н.М. Карамзин читал главы из «Истории 24

Государства Российского», А.С. Пушкин знакомил присутствовавших с новыми сценами из «Бориса Годунова». В течение двадцати лет одним из привлекательных центров петербургской жизни был дом Е.А. Карамзиной – вдовы Н.М.Карамзина, – в котором собиралось общество «не для сплетен, а исключительно для беседы и обмена мыслями», – вспоминала кн. А.В. Мещерская [5, с. 101]. Салон А.П. Елагиной в московском доме у Красных Ворот был своего рода «школой для начинающих молодых людей, здесь они воспитывались и приготовлялись к последующей литературной и научной деятельности» [3, с. 121]. Среди рассеянной Москвы, При толках виста и бостона, При бальном лепете молвы Ты любишь игры Аполлона. Царица муз и красоты, Рукою нежной держишь ты Волшебный скипетр вдохновений... Эти восторженные строки А.С. Пушкин посвятил З.А. Волконской, в доме которой часто бывали П. Вяземский, Е. Баратынский, А. Дельвиг, многие литераторы и музыканты того времени. В ее доме соединялись представители большого света, молодежь. «Дом ее был как волшебный замок музыкального мира, ногою ступишь на порог – раздаются созвучия, до чего не дотронешься – тысяча слов гармонически откликаются. Там стены пели, там мысли, чувства, разговоры, движения – все было пение», – вспоминал П.А. Вяземский. Удивительная женщина, певица и актриса, открыв в 1824 г. свой салон в доме на углу ул. Тверской и Козицкого переулка в Москве, пропагандировала итальянскую музыку, сотрудничала с «Дамским журналом», желала создать общество «Патриотическая беседа» для знакомства Западной Европы с достижениями Отечества. Кстати, как отмечал И. Цветаев, первая мысль о создании Музея изящных искусств принадлежит именно З.А. Волконской. В ее доме не раз бывал А. Мицкевич, «Дзяды» и «Крымские сонеты» которого славились в то время. В письмах, адресованных З.А. Волконской, польский поэт вспоминал встречи в московском доме, отмечая, что письма любезной княгини производят на него все то же впечатление, дышат все тем же теплом и излучают тот же свет, что в ее доме... Несомненно, салон З.Н. Волконской, как и названные выше, укреплял русско-итальянские, польские, французские литерататурные и музыкалальные связи. 25

Среди других дворянских «собраний» назовем дом Директора Публичной Библиотеки, члена Росийской Академии Наук А.Н. Оленина (1763-1843). Как вспоминал В.А. Соллогуб – один из постоянных его посетителей, – дома Олениных, Карамзиных, Виельгорских сыграли важную роль в его жизни. «В первом я начал уважать искусство, во втором начал его любить, в третьем начал его понимать» [9, с. 5]. По свидетельствам современников (Ф. Вигеля, М. Пыляева) дом А.Н. Оленина соединял все, что было «замечального в Петербурге по части литературы и искусства» [7, с. 410]. Здесь бывали И.А. Крылов и О.А. Кипренский. Н.И. Гнедич и А.С. Пушкин, сюда привозились литертурные новости, известия о картинах и книгах. А. Гумбольдт, посетивший Оленина, с удовольствием вслушивался в ту неповторимую атмосферу дома. Здесь писал чудные декорации Гонзаго и строил свои театральные машины механик итальянец Бриганций [7, с. 410]. В «безмятежном святилище знания, мысли, согласия и радушия сходился по субботам весь цвет петербургского общества» [9, с. 96] – так писали о Петербургском салоне В.Ф. Одоевского. В нем можно было встретить барона Шиллинга, вернувшегося из Сибири, и А.С. Пушкина, М.И. Глинку и проф. химии Гесса, Н.В. Гоголя и учителя пения из Рима Чиабатта, проф. П.А. Плетнева и издателя «Сказаний русского народа» И.П. Сахарова, о. Иакинфа (Бичурина), рассказывавшего о Китае. Несомненно, салоны, как и кружки, вечера, были направлены на сохранение национальной культуры. Это замечание справедливо по отношению к польской культуре, которую так бережно сохраняли ее представители в России. Многолетняя дружба связывала В.Ф. Одоевского с известной польской пианисткой Марией Шимановской, с которой русский писатель и критик познакомился в Варшаве. В «Письмах о музыке» Вл. Фед. вспоминал, что игра на фортепиано Шимановской отличалась таким совершенством, которое уже тогда давало ей право на одно из первых мест среди наиболее выдающихся артистов. На встречи у Шимановской собирался цвет русской и польской культуры: А. Орловский, Ю. Олешкевич, Ц. Дашкевич. Но центральными фигурами были А.С. Пушкин и А. Мицкевич, придававшие огромное значение делу сближения передовых кругов русско-польской общественности. Нельзя не отметить салон бр. Михаила Юрьевича и Матвея Юрьевича Виельгорских, в котором сосредоточивалось лучшее в современной Европе, что попадало в Россию, и давало определенную творческую ориентацию ее музыкальной жизни. Талантливый исполнитель органной и клавирной музыки И.С. Баха, М. Виельгорский оставил 26

заметный след в развитии музыкальных вкусов русской публики, популяризируя и укреплепляя в общественном сознании влиятельные в Европе художественные направления. Это, прежде всего, относится к доминировавшей в музыкальном обиходе России музыке Германии и Австрии XVII-XVIII вв. Так, на концертах в курской деревне Фатеевке («Луизино») звучали: Симфония соль минор В.А.Моцарта, антракт из оперы «Фаниска» Керубини, фрагменты из оратории «Христос на Масличной горе» Л. ван Бетховена, произведения немецких и французских композиторов: П.Лафона, Л. Шпора, Ф.Крейслера и др. В 20-х гг. XIX в. в доме на Михайловской площади Санкт-Петербурга игра­ли Джон Фильд, К. Липиньский, А. Атро, в 1830 – С. Тальберг, Л. Мейер, Ф. Бём, Ж. Гийо, в 1840-е выступали П. Виардо, Г. Берлиоз, Клара и Роберт Шуманы, Ф. Лист и др. Впервые в России здесь прозвучали все симфонии Бетховена. По мнению В.Ф. Одоевского, внимательно изу­чав­ шего движение художественных вкусов в России, музыкальная атмос­фера дома бр. Виельгорских способствовала существеннейшему изме­нению отношения русской публики и критики к музыке Л.ван Бет­хо­вена. Будучи автором симфоний и увертюр, вокальных ансамблей и хоровых приветствий, Михаил Юрьевич энергично укреплял власть музыки, расширяя круг ее ценителей. Побывавшие в их доме европейские музыканты Г. Берлиоз, Ф. Лист, К. и Ф. Шуман с глубоким уважением писали о человеческих и музыкальных достоинствах Виельгорских, ценили их «исключительную любовь к музыке и образованность» [2, с. 648]. Неповторимую атмосферу этоого дома, чувства, волновавшие музыкантов, выразил Г. Берлиоз, в письме к А.Ф. Львову (1848г): «О, Россия! А ее сердечное гостеприимство, ее литературные и художественые нравы. Зачем вы так далеко?...) [10, с. 89]. На музыкальных «вечерах» известные деятели Европы знакомились с произведениями русских композиторов: М. Виельгорского, А.А. Алябьева, А.Е. Варламова, А.Л. Гурилёва, молодого М.И. Глинки и др. Напомним, что Ф. Лист переложил для фортепиано романсы М. Виель­ горского «Бывало», «Соловья» А.А. Альбьева, «Марш Черномора» М.И. Глинки. Венгерский музыкант очаровал публику, исполнив на одном из концертов импровизации на услышанные в Москве цыганские песни. Историко-культурную значимость салона Виельгорских трудно переоценить. «В то время, когда и русская публика и сами музыканты – именно их ремесленная масса – были мало подготовлены к настоящей художественной жизни, любовь к искусству теплилась в домах таких выдающихся и образованных меценатов, какими в свое время являлись у нас бр. Виельгорские и В.Ф. Одоевский» [12, с. 788]. 27

В заключение отметим, что притягательная атмосфера салонов г.г. Москвы и Санкт-Петербурга создавала ту неповторимую среду, в которой происходило ннтеллектуальное общение и обогащение выдающихся деятелей русской и западноевропейской культуры, утверждая тем самым гуманитарную ценность искусства. Литература: 1. Аронсон М., Рейсер С. Литературные кружки и салоны – Л.: Прибой, 1929. 2. Берлиоз Г. Мемуары в 2-х т.т. – 2-е изд. – М., 1967. 3. Канелин К.Д., Елагина А.П. – Соч. Т. 3. – СПб., 1899. 4. Комиссаренко С.С. Культурные традиции русского общества. – СПб: СпбГУП, 2003. 5. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII -начало XIX вв.). – Спб.: Искусство – СПБ, 1994. 6. Мещерская А.В. Воспоминания. – Кн. 1 – 1901. 7. Пыляев М.И. Старый Петербург. – Спб., 1889. 8. Рапацкая Л.А. История русской музыки. От Древней Руси до «серебряного века». – М.: Владос, 2001. 9. Соллогуб В.А. Воспоминания о кн. В.Ф.Одоевском. – М., 1869. 10. Стасов В. Ф.Лист, Р.Шуман, Г.Берлиоз в России. – М., 1954. 11. Щербакова Т. Михаил и Матвей Виельгорские. – М.: Музыка, 1990. 12. Финдейзен Н. Гр.М.Ю.Виельгорский // Русская музыкaльная газета. – 1906, № 35-36, 37. 13. Tovrov Jessiea The Russian Noble Family Garland Publishing Inc. – New York and London, 1987.

28

Особенности празднования Масленицы в России и на Гуцульщине: анализ историческикультурных и языковых аспектов взаимодействия Гавадзин Владимир Васильевич (Красиловка, Ивано-Франковская обл., Украина) Масленица представляет собой календарный праздник, который имеет достаточно широкий ареал распространения и потому, соответственно, характерной чертой является наличие многих локальных аспектов масленичной обрядности на разных территориях. Достаточно интересно проследить взаимосвязи русской Масленицы с соответствующим характером ее празднования на Гуцульщине, поскольку здесь – в горной части Украинских Карпат сохранилось немало архаичных ее особенностей, которые имеют во многих случаях общие элементы с русской Масленицей. Поэтому актуальность данного исследования объясняется необходимостью анализа украинско-русских культурных взаимосвязей в области календарно-обрядного цикла, что активно исследовалось в ХІХ-нач. ХХ ст., а также предоставление этнографической оценки гуцульской и русской Масленицы в исторической ретроспективе и языковых связях. В задачи данной статьи входит, во-первых, анализ историческикультурных особенностей масленичного цикла в России и на Гуцульщине, а во-вторых, проблема выяснения взаимосвязей празднования русской и гуцульской Масленицы с попыткой выделить причины и условия этого историческо-культурного явления. Что характерно, как на Гуцульщине, так и в России к ХХІ ст. сохранилась традиция праздновать Масленицу (Сырную неделю, Колодку, Коллодия), как ее еще называют. Это указывает на общность названий Масленицы в русском языке и гуцульском говоре. В целом Масленица – это последная неделя перед Большим постом; постоянной даты этот праздник не имеет, поскольку корректируется с датой Пасхи, но в большинстве случаев она приходится на конец февраля или начало марта [5, с. 17]. В научной литературе принято считать Масленицу как праздник встречи весны, который имеет давний архаичный корень. Именно этим объясняется достаточно буйный и веселый характер цикла Масленицы, что связано с радостью людей с приходом весны. 29

Ниже выясним и обоснуем характер и черты взаимосвязей гуцульской и русской Масленицы с попыткой их анализа, опираясь на давние традиции этого календарно-обрядового действа. Во время Масленицы у украинцев и россиян существовал обычай привязывать «колодку» к ноге парня или девушки за то, что они вовремя не выходили замуж. Замужние женщины всю неделю производили «колодку», а, погуляв, пели: «Масляна, Масляна, какая ты малая, – если бы же тебя семь недель, а поста одна!» [2, с. 204]. По предположениям, название «колодка» происходит из времен рабовладельческого уклада, когда «заковывание в колодку» было способом наказания преступников, и таким образом это действие перешло в дальнейшее использование не только в русском и гуцульском масленичном цикле, а и в других регионах ее распространения. При этом слово “колодка” одинаково звучит в русском и украинском языках. Люди, которе были «наказаны колодкой», вместе производили ужин, устраивали веселое застолье, которое сопровождалось шутками и пением. В частности, пели: Масляна, воротись! В Пасху протянись, От Пасхи к Петру, А от Петра и к теплу… Этим подтверждается значительный календарный аспект русской и гуцульской Масленицы, которая воспринималась своеобразным календарным рубежем между зимой и летом. Архаичность обычая Коллодия подтверждается использованием разнообразных гаданий и давнего элемента фольклора – имитации «рождения» [2, с. 204]. Во время гуляний первого дня имитировалось рождение, второго – крестины, третьего – похрестины, четвертого – смерть, пятого – захоронение, а шестого – волочение Коллодия. Подобный шестиэтапный цикл наблюдается и в гуцульской масленичной обрядности. Празднование Коллодия заключалось в том, что в понедельник после мясных заговин на Гуцульщине и в России собирались группы женщин, которые заходили в хаты, где были неженатые парни и девушки, и привязывали им «колодку», будто наказание за то, что они еще и до сих пор не в браке [6, с. 17-18]. Сначала в качестве «колодки» брали полено, позже она стала более символической, принимая форму то ли ленты, то ли платка и тому подобное. Молодежь, зная, что на нее «охотяться», пряталась, но ее вылавливали и «колодку» все-таки цепляли. По обыкновению, надо было откупиться, угощая тех, кто прицепил “колодку”, водкой и закусками. 30

Как отмечалось выше, доминирующая роль во время празднования и у россиян и у гуцулов принадлежала женщине. Это дает основание утверждать, что во время родового быта бракосочетание было важным событием. Род должен был заботиться о бракосочетании молодых и рождении детей. В некоторых местностях есть обычай пеленания «колодки» пеленками теми родителями, которые имеют детеймладенцев [2, с. 205]. Что характерно, еще Н. Велецкая заметила, что сближает русскую и гуцульскую Масленицу ритуал умерщвления, который совершался при признаках старости у древних славян; выявления его идейного смысла возможно через анализ ритуального действа, которое содержится в масленичной обрядности. Разумеется, в дошедшей до нас форме масленичная обрядность не может быть воспринята как воспроизведение языческого ритуала, но «для нас она представляет интерес в том плане, что содержит элементы, отражающие языческий ритуал проводов на «тот свет» [1, с. 115]. Итак, чучело в масленичной обрядности чаще всего сжигается или топится, хотя на Гуцульщине это меньше заметно и здесь такой ритуал не нашел большого использования. Никаких других данных относительно действ вокруг праха сожженных чучел, к сожалению, обнаружить пока не удается, косвенные же данные заставляют предположить наличие таких действ в языческом ритуале [3, с. 134]. Именно из этого ритуала берет начало современная гуцульская и русская Масленица. Сам же факт отсутствия действ вокруг масленичного чучела, связанных с погребением в земле, является убедительным свидетельством того, что обрядность относится к эпохе, когда погребение в земле еще не вошло в житейский обиход, т. е. обрядность состояла в сожжении или потоплении в водоемах [1, с. 118]. Сопоставление имеющихся в нашем распоряжении данных по Гуцульщине и России позволяет заключить, что предназначенные к отправлению на «тот свет» составляли ритуальную процессию, которая после выполнения предшествующих умерщвлению обрядовых действий направлялась к месту заключительной части действия. И одной из форм умерщвления был спуск вереницы привязанных друг к другу саней с высокой, как правило, обледеневшей, горки. Существенно и указание на обыкновение бросать при сожжении Масленицы в костер блины, яйца и лепешки [4, с. 8]. Яйца, блины, лепешки (как архаическая форма хлеба) — характерные элементы погребального снаряжения (поминальной еды). В данном случае важна аналогия с 31

языческим погребальным костром, в котором вместе с покойником сжигается его ритуальное снаряжение. Существует много разных форм такой символизации. Из них важно выделить сухое, срубленное дерево — символ умершего; столб на кургане и пережиток его — столбики на могилах старообрядцев; памятники на могилах в форме срубленного дерева с обрубленной верхушкой и сучьями (характерны для старинных кладбищ, как в России, так и на Гуцульщине) [1, с. 121]. В масленичной обрядности отчетливо выражен круг действий, вызывающих ассоциации с языческой похоронной тризной. В ней обращают на себя внимание особенно ясно выраженные связи с потусторонним миром, с царством мертвых (не говоря уже о связанности ее с культом предков) [8, с. 4]. На связи важнейших элементов гуцульской и русской масленичной обрядности с миром мертвых указывают моменты приготовления опары для блинов — основного ритуального масленичного кушанья, связанного, как известно, с культом предков. Даже блины, непременный атрибут Масленицы, имели ритуальное значение: круглые, румяные, горячие, они являли собой символ солнца, которое все ярче разгоралось, удлиняя дни. Возможно, блины были и частью поминального обряда, так как Масленице предшествовал «родительский день», когда славяне поклонялись душам усопших предков. Проходили века, менялась жизнь, с принятием на Руси христианства появились новые, церковные праздники, но широкая Масленица продолжала жить. Ее встречали и провожали с той же неудержимой удалью, что и в языческие времена [3, с. 134]. Рассмотренные материалы приводят к заключению о том, что важнейшие действа, связанные с ритуалом проводов на «тот свет» у языческих славян, приходились на период весеннего равноденствия, т. е. на традиционную Масленицу, что потом перешло в гуцульский и русский календарно-обрядовый цикл [1, с. 129]. В продолжение весеннего времени у славян отправлялся праздник Весны. Известно, что у гуцулов этот праздник продолжался более месяца и оканчивался днем Купала. Вероятно, и у русских было то же, что и у гуцулов, которые переняли традиции славян. Это видно из того, что с первых признаков весеннего времени года до празднества Купала включительно поются обрядные песни, составляющие своеобразный особый цикл; в это время водятся хороводы, представляющие, при ближайшем наблюдении над их смыслом, остатки глубокой древности и религиозных языческих обрядов [7, с. 265]. Одной из особенностей Масленицы является то, что и у россиян и у гуцулов поется масленичная 32

песня-веснянка, к которой прибавляется припев или восклицание: ой лелю-ладо, или диди-ладо, и которая имеет общую языковую семантику. Мифографы объясняют это названием богини любви Лады. Вероятно, она – то же, что мать Весны, или мать Весна, упоминаемая в песнях, или, точнее сказать, собирательный образ матери, о которой поется в весенних песнях. Большая часть этих игр и песен посвящена любви во всех ее проявлениях, а также изображению брачной жизни, как следствия любви. Хотя эти игры и песни в России и на Гуцульщине значительно видоизменились под влиянием последующих событий, но некоторые сохранили замечательные фрагменты древности, указывающие как на мифы, так и на языческие обряды. В России и на Гуцульщине на тот же древний обряд указывает обычай, отправляемый на Масленице — обычай водить козла; уже теперь собственно никакого козла нет, только девушки бегают по селу и поют песни о козле с припевом: ой лелю-ладо; припев этот ясно указывает, что эти песни относятся к разряду весенних, и в этих песнях есть намеки на какой то ритуал [7, с. 266]. В масленичном цикле можно отыскать следы целого ряда подобных языческих действ. Таково, напр., топление смерти. На Гуцульщине и в России это действо отправлялось еще недавно с большим шумом и называлось волочением (гуцульское соответствие – «волочіння», и в этом прослеживается общая словообразовательная основа). Суть заключается в том, что делали чучело, волочили по земле, потом уничтожали — в одних местах топили в воде, в других сжигали и оно знаменовало вместе и смерть, и зиму [5, с. 25]. В этом видим признаки иного действа, где возникавшее лето представлялось в образе новорожденного ребенка, которого принимают на руки, лелеют, возращивают. Из этого можно сделать вывод, что ряд взаимосвязей русской и гуцульськой Масленицы объясняется такими факторами: во-первых, на их характер сильно повлияло общее славянское календарно-обрядовое наследство, из которого уже вышли разные традиции праздничного обряда, в том числе Масленицы; во-вторых, эти взаимосвязи объясняются наличием древних языческих пережитков, например, разные земледельческие культы, чествования умерших, обычай “колодки”, которые бытуют на достаточно большой территории, но сохранили свою первозданную глубину, в-третьих, важно отметить и фактор определенного “культурного круга”, который хотя и имеет свои вариации, но в целом отображает историко-культурное подобие. В этих масленичних обрядах наблюдаются рудименты “первобытности”, 33

которые и определяют целый ряд взаимосвязей гуцульской и русской Масленицы. В данном случае тема требует своей дальнейшей разработки и имеет значительную перспективу для научного исследования. Литература: 1. Велецкая Н. Н. Языческая символика славянских архаических ритуалов / Н. Н. Велецкая – М.: Наука, 1978. – 239 с. 2. Гоцалюк А. Особливості святкування традиційної Масниці в Україні кін. ХІХ-поч.ХХ ст. / Алла Гоцалюк // Українознавство. – 2009. – №1. – С. 204-205. 3. Грачева И. Широкая Масленица: [о древнем славянском празднике] / И. Грачева // Наука и жизнь. – 1998. – № 2. – С. 134-139. 4. Іванникова Л. Масниця. Проводи зими. Колодій / Л. Іванникова // Слово Просвіти. – 2006. – № 9. – С.8-9. 5. Матвеева Н. Солцеворот: праздники, обычаи, предания: Церковнонародный месяцеслов  / Н. Матвеева – К.: Центр духовной культуры, 1995. – 239 с. 6. Килимник С. Український рік у народних звичаях в історичному освітленні. Книга ІІ. Т.3-4. – К.: АТ Обереги, 1994. – 528 с. 7. Костомаров Н. Несколько слов о славяно-русской мифологии в языческом периоде, преимущественно в связи с народной поэзиею [текст] / М. І. Костомаров // Слов’янська міфологія. Вибрані праці з фольклористики й літературознавства / М. І. Костомаров. – К., 1994. – С. 257-279. 8. Широкая Масленица // Киевской вестник. – 2005. – № 20. – С.4.

Природные романтические символы в поэме К.Г. Махи «Май» Дудинова Юлия Юрьевна (Санкт-Петербург, Россия) По словам А.Ф. Лосева, понятие символа и в литературе и в искусстве является одним из самых туманных, сбивчивых и противоречивых понятий. «Символ столь же древен, как человеческое сознание вообще» [1, с. 385-386], он получил многообразные трактовки, однако целостного 34

представления о нём до сих пор нет. С точностью указать определенные значения того или иного символа невозможно, можно лишь наметить основные пути их развития. Наша работа посвящена исследованию романтических символов поэмы К.Г. Махи «Май». К.Г. Маха является одним из самых выдающихся представителей чешского романтизма, его считают первым крупным лириком чешской литературы. Значение его поэмы «Май» в развитии чешской литературы сложно переоценить. Она стала знаменем поколения «маевцев», дав название этому движению. Поэма «Май» считается наивысшим художественным выражением настроения передовых кругов чешского общества 30-х годов XIX века [7, с. 355]. В нашем исследовании останавливаемся на рассмотрении природных символов, использованных в поэме. Важно заметить, что такие исследователи как Г. Неупокоева, Я. Мукаржовский, С.В. Никольский, В. Крживанек отмечают мнообразие поэтических образов и символов поэмы, во многом связанных с природной тематикой. И не случайно для всего романтического искусства характерен интерес к соотнесению мира природы с миром общественных отношений. Литературное направление романтизм развилось в начале XIX в. Оно противопоставлялось классицизму, а также реализму. В творчестве романтиков решающую роль играет не воспроизведение действительности, а её активное пересоздание, воплощение идеала художника. В литературном направлении романтизм большое значении имеет активное пересоздание реальности. Интуитивные, бессознательные образы – сущностные черты романтического искусства. Романтикам присуще тяготение к демонстративной условности формы, к фантастике, гротеску, символике. Теория символизации берет своё начало с древнейших времен и уже многие века интересует исследователей: как литературоведов, так и философов. Как пишет Хализев В.Е., данная теория обозначилась уже в эпоху эллинизма, в средние века она упрочила свои позиции в литературе и искусстве. «Художественное творчество стало мыслиться не только как воспроизведение единичных (главным образом видимых), но и в качестве восхождения к неким универсальным сущностям, бытийным и смысловым.» [9, с. 44]. По мнению С.С. Аверинцева, символ в искусстве – это универсальная эстетическая категория, раскрывающаяся через сопоставление со смежными категориями художественного образа. Символ – абстрактная реальность, воплощенная в конкретный знак, образ, способный 35

передать многозначные и сложные логические понятия, идеи, явления и состояния. Символ может быть национальным, то есть основанным на конкретной культуре (для его дешифровки потребуется знание данной культуры) или универсальным, доступным всеобщему пониманию. Важно заметить, что смысл символа не дан, а задан, он представляет собой динамическую тенденцию. Строго говоря, его нельзя разъяснить, можно лишь пояснить, соотнеся его с дальнейшими символическими сцеплениями. Интерпретировать же символ как «чистое понятие» невозможно [1, с. 385]. Символ многослоен и многозначен, его структура рассчитана на активную внутреннюю работу воспринимающего. И чем многозначнее символ, тем он содержательнее. Галина Ванечкова в книге «Поэзия. Символ. Перевод», намечая пути многозначности образов, подчеркивает роль ассоциации, которые по характеру делятся на: а) ассоциации, основанные на предыдущем опыте, б) ассоциации, основанные на образах и эмоциях, заложенных в структуру произведения [3, с. 80]. Таким образом, делаем вывод, что многозначность поэтического символа зависит от динамического развития образа как в литературе в целом, так и в конкретном произведении. Рассмотрим поэму К. Г. Махи «Май»: Всю поэму целиком можно считать символичным произведением. Само название «Май» символизирует нежность, красоту, обновление при­роды, новую жизнь. Маха использует и глобальные космические сим­ волы, такие как день и ночь, свет и тьма, весна, утро, облака, звезды и традиционные природные символы: соловей и роза, голубь, аист, ли­лия. Символ утра представляет собой утро человеческой жизни и утро природное. Подчеркивается противопоставление: в сияющее радостное утро, совершается казнь человека, жизнь заканчивается трагедией, а природа продолжает своё традиционное обновление. Облака – это очень важный и широкий символ космического плана. Он помогает герою в его монологе раскрыть свое отношение к матери-земле, Родине. В печальных воспоминаниях героя раскрывается символ детства. «Образ падающей в «бесконечное пространство» звезды, образы лунного луча, который не в силах побороть глубокую тюремную мглу, и ветра, песнь которого подобна загробному хору, глухой ночи, опустившей свое крыло над миром, и эха, леденящего душу под тюремными сводами, образ утреннего рожка, доносящего под эти своды 36

свой нежный, вольным звук, – все это не столько «непосредственная» поэзия природы, сколько образная и стилевая система, действующая в общеевропейских масштабах, причем не только в литературе, но и в живописи и в музыке» [7, с. 360]. День в поэме противопоставлен ночи, ночью в тюремной камере к герою приходят страшные и пугающие мысли, которые он напрасно пытается отогнать от себя. Важно заметить, что автор многократно повторяет мысль «бездонная ночь, но что она в сравнении с той вечной ночью». Образ реальной ночи как времени суток в контексте трансформируется в образ «безмерной вечной ночи» – символ смерти, грозящей узнику. Остановимся на природных символах, используемых К.Г. Махой, и попытаемся разобраться, какое символическое значение несут некоторые из них в поэме Махи «Май». В поэме «Май» автор часто рисует образ розы. Роза – один из древнейших поэтических образов. Его корни уходят в античность, фольклор, религию. Ее любили и воспевали, ей поклонялись с незапамятных времен. О ней слагали легенды и предания. Е.И. Варюхина в своей диссертации «Смысл и структура символов растений в польской литературе» пишет: «Роза для поэтов романтиков – это символ девушки, любви, символ духовного возрождения, символ напрасной надежды на возращение счастья, символ угасания жизни и любви [4]. Также роза символизирует чистоту, невинность, искренность, правду, всё то, что для романтиков олицетворялось в понятии «природа» – синониме подлинности жизни. Вообще роза – это очень сложный символ. Он амбивалентен, по­

скольку символизирует и небесное совершенство, и земную страсть, жизнь и смерть, плодородие и невинность. [10, с. 391-393]. Е. И. Ва­рю­ хина подчеркивает, что основные линии развития семантики обра­за находятся между собой в противоречивом единстве: с одной сто­роны, физическая красота и совершенство, духовные ценности, счастье и блаженство, вечная жизнь, а с другой – бренность земного су­ ществования, мимолетность счастья и любви и, наконец, грех и смерть. Обратимся к статье словаря символов и образов Dictionary of Symbols and Imagery. Ad de Vries. Здесь мы находим обращение к древнегреческим мифам, которые связывают красную розу с Афродитой: роза родилась из белоснежной пены, покрывавшей тело Афродиты, когда богиня любви вышла из моря. Увидев этот цветок, очарованные боги обрызгали его нектаром, который и придал ему чудный аромат. 37

Возникновение красной розы неизбежно связывается с кровью. Цветок оставался белым до тех пор, пока Афродита не узнала о том, что ее возлюбленного Адониса смертельно ранил вепрь. Богиня, устремившись в рощу Пифона, где находился ее любимый, бежала по розам, не обращая внимания на их шипы, которые ранили ей ноги до крови. Капли божественной крови падали на розы, превращая их из белых в ярко-красные. Также существует версия, что роза появилась из крови Адониса, когда Афродита оплакивала его [10, с. 391-393]. Благодаря этому мифу роза становится символом побеждающей смерть любви и возрождения. Рассмотрим отрывки из поэмы, в которых встречаются символы «роза» и «соловей»: В первой части поэмы «Май» автор описывает поздний майский вечер – время любви: слышится песня влюбленной горлинки, шепот мха и соловей поет о любви розе: «O lásce šeptal tichý mech; květoucí strom lhal lásky žel, svou lásku slavík ruži pěl, ružinu jevil vonný vzdech.» [12, с. 15]. Эти строки повторяются в поэме несколько раз, и в самом начале поэмы, когда автор только знакомит читателя с героями и в последней четвертой части, когда становится известно о трагической гибели героя. Такое повторение усиливает символическое значение, становится понятно, что эти образы важны не только для изложения сюжетной линии и описания, но и для целостного понимания всего произведения. В данном случае символ розы отождествляется с любовью, весной и молодостью. Это первое значение символа роза, приведенное в словаре символов и образов «Dictionary of Symbols and Imagery». Здесь роза предстает в образе девушки, слушающей песни поклонника – соловья. Обратимся к этимологическому словарю чешского языка: Чешское слово slavík (соловей) образовано от глагола slaví s dalším přitvoř. slaví – k. Таким образом, существительное slavík образовано при помощи присоединения суффикса «k» к глаголу slaví, что в переводе на русский язык означает прославлять, праздновать [11]. Пение соловья неизменно связывается с любовью. Этот символ отождествляется как с радостями, так и с муками любви. Символизм основан на красоте пения соловья во время брачного периода весной. Существует греческий миф о Филомеле, которой вырвали язык, чтобы 38

она не рассказала, что её шурин Терей изнасиловал её. Сжалившиеся боги превратили Филомелу в соловья [10, с. 341]. Карел Гинек Маха использует этот символ в традиционном значении, показывая расцвет природы, а вместе с этим и всю полноту и неоднозначность чувств, которые испытывают герои. Далее автор описывает главную героиню, Ярмилу, которая, сидя на берегу озера, ждет своего любимого. Она очень встревожена, её взор устремлен вдаль. Печальное описание природы помогает читателю понять душевные переживания и тревогу героини. И здесь снова появляется образ розы, «золотой розы заката»: «Těm zlaté ruže, jenž při doubí tam na horách po nebi hoří, ružovým zlatem čela broubí» [12, с. 17]. Золотая роза понимается как беспредельное совершенство. Здесь символ розы олицетворяет природное совершенство. Далее, по сюжету поэмы, к берегу пристает челн, но это не Вилем, не её любимый. Пловец сообщает Ярмиле страшную новость: Вилем в темнице ожидает казни за совершенное убийство. Красоту молодого че­ловека автор сравнивает с розами, которые увянут, приняв позорную му­ку. «Poklid mu dán, až tváře, jenž co ruže květou, zbledlé nad kolem obdrží stán...» [12, с. 18]. Сравнивая лицо Вилема с розам, автор, несомненно, подчеркивает его красоту и молодость. Но, используя контекст произведения, можно говорить и том, что здесь уместна трактовка этого образа как символа пролитой крови. Автор рассказывает нам о самом герое, его детстве, и юности. Отвергнутый отцом юноша попадает в стан разбойников и становится их главарем. Волею судьбы он влюбляется в падшую девушку, Ярмилу, и убивает её соблазнителя, не зная о том, что это его отец. Автор называет Ярмилу увядшей розой. «Až posléž láska k ruži svadlé nejvejš roznítí pomstu jeho…» [12, с. 20]. Если роза, является символом чистоты и невинности, то в данном случае, увядшую розу можно трактовать как символ запятнанной чести. После казни Вилема автор описывает страшную картину: пылающий закат, словно венок из роз, светом обволакивает череп. 39

«A kolem lebky pozdní zář se vložila, co věnec z ruží…» [12, c. 39]. Венок из роз – частый символ, используемый в поэзии, обычно на головах ангелов, святых или умерших. Этот образ восходит к христианскому образу венца на голове Иисуса и символизирует перенесенные муки и страдания, смерть и возрождение [10, с. 391-393]. Символ розы автор использует во всей его смысловой многозначности, однако, не отходя от его традиционного понимания. Маха описывает, как Ярмила сидит на берегу озера и смотрит вдаль, ожидая Вилема. И вдруг она замечает колебание водной глади. В её душе появляется надежда, именно в этот момент автор использует яркую метафору: словно белоснежный голубь распахивает крылья под черной тучей. Перевод Д. Самойлова: «Там словно голубь белоснежный Под тучей распахнул крыла, Иль над водою расцвела Вдруг лилия в дали безбрежной, По синеватой глади вод К ней что-то движется…И вот Всё ближе …И уже не прежний, А новый облик обрело – Как будто аиста крыло.» [6, с. 32].

«Jak holoubátko sněhobílé pod černým mračnem přilétá, lílie vodní zakvétá nad temné modro, tak se číle – kde jezero se v hory níží – po temných vlnách cosi blíží…» «Malá chvíle, a již co čápa vážný let, ne již holoubě či lílie květ, bílá se plachta větrem houpa.» [12, с. 17].

Образ голубя свыше пятидесяти раз встречается в Евангелии. Следуя трактовке Библейской энциклопедии П.П. Сойкина, это символ чистоты, невинности, символ преданности влюбленного [2, с. 660]. В современном понимании голубь является символом верности, надежды, духовной чистоты, кроткого нрава, непорочности, нежности и покоя. Голубь и лилия символизируют в иконографии Благовещение. В ряде традиций голубь выступает как небесный вестник. Здесь можем рассматривать символ голубя как надежду Ярмилы на добрую весть о любимом. Образ лилии, подобно розе, получил распространение в мистической традиции средневековья и в искусстве романтизма и символизма. Главным образом, это символ праведности, используемый в христианской иконографии в качестве атрибута Девы Марии. 40

Белые лилии многие народы с незапамятных времен связывали с непорочностью, невинностью и чистотой. В древнем Риме белые лилии считались цветами надежды. Христиане считали, что лилия проросла из слез Евы, когда она покидала рай. По преданию, архангел Гавриил явился к святой деве Марии с белой лилией в руке. Прямой стебель лилии олицетворяет ее Божественный ум; ее поникшие листья – скромность; аромат – Божественность; белый цвет – чистоту. Аисты символизируют чистоту, благочестие и воскрешение, новую жизнь, приход весны, эта трогательная забота и ассоциация с новой жизнью (аисты прилетают весной) символ семейного очага и счастья, так как аисты всегда возвращаются к своему гнезду ночью [10, с. 445]. Воображение Ярмилы рисует на глади воды прекрасные и светлые образы голубя, цветка лилии, аиста, которые ассоциируются с благочестием, верностью и новой жизнью. Можем сделать вывод, что Маха использует эти символы, чтобы показать тревогу и надежду Ярмилы на лучшее, её душа открыта цветению и обновлению природы, она ждет хорошей новости о своем любимом. По картинам, которые представляются Ярмиле, можем судить о её душевных качествах: душа этой девушки светла и чиста, в ней живет любовь и теплится надежда. Отсюда вытекает одна из основных тем поэмы – чужая вина. Ведь все трагические события, происходящие с героями, являются результатом рокового стечения обстоятельств, а не их вины. Итак, в поэме «Май» автор описывает трагедию человеке на фоне весеннего обновления природы. В нашей работе особое внимание уделено природным символам К.Г. Махи. Природные символы К.Г. Маха использует в их общепринятом поэтическом значении контексте. Это и религиозные образы, и поэтические клише, однако, он наполняет их определенным авторским своеобразием, сочетая с известными образами поэмы. Символ розы является одним из главных и часто повторяется в поэме. Это очень сложный символ, потому что его основные значения находятся в противоречивом единстве. В поэме

«Май» роза символизирует физическую красоту и молодость, природное совершенство, а в то же время грех, муки и страдания, кровь и смерть. Образ соловья в данной работе трактуем как символ воспевания любви, со всеми её печалями и радостями. Символ лилии связан с образом Девы Марии, и понимается как чистота и невинность. В поэме символ лилии отражает духовный мир героини, её душевную чистоту. 41

Символы цветов связаны с образом главной героини, Ярмилы. Символ лилии противопоставлен символу увядшей розы и является отражением внутренней духовной борьбы героини. Это противоречие между реальностью и её мироощущением: На душе девушки лежит грех, и внутренне смириться с ним она не в силах. Ведь её возлюбленный стал убийцей собственного отца, её соблазнителя. Трагические события в жизни героев поэмы происходят не по их вине, а в силу рокового стечения обстоятельств. Аист символизирует чистоту, благочестие, приход весны. Образ голубя является символом веры и надежды. В поэме этот и символ ассоциируется с новой жизнью, очищением и возрождением. Воображение Ярмилы рисует эти образы, а значит, в её сердце живет надежда на возвращение Вилема, на светлое, ничем не омраченное будущее. Через вышеуказанные природные символы автор характеризует главную героиню поэмы. По сути своей душа Ярмилы чиста и невинная, несмотря на то, что её честь запятнана грехом. Литература: 1. Аверинцев С.С. Большая Советская Энциклопедия. – 3-е изд. – М.: «Советская энциклопедия», 1976. 2. Библейская энциклопедия. Изд-во П.П. Сойкина, репринтное издание. – Т1. – 1992. 3. Ванечкова Г. Поэзия. Символ. Перевод. – Praha.: Univerzita Karlova, 1990. 4. Варюхина Е. И. Смысл и структура символов растений в польской литературе. Автореферат. – СПб., 1997. 5. Лосев А.Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. – 2-е изд., испр. — М.: Искусство, 1995. 6. Маха К.Г. Избранное. – М.: Государственное издательство художественной литературы, 1960. 7. Неупокоева И.Г. Революционно-романтическая поэма первой половины XIX века. – М.: Наука, 1971. 8. Никольский С. В. Чешская литература.// История литератур западных и южных славян. – 2Т. – М.: РАН, 1997. 9. Хализев В.Е. – Теория литературы: Учебник/В.Е.Хализев. – 3-е изд., испр. и доп. – М.: Высш.шк., 2002. 10. Ad de Vries. Dictionary of Symbols and Imagery. North – Holland Publishing company. Amsterdam-London., 1974. 42

11. Etymologický slovník jazyka českého. Dr Josef Holub – Doc Dr František Kopečný Státní nakladatelství učebnic v Praze, 1952. 12. Mácha Karel Hynek. Máj a jiné básně a prozy. Praha: Mladá Fronta, 1986. 15. Křivánek V.. Karel Hynek Mácha. Praha: Horizont, 1986. 16. Mukařovský J. Máchuv Máj. Kapitoly z české poetiky. Díl třetí.Praha: Nakl. «Svoboda», 1948.

Проблемы смысловой эквивалентности в переводах ономастической системы романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» Заболотная Софья Андреевна (Воронеж, Россия) В романе «Мастер и Маргарита» представлены имена не только вымышленных персонажей, но и исторических деятелей, философов, литераторов, композиторов, то есть те имена, которые не являются собственно литературными (авторизованными) антропонимами. Их смыслы разнообразны: некоторые из таких имён употреблены в своём прямом значении, как имена конкретных людей (Штраус, Лермонтов, Фауст), в то время как другие утрачивают его, вплоть до деантропонимизации: «а за квартиру Пушкин платить будет?», «всё смешалось в доме Облонских», «Лжедимитрий» ‘мистификация, обман’, «бином Ньютона» ‘сложная задача; ирон.’. Случаи такого употребления имён собственных в оригинале определённо вызовут непонимание при их буквальном воспроизведении в переводе. Более того, значимые вымышленные онимы, которыми насыщен текст романа «Мастер и Маргарита», также требуют передачи на принимающий язык не только и не столько формы, сколько значения. Рассмотрим способы воссоздания смысловой эквивалентности в романе на примере переводов А.Моравковой (чешский), М.Такачовой (словацкий), М.Чолича (сербский), Т.Урошевич (македонский). Калькирование имён собственных – необходимый аспект передачи ономастической системы литературного произведения при его переводе. Чем больше таких случаев в тексте, тем точнее переводчику удаётся 43

воссоздать ассоциативные связи, присутствующие в тексте оригинала, или же по крайней мере создать их аналогии. Кальки не должны значительно отклоняться от фонетических, словообразовательных, семантических особенностей оригинальных вариантов, иначе «местный колорит, важнейший элемент художественного произведения, при таких переводах начал бы исчезать» [3, с. 103]. Однако при переводе на родственные языки такая опасность ниже, чем в прочих случаях, благодаря сходству фонетического, отчасти словообразовательного строя и некоторой общности культурных ассоциаций. Специфическую смысловую нагрузку в романе «Мастер и Маргарита» несут фамилии многочисленных второстепенных и эпизодических персонажей. На македонский, сербский и словацкий языки калькированы лишь некоторые из их фамилий – очевидно, наиболее простые и легко поддающиеся переводу: макед. и серб. Полумесец (Полумесяц), Слатки (Сладкий), словацк. Neznabohov (Богохульский), Bosý (Босой). Переводятся также прозвища и псевдоним: серб. и макед. Навигатор(от) Жорж / словацк. Kormidelník Žorž (Штурман Жорж), серб. и макед. Чума(та)-Анушка / словацк. Cholera-Anuška (Чума-Аннушка). Остальные фамилии в переводе романа просто транскрибированы, и поэтому можно говорить об утрате ими в большинстве случаев тех смыслов, которыми они были наделены в русском языке (например, серб. и макед. Рјухин, Варенуха, Босој, словацк. Glucharev, Kanavkin и т.д.) В отдельных случаях справедливо было бы сказать даже об искажении смысла при сохранении именами корней русского языка: потенциально фамилия Стравински в македонском тексте может быть воспринята как содержащая корень страв ‘страх’. Если в словацком, сербском и македонском переводах романа калькирование значащих фамилий и прозвищ является скорее удачным исключением, то в чешском – закономерностью. В этом варианте перевода представлены такие кальки, как Klovakinová (Поклёвкина; «klovati» – клевать), Zalímcov (Загривов; «límec» – воротник), Šťávin (Соков; «šťáva» – сок), Číňanov (Китайцев; «Číňan» – китаец). Некоторые фамилии в переводе оказались наделены более ясной внутренней формой, чем в оригинальном варианте. Так, не вполне ясное для русских именование «Жукопов», в котором чувствовался только намёк на родство с апеллятивом «жук», в переводе А. Моравковой выглядит как Broukopicenko – фамилия с ясной этимологией: от «brouk» – жук и «píсе» – корм, с добавлением характерного для восточнославянских фа­милий форманта -enk(o) (тем самым сохраняется национальный ко­ло­ 44

рит имени). Ряд фамилий, калькированных А.Моравковой, в чешском ва­ рианте опираются скорее на ассоциации с образом персонажа и звуковой стороной оригинального варианта. Так, фамилия «Поприхин» выглядит как Poskokin («poskok» – прыжок, в переносном значении – мальчик на побегушках), очевидно, в силу созвучия с корнем -прыг-, однако это не только не искажает, но и, напротив, комически заостряет характеристику эпизодического героя. То же можно сказать о фамилиях «Рюхин», которая переведена как Sviňkov («svinĕ» – свинья), «Непременова» – Semetriková («semetrika» – ведьма), «Буздяк» – Skandalinová («skandál» – скандал; по ассоциации со словами «буза», «бузить»). Во всех без исключения вариантах перевода практически дословно пе­редано прозвище центуриона Марка Крысобоя: серб. Пацоловац, ма­ кед. Ставорцоубиец, словацк. Potkanobijca, чеш. Krysobijce (в менее по­пулярном переводе Л.Дворжака обнаруживаем версию Krysolov, встре­тившую большое недовольство читателей: «Libor Dvořák není bulgakolov, ale bulgakobijec!» [5]). Заметим, что значение «крыса» в славян­ ских языках выражается в самых разных корнях: серб. «пацов», ма­кед. «ставорец», чеш. «krysa» (из русского), словацк. «potkan», а также болг. «плъх», польск. «szczur», родственное сербскому укр. «пацюк» [4, с. 448]. Распространённое в быту животное, название которого дол­жно было быть сходным внутри одной языковой семьи, очевидно, в раз­ных слу­чаях называлось в соответствии со своими различными приз­на­ка­ми. В переводах булгаковского романа, главным образом в чешском и словацком, представлены кальки с отдельных топонимов с наиболее ясной этимологией: чеш. Dívčé údolí (Долина Дев), Dolné Městо (Нижний Город); словацк. Hradby (Земляной вал), Vrabčie vŕšky (Воробьёвы горы); серб. Ђаволова катедра (Чёртова кафедра). Этот принцип «разъяснительного перевода» топонимов характерен для воспроизведения иноязычных названий в западнославянских языках; Ю.Молочковский называет его «здоровой традицией» [1, c. 223]. При переводе неизбежно теряется смысловой пласт текста, связанный со звуковой игрой и лексическими перекличками. Так, отдельного внимания заслуживает оним «Бегемот», в южнославянских версиях текста транскрибированный (что уже означает утрату значительной доли смыслового наполнения), а в западнославянских – переведённый. Как уже было указано, в словацком переводе это имя заменено на Mosúr, в чешском же – на Kňour (хотя в чешском языке существует нарицательное «behemot»). Ни одно из этих слов не является смысловой параллелью оригинала. Чешский глагол kňourati в словаре толкуется 45

как fňukat («визжать», «хныкать», «скулить»), словацкий экспрессивный глагол mosúriť sa – как byť mrzutý, namosúrený, mračiť sa, chmúriť sa («быть огорчённым, угрюмым, хмуриться»). Таким образом, смысловые параллели, выстроенные Булгаковым в связи с именем данного персонажа, заменяются новыми. Сохраняется и рифма в имени героя: паре «кот Бегемот» оригинала в чешском варианте соответствует её ритмический эквивалент kocour Kňour, а в словацком – даже более чёткое с ритмической точки зрения kocúr Mosúr. Утраченные каламбуры также заменяются другими. Например, каламбур оригинала, построенный на рифме и совпадении имени героя с объектом сравнения, теряется: оригинал

словацкий перевод

чешский перевод

– Вообразите, сижу <…>, и входит кот. Чёрный, здоровый, как бегемот.

– Predstavte si, sedím za stolom <…>, a vtom vojde kocúr. Čierný, obrovský ako teľa.

„Představte si, sedím tady u stolu, <…> a najednou vám vběhne dovnitř kocour. Černý, mohutný jako medvěd”.

Однако в словацком варианте каламбур содержит следующая фраза: оригинал

словацкий перевод

– Не шалю, никого не трогаю, починяю примус, – недружелюбно насупившись, проговорил кот <…>.

– Nerobím výtržnosti, do nikoho sa nestariem, opravujem varič, – zafrlal kocúr a nepriateľsky sa namosúril.

В чешском переводе единственный каламбур уже не столь явный – это лишь данный в определённой ситуации намёк на имя персонажа: оригинал

чешский перевод

Буфетчик перекрестился. В то же время берет мяукнул, превра-тился в чёрного котёнка и, вскочив обратно на голову Андрею Фокичу, всеми когтями впился в его лысину.

Pokřižoval se, vtom baret zakňoural, proměnil se v černé kotě, které mu huplo rovnou na hlavu a zarylo se všemi drápy do jeho pleše.

46

Смысловое наполнение имён Kňour и Mosúr находится в тонком соответствии с образом самого персонажа. В духе булгаковской сатиры они контрастируют с обликом и поведением «лучшего шута, который существовал когда-либо в мире» и в то же время выражает неземную сущность героя, демоническое начало, которое обнажается в финале романа, когда в своём настоящем обличье Бегемот появляется «притихшим» («угрюмым», почти namosúrený). Несмотря на удачное применение приёма калькирования, не все антро­понимы, включённые в текст перевода, оказываются понятными для читателя. Ни в одном из переводов не калькированы, а лишь транск­ ри­бированы такие из «говорящих» фамилий, как апеллятивные – бес­ суф­фиксальные: Варенуха / Varenucha, Могарич / Mogaryč и прочие, про­ исхож­дение и значение которых для русского читателя очевидны. О том, что фамилия Varenucha не воспринята в переводе как живой апеллятив, кос­венно свидетельствует парадигма склонения этой фамилии в за­пад­но­ славянских текстах. При предполагаемом словоизменении по ана­ло­гии с привычными существительными женского рода (склонение типа «žena») к основе непоследовательно прибавляются флексии, характерные для существительных мужского рода: словацк. Varenuchovi (дательный па­деж), ­ Varenuchom (творительный падеж) при Varenuchu в винительном падеже. Отметим, что авторский подтекст и экспрессия вложены в романе не столько в легко переводимые прозвища, сколько в специфические русские формы фамилий и личных имён. Их культурный и социальный смысл, воспринимаемый русскими на подсознательном уровне, вряд ли будет понят иноязычным читателем. Для иностранцев, даже принадлежащих к родственному по отношению к русским народу, имена Њура, Дусја, Кирушка, Gruňa, Víťa, Boba будут экзотическими, и только. Аналогична ситуация с топонимами: такие из них, как Соловки, Божедомка, Лианозов, не могут быть вполне понятны без определённых фоновых знаний. По этой причине в ряде случаев в переводах романа «Мастер и Маргарита» происходит замена называемых реалий. Например, в чешском переводе вместо пары «Панаев» – «Скабичевский» в данном эпизоде романа появляется разделённая на два отдельных онима фамилия «Салтыков-Щедрин»: оригинал

чешский перевод

Коровьев против фамилии «Па­ наев» написал «Скаби­чев­ский», а Бегемот против Скабичевского написал «Панаев».

Korovjev napsal do okénka „Saltykov” – „Ščedrin” a Kňour ke „Ščedrinovi” přičinil „Saltykov”.

47

В соответствии с реалиями страны, на язык которой осуществляется перевод, заменено также обозначение марки фортепиано: «беккеровский инструмент» оригинала в чешском и словацком тексте представлен как krátke krídlo / nástroj značky Bechstein, то есть марки Bechstein, а не предполагаемый «Becker». В другом же подобном случае имя собственное вообще устраняется, заменяясь нарицательным: переводчик прибегает к такому приёму эквивалентной передачи реалий, как родовидовая замена. «Коробка из-под Эйнема» по-чешски обозначается как bedničkа od sušenek, по-словацки – škatula z keksov (из-под печенья). Это тем естественнее, что фамилия «Эйнем» здесь употреблена метонимически: Эйнем – владелец кондитерской фабрики в Москве (современный «Красный Октябрь»). Разумеется, что такое произведение, как «Мастер и Маргарита», столь насыщенное упоминаниями культурно-исторических реалий и указаниями на них, требует применения различных возможных способов эквивалентного воспроизведения имён собственных. Каждый случай индивидуален, каждый эпизод текста неповторим, и поэтому универсальных рецептов для переводчика не существует. Однако при этом следует задуматься не только о донесении значений имён собственных до иностранного читателя, но и о том, насколько эти смыслы понятны русским. Уже сейчас, когда прошло сравнительно немного времени с момента создания «Мастера и Маргариты», русский читатель не в состоянии охватить многое в смысловом содержании текста без системы комментариев и пояснений. А.В.Суперанская отмечает это как закономерность: «В каждый период существуют общеизвестные факты и реалии, с которыми могут перекликаться и реплики, и имена героев, и даже подтекст литературного произведения. Все эти факты известны современникам автора, но они уходят из общественной памяти со сменой эпох и поколений, и для правильного прочтения произведения, относящегося к прошлому, требуются порой серьёзные экстралингвистические поиски, связанные с модами той эпохи, кругом литературных произведений, политической жизнью той эпохи, известными издателями и изданиями и т.п.» [2, с. 318]. Поэтому системы примечаний, которые признаны необходимыми в переводных изданиях, нужны и соотечественникам автора для выяснения значения в изобилии присутствующих в тексте реалий. Литература: 1. Молочковский Ю. Легче или труднее? // Мастерство перевода: Сборник 1962. – М.: Советский писатель, 1963. – С. 203-224. 48

2. Суперанская А.В. Общая теория имени собственного. – М.: Наука, 1973. – С. 318. 3. Хазагеров Т.Г. Нужно ли переводить фамилии чеховских персонажей? // Язык прозы А.П. Чехова. – Ростов н/Д.: РГУ, 1981. – С. 100-105. 4. Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. – М.: Рус. яз. – Медиа, 2004. 5. Diskuse: Michail Bulgakov. Mistr a Markétka // Literatura: O literatuře v celém svĕtĕ a doma / URL: http://www.iliteratura.cz/clanek. asp?polozkaID=16755.

Смысловая антитеза как тип лирической композиции в лирике А.А. Фета и ее отражение в переводе на чешский язык Корзинина Анастасия Анатольевна (Санкт-Петербург, Россия) Говоря об особенностях лирической композиции в стихотворениях А.А.Фета, многие исследователи называют повторы, кольцевое построение, фрагментарность, что соотносит лирику А.А. Фета с романтической, «песенной» традицией [1, с. 65]. Однако, уже в стихотворениях А.А. Фета 40-50-х годов, написанных в период «первого пробуждения в поэте его творческой силы», выделяются стихотворения, композиционно выстроенные на противопоставлении двух миров: камерного, умиротворенного мира комнаты и пугающего своею неясностью, бесконечностью, мира за ее пределами. Границей этим двум противоборствующим мирам служит окно. «Окно как деталь, соединяющая камерный мир комнаты и мир Вселенной, проходит через все творчество А.А. Фета» [1, с. 67]. Это и так называемая «усадебная» лирика А.А. Фета, и его миниатюры, и его философские элегии. Мир природы поэт наблюдает вблизи, крупным планом, при этом, несколько отстраненно: из окна. Мир за окном манит поэта и пугает одновременно. В связи с этим, еще ярче становится противопоставление уюта, умиротворения комнаты, где находится герой, огромному миру вне ее, что впоследствии Л. Толстой назовет «окном в Нирвану» [1, с. 49

68]. Окно в мир у А.А. Фета – это соединение конечного с бесконечным, что впоследствии, в период его увлечения Шопенгауэром (Фет перевел несколько его трудов), найдет в его творчестве серьезную философскую основу – противоборствующее сочетание сансары и нирваны. Иногда перевод стихотворения на иностранный для нас язык, его анализ и восприятие заставляет нас более пристально рассматривать и анализировать заложенный автором смысл и предоставляет возможность еще глубже проникнуть в скрытый авторский замысел. С точки зрения передачи заданного автором смысла, рассмотрим перевод стихотворения «Кот поет, глаза прищуря…» (1842) на чешский язык, сделанный известным чешским переводчиком поэзии, Иваном Славиком. Поэтические переводы занимают большое место в творчестве поэта и эссеиста. С его переводами русских поэтов связано формирование у чешского читателя восприятия русской поэзии. С русского языка Иван Славик переводил поэзию Брюсова, Бокова, Тютчева и Фета. Стихотворение «Кот поет, глаза прищуря…» входит в цикл «Снега». Действие происходит в усадьбе. Отметим, что усадьба для А.А.Фета – не просто предмет изображения, а форма художественной мысли, формообразующая идеология [2]. Усадьба воспринимается поэтом как центр мироздания, центр покоя, умиротворения и тишины. Кот поет, глаза прищуря, Мальчик дремлет на ковре, На дворе играет буря, Ветер свищет на дворе. «Полно тут тебе валяться, Спрячь игрушки да вставай! Подойди ко мне прощаться, Да и спать себе ступай». Мальчик встал. А кот глазами Поводил и все поет; В окна снег валит клоками, Буря свищет у ворот [3]. Дом в стихотворении, очевидно, – помещичья усадьба, ковер в комнате («мальчик дремлет на ковре…») не позволяет говорить нам о том, что это крестьянская изба. Слова, во второй строфе, обращенные к мальчику: «Полно тут тебе валяться/Спрячь игрушки да вставай!/Подойди ко мне прощаться,/Да и спать себе ступай» – дают нам возможность утверждать о принадлежности этих слов одному из родителей мальчика, либо его няни. 50

Хотя, по мнению Б.Я.Бухштаба, учитывая строгость, с которой произносится это обращение, слова принадлежат, вне сомнений, отцу ребенка [4, с. 35]. Стихотворение написано четырехстопным хореем, что значительно облегчает работу переводчика на чешский язык, поскольку данный стихотворный размер естественен для чешского стихосложения и языка [5, с. 20]. Состоит стихотворение из трех частей, включает в себя три строфы, написанных перекрестной рифмой (АБАБ). Первая строфа – картина в детской, где покой и тишина противопоставлены бушующему миру за окном, соотносится в соответствии с фетовской коль­цевой композицией, с последней, третьей строфой, в которой мы ви­дим уют и покой комнаты, с разгулявшейся стихией за ее пределами. Ком­по­зиционный принцип в переводе на чешский язык также приближен к ори­гиналу: Kocour přede, oči mhouří, Chlapec na koberci spí. Venku fujavice bouří, Vítr venku burácí. “Však ses nenaválel málo, Seber hračky, koukej vstát! Dobrou noc dej a pak alou, Syp se do hajan a spat!” Vstal a kocour pozved oči, Pak si přede hned zas dál. Za okny se vločky točí, U vrat vichr zahvízdal [6, с. 83]. Отметим отдельно чешский перевод второй строфы стихотворения. Фетовская вторая строфа является кульминацией в стихотворении, где покой и умиротворение комнаты нарушает повелительное обращение к ребенку с призывом идти спать: «Полно тут тебе валяться, Спрячь игрушки да вставай! Подойди ко мне прощаться, Да и спать себе ступай». Авторские строки наполнены заботой и лаской к ребенку, в то время, как чешские строки «Však ses nenaválel málo, Seber hračky, koukej vstát! Dobrou noc dej a pak alou, Syp se do hajan a spat!” 51

полны строгости и требовательности. Такие выражения как koukej vstát (давай вставай), a pak alou syp se (и ну быстро) помимо того, что говорят о современности перевода, соотносят нас с версией Б.Я.Бухштаба о том, что обращение принадлежит отцу мальчика. Хорошим переводческим отображением последней строки (да и спать себе ступай) является чешское выражение jít do hajan, устойчиво употребимое в разговорном языке в значении идти спать по отношению к маленьким детям [7, с. 560]. Общая ритмическая картина стихотворения подкрепляется чередованием мужской и женской рифмы. В чешском языке, в связи со структурной особенностью (последние слоги – безударные), встречаются только два типа рифм: мужская и женская или, как еще их называют, односложная и двусложная. Поэтому, своеобразие рифм чешского перевода помогает передать ритмическую картину оригинала. Звуковой строй фетовского стихотворения нацелен на создание неповторимой мелодики: обилие согласного «Р» представляет нам мурлыканье кота в первой строфе и рокот бури в первой и третьей строфах; повтор звука «С» создает ощущение тревожного состояния мальчика, разбуженного повелительным обращением к нему и дает возможность услышать свист ветра на дворе. Чешский перевод максимально приближен к оригиналу в звуковом плане: в первой строфе за счет согласного «ř» и «r»: kocour přede, oči mhouří/ chlapec na koberci spí…, а обилие долгого гласного «í» в последней строфе передает звук завывающего ветра: za okny se vločky točí,/ U vrat vichr zahvízdal. Ритм стихотворения, при этом, обеспечивается правилами чешской фонетики: все слоги в слове произносятся четко, с фиксированным ударением, с соблюдением долгот, которые могут выпадать на последнюю букву в слове, что в данном случае способствует передаче состояния покоя и тишины в комнате. Особую роль в создании смысловой антитезы фетовского стихот­ ворения играют образы. С одной стороны, образ кота, который соотносит нас с народной поэзией и сказками (когда слышится неторопливая речь), а также образ заигравшегося, задремавшего ребенка на ковре, способствует передаче покоя, защищенности от внешнего мира. Этим образам автор стихотворения противопоставляет разгулявшуюся стихию (природу, столь любимую А.А.Фетом, однако в другой своей ипостаси). Для этого в стихотворение введены образ бури, которая, несмотря на то, что не выходит из замкнутого пространства двора, при этом меняет свой темперамент (начало стихотворения – на дворе играет 52

буря, и конец – буря свищет у ворот). Чтобы усилить представление о разгулявшейся стихии, в третьей строфе свищет не ветер как в первой, а буря. Здесь же введен образ окна как своеобразной преграды, защиты от внешнего воздействия (в окна снег валит клоками), а стихия, несмотря на это, все же отступила: буря свищет уже не на дворе, а у ворот. В чешском переводе присутствует образ кота, который мурлычет, «поет»: kocour přede и образ ребенка, который, правда, в чешском переводе не дремлет, а спит: chlapec na koberci spí , хотя в чешском языке есть глагол dřímat –дремать. Выбор переводчика в пользу глагола spat в данном случае, видимо, обусловлен сложностью рифмы. Однако, это не влияет на авторский замысел. Более ярко в переводе представлен образ бури: это и fujavice (вихрь с дождем или снегом) [7, с.527], и vichr (резкий, сильный ветер) [8, с. 85], и vítr (ветер). В первой строфе буря в чешском переводе возмущается, восстает (venku fujavice bouří), ветер бушует (vítr venku burácí), а в последней, когда у А.А.Фета стихия разбушевалась, в переводе за окном кружатся снежинки (хлопья): za okny se vločky točí, а у ворот просвистел сильный ветер: u vrat vichr zahvízdal. Здесь принцип кольцевой композиции использован переводчиком не совсем точно с авторским замыслом: у А.А.Фета разыгравшаяся природа в начале, бушует не на шутку в конце стихотворения, а в чешском переводе наоборот: в начале стихия возмущается, восстает, а в конце она еще не спокойна, но уже: снег не валит клоками (как у А.А.Фета), а кружится. Итак, говоря о передаче в переводе смысловой антитезы стихотворения А.А.Фета, отметим, что перевод И.Славика воспроизводит красоту подлинника, его внутреннее обаяние, что, как отмечал К.Чуковский, доступно только очень немногим. Максимальная приближенность к оригиналу сохраняет авторский подтекст и передает замысел стихотворения. Отмечая некоторые неточности передачи фетовских образов к последней строфе, сошлемся на слова поэта Д. Самойлова о переводе поэзии: «Сравнивать нужно не строку со строкой, а стихотворение со стихотворением. Только тогда станет ясно, постиг ли переводчик интонационный строй стиха, воплотил ли его идею, воссоздал ли особенности формы. При этом надо охватить стихотворение в целом, решить, воссоздано ли главное – мысль, интонация, эмоциональный колорит, а потом уже добиваться сходства в деталях» [9, с. 95]. Литература: 1. Сухова Н.П. Лирика Афанасия Фета. – М.:МГУ, 2000. – С.65. 53

2. Сухих И.Н. Шеншин и Фет: жизнь и стихи. – СПб.,1997. 3. Фет А.А. Сочинения в двух томах. – М.,1982. – Т.1. – С.105. 4. Бухштаб Б.Я. А.А.Фет//А.А.Фет Полное собрание стихотворений. – Л., 1959. – С.35. 5. Жакова Н.К. Теория и практика перевода. – М., 1988. – С.20. 6. Fet A. Večery a noci. Praha, 1964. – S.83. 7. Slovník Spisovného jazyka českého. – Praha, 1971. – t.1 – s. 560. 8. Slovník Spisovného jazyka českého. – Praha, 1971. – t.4 – s. 85. 9. Чуковский К. Высокое искусство. – М., 1968. – С.95.

Личная библиотека Пушкина: к вопросу о её роли в творчестве поэта Манько Александр Васильевич (Москва, Россия) Василий Андреевич Жуковский в своём известном письме о последних днях жизни Пушкина передаёт весьма трогательную подробность. Поэт, узнав, что жизнь его находится в смертельной опасности, обратив глаза на свою библиотеку в кабинете, сказал: «Прощайте, друзья!» Действительно, книги, верные друзья поэта, всегда и везде сопровождали его с детских лет и до трагической дуэли. П. Анненков свидетельствует, что страсть к чтению, а, следовательно, и к книге, начала развиваться у Пушкина с детских лет. В восемь лет он уже умел читать и писать, сочинял маленькие комедии на французском языке. Мальчик, начав с Плутарха, «Илиады» и Одиссея» Гомера, пе­ ре­шёл затем к библиотеке своего отца, заполненной французскими клас­сиками и философами XYIII века. На одиннадцатом году будущий поэт уже знал всю французскую литературу. Кстати, отец всячески под­ держивал в своих детях стремление к чтению, знакомил их, к примеру с произведениями Мольера. Лев Сергеевич Пушкин отмечал, что будущий поэт «проводит бессонные ночи, тайком забираясь в ка­би­нет отца, и без разбора «пожирая все книги, попадавшиеся ему под ру­ку…». История формирования личной библиотеки А.С. Пушкина полностью не выяснена. Собственные книги поэта появились, видимо, в лицейский период. Поступив в Царскосельский лицей, юный Пушкин 54

стал активно пользоваться его библиотекой, которая была довольно богатой и постоянно пополнявшейся новыми книгами. Именно в это время Александру дарили свои опубликованные произведения поэты старшего поколения, начиная с В.А. Жуковского. Не случайно лицеист Пушкин удивлял друзей своей начитанностью. После окончания Лицея Пушкин не расставался с книгами, первыми помощниками в его умственном развитии. Они находились с ним и во время южной ссылки, откуда поэт писал своему брату Льву: «Чтение – вот лучшее учение». Для творческого развития поэта особое значение библиотека приобрела во время ссылки в Михайловское. Пушкин стал много покупать книг (за наличные и в долг), ему постоянно присылали книги друзья. Он любил рыться в книгах соседнего Тригорского. Да и своя деревенская библиотека поэта стала довольно обширной, внушительной по объёму. Пушкин стремился чаще посещать свою библиотеку, ставшую незаменимым помощником в его творческой работе. А.Н. Вульф, посетив 15 сентября 1827 года поэта в Михайловском, застал Пушкина за его рабочим столом, на котором наряду «с принадлежностями уборного столика поклонники моды», «дружно лежали зарубежные журналы с Журналом Петра I», ежемесячники Карамзина, и полдюжина альманахов. Помимо собственных покупок, Пушкин получал книги от своих друзей и знакомых писателей их произведения. Обыграв в 1828 году И.Е. Великопольского, поэт вместо денег взял у него 35 томов «Энциклопедии». Летом 1832 года выпускник Лицея Я.К. Грот случайно встретился с Пушкиным в английском книжном магазине Диксона: «Увидя Пушкина», – рассказывает он, – «я забылъ свою собственную цђль и весь превратился во вниманiе: онъ требовалъ книгъ, относящихся къ бiографiи Шекспира и, говоря по-русски, разспрашивал о нихъ книгопродавца». В 1832 году, когда Пушкин окончательно переселился в Петербург, он решил перевезти в столицу свою деревенскую библиотеку из Михайловского. Кучер поэта Пётр рассказывал, что из села вывезли двадцать четыре ящика с книгами на двенадцати подводах. Попав в 1833 году в Ярополец, к тёще, Пушкин с восторгом пишет Наталье Николаевне: «Я нашелъ въ домђ старую библiотеку, Наталья Ивановна позволила мнђ выбрать нужныя книги. Я отобралъ ихъ десятка три, которыя къ намъ и прибудутъ съ варенъемъ и наливками. Таким образом, набђгъ мой на Ярополецъ былъ вовсе не напрасенъ». И во время своих поездок поэт «по своему обыкновению бродил по книжным лавкам». Так, отправившись из Москвы в Оренбург, он в одном 55

из писем супруге писал: «Книги, взятые мною в дорогу, перебились и перетерлись в сундуке. От этого я так сердит сегодня, что не советую Машке (дочери) капризничать и воевать с няней: прибью». 17 мая 1834 года он сообщал Наталье Николаевне, что вместе с С.А. Соболевским «приводил в порядок библиотеку». А 29 мая писал: «Книги из Парижа приехали, и моя библиотека растет и теснится». Чтобы не отставать от требований времени, участвовать в процессах общественной жизни русского общества, Пушкин должен был внимательно и постоянно следить за текущей русской и европейской культурой, литературой, наукой и политикой. Именно этим объясняется наличие в библиотеке в большом количестве книг и журналов второй половины 20-х г.г., первой половины 30-х г.г. XIX века. В частности, поэт целенаправленно искал и приобретал книги петровской эпохи. Но ещё больше у него было литературы периода правления Екатерины II, к которому, как известно, он проявлял повышенный интерес. В последние два года жизни Пушкин покупал так много книг, что не выдерживал его семейный бюджет. Судьба пушкинской библиотеки после смерти поэта оказалась печальной. Как писал Б.Л. Модзалевский, – «Мы слышали, что некоторое время уже по выходе Н.Н. Пушкиной за П.П. Ланского, библиотека помещалась в подвалах казарм лейб-гвардии Конного полка (которым в 1844-1853 г.г. командовал П.П. Ланской). Библиотека поэта после долгих странствий нашла себе окончательный приют в сельце Ивановском Бронницкого уезда Московской губернии – в имении внука поэта – местного предводителя дворянства, камерюнкера Александра Александровича Пушкина. Вопрос о составе пушкинской библиотеки неоднократно привлекал внимание биографов поэта. Впервые им занимался Л.Н. Майков. Леонид Николаевич вел переговоры с потомками поэта о том, чтобы познакомиться со всей библиотекой поэта. Переписка Л.Н. Майкова с ними началась еще в 1899 году, вскоре после юбилейных Пушкинских дней, а в апреле 1900 года Леонид Николаевич уже получив разрешение на командирование в село Ивановское, скончался. Задуманное дело чуть было совсем не остановилось, но Отделение русского языка и словесности, зная о намерении Л.Н. Майкова, постановило командировать за библиотекой Модзалевского Б., были согласны и Пушкины. Порученец Академии прибыл в сельцо Ивановское в сентябре 1900 года, и получил от Пушкиных всяческое содействие в выполнении данного задания. Библиотека к тому времени оказалась в довольно 56

плачевном состоянии: многие книги оказались испорченными от сырости и мышами, многие были помяты или растрепаны, она спешно была разобрана, уложена в 35 ящиков и отправлена до станции Бронницы на подводах, а оттуда – по железной дороге в столицу. В Петербурге книги поэта были доставлены 1 сентября и временно размещены в одной из комнат Славянского Отделения библиотеки Академии наук. Здесь и проводилось описание пушкинских книг. В этом же году библиотека была приобретена для Пушкинского дома, только что созданного. Каталог личной библиотеки поэта показывает, что он очень тщательно собирал все, что имело отношение к истории древней и новой русской литературе и фольклору, отечественной и зарубежной истории, географии и философии. По материалам библиотеки можно определить направления интересов поэта. К примеру, истории российского и европейского феодализма. Роль книг библиотеки заключалась, прежде всего, в том, что они отражали процесс творчества поэта, процесс работы с ними при написании очередного произведения. Нет сомнения в том, что Пушкин в свое время был едва ли не самым образованным среди русских людей второй четверти XIX столетия. Для нас, современников начала XXI века, личная библиотека – ценный источник, который позволяет установить круг общественных, литературных и научных интересов поэта. В русском отделе пушкинской библиотеки больше всего было книг по отечественной художественной литературе, особенно 20-30 г.г. XIX века. Многие из них сохранили дарственные надписи авторов или издателей. Разумеется, были в ней, например, произведения И.А. Крылова, Н.В.Гоголя и других поэтов и писателей. Здесь же – исторические сочинения, труды по философии, географии. Много было книг о России, изданных за границей. В библиотеке поэта находятся многочисленные сборники народных песен, в том числе «Древние российские стихотворения» Кирши Данилова и известные чулковский и новиковский «Песенники», лубочные сказки, пословицы, Нестерова летопись, многочисленные переводы и исследования о «Слове о полку Игореве», произведения Андрея Курбского и его переписка с Иваном Грозным, а также сочинения Ф. Прокоповича, А. Кантемира, В. Тредиаковского, М.В. Ломоносова, А. Сумарокова, Г. Державина, Д. Фонвизина, А. Радищева, М. Карамзина, почти всех русских писателей XYIII – начала XIX веков. В пушкинской библиотеке сохранился подбор старинных русских журналов (в частности, среди них – «Ежемесячные сочинения», «Трудолюбивая пчела», «Живописец», «Кошелёк», «Всякая 57

всячина»). У поэта находилось много самых различных справочников и энциклопедических словарей (на русском и иностранных языках), в частности, лингвистических словарей. Подробно и разнообразно представлен в библиотеке раздел античной и западноевропейской литератур – сочинениями греческих и римских писателей, историков и поэтов. Большое место в ней занимает европейская литература. Книги о западных и южных славянах – словари, грамматики, сочинения писателей и поэтов, народные песни и фольклор, находящиеся в библиотеке, свидетельствуют о повышенном интересе Пушкина к славянской теме, к которой он начал проявлять ещё во время южной ссылки, находясь в Бессарабии. А.С. Пушкин был первым в русской литературе, объективно показавшим и прославившим своей лирой идею национальноосвободительной борьбы южных славян. Как видно из «Песен западных славян» великий русский поэт был хорошо знаком с фактами, относящими к современной ему истории славян. В 20-х гг. XIX века Европу охватила волна революционных выступлений. С наибольшим размахом она проходила в странах Балканского полуострова, народы которых находились под османским гнётом. Во время пушкинской ссылки Бессарабия была центром сербской и болгарской эмиграции. В частности, в Кишинёве Пушкин оказался в атмосфере повышенного интереса к национально-освободительной борьбе сербского народа. Именно тогда сербский фольклор, народные песни сербов привлекли особое внимание поэта. В 1820 году Пушкин написал своё первое стихотворение на славянскую тему – «Дочери Карагеоргия». Таким образом, творчество А.С. Пушкина явилось важным созидательным элементом в сближении культур и литератур России и Сербии. Важно подчеркнуть, что интерес Пушкина к сербскому фольклору выразился и в интересе к творчеству выдающегося деятеля сербского Возрождения, активного сторонника славянского единства, реформатора сербского языка Вука Стефановича Караджича, труды которого находятся в пушкинской библиотеке. Речь, в частности, идёт об одном экземпляре изданного В.С. Караджичем сборника сербских народных песен – «Малой простонародной словено-сербской песнарицы». До­ба­ вим при этом, что некоторые песни сербского учёного А.С. Пушкин пе­ ре­водил сам с сербского языка на русский. В пушкинских переводах особенно чувствовалось влияние стиля перевода А.Х. Востокова. В 58

личной библиотеке великого русского поэта находились три тома серб­ ских народных песен, изданных В.С. Караджичем, а также Словарь серб­ ско­го языка, им же составленного. Многочисленные пометки на полях и закладки Пушкина в книгах свидетельствовали о том, насколько глу­ боким было взаимное влияние творчества великого сербского ре­фор­ матора языка и собирателя народных песен и великого русского поэта, олицетворявших национальную культуру двух славянских народов. Как вспоминал Б. Модзалевский, в самом начале работы по описанию книг выяснилось, что в ней многих из них, бывших у поэта, не оказалось. Причины понятны – во время многочисленных перевозок библиотеки часть книг, видимо, потерялась; несомненно и то, что после смерти поэта его друзья получали «на память» некоторые книги, безусловно, дети и родственники поэта также оставили какие-то книги себе, скорее всего экземпляры его собственных произведений. При описании книг А.С. Пушкина каждая из них была тщательно перелистована, причём, книги с неразрезанными страницами такими и оставались. Такой внимательный просмотр книг библиотеки поэта дал возможность обнаружить между страницами записи Пушкина, его пометки. Одновременно с библиографической стороны книги описывались самым подробным образом. Был составлен каталог книг, который включал рубрики: 1) издания на русском языке – в алфавитном порядке авторов и заглавий книг; 2) русские альманахи; 3) русские временные издания; 4) книги на иностранных языках; 5) иностранные временные издания. В конце алфавитного указателя была сделана систематическая роспись книг поэта (по годам издания, по месту печати и по типографиям). По ходатайству внук поэта А.А. Пушкина вся библиотека его деда 21 апреля 1906 года была приобретена казной для Пушкинского Дома. Литература 1. Анненков П. Пушкин в Александровскую эпоху. – СПБ., 1874. 2. Берков П. Личные библиотеки трёх русских писателей (Ломоносова, Пушкина, Горького), – 1948. 3. Карамзина Е. Записки. – СПБ., 1887, – Т. 3. 4. Майков Л. Пушкин. – СПБ., 1899. 5. Модзалевский Л. Библиотека А.С.Пушкина. – 1910. 6. Пущин И.И. Записки о Пушкине. – СПБ., 1907. 7. Рукою Пушкина. – М.-Л., 1935. 8. Селезнёв И. Исторический очерк Императорского Александровского лицея. – СПБ., 1861. 59

Конвергенция современных славянских языков – основная тенденция их развития Маркова Елена Михайловна (Москва, Россия) Как известно, эволюция родственных языков выражается в действии двух противоположных тенденций – дивергенции и конвергенции. Идея языковых различий, в том числе и в славянских языках, различий «язы­ковых картин мира» стала ведущей в исследованиях последних де­ ся­тилетий. Действительно, со времени распада праславянского языка сла­вянские языки значительно дифференцировались, обнаруживая мно­­ гочисленные расхождения на всех языковых уровнях. Однако не мень­ шую долю в межславянском языковом пространстве составляют фак­ты схождений, аналогий, относящиеся к конвергентным явлениям. Поэто­ му говорить о коренных различиях в языках, об их национальном свое­ образии представляется целесообразным только на фоне языковых уни­ версалий, через общее выходить на специфическое. Идея общего, меж­ национального как приоритетная идея современной лингвистики бы­ла выдвинута в качестве основополагающей и консолидирующей для всех славян и на проходившем в марте 2009 г. В МГУ Международном Сим­ позиуме «Славянские языки и культуры в современном мире» [1, с. 7-8]. Мощным фактором современной языковой интеграции является влияние английского языка на другие языки. Волна англицизмов захватила не только русский, но и другие славянские языки, способствуя, в конечном итоге, их сближению, хотя экспансия английского языка – явление, безусловно, отрицательное, приводящее к утрате славянской языковой самобытности. Так, при сопоставлении русского и чешского языков обнаруживается значительное количество «общих» англицизмов, напр. уикенд – чеш. vikend «выходной день», рус. колгерл – чеш. callgirl «девушка по вызову», рус. имиджмейкер – чеш. imagemaker, рус. триллер чеш. triler, рус. брифинг – чеш. brifing и т. п. Влияние английского языка отмечается не только в виде прямых заимствований, но и в виде калькирования, например, рус. небоскреб (буквально «дом, скребущий небо») соответствует чеш. mrakodrap (внутренняя форма которого имеет тот же образ: «дом, дерущий тучи»). Оба слова являются кальками с англ. sky-scraper. В современных славянских языках наблюдается и тенденция к совпадению основных словообразовательных инноваций, среди которых 60

выделяется тенденция к заимствованию целых словообразовательных гнезд. Типичными аффиксоидами, получившими распространение в славянских языках, являются, например, -мейкер, -фил, -медиа, -файл, арт-, шоу-, топ- и т. п. По аналогии со словом алкоголик в русском языке было создано трудоголик, а совсем недавно появилось и шопоголик как наименование лица, для которого магазины стали болезненной страстью. Эта модель получила распространение и в чешском языке, где находим аналогично образованные workoholik «трудоголик» и šopoholik «шопоголик». Универсальными оказываются и общие направления смыслового развития лексем, начиная от акта номинации. Семантические сдвиги, переосмысления, перенос значений или наименований демонстрируют подчиненность единым моделям. Специфика же зачастую связана с образными компонентами, помогающими реализовать ту или иную модель, с ассоциациями, возникающими у носителей разных языков. Аналогичными по моделям в славянских языках оказываются и вторичные номинации. Как известно, предмет может получить название другого предмета или явления по сходству их признаков, функций (метафорический перенос), на основе их близости по различным основаниям (метонимический перенос), по звуковым ассоциациям. В качестве примера последнего можно привести слово лимон в значении «миллион» в русском языке, в чешском с этой семантикой употребляется лексема meloun «арбуз, дыня». Во многих языках в наименованиях головы наблюдается переход «горшок», «лубок» → «голова», при этом сходным оказывается чувст­вен­ но-образное восприятие предмета, метафора является звеном указанной семантической цепи, приводя к образованию нового слова. «Голову» в русском языке называют котелком, тыквой, маковкой, грушей, ящиком, в чешском – palice «молот», «початок (кукурузы)», kotrba «торчащая», «торчок»» (этимологически восходит к trčet «торчать»), kokos «кокос», ořech «орех», bedna «ящик, абажур», koule «шар», kebule (возможно, как контаминация нем. арг. Köpel от Kopf «голова» и cibule «лук, луковица», «маковка»), šiška «шишка», makovice «маковка» («головка мака»), kedlubna «капуста кольраби», skopovice «баранья башка». Во фразеологизмах закреплен и перенос «покрытие, верхняя часть, ящик» → «голова»: рус. крыша, башня в выражениях башню снесло, крыша поехала (о человеке, совершающем глупые, безрассудные поступки) и чеш. věž во фраземе straší mu ve věži (букв. «у него нечисто в башне»), bedna «ящик» в выражении ruplo mu v bedně (букв. «у него треснул, сломался ящик»). 61

Многие нейтральные наименования частей тела человека имеют экспрессивные синонимы, образованные в результате переосмысления, уподобления другим предметам и включающие в себя одновременно оценку (чаще отрицательную) обозначаемых частей тела. С негативной оценкой употребляются названия частей тела животного в значении частей тела человека. Напр., пасть «рот животного, рыбы» в русском языке стало употребляться переносно для обозначения «большого и некрасивого рта человека». Аналогично этому чешское наименование пасти животного huba, помимо семантического изменения («рот человека» → «рот животного»), пережило в дальнейшем и стилистический сдвиг, став экспрессивным, грубым наименованием рта человека, эквивалентного рус. пасть, морда. Многие чешские фразеологизмы с отрицательной оценкой содержат этот лексический компонент, ср. dát přes hubu, po hubě «дать по морде», sušit hubu «класть зубы на полку», utřít hubu «уйти не солоно хлебавши», ta má hubu «она бойкая на язык», «за словом в карман не полезет», dřet hubu «держать язык за зубами», «заткнуть пасть» и др. Метафорический перенос нередко сопровождается оценкой, которая также может совпадать в языках, объективируя языковую конвергентность. К примеру, в славянских языках часто совпадают негативно-оценочные и позитивно-оценочные переносные значения зоонимов. Универсальными в славянских языках являются и семантические модели, основанные на определенных ментальных стереотипах, по которым осуществляется перенос наименований. В сфере агентивной лексики распространенными являются следующие метафорические модели: 1) «предмет» → «человек», например, рус. звезда, золото, клад, чеш. hvězda, zlato, poklad, выражающие положительную оценку человека. Негативную коннотацию имеют рус. пила и чеш. rašple «рашпиль, точащий инструмент» по отношению к сварливой женщине, рус. старая перечница и чеш. stará škatule («старая шкатулка» о немолодой и некрасивой женщине), рус. реликт – чеш. vykopávka «археологическая ценность» (по отношению к старому человеку); 2) «дерево, пень, дубина, палка» → «глупый человек»: дубина, дерево, дуб (рус. дуб дубом о глупом человеке), пень, колода и им соответствующие чеш. dub «дуб», dřevo «дерево», pařez «пень, чурбан», имеющие отрицательную, сниженную оценку как агентивы, чеш. trdlo «дубина» (первоначально как «приспособление для растирания мака», 62

восходит к třít «тереть» (ČES), bidlo «жердь, шест», употребляющиеся с отрицательной коннотацией, klacek «каланча, балбес» (от klacek «дубина, палка»); 3) «дерево, растение» → «человек»: божий одуванчик «древняя старушка» ср. с чеш. jako věchýtek «как пучок соломы, как соломинка», рус. перец – чеш. paprika по отношению к язвительному, а также немолодому, но бодрому человеку; 4) «предмет одежды, чехол, обувь» → «человек»: рус. шляпа, тряпка, мешок, тюфяк, валенок, старая калоша – чеш. čápice «шапка (вязаная)» в значении «глупая женщина», balík «пакет» в значении «неотесанный человек, мешок», чеш. bačkora «тапочек» (в значении «безвольный человек, простофиля, тюфяк»); 6) «продукт питания» → «человек»: часто получает языковое выражение сравнение полных женщин с пирогами, напр. рус. булочка, квашня – чеш. buchta «пирожок» (о толстой женщине, напр., в выражении sedí jako buchta, аналогичном рус. сидит как квашня). Языковая конвергенция в сфере семантики проявляется и в том, что слова одной тематической группы стремятся к однотипным моделям переносного употребления. Напр., лес, гора, туча, куча, а также пропасть, бездна, прорва, поток развили абстрактное значение «большое количество чего-л.» ((в сочетаниях лес рук; гора вещей; туча мух, комаров, пропасть машин, бездна народа, поток слов и т. п.). В чешском языке много похожих переносных употреблений, напр.: les ruk, hora jablek/cihel, mrak komárů, mraky lidí, máme toho mraky «у нас этого навалом» (букв. «тучи»), propastní rozdíl v názorech «пропасть во взглядах», spousta dil, práce «пропасть дел», studnice moudrosti «кладезь премудрости». Аналогичное семантическое развитие получила и чешская лексема kopec, основное значение которой – «возвышенность, холм», переносно она стала обозначением большого количества, «кучи» чего-л., например песка – kopec pisku. Однокоренное чеш. kopa имеет значение «много», к примеру, mít kopu děti «иметь много детей» (ср. и с аналогичным русским иметь кучу детей, дел, проблем и т.д.). Подобным образом и рус. копна с тем же корнем употребительна не только в значении «стог сена», но и в переносном для обозначения большого количества (копна волос). Высокую интенсивность свойства или действия обозначает в чешском языке сравнение с домом как чемто большим, напр., facka jako dům «здоровенная оплеуха» (букв. «как дом»), rýma jako dům «очень сильный насморк». Конвергенция охватывает и сферу фразеологии. Многие фразео­ ло­гизмы, казалось бы, отмеченные национальной спецификой, на 63

самом деле построены по общей для ряда языков модели. Национально специфичными часто являются лишь образы, но модель, по которой построен фразеологизм, оказывается нередко универсальной. Например, общеязыковая модель «не нужно брать с собой то, что можно легко найти в новом месте» реализуется в рус. ехать в Тулу со своим самоваром и чеш. vozit dřívi do lesa (букв. «возить дрова в лес). Русская фразема на авось, подаваемая часто как специфически русское выражение, имеет аналог в чешском: na až-až. Значение «в темноте все одинаковы» выражается с помощью разных зоологических мотивов, но включенных в одинаковую модель «ночью все темные животные кажутся одинаковыми»: в рус. ночью все кошки серы и чеш. potmě je každá kráva černá («в темноте каждая корова черная»). Аналогичны выражения рус. идти как стадо баранов и чеш. jak ovce za beranem («как овца за бараном»). По одинаковой модели построены и фраземы со значением «быть уволенным, вылететь» (для чего получить что-то, помогающее это сделать): рус. получить пинка и чеш. dostat padáka (букв. «получить парашют»). Переносное бабки в значении «деньги» находит аналог в чешском выражении: má penez jako babek. Или русская идиома это не стоит выеденного яйца/ломаного гроша (т. е. чего-то совсем мелкого, ничтожного) находит аналог в чешском языке: stojí to za starou bačkoru (букв. «это стоит как старый тапочек»). Русскому выражению бояться как черт ладана соответствует чешское bát se jako čert kříže («бояться как черт креста») с одинаковой внутренней формой. Человек, который сам себя губит чем-л. образно описывается русской фраземой сам себе яму копает, аналогичную модель имеет чешский фразеологизм sám si na sebe plete bič («букв. «сам себе плетет кнут, веревку»). Значение «хорошо знать что-то» передается в обоих языках фразеологизмами, построенными по одинаковой модели: знать как что-то, принадлежащее только тебе, хорошо знакомое тебе»: рус. знать как свои пять пальцев – чеш. znát jako své boty (букв. «знать, как свои ботинки»). А значение «из одной неприятной ситуации в другую» передается при помощи одной модели, но разных образов: в русском языке это «огненные» образы: из огня да в полымя, в чешском – «грязь, вода»: z bláta do louže (букв. «из грязи в лужу»). Идея языкового единства славянских языков много раньше, в XIX веке, была высказана замечательным лингвистом, родоначальником славистики, ориентировавшимся в своих пуристических идеях на русский язык, Й. Добровским: «Несмотря на то, что чеха на Лаби и на Влтаве и русского на Днепре и на Волге разделяют многие сотни миль, 64

они связаны узами общего происхождения, которое еще и сейчас, после их отделения более тысячи лет назад, явствует из их языков» [2, с.185]. Проанализированный материал позволяет утверждать, что общность современных славянских языков обусловлена не только наличием общего лексического фонда и корпуса общих морфем, но и одинаковыми словообразовательными процессами, сходством мотивов номинации, векторов семантических трансформаций лексем, стереотипов переносных употреблений, фразеологических моделей. Все названные процессы не лежат на поверхности, они обнаруживаются при глубоком внутреннем би- и полилингвальном сопоставительном исследовании лексем и фразеологизмов славянских языков. Литература: 1. Славянские языки и культуры в современном мире // Труды и материалы Международного научного симпозиума 24-26 марта 2009 г., Москва, МГУ. – М., 2009. 2. Vlček J. Porovnání slovní zásoby ruského jazyka se slovní zásobou českého jazyka. – Praha, 1985. Словари 1. Velký česko-ruský slovník. – Leda, 2005. 2. Rusko-český slovník. – Leda, 2002. 3. Mokienko V., Wurm A. Česko-ruský frazeologický slovník. – Olomouc, 2002. 4. Klégr A. Tezaurus jazyka českého. – Praha, 2007. 5. Rusko-český a česko-ruský slovník neologizmů. 2-e vydání. – Praha, Academia. – 2004. 6. PSJČ – Příruční slovník jazyka českého. T. 1-9. – Praha, 1935-1957. 7. Slovník spisovné češtiny pro školu a veřejnost. – Praha, 2003.

65

Наличие древних слогов -*ок- и -*навв современных топонимах и в письменных памятниках Минойской цивилизации. Миронова Елена Александровна (Ростов-на-Дону, Россия) Древнее происхождение слогов -*ок- и -*нав- подтверждается их присутствием не только в индо-европейской семье языков, но и в языках других семей – афразийской, картвельской, эламско-дравидской, уральской, юкагирской, алтайской, то есть, в семьях языков, восходящих к ностратическому языку (возраст которого, согласно гипотезе С.А. Старостина определяется в 15 000 лет), а также в вымерших языках и в санскрите – языке «Вед». В нашу задачу входит доказательство принадлежности слогов -*оки -*нав- к протоязыку, существовавшему примерно 40 000 лет назад, поэтому было необходимо разработать методику их исследования. Как известно, выдвигаемая гипотеза, чтобы быть достоверной, не должна входить в противоречие с данными, накопленными наукой до этого и она должна подкрепляться данными из смежных наук. Методика исследования принадлежности слогов, зафиксированных в географических названиях современности, к древнему протоязыку, разработанная нами, заключается в том, чтобы найти как можно больше топонимов со слогами, уже упоминавшимися ученымикомпаративистами в работах по сравнительно-сопоставительному языкознанию и в работах этимологов, исследующих топонимы [1], отметить наличие таких слогов в языках разных семей, подтвердить сочетаемость исследуемых слогов друг с другом в географических названиях мира, а также найти сопутствующие доказательства из смежных наук – археологии, этнографии, религии, культурологии, палеографии. Для того чтобы быть вправе отнести слоги -*ок- и -*нав- к слогам протоязыка, мы приводим следующие аргументы: 1) слог -*ок- встречается в большом количестве географических названий, а именно: р. Ока (Россия): «В России известны четыре реки с именем Ока: первая Ока – на Русской равнине, имеет приток реку Упа и впадает в реку Волга (Великая); вторая Ока – на Западном Урале, в районе с. Большеустьинское справа впадает в реку Ай, которая, в свою очередь, является левым притоком реки Уфа (русск. Упа), слева 66

впадающей в реку Белая (к северо-западу от Челябинска озеро Иртяш); третья Ока – в Западной Сибири впадает в реку Омь, правый приток Ирты­ша; четвёртая Ока – в Восточной Сибири близ озера Байкал вместе с рекой Ия впадает в Братское водохранилище и далее в реку Ангара» [12]. Далее перечислим: м. Окава (о-ва Чатем, Новая Зеландия), р. Ока­ ванга, р. Оква (Ботсвана), г. Окакарара, г. Окахандья (Намибия) и др.; 2) слог -*нав- также образует многие топонимы: г. Навия в Астурии (Испания); Наивак – лагуна «озеро» у подножия горы Эстигет в р-не зал. Провидения (Чукотка, Россия); Нафис (Navis) (Австрия); р. Навдан, р. Нав, Наван, Навруд, Наве, Курунав, Навлы, Навджован, Навгеран (Иран) и др. [10; 11]; 3) слог -*ок- можно обнаружить в следующих языках: финском joki «вода», литовском a~kas «полынья», латышском аkа «колодец». «В 1м тыс. до н.э. с расселением русов в южных и западных направлениях русское слово ока «вода» несколько изменённым пришло в другие языки: лат. aqua «вода», франц. eau, ит. acqua, (воды) acque, исп. agua «вода», гот. аhа «река», древне-верхне-нем. аhа, средне-верхне-нем аhе «вода, река», нов.-верхне-нем. Аа «название реки в Вестфалии, Швейцарии». Сюда же – слвц. Оkа (название озера в Татрах), венг. Аkа (из слав. оkо). В русском языке данный слог находится в слове «око» – глаз; слово ока «вода», используется в рязанском диалекте русского языка. О.Н. Трубачёв приводит русское слово око «глубокое место в реке» [12]. В японском языке данный слог мы обнаруживаем в словах: «окава» – большая (широкая) река; «oки» – 1) открытое море, 2) даль (на равнине); «окидзури» – лов (ужение) рыбы в открытом море [2, с. 730-732]. Японский язык принадлежит к алтайской семье языков наряду с тюркскими, монгольскими, тунгусо-маньчжурскими и корейским, общность которых уже доказана (создан Сравнительный Алтайский словарь — тюркские, монгольские, тунгусо-маньчжурские, корейский, японский языки). Существование общности данных языков, как уже упоминалось выше, С.А. Старостин относит к 15 тысячелетию до нашей эры. 4) слог -*нав- можно обнаружить в следующих языках: в персидском, в словах: «нав», «наве», «навран» – ручей, проток, оросительный канал, арык; в эскимосском, в слове «найвак» – озеро; в русском, в словах «навье», «навья», «навий», «навей» м. стар. и южн. орл. калужск. и др. мертвец, покойник, усопший, умерший [4], «навь» – подземное царство, область таинственного, невидимый мир у славян, «навка» – славянское мифическое существо, младенец, умерший до крещения и похищенный русалками; у украинцев — мавки, майки, нейки, у болгар — навяки или 67

навы, у словинцев мавье, навье, мовье.; в санскрите, в словах: “nayana” – зрачок глаза, “naya” – 1) вождь, 2) руководство, 3) государственная мудрость; “nava” – новый, свежий, молодой [6, с. 315-323]. 5) данные слоги комбинируются с другими, уже выявленными слогами протоязыка: ок-тал – г. Окоталь в Гондурасе, ок-джа – г. Оконджа в Габоне, ок – кар –ар – г. Окакарара в Намибии., нав-дн – г. Навдан (Иран), нав-тол – г. Навдатоли (Индия), кар-нав – р. Курунав (Иран). Кроме вышеперечисленных свидетельств в пользу древности упомянутых слогов, можно привести следующее доказательство. Рядом со многими географическими объектами, несущими названия, в которых содержится либо один слог протоязыка, либо комбинация таких слогов, археологи извлекают находки очень большой древности. Так, следы древнего человека обнаружены на трех реках с названием Ока в России – 22 – 20 тыс. до н.э. Эти люди были европеоидами – то есть представителями русской расы. Аналоги этим европеоидам нигде, кроме Русской равнины, в это время не существовали. Это стоянки: Зарайск (река Ока, Московская обл.), Мальта (река Ока, Башкирия) и Буреть (река Ангара, Иркутская обл.), где найдены каменные орудия (ножи, проколки, резцы, скребки), изделия из кости (наконечники острог, дротиков, кинжалы, ножи, шилья, иглы, различные украшения – пряжки, подвески, диадемы, браслеты и другие), а также множество предметов искусства (скульптурные фигурки женщин, уток, гусей, лебедей, носорога) [5]. Поселение Навдатоли (слоги нав-тол) в Индии примечательно тем, что там ведутся археологические раскопки на р. Чамбал – культуры Малвы, земледельческой культуры, черно-красная керамика [3, с. 117]. И, наконец, данные слоги обнаружены нами среди письменных памятников Минойской цивилизации – на дощечках, написанных линейным письмом В. Происхождение линейного письма В, датируемого XY – XIII в. до н.э., является результатом приспособления знаков критского линейного письма А, с сохранением их фонетического значения, для записей хозяйственного характера [8]. Данное письмо служило в качестве своеобразных стенографических записей, поскольку воспроизводило греческие слова ахейцев приблизительно и не могло быть применено для записи сложных текстов. Как утверждают исследователи-микенологи А.А. Молчанов, В.П. Нерознак, С.Я Шарыпкин, «несовершенство ли­ нейного письма В целиком объясняется механическим заимст­во­ва­ 68

нием им основных функциональных принципов у системы письма, предназначенной для фиксации форм языка, коренным образом отличавшегося от греческого – того самого догреческого минойского языка с фонетической структурой СГСГСГ, на котором говорили создатели критской иероглифики и линейного А [8, c. 21]. С помощью комбинаторного анализа памятников критской иероглифики, линейного А и линейного В, а также сопоставления лексических соответствий, было установлено, что говорившие и писавшие по-гречески писцы-ахейцы, взяли большинство знаков из линейного письма А и лишь около двух десятков их было заменено. Сохранились также минойская система чисел и идеограмм. Линейное письмо А принадлежало Минойской цивилизации, расцвет которой приходился на 1900 г. до н.э. Проблема генетических связей языка носителей этой цивилизации не решена до сих пор, однако точно установлено наличие доиндоевропейского языкового слоя на юге Балканского полуострова, включая Крит и другие острова Эгейского моря [9]. Таблички линейного письма В несут важную информацию не только хозяйственного характера (перечисление запасов в кладовых дворцов в Кноссе и Пилосе), но и данные о ремесленном производстве. В частности, перечисляются мужские профессии, названия металлов, виды керамических изделий и т.д. Нас заинтересовали следующие прочитанные записи: na-u-do-mo = naudomoi – «кораблестроители» и o-ka – термин неясной этимологии, о значении которого у исследователей микенских табличек есть только предположения, речь о них пойдёт ниже. В первом термине мы видим в начале слог -*nau-, который коррелирует со слогом -*нав-, имеющим несколько значений в протоязыке, одно из которых «вода» [7, c.115]. Вторая часть рассматриваемого микенского термина na-u-do-mo – «кораблестроители» – do-mo – встречается также в слове to-ko-do-mo = thoikhodomoi – «каменщики» (букв. «строители стен», ср.: гр. τείχος – «стена», δέµω – «строить») [8, с. 153]. Отсюда мы выводим значение – «строить на воде». Второй термин – o-ka, встречающийся на документах серии An из Пилоса (заглавная А в классификации пилосских табличек, введённая Э. Беннетом, обозначает списки людей, а дополнительные строчные буквы добавляются при разбивке серий на меньшие группы табличек), интерпретируется Л. Палмером [13] как термин, обозначающий военные отряды, наблюдающие за морским побережьем и сборе таких отрядов. В табличках с этим термином учёный видит отражение опасной для 69

Пилосского государства военно-политической ситуации. Кроме того, с данной версией согласуется и факт разрушения врагами дворца в Пилосе вскоре после составления известных научному миру документов линейного В, а также сообщения греческой мифолого-исторической традиции о дорийском завоевании Мессении через два поколения после Троянской войны (т.е. примерно около 1200 г.д.н.э.) [8, c. 56]. Подтверждение данной трактовки термина o-ka («военные отряды, наблюдающие за морем»), заключается в самом значении слога -*ок-, а именно: 1. вода открытых пространств; 2. глаз [7, c. 115]. Таким образом, найдено письменное подтверждение наличия слогов -*ок- и -*нав- в словах, принадлежавших древнейшему языку микенских глиняных табличек, основанному на линейном А – письменности языка ещё более древней минойской цивилизации. Семантика данных слогов на протяжении тысячелетий остаётся неизменной, так как слова, в состав которых они входят, приобретая различные флексии, всётаки всегда сохраняют основные древнейшие семы: «вода открытых пространств» и «глаз» во многих языках различных семей, как было указано в предыдущих исследованиях. Литература: 1. Агеева Р.А. Происхождение имен рек и озер. – М.: Наука, 1985. – 143 с.; Долгопольский А. Б. В поисках далекого родства // Русская речь, М., 1967. – № 6, С. 95-109.; Мурзаев Э.М. Очерки топонимии. – М.: Издво «Мысль», 1974. – 382 с. 2. Большой японско-русский словарь в 2-х томах. Свыше 200 000 слов. Под ред. Н.И. Конрада. Т.1 А-Р, сост. Неверов С.В., Попов К.И., Сыромятников Н.А. – М.: «Советская энциклопедия», 1970. – 807 с. 3. Бонгард-Левин Г.М., Ильин Г.Ф. Индия в древности. – СПб.: Алетейя, 2001 – 813 с. 4. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. – М.: Аст-Пресс, 2007. – 757 с. 5. История Сибири с древнейших времен до наших дней в 5 томах. Т. 1. Древняя Сибирь. – Л.: Наука, 1968. – 538 с. 6. Кочергина В.А. Санскритско-русский словарь: ок. 28 000 слов. Под ред. В.И. Кальянова. – М.: «Русский язык», 1978. – 896 с. 7. Миронова Е.А. Топоним Окинава – реликт протоязыка // Научная мысль Кавказа №3, 2009. – Изд-во Северо-Кавказского научного центра высшей школы ЮФУ, 2009 – 173 c., С. 114-118.

70

8. Молчанов А.А., Нерознак В.П., Шарыпкин С.Я. Памятники древнейшей греческой письменности (введение в микенологию). – М.: Наука, 1988. – 192 с. 9. Молчанов А.А. Элементы доиндоевропейского субстрата на юге Балкан (минойский и «эгейский») // Античная балканистика. Карпатобалканский регион в диахронии. Предварительные материалы к международному симпозиуму. – М., 1984. – С. 27-28. 10. Словарь географических названий Австрии. – М.: «Наука», 1983. – 478 с. 11. Словарь географических терминов и других слов, формирующих топонимию Ирана. Составитель Савина В.И. – М.: «Наука», 1971. – 346 с. 12. Тюняев А.А. Этимология имени русской реки Ока и термина «океан» // Организмика: электрон. журнал, посвященный новой фундаментальной науке – «Организмика» 2008. № 10(70)/ URL: http:// www.organizmica.org/archive/510/oka/shtml 13. Palmer L.R. Military arrangements for the defence of Pylos // Minos. Vol. IY. Fasc.2. 1956. P. 120-145.

Представления об Антихристе в средневековой славянской книжности ареалов Slavia Orthodoxa и Slavia Latina Никифорова Светлана Александровна (Брно, Чехия) Славянская христианская культура формировалась под мощным влиянием двух направлений развития христианских религиозных идей: под влиянием византийской традиции, легшей в основу православной ветви христианской философии – здесь Slavia Orthodoxa, и римскокатолической – ставшей базой для культур Slavia Latina. Религиозные культуры, первоначально имевшие общую теологическую, а главное – языковую базу, оказались обусловлены, с одной стороны, разными взглядами двух церквей, с другой – попали под влияние прецедентных текстов на разных языках – греческом и латыни. Однако не только собственно теологические или лингвистические факторы играли роль в содержательном формировании важнейших понятий христианства: 71

и экстралингвистические, например исторические, причины пред­став­ ляются важными, когда мы говорим о создании новой картины мира славянина-неофита. 1. Лексическая единица Антихрист заинтересовала нас в силу её композитной структуры: греческое по происхождению начальное анти‑ (греч. `αντί‑) крайне редко фиксируется в славянских конфессиональных текстах: так, в старославянских памятниках письменности это всего два образования антипасха и антихристъ – прямые заимствования из греческого. Термин антипасха (‘воскресенье после Пасхи’) использован только переводчиком Ассеманиева Евангелия (например, не(дЬлЬ) .б. антипас(ха)), композит антихристъ (‘антихрист’) лишь единожды в Супрасльской рукописи вьниде антихръстъ въ градъ [4]. Если композит антипасха довольно рано становится термином для обозначения первого воскресенья после Пасхи, претерпевает структурное опрощение, что ведет к утрате членимости композита и неактуальности значения «замещения или противоположения» [5, с. 90] его первого элемента анти‑, а также к активному его использованию в текстах собственно русских, то сложное образование антихристъ ранние древнерусские тексты практически не фиксируют. Появляется композит в текстах вне греческих соответствий переводов значительно позднее – с XIV века. С одной стороны, это объясняется непродуктивностью начального анти‑ со значением ‘замещения или противоположения’ или отрицания в целом в древнерусский и среднерусский период развития русского литературного языка (заимствования этого типа в русском языке активизируются лишь в современный период); с другой стороны, недостаточной актуальностью для православного верующего самой идеи об Антихристе – «антагонисте Христа, узурпирующем его имя или права» [10], о лице-по­сланце дьявола, которое сосредоточит в себе все существующее зло для борьбы против христианской веры. Представления о «человеке гре­ха» и «сыне погибели» (ап. Павел 2 Фес 2:4) в ранней православной книж­ ности возмещаются (или сопрягаются с ним) ярчайшим описанием анто­ гониста Бога  – дьявола, приобретающего в церковно-книжных текстах множество имен характеризующего типа (кстати, сами термины диаволъ или сотона / сатана практически не используются в ранний период). 2. И.И. Срезневский отмечает единицу антихристъ (и отыменное прилагательное) только в двух текстах: в Соборных посланиях ап. Иоанна (что неудивительно, потому что «в Новом Завете термин «антихрист» встречается только у Иоанна (1 Ин 2:18, 22; 4:3; 2 Ин 7)» 72

[10, а также 6]) и Златоструе ΧΙI в. – греч. `αντίχριστος, лат. аntichristus: слышасте яко антихристъ грАдеть. И нынЬ антихристи мнози быша 1.Ιο.Ι.18. сп.XIV в., а также прилагательное антихристъ (антихристовъ) ВсАкъ дхъ иже не исповЬдаеть Iс Ха въ плъть пришедша. От бга нЬсть и сь есть антихристь (=‑овъ) Его же слышасте ако грАдеть и нынЬ въ мирЬ Есть 1.Ιο.IV.3. сп.XIV в. Симонъ прьвыи оученикъ аньтихристовъ Златостр. [1]. Новозаветинский антихрист ап. Иоанна в славянском переводе – «всАкъ доухъ» не от Бога, отступивший от веры, что позволяет впоследствии интерпретировать образ антихриста как символ безбожия. Для нас же особенно важными представляются контексты, где для композита антихристъ (и отыменного прилагательного) не зафиксированы греческие соответствия: на наш взгляд, именно здесь отражаются представления древнерусского книжника об этом важнейшем фрагменте христианской картины мира. Антихрист в православном тексте – человек, деяния которого скверны, от беса, дьвольски (дьявол может быть репрезентирован и его злыми приспешниками бесами): многажды бо бЬси пакости дЬяху Ему. и глху нашь Еси. И поклонилсА Еси нашему старЬишинЬ и намъ. Онъ же глше вашь старЬишана антихрестъ Еть. А вы бЬси Ести ЛЛ, В правдоу бЬ антихрсть за скверная дЬла его ЛИ ок.1425 [2], но представление это может быть расширено до сил зла в целом и Антихристом может быть назван сам сатана (богъ (антогонист Бога) = антихристъ = бесъ): Реч(е) има Янъ: поистинЬ прельстилъ вас есть бЬсъ; коему бу вЬруета? она же рекоста: антих(ри)с(т)у. Он же реч(е) има: то кдЬ есть? Она же рекоста: сЬдитъ в безднЬ. Реч(е) имя Янъ: какыи то бъ, сЬдА в безднЬ? То есть бЬсъ ЛЛ [3]. Образ Антихриста соотносим для православия с безбожием и язычеством (ср. антихриста себе створивъ = кумиры себе створивъ): нЬ(с) достоинъ служ(и)ти Ему. како бо можеть служити. Ако антихста себе створивъ КР 1284 – и противопоставлен Христу (истинному спасителю): Иже аще кто.не исповЬсть ic(c)а х(с)а сна бия... то тъ нЬ(с) бии. Но антих(с)въ (цитата Иоанна) Сб.Ув.XIV [2],  Христосъ... спаситель душамъ; а антихристъ разоритель и навЬтникъ душамъ, противникъ истинному христу Ав.Кн.толк.1677 [3]. И, наконец, Антихрист – тот, кто выдает себя за Христа, функционально «замещает» его, встает на его место на Великом суде: ...Еже не Осоужати нiкого же. Осоужая ибо иного антихри(с)тъ Есть ПрЛXIII, Да того ради не подобаЕть чл(в)ка осужати. дондЬже г(с)ь судить Ему. судъ бо всь далъ Есть оць сну. тЬм же судАи 73

съгрЬшающаго санъ х(с)въ приЕмлеть. и Есть таковыи антихри(с)тъ Пр1383, Судъ бо весь далъ оць снви. судАи съгрЬшающагО. Санъ х(с)въ въсхищаЕть. и Есть таковыи антихр(с)ъ МПрXIV [2], или совершает подобное деяние – занимает чужое место и творит беззаконие – по навету дьвольскому: ПослЬдователь же стопамъ антихристовымъ, иже царемъ Димитриемъ именова себе, по лукавому совЬту треклятого воинства литовского нача многи мЬста всеяднымъ огнемъ истребляти. Плач о пленении XVII [3]. И только Бог и его благодать способны противостоять Антихристу: То бо блг(д)тию бьею схраненъ бы(с) на обличеньЕ антих(с)та Пал1406 [2]. Важно, что «на всем протяжении истории церкви разные лица и институции объявлялись отступническими и отождествлялись с Антихристом. Первым воплощением духа Антихриста считали римского императора Нерона... Многие, в том числе Лютер, Кальвин, Цвингли и другие, считали антихристом папу Римского» [10], «представления об Антихристе всегда оживали, когда происходили какие-либо перевороты или бедствия космического или культурного характера... С появлением протестантизма в положение Антихриста попал папа. В свою очередь католическая церковь увидела Антихриста в Лютере» [5, с. 90]. Однако в истории русской православной церкви в ранний период ее истории такие исторические персонажи, которые могли бы быть отождествлены с Антихристом по силе воздействия на массы и роли в истории церкви, отсутствуют, а базовым и важнейшим остается все же антагонизм Бог – Дьявол, который и репрезентирован в древнерусской и среднерусской книжности чрезвычайно широко. Представление же об Антихристе становится особенно востребованным в XVI веке, когда оно «необычайную роль... сыграло в идеологии нашего старообрядчества и сектантства» [5, с. 90] – по силе и широте распространения своеобразного варианта западноевропейского протестантства. 3. В средневековых текстах ареала Slavia Latina образ Антихриста становится актуальным в XIII-XIV вв., когда чешский христианский реформатор, профессор богословия Ян Гус в своих сочинениях протестует против устоев римско-католической церкви и сравнивает папу римского с Антихристом: термин Антихрист приобретает в европейском славянском культурном пространстве особую значимость, так как позволяет охарактеризовать в рамках христианской философии лиц, действия которых осуждаемы протестантами. Именно в это время, в XIV и позднее, в нач. XV вв., получают распространение первые церковно-книжные тексты на чешском 74

языке, в которых и фиксируются представления об Антихристе – др.чеш. аntikrist, ancikrist. Так, Й.Гебауер указывает в своем Словаре древнечешского языка [GbSlov] композиты anczykrzyſt (antikriſt), antykryſtow, antikriststvie: anczykrzyſt, toczyz převratitel všeho dobrého ROlB. 24a; antikriſt svú zlost vede HusPost. 7b. — Adj. possess. -óv antikristóv, ancikřistóv: za časóv antykryſtowych ŠtítMus. 134a, (To klaněnie) jest pravé antikriststvie HusE. 2, 127. Антихрист представлен как антогонист добра (převratitel všeho dobrého) и проводник зла (svú zlost vede), его время сопряжено с ритуальными действиями – с поклонением ему (klaněnie). Все эти контекстные характеристики дают право создателям других исторических словарей чешского языка интерпретировать значение композита (и его деривата) чрезвычайно широко: так, Малый словарь древнечешского языка [MSS] толкует antikrist, ancikrist как ‘ďábel; zločinec‘ (букв. дьявол, преступник), образование как antikriststvie как ’uctívání Antikrista, rouhání‘ (букв. почитание антихриста, кощунство); Ф. Шимек в Словаре древнечешского языка [ŠimekSlov] указывает на значение antikriststvie ‘protivení Kristovi, služba Antikristovi‘ (букв. противление Христу, служба Антихристу). Таким образом, Антихрист может быть метонимически соотнесен с дьволом, а ритуальные действия в его честь понимаются широко – как кощунство, непочитание Бога. 4. В первой половине XV- начале XVI века продолжается традиция, заложенная Яном Гусом, и образ Антихриста становится тесно связан с борьбой протестантов: в памятниках этого времени находим и собственно исторические сведения об антихристе и его роли в истории человечества. Например, Бенеш из Горжовиц в переводе Хроники Твингеровой (Překlad kroniky Twingerovy 1445) пишет: Za těch časóv jel Eliáš na vozu ohnivém s Enochem do ráje a mají tam býti, dokud se Antikrist nenarodí, указывая на события при появлении Антихриста – явление на земле взятых на небо живыми ветхозаветных пророков Еноха и Ильи, призванных предупредить верующих о грядущем обмане; Вавржиница из Бржезова переводит так называемую Мандевиллу (Cestopis tzv. Mandevilla пол. 15 в.) и говорит о месте рождения Антихриста: Z tebe, Babylone, vystúpí had, jenž vešken umrtví svět, характеризуя итог явления Антихриста (гибель мира) и указывая на его звериное подобие (здесь – драконье). Однако древнечешские тексты репрезентируют и иной, во многом идеологически обусловленный аспект представлений об Антихристе и времени его появления – борьбы с ним и необходимой победы во имя Бога и Христа. Так, Ян Чапек в Книжках о вечере господа (Knížky o 75

večeři Páně 1432/1433) призывает к бою за веру и готовность пролить кровь за истинного Христа, к бою против погибели мира в результате прихода Антихриста: A že již světa ukrácenie a Antikristovo ustavenie před našima očima stojí , budiž každý hotov k boji . ...daleko otužnější boj náš bude i těžší. A rytieři, kteříž chtějí hotovi býti k tomu boji, mějte vieru neporušenú a ctnostmi mnohými upevněnú. Neb to rozvážiti mají, kteříž krev boží často přijímají, aby mohli hodni býti, pro Krista svú krev vylíti. А Якубек из Стржибра в Двенадцати пользах пития из чаши (Dvanáctero užitků přijímání z kalicha 1432/1433) характеризует время появления Антихриста, противопоставляя Антихриста и Христа, который и должен стать сильным помощником в бою (читай – сила Бога) за истинную веру: 1) ...Kristus, biskup najvyšší, sám sě Otci obětoval u vóni sladkosti, aby z mnohých hřiechy vyprázdnil. Jiní pak pro úzkost súženie, nebo najviece v časy antikristovy věrní rozličně budú tištěni; protož potřěbie jest jim, aby vzěli silného pomocníka, aby nepadli u boji; 2) ...když sě antikristovy časy přiblížie, abychme, jsúce hotovi k boji, všickni stáli ani co jiného, jediné oslavu života věčného a korunu za vyznánie božie pamatovali. И, наконец, Петр Хелчицки в Слове о трех народах (O trojím lidu řeč 1508) открыто говорит о противостоянии римско-католической церкви Антихриста (veliká nevěstka, ješto sedí na římské stolici, где nevěstka – prodejná žena, prostitutka; nevěstka (babylónská) za reformace často hanl. označení římské církve [MSS] – букв. во время Реформации бранная номинация для римско-католической церкви), власти светской, не истинно церковной, соотносимой с язычеством, веры фальшивой и истинной веры Христовой (церкви реформаторов): A to jest i nám svědomo, že skrze tu moc světskú všicku sílu Antikrist vzal jest u víře Kristově a ta veliká nevěstka, ješto sedí na římské stolici, všecky své tráveniny rozšířila jest skrze tu moc světskú. Безусловно, книжники Slavia Orthodoxa и Slavia Latina опираются на общехристианское представление об Антихристе как о человеке, противопоставившем себя Христу и претендующем на его место в истории человечества, как о посланнике дьявола, олицетворяющем его силу и влияние на человека, противнике Бога и обманщике, «замещающем» истинного Мессию, а сопрягаемый с сатаной образ Антихриста расширяется до представления о зле в целом, о дьявольских силах в мире. Но если в ареале Slavia Orthodoxa на раннем этапе развития христианской терминологии именно эта мысль о противостоянии добра и зла, Бога и дьявола становится ведущей и базовой для репрезентации понятия «антихрист», то в ареале Slavia Latina в XIV-XVI вв. образ 76

Антихриста стал для реформаторов символом папы Римского, папской власти, против которой нужно идти в бой и проливать кровь за истинную веру, а в древнечешских текстах достаточно подробно описано происхождение Антихриста как зло-человека. Вероятно, поэтому и современные западные справочные источники интерпретируют образ антихриста соответственно: «Anti pravděpodobně měli chápat spíše jako náznak protikladu než jako falešné tvrzení, takže antikristem je spíše ten, kdo Kristu odporuje, než ten, kdo se za něho prohlašuje… Odporem vůči Božím věcem koná satanovou práci» [6], т.е. не как лже‑Христа, который будет выдавать себя за Мессию, а как противника Христа, творящего дела дьявольские. Литература: 1. МСДРЯ – Срезневский И.И. Словарь древнерусского языка. – М.: Книга, 1989. 2. СДРЯ – Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.): В 10 т. / Ин-т рус. яз.; Гл. ред. Р.И. Аванесов. – Т. 1. – М.: Рус. яз., 1988-2000 . 3. СлРЯ – Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 1. – М.: Наука, 1975‑. 4. ССС – Старославянский словарь (по рукописям X-XI веков): Около 10 000 слов. / Э. Благова, Р.М. Цейтлин, С. Геродес и др. Под ред. Р.М. Цейтлин, Р. Вечерки и Э. Благовой. – М.: Рус. яз., 1994. – 842 с. 5. Христианство: Энциклопедический словарь: В 3 т.: т. 1: А-К / Ред. кол.: С.С. Аверинцев (гл. ред.) и др. – М.: Большая Российская энциклопедия, 1993. – С. 90. 6. Nový biblický slovník. Editor J.D.Douglas.‑ Praha, Návrat domů, 1996. – 1243 s. 7. GbSlov – Gebauer J. Slovník staročeský. DÍL I [A-J], DÍL II [K-N]. Druhé nezměněné vydání. – Praha: ACADEMIA, 1970. 8. MSS – Malý staročeský slovník. Jaromír Bělič, Adolf Kamiš, Karel Kučera. – Praha: Státní pedagogické nakladatelství, 1978. 9. ŠimekSlov – Šimek F. Slovníček staré češtiny (ŠimekSlov). – Praha, 1945. 10. Кругосвет: онлайн энциклопедия. Гуманитарные науки / URL: http://www.krugosvet.ru/ enc/istoriya/ANTIHRIST.html

77

Рецепция творчества Александра Галича в Польше Осевич Бартош (Познань, Польша) Авторская песня – исключительное явление русской культуры ХХ столетия – получило известность в Польше благодаря двум выдающимся ее представителям – Булату Окуджаве и Владимиру Высоцкому. Однако рядом с этими авторами, песни-стихотворения которых долгие годы распространялись в виде магнитофонных записей неофициальных выступлений, существовали еще другие русские поэты-исполнители, внесшие свою лепту в развитие нового синкретического вида искусства. Среди них существенное место занимал Александр Галич, имя которого было известно в Польше лишь узкому кругу представителей интеллигенции. Галич вошел в историю литературы как мастер художественного слова, творческое наследие которого пропитано интеллектуальной энергией самых глубоких пластов русской культуры. Однако, несмотря на масштабность его поэтического творчества, а также существенный вклад, внесенный в обогащение жанра авторской песни, Галич никогда не пользовался в Польше такой популярностью как Высоцкий и Окуджава. Его произведения, благодаря своей глубине и богатству закодированных смыслов, являются частью высокой поэзии, предназначенной лишь избранным. Именно из-за своего «герметического» характера они никогда не смогли получить столь массовый характер, как это было в случае песен, упомянутых «двух китов» бардовской поэзии. В польском литературоведении проблемы, касающиеся жизни и творчества этого писателя, остаются малоисследованными. Среди факторов, повлиявших на эту ситуацию, следует назвать особый статус Галича и его творчества в условиях тоталитарного государства. В отличие от других авторов, исполнявших свои стихотворения под гитарный аккомпанемент, поэзия Галича находилась в советской России под строгим цензурным запретом, вследствие чего она не могла свободно попадать в другие страны бывшего «социалистического лагеря». При жизни Галича его имя в Польше не упоминалось даже полуофициально, а его поэзия подвергалась жестким цензурным ограничениям. Этот факт повлиял на практически полное отсутствие творчества Галича в сознании польских слушателей авторских песен в 60-е, 70-е, а даже 78

в 80-е годы. Только благодаря политическим переменам в Средней и Восточной Европе, Галич получил в Польше известность как выдающийся представитель свободной русской литературы несвободного времени, а его поэзия вышла в свет в переводах на польский язык. Среди существующих немногочисленных изданий поэтического творчества Галича по-польски, следует назвать сборник стихотворений барда-эмигранта, под­го­товленный Виктором Ворошильским и включающий работы таких пе­ре­водчиков как: Станислав Бараньчак, Ежи Чех, Витольд Домбровски, Анджей Ярецки, Анджей Мандалян, а также Виктор Ворошильски и Михал Ягелло [6]. Этот последний является автором другого сборника пе­реводов русских классиков жанра авторской песни – в том числе и Га­лича [23, с. 29-94]. Эти публикации, хотя внесли существенный вклад в популяризацию в Польше творчества этого оригинального поэта, то не смогли возместить пробел, вызванный его долгим отсутствием в литературной жизни России ХХ века, а затем в сознании польских лю­бителей русской культуры. Чтобы заполнить эту лакуну предстоит сде­лать еще многое, поскольку в Польше все время не хватает переводов поэ­­тического творчества барда, отсутствуют польские издания его дра­ма­тургии, до сих пор не печаталось по-польски полное собрание его со­чи­нений. Вопросы, касающиеся Галича, начались подниматься в 90-е годы польской публицистикой. Жизни поэта-певца, реже его творческому наследию, посвящено небольшое количество мемуарных статей, опубликованных в польской прессе. Эти краткие информации о поэте и его произведениях, а также их отдельные переводы, имеют цель приблизить полякам творчество этого автора [22],[16],[14]. Такую же функцию выполняет и предисловие Михала Ягелло к упомянутому сборнику переводов стихотворений Окуджавы, Высоцкого и Галича, посвященное автору Матросской Тишины. Появляется в нем образ бескомпромиссного художника слова, который в своей поэзии затрагивал широкий круг, запрещенных тогда, тем, воскрешал память о лагерной России и ее жертвах, за что заплатил высокую цену. Поэтому Ягелло называет Галича «третьим справедливым» среди писателей, работавших в жанре авторской песни [7]. Богатое и разнообразное литературное наследие Галича не дождалось на почве польской русистики соответствующего внимания и все время представляет собой интересный объект для литературоведческих исследований. Существующую лакуну пытались заполнить лишь немногочисленные ученые, которые в своих статьях предприняли попытки анализа поэзии Галича, а также ставили перед собой цель 79

приблизить сложную биографию этого автора, функционировавшего на стыке русской и еврейской культуры. Одним из первых исследователей, который в статье, посвященной судьбам русских писателей после 1917 года, упомянул имя Галича, как поэ­ та-исполнителя, принявшего – рядом с Окуджавой и Высоцким – участие в «магнитофонной революции» – был Тадеуш Климович [8, с. 157]. Галич упоминается также Люцяном Суханеком, который восп­ри­ нимает его как писателя, разделившего судьбы изгнанных из СССР в послевоенное время таких авторов как Владимир Максимов, Виктор Некрасов, Лидия Чуковская, Владимир Войнович, Евгений Попов. Исследователь не упускает из виду исключительное поэтическое дарование драматурга-певца, который – рядом с другими поэтамибардами – получил известность, благодаря магнитофонным записям своих песен [21, с. 34, 54]. Среди работ о Галиче нельзя обойти молчанием две стати Анджея де Лязари, в которых разрабатываются вопросы, связанные с этикой песен барда. Исследователь замечает в них моральный указатель, попытку преодолеть молчание и равнодушие, однозначное с согласием на зло, несправедливость и страдание [13, с. 12]. Особого внимания заслуживают также исследования Ханны Ковальской, которая в своих статях пытается приблизить творческую биографию драматурга-исполнителя. Ученая высказывает также много ценных замечаний насчет поэзии Галича. Ковальска предпринимает попытку постигнуть сущность поэтического творчества барда, которое, как плод работы стремившегося к правде писателя-реалиста, является, по ее мнению, частью борьбы за личность, которую поэт выдвигает из мрака коммунистического небытия энергией художественного слова [10, с. 11]. Интерес к творчеству Галича отразился и в трудах других польских исследователей, которые обратили внимание на масштаб его поэтического дарования. Анна Беднарчик (2001) в статье Przeszłość i teraźniejszość rosyjskich bardów w Polsce предприняла попытку оценить степень и вид популярности ведущих российских представителей жанра авторской песни на своей родине, а также определить место их творчества в сознании польского реципиента их произведений [4]. Исследовательница обращает при этом внимание на массовый интерес к поэзии Окуджавы и Высоцкого, которые умело функционировали на стыке официальности, а также на отсутствие общего признания польских слушателей поэту-сценаристу, который в Советском Союзе был преследованным и замалчиваемым, а после принужденной эмиграции полностью забытым [4, с. 170, 175]. 80

Жизнь и творчество Галича составляет также круг научных интересов автора настоящей статьи. В исследованиях компаративного типа он пытается рассмотреть некоторые общие тематические и образные элементы, появляющиеся в поэзии Галича и Высоцкого – такие как тема художника слова и его творчества, образ современной поэтам эпохи, а также проанализировать индивидуальные особенности авторских песен обоих писателей. Отдельную тему для изучения составляют еврейские мотивы, присущие поэзии барда-драматурга [1], [2], [3],[18]. Имена российских бардов, в том числе Галича, появляются в новейших исследованиях истории современной русской литературы, что свидетельствует о существенном вкладе, который внесли эти авторы в культурную жизнь России второй половины ХХ столетия. Их песни, раньше презираемые и замалчиваемые, стали полноценным элементом, создающим свободную литературу в условиях тоталитарного государства. Биографические данные на тему Галича, а также краткая характеристика его поэзии содержится в Historii literatury rosyjskiej 1917–1991 Габриели Порембины и Станислава Порембы (1994). Писатель определяется там как последний среди трех выдающихся русских бардов, раннее песенное творчество которого, по мнению авторов, напоминает иронично-сатирическую поэзию Саши Черного, а со временем превращается в общественную сатиру, высмеивающую пороки советского государства. Литературоведы замечают в ней влияния творчества Михаила Зощенко, разоблачающего абсурдность советской реальности [19, с. 418-419]. Отдельные аспекты творческой работы поэтов-исполнителей, в том числе и Галича, анализировались в Historii literatury rosyjskiej XX wieku под редакцией Анджея Дравича (1997). Флорян Неуважны – автор главы, посвященной литературе эпохи «застоя» – обращает внимание на роль русских поэтов-бардов, которую они сыграли в продолжении литературной традиции Пушкина, Тютчева, Блока и Ахматовой. Среди многих представителей жанра авторской песни ученый перечисляет также имя Галича, как художника, который с одной стороны использовал образцы классической поэзии, с другой ссылался на творческое наследие таких писателей как Некрасов, Курочкин и Саша Черный [17, с. 508-509]. Анджей Дравич, в свою очередь, говоря о представителях авторской песни, не обходит молчанием Галича, которого определяет как поэта-исполнителя, полностью находившегося вне официальных рамок. Литературовед замечает необыкновенно широкий спектр тем 81

произведений барда, которые касаются проблем, связанных с жизнью русской интеллигенции, функционированием культуры, спецификой сталинского времени, а также обращает внимание на неповторимый характер сатирических песен Галича, в которых автор с исключительным мастерством воссоздает тогдашние нравы и обычаи, богато используя в художественных целях разговорную речь [5, с. 578-579]. Краткое упоминание о Галиче содержится также в Historii literatury rosyjskiej od początków do czasów najnowszych Богуслава Мухы (2002). Ученый ставит поэта во главе русских представителей авторской песни, определяя его последним бардом с гитарой, исполнявшим свои произведения на музыку. Исследователь замечает поэтическую глубину творчества Галича, которое является формой духовного сопротивления тоталитаризму и абсурдам советской повседневности. Муха выражает также мнение, что поэт в своих стихотворениях изобличал все эти отрицательные явления с помощью газетного языка и средств, заимствованных у сатиры Зощенко [15, с. 538]. На жизнь и творчество Галича обращает внимание также Тадеуш Климович (1996) в Przewodniku po współczesnej literaturze rosyjskiej i jej okolicach (1917–1996). Автор в сжатом плане характеризует его творчество и чертит портрет писателя, который сначала пользовался известностью и признанием критики как драматург и киносценарист, чтобы потом превратиться в бескомпромиссного автора песен-стихотворений и получить статус поэта-эмигранта. Климович, исследуя творчество Галича, не обошел молчанием многожанровый характер его поэзии, а также подчеркнул факт использования писателем традиции городского романса [9, с. 415-417]. Имя Галича упоминается также Гжегожем Пжебиндой (2000) в лексиконе Kto jest kim w Rosji po 1917 roku [20]. Подводя итоги сказанному, следует подчеркнуть, что Александр Галич, благодаря глубине художественного мышления, справедливо считается одним из наиболее интересных русских классиков авторской песни. Несмотря на то, его поэзия в Польше остается хорошо известной лишь немногочисленным поклонникам таланта этого разносторонне одаренного писателя, а также знатокам и любителям русской культуры. Данная ситуация вызвана как многолетним непризнанием и замалчиванием Галича и его творческого наследия, так и отсутствием в настоящее время повышенного интереса к творчеству русских бардов-шестидесятников. Невзирая на то, нельзя сказать, что польские литературоведы не обратили внимания на жизнь и поэзию этого выдающегося русского драматурга-эмигранта. Однако следует особо 82

подчеркнуть, что этот широкий круг вопросов далеко не исследован. Полное и окончательное возвращение Галича в литературу еще далеко не завершено, и в этом плане предстоит еще сделать многое. Поэтому существенными являются любые попытки определить место поэта в литературе, а также раскрыть его художественное своеобразие. Литература: 1. Осевич Б. «Ведь вся история страны – история болезни» – образ Советской России в песнях Владимира Высоцкого и Александра Галича // Problemy współczesnej komparatystyki. Pod red. H. ChałacińskiejWiertelak i W. Wasyłenki. – T. 2. – Poznań, 2004. – C. 75-83. 2. Осевич Б. Еврейское в поэзии Александра Галича // Русская литература ХХ-ХХI веков: направления и течения. Pед. коллегия Н.В. Барковская, Н.Л. Лейдерман, М.Н. Липовецкий, М.А. Литовская. – Вып. 10. – Екатеринбург, 2007. – C. 158-168. 3. Осевич Б. Тема поэта и литературного творчества в стихотворениях Александра Галича и Владимира Высоцкого // Художественный текст: варианты интерпретации [Текст]. Труды ХIV Международной научнопрактической конференции (Бийск, 21–22 мая 2009 г.). Oтв. ред. В.А. Акимов, ред. Н.А. Гузь. – Бийск, 2009. – C. 233-237. 4. Bednarczyk A. Przeszłość i teraźniejszość rosyjskich bardów w Polsce // Bardowie. Pod red. J. Sawickiej i E. Paczoskiej. – Łódź, 2001. – C. 167-179. 5. Drawicz A. Wolna literatura // Historia literatury rosyjskiej XX wieku. Pod red. A. Drawicza. – Warszawa, 1997. – C. 537-585. 6. Galicz A. Pytajcie, synkowie. Wiersze i piosenki. Wybór, wstęp i redakcja poetycka Wiktor Woroszylski. – Warszawa, 1995. 7. Jagiełło M.B. Trzeci sprawiedliwy // Wysocki W., Okudżawa B., Galicz A. Wiersze i ballady. Przeł. M.B. Jagiełło. – Łódź, 1996. – C. 5-6. 8. Klimowicz T. Mechanizmy zachowań artysty w systemie totalitarnym. Losy pisarzy rosyjskich po roku 1917. // Literatura rosyjska XX wieku. Nowe czasy, nowe problemy. Pod red. G. Bobilewicz-Bryś i A. Drawicza. – Warszawa, 1992. – C. 149-164. 9. Klimowicz T. Przewodnik po współczesnej literaturze rosyjskiej i jej okolicach (1917–1996). – Wrocław, 1996. 10. Kowalska H. Manifestatio rei w poezji Aleksandra Galicza // Bardowie. Pod red. J. Sawickiej i E. Paczoskiej. – Łódź, 2001. – C. 23-34. 11. Kowalska H. Poetyka i historia. O twórczości Aleksandra Galicza // Realiści i postmoderniści. Sylwetki współczesnych rosyjskich pisarzy emigracyjnych. Pod red. L. Suchanka. – Kraków, 1997. – C. 265-301. 83

12. Lazari A. Bardowie i idee // Bardowie. Pod red. J. Sawickiej i E. Paczoskiej. – Łódź, 2001. – C. 45-50. 13. Lazari A. Etyka pieśni Aleksandra Galicza // „Znak” 1994, nr 4, – C. 107-112. 14. Lewandowska I. Teatr Aleksandra Galicza. Przeł. M.B. Jagiełło i S. Barańczak // „Gazeta Wyborcza”, z dn. 19.10.1998, nr 245, – C. 14-15. 15. Mucha B. Historia literatury rosyjskiej od początków do czasów najnowszych. – Wrocław, 2002. 16. Nawój E. Drwić po mistrzowsku. „Komedia ludzka” Aleksandra Galicza // „Rzeczpospolita”, z dn. 01–02.06.1996, nr 127, – C. VII. 17. Nieuważny F., Literatura epoki zastoju. Poezja // Historia literatury rosyjskiej XX wieku. Pod red. A. Drawicza. – Warszawa, 1997. – C. 501-512. 18. Osiewicz B. Авторская песня Владимира Высоцкого и Александра Галича – несколько замечаний // Świat Słowian w języku i kulturze. Kulturoznawstwo. Pod red. E. Komorowskiej i J. Misiukajtis. – Cz. 9. – Szczecin, 2008. – C. 74-79. 19. Porębina G., Poręba S. Historia literatury rosyjskiej 1917–1991. – Katowice, 1994. 20. Przebinda G. Galicz Aleksandr Arkadjewicz // Przebinda G., Smaga J. Kto jest kim w Rosji po 1917 roku. – Kraków, 2000. – C. 87-88. 21. Suchanek L. Świadkowie, oskarżyciele, sprzymierzeńcy i obrońcy. O postawach pisarzy rosyjskich // Dać świadectwo prawdzie. Portrety współczesnych pisarzy rosyjskich. Pod red. L. Suchanka. – Kraków, 1996. – C. 9-65. 22. Woroszylski W. Ach, ci łgarze literaci // „Rzeczpospolita”, z dn. 28– 29.01.1995, nr 24, – C. 17. 23. Wysocki W., Okudżawa B., Galicz A. Wiersze i ballady. Przeł. M.B. Jagiełło. – Łódź, 1996.

84

Внешнеполитические проблемы Болгарии в период Балканских войн 1912-1913 гг. в корреспонденции Л.Д.Троцкого Ромадина Анна Вадимовна (Москва, Россия) Объявление войны Болгарией Турции 18 октября (5 октября по ст.ст.) 1912 г. настолько сильно всколыхнуло международные отношения, что в считанные дни Софию наводнили журналисты со всего мира. В их числе был Л.Д.Троцкий, приехавший из Вены на Балканы, чтобы освещать события грядущей войны для газеты «Киевская мысль» [5, с. 257]. Всего он написал 70 репортажей и аналитических статей по балканской проблематике, из которых 42 были посвящены непосредственно Болгарии. Таким образом, болгарские сюжеты в корреспонденции Троцкого превалировали. Особое внимание Лев Давидович уделил проблемам внешней политики этой страны. Война ставила перед Болгарией серьезные внешнеполитические задачи: расширение границ, урегулирование отношений с соседними державами, усиление своего влияния на полуострове. Эти задачи были напрямую связаны с решением наболевшего македонского вопроса. Троцкий неоднократно обращался к нему в своих статьях. Он признавал его важность не только для Балкан, но и для отношений со странами за пределами полуострова. В одной из статей он писал, что Македония находилась «в центре пересечения международных интересов» [6, с. 262-263]. Взгляды Троцкого на решение македонского вопроса в течение Балканских войн серьезно менялись. В начале войны он признавал Македонию и Фракию болгарскими землями. По его убеждению, они могли войти либо непосредственно в состав Болгарии, либо через некие переходные формы — например, получив автономный статус. Взгляды Троцкого в этом вопросе были близки позиции ВМОРО [3, с. 37]. Однако по мере развития военных действий корреспондент уже не решал этот вопрос столь однозначно. Ситуация в Македонии, по словам Троцкого, была сложной. Признавая болгарский характер славянского населения на этой территории, он не мог закрыть глаза на произвол, который поощряла новая администрация в некоторых македонских районах, относящихся к так называемой «бесспорной зоне» (речь шла о территориях, которые, согласно соглашениям в рамках Балканского союза, должны были отойти к Болгарии). 85

Троцкий приводил примеры жестокостей четников по отношению к местному населению, осуждая их поведение и подчеркивая, что четничество как форма борьбы за национальную свободу в Македонии изжило себя. Однако новая болгарская власть повела себя не лучше. Он не мог понять, почему болгарские воинские части, оказавшиеся на территории Македонии, а вслед за ними и новая администрация не только не пресекали произвола четников, но подчас сами принимали участие в грабеже и даже кровавой расправе с турецкими крестьянами. Корреспондент объяснял это явление просто: «Пределы произвола слишком неограниченны, возможность быстрой наживы слишком заманчива». Так, один чиновник, видимо, недавно приехавший в Македонию, писал другому: «Передай Н.Н., что тут можно дешево купить землю, особенно в Овчем поле». Турки бежали, покинув свои владения, и расхищение турецких земель пойдет теперь вовсю» [6, с. 262-263]. Троцкий также обвинял администрацию в том, что она поощряла захват земель солдатами. На наш взгляд, обвинения корреспондента были справедливыми. Подтверждение им мы находим в «Докладе» комиссии «Карнеги», которая зафиксировала указ болгарского правительства, по которому все земли мусульманского населения, захваченные во время войны, считались незаконными и недействительными [1, с. 73]. Захват земель в Македонии, безусловно, сопровождался убийствами местного турецкого населения. Троцкий приводил факты расправы болгарского кавалерийского отряда с мирным турецким населением города Димотики, убийства группы турецких крестьян македонским легионом, который обвинил их в том, что они являлись османскими «лазутчиками», бессмысленные жестокие казни турецких солдат, устроенные праздными болгарскими офицерами в районе МустафыПаши [6, с. 270]. Возможно произвол, который поощряла новая болгарская администрация на оккупированных территориях, повлиял на изменение позиции корреспондента в отношении македонского вопроса. Если раньше он занимал в этом вопросе сторону Болгарии, то затем его позиция в корне изменилась. Возможно, что изменения произошли под влиянием концепции «империалистического захвата» [6, с. 103]. «Болгарский империализм недавнего происхождения, – утверждал Троцкий теперь, – но тем он воинственнее и азартнее. Болгарская буржуазия выступила поздно и сразу начала работать локтями, чтобы пробить себе дорогу... Расширить пределы государства, увеличить 86

число податных единиц, умножить источники обогащения – вот начала империалистической премудрости, направляющие политику всех правящих клик в Софии» [6, с. 350-355]. На этой позиции Троцкий основывал свое новое видение ма­ке­ донской проблемы. Прежнее возможное воссоединение теперь на­ зывалось стремлением к аннексии. Игнорируя противоречия и внут­ реннюю борьбу в македонском освободительном движении, орга­ низационные расколы в нем, корреспондент ошибочно утверждал, что «революционная македонская организация окончательно превратилась из национально-крестьянской организации в орудие империалистических предначертаний софийского правительства» [4, с. 104]. В тесной связи с македонской проблемой Троцким рассматривался вопрос о возможности создания Балканской конфедерации. С начала войны Троцкий отстаивал лозунг «Балканы — балканским народам!», то есть право государств этого полуострова самим устраивать свою жизнь. Такой подход означал решительный, хотя и реально недостижимый, отказ от любых попыток подчинить судьбы полуострова, в частности Болгарии, притязаниям великих европейских держав. Троцкий отвергал как открытые формы колониальной политики, так и те из них, которые прикрывались фразами об этническом родстве. В последнем случае, разумеется, имелась в виду Россия. Публицист по существу ставил на один уровень расчеты стран Антанты (России, Франции и Великобритании) и Тройственного союза (в него на тот момент входила Германия, Австро-Венгрия и Италия), ведших сложную игру за влияние на Балканах. Лозунг «Балканы — балканским народам!» рассматривался в сопоставлении с итальянской войной 1859 года против Австрийской империи, в результате которой в 1861 году в основном произошло воссоединение Италии. Приводимый Троцким пример нельзя назвать удачным. В итальянском случае речь шла о создании единого государства на базе единой этнической общности, на Балканах же не было таковой. Более того, в Балканский союз, наряду со славянскими странами, входила Греция с ее эллинским населением совершенно иного этнического происхождения. В статье «Война объявлена» он соглашался с тем, что смешанный состав населения полуострова представлял большие трудности для создания «государственных условий сожительства». Однако вновь приводил утопические варианты решения этого вопроса для Балканского полуострова, ставя в пример Соединенные Штаты Америки и Швейцарию. 87

С другой стороны, Троцкий был убежден, что трудности на Балканском полуострове возникали не столько из-за его этнической пестроты, сколько из-за вмешательства «своекорыстной» европейской дипломатии. Он обвинял ее в том, что она перекроила «Балканы с таким расчетом, чтобы их отдельные, искусственно обособленные части взаимной борьбой нейтрализовали и парализовали друг друга». Более того, Троцкий утверждал, что ей удалось создать свои «ремизы», «передаточные станции» в лице балканских династий. Таким образом, по его мнению, европейская дипломатия контролировала ситуацию на полуострове. Корреспондент сравнивал Балканы с шахматной доской, где «короли и министры не столько игроки, сколько главные фигуры, а «подлинные игроки» — великие державы. Если игра принимала нежелательный для последних оборот, то они замахивались «над доскою бронированным кулаком» [6, с. 143]. Очевидным для корреспондента был вывод, что «мелким балканским странам нет другого выхода, кроме федерации». Присутствие великих держав на полуострове он допускал только в одной форме — «в форме свободного торгового соперничества и культурного воздействия» [6, с. 142]. Высказавшись по этому вопросу, Троцкий должен был признавать вновь и вновь утопичность своих предложений. Он понимал крайнюю отдаленность возможного решения балканских проблем в рамках федеративного или конфедеративного государства. Неизбежно было присутствие и великодержавного фактора в современных ему проектах нового государственно-политического устройства на Балканах, на которые рассчитывали правящие круги стран Балканского союза. А они, прежде всего, надеялись на Россию. Болгарские политики, по мнению корреспондента, хотели они этого или нет, действовали все время с оглядкой на нее. Они считали, что такое поведение давало им возможность заявлять: «Россия обязана нас поддержать» в войне, «она не могла не знать, куда ведет политика балканского союза, она эту политику поддерживала и этим взяла на себя прямую нравственную ответственность за последствия наших действий» [6, с. 147]. Так о какой же поддержке идет речь? Один политик, с которым беседовал Троцкий, имел в виду военную, заявляя, что Россия должна перекинуть «всего два корпуса» под Константинополь. Дру­ гой подразумевал стратегическую: обязанность России – вовремя остановить Болгарию, не дать ей сильно ослабить свою экономику, так как выиграть она могла только быструю войну [6, с. 158]. Действительно, на Россию, как на славянскую державу, было больше надежд, чем на западные страны. Корреспондент подчеркивал, что 88

именно русский гимн звучал после болгарского и сербского на ули­цах Софии. Он, по мнению Троцкого, «был бы самым подходящим эпиг­ра­ фом для политики болгарских и сербских правящих кругов» [6, с. 144]. Показывая подобные проявления любви к России, Троцкий не переставал повторять, что такого рода расчеты на помощь России никак не были связаны с официальным курсом Российской империи, которая не только учитывала намерения и позиции своих союзников по Антанте, но и вынуждена была считаться с политикой стран противостоящего блока [4, с. 74]. В мае 1912 года, когда председатель Народного собрания в Болгарии Ст.Данев посетил Ливадию и заговорил с Николаем II и С.Д.Сазоновым о войне балканских стран против Турции, последний откровенно назвал это намерение «глупостью», предупредив, что Россия не только не ввяжется в конфликт на стороне Болгарии, но и не сможет оказать ей помощь, если турецко-болгарской войной воспользуется Румыния и предъявит Болгарии требования о компенсациях [2, с. 70]. Таким образом, Троцкий, не располагая, естественно, секретной информацией о позициях держав и тайных переговорах, а на основании только логического анализа оказался в состоянии делать в целом верные выводы о позиции России. Встреча в Ливадии подтверждала размышления Троцкого о том, что Балканский союз, с момента объявления войны Турции, превратился «из оружия русской политики в орудие политики чисто балканской» [6, с. 214]. На самом деле, официальная Россия просто ужаснулась тому направлению, которое стали принимать Балканские события. Недоумение Троцкого вызывала также и уверенность руководящих кругов Болгарии в том, что у России, «помимо официальной, на Европу рассчитанной русской политики миролюбия и status quo», существовала еще и другая, «настоящая русская политика», которая в основном совпадала с политикой балканских союзников. Болгары даже не хотели слышать предостережений Троцкого, когда он говорил, что «комбинация этих двух политик» только создавала ложное впечатление искусной игры, а, на самом деле, это была просто путаница [6, с. 159]. По поводу политики балканских государств корреспондент с иронией замечал: «только в оправе этой уверенности (на помощь России – А.Р.), которая должна иметь свои серьезные основания, русским гражданам пока еще неведомые, становится понятной решимость балканских правительств, которая на первый взгляд похожа на беспечность...»

89

Троцкий считал, что заблуждения болгарского правительства в отношении России могли привести к серьезным международным проблемам. Надежда на вмешательство России, по мнению Троцкого, пре­вращала Балканскую войну «в сознательное провоцирование евро­ пейского соразмерения сил», которое означало не что иное, как евро­ пейскую войну [6, с. 144]. Этого Россия как раз и стремилась избежать. Николай II, предостерегая болгарское правительство от необдуманных поступков на майской встрече 1912 г. в Ливадии, разъяснил, что Россия не будет готова к войне еще несколько лет [2, с. 70]. Таким образом, позиция Троцкого в отношении политики России на Балканах соответствовала действительности. Она была трез­вая, взвешенная, высказывалась достаточно осторожно. Будущие до­ку­ ментальные публикации и современные труды о Болгарии этого периода, созданные на их основе, полностью подтвердили, значительно расширив фактический материал и аргументацию, позицию корреспондента. Подводя итоги Балканским войнам, Троцкий позволил себе еще раз покритиковать правительство Болгарии за то, что оно возлагало надежды на вмешательство великих держав, в частности России, в балканские дела. Жаль только, что он не мог дать реалистичного совета, какие были варианты у небольшой балканской страны, судьба которой в огромной степени зависела от политики развитых европейских стран. Литература: 1. Другите балкански войни. Изследване на Фондация «Карнеги» от 1913 година в историческа перспектива с нов увод и размисъл върху конфликт на Джордж Ф. Кенан. – София, 1995. 2. Писарев Ю. А. Великие державы и Балканы накануне Первой мировой войны. – М., 1985. 3. Ристовски Б. Русско-македонские исторические связи. // Македония. Путь к самостоятельности. Документы. – М., 1997. – С.24-48. 4. Станчев М., Чернявский Г., Троцкий Л.Д. Болгария и болгары. – София, 2008. 5. Троцкий Л. Моя жизнь. Опыт автобиографии. – Т.1-2. – М., 1990. 6. Троцкий Л. Сочинения. Том 6. Балканы и Балканская война. – М.Л., 1926.

90

Язык в аспекте диалога культур Стародубцев Валентин Федорович (Москва, Россия) Язык не только продукт общества, но и средство формирования его мышления и ментальности. Э. Сепир, Б.Л. Уорф

Проблема взаимодействия языка, мышления и культуры является актуальной на протяжении многих тысяч лет. Еще Аристотель дал рационалистическую трактовку языка как знаковой системы. Язык – это способ существования сознания. Поэтому, изучение русского языка, как иностранного – это адаптация к новому мышлению, это способность оперировать понятиями, отличными от знакомых с детства. Это, наконец, усвоение иной логики, иной культуры, иных образно-знаковых форм. Тот, кто часто общается с людьми, знает одну простую истину: все люди интересны. Так оно и есть. Не бывает двух совершенно похожих историй человеческой жизни, не бывает абсолютно одинаковых мнений и взглядов. Поняв это различие, мы учимся и добиваемся успеха. Немецкий философ Ханс-Георг Гадамер, основоположник фило­соф­ ской герменевтики, назвал язык местом встречи с миром, подчеркивая, что всякое понимание делается возможным лишь в рамках культурноисторических традиций. Для того, чтобы диалог культур был гармоничным, необходимы знания о своих собеседниках и партнерах на различных уровнях общения, ибо каждый народ, каждая нация имеет свой язык, свое лицо, свою душу, свой характер: «Какова страна, таков и обычай». «Если мы представим человека субъектом диалога культур, – пишет академик В.Г Костомаров, – то речь неизбежно пойдет о конкретных языках. Они отражают схемы, передающиеся из поколения в поколение, управляющие категоризацией мира, национальным видением вещей и событий, детерминирующие сознание каждого носителя данного языка и знающие его поведение». Чтобы понять другой народ, его культуру, важно преодолеть привычку так называемого «культуроцентризма», т.е. все «мерить на свой аршин», подходить к другому народу со своими мерками. Почему это происходит? 91

Известно, что родной язык – это система, которую в норме человек усваивает с детства вместе и параллельно со становлением мыслительной способности. Воспитанные «с молоком матери» мыслительная и языковая система осознаются человеком и всем этносом как единственно правильные, даже единственно возможные. Это обстоятельство создает серьезные преграды на пути межкультурного диалога, требующего как минимум, обратной установки на то, что факты иной культуры суть не менее правильные. Однако, такова психология личности, что поверить во «множественность истин», принять то, что не соответствует или даже противоречит существующему в родном языке, оказывается намного труднее, чем выучить новые формы и категории как таковые. «По словам британского методиста, – отмечает В.Г. Костомаров, – «английский язык синонимичен английскости, т.е. пониманию того, кто есть настоящие англичане». Точно также и русский язык есть выражение русскости, и это делает его ценным партнером в любом международном диалоге». Для того, чтобы войти в такой международный диалог, необходимо рассмотреть систему представлений, правила и нормы, присущие данной культуре. Затем нужно проанализировать, каким образом, под влиянием каких природных, климатических, социальных и исторических факторов эти нормы, правила и традиции сложились. Наконец, последнее звено – определение, как они взаимодействуют сегодня на человеческие, деловые отношения в условиях современного рынка. «Мы живем в такое время, – пишет известный журналист Всеволод Овчинников в книге «Сакура и Дуб», – когда недостаточно лишь знакомства с зарубежными народами, когда требуется не просто знание, а понимание друг друга». В этой связи, у многих из нас может возникнуть вопрос: можем ли мы говорить, даже весьма приблизительно, о какой-то ПСИХОГРАММЕ того или иного народа? Ведь мы все разные и ведем себя неодинаково. Согласимся, что это не совсем так, но … личные качества людей проявляются и оцениваются на фоне общих черт и критериев. Когда же мы знаем эталон нормального поведения, то общий знаменатель легче просчитать, к тому же отклонения, от образца позволят нам зафиксировать, что важно и принципиально в природе данного народа, а что не является его чертой или особенностью. Например, во всех странах Востока и ряде стран Запада принято здороваться на почтительном расстоянии (но в каждой стране есть свое независимое пространство). В Англии это расстояние не превышает 80-100 см, а в Китае – не менее 120-150 см. 92

Исторический фон диалога культур и языков. Сегодня высшей целью общества является развитие самого человека, личности с ее индивидуальными измерениями. Все должно быть направлено на то, чтобы больше и больше окружающих нас граждан отличались высокой культурой. Культуру не купишь, ей надо учиться всю жизнь. Мы вступили в ХХI век, век культурологии и культуры просвещения, в век истинного диалога культур. Диалог культур – это проблема третьего тысячелетия, от решения которой зависит будущее всего человечества. «Быть – значит общаться диалогически» (Бахтин). Диалог – это беседа, взаимный разговор, т.е. обмен мнениями. Без сознательного желания понять друг друга диалог немыслим, без взаимного обогащения он бессмысленен. Как говорят: «кому внимаешь, того и понимаешь». Успех диалога культур зависит от того, насколько он отвечает интересам контактирующих людей и народов, их жизненному и историческому опыту. «Нынешняя Россия открыта для дружеской беседы, для восприятия цивилизованного опыта демократических стран». Пришло время диалога, т.е. разумного решения различных проблем, повысилась роль личности в обществе, заметнее стал человек. Пора уже вспомнить мудрые мысли Сократа, который говорил, что «в каждом человеке – солнце. Только дайте ему светить». Важно понять простые истины: «Человек рожден для счастья, как птица для полета», а «люди существуют друг для друга» (М. Аврелий). Но сразу вспоминаются другие слова А.А. Ухтомского о том, что сегодня «потерян секрет, как жить вместе. Утеряна любовь». Люди разных национальностей должны научиться находить общий язык, научиться вести конструктивный диалог: «Переводя ментальность одной культуры в термины и образы другой, люди и достигают понимания, превращая диалог в дружескую беседу, приятную и взаимополезную», – пишет В.Г. Костомаров. В сущности, жизнь каждого человека – это диалог с самим собой, с обществом, со всем окружающим миром. ОБЩЕНИЕ можно назвать в широком смысле культурой («Культура – это то, как люди общаются» – Лотман). В то же время, общение есть культура общества и культура личности. Однако не следует забывать, что «культура общения – это все-таки общение культур». Таким образом, диалог культур, на котором основано современное общение, предполагает определенные знания о представителях той или иной культуры и религии: «индуист – человек, стремящийся к должному, к радости; конфуцианец – человек действия и долга; 93

христианин – человек любознательный и риторический; мусульманин – человек любовный и деятельный; иудей – стремится к знанию и мудрости; буддист – самоуглублен и некорыстен». Понимая культуру как континиуум чувств, идей, отношений в процессе межъязыкового, межличностного общения, мы думаем, что культуру страны можно постичь в процессе этого общения. Конечным итогом всякой коммуникации является усвоение культуры, языковой и внеязыковой информации, эксплицирование в виде мыслительных единиц, без понимания которых не может быть истинного общения. Наконец, в расширении диалога этнокультур, в конструктивном для межнационального общения направлении, особенно важны такие функции культуры, как социализация, т.е. усвоение обязательного минимума культуры общества, и инкультурация, т.е. приобщение к культурному наследию и усвоению элементов других культур. Результат – формирование современной языковой ЛИЧНОСТИ. Глобализация: мифы и реальность. На диалог культур все возрастающее значение оказывает процесс глобализации, который охватил все континенты и страны. Понятие «глобальные проблемы» в современном его значении вошло в широкое употребление совсем недавно, по историческим меркам, когда ученые многих стран по­ чувствовали остроту накопившихся противоречий и проблем (реальная угроза гибели планеты), серьезных потрясений (техногенных и природных), деградации мировой культуры (защита духовной среды и сохранение культурного многообразия человечества). В оценке происходящего в мире есть различные точки зрения, концепции, теории. Например, группа ученых Э. Ласло, Дж. Биерман считают решающими для определения направления развития че­ ловечества не внешние, а внутренние пределы. Они акцентируют свои исследования на психологических и культурных пределах в жизнедеятельности людей. Есть и другая точка зрения. Известный американский ученый А. Тоффлер в книге «Смещение власти: знание, богатство и принуждение на пороге ХХI века» исходит из того, что современное глобальное развитие ведет к становлению новой цивилизации. Инструментами власти в новом обществе, полагает он, будут богатство и особенно, знание. Последнее он считает фундаментальным и самым надежным, а первое можно использовать и как поощрение, и как наказание. В данной связи А. Тоффлер отмечает, что «…если мы не поймем, как и кому передаются знания, мы не сможем ни защитить себя от неправильного употребления власти, ни создать лучшее, более демократическое общество…». 94

Предпринимаются попытки философского и культурного осмысления современного состояния нашей цивилизации. Российский ученый Н.Скатов подчеркивает: «Сейчас и, видимо, впервые все человечество уподобилось одному человеку в том смысле, что осознало и уже совсем не отвлеченно – свою, человечества, смертность». Огромная роль в решении глобальных проблем принадлежит культурному наследию, которое постепенно утрачивается. Например, ежегодно с лица планеты исчезают безвозвратно 20 языков, целые племена и народы. Каким образом распространяется инфекция глобализации? Проиллюстрируем это на фактах реальной жизни. Один из ученых американцев изучал в университете жизнь деревни в центральной Африке. Несколько лет назад он приехал туда в составе этнографической экспедиции. В день приезда их группа получила приглашение провести вечер в одном из местных домов. Надо заметить, что эта деревня жила довольно изолированно от окружающего мира. Они ожидали увидеть традиционные обрядовые танцы и услышать песни у костра, а вместо этого им предложили присоединиться к просмотру художественного фильма (это был «Основной инстинкт»), который еще даже не вышел на широкий экран в США. А теперь, уважаемые коллеги, подумайте над такими вопросами и проведите со своими слушателями дискуссию. • Не кажется ли вам, что глобализация, это, иными словами, распространение американской культуры по всему свету? • Как вы думаете, играют ли другие страны, а не только США, заметную роль в процессе глобализации? Приведите примеры. • Можете ли вы рассказать какую-нибудь подобную историю? • Какое влияние оказывает глобализация непосредственно на вашу жизнь? • Какие положительные и отрицательные стороны процесса глобализации вы уже ощутили? Завершить статью хочу словами известного мыслителя древности: «Искусство жизни состоит в умении хорошо мыслить, хорошо говорить и хорошо поступать» (Демокрит). Литература: 1. Байбурин А. Этика и этикет народов Востока. Азия и Африка. – 1996. 2. Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. – М., 1975.

95

3.Белоусов В.Н. Диалог национальных культур и межнациональное общение в странах СНГ и Балтии. Материалы 1Х Конгресса МАПРЯЛ. – Братислава, 1999. 4.Вежбицкая А. Язык, познание, культура. – М., 1996. 5.Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. Язык и культура. – М., 1976. 6.Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. – М., 1984. 7.Колесникова Л.Н. Языковая личность в аспекте диалога культур. – Орел, 2001. 8.Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. – М., 1994. 9.Льюис Р.Д. Деловые культуры в международном бизнесе (от столкновения к взаимопониманию). – М., 1999. 10. Рождественский Ю.В. Введение в культурологию. – М., 1996. 11.Стародубцев В.Ф. Деловое взаимодействие: путь к успеху (проблемы межкультурной коммуникации в сфере бизнеса и предпринимательства). Учебное пособие. – М.: ЗАО «Издательство «Экономика», 2007.

Сказание черноризца Храбра «О письменах» на Руси и кирилло-мефодиевская традиция Степанова Анна Юрьевна (Воскресенск, Россия) Сказание черноризца Храбра «О письменах» – замечательный памятник староболгарской литературы конца IX века – посвящено выдающемуся событию в культурной жизни славян – возникновению письменности. Оно относится к текстам кирилло-мефодиевской традиции, утвердившей идею единства славян, принцип равноправия всех народов, исповедующих христианство, в делах веры и авторитет мудрости и знаний [6, с. 329]. Автор Сказания говорит о славянах как о едином народе. Это сочинение пользовалось большой популярностью в период средневековья и известно в славянских списках с XIV в. О большом распространении памятника на русской почве свидетельствуют многочисленные списки. Из известных до сих пор списков только несколько произошли в болгарской, сербско-далматской и румынской среде. Все остальные (а их более 80) появились в различных 96

русских областях. Глубоко гуманистическое содержание Сказания, подчеркивающее роль и место славянского языка в мировой культуре, идея единства славянских народов обусловили интерес к нему древнерусских книжников на протяжении нескольких веков. В результате нашего текстологического исследования выделено десять редакций Сказания, причем семь из них – восточнославянские. Основная, Уваровская, Пискаревская, Федоровская и Ковельская редакции представляют наибольший интерес для изучения жизни произведения на русской почве как наиболее продуктивные. Одним из важнейших этапов в литературной истории Сказания явилось создание Основной редакции – наиболее ранней из известных нам попыток осмысления произведения русскими книжниками [14]. Эта версия восходит к одной из болгарских редакций – Чудовской и читается в семи русских рукописях XVII века. Ее отличительные признаки – распространение фрагмента о составлении греческой азбуки и упоминание в концовке среди современников создания славянского алфавита св. Первоучителями Рюрика и даты крещения Руси, что свидетельствует о русском происхождении редакции. Сказание связано с «Житием Стефана Пермского», написанным Епифанием Премудрым. Впервые на этот факт обратил внимание В.О.Ключевский: «Встречаем в житии целую статью, составленную из текстов о призвании язычников в христианскую церковь; за этой статьей следует другая, еще обширнее, об азбуке пермской, изобретенной Стефаном, где, подражая монаху Храбру и пользуясь его сочинением, автор излагает происхождение еврейского, эллинского и славянского алфавита и потом говорит о превосходстве славянской и пермской грамоты перед эллинской»[2, с. 94] . «Житие Стефана Пермского» содержит главу «О азбуке Пермстеи», восхваляющую главный подвиг Стефана – изобретение пермской азбуки: «Не токмо бо святым крещением просвети, ано и грамоте сподоби я и книжный разум дарова им» [9, с. 151]. Епифаний последовательно обрабатывает Сказание, начиная свой рассказ с замечания, что до крещения «пермяне» не имели «у себя грамоты». Анализ текста показывает, что «Житие Стефана Пермского» восходит именно к Основной редакции: Епифаний заимствовал отдельные мысли, переписывал почти буквально целые фразы и пассажи, использовал те же стилистические приемы при защите пермской азбуки и т.д. Таким образом, если «Житие» написано Епифанием Премудрым в конце XIV или в самом начале XV в. [11, с.212], то тем самым определяется terminus ante quem Основной редакции – вторая половина – конец XIV в. 97

И хотя правка, внесенная в ее текст, невелика по объему, она имеет существенное значение: упоминание о Рюрике и крещении Руси можно объяснить стремлением редактора подчеркнуть единство славянских народов и причастность русских к такому значительному событию, как возникновение славянской письменности. Эта мысль была созвучна времени создания Основной версии, так как «родство языков всех славянских народов» было главным из источников, питавших идею славянской общности в XII – XV вв. [1, с. 374], а сама эпоха Куликовской битвы – это время литературного и патриотического подъема в культуре северо-восточной Руси. В первой половине – середине XVI в., вероятно, в украинских землях, которым угрожали римско-католическая экспансия и, как следствие, ограничение использования национального языка, была создана Ковельская редакция [15]. Ее текст читается в одном списке из сборника первой половины XVI в. (Австрийская Национальная библиотека, Cod. slav. 9). Ковельская версия восходит к другой болгарской редакции – Лаврентьевской, но имеет несколько отличительных особенностей и специфическое название. В целом характер редакторской правки заключается в усилении аргументации в защиту славянского письма (путем привлечения цитаты из Псалтири как аргумента против доктрины о трех «священных» языках, авторитетных имен и исторических дат) и в стремлении улучшить стиль. В духе кирилло-мефодиевской традиции звучит цитата из Псалтири, подчеркивающая мысль о равноправии народов перед Богом: «Обаче речем к ним от святаго Писания, яко вся возможна суть от Бога, а не ино. И ино, яко же и Псалтирь глаголеть: «Хвалете Господа вси языци и похвалете его вси людие, а не единеми треми грамотами и языки, яко они бают» [4, с. 236]. Другая редакция, возникновение которой также вызвано стремлением сохранить и защитить славянский язык (и самобытность восточнославянской культуры в целом) от проповедников католицизма и унии православия с Ватиканом, связана с деятельностью русского первопечатника Ивана Федорова [15]. Ее текст вошел в качестве послесловия в состав Азбуки 1578 г.. изданной И.Федоровым в Остроге для действовавшей там Академии. К Федоровской редакции Сказания черноризца Храбра относится большинство из известных нам списков. Списки датируются в основном началом – серединой XVII в. Самые ранние – последней четверти XVI в. (РНБ, собр. Кирилло-Белозерское № 21 (1098) и РГБ, собр. Лукашевича и Маркевича, № 8). 98

В основе этой разновидности текста Сказания лежит Чудовская редакция, в качестве дополнительного источника использована Ковельская. Из текста Ковельской редакции были заимствованы цитата из Псалтири, упоминание о седьмом Вселенском соборе и авторитетные исторические имена, призванные укрепить аргументацию в защиту славянской письменности. Стремясь сделать более ясным смысл Сказания, редактор использовал более новые по языку или более совершенные по стилю чтения Ковельской редакции. Этим же стремлением можно объяснить и собственную правку редактора (изменение названия, порядка слов в концовке, конструкции начальной фразы и включение вставки, обращенной к ученикам). Заметим, что характер правки в тексте Федоровской редакции сходен с общими принципами редактирования в изданиях Ивана Федорова [3]. В исследовательской литературе неоднократно говорилось о том, что Иван Федоров был не только мастером печатного дела, но и книжным справщиком с филологическими знаниями и талантливым писателем. Об этом свидетельствуют и использование им в своих изданиях западноевропейских и славянских источников [5], и редактирование им отобранных для печати оригиналов [3], и написанные им предисловия и послесловия к книгам. Поэтому, думается, можно предположить, что редакторская правка, предпринятая в тексте Федоровской версии Сказания, принадлежит самому первопечатнику или кому-либо из круга его сотрудников по Острожской Академии. Почему во втором издании Азбуки Иван Федоров опускает свое послесловие и вместо него помещает Сказание черноризца Храбра («Сказание, како состави святый Кирилл философ азбуку по языку словенску и книги преведе от греческих на словенский язык»)? Волынские магнаты оказывали поддержку православию, создавая в своих имениях культурно-просветительские центры. В имении князя К.Острожского сложился один из таких центров, который включал типографию, так называемую Острожскую Академию, и, видимо, низшее училище. В эту типографию и был приглашен на службу Иван Федоров [7, с. 161-162]. Константину Острожскому был посвящен в Вильне в 1577 г. полемический труд одного из крупнейших проповедников католицизма Петра Скарги «О единстве церкви Божией под одним пастырем». Скарга отрицал возможность использования славянского языка в богослужении и науке. Он утверждает, что есть «только два языка, греческий и латинский, которыми святая вера во всем свете распространяется» [10]. 99

Вероятно, Иван Федоров в Остроге ознакомился с сочиненим П.Скарги, и оно послужило поводом для публикации Сказания в Азбуке 1578 г. [8, с. 70]. Как представляется, для первопечатника была важна публицистическая направленность произведения, идея независимости и правомерности существования славянской письменности. В конце XVI – XVII вв. Сказание черноризца Храбра попадает в летописи. Нам известны две летописные редакции: Уваровская и Пискаревская [12, с. 13] . Текст Пискаревской редакции Сказания входит в полный вид Хронографа Сергея Кубасова (РГБ, собр. Пискарева (ф. 228), № 169; РНБ,собр. Вяземского, F.6; БАН, 16.13.2, (Едомский летописец, без хронографической части); ФИРИ, ф. 11, № 143) и в список, включающий только его летописную часть, заканчивающуюся событиями 1492 г. (РНБ, Q.IV.216). Уваровская редакция читается в списках, содержащих также летописные тексты (ГИМ, собр. Уварова, № 118 (1364); РГАДА, рукописное собр. МГАМИД, № 617/1127), близкие Хронографу Сергея Кубасова, но более краткие и завершающиеся соотвественно 1304 и 1393 гг. Все списки XVII века. Текст летописных редакций претерпел существенные изменения: Сказание по летописным версиям – это произведение, как бы заново написанное. Большое место занимает жизнеописание Кирилла и Мефодия, отсутствующее во всех иных разновидностях текста. Полемика с противниками славянской письменности, составляющая идейный стержень оригинала памятника, из текста летописных редакций исключена. Сказание по летописным редакциям имеет совершенно особую структуру. Композиция Уваровской редакции включает экспозицию (предысторию составления славянской азбуки), две относительно самостоятельные части (в первой рассказывается о Кирилле и Мефодии, об их миссионерской и просветительской деятельности, вторая посвящена собственно созданию славянского алфавита и сопоставлению его с греческим) и концовку, в которой содержатся дата выдающегося изобретения, хронологические выкладки и имена правителей – современников этого события. Текст Пискаревской редакции в целом сохраняет эту структуру, но имеет не две, а три части. Третья помещена автором между второй частью и концовкой. Она посвящена восхвалению подвига не столько славянских братьев, сколько просветителя Пермской земли Стефана. Наблюдение над текстом первой части летописных редакций в сопоставлении его с текстами памятников кирилло-мефодиевского 100

цикла позволяет определить источники, которыми пользовался автор – это Проложные жития Кирилла и Мефодия. Вторая часть повествования в летописных редакциях посвящена собственно славянской азбуке, и в ее основе лежит текст Основной редакции Сказания черноризца Храбра. Однако в летописных версиях – это рассказ об азбуке, а не спор о ее правомерности, не апология в ее защиту. Меняется манера подачи материала, меняется форма: вместо вопросо-ответной, полемической – повествовательная. Автор говорит о создании славянского алфавита как о факте, не подлежащем сомнению, упоминая преимущества подвига Кирилла и заодно его творения, но не подчеркивая их, не возвращаясь к ним вновь, как в других разновидностях текста Сказания. У автора летописного Сказания иные задачи, иной стиль; он обрабатывает свой источник, свободно варьируя текст. Дословных совпадений почти нет, и вместе с тем анализ разночтений позволяет сделать вывод, что летописные версии восходят к тексту Основной редакции. Концовка летописного Сказания также наиболее близка Основной редакции, но включает новые элементы: упоминание Феодоры и отсчет времени от Вселенского собора. Анализ текста показал, что одним из протографов летописных редакций явилась Федоровская версия. Из ее текста были заимствованы еще несколько чтений, ее влиянием можно объяснить и название летописных текстов. Текстологическое сравнение двух летописных версий показало, что Пискаревская редакция вторична по отношению к Уваровской: в ее тексте встречаются пропуски и вставка, вследствие которой нарушается грамматическая связь и смысловое единство фрагмента. Текст Уваровской редакции по сравнению с текстом Пискаревской более целостен и логически завершен. В нем нет никаких следов полемики с противниками славянского письма: автор не ставит задачи отстаивать его правомерность. Время создания Уваровской редакции относится, вероятно, к концу XVI в., а возникшей на ее основе Пискаревской – ко второй половине XVII в. – времени составления Хронографа Сергея Кубасова. Думается, что есть все основания отнести русские редакции Сказания «О письменах» черноризца Храбра к кирилло-мефодиевской традиции на русской почве. Русские редакторы Сказания на протяжении нескольких столетий утверждали идеи славянского единства, равноправия всех христианских народов перед Богом, ценности разума и образованности. 101

Литература: 1. Гольдберг А.Л. «Идея славянского единства» в сочинениях Юрия Крижанича // ТОДРЛ. – М.; Л.: Наука, 1963. – Т. XIX. – С. 374. 2. Ключевский В.О. Древнерусские жития святых как исторический источник. – М., 1871. – С. 94. 3. Коляда Г.И. Работа Ивана Федорова над текстами Апостола и Часовника и вопрос об его уходе в Литву // ТОДРЛ. – М., Л.: Наука, 1961. – Т. XVII. – С. 225-238. 4. Куев К.М. Черноризец Храбър. – София: Изд-во на Българската Академия на науките, 1967. – 453 с. 5. Лукьяненко В.И. Азбука Ивана Федорова, ее источники и видовые особенности // ТОДРЛ. – М., Л.: Наука, 1960. – Т. XVI. – С. 208-229. 6. Мильков В.В. Кирилло-мефодиевская традиция и ее отличие от иных идейно-религиозных направлений // Древняя Русь: пересечение традиций, – М.: Скрипторий, 1997. – С. 327-370. 7. Немировский Е.Л. Иван Федоров. М.: Наука, 1985. – 316 с. 8. Немировский Е.Л. Путешествие к истокам русского книгопечатания. – М.: Просвещение, 1991. – 224 с. 9. Памятники старинной русской литературы, издаваемые графом Григорием Кушелевым-Безбородко. – СПб., 1862. – Вып. 4. – С. 151. 10. Скарга П. О единстве церкви Божией под одним пастырем // РИБ. – СПб., 1882. – Т.7. – Ст. 485-486. 11. Словарь книжников и книжности Древней Руси. – Вып. 2. – Ч. 1. – Л.: Наука, Ленингр. отд-е, 1988. – С. 212. 12. Степанова А.Ю. К литературной истории русских версий Сказания черноризца Храбра «О письменах»: Летописные редакции // Книга и литература. – Новосибирск, 1997. – С. 195-207. 13. Степанова А.Ю. Летописные редакции Сказания черноризца Храбра «О письменах» // «…В трубы трубят на Коломне…»: Сборник материалов научно-практической конференции, посвященной 625летию Куликовской битвы. – Коломна: КГПИ, 2005. – Ч. 2. – С. 271-281. 14. Степанова А.Ю. Сказание черноризца Храбра «О письменах» в древнерусской письменности XIV-XVII веков (Основная редакция), – Новосибирск: изд-во НГУ, 1997. – 49 с. 15. Степанова А.Ю. Федоровская редакция Сказания черноризца Храбра «О письменах» и ее протографы // Книга и литература в культурном контексте: Сборник научных статей, посвященных 35летию начала археографической работы в Сибири. – Новосибирск, 2003. – С. 47-63. 102

Лингвокультурная общность русских и белорусов: над чем мы смеёмся Тестова Татьяна Александровна (Минск, Беларусь)

Кто как хочет, тот так и хохочет. Русская народная пословица.



Общечеловеческие ценности, несмотря ни на что, существуют и могут послужить отправной точкой в отношениях между людьми. Именно на них можно опираться, строя свои отношения с людьми другой культуры. Уважение к интеллекту собеседника, любовь к родине, чувство юмора и желание быть счастливым – вот то, вокруг чего может завязаться первое общение. Однако одна и та же ориентация в системе человеческих ценностей в культуре двух разных наций все-таки может иметь несколько иное содержание, разный смысл, разные акценты, связанные с ментальностью народов. Частенько юмор бывает связан с риском: то, что французу или американцу кажется забавным и веселым, может у русского вызвать обратную реакцию – отторжение. Особенно нужно быть осторожным в шутках, связанных с российской современностью. Возможно, это связано с особенностями российского (советского) патриотизма, когда россиянин считает себя представителем своей страны, как бы ответственным за все, что в ней происходит, даже за ее не всегда адекватного президента. Сами россияне с удовольствием смеются над системой, нередко и в присутствии иностранцев, но… «что позволено Юпитеру, то не позволено другим». Культурные, религиозные и иные отличия приводят к тому, что над одной и той же шуткой смеются далеко не все. В конце концов, если все ценности относительны и обусловлены культурой, то юмор, терпимость и даже истина тоже не исключение. Возьмем для примера старый анекдот о журналистах, участвовавших в конкурсе на лучшую статью про слонов. Заголовки этой статьи были следующие: Англичанин: «Охота на слонов в британской Восточной Африке». Француз: «Любовь слонов во французской Экваториальной Афри­ке». Немец: «Происхождение и развитие индийского слона между 1200 и 1950 гг.» (600 страниц). 103

Американец: «Как вывести самого большого и сильного слона». Русский: «О том, как мы запустили слона на Луну». Швед: «Слоны и социально ориентированное государство». Испанец: «Техника боя слонов». Финны: «Что думают слоны о финнах». Эта шутка родилась, возможно, в кулуарах журналистской конференции, но различные национальные особенности: французскую гривуазность, русскую гордость за освоение космоса, американское стремление к первенству в любой области, финскую вечную озабоченность, что о нем подумают остальные. Финны, как правило, над этим анекдотом весело смеются, а вот русский может и нахмуриться, если его национальное достоинство уязвлено. Конечно, все-таки лучше быть в курсе того, над чем предпочитают смеяться русские и белорусы. Что касается чувства юмора, то принципиальных различий в языке и культуре обоих народов не наблюдается. Отметим, что лингвокультурная общность русских и белорусов берет начало в истоках зарождения и развития народностей. Общеславянская история, длительное взаимодействие в рамках одного государства, дружественные соседские отношения и теперь партнерские отношения двух суверенных государств. Надо отметить, что жанр анекдота на территории Российского государства – один из самых любимых. И в наше время человек, умеющий со вкусом, артистично и смешно рассказывать анекдоты и смешные истории или просто умеющий веселить себя и других – дорогой гость в каждом доме. Рассказчики анекдотов настолько ценятся, что многие из них продвинулись в своей карьере только благодаря умению веселить публику и особенно начальство. Вспомним хотя бы клубы веселых и находчивых. Интересно, что большинство людей, трудящихся в этой области в России белорусы. Что это: зависимость качества юмора от условий развития государства, особенности внутренней и внешней политики? Как бы то ни было, но жанр анекдота в развитии достиг апогея во время и благодаря советской власти. Жесткой контроль за частной жизнью, не менее жесткая цензура в литературе и в СМИ служили питательной средой для развития этого жанра. Выразить свое критическое отношение, не теряя собственного достоинства и без особого риска, можно было бы только в беседе, в выразительном и коротком рассказе. Впрочем, что было с такими людьми в сталинские времена всем хорошо известно. Многолетняя тренировка в таком жанре привела к тому, что у русских сложилось особое отношение к юмору, а именно «качественный», 104

настоящий и тонкий юмор должен быть обязательно хоть чуть-чуть грустным, или, по словам писателя Николая Васильевича Гоголя, «смех сквозь слезы». Такое повышенное внимание к печальным сторонам жизни определило в свою очередь очень скромные позиции счастья и радости в жизни. Счастье – это мечта, идеал, в лучшем случае – короткий эпизод в жизни, который нельзя вернуть. Показательно, что в рамках русского менталитета очень важна проблема морального права быть счастливым, проблема счастья и вины. Например, почему в жизни часто бывает так, что при внешней обеспеченности, возможности исполнения любых своих желаний, человек счастливым, увы, не становится и чувства радости не испытывает. Отсутствие чувства вины за что-то – вот главный русский архетип. Это очень отличает русских людей от западных. Западный человек на приветствие всегда ответит улыбкой, при этом не важно, что у него на сердце. Воспитанный человек так и должен поступать. Согласно результатам последних опросов общественного мнения, проведенных в России, ¾ населения недовольны своей жизнью, материальным положением, испытывают напряжение, раздражение и тоску. Безусловно, оптимистическое отношение к жизни нельзя объяснять только материальным благополучием. Культура славянского народа гораздо глубже и богаче. Радость – всеобщее чувство, характерное для представителя любой народности. Однако при всеобщем стремлении к радости у каждого народа есть своя точка отсчета, свое представление о ней, связанное с культурной традицией. Н. Бердяев в своей книге «Самопознание» утверждает, что «французы по сравнению с нами, русскими, умеют наслаждаться жизнью, извлекать из нее максимум приятного, получать удовольствие от вкушения блюд интеллектуальных и – блюд материальных…» [10]. Отношение к улыбке в России слишком серьезное на взгляд европейца. В Беларуси ситуация несколько иная. Возможно, связано это с геополитическим положением страны, в самом центре Европы. Что же касается русских, что считается, что они мало улыбаются, их лица в толпе сосредоточенны, хмуры, замкнуты. Это несколько пугает тех, кто привык к легкой и ни к чему не обязывающей улыбке при любом контакте даже с незнакомым человеком. Излишняя серьезность русских имеет свои причины. И не только потому, что долгие годы жизнь не давала им повода для улыбки. Эта черта характера, может быть, связана с природными условиями: ведь природа России гораздо суровее, чем в европейских странах, в 105

том числе в Беларуси. И сели для американца естественное состояние «кип смайлинг», то для русского излишняя улыбчивость или веселость кажется подозрительной в смысле глупости, умственной неполноценности. В русском и белорусском языках по этому поводу есть поговорки: «Смех без причины – признак дурачины», «Смешно дураку, что рот на боку» и их аналоги в белорусском языке. В ответ на бессмысленную улыбку оба народа могут даже поинтересоваться: «Ты что улыбаешься, как дурак?» Даже у детей есть «дразнилки» для человека с широкой улыбкой: «Рот до ушей, хоть завязочки пришей». Улыбка для русских и белорусов выполняет несколько иные функции, чем в других странах. Она обязательно должна быть осмысленной и иметь эмоциональные причины, она обязательно должна выражать какие-то чувства: сердечность, доверие, дружелюбие и гораздо реже – благодарность. К элементарному этикету русская улыбка отношения не имеет. Иностранцы же русских воспринимают сквозь призму своей культуры, т.е. в тесной связи с правилами этикета своей страны. Отметим, что для иностранцев русские не просто скупы на улыбки, но более того: у них не принято улыбаться на улице незнакомым людям. Это может рассматриваться как нарушение правил приличного поведения, как вызов, как насмешка над тем, что у вас какой-то непорядок в одежде, например. Конечно, этот стереотип идет в разрыв с традициями многих стран, и в условиях построения партнерских отношений с другими государствами теперь в России на курсах менеджменту молодых людей специально обучают «американской улыбке», открытой, жизнеутверждающей. Однако для славян улыбка из вежливости что-то искусственное, а значит фальшивое. Для русского и белорусского сознания «Лицемерие и ложь – одно и то ж», и более того: «Что лживо, то гнило». Таким образом, вежливая улыбка пока еще не стала привычной для славян. Тем не менее, интересной особенностью русских и белорусов является их способность к состраданию, доброжелательность, внимание к тем, кто несчастлив и нуждается в помощи. Более того, в культурной традиции обоих народов присутствует жесткое предзнаменование, момент расплаты за хорошую жизнь. Об этом всегда стоит помнить, даже в самые счастливые моменты своей жизни. В книжной и фольклорной традициях обоих народов в разных вариациях звучит пословица: «От сумы и от тюрьмы никто не зарекайся». Сложная реальность, холодный климат, извечный «недобор счастья» неминуемо приводит в действие психологический механизм 106

компенсации, что выражается в естественной потребности «радоваться здесь и сейчас». У русских и белорусов в равной степени развились специфические качества психики, позволяющие находить позитивные моменты в реальной жизни, которая с первого взгляда кажется серой и неприглядной. Причем положительные моменты в культуре обоих народов отнюдь не связаны с материальными благами: «Счастья за деньги не купишь». Главная мудрость – научиться радоваться в жизни при любых обстоятельствах: «Хоть голый, да веселый». Это очень важно для поддержания жизненной энергии и стойкости духа. Если бы такой механизм отсутствовал, то жизнь стала бы пыткой и выходом из такой ситуации для многих становится суицид, самоуничтожение духовное, уход в алкогольные и наркотические средства. Это, конечно, крайность, являющаяся скорее исключением из правила, большинство же людей все-таки отличается здоровьем, в том числе и психическим, и как умеет сопротивляется мрачности жизни, ведь «Веселье – от всех бед спасенье», «Кто умеет веселиться, тот горя не боится». Сопротивление серости жизни у русских отличается обилием праздников и связанных с ними выходными, последние всегда связаны с многодневными «гуляниями». У белорусов возможность такая предоставляется гораздо реже: череды праздников в трудовом календаре нет. Тем не менее, любовь к горячительным напиткам в России и Беларуси общеизвестна и традиционна. «Веселие Руси есть питии, не можем без того бытии», – один из аргументов киевского князя Владимира в пользу принятия православия при крещении Руси в 988 году. Сейчас это – русская пословица. Этот «важный» момент в нашей жизни в голове иностранцев, наблюдавших со стороны «русские нравы», часто складывается в связи с этим в предвзятое отношение. Русская и белорусская тяга к радостям жизни выражается и в привычке расслабиться, отдохнуть, на практике означающее компанию друзей, горячительные напитки, ведь согласно народной мудрости «Живи, не скупись, с друзьями веселись». Природный оптимизм, любовь к смешному, анекдотам, сюрпризам и шуткам выливается в манеру оглушительно смеяться до слез – хохотать. Кстати, по мнению лингвистов, аналога этому глаголу в европейских языках нет, кроме, разве, португальского. Редко кто, кроме русских и белорусов, способен так буйно и широко веселиться и при этом хохотать, но также редко кто, как эти народы, способен впадать в тоску и уныние. Возможно, отсюда берет свое начало миф о «загадочной славянской душе», непоследовательной и противоречивой. 107

Литература: 1. Азимов Э.Г., А.Н. Щукин. Словарь методических терминов. – Спб., 1999. 2. Бердяев Н.А. Самопознание// http:// www.intik.lib.ru 3. Гумбольдт В. фон. Язык и философия культуры. – М., 1985. 4. Дейк Т.А. Язык. Познание. Коммуникация. – М., 1989. 5. Маслова В.А. Когнитивная лингвистика. – Мн., 2004. 6. Мельникова А.А. Язык и национальный характер. Взаимосвязь структуры языка и ментальности. – СПб., 2003. 7. Попова З.Д., Стернин И.А. Очерки по когнитивной лингвистике. – Воронеж, 2002. 8. Солсо Р.Л. Когнитивная психология. – М., 2002. 9. Степанов Ю.С. Константы: словарь русской культуры. – М., 2001. 10. Щукин А.Н. Методика преподавания русского языка как иностранного. – М., 2001

Родственные связи древнерусского праязыка и их культурологические проявления Тюняев Андрей Александрович (Москва, Россия) В последние годы в лингвистической среде всё острее становится проблема формирования научного взгляда на ту стадию древнерусского языка, которая предшествовала историческому периоду (то есть летописной эпохе). Для постановки такой проблемы и для постановки её с такой остротой сформировались абсолютно адекватные предпосылки. Это, во-первых, огромнейшее количество работ по исследованию археологических древностей предлетописных периодов, проделанных археологами за последние 10 – 15 лет. На основании этих данных формируется новая древняя история российских территории, а также народов в древности их населявших. Это, во-вторых, тщательный анализ обнаруженных костных остан­ ков древнего населения центра Русской равнины, проведённый оте­ чественными антропологами. На основании этих данных формируется картина этнической общности средневекового населения Древней Руси 108

с населением более древних периодов этих же территорий. Причём и антропологическая, и археологическая преемственность чётко про­сле­жи­ вается на глубину вплоть до верхнего палеолита, то есть – до 50 тысяч лет. В-третьих, около 20-ти лет назад на службу науке поступили новые методы генетических исследований Y-хромосом. На их основе представители ДНК-генеалогии сделали сенсационные выводы – верхнепалеолитическое население Русской равнины (50 тысяч лет назад) и современный русский этнос имеют один и тот же набор генов, то есть представляют собой предков и потомков, соответственно. В полном объёме исследования по происхождению человека и, в частности, предков русского населения Центральной России изложены в монографии «Происхождение человека по данным археологии, антропологии и ДНК-генеалогии», написанной в соавторстве с профессором Гарвардского университета Анатолием Клёсовым (США). Здесь же мы рассмотрим только лингвистические последствия указанных выше исследований. Учитывая сказанное выше, таким образом, парадигма, на основании которой лингвисты ранее подходили к проблеме изучения древних стадий русского языка, изменилась настолько, что теперь возникла острая необходимость приведения лингвистических данных в соответствие с данными археологии, антропологии и ДНК-генеалогии. Это сложный и, может быть, весьма болезненный для некоторых процесс. Но его необходимо преодолеть. Первыми лингвистами, которые были ознакомлены с результатами исследований по древнерусскому праязыку и в той или иной степени погружены в новую парадигму большей древности русского языка, явились академик Вячеслав Всеволодович Иванов и академик Тамаз Валерианович Гамкрелидзе. В частности, Вячеслав Иванов с интересом ознакомился с моей работой «Языки мира», в которой впервые показана палеолитическая древность предковых линий русского языка, отметил, что «к сожалению, данные археологии не вписываются в лингвистическую концепцию», и пожелал автору успехов. Тамазу Гамкрелидзе представил ситуацию с большей древностью праязыка мой соавтор по указанной монографии А.А. Клёсов. Он наглядно связал данные ДНК-генеалогии и археологии с возможностью иных оценок возраста «индоевропейского» праязыка и его привязки к центральным областям России. Позиция была также принята с интересом и пониманием. После этого гипотеза о верхнепалеолитическом возрасте предков русского населения центральных областей России была последовательно 109

доложена на целом ряде научных конференций. На всех она получила поддержку и сейчас, можно сказать, уже оформилась в весьма стройную концепцию, суть которой изложена в вышеуказанной монографии. Таким образом, на сегодня вопрос с возрастом древнерусского праязыка практически решён и находится на стадии уточнения и расчётов длительности различных этапов своего развития. А следующим пунктом исследований является установление закономерностей и особенностей, которыми характеризовался тот или иной этап в развитии древнерусского праязыка. И в этом направлении уже достигнуты определённые успехи. Во-первых, определён принципиальный подход к установлению таких закономерностей. В качестве объекта исследования выбран консонантный двухбуквенный корень, иногда – трёхбуквенный. А метод исследования заключается в том, что исследуется значительный объём однокоренных слов индоевропейской семьи языков, и на основании обработки полученных данных устанавливается первоначальное значение того или иного корня. В некоторых работах при таком определении значения корня было исследовано по несколько тысяч однокоренных слов из нескольких десятков языков индоевропейской семьи, что, безусловно, обеспечило достижение заведомо правильного результата интерпретации значения корня. Наряду с названным, применяется также и другой, близкий, метод, в котором те же оценки составляются на основе изучения гидронимов, топонимов и ойконимов различных территорий, на которых проживали и проживают не только «индоевропейцы», но и представители других языковых семей. Этот метод в своих работах использует лингвист из Ростова-на-Дону Е.А. Миронова. Ей сделаны соответствующие интерпретации нескольких корней праязыка. Первые результаты проведённых исследований уже опубликованы в специализированных научных журналах. Так, в частности, в журнале «Вестник ЛГУ» в декабре 2009 года вышли в свет две мои статьи – «К вопросу о значении корней «Р» («Ра») и «ВР» протоязыка» и «О значение корня «СТР» праязыка – «пространство»». Об общественном интересе к этим исследованиям говорит высокая читабельность специальных лингвистических статей, опубликованных в СМИ. Итак, углубимся в смыслы древнерусского праязыка и рассмотрим процесс на примере изучения и установления значения древнего корня «ПР». Для анализа было привлечено около 7200 слов из более чем 30ти языков: авестийский, английский, белорусский, болгарский, вепс­ 110

ский, верхнелужицкий, греческий, древневерхненемецкий, древне­ индийский, древнеисландский, древнерусский, древнечешский, ка­ рель­ский, латышский, литовский, немецкий, нижнелужицкий, ново­ верхненемецкий, олонецкий, польский, праславянский, сербохорватский, сло­вацкий, словенский, средненижненемецкий, украинский, финский, фран­цузский, чешский и др. Авестийский Английский Белорусский Болгарский Вепсский Верхнелужицкий Греческий Древневерхненемецкий Древнеиндийский Древнеисландский

древнерусский древнечешский карельский латышский литовский немецкий нижнелужицкий нововерхненемецкий олонецкий польский

Праславянский Сербохорватский Словацкий Словенский Средненижненемецкий Украинский Финский Французский Чешский и др.

Анализ происходил по двадцати четырём различным философским и хозяйственным категориям, охватывающим весьма значительно пространство жизни древнего человека: 1) Передача напора. 2) Парень, производитель. 3) Распространение передачи напора. 4) Основа напора – пара сил. 5) Основание напора – право. 6) Место исполнения права. 7) Исполнители права. 8) Результат напора (в состязании) – приз получает первый. 9) Перст – чем делается напор, инструменты. 10) Пора – результат напора (на поверхность, на тело). 11) Напор на воздух. 12) Опора на что-либо. 13) Напор на чтолибо. 14) Запор, как механизм, строение, место. 15) Праздник, пир. 16) Провизия и пряники. 17) Прядение, прятать, портной. 18) Насекомые, рыбы, птицы, животные. 19) Порча, прах – растёртое в порошок. 20) Слова, пароли. 21) Термины родства. 22) Божества – Перун, Параскева, Переплут, Праведный. 23) Имена. 24) Города и страны. Для примера рассмотрим только глаголы с корнем «ПР», которыми осуществляется передача напора (п. 1). Для глагола ПЕРЕТЬ дадим несколько соответствий: авест. Peretant др.-инд. sphurati лтш. Pireties ср.-нж.-нем. Sparre авест. Sparaiti др.-исл. Sporna н.-луж. Pres укр. Перти блр. перць, др.-русск. Пръти нов.-в.-н. Sроrnеn чеш. Priti 111

болг. запра, в.-луж. Prec д.-в.-н. sраrrо

др.-чеш. Prieti лат. sреrnо лит. spirti

праслав. *perti, слвц. zарriеt’ словен. Zapreti

Как видим корень «ПР» сохраняется без изменений во всех глаголах всех представленных языков. Причём корень «ПР» достаточно просто вычленяется – путём настолько же простого определения приставок и суффиксов. Кроме того, в тексте цитируемой работы многие моменты многократно «разжёваны» дополнительными примерами. Так, если возникает сомнение в том, что в лат. sреrnо корень не «pr», а, допустим, «spr», то линия СОПЕРНИК-СПОР-ПРЯ демонстрирует конструкцию, использованием которой в начале «латинского» слова была поставлена буква «s». Точно такими же сопоставлениями, вновь следует отметить, очень многочисленными, корень «ПР» вычленяется во всех представленных в цитируемой работе словах. Что само по себе защищает исследователя от совершения возможной ошибки. Далее, интересно отметить разнообразие глаголов с корнем «ПР», которое сформировалось, безусловно, за долгий срок существования и развития древнерусского праязыка. Мы приведём здесь лишь некоторые: ПАРЫВАТЬ распарывать ПРЕКАТЬ упрекать, попрекать ПЕРЕЖАТЬ опережать ПРЕТИТЬ воспретить, запретить ПЕРЕТЬ ПРЕТЬ «спорить» ПЕРЕЧИТЬ «ширить», ПРЕТЬ взопреть, сопреть поперечить ПЕРХАТЬ «покашливать» ПРОБОВАТЬ ПЕРЧИТЬ ПРОСИТЬ ПИРАТЬ напирать ПРУДИТЬСЯ «греться» ПИРДАТЬ «кромсать, портить» ПРЯГАТЬ запрягать ПОРИТЬ «толстеть, жиреть» ПРЯДАТЬ прянуть, воспрянуть ПОРОТЬ «разрезать, потрошить» ПРЯЖИТЬ «поджаривать» ПОРСНУТЬ «сильно ударить, ПРЯСТЬ хлестнуть» ПОРХАТЬ ПРЯТАТЬ ПРАТЬ «стирать, колотить белье» ПРЯЧЬ запрягать, напрягать Даже представленные двадцать шесть глаголов дают прекрасную картину описываемых ими действий. Массив в 7200 исследованных слов 30-ти с лишним языков де­мон­ стрирует жёсткую устойчивость древнего корня «ПР». Но при до­по­ 112

л­нительном анализе обнаружились и некоторые, частного рода, за­ висимости, которые, без сомнения, проливают новый свет на процессы распространения отдельных ветвей праязыка, а также на определение направлений возможных заимствований. Во-первых, обращает на себя внимание замена первой буквы «П» кор­н я «ПР» нулевой буквой – P→0. Сравните: ср.-ирл. ОRС «молодая свинья» и русск. ПОРОС. Во-вторых, P→B. Так, литовское BURE = русск. ПРЕ «парус», олонецкое БАРМЫ = русск. ПАРМЫ «овод», албан­ ское BRINJE = русск. ПЕРСЬ «ребро», английское BERM, BRIM = русск. ПЕРМЬ «край», турецкое BURAK = русск. ПОРЧАК «горох» и т.д. В третьих, P→F. Греческое ΦΑΡΟΣ = русск. ПАРУС, древнеисландское FRAM = русск. ПРЯМО, FJORGYNN = русск. ПЕРУН, готское FRAM, FRUMА = русск. ПЕРВЫЙ, «первый»; FАRАN «ехать»; древневерхненемецкое FRUMА = русск. ПРИМА «польза, выгода», FERZAN = русск. ПЕРДЕТЬ, FIRST = русск. ПЕРСТ «перст, остриё», авестийское FRASA = русск. воПРОС «просить» и др. В четвёртых, P→V. Средневерхненемецкое VRUM «порядочный». В голландском – VARKEN «пороз». В пятых, P→H. В кельтском – Неrсуniа «бог (Перун)». Очевидна некоторая географическая закономерность обнаруженных изменений первой буквы корня «ПР». Она иллюстрирует процесс освоения древними руссами (в языковых терминах – «общеиндоевропейцами») территорий Европы, Индии, Кавказа и Ближнего Востока в период 7 – 2 тысяч и лет до н.э. – по мере контакта с финно-угорскими (предположительно: лит.; гол.; кельт.; ср.-ирл.) и семитскими (греч.; ср.верх.-нем.) племенами. Заключение. В заключение доклада подведём некоторые итоги сказанному. 1. Во-первых, новейшие данные таких наук, как археология, палеоантропология и ДНК-генеалогия, оказывают внушительное давление на уже устоявшиеся парадигмы в отношении древних стадий некоторых языков, в частности, так называемого «индоевропейского» языка. Эти данные заставляют лингвистов пересматривать старые парадигмы. В частности, актуальность ближневосточных и северо­ африканских прародин настолько стремительно падает, насколько стараниями специалистами названных наук показывается актуальность антропогенеза на других территориях. 2. Главной из таких территорий является Русская равнина, к ко­ торой следует географически приписать возникновение т.н. «индо­ 113

евро­пейского» языка, а точнее древнерусского праязыка. Этничес­к и ука­занный язык должен быть соотнесён с далёкими предками русского народа, которые установлены с помощью ДНК-методов. 3. Как иллюстрация правильности подхода представлен новый подход к изучению праязыка, который мы соотносим с древнерусским языком времени, начиная от нескольких тысяч лет до н.э. Положительное отношение специалистов к такого рода исследованиям говорит о безусловной научной готовности к предлагаемой смене лингвистических парадигм.

114

РОССИЯ – ВОСТОК: ДИАЛОГ КУЛЬТУР

Бытование казахских онимов в русских топонимических преданиях Акмолинской области Асенова (Нургалиева) Айтжан Бекбулатовна (Кокшетау, Казахстан) Известно, что топонимические предания являются жанром, который имеет свои специфические функции и структурные особенности, а также то, что соотношение общерусского и регионального содержаний находит выражение в специфике оформления сюжетно-мотивного состава топонимических преданий. В преданиях обязательно рассказывается о прошлом, порою очень далеком. Основное назначение их — сохранить память о важных событиях и деятелях истории, дать им оценку: «…озеро здесь было раньше. Много чаек было. И сейчас их много. Казахи из-за того, что чаек много водилось, назвали Шагалы, т.е. места, где чайки живут. А русские переселенцы не смогли выговорить Шагалы и назвали озеро Чаглинка. Так учительница наша рассказывала. А по названию озера назвали и село Чаглинкой» (АКРФ КГУ им. Ш.Уалиханова, ед.хр.84, опись Р-10-1986). С временным пластом – до прихода русских – связаны предания, записанные на территории Акмолинской области. Время в таких преданиях маркируется следующим образом: «давно было»; «тут жили до нас казахи»; «до нас было, до наших дедов, прадедов еще». Оно не делится на отдельные отрезки, сменяющие друг друга по ходу повествования, время едино. Рассказчикам важно подчеркнуть, что события, здесь происходившие, были до них: «Давно это было... Старики еще рассказывали, что когда-то в наших степях жил белый-белый, чистый, как снег, верблюд. Его звали Бура. Он был огромным, но не в тягость людям, так как защищал эти края. Однажды Бура шел неторопливо напиться воды к водопою. Навстречу к нему выехал богатый, но глупый человек. Такие люди считают, что им все позволено. Этот человек стал хвастать перед своими друзьями своей 115

меткостью. Он пустил стрелу в сердце верблюда. Бура упал, но все же пополз из последних сил к озеру. А этот человек не успокоился, он вонзил в верблюда еще и кинжал. Застыл тогда верблюд, превратившись в каменную скалу. Эту гору в честь верблюда назвали Бурабаем. Долго еще со скалы, находящейся рядом стекали в озеро ручейки. Их называли слезами и кровью верблюда. Скала была красного цвета, и вода в ручьях казалась кровью… Скалу в народе называют Кызылтас, т.е. камень красного цвета» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, ед.хр.18, опись Р-2-1979). Как видим, время в подобных преданиях выступает как неделимое целое. Прошлое и настоящее едины, связаны. Как пишет Е.Турсунов: «Прошлое в такой же мере является настоящим, как и само настоящее, оно влито в сегодняшний день как неотъемлемая его часть» [1, с. 24]. Казахские онимы несли информацию о жизни казахов, об особенностях географических объектов и тем самым предопределяли восприятие местности переселенцами. Постепенно в топонимические предания начинает входить «русское» время. Время выстраивается линейно: от древнего времени, «когда нас еще не было», до прихода сюда первых русских: «Мне рассказывали еще старики. Местность называли до нас называли Долбы. Я спрашиваю перевод, а мне говорят, что так звали прародительницу местных казахов. Это было еще давным-давно, до прихода наших в эти края. Батыр привез прекрасную пленницуджунгарку. Звали ее Долбоо, а казахи по своему назвали Долбы. Она обосновала здесь аул, а потом, когда переехали наши, переименовали в Костомаровку (по имени землеустроителя Костомарова, который наделял переселенцам отрезки земли)» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, ед.хр.14, опись Р-2-1978). Реальным изображением действительности в преданиях определяется отбор материала: берутся не все стороны действительности. В преданиях даются не просто типичные для определенного времени ситуации и образы; в них рассказывается об отдельных конкретных случаях, действительно бывших или представляемых таковыми, и о подлинных исторических лицах. В некоторых преданиях дейст­ви­ тельные факты передаются достаточно точно. Это в основном рассказы о сравнительно недавних событиях и о каких-либо местных объектах, заведомо связанных с определенным историческим лицом. Такие рассказы нередко имеют характер краткой исторической справки: «Се­ ло Раисовка было образовано в 1898 г. переселенцами из Украины. Сна­ чала оно называлось Тургаем. В 1905 г. в село прибыл царский упол­ номоченный и раздал по десятине земли. В этот год родилась у него дочь 116

Раиса. В честь нее село было переименовано в Раисовку» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, ед.хр.54, опись Р-2-1987). Исторический персонаж в таких сообщениях может не характеризоваться; он только называется, так как предполагается всем известным. Но многие из таких сведений, кажущиеся очень точными, в действительности оказываются общими мотивами, которые в разных местностях прикрепляются к разным объектам и лицам. «Я живу в Атбасарском районе. Название этого города Атбасар произошло оттого, что в 19 веке этот городок был очень известным. Здесь проходили крупные продажи лошадей. С казахского языка «Атбазар» переводится «базар лошадей». Отсюда такое название.» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, ед.хр.34, опись Р-3-1976). В форме сжатых информаций может говориться и о крупнейших событиях далекого прошлого, память о деталях которых уже изгладилась. В некоторых случаях в преданиях используются древние фантастические мотивы, а герои их порою наделяются неуязвимостью и другими чудесными свойствами; они входят и в реальные по общему тону, повествования к также служат для характеристики центральных персонажей, показывают отношение к ним. Такие особенности присущи и легендам: «Возле села Симферопольского существует соленое озеро Ашысу, на него прилетают лебеди. Раньше здесь был казахский аул. Однажды там отмечали свадьбу, на ней не было только старого чабана с внуком. Они были на ночевке в степи. Утром, возвращаясь в родной аул, они увидели большое озеро. Аула не было, его затопило. На озеро прилетают лебеди. Старые люди говорят, что они символизируют души умерших» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, ед.хр.158, опись Р-21984). «Я хочу рассказать, почему озеро Саумалколь так называется. У одного богатого бия было три дочери, которых он сильно любил. Их звали Сау, Мал, Куль. Когда девочки выросли, они захотели узнать, кого из них отец любит больше. Неподалеку от них было большое озеро. Дочери поставили отцу вопрос: назвать озеро именем своей любимой дочери. Бии очень долго думал, так как он любил одинаково всех своих дочерей. Вскоре он нашел самый оптимальный вариант. Бии назвал озеро Саумалколь, объединив имена своих горячо любимых дочерей» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, ед.хр. 264, опись Р-54-2002). Наряду с этим преданием существует и другое объяснение онима: слово «саумал» переводится с казахского как «только что подоенное кобылье молоко». Нупилова Ш., 1937 г.р. объясняет топоним следующим образом: «... вода в озере мягкая, теплая, как только что подоенное кобылье молоко (саумал). Раньше в только что подоенном кобыльем молоке купались 117

бай­ские дочери. Потому они были красивые, белокожие...» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, ед.хр. 264, опись Р-54-2002). Иноязычные топонимы несли информацию о жизни казахов, об особенностях географических объек­тов и тем самым предопределяли восприятие местности пе­ре­се­ ленцами. «О Бурабай существует много легенд и преданий. Я хо­ч у рас­ сказать о происхождении Бурабая. Когда сотворяли мир, по зем­ле ходил старец с огромным мешком за спиной. В мешке у него было все: горы, леса, озера, болота. Он ходил по всему миру, периодически дос­тавая из своего мешка то гору, то лес. На Кавказе он оставил горы, в России – богатые леса. Дошел до Бурабая, а в его мешке осталось мно­го «разной природы». Недолго думая, он опустошил весь мешок, взяв немного лесов, немного гор, немного озер и разбросал по своей тер­ритории Бурабая» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, ед.хр. 42, опись Р-5-1979). В этих текстах мы встречаем мифологические мотивы: лебеди, ко­то­ рых ассоциируют с душами умерших, мешок, из которого сыпались го­ ры, леса, озера. На изображение временных отношений в произведениях фольк­лора оказывает влияние и сосуществование элементов различных эпох. Мифологическое здесь нередко перекрещивается с историческим, что отражается на художественных особенностях произведения. Вос­ при­нимая сюжеты казахских преданий, переселенцы настоящее не отде­л яли от прошлого, а мир стихий природы входил в мир людей, сос­ тав­л ял с ним единое целое. Так в Зерендинском районе было записано пре­дание от внучки первопоселенцев Черниченко Л., 1947 г.р.: «Давно это было. Мама говорила, что старики рассказывали, она маленькой бы­ла. Мы ведь здешние, местные. Мама не помнит, откуда переехала. Так, вот, был такой случай в наших краях. У одного богатого бая была очень красивая дочь. Парни все на нее заглядывались. Отец засватал ее за другого, богатого, но старого. А дочь любила бедного парня. А уже сватать ее едут. Решили молодые бежать. Убежали. Устали, оста­ но­вились передохнуть у родника, воды попить. А вода в ключе была очень холодная, девушка мыла руки и уронила кольцо. Погоня уже близ­ ко. Девушка заплакала, и от ее слез образовалось озеро. Назвали по­том озеро Зеренда, то есть «где лежит кольцо». По-казахски «зере» – это кольцо» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, опись Р-15-1989, ед.хр. 143). Мо­тив появления воды из слез девушки носит явно мифологический ха­рактер, имеет архаическую основу, т.к. вода была женским божес­ твом. В архаических представлениях вселенная произошла из частей те­ла первочеловека, что отражается в названиях природных явлений и окружающего пространства: подножие горы, устье реки и т.д. Таким 118

обра­­зом, озеро и история его названия существовали задолго до пере­се­ ле­ния восточных славян на территорию нынешней Акмолинской облас­ ти. Как видим из предания, реальная действительность смешалась с архаическим мотивом. Или: «Когда – то молодым людям не суждено бы­ ло прожить счастливую жизнь и пришлось утопить ее в слезах.. Мо­ло­дой джигит из бедной семьи полюбил дочь богатого бая. Бай вос­­про­тивился браку. И тогда влюбленные решили бежать под покровом но­чи. Бежали они три дня и три ночи, но каждый раз погоня их настигала. Однаж­ды, оторвавшись от погони, девушка, обняв любимого, стала при­читать, что им не быть вместе. Девушка все плакала и плакала, а во­да вокруг все прибывала и прибывала. Обнявшись, так и утонули влюб­леннные в озере слез девушки. На озере, говорят, плыли два ле­бе­дя. Так и образовалось озеро Улуколь (по-казахски «улу» – рыдать, «коль» – озеро)» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, ед.хр. 350, опись Р-5-2005) В другом предании о близнаходящемся озере рассказывают: «У нас в Уалихановском районе есть село, которое раньше называлось с. Озерное, а сейчас его переименовали в аул Тлеусай. В этом селе есть боль­шое красивое озеро Коздер. Существует легенда о происхождении этого озера. Когда – то жил там хан, у него была красивая дочь, но красота ее мало имела значение, она была жестокая, никогда не смеялась и не пла­кала. Запретила всем она плакать и смеяться, все подчинились ее во­ле. Но такое долго не могло продолжаться. Дети ходили, как хмурые ста­­рички. Люди взмолились, и аллах услышал их молитву. Прилетел кор­шун и выклевал глаза дочери хана. Когда нес глаза, нечаянно уро­нил в озеро. Если смотреть свысока на озеро, оно напоминает два гла­за. Весной, когда озеро выходит из берегов, говорят: «Ханская дочь за­пла­­кала». А легкие волны, играющих рыбок, они называют «смехом» хан­­ской дочери» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, ед.хр. 351, опись Р-5-2005). Особенно много общих сюжетов связывается с событиями, имевшими для края большое значение и потому запомнившимися, и с наиболее популярными историческими лицами, бывавшими в этих местах. Из традиционного фонда мотивов и сюжетов при этом отбираются те, которые соответствуют смыслу события и сложившемуся у народа представлению о деятельности исторического лица и, следовательно, выражают понимание их народом и их оценку. Основой преданий Акмолинской области часто служат также воспоминания очевидцев и участников событий или рассказы, передаваемые якобы со слов очевидцев. Это другой жанр, но иногда они представляют как бы переходное звено от рассказов (или сказов) о современности к собственно преданиям. Это 119

всегда рассказ о сравнительно недавних событиях, современниками и свидетелями которых были если не сами рассказчики, то их отцы и деды: «Село Урумкай находится недалеко от нашего поселка. Тогда казахи вели кочевой образ жизни. Предводителя казахов, который заселился вблиз озера, звали Урым. Это было его летнее пастбище. Однажды на казахов напало войско калмыков. Все бежали в разные стороны. Предводитель Урым закопал в это огромное озеро клад и утонул. И стали называть это озеро Урым. В 1931 г. образовалось село, конечно, произошли некоторые фонетические изменения и назвали это село Урымкай» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, ед.хр. 241, опись Р-2-2000). В основе следующей группы топонимов лежат отличительные черты объекта: «…когда приехали казаки осваивать станицу, форпост, то с удивлением увидели, что в этом озере щук видимо-невидимо. А казахи рыбу не ели, вот она и плодилась несметно. Казахи озеро называют Шортанды, что в переводе одинаково с русским Щучье» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, ед.хр.18,опись Р-2-1979), «…село Костомаровка называется по имени землеустроителя Костомарова, так говорят некоторые старожилы. А больше мы придерживаемся такого объяснения: село находится между сопками – томарами (по-казахски). «Кос томар» значит «между двумя сопками»…Красивые у нас места. Вокруг села сопки, сопки… Мы их называем горы. Хотя какие они горы… Невысокие, полностью поросшие соснами…» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, ед.хр.14, опись Р-14-1978). Записано более сорока топонимов, образованных от названия исто­рического события или связанные с историческим событием: «…недалеко от села раньше было большое озеро. Казахи называли его Кан­голь. Рассказывали, что в этих местах шла битва с джунгарами или калмыками. Не знаю. Такая была сеча у берега озера, что вода в озе­ре стала красного цвета от пролитой крови («кан» по-казахски кровь, а «голь» – это озеро.) Получается «Кровавое озеро». Никто не усту­пал. Ни джунгары, ни казахи. Говорят, что там все и полегли. В бри­гаде трактористы рассказывали, что, когда пашут землю, то с землей вы­ ворачиваются обломки стрел, копей, мечей и даже кости. Озеро со вре­ме­ нем обмельчало, превратилось в маленькое болотце. Теперь вокруг него поля, поля…» (АКРФ КГУ им.Ш.Уалиханова, ед.хр.22, опись Р-4-1979). Топонимические предания Акмолинской области делятся на предания, повествующие о жизни казахов и предания о русских переселенцах. Пространственно-временные характеристики этих двух групп преданий отличаются друг от друга: русские переселенцы наблюдали за жизнью казахов. Уклад и традиции и жизни казахов 120

отражаются в топонимических преданиях, а историческое время датируется историческими событиями или деятельностью исторических лиц. Хронология топонимических преданий Акмолинской области совпадает с общероссийской, но ведущей темой топонимических преданий послепереселенческого периода является осмысление отношений русских и коренных народов. Основные мотивы – мотивы мирного сосуществования и столкновения переселенцев и казахов. Совместное проживание на одной территории требовало уважительного отношения к традициям соседа. Этим объясняется то, что большая часть топонимических преданий повествует о мире и согласии между казахами и переселенцами. Обращает на себя внимание широкое бытование в Акмолинской области топонимических преданий, основанных на казахских топонимах. Сохранение названий, существовавших задолго до прихода русских, объясняется стремлением переселенцев освоить окружающее пространство с учетом опыта местных народов. Казахские топонимы несли информацию о жизни казахов, об особенностях географических объектов и тем самым предопределяли восприятие местности переселенцами. Таким образом, топонимические предания являются самостоятельным жан­ром несказочной прозы. Поэтому выявление региональных осо­ бен­ностей топонимических преданий Акмолинской области, их струк­т урных особенностей и сюжетно-мотивного состава является актуальным, так как исследуемый материал нигде не был опубликован. Широкое бытование топонимических преданий объясняется стрем­ле­ нием человека осмыслить окружающее пространство и себя в нем. Литература: 1. Турсунов Е.Д. Древнетюркский фольклор: истоки и становления. – Алматы, 2001.

121

Нормы словорасположения в русском и монгольском предложении Батсуурь Батчимэг (Москва, Россия) Связанный порядок слов в монгольском предложении, зависимость синтаксической роли слов от места в предложении, необязательность выражения монгольского подлежащего формой именного падежа – все эти черты родного языка очень затрудняют понимание коммуникативного смысла предложений в русском языке учащимися–монголами. Любой член предложения, стоящий в конце его, воспринимается ими как сказуемое, а дополнения, которые при определенных условиях начинают русское предложение, воспринимаются как подлежащие. Возможность различного расположения членов предложения в русском языке создает еще одну трудность для монгольских учащихся – психологическую. Они считают, что порядок слов в русском языке абсолютно произволен, и поэтому строят русские предложения, не учитывая имеющихся в русском языке закономерностей порядка слов [11, с. 79]. В языках с нефиксированным порядком слов, в частности, в русском языке порядок слов играет ведущую роль в оформлении словосочетаний как синтаксических единиц с номинативным значением (по В. В. Виноградову), а также в оформлении актуального членения предложения [5, с. 84], т.е. правила расположения компонентов в словосочетании корректируются в соответствии с тем, как «ведет себя» словосочетание в зависимости от коммуникативной задачи, которая решается данными предложениями: словосочетание либо целиком входит в тему или в рему, либо оно актуализируется [7, с. 75]. В монгольском языке кар­ти­ на иная: порядок слов фиксирован, поэтому он не выполняет этой ком­ муникативной функции. Порядок слов в монгольском языке выполняет 2 функции: 1) функцию оформления сказуемого (сказуемое всегда занимает последнее место в предложении); 2) функцию оформления частеречной принадлежности слова (так, наречие обя­за­тельно располагается перед глаголом, а если оно ставится перед су­щест­ви­тельным, то оно становится прилагательным – определением) [8, с. 100]. Порядок слов в русском языке подчиняется определенным зако­ но­мерностям. Он не может быть произвольным, хотя и не является связанным. Необходимо говорить о порядке слов в русском языке как о несвязанном (нефиксированном), но несвободном [6]. Такой характер 122

порядка слов в русском языке вызывает определенные трудности у студентов, носителей тех языков, в котором порядок слов является фиксированным. Именно к таким языкам относится монгольский. Синтаксис монгольского предложения до сих пор описывался с точки зрения состава членов предложения, соотношения частей речи и членов предложения, позиционных возможностей в структуре предложения подлежащего, прямого и косвенного дополнений, различных обстоятельств [2, с. 38]. Иерархия членов предложения, механизм словорасположения в предложениях различной семантикосинтаксической структуры и факторы, определяющие тот или иной порядок следования членов предложения, а также смысловые изменения, возникающие с изменением порядка слов, остаются малоизученной областью синтаксиса монгольского языка. В том числе почти не исследованными являются как словопорядок монгольского предложения в плане актуального членения высказывания, так и другие средства актуализации [1, с. 125]. Монгольский язык относится к языкам, в которых порядок слов выполняет главным образом формально-грамматическую функцию и строго фиксирован [9, с. 128]. Грамматические отношения в монгольском предложении выражаются морфологическими средствами (показателями падежей, специальными показателями подлежащего и др.) и порядком слов. Порядок расположения слов, как в словосочетании, так и в предложении подчиняется общему правилу: всякое поясняемое слово следует за поясняющим (зависимым от него) словом. Роль порядка слов как грамматического средства проявляется в порядке расположения таких членов предложения, как определение, сказуемое, подлежащее. Сказуемое, как было сказано, занимает конечное положение, каким бы количеством второстепенных членов ни распространялось предложение. Глагол как синтаксический центр и организатор предложения, находится в ядре высказывания, притягивая к себе те члены предложения, которые несут главную смысловую нагрузку. Он не имеет формального согласования с подлежащим, которое обязательно предшествует сказуемому [4, с. 31]. Это означает, что подлежащее может находиться в самом начале предложения – и непосредственно в препозиции к сказуемому, и в отдалении от него,– в результате чего предложение в монгольском языке имеет полурамочную конструкцию. Таким образом, в соответствии с общим правилом порядка слов для простого предложения, оформляемого нейтральной интонацией нормальным порядком слов в монгольском 123

предложении считается такой: Подлежащее (П) – Сказуемое (С), что является типичным для повествовательного предложения [3]; напр: Би сав суулга угаав. – Я помыла посуду (букв: Я посуду помыла); Багш дэвтэр авав. – Учитель взял тетрадь (букв: Учитель тетрадь взял), Чи хурдан уншлаа. – Ты быстро прочитала (букв: Ты быстро прочитала). Итак, для современного монгольского языка характерен связанный (фиксированный) порядок слов в предложении. Но актуальное членение – явление универсальное, и различные языки располагают наборами различных средств его выражения. Таковыми являются логическое ударение, порядок слов, лексические показатели (частицы), артикли, повтор и некоторые другие [7]. Варианты порядка членов в простом повествовательном предложении в монгольском языке показывают, что на уровне актуального членения изменение порядка слов в большинстве случаев или невозможно вообще, или трансформирует предложение в словосочетание. Возможна только взаимная перестановка подлежащего и дополнений, не выходящих, однако, за рамки сказуемого. Поэтому при выражении актуального членения предложений в монгольском языке большую роль играет логическое ударение, которое сосредоточивается на реме как на основной и главной коммуникативной части высказывания, а также употребление некоторых других средств оформления компонентов актуального членения, например, частиц. В акте речевой коммуникации исключительно важную роль играет логическое ударение, так как оно придает слову или группе слов смысловую законченность, выделяя тем самым смысловой центр сооб­ ще­ния – рему. Это относится в особенности к языкам аналитического строя с фиксированным порядком слов, ибо при отсутствии какихлибо ремовыделительных признаков только логическое ударение дает воз­можность правильно выразить тему и рему сообщения. Именно бла­ годаря логическому ударению рема («логическое сказуемое») легко вы­ деляется в предложениях, причем ремой может быть любой член пред­ ложения независимо от того, какой частью речи он выражен [7, с. 82]. Соотнесем основные варианты расположения слов в повест­вова­ тельных предложениях русского языка с порядком членов предложения в монгольском языке. Вариант 1. Линейно-динамическая структура П (Т) // С (Р) совпадает в обоих языках, так как фиксированный порядок слов монгольского язы­ка требует постановки сказуемого в конце предложения; например: Папа // вернулся – Аав // ирлээ; Преподаватель // обрадовался – Багш // баярлав. 124

Вариант 2. Линейно-динамическая структура С (Т) // П (Р), имею­ щаяся в русском предложении, невозможна в монгольском; в таком случае в монгольском языке меняются места темы и ремы, и пред­ложение приобретает такой же порядок слов, как в варианте 1, т. е. П // С . Но так как П при этом является ремой, то рема выделяется с по­мощью логического ударения или частиц. Напр: Поставил диагноз // участ­ковый врач. – Өрхийн эмч онош тавив; или с помощью частицы л; Өрхийн эмч л онош тавив. (букв. Именно участковый врач диагноз по­ставил). Вариант 3. Линейно-динамические структуры русского языка а) Д (Т1) + П (Т2) // С (Р) и б) Д (Т) // С + П (Р) – в монгольском языке не противопоставлены, и порядок слов может быть только такой: Д – П – С. При этом рема выделяется только логическим ударением; напр: а) Из-за плохой погоды экскурсия // отменилась. – Цаг агаараас болж аялал // хойшлогджээ (букв. Из-за плохой погоды экскурсия отменилась); Свою старую лодку хозяин // продал. – Өөрийнхөө хуучин завийг эзэн зарав (букв. Свою старую лодку хозяин продал). б) От холодов // погибло много птиц – Хүйтнээс болж олон шувуу үхжээ (букв. От холодов много птиц погибло) либо Олон шувуу хүйтнээс болж үхжээ (букв. Много птиц от холодов погибло) Во время сильных дождей // разлилась река. – Хүчтэй борооны үеэр гол үерлэв (букв. Во время сильных дождей река разлилась). Вариант 4. Предложения, которые обладают линейно-динамической структурой П (Т1) + С (Т2) // Д (Р), передаются в монгольском языке предложением с таким порядком слов: Д – П – С либо П – Д – С. Напр: Московский Государственный Университет был основан // в 1755 году. – Москвагийн Их Сургууль 1755 онд байгуулагджээ (букв. МГУ в 1755 году был основан) либо 1755 онд Москвагийн Их Сургууль байгуулагджээ (букв. В 1755 году МГУ был основан); Встреча состоится // завтра – Маргааш уулзалт болно (дословно: Завтра встреча состоится) либо Уулзалт маргааш болно (букв. Встреча завтра состоится)Испортилось настроение // от ваших слов – Таны үг урам хугаллаа (букв. От ваших слов настроение испортилось). Итак, при необходимости выделить детерминант – рему, в русском языке он располагается в конце предложения, а в монгольском языке предложения строятся с логическим ударением на детерминанте, и при этом порядок слов может быть двояким, но подлежащее обязательно остается в препозиции к сказуемому: П – Д – С или Д – П – С. 125

Выводы: Ø порядок слов в русском языке является несвязанным; это значит, что за каждым членом предложения не закреплено одно определенное место, тогда как в монгольском языке порядок слов связанный, в частности строго фиксировано место сказуемого в конце предложения; Ø порядок слов в русском языке является несвободным; это значит, что последовательность слов в предложении задается их ролью как компонентов актуального членения предложения и поэтому не может быть произвольной: изменение порядка слов приводит к изменению актуального членения предложения и, следовательно, к изменению коммуникативного смысла высказывания; Ø место наречия в монгольском языке фиксировано: оно всегда должно находиться перед сказуемым, чего нельзя оказать о месте наречия в русском языке; Ø основным средством оформления актуального членения в монгольском языке является логическое ударение на реме; Ø кроме логического ударения, дополнительными средствами выражения актуального членения в монгольском языке могут служить ремовыделительные частицы – л, –ч. Литература: 1. Брянская Э.А. Сопоставление порядка слов в русском и монгольском языках // Русский язык для студентов-иностранцев. Выпуск №19. – М., 1980. – С. 125-130 2. Бертагаев Т.А., Цыдендамбаев. Ц. Б. Грамматика бурятского языка. Синтаксис. – М.: Восточная литература, 1962.– 317 с. 3. Бертагаев Т.А. Синтаксис современного монгольского языка в срав­ нительном освещении. Простое предложение. – М.: Наука, 1964.–280 с. 4. Галсан. С. Глагол в русском и монгольском языках. – УБ., Мин-во просвещения МНР, 1967.– 183 с. 5. Исследование по русской грамматике. Избранные труды. ­– М., 1975. – 318 с. 6. Крылова О.А., Хавронина.С. А. Порядок слов в русском языке. – М., Русский язык, 1986.– 231 с. 7. Крылова О.А., Максимов. Л. Ю., Ширяев. Е. Н. Современный русский язык. Теоретический курс. Синтаксис Пунктуация. – М., Изд. РУДН, 1997.– 256 с.

126

8. Орловская М.Н. Набор порядка слов в простом повествовательном предложении и некоторые способы актуализации членов предложения в современном монгольском языке. // Восточное языкознание: грам­ матическое и актуальное членение предложения – М., 1984. – С. 99-106. 9. Ринчинэ А.Р. Учебник монгольского языка (для ВУЗов) – М., Изд. Лит. на иностр. яз., 1952.– 320 с. 10. Русская грамматика. Т2. Синтаксис. – М., Наука, 1980. – 709 с. 11. Чогдон Ц. Типичные ошибки студентов-монголов при изучении порядка слов в русском языке. // Русский язык за рубежом. –М., 1975. №1. – С. 78-80 с.

Вербальное отражение казахско-русской специфической реалии как лингвокультурная универсалия взаимодействия двух культур Бейсенова Жайнагуль Сабитовна (Астана, Казахстан) Исторический экскурс в казахско-русские отношения в общественнополитической, экономической, культурной сферах жизни во второй половине Х1Х – начала ХХ веков выявляет неоспоримый факт давних связей казахского и русского народов. Этот исторический период был обусловлен важными переменами в жизни казахского социума: появляются первые образовательные учреждения, строятся важные промышленные предприятия, меняется характер административного управления. Политические и социальные изменения внесли в жизнь казахского народа новые реалии. Язык, как средство общения между людьми, координирует их совместную деятельность в процессе речевого взаимодействия, формирует новую мысль о новом познаваемом явлении, процессе, предмете и т.п. Выявляются мотивированные лакуны в сфере так называемой безэквивалентной лексики. Отсутствие эквивалентов в казахском языке, способных отразить новые реалии общественной жизни, обусловило процесс активного использования в речи казаха внешних и внутренних аллиенизмов. Предположительно, со второй половины ХIХ века на страницах газет и журналов, в книжной и бытовой лексике казахского народа стали активно употребляться русские слова 127

и словосочетания, а также иностранные слова, вошедшие посредством русского языка: в бытовой лексике – самауыр (самовар), кереует (кровать); экономические термины – аренда, вексель, в публицистической речи – политико-административные термины – облыс (область), волостной старшин (волостной старшина), уездной начальник, реалии средства передвижения – поезд, трамвай, пароход и др. Казахские просветители, призывающие изучать русский язык и переводившие оригинальные произведения русских писателей и поэтов, часто использовали в своих трудах русские слова и словосочетания: военный губернатор, дознание, посредник. Это определенный исторический период взаимодействия двух культур, в котором языком межкультурной коммуникации является язык наиболее развитой письменной речи – русский язык. Также, очевидно, это явление вплоть до распада союза социалистических республик было вызвано стремлением подчеркнуть отличие существующей сис­ темы административного управления от ранее существовавшей (цар­ ской самодержавной). Русский язык в качестве международного ре­ гионального языка (и это надо всем признать как данность), в куль­т ур­ но-духовном пространстве не уступает ни одному языку. В этом аспек­те надо говорить и о географическом распространении русского язы­ка (в частности, в Казахстане) во всех социально-профессиональных сфе­рах. В выступлении Президента Республики Казахстан Н.А. Назарбаева в Государственной Думе Федерального собрания Российской Федерации в 2006 году было отмечено, что «более 40% всех учащихся Казахстана обучаются в школах с исключительным русским языком обучения. Это при 26-ти процентном представительстве этнических русских в многонациональном Казахстане. Подобной заботы о русской культуре и русском языке нет ни в одном государстве СНГ. Мы это делаем не ради политики. Русский язык – наше великое богатство» [6]. Использование русского языка имеет сложившуюся культурно-исто­ рическую традицию в Казахстане для всего его нерусского населения и в настоящее время, но при этом следует отметить, что проблема его витальности сегодня приобретает новое наполнение и требует отдельного рассмотрения в связи с языковой политикой Казахстана. Сохранение стабильности межнациональных отношений, учет особенностей демографической ситуации, полиэтничность народа – вот основные приоритеты для правовой защиты каждого отдельно взятого языка, в том числе и русского. Витальность русского языка поддерживается языковом законодательством республики в таком хронологическом порядке: Закон о языках, 1989г., 1997г., ст. 5,6, 1999 г., ст. 7; Конституция 128

Республики Казахстан, 1993 г., 1995 г., ст. 7, а неотложность решения вопросов о языке связано с соотнесением понимания структурирования нового географического и культурно-исторического пространства – во всех основных документах статус русского языка определяется как язык межнационального общения. Полилингвальная и полиэтническая среда современного Казахстана способствуют расширению и обогащению языковых и культурных контактов. Среди как казахов, так и представителей других этносов, сложно найти человека, который не говорил бы на русском языке. Русский язык в Казахстане продолжает сохранять прочные позиции, остается таким же доминирующим, как и государственный казахский, средством коммуникации. Высокая жизнеспособность русского языка нашла отражение в данных социолингвистического анкетирования, проведенного казахстанскими учеными: 50% респондентов-казахов и 97,5% респондентов-русских говорят о своем высоком уровне говорения, понимания, чтения и письма на русском языке. Получив в соответствии с Конституцией РК статус языка, «официально употребляемого в государственных организациях и органах местного самоуправления», русский язык наряду с государственным казахским языком находится в фокусе последовательно осуществляемой в стране взвешенной культурно-языковой политики. В Казахстане, где проживает более 130 национальностей, вопросы сохранения позиций русского языка непосредственно введены в общий контекст государственного строительства, поддержания со­ циальной стабильности, мира и согласия в обществе, а также реали­ за­ции целей утверждения Казахстана на международной арене в ка­ честве равноправного партнера мирового сообщества. Высоким сви­де­ тельством прочности позиций и потенциала русского языка в жизни и международном общении народов Казахстана является совместное решение Президента Республики Казахстан Н. А. Назарбаева и экспрезидента Российской Федерации В. В. Путина о проведении в 2003 году Года Казахстана в России, а в 2004 — Года России в Казахстане. За популяризацию и развитие русского языка в Республике Казахстан и в целом в постсоветском пространстве доктор филологических наук профессор Шаймерденова Н.Ж. была удостоена Медали им. А.С. Пуш­ кина на родине русского языка, в России, в честь завершения Года рус­ ско­го языка. Возобновляются и развиваются контакты между высшими учебными заведениями, научными и педагогическими организациями России и 129

Казахстана, расширяется спектр их взаимодействия. Так, в частности, поддерживаются тесные научные связи с Московским государственным университетом им. М.В. Ломоносова (Москва), с Российским университетом дружбы народов (РУДН, Москва), с Государственным институтом русского языка им. А.С. Пушкина (Москва). В 2007-2009 годы в столице Казахстана г. Астане были проведены 1 Международный Конгресс «Русский язык и литература в ХХI веке: теоретические проблемы и прикладные аспекты», посвященный Году русского языка, 2 Международный Конгресс «Русский язык как язык межкультурного и делового сотрудничества в полингвальном контексте Евразии» и другие культурно-научные мероприятия. 2. Определенному периоду развития общества соответствует определенное социокультурное состояние языка, а значит, и активность использования в процессе коммуникации разнообразных факторов деятельности культурной, деятельности политической, деятельности общественно-экономической и т.д. «Словарь лингвистических терминов» О.С.Ахмановой определяет термин «реалия» (лат. Realia – «вещественный», «действительный») как: «... разнообразные факторы, изучаемые внешней лингвистикой, такие как государственное устройство данной страны, история и культура данного наро­да, языковые контакты носителей данного языка и т.п. с точки зрения их отра­жения в данном языке <…> предметы материальной культуры» [3]. В терминологическом плане следует различать «реалию-предмет» и «реалию-слово», его обозначающее. В лингвистической литературе термин «реалия» употребляется как в значении слова-реалии, так и в качестве предмета-реалии, а также для обозначения элемента лексики того или иного языка. Ценности одной национальной общности, отсут­ствующие у другой или существенно отличающиеся от них, составляют национальный социокультурный фон, который, так или иначе, находит свое отражение в языке. Изучение социокультурного фона и лексики, отражающей его, представляется необходимым в целях более полного и глубокого понимания и воспроизведения сведений об этих ценностях в процессе межкультурной коммуникации с помощью использования в речи оригинальных слов-реалий языка другой национальной культуры. Cоциокультурные сведения, харак­терные лишь для определенной нации или национальности и отраженные в языке данной нацио­нальной общности, В.С. Виноградов называет фоновой информацией. Она включает 130

в себя спе­цифические факты истории, особенности государственного устройства и географической среды нацио­нальной общности, характерные предметы материальной культуры, фольклорные понятия – все то, что в теории языка обычно называют реалиями. Под реалиями, как известно, в теории лингвистики пони­мают не только сами факты, явления и предметы, но и их назва­ния. Понятия, отражающие реалии, носят национальный характер и относятся к категории безэквивалентной лексики, которую Е.М. Верещагин и В.Г. Костомаров определяют как слова, необходимые для выражения понятий, отсутствующих в иной культуре и в ином языке, слова, относящиеся к частным культурным элементам, а также слова, не имеющие эквивалентов за пределами языка, к которому они принадлежат [5]. Сегодня, как отмечают социолингвисты Казахстана (Э.Д. Су­ лей­менова, Н.Ж. Шаймерденова и др.), на пороге ХХI века язы­ ковое планирование в республике включается в общие процессы со­ существования таких идеологий как вернакулизация, моноязычие, много­язычие и интернационализация [8]. Усиление витальности казах­ского языка при поддержке со стороны идеологии моноязычия как символа государственности и независимости, национальной и языковой идентификации определяется закреплением его в зако­но­ дательных документах, обеспечивая ему (казахскому языку) право использоваться во всех функциях и сферах общения. Основные объективные признаки витальности казахского языка – это национальнокультурные показатели (национальное искусство, театр, религия, кино, литература), социально-политические (государственные программы по поддержке и развитию казахского языка на всех уровнях: органы печати, книгоиздание и т.п.), социально-демографические показатели (билингвизм), социально-функциональные показатели (образование, наука, СМИ, административное делопроизводство, судопроизводство, промышленное предприятие и т.п.), собственно-лингвистические (языковая норма, отраслевая терминология). Придание казахскому языку статуса государственного благоприятно содействовало процессу урегулирования функциональных взаимодействий между казахским и русским языком, стимулированию процесса языковой нормализации, использованию в речи русскоязычного гражданина Казахстана лексики, отражающей нормализацию и унификацию терминологии, устранение заимствований, дублирующих национальные термины, пополнение словаря за счет тюркской лексики, использование новых слов, созданных с помощью средств самого казахского языка. 131

Так, в культурной деятельности, отражающей теоретическое и научное, эстетическое и художественное (к внешнему миру причисляется и сам человек как предмет исследования и мышления), в речи русского акти­визируются и используются этнографические деннотативные реалии, отображающие имена собственные (названия газет и журналов: «Azat» «Til tanim», «Zhuldiz», «Tan sholpan» и др.), национальную валюту (тенге), должности и обозначения лиц (akim, kocshi); – детали костюма и украшения (saukele, kamzol, blezik); кушанья и напитки (kazi, karta, beshbarmak, kumis, ayran, shuzhik, lagman, baursak и др.); посуду (kazan, kese, ayak, astau и др.), музыкальные инструменты (dombra, kobiz и др.) обычаи, ритуалы (toy, sundet toy, til ashar и др).; праздники, игры (altin bakan, kiz kuu, bayga); культы — служители и последователи (molla, mechet, namaz, zhuma kuni), обращения и титулы при именах ( aga, aksakal, mirza, apa и др.). И этот процесс вызывает не только сближение казахской и русской культур, но и их некую специализацию, т.е. «войдя в некоторую культурную общность, культура начинает резче культивировать свою самобытность» (Ю.М. Лотман), процесс взаимного ознакомления и принятия в общем для казахов и русских культурном мире является одним из важных показателей изменений в межнациональной коммуникации, преодолением одного из барьеров интеркультурной адаптации в новом геополитическом пространстве. Государственный терминологический комитет и ономастическая комиссия в этот период возрождения казахского языка как государственного возвращают преж­ние исторические названия объектам физической географии на­се­ленных пунктов. В связи с этим процессом в речевой деятельности рус­ских активно используется лексика, отображающая общественно-по­литические реалии: административнотерриториальное устройство, адми­нистративно-территориальные единицы, населенные пункты: Астана, Алматы (Алма-Ата), Жамбыл (Джамбул), Кокшетау (Кокчетав), Тараз, Караганды (Караганда), Бурабай (Боровое), Акмола (Целиноград) и многие названия сельских населенных пунктов. Реалии общественно-политической жизни: политические организации (Нур-Отан, Ак Жол, Адилет и др.), политические деятели: патриотические и общественные движения (Жасыл Ел, Жас Отан, Kazak tili и др.); названия компаний (Самырук Казына, Халык Банк, Нур Сая и др.), магазинов (Азат, Ерлан, Азамат, Балдырган, Хадиша, Жанур, Гульжан, Сары Арка и др.), названия улиц: Наурызбай батыра, Толе-Би, Айтеке-Би, Богембай батыра и др. Активное использование русофонами в процессе коммуникативной деятельности (в быту, на производстве) слов-реалий и предметов-реалий, 132

отражающих наименования предметов, понятий, культурных, бытовых и исторических явлений казахского народа и страны, отражающих тот или иной отрезок действительности, и, следовательно, тесно связанный с внеязыковой действительностью, вызвано, на наш взгляд, ослаблением негативного и недоверчивого отношения к происходящим в республике переменам в языковой ситуации. Коррекция приоритетов языкового планирования, стандартизация, модернизация, адаптация казахского языка к широким коммуникативным потребностям и социальным функциям, акцент на объект языкового планирования (все группы казахстанцев), особо завышенные требования к русскоязычным каза­ хам, младшему поколению казахстанцев оказались стратегически без­ оши­бочными (снижается давление на представителей всех этносов, про­живающих в Казахстане, в том числе и русских, нейтрализуется на­ пряженность во всех сферах общения). Очевидно, что не все со­ циальные и возрастные группы русского населения Казахстана обладают одинаковой языковой восприимчивостью к реалиям, но общественная толерантность, характерная для казахстанского сообщества, может быть гарантом для бережного сохранения исторически сложившихся позитивных связей казахского и русского этносов. При этом становится закономерным и очевидным, что молодое поколение, родившееся и выросшее в Казахстане, развивавшееся в атмосфере всеобщей экспрессивной волны мотивов по принятию и признанию статуса казахского языка как государственного и статуса русского языка как языка межнационального общения, а также в соответствии с этим принятия языкового поведения в условиях со­вре­ менного культурно-исторического пространства – это новая формация казахстанцев, которые относятся к государственному языку не как к временному явлению, а как к существующей реальности, готовых к использованию лингвокультурных реалий как вербального выражения специфических черт казахской и русской национальной культуры в речи во всех сферах деятельности. Литература: 1. Алпатов В.М. Роль русского языка в мире // Решение национальноязыковых проблем в современном мире. – СПб, 2003. 2. Алтынбекова О.Б. Этноязыковые процессы в Казахстане. – Алматы: Экономика, 2006. 3. Ахманова О.С. «Словарь лингвистических терминов». 1966. – С. 381. 133

4. Баскаков А.Н. Социолингвистический анализ языковой ситуации в регионе Средней Азии и Казахстана. – Нукус, 1992. 5. Верещагин Е.М., Костомаров В.Г. – Москва, 1983. 6. Назарбаев Н.А. Выступление в Государственной Думе Федерального Собрания Российской Федерации, 5 апреля, 2006 год. 7. Сулейменова Э.Д., Смагулова Ж.С. Языковая ситуация и языковое планирование в Казахстане. – Алматы, 2005. 8. Сулейменова Э.Д., Шаймерденова Н.Ж. Аканова Д.Х. Языки народов Казахстана. – Астана, 2007. – С. 54-55.

Проявление диалогизма в письменных памятниках Бухарова Фарида Тимергалиевна (Стерлитамак, Россия) С древнейших времен существовали тесные связи в области культуры и литературы народов Средней Азии и Восточной Европы. В то же время богатые традиции тюркоязычного фольклора, созданные в течение многих веков, творческий опыт, накопленный в письменной литературе выдающимися сочинителями Ю. Баласагуни, Кул Гали были надежным образцом и творческим фундаментом для поэтов XIV веков. В поэтических произведениях поэтов Поволжья и Приуралья XIV века осмыслены различные философские концепции идеала мужественной красоты. Это означало появление и закрепление представления о человеке, главным образом, о его характере, обладающем качествами истинного мужчины. Метафоро-символический смысл этого понятия имеет свои глубокие корни. В книге «Татарские народные пословицы» понятие «мужчина» означает оценку достигнутой человеком высшей степени совершенства. Он воплощает в себе всю сумму божественных черт [3, с. 114]. Идеальный герой – это всегда основной вопрос и мифологии и ре­ лигии и, конечно же, литературы и общества. Начиная с Авесты-За­ роаст­ризма (VI в. до н.э.) и в последующих фундаментальных религиях все боги и пророки, первочеловеки и персонажи мифологии – это муж­чи­ ны, совершенные, образованные Инсаны. В исламе пророки, ангелы, вы­ 134

ступают в образе мужчины. В Коране сказано: «Мужья стоят над же­на­ ми за то, что Аллах дал одним преимущество перед другими» [1, с. 91]. Принятие ислама в Золотой Орде дало большой импульс для появления новых очагов культуры, послужило причиной распространения арабской, персидской письменности и литературы. Сочинения авторов Востока вдохновляли тюркских поэтов-гуманистов на создание своей тюркоязычной литературы, получившей высокое развитие в XIV веке. Некоторые из этих произведений, а именно «Хосров и Ширин» Кутба и «Гулистан бит-тюрки» С. Сараи является «плодом транс­ плантации» одноименных произведений Низами и Саади. Вместе с творческими переводами переходят, несомненно, на XIV век и суфийские мировоззрения, те же мистические и мифологические на­ чала в познании и объяснении мира, человека и их взаимоотношений. Тюркоязычная поэзия Волжско-Уральского региона, конечно же, не может рассматриваться вне мистического индивидуализма, мифологии и романтизма. Идея «совершенного человека» (камил инсан) была выдвинута суфийской поэзией, где человек достиг высшей степени нравственной чистоты, полного знания о бытии и боге. Через фантастические события, мифологические образы поэты стремились изобразить актуальные жизненные проблемы, гуманистические идеалы и идеи своего времени, потому что в произведениях словесного искусства, основанных на полурелигиозных, полусветских легендах, «пророки, как бы ни являлись божественными лицами, часто очень подобают реальным личностям, жизненным богатырям. Они во многих случаях заняты мирскими делами, разными хлопотами» [4, с. 78], т.е. суфийская аллегория и религиозно-мифологические элементы насыщены атрибутами реальной жизни своего общества. Поэтому широкой популярностью пользовались легенды, посвященные подвигам четвертого праведного халифа Гали, зятя Мухаммеда. В дастане «Кисекбаш китабы» главный герой Гали, прежде чем сразиться со своим врагом-дэвом, будит его, ибо «убивать спящего» – не удел «истинных мужчин». Гали предлагает ему принять исламскую веру, а когда тот не соглашается, рубит его своим мечом и спасает всех пленных. Героика этого произведения, осложненная религиозными мотивами, тесно переплетается со сказочной фантастикой и романтикой: события сказочные, а основной герой является историческим лицом. Конечно, проявления суфизма в разное время в разных регионах очень разные. В Восточном, например, арабо-иранском суфизме и суфийской поэзии средних веков человек достигал не только 135

высшей степени нравственной чистоты, полного знания о бытии и боге, но благодаря пантеизму (третий столп суфизма, утверждающий единство духа и материального мира) человек сам поднимался до божественной истины, божественных откровений. Подобным носителем эстетического идеала в поэме Кул Гали «Кыссаи Юсуф» (XIII в.) выступает в образе Юсуфа. Автор выделяет его 10 качеств–критериев, которые делают человека (инсана) совершенным, идеальным. Это такие черты: красота, открытость, прямота, знает многие языки, благородный, мощный, как Алып, правоверный, неподкупный, преданный, из рода пророков. Конечно же, не с XIII века начинается определение основных качеств человека. Еще в зароастризме перечислены 33 качества деяния человека, при выполнении которых он обязательно попадет в рай. Следовательно, основные качества совершенных людей в лице пророков выделены во всех религиях. Сам Юсуф – символ красоты, прекрасного, причем Кул Гали ставит внутреннюю красоту выше внешней красоты. Эта красота не только мистическая, божественная, но имеет философско-эстетические, вполне жизненные, общечеловеческие черты. Если Юсуф человечен, скромен, умеет прощать, верен завещанию отца. Едигей же (в дастане «Едигей»), напротив, гордый, не сдержанный, не прислушивается даже советам своих учителей, мстителен. И, естественно, если Юсуф достигает своей цели, Едигей же приносит в свою страну только раздор. Кул Гали в свое произведение внес черты национального колорита, приметы своего времени. Нищенское существование Зулейхи на обочине дороги, как дервиш, напоминает эпизод из поэмы «Лейла и Меджнун» Низами (XII в), где юноша Кайса (Маджнун), уходя из родного дома, оказывается в аналогичном положении. В отличие от пассивного Кайса, Зу­лейха достигает своего счастья через борьбу, страдания. Зулейха до­би­лась счастья – любви Юсуфа верностью и терпимостью – лишь через 40 лет. Способность воспринимать идеал, прекрасное складывалась исторически: она развивалась вместе с развитием и совершенствованием духовной жизни человека. Следует подчеркнуть, что автор мог заимствовать сюжет, образную систему, жанровую форму «назира» (спор, полемика, состязание), разработанные в Восточной поэзии, но выражал через них самотоятельные, свои собственные, и очень часто даже противоположные мысли. Классический пример тому – на хамсу Низами (XII в.) написаны аналогичные хамса–пятерицы Джами, Навои (XV в.). В истории Восточной литературы эта форма существовала во все времена. Например, судьба индийской книги «Панчатантра» (IV в н.э.), которая переводилась почти на все языки мира, каждый раз пред­ став­л яя самостоятельное национальное произведение. 136

В тюркоязычных произведениях Поволжья и Приуралья IV века «Гулистан бит-тюрки» Сараи, «Хосров и Ширин» Кутба усматривается, несомненно, именно это явление. В поэме Кутба «Хосров и Ширин» (1342г.) изображение человека («истинного мужчины») для поэта означало, прежде всего, раскрытие его богатого внутреннего мира, постижение самых противоречивых проявлений души. Характерно, что поэт не только дал в образах Ширина, Фархада галерею «истинных мужчин», но и показал в образе Хосрова тяжелый путь становления «истинного мужчины». Именно Хосрова поэт обрисовал в динамическом развитии. Хотя у него так много пороков, которые заслоняют его достоинства, для Кутба он – прежде всего человек. Культ любви и красоты, идущий от суфийских поэтов, в поэзии Поволжья и Приуралья XIV века реализуется по-иному. В истолковании прекрасного особо подчеркиваются такие достоинства как разумность и просвещенность, которые тесно переплетаются с идеалом мужественной красоты. В творчестве Кутба культ любви развивается параллельно с культом женщины. Вот что достойно внимания: когда речь идет об «Истинном мужчине», вовсе не учитывается признак пола человека. В поэме Кутба женщина, во-первых, восхваляется не за принадлежность к прек­расному полу, а за обладание чертами характера настоящего муж­ч и­н ы: Хвала женщинам с душою истинных мужчин, Иные мужчины только завидуют им (построчный перевод) [2, с. 149]. Достоин внимания в поэме еще один вид любви – любовь к самому се­бе. По мнению философов, любовь к себе, или эгоизм – свойство, свя­ занное с сущностью человеческой природы человека. Эта любовь сво­ дится к удовлетворению личных потребностей человека, своей корысти. Человек, не осмысливающий предназначение личности, остается только при своих интересах – в рамках своего узкокорыстного эгоизма. Занимавшая большое место в основной сюжетной линии поэмы «Хосров и Ширин» проблема быть Мужчиной (Ирэн, Ирдэм, Ир-егет) решается посредством отображения различных свойств, составляющих основу характера личности. Изображение Кутбом женщин, обладающих чертами истинно му­ жественного человека в противовес мужчинам, не сумевшим оправдать имя Истинного мужественного человека, достойно внимания. В поэме от начала до конца Кутб подчеркивает, что не все люди обладают чертами Мужчины. Изображение автором мужчин, не отвечающих требованиям истинно мужественного человека при жизненных испытаниях в про­ 137

тивопоставлении женщинам, обладающих чертами настоящего Муж­ чины, нисколько не случайно. Кутб так критикует мужчину, не су­мев­ шего добиться звания Истинно мужественного человека. Проблема женщины решается на основе Восточной эстетической мысли и неоплатонизма. Для Ширин «брачная семья» – моральный способ, способствующий преодолению личного эгоизма человека (Хосрова). По мнению автора, Вечный Разум – удел женщины. В творчестве поэта большое место уделяется проблемам воспитания как источника благополучного существования на этом свете. Как поэт-философ, Кутб неоднократно подчеркивает, что главный смысл семьи – это воспитание детей. Но автор рассматривает смысл семьи не только с позиции продолжения человеческого рода, но и с точки зрения единства взглядов на мир. По мнению философов, единый взгляд на мир может быть только у «цельного» человека, который синтезировал в себе принципы мужчины и женщины. Кутб, выдвигая идею мужественной красоты, создает новый тип женщины на пути ее эмансипации. Он показывает, что женщина не только способна защитить свою жизненную позицию, но и бороться за сохранение семьи и за социальный статус мужчины. Таким образом, эстетический идеал тюркоязычной поэзии складывался как синтез собственной художественной древности и литературных традиций Восточного Ренессанса. Литература: 1. Коран. – М.: Наука, 1963. 2. Кутба «Хосров и Ширин». – Казань: Магариф, 2003. 3. Татарские народные пословицы: в 3 томах. – Казан: Тат.кн.изд-во., 1959. – Том 1. 4. Хусаинов Г.Б. Башкирская литература XI-XVIIIв.в. − Уфа: Гилем, 1996.

138

Жизнь и творчество Йывана Кырли в татарском литературном контексте 1920-30-х годов (К 100-летию марийского поэта и актера) Галимуллин Фоат Галимуллинович (Казань, Россия) На праздничном вечере, посвященном 75-летию образования Союза писателей Татарстана, проходившем в здании Большего концертного зала им. С.Сайдашева в Казани, я встретился с председателем Союза писателей Марий Эль Василием Крыловом. Он, как будто оправдываясь, говорил: – Опоздал на этот праздник, но по очень уважительной причине. Сегодня в Йошкар-Оле открылся памятник Кириллу Ивановичу Ива­ нову (Йыван Кырле)…, – и после довольно большой паузы Василь Ва­ сильевич добавил: – Мустафе. После произнесения этого имени все стало ясно. Кто не знает Мустафу из знаменитого фильма «Путевка в жизнь», которого замечательно сыграл тогда никому неизвестный паренек, выросший в марийском селе и ставший сразу известным миллионам зрителей. Название этого фильма было очень многозначительным. Прежде всего тем, что именно с этой художественной ленты в нашей стране началась жизнь звуковых фильмов. Во-вторых, главный герой – беспризорный татарский юноша – в перипетиях событий двадцатых годов прошлого столетия шагнул на путь становления настоящего человека. В-третьих, сам Йыван Кырля вместе со своим героем в буквальном смысле слова получил как бы билет счастья – начал свою богатую биографию, которая была целиком посвящена родному марийскому народу, развитию его культуры и искусства. Правда, Йыван (марийское произношение имени Иван) и без этой роли, сыгранной в кинофильме, нашел бы свою стезю благородной деятельности, ибо в то время им уже были сделаны первые верные шаги в этом направлении. Семнадцатилетний паренек – полусирота из бедной многодетной семьи – в 1926 году был принят слушателем рабфака Казанского государственного университета. Его – старательного и жаждущего получить образование сельского юношу – сюда направила комсомольская организация Сернурского кантона. 139

Действительно, рабфак, созданный в 1919 году в КГУ, сделал очень многое в деле подготовки национальных кадров для народов Поволжья, как татарка, чуваши, мордва и удмурты. Именно здесь для них были открыты национальные отделения. Многие молодые люди, окончив рабочий факультет и затем, получив основательное профессиональное образование в КГУ и других вузах, становились организаторами преобразования экономики, образования, культуры и искусства родных регионов и народов. На татарское отделение поступает и будущий классик татарской литературы А.Еники, который тепло отзывался о марийском пареньке, выступавшем на концертах и вечерах с различными художественными номерами. Впоследствии Й.Кырля посвятит и стихотворение родному факультету, которое назвал просто – «Рабфак». Факультет Родной, рабочий! Эти строки – Дружбы знак Путь открыл Из черной ночи В золотую даль Рабфак. Таким образом, столица Татарстана и университет, расположенный в ней, Йывану из марийской деревни Кырля открыл путь в золотую даль первой ступенью, для которого стал Московский государственный техникум кинематографии, откуда он был и приглашен на съемки вышеназванного фильма. Студентка марийского отделения Казанского Восточного пе­да­го­ гического института О.Г.Сурикова в дни шестидесятилетия Й.Кырли вспоминала: «Учеба в Казани оказала на Кырлю положительное влияние: из паренька-балагура он сделался городским юношей, более сдержанным в своих поступках, однако он сохранил тот же оптимизм, юмор и остроумие, которые были присущи ему в отрочестве. Ни один вечер не проходил без его активного участия. К этому времени его поэтическое дарование проявилось уже более ярко, и на каждом вечере начинающий поэт читал какое-нибудь новое свое произведение. Студенты тепло принимали его выступления, так как знали, что Кырля в поэтических образах умеет выразить их чаяния и мечты. Помнится мне вечер, на котором он читал первый вариант своего стихотворения «Госрабфак». Стихи приняли хорошо» [3]. Вместе с тем именно здесь у него открылись и актерские способности. Не зря преподаватели 140

рабфака по марийскому языку и литературе пророчили ему актерское будущее. Так вспоминает писатель А.Ток, Кырля всего лишь «был приглашен в числе многих студентов для участия в массовых сценах при постановке фильма. Режиссер Н.Экк, снимавшей этой фильм, быстро заметил незаурядные способности артиста-марийца и предложил ему главную роль вожака беспризорников – татарского паренька Мустафы» [4, с. 32]. То, что образ татарского юноши создал на экране мариец имеет в свою очередь символическое значение. Й.Кырля и по жизни хорошо знал тонкости быта и психологии соседнего народа. Наблюдательный юноша этот опыт приобрели из посещений спектаклей татарского про­фес­ сионального театра. Успеху актера послужил его природный дар акте­ра. В годы его учебы в техникуме и актерской работы в Москве были созданы благоприятные условия для развития литературы и искусства и национальных меньшинств. Так, например, работала ТАПП (Татарская ассоциация пролетарских писателей), где активную деятельность проявил М.Джалиль. Он же редактировал журналы для детей на татарском языке: «Кечкенэ иптэшлэр» («Юные товарищи») и «Октябрь баласы» («Дитя Октября»). Он же работал заведующим отделом литературы и искусства газеты «Коммунист» на татарском языке. Руководил литературной частью татарской оперной студии Московской консерватории. Вместе с ним активно работали и создавали свои произведения и А.Файзи, М.Максуд, А. Ерикеев, А.Исхак, Ш.Маннур и другие. Издательство народов страны (Центриздат) было местом общения представителей литератур многих национальностей. В этом контексте не трудно увидеть и сотрудничество с марийскими коллегами. Ибо в нем издавались и книги на марийском языке. В Москве выходил журнал «У илыш» («Новая жизнь»), газета «Марий ял» («Марийская деревня»). По этому поводу марийский писатель А.Ток писал: «В национальных редакциях Центриздата тогда можно было встретить поэтов разных народов Поволжья и Приуралья. Здесь сотрудничали татарские поэты А.Ерикеев, А.Файзи, М.Джалиль, Ф.Бурнаш, башкирский поэт С.Кудаш, мордовские поэты и писатели А.Моро, А.Лукъянов, Ф.Чесноков, П.Кириллов, Н.Эркай, чувашские поэты А.Багай, К.Герд и многие другие. Мы тогда были еще молоды и, встретившись, горячо спорили о путях развития своих национальных литератур» [4, с.15-16]. В то же время, как и марийские писатели Я.Ялкайн, П.Ланов, мордовский писатель П.Кириллов, татарский поэт и публицист М.Джалиль учились в Московском университете. Как утверждает Л.И.Исиметов, «все они дружили с Йываном Кырлей и радовались его творческим успехам». Он, 141

в свою очередь, «хорошо знал многих деятелей литературы и искусства, а с некоторыми был в тесной дружбе» [1, c.47]. М.Джалиль, как уже было сказано, в Москве заведовал литературной частью Татарской оперной студии при Московской консерватории. При этом у него главная обязанность состояла в том, что он должен был обеспечить репертуаром будущего национального театра оперы и балета. По роду деятельности он много общался и с деятелями музыкального искусства. Одним из них был известный композитор тех лет Сигизмунд Кац. Познакомил он его и со своим другом Йываном Кырля, о чем композитор с душевной теплотой вспоминает через несколько десятилетий. «Иногда к нам с Джалилем присоединялся еще один поэт – Иван Кырля, по национальности мариец. Мне о нем очень часто рассказывал Муса Джалиль, обещая привести талантливого стихотворца к нам на Сретенку, и однажды обещание сдержал. Гости вошли в нашу комнату. Иван Кырля маленький… невысокий приземистый человек, снялся в фильме «Путевка в жизнь» Н.Экка в главной роли и стал в Москве очень популярным человеком. Ваня Кырля читал свои стихи по-марийски и тут же переводил их на русский язык. Стихи были очень хорошие, и мы слушали с большим удовольствием» [2, c. 98]. В семейном альбоме, который хранится в мемориальном музее М.Джалиля в Казани, есть портрет и Й.Кырля, что еще раз подчеркивает дружбу двух поэтов соседних народов. В названной книге М.И.Исиметова имеются и другие факты, подтверждающие дружбу И.Кырля с видными деятелями татарской литературы. «Близким другом Йывана Кырли был и другой известный татарский поэт А.Ерикеев, который жил и работал в Москве. Сохранились совместные фотографии. На одной из них видим мордовского поэта Артура Моро, цыганскую поэтессу Ольгу Панкову, Йывана Кырлю и Ахмета Ерикеева, а на другой стоят два поэта. Оба жизнерадостные. На лице Кырля играет улыбка. «Мы с Йываном Кырлей жили очень дружно, в согласии, – писал Ахмед Фазылович в 1962 году марийскому писателю и литературоведу К.Васину. – Я его все время вспоминаю добром» [1, с.48]. Поэт Самат Шакир посвятил талантливому киноактеру стихотворение «Йыван Кырля», которое перевел на марийский язык Валентин Дмитриев. Оно опубликовано в подборке «Наш друг – Самат Шакир» в газете «марий коммуна» 14 апреля 1974 года в связи с пятидесятилетием татарского писателя [1, с.48]. В начале статьи было упомянуто имя рабфаковца Амирхана Еники. Он был одним из наследников известных татарских мурз – почувствовав 142

опасность быть задержанным в суматохе тридцатых годов, незаметно уехал в Среднюю Азию и находился там вплоть до начала Великой Отечественной войны, затем до Дня Победы воевал на фронте. Йывае Кырля, как отмечает М.С.Исиметов, наоборот, именно в 1937 году вернулся из Москвы в Йошкар-Олу, где в глазах энкэвэдэшников каждый адекватный представитель национальных кадров казался сомнительным. За этот опрометчивый шаг Й.Кырля поплатился жизнью. Михаил Исиметович Исиметов – талантливый и неустанный исследователь в своей книге воссоздал заново жизненный и творческий путь Йывана Кырля. Именно по этой его книге, выдерержавшей два издания, марийцы и другие народы узнают о жизненном пути этого замечательного человека, актера и поэта, жизнь которого оборвалась в сталинских застенках. В книге М.И.Исиметова отражены судьбы знакомых Й.Кырли таких, как Влас Андреевич Убейкин из поселка Аксубаево Республики Татарстан, который был репрессирован и разделил с Й.Кырля все тяготы и лишения людей, заклейменных стандартным обвинением “враг народа”. И в этих условиях Й.Кырля, по его оценке, оставался душевным, отзывчивым, трудолюбивым и эрудированным человеком. А это – самое главное. Такие люди, как Йыван Кырля, не могут вести себя по-другому. Он таким жизнерадостным и улыбчивым человеком перешагнул в двадцать первый век, именно таким его принимают новые поколения. Пусть ярче светит солнце год от года Нам, нашим младшим братьям и сынам. Вы, сыновья марийского народа, Живой пример для подражанья нам! Эти строки народного марийского поэта Г.Матюковского точно и емко раскрывают смысл жизни и творчества Йывана Кырли, который встал в 2009 году памятником в городе Йошкар-Оле – в год 75-летия образования Союзов писателей многих народов нашей страны, в том числе марийского. Литература: 1. Исиметов М.И. Йыван Кырля: Очерк жизни и творчества. – Изд. 2-е, дополн. – Йошкар-Ола: Марий. кн. изд-во, 2003. 2. Кац С. Дорогами памяти. – М.: Советский композитор, 1978. 3. Сурикова О.Г. Сердце чуткое и доброе // Марийская правда. – 1969. – 4 марта. 4.Ток А. Талантливый актер и поэт / А.Ток Незабываемые годы молодости. – Йошкар-Ола: Марий. кн. изд-во, 1970. 143

Идейно-художественное своеобразие переложения Ш.Рахмати повести «Бедная Лиза» Н.М.Карамзина на татарский язык Галимуллина Альфия Фоатовна (Казань, Россия) Татарская литература начала ХХ века переживала своеобразную эпоху Ренессанса, в ходе которой наметились новые культурологические ориентиры: на западноевропейскую и русскую литературы, татарскими писателями активно осваивались новые жанры «европейского» типа. Закономерность данного процесса в татарской литературе отмечает, Ю.Г. Нигматуллина: «Интерес к русской и европейской культуре в начале ХХ века был не просто модным увлечением, а жизненно необходимой потребностью для татарского народа, стремящегося осознать себя, свою историю и культуру как часть общеевропейской культуры и цивилизации» [4, с.125]. Процесс активного освоения татарскими писателями западноевропейского и русского литературного опыта был обусловлен потребностью в новых методах, жанрах, темах, характерах, идеях. Ускоренный переход от литературы средневекового типа к литературе нового времени в татарской литературе ХХ века происходит путем интенсивного приобщения к достижениям мировой литературы, в том числе и русской, через активизацию переводческой деятельности. Перевод в данном случае позволяет поднять родную литературу до мирового уровня, восполнить существенные лакуны в системе жанров, тематике и проблематике татарской литературы начала ХХ века. В список наиболее популярных русских писателей, чьи произведения были известны татарскому читателю в начале ХХ века на языке оригинала и в переводах на татарский язык входят А.С.Пушкин, М.Ю.Лермонтов, Н.В.Гоголь, Л.Н.Толстой, А.Н.Островский, А.П.Чехов, И.С.Тургенев, Л.Андреев, М.Горький. [1], [2]. Н.М.Карамзин не входил в число популярных среди татарского читателя авторов, однако татарский читатель начала ХХ века имел возможность ознакомиться с русской литературой в подлинниках, поэтому особенно ценно, что в 1913 году Ш.Г.Рахмати перевел повесть «Бедная Лиза» на татарский язык и опубликовал в отдельном издании под названием «Мискинэ Фаизэ». Актуальность перевода данной повести Н.М.Карамзина на татарский язык можно объяснить активно 144

разрабатываемой татарскими писателями в конце XIX – начале ХХ веков темы о положении женщины в татарском обществе. Татарские писатели Г.Исхаки, Ф.Амирхан, Г.Тукай в публицистических статьях и художественных произведениях остро ставили проблему гуманного отношения к женщине, наделения ее равными правами с мужчинами, выступали за искоренение многоженства, поднимали вопросы изменения отношения к женщине с точки зрения религии, обычаев, властей. Повесть Н.М.Карамзина, повествующая о трагической судьбе крестьянки, привлекла внимание татарского переводчика и органично вошла в татарский литературный контекст, наряду с произведениями татарских писателей: романов «Салима, или целомудрие» (1899), «Асма» (1903), «Замечательные женщины» (1903) Р.Фахретдинова, «Тысячи, или красавица Хадича» (1887), «Великие грехи» (1890) Загира Бигиева, повестей «Телэнче кызы» («Нищенка», 1907-1914), «Тюбетейщица» (1897) Г.Исхаки, «Дочь мурзы Фатима» (1901) Ф.Карими, «Несчастная девушка» (1904) З.Хади, повести «Хаят» (1911) и рассказа «Татарка» (1911) Ф.Амирхана. Ш.Г.Рахмати не стремился точно следовать повести «Бедная Лиза» Н.М.Карамзина, что возможно объяснить существованием у татарских писателей начала ХХ века разных подходов к переводу произведений с других языков, в частности, такой формы, как перевод-подражание. Исследователи татарской литературы обращают внимание на то, что при переводе произведений русской литературы на татарский язык текст оригинала зачастую изменялся в соответствии с обычаями, бытом и нравами татарского общества [3]. Прежде всего, необходимо отметить на различие хронотопа оригинала и перевода: в повести Н.М.Карамзина – Москва и ее окрестности, в повести Ш.Г.Рахмати – Казань и Заказанье, переводчик изменил также и имена героев: Лиза – Фаиза, Эраст – Шакмардан. Ш.Рахмати сохраняет структуру хронотопа «Бедной Лизы» (оппозиция город деревня, структурирование хронотопа как по горизонтали, так и по вертикали), но в то же время заменяет эту структуру хорошо известными татарскому читателю топонимами, что, очевидно, соответствует определенной установке переводчика: сделать перевод более понятным и доступным для татарского читателя. Данная установка определяет и принципы изображения пейзажа в переводе Ш.Рахмати. Переводчик вносит в описания природы ряд изменений. В частности, у Ш.Рахмати в определенной степени снимается содержательное противопоставление деревни и города, которое является значимым в раскрытии идеи повести Н.М.Карамзина. 145

Кроме того, в переводе обнаруживается ряд интересных деталей. Так, например, в отличие от повести Н.М.Карамзина, в которой встречи между Эрастом и Лизой происходили под «сенью дубов», у Ш.Рахмати герои встречаются под березами. Такая семантическая трансформация может быть объяснена необходимостью соответствия пейзажа обозначенному в переводе топосу действия. С другой стороны необходимо учитывать и национальные особенности «сентиментального» как психоэмоциональной реакции. В большинстве произведений татарской литературы, а также в фольклоре береза связывается с определенным психо-эмоциональным модусом, в семантическое поле которого входят такие понятия, как чистота, невинность, грусть. Вместе с тем, подобного рода семантика обнаруживается и в повести Н.М.Карамзина (в частности, необходимо обратить внимание на семантику белого цвета в «Бедной Лизе» (ландыши, белое полотенце, белые туманы), которая связывается с образом Лизы и указывает на ее чистоту, невинность). Сопоставление выразительных подробностей в оригинале повести Н.М.Карамзина и переводе выводит на ряд интересных наблюдений. Например, если в повести Н.М.Карамзина Лиза продает ландыши, то у Ш.Рахмати – фиалки. Данная трансформация объясняется тем, что в татарской литературе фиалка нередко ассоциируется с любовью (в этой связи интересным представляется рассказ Г.Рахима «среди фиалок», написанный в начале ХХ века). В повествовательной структуре повести выделяются характерные для сентиментальной повести приемы субъективизации повествования, в частности, соотношение образов автора и рассказчика (В.Н.Топоров обращает внимание на то, что в ряде случаев автор как бы забывает о рассказчике и либо опасно сближается, почти сливается с ним, либо вовсе игнорирует его, обнаруживая свое присутствие [5, с. 86]). Ш.Рахмати же, формально сохраняя в тексте слова автора переадресовывает их персонажам повести, тем самым искажая авторский контекст ори­ги­ нала. Так, обращение автора к Эрасту: «Безрассудный молодой человек! Знаешь ли ты свое сердце? Всегда ли можешь отвечать за свои движения? Всегда ли рассудок есть царь чувств твоих?» – в переводе звучат, как продолжение внутреннего монолога Шакмардана, а обращение автора к Лизе: «Ах, Лиза, Лиза! Где ангел-хранитель твой? Где – твоя невинность?» – переданы какому-то внутреннему голосу, нашептывающему Фаизэ. Таким образом, в татарском переводе не всегда сохранятся присущий повести Н.М.Карамзина, эффект непосредственного общения автора с читателем повести. Косвенным подтверждением этому могут служить 146

слова автора, который, оценивая поступок Шакмардана, соблазнившего бедную Фаизу, переходит к повествованию в третьем лице, вводит образы ангелов и шайтана (черта): «Шулай итеп, ул бер кызын гомерлеген hэлак иткеч, шэйтаны куанды. Фэрештэлэр Фаизэнэ кызганышып егълаштылар, анын остенэ Мэрдэнгэ лэгънэт тэ укыдылар» (перевод: «Таким образом, после того как он погубил жизнь бедной девушки, его шайтан (черт) возрадовался, ангелы от жалости к Фаизе горько плакали и посылали проклятия на Мардана). Для раскрытия идеи повести Н.М.карамзина существенное значение имеет противопоставление частной человеческой истории и истории национальной. Контекст национальной истории актуализируется в самом начале повести Н.М.Карамзина при описании Симонова монастыря. Н.М.Карамзин обращается к историческому прошлому: набеги татар, война с Литвой и др. В переводе Ш.Рахмати эта часть оказывается редуцированной, что, безусловно, приводит и к изменениям содержания. Подобного рода редукция может быть объяснена желанием Ш.Рахмати избежать острого для читателя момента – упоминание о набегах татар. Об этом свидетельствует и то обстоятельство, что авторповествователь, обозревая город с возвышенности недалеко от Казани, видит минареты мечей (хотя в Казани было большое количество и православных храмов). В сопоставляемых повестях есть различия и в принципах изображения ха­рактеров. В повести Ш.Рахмати сохраняются основные принципы изоб­ ражения характеров сентиментальной повести: в центре внимания по­вести – «человек чувствительный» в отличие от прозы классицизма, в котором изображается «человек рассудочный». Приемы актуализации этой идеи разнообразны: это и субъективизация повествования, внут­ренние монологи героев, и их речевая характеристика. Данные прие­мы обнаруживаются и в повести Ш.Рахмати, но в тоже время есть и су­щественные отличия. В частности, у Ш.Рахмати в ряде эпизодов актуализируется религиозный дискурс (например, после грехопадения Фаизы ей слышится голос, представленный автором перевода, как голос свы­ше, в то время как у Н.М.Карамзина данная интенция принадлежит авто­ру). Подобную трансформацию, очевидно, следует объяснять ре­лигиозным контекстом, который обнаруживается в ряде других мо­мен­тов. Литература: 1. Гилазев З.З. Татарская литература начала ХХ века в книжных изданиях. – Казань, 2005. – 160 с. 147

2. Нигматуллин Э.Г. Раздвигая века и границы. К вопросу о связях татарской литературы первой трети ХХ века с литературой Западной Европы. – Казань: Татарской книжное изд-во, 1977. – 136 с. 3. Нигматуллина Ю.Г. Повести И.С.Тургенева 1860-70-х г. и их традиции в татарской литературе начала ХХ века: Дис. … канд. филол. наук. – Казань, 1962. 4. Нигматуллина Ю.Г. Типы культур и цивилизаций в историческом развитии татарской и русской культур. – Казань: «Фэн», 1997. – 192 с. 5. Топоров В.Н. «Бедная Лиза» Карамзина. Опыт прочтения: К двухсотлетию со дня выхода в свет. – М.: Изд. Центр Россиск. гос. гуманит. ун-та, 1995. – 512 с.

Древние тюркские (булгарские) языки Балкан и Северо-Восточного Кавказа и происхождение славянской письменности Гусейнов Гарун-Рашид Абдул-Кадырович, Мугумова Анна Львовна (Махачкала, Дагестан) Уже в IX веке, во второй половине которого разворачивается под­вижническая деятельность солунских братьев Кирилла (в ми­ру Константин, 827-869) и Мефодия (в миру Михаил, 815-885), Пер­вое Болгарское царство, созданное в 680-681гг. булгарами под пред­во­ ди­тельством хана Аспаруха, покинувшими под давлением хазар Северный Кавказ и появившимися в низовьях Дуная, в 679-680 гг., было многонациональным государством. Его население состояло главным образом из древних болгар (тюрков) и славян, а границы уже к 814г., за год до рождения Михаила (Мефодия), вошла центральная и южная Македония, административным центром которой была Солунь (Салоники), оставшаяся в составе Византии. При хане Омуртаге (814-831 гг.) – часть Паннонии, где Болгария стала соседствовать с Великоморавской державой [cм.7, с. 24,25,65]. Согласно русской традиции досоветских времен, Кирилл и Мефодий были выходцами из благочестивой славянской семьи. По мнению болгарских ученых, поддерживаемых некоторыми российскими сла­ вис­тами, опирающихся главным образом на «Краткое житие Климента 148

Охридского», – даже болгарами, но при этом неясно, тюрками (булгарами или славянами). Тогда же, в середине IX века, Константинопольским патриархатом уже были крещены славяне южной части Македонии. Обращение в христианство северной Македонии произошло только после ее захвата болгарами и включения практически всей Македонии, за исключением Салоник, в состав Болгарии, что имело место уже к концу IХв. Однако, по данным Солунской легенды и «Успения Кирилла», около 850 года, в самом начале своей деятельности, Константин предпринимает поездку к болгарам, где на реке Брегальнице (отделяющей нынешнюю северо-восточную Македонию от юго-восточной) обращает в христианство множество славян. Вместе с тем данная легенда (как и «Успение Кирилла», составленное на территории Болгарии) многими учеными ставится под сомнение, так как других сведений об этой миссионерской поездке Константина нет. Поэтому не исключено, что на р. Брегальницу к этому времени могло продвинуться не только (болгаро)славяно-, но и тюрко(булгаро)язычное население, и для выполнения своей миссии Константину должен был быть известен в той или иной степени славянский или тюркский (булгарский) язык, родственный хазарскому. Вместе с тем представляется неубедительным утверждение о том, что миссионерская деятельность Константина начинает осуществляться на реке Брегальнице в первое патриаршество св. Фотия, так как оно оно на самом деле имело место в 858-867(второе – 877-886 годах) Поэтому установить окончательно, являлись ли солунские братья славянами или тюрками-протоболгарами, не представляется возможным. Не случайно, по другой версии, которая получили, например, отражение в «Энциклопедии Колумбия» [6, p. 846], Кирилл и Мефодий были греческого происхождения, что на сегодняшний день представляется наиболее вероятным. Булгарами тюрков-переселенцев с Северного Кавказа называли византийцы, сами себя они именовали оногундурами (уногундурами), а также хоногурами. Булгары-хоногуры, родственный протокумыкам тюркский этнос, проживали в первой половине УIв. на территории Черноморско- Каспийского междуморья к северу от Кавказа, куда они переместились еще в конце Ув. из «страны (царства) хонов» (гуннов), располагавшейся в восточном Предкавказье, включая пределы Дагестана, по всей видимости, из равнинного Гумика, горная часть которого упоминается уже с УII века. Если самоназвание кумыков, отразившееся в хорониме Гумик (нынешняя Лакия), означает «оседлый», 149

то наименование булгар, первичная форма которого сохранилась в этнониме балкарцев, а также названии лакского селения Балхар, имеет значение «горец». Оно представлено также в наименовании народа булканцев из древнего кумыкского героического эпоса «Анжи-наме», посвященном осаде арабами в 714/714г. средневекового кумыкского города Анжи (нынешнего пригорода Махачкалы), а также Балканских гор, проходящих и через Болгарию [см.: 3, с. 85; 5, с. 32-33]. Сторонники булгарского происхождения братьев ссылаются также на то, что созданная ими глаголица больше похожа на древнеболгарскую (руническую тюркскую), чем на славянскую. В этом отношении обращают на себя внимание болгарские руны – письменность протоболгар (булгар, древних болгар), найденная в Северном Причерноморье и родственная донско-булгарским рунам салтово-маяцкой культуры. Она употреблялась в VI[?]—X веках, некоторое время — параллельно с кириллицей, но к настоящему времени не имеет общепризнанной дешифровки (ее сравнивают с иссыкским письмом, кангюйской и орхоно-енисейской письменностью), что связано со скудностью ма­те­ риала. Cогласно исследованиям болгарских ученых (П. Добрев, Ж. Вой­ ников и др.), некоторые руны из булгарского рунического алфавита ана­ логичны и глаголице, и кириллице, в частности буквы б, ж, з, у, ф, ш. Как известно, в 860-861 гг. Константин (с Мефодием?) осуществил так называемую хазарскую миссию, по результатам которой и был заключен, по всей видимости, византийско-хазарский союз. Он был отправлен по совету патриарха Фотия, который был, возможно, этническим хазарином [8, с. 99] и обучил хазарскому языку Константина [1,с. 248]. Причем сам факт хазарского происхождения Фотия отнюдь не случаен, если принять во внимание, что еще до этого жена императора Юстиниана Феодора (девичье имя – Кутлу-бике) также была сестрой хазарского царя Эльбузара [1, с. 247]. Кроме того, впоследствии византийский император Лев III, правивший в 717-741 гг., женился в 732 году на дочери хазарского кагана Чичак (Чечек), в крещении – Ирине. Сын последней Константин У был в 741-775 гг. императором Византии. Каган пригласил ревнителей иудаизма и ислама для религиозных споров с христианскими миссионерами, желая якобы выбрать «на­илучшую» религию, хотя каганат ещё в начале IX века принял иудаизм, объявленный каганом Обадией государственной религией. После неоднократных жарких прений о вере старший брат (Мефодий) «молитвою, а философ (Константин) словами взяли над теми верх и по­сра­мили их». И хотя союз Византии с хазарами продержался недолго, эту миссию богословы считают христианским подвигом Кирилла и Ме­фо­дия. 150

Известно также и то, что, согласно сообщению «Жития Кон­стан­ тина», в Херсонесе по дороге в столицу Хазарии Константин (Ки­рилл) «нашел здесь Евангелие и Псалтырь, написанные руськыми (сир­скими письменами, по известному мнению ряда исследователей) пись­мены…» [см. 9, с. 111-112]. Однако, согласно авторитетному мне­нию С.Б.Бернштейна [2, с. 69] «никаких убедительных фактов, под­твер­ждающих существование славянской письменности до 60-х гг. IХ в., нет». Другие ученые говорят о постижении св. Кириллом сирийского [9, с. 111-112] или какого-либо иного экзотического языка. Кроме того, по традиции, идущей от Р. Якобсона и А.Вайана, письмена не руськые, а сурьскые (сирийские) [см.: 2, с. 65; 9, с. 56, 57; 10, с. 223 прим.10]. Данный термин, соотносящийся с современным чувашским ćар «войско, армия», мог быть известен, в принципе, какому-либо из булгарских (хазарских) диалектов в звучании *ćур, мог отразиться в названии царства Сарир в нынешнем Дагестане, хронике «Тарих Дагестан». В ней говорится о том, что «владыкой (малик) в городе [области] Авар…был… тиран… по имени Сурака…», чье имя означает в конечном счете «руководитель, командир войска». Речь, таким образом, идет о «воинском письме»: так (мхедрули) называется в настоящее время одна из древних (с Хв.) разновидностей грузинского письма. Все это, а также другие доводы позволили сравнительно недавно одному из авторов данной публикации придти к выводу о том, что вышеупомянутые Евангелие и Псалтырь были написаны на каком-либо из булгарских диалектов. К числу последних относился и хазарский язык, которым владел, в том числе в его письменной форме, Константин [см.4, с.141, 142]. Литература: 1. Алиев К.С. Таргу-наме. Лексикон. – Махачкала, 2001.- 291с. 2. Бернштейн С.Б. Константин-философ и Мефодий: Начальные главы из истории славянской письменности. – М.: Изд. МГУ, 1984.-167с. 3. Гусейнов Г.-Р.А.-К. Протоболгарские тюркизмы болгарского языка и Северо-Восточный Кавказ. Еще раз о языке Испериховых болгар и ареале их первичного расселения по лингвистическим данным//КавказБалканы-Передняя Азия. – Махачкала, 2004. – Вып.2(9). 4. Гусейнов Г.-Р. А.-К. Некоторые особенности кирилло-ме­фо­ диевской проблематики в тюркологическом контексте: патриарх Фотий, «сурские» письмена и Северо-Восточный Кавказ//Материалы Всероссийской научной конференции «Церковнославянский язык в контексте времени». Ставрополь: «Сервисшкола», 2006.-С.140-147. 151

5. Гусейнов Г.-Р.А.-К. Об области первоначального расселения протобулгар по историко-лингвистическим данным. К вопросу о древних взаимоотношениях славянских и тюркских языков СевероВосточного Кавказа//Материалы Восьмых Дзагуровских чтений. – Махачкала. 2009. Вып.YIII.-С.31-34.-С.83-92. 6. Encyclopedia Britannica. Encyclopedia Britannica Incorporated: Warren E. – Preece, 1972 . 7. История южных и западных славян.- Изд. МГУ. – М.,1979. – 590с. 8. Кёстлер А. Тринадцатое колено. Крушение империи хазар и ее наследие. – СПб.: Евразия,2001.-320с. 9. Уханова Е.В. У истоков славянской славянской письменности.- М., 1998.-235с. 10. Флоря Б.Н. Сказания о начале славянской письменности. – СПб.: Алетейя, 2000. – 384с.

Литературные проекции архетипов в творчестве А.П. Чехова и Якуба Кадри Инаныр Эмине (Стамбул, Турция) В этой работе мы ставим себе целью найти точки соприкосновений в символике раннего творчества Якуба Кадри Караосманоглу (18891974) с чеховскими образами, а заодно с этим отыскать и описать те литературные модели, которые привели к появлению своеобразных форм для расширения и отображения субъективных впечатлений турецкого писателя и А.П. Чехова в их сочинениях. Идея этой общей «матрицы» была подсказана нам интересной символикой как в творчестве Чехова, так и наличием её в прозе турецкого писателя Якуба Кадри. Эта символика, которая, по словам В.И.Тюпы, является «идентификацией личного с иноколичным» [7, с. 328] у Чехова часто входила и в заглавия («Степь», «Чайка», Вишнёвый сад», «Дуэль»). Подобное наблюдается и в произведениях турецкого писателя: «Йылдызларын Бикеслиги» (Одиночество звёзд), «Киралык конак», (Особняк под аренду), «Истимдад» (Вызов о помощи). Эта типологическая повторяемость не только составляет основу образного 152

языка культуры, но и напоминает также театральные декоры и отражает проекции глубоких психических состояний образа старого уклада жизни, разрушающегося под влиянием индустриализации. Таким образом, не случайными оказались в творчестве Я. Кадри образы одиноких, отчаявшихся людей, потерявшихся в пустыне путников и опустевшие сады. Активное использование автором лирических зарисовок природы, скрытого психологизма особенно ярко заметного в таких произведениях как «Менсур шиирлер» (Стихи в прозе), «Киралык конак» (Особняк под аренду), «Ябан» (Чужой), «Бир хуйсузун дефтеринден» (Из записок скадалиста) показывает его желание установить связь между широтой пространства и исторической судьбой своего народа. Нечто подобное было уже у А.Чехова; всем знакомы бездонное небо, море, огни, степь, далекая линия горизонта, скучная жизнь обитателей провинциальных имений, в которой «было и будет и хорошее и дурное, и хорошего будет больше» [2, с. 51]. В своей работе «Якуб Кадри Караосманоглунда Дил Кайнаклары ве Имажлар» (Языковые источники и образы Якуба Кадри Каркосманоглу) Проф. д-р Ниязи Ак говорит о том, что Я. Кадри часто ссылается на мифологию, на известных мыслителей, писателей и героев как восточной, так и западной культур. И добавляет, что в произведениях писателя встречаются слова английского, немецкого, греческого, русского, итальянского происхождения [1, с. 3]. Вот, по сути, и все указания на возможное знакомство Я. Кадри с А.П. Чеховым. Сопоставление творчества обеих писателей на уровне базовых категорий психоанализа К.Г. Юнга, предоставляет возможность найти достаточно глубокие паралели, которые швейцарский психолог назвал архетипными творениями. Юнг полагает задачами анализа выяснение «... к какому праобразу коллективного бессознательного можно возвести образ, развёрнутый в данном художественном произведении?» [10, с. 115]. Под коллективным бессознательным К.Г. Юнг понимает сферу бессознательной мифологии, образы которой являются всеобщим человеческим достоянием. Юнг обратил внимание на общность в различных видах человеческой фантазии (включая миф, поэзию, бессознательное фантазирование в снах) и возвёл это общее к коллективно-подсознательным мифоподобным символам — архетипам. Архетипическое истолкование мифологемы матери в её различных вариантах (вселенная, степь, земля, дом, сады, пустыня, звёзды, небо, природа) ведёт к выявлению архетипа высшего женского существа, воплощающего психологическое ощущение смены поколений, преодоления власти времени, бессмертия [6, с. 329]. 153

Интересно отметить, что в ранних «Стихотворениях в прозе» Я. Кадри, мифологические мотивы звёзд и природы древним символическим языком говорят с человеком или о человеке, о смене поколений: «Сады опустели; гнёзда заброшены; дорог не видно; вселенная постарела...» [4, с. 5] Иногда образы и действительность вступают в конфликт или, как часто получалось, у Чехова природа связывалась с «трагической коллизией современной русской жизни» [3, с. 343]. В рассказе «В родном углу» старинное поместье символизирует устаревший уклад жизни. Описания природы содержат несколько уровней: «Громадные пространства, длинные зимы» – всё это и «однообразие и скука жизни вселяют сознание беспомощности, положение кажется безнадеждным, и ничего не хочется делать, – всё бесполезно... Это всё равно, что в степи, которой конца не видно, убить одну мышь или одну змею» [8, с. 322]. Проследив использование вышеуказанной модели матери – символами – архетипами, можно отметить, что она проявляется и у обоих писателей, не только при сотворении образов, но и в метафорической репрезентации художественного пространства (дом, особняк, природа в степи) и времени. По Юнгу, за знаком стоит что-то еще, но символ, например дерево, является чем-то сам по себе — динамической, живущей сущностью. Психоаналитик понимал дерево в первую очередь как материнский образ, символ Великой Матери в различных ее ипостасях, а затем – как символ мужской (как сам путь жизни, как врастание в то, что вечно и неизменно) [6, с. 329]. С середины 80-ых годов Чехов настойчиво шёл по пути создания широко развёрнутой картины современной ему действительности. Его образы в большинстве случаев соседствуют один рядом с другим, «разные по материалу изображения складываются, находя себе место в общей раме, поскольку всё большую убедительность приобретают конечные выводы художника. Неслучайно в рассказе «Черный монах» появляется единственное развёрнутое поэтическое описание сада, цветов, весенних деревьев – всего того, что более поздний Чехов передавал в сценических ремарках пьес. Образ сада здесь изображается как нечто великолепное и таинственное, он создан какой-то неведомой силой, но ему предстоит уничтожение. Он будет изрублен так же как и вишнёвый сад купленный Лопахиным. А повисшие на ветках кустов и деревьев обрывки диссертации Коврина символизируют отживающее своё, обрывки прежней жизни. А Коврин, точно также как описывает Юнг «больше не чувствует свой мир своим домом и не может основать свое существование ни на прошлом, 154

которое уже было, ни на будущем, которое еще должно быть, должен вернуться к исходному символу космического дерева, укорененного в этом мире и растущего к небу» [11]. Хотя взгляды на жизнь, жанровые особенности произведений турецкого и русского художников, их творческая манера во многом различаются, в их подходе к изображаемой действительности ощущается незримое культурное единство. Это единство, исходя из взглядов сторонников диалогической концепции, основанной на «самодетерминации» культуры, обусловлено существованием общего набора культурных артефактов, единых и понятных почти во всех культурах того времени, и, следовательно, попадающих в общую ‘мировую концептосферу’ конца XIX – начала XX веков. Чехов, настаивая на малой форме и внутренне укрупняя жанр, продолжает манеру своих коротких бесфабульных рассказов, в пьесах «Чайка», «Три сёстры», «Вишнёвый сад». И подводит тем самым черту своим размышлениям о современном ему жизнеустройстве, о взаимоотношениях между поколениями. Я. Кадри, так же как Чехов, начав свой творческий путь в литературе юмористическими рассказами и стихотворениями в прозе, к зрелой поре в романе «Особняк под аренду» тоже ставит идею о приемственности поколений. Почему именно в этом романе? Потому что именно «особняки» (конаклар) символизировало в ту пору в Турции место всех происходящих в жизни бурных коллизий того времени. В летних имениях (кёшк) и в прибрежных виллах (ялы) жизнь протекала намного спокойнее, вдали от внешних событий. В рассказе «Хеп о шаркы» (Вся та же песня) минуты радости, любви связаны с жизнью героя в прибрежной вилле (ялы), а особняк Нафи Моллы является символом разногласий, зла и горя. Вся причина в том, что в особняке всегда много народу, отношениями между живущими здесь часто сопровождены напряжённостью. Как в особняке Нафи Моллы, также и в особняке Наима Эфенди из романа «Особняк под аренду» у каждого из героев есть своё социальное положение и своя концепция жизни. Наим Эфенди глубоко связан с традициями стамбульского быта во времена пореформенной Османской империи. Он как будто является связующим звеном между «дикой Азией и консервативной Европой». Но сохранить старые традиции, так же как и старый особняк, ему не удалось. С наступлением капитала «из редингота появилось двуличное поколение потребителей, никчемные люди, вышедшие из прислуги...» [5, с. 10-11]. 155

У одних всё осталось в прошлом – как у Наима Эфенди. А у его внучки Сенихи, которая всё время стремилась вырваться из рутины жизни, были мечты о Франции, всё должно быть ещё впереди, но к концу романа становится ясно, что у неё вряд ли хватит терпения как у Нины Заречной для новых перемён в жизни. По мнению К.Г. Юнга, пробуждение архетипа происходит благодаря благоприятным или неблагоприятным обстоятельствам исторической эпохи [9, с. 149]. Итак, на стыке двух эпох и разных культур, когда начали происходить интересные духовные явления, два крупнейших художника независимо друг от друга, используя метафоры, аллегории, символы, являющиеся общие для всего человечества и представляющие собой адекватные выражения всеобщих человеческих нужд, создали панораму современной им жизни, проникнутую идеей о людях добрых, любящих природу, вселенную, землю, на которой они рождаются и растят свои сады. Литература: 1. Ak Niyazi. Уakup Kadri‫ۥ‬de Dil Kaynakları // , Doğumunun Yüzüncü Yılında Yakup Kadri Karaosmanoğlu, İstanbul,- 1989, M.Ü. Yayınları. 2. Бялый Г.А. Чехов и русский реализм. Очерки. – Л.: Советский писатель, 1981. 3. Громов М. П. Чехов. — М.: Мол. гвардия, // Жизнь замечательных людей. – Вып. 724. – 1993. 4. Karaosmanoğlu Y. Kadri. Erenlerin Bağından. İstanbul: Milli Eğitim Bakanlığı, – 1970. 5. Karaosmanoğlu Y. Kadri. Kiralık Konak. İstanbul: İletişim, – 2001. 6. Панчева Е., Личева А., Янакиева М. Теория на литературата // От Платон до постмодернизма, София.: Колибри, 2005. 7. Тюпа В. И. Опыт исторической эстетики // Вопросы литературы, Ноябрь-Декабрь. – М.: Известия, – 1990. – с.328 -332. 8. Чехов А. П. В родном углу // Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит., 1977. 9. Юнг К.Г. Архетипы коллективного бессознательного // Психология бессознательного. – М., 1996. 10. Юнг К.Г. Психология и поэтическое творчество // Юнг К. Г. Собрание сочинений. – Т.15. – М., 1992. 11.Юнг К.Г. Психологические аспекты архетипа Матери. URL: http:// www.myth.net.ua/lib/yung108.htm. 156

Законодательная основа функционирования русского языка в Республике Таджикистан Нагзибекова Мехриниссо Бозоровна (Душанбе, Таджикистан) Введение законодательных актов о языках в постсоветских государствах началось в конце 80-х – начале 90-х гг. ХХ века. Пред­ став­л яет значительный интерес анализ действующих язы­ко­вых за­ конодательств Республики Таджикистан. Рассмот­рение за­ко­но­­дательной основы софункционирования взаимодейству­ющих в полиэтнической постсоветской республике национальных и русского языков, а также сложившихся в отдельных регионах языко­вых ситуаций в целом, невозможно без анализа динамики изменений этнического состава населения этого региона. Так, в Таджикистане в советский период первыми по численности населения были таджики, вторыми являлись среднеазиатские тюрки. Наибольшая численность русских в Таджикистане была зафиксиро­вана переписью 1979 года, когда она составила 395,1 тыс. человек, что по отношению к остальному населению достигало 10,4%. Число таджиков в 1979 году составляло 58,8%, среднеазиатских тюрков -22,9%, татар – 79,5 тыс. человек (2,1 %), киргизов – 48,4 тыс. чел. (1,3%), немцев – 38,9 тыс. чел. (1%), украинцев – 35,8 тыс. чел. (1%), других этносов – 2,5%. По итогам переписи 2000 года, национальный состав Таджикистана представлял собой существенно иную картину. Так, из 6.127,5 тыс. человек населения республики численность таджиков насчитывала уже 4.898,4 тыс. чел., или 79,94%; среднеазиатских тюрков – 936,7 тыс. чел. (15,3%); из них узбеков – 860,9 тыс. чел. Численность русских в 2000 году составляла всего 68,2 тыс. чел., или 1,1%. Количество киргизов возросло и составило 65,5 тыс. чел. (1,07%), а численность татар умень­шилась до 19,0 тыс. (0,31%). Количество украинцев сократилось до 3,8 тыс. человек (0,06%), а немцев – до 1,1 тыс. чел. (0,02%). Таким образом, за 20 лет численность таджиков увеличилась на 2.661,4 тыс. чел., в то время как количество русских сократилось на 326,9 тыс. чел., украинцев – на 32 тыс., немцев – на 37,8 тыс., татар – на 60,5 тыс. Численность среднеазиатских тюрков возросла на 63,5 тыс. человек, киргизов – на 17,1 тыс. человек. По данным Всемирного банка, на начало 2005 года в Республике Таджикистан уже прожива­ло 7,1 млн. человек. Прирост населения произошел в основном за счет увеличения численности таджиков. 157

В столице Таджикистана – г. Душанбе, по данным переписи насе­ ления от 20 января 2000 года, проживают 561,9 тыс. человек. Во вто­ром по численности жителей городе Таджикистана – Худжанде на­считывается 147,1 тыс. чел. Всего в городах республики, по данным переписи 2000 года, проживают 25,6% населения, в то время как в сельской местности соответственно – 74,4%. Основополагающими законами, определяющими государственную политику применения русского языка в различных сферах общения, в органах государственной власти и управления, на пред­приятиях, в учреждениях и организациях (включая общественные! и получения гражданином от них информации и документов на русском языке, а также выбора языка обучения, являются: • Конституция Республики Таджикистан; • Закон Республики Таджикистан «О языке»; • Закон Республики Таджикистан «Об образовании». Наряду с законами большую роль в развитии и совершенство- вании функционирования русского языка в системе образования имеют Постановления Правительства Республики Таджикистан: - от 2 декабря 2003 года № 508 «Государственная программа совершенствования преподавания и изучения русского и английского языков в Республике Таджикистан на 2004-2014 годы»; - от 30 июня 2004 года № 291. «О Плане реализации реформы, системы образования на 2004-2009 годы»; - от 1 ноября 2004 года № 425 «О Государственной программе подготовки педагогических кадров на 2005-2010 годы». Ныне действующий в республике Закон о языке был принят еще в советское время – 22 июля 1989 года, и его основные положения, касающиеся статуса русского языка, в последующем были полностью сохранены при принятии Конституции уже суверенного государства Таджикистан в 1994 году и Закона Республики Таджикистан «Об образовании» в 2004 году [2]. Так, статья 2 Закона о языке гласит, что русский язык как язык межнационального общения свободно функционирует на территории Республики Таджикистан. Президентом Республики Таджикистан Э.Рахмоном издан Указ об улучшении преподавания русского языка в образовательных учреждениях и Правительством принята «Государственная программа совершенствования преподавания и изучения русского и английского языков в Республике Таджикистан на 2004-2011». Само появление этих документов говорит о том, что государство в полной мере осознает 158

необходимость через систему образования в целом и через качественное языковое обучение в частности обеспечить достойную жизнь и свободное развитие каждого члена своего общества. Наиболее приоритетными направлениями реализации Государ­ствен­ ной Программы признаны: а) финансовое обеспечение; б) научно-иссле­ довательский и научно-методический аспекты обеспечения программы; в) создание речевой среды, стимулирующей процесс овладения не­род­ ным языком с практической (коммуникативной целью). Программа составлена с учетом всестороннего охвата проблемы, в ней сделана попытка описать все аспекты научно-методической проб­ лемы, начиная с анализа реального состояния преподавания неродных язы­ков (русского и английского), прогнозирования ситуации, которое за­к лючается в планировании подготовки кадрового состава научных и педагогических работников, кончая определением круга конкретных ме­роприятий. Необходимость качественного овладения русским языком сос­та­ вители документа обосновывают неуклонно крепнущим эконо­ми­ ческим сотрудничеством и деловым партнерством с Россией и другими государствами. Во введении к документу отмечается, что знание русского и английского языков, повышение их престижа в современном таджикском обществе не причиняет и не может причинить ущерба государственному языку, поскольку «хорошее владение иностранным языком невозможно без глубокого знания родного языка…» [1, с.1]. Ведущую цель Программы – совершенствование преподавания и изучения русского языка – предполагается реализовать в процессе осуществления следующих задач: 1) Развитие русского языка как средства межнационального общения государств-участников СНГ и стран Балтии, народов Республики Таджикистан. 2) Введение непрерывного обучения русскому языку на всех обра­зо­ вательных ступенях, начиная с дошкольного обучения; 3) Обновление содержания и методов обучения русскому языку в соответствии с Национальной концепцией образования в Республике Таджикистан; 4) Целенаправленная подготовка и переподготовка национальных кадров по русскому языку; 5) Ориентирование на качественную и практическую подготовку обучающихся русскому языку с целью его дальнейшего практического использования в профессиональной деятельности; 159

6) Создание соответствующей материально-технической базы для обучения русскому языку; 7) Создание программы по изучению русского языка для всех слоев общества; 8) Формирование устойчивой мотивации к изучению русского язы­ка; 9) Обеспечение правовой основы обучения русскому языку в частном секторе; 10) Разработка комплекса мер по пропаганде русского языка с помощью периодической печати, радио, телевидения. Составители программы отмечают, что для реализации данной программы необходимо «создать предпосылки для бесконфликтного функционирования русского и английского языков в условиях су­ ществующего в стране многоязычия, по обеспечению преподавания рус­ ского языка на всех ступенях образовательного процесса на ба­зе новых учебников и новейших образовательных технологий, раз­ра­бо­тан­ных с учетом родного языка, культуры таджикского народа» [1, с. 5]. Направления реализации Программы охватывают все ступени обра­­зовательной системы: дошкольное образование, общее среднее обра­зование, среднее профессиональное образование, высшее и послевузовское образование, дополнительное образование. Осуществляя идею непрерывного образования и обучения русскому языку, авторы Прог­раммы основными направлениями в работе считают: а) разработку пре­емственных типовых программ (с 1 по 11 класс) по обучению рус­скому языку с учетом новейших технологий в образовании; б) со­ вершенствование структуры и содержания обучения русскому языку; в) совершенствование системы профориентации в процессе усвоения русского языка; г) создание возможностей для образования одарённых детей по русскому языку. С учётом ведущей роли высшего образования в решении проблемы совершенствования преподавания русского языка сформулированы задачи программы на этапе вузовского про­фессионального образования: а) увеличение вклада системы высшего и послевузовского профессионального образования в развитие функциональных научных исследований в области русского языка; б) совершенствование нормативной, правовой и научно-методической базы высшего профессионального об­разования на русском языке; в) формирование государственно­го заказа по кадровому обеспечению специалистами по русско­му языку; г) совершенствование научно-исследовательской и научно-технической деятельности в вузах и других организаци­ ях системы образования на основе развития научных школ; д) 160

повышение квалификации и переподготовка специалистов по русскому языку; е) разработка мер по широкому привлечению студентов к исследовательской работе по русскому языку. Раздел программы «Научное сопровождение программы» включает такие предложения: 1) проведение фундаментальных и прикладных научных иссле­ до­ваний по русскому языку; разработка и реализация целевых госу­ дарственных, от­раслевых, межвузовских, научных, научно-технических и ин­новационных программ, проектов, обеспечивающих выполнение научно-исследовательских работ по русскому языку; разработка и осуществление мер по приоритетному го­сударственному обеспечению финансовыми и иными ресурса­ми фундаментальных и прикладных научных исследований по русскому языку, способствующих выполнению основных на­правлений развития образования и достижению определённых программой ожидаемых результатов; 2) научное и методическое обеспечение разработки государственных образовательных стандартов, примерных учебных планов и программ курсов, учебных дисциплин и иных доку­ментов, определяемых потребностями обучения русскому язы­ку; 3) поддержка и развитие системы научных учреждений, научных центров и научных школ по основным направлениям обучения русскому языку на основе обеспечения их приоритетного финансирования и иных целевых форм государственной поддержки; 4) разработка информационно-технического и организаци­онного обеспечения реализации программы; 5) развитие взаимодействия учёных Таджикистана, осуще­ ствляющих исследования в области преподавания русского языка с международными научными центрами [1, с. 9]. Таким образом, вышеназванные законы и постановления, несомненно, создают правовое поле и определенные условия для функционирования русского языка в Республике Таджикистан. Литература: 1. Государственная программа совершенствования преподавания и изучения русского и английского языков в Республике Таджикистан на 2004-2014 годы.- Душанбе, 2003. – 38 с. 2. Конституция Республики Таджикистан. – Душанбе, 2004. 3. Об образовании: Закон Республики Таджикистан: Принят поста­ нов­лением Правительства Республики Таджикистан 17 мая 2004 г. № 34. – Душанбе. – 43 с. 161

Турецкая литература в Болгарии в период с 1839 по 1945 гг. Олджай Тюркан (Стамбул, Турция) Болгарская общественность всегда проявляла большой интерес к Турции, что во многом связано с общей историей, пережитой обоими народами и их соседством на Балканах. Начало переводов с турецкого языка в Болгарии датируется 1839 годом. Первым образцом является изданный в 1839 г. в Бухаресте «Перевод императорского хатишерифа», исполненный М. Кифаловым. Спустя два года, там же был издан «Перевод переписи хатишерифа», сделанный К. Луковым. За ними последовали «Благодетельное продолжение Танзимата» (пер. К. Огнянович, 1846, Стамбул), Слово министра иностранных дел Порты Решита паши от 6 мая 1846 к высокопоставленным лицам Адрианополя (написано церковно-славянскими буквами, Рильский монастырь), перевод указа Порты «Хат-и хумаюн» от 6/18 февраля 1856 года, «Императорский наказательный законник» (1858) и др. издания законов и государственно-правовых актов. [5]. Для развития переводческой деятельности особенно важным является издание словарей и учебников. Так, например, в 1851 году в Белграде вышел первый «Краткий турецко-болгарский словарь», составленный П. Радовым, а в 1855 году в Бухаресте – «Словарь турецких и греческих слов в болгарском языке» М. Павлова. Через год Ст. Вылков составил и издал в Стамбуле первый «Турецкий букварь», за которым последовали «Самоучитель турецкого языка» Т. Хрулева, изданный в Вене в 1861 году. Спустя три года, в 1864, в Стамбуле вышли две грамматики османского языка Й. Груева: «Начальная книга османского языка» и «Османская грамматика», а в 1874 г. – «Грамматика турецкого языка» Н. Маркова [5]. Большую роль в ознакомлении болгарской общности с турецкой культурой сыграло туркофильское окружение губернатора города Русе Мидхата-паши. Большинство переводов публиковались в русенской газете «Дунав». Здесь нужно упомянуть имена Стоила Попова и Ивана Чорапчиева. Являясь доверенным лицом турецких властей, С. Попов исполнял должность цензора болгарских книг, а с 1865 года и редактора газеты «Дунав». Ему принадлежит перевод «Императорского торгового 162

законника» (1866, Русе). И. Чорапчиев, также как Попов, являлся цензором болгарских книг в Русе, а заодно и редактором-переводчиком «Дунава». Им были написаны два букваря турецкого языка, каждый из которых объемом в 72 страницы: «Турецко-болгарский букварь» (1864, Русе) и «Букварь турецкого языка с забавными прочтениями» (1866, Русе). В 1868 г. совместно с Поповым он составил «Турецко-болгарский письмовник», изданный повторно в 1873 г. [5]. Подытоживая первоначальный, доосвобожденческий период деятель­ности по ознакомлению болгарской общности с турецкой литературой, охватывающий отрезок с 1839 по 1877 год, можно сказать, что в нем ясно выделяются два направления – переводы и издание турецких документов с одной стороны, и написание словарей и учебных пособий по турецкому языку – с другой. В указанный период были переведены и изданы на болгарский язык всего сорок турецких книг, среди которых пять османских историй, многочисленные издания законов и государственно-правовых актов, три словаря, четыре букваря, две грамматики, письмовники, песенники, сказки и другие. Деятельность по переводу и изданию турецко-османских документов, связанная во многом с именем Диаманди Ихчиева, продолжилась и после освобождения. Так в 20-ых и 30-ых годах XX-го столетия, ставшими началом научной тюркологии в Болгарии, велась активная работа по каталогизации печатных книг, рукописей и документов в отделе ориенталистики Народной библиотеки им. Кирилла и Мефодия. Турецко-османские документы в этот период переводились П. Миятевым, Г. Гылыбовым, Д. Гаджановым. В. Шановым и П. Доревым [3, с. 5]. Появление возможности университетской подготовки специалистов турецкого и турецко-османского языка весьма благоприятно отразились на ознакомлении болгарской читающей публики с переводными образцами турецкой художественной литературы. Первые в постосвобожденческий период переводы произведений турецкой литературы были сделаны поэтом Иваном Андрейчиным, и изданы им с подзаголовком «Маленькие шедевры из мировой литературы» в 1910 г. в поэтической антологии «Цветы из всех полей» [1, с. 133-138]. В разделе «Из поэтов Турции» были помещены стихи шести известнейших современных поэтов: Абдульхака Хамита Тархана («Возвращение к прошлому»), Намыка Кемаля («Поэт», «Песня»), Реджаизаде Экрема («Вспомни обо мне»), Сюлеймана Назифа («Одной мадмазель, забавляющаяся скрежетанием турецкого карандаша», Тевфика Фикрета («Непостоянство») и Мехмеда Рауфа («Твой образ»). 163

Перевод вышеуказанных стихов, как и ряда других турецких литературных произведений, созданных до языковой реформы (замены арабского письма алфавитом на латинской основе в 1928 г.), осуществленной в рамках реформаторской деятельности основателя Республики Турции Мустафы Кемаля Ататюрка, представляется особенно тяжелой задачей для любого переводчика. Наверное, это и стало причиной выполнения перевода прозой, вследствие чего можно говорить лишь о передаче содержания текста оригинала, без передачи всей прелести поэтики известнейших турецких поэтов. В период между двумя мировыми войнами были представлены новые имена турецкой литературы. Нужно отметить, что их произведения появлялись не отдельным изданием, а преимущественно в периодической печати. Однако это способствовало доступу к ним более широкому читательскому кругу. Так, например, переводы из турецкой литературы являлись неотъемлемой частью литературно-общественного приложения газеты «Мир» на протяжении 1911 года. С самого первого номера этого приложения, еженедельно публиковались либо переводы из турецких авторов, либо критические заметки о турецкой литературе. Об этом читатели осведомлялись, к примеру, в примечании к переводу новеллы Мехмеда Рауфа «Под зонтом» в переводе А. В. Сурсина: «Настоящая новелла является первой из серии рассказов и очерков турецких авторов, которые будут последовательно представлены в нашем приложении» [прилож. №3 к г. «Мир» от 23.04.1911, с. 1]. И действительно за рассказом Мехмеда Рауфа последовал рассказ Хюсеина Хюсню «Перед алтарем» в переводе Родопского. Рассказ сопровождался следующим примечанием: «В последнее время в Салониках стал выходить новый турецкий журнал «Генч Калемлер» («Молодые писатели»), который ждет большой успех. В журнале принимают участие лучшие молодые силы, придерживающиеся мнения, что турецкий язык нужно сделать понятнее, избегая арабских и персидских выражений, с тем, чтобы его понимали более широкие круги. В следующий раз мы ознакомим наших читателей с новыми тенденциями турецких литераторов. А теперь предлагаем вашему вниманию перевод аллегорического рассказа талантливого турецкого писателя Хюсеина Хюсню, опубликованный в журнале «Генч Калемлер» [прилож. №5 к г. «Мир» от 07.05.1911, с. 1]. Родопски не заставил читателей долго ждать – на протяжении четырех недель, с 6-го по 9-ый номер, была опубликована его обзорнокритическая статья «Новые веяния турецкой письменности», в которой 164

читатель знакомился с происхождением и особенностями турецкоосманского литературного языка и представителями древней турецкой поэзии, а также влиянием на нее арабо-персидской поэзии. В третьей части рассматривается место женщины в турецкой словесности, даются в оригинале отрывки из турецкой интимной лирики. В заключительной четвертой части обзора автор подробно останавливается на турецком книжном языке используемом в то время только узкими кругами и становиться приверженцем молодых турецких писателей, требующих «упрощения языка, и писать в чисто народном духе, без чужого влияния» [4, с. 2]. Вместе с третьй частью работы Родопского был опубликован и рассказ Айше Мебрурийе «Я и моя тень». К имени Мебрурийе была дана следующая сноска: «Одна из виднейших молодых турецких писательниц, наделенных волшебным пером и чувствами молодого, буйного, угнетенного и спрятанного за решетками сердца. Чувствами, которые выливаются теплыми выражениями» [прилож. №8 к г. «Мир» от 29.05.1911, с. 1]. В следующих литературных приложениях к «Миру», а иногда и в самой газете вышли один за другим переводы из Омера Сейфеттина, Демира Таша («К могиле мученика»), Халиде Эдип Адывар («Мать Раика»), Хюсеина Джахита («Марта Банез»), Незихе Яшар («Коленопреклонная просьба турчанки к мужу»), Ифет Хюсние («Я хотела бы быть», «Вместо биографии») и Мехмеда Сади («Жених Зейнеб»). Большая часть переводов сделана Родопским, произведения Х. Джахита и М. Сади переведены Т. Андреевой, а имя переводчика рассказа Халиде Эдип Адывар не указано. В 1912 г. в 19-ом номере журнала «Българска сбирка» вышла статья Ивана Арнаудова с названием «Новая турецкая поэзия», которая сопровождалась его же переводами десяти стихотворений пяти крупных современных турецких поэтов, выделенных в статье подзаголовком «Из турецких певцов». Первые два стихотворения принадлежат перу Нигяр Ханым: «Разукрасила весна деревья цветом» и «Не сердись, что я слаба». За ними следуют стихи Айше Мебрурйе: «Спит волшебным сном дворец» и «Я спросила у ручья в лесу». Дальше следуют стихотворения уже знакомые читателю из антологии И. Андрейчина: Тевфика Фикрета («В моей отверженной жизни-пустыне», «Женщина, женщина, если бы Аллах дал человеку...», и Абдульхака Хамита Тархана («Настанет день для молодых и старых», «Покрыла ночь чаровный сад»). Последние два стихотворения принадлежат перу Дженаба Шехабеддина Нури – «Когда прилетит птичка соловей» и «Что же солнце и звезды сияние». 165

Несмотря на «евроцентричное» мнение Арнаудова о том, что «вос­ точные народы» не в состоянии создать что-то сильное и долговечное, так как их натуре не хватает креативного элемента, в статье объективно отражается развитие турецкой литературы конца XIX-го века. Развитие произошедшее, преимущественно, под влиянием процессов европеизации турецкой социальной и культурной жизни, в результате которых средневековые образцы уступают новому западноевропейскому образцу. Арнаудов не преминул также отметить, что турецкая поэзия очень сильна и заметным образом отражает «душу турка, которого мы (болгары – прим. Т.О.) плохо знаем» [2, с. 22]. Арнаудов осуществил первые и уникальные переводы с турецкого замечательных поэтесс Нигяр Ханым и Айше Мебрурийе, которые, к сожалению, не будут опубликованы ни в одном переводном сборнике стихов или антологии. Вместе с тем он перевел стихи основоположника турецкого символизма Дженаба Шехабеддина, а также известного поэта Тевфика Фикрета. Разумеется, на всех переводах лежит печать стилистических и языковых особенностей болгарского языка начала прошлого века, из-за чего современному читателю они звучат в известной степени архаично. В 1923 г. болгарские читатели впервые услышали имя Решата Нури Гюнтекина, рассказ которого «Почетное имя» вышел в недельном художественно-юмористическом журнале «Маскарад» в переводе Любичека (это псевдоним Томы Измирлиева, брата Христо Смирненского, учившегося медицине в Стамбуле и хорошо освоившего турецкий язык, что и способствовало бесспорному успеху перевода [«Маскарад» №15 от 18.03.1923, с. 6-7]. Решат Нури Гюнтекин будет представлен повторно спустя восемь лет, когда с 12 апреля 1931 г. (с № 3529 по № 3618) на страницах самого читаемого ежедневника того времени «Зора», в рубрике «Библиотека на Зора» начал выходить по частям его роман «Королек птичка певчая». За долгие годы пребывания в Турции переводчик Борис Ачков в совершенстве овладел всеми тонкостями турецкого языка, что и отразилось на успешном переводе. Благодаря Ачкову болгарские читатели получили лучшую и самую читаемую книгу Гюнтекина в болгарском переводе. Здесь будет интересно привести переписку Решата Нури и переводчика Ачкова. Так, в ответ на желание Ачкова перевести роман Решата Нури, в своем письме от 12 декабря 1929 года Р. Нури пишет: «Я в восторге от того, что вам понравилось мое произведение, и Вы желаете 166

перевести его на болгарский язык. Особенно мне, человеку, которому долгие годы нравятся болгары, и который любит их... Буду восхищен, если увижу свою книгу, переведенную на болгарский язык. А особенно, когда она будет напечатана, и Вы вышлете мне экземпляр, я поставлю его на самом видном местечке в своей библиотеке» [газ. «Зора», №3528 от 11.04.1931, с. 2]. В новом переводе сделанным Вл. Владимировым роман Гюнтекина выйдет отдельным изданием в 1944 году. Другим органом периодической печати, со страниц которого читатели знакомились с крупнейшими именами мировой и турецкой литературы, являлся редактируемый Димитром Поляновым недельный литературно-научный журнал «Наковалня». Так, например, в сентябре 1926 года был представлен Тевфик Фикрет. На титульной странице, под заглавием «Знаменитый турецкий поэт Тевфик Фикрет», помещалась фотография поэта, а на второй – перевод его стихотворений «Священная война» и «Будущее», выполненный М. Айвазовым и Д.И. Поляновым. Кроме того имелась биографическая заметка о нем, в которой Тевфик Фикрет назывался «первым среди турецких поэтов» и сравнивался с В. Гюго тем, что его поэзия: «пропитана большим состраданием и человеколюбием, богатством и гармоничностью стиха» [журн. «Наковалня», №42 от 23.09.1926, с. 2]. Пять лет спустя в том же журнале болгарской культурной общественности впервые был представлен Назым Хикмет. Под фотографией поэта стояла подпись: «Наши турецкие друзья». На второй странице журнала была опубликована статья, озаглавленная «Назым Хикмет». Как отмечалось в заключение статьи, при написании которой были использованы материалы, опубликованные в афинском журнале «Протопори» (рус. «Передовой отряд»): «Во всей Турции нет человека, кем бы он ни был: интеллигентом, буржуа, военным или рядовым рабочим, который не знал бы и не выговаривал с ненавистью или восхищением имя Назыма Хикмета». <…> «Поэт угнетенных, Назым Хикмет – действительно революционный, как он сам себя называет, поэт. Принужденный с младенчества зарабатывать на хлеб руками, Назым Хикмет лучше всех остальных знает боль и страдание тех, кого воспевает, их надежды, идеалы и борьбу за лучшую жизнь» [журн. «Наковалня», №227 от 15.12.1931, с. 2]. Статья о Назыме Хикмете вызвала большой интерес к его творчеству. Она подтолкнула некоторых из тех, у кого уже имелись в оригинале его стихи, представить его болгарскому читателю. С этого времени и начнется рецепция творчества Назыма Хикмета в Болгарии. 167

Кроме вышеупомянутых имен, в 30-ых годах прошлого столетия в таких печатных органах как «Седмична илюстрация», «Бургазки вар», «Балкан», «Дъга» и др. вышли также произведения Якуба Кадри (рассказ «Таинство Бекташей», роман «Содом и Гомора»), Аки Гюндюза (рассказ «Выбор»), Омера Сейфеттина и Халиде Эдип Адывар. Все рассмотренное в статье позволяет сказать, что в выборе про­ изведений для перевода не прослеживается какой-то целе­на­правленной системы, кроме, пожалуй, намерения редакции пе­рио­дического органа «Мир» издать серию произведений турецких со­вре­менных писателей в переводе на болгарский язык. Произведения писателей выбирались для перевода, можно сказать, по личному вкусу переводчиков. Системная переводческая деятельность начинается только после с 1950-ых годов. Однако с правом можно утверждать, что переводческая деятельность рассмотренного периода внесла большой вклад в ознакомление болгарской общественности с культурно-художественными ценностями Турции. Литература: 1. Андрейчин Ив. Ст. Цветя от всички полета. Малки шедеври изъ всемирната литература. – С.: Мод. изкуство, год не указан. – с. 133-138 2. Арнаудов Ив. Новата турска поезия // Българска сбирка XIX, под ред. На д-р Н. Бобчев. – бр. I-X, год. XIX. – С., 1912. – С. 21- 23. 3. Жечев М., Станчева Р. Турска литература // Балкански литератури 2 част. – С.:Акад. изд-во «М. Дринов», 2004. – С. 600-675. 4. Родопски. Новите веяния в турската книжнина // Литературна притурка № 9 на вестник «Мир», 08.06.1911, № 3273. – С. – 1911. – С. 2. 5. Стоянов М. Българска възрожденска книжнина. Аналитичен репертоар на българските книги и периодични издания 1806-1878, под ред. На проф. А. К. Бурмов. – С.:Наука и изкуство, 1957.

168

Проблемы сохранения русскоязычного пространства в странах Центральной Азии Полникова Ольга Вячеславовна (Москва, Россия) В результате распада СССР около 30 миллионов русских, живших в союзных республиках, остались за пределами своей этнической родины, что составило четвертую часть от всех русских россиян. Таким образом, русские одномоментно стали крупнейшим разделенным народом в мире. Сегодня за пределами России живет пятая часть русских людей. Это более 20 миллионов человек, 15 миллионов из которых – русские. Они и составляют основную часть российской диаспоры за рубежом. В Россию в это время хлынула сильнейшая волна мигрантов. В нее переселились более 8 миллионов человек, 80% из которых составили русские. В связи с этим к соотечественникам, оставшимся в бывших союзных республиках, отношение начало меняться. Имеющие власть представители титульных наций начали активно вытеснять русских из государственной и общественной жизни новых независимых государств. Русским в этих странах осталась роль национального меньшинства. Но русских Казахстана, Украины, Латвии нельзя назвать национальным меньшинством, ведь они оставались крупнейшим народом в этих странах и так же как титульные нации претендовали на статус нации государствообразующей. В этом заключается трагизм ситуации, в которую попали русские, проживающие в бывших союзных республиках. Ведь они из российского государства никуда не уезжали – само государство «уехало» от них. Русское население бывшего Советского Союза охватила масштабная депрессия. Дальнейшая их судьба зависела и зависит до сих пор от определенного выбора: либо иммигрировать в Россию, либо приспосабливаться к новым условиям жизни в моноэтническом государстве и добровольно согласиться на ассимиляцию – политическую, культурную, языковую [2]. На сегодняшний день русский язык в странах СНГ, являясь попрежнему языком межнационального общения, статус государственного имеет, помимо России, только в Белоруссии. Проблема русского языка остро стоит практически во всех постсоветских странах. В социологическом исследовании Института стран СНГ о положении российских соотечественников [3], проходившем в конце 2009 г. соотечественникам азиатского региона был предложен вопрос: «В 169

каких законах, решениях власти Вы нуждаетесь, чтобы комфортно себя чувствовать в стране?» За закон о государственности русского языка высказались 20% опрошенных в Киргизии, 40% – в Таджикистане и почти 70% респондентов в Казахстане. Для сравнения: в законе о правах этнических меньшинств нуждаются не более 35% соотечественников Киргизии, 15% – Казахстана и только 1% – Таджикистана. На вопрос: «В какой степени Вы владеете государственным языком» ответы были следующими: Таблица 1. В какой степени Вы владеете государственным языком? (по странам, в %) Казахстан Киргизия Свободно Могу объясняться, но с трудом Практически не владею Затрудняюсь ответить

Таджи­ кистан

Узбекистан

8

26

39

51

27

23

36

26

63 2

49 2

23 2

22 1

Таким образом, можно говорить о том, что половина русских в Узбекистане уже ассимилировалась к новому для них языку, еще четверть с трудом, но объясняется на языке титульной нации. В Таджикистане этот показатель чуть ниже, и, тем не менее, почти 40% свободно говорят на государственном языке. В Киргизии таковых оказалась четверть респондентов. А в Казахстане только 8% владеют государственным языком, а более 60% совершенно его не знают. В некоторых областях не владеют казахским языком почти 90% соотечественников. Таблица 2. В какой степени Вы владеете казахским языком? (по областям, в %) Свободно Могу объяс­ нять­ся, но с трудом Практически не владею Затрудняюсь ответить

Акмо­ линская 14

Актю­ Алма­ Караган­ Коста­ Павло­ бинская тинская динская найская дарская 10 12 3 1 1

33

35

24

29

28

12

51

53

63

64

63

87

2

2

1

4

8

-

170

Соотечественники, которые не собираются иммигрировать в Россию, вынуждены учить государственный язык. Например, в Казахстане все делопроизводство уже переведено на казахский язык, и оформить какойлибо документ без его знания крайне сложно. Более того, некоторые сотрудники организаций, работающих с гражданами (мы столкнулись с этим в Центре обслуживания населения) вообще не говорят порусски. Безусловно, это является нарушением Закона РК «О языках в Республике Казахстан», в котором сказано, что «в государственных организациях и органах местного самоуправления наравне с казахским официально употребляется русский язык» [1]. В Институт стран СНГ в ноябре 2009г. поступило тревожное письмо от казаков ВерхИртышской русской казачьей общины Восточно-Казахстанской области, в котором они сообщают, что «на «круглых столах» и других встречах, как официальных, так и на полудискуссионных, со стороны многих казахских «интеллигентов» звучат призывы внести в «Закон о языке» РК вроде бы маленькую поправку о том, что русский язык имеет статус и имеет равные права с государственным, но! «по мере востребованности». А кто будет определять эту востребованность?!» Острой проблемой для русскоязычных казахстанцев стало все­ объемлющее переименование городов, улиц, стадионов и пр. В октябре 2009г. сразу десять населенных пунктов Восточно-Казахстанской области Казахстана сменили свои названия. По словам начальника отдела ономастической работы и анализа областного управления по развитию языков Гульбану Кусмановой, переименования произошли «в первую очередь, по желанию жителей этих сел». В частности, село Фыкалка переименовано в село Бекалка (бек с казахского языка – таежное растение, алка (с ударением на второй слог) – простор), Черновая – в Аккайнар (Белый родник), Чаловка – в Талды (Тальниковая), Славянка – в Кайынды (Березовая), Дарственное – в Барак батыр (имя воинаполководца), Вознесеновка – в Бiрлiк (Единство), Верх-Катунь – в Акшарбак (Белая изгородь). При этом Г. Кусманова пояснила, что во многих населенных пунктах казахские названия использовались уже 15 лет [4]. Похожая ситуация наблюдается и в г. Петропавловске СевероКазахстанской области, который руководство города в своих выступлениях на телевидении и СМИ с каждым годом все чаще называет Кызылжаром (в переводе с казахского «красный яр»). Перед праздниками на главных улицах появляются растяжки: «С праздником, кызылжарцы» или «Мы любим тебя, Кызылжар». Это, бесспорно, 171

является нарушением, ведь официально город по-прежнему носит имя святых апостолов Петра и Павла. К тому же большинство самих жителей, и русских и казахов, категорически против такого переименования. Но неудивительно, если через некоторое время «самый русский» город Казахстана все же переименуют, и начальник ономастической комиссии укажет на ту же причину, якобы неофициально город давно носит казахское название. В мае 2009г. при Президенте Российской Федерации была создана комиссия по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Хочется верить, что ономастическая кампания, масштабно развернувшаяся в Казахстане, не останется без внимания этой комиссии. Ведь историю русского народа, веками жившего на этой земле, хотят перечеркнуть новыми названиями. Россия не должна оставлять своих соотечественников в подобных сложных ситуациях. Но, к сожалению, оценивая политику России в отношении соотечественников, респонденты склонны считать, что с ее стороны делается очень мало [3]. Об этом заявили почти 40% опрошенных в Казахстане и в среднем половина опрошенных в Киргизии и Таджикистане. Четверть представителей российской диаспоры Казахстана и Узбекистана вообще никакой поддержки со стороны России не чувствует. Таблица 3. Оцените политику России в отношении соотечественников в ближнем зарубежье (в %) Казахстан Киргизия Таджикистан Узбекистан Россия делает для соотечественников все, что может Что-то делается, но очень мало Никакой конкретной поддержки со стороны России мы не чувствуем Политика России наносит ущерб соотечественникам Затрудняюсь ответить

16

20

29

27

38

52

45

34

25

17

17

24

1

1

1

1

20

10

8

14

На Третьем Всемирном Конгрессе соотечественников, прошедшем в Москве 1-2 декабря 2009г., теме вклада соотечественников в со­ 172

хра­нение русскоязычного пространства, образования и русского языка в странах проживания была посвящена отдельная секция. В своих рекомендациях участники секции выразили озабоченность в связи с процессами, направленными в ряде государств на сужение использования русского языка в официальной сфере, в национальных средствах массовых информации, на сокращение числа школ с преподаванием на русском языке и демонтаж русскоязычного высшего образования. Они рекомендовали Министерству образования и науки РФ обратить внимание на необходимость активизации работы по созданию и расширению сети русских учебных центров и филиалов российских вузов за рубежом и многократного увеличения количества ежегодных стипендий, выделяемых соотечественникам для обучения на родном языке России. В то же время они призвали координационные советы российских соотечественников к активному диалогу с властями стран проживания с целью защиты русскоязычного образовательного и культурного пространства. Однако исследование Института стран СНГ [3] показало, что русскоязычное население в Центральной Азии слабо консолидировано, разобщено, а потому весьма сомнительно, что оно может согласованно отстаивать свои права и интересы. На вопрос способно ли русскоязычное население вашей страны согласованно, совместными усилиями защищать свои интересы, ответы распределились следующим образом: около 40% респондентов из Казахстана ответили «определенно да» и «скорее да». Столько же уверено, что «скорее нет» и «определенно нет», остальные затруднились ответить. Скептически в ответах настроены и 55% русских Киргизии, положительных ответов – 30%. Примечательно, что среди киргизов, считающих себя российскими соотечественниками, этот показатель гораздо выше и составляет 70%. Более трети русских в Таджикистане на этот вопрос ответили «определенно нет» и «скорее нет». Интересно выглядит ситуация с предпочтительными методами защиты прав русскоязычного населения. Среди основных назывались: обращение к органам власти РФ, которые отвечают за работу с соотечественниками за рубежом и обращение в центральные, местные органы власти страны проживания. Но треть всех опрошенных Киргизии, четверть опрошенных Казахстана и пятая часть – Таджикистана ответили, что эффективных методов они вообще не видят. Около 15% респондентов в каждой из стран на этот вопрос ответили, что они предпочитают уехать из своей страны. 173

Для комфортного проживания российские соотечественники хотели бы иметь определенные гарантии в виде некоторых законов. Среди основных необходимых законов называется закон о государственности русского языка. За его принятие выступили 65% соотечественников в Казахстане и более 40% – в Таджикистане. Для представителей российской диаспоры в Киргизии наиболее актуальным кажется принятие закона, разрешающего двойное гражданство с Россией (76%). Это, скорее всего, связано с большим потоком трудовых мигрантов, которые хотят узаконить свои права на территории Российской Федерации. Таблица 4. Законы, необходимые для комфортного самочувствия в стране (в %) Казахстан Киргизия Таджикистан Закон о государственности русского языка Закон о национально-культурной автономии Разрешение двойного гражданства с Россией Закон о правах этнических меньшинств Другое Затрудняюсь ответить Отказ

65

20

41

13

5

5

54

76

34

20 1 17 1

37 1 8 1

1 17 2

Значительное количество соотечественников стран постсоветской Центральной Азии выражают желание уехать из страны проживания (Таблица 5.). Наиболее высокие миграционные настроения у опрошенных относительно России в Киргизии (72% + 23%) и Узбекистане (35% + 59%), несколько ниже – в Таджикистане. В Узбекистане преобладает доля желающих выехать в Россию на работу (59%), в Киргизии таких – 23%. Возможно, последние показатели связаны с высокой безработицей в данных странах. В Казахстане миграционные показатели ниже, 38% респондентов не хотели бы выезжать из страны.

174

Таблица 5. Хотите ли Вы уехать из страны проживания? (в %) Казахстан Киргизия Таджикистан Узбекистан Да, в Россию на постоянное жительство Да, в Россию на работу Да, в другую страну на постоянное жительство Да, в другую страну на работу Нет Затрудняюсь ответить

39

72

49

35

2

23

12

59

9

1

7

2

2

1

4

1

38

1

21

3

10

2

7

-

Подводя итог, хочется сказать, что если сегодня Россия не будет активнее поддерживать своих соотечественников за рубежом, особенно в странах СНГ, то завтра она потеряет огромный пласт своих союзников, преданных исторической родине, но вынужденных ассимилироваться в моноязыковое и в монокультурное пространство стран проживания. Литература: 1. Закон Республики Казахстан «О языках в Республике Казахстан» (от 11 июля 1997 года № 151-1, с изменениями, внесенными Законом РК от 20 декабря 2004 г. № 13-III) / URL: http://www.medialaw.ru/exussrlaw/l/ kz/lang.htm 2. Затулин К.Ф. Вместо предисловия. Почему не заживает рана // Российская диаспора на пространстве СНГ. – М., 2007. 3. Затулин К.Ф., Докучаева А.В., Егоров В.Г., Елибезова Э.К., Кулешова Н.С., Курганская В.Д., Михайлов В.П., Полникова О.В., Чибисов О.В., Шибаева Е.К. Русскоязычные в Центральной Азии. Социальный портрет. – Институт диаспоры и интеграции (Институт стран СНГ), – М., 2009 (в печати). 4. Информационное агентство «Интерфакс-Казахстан» / URL: http:// www.interfax.kz/?lang=rus&int_id=21&news_id=25380

175

Диалог России и Востока в наследии Б.Пастернака Сарсекеева Наталья Канталиевна (Алматы, Казахстан) Б.Л. Пастернаку было присуще глубокое понимание судьбы России, которая должна осознать себя евразийским государством, не делящим народ страны на «своих» и «чужих», выступать за содружество самобытных национальных культур. Сошлемся на авторитетное суждение известного поэта Е.Евтушенко: «Пастернак, несмотря на то, что впитал столько из западной культуры, западником не был никогда… Пастернак, вслед за Пушкиным, был одновременно и западником, и в каком-то смысле славянофилом, возвышаясь над имитацией западной культуры и над русским ограниченным национализмом» [1, с. 16]. Логика творческой эволюции крупнейшего русского поэта ХХ века, начиная с повести «Детство Люверс», заметок «Безлюдье», «Писем из Тулы» и заканчивая романом «Доктор Живаго», естественно вела его к глубокому осознанию и своеобразному осмыслению исторического и духовного единства и взаимосвязи многочисленных народов, населяющих Евразию. Вместе с тем диалог России и Востока в многогранном творчестве Пастернака еще не стал предметом специального углубленного изучения, возможно, ввиду того, что многое в его наследии ускользает от расшифровки, оставаясь непроясненным. Фундаментальность культурно-философской подготовки поэта, неповторимость его художественного стиля нередко вызывали ощущение его «чужеродности» в глазах тех литературных собратьев, «которые тяготели к идеализации патриархальной Руси, к сентиментально-грубому славянофильству» [2, с. 39]. С другой стороны, нельзя не видеть и некую категоричность его суждения: «Уходит с Запада душа – ей нечего там делать…». Рождение свободного человека, поиск индивидуального пути совершенствования через знание вековой культуры Запада и Востока, через самопознание и самореализацию – таков общий путь человечества к духовному возрождению, по мнению Б.Пастернака. Поэт и писатель словно подсказывал своим будущим исследователям более широкий, многосторонний подход к своим творениям: «Очевидно, о жизни нельзя писать изолированными извлечениями с изолированными чувствами, а надо привлекать все попутные мысли и соображения, поднимающиеся при этом» [3, с. 503]. 176

Своеобразный диалог «поверх барьеров» с Западом (именно так на­ зы­валась вторая поэтическая книга Пастернака, вышедшая в 1917 году), зву­чит даже спустя сорок лет в романе «Доктор Живаго», несмотря на неоднократно отмеченную исследователями его «укорененность» в национальной традиции. В широком смысле этого слова под «барьера­ ми» понимаются пространственные, временные, исторические, геогра­ фи­ческие и иные границы, разделяющие народы и государства. Так, сын поэта, Е. Пастернак в работе «Борис Пастернак. Материалы для биогра­ фии» отмечал присущее автору романа «стремление быть на свое­образной «обочине» вне точки скрещения слепых социальных сил» [2, с. 63]. Кроме того, сама судьба изначально поставила Пастернака в по­зи­ цию созерцателя «поверх барьеров»: сложный перелом ноги в три­над­ цатилетнем возрасте лишил его участия в последующих двух мировых войнах и одной гражданской, предопределив тем самым глубинное своеобразие его исторического и художественного мышления. Автор романа, как и его герой Ю.Живаго, принимают жизнь и историю такими, какие они есть. События революции – это некая данность, не подлежащая привычной оценке, оценке с точки зрения сиюминутных человеческих интересов. Событий нельзя избежать, точнее, их нельзя «повернуть» в другом направлении. Их неизбежность, неотвратимость делает каждого человека, захваченного ими, в какой-то степени безвольными. Живаго, человек революционной эпохи видит, воспринимает со­ бы­тия и участвует в них подобно песчинке, захваченной бурей. Этот своеобразный «фатализм» совпадает со взглядами на мир, отраженными в восточных философиях (буддизм и др.). Как известно, Д.С.Лихачев был уверен, что автор (Пастернак) писал о самом себе («духовная автобиография» поэта), но писал как о постороннем, придумав себе судьбу, в которой можно было бы наиболее полно раскрыть перед читателем свою внутреннюю жизнь. Таким образом, по Лихачеву, жизнь Юрия Андреевича Живаго – это альтернативный вариант жизни самого Пастернака. В романе у Живаго немало родственников разной близости, но са­ мой загадочной предстает фигура его младшего сводного брата Евгра­ фа, «благополучного двойника». Он является внебрачным сыном разо­ рившегося и покончившего самоубийством миллионера Андрея Живаго и княгини Столбуновой-Энрици. Евграф Живаго, чье имя означает «хорошо пишущий», вырос в Омске, у него «косые монгольские скулы» и «узкие киргизские глаза». Одна из основных его черт – загадочность. Так, Евграф приезжает в 177

Москву «откуда-то из-за Урала», по странному совпадению – в первые дни октябрьской революции 1917 г. Евграф впервые встречается с Юрием Живаго в подъезде дома, где проживает доктор со своей семьей: «Юрий Андреевич поднял голову и посмотрел на спустившегося. Перед ним стоял подросток лет восемнадцати в негнущейся оленьей дохе мехом наружу, как носят в Сибири, и такой же меховой шапке. У мальчика было смуглое лицо с узкими киргизскими глазами. Было в этом лице что-то аристократическое, та беглая искорка, та прячущаяся тонкость (выделено мной. – Н.С.), которая кажется занесенной издалека и бывает у людей со сложной, смешанной кровью» [4, с. 231]. В контексте первой случайной встречи двух братьев важны все ее детали. Так, немаловажным представляется то обстоятельство, что мальчик «находился в явном заблуждении, принимая Юрия Андреевича за кого-то другого. Он с дичливою растерянностью смотрел на доктора, как бы зная, кто он, и только не решаясь заговорить». Юрий Андреевич тут же о нем забыл, более озабоченный необходимостью раздобыть гденибудь дрова. Тоня, жена Живаго, называющая Евграфа «Граней», что также имеет, на наш взгляд, особый смысл (одна из «граней» героя и его автора. – Н.С.), рассказывает выздоравливающему после тифа мужу, что брат во время болезни постоянно его навещал, приносил бесценные в ту пору продукты: белый хлеб, масло, чай, сахар, кофе… «Он в каком-то доме на лестнице с тобой столкнулся, я знаю, он рассказывал... Он тебя обожает, тобой зачитывается. Он из-под земли такие вещи достает! Рис, изюм, сахар. Он уехал опять к себе. И нас зовет (выделено мною. – Н.С.) Он такой чудной, загадочный…» [4, с. 248]. В следующий раз Евграф «сваливается, как снег с облаков», когда семья Живаго по его совету уезжает «за Урал», в имение Барыкино. И в этот раз он «по обыкновению увертывается, уклоняется, ни одного прямого ответа, улыбки, чудеса, загадки». Используя свои таинственные связи, Евграф оказывает семье брата так необходимую им помощь и уезжает куда-то через две недели. Спустя три с лишним года, уже в Москве после всех испытаний, выпавших на его долю, Юрий Живаго случайно встречает Евграфа на улице: «По обыкновению, он свалился как с неба и был недоступен расспросам, от которых отделывался молчаливыми улыбочками и шутками…тут же, на узких поворотах кривого переулка…составил практический план, как помочь брату и спасти его. Как всегда бывало и раньше, загадка его могущества оставалась неразъясненною» [4, с. 570]. 178

Автор настойчиво наделяет Евграфа чертами обитателя иного, «загадочного» мира, он совершает свои «набеги» на Москву откуда-то из-за Урала, с азиатских просторов. Можно предположить, что Пастернак рассчитывает на определенный ассоциативный ряд, связанный с идеей панмонголизма, принадлежавшей философу, критику и мыслителю В.Соловьеву. Как известно, под воздействием этой идеи сформировалось творчество младосимволистов, вплоть до «Петербурга» А.Белого и «Скифов» А.Блока. «Беломонголия», куда увез от голодной смерти Лару с ее дочерью «злой гений» Комаровский, также способствует формированию указанного ассоциативного ряда. Д.С.Лихачев, автор предисловия к публикации романа в 1988 г. в «Новом мире», увидел в Ларисе «символический образ России», привнеся тем самым дополнительные оттенки в вышеуказанном аспекте. Именно Евграф снимает для Юрия Живаго в Москве комнату, помогает разыскать его разрозненные рукописи и публикации. Он всячески покровительствует брату во всех житейских отношениях: снабдил деньгами, начал хлопотать о приеме доктора на хорошую службу, открывающую простор для научной деятельности, даже дал слово, что с неустойчивым положением семьи доктора в Париже так или иначе будет покончено… В финале романа вместе с Ларой, в качестве одного из наиболее близких, он организует похороны Живаго, а после разбирает бумаги покойного. В сцене прощания с покойным Юрием Живаго в аспекте интересующей нас темы отметим принадлежащее повествователю замечание о «какихто своих, совсем особых правах на скончавшегося» у Лары и Евграфа: «Этих непонятных и негласных полномочий, которыми оба каким-то образом были облечены, никто не касался, никто не оспаривал… Но когда этот человек с пытливыми и возбуждающими любопытство умными киргизскими глазами и эта без старания красивая женщина входили в комнату, где находился гроб, все…выходили в коридор и в переднюю, а мужчина и женщина оставались одни за притворенными дверьми, как двое сведущих, призванных в тишине, без помех совершить нечто непосредственно относящееся к погребению и насущно важное» (выделено мною. – Н.С.). Остановимся на этом «насущно важном» обстоятельстве подробнее. Культуры евразийских государств, вероятно, как никакие другие, формируются в зависимости от диалога «сторон», от отношений с Востоком и, или Западом. Сами не принадлежа ни к одному, ни к 179

другому, они соединяют в себе черты обоих начал. В этих отношениях равновесия достичь невозможно – всегда перевешивает то восточное воздействие, то западное. Именно с этим и связана та непохожесть евразийских культур, которая делает Евразию богатой на контрасты и, следовательно, внутренне полной цивилизацией. «Насущно важным» знанием этого обладает автор романа и его герои, «высота духа которых бросалась всем в глаза и производила странное впечатление (выделено мною.- Н.С.). Летом 1943 года генерал Советской Армии Евграф Андреевич Живаго на фронте случайно встречает дочь Юрия и Лары Таньку Безочередеву. Девушка подробно рассказывает ему о своей жизни, он обещает после войны непременно разыскать ее, устроить в вуз и даже полушутя говорит о своем намерении «записаться в дядья» к ней, заменив тем самым биологического отца – Юрия Живаго. Таким образом, авторская интенция вновь направлена на установление взаимодействия, контакта, диалога разных цивилизаций. Символично, что именно Евграф собирает в единое целое тетрадь ранее разрозненных стихов брата, составляющих заключительную часть романа. Таким образом, анализ наследия Пастернака в свете диалога России и Востока может подвести исследователей к интересным наблюдениям о художественном видении автора романа, выявить новые грани авторского сознания. Литература: 1. Евтушенко Е. Почерк, похожий на журавлей //Мир Пастернака.М.,1989. – 489 с. 2.Пастернак Е. Борис Пастернак. Материалы для биографии.- М., 1989. – 685 с. 3. Пастернак Б. Избранное. В 2-х т.т.- М., 1989. Т.2. – 518 с. 4. Пастернак Б. Доктор Живаго. Роман.- М., 2006.- 640 с.

180

Н.В. Гоголь и Акутагава Рюноскэ Суровцева Екатерина Владимировна (Москва, Россия) Классик японской литературы Акутагава Рюноскэ (1892 – 1927) жил в период, когда Япония уже сделала первые шаги к сближению с Западом. В 1868 году в результате революции Мэйцзи страна перестала быть закрытой, она пола по капиталистическому пути развития. В японской литературе наступил период исканий, когда традиционное и новое то сливались, то расходились к противоположным полюсам. Большой заслугой Акутагавы можно считать то, что во многом благодаря ему японская литература влилась в поток мировой. И удалось ему это, в первую очередь, именно потому, что он сумел слить воедино национальное и мировой, что и определило качественный скачок современной японской литературы. Думается, не будет преувеличением сказать, что русская классика оказала на Акутагаву гораздо большее влияние, нежели западноевропейская. И не только на Акутагаву, но и на многих его современников. Акутагава писал: «Если вы хотите узнать, какие из русских романов оказали наибольшее влияние на современную литературу Японии, читайте Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова» (цит. по: [2, с. 160]). Самое сильное впечатление из всей русской литературы произвели на Акутагаву Тургенев, Толстой, Достоевский, Гоголь, Чехов (нами уже проводилось исследование на тему «Акутагава и русская литература» – см. [6; 7; 8; 9]). Литературная деятельность Акутагавы развернулась в первой половине XX века, когда японский натурализм зашёл в тупик. Примкнув к так называемому «неореализму», Акутагава противопоставил себя творческому методу японских натуралистов, занимающихся регистрированием внешних событий вместо вскрытия внутреннего мира героя. Примечательно, что первые рассказы Акутагавы «Нос» и «Бататовая каша» (оба 1916 года), принёсшие ему литературную известность, восходят к традиции Гоголя. Можно сказать, что с творчеством Гоголя Акутагава не расставался всю свою жизнь. Оно привлекло внимание японского писателя ещё в студенческие годы. В письме к другу, датированном 1 сентября 1910 года, Акутагава пишет: «Берёзовому лесу России в немалой степени 181

обязаны своим появлением “Записки охотника” – этот шедевр Тургенева, а прекрасный пейзаж в “Тарасе Бульбе” Гоголя насквозь пронизан запахом степных волошек» (цит. по: [4, с. 293]). В «Жизни идиота» (1927), ставшей лебединой песней Акутагавы, также упоминается имя Гоголя. Характеризуя своего героя, Акутагава говорит: «Один из его приятелей сошёл с ума. Он всегда питал привязанность к этому приятелю. Это потому, что всем своим существом, больше, чем кто-либо другой, понимал его одиночество, скрытое под маской веселья… Когда приятели поместили его в больницу, он вспомнил терракотовый бюст, который когда-то ему подарили. Это был бюст любимого писателя его друга, автора “Ревизора”. Он вспомнил, что Гоголь тоже умер безумным, и неотвратимо почувствовал какую-то силу, которая поработила их обоих» ([1, т. 3, с. 427 – 428]). Речь идёт о писателе Уно Кодзи, попавшем в психолечебницу из-за нервного истощения. В свой последний час Акутагава вспомнил о терракотовом бюсте Гоголя, подаренном им своему другу, влюблённому в русского писателя. Молодому Акутагаве, несомненно, было близко лирико-поэтическое восприятие Гоголя; но зрелый Акутагава обращает пристальное внимание на те произведения, в которых с большой силой раскрывался реалистический метод русского писателя: «Шинель» и «Нос». Что сближает «Нос» Акутагавы с одноимённой повестью Гоголя? Сюжет рассказа японского писателя взят из сборника «Кондзяку моногатари» («Стародавние истории») (XII век), где содержится анекдот о буддийском монахе Дзэнти в сане найгу, которому чрезвычайно длинный нос причиняет много хлопот. Акутагава вспомнил забавный рассказ из старинной книги, вероятно, прочитав повесть Гоголя «Нос». В повести Гоголя всё началось с того, что нос удрал от коллежского асессора Ковалёва. Злоключение найгу Дзэнти – героя рассказа Акутагавы – также связано с носом: у него чрезвычайно длинный нос, который свисал ниже подбородка. Длинный нос монаха не только доставлял найгу массу бытовых неудобств, но и породил много толков среди жителей города. Всё это доставляло Дзэнти немало переживаний по большей части из-за уязвлённого самолюбия: ведь он был сановный монах – служитель дворцовой часовни. История про нос, рассказанная Акутагавой, напоминает эпизод из «Жизни и мнений Тристрама Шенди, джентльмена» Стерна: огромный нос иностранца произвёл переполох у жителей города Страсбурга. Но перекличка здесь внешняя. Рассказ Акутагавы больше всего связан с гоголевской повестью – прежде всего в изображении психологии героя, 182

его переживаний из-за своенравного носа [2, с. 39]; [4, с. 295]; [6, с. 54]. У Гоголя трагикомический эффект и ирония основаны на попытках майора Ковалёва во что бы то ни стало вернуть нос и вместе с ним респектабельную представительность, без чего нельзя делать карьеру. Найгу Дзэнти также заботят неуважительные разговоры о нём. Он готов перенести все унижения, лишь бы привести нос в нормальное состояние. После долгих усилий чудо всё-таки происходит: нос Дзэнти укорачивается. Майор Ковалёв с возвращением носа приобрёл прежнее состояние самодовольства. Найгу Дзэнти же подкарауливает новая беда: перемена на лице монаха лишь усиливает издевательства над ним. Преследование остаётся. Причину этого автор объясняет так: «В сердце человеческом имеют место два противоречивых чувства. Нет на свете человека, который бы не сострадал несчастью ближнего. Но стоит ближнему каким-то образом поправиться, как это уже вызывает чувство, будто чего-то стало недоставать. Слегка преувеличив, позволительно даже сказать, что появляется желание ещё разок ввергнуть этого ближнего в ту же неприятность. Сразу же появляется хоть и пассивная, а всё же враждебность к этому ближнему» [1, т. 1, с. 59]. Акутагава переосмысливает анекдот из «Кондзяку моногатари», придав ему общефилософское содержание. С горькой иронией он рассказывает об эгоизме посторонних наблюдателей чужого горя. Он не описывает происшествия, а исследует отношения между людьми. Именно это отличает его от писателей, пишущих в жанре развлекательнокомических рассказов «гэсаку», и сближает, с реалистической поэтикой русского писателя. История гоголевской «Шинели» в Японии также тесно связана с творчеством Акутагавы. Обращение японского писателя к «Шинели» не случайно: слово «человечность» – одно из самых часто повторяющихся в произведениях Акутагавы. В «Бататовой каше» автор разрабатывает тему «маленького человека». Сюжет новеллы основал на одном из эпизодов того же сборника «Кондзяку моногатари», рассказывающему о богатстве вельможи Фудзивара Тосихито и о бедном чиновнике, всю жизнь мечтавшем наесться вдоволь бататовой каши. Акутагава переставляет акцент, делая героем рассказа этого мелкого, забитого нуждой чиновника, бывшего эпизодической фигурой в «Кондзяку моногатари». Он так зауряден, что даже не назван по имени; его зовут просто «гои» – чиновник пятого ранга. Гои безропотно сносит насмешки своих сослуживцев: «Что бы 183

ему ни говорили, у него не менялось даже выражение лица. … Лишь когда издевательства переходили все пределы … тогда он странно морщил лицо – то ли от плача, то ли от смеха – и говорил: – Что уж вы, право, нельзя же так…» [1, т. 1, с. 85]. Как тут не вспомнить слова Акакия Акакиевича: «Зачем вы меня обижаете?». В голосе гои было что-то такое, вызывающее жалость, что молодой чиновник, недавно приехавший из провинции, проникся к нему глубоким сочувствием (см.: [1, т. 1, с. 85]). Всё это текстуально близко к гоголевской повести. Кумэ Масао, близко знавший Акутагаву, говори, что тот писал: «Бататовую кашу», положив рядом «Шинель» Гоголя (см.: [2, с. 76]; [4, с. 297]). Такое заимствование носило характер осознанного творческого приёма уже с древних времён. В японской поэтике этот приём получил название «хонкадори» – «следование изначальной песне». Обращаясь к традиционной поэтике реминисценций, Акутагава как бы хочет сказать, что Гоголь – классик, поэтический авторитет; в то же время он подчёркивает идейную близость своего рассказа к творчеству русского писателя [2, с. 77]; [4, с. 298]; [6, с. 55.]. Идейная кульминация повести «Шинель» – сцена у «значительного лица» – тот контраст покорности Башмачника и грубости «значительного лица». У Акутагавы нет этой кульминации; повествование протекает плавно, без конфликтов. Трагизм окружающей действительности усиливают порой незначительные эпизоды, например сцена расправы уличных мальчишек над бездомной собакой и жалобный стон гои: «Отпустили бы вы её, собаке ведь больно…» [1, т. 1, с. 86]. Примечательно и другое. Мечта гои хотя бы раз в жизни наесться вдоволь бататовой каши исполняется. Тут нельзя не вспомнить мысль Макара Девушкина о том, что автор «Шинели» не должен был закончить так трагично повествование об Акакии Акакиевиче: «А лучше всего было бы не оставлять его умирать, беднягу, а сделать бы так, чтобы шинель его отыскалась, чтобы тот генерал, узнавши подробнее об его добродетелях, перепросил бы его в свою канцелярию, повысил бы чином и дал бы хороший оклад жалования…» [3, с. 70]. Акутагава как будто внял совету Макара Девушкина. Мольба гои была услышана, его накормили досыта заветной бататовой кашей. Вот что пишет об этом А.Стругацкий: «Я что бы сталось с Акакием Акакиевичем, если бы не отняли у него шинель, а, напротив, подарили бы ему десяток шинелей, сотню шинелей, завалили бы шинелями? Что сталось бы с гои, грезившем о бататовой каше, если бы поставить перед ним котёл этой каши, десять котлов, море? Что происходит в психике маленького человека, когда его маленькие 184

мечты сбываются с гомерическим избытком? Именно этот эксперимент поставил Акутагава в своём рассказе» [5, с. 14]. Казалось бы, гои, как герой Достоевского, всю свою жизнь должен быть благодарен своему гуманнейшему управителю. Но с гои ничего подобного не происходит. Вот заключительные слова новеллы: «По утрам в Цуруге солнечно, однако ветер пробирает до костей. Гои торопливо схватился за нос и громко чихнул в серебряный котелок» [1, т. 1, с. 99]. Котелок наполнен доверху бататовой кашей, но это не радует гои. Он понял, что пригласили его исключительно ради потехи. «Безжалостно смеясь», Тосихито, начальник дворцовой охраны, заставляет гои есть не переставая, хотя и видит, что у несчастного на кончике носа уже висели крупные капли пота. Жестокость, циничные насмешки, которые испытывал гои во дворце правителя Цуруга, оказались невыносимее всех других унижений. «Щедрость» управителя обернулась жестоким издевательством над бедным гои. Идея защиты человеческого достоинства, а также горячее сочувствие обездоленному существу в этом грубом и безжалостном мире – всё это сближает «Бататовую кашу» с «Шинелью». Вслед за Гоголем Акутагава в отличие от японских писателейнатуралистов раскрывал тему «маленького человека» в юмористическом повествовании. Это было ново для японской литературы. Комизм «Бататовой каши» носит иной характер, чем традиционный «гэсаку»: в нём ярко выступают сочувственный юмор и ирония, с помощью которых автор выявляет драматизм в отношениях героя с окружающим миром. Юмор Акутагавы, как и Гоголя, мягок и деликатен, отдаёт состраданием и болью за униженного человека. «Бататовую кашу» и «Шинель» роднит и то, что обе вещи – гротеск [11, с. 306 – 326]. Обращение к гоголевской традиции обогатило не только творчество Акутагавы, но и расширило грани японского реализма. Литература: 1. Акутагава Р. Сочинения. – В 4 томах. – Сост., пер., коммент. В.С. Гривнина – Т. 1. С. 59, 85, 86, 99; Т. 3. С. 427 – 428. – М.: Полярис, 1998. 2. Гривнин В.С. Акутагава Рюноскэ: Жизнь. Творчество. Идеи. – М.: Издательство Московского университета, 1980. – С. 39, 76, 77, 160. 3. Достоевский Ф.М. Бедные люди. Белые ночи. (Серия «Школьная библиотека») – Л.: Лениздат, 1976. – С. 70. 4. Рехо К. Русская классика и японская литература. – М.: Худо­жест­ венная литература, 1987. – С. 293, 295, 297, 298. 185

5. Стругацкий А. Три открытия Акутагава Рюноскэ // Акутагава Р. Но­ веллы. (Серия «БВЛ»). – М.: Художественная литература, 1974. – С. 14. 6. Суровцева Е.В. Новеллы Акутагавы Рюноскэ и русская классическая проза // От Возрождения до постмодернизма. Сборник аспирантских статей по истории зарубежной литературы. Отв. ред. В.М.Толмачёв. – М.: МАКС Пресс, 2005. – С. 51 – 56. 7. Суровцева Е.В. О влиянии А.П.Чехова на Акутагаву Рюноскэ // Молодые исследователи Чехова. – Выпуск 5. – М.: Издательство Московского университета, 2005. – С. 259 – 264. 8. Суровцева Е.В. О влиянии Л.Н.Толстого на Акутагаву Рюноскэ // Сравнительное и общее литературоведение. Сборник статей молодых учёных. Отв. ред. Л.В.Чернец. – Выпуск 1. – М.: МАКС-Пресс, 2006. – С. 101 – 111. 9. Суровцева Е.В. О влиянии Ф.М.Достоевского на Акутагаву Рюноскэ // RELGA – научно-культурологический сетевой журнал. № 10 (155). 15.07.2007 / URL: http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu-www. woa/wa/Main?textid=1985&level1=main&level2=articles. 10. Суровцева Е.В.Творчество Акутагавы Рюноскэ и русская классическая проза // Сборник тезисов Международной научной конференции студентов, аспирантов и молодых учёных «Ломоносов – 2004». 12 – 15 апреля 2004. – Том II. – М.: Издательство Московского университета, 2004. – С. 311 – 312. 11. Эйхенбаум Б.М. О прозе. – Л.: Художественная литература, 1969. – С. 306 – 326.

Стамбул в изображении русских художников ХIХ века Узелли Гёнюль (Стамбул, Турция) Стамбул, за каждым углом которого скрывается история, как одно из древнейших и коренных мест встречи культур и цивилизаций на земле, по праву заслуживает называться «столицей мира». С завоеванием Константинополя закрылась одна и открылась другая страница времен в истории города, ставшего объектом ревности других городов, и 186

вылившаяся в их устах в названии «город великих снов». Начиная с 1453го года, Стамбул становится столицей турецкой культуры и искусства. Хорошо известно, что, начиная с середины 18-го и на протяжении последующего 19-го века, Османская империя переживала западное влияние на многие области своей социально-культурной жизни. На том же фоне, но параллельным курсом, шли важные подвижки в области межгосударственных отношений между Османской и Российской империями. Такие перемены были отмечены, в первую очередь, посещениями Стамбула не только официальными лицами, но и просто пу­те­шест­ венниками, торговцами, православными паломниками к святым местам, а также писателями и художниками. Свидетельством тому, служат дошедшие до нас, письма и путевые заметки, но что особенно ценно для нашего рассмотрения – картины русских художников ХIХ века. Многие художники были очарованы неведомым им ранее таин­ст­ венным ориентальным духом Стамбула. Их впечатляло всё: кра­со­та береговой линии, вырастающие из моря и потянутые белёсой дым­­кой возвышения Принцевых островов, памятники архитектуры ви­зантийских времен и творения османских зодчих, змееподобные подъемы и спуски узких захламленных улочек, призывные крики муэд­зи­нов с ажурных балкончиков минаретов, шум и толчея восточных ба­заров, места сборищ народа, яркое смешение красок всех цветов и оттен­ков. Конечно, всё это не только впечатляло, но и рождало желание запечатлеть увиденное на полотнах картин, каждая из которых стала не только произведением искусства, но и важным историческим документом своей эпохи. Среди имен художников отобразивших Стамбул того времени по праву первым можно назвать имя Максима Никифоровича Воробъёва (1787-1855), известного не только топографическими исследованиями, но и своей пейзажной живописью. В 1820 году по поручению великого князя Николая Павловича он был отправлен в Палестину с целью создания карт и зарисовок местности. По пути в священную землю художник делает остановку в Стамбуле, где выполняет множество набросков и эскизов к картинам экзотического города [7, с.37-44]. Одной из них стала написанная в 1829 году картина «Вид Стамбула с азиатского берега». На ней художник с любовью изобразил не только источник питьевой воды на берегу Босфора на фоне городских силуэтов, лодок и парусников в желтых тонах, но от его наблюдательного взгляда не ускользнула и живая этнографическая картинка важной части быта 187

горожан разных сословий. Мы можем видеть простолюдинов, берущих воду из источника, праздно отдыхающих за беседой и потягивающих кальян в тени вековых чинар людей с достатком, лодочников и их клиентов со снующими посреди всего этого расторопными уличными торговцами. Зоркий глаз художника и топографа точно подметил очень существенный момент в жизни восточного города. На Востоке, где проблема воды была всегда насущна, к воде существует особое почтение. В священной книге всех мусульман «Коране» есть даже такое выражение: “Вода начало всего”, а каждый правоверный мусульманин считал своим долгом совершить угодное Аллаху дело – обустроить любой источник чистой воды. Богатые же люди создавали над источником подлинные шедевры архитектурного искусства. Так выглядит, например, источник, устроенный в 1728 году по распоряжению султана Ахмеда III у ворот Баби-Хамаюн перед дворцом султанов Топкапы в Стамбуле украшенный причудливой арабской вязью стихов его собственного сочинения, призывающих утолившего жажду путника не забывать о сохранении чистоты воды. И в самом деле, наверное, нет ничего приятней, чем выпить стакан чистой прохладной воды в летнюю изнуряющую жару. Следует заметить, что стамбульские источники и до сих пор остаются местом встреч, обмена новостями и отдыха жителей в дневные и особенно в предвечерние часы. Они занимают важное место в укладе всей социальной жизни восточных городов. В силу чего бережно охраняются и реставрируются со стороны государства, а также частными компаниями и лицами. Другим известным русским художником, для которого источником вдох­новения стал Стамбул, был Карл Павлович Брюллов (1799-1852). Одно время Брюллов обучался живописи в Италии. Для воз­вра­ щения на родину он выбрал морской путь. В связи с чем, у него поя­ вилась возможность увидеть Турцию. С разрешения турецких влас­тей художник летом 1835 года сошел на турецкий берег. Его зна­ком­ст­во с Турцией ограничилось изучением Измира, Стамбула и их окрест­ ностей. В Турции художник провел более трех месяцев. Но и этого хватило, чтобы остаться навсегда завороженным таинственной атмос­ ферой восточного города и создать большое число живописных ра­ бот исполненных карандашом, сепией и акварелью. Всё это время он был гостем в доме российского посланника А.П. Бутенева на Биюкдере близ Стамбула. Этот район города, являвшийся центром сос­ре­ доточения дипломатических миссий, где кроме этого проживали по большей части греки и армяне, принявшие европейские обычаи, и сов­ 188

сем мало турок, оставил равнодушным художника. Брюллов любил бро­дить по Стамбулу и наблюдать каждодневную жизнь людей столь отлич­ную от быта его соотечественников. Во время таких прогулок он сделал множество зарисовок с натуры из жизни простых горожан [6, с. 32-33]; [15, с. 70]. С увлечением отдался художник живописного отображению жизни большого турецкого города. Композиции Брюллова, посвященные простому люду Стамбула, отличаются достоверностью эпизодов, меткостью типажа, особо тонким пониманием восточного колорита. В отличие от жанровых отмеченных идиллией картин, сделанных художником в Италии, турецкие рисунки полны действия и искрометного юмора. Брюллов в совершенстве овладел новой для него формой художественно-изобразительного очерка. Посредством тонкого понимания национального своеобразия страны и точного вы­бо­ра сюжетов он сумел достоверно рассказать о жизни этого чужого го­рода, что придает его живописному рассказу живой и увлекательный ха­рактер. Уверенной рукой мастера выполнен карандашный рисунок под названием «Гавань в Константинополе» (1835). Перспективу рисунка образуют кирпичное здание и еле заметные на воде лодки. На переднем плане типичная сцена из жизни Стамбула, сосредоточенной по большей части у причалов: торговцы, группы женщин, мужчины, беседующие с незнакомцами, спящий рядом с собакой человек, вьючные животные – верблюды и лошади, в левом углу рисунка женщина пытающаяся освободиться от назойливого попрошайничества нищих. Интересен и другой бытовой сюжет представленный в одной из лучших композиций художника – «Полдень в караван-сарае» (1835). Картина дышит обжигающей летней жарой. На переднем плане: моющийся перед источником молодой турок, спящий прислонившись к стене, бродяга, лениво сидящий на ступеньках мулат, бородатый всадник, бредущий осёл, позади которого шествует верблюд. Слева можно заметить деревянное строение и слабо различимые контуры мечети. Всё достоверно как на фотографии с места событий. Часто приходится встречаться с тем как многие художники на восточные темы, мягко говоря, не совсем точно отображали изображаемое место. У Брюллова нет таких ошибок. Тем самым он заслуживает особую похвалу. Русский художник с точностью донельзя зарисовывал детали изображаемой местности, что придает документальность всем его рисункам. По ним можно и сейчас создавать летопись города. Глубокой осенью 1835 года Брюллов получил высочайший приказ царя Николая I о возвращении на родину. С большим сожалением 189

покидал он Стамбул, который успел полюбить за короткое время своей остановки в нем. Пребывание в Турции не прошло для него даром – вынесенные из путешествия впечатления послужили впоследствии постоянным источником вдохновения, для создания композиций на восточные темы [6, с.33]. Так, при написании картины «Сладкие воды близ Константинополя», (1849) Брюллов использовал эскизы сделанные ранее в Стамбуле. Видны широкие крыши над источниками Кягыт-хане, утопающие в зелени дома, всадники, человек, готовящий на углях кебаб, розничные торговцы, музыканты, впереди которых бегут собаки, плывущие по течению весельные лодки, в тени широкоствольной вековой чинары расположились на отдых незнакомцы, на телеге запряженной волами сидит женщина. И всё это залито ярким светом, какой бывает только на Востоке. Ещё одним влюбленным в Стамбул русским художником был Алексей Петрович Боголюбов (1824-1896). В 1841-ом году он окончил военное училище и был направлен на службу в военно-морском флоте. Это назначение позволило ему увидеть множество стран. В 1849-ом году Боголюбов поступил в Петербургскую Академию изящных искусств. Его особенно волновали полотна на морскую тему И.К. Айвазовского. Успешно окончив Академию, он стал художником при военно-морском ведомстве. В 1856-ом году Боголюбов посетил Стамбул, где по просьбе царя Николая I сделал несколько пейзажных картин с видами города [7, с.110-113]. На одном из полотен под названием «Золотой Рог в Константинополе» и датируемых 1864-ым годом изображена мечеть с двумя минаретами, рядом с ней множество причаленных к берегу залива лодок и несколько беседующих лодочников. Чуть поодаль поднимающийся ввысь дым от зажженного костра. На спокойных водах залива покачиваются парусники и лодки. На заднем фоне просматриваются силуэты мечети Сулеймание и Новой мечети. Ещё одна картина художника под тем же названием «Золотой Рог» (без даты) отображает двухэтажное кирпичное здание у залива с вытянутыми на берег лодками, человека на ослике и шагающего впереди них мужчину одетого в повседневную турецкую одежду. На втором плане ещё одно белое кирпичное здание, возможно принадлежащее пристани, с причаленным к ней парусником. На заднем плане изображен силуэт мечети Сулеймание. Другая работа Боголюбова «Вид на Стамбул с азиатского берега» (без даты) запечатлела плывущий по Босфору пароход и прогуливающихся 190

по берегу Ускюдара людей, группу присевших на корточки мужчин и зажатое кипарисами каменное двухэтажное здание, у стены которого лежат вытянутые на берег лодки. На заднем плане изображен залив с возвышающимся над ним силуэтом храма Святой Софии, и стоящими на рейде города парусниками, ожидающими разрешения на вход в залив Золотой Рог. Картины на стамбульские темы писал ещё один известный русский художник Василий Дмитриевич Поленов, отправившийся между 1881ым и 1882-ым годами в большое путешествие по странам Востока. Посетив такие страны как Египет, Сирия, Палестина и Греция, художник оказался в столице Османской империи как раз в период некоторого потепления турецко-российских отношений, наступивший в 80-е годы ХIХ века. И хотя он находился в Стамбуле очень короткое время, этот город заинтересовал его. Одна из картин малых размеров под названием «Константинополь. Эски-сарайский сад» (1882) была закончена вскоре после возвращения на родину. На ней изображены развалины старого дворца в районе Султанахмет [9, с. 62]. На переднем плане сидящие отвернувшись к стене женщины со скрытыми под чадрой лицами. Слева на картине привлекает внимание старинная деревянная дверь, прислоненная к каменной стене и блики заходящего солнца на ветвях кипарисов и сосен. Другой запечатлевшей Стамбул работой мастера была картина «Константинополь. Золотой Рог» (1890) [9, с. 62]. Ко времени приезда Поленова в Стамбул внимание многих художников привлекал вид залива Золотой Рог и его окрестностей. Не оставил он равнодушным и русского художника. При работе над картиной он использовал множество сделанных на пленэре эскизов. Мы видим на картине ещё не застроенные так густо в то время окрестности залива, его прозрачные воды, голубое небо и покрытые зеленью холмы под лучами палящего летнего солнца. Известный своими передовыми взглядами и интересом к изоб­ра­зи­ тельному искусству султан Абдулязиз в 1867-ом году побывал на вы­ ставке картин в Париже, где встречался с турецкими художниками Осма­ ном Хамди, Сулейманом Сеидом и Ахметом Али (известным больше под именем Шекер Ахмет-паша), обучавшимися в то время живописи в Париже и знакомых с творчеством Айвазовского. В Париже султан приобрел для своего дворца множество картин на восточные темы. С целью развития изобразительного искусства в Османской империи султан Абдулязиз задумал открытие школы искусств в Стамбуле, но в 191

связи с его ранней кончиной этим планам не было суждено осуществиться [11,153]. После смерти султана Абдулязиза на трон взошел султан Абдульхамид II, который тоже намеревался открыть в 1877-ом году Академию изобразительных искусств, но этим намерениям помешала разразившаяся русско-турецкая война 1877-78-го годов. Конец войне положил Сан-Стефанский мирный договор. Примечательно, что церемония подписания проходила 3-его марта 1878-го года в зале, стены которого украшали картины Айвазовского [14, с. 6]. Несмотря на натянутые отношения между Османской и Российской империями, Айвазовский продолжал поддерживать дружеские отношения с османским двором. Третьего марта 1883-го года была наконец-то торжественно открыта школа ремесел и изящных искусств под названием «Санаи Нефеси Али-Мектеби» Айвазовский тут же откликнулся, прислав в дар школе одну из своих работ [1, с. 84]. Как мы уже обращали внимание в одной из наших более ранних названных выше статей [16, с. 69-71], картины со стамбульскими и турецкими мотивами украшали не только стены дворца османских султанов, но и выставлялись за его пределами. Так, в 1880 году в здании российского посольства состоялась выставка картин художника, в связи с которой, со стороны султана Абдульхамида II ему была вручена медаль с алмазами [13, с. 55]. В 1881-ом году в одном из магазинов квартала Пера, владельцем которого являлся Ульман Громбач, была открыта выставка, где с картинами таких всемирно известных мастеров кисти как Ван Дейк, Рембрандт и Брюгель соседствовали картины Жана Леона Жерома и И.К. Айвазовского (Дубен). На одном из представленных полотен Айвазовского – «Стамбул. Вид залива Золотой Рог» (1880) изображен городской пейзаж. На переднем плане залив и мечети Сулеймание и Фатих в окружении кипарисов. Многие фигуры людей в традиционной повседневной турецкой одежде повернуты спиной к зрителю. Это не удивляет, поскольку, по мнению Дж. Каффиеро и И. Самарини, Айвазовский не был силен в области портретной живописи [5, с. 181]. Кроме выставок 1880-82-го годов, в Стамбуле состоялась ещё одна выставка художника, организованная в 1888-ом году племянником И.К. Айвазовского Левоном Мазировым, на которой были представлены 24 картины художника. Особенностью этой выставки было то, что половина от её сборов была пожертвована на благотворительность [13, с.55]. 192

Как раз на эти годы приходится первый выпуск из османской Академии изящных искусств. Популярность И.К. Айвазовского была столь широка, что стиль его художественного творчества оказал влияние на выбор жанра рядом её выпускников. И в первую очередь, такими как Осман Нури-паша из Харбие, Тахсин Диярбакырский из Харбие, Мюлязым Ихсан и Али Джемаль [12, с. 99-100]. В 1890-ом году художник с женой посетил Стамбул в последний раз. За время своего пребывания он побывал в армянской Патриархии и во дворце «Йылдыз», оставив в дар этим культурным учреждениям свои картины. В свой последний приезд художник был награжден орденом «Меджиди» I-ой степени [13, c. 55]. Айвазовский поддерживал творческие отношения с Османской империей до самой своей смерти в 1900-ом году. На протяжении с 1845-го по 1900-ый год не было и года, чтобы он не отобразил на своих картинах стамбульской темы. И, наверное, символично, что последней картиной великого певца моря стало полотно «Корабли на Босфоре» (1900). Литература: 1. Германер, Инанкур 1989 – S. Germaner, Z. İnankur Oryantalizm ve Türkiye, İstanbul, 1989. 2. Германер, Инанкур 2002 – S. Germaner, Z. İnankur Oryantalistlerin İstanbulu, İstanbul, 2002. 3. Джурак 1991 – G. Curak ”Bir Deniz Ressam’ının Öyküsü. Ayvazovski Türkiye’de”, Türkiye’miz Kültür ve Sanat Dergisi, Haziran 1991. 4. Дубен – İ. Duben Aksüğür 1873-1908 Pera Ressamları Katalogu, Beymen, İstanbul. 5. Каффиеро, Самарине 2000 – G. Caffiero – İ. Samarine Denizler, Şehirler ve Düşler / İvan Aivazovskiy’in Resimleri, İstanbul, 2000. 6. Леонтьева 1990 – Леонтьева Г.К. Карл Брюллов. – Ленинград, 1990. 7. Манин 2000 – Манин В.С. Русский пейзаж, – М., 2000. 8. Онер 1993 – S. Öner “Milli Saraylar Tablo Koleksiyonu Işığında İvan Konstantinoviç Ayvazovski (1817-1900)”, Milli Saraylar, Ankara, 1993, S. 106-119. 9. Пастон 1991 – Пастон Е. Василий Дмитриевич Поленов, С.Петербург, 1991. 10. Сезар 1971 – M. Cezar Sanatta Batıya Açılış ve Osman Hamdi, İstanbul, 1971. 193

11. Сезар 1995 – M. Cezar Sanatta Batıya Açılış ve Osman Hamdi, İstanbul, 1995. 12. Тансуг 1986- S.Tansuğ Çağdaş Türk Sanatı,1986. 13. Тугладжи 1983 – P. Tuğlacı Ayvazovski Türkiye’de, İstanbul, 1983. 14. Хачатурян 1989 – Хачатурян Ш. Айвазовский, Живопись, М., 1989. 15. Узелли 2002 – XVIII.-XIX. G. Uzelli Yüzyıllarda Rus Resim Sanatı, İstanbul, 2002. 16. Узелли 2003 – Узелли Г. «Айвазовский и Турция (К 100-летию со дня смерти И.К. Айвазовского)» // Образование в регионах России и СНГ. – № 4 (25). – М., 2003. – с.69 -71.

Поэма Мустая Карима «Чёрные воды» Хайруллин Руслан Зинатулловитч (Москва, Россия) Одной из вершин поэтического творчества М. Карима является поэма «Черные воды». Несмотря на то, что Карим начал писать ее в 1946 году, он почувствовал, что тогда еще не настало ее время. Поэма была о предательстве, и в то время подобная тема была под запретом. Работу над ней пришлось оставить. И лишь в 1961 году поэт возвращается к поэме и завершает ее. Как мы видим, несмотря на то, что замысел поэмы возник еще в огненные годы, родиться она смогла лишь в мирные дни. Друг М. Карима, украинский поэт Д. Павлычко говорил о выстраданности башкирским поэтом сюжетов своих произведений: “Наверное, со времен войны Мустай Карим вынашивал немало замыслов, которые могли воплотиться в слова лишь тогда, когда временная дистанция, как фильтр, очистила их от пыли и приземленности, установилась связь между тем, что происходит на поле боя, и тем, что постоянно происходит в человеческом сердце, которое тоже является полем битвы” [1, с. 8]. Смысл поэмы, по меткому замечанию Д.Павлычко, совпадает с его сюжетом: “Не выдержал тяжких испытаний солдат Якуп, сломался. Решил сдаться в плен фашистам, бросив раненного товарища, выбежал на шоссе и встал на колени перед немецким танком, который и раздавил его, точно червя” [1, с. 9]. 194

Начинается поэма с описания осеннего дождя, который льет уже семь дней. Главный герой, бывший фронтовик, от лица которого ведется повествование и который является вторым «я» автора, физически ощущает, как земля под проливным дождем превращается в черную жижу, вызывающую неприятные ассоциации. Словно спохватившись, главный герой, поражаясь кощунственности таких ощущений, с благодарностью вспоминает, как эта черная земля, когда он прижимался к ней под шквальным огнем врага, не раз защищала его, спасая на своей груди от верной гибели. Образ земли является одним из центральных образов поэмы. Это Земля-Мать, готовая защитить живых и принять в свое лоно своих верных сынов, сложивших за нее голову. И в то же время она строга и справедлива и отторгает предателей, осквернивших ее своей трусостью. Одной из основных особенностей поэмы является ее диалогичность. Это и диалог героя с Матерью-Землей. Это и внутренний диалог в душе главного героя: рассказать или не рассказать явившейся ночью женщине горькую правду о ее возлюбленном. Это и молчаливый диалог главного героя с Якупом, трусость которого не приемлет герой. Это и диалог с женщиной, который оформляется по всем правилам драматургического жанра, с указанием действующих лиц: «Я» – «Женщина». Завязка сюжета начинается с неожиданного события, в дождливую ненастную ночь раздается стук в дверь: И шум дождя с собой внеся И черный мрак ночной, Чужая женщина в дверях Встает передо мной. Молчит и полон взгляд ее Надежды и печали. И воды черные текут Ручьями с черной шали. Трижды повторенный эпитет «черный» вносит напряжение в повествование, настраивает на то, что разговор главного героя с женщиной, будет нелицеприятным. Появление средь ночи женщины связано с ее последней надеждой: узнать правду о своем возлюбленном, Якупе, пропавшем на войне без вести. Разные предчувствия терзают ее, но надежда еще жива. Она верит в то, что человек не может пропасть просто так, он должен оставить свой след в жизни: 195

Ведь не иголка человек, Чтоб потеряться вдруг, О нет! Ведь остается на земле И от упавшей капли след. Перед главным героем стоит дилемма: рассказать ли женщине правду об ее возлюбленном, который на самом деле оказался трусом, предавшем Родину, или уйти от прямого ответа, оставив женщине надежду. Видя решимость женщины узнать только правду, какой горькой она бы ни была, герой решается на правдивый рассказ. Хотя и трудно ворошить неприятное прошлое, но, тем не менее, герой вспоминает, как отступающему батальону, в котором вместе оказались главный герой и Якуп, был отдан приказ: Перед развилкою дорог До вечера держать врага, Стремящегося на восток. В самый напряженный момент боя, контуженный, теряющий сознание герой видит последнюю картину: солдата, пытающегося сбежать с поля боя. Сознание покидает героя, но через некоторое время живительный дождь возвращает героя к жизни, он слышит голос, молящий о спасении. Это был уже знакомый голос – голос Якупа. Несмотря на омерзение к предателю, герой пытается его спасти и вынести с поля боя. Двенадцать суток обессилевший герой, не бросая раненного Якупа, пробирался по лесу, пока их путь не преградил большак, по которому шла колонна фашистских танков. Молчавший до этого Якуп, снова проявляет малодушие, и, вместо того, чтобы помочь обессилевшему другу, вынесшему его с поля боля, стремясь любыми средствами остаться в живых, решает сдаться врагу. Смертельно уставший герой впадет в забытье. Когда же он приходит в себя, он начинает оглядываться вокруг в поисках спутника: Где он, мой спутник? Никого. В траве, где он всю ночь лежал, Винтовка брошена его… Пред глазами лирического героя открывается такая картина: Якуп, выползая на большак, Встал на колени… Двадцать лет Ходил он прямо, может, пел, А тут колени преклонил! Жить на коленях захотел! 196

Особую функцию в поэме выполняет образ лирического героя, солдата, воина-освободителя, олицетворяющего героический подвиг советского народа в борьбе против фашизма. Образ достигает высокой степени обобщения, это уже не какой-то конкретный боец с именем и фамилией. У М.Карима – это воин безымянный, солдат, вынесший все тяготы войны, солдат, монумент которому установлен в Германии, в Трептов-парке. Это солдат, о котором напоминает и вечный огонь у стен Кремля и благодарная надпись: «Имя твое – неизвестно, подвиг твой бессмертен». Эта надпись призывает потомков хранить память о тех, кто ценой своей жизни спас Европу от «коричневой чумы». На фоне главного героя, образ Якуба кажется ничтожным. Поэт считает, что предатель не имеет права даже на могилу. Вражеский танк «подмял его, как червяка», оставив после предателя только темное пятно, которое вскоре исчезло. Человек ушел из жизни, не оставив после себя никакого следа. Как ни тяжело было женщине, но печальный рассказ она мужественно дослушала до конца. Намокшая тяжелая черная шаль, в которой пришла женщина и которая служит олицетворением печали, сползает с ее плеч. Словно освобождаясь от тяжелого прошлого, долгих лет напрасных ожиданий и надежд, Прошла она по черной мокрой шали, И воды черные впитались в пол. Автор показывает процесс избавления женщины от иллюзий как процесс очищения, за которым обязательно должно наступить выздоровление. Оно не наступит мгновенно. Но оно обязательно придет. Здесь автор использует прием психологического параллелизма. Вместе с очищением души женщины, очищается и небосвод, и шедший беспрестанно в течение недели дождь, прекращается. Обращаясь к женщине, к которой он проявляет глубокое сочувствие и симпатию, поэт пишет: О, гордая сестра моя! Терпенье, Исчезнут пятна, растворятся тени. Несмотря на то, что поэма сугубо реалистична, но, тем не менее, в ней присутствует и фольклорное начало. Широко автор использует народнофольклорную символику. Например, символику дождя, символику чисел. Символика дождя является полифункциональной. Дождь в поэме – это и метафора одиночества и неизвестности. Но в то же время дождь – это очищение. Особое место в поэме занимает и символика чисел. Дважды автор давал шанс Якупу не совершать предательства. Но на 197

третьей «попытке» предательство все же происходит. Именно она (третья попытка) оказывается роковой. Встречается в поэме и число «семь». Семь дней идет дождь, неся с собой очищение. Лишь с седьмой атаки враги смогли одолеть батальон измученных долгими отступлениями советских солдат. Еще одно символическое число, которое присутствует в поэме – двенадцать. Столько дней главный герой вместе с Якупом выбираются из окружения. Следует отметить и уже упоминавшийся образ земли, воплощающей в себе фольклорную атрибутику Матери-Земли. Примечательна оппозиция «круг – прямая» в поэме. Во-первых, если в начале поэмы небо, рухнув с высоты вместе с дождем, расплющилось и образовало с землей одну прямую линию: «как-будто слился, рухнув вниз// С землею небосвод», то в середине поэмы земля – это уже земной шар, круг, который представляется как нечто целостное, как символ дружбы и единства однополчан, как символ Земли-Матери, постоянно зачинающей и воспроизводящей новую жизнь и тем самым несущей в себе бессмертие. Во-вторых, прямая в поэме конечна. Она становится символом смерти – того, чего избежать нельзя: смертоносные танки, лязгая гусеницами, идут по прямому большаку; раздавленный танками Якуп из человека превращается в плоское пятно. Прямой противопоставлен круг как символ вечности. Данная мысль очень лаконично выражена автором двумя строками: «По кругу солнце держит путь, // а по прямой шагает смерть». Круг для автора становится знаком жизни и гармонии с ней. В-третьих, используя прием двойного параллелизма, автор рисует картину наступления и обороны, в которой немцы предстают в образе моря, пытающегося выйти из берегов, а русские – скалой, которая стойко выдерживает натиск. Более того, она (скала) не просто защищается, а обтесываясь, становится более стойкой и выносливой. Наступление немцев продолжается семь дней, что также можно соотнести с образом круга. Одной из особенностей поэмы является символика цвета. Большую нагрузку в поэме несет черный цвет. Это, прежде всего, «черная шаль», которая олицетворяет «печаль, мольбу». «Черные воды» – это пороки человечества, пропитавшие черную шаль: зло, трусость, предательство, черная неблагодарность, эгоизм, воплощением которых в поэме выступает Якуп. Но черный цвет в поэме амбивалентен: это не только олицетворение вселенского зла. В качестве положительного, созидательного начала выступает черный цвет земли. В стихотворении «Белое и черное» М.Карим пишет: 198

Цвет горя черен, черен как земля, Приходит, наши волосы беля. Земля, она сама черным черна, Но белизну цветов поит она. Несмотря на изображение трагических сцен, поэма глубоко оптимистична. Этот оптимизм проявляется в сцене, которая является апофеозом жизни, перед которой бессильна даже смерть. Сама природа, ее целостность, гармоничность и жизнеутверждающее начало отрицают войну и фашизм, как нечто противоестественное природе человека. Смертельно уставший в бою солдат, заснув на груди Земли-Матери, впитывает ее силы и возрождается к жизни: Проснулся я. Очнулся мир В лучах рассвета. О, как ликует соловей Здесь рядом где-то… Нет сил таких. Остановить Его не смогут! Орудья смолкнут – соловьи Вовек не смолкнут. Следует отметить, что в поэме «Черные воды» сильно выражено лирическое начало: трагизм войны, героизм солдат, гуманистическая миссия защитников Отечества лирически окрашены. Поэма и философична, потому что в ней затрагиваются темы жизни и смерти, добра и зла, мужества и трусости. Она наводит на философские размышления о смысле жизни, жизненных ценностях, о том, что есть достоинство и любовь. Литература: 1. Павлычко Д. Свет совести. Предисловие к кн.: М.Карим. Собр. соч. в трех томах. – Т.1. – М., 1983. – с.8.

199

Сходство и различие передачи английских неологизмов – заимствований в русском и китайском языках Ху Пэйпэй (Москва, Россия) Язык является зеркалом народа, который на нём говорит. С развитием контактов стран во всех современных языках появилось значительное количество заимствованных слов, которые обогащают словарную лексику. Согласно статистике, иноязычные слова в русском языке не превышают десяти процентов его словарного состава, в то же время доля заимствованных слов в китайском языке составляет лишь 1.5%. В последнее время английский язык является самым важным источником неологизмов – заимствований в других языках, в том числе в русском и китайском языках. При переводе неологизмов – заимствований необходимо учитывать структуру принимаюшего языка, то есть переводы неологизмов – заимствований должны соответствовать законам принимаюшего языка. Как известно, китайский язык является одним из самых трудных языков в мире для изучения, так как в нём используются иероглифы. Каждый китайский иероглиф имеет своё значение, причем китайские словосочетания не являются устойчивыми, то есть дословно понять значение нескольких заимствованных слов невозможно. Тем не менее, в китайском и русском языках существует несколько сходных способов заимствования. Сходство освоения неологизмов – заимствований в русском и китайском языках: 1) Фонетическое освоение: При данном освоении используются славянские буквы (в русском языке) или иероглифы (в китайском языке), которые звучат близко к произношению определённых слов. Например: blog. Впервые это слово было использовано в английском языке в декабре 1997 года Джоном Баргером (Jorn Barger) как “weblog”. Затем Питэр Мерголц (Peter Merholz) сократил слово“weblog”до “blog”. Blog – это сетевой дневник, владелец которого может регулярно добавлять записи, содержащие текст, музыку и видео. Рассмотрим переводы слова“blog”в русском и китайском языках: 200

английское слово

русский перевод

китайский перевод

blog

блог

博客[bo ke]-употребляется на материковом Китае; 部落格 [buluo ge]- употребляется на Тайване

Согласно таблице в русском языке слово blog звучит как блог. Отметим, что для перевода слова использовались соотвествующие словянские буквы. Кроме того, произношение русского слова блог максимально приближено к английскому исходному слову blog. На материковом Китае английское слово blog переводится как 博客[bo ke]. Переведенное на китайский язык, данное слово по звучанию близко к исходному blog. Следует отметить, что при использовании неологизмовзаимствований требуется объяснение значения переведенного слова, так как любой китайский иероглиф имеет несколько значений. Рассмотрим значения используемых в китайском слове blog иероглифов: 博 [bo] (新华字典xinhua zidian, стр. 37, 汉俄词典 han e cidian, стр. 59) 1. сущ. название учёной степени доктора. Например, 博士 [bo shi] – “доктор”. 2. прил. обширный. Например, 博大 [bo da] – “обширный (обширность)”. 3. сущ. эрудит. Например, 博学多长 [boxue duocai] – “большая эрудиция и многосторонний талант”. 4. глаг. снискать что-либо, завоевать что-либо, вызвать что-либо. Например, 博取同情 [boqu tongqing] – “вызвать ( сникать) сочувствие”. 5. глаг. играть в азартные игры. Например, 禁止赌博 [ jinzhi dubo] – “запретить играть в азартные игры”. 客 [ke] (新华字典xinhua zidian, стр. 267, 汉俄词典 han e cidian, стр. 512) 1. сущ. гость. Например, 送客 [song ke] – “проводить гостя”. 2. прил. вежливый, любезный. Например, 客气 [ke qi] – “вежливость”. 3. сущ. пассажир, пассажирка. Например, 客机 [ke ji] – “пассажирский самолёт”. 201

4. прил. объективный. Например, 客观性 [ke guan xing] – “объективность”. На Тайване же, где используется традиционный китайский язык, слово blog пишется как部落格[buluo ge]. Существует мнение, что английское слово blog имеет значение “совокупность группы”. Заметим, что и в китайском переводе словосочетание部落обозначает племя. Кроме того, произношение словосочетания также близко к исходному языку. Обычно фонетическое освоение неологизмов как в русском, так и в китайском языках используется для перевода терминов в сферах техники, информационных технологий, СМИ. Например: Google - Гугл - 谷歌[gu ge], Wiki - Вики - 维基[wei ji]. 2) Семантическое калькирование: Семанитическое калькирование является одним из способов освоения неологизмов - заимствований как в китайском, так и в русском языке. Заимствованное слово переводится с иностранного языка по его исходной структуре. Семантические заимствования экономичнее и понятнее фонетических, поскольку они используют меньшее число морфем, необходимых для передачи иноязычного слова, и, давая объяснительный перевод, облегчают уяснение его смысла. Кроме того, они легко встраиваются в систему языка и свободно функционируют в речи. Например: swine flu. Хотя данное словосочетание впервые появилось в 1918 году, но в начале 2009 года swine flu очень широко распространилось на международном уровне в СМИ из-за появления одноименного заболевания людей и животных. Рассмотрим переводы словосочетания swine flu в русском и китайском языках: английское слово

русский перевод

китайский перевод

swine flu

свиной грипп

猪流感[zhu liugan]

Мы увидим, что структура английского словосочетания в русском и китайском языках совпадает с исходным словом, то есть swine = свиной = 猪 [zhu], flu = грипп = 流感[liugan]. В перевдах точно варажены значения исходного слова, и структуры словообразования соответствуют законам принимающего языка. Следует отметить, что иногда в китайском языке одновременно с заимствованиями иностранных слов по способу фонетического 202

освоения существуют варианты переводов семантического калькивания. Рассмотрим такой пример:

3). Аббревиация и английские слова: ATM, vista, Windows XP, 3G. По сравнению с другими языками, английский язык занимает первое место по выбору изучения первого иностранного языка. С повышением уровня понимания английского языка во многих языках мира стали употребляться аббревиации и слова английского происхождения. английское слово

русский перевод

ATM

ATM банкомат

китайский перевод ATM 自动取款机 [zidong qukuan ji](дос., банкомат)

Необходимо подчеркнуть, что сегодня в Китае среди современной молодежи считается модным добавлять в свою речь английские слова для выражения разнообразия. Однако лингвисты негативно относятся к использованию английских аббревиатур в печатных изданиях. По мнению нескольких лингвистов, языковая гармония китайского как иероглифического языка уже нарушена. Лингвисты обращаются к законодательству с призывом о сохранении чистоты китайского языка. Различие освоения неологизмов – заимствований в русском и китайском языках: Причинами выбора различных способов передачи английских нологизмов-заимствований в русском и китайском языках являются: l структурные характеристики языка (китайский язык как язык изолирующего строя, и русский язык как язык синтетического строя); 203

l семантика структуры лексики; l наличие и глубина стилистической дифференциации словар­ ного состава； При переводе новых слов английского происхождения в русском языке благодаря использованию букв существует графическое освоение неологизмов-заимствований, которое отсуствует в китайском языке. Например: blog – блог. В русском языке слова английского происхождения часто заимствуются фонетическим освоением, но те же английские слова в китайском языке могут быть заимствованы семантическим освоением. Отметим, что в китайском языке фонетическое освоение не является типичным способом для ассимиляции неологизмов-заимствований. Например: английское слово“bluetooth”на русском языке звучит как “блютус”, на китайском же оно произносится как “蓝牙”. Иероглиф“ 蓝”из словосочетания“蓝牙”соответствует английскому слову “blue”; “牙”- “tooth”. Если же использовать для перевода этого слова на китайский язык фонетический способ освоения, то данное слово может принять грубый смысл, либо произноситься очень сложно для китайцев. Таким образом, в отличие от европейских языков, использующих алфавит, с технической точки зрения, китайский с его иероглифической системой гораздо сложнее переживает процесс заимствования иностранных слов. Литература: 1. Китайско-русский словарь (汉俄词典 han e cidian) – Пекин: Шану Иншугуан, 1983. - 1250 с. 2.Крысин Л.П. Новый словарь иностранных слов. – М.: Эксмо, 2005. – 480с. 3.Толковый словарь Синьхуа (新华字典xinhua zidian) – Пекин: Шану Иншугуан, 1998. – 700 с. 4.Шанский Н.М. Лексикология современного русского языка. – М.: URSS, 2009. – 300 с.

204

Бамбук в китайской культуре Хуан Цинхуа (Москва, Россия) Русские называют берёзу «русским деревом». Берёза в русской культуре имеет огромное значение, в России везде можно встретить такие места и названия, которые носят имя берёзы, как село Берёзовка, «Берёзовые горы», фамилии Березкины, Березины и т.д. В русском фольклоре берёза олицетворяет «девушку», «застенчивую невесту», символизирует чистоту и стройность молодой девушки. Конечно, березе посвящено много художественных произведений, например, стихи: Берёзы, берёзы России, – Вы все вместе с нами прошли. И нету конца вашей силе, Идущей от русской земли! (А. Дементьев, Берёзы России) Бамбук занимает важное место в китайской культуре. Если берёза считается одним из символов России, то бамбук – это символ китайской нации. Натуру и этику бамбука можно сравнить с джентльменом: скромность, вежливость, твердость, круглый год бамбук не меняет листьев. Поэтому с давних времен бамбук стал темой для написания сти­хов, предметом для рисования и резьбы. В традиционной культуре, бам­бук содержит разные направления по вещественной культуре, ланд­ шафтной культуре, идеологической культуре, отражает чувство, аспект, мышление, идею и глубокую цивилизованную основу наций Китая. Бамбук имеет долгую историю, повсеместно размещен на территории Китая, в мире насчитывается около 1200 видов бамбука, среди которых 400 с лишним видов встречается в Китае. Бамбук имеет кипучую жизнь. Известный фразеологизм в Китае «雨后 春笋(yuhouchunsun)»(«как весений бамбук после дождя»), тождественный рус­скому фразеологизму «как грибы после дождя», выражает появ­ле­ние большогоколичестванового.Стихи«新竹高于旧竹枝，全凭老干为扶持，明年 更有新生者， 十丈龙孙绕风池(xinzhugaoyujiuzhuzhi, quanpinglaogaoweifuchu, mingniangengyouxinshengzhe, shizhanglongsunraofengchi)» выразительно описывают могучую жизнен­ную силу бамбука. Так как бамбук вырастает очень прямым, побеги и листва всегда свежие и зеленые, то в Китае он считается символом чистоты, что отражено в известных стихах «лучше жить рядом с бамбуком, чем есть мясо» («宁可食无肉，不可居无竹(ningkeshiwurou, bukejuwuzhu)»). 205

Так как бамбук имеет колонце, его ствол полый, но очень прямой, поэтому в китайской культуре он олицетворяет стойкость, благородство, скромность совершенного человека. Вечнозеленый бамбук, сосна и зимняя слива вместе называются «Тремя друзьями в зимнюю пору»( 岁寒三友(suihansanyou)), потому они вечно живы и полны сил в самые холодные месяцы года, эти три растения, как три друга, вместе встречают весну и тянутся к вешнему солнцу. Бамбук, зимняя слива, орхидея, хризантема вместе называются «четырьмя благородными царями» (四 君子(sijunzi)). Они символизируют собой характер китайского народа – не сдаваться и идти навстречу весне. Прямые и изящные ветки бамбука олицетворяют чистоту в душе, естественную красоту, соответствуют эстетическому пониманию и моральному представлению китайской нации, что вызывает ассоциацию со скромностью, честностью и принципиальностью совершенного человека, который может склониться перед бурей, но потом встает снова. Об этом пишут в стихах древние китайские мудрецы: «非淡泊无 以明志，非宁静无以志远(feidanbowuyimingzhi, feiningjingwuyizhiyuan)», «君子比德于竹(junzibideyuzhu)», что значит: благородный человек должен сравниваться с бамбуком по собственной нравственности, чтобы проверять свое поведение. 1. Бамбук и китайская обыденная жизнь С давности бамбук уже глубоко использовался в разных областях жизни китайцев. Бамбук прочен, легок и не впитывает воду, поэтому он хорошо подходит для мебели. Китайские прадеды строили дома из бамбука, делали разные изделия из бамбука, например, бамбуковые чашки, бамбуковые палочки, бамбуковые стулья, столы, кровати и циновки, бамбуковые корабли, бамбуковые ручки, бамбуковые гвозди, занавески из бамбука и т. д. В древней народной песне «弹歌(tange)» поют «断竹、续竹、飞土、逐 肉(duanzhu, xuzhu, feitu, zhurou)», чем доказано, что 7000 лет тому назад наши предки научились готовить наконечник стрелы, лук и другое оружие из бамбука для развлечения, охоты или боя. В Китае есть традиция пускать хлопушки, чтобы в канун Нового года отогнать все несчастья от дома. Существует поверье, что рисунки бамбука, также как и новогодние хлопушки, приносят спокойствие и благополучие. Употребляются в пищу молодые побеги бамбука, считающиеся в Китае деликатесом. Побеги содержат много кремниевой кислоты, которая способствует хорошему состоянию волос, кожи и костей и успокаивающе действует при депрессиях. 206

2. Бамбук и китайская литература В династии Шан（17–11 вв. до н. э.） на костях животных и на черепаховых панцирях невозможно было написать большой текст. Для этого стали использовать бамбуковые пластинки (книги из бамбука), на них записывали документы, народные легенды и песни. Бамбук часто встречается в художественных произведениях, изречениях и пословицах. В первом поэтическом сборнике в Китае «Книга песен»(«诗经(shijing)»), написанном в период династии Чжоу(1046 – 256 гг. до н.э.), есть 7 стихов о бамбуке, в одном из них описана фраза «瞻彼淇奥，绿竹猗猗(zhanbiqiao, lvzhuyiyi)», описывающая зеленые бамбуки, которые привлекли ученых интеллигентов к сотворению тысяч замечательных легенд, стихов, что составляет часть богатой китайской культуры. Каждый раз с приближением зимы большинство растений вянет, чахнет и теряет свою зелень, но в это время года бамбук, покрываясь инеем, не сдается перед злыми шутками стужи, он гордо зеленеет среди белой пелены снегов. Бай Цзюйи (династия Тан 白居易, 772 – 846 гг.) в своих стихах «Бамбук под окном»( «题窗竹(tichuangzhu)») , выхваляя вечную как весна зеленость бамбука, писал: «千花百草凋零尽, 留向纷纷 雪里看(qianhuabaozaodiaolingjin, liuxiangfenfenxuelikan)». Поэт Су Дунпо (династии Сун 苏东坡, 1037-1101 гг.） обобщил значение бамбука в быту: «食者竹笋、庇者竹瓦、载者竹筏、炊者竹薪、 衣者竹皮、书者竹纸、履者竹鞋，真可谓不可一日无此君也(shizhezhusun, bizhezhuwa, zaizhezhufa, chuizhezhuxin, yizhezhupi, shuzhezhuzhi, lvzhezhuxie, zhenkeweibukeyiriwucijunye)» (Люди едят бамбуковые побеги, живут под бамбуковыми черепицами, катаются на бамбуковых плотах, сжигают бамбуковое топливо, одеваются в бамбуковую кору, пишут на бамбуковых бумагах, носят бамбуковых туфли – не проходит ни одного дня без бамбука). Бамбук не только в экономической жизни имел стоимость для людей, одновременно произвел глубокое влияние на духовную жизнь. Именно известный поэт Су Дунпо оставил такие вечные стихи о бамбуке: «宁可食无肉，不可居无竹。无肉使人瘦， 无竹令人俗。人瘦尚可肥，俗士不可医(ningkeshiwurou, bukejuwuzhu. Wuroushirenshou, wuzhulingrensu. Renshoushangkefei, sushibukeyi)»(«于 潜僧绿筠轩(yuqiancenglvjunxuan)») (Лучше жить рядом с бамбуком, чем есть мясо; без мяса человек становится худее, без бамбука человек – безвкуснее; худенький человек может потолстеть, заурядного не вылечить). Очень интересно, что поэт Су Дунпо в своем разном возрасте получает разный взгляд на бамбук, в молодости он любуется 207

тесными листочками бамбука, оставляя выражение «门前万竿竹，堂上 四库书(menqianwanganzhu, tangshangsikushu)», в пожилом возрасте – бамбуком в дождь, оставляя «疏疏帘外竹，浏浏竹间雨(shushulianwaizhu, liuliuzhujianyu)», в старости – бамбуком в ветер, оставляя «累尽无可言， 风来竹自啸(leijingwukeyan, fenglaizhuzixiao)», с помощью бамбука поэт высказывает чувство к жизни и обществу. Листья бамбука всегда направлены вниз, а ствол его пустой и прямой, это символизирует ученого, у которого содержится скромность и благородство. Известный художник династии Цин Чжэн Баньцяо ( 郑板桥, 1693 – 1765 гг.) не только много рисовал бамбук, но и воспел бамбук в стихах: «虚心竹有低头叶，傲骨梅无仰面花(xuxinzhuyouditouye, aogumeiwuyangmianhua)», к тому же, так как бамбук не цветет, он олицетворяет целостность своей натуры, не гоняясь за дешевым эффектом. Художник писал: «一节复一节， 千枝攒万叶；我自不开花，免 撩蜂与蝶(yijiefuyijie, qianzhizanwangye; wozibukaihua,mianliaofengyudie) ». Корни бамбука растут глубоко под землей, как говорится в народе: «Благодаря глубокому корню листья дерева растут гуще и гуще», так и человеку необходимо иметь крепкую основу для того, чтобы достичь успеха, поэтому художник оставил стихи «咬定青山不放松，立根原在破 岩中， 千磨万击还坚劲，任尔东西南北风(yaodingqingshanbufangsong, ligen gyuanzaipoyanzhong,qianmowangjihaijianjing, renerdongxinanbeifeng)». Не только литераторы, поэты поют о бамбуке, оставил свои стихи о бамбуке даже революционер Фан Чжимин (方志敏, 1899-1935 гг.):«咏 竹»(yongzhu, «Песня бамбука»): «雪压竹头低，低下欲沾泥， 一轮红日 起，依旧与天齐 (xueyazhutouti, dixiayuzhanni, yilunhongriqi, yijiuyutianqi)» (Стволы бамбука подаются под снегом, низко до земли, но когда солнце светит, они все же поднимаются прямо на небо), в которой проявляется мужество и вера революционера в победу. Бамбук прочно зафиксирован в китайских фразеологизмах, изре­ чениях и пословицах. Например, фразелогизм «竹马之交, или青梅竹马 (zhumazhijiao, qingmeizhuma)» выражает наивные увлечения детства; « 易如破竹, или势如破竹(yirupozhu, shirupozhu)» означает дело идет по маслу, сметая все преграды; «胸有成竹, или 成竹在胸(xiongyouchengzhu, chengzhuzaixiong)», значит иметь готовое решение в голове, его антоним « 胸无成竹» ; «永垂竹帛(xiongwuchengzhu, yongshuizhubo)» – вечная память о ком-чем н.; «竹篮打水——一场空(zhulandashui-yichangkong)», в переводе значит «если решетом воду носить», в конце концов ничего не получится; «竹子上结南瓜——怪事一桩(zhuzishangjienangua-guaishiyichuang)», в переводе значит «на бамбуке растет тыква», в итоге, ока­залось странное 208

дело; «竹篓里的泥鳅——跑不了(zhuloulideniqiu-paobuliao)» в переводе «Вьюн в бамбуке, то есть никуда не убежать» и т. д. 3.  Бамбук и изобразительное искусство Бамбук являлся и является излюбленным объектом изображения для многих китайских художников и занимает огромное место в китайской традиционной живописи. В картине традиционной китайской живописи, кроме самого рисунка обычно присутствуют поэтическое изречение и печать автора, что существенно отличает её от западной живописи, в какой-то степени, художник, одновременно является литератором. Искусство рисования бамбука сложилось в династии Тан, когда было сотворено рисование тушью. Известный поэт Су Дунпо, мастер рисования бамбука создал теорию рисования, то есть «иметь готовое решение в голове», что сильно повлияло на следующий принцип рисования. Его картина «Бамбук с тушью» (《墨竹图(mozhutu)》) назы­ вается чудом. Вершину мастерства искусство о бамбуке достигло в период ди­ настии Сун, тогда было открыта специальная школа рисования бамбука «Озеро-остров-бамбук», основатель которой – один из наиболее известных мастеров рисования бамбука художник Вэнь Тун (文同, 1019–1079 гг.），Вэнь Тун славился тушью, сотворил сборник «丹渊集(danyuanji)». Его манера рисования оказала большое влияние на китайскую традиционную картину. Его ученики, Ли Кань, Чжао Мэнфу (李衎、赵孟俯) и последователи являлись замечательными художниками китайской традиционной картины. В истории китайской живописи рисовал бамбук всех лучше художник династии Мин Ся Чан(夏昶, 1388-1470 гг.), который уделил огромное внимание мастерству рисования бамбука. Его три образцовых произведения «苍龙化雨图(canglonghuayutu)»(теперь сохраняется в Цин­даоском музее), «潇湖风雨图(xiaohufengyutu)» и «竹泉春雨图 (zhuquanchunyutu)» (пока сохраняются зарубежом), изоображающие бам­буки в разное время, в ветер и дождь, и в разных местах, вместе называются «三雨竹图(sanyuzhutu)»(картины о бамбуке под 3 дождями). Известный художник Лю Цзыгу (柳子谷, 190l～1986 гг.), следующий за Чжэн Баньцяо, славившися рисованием бамбука и орхидеи, имел славное название «画竹圣手(huazhushengshou)»(«Большой мастер ри­ сования бамбука»), под его кистью бамбук образно описывается в ветер, в дождь, в думан, в снег, под солнцем и т. д. Изящество мастерства рисования несравнимо. 209

В разный период династий сложились разнообразные стили и мас­ тер­ства в рисовании бамбука, но общее у них то, что они описали дух бамбука, его образность. 4. Бамбук и китайская музыкальная культура Китайская музыкальная культура тесно связана с бамбуком, ведь с древности бамбук явился главным материалом музыкальных инструментов, как традиционные музыкальные инструменты, как духовые и струнные инструменты, в основном они все сделаны из бамбука. Из бамбуковых инструментов выделяется горизонтальная флейта (Ди 笛), сделанная с восемью отверстиями, и вертикальная флейта (Сяо 箫). История «сяо» насчитывает около 3000 лет, тогда, когда «ди» появилась в Китае во 2 веке до н.э.. В своём первоначальном виде «сяо» напоминала нечто вроде свирели, состоящей из 16-ти бамбуковых дудочек. В наши дни «сяо» чаще всего можно встретить в форме отдельной флейты. И теперь эти два инструмента довольно-таки популярны среди населения. К тому же бамбук играет важную роль в процессе происхождении китайской мелодии. Исторические и археологические данные доказали, что с династии Чжоу (1046 —256 гг. до н.э.) музыкальный строй определяли с помощью бамбука, поэтому в династии Цзинь (265-420 гг. ) существовало музыкальное наименование «струна и бамбук», тогда было принято мнение «бамбук предпочтен струне», даже в династии Тан (618—907 гг.) артисты, играющие на этих инструментах, назывались «бамбуковыми людьми». Очевидно, бамбук является неотъемлемым материальным носителем китайской музыкальной культуры. 5. Бамбук и парковое искусство Один из принципов древнего китайского паркового ландшафта – его приближенность к естественному. Ландшафтные архитекторы древности проектировали слияние природы с искусственными парковыми пейзажами. Они хотели, чтобы в парках люди могли найти свойственные природе каменные горки, причудливые по форме камни, водяные протоки, озера, цветы и траву. Среди этих компонентов бамбук, конечно, остается неотъемлемым. С тех пор, как в династии Чжоу(1046 —256 гг. до н.э.) началось китайское традиционное парковое искусство, древние умели любоваться бамбуком и пользовались при украшении императорского парка. Даже бамбук, использовавший для строения парка императора Цинь Шихуана, привозили из Юньгана провинции Шанси в Сяньян провинции Шаньси, о чем записано в летописи. Следуя за этим развивались императорские и семейные парки, где росли 210

бамбуки, появились такие парки, в название которых входило слово бамбук, как «斤竹岭», «竹里馆»(jinzhuling, zhuliguan) и т. д. С древности до нашего времени дошли парки Ихэюань, Бэйхай в Пекине, парк Чэньдэ – летняя императорская резиденция. А на юге в городах Сучжоу, Наньцзин, Ханчжоу и Янчжоу есть много частных парковых комплексов. 6. Бамбук и китайская религия Бамбук оказал огромное влияние на китайскую религию. Во многих национальностях мира тотем существует главным образом в виде животного, а китайские предки преклонялись перед бамбуком, считая бамбук своим тотемом. Китайская буддийская религия и даосизм благоговеют перед бамбуком, стремясь войти в благородную свойственную бамбуку духовную ситуацию. Одним словом, бамбук соответствует китайским ментальным реп­ резентациям, поэтому с древности бамбук был зафиксирован в соз­на­нии китайцев как символ характера китайского народа, символ бла­го­родной чистой красоты, скромности, стойкости, символ изящества, плас­тичности, хорошего воспитания, благородного духа, отражающего на­циональный характер. В китайской культуре бамбук занимает важное мес­то, как и берёза в русской культуре. Бамбук глубоко вошёл во все облас­ти жизни китайцев, он воплощается в одежде, пище, жилье и т.д., создавая важный фактор народной специфической бамбуковой куль­ту­ры. Литература: 1. Жэнь Цилян. Общие знания по культуре Китая. – Пекин: Издательство обучения китайского языка, 2007 г. 2. Лю Гуанчжунь Исследование культурных обычаев в китайском и русском языках. – Пекин: Издательство обучения и изучения иностранных языков, 1999 г. 3. У Гохуа. Русский язык и русская культура. – Пекин: Издательство военной дружбы и культуры (И Вэнь), 1998 г. 4. У Гохуа. Сопоставление межъязыкового исследования конна­ та­тивной лексикой в китайском и русском языках // Ван Фусян Язык и культура (Сборник). – Пекин: Издательство обучения и изучения иностаранных языков, 2000 г. 5. Цзин Фэн. Поиски китайской культуры. – Пекин: Издательство китайского радио и телевидения, 2008 г. 6. Янь Годун. Китайская культура. – Издательство Нанькайского уни­вер­ситета Тяньцзин, 2002 г. 7. http://www.chinabambooculture.com/ 211

А. С. Пушкин в Китае Цзюй ХайНа (Москва, Россия) Творчество Александра Сергеевича Пушкина (по-китайски его имя звучит Пу Си Цзинь) пользуется любовью и популярностью у китайского народа. «Пушкин – это великий мировой поэт потому, что он, прежде всего, глубоко национальный поэт», – писал китайский поэт Эми Сяо. Имя Пушкина стало известно в Китае в 1900-ом году. Первое его произведение на китайском – повесть «Капитанская дочка» – было опубликовано в 1903 году в Шанхае. Это был первый перевод Пушкина на китайском языке, который перевели с японского. Название “Капитанская дочка” по-китайски звучит, как “История русской любви”. Однако переводчик не только сократил текст, представив две трети всего оригинала, но и внес изменения, в соответствии с китайской иероглификой. В результате этого повесть Пушкина по форме превратилась в типичный для того времени китайский любовный роман с положительным героем. Вслед за «Капитанской дочкой», стали переводить и издавать другие произведения поэта. В 1907 г. Знаменитый писатель Лу Синь дал высокую оценку произведениям Пушкина, и тем самым привлек внимание к нему многочисленных читателей. В 1919 году под влиянием Октябрьской революции в Китае сформировалось движение под названием «Четвёртое мая», которое способствовало активному распространению произведений русских писателей в Китае и Пушкина, в частности. Хотя почти все китайские писатели и переводчики подчёркивали, что Пушкин является великим поэтом, он предстал перед китайцами не как поэт, а как прозаик, потому что проза Пушкина была переведена в значительно большем объёме, нежели поэзия [3, с. 199]. Однако, широкую известность его творчество приобрело уже после образования Китайской Народной Республики. Именно тогда было сделано большинство переводов А.С. Пушкина с русского языка на китайский и началось серьезное исследование его поэзии. В 80-е годы внимание к творчеству Пушкина еще более усилилось, новые переводы произведений Пушкина появлялись один за другим, например,»Полное собрание лирики Пушкина» под редакцией Гэ Баоцюаня и Ван Шоужэня, «Сборник стихов Пушкина» в переводе Гэ Баоцюаня, «Избранная лирика Пушкина», «Сборник романов и повестей Пушкина» и т.д. 212

Сегодня в Китае многие произведения Пушкина можно прочитать в нескольких переводных вариантах. Например, существует девять разных переводов поэмы «Евгений Онегин». В течение долгого периода, более чем девяноста лет, благодаря усердной работе нескольких поколений переводчиков творчество Пушкина узнавали в Китае. На его стихах выросло несколько поколений читателей и поэтов. Дух свободы, которым проникнуты произведения Пушкина, вдохновлял китайский народ, которому также знакомо стремление к свободе. Его художественный стиль, отличающийся искренностью, простотой, естественностью и ясностью, соответствует эстетическому вкусу китайских читателей, сформировавшемуся в течение нескольких тысяч лет. В 1936 г. журнал «Переводная литература» выпустил два специальных номера, посвящённых поэту — «Номер, приуроченный к столетию со дня смерти Пушкина» и «Специальный номер, посвящённый Пушкину». В них вошли 8 произведений Пушкина, 12 статей исследователей творчества поэта и 27 иллюстраций. Кроме того, изданиями «Китайскосоветская литература» и «Литература» были опубликованы сборники его произведений, а русские эмигранты, проживавшие в Шанхае, выпустили книгу под названием «К столетию со дня смерти Пушкина» на китайском, русском, английском и французском языках. О популярности великого русского поэта в Китае свидетельствуют его памятники. Первый памятник Пушкину в Азии был установлен еще в 1937 году в китайском городе Шанхай, который сейчас является городом-побратимом Санкт-Петербурга. Открытие памятника было приурочено к 100-летию со дня гибели великого русского поэта. Тогда впервые китайцы смогли увидеть облик русского поэта, а сам памятник стал символом дружбы между народами Китая и России. 10 февраля 1937 г в Шанхае была проведена научная конференция, приуроченная к столетию со дня смерти Пушкина. В этом же году в Китае вышла книга «Пушкин», содержащая много новой интересной информации для китайских читателей о великом русском поэте. В 1947 году отмечалось 110 лет со дня гибели великого русского поэта. Многое было сделано в Китае к этому времени не только для дальнейшего освоения творческого наследия Пушкина, но и для изучения его биографии, как представителя русской классической литературы [3, с. 200]. Знаменитый китайский поэт и драматург Кэ Чжун-пин, посвятил Пушкину прекрасное стихотворение, в котором выразил дань уважения и восхищения его творчеством. Это стихотворение он впервые прочитал 213

6 июня 1949 года в Пекине на торжественном собрании, посвященном 150-й годовщине со дня рождения великого русского поэта. Пою народного гения—Пушкина Пушкин — цветок русского народа, Этот цветок готов был скорее умереть, Чем цвести в саду императора. Пушкин — драгоценный меч русского народа, Звезды не такие блестящие, как он, Молния не такая сверкающая, как он, Потому что он — это героический дух русского народа. Пушкин — гений русского народа, Его стихи из сердца русского народа, Бурля, рвутся наружу, Как из высоких гор рвутся наружу родники, Родники, сливаясь, образуют реки, Реки, сливаясь, образуют моря. Стихи Пушкина Суровы, как высокие горы России.

214

История первого памятника Пушкину очень драматична. Его дважды разрушали: сначала японцы во время второй мировой войны, затем, после восстановления памятник снова был уничтожен в период культурной революции (1966-1976 годы). И уже в наше время памятник вновь восстановили. Это доказывает, что Пушкина на самом деле любили в Китае, что он действительно «памятник себе воздвиг нерукотворный…» Скульптуру разрушали, а о поэте помнили, его книги продолжали читать. В честь 200-летия со дня рождения поэта, в Пекине состоялась конференция. На ее открытии посол Российской Федерации в Китайской Народной Республике Игорь Рогачев отметил: «Трудно назвать другое место в мире, разумеется, кроме родины Александра Сергеевича, где так часто и такими огромными тиражами выпускаются его произведения». Сегодня творческое наследие русского поэта хорошо известно миллионам китайцев. Наша страна считается одним из мировых центров любителей его поэзии. Действительно, даже китайские дети знакомы с произведениями А.С. Пушкина. Они с удовольствием читают «Сказку о рыбаке и рыбке» и «Сказку о мертвой царевне и семи богатырях». Эти произведения так прочно вошли в нашу повседневную жизнь, что считаются уже частью китайского народного эпоса. «Многие настолько привыкли к фамилии поэта, что даже считают его китайцем», – писал один из ведущих китайских русистов Гао Ман. 11 августа 2008 г. в китайском городе Нинбо (провинция Чжэцзян) на площади перед Государственным оперным театром состоилось историческое событие – был установлен бронзовый памятник в рост (высота 2 метра) великому русскому поэту А.С. Пушкину. Этот памятник, работа всемирно известного скульптора Григория Потоцкого, – дар китайскому народу от России в преддверии проведения Олимпиады 2008 г. Всем известно, что 2009-ый год – был годом русского языка в Китае. Церемония, в которой участвовали с российской стороны вице-премьер правительства РФ Александр Жуков, а с китайской – член Госсовета КНР Лю Яньдун, прошла в Пекине в Доме народных собраний. Это событие было призвано не только повысить интерес китайцев к русскому языку, но и дать возможность более широко познакомиться с российской историей и культурой, а также с жизнью современной России. И конечно, темы, посвященные великой русской литературе и, в частности, Пушкинского наследия вызывали неизменный интерес. Активное участие в этих мероприятиях принимали, прежде всего, китайские вузы, в которых есть факультеты русского языка, а таких в Поднебесной насчитывается около 90. Общее количество студентов, 215

изучающих русский, в Китае достигает приблизительно 30 тысяч человек. В рамках года русского языка также проведен конкурс под девизом «Китайцы поют русские песни». В нем участвовали не только студенты-русисты, но и все любители русских и советских песен. Одним из основных высших учебных заведений Китая, готовящих русистов, является Центр русского языка при Пекинском университете иностранных языков /ПУИЯ/. Как заявила директор Центра Ли Иннань, проведение Китаем и Россией года национального языка способствует дальнейшему «укреплению многовековой дружбы народов двух стран». В связи с этим событием ПУИЯ провел всекитайский конкурс на лучшие сочинения на русском языке в интернете, показ российских фильмов и различные семинары, а также фестиваль русской культуры. Его открытие было в июне, потому что в этом месяце день рождения у великого русского поэта А.С. Пушкина. Можно сказать, что в Китае до сих пор никто из зарубежных писателей и поэтов не заслуживал такой, глубокой любви, как Пушкин. Никакие произведения других авторов не имеют стольких переводов, не достигают таких тиражей, как произведения Пушкина. Этот феномен объясняется не только гением Пушкина, не только интересом и любовью к нему китайских переводчиков, учёных и почитателей, но и прочной дружбой между народами Китая и России. Ведь большинство выдающихся китайских переводчиков и редакторов произведений Пушкина, китайских пушкинистов выросли и учились в то « золотое время», когда отношения между нашими великими государствами были особенно прочными и теплыми. Хотелось бы верить, что и молодое поколение филологов продолжит лучшие традиции китайских пушкинистов 70-90-х годов [3, с. 203]. С полной уверенностью можно сказать, что Пушкина в Китае любят, а его произведения находят живой отклик в сердцах китайцев точно так же, как и в России. Литература: 1. Фэн Чунь. Сборник стихов Пушкина. – Тайбай вэньи., 2006 г. 2. Чжан Тефу. А. С. Пушкин и Китай. – Юелу., 2000г. (перевод с китайского на русский). 3. Чень Сюньмин. От западных морей до самых врат восточных. – М.: 1999. 4. http://articles.excelion.ru/science/literatura/other/ 25087716. html 5. http://www.rosbalt.ru/2008/08/11/512615.html. 6. http://www.zavtra.ru/cgi/veil/data/zavtra/99/290/71.html 216

РОССИЯ-ЗАПАД: ДИАЛОГ КУЛЬТУР Эпоха войны 1812 года и отражение её на французском языковом материале в романе Л.Н. Толстого «Война и мир» Базонова Ангелина Васильевна (Москва, Россия) В романе Л.Н. Толстого «Война и мир» французский язык занимает большое место: от отдельных слов и словосочетаний до целых страниц. И это не случайно, так как французский язык как «язык европейской цивилизации» получил широкое распространение в русском европеизированном дворянском обществе. Он стал языком аристократии, и долгое время был слагаемым так называемого европейского билингвизма. Люди высшей культуры пользовались им для выражения сложных и тонких чувств в салонных разговорах, письмах, дневниках, мемуарах и т.д. Все это находит отражение в романе Толстого, где французский язык свободно вплетается в ткань повествования. В лингвистическом плане на материале французского языка эпо­ха войны 1812 года отражается в форме отдельных слов, а также в зна­чи­ тельной степени в форме фразеологических единиц, под которыми вслед за А.В. Куниным мы понимаем устойчивые словосочетания с полностью или частично переосмысленным значением компонентов [1]. Отдельные слова представлены большей частью военными тер­ ми­нами, которые употребляются в приказах, письмах, донесениях офи­церов и частных беседах: aide-de-camp (адъютант), le maréchal (фельдмаршал), la garde (гвардия), les tirailleurs (стрелки) и т.п. Свободные словосочетания используются в салонных беседах для оценки войны, происходящих событий: -«Dites-moi pourquoi cette vilaine guerre?» (Скажите, зачем эта гадкая война?) – вопрос маленькой княгини Болконской [2, т.1, с. 12]. - Государь Александр I : «Какая ужасная вещь война, какая ужасная вещь!» «Quelle terrible chose que la guerre!» [2, т.1, с. 270]. Но наиболее ярко происходящие события и военная обстановка отражаются через употребление фразеологических оборотов, которые, 217

по определению Шанского Н.М. «…не только называют то или иное явление объективной действительности, но и содержат в себе указание на определённое отношение говорящего к этому явлению» [4]. С этой точки зрения фразеологизмы, отражающие в романе войну 1812года, можно условно разделить на 3 группы: фразеологизмы, которые показывают отношение Толстого -к войне и военной обстановке -к Наполеону -к Кутузову Толстой пишет: 12 июня 1812г. «силы Западной Европы перешли границы России, и началась война, то есть совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие» [2, т.3, с. 5]. И на первых же страницах романа вводится фразеологический оборот «brûler ses vaisseaux» (сжечь свои корабли): «Buonaparte a brûlé ses vaisseaux» (Бонапарте сжёг свои корабли), – сказал князь Василий. Этот фразеологизм возник на основе сюжета из книги греческого историка Плутарха «О добродетелях женщин». В ней рассказывается, как жительницы Трои после её падения, стремясь предотвратить бегство своих мужей, сожгли корабли, на которых те намеревались спастись [4]. В романе Толстого оборот подчёркивает неотвратимость войны: путь к отступлению отрезан, война началась. Солдат отправляют на войну, на погибель. Это подчёркивается фразеологизмом «verser le sang» – проливать кровь. И сами солдаты называются «сhair à canon» – пушечное мясо, солдатская масса, отправляемая на убой сильными мира сего [2, т.3, с. 84]. Выражение «пушечное мясо» впервые употребляется в политическом памфлете Шатобриана «О Бонапарте и Бурбонах», опубликованном после выступления союзных войск в Париже в 1814 году. Но Толстой вводит его в обстановку войны 1812 года, чтобы подчеркнуть жестокость и бессмысленность происходящей войны, по сути – бойни. Особый интерес вызывают фразеологические единицы, пока­ зывающие отношение автора к Наполеону, развязавшему эту войну. В русском дворянском обществе ему сразу же дают отрицательную оценку, называя его «корсиканским чудовищем» (le monstre corsicain). «Вся Москва только и говорит, что о войне» – пишет письмо на французском языке Жюли княжне Марье. – «Дай Бог, чтобы корсиканское чудовище, которое возмущает спокойствие Европы, было низвергнуто…» [2, т.1, с.98]. Анализ французского материала наглядно показывает, как меняется отношение к Наполеону и со стороны французских солдат. Если в 218

начале войны солдаты испытывали выражение радости и восторга по поводу давно ожидаемого похода и преданности человеку в сюртуке и шляпе, то по мере приближения к Москве, особенно после Бородинского сражения, вся армия: французы, итальянцы, немцы, поляки – голодные, оборванные и измученные походом – оправдывают себя, повторяя французский фразеологизм пословичного характера: «le vin est tiré, il faut le boire» [2, т.3, с. 194] («раз вино открыто, надо его выпить; раз дело начато, приходится доводить его до конца»). Наполеон в Москве отдаёт приказания за приказаниями. В отношении продовольствия он предписал всем войскам поочерёдно ходить в Москву «à la maraude» [2, т.4, с.424] (мародёрствовать) для заготовки себе провианта на будущее время. Но и эти действия не способствуют росту уважения к Наполеону со стороны солдат. Толстой подчёркивает это, вводя французский фамильярный фразеологизм «aller fair ses besoins». В романе Толстой даёт его перевод как «ходить на час». «Оберцеремониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора» [2, т.4, с. 429]. Возможно, оборот «ходить на час» был широко известен и понимание его не вызывало затруднения, но в русско-французских словарях и даже в «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля (СПб. 1882г.) он не упоминается. Французский же фразеологизм во французско-русских словарях зафиксирован как фамильярный оборот, имеющий значение «ходить по малой нужде». Поэтому знание французского языка и прочтение текста на французском языке намного глубже и нагляднее показывает, как падает престиж Наполеона в глазах его армии. Как бы подводя итог положению Наполеона и его армии в Москве, Толстой вводит фразеологизм: «Le coup de théâtre avait raté…» (сенсация не удалась; не удалась развязка театрального представления) [2, т.3, с. 288]. 28 октября 1812 года, когда начались морозы, бегство французов получило трагический характер. По пути от Москвы до Вязьмы из 73 тысяч армии осталось 36. Наполеон, сев в сани, – пишет Толстой, – поскакал один, оставив своих товарищей и людей, приведённых им в Россию. Он размышляет и говорит себе: «Du sublime au ridicule il n’y a qu’un pas» (от величественного до смешного только шаг) [2, т.4, с. 494]. И весь мир, – пишет Толстой, – повторяет 50 лет: «Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг». В современном французско-русском фразеологическом 219

словаре оборот зафиксирован как устойчивое сочетание в значении: «От великого до смешного один только шаг» [3]. Через французские фразеологические единицы Толстой раскрывает и образ Кутузова. Когда князь Василий сообщает в салоне Анны Павловны Шерер, что Кутузов назначен фельдмаршалом, реакция на это назначение подчеркивает и уважение к Кутузову, и надежду на него, и беспокойство за него. «Дай Бог, чтобы князь Кутузов, – сказала Анна Павловна, взял действительную власть и не позволял бы никому вставлять себе палки в колёса – des bâtons dans les roués» [2, т.3, с.115]. Введение этого фразеологизма намекает на то, что у Кутузова были и могут быть трудности с его окружение. И подтверждением этому является обсуждение в Филях вопроса об оставлении Москвы, когда начались прения и мнения разделились, стоит ли рисковать потерей армии и Москвы. Толстой вводит в ответ Кутузова разговорный французский фразеологизм «payer les pots cassés» (платить за перебитые горшки, возмещать убытки). «Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки». И он берёт ответственность на себя: «… властью, вручённой мне моим государством и отечеством, я – приказываю отступление» [2, т.3, с. 242]. И словно подводя итоги военным действиям Кутузова, Толстой вводит французский фразеологизм. В беседе с князем Андреем Кутузов говорит: «Да, немало упрекали меня и за войну, и за мир… а всё пришло вовремя. Tout vient à point à celui qui sait attendre» (Всё приходит вовремя для того, кто умеет ждать) [2, т.3, с.152]. В современных французскорусских словарях этот фразеологизм зафиксирован как пословица: «Кто умеет ждать, тот своего дождётся». Таково отражение на французском языковом материале некоторых стороне войны 1812 года в романе Л.Н. Толстого «Война и мир». Результаты исследования вызывают большой интерес, так как они: - дают представления о личности Толстого, показывают, насколько глубоко он проник в сущность изучаемого явления и выбирал для его изображения живые эпические краски, одной из которых является французский язык. - ярко показывают особенность литературного языка русских дворянских кругов 1й трети XIX века. Язык культурных слоёв русского дворянского общества был смешан с французскими элементами, что свидетельствует о взаимопроникновении 2-х культур. 220

Анализ французских фразеологических единиц позволяет студентам глубже почувствовать колорит эпохи и расширяет их знание французского языка. Изучение французского материала в романе «Война и мир» может быть использовано для организации самостоятельной работы студентов, написания рефератов, курсовых работ, что способствует углублённому изучению французского языка, развитию умения работать со справочной литературой и словарями. Наконец, анализ французских фразеологических единиц, употребляемых в романе, глубже раскрывает содержание читаемого и вносит вклад в дело патриотического воспитания читателя. Война 1812 года началась 12 июня, союзные войска перешли границу России и двинулись на Москву. Ровно через 10 дней, то есть 22 июня, но уже 1941 года другой властолюбец перешёл границу России и двинул свои войска на Москву. Результат один – «Du sublime au ridicule il n’y a qu’un pas» (от великого до смешного только один шаг). Литература: 1. Кунин А.В. Фразеология современного английского языка. – М., 1972. 2. Толстой Л.Н. Война и мир. – М., 1964.. 3. Французско-русский фразеологический словарь / под редакцией Я.И. Рецкера. – М., 1963. – с. 996. 4. Шанский Н.М. Фразеология современного русского языка. – М., 1969. – с. 194.

Идея Рима и древней римской империи в рамках исторического диалога культур России и Италии Валькастелли Мартина (Москва, Россия) В рамках историко-культурного диалога России – Италии особый интерес представляет тема влияния античности на развитие русского общественного сознания. В настоящей статье мы попытаемся рассмотреть, каким путем наследие latinitas, римская тема и культурно221

идеологические римские мотивы контестуализировались в русском культурном пространстве в петровские годы. На этом фоне считаем релевантным подчеркнуть ведущую роль древней римской империи (imperium), как определяющего компонента в духовной истории не только России, но и картины всего мира. В ходе нашего краткого обзора будем часто опираться на научный вклад российского ученого Г. С. Кнабе, глубоко и детально изучающего основные проблемы античного наследия в русской культуры. В его работе анализируются фундаментальные фазы развития latinitas, а также история распространения латинского языка, вершина которого датируется, в известной степени, рубежом XVII-XVIII вв. О судьбе идеи древней римской империи (imperium) в европейской культуре свидетельствуют известный итальянский латинист Д. Нардони и российские ученые Н.В. Синицына и С.К. Милославская. Если начинать с определения изначальной фазы влияния античности в России, то напомним, что классическая культура на греко-латинской основе, и вообще знание и изучение памятников древних римских писателей, проникали на русскую почву еще в период Древней Руси через Slavia Latina (поляки, чехи, словаки, хорваты, словенцы), собственно в период с XII по XVII вв. Как пишет Н.Б. Мечковская, Slavia Latina находилась под воздействием западнохристианского (позже – католического) мира и культурного сознания. Следовательно, образование в целом проходило через влияние латинского языка. В частности, в Польше было очень распространено знание латыни, которая служила не только языком католического вероисповедания, но и, что самое важное, языком образования и науки. Античное культурное наследие стало проникать, хотя с трудом в связи с сопротивлением как русской православной церкви, так и русского государства в Slavia Othodoxa (южные славяне – болгары, сербы, черногорцы – и восточные славяне – русские, украинцы, белорусы). Здесь, в известной степени, господствовало православие в его византийской редакции и, тем самим, преобладало знание греческого языка [6, с. 262]. К тому же, Россия считалась единственной опоры православия и славянской культуры. В более широком и комплексном обращении к вопросу, по идее Н. Синицыной, начало римской темы в русской общественной мысли датируется еще эпохой Киевской Руси (к примеру “Летописец эллинский и римский” и другие сочинения летописно-хронографических жанров, образы римской истории) [8, с. 25]. В России идея о Москве как о третьем и – последнем Риме получает широкое распространение в XV в. после 222

проведения Ферраро – Флорентийского собора 1438-1439 гг. и падения Константинополя, а также Московского собора 1448 г. Важно отметить, что в самом начале проявления на русской почве идея Рима носила исключительно церковно-религиозный характер. Только в петровские годы римская тема и римские классические мотивы приобретут государственно-политическую коннотацию и ярко выраженный светский смысл. Процесс распространения классической культуры достигнет своего апогея непосредственно в петровскую эпоху. О том, как концепт Рима эволюционировал в духовном сознании русского человека, широко и подробно пишет Г. С. Кнабе. Согласно ученому, эта составляющая имеет многоаспектное, богатое и расширенное содержание. Во-первых, она является фундаментом гражданской нормы, которая является базой эстетики классицизма и диктует ориентацию европейских империй на империю Рима как норму и идеал. Примером к сказанному служат эмблематические фигуры императоров Петра I в России, Фридриха II в Пруссии, Наполеона во Франции [4, с. 16]. Вовторых, она всегда являлась эмблемой государственного духа Европы, её самым высоким проявлением. С этой точки зрения, античный образ Рима в России ассоциируется, как увидим, с военной и экономической силой, как необходимой слагаемой военного и эконимического прогресса, как цели царя Петра I и его правительства. Именно во имя своей инновационной культурной деятельности просвещенный монарх, желающий достичь культурно-общественной западноевропейской модели путем ассимиляции и интеграции ее высокого духовного развития, опирался непосредственно на культурный опыт недалекой Западной Европы. Наследие античности сказывается и на самой структуре тогдашней новой столицы русской империи, города Санкт-Петербурга, в период с XVIII – начала XIX вв. Именно Рим служил непосредственной идеальной исторической моделью, на которую должно опираться для создания высокого типа культурного развития и идеального замысла самой концепции города. Именно к последнему мотиву относится мысль об идеи “регулярности”, т. е. структурного соответствия каждого города российской империи, в том числе и Санкт-Петербурга, который, по замыслу Петра I, призван был стать “вторым Римом” [4, с. 187]. Только в петровской России общество ознакомилось с культурными понятиями древне-римского происхождения, которые до этого времени были совсем неизвестными большинству русских людей. Г.С. Кнабе излагает центральные элементы антично-римского происхождения: 223

институт триумфа, триумфальные арки, изображения Петра, многочисленные и многообразные эмблемы и символы, используемые во время торждественных церемоний и военных действий, носят ярко выраженные ассоциации с античными мотивами. Не только символы, но и новые абстрактные понятия, такие как краеугольные принципы западноевропейской культуры и цивилизации в целом: государственность, демократия и разделение властей, концепт свободы в рамках закона, гражданская ответственность, культура и науки в целом, а также прочтение мифологических мотивов и образов в языческом ключе и т. п. [4, с. 12]. Именно с принципом гражданской свободы и национальной идентичности связан ключевой концепт imperium (империум) и идея Рима в целом. Детальные рассуждения об определении этого непростого концепта встречаются у итальянского латиниста Д. Нардони. Если проследить этимологию термина, то imperium происходит от латинского глагола imperare, означаюшего в русском переводе “уравнять”. Главная цель древней римской империи заключалась именно «в возвышении к уравнению [с римлянами – М.В.] побежденных народов» [9, с. 59]. Путь к уравнению осуществился путем мирного направления и применения основанной на принципах равенства, либеральности и толерантности римской политической линии. Imperium, как средство обеспечения «свободы мысли, совести, религиозной свободы» [9, с. 60] лежит в основе этого процесса. В этом ключе и следует интерпретировать суть величия римских империи и народа. По словам Д. Нардони, «imperium, как “parime” (“уравнение”, в нем. языке “Ausgleichung”, “Gleichgeltung”) должен был торжествовать над другими принципами для всех народов» [10, с. 181]. О том, что этот важный концепт отразился и в русской действительности, свидетельствует Л.Л. Кутина, указывая на значительное количество заимствований, происходящих от слова imperium и проникших в русскую лексику в петровское время: империя, империальный, империальский, империум, имперский, имперовать, империалист (старонник Священной Римской Империи) [5, с. 15]. От слова imperium происходит и imperator. В этой связи, привлекает внимание упоминание С. К. Милославской о вкладе С. Герберштейна, утверждавшего уже в XVI в., что на русском языке слово czar обозначает короля. Однако, на общем славянском языке под этим словом понимается императорь, цесарь [7, с. 160]. Весьма примечательно, что о происхождении слова царь свидетельствует также философ Г. В. Лейбниц. В одном из личных писем немецкий ученый 224

писал, что по-русски говорят царь Давид, царь Соломон, поэтому это слово не может происходить от латинского Сaesar [3, с. 581]. Из сказанного следует, что в постоянном размежевании духовного и светского сословия, латынь, в качестве как языка латино-романской цивилизации и католицизма, так и европейского образования и науки, активно проникала в светские сферы общественной жизни страны, при этом и в культурный, и в государственный контексты. Однако, как пишет Г.С. Кнабе, опираясь на мысль П. Флоренского, наследие Рима проникло в Россию «не в виде простых “влияний” или “заимствований”, а в результате “перекликов” в самых сокровенных недрах культуры», т. е. усваивалось в ответ на внутренние потребности органического развития самой Руси-России» [4, с. 7] Весьма характерно, что освоение на русской почве шло в большинстве случаев не прямо из древнегреческого или римского источников, а опосредованно, под воздействием Византии или Западной Европы. Восприятие культурноидеологических ценностей древнего Рима и сам “исторический смысл Римской империи“ к 1870-м годам, однако, «состоял именно в распространении определенного достаточно высокого типа цивилизации на огромные территории, во взаимодействии римских институтов, римских форм государственной и гражданской жизни, римской риторической культуры с местными, в возникновении в результате подобной романизации специфического европейского типа цивилизации и культуры» [4, с. 204]. Интересно подчеркнуть, что античный материал был воспринят русской культурой не сам по себе, а в культурно – историческом контексте, в котором сильно было выражено влияние западноевропейской культурой Нового времени [4, с. 102]. Из сказанного следует, что процесс освоения классической культуры проявлялся в России интенсивно и комплексно (в “союзе” с освоением культуры западноевропейских стран). В связи с влиянием античности, как на Европу, так и на Россию, помимо уже упомянутых положений, можно по-новому подойти к противопоставлению двух понятий: античность и античное. В контексте наследия латинского языка в Руси/России, мы попытаемся, при помощи идей А. Г. Габричевского, объяснить довольно комплексное значение этих двух концептов. Итак, под понятием “античность” не следует понимать закрытую и ограниченную сущность. Точнее, «античное, как фактор истории, есть часть прошлого, поскольку оно живет в настоящем либо в виде неосознанных формальных пережитков, либо в виде сознательного стремления» [2, с. 11-12]. 225

Характерной является мысль о том, что «античное пережило саму античность: в качестве пережитков и традиций оно глубоко проникло в христианскую культуру как могучий и действенный фермент. Падение древнего мира было, конечно, не столько внезапным крушением, сколько медленным перерождением, а христианское творчество, особенно на почве Италии, в своей морфологии и иконографии насквозь проникнуто античными элементами, которые как факторы по преимуществу бессознательно играют важнейшую роль не только на протяжении всех средних веков, но и вплоть до наших дней, хотя чем дальше, тем больше процесс возрождения протекает в пределах сознательного» [2, с. 11]. Пример петровской России может быть весьма показательным в этом отношении. Литература: 1. Воробьев Ю.К. Латинский язык в русской культуре XVII-XVIII ве­ ков. – Саранск: Издательство Мордовского университета, 1999. – 240 с. 2. Габричевский А.Г. Античность и античное//Античность в культуре и искусстве последующих веков. Материалы конференции. – М.: 1984. – 10 c. 3. Герье В. Лейбниц и его век. Отношения Лейбница к России и Петру Великому. – СПб.: Наука, 2008. – 807 с. 4. Кнабе Г.С. Русская античность. Содержание, роль и судьба античного наследия в культуре России. – М.: Российский государственный гуманитарный университет, 1999. – 240 с. 5. Кутина Л.Л. Развитие словарного состава русского языка XVIII века (вопросы славообразования). – Л.: Наука, 1990. – 176 с. 6. Мечковская Н.Б. Язык и религия. – М.: ФАИР, 1998. – 352 с. 7. Милославская С.К. Русский язык как иностранный в истории становления европейского образа России. – М.: ГИРЯ им. А. С. Пушкина, 2008. – 400 с. 8. Синицына Н.В. Образ “Рима” и идея “Рима” в русском национальном сознании XV- XVI вв. С. 20-38. // Россия и Италия. – М.: Институт всеобщей истории РАН, 1993. – 456 с. 9. Nardoni D. Catachanna. Problemi di lingua, letteratura latina e storia romana. – Roma: Аccademia italiana di scienze biologiche e morali, 1979. – 112 р. 10. Nardoni D. La Bibbia dei Quiriti. – Roma: Eiles, 1993. – 221 р.

226

Дитрих Август Вильгельм Тапе: миссионер русского языка и российской истории Григорьева Татьяна Михайловна, Ершова Евгения Олеговна (Красноярск, Россия) Немецкий пастор, доктор философии и теологии, А.В. Таппе прожил не слишком долгую жизнь (1778–1730), но оставил значительный след в истории русской культуры. В течение 14 лет (1805–1819) он был сначала преподавателем философии и протестантского исповедания в Выборгской мужской гимназии, а впоследствии – преподавателем нравственности, истории и антропологии в немецком училище св. Петра (Петершуле) в Санкт-Петербурге. Его преподавательская деятельность в сфере образования не осталась не замеченной: в 1819 году А. Таппе был награжден орденом св. Анны третьей степени за «педагогические успехи» и за издание «отличнейших сочинений и полезных учебных книг» [13, с. 349]. Его с полным правом можно назвать миссионером русского языка и российской истории, поскольку его труды на немецком языке, адресованные желающим овладеть русским языком, включали практически весь спектр методических руководств: хрестоматии, сборники практических упражнений, пособия по теоретической грамматике, словари, лексиконы, книги для чтения. Кроме того, он создал популярное изложение «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, которое одновременно служило учебной книгой и знакомило иностранцев с российской историей. Созданием учебников русского языка для немцев А. Таппе стал знаменит как в Германии, так в России. Его самые первые книги расходились с невероятной быстротой и делали автора «одним из первопроходцев в деле преподавания русского языка немцам» [1, s. 248], а разного рода учебные книги «представляли собой учебники нового типа с ясной и легко усвояемой методикой» [13, с. 348–349]. А. Таппе были изданы 4 главные книги, отражающие миссионерскую деятельность автора. Они выдерживали не одно издание: стереотипное, но чаще всего – переработанное и дополненное. Первая из них – «Новый теоретический и практический курс русского языка для немцев» (Neue theoretische-praktische Russische Sprachlehre für Deutsche. St. Petersburg, 1810) [9, с. 305]. Это учебник русского языка для школ и гимназий, который выдержал 7 переизданий, заключал в себе 227

теоретические указания по грамматике, практические примеры и уроки для перевода с немецкого языка на русский и обратно в соответствии с главными правилами грамматики. (Книга имела отдельное приложение «Первая русская грамматическая хрестоматия для учителей».) Будучи опубликованной в Петербурге, книга переиздавалась семь раз с 1810 по 1835 г. не только в России, но и в Латвии (Рига) и Германии (Лейпциг). А. Таппе очень гордился тем, что практически каждый год выходило новое переиздание книги, которая была востребована «от Кавказа до Балтийского моря, от Торнео (Швеция) до Германии» [11]. Одной из причин создания данного пособия было отсутствие достойных учебников по изучению русского языка начинающими и иностранцами. Выражая мнение действующих в те времена учителей-практиков, А. Таппе писал, что имеющиеся учебные пособия страдали нехваткой практических упражнений и не рассматривали теоретическую грамматику в достаточном объёме [11]. Учитывая, что изучение русского языка было обязательным условием для тех молодых немцев благородного происхождения, кто собирался получить достойное высшее образование и, соответственно, в будущем – хорошо оплачиваемую государственную должность, немецкие журналы (после первого появления книги А. Таппе в свет) писали о достоинствах данного учебника и рекомендовали его в качестве учебного пособия по русскому языку, подчёркивая, что через филологическое обучение на таком материале происходит знакомство учащегося с культурой Российской империи [10]. После второго улучшенного издания этой книги, проживая в России, автор получал из Германии многочисленные письма с благодарностью от читателей, которым именно это пособие помогло овладеть навыками русской речи, как письменной, так и устной. К тому же издательства северной Германии рекомендовали данную книгу как один из самых лучших учебников русского языка [9]. Получив многочисленные устные и письменные благодарности, А. Таппе писал: «Разве могу я ожидать большей похвалы! Даже в последние минуты своей жизни я буду благодарен Господу за это!» [11]. В предисловии к 7-му посмертному изданию (1835 г.) член русской академии наук в С.-Петербурге, друг и коллега самого автора Хофрат Гёттигер писал: «Хотя бы при выпуске в свет седьмого издания данной книги необходимо представить человека, который не просто посвятил свою жизнь служению русскому языкознанию и литературе данного 228

языка, который не только занимался воспитанием и образованием молодёжи благородного происхождения в Петербурге, но и, что самое главное, являлся распространителем русского языка на территории всей Германии через свои, много раз переиздаваемые и усовершенствованные, пособия» [11]. Давая высокую оценку этой работе, он отмечал, что «вряд ли практическая часть книги, предназначенная для занятий в школе, вызывает желания у учителей внести какие бы то ни было изменения», что «многие из его последователей и учеников в и за пределами российской столицы не просто благодарны ему, но и сочли необходимым приобрести данный учебник с целью освежить и закрепить свои знания русского языка, а также открыть для себя что-нибудь новое» [11]. Второй не менее значимый труд А. Таппе – «Новая русская хрестоматия для немцев» («Neue russisches Elementar-Lesebuch für Deutsche» (St. Petersburg, 1810. 119 с.) – выдержал 7 изданий. В предисловии к 6-му изданию этой книги содержится сообщение о том, что при его подготовке в 1819 г из-за болезни автору пришлось срочно покинуть Россию и уехать на родину, оставив все свои литературные работы общине гернгутеров в Сарепте и конкретно её руководителю господину Й. Шмидту. Поэтому данная книга вышла благодаря и под руководством его друзей: Й. Шмидта и Н.И. Греча. При этом Греч не только опубликовал её в своей типографии, но и внёс последние корректировки [8]. Говоря о содержании данной работы, необходимо подчеркнуть, что она, предназначенная для практических занятий, содержит теоретический материал, но в довольно ограниченном объеме. Даже несмотря на то, что все слова в русскоязычных текстах написаны автором с ударением, эта книга для чтения не содержит никакого теоретического материала об ударных и безударных слогах и об ударении в русском языке вообще. Как писал сам А. Тапе, намного интереснее самому разобраться в разнице постановки ударения в отдельных словах и интонации – в целых фразах. Главную цель данного пособия автор видел в необходимости познакомить читателя с оригинальными речевыми оборотами, грамматическими конструкциями и вокабуляром бытового общения [7]. Уже будучи за пределами России не совсем в здравом состоянии, А. Таппе посвящает остаток своей жизни сокращению и в то же время дополнению исторического трактата Н.М. Карамзина Это стало его третьим вкладом в популяризацию русского языка за рубежом. Первоначально, в 1818 году, когда появились еще только восемь 229

томов оригинала, А. Таппе составил с учебными целями краткий их свод с русским названием «Сокращение „Российской истории” Н.М. Карамзина…» (Geschichte Rußlands nach Karamsin. Dresden-Leipzig, 1928) [3]. Следует отметить, что это была историческая книга для чтения, ориентированная на школьные занятия и самостоятельные уроки по изучению русского языка, включающая в себя объяснения слов, фразеологических конструкций и грамматические указания немецкого и французского языков. Сам автор советовал прочитать эту книгу просто из интереса к российской истории, поскольку считал, что России уже давно пора было познакомить заграницу со своим внутренним «духом», а Карамзину удалось сделать это, продемонстрировав при этом «благородство, гармонию и красоту русского языка»: « у кого как не у него обучаться этому языку?» [3]. Работая над «Сокращением», А. Таппе руководствовался при выборе материала в первую очередь педагогическими принципами, поскольку одна из главнейших целей данного пособия – это обучение молодёжи. Как пишет автор, обращаясь к своему читателю, он старался отобрать тексты с самыми важными и интересными событиями русской истории, которые к тому же связаны друг с другом по смыслу. Он счёл необходимым в своей истории России оставить первоначальную Карамзинскую нумерацию не только томов, но и страниц в качестве ссылок на основное произведение. Что же касается объяснений и комментариев, то он считал, что лёгкие слова и выражения, которые были им уже прокомментированы в изданном в 1810 году учебнике русского языка для школ и гимназий с теоретическими указаниями по грамматике и практическими примерами (имеется в виду его первая книга: «Neue theoretische-praktische Russische Sprachlehre für Deutsche») в данном пособии указаны без переводов и пояснений. Напротив же, сложные фразеологические конструкции данной книги интерпретированы им с большим усердием. Объяснение французских выражений одновременно и на немецком и на русском языках Таппе смог сделать только исключительно с помощью своего друга и коллеги проф. Дюбоиса [3]. Эта книга заключала в себе материал на трех языках: русском, немецком, французском, что увеличивало число «друзей русского языка». В «Истории» А. Таппе 12 томов Н. Карамзина уместились в 85 отрывках на 384 страницах. Здесь автор выразил свою оценку Истории Карамзина: она «явилась для русской литературы истинной сокровищницей языка, 230

превышающей всякий словарь», а, следовательно, необходима всем изучающим русский язык: «от кого можно выучиться русскому языку лучше, нежели от него» [13, с. 351]. Книга имела успех, и автор ее не без самодовольства констатировал: «Не только с соизволения, но даже и с исключительного одобрения почтенного Карамзина была написана сия книга, которая и поныне с очевидной пользою служит самым известным учебным заведениям и образованным сословиям» [5, s. IX]. В одном из журналов сообщалось, что только в 1819 году за короткий срок разошлись 3 тысячи адаптации А. Таппе [13, c. 351]. Нельзя не вспомнить и еще одну знаковую, четвертую, работу А. Таппе. Это учебник русского языка для немцев, в основе которого также труд Н. Карамзина: «История новейших времен» (Geschichte Russlands bis auf die neuesten Zeiten. – St. Petersburg, 1812. – B. 1–2. – 312 с.). Эта книга была опубликована в двух частях, но вторая часть вышла посмертно с примечаниями Карла фон Гольдбаха, который по просьбе вдовы А. Таппе закончил данный труд, добавив недостающие комментарии к последним 30 главам [4]. В нее вошла история страны от Дмитрия Донского до Ивана IV, т. е. времена, как выразился К. Гольдбах, «малоприятные <...> для всякого друга разумной и рассудительной свободы» [6, s. VI]. Переработка исторического трактата Н. Карамзина была предпринята по следующим соображениям: одиннадцать томов немецкого перевода, на которые опирался А. Таппе, представлялись читателям слишком громоздкими, требовалась адаптация. К этому времени появились и другие работы по русской истории, к которым были нужны пояснения. Как результат и возникла версия А. Таппе с использованием подлинных примечаний Карамзина. Эту книгу можно считать самостоятельным произведением А. Таппе, на что он и указал в подзаголовке: «Немецкая переработка подлинника, сопровожденная многими примечаниями в виде дополнений и пояснений» [13, с. 355]. «История» Карамзина-Таппе получила самые положительные оценки. Хотя некоторые ее фрагменты, отражающие внешнюю политику России, а также теологические вставки, вызвали критику, однако это не омрачало общего впечатления от книги. К.А. Беттигер в одной из рецензий назвал её «книгой европейского значения» [2, s. 46–47] и высоко оценил труд А. Таппе по переработке и изданию немецкой версии. Такая книга, по его мнению, должна иметься в библиотеке любого исследователя языка и истории, и ее следовало бы даже напечатать в России [13, с. 355].

231

Преследуя своей работой такие цели, как популяризация Российской истории и новейшее обозрение Русской истории относительно внешней политики России, А. Таппе пытался оказать пользу «друзьям русского языка» и истории Российской империи [4]. Сам он не без гордости отмечал в июле 1822 г.: «Тысячи северных немцев, начиная с 1810 г., обязаны этим сочинениям о русском языке своими должностями, честью и куском хлеба и несут с помощью этого языка с успехом немецкие науку, искусство, прилежание, понимание и воспитание в самые отдаленные земли» [12, s. 9–10]. Миссионер русского языка и российской истории, Дитрих Август Вильгельм Таппе скончался в Германии, но, по его собственному свидетельству, «даже погружаясь в изучение или деятельность другого рода», сохранил «верную любовь к России, её языку и истории» [11, предисл.]. Литература: 1. Baumann H. Lehrmittel des Russischen für Deutsche im 19 Jahrhundert. // Zeitschrift für Slawistik. – B. 22. – Berlin, 1977. – S. 248. 2. Böttiger K.A. Blicke auf die neuesten Geschichtswerke. // Wegweiser im Gebiete der Künste und Wissenschaften. – Dresden, 1828. № 12. S. 46–47. 3. Карамзин Н.М. Сокращение «Российской истории» Н.М.Карамзина. В пользу юношества и учащихся российскому языку, со знаками ударения, истолкованием труднейших слов и речений, на немецком и французском языках и ссылками на грамматические правила, изданное Августом Вильгельмом Таппе, доктором богословии и философии. – СПб., 1819. – Ч. 1–2. 4. Tappe A.W. Geschichte Russlands bis auf die neuesten Zeiten. // Учебник русского языка для немцев. – St.Petersburg, 1812. – B. 1–2. 5. Tappe A.W. Geschichte Rußlands nach Karamsin. – Dresden-Leipzig, 1828. – T. 1. – S. IX. 6. Tappe A.W. Geschichte Rußlands nach Karamsin. – Dresden-Leipzig, 1831. – T. 2. – S. VI. 7. Tappe A.W. Neues russisches Elementar-Lesebuch für Deutsche. – St. Petersburg, 1810. 8. Tappe A.W. Neues russisches Elementar-Lesebuch für Deutsche. – St. Petersburg, 1823. 9. Tappe A.W. Neue theoretische-praktische Russische Sprachlehre für Deutsche. – St. Petersburg, 1810. – S. 305. 10. Tappe A.W. Neue theoretische-praktische Russische Sprachlehre für Deutsche. – St.Petersburg, 1818. 232

11. Tappe A.W. Neue theoretische-praktische Russische Sprachlehre für Deutsche. – St. Petersburg, 1835. 12. Tappe А.W. Vom Göttlichen und Ewigen im Menschen, oder vom Reiche Gottes auf Erden. – Dresden, 1822. – S. 9-10. 13. Хексельшнайдер Э. Август Вильгельм Таппе – популяризатор Н.М. Карамзина // XVIII век. Сборник 21. – СПб.: Наука, 1999. – С. 347–357.

Постмодернизм в современной отечественной культуре Жирова Надежда Анатольевна (Москва, Россия) Если попытаться описать современное состояние культуры возможно более кратко, то самым емким и адекватным, пожалуй, окажется термин постмодернизм. Уже первое прикосновение выдает недостаточную отрефлексированность этого явления. По сути дела, постмодернизм, будучи частицей нашего бытия, в то же время представляет собой своеобразную terra inсognita. Так, наряду с вышеупомянутым, в литературе можно встретить и понятие «постмодерн», употребляемое в том же смысле, и осторожное наименование «постмодернистская ситуация». Столь же различно определяют и время возникновения явления. Одни авторы пишут, что, «начиная с 30-х годов ХХ века, постепенно утверждается эпоха господства постмодернизма…»[9, с. 276]. Другие исследователи, например, американский теоретик культуры Ф. Джеймисон, считают, что «…появление постмодернизма можно датировать со времен послевоенного бума в Соединенных Штатах (с конца 40-х – начала 50-х гг.), а во Франции – с установления Пятой республики (1958 г.)»[14, с. 351]. Доктор философских наук Л. Зыбайлов придерживается той точки зрения, что, хотя «…в художественной культуре Запада … пересмотр правил и принципов модернистского искусства произошел в начале 60-х годов…», «особенно ярко постмодернистские тенденции проявили себя в конце 70-х – начале 80х…»[4, с. 47]. 233

Что касается отечественной культуры, то литературовед Г. Нефагина пишет: «…постмодернизм начал складываться в андеграунде в конце 60-х гг., а стремительный переход к постмодернистскому сознанию совершился в основном в 70-е годы» [11, с. 158]. Даже сама эта временная и терминологическая рассогласованность, вне обращения к современной музыке, литературным текстам, к творчеству художников, наконец, к нашему образу мышления и мироощущению, заставляет понять: постмодернизм представляет собой многомерное явление. Следует отметить, что его невозможно локализовать и географически: по мнению американского культуролога Х.Д. Сильвермана, «у постмодернизма нет родины» [14, с. 351]. В западной философии и культурологии исследования, посвященные специфике постмодернизма, принадлежат – помимо уже упомянутых – перу таких авторов, как Ж. Деррида, И. Хассан, Ж. Делез, Ф. Гуаттари, У. Эко, Ж.Ф. Лиотар, Ж. Бодрийяр, Р. Барт, М. Фуко и др. Они анализируют явление в разных пластах культуры. Но выводы, которые становятся итогом анализа, содержат почти исключительно негативные характеристики. Так, среди них можно встретить следующие: ориентированность и на массу, и на элиту, которая расценивается то как демократичность, то – немощность искусства, заставляющая его выходить в другие области культуры; фрагментарность, деконструкция уже существующих образов, произведений и т.д. (и здесь часто приводят в качестве примера обращение к коллажу, центону, полистилистике); всеразъедающая ирония как еще одна форма разрушения, как способ развенчания авторитетов и отказа от устоявшихся в культуре канонов; ризоматичность и поверхностность, понимаемая как утрата глубины; утрата «я» и «смерть автора»; нарочитая пародийность, карнавализация всех сфер искусства, впускающая в них маргинальное и вырождающаяся в бесконечную цепь взаимоподмен и перекодировок; тиражирование симулякров, не являющихся подлинными произведениями, и др. Не мудрено, что на таком фоне блекнут те немногие черты западного постмодернизма, которые характеризуют его как положительное явление. В российской традиции анализ постмодернизма остается пре­ро­га­ тивой в основном литературоведов. Обращение к нему в философском разрезе носит характер кратких заметок или частных эпизодов в более объемных исследованиях. Наиболее крупными работами, на наш взгляд, по-прежнему остаются монографии В. Курицына «Рус­ ский литературный постмодернизм» и Д. Затонского «Модернизм 234

и постмодернизм: Мысли об извечном коловращении изящных и неизящных искусств», а также одна из частей интереснейшего иссле­ дования Л.Г. Бергер «Эпистемология искусства». Любопытно, что большинство отечественных авторов опирается на те подходы, которые были выработаны на Западе. Но какова сущность постмодернизма в отечественной культуре? Очевидно, что ответить на этот вопрос, заранее приняв выработанную на Западе концепцию, вряд ли удастся. Во-первых, любая концепция задает определенные рамки. Взгляд, не выходящий за их пределы, неизбежно обладает той или иной степенью предвзятости. И тогда часть фактов, взаимосвязей, вероятностей приходится игнорировать, ибо они не укладываются в это прокрустово ложе. Сложнее всего вписываются в уже существующую концепцию именно многомерные явления. Во-вторых, мы живем в несколько иных условиях, мы и сами другие, а это значит, что сущность постмодернизма может раскрыться нам иначе. Чтобы это было возможно, попытаемся избежать заданности заранее. Забудем на время о философских концепциях и обратимся к самой ткани современной культуры. При этом речь в основном пойдет о произведениях отечественных авторов. Уже первая встреча с постмодернистской поэзией (1990 год, журнал «Кругозор», автор – Виктор Коркия) приковывает внимание читателя: Синяя роза, роза ветров! Холод наркоза, железо в крови. Бледные тени больничных костров, в Летнем саду поцелуй без любви. . . . . . . . . . . . . . В Зимнем дворце никаких перемен. Пара гнедых на Кузнецком мосту. Черная «Чайка» уносит Кармен ночь коротать на высоком посту. . . . . . . . . . . . . . Пива навалом, а водки – вдвойне. Чеки не пахнут, как розовый сад. Кто не погиб на афганской войне, пьет за троих неизвестных солдат. . . . . . . . . . . . . . В мирных окопах вечерней Москвы синяя роза – ни свет ни заря. Медные всадники без головы на легендарной земле Октября… 235

Сотканное из ассоциаций, стихотворение неожиданно соединяет в себе приметы времени – ХХ столетия – и отсылы к истории и предшествующей культуре. Здесь – заставляющая вспомнить одноименный романс о закате чьей-то жизни «пара гнедых на Кузнецком мосту» (в памяти сразу всплывают сетования Фамусова из грибоедовского «Горя от ума»: «а все Кузнецкий мост и вечные французы»). И сочетание это рождает ощущение упадка при видимом благополучии. Здесь «черная «Чайка» – атрибут эскортов высшей власти – «уносит Кармен» (Блок? Мериме? Бизе?) «ночь коротать на высоком посту», где уже все кажется дозволенным. Ныне «чеки не пахнут», как когда-то не пахли деньги, по мнению римского императора Веспасиана. Они «не пахнут, как розовый сад». Скорее, это запах крови. И потому тот, «кто не погиб на афганской войне, пьет за троих неизвестных солдат». («Пьет за троих» в надежде заглушить боль? Или пьет, чтобы почтить память? А может быть, и то, и другое?). Здесь «медные всадники» (властители, как и герой одноименной пушкинской поэмы, но – не люди?), «всадники без головы» (напоминающие опереточного в этом контексте Фенимора Купера, или – жутковатый гротеск! – не ведающие, куда идут, подобно «Слепым» П. Брейгеля?) оказываются «на легендарной земле Октября…» Одна из особенностей постмодернистского текста, как и постмодернизма в целом – ассоциативный характер. Именно эта черта диктует обращение авторов к такому приему, как цитация, центон. И это делает их произведения мишенью для радикально настроенных критиков, полагающих, что постмодернисты «собирают» свои тексты из готовых блоков, подобно детскому конструктору. Обратившись к истокам, можно выяснить: термин «центон» происходит от латинского слова cento – «одежда или одеяло из разноцветных лоскутков» и означает «стихотворение, целиком составленное из строк других стихотворений» [8, с. 492]. Такие произведения известны со времен античности, а их художественная ценность заключалась именно в умении автора заставить заиграть новыми красками фрагменты уже известного текста. Но для того, чтобы такое произведение зазвучало, чтобы его адекватное прочтение оказалось возможным, необходимо знать предшествующую культуру как свою и – более того – принять ее как свою. И весь этот конгломерат, начиная от принятия всей предшествующей культуры как своей, от парадоксальной ассоциативности, основанной на приемах центона или аллюзии, и заканчивая размером, метром и ритмикой стиха, создает авторскую интонацию как отдельного произведения, так и всего творчества поэта, что расходится с приведенными выше тезисами западных философов. 236

И здесь мы вплотную подходим к еще одной характеристике: постмодернизм имеет экзистенциальную природу. Если определять культуру как единый и непрерывный процесс, как способ бытия человека, придется принять еще и тот факт, что культура представляет собой длительный путь человека к себе. От архаического единства со всем миром, слитости со всем живым и неживым, человек через утрату равенства с богами и другими высшими силами, через постепенное отъединение от природы и появившуюся взамен средневековую соборность (органичное единство со своим сословием), через осознание своей индивидуальности и длительное вычленение личности из общества приходит к высшей ступени одиночества: атомарности личности. Не чувствуя никаких жестких связей не только с миром, но и с себе подобными, человек погружается в экзистенцию одиночества – доминирующую для ХХ столетия и особенно обострившуюся на рубеже XX–XXI веков. Характерный пример, также подтверждающий отличие отечественной постмодернистской культуры от западной. Мы все хорошо помним, насколько трудными и в экономическом, и в социальном плане оказались для России 90-е гг. прошлого века. Именно к концу этого периода, достигнув критической точки, экзистенция одиночества в скрытом и явном виде проникает в такие низовые пласты культуры, как реклама или популярная музыка. Фрагмент текста, рекламирующего молоко «Домик в деревне»: «…Есть место, где тебя всегда ждут». Концовка слогана, рекламирующего «Нескафе»: «Ты не один». Припев одной из песен, звучавших в исполнении Ф. Киркорова: А зачем это небо, зачем эти звезды, Если я останусь один? Кто ответит мне на все эти вопросы, Если я останусь один? Практически каждая песня из альбомов Л. Агутина, вышедших в 90-е, проникнута экзистенцией одиночества, которая тесно соседствует с идеей творчества, поиска, выбора пути. Да, атомарность личности грозит утратой «собственной опре­дел­ енности», потому что определенность достигается только в стабильном, устойчивом окружении. Да, с другой стороны, эта высшая форма одиночества обостряет подчас болезненное осознание собственного Я. Но это еще и одиночество во фроммовском смысле, являющееся усло­ вием, залогом возможности творить. Потому постмодернистский автор и погружается в волны своих ассоциаций, что надеется быть понятым. 237

По меткому замечанию искусствоведа Л.Г. Бергер, ассоциативность нынешней культуры предполагает «…подготовленную аудиторию современников, способных «разгадать» ее, живущих в круге тех же проблем, что и автор» [3, с. 226]. Но постмодернистское сознание впитало еще одну категорию экзистенциализма: ответственность за собственное бытие, бытие тех, кто нас окружает. Более того, сегодня человек ответствен за бытие мира вообще, за все, что в нем происходит. И этот мотив ответственности за судьбу мира красной нитью проходит через творчество Т. Кибирова, потому что вот … с голубой каемочкой стоит весь Божий мир, опасный и беспомощный (курсив наш – Н.Ж.), замызганный до дыр… [6, с. 166]. Мир нуждается в защите. Для поэта это не просто «извечные напластования материи», но – живое существо. Приняв это трепетное отношение к мирозданию, мы осознаем, что …ведь не много и надо тем, кто умеет глядеть, кто очнулся и понял навеки, как драгоценно все, как все ничтожно, и хрупко, и нежно, кто понимает сквозь слезы, что весь этот мир несуразный бережно надо хранить, как игрушку, как елочный шарик… [5, с. 96]. И постепенно мы вместе с автором приходим к выводу, что бытие мироздания зависит от каждого из нас: Покамест полон мир лучами и неустойчивым теплом, прикрой ладошкой это пламя, согрей дыханьем этот дом! Не отклоняйся, стой прямее, а то нарушится баланс, и хрустнет под ногой твоею сей Божий мир, сей тонкий наст, а то нарушишь равновесье, и рухнет в бездны дивный шар! Держись, душа, гремучей смесью блаженств и ужасов дыша [6, с. 204–205]. В этих строках подспудно присутствует еще одна, актуальная для культуры постмодернизма проблема: действительно ли человек – властелин мира и бытия в нем, своего и чужого, или же прав М. 238

Хайдеггер, и «человек не господин сущего. Человек пастух бытия. … Человек – сосед бытия»? [15, с. 338]. Следует отметить, что современная наука выдвинула ряд подходов, в рамках которых субъект-объектный подход неприемлем, например, теория упорядоченного хаоса или коэволюционная теория Ильи Пригожина, по которому, природа не есть мертвый объект, и приблизиться к истине возможно только вступив в диалог с ней. М.М. Бахтин обозначил это несколько иначе: «Мертвая вещь в пределе не существует, это абстрактный элемент (условный); всякое целое (природа и все ее явления, отнесенные к целому) в какойто мере личностно» [1, с. 515]. И здесь мы вплотную приближаемся к определению, во-первых, еще одного качества, присущего культуре постмодернизма – диалогичности, а во-вторых, другого истока этого явления – философии диалога (именно в том варианте, какой предлагает прежде всего М.М. Бахтин). Он приравнивает диалог не только к вопрошанию, но более того – к молитве. Философ убежден, что в диалоге всегда должно присутствовать и сохраняться «неовнешняемое художественное ядро души” [1, с. 516–517], та сфера «я-для-себя» [1, с. 516–517], которая и существует в нас помимо биологических потребностей и социальных ролей. Потому что в подлинном диалоге и другой открывается мне. Отдавая ему частицу себя, я принимаю его частицу, это и есть тот баланс, о котором Т. Кибиров пишет как об условии ненарушимости бытия мира. Процесс диалога исключает момент замкнутости в себе, на себя. Монолог возможен, но только в качестве самопредъявления для диалога. В рассказе «Онтология детства» В. Пелевин так выражает эту диалогичность: «В мире нет ничего страшного. Во всяком случае, до тех пор, пока этот мир говорит с тобой…» [12, с. 223–224]. Постмодернизм – действительно культура разомкнутая, открытая для любых влияний. Это не означает «всеядности», ибо далеко не каждое влияние будет с благодарностью принято. Хотя бы уже потому, что среди них есть и такие, которые угрожают «неовнешняемому», «несказанному ядру души» [1, с. 516–517]. Есть ли оно у постмодернистской культуры? Безусловно, есть. Но ядро это – становящееся, формирующееся, потому что и сама она есть становящееся бытие. Для тех, кто живет в эпоху постмодернизма, диалог есть способ преодоления экзистенции одиночества, атомарности личности. Это воплощенный, материализованный поиск взаимопонимания. В качестве примера можно привести русский рок, по-настоящему расцветший именно в 90-е гг. ХХ – начале XXI века, с его предельной открытостью, яркой 239

эмоциональностью, который возможен только в том случае, если человек жаждет, безоглядно надеется быть понятым. Здесь можно вспомнить любой альбом Земфиры или группы «Ночные снайперы». С категорией диалогичности связана и бардовская песня: впечатление обращенности к тебе, разговора имеено с тобой. Хочется вспомнить вышедший в конце 90-х пронзительный альбом О. Митяева «Крепитесь, люди, скоро лето» с песней «Воскресение», где интонация обращена не только к нам, слушающим, но – передан диалог вроде бы с другом, а на самом деле – с Богом. В этой связи надуманными выглядят обвинения постмодернизма едва ли не в тотальном разрушении (деконструкциям, по Ж. Деррида). Обращаясь к предшествующей культуре, постмодернистский автор не ставит целью разрушение ее. Напротив, он создает новые смыслы, в которых есть место и прежнему опыту. Цель культуры постмодернизма – не деконструкция, а синтез. Хочется отметить в этой связи прозорливость Умберто Эко, который писал: «Постмодернизм – это ответ модернизму: раз уж прошлое невозможно уничтожить, ибо его уничтожение ведет к немоте, его нужно переосмыслить: иронично, без наивности» [11, с.153]. Так мы выходим на еще одну особенность постмодернистской культуры: ироничность. Она ощущается и в цитированном выше фрагменте стихотворения В. Коркия, и отчетливо сквозит в 16 послании Т. Кибирова своему другу, поэту Л.С. Рубинштейну: Ты читал газету «Правда»? Что ты, Лева, почитай! Там такую режут правду! Льется гласность через край! Эх, полным-полна параша! Нам ее не расхлебать! Не минует эта чаша. Не спасти Отчизну-мать. . . . . . . . . . . Власть советская, родная, родненькая, потерпи! Что ж ты мечешься больная? Что ж ты знамя теребишь? И от вражеских наветов опадает ветхий грим. 240

Ты проходишь, Власть Советов, словно с белых яблонь дым. . . . . . . . . . . . Все проходит. Все конечно. Дым зловещий. Волчий ров. Как Черненко быстротечно, и нелепо, как Хрущев… Иронией проникнуты и многие песни группы DDT, Виктора Цоя и Янки Дягилевой. Но цель этой иронии – не разрушение, а характерное для постмодернизма принятие не только предшествующей культуры, но и современности, стремление осмыслить ее. Подобная ситуация в свое время была так передана Альбером Камю: «Но это время – наше, и потому имеем ли мы право отречься от него? Если наша история превратилась в ад, то отвернуться от него невозможно. Напротив, следует не закрывать на него глаза, а принять на себя ответственность за его преодоление, используя силу тех, кто в свое время породил этот кошмар…» [5, с. 455]. Есть и еще один аспект: разрушающий никогда не направит иронию и на себя самого. Но в цитированных текстах и упоминаемых произведениях авторы не выводят себя за пределы иронического круга. Мы имеем дело с еще одной особенностью постмодернизма: карнавальным началом, и ирония постмодернистов, по крайней мере, отечественных – часть его. По М.М. Бахтину, существует три вида народной смеховой (или карнавальной) культуры, представленные обрядово-зрелищными формами, словесными смеховыми, а также различными формами и жанрами площадной речи. Действительно, полюбив в конце прошлого века бесконечные шоу юмористов, мы никак не можем отделаться от словесной смеховой формы карнавализации. Но ведь смеемся-то над собой… Бесконечные проекты вроде «Ледникового периода» – типичная обрядово-зрелищная форма. А чтобы найти примеры форм и жанров площадной речи, достаточно открыть любую газету или журнал или посмотреть телепередачу с участием современных политиков. Так проявляются и положительные, и отрицательные стороны карнавального начала постмодернистской культуры. У постмодернизма, обращаясь к терминологии М.М. Бахтина, особенный хронотоп. Время последние несколько столетий постоянно ускорялось, сжималось. Сегодня человек может преодолевать огромные пространства за короткое, очень короткое время. Пространство также сжимается и утрачивает былую личную значимость. Но время 241

– не только те несколько секунд, которые мы стремимся сэкономить, «поглощая» расстояние. Это еще и прошлое, память. Категория времени оказывается слишком тесно связанной с феноменом культуры, как, впрочем, и категория пространства. В хронотоп постмодернизма включена вся культура. И в этом смысле ни время, ни пространство не существует вне нас, вне человека как субъекта культуры. Пространство-время смыкается во мне и существует только таким образом. Но и я без него – ничто. Постмодернизм поставил перед собой гигантскую задачу: собрать в своем становящемся бытии всю предшествующую культуру в сжатом виде, потому что «модель последнего целого, модель мира, лежащая в основе каждого художественного образа, …перестраивается на протяжении столетий (а радикально – тысячелетий)» [1, с. 518]. И, следовательно, чтобы создать художественный образ, необходимо приобщиться к этой модели, к ее сущности. Именно этим продиктовано обращение музыкальной культуры постмодернизма к аутентичному фольклору. Композиторы прежних эпох обрабатывали народные мелодии и песни. Но в рамках таких направлений, как экоджаз, этнопоп (сегодня его часто именуют world music) подлинные народные песни органично соединяются с джазовыми мелодиями или звучанием электронных инструментов. Здесь мы должны выделить еще одну особенность постмодернизма: обращение к полистилистике и связанным с ней методам монтажа и коллажа (по Л.Г. Бергер). Характерно, что до сих пор хрестоматийным примером экоджаза является запись совместного концерта ансамблей Покровского и Пола Уинтера, состоявшегося по инициативе российских музыкантов. Здесь точкой слияния на первый взгляд разных музыкальных пластов стала импровизационная природа русской народной песни и джазовой музыки, способность их (кстати, свойственная карнавальному действу, где нет зрителей или слушателей) вовлекать в свою орбиту всех. Этнопоп возникает в творчестве таких групп, как «Deep Forest», «Enigma», «Sacred Spirit» и других западных и восточных исполнителей. Характерно, что в данном случае в целом речь идет об обращении к экзотике – фольклору иной культуры. Но зимой 1999–2000 гг. зазвучали записи из альбома «Кострома» российской группы «Иван Купала», где записи аутентичного фольклора сочетались с электронным звучанием. И здесь точкой слияния стали «идеально гладкая материя звучания», «нечеловеческое совершенство бесконечного тона» [10, с. 150]. Синтез такого звучания с музыкальной тканью народных песен акцентирует 242

присущую фольклору как «большому опыту» таинственность и даже мистичность. Сегодня это направление поддерживает группа «Пелагея» (в качестве наиболее удачного примера такого слияния можно привести композицию «Разлилась, разлилась…» из альбома «Девушкины песни»). И снова нам придется выделить отличие отечественной постмодернистской культуры: не экзотика оказывается в центре внимания наших коллективов, а русский аутентичный фольклор – наше прошлое – наша память. Ни время, ни пространство как факторы культуры, ни сама она, осознаваемая как процесс, в постмодернизме принципиально недискретны. То, что в категориях недавнего (модернистского) прошлого может быть описано как фрагментарность, деконструкция и т.п., имеет и другую сторону. И, осознав ее, мы сможем заметить процессы синтеза, начавшейся, по мнению Р. Беллаха, И. Пригожина, А. Пинского и других ученых, «реинтеграции» [13, с. 250]. Основная функция постмодернизма (по крайней мере, отечественного) – синтез, ибо в нем представлена в сжатом виде вся культура предшествующих эпох. Постмодернизм устанавливает живые связи между прошлым и настоящим. И то, что частицы прежних смыслов включены в его произведения, – не просто повтор, но – выражение еще одной функции постмодернизма: охранительной. Он хранит культуру, но не от соприкосновения с современностью, а от забвения. Литература: 1. Бахтин М.М. Литературно-критические статьи/ Сост. С. Бочаров и В. Кожинов. – М.: Художественная литература, 1986. – 543 с. 2. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. – М.: Художественная литература, 1990. – 543 с. 3. Бергер Л.Г. Эпистемология искусства. – М.: Информационноиздательское агентство «Русский мир», 1997. – 432 с. 4. Зыбайлов Л. Постмодернизм// Юный художник, №9/96. – с. 47. 5. Камю А. Миф о Сизифе; Бунтарь/ Пер. с. фр. О.И. Скуратович. – Мн.: ООО «Попурри», 1998. – 544 с. 6. Кибиров Т. Памяти Державина: Стихотворения 1984-1994. – СПб.: «Искусство» – СПб”, 1998. – 248 с. 7. Курицын В. Русский литературный постмодернизм. – М.: ОГИ, 2000. – 288с.

243

8. Литературный энциклопедический словарь. – М.: «Советская энциклопедия», 1987. 9. Мартынов В.Ф. Философия красоты. – Мн.: ТетраСистемс, 1999. – 336 с. 10. Назайкинский Е.В. Звуковой мир музыки. – М.: Музыка, 1988. – 254 с. 11. Нефагина Г.Л. Русская проза второй половины 80-х – начала 90-х годов ХХ века: Учебное пособие для студентов филологических факультетов вузов. – Мн.: НПЖ «Финансы, учет, аудит», «Экономпресс», 1997. – 231 с.- (Программа «Обновление гуманитарного образования в Беларуси»). 12. Пелевин В. Желтая стрела. – М.: Вагриус, 1998. – 431 с. 13. Пинский А.А. Пайдейя: работы 1986-96 годов. – М.: Частная школа, 1997. – 368 с. 14. Философия культуры. Становление и развитие. – СПб.: Издательство «Лань», 1998. – 448 с. 15. Хайдеггер М. Письмо о гуманизме// Проблема человека в западной философии: Переводы/Сост. и послесл. П.С. Гуревича; Общ. ред. Ю.Н. Попова. – М.: Прогресс, 1988 – 552 с.

Х.Ф. Геллерт у истоков немецкого бидермейера Климакина Елена Александровна (Коломна, Россия) Интерпретация бюргерской темы у немецких авторов приобретает всё большую популярность в начале XVIII века. Неподдельный интерес к третьему сословию обусловлен, прежде всего, особенностями со­ циально-политического развития Германии. Тридцатилетняя война, раздробленность государства, и как следствие этого мелкодержавная форма абсолютизма становятся причиной многолетнего застоя ма­ териальной и духовной сферы немецкого общества. В условиях про­ извола и деспотизма высшего света, а также бесправия и приниженности низших слоёв населения начинает зарождаться немецкий средний класс со своей собственной самобытной куль­т у­рой. Политически безграмотная, малообразованная, абсолютно без­ыни­циативная прослойка общества, 244

тем не менее, формирует свой особенный уклад и стиль жизни. Уровень притязаний «третьего» сословия невысок, он ограничивается устройством семейного очага, воспитанием и образованием детей. Именно чтобы подчеркнуть эту особенность немецкого среднего класса историки и литературоведы именуют его «бюргерством», указывая тем самым на большую разницу между ним и прогрессивной буржуазией европейских стран [4]. Не имея возможности участвовать в политической и общественной жизни страны, бюргер пытается реализовать весь свой потенциал в сфере морали и этики, что незамедлительно отражается и на литературе того периода. Поучительные лекции, басни, короткие рассказы, пьесы вызывают неподдельный интерес у читателя начала 18 века и характеризуются под общим названием «бюргерская» литература, в которой позднее начнут складываться черты «бидермейера», нового направления немецкой культуры, который достигнет своего расцвета в первую половину 19 столетия. Не случайно, понятия «бюргерская литература» и «литература бидермейера» употребляются часто в немецком литературоведении как синонимы. «Бидермейер обозначает немецкое бюргерское движение (…) Бюргерство-носитель культуры бидермейера» [2, с. 9]. При рассмотрении генезиса культуры бидермейера представляется целесообразным обратиться к фигуре и творчеству Христиана Фюрхтеготта Геллерта (1715-1769). Его трогательные комедии, духовные песни, собрание басен и сказок находятся у истоков «бидермейера», прежде всего благодаря их нравственно-эстетической направленности. Политическая ситуация Германии накладывала жёсткую цензуру на всю литературу Раннего Просвещения, поэтому многие авторы, и среди них Геллерт, сознательно обходили в своём творчестве острые социально-общественные вопросы. На первый план выдвигалась, прежде всего, семейно-бытовая проблематика. Супружеские взаимоотношения, воспитание детей, родственные связи – все эти нейтральные темы активно освещались писателями и драматургами. Наиболее ярко это тенденция прослеживалась в «трогательных», или как их ещё называли «слезных», комедиях Христиана Фюрхтеготта Геллерта. Основной сюжетной линией всех пьес автора стали любовные перипетии на жизненном пути молодых людей. В коллизиях драматических произведений рассматривались различные аспекты нравственной и социальной сферы: отношение к религии («Богомолка»), вопросы раздела наследства («Нежные сёстры»), финансовые трудности («Лотерейный билет») и т. д. [1]. Аполитичность творчества Геллерта, с одной стороны, вызывала 245

критические высказывания ряда его современников, с другой стороны, позволила ему завоевать широкую читательскую аудиторию среднего класса. Позднее искусство бидермейера также будет стремиться «отгородиться от масштабных явлений действительности» [3, с. 144]. Изображение мирного сосуществования в гармонии с природой, в согласии с самим собой противопоставлялось писателями бидермейера острым темам социального неравенства, политической раздробленности и экономической нестабильности в стране. В своих произведениях они призывали читателей к самоуспокоенности и своего рода конформизму в реальной действительности. Ещё в 40-е годы 18 века Геллерт поставил перед собой задачу – представить в своём творчестве уклад жизни третьего сословия, его нравы, ценностные ориентиры и мировоззрение. Автору удалось создать образы, отвечающие веянию времени. Позднее Лессинг отмечал: «Бесспорным является тот факт, что среди всех авторов комедий Геллерт единственный, в чьих пьесах представлена самобытная Германия. Его произведения – это реальные зарисовки семейной жизни, которые близки каждому немцу, и в его персонажах можно легко узнать своих близких: кузена, шурина, тетушку или двоюродную сестру». Любой читатель мог обнаружить в произведениях Геллерта волнующие его вопросы. Проблемы, освещаемые автором, касались жизни каждого отдельно взятого человека. Частная жизнь, наполненная повседневными заботами, стала объектом пристального наблюдения писателя. Герой Христиана Фюрхтерготта Геллерта – обыкновенный человек, не лишённый слабостей и пороков: юноша, мечтающий разбогатеть любой ценой (Зигмунд – «Нежные сёстры»), молодая особа, стремящаяся сохранить свою свободу и не желающая вступать в брак (Юльхен – «Нежные сёстры»), самолюбивый франт с французским лоском (Симон – «Лотерейный билет»), дама питающая страсть к нарядам и украшениям (г-жа Штефан – «Больная жена») и т. д. Все персонажи геллертовских комедий, как положительные, так и отрицательные, не идеальны, но они, тем не менее, интересны читателю, так как их образы взяты из реальной жизни, и их легко можно встретить в кругу знакомых или на улице. Важной чертой «бидермейера» также являлся культ «каждого че­ ловека» («Jedermann»). Чувства, переживания, эмоции обычного бюргера имели первостепенное значение, по сравнению с государственными проблемами. Авторы приоткрывали своим читателям завесу тайны брака, семейных и родственных взаимоотношений. Именно поэтому повествование носило приватный, камерный характер. Изображение 246

реальной повседневности стало обязательным условием литературы «бидермейера». Ведь произведение только тогда могло взволновать читателя, если трудности, с которыми сталкивались персонажи, были близки и понятны простому обывателю. Это была одной из причин, почему бюргерская литература отрицала «высокий» жанр. Эпос, лирика, ода, трагедия в её классической интерпретации не пользовались популярностью у среднего класса. Наиболее востребованным стал так называемый «низкий» жанр: моральные лекции и монологи, комедии, басни, короткие поучительные рассказы с незамысловатым сюжетом, героями которых становились типичные представители «третьего» сословия. Формат изданий, в котором публиковались эти произведения, «соответствовал масштабам мировозрения бидермейера в целом... Это были карманные книги, альманахи, календари…» [3, с. 150], так как их можно было легко прочитать за один вечер. Бюргерская культура начала 18 века также осваивала в первую очередь театральные подмостки и страницы моральных еженедельников, поскольку в силу дороговизны печатной продукции, только эти источники были доступны среднему классу. Не случайно многие произведения Геллерта увидели свет, будучи опубликованными в журнале «Новые материалы для увеселения ума и остроумия», более известном как «Бременские статьи». Издание было создано друзьями автора, известными литераторами и последователями Готшеда: Ф.В.Цахариэ, К.Х. Гертнером, Г.В. Рабенером, И.А. Крамером и И. А. Шлегелем и названо в честь города, где оно печаталось. «Трогательные» комедии Геллерта критики нередко обвиняли в излишней сентиментальности. Автор уделял большое внимание внешнему выражению эмоций персонажей, при этом, совершенно не затрагивая их глубокие внутренние переживания. Его герои могли расстроиться, изумиться, обидеться, умилиться, но при этом разум их всегда возобладал над чувствами. Не было всепоглощающего желания мести или безответной любви, парализующего страха, глубокого отчаяния – всего того, что было так характерно для эпохи романтизма. Бытописание бюргеров, незамысловатые проблемы, которые им приходилось решать в повседневной жизни не предполагали безумного порыва страстей. Рассудочность и рассудительность были неотъемлемыми составляющими жизни простого обывателя. Сходным образом был осмыслен культ чувства и в «бидермейере», где «эмоциональному миру человека придавалось значение, но чувства героев бидермейера носили упрощённый, поверхностный характер» [3, с. 144]. Для простого обывателя изменить размеренный, устоявшийся 247

темп жизни было сродни катастрофе, поэтому никакие страсти не должны были разрушить стабильность маленького мирка. Героям Геллерта не чужда разумная меркантильность и расчетливость, качества характеризующие натуру типичного немецкого бюргера, не привыкшего рисковать и бросать деньги на ветер. В каждой «слёзной» комедии автором обязательно освещается материальная сторона жизни, в качестве одной из определяющих человеческих взаимоотношений. Нередко движущей пружиной пьесы является расчет, предметом домогательств — деньги, обеспечивающие прочное положение в обществе. Так в «Богомолке» Симон, возлюбленный Христинхен, прежде чем сделать ей официальное предложение руки и сердца, желает переговорить с её матушкой, госпожой Рихардинн, о приданом. В «Лотерейном билете» Геллерт скрупулезно разъясняет, что из всей выигранной суммы в десять тысяч талеров Каролинхен получает только восемь, тысячу она должна будет передать на покупку акций своему дяде – господину Дэмону и тысячу вернуть тётушке. Подобный прагматизм резко контрастирует с фоном чувств и переживаний героев. Вся бюргерская литература была призвана не только развлечь читателя, занять его и развеселить. Она несла огромную дидактическую нагрузку. Её главная цель была проповедовать ценностные установки среднего класса. Человеческие добродетели, такие как самоотречение, жертвенность, дочерняя любовь, честность, открытость, преданность обязательно вознаграждались, а порочное поведение непременно заслуживало развенчания и порицания. В назидательном тоне произведений прослеживалась связь бидермейера с просветительской литературой. Произведения Христиана Фюрхтеготта Геллерта также строились на обязательном противопоставлении добродетельных и порочных характеров. Ведь только на фоне добронравия одних становились заметнее недостатки и упущения других. Данная тенденция особенно явно прослеживалась в драматургии и в басенном творчестве автора, где он выступил в роли популяризатора бюргерской морали. Современники высказывали в адрес Геллерта немало критических за­мечаний, обвиняя его в том, что сюжеты его произведений три­ виальны, герои стереотипны и являются скорее обобщёнными обра­ зами, нежели яркими характерами. Но, тем не менее, произведения автора пользовались огромным успехом у читательской аудитории, переводились на различные языки, пьесы ставились на многих театральных подмостках, духовные оды и песни были положены на 248

музыку известными композиторами. Все эти факты свидетельствовали о том, что автору удалось уловить веянье времени и создать прекрасные образцы классической бюргерской литературы, которая постепенно упрочит своё положение в истории немецкой культуры и разовьётся в новое для Германии течение «бидермейер». Литература: 1. Gellert Сh. F. Lustspiele. Die Betschwester. Die Zärtlichen Schwester. Das Loos in der Lotterie. Die kranke Frau. / Gesammelte Schriften. Berlin. Berliner Hochschule, 1988. Bd. 3. – s. 9. 2. Kluckhohn P. Biedermeier als literarische Epochenbezeichnung / Deutsche Vierteljahrsschrift für Literaturwissenschaft und Geistesgeschichte. Halle, 1835. Bd. 13. 3. Иванова Е. Р. «Литература бидермейера в Германии XIX века» – М.: Прометей, 2007 – С. 244. – С. 144-150. 4. FPlib.ru: Русская литература/ URL: http://www.fplib.ru/id/foreign/ nemlit/

Влияние западноевропейского искусства на плакат русского модерна Кобер Ольга Ивановна (Оренбург, Россия) Интерес к модерну в искусстве и литературе на рубеже XX – XXI веков не случаен. Этот стиль, получивший широкое распространение сто лет назад, за короткий срок своего существования пережил периоды становления, расцвета и угасания, охватил искусство многих стран и оставил заметный след в различных национальных культурах. Путь, которым следовали в разных концах Европы художественные по­иски, был обозначен многими общими ориентирами. В полной ме­ ре стали обнаруживать себя единые для демократического общества проблемы и явления. Начинался век, когда национальные художественные культуры стали все явственнее приобретать интернациональный характер. Всемирная выставка, устроенная в 1900 году, оказалась выставкой «Le style moderne». Париж вывел этот стиль на пик моды. 249

Наступило время полного обновления художественных вкусов, утверждения новых художественных идеалов и ценностей, рождения новых художественных форм. «Art Nouveau, Jugendstil, Secesia, Moderne и другие – названия, которые в разных странах получили явления стилевой переориентации, происходивших во всех пространственных искусствах на рубеже веков» [7, с. 39]. У России был свой собственный путь к модерну и свои специфические формы его проявления. Начиная с середины 1890-х годов, вся художественная жизнь уже подвластна новому сознанию, и то, что наступило время нового стиля, становится очевидным. «Новый стиль», как понятие и как реальность, уже существует. Модерн в России, как и на Западе, поначалу вдохновлялся романтическими и национальными идеями. Для художников «важнее была национальная традиция» [6, с. 114]. Неорусский стиль представлял как раз то направление модерна, которое, будучи связано с глубинными процессами русского искусства, опира­лось на национальные традиции и оставалось свободным от прямого влияния извне. Безусловно, однако, и то, что в России получает распространение и интернациональное или «космополитическое» направление модерна. Изобразительные темы и мотивы, которые наиболее распространены в новом стиле и которые позволяют безошибочно отличать этот стиль от любого другого, были заимствованы Россией у Европы. «Нашествие» из Европы столь своеобразных мотивов, скорее всего, и было стихийно зафиксировано в том, что вместо слов «новый» и «современный» в русском языке укоренилось слово модерн», близкое по содержанию, но все-таки «европейское» [7, с. 40]. Новый стиль повсюду возникал и осознавался как демократический. Он был обращен ко всем людям, к каждому человеку. Он стремился внести искусство в жизнь, в повседневный быт и будни. Одной из характерных примет этого времени является широкое распространение афиши и плаката, которые входили в городскую среду, заметно влияли на восприятие улиц и зданий. В России расцвет плаката как нового графического жанра произошел несколько позже, чем на Западе, в то время как облик французских городов уже определяли эффектные работы основоположников плакатного жанра. И хоты русский плакат поначалу ориентиро­вался на отечественные изобразительные традиции – рекламные вывески, лубок, книжная иллюстрация, постепенно проявляется интерес к нарастающей по­п у­ 250

лярности иностранных плакатистов. Важным источником информации для русских графиков были жур­налы, в которых нередко публиковались репродукции зарубежных плакатов. Большим спросом пользовались также иностранные журналы, такие как «The Studio», «Die Kunst», «Pan» или «Secession», знакомившие своих чита­телей с шедеврами западноевропейского плакатного искусства. Но самым действенным наглядным пособием для отечественных художников служили не многочисленные репродукции, а оригиналы, которые российская общественность могла видеть на Первой международной выставке художественных афиш, которая прошла в 1897 году в Петербурге. Европейский плакат на ней был представлен ведущими национальными школами, причем работами первоклассных мастеров. На выставке экспонирова­лись плакаты А. Тулуз-Лотрека, Т. Стейнлена, Э. Грассе, П. Пюви де Шаванна, Ф. Штука, Г. Унгера, У. Крейна, А. Мухи и многих других, не менее известных мастеров, включая признанного родоначальника жанра ­Ж. Шере, прозванного братьями Гонкурами «ко­ролем афиши». Всего было представлено более 700 работ из 30 стран, больше всего (свыше 200 плакатов) – из Франции, около 100 – из Германии и США; английских работ было чуть меньше. Экспозиция продемонстрировала значительное стилистическое, ком­ позиционное и тематическое разнообразие европейского и заокеанского плакатно­го искусства. «Жанр плаката выступил здесь не только как самостоятельный носитель информации и рекламы, но и как уникальное пространство для творчества, идеально отвечавшее, как казалось, духу времени в европейской эстетике» [4, с. 24]. Надо сказать, что в России не было того опыта в создании художественных плакатов, которым обладали западноевропейские страны, о чем свидетельствует русский раздел. Он состоял из 28 произведений и выглядел достаточно бедным. Многое из того, что было выставлено, никакого отношения к искусству не имело. По сравнению с западноев­ропейскими работами русские плакаты отличались «перегруженностью, большим родством со станковой графикой и живописью. Станковый, картинный принцип их построения еще противоречил специфике условного, графически обоб­щенного по своей природе плакатного языка» [5, с. 163]. В российской прессе появились многочисленные рецензии на выставку – критики единодушно признавали отсталость отечественной рекламной графики: «Русский отдел беден и плох: русская афиша решительно 251

не блещет ни оригинальностью композиции, ни изобретательностью, все – шаблонно, по заведенным раз образцам, без малейшего поползновения обнаружить своеобразную мысль в композиции, выйти из установившихся рамок, создать нечто своеобразное» [8, с. 577]. Общее заключение отечественной прессы было таково: «Приходится с грустью признать, что русское искусство в художественной афише решительно отстало от других европейских стран, может быть, это обстоятельство зависит от малого развития нашей промышленности и торговли; может быть, и от других причин: незначительно­го уровня нашего художественного воспитания, или от каких-нибудь иных условий, но факт оста­ется фактом» [8, с. 580]. Следующая международная выставка афиш состоялась в Москве (Строгановское училище). Из 500 плакатов наиболее представительно снова выглядела Франция – 115 плакатов, отечественных же экспонатов было еще меньше – всего 14 (театральные афи­ши). В 1900 году прошла третья международная выставка в Киеве, но на ней было представлено 49 работ (из 561) русских художников. И несмотря на отсталость России в данном вопросе, сам факт проведения подобных выставок говорил об интересе к новому виду графики. Эти выставки сыграли поистине определяющую роль как в становлении русского плаката, обретении им высокого профессионального уровня, национального своеобразия, так и в общей ориентации плакатной графики «на модерн». В начале ХХ века положение дела значительно меняется. Растет число издаваемых плакатов, увеличиваются их ти­ражи, разнообразятся их функциональные задачи. Теснее всего связанной с модер­ном оказывается театральная и, особенно, выставочная афиша. Многие художники заинтересовались плакатным искусством и захотели работать в этой области. Так, в 1898 году появился выставочный плакат К. Сомова «Афиша выставки русских и финляндских художников», отличавшийся стилистическим новатор­ством. Такие графики, как Л. Бакст, Е. Лансере и А. Бенуа, были прекрасно знакомы с европейским искусством и его историей: в 90-е годы XIX века они жили и работали во Франции, И. Билибин – в Австрии. Худож­никбаталист Н. Самокиш и его жена Е. Самокиш-Судковская учились в 80-е годы во Франции, а Г. Алексеев объездил в начале ХХ века несколько стран Западной Европы. Каждый автор осваивал художественные достижения модерна по-своему: для Лансере и Билибина «Jugendstil» стал отправной 252

точкой и стимулом к созданию его специфи­чески русского варианта – так называемого «неорусского стиля». Бакст в своем твор­честве ориентировался главным образом на идеи Т. Стейнлена, а Е. СамокишСудков­ская адаптировала иконографию и стилистику французского плаката – прежде всего, работ Тулуз-Лотрека – к российской тематике. «Зарубежные влияния проникали в художественную жизнь России вместе со стилем модерн, пришедшим из Европы примерно тогда же, когда появился русский плакат, и быстро распространившимся» [4, с. 27]. С ним пришел новый интернациональный стилистический канон, который в европейской рекламной графике уже утвер­дился почти повсеместно, а также специфические мотивы и стереотипы, своеобычные и невиданные дотоле в России иконография, орнаменты, сюжеты и множество новых пластических и цветовых художественных решений. Самым ярким примером может служить женская фигура, созданная А. Мухой во Франции и растиражированная в бесчисленных вариантах в России. Иностранных художников часто привлекали к созданию плаката в России. Однако их влияние не следует переоценивать: стиль иностранных плакатов с его экспрес­сивными формами и красками резко отличался от местного, и они не могли полностью интегрироваться в общий контекст российской рекламной продукции. Их чужеземное происхождение очевидно – достаточ­но посмотреть, например, на французские работы, для которых характерна тесная связь с живописью того времени. Такие художники, как Э. Мане, О. Домье и А. Тулуз-Лотрек, зачастую прибегали в плакате к тем же приемам, что были характерны для их живописи (использование чистых тонов, сильных цветовых контрастов, четко прописанного контура). «В отличие от французского русский плакат наивысши­ми своими достижениями обязан книжной графике и бо­лее всего тому ее направлению, которое определялось творчеством мастеров «Мира искусства» [1, с. 24]. Лучшие образцы изобразительного выставочного и культурно-зрелищного плаката России начала ХХ века были созданы мирискуниками Л. Бакстом, Е. Лансере, К. Сомовым, М. Добужинским, И. Билибиным, С. Чехониным. «Интересно, что их выставочные афиши не раз являли собою просто увеличенную в размерах обложку каталога художественной выставки или слегка видоизмененную журнальную заставку, поэтому одной из характерных черт русского плаката «нового стиля» является генетическая связь с книжной и журнальной графикой, с бытовым рисунком» [2, с. 304]. 253

Встреча плаката и модерна в России была таким же знаменательным, «обоюдовыгодным» явлением, как и в любой другой национальной художественной школе. Естественно, соприкосновение это имело и свою специфику. Как и любая другая национальная школа, Россия внесла свой вклад в глобальный процесс развития плакатного искусства. Символом такого вклада можно назвать пользовавшийся огромным успехом крупноформатный плакат-панно русского живописца и графика В. Серова «Theatre du Chatelet. Париж» (1909), возвещавший о «русском сезоне» дягилевского балета во Франции. Благодаря этой работе русский плакат впервые привлек к себе широкое внимание за границей и оказал значительное влияние на характер афиш следующих гастролей русского балета во Франции, созданных Ж. Кокто. Значение этого плаката таково, что оно выходит за рамки и плакатной графики, и модерна в целом. В 1914 года в Лейпциге прошла Международная выставка печат­ного дела и графики, на которой впервые очень широко демонстрировалась работы ведущих представителей русской графики. Эта выставка показала, что при всей специфике русской национальной школы плакат русского модерна стал органичной частью международного плакатного искусства. За сравнительно короткое время с начала ХХ века до Первой мировой войны «искусство плаката в России сделало стремительный рывок во своем развитии, обрело свою творческую стабильность, сформулировало собственные эстетические и профессиональные критерии и, главное, осознало себя как явление культурное» [3, с. 126]. Литература: 1. Бабурина Н.И. Русский плакат (конец XIX – начала XX века). – Л.: Художник РСФР, 1988. –192 c. 2. Борисова Е. А., Стернин Г. Ю. Русский модерн. – М.: Галарт, 1998. – 360 c. 3. Боровский Д.А. Плакат модерна. На материале музейных собраний /Д. А. Боровский // Музей 10. Художественные собрания СССР: Сборник статей. – М.: Советский художник, 1989. – С. 116 – 126. 4. Вашик, К., Бабурина, Н.И. Искусство русского плаката: Реальность утопии. – М.: Прогресс-Традиция, 2004. –416 c. 5. Глинтерник Э. М. Реклама в России XVIII – первой половины XX века. Опыт иллюстрированных очерков. Альбом. – СПб.: Аврора, 2007. – 360c. 254

6. Кириченко Е. И. Русский стиль. – М: Галарт, 1997. – 432 c. 7. Русский графический дизайн. 1880 – 1917 / Авт. текста Е. Черневич. – М.: Внешсигма, 1997. –159 c. 8. Чуйко В.В. Выставка художественных афиш: Каталог // Всемирная иллюстрация. 1897. № 58. – С. 576 – 580.

Метафизика любви в творчестве Новалиса и Зинаиды Гиппиус Корнеева Кристина Анатольевна (Измаил, Украина) Говоря о символизме, важно отметить тот факт, что с момента своего возникновения он являлся не только и не столько литературнохудожественным направлением, сколько комплексным философским течением, отражавшим духовные искания своей эпохи. Один из первых теоретиков символизма, французский поэт Жан Мореас, в манифесте «Le Symbolisme», опубликованном в газете «Le Figaro» 18 сентября 1886 года, писал: «Символическая поэзия (…) стремится облечь Идею в чувственно постижимую форму, однако эта форма – не самоцель, она служит выражению Идеи, не выходя из-под её власти. (…) все феномены нашей жизни значимы для искусства символов не сами по себе, а лишь как осязаемые отражения перво-Идей, указующие на своё тайное сродство с ними...» [8] Поэты-символисты с самого начала видели свою задачу не в передачи реальности вещественного мира, а в словесном выражении сверх-идей, лежащих в его основе. Обращаясь к русскому символизму, следует сказать, что сам период начала начала ХХ века в России можно рассматривать как культурный ренессанс, сопровождающийся активным интересом к религии, в особенности к переосмыслению христианства и его роли в духовной жизни индивидуума. Одновременно повысился интерес и к внутренней жизни личности, к поиску путей максимального проявления её творческой индивидуальности и обретения ею духовной свободы. Эта тенденция была основной причиной повышения интереса к явлению западного символизма. Однако необходимо заметить, что у западных (главным образом, французских) символистов внимание к природе личности превосходило 255

внимание к категории идеального, а само понятие Идеи не было религиозно окрашенным, тогда как для русских символистов было характерно выстраивание целых мистических доктрин и тяготение к вопросам трансцендентного. Отмечая эту особенность русского символизма, многие исследователи склонны видеть генетическую связь его теософских изысканий и мистической философии немецкого романтизма. Так С.Венгеров считает, что сущность русского символизма сводится к романтизму, представляя собой «вторую романтику» [2, с. 36-40] Похожую мысль в своей книге «Немецкий романтизм и современная мистика» (1914) высказал В. М. Жирмунский. По его мнению, русские символисты – через Тютчева и Фета – в своём творчестве ориентировались на йенский романтизм (прежде всего на мистику Новалиса): «Русский символизм имеет богатое мистическое предание, и религиозный мистицизм Новалиса – главный его источник [...] Новый свет восходит из Германии, в поэзии Гёте и романтиков, в философии Шеллинга...» [4] Сами представители символистской школы так же высказывались о воздействии на них творчества немецких романтиков. Так В. Брюсов в работе «Ф.И. Тютчев. Смысл его творчества» (1910) говорит о влиянии его поэзии на русских символистов. Одной из точек их соприкосновения является, в частности, расщепление действительности на дневной и ночной миры. [13, с. 2] В свою очередь, оппозиция «дня» и «ночи» одним из своих основных источников имела антитезу «ночь» – «свет», являющуюся центральной парадигмой творчества Новалиса [13, с. 2]. Новалис предвосхитил «высшие духовные искания современности»: «Семя, брошенное им, сначала как бы истлело и умерло, а потом, через сто лет, явило заметный и для внешнего зрения зеленый росток» [5] Таким образом, можно вести речь об определённом художественнофилософском влиянии идей йенского романтизма (в особенности, философии Всеединства Новалиса) на русских символистов. Вместе с тем, анализируя их творчество, нельзя не упомянуть о различном восприятии мирового мистического начала старшими и младшими символистами. Если для старших символистов увлечение мистикой носило преимущественно умозрительный характер – мистическое понималось ими как нечто оторванное от повседневности – то младшие символисты находили проявление сверх-реальности в каждом мгновении своего существования. Категория мистического в их творчестве «спустилась» в повседневную жизнь, проникла во все предметы и события, существуя в реальном режиме. 256

Зинаида Гиппиус была единственной из старших символистов, чей мистический пафос не ограничивался сферой творчества. Именно с её литературной деятельностью теснейшим образом связано зарождение и становление русского символизма. Без её участия невозможно представить религиозный ренессанс начала века. Д. Мирский в 1922 году указывал на то, что роль Гиппиус-поэта «огромна» и «недостаточно ещё оценена»: «На самом деле именно она, гораздо больше, чем Бальмонт или Брюсов, сыграла наиболее плодотворную и личную роль в начале нашего поэтического возрождения 90-900-х годов» [7, с. 92] Исходя из этого, именно Гиппиус как никто другой оказала влияние на развитие русского символизма, в особенности его мистической составляющей. В таком случае уместно говорить о некой корреляции интерпретаций категории Божественного в творчестве Гиппиус и одного из ведущих представителей йенского романтизма – Новалиса. Ключевым событием в личной и творческой биографии Новалиса стала смерть его возлюбленной, Софии фон Кюн, 19 марта 1797 года. Переживание утраты на символическом уровне переросло в трансформацию образа невесты – земной девушки – в высшую ду­хов­ ную сущность; земной любви – в Божественную. Это мистическое пре­ ображение фактически стало сюжетной основой цикла «Гимны к ночи», написанного в 1797-1800 годах и явившегося самым ярким выражением мироощущения поэта. В своём дневнике 13 мая 1797 года Новалис делает следующую запись: «Вечером я пошел к Софи. Там я испытал неописуемую радость – моменты вспыхивающего энтузиазма – я сдунул могилу, как прах, перед собой – столетия были как мгновения – близость ее чувствовалась – я полагал, она будет являться всегда» [9, с. 251] В самом начале первого гимна лирический герой прославляет величие дневного света: «Его тончайшей жизненной стихией одушевлена великая гармония небесных тел (…) Владея всем земным, Свет вызывает нескончаемые превращения различных начал, беспрестанно связует и разрешает узы, наделяет своим горним обаянием последнюю земную тварь» [10] В данном контексте свет является главной действующей силой и одновременно символом земного бытия во всей его зримой красоте. Затем, однако, возникает образ иного мира, находящегося вне власти света, проводником в который является Ночь. Её сущность непостижима и невыразима словами («unaussprechliche Nacht») [11], но именно она способна приобщить к подлинному Вселенскому Благу: «Ты (ночь) напрягаешь онемевшие крылья души / И радости даруешь нам, / 257

Смутные и несказанные, Тайные, как и сама ты, / Радость, позволяющая нам / Небо почуять», «Истинное небо / Мы обретаем / […] в тех зеницах, / Что в нас ночь отверзает. / Им доступны дали, [...] / Пренебрегая Светом, / Проницают они сокровенные тайники / Любящего сердца...» [10] Именно любовь, по Новалису, является ключом к постижению тайны мироздания, находящейся за гранью видимого, за пределом земной жизни. Она сама – воплощение этой тайны, проявление Божественного. Ночь – «покровительница любви блаженной», олицетворяющая потусторонний мир, способна соединить лирического героя с его умершей возлюбленной: «…сквозь облако виделся мне просветленный лик любимой. В очах у нее опочила вечность, – руки мои дотянулись до рук ее, с нею меня сочетали, сияя, нерасторжимые узы слез. […] Это пригрезилось мне однажды и навеки, и с тех пор я храню неизменную вечную веру в небо Ночи, где светит возлюбленная» [10] Образ возлюбленной Софи трансформируется в мистический образ Софии Премудрости Божьей, становясь связующим звеном между людьми и Богом, проявлением Божественной Любви Христа. Связь возлюбленной (Софии) с образом Христа обнаруживается в тексте «Гимнов»: «Ею ниспослана ты мне – любящая, любимая – милое солнце ночное! […] ночь ты превратила в жизнь, […] тебя вдыхая, вечно тобою проникаться […] чтобы не кончилась брачная ночь» [10] Эпитет «милое солнце ночное» можно сопоставить с отрывком из Откровения Иоанна Богослова: «И ночи не будет там, и не будут иметь нужды ни в светильнике, ни в свете солнечном, ибо Господь Бог освещает их» [12]: примитивный земной свет отступает перед Божественным Сврх-Светом. Фраза «ночь ты превратила в жизнь» также напоминает обращение к Христу: «смерть ты превратил в жизнь». А образ «вечной брачной ночи» – единения с Христом – появиться в самом конце «Гимнов». Фраза, обращенная к возлюбленной: «ночь ты превратила в жизнь» – уже может восприниматься как хвалебная песнь Богу: «смерть ты превратил в жизнь». А образ брачной ночи перекликается с заключительным четверостишьем: К невесте милой, вниз, во мрак! / Свои разбив оковы, / К Спасителю на вечный брак / Мы поспешить готовы; / Так нам таинственная власть / На грудь Отца велит упасть» [10] Тем самым на поэтическом уровне реализуется философия Всеединства: единства образа Возлюбленной с образом Христа, Любви и Бога, Божественного мрака ночи и Божественного Света, Смерти и Бессмертия. Таким образом, мы видим, что понятие любви у Новалиса не исчерпывается её земным проявлением, более того, подлинная любовь 258

достигается только через смерть – через высвобождение человеческого Духа из телесных оков, когда на место земной страсти приходит Божественное Откровение. Если же говорить о понимании любви Зинаидой Гиппиус, то для неё вообще не существует такого понятия как «земная любовь». Любовь, как верила З. Гиппиус, не «земное», плотское чувство, а напротив – высшее, духовное. Божественная по своей природе, любовь соединяет человека с Богом. Любовь по З. Гиппиус – дорога к Богу и одновременно – сам Бога. Порой Бог и любовь в сознании З. Гиппиус сливаются до полной нерасторжимости: «Я ищу Бога-Любви, ведь это и есть Путь, и Истина, и жизнь. От Него, в Нём, к Нему…» [3, с. 13] Однако бессмертная любовь невозможна без преодоления смерти. Преодолеть же смерть можно лишь через неё саму. Показательно в этом смысле стихотворение «Снежные хлопья» (1894). Начинается оно описанием заснеженного леса: «…Иду в лесу оснеженном, / Печаль ведет меня. / […] / Не мгла ползет туманная / С безжизненных небес – / То вьются хлопья снежные / И, мягкой пеленой, / Бесшумные, безбрежные, / Ложатся предо мной. / […] / И падают, и падают... / К земле всё ближе твердь... / Но странно сердце радуют / Безмолвие и смерть» [3, c. 55] Целью изображения подобного пейзажа является отнюдь не я создание интимной атмосферы. Жуткая белоснежная тишина вводит читателя в мистический транс, вызывая ощущение затаённого страха и томительного ожидания чего-то сверхъестественного. Окружающая обстановка вступает в резонанс с внутренним состоянием лирического героя. Странная и страшная гармония между лирическим героем и образом Зимы-Смерти. Ближе к концу стихотворения лирический герой заговаривает о своей любви: «Мешается, сливается / Действительность и сон, / Все ниже опускается / Зловещий небосклон – / И я иду и падаю, / Покорствуя судьбе, / С неведомой отрадою / И мыслью – о тебе» И далее: «Люблю недостижимое, / Чего, быть может, нет... / Дитя мое любимое, / Единственный мой свет! / Твое дыханье нежное / Я чувствую во сне, / И покрывало снежное / Легко и сладко мне. / Я знаю, близко вечное, / Я слышу, стынет кровь... / Молчанье бесконечное... / И сумрак... И любовь» [3, с. 55-56] Здесь у З. Гиппиус, как и у Новалиса звучит тема воссоединения лю­ бя­щих через смерть. Подобно Новалису она одержима мечтой о любви, которая, говоря словами героини её рассказа «Живые и мёртвые», «бывает только там» [3, с. 25] Различие состоит в том, что у Новалиса 259

тема Любви-Смерти заряжена романтическим пафосом, радостью полного воссоединения с Богом через Любимую, у З. Гиппиус же радость любви и гибели ради неё всегда отзывается болью сомнения: «Люблю недостижимое, / Чего, быть может, нет...» [3, с. 15] В письме к З.А. Венгеровой 2 мая 1897 года она восклицает: «Любовь! Я истратила все силы, чтобы найти тень такого чуда. И когда всё истратила, то поняла, что напрасно искала, потому что её нет. Нет – или есть, как Бога нет или есть. Нельзя без Него – и Он есть, и плачем вечно о Нём – ибо Его нет. Я на расстоянии и не различаю теперь, точно ли я любви искала, хотела и ждала, – мне кажется, что я не думала о любви, а только о Боге» [3, с. 15] Любовь по З. Гиппиус есть предчувствие Бога, непрестанное общение с ним. Так, в рассказе «Мисс Май» главный герой признаётся возлюбленной: «Я в тебе… люблю Третьего. […] Ты – моё окно к этому Третьему» [3, с. 27] Сам собой разумеется, что под «Третьим» в данном контексте подразумевается Высшая Божественная Сущность. Здесь уместно привести две записи, сделанные Новалисом о Софи фон Кюн осенью 1797 году: «У меня к Софи религия – не любовь» и «Любовь может перейти посредством абсолютной воли в религию» [6, с. 23] Они демонстрируют тот факт, что и для Новалиса Любовь была важна прежде всего как наивернейший способ слияния с Богом, как сама суть Бога. Таким образом, можно сделать вывод о том, что метафизическое восприятие любви Новалисом и З. Гиппиус имеет следующие общие черты: 1) восприятие любви как проявления сущности Бога, акцент на её духовной природе, отношение к любви, как к религии; 2) тоска по высшей Божественной Любви – фактически по самому Богу – полное единение с которым возможно только за пределами материального мира, то есть через физическую смерть. Однако на фоне общего для Новалиса и З. Гиппиус триединства «Любовь – Смерть – Бог» обнаруживается и некоторое отличие в их вос­приятии этих понятий. В отличие от Новалиса, для которого само существование Бога и Любви не было под вопросом, Гиппиус был характерен дуализм восприятия: Любовь (Бог) есть и нет, что во многом объяснялось её специфическим желанием соединить полярности, что проявилось в её творчестве в виде большого количества был характерен дуализм восприятия: Любовь (Бог) есть и нет, что во многом объяснялось её специфическим желанием соединить полярности, что проявилось в её творчестве в виде большого количества антитез и оксюморонов. Но именно в этом обнаруживается ещё одно её сходство с Новалисом – стремление к Всеединству. 260

Литература: 1. Брюсов В. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. Статьи и рецензии 1893-1924. – М.: Худож. лит., 1987. – С. 222. 2. Венгеров С.А. Этапы неоромантического движения. Русская литература XX века (1890-1910). Кн. 1. – М.: Издательский дом «XXI век – Согласие», 2000. – С. 36-40. 3. Гиппиус З. Н. Сочинения. Стихотворения, проза. – Л.: «Художественная литература» Ленинградское отделение, 1991. 4. Жирмунский В. М. Немецкий романтизм и современная мистика // ″relig-library.pstu.ru″ / URL: http://relig-library.pstu.ru/modules. php?name=1915 5. Иванов Вяч. О Новалисе // ″Вячеслав Иванов. Собрание сочинений в 4 томах.Том4/ URL: http://www.rvb.ru/ivanov/1_critical/1_ brussels/ vol4/01text/02papers/4_162.htm 6. Лилеев Ю. С. Христианские мотивы в творчестве Новалиса: Дипл. раб. – М., 2005. – 67 С. 7. Mirsky D. S. Uncollected Writings on Russian Literature / Ed. By G. S. Smith. Berkley, 1989. – P. 92. 8. Мореас Ж. Литературный манифест. Символизм // ″Интернетшкола Просвещение. ру″ / URL: http://www.internet-school.ru/Enc. ashx?item=653705 9. Новалис. Генрих фон Офтердинген. – М.: Ладомир, Наука, 2003. – С. 251. 10. Новалис. Гимны к ночи // ″Киевская городская библиотека″ / URL: http://lib.misto.kiev.ua/INOOLD/WORLD/nowalis.txt 11. Novalis. Hymnen an die Nacht / ″Project Cutenberg-DE″ / URL: http:// gutenberg.spiegel.de/?id=5&xid=1968&kapitel=1#gb_found 12. Откровение Иоанна Богослова // ″Электронная библиотека bookZ.ru″ / URL:http://bookz.ru/book.php?id=54286&n=1&p_coun t =2&g= religion&f =otk roven _906&b_name=%CE%D2%CA%D0% CE%C2%C5%CD%C8%C5%20%C8%CE%C0%CD%CD%C0%20 %C1%CE%C3%CE%D1%CB%CE%C2%C0%20%28%C0%CF%CE%CA% C0%CB%C8%CF%D1%C8%D1%29&a_name=%CD%EE%E2%FB%E9%20 %C7%E0%E2%E5%F2&a_id=novii-zavet 13. Севастьянова В.С. Архетипика романтического двоемирия в поэтике русского символизма: Дис. ... канд. филол. наук: 10.01.01: Маг­ нито­горск, 2004. – 180 с.

261

Паломничество в страны востока: роман К. Крахта «1979» Кучумова Галина Васильевна (Самара, Россия) В пространстве немецкоязычной литературы конца ХХ века тема поисков духовного начала в восточных культурах не является новой. Интерес к Востоку характеризует общее движение западноевропейской литературы ХХ века, начавшееся еще со времен Гете и Шопенгауэра и продолженное Германом Гессе в его аллегорической повести «Паломничество в страну Востока» („Die Morgenfahrt, 1932“). На новом рубеже веков паломничество в страны Востока осуществляет молодой немецкий автор Кристиан Крахт (род. 1966). Его роман «1979» (2001) представляет собой развернутую поэтическую форму культурного каталога-путешествия, традиционная форма которого содержит перечисления святых мест, кругового обхода храмов и священных гор, источников, обителей аскетов и других пунктов сакральной топографии. Описание «познавательного» путешествия героя-паломника, прибывшего с Запада, в романе Крахта «отливается» в форму путевого дневника, литературный жанр которого порожден европейской культурой эпохи Просвещения в описаниях „grand tour“. Такого рода описания представляют собой взгляд со стороны, созерцание себя в зеркале иной культуры. Для западноевропейского человека нового рубежа веков взгляд «чужого» становится сущностно необходимым для честной оценки себя и всего происходящего в пространстве новой Европы «без границ» и в мире «без Другого». Главные персонажи романа К.Крахта «1979» – современные молодые люди, денди, сибариты. Скуку, монотонность и бесцельность своего существования они утоляют в алкоголе, гасят в «наркотических путешествиях», выражают в предельном цинизме, испытывая при этом почти физические страдания от осознания пустоты и никчемности своего существования. Анонимный рассказчик и его друг Кристофер отправляются в рискованное путешествие в экзотические для европейского жителя страны Востока через Турцию в Иран и далее в северные районы Китая (Тибет). Путешествие на Восток – как побег, как выпадение из хронотопа европейской культуры – разворачивается как преодоление внешних культурных и внутренних психологических границ, актуализируя переход в иное пространство и время с целью 262

поисков самого себя. Побудительным мотивом путешествия молодых людей, утративших в своей жизни духовные ориентиры, становится стремление пережить опыт реального мира, опыт Другого в иной, восточной культуре, которая еще сохраняет свои живительные контакты с миром подлинного. Описание путешествия двух молодых немцев по Ирану удивительно точно совпадает как с сюжетной канвой, так и по общему ироничноотстраненному тону повествования с дневниковыми записками английского путешественника Роберта Байрона «Путь в Оксиану». Дневник девятимесячного путешествия писателя-космополита по Персии и Афганистану (1933-1934) содержит наблюдения автора о процессах вестернизации Персии, в нем явно прослеживается симпатия автора к тибетскому населению, отвергнувшего «дары» цивилизации. Поначалу герои Крахта не испытывают «культурного шока». В американизированном Иране они ведут привычный для «золотой» молодежи образ жизни: европейский стиль в одежде, европейская кухня, знакомые мелодии, наркотический досуг. Однако очень скоро современные денди обнаруживают не только «блеск», но и «нищету» современного интеллектуала. Потеря спутника (смерть Кристофера от передозировки) выбивает безымянного героя из привычного комфортного мира, ставит его в жесткие условия Правды. Наступает состояние личностного распада, абсолютное «распыление» его Я. Теперь «пустотелый» герой представляет собой «материал», из которого можно лепить все. На этом этапе жизненного пути его духовным наставником становится некий господин греческого происхождения Маврокордато, фигура которого выступает своеобразной персонификацией Совести героя. Учитель настаивает на искуплении его грехов как человека, погрязшего в неумеренном потреблении и разврате, призывает его отказаться от западного «сытого» рая и благ цивилизации. Маврокордато направляет героя на путь «исправления себя», он настоятельно советует совершить паломничество к священной горе Кайлас, которая во многих религиях почитается как центр универсума, как мировой лотос. Первый обход вокруг священной горы стоит под знаком «Я». Герой романа не желает расставаться со своими пристрастиями. В одиночку с рюкзаком за спиной в фирменных ботинках от Берлути, он отправляется в путешествие, которое становится для него увлекательной игрой в паломника, игрой, по сути, пустой и поверхностной. В своем путевом дневнике он признается, что совершенное им паломничество ровным 263

счетом ничего не прибавило к его мироощущению. Он не испытал ни своего «второго рождения», ни внезапного озарения. Он разочарован: «<…> обход вокруг горы, который длился три дня, <…> был трудным и сверх того скучным предприятием» [2, с. 197]. Повторный круговой обход дается крахтовскому герою труднее: и психологически, так как предполагает полный отказ от своего Я, и фи­ зически, поскольку требуется неукоснительное соблюдение ри­туальной стороны паломничества. Второй виток его приключений вы­ступает ироническим повторением первого. Второе, «правильное», па­ломничество стоит уже под знаком МЫ. Герой присоединяется к ду­ховным братьям, к группе двенадцати тибетских паломников. В ре­зи­но­вых налокотниках и наколенниках они медленно огибают гору по ча­совой стрелке, после каждого шага простираясь ниц и касаясь лбом зем­ли. Как утверждает учитель-гуру, один-единственный обход вокруг свя­щенной горы смывает все грехи, которые человек допустил в своей жиз­ни. В своем путевом дневнике герой подробно описывает день паломника: бытовые подробности, пищевой рацион, снаряжение. Смысл посвящения на этот раз открывается ему по-новому. Неожиданно для самого себя герой фиксирует удивительное чувство свободы, словно он очутился в счастливом и безмятежном пространстве своего детства. Свою свободу он воспринимает «как золотой подарок небес»: „ […] es war wie ein goldenes Geschenk des Himmels“ [4, c. 146]. По иронии судьбы обретение истины – духовное восхождение – заканчивается в коммунистическом лагере Китая. Китайские солдаты берут паломников в плен и отправляют их в исправительно-трудовой лагерь. Крах помещает своего героя в замкнутое пространство некоей «исправительной колонии», где подавляется всякая свобода. Химерическая, жуткая карающая машина для «просветления мыслей» (как у Кафки в рассказе «Исправительная колония») «впечатывает» в сознание героя законы и правила нового человеческого общежития, насильственно формирует у героя, как верно подмечается в критике, новую идентичность [3, с. 128]. Невостребованная в обществе тотального потребления духовная сфера жизни человека быстро заполняется новым содержанием. Так, чтение цитатника Мао превращается в каждодневную потребность. Мысли Великого кормчего Мао Цзэдуна становятся для героя романа чем-то близким и сокровенным. Он признается: «Чтение маленькой красной книжки было в моем представлении равнозначно постоянно повторяющимся тайным визитам к преданному другу» [2, с. 225]. „So 264

wurden die Gedanken Mao Tse-tungs für mich […] etwas Vertrautes… die Lektüre des kleinen roten Buches wurde wie der immer wiederkehrende, heimliche Besuch bei einem guten Freund“ [4, с. 160]. Композиционное деление романа «1979» на две части поз­ во­л яет выявить траекторию движения героя по «сытому миру» западноевропейского общества потребления, а затем по «нищему духом» восточному. Коллизия светского путешествия в первой части романа «1979» и религиозного паломничества во второй части отражает вектор поисков смысла среди бессмысленности, истины в потоке лжи, поиски «твердой» идентичности. Фигуры героя-паломника и его учителя помещаются Крахтом в иронический контекст. Так, духовный наставник Маврокордато щедро снабжает будущего паломника толстой пачкой долларов, которую он достает из книги немецкого социолога Карла Мангейма, автора известной книги «Идеология и утопия» (1929). С большой долей иронии Крахт описывает трудности, которые встают перед западным человеком во время паломничества. Его герой горюет, что его фирменные ботинки от Берлути пришли в негодность, а спустя некоторое время он – уже «просветленный» – готов без сожаления отдать свои фирменные трусы от Brooks Brothers странствующему монаху. В романе «1979» автор осмысливает образ «узкого пути», который предполагает не только трудный путь самоограничения, но и путь, осуществляемый под руководством истинного наставника. Традиционно мотив пути паломника реализуется на двух уровнях – его пространственные перемещения и «внутренний» путь духовного восхождения (ветхозаветный миф). Осмысленное паломничество – это не механическое следование ритуалам, а процесс внутреннего, духовного перерождения. Движение паломника от окраины к сакральному центру символизирует его восхождение к Высшему, что символизирует поиски идеала, дерзания духа, творческое уединение. Образ священной горы, который вводит в художественную то­пи­ ку автора тип вертикального движения, в романе «1979» не вы­пол­ няет своего сакрального назначения. Восхождение к Высшему для современного европейского человека является недостижимым, кон­ ста­тирует писатель. В романе образ горы играет роль неустранимой преграды, разграничивающей «миры» – Америки и Ислама, «американизированного» мира, ориентированного на обладание и потребление, и мира исламской культуры с его доминирующей бытийной составляющей. 265

Своего героя-паломника писатель сравнивает с улиткой, ползающей вокруг «пустого центра» („das leere Zentrum“). Как отмечает переводчица романа на русский язык Т.Баскакова, это одна из самых запоминающихся метафор в романе [1, с. 283]. Метафора «человек-улитка» имеет конструктивное значение как для всего романа, выстроенного вокруг «пустого центра», так и для самого героя, совершающего трудное – в духовном и физическом плане – паломничество к священной горе. Герой осознает потребность и важность «внутреннего» роста, он сам признается: «Если мы сами не изменим это в себе, мы все будем, как улитки, ползать вслепую вокруг пустого центра, вокруг Большого Шайтана, вокруг Америки» [2, с.136]. „Wenn wir es nicht selbst in uns ändern, werden wir alle kriechen müssen, wie Schnecken, blind, um eine leeres Zentrum herum, um den grossen Satan herum, um Amerika“ [4, c. 98]. Уподобление человека улитке, отсылающее к тексту Корана, есть недвусмысленная аллюзия на характер современной культуры, утратившей свой сакральный центр и потому обреченной вращаться вокруг «пустого центра». В компаративном поле выше приведенной цитаты «пустой центр» однозначно отсылает к Америке, виновнице всех глобальных (катастрофических) изменений в западноевропейском пространстве. В контексте постмодернистской культуры роман К.Крахта «1979» выступает как ироничный комментарий автора к современной ситуации «мира без границ» и «мира без Другого». Фальшь, симулятивность и пустота западного мира осмысливается и демонстрируется автором в форме «гиперреалистической сказки» в стиле китча, когда серьезное предстает как гротеск, а добропорядочное как маргинальное. В зеркале восточной бытийной культуры выявляется пустота и симулятивность мира западной культуры. Роман «1979» может быть прочитан и как современная философская притча о невозможности европейского человека-потребителя сле­ до­вать «узкому пути» познания истины. Автор романа выносит приговор обществу тотального потребления, констатируя его духовную несостоятельность. Это заставляет задуматься о проблеме существования человека в новом «прекрасном мире» «без границ». Литература: 1. Баскакова Т. Апокалипсис в блекло-зеленых тонах. // Крахт Кристиан. Faserland. Перевод с нем. Т. Баскаковой. – М.: Изд-во «Ад Маргинем», 2002. – С. 283. 266

2. Крахт К. 1979. – М.: Издательство Ad Marginem, 2002. – С. 136-125. 3. Соколова Е.В. Современная литература Германии: Поиски выхода из постмодернизма // Постмодернизм: что же дальше? (Художественная литература на рубеже веков XX-XXI вв.): Сб. научн. трудов / РАН. ИНИОН. Центр гуманит. научн.-информ. исслед. Отдел литературоведения; Редколлегия: Соколова Е.В. (отв. ред. и сост.), Пахсарьян Н.Т. (сост.) и др. – М., 2006. – С. 128. 4. Kracht, Christian.1979. – München: Deutscher Taschenbuch Verlag, 2004. – С. 98-160.

Язык культа и культуры Древней Руси и специфика формирования его образа в Европе Милославская Светлана Кирилловна (Москва, Россия) Наиболее влиятельным в историческом «образотворческом» плане, по понятным причинам, оказался церковнославянский язык. Чтобы определить степень и характер воздействия этой составляющей на будущий образ русского языка в европейском мире, целесообразно, не претендуя на исчерпывающий, «атомарный» анализ проблемы, обратиться к её истории. В пределах наших целей такое обращение может быть мотивировано тем, что в XVI–XVII вв. многие иностранцы обращались и к русским богослужебным книгам, и к грамматикам именно церковнославянского языка с целью изучения языка «московитов» [I]. Это позволяет нам рассматривать произведения печатной книжной культуры Руси XVI–XVII вв., наряду со светскими рукописными пособиями по «живому» русскому языку как иностранному, в качестве своеобразных предшественников учебников русского языка как иностранного и анализировать некоторые из них в связи с интересующей нас проблемой. При этом следует иметь в виду, что, в силу универсального религиознорегулятивного содержания церковнославянских источников, анализ их вклада в процесс формирования образа России, её народа и его языка может носить и экстралингвистический характер. Как известно, старославянский язык стал сакральным языком в IX веке и вплоть до XI века выполнял функции общего литературного и литургического языка всего славянского мира. Киевская Русь 267

присоединилась к этому языку в 988 г. [II]. Как утверждал в свое время Н.Н. Дурново: «В конце X и в XI веке на нем пишут, читают, проповедуют и служат и в Новгороде, и в Киеве, и в Преславле, и в Охриде, и в Велеграде, на Сазаве. Произведения на этом языке, возникшие на юге славянства, переписываются и читаются и в Чехии, и на Руси, равно как и написанные в Чехии и на Руси, – на Балканах» [3, с. 637]. В новейшее время В.М. Живов так же уверенно утверждает: «Для XI в. нет оснований говорить о разделении славянства на Slavia Orthodoxa и Slavia Latina и для эпохи правления Владимира Святого вводит специальный термин «Slavia Christiana», отражающий в том числе и культурное единство Киевской Руси со странами Центральной Европы ([4]; ср.: [15, т. I, с.126]). Это означало не что иное, как появление, по Н.И. Толстому, «третьего культурного макроареала в Европе» наряду с давно утвердившимся там романо-германским ареалом, где господствовала латынь», и «грековизантийским ареалом, где абсолютно преобладал греческий язык» (см. подр.: [18, с. 33]). Предложенную Н.И. Толстым классификацию в наших целях допустимо уточнить лишь в том отношении, что эти «культурные макроареалы» можно охарактеризовать как ареалы лингвокультурные. Не только по той причине, что лингво будет интересовать нас в первую очередь, но и потому, что именно вокруг лингво объективно в течение долгого времени будет разгораться самая жаркая полемика. Церковнославянский язык, не обладавший поначалу ни длительной литургической практикой, ни сколько-нибудь устойчивой традицией кодификации, оказался как сакральный язык сразу в уязвимой позиции, требующей «духовной обороны». Примером такой обороны стало уже в IX в. сказание болгарского черноризца Храбра «О письменах». Поскольку это произведение ранней общеславянской духовной литературы, на наш взгляд, окажется знаковым в исторической перспективе формирования «внешнего образа» русской книжной культуры и ее языка, целесообразно привести из него релевантную в этом отношении пространную цитату: «VI. Другие же говорят: зачем нужны славянские письмена? Ведь не создал их ни Бог, ни апостолы, и не существуют они искони, как еврейские и римские и греческие, что существуют изначально и угодны Богу… Что поведаем или что скажем таким безумцам?... Вначале не создал Бог ни еврейского языка, ни римского, ни греческого, но сирийский, на котором говорил и Адам… Все же скажем от святого Писания, как научились, что все по порядку исходит от Бога, а не единожды… VII. Но перед этим (перед вавилонским разделением языков – С. М.) не было у греков особых письмен (для своего языка), но записывали свою речь 268

финикийскими письменами и так было много лет… И потому (еще) славянские письмена более святы и более достойны почитания, ибо создал их святой муж, а греческие – эллины-язычники» (Цит. по: [20, с. 198–200]). Не углубляясь ни в текстологический, ни в источниковедческий анализ проблемы, блестяще выполненный Б.Н. Флорей, отметим, что при освещении полемики Храбра с «треязычниками» чаще всего цитируется последний из процитированных аргументов. Здесь же надлежит подчеркнуть сам исторический подход черноризца к проблеме защиты славянского языка и построение им своеобразной модели взаимосвязи сакральных языков в их развитии в виде неких культурноязыковых циклов. Симптоматично, что проблема «достоинства» языка была Храбром перенесена в идеологическую плоскость, ибо уже в это время приходилось отстаивать не просто частные лингвистические характеристики языка, но самое право на его существование как языка культа и культуры славянского мира. Здесь уместно вспомнить, что модель полемики черноризца Храбра в связи с правом славянского языка на сакральность через пять столетий своеобразно воплотилась в позиции Франциска Скорины (1490–1551) как издателя «Библии руской» (1517–1519). Библия была адресована, как известно, «простому люду руского языка». Скорина, как и века назад Храбр, исходил из идеи преемственности литературных языков, допускающей включение теперь уже простого «руского» языка в ряд литературных языков. Как и Храбр, Франциск Скорина опирался на исторические аналогии: «Феодосий же учитель великий Греческого языка выложил с халдейского писма на греческое. И святыи Ероним на латинское зуполне… Азъ теже недостойный последовник их нароженый в руском язику с помощию Божiею … выложихъ … на руский языкъ зуполне» (цит. по: [5, с. 83–84]). Пока славянский мир, объединенный признаками собственно славянства (т. е. этнолингвистическим признаком) и христианства (т. е. конфессионально-культурным признаком), был един, вектор его духовной обороны был также единым: борьба за признание полноправия церковнославянского языка как языка сакрального наряду с древнееврейским, греческим и латинским [III]. Образование к XII в. двух автономных конфессионально-культурных пространств внутри славянского мира – Slavia Orthodoxa и Slavia Latina – серьезно осложнило эту борьбу. Мир Slavia Orthodoxa вынужден был теперь отстаивать себя и относительно всего неславянского латинского мира, и относительно собственно славянского латинизированного 269

конфессионально-культурного пространства [IV]. В дальнейшей многовековой полемике этих миров был почти забыт позитивный для европейской культуры как христианской факт приобщения Руси именно к христианству. Более того, как уже говорилось, вплоть до новейшего времени оппонентами православия 988-й год рассматривался как негативный и переломный для её истории факт «отказа» от европейской цивилизации. В этой многовековой полемике забывался не только факт благословения Константина Философа папой Иоанном VIII в специальной булле от июня 880 г., но и сама священная основа принципа «многоязычия» для всемирного распространения христианства. Между тем в булле было ясно прописано: «Письмена, наконец, славянские, изобретенные покойным Константином Философом, чтобы с их помощью раздавались надлежащие хвалы Богу, по праву одобряем и предписываем, чтобы на этом языке возглашалась слава деяний Христа Господа нашего… И ничто ни в вере ни в учении не препятствует на том же славянском языке ни петь мессы, ни читать святое Евангелие или Божественные чтения из Старого и Нового Завета, хорошо переведенные и истолкованные, или петь все остальные обряды, ибо Тот, Кто создал три главных языка …Тот создал и все остальные к своей хвале и славе» (цит. по: [20, с. 383]). Публикация одной из редакций трактата «О письменах» – сказания бол­­гарского черноризца Храбра (IX в.) о том, «како состави святый Ки­ рилл Философ азбуку по языку словенску и книги преведе от греческих на словянский язык» в «Азбуке» Ивана Федорова 1578 года издания в тогдашней культурно-политической ситуации, как и само издание «Азбук», выходила за рамки акта образовательно-просветительского. Если учесть, что в издании «Азбуки» 1574 г. «сказание» отсутствовало, то можно полагать, что его публикация в 1578 г. была явно направлена, во-первых, против распространения католицизма в Галицкой Руси, во-вторых, против попыток подчинить православие римскому папе. Можно полагать также, что публикацией сказания Храбра именно в издании 1578 г. Иван Федоров защищал православную культуру, книж­ность и письменность от вполне конкретного хулителя. Им был извест­ный католический писатель и проповедник, иезуит Петр СкаргаПа­венский (1536–1612), бывший, кстати говоря, ректором академии в Вильно и надворным проповедником короля Сигизмунда II Августа (1520–1572 гг.). За год до выхода в свет федоровской «Азбуки» (1578 г.) Скарга издал в Вильне книгу, которая называлась «О единстве церкви Бо­жией под одним пастырем» (1577 г.). В ней, в частности, говорилось: «Есть только два языка, греческий и латинский, которыми святая вера 270

на всем свете распространяется». Но, кроме этой широко известной в за­ падноевропейском мире общей идеи, Петр Скарга навязывал чи­та­­телям и мысль о собственно лингвистической несостоятельности сла­вян­ского языка. «Со славянского языка никто и нигде ученым быть не мо­жет. Уже теперь почти никто его досконально не понимает. Ибо нет на свете нации, которая бы на нем, как в книгах написано, говорила, а своих правил и грамматик с толкованием для языка этого не имеется и быть не может» (цит. по: [Русский первопечатник… 2000: 90–91]); кур­сив наш – С. М.). Полемически заостренный ответ на инвективы, по­добные утверждениям Петра Скарги, и можно найти в «сказании», на­печатанном в «Азбуке» (1578 г.): «тем же словенским письменам бо­лее святости и чести, что святый муж (Кирилл – С. М.) сотворил их, а греческие – эллины-язычники» (цит. по: [Русский первопечатник… 2000]). Очень важной и, если угодно, непреходящей представляется то явно, то подспудно проникающая «сказание» мысль Храбра о куль­т урно-исторической полноценности славянского мира, о его культурной сопоставимости с мирами греческим и римским. Ведь, по мысли болгарского черноризца, славянская письменность так же восходит к греческой, как, в свое время, к ней восходила латинская и как сама греческая письменность была тесными узами связана с древнееврейской. В этом сопоставлении судеб письменностей можно увидеть не только апологию собственно славянской письменности, но и зародыш размышлений о смене и существовании разных культурноисторических типов цивилизаций. Однако для нас важно в данном случае подчеркнуть другое. Напечатав «сказание» Храбра в своей «Азбуке», Иван Федоров превратил старинный ученый трактат в учебный текст и тем самым превратил достояние узкого круга книжников в достояние широкого круга учащихся. Ясно, что это превращение призвано было служить укреплению и славянского самосознания в целом, и собственно православного сознания во всяком, кто учился грамоте по «Азбуке» (1578 г.) Ивана Федорова [V]. Что такое укрепление было необходимо и объективно, и – особенно – в конфессионально-неустойчивых областях, граничащих с католическим и, позже, протестантским мирами, можно убедиться на следующем примере. Вспоминая о своих студенческих годах – он стал студентом Венского университета в 1499 г. – славный автор «Записок о московитских делах» (1549 г.) Сигизмунд Герберштейн (1486–1566 гг.) писал в своей «Автобиографии»: «В моих разысканиях сильным подспорьем было знание латыни и славянского языка, так что мне помогло то, из-за чего в юности я претерпевал тяготы, когда мне приходилось выслушивать от 271

невежд много насмешек по поводу изучения мной славянского языка…» [2, с. 54]. Если вспомнить, что этот знаменитый австрийский ученый и дипломат, признанный знаток Московии и ее языка, родился и вырос в Штирии, пограничной со славянской Крайной (Словенией), области, то его личный интерес к славянскому (виндскому) языку вполне объясним, а негативное отношение его окружения к славянскому языку очевидно. С другой стороны, надо учесть, что XV–XVI вв. – это время господства идей Возрождения и Реформации с его жаждой познания, с его интересом к географии, этнографии и духовной культуре разных народов. Общая, исполненная еще духа Ренессанса атмосфера безусловно стимулировала интерес западноевропейцев к славянскому миру, к славянским языкам вообще и к языку Московии, в частности. Еще в 1491 г. в Кракове появились отпечатанные близким к кружку краковских гуманистов типографом Швайпольтом Фиолем (? – после 1525 гг.) первые кириллические книги – «Октоих» и «Часослов», затем – две «Триоди» (см. подр.: [Немировский 1971]) [VI]. И хотя вскоре после этого типограф попал в руки инквизиции, а многие экземпляры его книг были уничтожены, само появление этих изданий обозначило тенденцию. Именно в XVI в. в Европе появилось 9 (с учетом 3 изданий Ивана Федорова) славянских печатных букварей. Эти буквари как явление славянской книжной культуры исчерпывающе описаны в научной литературе (см. подр.: [8]), что избавляет нас от необходимости сколько-нибудь детально характеризовать эти издания. Важно лишь отметить, что 6 из 9 букварей (3 – глаголических и 3 – кириллических) были рассчитаны на использование в неправославной южнославянской среде. Более того, самое их появление было связано с потребностями миссионерской деятельности католиков и протестантов в южнославянских землях. Возникает закономерный вопрос: можно ли эти издания и им подобные считать имеющими отношение к внешнему образу языка Московии? Положительно ответить на этот вопрос позволяет опыт выдающегося для своего времени знатока книжного (и не только!) языка Московии англичанина сэра Джерома Горсея (? – после 1626), бывшего с 1580 г. главой московской конторы «Русского общества английских купцов» и окончательно покинувшего Русь в 1590 г. «Хотя и плохой грамматик, – утверждал Горсей в своих «Записках о Московии…» (1626), – но, имея некоторые познания в греческом, я, используя сходство языков, достиг за короткое время понимания и свободного использования их [VII]; славянский язык – самый обильный и изысканный язык в мире. С небольшими сокращениями и изменениями в произношении он близок к польскому, литовскому [VIII], языку Трансильвании и всех соседних 272

земель; он может служить также в Турции, Персии, даже в известных ныне частях Индии…» (цит. по: [6, с. 97]). Именно знание языка русской книжности помогло сэру Джерому лучше узнать Московию и московитов. Чтение древних хроник о государстве, природе и управлении этого государства, как признавался он сам, «было особенно полезно во время прямых бесед с русскими о делах давно прошедших лет» [6, с. 98]. Из этого признания следует два важных для наших дальнейших размышлений вывода. Владение книжным языком Московии позволило Горсею задолго до возникновения системных исторических концепций знакомиться с историей Руси/России, чтобы лучше ее понять. Знание же разговорного языка гарантировало ему прямые беседы с русскими, для достижения той же цели. И это превратило личность Горсея как знатока Руси своего времени в уникальную [IX]. Есть еще одно немаловажное обстоятельство, которое позволяет появление любого европейского издания на славянском языке, даже любое упоминание об этом языке, относить на счет интересующей нас проблемы. Ведь большинство ученых того времени считало, что все славяне, включая «грозных и диких московитов» – эта номинация жителей Московии принадлежит, кстати, славянину же, но протестанту Юрию Далматину (ок. 1547–1589 гг.), издавшему в 1584 г. в Нюрнберге «Библию» на «склавонском» языке, – говорят на одном языке, хотя и на разных его диалектах. При этом надо учитывать, что в XVI в., особенно в первой его половине, в западноевропейской ученой среде преобладали, все же скорее, универсально-ренессансные, чем узко конфессиональные, мотивы при характеристиках славянского языка. Именно такими предстают мотивы итальянского историка-гуманиста, священника из города Комо Паоло Джовио, или Павла Йовия (1483–1552 гг.), писавшего со слов русского посла Дмитрия Герасимова в «Книге о московитском посольстве» (1525 г.): «На этот язык переведено огромное количество священных книг, главным образом усердием святого Иеронима и Кирилла. Кроме их [русских] отечественных летописей, на том же языке у них имеется история Александра Великого, римских цесарей, а также Марка Антония и Клеопатры. Они никогда не занимались философией, познанием звезд и прочими науками, а также настоящей медициной» [7, с. 271]. Надо думать, что объективно позитивный пафос этого высказывания итальянца об «иллирийском» (славянском) языке объясняется не только тем, что оно основывается на рассказах о Московии члена московитского посольства в Италии Дмитрия Герасимова. Нейтрально-констатирующая характеристика славянского 273

языка здесь связана и с общей гуманистической направленностью взглядов самого Йовия. Ренессансно-гуманистические настроения влияли в первой половине XVI в. и на отношение польских ученых к «рускому» языку Литовской и Московской Руси. Так, в посвящении своей «Хроники» (1554 г.) королю Сигизмунду Мартин Бельский писал: «народ наш сарматский, приняв Закон Божий, научился читать и писать: русаци, братья наши – греческими буквами, а мы – латинскими; притом они, по сравнению с нами, имеют то преимущество, что пишут и читают на родном языке, а мы на чуждом нам латинском, т. е. итальянском…» (цит. по: [11]). Бельскому вторил Матвей Стрыйковский: «Но как бы то ни было, русаци и другие руские народы, имеющие каждый свое имя и название, все употребляют славянский язык, и все суть христиане, одни в соответствии с обрядами, которые по большей части греческие, как Москва, литовские белорусы, босняки, сербы и другие; иные согласно учению вселенской римской церкви, как поляки, мазуры, чехи… и других много народов, употребляющих рускии славянский язык» (цит. по: [11]). Мысль о родстве и сходстве всех славянских языков была важной и для автора первой печатной грамматики словенского языка Адама Богорича (ок. 1520–1600 гг.), писавшего в 1584 г. в предисловии к своей грамматике об общем для всех славян, в том числе и московитов, языке. Говоря о широком распространении славянского языка, Богорич специально подчеркивает: «К Северу и близ Севера находятся Мосхи, или Московиты и Рутены, и все, кого Птолемей называет арктическими венедами, заселяющими эти пределы». С другой стороны, именно Богорич одним из первых указал на употребление «нашего языка» не только на заселенных славянами окраинах Османской империи, но и при дворе султана, «среди его личных телохранителей, которых именуют янычарами» (цит. по: [11, с.114]). В процитированных высказываниях обращает на себя внимание, вопервых, проникающая их толерантность, во-вторых, отнесение поляков к «сарматскому народу», а русских к арктическим венедам, что заставляет вспоминать об античных и византийских стереотипах восприятия славянского мира. Наконец, нельзя не заметить, что у Мартина Бельского отчетливо выражена мысль о тождестве славянского и русского языков: славянский язык как язык православного культа именуется родным языком русских. Подобный широко распространенный обобщающий взгляд на славянский язык и может, по-видимому, объяснить то устойчивое неразличение книжно-письменного и разговорного языка 274

Московии, которое было характерно для многих иностранных его наблюдателей и судей в XVI в. Как известно, первым из иностранцев, наблюдавших языковую ситуацию в Московии, церковнославянскорусское двуязычие отчетливо осознáет и зафиксирует в своей «Grammatica Russica» немецкий ученый Г.В. Лудольф (1655–1710 гг.). Но это произойдет только в конце XVII в. А для XVI – начала XVII вв. останутся характерными, скорее, представления, отраженные в труде англичанина Джильса Флетчера (1548–1611 гг.) «О Государстве Русском» (1591 г.): «Язык у них [московитов – С. М.] одинаковый со славянским, который, как полагают, скорее происходит от русского, нежели русский от славянского. Известно, что народ, называемой славянами, получил свое начало в Сарматии и, вследствие побед своих, присвоил себе имя славян, т. е. народа славного или знаменитого, от слова слава, которое на языках русском и славянском означает то же, что знаменитость или доблесть; но впоследствии, когда он был покорен разными другими народами, итальянцы, жившие с ними в соседстве, дали этому слову другое, противоположное значение, называя склавом всякого слугу или крестьянина… Русские буквы или письмена суть греческие, только отчасти переиначены» [19, с. 77]. Нетрудно видеть, что, кроме нечетких представлений об отношениях славянского и русского языков, для заключения Флетчера, например, характерно стремление «занизить» современное ему положение московитов через исторический комментарий к самому этнониму «славяне», а для заключения Я. Рейтенфельса – убеждение в «варварском» (скифском, готском, славянском) искажении греческих букв. Нечеткость представлений европейцев о взаимоотношениях «славянского языка» и древнерусского языка московитов («мосхов») сохранялась в Европе довольно долго. Возвращаясь к характеристикам языковой ситуации в Московии, как она виделась западноевропейским ее посетителям, надо сказать следующее. Поскольку живое общение с простыми людьми для большинства иностранцев в XVI в. было по разным причинам затруднено и ограничено, то языковую жизнь московитского общества, хотя и редко, они наблюдали в церкви. Тем более, что иностранцев особенно интересовала обрядовая сторона православного культа. Во всяком случае, едва ли можно найти хотя бы одни знаковые иностранные записки о Московии без описания и комментирования их автором русской церковной службы. И язык богослужений очень часто выступает в таких записках, как и в цитированных выше научных 275

трудах, то в роли «родного» языка московитов, то в роли собственно «русского» языка. «В церквах читают на родном языке «Ветхий» и «Новый завет», – утверждается в материалах английской морской экспедиции, посетившей Русь в 1553 году под предводительством Ричарда Ченслора (? – 1556 гг.). Правда, сам капитан Ченслор успевает заметить одну особенность: «Когда священники читают, то в чтении их столько странностей, что их никто не понимает…». Но объяснять эту особенность не берется. Датский посланник при Московском дворе Якоб Ульфельд в 1575 году уже предлагал своим читателям более общие и категорические выводы: «Священники у них необразованные, знают только русский язык…» (цит. по: [17, с.180]). Даже из приведенных здесь высказываний вполне светских западноевропейцев видно, что вокруг языка Московии к концу XVI в. собирается еще один отрицательно окрашенный ореол – ореол тотальной необразованности элиты и безграмотности народа. Ясно, что в восприятии Западной Европы, привыкшей именно с владением тремя священными языками связывать самую идею культуры и образованности, этот ореол мог иметь определяющее значение. Причем, чем далее, тем более, эта ориентация образования русских на «родной» (в глазах большинства западноевропейских авторов) язык будет восприниматься и как признак, и как причина их культурной отсталости. «Невежество их [русских – С. М.] до того простирается, – напишет в 1614 г. служивший в шведском войске немец Матвей Шаум, – что нет ни одного русского во всей земле…, который бы разумел хоть словцо по-латыни… или какой-нибудь другой язык иностранный» (цит. по: [17, с. 183]). О том, что преувеличенные представления о невежестве московитов были весьма широко распространены в Западной Европе, свидетельствует даже в течение многих лет заключенный в тюрьму Томмазо Кампанелла (1568–1639). В своем «Послании к великому князю Московскому и православному духовенству» (1618 г.) он пишет: «Рассказывают историки и те, кто к нам от тебя время от времени приезжает, что у твоих подданных процветает самое грубое невежество… Ты только один читаешь…; остальные все вряд ли читать умеют…» ([Campanella 1939: 90]; перевод цит. по: [21, с. 75]). Нетрудно видеть, что и без того необъективная информация бывавших в Московии иностранцев здесь искажена еще более. Даже немецкий ученый и путешественник Адам Олеарий (1599–1671 гг.), хотя и будет в целом различать «славянский» и «русский» языки, повторит едва ли не дословно мнения своих предшественников: «Так как русские в своих училищах обучаются только читать и писать на своем русском и 276

очень редко разве на славянском языке..., то ни один русский… ни слова не понимает ни по-гречески, ни по-латыни» [13, с. 291]. Как кажется, приведенного материала достаточно для предположения о том, что в XVI–XVII вв. в Западной Европе господствовало преимущественно негативное отношение к языку культа и культуры Московского государства. Это, в свою очередь, усиливало общую отрицательную окрашенность образа Московии и московитов в глазах западных европейцев в обсуждаемую эпоху. Анализ причин этого выходит за пределы заявленной здесь темы. Литература: 1. Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа: XVII – первая четверть XVIII века. – М., 1976. 2. Герберштейн С. Записки о московитских делах. – М., 1998. 3. Дурново Н.Н. Избранные работы по истории русского языка. – М., 2000. 4. Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. – М., 2002. 5. Запольская Н.Н. «Общий» славянский литературный язык: типология лингвистической рефлексии. – М., 2003. 6. Иностранцы о древней Москве (Москва XV–XVI вв.). – М., 1991. 7. Иовий Новокомский. Книга о московитском посольстве // Герберштейн С. «Записки о московитских делах». – СПб.,1908. 8. Круминг А.А. Первопечатные славянские буквари // Федоровские чтения 1983. – М., 1987. – С. 73–109. 9. Кузьминова Е.А. Типы бытования грамматики Лаврентия Зизания в Московской Руси первой половины XVII в. // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 1997. – № 4. – С. 68–84. 10. Мыльников А.С. Иван Федоров и межславянские куль-турные связи // Федоровские чтения 1983. – М., 1987. – С. 43–50. 11. Мыльников А.С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Этногенетические легенды, догадки, протогипотезы: XVI – начало XVIII в. – СПб., 1996. 12. Немировский Е.Л. Начало славянского книгопечатания. – М., 1971. 13. Олеарий А. Описание путешествия в Московию. – М.,1996. 14. Пиккио Р. Церковнославянский язык // Вестник Московского университета. Серия 9. Филология. 1995. – № 6. – С. 135–170.

277

15. Полное собрание русских летописей. В 35 тт. – СПб.; М., 1911– 1980. 16. Русский первопечатник Иван Федоров «Азбука» 1578 г. – М., 2000. 17. Слуховский М.И. Из истории книжной культуры России: старорусская книга в зарубежных связях. – М., 1964. 18. Толстой Н.И. Избранные труды. Славянская литературноязыковая ситуация. – М., 1988. – Т. II. 19. Флетчер Д. О государстве Русском. – М., 2002. 20. Флоря Б.Н. Сказания о начале славянской письменности. – М.; СПб., 2004. 21. Чиколини Л.С. Кампанелла о Московском государстве // Россия и Италия. – М., 1993. – С. 65–83. Примечания: I.Можно предположить, что именно с их помощью изучил книжный язык Московии известный английский дипломат и торговый агент Джером Горсей (?–1626). Точно известно, что датскому принцу Гансу, приехавшему в Москву в 1602 году для обручения с Ксенией Годуновой, в качестве учебника русского языка был вручен катехизис (см. подр.: [1]). По катехизису начинал изучать язык русской книжности и шведский ученый и дипломат И.Г. Спарвенфельд (1655–1727). Известно, что из 483 изданий Московского Печатного Двора в XVII в. было только 14 – светских. II. Симптоматично, что эту «общность» Д.С. Лихачев продлевал до XVII в., связывая с ней вывод о том, что вплоть до этого времени русская книжная культура не знала национальных границ. С другой стороны, надо иметь в виду, что позже сам факт принятия Русью христианства именно из Византии будет выступать как системообразующий в негативных обобщенных представлениях и суждениях западноевропейцев о Руси и России. В связи с этим можно вспомнить, например, Рене Шатобриана с его «Гением христианства» (1802), подразумевающим цивилизационную неполноценность и обреченность некатолического мира. Еще более определенно на этой позиции стоял последователь Шатобриана маркиз де Кюстин (1790–1857), не понаслышке знавший Россию и утверждавший, что принятие «византийской схизмы» – это роковой рубеж, которым Россия сама отделила себя от европейской цивилизации, католической в своей основе.

278

III. Кроме славян, собственным литургическим языком уже в это время обладали копты, сирийцы, арабы, армяне, грузины. Но об этих народах и языках европейцы знали мало, и эта лингвоконфессиональная ситуация, насколько нам известно, острой полемики в Западной Европе не вызывала. IV. Внутри мира Slavia Latina основным литургическим и литературным языком стал латинский. Исключение составили, как известно, хорваты – глаголяши, всегда пользовавшиеся церковнославянским языком как языком культа. Этим, по-видимому, и объясняется появление первой печатной глаголической азбуки на церковнославянском языке, изданной в Венеции в 1527 г. (см. подр.: [8]; а также: [14]).  V. «Сказание…» было помещено не только во 2-е издание «Азбуки», но и в острожский «Букварь» 1590 г., а затем включалось почти во все буквари XVII в. (см. подр.: [9, с. 80]). VI. Исследователи предполагают, что, возможно, именно изда­тель­ ская деятельность Швайпольта Фиоля имелась в виду, когда сочинялась эпитафия, сохранившаяся на надгробной плите на могиле Ивана Федорова. В ней сказано о том, что «друхарь москвитин»… «своим тщанием друкование занедбалов обновил» (см. подр.: [10. с, 36]). VII. Опора на греческий язык была характерна практически для всех учебных пособий по языку церковнославянскому, в том числе и для «Азбуки» Ивана Федорова». Заманчиво предположить, что Горсей изучал язык по «Азбуке» Ивана Федорова. По свидетельству исследователей, ему были хорошо известны острожские издания русского первопечатника: на одном из экземпляров Острожской Библии рукой Горсея сделана собственноручная помета Горсея «Эта Библия на славянском языке из царской библиотеки. Джером Горсей. 1581». VIII. Горсей имеет в виду «руский» язык письменности Великого княжества Литовского. IX. Достойно специального упоминания то, что владение русским и славянским языком позволило Горсею написать «латинскую грамматику, как смог, славянскими буквами» [10, с. 123]. Эта грамматика предназначалась для видного молодого князя Федора Никитича Романова (1555–1633) и доставила ему, по словам Горсея, много удовольствия. Можно предполагать, что этот интеллектуальный подарок, как и само общение с умным и талантливым англичанином, было стимулирующим для боярина Федора Никитича Романова, будущего патриарха Филарета и отца первого русского царя из династии Романовых.

279

Критика западного рационализма философами круга В.С. Соловьева в контексте диалога Россия – Запад Полетаева Татьяна Александровна (Белгород, Россия) В современной России идут процессы интеграции в западное общество. Не только в сфере экономики, но и в сфере образования и науки внедряются западноевропейские стандарты. Вместе с ними русскому обществу предлагается европейская концепция человека, имеющая свои истоки в философии И.Канта, центральной идеей которой является человек как субъект познания, а преобладающими чертами – гносеологичность, индивидуализм и секуляризованность. Но в связи с тем, что несостоятельность западной антропологической модели становится все более очевидной, что подтверждается, как пишет С.С. Хоружий, подверженностью современного европейского человека рационально необъяснимой «катастрофической динамике» [10, с. 52], возникает вопрос, в каких пределах можно в России применять эту модель и, соответственно, связанные с ней концепции образования, воспитания и вообще построения отношений во всех сферах человеческой деятельности. Этот вопрос, поднимаемый в контексте диалога РоссияЗапад, напрямую связан со смысложизненной для нас проблемой – проблемой русской этнокультурной и цивилизационной идентичности, решить которую невозможно вне поля философского самосознания. В русской религиозной философии еще в XIX веке западный рационализм, во главе которого стоит философия И.Канта, был критически, всесторонне и систематически переосмыслен В.С. Соловьевым [5]. Духовные последователи В.С. Соловьева продолжили критику кантианства и рационализма. В данной статье проведем обзор основных идей некоторых философов круга В.С.Соловьева – как его современников, так и мыслителей XX века – С.Н. Трубецкого, С. Аскольдова, о. Сергия Булгакова, о. Павла Флоренского, Н.А. Бердяева, Н.О.Лосского и С.Л. Франка – в этом направлении и выясним основные дискурсы русской философской мысли, вызванные критическим восприятием западного рационализма. С. Н. Трубецкой называл «первородным грехом» кантовой фи­ ло­­софии и всей западной рационалистической философии отож­ 280

дест­вление универсального сознания с человеческим, субъективным. Попытки последователей Канта по рациональному конструированию универсума закончились идеей объективного мирового разума – идеей отвлеченной и беспредметной. Превращение в немецкой философии от Я.Беме до Гегеля и Э.Гартмана Бога в развивающийся Абсолют, становящийся богом лишь благодаря сознанию человека, по мнению С.Трубецкого, есть «самое глубокомысленное и вместе с тем самое ложное, что мы в ней (т.е. в немецкой философии) находим» [11, с. 6]. Это понимание стало следствием западного протестантского мышления, которому С.Н. Трубецкой противопоставлял соборное, вселенское, православное, мистическое восприятие Бога. В то же время С.Н. Трубецкой, подобно В.С. Соловьеву, отмечал как положительное достижение кантианства то, что Кант гениально увидел деятельность некоего «трансцендентального сознания», обуславливающего весь чувственно воспринимаемый мир [11, с. 5], [6, с. 472]. Еще одним положительным результатом кантовой критики опыта С.Н.Трубецкой вслед за В.С. Соловьевым считал открытие идеальности пространства и времени [11, c. 8], [5, c. 8]. С. Аскольдов называл кантову философию «фокусом идейной борьбы» и спор с ней «основным спором в современной философии» [11, c. 7]. Философ подчеркивал, что отвержение самой возможности метафизики в западной философии, осуществленное Кантом, обеспечило главную опасность для философского обоснования связи человека с Богом, так как трансцендентальный критицизм стал воспринимать христианство лишь в морально-символическом смысле. Самая суть критицизма – апофеоз человека, человеческого разума: для Канта «человек есть Бог, творящий мир из глубины своего духа» [11, c. 9]. Пытаясь преодолеть субъективизм Канта, С.Аскольдов шел тем же путем, что и В.Соловьев [6, c. 472]. Так, он писал: если, согласно Канту, каждый субъект строит мир в своем представлении, то тогда можно говорить о субъекте вообще, который строит мир вообще. Однако такой субъект вообще не может быть абстрактным, очевидно, что это реальная духовная сила, именно – сверхчеловеческая сила, «вселенский разум», «Бог живой». Поэтому старая концепция происхождения априорного от Бога, делал вывод С.Аскольдов, представляется «гораздо более правдивой и глубокой, чем все хитроумные теории новейшего критицизма»[11, c. 7]. О. Павел Флоренский полностью отверг критическую философию Канта. В лекции «Культ и философия», прочитанной в мае 1918 г., им 281

сказано очень категорически, что «нет системы более уклончивоскользкой, более “лицемерной” и более “лукавой”, нежели философия Канта. <...> Кантовская система есть воистину система гениальная — ге­ниальнейшее, что было, и есть, и будет... по части лукавства. Кант — ве­ликий лукавец» [7, c. 122] . Лукавство Канта заключается в том, что он ставит во главу угла автономный разум человека, заявляя, что «не Исти­ на определяет наше сознание, а сознание определяет Истину»[8, c. 549]. О. Сергий Булгаков в своей работе «Свет невечерний», обра­ щаясь критике Канта, намеренно применил кантовский метод и терминологию, предложив тем самым «критику религиозного разума». Философ интерпретировал веру в терминах кантовой философии как коренной гносеологический факт связи сознания с трансцендентным. Представление о религии в пределах только разума, которое было предложено Кантом, о. Сергий считал абсурдом: «Разумная вера» Канта – это полувера-полуразум: хотя она переступает «область познаваемого разумом, в то же время разум не хочет отказаться от своего господства и контроля и в этой чуждой ему области»[2, c. 45] (между тем, по замечанию о. Сергия, «чуждая область» заключает в себе любовь, жертву, героизм, подвиг). Удерживая религиозную веру на той степени сознательности, какую вмещает «практический разум», Кант сделал ее слепой и алогичной, но это, по мнению о.Сергия Булгакова, не то что неприемлемо, а просто невозможно для человеческого мышления, просвещенного светом Логоса. Давая общую оценку немецкой классической философии, мыслитель так выражал ее заблуждения: «Бог есть Истина, но нельзя сказать, что Истина есть Бог (Гегель); Бог есть Добро, но неверно, что Добро есть Бог (Шиллер, Гете)» [2, c. 70]. Эти заблуждения о.Сергий Булгаков объяснял прямым влиянием германского протестантизма, признанным философом которого является Кант, а также непомерной гордыней, свойственной последнему. Н. О. Лосский критиковал Канта за его метод, который «так свое­ образен и труден, что сам гениальный основатель его <...> не мог уберечься от догматических предпосылок» [11, c. 4]. Когда Кант хочет обосновать аподиктическую достоверность знания, не прибегая к Богу и сохраняя недоступность познания мыслящим субъектом «вещи в себе», то для этого ему приходится прибегать к очень искусственным построениям, при помощи которых объект растворяется в субъекте через построение объекта субъектом в представлении. По мысли Н.О. Лосского, кантовская философия обеднила мир, превратив его в одно только знание, в «синтез ощущений рассудком»[11, c. 5]. 282

Подвергая критике западную философию, выросшую на почве кантианства, Н.О.Лосский обращал внимание на то, что хотя в ней есть обозначение духовных начал мирового бытия термином «логос», однако это не живой личный Бог, воплотившийся в Иисусе Христе, а совокупность отвлеченно-идеальных начал, категориальных форм и математических принципов, которые лежат в основе мира. Но отвлеченно-идеальные начала сами по себе определять и объединять мир без живых деятелей – «личностей, действующих сообразно идеальным формам» – не могут. Отвлеченно-идеальные начала, предлагаемые кантовской философией в ее разновидностях, говорил Н.О. Лосский, обусловливают лишь царство закона, но не царство благодати [4, c. 886]. Н.А. Бердяев называл рационализм «болезнью и расстройством» [11, с. 7], так как познание в нем отсечено от цельной жизни духа, субъект оторван от объекта, мышление выделено из бытия. Согласно критической гносеологии Канта, за пределом, за которым начинаются иррациональные переживания, находится область хаоса и тьмы. Н.А. Бердяев с этим совершенно не соглашался: он считал, что «в безмерной области первичного, нерационализированного сознания есть царство света, а не только тьмы, космоса, а не только хаоса» [1, c. 88]. Хаос и тьму видит только рационализированное сознание, а сознанию первичному доступен мир истинно сущего – царство света, Логос. По мнению Н.А. Бердяева, немецкий идеализм, утвердивший идею универсального разума, не смог преодолеть антропологизм и пси­ хологизм, а помешал ему в этом протестантский индивидуализм. Так, Логос Гегеля не был церковен, Шеллинг был слишком рациональным гностиком, а гегельянство, как итог развития немецкой философии, пришло к тому, что Абсолютное – Бог превратилось в «становящееся, но не сущее. Живого Бога нет, есть лишь Бог норм и ценностей. Это – кошмар, кошмар дурной, поистине дурной бесконечности» [1, c. 104]. Формально-рассудочное начало, присущее рационализму, означает приоритет доказательности. Но правильно ли понимать, что «истина всегда может быть доказана, а ложь всегда может быть опровергнута? Возможно, что ложь гораздо доказательнее истины. Доказательность есть один из соблазнов, которым мы ограждены от истины», – замечал философ [1, c. 99]. В противовес гносеологии, превращаемой в суждение и поставленной в зависимость от категорий субъекта, Н.А. Бердяев предлагал «гносеологию церковную» [1, c. 87], утверждаемую на почве соборного 283

сознания, исходящую от изначальной данности Божественного Логоса, который живет, действует и сообщает дары благодатного познания в Церкви, в ее мистическом вселенском организме. С.Л. Франк был внимательным и последовательным критиком философии Канта и смог найти в ней, подобно В.С. Соловьеву, не только противоречивые положения, но и ценные открытия с точки зрения истинной метафизики, существование которой признавал и сам Кант (нельзя забывать, что Кант ставил перед собой задачу опровергнуть именно ложную метафизику, а вовсе не истинную: в самом деле, у него есть такое определение, как «истинная метафизика», которую он не относит к «беспочвенным замыслам человеческого разума», т.е. к тому, чем ее обычно представляют, а, напротив, называет «спутницей мудрости» [3, с. 260]). С.Л. Франк считал положительным открытием критической философии Канта то, что Кант «обнаружил относительность понятия «объективной действительности» [9, c. 223]. Другими словами, та действительность, которую «неискушенное» сознание воспринимает как абсолютную, Кант показал как «порождение» самой познающей мысли, а значит, нечто ограниченное и имеющее потому относительное значение. Этим самым, пишет С.Л. Франк, была показана невозможность целостного постижения реальности в форме учения, которое Кант называл догматической (ложной) метафизикой. Из этого следует, что «подлинно всеобъемлющим целым оказалась не «объективная действительность» — которая есть лишь коррелят «теоретического разума», — а превосходящая ее сфера «сознания» [9, с. 223]. С.Л. Франк называл положительным итогом дальнейшее развитие этой установки у Фихте и Гегеля, которые открыли за пределами «объективной действительности» подлинную всеобъемлющую реальность – в лице первичного начала «духа». Поэтому, писал философ, несмотря на то, что в систематических построениях Канта и его преемников было много неверного, навсегда ценным остается общий итог кантовского поворота сознания – извне вовнутрь, в силу которого существо реальности открылось не так, как она извне предстоит в качестве «объективной действительности», а так, «как она есть и обнаруживается в живых глубинах самосознания» [9, c. 224]. Обзор критических взглядов на гносеологию Канта некоторых духовных последователей В.С. Соловьева показывает, что большинство из них (С.Аскольдов, о.П.Флоренский, о.С. Булгаков, Н.А. Бердяев, Н.О. Лосский) в целом скептически и негативно относились к критической философии И.Канта и западному рационализму. С.Н. 284

Трубецкой, С.Л.Франк больше следовали духу В.С. Соловьева, будучи последовательными критиками и находя в философии Канта не только противоречивые, но и многозначительные выводы, переосмысление которых позволяло им брать их на вооружение в развитии идей истинной метафизики. Решение главного противоречия кантианства (между мыслью и реальностью) русские философы предлагали через возвращение к концепции происхождения априорного от Бога – к иррационализму, к религиозной вере. Осмысление философии Канта привело русских религиозных мыслителей в целом к выводу, что философия есть только там, где системно-рациональный способ познания мира сочетается с религиозной верой. Западному автономному мышлению, обусловленному протестантизмом, русские философы противопоставили соборное православное мышление, западному разуму, руководствующемуся категориальными формами и методами – мышление, просвещенное светом Логоса, западному Богу норм и ценностей – Божественный Логос, живущий, действующий и сообщающий дары благодатного познания в мистическом вселенском организме Церкви. Таким образом, проблемы, которые поднимали русские мыслители круга В.С. Соловьева в своей критике западной рационалистической философии, с точки зрения философского диалога Россия – Запад, показывают актуальность и необходимость развития особых рели­ гиоз­ных подходов в современной русской философии как подходов, обес­печивающих оптимальное единство системно-рационального и иррационального в познании мира. Принципиальным в этих под­ ходах является то, что, согласно русским религиозным философам, иррациональное должно иметь в своем основании православное видение действительности. Литература: 1. Бердяев Н.А. Философия свободы // Судьба России. – М.:ЭксмоПресс; Х.: Фолио, 2001. – С. 88-104. 2. Булгаков С.Н. Свет невечерний. – М.: Республика, 1994. – С. 45-70. 3. Кант И. Грезы духовидца, поясненные грёзами метафизика // Собр. соч.: В 6 т. – М., Мысль: 1964. – Т. 2. – С. 260. 4. Лосский Н.О. Вл. Соловьев и его преемники в русской религиозной философии // Pro et contra – Антология, т.2. – СПб, РХГИ, 2002. – С. 886. 5. Полетаева Т.А. Рецепция западной рационалистической и мис­ тической традиции в религиозной философии В.С. Соловьева: автореф. канд. филос. наук. – Белгород: изд-во БелГУ, 2009. – С. 8. 285

6. Соловьев В.С. Кант // Соловьев В.С. Собр. соч.: В 2 т. – М.: Мысль, 1990. – Т. 2. – С. 472. 7. Флоренский П.А. Из богословского наследия. // Богословские труды. – Вып. 17. – М., 1977. – С. 122. 8. Флоренский П.А. Записка о христианстве и культуре (1923). // Флоренский П.А. Соч. в 4-х т., Т. 2.- М., 1996. – С. 549. 9. Франк С.Л. Реальность и человек. – М.: Республика, 1997. – С. 223224. 10. Хоружий С.С. Неотменимый антропоконтур // Вопросы философии, 2005. №1. – С. 52. 11. Чернов С.А. Критицизм и мистицизм. Обзор кантианства в журнале Вопросы философии и психологии. – // www.srph.ru / URL: http://www.srph.ru/library/Кант_И/_О_нем/Русские_мыслители_о_ Канте/Чер-нов.doc. – С. 4-9.

Влияние традиций русской церковной музыки и западного певческого искусства на формирование русской национальной вокальной школы. Методическое пособие для певцов по работе над основными видами вокализации. Общепедагогические принципы воспитания певцов Политанская Юлия Николаевна, Политанский Андрей Васильевич (Рим, Италия) Искусство академического пения вместе с оперой вступили в пятое столетие своего существования. И на протяжении всего этого исторического периода остается проблема: как научить петь? Петь правильно, красиво, образно. Эта проблема издавна волновала вокальных педагогов, которые, каждый по-своему, подходили к ее решению. Николо Порпора требовал от ученика серьезности, терпения при полном подчинении учителю и не занимался с теми, кто ранее обучался пению. 286

Мануэль Гарсиа – сын для гармоничного развития певца выдвигал на первое место интеллектуальные свойства: «…подлинную любовь к музыке, способность точно схватывать и запечатлевать в памяти мелодии и гармонические сочетания, экспансивность в сочетании с живым и наблюдательным умом…» [3, с. 51] и, конечно, звучный красивый голос полного диапазона и физическое здоровье. Франческо Ламперти обращал особое внимание на прилежание занимающихся у него певцов, вместе с тем советовал «учиться больше умом, а не голосом, так как утомив голос, никакими средствами его не приведешь опять в хорошее состояние» [7, с. 125]. В предлагаемой работе мы задались целью свести воедино разрозненные сведения из истории становления русской национальной вокальной методологии, которая на пути своего исторического формирования столкнулась практически со всеми основными веяниями культуры как восточной, так и западной. Среди которых огромная роль византийской, а затем и русской церковной традиции, глубокий отпечаток русского народного творчества и русской народной песни в частности, а также воздействие нововведений западного – католического мира, в особенности «партесного пения». Влияние всех этих факторов не могло не оставить след в формировании певческой традиции русской национальной вокальной школы, как одной из основных существующих на сегодняшний день в мире. Не менее важной темой, освещенной в данной работе являются все основные аспекты, касающиеся одной из вокально – педагогических проблем – проблемы освоения различных видов вокализации. В процессе профессионального становления певец должен научиться различным видам вокальных движений – разной вокализации: кантиленное звуковедение, пение legato, умелое использование portamento, владение техникой беглости и такими ее элементами, как staccato и трель, умение филировать звук – являются основными видами вокализации и составляют тот арсенал вокально-технических средств, на которых строится профессиональная исполнительская деятельность. Кантилена, беглость и филировка — основные виды вокализации, развитие которых только тогда может быть полноценным, когда певческий звук верно организован, когда найдена правильная певческая координация в работе голосового аппарата. «Кантилена в пении – основа основ, и овладение ею должно стоять на первом месте» – говорила М.М. Мирзоева [1, с. 53]. Этого правила придерживается большинство вокальных педагогов. 287

В основе кантиленного пения лежит свойство певческого звука тянуться. Для овладения кантиленным пением надо, прежде всего, отработать технику пения legato на разных видах упражнений и вокализов. Беглость необходима всем голосам. Работа над техникой беглости развивает гибкость и эластичность гортани, не позволяет «перегружать» голос. Упражнения в быстром движении позволяют использовать свойство инерции для развития диапазона [11]. При развитии техники беглости так же, как и в работе над другими видами вокализации, необходимо соблюдать принцип постепенности в усложнении материала, учитывать уровень индивидуальной подготовки каждого ученика. На основе педагогического опыта, накопленного вокальной педагогикой за долгое время ее существование, сформировались основные принципы воспитания певцов, которым следуют педагоги вне зависимости от методов и приемов в работе с учеником. Эти принципы распространяются и на работу по освоению различных видов вокализации. Одним из основных принципов является принцип единства музыкально-художественного и вокально-технического развития. К гармоничному развитию молодого певца не приводит ни метод, при котором в первые годы обучения занимаются развитием только вокально-технических навыков, ни метод, при котором педагог уповает на то, что в процессе работы над художественным материалом голос разовьётся сам. Оба эти метода наилучшим образом способствуют развитию начинающего певца только в совокупности. Другой важнейший принцип вокальной педагогики – принцип постепенности и последовательности в повышении сложности вокальнотехнических и музыкально-исполнительских задач. Постепенное освоение вокальных навыков, последовательное усложнение репертуара – залог успешного развития певческого голоса. Существеннейшим общепедагогическим принципом является и принцип индивидуального подхода к ученику. Каким бы не был метод, каким бы путем педагог не шёл в формировании голоса, он обязан отталкиваться от индивидуальных особенностей ученика и учитывать не только его вокальные данные и музыкальные способности, но и психологические свойства (такие как познавательная, эмоциональная, волевая сферы и т. д.) [5]. Все, без исключения, педагоги, о которых речь пойдет в нашей работе, несмотря на свою принадлежность к разным историческим 288

эпохам и к различным национальным школам, были в работе с учениками приверженцами вышеперечисленных общепедагогических принципов. И уже на первых этапах выработки различных видов вокальной техники стремились даже на самых простых упражнениях ставить перед учениками не только техническую, но и образно — музыкальную задачу. «Каждое упражнение можно спеть как формальную последовательность нот, а можно — как музыкальную попевку, как фрагмент музыкальной мысли» [4, с. 239]. О формировании будущего певца – художника правомерно говорить только при гармоничном развитии вокально-технических и исполнительских способностей. Каким бы талантливым и исполнительски одаренным не был певец, если он не владеет основными приёмами вокальной техники, то никогда не сможет в достаточной степени полно воплотить свои творческие замыслы. Поэтому, с самого начала обучения необходимо заботиться о полноценном техническом развитии голоса молодого певца. Профессиональное пение, независимо от принадлежности певца к той или иной школе пения, предполагает владение всеми видами вокализации, без чего невозможно художественное исполнение музыкального произведения. В первой главе мы освещаем исторический путь формирования русской национальной вокальной школы от истоков и предпосылок ее становления до последующей эволюции ее в рамках тенденций, свойственных очередному определенному этапу развития [3], [9], [12]. Во второй главе, предлагаемой работы, мы попытались ознакомиться с основными положениями учения о вокализации знаменитейшего французского педагога Мануэля Гарсиа – сына, объединившего в своем «Полном трактате об искусстве пения» французскую и итальянскую школы [1], [2], [4], [8]. В третьей главе, опираясь на имеющиеся у нас литературные источники, мы постарались рассмотреть общие тенденции в работе отечественных педагогов XIX – XX в.в. по освоению различных видов вокальной техники [5], [6], [7], [12], [13], [14]. Глава четвертая, практическая, является попыткой дать харак­те­ ристику основным видам вокализации и предложить ряд упражнений для освоения каждого из них [5], [15]. В приложениях к нашей работе размещены: «Упражнения для уравнения и усовершенствования гибкости голоса» М. Глинки (приложение №1), «Упражнения М. М. Мирзоевой» (приложение №2), «Упражнения М. Э. Донец – Тессейр» (приложение № 3), перечень «Сборники вокальных упражнений», составленный Л. Б.Дмитриевым (приложение № 4) [10]. 289

Литература: 1. Багадуров В. Очерки по истории вокальной методологии. – ч. I. – М.: Музыкальный сектор, 1929. – С. 300. 2. Багадуров В. Очерки по истории вокальной методологии. – ч. III. – М.: Государственное музыкальное издательство, 1937. – С. 255. 3.Байкова Т. Роль вокализов в становлении певческого голоса. Учебно-методическое пособие. – М.: Пробел, 2007. – С. 69. 4. Гарсиа М. Школа пения. – М.: Музгиз, 1957. – С. 135. 5. Дмитриев Л. Основы вокальной методики. – М.: Музыка, 1968. – С. 672. 6. Дмитриев Л. О воспитании лёгких женских голосов в классе профессора М.Э.Донец – Тессейр // В сб. Труды ГМПИ имени Гнесиных, вып. IX. – М.: Музыка, 1974. – С. 20. 7. Донец-Тессейр М. Опыт воспитания сопрано // В сб. Вопросы вокальной педагогики. Вып. III. – М.: Музыка, 1968. – С. 14. 8. Назаренко И. Искусство пения. – М.: Музыкальное издательство, 1963. – С. 512. 9. Никольский А. Краткий очерк истории церковного пения в период I-X веков. Журнал московской патриархии. – М.: Издательство Московской Патриархии, 1994 №06. – С. 111-130. 10. Фучито С., Бейер Б.Дж. Искусство пения и вокальная методика Энрико Карузо. – С.-П.: Композитор, 2005. – С. 57. 11. Яковлева А. В классе профессора М.М.Мирзоевой // В сб.: Вопросы вокальной педагогики. Вып.VII. – М.: Музыка, 1984. – С.34. 12. Яковлева А. Русская вокальная школа. Исторический очерк раз­ви­ тия от истоков до середины XIX столетия. – М.: Глобус, 1999. – С. 95. 13. Яковлева А. Вокальная школа Московской консерватории. Первое пятидесятилетие. 1866 -1916. – М.: Музыка, 1999. – С. 108. 14. Яковлева А. Искусство пения. М.: Информ Бюро, 2007. – С. 478. 15. Ярославцева Л. Опера. Певцы. Вокальные школы Италии, Франции, Германии XVII – XX веков. – М.: Золотое Руно, 2004. – С. 200.

290

Западная Европа и ее культура в языке путевых записок начала XVIII века Ротарь Виктория Владимировна (Краснознаменск, Россия) Известно, что такие памятники письменности, как тексты русских путешественников в страны Европы, оказывают неоценимую помощь в процессе познания взаимодействия культур России и Запада в историческом аспекте. В свою очередь, исследование иноязычной лексики на страницах данных текстов позволит реконструировать ситуацию знакомства человека начала XVIII века с новым для него миром, с чужой культурой. Среди путевых дневников указанного периода выделяется «Путешествие стольника П. А. Толстого по Европе 1697– 1699 гг.», поскольку оно явилось, по словам А. Н. Пыпина, «типическим образчиком впечатлений русских людей при первом знакомстве с Западом» [5, с. 236]. Автор «Путешествия…» — П.А. Толстой, человек из ближайшего окружения Петра I. Он отправился за границу в числе первых представителей российского дворянства с образовательной целью, и сам факт этой поездки, осмотра местных достопримечательностей и записи впечатлений от увиденного свидетельствует о высоком культурном уровне писателя, о стремлении его к просвещению. В его дневнике мы найдем, помимо многочисленных изображений храмов и святынь, что было характерной чертой произведений допетровского времени, различные описания светских мероприятий, городов, памятников архитектуры и искусства, библиотек, госпиталей, зверинцев, повествования о морском плавании, о местных обычаях и нравах и многое другое. Несомненно, это многое в процессе познания новой действительности казалось русскому человеку удивительным, что объясняется разницей общественного уклада жизни стран Европы и России. Конечным пунктом маршрута, которому следовал путешественник, была Италия. Здесь он должен был обучиться «навигацкой науке», что нашло отражение в содержании его путевых записок и в своеобразном способе передачи этого содержания. Несмотря на преобладание в композиции произведения «искусства факта» (жанровая особенность статейных списков русских послов XVII века), также заметно присутствие художественного элемента и субъективной оценки увиденного. П.А. Толстой, например, повествуя о светской и культурной жизни Италии, 291

находит в дневнике место и для описания природы: по дороге из Бари в Неаполь «много лесов есть и пашни, и дорога гориста, а по пашням сеют пшеницу, ячмень и овсы»; «по той дороге по обе стороны сады, в которых много дерев всяких плодовитых, а паче много виноградов, которыми оплетены великия деревья»; упоминается необычное для путешественника явление — вулкан Везувий: «есть гора зело высока, которая непрестанно от сотворения света горит; и в день от тое горы великой курится дым, а ночью бывает видеть и огнь…» [6, с. 126]. Помимо бесстрастной констатации фактов при описании обычаев и нравов европейцев, мы встречаем и выраженные в тексте чувства писателя — удивление, восхищение, неодобрение. Автор «зело удивлялся», увидев построенные в Падуе каменные мельницы, работающие с помощью воды из горячих источников: «Смотри разума тех обитателей италиянских: и тое воды, которую на всем свете за диво ставят, даром не потеряли, ища себе во всем прибыли» [6, с. 70]. Достойна похвалы и миланская больница: эстетическое чувство писателя вызывает внешний облик («палатное строение преизрядной работы, кругом окон предивные резбы, также и во всем пречудная работа»), а в благотворительности, положенной в основу управления госпиталем, «у римлян познавается их человеколюбие, какого во всем свете мало где обретается» [6, с. 91]. Однако нельзя сказать, чтобы автор безотчетно восторгался всем, что попало в поле его зрения. Карнавал в Венеции произвел на него хорошее впечатление, и все же «танцы италиянские не зело стройны: скачут один против другова вокруг, а за руки не берут друг друга» [6, с. 106]. Таким образом, в некоторых случаях не совсем справедлива оценка некоторых исследователей восприятия русскими путешественниками жизни Запада: «когда русские попадали на Запад не из нового СанктПетербурга, но из старой Москвы, из среды, не затронутой еще преобразовательными движениями, западная культура не производила на них другого впечатления, кроме глубокого недоумения» [4, с. 5–6]. Стремление же авторов путевых записок к объективности повествования следует объяснять не отсутствием у них эстетического чувства и любознательности. Основной целью создания дневников был отчет перед государем о поездке, который преследовал практическую цель знакомства с новшествами европейской жизни; чувства же и переживания авторов по поводу увиденного, думается, заботили его в меньшей степени. Н.И. Павленко справедливо отмечает, например, что Толстой не изза недостатка эмоций, а «из такта, чтобы не обидеть гостеприимную 292

страну, <…> не осуждал того, что было достойно осуждения» [3, с. 202]. Действительно, на страницах его дневника преобладает положительная оценка европейской жизни. В то же время сдержанный стиль повествования можно объяснить «предельной осторожностью Толстого-политика, который в конце XVII века не был уверен в победе петровских начинаний. Он создавал книгу, которую приняли бы сторонники обеих враждующих партий: приверженцы старины нашли бы в ней описание христианских святынь Европы; новое поколение русской интеллигенции — пропаганду идей просвещения, мысль о приоритете европейской культуры» [2, с. 269]. Следовательно, «Путешествие…» Толстого — уникальное в своем роде произведение, ярко изображающее общественную жизнь рубежа XVII–XVIII веков, культуру этого времени и гражданскую позицию автора. Для того, чтобы продемонстрировать, каким образом язык путевых записок отражает взаимодействие русской и европейской культур представляется целесообразным рассмотреть такую черту личности автора произведения, как владение иностранными языками и влияние этого фактора на использование в тексте иноязычных слов. Известно, что на направленность языковых контактов оказывает значительное влияние функционирование в обществе определенных иностранных языков. И здесь следует оговориться, что, поскольку мы имеем дело с литературным произведением отдаленной эпохи и не обладаем исчерпывающими данными о биографии автора, о степени владения каким-либо иностранным языком последнего можно далее вести речь исходя из предположений и наблюдений над текстом. Первым направлением, обусловившим наиболее сильную концентрацию в тексте «Путешествия…» заимствованных слов из определенного источника, был польский язык. Следует напомнить, что с XVII века вследствие активизации национальных контактов России и Польши польский язык, по словам В.В. Виноградова, распространяясь в кругу высшего дворянства, «выступает в роли поставщика европейских научных, юридических, административных, технических и светскобытовых слов и понятий» [1, с. 41]; для представителей высшего общества России было характерно знание польского языка. Можно предположить, что и П.А. Толстой если не знал язык в совершенстве, то имел возможность использовать его как вторичную систему в качестве оформления речевой деятельности. В тексте его путевого дневника обилие полонизмов наблюдается на страницах, посвященных повествованию о путешествии в Польше: «Приехал обедать в маетность 293

бискупа куавскаго в местечко Волборы, от Черницы 4 мили»; «Тот город Петроков — маетность королевская и место суть немалое. <…> в том же городе три кляштора каменных и костел великой, каменной, которой называется фара, и домов каменных мещанских богатых много» «Староста в том местечке — пан Мечинской» [6, с. 29]. Частое использование польских лексем в качестве эквивалентов русским словам с аналогичным названием (маетность–поместье; кляштор–монастырь; место–город и т.п.) можно объяснить условиями коммуникации автора с носителями польского языка. На возможность владения Толстым польским языком указывает также упоминание об источнике полученных автором знаний: «Хотящаго же ведать подлинно о том святом Пресвятыя Девы образе и о чудесех, от него бывающих, отсылаю до читания гистории печатной на полском языке о том святом образе и о чудесех, от него бывающих» [6, с. 29]. Следует отметить, что среди общего числа слов польского языка, которые встречаются в тексте «Путешествия…» Толстого, большинство либо было известно лексической системе русского языка XVII века, либо активно ею осваивались. Таким образом, польский язык можно считать одним из приоритетных источников заимствованной лексики в тексте путевых записок Толстого. И все же Польша была лишь этапом на пути путешественника к основному пункту назначения — Италии. В кругу российского дворянства итальянский язык в то время не был хоть сколько-нибудь известен, поэтому можно с большой долей уверенности утверждать, что Толстой отправлялся в поездку без каких-либо навыков общения на итальянском языке. В путевом дневнике автор отмечает свою первую встречу с итальянцем, папским нунцием: «В той полате встретил меня ненциуш сам; <…> и говорил со мной чрез перевотчика италиянским языком» [6, с. 28]. А менее чем через год Толстой овладел языком настолько, что не только ведет с его помощью свободное общение с итальянским «кавалером Иосифом Маноелем»: «…сидел я с ним время доволное, имея между собою разговоры италиянским языком» [6, с. 162]), но и различает его диалектные варианты: «В Медиолане говорят все италиянским языком, только в малом не в чем от италиянскаго языку есть отмена» [6, с. 94]; «Город Бар многолюден, народ в нем гишпанской; говорят по-италиянску, однако ж с венецыянами и с римлянами в языке имеют малую некоторую диференцию, то есть разницу…» [6, с. 123]; а также стал способен различать наддиалектную форму итальянского языка в Риме, который, очевидно, был принят в то время за норму: «В 294

Риме говорят италиянским языком изрядно, чисто, многих италиянских мест лутче» [6, с. 225]; «А говорят в Болони все по-италиянски, однако ж ниже флоренскаго языку». Итак, длительное общение с носителями языка в сочетании с личностными качествами и способностями сформировало у автора «Путешествия…» такую черту, как билингвизм продуктивный, то есть умение порождать речевые произведения на иностранном языке. Многие заимствования из итальянского языка, которые автор приводит в своем произведении, не получили распространения в русском языке, однако они отражают стремление писателя найти применение полученным языковым навыкам: «…приехав в Бар, стал на постоялом дворе, что поиталиянски называется астария» [6, с. 120]; «…пришел я к верхнему городу, которой называется италиянским языком каштелио» [6, с. 124]. Большинство примеров, иллюстрирующих использование писателем ресурсов итальянского языка для передачи экзотических реалий, является иноязычными вкраплениями, оформленными с помощью транскрипции либо транслитерации итальянских слов: «… изрядная анисовая водка, которую сидят из виноградных вин, что по-италиянски называется аква-вита…» [6, с. 71]; «…также виноградное вино изрядное, которое называют италияне виндолцо…» [6, с. 237]. Через оформление многих собственных итальянских имен в тексте «Путешествия…» заметны способности Толстого как переводчика: «Приехав в Рим, пришел к одному месту, которое называется по-италиянски Санта Скала, а по-словенску Святая Лестница» [6, с. 199]. Таким образом, следует заключить, что билингвизм, харак­ теризующий П.А. Толстого как языковую личность, оказал воздействие на него как на автора произведения литературы. Навыки производства речи на польском и итальянском языках обусловили концентрацию единиц из данных языков в двух «блоках», определенных хронотопом произведения: повествование о Польше и об Италии. Для сопоставления использования лексических систем разных языков в одном произведении интересны примеры, объясняющие выбор писателем слов того или иного языка для выражения какого-либо понятия. В тексте «Путешествия…» мы можем наблюдать примеры, когда автор постепенно заменяет привычные русские названия реалий иноязычными: «Медиоланские жители — люди добронравные, к приезжим иноземцам зело ласковы» [6, с. 94] – «Остари в Риме, в которых ставятся фарестиры, зело богати и уборны» [6, с. 225] (из ит. forestiere — «иностранец»); «… люди мирские, а не духовные особы, из болниц…» [6, с. 96] – «Того ж 295

числа по обеде приехал я в шпиталь, в которой видел болящих 400 человек…» [6, с. 138] (из польск. sźpital — «больница»). Подобных примеров на страницах путевых записок Толстого множество, что создает условия для возникновения синонимии, функция которой в данном случае заключается в дифференциации лексем с точки зрения их происхождения. С помощью этого становится возможным объяснить выбор автором языковых средств для наиболее точного изображения окружающей действительности. П.А. Толстой проявил себя не только как способный к изучению иностранных языков человек, но и как талантливый писатель, применив языковые ресурсы польского и итальянского языков для воссоздания национального колорита в своем произведении. Таким образом, можно сделать вывод, что выбор языковых средств для структурной организации текста «Путешествия…» был продиктован задачами, которые ставил перед собой автор. Доминанта смыслового содержания произведения Толстого — изображение нового в устройстве жизни вдали от родины. Писатель фиксирует в своем дневнике все необычное, о чем, по его мнению, должен узнать российский читатель. Содержание произведения требовало новых форм своего выражения, что было непростой задачей, учитывая неупорядоченный характер языковой ситуации в период создания произведения. Ресурсы других языков явились наиболее оптимальным средством для выполнения этой задачи, а также оказали влияние на процесс диалога культур России и Запада начала XVIII века. Литература: 1. Виноградов В.В. Основные этапы истории русского языка. Статья вторая // История русского литературного языка. Избранные труды. — М., Наука, 1978. — 320 с. 2. Ольшевская Л.А., Травников С.Н. Умнейшая голова в России // Путешествие стольника П. А. Толстого по Европе. — М., Наука, 1992. — С. 251–291. 3. Павленко Н.И. Птенцы гнезда Петрова. М., Мысль, 1994. — 397 с. 4. Павлов-Сильванский Н. П. Проекты реформ в записках современников Петра Великого. СПб., тип. В. Киршбаума, 1897. ­— 142 с. 5. Пыпин А.Н. История русской литературы. Т. 3. СПб., тип. М. М. Стасюлевича, 1902 — 543 с. 6. Толстой П.А. Путешествие стольника П. А. Толстого по Европе // Путешествие стольника П. А. Толстого по Европе. М., Наука, 1992. ­— С. 5–248. 296

Ф.М. Достоевский и А. Камю: диалог сознаний Солдаткина Ольга Александровна (Москва, Россия) Философия экзистенциализма возникает в конце XIX – начале XX века как попытка ответа на извечные вопросы человеческой ци­ ви­лизации: о Боге, о бытии, о предназначении человеческой жизни и загадке судьбы. Основным вопросом, которым задавались философы, стал вопрос о свободе существования человека – один из основных для Дос­тоевского. Он предвосхитил ряд идей экзистенциализма. Духовный опыт, необыкновенная способность Достоевского проникать в сок­ ровенное человека и природы знание о том, «чего никогда еще не бы­ ло» сделали творчество писателя поистине неисчерпаемым источ­ни­ком, питавшим русскую философскую мысль конца XIX-начала ХХ ве­ка. Творчество экзистенциалистов несет в себе трагический надлом. Согласно их философии, чтобы осознать себя как «экзистенцию», человек должен оказаться в «пограничной» ситуации – например, перед лицом смерти. В результате мир становится для человека «интимно близким». Многие экзистенциалисты считали Ф.М. Достоевского осново­ по­ложником данного течения в литературе. Все персонажи его про­ изведений находятся в «пороговых» ситуациях, их эмоции напряжены, все их чувства работают на пределе. Достоевский – человек «интел­ лигентного склада», и он, несомненно, человек, пораженный вселенской несправедливостью. Он заявлял о ней неоднократно с мучительной болью, и именно это чувство составляет основу постоянных раздумий его героев. Чувство это порождает в душах героев протест, доходящий до «бунта» против Творца. Экзистенциалисты – все поклонники Достоевского без Бога. Дос­ тоев­ский как-то писал, что «если Бога нет, то все дозволено». Это – исходный пункт экзистенциализма. Среди зарубежных писателей наиболее близким к Достоевскому мне кажется Альбер Камю. У этих писателей схожая судьба, хотя жили они в разное время. Оба родились в бедных семьях, а затем были отправлены получать образование вдали от дома. Семьи не могли помогать им материально, поэтому писатели претерпевали насмешки сверстников, которые очень больно ранили их детские души. И Камю, и Достоевский рано пережили потерю близких, что, несомненно, наложило отпечаток на всю оставшуюся жизнь. 297

Оба писателя интересовались религией. Достоевский на протяжении всей своей жизни был глубоко верующим православным. Все тайны, все проблемы, – считает Достоевский, – сводятся к основным «вечным проблемам»: проблеме существования Бога и проблеме бессмертия души [4, c. 7]. Религию Камю считает замутнением ясности видения и неоправданным «скачком», примиряющим человека с бессмыслицей существования. Завершился жизненный путь писателей по-разному: А. Камю погибает в автокатастрофе, Ф.М. Достоевский умирает в результате обострения его болезни, эмфиземы лёгких. Достоевский не относил себя к экзистенциалистам. Более того, для него было характерно «глубоко интимное неприятие мысли об абсурдности человеческого существования, а следовательно, уверенность в какой-то высокой и целенаправленной миссии человечества на Земле» [3, с.14]. Кроме того, у Достоевского был глубоко интимный культ Христа. Принадлежность Достоевского именно к христианской религии (конкретнее – к Православию) доказывать особо не нужно. Достаточно лишь вспомнить его слова: «…я сложил в себе символ веры. Этот символ очень прост: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, то мне лучше бы хотелось оставаться со Христом, нежели с истиной». Достоевский часто размышлял о цели человеческого бытия. Он утверждал, что «высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности», заключается в отдаче самого себя «всем и каждому беззаветно и безраздельно». Когда эта цель будет достигнута во всемирном масштабе, человечеству «не надо будет развиваться», и люди закончат свое земное существование. Далее следует: «Но достигать такой великой цели, по моему рассуждению, совершенно бессмысленно, если при достижении цели все угаснет и исчезнет, то есть если не будет жизни у человека и по достижении цели. Следовательно, есть будущая райская жизнь». Но зачем же тогда на земле мы страдаем? Душа Достоевского протестовала против бессмысленных страданий. В своей записной книге он писал: «… Человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения закона, т.е. жертвой. Тут-то и равновесие земное. Иначе Земля была бы бессмысленной». Для того, чтобы бытие человеческое имело определенный смысл, необходима идея бессмертия. Абсурд же 298

логическим образом ведет к смерти. Но это совершенно не означает, что Достоевский не понимал логику развития «абсурдной мысли», писатель показывает, что этот путь ведет в тупик, и не приемлет возражений. Герои-бунтари произведений Достоевского обречены на вечные страдания. Кроме Раскольникова. До последнего момента логика героя торжествовала и отказывалась признать свое поражение, но «человеческая природа» Родиона была придавлена своеобразным «экспериментом» и молила о пощаде. По сути дела, Раскольников явился единственным героем-бунтарем, прошедшим сквозь игольное ушко в царство «воскресения». После «Преступления и наказания» этот пусть к спасению был закрыт. Например, Ставрогину отказано даже в «спасительном» самоубийстве. «Я знаю, что мне надо бы убить себя, смести себя с земли как подлое насекомое; но я боюсь самоубийства, боюсь показать великодушие. Я знаю, что это будет еще обман, – последний обман в бесконечном ряду обманов». Он вешается, наплевав на собственные рассуждения, но это его не спасает. Роман «Братья Карамазовы» не закончен, и возможно, в дальнейшем Иван будет спасен. Но автор не указывает на это прямо (есть мнение, что дав ему имя Иоанн, означающее «Яхве помиловал», писатель дал этому персонажу шанс исцеления от гордыни разума). Сущность свободы героев Достоевского состоит в том, что Достоевский не властвует над их спасением [3, с. 29]. Героям-бунтарям у писателя противостоят персонажи, чьи образы вылеплены из «неевропейской» глины. Первым делом перед глазами встает образ Сонечки Мармеладовой. Она чувствует себя виновной и сознает собственную греховность, но она согрешила ради спасения жизни маленьких братьев и сестер. Раскольников считает, что ее страдания бессмысленны, абсурдны. Но Достоевский обрисовал ее чертами ангела-спасителя, а не проститутки. «Представить, что Соню покупает какой-нибудь Свидригайлов или Лужин и получает удовлетворение от физической близости с ней, невозможно; это нам запретил Достоевский» [3, с. 288]. Конечно, художественное пространство произведений Достоевского оказывается гораздо шире рамок трагического абсурда. Но, строго говоря, и произведения «признанных» абсурдистов едва ли укладываются в энциклопедическое определение «абсурд». Философско-эстетическое развитие Альбера Камю, его миро­воз­ зренческая траектория, отчасти напоминающая траектории бого­бор­ ческих героев Достоевского, отличаются тем, что Камю умел признавать и анализировать свои ошибки. 299

Камю много размышляет о смерти, в дневнике признается в том, что боится ее (как и Достоевский, который боялся летаргического сна, оставляя записки перед тем, как уснуть). Камю не верит в бессмертие души. Несмотря на свои философские пристрастия, писатель отвергает ярлык «экзистенциалиста». Экзистенциализм Камю основан на отчаянии, которое вызвано мыслью о величии личности, неспособной найти связь с равнодушным (но прекрасным!) миром. Он хотел превратить художественное творчество в полигон для философских экспериментов. В их основе первоначально лежит понятие абсурда. «Абсурд рождается из столкновения человеческого разума и безрассудного молчания мира» [5]. Это противоречие кажется издевательством над человеком, и в качестве ответной реакции приходит мысль о самоубийстве. Все те же «проклятые» вопросы Ф.М. Достоевского волнуют душу французского писателя, отражаясь на страницах его произведений. Мерсо, герой повести «Посторонний», – убийца, как и Раскольников, и так же, как герой Достоевского, это убийца необычный, хотя преступление его иначе мотивировано, да и по своему душевному складу герой Камю, живущий почти исключительно телесной, чувственной жизнью, ничем не напоминает мученика «идеи» Раскольникова. Он равнодушно созерцает жизнь, никогда ни о чем серьезно не задумываясь, ни о чем не сожалея. Происходящее вокруг лишь вызывает любопытство, не более того. «Сегодня умерла мама. А может быть, вчера – не знаю». Он не скрывает своего безразличия к происходящему под маской скорби. Став заложником ситуации, он убивает малознакомого араба. Мерсо не безнадежен. Правда, чтобы это показать, автор вынужден приговорить его к смерти. Именно этот факт и пробуждает в главном герое мысли и чувства. В своей жизни он никогда не задумывался о Боге и сейчас, в ожидании казни, даже не пытается себя успокоить мыслями о жизни после смерти. Зачем нужно лгать самому себе, если в глубине души он все равно в это не поверит? Он отчетливо понимает, что жизнь – это свобода, следовательно, жизни его лишают с того момента, как был вынесен приговор. Без свободы человеческая жизнь теряет смысл. Камю, по его собственным словам, стремился создать персонаж, лишь отвечающий на вопросы, то есть только тогда занимающий активную позицию и делающий выбор, когда к этому его подтолкнут внешние силы. Писатель сам охарактеризовал повесть так: «Я пытался изобразить в лице моего героя единственного Христа, какого мы заслуживаем… Ненамного ошибутся те, кто прочтет в «Постороннем» историю человека, который безо всякой героической позы соглашается умереть 300

во имя истины». Камю превращает Мерсо в процессе его конфронтации с обществом не только в идеолога абсурда, но и в мученика. То есть, если сравнивать с произведениями Достоевского, то Мерсо встает в один ряд с Алешей Карамазовым и Соней Мармеладовой? Не абсурд ли это? У Достоевского Раскольников ощущает себя чужим окружающим людям, испытывает желание уединиться. Но и отрезав себя наглухо от людей в своей каморке-гробе, Раскольников остается связан со всем миром [7, c. 138]. Перед взором Раскольникова стоит не только его личная судьба, но жизнь матери, сестры, горе Мармеладовых, жизнь Сони. Из другого материала сделан Мерсо: сознание взаимосвязи своей, личной судьбы и судьбы других, окружающих людей, мысль о единстве их коренных жизненных интересов ни разу не приходит ему в голову. Его преступление порождено не работой человеческой мысли, глубокой, нетерпимой ко лжи и фальши, как у Раскольникова, а случайной, безотчетной игрой стихийных психических и физиологических процессов. Абсурд держал своего певца в плену «логичности». В романе «Чума» абсурд превращался из единственного пути в один из многих. В уста этого же одного из главных героев, доктора Рье, автор вкладывает слова: «Люди — они скорее хорошие, чем плохие, и, в сущности, не в этом дело. Но они в той или иной степени пребывают в неведении, и это-то зовется добродетелью или пороком, причем самым страшным пороком является неведение, считающее, что ему все ведомо, и разрешающее себе посему убивать». Первым на ум приходит образ Раскольникова, который хотел «мысль разрешить»: вошь ли он или право имеет. Достоевский призывал образованного человека своей эпохи вернуться к «почве», понимая под ней в первую очередь народ, коллективные народные формы жизни и представления. Для Камю же «почва», с которой связан его герой, – всего лишь природа, мир ее красок, форм и запахов. Но главное отличие французского романиста от русского классика, как мне кажется, в том, что Камю в своих произведениях лишь ставил вечные, «проклятые» вопросы, обращал на них всеобщее внимание, а Достоевский – пытался ответить на протяжении всей своей жизни. И, как можно судить по его запискам, письмам и произведениям, для себя нашел на них ответ. Писатели, в процессе освоения творческого наследия Достоевского обогатили художественную сокровищницу мировой литературы, сами став в этом процессе крупными художниками. Например, Ромен Роллан, А. Жид, Драйзер, Томас Манн, Фолкнер, Камю, Кафка, Музиль, Бёлль 301

и многие, многие другие. Список остается открытым – не только в том смысле, что здесь названы лишь некоторые из множества возможных имен, но и потому, что с течением времени сам процесс освоения наследия Достоевского становится все шире и разнообразнее. Литература: 1. Бем А.Л. О Достоевском – М.: Русский путь, 2007. – 573 с. 2. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы, М.: «ЭКСМО», 2007. – 795 с. 3. Ерофеев В. В лабиринте проклятых вопросов. – М.: Советский писатель, 1990. – 447с. 4. Иустин (Попович), преп. Философия и религия Ф.М. Достоевского. – Минск: Издатель Д.В. Харченко, 2007. – 311с. 5. Камю А. Миф о Сизифе. Эссе об абсурде. Абсурдное рассуждение. // http://www.humanities.edu.ru/db/msg/6623 6. Рясов А. Достоевский и эстетика абсурда (попытка анализа взаимосвязей) // Топос. – 2007. – №11. 7. Фридлендер Г.М. Достоевский и мировая литература. – Ленинград: Советский писатель, 1985. – 454 с.

Путешествие В.А. Жуковского по Швейцарии в 1821 году: взгляд романтика на альпийскую страну Стефко Мария Станиславовна (Москва, Россия) В октябре 1820 года в свите великой княгини Александры Фёдоровны (немецкой принцессы Шарлоты) в своё первое заграничное путешествие отправился Василий Андреевич Жуковский. За полтора года он посетил Германию, Швейцарию, Италию. Эта поездка принесла ему множество новых встреч и впечатлений, бесспорно, повлиявших на его творчество. «Поэт посещает места, связанные с именами Гёте и Шиллера, Байрона и Наполеона, Вольтера и мадам де Сталь, открывает для себя таинственный мир Саксонской Швейцарии, переживает потрясение от встречи с «Сикстинской Мадонной» Рафаэля, беседует с Шатобрианом, Людвигом Тиком, К.Д.Фридрихом, встречается с Гёте и Жан Полем» 302

[8, с. 407]. Программа пребывания в Германии определялась не только личными интересами поэта, но и его положением учителя русского языка великой княгини. Статус обязывал сопровождать Александру Фёдоровну на светских приёмах, но, по всей видимости, это не слишком тяготило Жуковского, да и приёмов, судя по дневниковым записям, было не так много. В этом положении была и приятная сторона: поэт мог наблюдать не только парадную, но и домашнюю жизнь королевской семьи, с некоторыми членами которой у него завязались дружеские отношения. Более свободно распоряжаться собой Жуковский мог, когда самостоятельно путешествовал по Швейцарии и Италии. В отличие от дневниковых записей, посвященных германскому периоду путешествия, записи, посвященные описанию Швейцарии и Италии «дублируются» письмами к великой княгине. В них Жуковский подробнее, чем в своём дневнике, описывает увиденные им красоты, делится своими размышлениями. Остановимся подробнее на его швейцарском путешествии. Необходимо отметить, что Жуковский был далеко не первым русским путешественником в Швейцарии. Интерес к этой стране у российской читающей публики был вызван зарубежной, преимущественно французской и немецкой литературой, воспевавшей красоты альпийской природы, разумное государственное устройство и строгие нравы местных жителей. Расширение экономических и политических связей между странами на протяжение XVIII-XIX веков, швейцарский поход А.В.Суворова 1799 года, не могли оказаться незамеченными современниками. Наконец, присутствие швейцарцев в ближайшем окружении императоров (Франсуа Лефорт, адмирал и дипломат эпохи Петра Великого, воспитатель будущего императора Александра I Фредерик-Сезар де Лагарп) также привлекало внимание к этой стране. Весьма подробное описание альпийской страны содержится в «Письмах русского путешественника» Н.М. Карамзина. Н.И. Греч называл швейцарские главы «Писем» «удивительным односторонним договором об аннексии ничего не подозревающей страны, своеобразным актом включения Швейцарии в русскую культуру, (…) генеральной диспозицией с установкой ориентиров и целей, план движения, закодированным заветом блуждающей русской душе» [7, с. 16]. По Швейцарии путешествовали молодой Павел Строганов, наследник престола Павел Петрович, представители других аристократических и дворянских фамилий. 303

К сожалению, не все путешественники вели дневники, но остав­ шийся корпус путевых записок о Швейцарии, позволяет проследить персональные траектории путешествий, образы этой страны в восприятии путешественников. Важно отметить, что такие образы формировались не без помощи художественной литературы, философии и литературы путешествий, предлагавшей читателю путеводители, указатели и другого рода сочинения на эту тему. Общий литературный и философский контекст формировал угол зрения, влиял на восприятие увиденного в ходе путешествия. Так или иначе, говоря о восприятии Швейцарии русскими путешественниками нельзя обойти тему образа этой страны в сознании людей того времени, «швейцарского мифа». В нём можно выделить две определяющие черты: «идеализированный образ жизни народа и величественно-прекрасный пейзаж» [2, с. 67.]. Причём обе части этого мифа воспринимались как неразрывные и взаимодополняющие: в духе просветительских идиллий нравы швейцарцев почитались продолжением величественной природы. Но при наличии общих представлений о Швейцарии и её достопримечательностях, траектории путешествий, интересы путешественников, равно как и способы описания увиденного, существенно различаются. Так, путешествие по Швейцарии Павла Строганова является типичным эпизодом “Grand tour” – длительной поездки с образовательными целями. В течение нескольких месяцев молодой граф в сопровождении своего наставника Жильбера Ромма путешествовал по стране, осматривая мануфактуры, мастерские, изучая политическое устройство кантонов и нравы местных жителей. Швейцарское путешествие Карамзина также можно охарактеризовать как образовательное. Но образование это было другого порядка: в отличие от Строганова, Карамзин передвигался по знакомой ему по книгам литературной и политико-философской карте Швейцарии, стремясь воочию увидеть места действия любимых произведений, встретиться с их авторами. «Письма» он составляет в духе сентиментализма: представляя окружающий мир через свои переживания, погружается в них, предлагая читателю «историю души молодого человека» [4, с. 4]. Путешествовать по Европе, и по Швейцарии в частности, Жуковский, как и Карамзин, отправился, имея весьма четкое представление о том, что бы он хотел увидеть, с кем встретиться, хорошо зная литературу, историю, философию, культуру страны, куда направлялся. В каталоге библиотеки Жуковского находится немало книг о Швейцарии. Среди 304

них книги для путешественников: «Учебник путешественника по Швейцарии» Й.Г.Эбеля (1810-1811), «Справочник путешественника по Швейцарии» (1818), «Путешествие в Швейцарию в 1817,1818 и 1819 гг. С историческими очерками о нравах и обычаях Гельвеции древней и новой» Луи Симона (1822). Известно, что Жуковский был знаком с сочинением Й.Г.Эбеля и во время своего пребывания в Швейцарии познакомился с автором. В библиотеке есть несколько специальных описаний: Монблана (Й.Хамель, 1821), путешествий через Симплонский перевал (1812; Ф.Шёберль, 1820), водопада в Колдау (1819), Люцерна (А.Шумахер, 1821), ботанического сада Женевы (А.Декандоль, 1821). Представить коллекцию Жуковского без поэтических описаний Швейцарии невозможно, тем более что поэма «Альпы» А.Галлера (издание 1795) была также популярна, как труды О.Б.Соссюра. Также в его библиотеке был идиллический эпос Ж.Баггезена «Партенаис или Альпийское путешествие» (1819) и «Идиллии, рассказы и легенды из Швейцарии» Й.Висса (1815). [1]. Как Карамзина и других путешественников, Жуковского привлекала прекрасная альпийская природа, история и культура этой страны. Но характер их описания, по сравнению с текстами Строганова или Карамзина существенно отличается. Дело не только в особенностях стиля. В дневниках и письмах Жуковского этого периода мы находим совершенно другое видение Швейцарии – романтическое. В целом, идея странствования, Пути органически присуща романтическому мировидению. «Философия Пути становится учением, законом и «органической формой» романтического произведения, «строящей материал изнутри» (А.Шлегель). […] Категория Пути как Единосущной Множественности была призвана в романтическом мировидении открывать и утверждать связи всего со всем, полифонизм динамичного «потока жизни», идею универсализма» [6, с. 344-345]. Погружаясь в этот поток, путешественник перестаёт быть созерцателем жизни, умилённо роняющим слёзы, или негодующим, – теперь он ищет в окружающем его мире ответы на волнующие его вопросы, его задача не познание мира, а себя через этот мир. Влияние романтизма отчётливо прослеживается в дневнике путешествия и письмах о нём В.А. Жуковского. В исследованиях отме­чается, что «существенное различие между структурой про­све­ тительского и романтического романа состоит в том, что в первом среда есть нечто внешнее по отношению к герою (безотносительно к тому, опре­деляет она или не определяет поведение героя), а в романтическом 305

ро­мане мироощущение героя накладывает определённый отпечаток на изображение среды (отбор её компонентов, эмоциональная окраска окру­ жающих явлений)» [5, с. 188]. Эта мысль в дневниках Жуковского вы­ ражена предельно кратко и поэтично: «Красоты природы в нашей душе; надобно быть в ладу с собою, чтобы ими наслаждаться» [3, с. 192]. Восприятие природы Жуковским заметно отличается от того, как её воспринимали «сентиментальные путешественники». Во-первых, в паре в’идение – чувствование, у него доминирует визуальное восприятие. На страницах своего дневника он фиксирует преимущественно виды. Вот как он описывает своё путешествие по Боденскому озеру: «Светло-зелёный цвет воды, прелестный, особенно в жар. Вид с озера: Тирольские горы, Граубиденские горы, Hoh Sensis и Камор, Appenzel и St.Gallen. Rohrshach. Констанц не виден. Прелестное изменение цвета воды с изменением неба: светло-бирюзовые волны, темно-голубые пятна, на вершинах искры и звёзды; – вдали фиолетовые полосы; на самом отдалении как будто тонкий, неподвижный светло-зеленый пух; освещенные берега, что в тени, то голубое, горы не ясны, а как будто туманны; утесы, и снег, и леса, и светлые пажити – то темно-бирюзовые с светло бирюзовым отливом; часто цвет облаков» [3, с. 192]. В письмах к великой княгине появляются описания, не лаконично фиксирующие виды, но взгляд наблюдателя, ими наслаждающегося. В этом описании нет характерных для «сентиментальных путешественников» восторженных размышлений о красотах природы. Тот же переезд через озеро представлен как серия пейзажных зарисовок, передающих не только состояние природы, но и настроение автора этих строк: «Прелестнейшую картину представляло само озеро: нельзя изобразить словами тех бесчисленных оттенков, в которых является его поверхность, изменяющаяся при всяком колыхании, при всяком ветерке, при всяком налетающем на солнце облаке; когда озеро спокойно, видишь жидкую тихо-трепещущую бирюзу, кое-где фиолетовые полосы, а на самом отдалении яркий, светло-зелёный отлив; когда волны наморщатся, то глубин этих морщин кажется изумрудно-зеленою, а по ребрам их голубая пена, с яркими искрами и звёздами; когда же облако закроет солнце, то воды, смотря по цвету облака, или бледнеют, или синеют, или кажутся дымными» [3, с. 193]. Не менее важной темой в записках Жуковского является человек, вернее, романтическая личность. Такими представлены Ян Гус, противостоявший Констанцкому собору и Вильгельм Телль – герой освободительного движения Швейцарии. Их поступки, жизнь не 306

только вошли в историю, что уже немало. Память о них сохраняется (в этом Жуковский видит высшую справедливость), напоминая о величии человеческой души и тем самым возвышает человека. Вот как Жуковский описывает часовню Телля в Альторфе: «Место, где жил Вильгельм Телль, означено часовнею. Этот обычай строить, вместо великолепных памятников, скромные алтари благодарности Богу на местах славы отечественной, трогает и возвышает душу. Но такого рода памятники особенно приличны Швейцарии; в пустынях Египта можно дивиться пирамидам и обелискам – что бы они были у подошвы Альпов? Зато на вершине Риги стоит простой деревянный крест, и маленькая часовня Телля таится между огромными утёсами: но они не исчезают посреди этих громад, ибо говорят не о бедном могуществе человека, здесь столь ничтожном, но о величии души человеческой, о вере, которая возносит её туда, куда не могут достигнуть горы своими вершинами» [3, с. 199]. Таким образом, в дневниках и письмах Жуковского о его путешествии по Швейцарии представлен новый, по сравнению с распространённым в то время, взгляд на альпийскую страну, сформированный не по канонам просветительской или сентиментальной литературы, а скорее в духе романтизма. Взгляд это, безусловно, был сформирован под влиянием широкого круга философский и литературных произведений, сочинений Шиллера, Гёте, но важно отметить, что такого рода описания мы находим не в литературных произведениях Жуковского, а его личных документах. Впрочем, для него жизнь и поэзия всегда были одним целым. Литература: 1. Библиотека В.А.Жуковского в Томске: В 3 т. – Томск, 1978-1988. 2. Данилевский Р.Ю. Взаимосвязи России и Швейцарии с точки зрения имагологии // Россия и Швейцария: развитие научных и культурных связей (По материалам двусторонних коллоквиумов историков России и Швейцарии) – М.,1995. – С. 67. 3. Жуковский В.А. Дневники // Полное собрание сочинений и писем: В 20 т.Т.13. – М., 2004. – С. 192-199. 4. Михельсон В.А. «Путешествие» в русской литературе. – Ростов, 1974. – С. 4. 5. Тураев С.В. От Просвещения к романтизму: Трансформация героя и изменение жанровых структур в западноевропейской литературе конца XVIII – начала XIX в. – М., 1983. – С. 188. 6. Шевякова Э.Н. Долгое эхо романтических идей // Романтизм: вечное странствие. – М., 2005. – С. 344-345. 307

7. Шишкин М.П. Русская Швейцария: литературно-исторический путеводитель. – М.: Вагриус, 2006. – С. 16. 8. Янушкевич А.С. Дневники В.А.Жуковского как литературный памятник // Жуковский В.А, Полн. собр. соч. и писем: В 20 томах. Т.13. Дневники. Письма-дневники. Записные книжки. 1804-1833гг. – М.: Языки славянской культуры, 2004. – С. 407.

Диалог славянской и романской культур и его реализация в учебниках по русской литературе для гимназий Молдовы Сузанская Татьяна Николаевна (Бельцы, Молдова) Мир всегда был диалогичным и полифоничным, но особое, порой драматическое ощущение это его качество вызывает сегодня. Экономическая и социокультурная обстановка меняется молниеносно, отсюда и изменение политики любого государства, в частности политики образовательной. В значительной степени трансформируется и бытие русского языка и русской литературы в Молдове. В этих непростых условиях общественная раздробленность при­ни­ мает уродливые формы, противостояние незрелых умов может привести (и приводит!) к социальным, культурным и нравственным катастрофам. Сегодня, к сожалению, разобщены люди, поколения, страны. Именно сейчас, как никогда ранее, становится актуальной плодотворная и по­ зи­тивная в своей сути идея диалога культур. Иосиф Бродский заметил, что другого будущего, кроме очерченного культурой и искусством, у че­ловечества нет, иначе его ожидает прошлое. Особенно актуальны эти слова сегодня, когда проверенные временем духовные ценности ни­ ве­лируются, образовательная политика становится деструктивной, а молодёжь словно намеренно ограждается от богатейшей мировой, а так­ же и русской культуры. Думается, что все, причастные к сфере обра­зо­ вания, должны вдохновиться, прежде всего, идеей «диалога куль­т ур». Как известно, диалогическое мироощущение в философско-эсте­ тическом аспекте впервые концептуально было осмыслено и оформ­ лено в трудах Михаила Бахтина. Он отмечал, что жизнь, как и про­ 308

изведение, полифонична и диалогична по своей природе: «Повсюду пересечение, созвучие или перебой реплик открытого диалога с репликами внутреннего диалога», – писал философ. И далее: «Повсюду – определённая совокупность идей, мыслей и слов проводится по нескольким неслиянным голосам, звуча в каждом по-иному». Так мыслят, по утверждению учёного, автор, персонаж, человек, человечество, т.е. мыслят диалогично, впуская в своё сознание точку зрения «другого». «Мыслящее человеческое сознание и диалогическая сфера его бытия» не поддаются «художественному освоению с монологических позиций», – указывает Бахтин [1, с. 459-462]. Всё «диалогизирует» со всем и все со всеми: страна со страной, эпоха с эпохой, человек с человеком, культура с культурой и т.д. В сознание же современного человека диалог буквально врывается. Диалогические художественные модели литературы и искусства разных времён и народов давно стали предметом аналитического рассмотрения словесников, искусствоведов, культурологов. Область нашего интереса – диалог славянской (в частности, русской) и романской (в частности, молдавской) культур и литератур. Мы понимаем его как непосредственное и опосредованное (типологическое) контактирование литератур, как выявление истинной меры между славянским (русским) и мировым (в том числе романским) искусством, как сопряжение «национальных образов мира» (Гачев), как поиск общности, может быть, скрытой за национальными одеждами, как способность к «всемирной отзывчивости» (Достоевский о Пушкине). Говоря о перспективности культурного диалога и о плодотворности сопоставления национальных образов мира, Георгий Гачев справедливо утверждает, что интерференция (наложение национальных образов) – затруднение мнимое: «Столкновение национальных образов мира извлекает искры, которые освещают и тот и другой, – происходит обоюдопознание» [4, с. 54]. Важнейший и плодотворнейший путь гармонизации современной общественной жизни в Молдове (и не только) связан именно с диалогом культур, с исследованием «созвучий и пересечений», с поиском таких художественных фактов, в которых поэтическая картина края, например Молдовы, воссоздаётся русским писателем или поэтом. Произведения, в которых данные «созвучия» содержатся, вызывают особенно живой интерес в школьной и студенческой аудитории. Вот лишь некоторые краски яркой поэтической картины Молдовы, созданной русскими писателями и поэтами: стихотворения Льва Ошанина «Молдавия, 309

моя сестра...», Анатолия Жигулина «Белый аист на кресте…», Семёна Липкина «Ломовая латынь», цикл Арсения Тарковского «Степная дудка», стилизованный рассказ И. Бунина «Песня о Гоце» и др. В «Песне о Гоце» Бунин пишет: «Каждый год зеленеет к весне старый лес над Днестром и Реутом… Ты, зелёный лист дикой яблони, вы, весенние Кодри, и вы, быстрые реки! Ни сила, ни хитрость, ни талисманы, ни заговоры не спасли бы его от позора. Уж стучали топорами на площади в Яссах, уже вострил палач на белую шею гоца тяжкую секиру…». И школьники, и студенты сначала с удивлением встречают романские топонимы в художественном «словаре» великого русского писателя, а затем у них возникает чувство гордости, причём, как у русских (потому что свой, родной писатель так тонко подметил образ другого национального мира), так и у молдаван (потому что в поле зрения художника с мировым именем вошла и их маленькая родина). Писатель любил «Песню о Гоце» и с удовольствием говорил о ней: «Вот я взглянул на Бессарабию – вот и «Песня о Гоце». Вот и там всё правильно, и слова, и тон, и лад» [3, с. 669]. Кстати, достаточно произнести вслух небольшой отрывок из этого произведения, чтобы ощутить его ритмическую связь с романским и балканским фольклором, близость к народной песне. В цикле Арсения Тарковского «Степная дудка» поэт расширяет время и пространство диалога русской и романской культур, включая в степную картину южной дунайской природы образ Овидия, отдавая дань пушкинской традиции, смело сопрягая высокий лиризм и прозаизмы, прошлое и современность, «вьюгу» и «латынь». На просторах бессарабских и причерноморских степей русский поэт находит душевное спокойствие и ощущает творческое вдохновение. Где вьюгу на латынь Переводил Овидий, Я пил степную синь И суп варил из мидий. ……………………… Что деньги мне? Что мне почёт и честь В степи вечерней без конца и края? С Овидием хочу я брынзу есть И горевать на берегу Дуная… …………………………… С Овидием и я за дестью десть Листал тетрадь на берегу Дуная. 310

Сферу русско-романского диалога культур расширяют отклики В.Г. Короленко о Румынии, воплотившиеся в очерках и путевых заметках: «Над лиманом», «Наши на Дунае», «Нирвана». С большой симпатией Владимир Галактионович описывал быт и характеры простых людей разных национальностей, живущих по берегам Дуная: румын, молдаван, русских (липован), болгар, турков, греков. В редкостном философско-лирическом очерке «Нирвана» (1913) Короленко отразил свои впечатления о поездке в Кытерлез («по самому берегу моря») в 1897 году. В нём он размышлял об историческом прошлом Румынии и её современности, о народной поэзии и народных идеалах. «И от всего этого – от солончаков, от травы, от чабана с его стадом – опять веет в душу особое ощущение. Я спрашиваю себя, – что это такое? …Есть что-то особенное в этой степи, и в этом солнце, и в ровном дыхании степного ветра, и в загадочном, как горное озеро, взгляде румынского пастуха… Что-то усыпляющее и влекущее, какое-то волшебство степной нирваны, всего этого бездумного хора первичной жизни…». С большим интересом школьники и студенты Молдовы изучают стихотворения румынского поэта Т. Аргези, переведённые А. Ахматовой, балканскую балладу «Мастер Маноле» в прекрасном переводе Д. Самойлова, с увлечением сопоставляют русскую былину об Илье Муромце с эпической романской песней о храбром Георге, «Матрёнин двор» А. Солженицына и «Самаритянку» И. Друцэ, стихи А. Блока и Дж. Баковиа, образы учителей в «Последнем поклоне» В. Астафьева и в «Запахе спелой айвы» И. Друцэ и т.д. Эта поистине золотая россыпь примеров диалогичности культур способна легко, без каких бы то ни было назидательных усилий стать основой для гармонизации общественных отношений. По нашему убеждению, идея диалога (и культурологического, и педагогического) должна стать основой содержания и структуры школьного учебника. Его создание, безусловно, требует от автора не только соответствующего творческого потенциала, но и огромной ответственности. В этой связи нельзя не вспомнить известное высказывание В.Г. Белинского, от которого необходимо оттолкнуться каждому, кто приступает к этому непростому делу: «…Учебная книга не роман, и если дурно составлена, то делает вреда не меньше чумы или холеры» [2]. Во всех без исключения гимназических учебниках по русскому языку и литературе 5-9 классов [5] реализуется идея диалога славянской (русской) и романской (молдавской) культур. Творчество Пушкина, 311

Толстого, Бунина, Горького, Короленко и др. художников изучается и традиционно, и в диалогическом аспекте, так как уже на этапе разработки Национального куррикулума мы рассматривали идею Бахтина как важнейший принцип преподавания русской литературы в школах современной Молдовы. Нельзя не вычленить и собственно педагогический вектор понятия диалогичности. Давно говорится о необходимости изменить характер общения между обучаемым и обучающимся, учащихся друг с другом. Известно, что для того, чтобы «извлечь» из ученика (студента) знания (компетенции), достаточно его опросить, а чтобы уловить сущность его интеллектуальнодуховной эволюции, с ним необходимо вступить в диалог. В связи с этим мы в учебниках гимназической линии отказались от безликих рубрик, например, «Вопросы и задания», а также от императивного характера рубрикации типа «Прочитайте!», «Выполните!» Как показывает практика, гораздо эффективнее такой аппарат усвоения и ориентировки учебника, который побуждает к совместному поиску, например: «Прочитали – поговорим… Поразмышляем, самостоятельно выполним», «Обсудим прочитанное – выполним задания», «Примем к сведению», «Учимся анализировать», «Учимся писать сочинение», «Учимся понимать язык живописи», «Учимся понимать язык музыки», «Поспорим с критиками» и др. Рубрики, вопросы и задания всей линии гимназических учебников носят побудительный характер, содержат «приглашение» к сотрудничеству, сотворчеству, диалогу. Приведём в качестве примера диалогичности фрагмент учебника 6 класса [6, с.326-327]: Анатолий Владимирович ЖИГУЛИН * * * Белый аист на кресте На побеленной церквушке В той молдавской деревушке, В той осенней чистоте. Не забуду тех дорог С неосеннею теплынью, Сходный с древнею латынью Молдаванский говорок.

312

Потому что нам дана Для стихов простых и грустных – Для молдавских и для русских Боль – одна, любовь – одна. Буду помнить навсегда Дамиана и Виеру. Не приму другую веру Ни за что и никогда. И в осенней высоте Пусть нам светит в жизни ясной Символ грустный и прекрасный: Белый аист на кресте. ПРОЧИТАЛИ – ПОГОВОРИМ… ПОРАЗМЫШЛЯЕМ, САМОСТОЯТЕЛЬНО ВЫПОЛНИМ 1. Каким увидел наш край русский поэт? Назовите самую выразительную, на его взгляд, деталь молдавского пейзажа. 2. Перечислите основные образы пространственного мира стихотворения: что видит автор в вышине? Вдали? Вблизи? Какие приёмы использует для их создания? 3. Почему образ аиста поэт называет «грустным и прекрасным символом»? Какие другие образы Молдовы можно назвать символическими? 4. Что слышится поэту? Как вы понимаете смысл выражения «молдаванский говорок»? Какова его стилистическая окраска? Назовите общеупотребительный вариант слова «молдаванский». Подумайте о том, что дорого автору в молдавской речи? Какие стихи названных Жигулиным молдавских поэтов вы знаете? 5. Прочитайте 4-ю и 5-ю строфы. Что, с точки зрения автора, объединяет людей? Что ещё, по вашему мнению, может их объединить? 6. Сопоставьте стихотворение Жигулина со стихотворением Ошанина «Молдавия, моя сестра…» Чем они сходны и чем отличаются? Чем вам близки эти произведения? Итак, различные аспекты и формы диалога, реализуемые в учебном процессе, легко открывают путь истинной демократизации и 313

гуманизации современного социума, формируют творческий характер мышления, помогают осознать, что ни одна культура не отменяет другую, что в мировой культуре все явления сопряжены, пересекаются, взаимодействуют и пребывают в состоянии интереснейшего диалога. Литература: 1. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. – М.: Художественная литература, 1972. – С. 468. 2. Белинский В.Г. Статьи и рецензии 1829-1835. /»Lib.ru: Библиотека М. Мошкова» // URL: http://az.lib.ru/b/belinskij_w_g/text_3930.shtml. 3. Бунин И. Собрание сочинений в 6-ти томах. Т.4. – М.: Художественная литература, 1988. – С. 702. 4. Гачев Г.. Национальные образы мира. – М.: Советский писатель, 1988. 5. Горленко Ф., Сузанская Т. др. Русский язык и литература: 5 кл.: Учебник для школ с обучением на рус. яз. (2-е изд.). – Кишинев, Vector, 2005; Горленко Ф., Сузанская Т. Русский язык и литература: 6 кл.: Учебник для школ с обучением на рус. яз. – Кишинев, Litera-Vector, 2006; Горленко Ф., Сузанская Т., Дубровина Т. Русский язык и литература: 7 кл.: Учебник для школ с обучением на рус. яз. – Кишинев, Vector, 2007; Горленко Ф., Сузанская Т. Русский язык и литература: 8 кл.: Учебник для школ с обучением на рус. яз. – Кишинев, Vector, 2007.; Горленко Ф., Сузанская Т., Дубровина Т. Русский язык и литература: 9 кл.: Учебник для школ с обучением на рус. яз. – Кишинев, Vector, 2006.; Горленко Ф., Сузанская Т. Русский язык и литература: 6 кл.: Учебник для школ с обучением на рус. яз. – Кишинев, Litera-Vector, 2006. – С. 375.

Пространственно-дистанционные отношения в процессе межкультурной коммуникации Титова Марина Павловна (Чита, Россия) XXI век характеризуется пространственно-временной близостью различных культур. Вся практика развития мировой куль­туры свидетельствует о том, что ни одна культура не может существовать 314

изолированно. В процессе своей жизнедея­тельности она вынуждена постоянно обращаться как к своему прошлому, так и к опыту других культур. Диалог культур раскрывает их природу и условия сосуществования. Сформировавшись в далёком прошлом, они представляют единую картину мира человечества, что и обеспечивает функционирование общечеловеческих нравственных ценностей. А специфические культурные проявления каждого народа сформировали этнические ценностные ориентации, истоки которых видны в национальных картинах мира, а их проявление – в языковой картине мира. В культурологии, культурной антропологии, лингвокультурологии рассматриваются взаи­моотношения разных культур, обмен информацией в межличностном общении людей в быту, семье, неформальных контактах, в языке. В последние годы возник большой интерес к исследованиям в сфере межкультурной коммуникации. Существует множество работ [2], в которых содержатся интересные наблюдения над особенностями общения того или иного народа, описа­ние коммуникативного поведения народа в целом или отдельных социальных групп носителей языка. В ходе сопоставления русского коммуникативного поведения с западным стандартом обнаруживается национальная специфика, в рамках которой выявляются расхождения в коммуникативном поведении культур, в пространственно-дистанционных отношениях, в вербальном и невербальном общении. Вербальное общение между людьми, принадлежащими к разным культурам, происходит при помощи языка. Язык способен отображать культурно-национальную ментальность его носителей, репродуцировать образы национальных картин мира, воплощая их в знаковых единицах языка. Каждая культура имеет свою языковую систему и соотнесена с языком через концепт пространства. Язык помогает раскрыть представления человека о про­странстве в языковой картине мира этноса, построить модель пространства [4, с. 48]. Пространственная картина мира может быть реализована с помощью пространственных фразеологизмов, пространственных метафор, языкового материала, передающего идею количества и размера как пространственных характеристик. Рассмотрим фразеологические единицы, свидетельствующие о формах расположенности разных предметов по отношению друг к другу. Вот, к примеру, ряд фразеологических единиц, говорящих о самоорганизации вещей и предметов по оси низ/верх (по вертикали): низ – провалиться сквозь землю (от стыда), be very much ashamed (embarrassed), to hide one’s face, to hand one’s face in shame; как сквозь 315

землю провалиться (исчезнуть), to disappear, to vanish into (or in) thin air, to leave no trace, (to disappear) without a trace, to fade from sight; гнуть спину (перед кем-то; работать на кого-то), to slave submissively (for someone), be slaving away for smb, be punching the clock for smb, smth; повесить нос (уныние, огорчение), look down in the mouth, pull a long face, lose heart; опустить плечи, опустить руки (отчаяться), be disheartened, to lose hope while facing a hopeless situation, be unable to relieve the situation, to give up, be at a loss, pousser le temp avec l’epaule; развесить уши (слушать с увлечением; забывать о деле), lap it all up; hang on smb’s lips; gape and flap one’s ears; swallow it all; let oneself be duped (fooled); душа уходит в пятки (от страха), to get cold feet, to have kittens, be in a mortal funk, the heart leaped out of the mouth, the heart stopped, the heart sank into the boots, the heart was “in the neighborhood of the boots”; верх – вознести до небес (хвалить, вознестись – зазнаться), to praise (extol) smb, smth to the skies (to high heaven); витать в облаках (мечтать), to have one’s head in the clouds, to do smth with one’s head in the clouds, be a space cadet, to have one’s head full of bees, be (up) in the clouds, be (live) in cloudland; поднять руку (замахнуться), to raise (to lift) one’s hand against smb, strike (beat) smb, to put forth (stretch forth) the hand against smb, to make an attempt on the life of smb; задрать нос (зазнаться), to hold one’s nose too high, to give oneself airs, to put on airs (the dog), to get on a high horse, be (or to act so) high and mighty, to be on the high ropes, to look down (to turn up) one’s nose at smb, smth, to high-hat smb, be in the cat’s pajamas, be too big for one’s breeches, be (as) proud as a peacock, to go about with one’s head in the air; поднять голову (проявиться), to raise one’s head (heads), be rising up, hold up one’s head, show one’s head; сидеть на шее (быть на иждивении; грубо подчинять себе кого-либо), make oneself a burden to smb, become a dead-weight on smb, live on smb, eat smb out of house and home, press smb hardly, have smb under one’s thumb; взять верх (иметь преимущество в ч.-л.; пересиливать), to get the upper hand of smb; to beat smb to the punch; to get the better (the best) of smb; to hold a winning hand; to score top points; to have the better hand; to take over; to conquer the field; to win; to prevail over smb; to be better than others, prendre le dessus. Определенная система пространственных представлений и строя национальной речи обнаруживается и из других оппозиций. Так, в оппозиции близко/далеко (по горизонтали) отслеживаются такие ФЕ: близко – на волосок, be within(by) a hairbreadth of smth., à deux doigts de…; под рукой, near (close, ready) at hand, ready to hand, within easy reach, right to hand, on hand, next one’s hand; at one’s elbow; нос к 316

носу, лицом к лицу, face to face with smb, almost collide with smb, nez à nez; в двух шагах, a few steps away from smb, within two paces of smb, a short distance from smth., nearby, à deux pas; под боком, quite near, near by, within one’s reach, close (right) at hand, tout près; дверь в дверь, just opposite one’s door, room, etc.; рядом, по соседству, стена в стену, next door to; в тесном соседстве, at close quarters; бок о бок, рядом, side by side, cheek by jowl; грудь с грудью (в грудь), hand-to-hand, foot to foot; в упор, come (stand) close to smb; не за семь вёрст, not a hundred miles away; перед самым носом, in smb’s face, before smb’s face; поблизости, in the region of; один только шаг, but one remove from; плечом к плечу, shoulder to shoulder, hand to hand, at close quarters; локоть к локтю, elbow to elbow, in close order; под самым носом, under the very nose of smb; рукой подать, be a short distance away from some place, or is to occur soon, be close (or near) at hand, be within a striking distance, it’s only a stone’s throw away from smth., it’s but a step from smth, it’s almost within reach, it’s close by; далеко – там, где не ступала нога человека, the foot of man never stepped (trod) here (there); на край света, to the ends of the world; за семь вёрст киселя хлебать, drag oneself a long way on a wild goose chase, it’s a real hassle to get there, it’s a pain in the neck (to get there), it’s out of the way, it’s a country mile, it’s out in the sticks, it’s the other side of nowhere, it’s out in the boondocks; семь вёрст до небес и всё лесом, to promise smb the moon (the stars, the earth), say (promise) a lot of things; у чёрта на куличках (на рогах), in the back of beyond, at the back of god-speed, at the ends of the earth, at the world’s end, to live in the sticks, to live down (way out) in the boondocks, be in the hinterlands; к чёрту на кулички (на рога), to the back of beyond, at the back of beyond (of god speed), of the edge of nowhere, to the end of the world, at the jumping-off place, to go over the hills and far away, be gone all the way to Timbuktu (Тмутаракань); рукой не достанешь, you can’t get near him, big card (gun, pot, wig); насколько глаз хватает, as far as the eye can reach (see), as far as one can see; во всю ширь, to its full extent, to the full; куда глаза глядят, wander aimlessly, without any destination, blindly, go wherever one’s feet happen to take one, go wherever one’s feet will carry one; за тридевять земель, be (to go) very far away, beyond the thrice-nine lands, be (to live) at the back of beyond, be over the hills and far away, be a long way off, be (located)East of the sun and West of the moon, be (almost) at the other end of the world, to go to the other end of the world, at the ends of the earth и т.д. Мы видим, что пространственно-дистанционные отношения во фразеологизмах описываются в основном с помощью одного и 317

того же набора понятий. Различия же между ними выражаются в несовпадающих семантических объёмах отдельных слов, а также в степени детализированности описания отдельных фрагментов прос­ транственно-дистанционных отношений. Приве­денные фразео­ло­гизмы свидетельствуют о том, что чаще всего мы имеем дело с пространством, которое непосредственно прилегает к нам, к нашему телу, лицу, глазам, т.к. человек – центр субъективного пространства. Язык описывает пространство, пространство описывается через позицию наблюдателя: вдалеке, невдалеке, вблизи, вдали. Не только при помощи языка слов (вербальной коммуникации) люди вы­ражают свои чувства и мысли. Они используют также невербальное общение (дистанцию общения, мимику, жесты, движение, физический контакт, расположение относительно собеседника) для того, что­бы полнее, точнее и понятнее выразить свои эмоции. Исследуя пространственные отношения при ком­муникации, американский психолог Э. Холл ввёл термин «проксемика» [3, с. 36] для анализа законо­мерностей пространственной организации коммуникации, а также влияния территорий, расстояний и дистанций между людьми на характер межличностного общения. Э. Холл в результате своих наблюдений вы­делил четыре зоны коммуникации в контексте проксемики: – интимную (15-45 см) – разделяющую достаточно близких людей, не желающих посвящать в свою жизнь третьих лиц. В западно­европейских культурах она составляет около 60 см. В культурах восточноевропейских народов – 45 см; – личную (45-120 см) – расстояние, которое поддерживает индивид при общении между собой и всеми другими людьми; – социальную (120-260 см) – дистанция между людьми при формальном и светском общении; – публичную (3,5м и более) – дистанция общения на публичных меро­приятиях (собраниях, занятиях и т.д.). В разных межкультурных коммуникациях дистанция общения различна. Для русского общения характерна короткая дистан­ция, которая с точки зрения европейских норм рассмат­ривается даже как сверхкороткая. По мнению А.А. Акишиной [1, с. 144], дистанция русского общения составляет: офици­альная – длина двух рук для рукопожатия, дружеская – длина двух согнутых в локте рук. При рукопожа­тии нейтральная дистанция – 1-1,5 шага, подчеркнуто официальная – больше двух шагов, дружеская – 0,5 шага. 318

Л. Броснахан [5, с. 21] отмечает, что у русских все виды коммуникативных дистанций короче, чем у англичан. Он приводит такие сравнительные данные по коммуникатив­ным дистанциям русских и англичан: – интимная дистанция: у англичан – 10-45 см, у русских – 10-18 см (до 25 см в общественном месте); – персональная: 45-120 см /15-25 см; – социальная: 1-4 м/30 см-2 м (можно ее нарушать – вмеши­ваться в разговор); – публичная: с 3,5 м/с 2,5 м. Б. Монахан отмечает, что у русских «дистанция в 6-10 дюймов (15-24 см) рассматривается как нор­мальная и естественная между стоящими мужчинами или женщинами» [6, с. 76]. Русские, спрашивая дорогу, могут подойти к незнако­мому человеку очень близко, ближе 25 см (англичане счи­ тают, что русские женщины в таком случае заигрывают с ними). Сидя за столом, русский может вытянуть свою ногу под стул английского соседа, а голову придвинуть на интим­ную для соседа дистанцию. Русская очередь может сворачиваться кольцами, и люди могут стоять очень близко друг к другу. У русских нет правила не дышать на собеседника, как у англичан, т.е. держаться на дистанции, которая исклю­чала бы восприятие запаха собеседника. Русские при ходьбе предпринимают попытку избежать столкновения с идущим навстречу за 1,5 м (анг­личане – за 3-4 м). Русская коммуникативная дистанция в большинстве случаев оказывается короче, чем дистанция других евро­пейских народов. У русских ярко выражено стремление к сокращению дистанции. Таким образом, следует отметить, что в процессе межкультурной коммуникации пространственно-дистанционные отношения задаются вербальными и невербальными средствами коммуникации и имеют характерные отличия в русской и европейской культурах. Человек, принадлежащий к определённому культурному пространству, сам конструирует это пространство. Литература: 1. Акишина А.А. Жесты и мимика в русской речи. – М.: Русский язык, 1991. – С. 144. 2. Прохоров Ю.Е., Стернин И.А. Русские: коммуникативное поведение. – М.: Флинта: Наука, 2006. – 328 с.; Стернин И.А., Ларина Т.В., Стернина МЛ. Очерк анг­лийского коммуникативного поведения. – Воронеж: Истоки, 2003.; Стернин И.А., Ермакова Р.А. Русское и французское коммуникативное поведение. – Воронеж: Истоки, 2002.; Прохоров Ю.Е., Стернин И.А. Русское 319

коммуникатив­ное поведение. – М.: Наука, 2002.; Brosnahan Leger. Russian and English nonverbal communication. – Moscow: Bilingva, 1998. 3. Холл Э. Как понять иностранца без слов. – М.: Вече, 1995. – С. 36. 4. Яковлева Е.С. О некоторых моделях пространства в русской языковой картине мира // Вопросы языкознания. – № 4. – 1993.. – С. 48. 5. Brosnahan Leger. Russian and English nonverbal communication. – Moscow: Bilingva, 1998. – С. 21. 6. Monahan Barbara. A dictionary of Russian Gesture. – Tenafly, 1983. – С. 76.

Образ России и США в отражении современных событий в СМИ (на примере эпидемии свиного гриппа) Томова Юлия Сергеевна (Москва, Россия) Образ окружающего мира, по определению А.Н. Леонтьева, «не зависит от чувственных впечатлений субъекта (амодален), поскольку в него входят невидимые свойства предметов (объектов), постигаемые амодально – экспериментом или мышлением, а также сверхчувственные компоненты, представленные в значении и смысле» [2, с. 16]. Тем не менее, в исследовании политолога А.В. Федякина отмечается, что значительную роль в создании образа государства (а государство, несомненно, является частью окружающего мира) играет не сам объект (т.е. государство и его «невидимые свойства»), а субъект. «Образ государства – динамическая совокупность объективно существующих, целенаправленно формируемых и субъективно воспринимаемых сущ­ ностных характеристик политически организованного, тер­ри­то­риально оформленного и подчиненного верховной власти общества» [4, с. 39]. Образ государства имеет две разновидности: внутренний (образ государства внутри страны) и внешний. Внутренний образ государства создается на разных уровнях политической коммуникации, и одним из самых важных субъектов, создающих и поддерживающих образ государства внутри страны, являются средства массовой информации. А. П. Чудинов выделяет СМИ в качестве одной из четырех подсфер 320

политической коммуникации и отмечает, что «политически неактивные граждане воспринимают политическую информацию преимущественно в том виде, как она предстает в СМИ» [5, с. 37]. Учитывая тот факт, что в информационном обществе «именно воздействующая функция считалась основной функцией средств массовой информации» [3, с. 6], мы можем с достаточной степенью уверенности назвать массмедиа главным «имиджмейкером» государства. Исследователи международного имиджа России [1, с. 8] особое внимание уделяют тому, что «имиджу присуща более или менее отчетливо выраженная эмоциональная окраска». Мы предлагаем проследить, какого рода эмоциональная окраска присуща образам России и США в СМИ на примере одного события – отражения эпидемии свиного гриппа. Первые сообщения о заболевании свиным гриппом появились в марте 2009 года. Практически сразу эта тема становится активно обсуждаемой в СМИ. Угроза здоровью и жизни тревожит как российских, так и американских журналистов. Тем не менее, освещение данной темы в русскоязычных и англоязычных СМИ происходит по-разному. Анализ официальных выступлений и комментариев. Самым крупным информационным поводом для американского издания стало одно из еженедельных обращений, полностью посвященное проблеме эпидемии нового вируса [14]. Президент Обама определяет эпидемию гриппа как национальную приоритетную проблему: «I have no higher priority as President of the United States than the safety and security of the American people, and I will do whatever is necessary to protect this country. So I want to thank every American for their patience and understanding during this developing challenge». («У меня, как у президента Соединенных Штатов, нет большего приоритета, чем безопасность и защищенность американского народа, и я буду делать все, что необходимо, чтобы защитить эту страну. Поэтому я хочу поблагодарить каждого американца за его терпение и понимание во время развития этих трудностей»). В рамках одного предложения Б. Обама дважды использует имя собственное государства: the United States и the American people; тем самым проблема распространения вируса поднимается на государственный уровень. Обеспечение здоровья нации является делом всего американского правительства. Обама выступает от лица правительства и использует форму 1 л. мн.ч.: «we haven’t developed an immunity to it» («мы не 321

создали иммунитет») , «we have asked every American to take the same steps you would take to prevent any other flu» («мы просили каждого американца придерживаться этих мер, чтобы предотвратить любой другой грипп»), «we’ll be making every recommendation based on the best science possible» («мы создадим рекомендации, основанные на лучших научных исследованиях»). Задача ограничения распространения эпидемии рассматривается преимущественно как политическая, решить которую можно совместными усилиями правительства и народа, что предусматривает объединение народа. В обращении встречается как обращение к каждому гражданину Америки («We have asked every American» – «Мы просили каждого американца»), так и к народу целиком («I have no higher priority as President of the United States than the safety and security of the American people» – «У меня, как у президента Соединенных Штатов, нет большего приоритета, чем безопасность и защищенность американского народа»). Официальных обращений Президента России Д.А. Медведева по этой теме отдельно с марта по сентябрь 2009 г. не публиковалось, среди высказываний – ответ на вопрос журналиста в интервью [10] и официальное распоряжение руководителям российских регионов оперативно принять меры по предотвращению распространения на территории страны свиного гриппа [7]. В интервью Президент характеризует ситуацию как «спокойную», отмечает «эффективную» работу медицины и санитарноэпидемиологических служб: «Я думаю, что в целом эта проблема вполне решаемая», «В целом ситуация находится под контролем. И я считаю, что мы готовы к тому, чтобы противостоять и этому штамму гриппа». С одной стороны, угроза свиного гриппа представляется потенциальной. С другой стороны, президент использует наречие «в целом», которое имеет значение инклюзивности, но подразумевает возможность наличия каких-то нюансов и отклонений от нормы. Использование этого наречия помогает обезопасить от потенциальной критики. Большинство комментариев по поводу свиного гриппа дает Г. Они­щен­ко, глава Роспотребнадзора. В своих комментариях он отг­ра­ни­чи­вает группу людей, заразившихся вирусом, от всего остального на­се­ления страны: «Речь идет о детях, которые вернутся из-за границы в последние дни августа и в целях безопасности должны будут пе­ре­ждать инкубационный период, который длится примерно семь дней. Эти дети будут находиться под медицинским наблюдением» [8]. Проб­ле­­му распространения вируса Г. Онищенко уверенно оценивает как не­зна­­чительную: «Для масштабов такой страны, как наша, количество под­­твержденных случаев гриппа А/ H1N1 — это ничтожно малый по­ка­затель…» [6]. 322

Таким образом, сопоставляя официальные выступления по поводу свиного гриппа, мы пришли к выводу, что в Америке эта проблема представляется как общенациональная, для борьбы с которой должны объединиться все граждане страны. Официальных выступлений высокопоставленных лиц в России, посвященных данной теме, не было, что изначально иллюстрирует меньшее внимание к этой проблеме. Сама угроза распространения вируса характеризуется как незначительная, люди, заболевшие вирусом, скорее выделяются из числа всех жителей страны, самому факту их заболевания уделяется меньшее внимание. Справедливо заметить, что число заболевших в США и России значительно различается. В то же время очевидно, что вопрос приоритетности здоровья нации в России при обсуждении темы свиного гриппа не затрагивается. Сопоставительный анализ русскоязычных и англоязычных СМИ. В качестве источника англоязычных материалов выбрано изда­ние «Newsweek», еженедельный новостной журнал, который издается с 1933 г. с тиражом более трех миллионов экземпляров. Для сопоставления ма­териалов среди русскоязычных изданий были выбраны российский еженедельный журнал «Русский Newsweek» и интернет-ресурс «Эксперт Online». «Русский Newsweek» издается с 2004 г., его тираж составляет 55 680 экземпляров. «Эксперт Online» – аналитический интернет-ре­сурс, на котором публикуются материалы журналов медиа-холдинга «Эксперт». Одним из основных изданий холдинга является журнал «Эксперт», издающийся с 1995 г., тираж которого к 2009 г. составил 90 000 экземпляров. На информационном ресурсе «Эксперт Online» за период с марта по сентябрь 2009 г. опубликовано 62 статьи, посвященные эпидемии нового штамма вируса гриппа. В «Русском Newsweek» эта тема освещается в 70 публикациях. Весь корпус статей можно охарактеризовать следующим образом: они информируют о количестве заболевших, представляют комментарии официальных лиц (чаще всего – главного санитарного врача России Г. Онищенко), возможность влияния распространения инфекции на экономическую сферу и сферу образования практически не рассматривается. Рассмотрим некоторые публикации подробнее. Одним из наиболее обсуж­даемых вопросов, связанных с распространением эпидемии, является возможное ограничение выезда граждан России за рубеж. Не­смотря на рекомендации главного санитарного врача Г. Онищенко, мно­гие россияне предпочли не отменять своих запланированных по­ ез­док, что доказывает опрос издания «Русский Newsweek» [9]. Кроме 323

того, большинство опрошенных (48%) считают, что угроза сильно преувеличена (опрос проводился с 24 по 28 июля, опрошено 98 человек). В колонке «Эксперта Online» Михаил Рогожников пытается доказать, что ограничение выезда россиян – это нарушение их прав на свободу передвижения [11]. Не разбирая причин, приведших к таким рекомендациям (т.е. не обращая внимания на угрозу для здоровья граждан), автор статьи рассматривает их «как неприемлемый метод заполнить в кризис российские курорты с их слишком высокими ценами, к которым надо лететь по слишком дорогим билетам». Сам факт эпидемии автор обозначает лексемой «провокация», замечая, что «эпидемию коррупции пока подавить не удалось» и что «так называемый свиной грипп вместе с легочной чумой явно пройдут быстрее». За этот же период в журнале «Newsweek» было опубликовано 138 статей. Одна из самых обсуждаемых тем в кругу аналитических статей – возможное начало пандемии вируса и возможные последствия. В публикациях отмечается большая роль президента и правительства в обеспечении здоровья нации: «Should we greatly expand the federal government’s role in regulating and providing health care for all Americans? … And now he’s [President Obama] facing a potential foe even more powerful and unpredictable than Congress: swine flu» [13]. («Значительно ли мы расширяем роль федерального правительства в регулировании и обеспечении безопасности здоровья всех американцев? … И сейчас президент Обама встал лицом к лицу с возможным противником, более мощным и непредсказуемым, чем Конгресс, – свиным гриппом.») Помимо оценки деятельности правительства, журналисты предлагают и план действий для американцев. Так в статье «Should We Panic?» [12], опубликованной 27 апреля 2009, Кэйт Дэйли выделяет пять причин, согласно которым американцам не стоит паниковать по поводу свиного гриппа: «1. We’re No. 2; 2. We’re Always a Target; 3. We’re Well Stocked; 4. We’re Not as Sick; 5. We’re Freaking Out». («1. Мы номер два; 2. Мы всегда цель; 3. Мы хорошо обеспечены; 4. Мы не настолько больны; 5. Мы взволнованы). Журналистка отмечает, с одной стороны, лучшую подготовленность по сравнению с Мексикой (лучшую оснащенность больниц, меньший уровень заболеваемости вообще – «американцы – редкие гости больниц»), а с другой стороны, подготовленность к любой угрозе после террористических атак – «we are always a target». И это напоминание тоже является объединяющим для американской нации. Выводы. Тема распространения вируса свиного гриппа (A/H1N1) в англоязычных (американских) и русскоязычных СМИ освещается по324

разному. Количество публикаций, наличие или отсутствие официального обращения высокопоставленного лица, содержательная реализация темы характеризует ее общественную значимость и социальный приоритет. В целом внимание к теме распространения вируса в русскоязычных СМИ незначительно, фактическая информация не затрагивает интересов всех читателей, в официальных комментариях мы находим утверждения о том, что ситуация находится под контролем, что опасность преувеличивается и т.д. Во многих публикациях как лексически, так и синтаксически авторы выражают свои сомнения по поводу действенности мер, которые предпринимаются правительством. В американских СМИ эпидемия свиного гриппа является более обсуждаемой темой, эту тему выбирает и президент Обама для своего обращения к народу и говорит о приоритете здоровья нации. Действия правительства и президента одобряют в СМИ, даже несмотря на то, что интерес к проблеме кажется многим преувеличенным. Готовность противостоять угрозе вируса журналисты связывают и с успешной антитеррористической кампанией, и с кампанией выхода из кризиса. Таким образом, тема свиного гриппа в американских СМИ делает очередной вклад в поддержание образа успешного государства, заботящегося о каждом граждане и способного противостоять любой угрозе, в то время как в российских СМИ акцент ставится на незначительности этой темы, а значит, несоотносимости эпидемии с образом величия государства. Литература: 1. Баталов Э.Я., Журавлева В. Ю., Хозинская К. В. «Рычащий медведь» на «диком Востоке» (Образы современной России в работах американских авторов: 1992-2007). – М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2009. – С. 8. 2. Богдан Е.Н. Медиаобраз России как средство консолидации общества: структурно-функциональные характеристики: Автореф. дис. … канд. филол. наук. М., 2007. – С. 16. 3. Данилова А.А. Манипулирование словом в средствах массовой информации. – М.: Добросвет, Издательство «КДУ», 2009. – С. 6. 4. Федякин А.В. Образ России: национальный интерес и приоритеты. – М.: Социально-политическая мысль, 2005. – С. 39. 5. Чудинов А.П. Политическая лингвистика: учеб. пособие. – 3-е изд., испр. – М.: Флинта: Наука, 2008. – С. 37. 6. Грипп и семеро ребят. // «Эксперт Online»./ URL: http://www.expert. ru/news/2009/08/18/nngrip/ 325

7. Дмитрий Медведев поручил руководителям российских регионов оперативно принять меры по предотвращению распространения на территории страны свиного гриппа. //Президент России./ URL: http:// www.kremlin.ru/news/3864 8. Онищенко рекомендует. // «Эксперт Online»/ URL: http://www. expert.ru/news/2009/08/27/rekomend/ 9. Опросы Newsweek. // «Русский Newsweek»./ URL: http://www. runewsweek.ru/vote/?PAGEN_1=2 10. Разговор с Дмитрием Медведевым. Ответы на вопросы ведущего программы «Вести в субботу» Сергея Брилёва.// Президент России. / URL: http://www.kremlin.ru/transcripts/4089 11. Рогожников М. Не выпускайте Онищенко! // «Эксперт Online». / URL: http://www.expert.ru/columns/2009/08/06/vuezd/ 12. Dailey K. Should We Panic?// Newsweek./ URL: http://www.newsweek. com/id/195302 13. Fineman H. Dr. Obama. How he handles swine flu could affect whether or not health reform gets passed.// Newsweek /URL: http://www.newsweek. com/id/214772 14. Obama B. Weekly Address (May 2, 2009) // The White House / URL: http://www.whitehouse.gov/the_press_office/WEEKLY-ADDRESSPresident-Obama-Outlines-Government-Actions-to-Address-the-2009H1N1-Flu

Сопоставительный анализ метонимических отношений между лексемами семантического поля «Дипломатия» в английском и русском языке Цыпина Ирина Михайловна (Москва, Россия) Процесс глобализации и расширяющийся спектр как межкультурных, так и межъязыковых контактов в различных областях общественной жизни находят свое отражение в различных документах. Однако межъязыковые контакты требуют, чтобы язык изучался параллельно с 326

национально-культурной спецификой народа-носителя языка. Выделение национально-культурного компонента в лексике официальных документов или на основе словарей дает возможность исследовать язык в контексте содержания в нем национально-культурных особенностей общественной и духовной жизни народа. Возникающие языковые тенденции проявляются, прежде всего, в лексике, часть которой является «официальной» лексикой документов международного характера. Семантическое поле «дипломатия», в отличие от других семантических полей, имеет характерную особенность: дабы нивелировать международную напряженность и избегать потенциально конфликтных ситуаций, эмоциональное значение некоторых слов маскируется «сухим» дипломатическим языком. Необходимо отметить, что при сопоставительном анализе семантического поля «дипломатия» в английском и русском языке часто возникает явление метонимии. Напомним, что метонимия это замена одного слова другим на основе связи их значений («театр рукоплескал» – вместо «публика рукоплескала») [1]. Метонимию следует отличать от метафоры, с которой её нередко путают, между тем как метонимия основана на замене слова «по смежности» (часть вместо целого или наоборот, представитель вместо класса или наоборот, вместилище вместо содержимого или наоборот, и т. п.), а метафора — «по сходству» [2]. Метафорическое значение содержат такие лексемы, относящиеся к семантическому полю «дипломатия», как шпион / spy, иммунитет / immunity, режим / regime, и др. В данной работе будут проанализированы две лексемы, относящиеся, по мнению автора, к семантическому полю «дипломатия»: «протест/ protest» и «демарш/demarche». Целью анализа будет выявление мето­ нимических отношений. Материалом для исследования послужили словари русского и английского языка, такие как толковый словарь Ожегова, толковый словарь Даля, Большой энциклопедический словарь, Collins Dictionary, Merriam-Webster Dictionary, Longman Dictionary of English language and Culture и пр. В дипломатических кругах самым используемым документом для погашения конфликта мирным путем является нота протеста. Протест значит возражение. В правовом пространстве Российской Федерации протест это одна из форм осуществления надзора за соблюдением законности; заключается в мотивированном возражении прокурора против судебного или управленческого акта. Различаются: протест в порядке общего надзора, кассационный протест (на не вступившие в 327

законную силу приговор или решение суда), частный протест (на не вступившее в законную силу определение суда). Предусматривается также протест в порядке надзора вышестоящими судебными органами [3]. Согласно толковому словарю Ожегова [4, с. 541]: Протест – 1. Решительное возражение против чего-н. Заявить п. Демонстрация протеста. 2. Заявление о несогласии с каким-н. решением (офиц.). Принести п. П. прокурора (при выявлении нарушения закона)... В русском языке существуют также такие словосочетания, как «вызвать волну протеста», «отклонять протест», «выразить протест», «акция протеста» и др. Анализ российской прессы позволяет утверждать, что использование метонимии происходит в данном случае по направлению от «действия» (например, «В субботу автомобилисты по всей России провели акцию протеста «Гудок гнева»»[5], упор на само действие как таковое) к «результату действия» (например, «Кузин пояснил, что еще 24 июля прокуратура направила протест в МВД, который 18 сентября был удовлетворен. Протест опирался на закон «О прокуратуре», по которому работников надзорного ведомства могут задерживать только их коллеги по ведомству» [6], акцент на протесте как документе, обобщающем все пункты акции протеста. Другими словами, результат действия). В английском языке существует эквивалентная единица – «protest». Согласно словарной статье [7]: Protest – 1) public, often organized, demonstration of objection, 2) a strong objection, 3) a declaration or objection that is formal or solemn 4) an expression of disagreement or complaint without a squeak of protest… Необходимо отметить расхождение в семантике понятия в русском и английском языке. Как видно из определения, указанного выше, английский эквивалент подразумевает выражение народного мнения. Иными словами, протест выражает какое-либо количество людей, общность. Русское слово «протест» не включает семы public, что можно увидеть из статьи толкового словаря Даля [8]: Протест – гласное заявление несогласия своего, оглашаемое возражение, опровержение, заявление о незаконности какого дела, непризнание, отрицание… Таким образом, публичность протеста, как действия, как и его атрибут «часто носит организованный характер» (пер. автора), появляются 328

только в семантике английского языка. Что же касается протеста, как результата действия, семантические расхождения здесь минимальны. Тем не менее, в обоих языках можно обнаружить метонимические сдвиги «действие» – «результат действия». Изложенный и сформулированный в ноте протест выражает официальную точку зрения правительства. Если разрешение возникшего международного вопроса не достигается в порядке нормальной дипломатической работы, то на арене дипломатических действий появляется лексема «демарш». Понятие «демарш» шире, чем понятия «протест»: Демарш – Дипломатическое выступление (протест, просьба или предупреждение), адресованное правительству какого-н. государства. Предпринять д. Д. посла. [4, с. 137] démarche – 1. a : a course of action (maneuver) b : a diplomatic or political initiative or maneuver 2. a petition or protest presented through diplomatic channels[13] Итак, как видно из сопоставительного анализа понятия, русское понятие «демарш», согласно словарям, ассоциировано только со сферой международных контактов. Что касается английского эквивалента, то, во-первых, слово «demarche» является заимствованием из французского языка, а соответственно оно содержит значение, которое было основным в исходном языке. Таковым является «направление действия, маневр», что совершенно не сохранилось в аналогичном заимствовании в русском языке. Говоря же об англоязычном эквиваленте можно также назвать лексему «representation», которая в своем четвертом словарном значении имеет: «a usually formal statement made against something or to effect a change (2) : a usually formal protest» [9]. То есть является эквивалентом русского демарш. Однако, в системе русского языка, в отличие от английского языка, слово «демарш» носит негативную смысловую окраску, что видно из часто используемых словосочетаний: «устроить демарш», которые подразумевают «какую-либо выходку, не одобряемую обществом, или властью»: «Скандал в Женеве: представители ЕС устроили демарш Ахма­ди­ ни­жаду. Серьезный скандал произошел на международной конференции по борьбе с расизмом, которая открылась в Женеве. Представители Евро­пейского союза покинули зал заседаний во время выступления президента Ирана Махмуда Ахмадинижада. Иранский лидер вновь 329

назвал Израиль «расистским государством». Во время выступления Ахмадинижада три человека в клоунских…» [10]. Демарш может выражаться в заявлении, направлении ноты, ме­­ морандума, отзыве дипломатического представителя и др. Соот­вет­ ственно, действие, описанное в отрывке, демаршем быть не мо­жет. Несмотря на то, что понятие демарш, как лексема дип­ло­ма­ти­чес­кого семантического поля, подразумевает скрытие эмоций и под­ра­зу­ мевает лишь чрезвычайное выступление органов внешних сно­ше­ний одного государства в отношении другого государства, в речи до­воль­ но часто носители привносят эмоциональную окраску дан­но­м у сло­ву. Эта тенденция относиться не только одной – двум лек­се­мам. Дип­ло­ матический язык призван нивелировать конфликтные си­туации путем маскировки эмоций «сухим» языком. Однако в речи эмо­цио­нальная окраска возвращается, этот же эффект срабатывает на уров­не проч­ тения официальных документов. Необходимо отметить, что нрав­ствен­ но-духовное содержание варьируется от языка к языку, тем са­мым еще больше усложняя задачу беспристрастного межкультурного обще­ния. Говоря о метонимических отношениях, можно отметить, что лексема «демарш» имеет такое же варьирование, как и лексема «протест»: дей­ ствие-результат действия. Например, «Либерал-демократы и ком­ му­нисты устроили демарш на заседании Курганской облдумы» [11]. Дан­ный отрывок делает акцент на демарше как действии, либерал-де­ мократы и коммунисты демонстративно покинули зал заседаний Кур­ ганской областной думы, тем самым устроили демарш. Другой при­мер, «Дипломатические демарши в пользу армян, основанные на 61-ой статье Берлинского трактата, в конце концов, стали поводом для мас­со­вой резни в 1894– 1896 годах» [12]. Второй отрывок демонстрирует исполь­зование понятия «демарш», как дипломатического документа/акта, основанного на результатах демарша-действия, то есть, по сути, являет­ся результатом действия. Тем не менее, это не единственный вид ме­то­нимического переноса в семантическом поле «дипломатия». Анализ кон­текста употребления позволяет сделать вывод о том, что существует не­сколько типов метонимического переноса в данном семантическом по­ле: − Люди и место: эмиграция / emigration, иммиграция / immigration и др.; − Социальное мероприятие и его участники, место проведения: конгресс / congress, конференция / conference, форум / forum и др.; − Звание и человек, носящий это звание: император / emperor, президент / president и др.; 330

− Форма государственного правления как таковая и государство с такой формой правления: монархия / monarchy, демократия / democracy, деспотия / despotism и др.; − Учреждение и люди или помещение: министерство / ministry, правительство / government, администрация / administration, институт / institution и др.; − Единица и ее содержимое: колония / colony, класс / class, система / system и др.; − Действие и результат действия: эмиграция / emigration, протест / protest, демарш / demarche/ representation, ассимиляция / assimilation, демонстрация / demonstration и др.; Синекдоха, как частный случай метонимических отношений (перенос значения с целого на часть и наоборот) наблюдается в таких лексемах семантического поля «дипломатия», как департамент / department, регион / region, партия / party и др. Проанализированный материал дает возможность наметить пер­ спективы дальнейших исследований, которые заключаются в рас­смот­ рении семантической общности и выделении национальной специфики дипломатических лексем на языковом и речевом уровне. Не исключается возможность изучения средств «маскировки» чувств, используемых в дипломатическом языке. Данная работа позволит дать более четкую картину межъязыковых и межкультурных контактов, происходящих в современном мире, предоставит материал для оптимизации стратегии дипломатической коммуникации, а так же поможет выработать стратегию перевода и использования дипломатической терминологии в английском и русском языках. Литература: 1. Большой Энциклопедический словарь online / Коллекция словарей на ВсеСлова.ру / URL: http://www.vseslova.ru/index.php?dictionary=ushak ov&word=metonimiya 2. «Википедия. Свободная энциклопедия» / URL: http://ru.wikipedia. org/wiki/Метонимия 3. Гражданский процессуальный кодекс Российской Федерации, ст. 320 4. Ожегов С.И. Словарь русского языка, М., «русский язык», 1984. – С. 137, 541. 5. Фомина Е. «Автолюбители со Старой площади» // «РБК Daily. Ежедневная деловая газета», 18.11.2009 / URL: http://www.rbcdaily. ru/2009/11/18/focus/442675 331

6. Петров И. «Поникший жезл» // «РБК Daily. Ежедневная деловая газета», 25.09.2009 / URL: http://www.rbcdaily.ru/2009/09/25/focus/432928 7. Collins English Dictionary online / URL: http://www.collinslanguage. com/results.aspx 8. Толковый словарь Даля, электронная версия / URL: http://slovari.299. ru/enc.php?find_word=%EF%F0%EE%F2%E5%F1%F2&slovar=1 9. Merriam – Webster Online Dictionary / URL: http://www.merriamwebster.com/dictionary/representation\ 10. Информационное агентство Унiан «Скандал в Женеве: представители ЕС устроили демарш Ахмадинижаду», 20.04.2009, дубляж репортажа радио Эхо Москвы / URL: http://www.unian.net/rus/ news/news-312073.html 11. Лазарева Е. © Служба новостей «URA.Ru», 24.11.2009 / URL: http://www.ura.ru/content/kurgan/24-11-2009/news/1052106569.html 12. Тесса Саввидис-Хофман «Признать прошлое во имя будущего», 2008 / URL: http://aniv.ru/view.php?numer=8&st=9 13. Merriam – Webster Online Dictionary / URL: http://www.merriamwebster.com/dictionary/demarche

332

СОДЕРЖАНИЕ РОССИЯ И ЗАРУБЕЖНЫЕ СЛАВЯНЕ: ЯЗЫКОВОЙ, ИСТОРИЧЕСКИЙ И КУЛЬТУРНЫЙ АСПЕКТЫ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ Багаутдинова Соломея Рашидовна Роль ночного пейзажа в формировании образа Праги в произведении Яна Неруды «Малостранские повести»........................................................3 Белогрлич Анна Язык славянской культуры в работах Никиты Ильича Толстого............................................................10 Бондаренко Наталья Александровна Значение салонов первой трети XIX в. г. Москвы и г. Санкт-Петербурга в развитии межкультурных связей................23 Гавадзин Владимир Васильевич Особенности празднования Масленицы в России и на Гуцульщине: анализ исторически-культурных и языковых аспектов взаимодействия........................................................29 Дудинова Юлия Юрьевна Природные романтические символы в поэме К.Г. Махи «Май»...............................................................34 Заболотная Софья Андреевна Проблемы смысловой эквивалентности в переводах ономастической системы романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита».....................................................43 Корзинина Анастасия Анатольевна Смысловая антитеза как тип лирической композиции в лирике А.А. Фета и ее отражение в переводе на чешский язык.......................49 Манько Александр Васильевич Личная библиотека Пушкина: к вопросу о её роли в творчестве поэта.......................................................54 Маркова Елена Михайловна Конвергенция современных славянских языков – основная тенденция их развития......................60 Миронова Елена Александровна Наличие древних слогов -*ок- и -*навв современных топонимах и в письменных памятниках Минойской цивилизации........................................................66 333

Никифорова Светлана Александровна Представления об Антихристе в средневековой славянской книжности ареалов Slavia Orthodoxa и Slavia Latina.............................71 Осевич Бартош Рецепция творчества Александра Галича в Польше............................78 Ромадина Анна Вадимовна Внешнеполитические проблемы Болгарии в период Балканских войн 1912-1913 гг. в корреспонденции Л. Д. Троцкого...............................................................85 Стародубцев Валентин Федорович Язык в аспекте диалога культур....................................................................91 Степанова Анна Юрьевна Сказание черноризца Храбра «О письменах» на Руси и кирилло-мефодиевская традиция.............................................96 Тестова Татьяна Александровна Лингвокультурная общность русских и белорусов: над чем мы смеёмся...............................................103 Тюняев Андрей Александрович Родственные связи древнерусского праязыка и их культурологические проявления.......................................................108 РОССИЯ – ВОСТОК: ДИАЛОГ КУЛЬТУР Асенова (Нургалиева) Айтжан Бекбулатовна Бытование казахских онимов в русских топонимических преданиях Акмолинской области.............................115 Батсуурь Батчимэг Нормы словорасположения в русском и монгольском предложении....................................................122 Бейсенова Жайнагуль Сабитовна Вербальное отражение казахско-русской специфической реалии как лингвокультурная универсалия взаимодействия двух культур...........................................127 Бухарова Фарида Тимергалиевна Проявление диалогизма в письменных памятниках..........................134 Галимуллин Фоат Галимуллинович Жизнь и творчество Йывана Кырли в татарском литературном контексте 1920-30-х годов (К 100-летию марийского поэта и актера)...............................................139

334

Галимуллина Альфия Фоатовна Идейно-художественное своеобразие переложения Ш.Рахмати повести «Бедная Лиза» Н.М.Карамзина на татарский язык............................................................144 Гусейнов Гарун-Рашид Абдул-Кадырович, Мугумова Анна Львовна Древние тюркские (булгарские) языки Балкан и Северо-Восточного Кавказа и происхождение славянской письменности...........................................148 Инаныр Эмине Литературные проекции архетипов в творчестве А.П. Чехова и Якуба Кадри.................................................152 Нагзибекова Мехриниссо Бозоровна Законодательная основа функционирования русского языка в Республике Таджикистан............................................157 Олджай Тюркан Турецкая литература в Болгарии в период с 1839 по 1945 гг...........162 Полникова Ольга Вячеславовна Проблемы сохранения русскоязычного пространства в странах Центральной Азии............................................169 Сарсекеева Наталья Канталиевна Диалог России и Востока в наследии Б. Пастернака...........................176 Суровцева Екатерина Владимировна Н.В. Гоголь и Акутагава Рюноскэ...............................................................181 Узелли Гёнюль Стамбул в изображении русских художников ХIХ века....................186 Хайруллин Руслан Зинатулловитч Поэма Мустая Карима «Чёрные воды».....................................................194 Ху Пэйпэй Сходство и различие передачи английских неологизмов – заимствований в русском и китайском языках.......200 Хуан Цинхуа Бамбук в китайской культуре......................................................................205 Цзюй ХайНа А. С. Пушкин в Китае......................................................................................212 РОССИЯ-ЗАПАД: ДИАЛОГ КУЛЬТУР Базонова Ангелина Васильевна Эпоха войны 1812 года и отражение её на французском языковом материале в романе Л.Н. Толстого «Война и мир»..........217

335

Валькастелли Мартина Идея Рима и древней римской империи в рамках исторического диалога культур России и Италии............221 Григорьева Татьяна Михайловна, Ершова Евгения Олеговна Дитрих Август Вильгельм Тапе: миссионер русского языка и российской истории................................227 Жирова Надежда Анатольевна Постмодернизм в современной отечественной культуре...................233 Климакина Елена Александровна Х.Ф. Геллерт у истоков немецкого бидермейера...................................244 Кобер Ольга Ивановна Влияние западноевропейского искусства на плакат русского модерна...........................................................................249 Корнеева Кристина Анатольевна Метафизика любви в творчестве Новалиса и Зинаиды Гиппиус......................................................................255 Кучумова Галина Васильевна Паломничество в страны востока: роман К. Крахта «1979»............262 Милославская Светлана Кирилловна Язык культа и культуры Древней Руси и специфика формирования его образа в Европе.................................267 Полетаева Татьяна Александровна Критика западного рационализма философами круга В.С. Соловьева в контексте диалога Россия – Запад...........................280 Политанская Юлия Николаевна, Политанский Андрей Васильевич Влияние традиций русской церковной музыки и западного певческого искусства на формирование русской национальной вокальной школы. Методическое пособие для певцов по работе над основными видами вокализации. Общепедагогические принципы воспитания певцов.........................286 Ротарь Виктория Владимировна Западная Европа и ее культура в языке путевых записок начала XVIII века.........................................291 Солдаткина Ольга Александровна Ф.М. Достоевский и А. Камю: диалог сознаний....................................297 Стефко Мария Станиславовна Путешествие В.А. Жуковского по Швейцарии в 1821 году: взгляд романтика на альпийскую страну...............................................302

336

Сузанская Татьяна Николаевна Диалог славянской и романской культур и его реализация в учебниках по русской литературе для гимназий Молдовы..........308 Титова Марина Павловна Пространственно-дистанционные отношения в процессе межкультурной коммуникации.............................................314 Томова Юлия Сергеевна Образ России и США в отражении современных событий в СМИ (на примере эпидемии свиного гриппа)...................320 Цыпина Ирина Михайловна Сопоставительный анализ метонимических отношений между лексемами семантического поля «Дипломатия» в английском и русском языке......................................326

337

Для заметок

338

Для заметок

339

ДИАЛОГ КУЛЬТУР: РОССИЯ – ЗАПАД – ВОСТОК

Издательство «Ремдер» ЛР ИД № 06151 от 26.10. 2001. г. Ярославль, пр-т Октября, 94, оф. 37. Тел.: (4852) 58-03-48, факс 58-03-49. E-mail: [email protected] Формат 60х90/16, усл. печ. л. 21,25, заказ № 178, тираж экз. 340