А.В.: сборник научных трудов в честь 60-летия А.В. Виноградова

САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ КОМПЛЕКСНЫХ СОЦИАЛЬНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ ЛАБОРАТОРИЯ АРХЕОЛОГИИ, ИСТОРИЧЕСКОЙ СОЦИОЛОГИИ И КУЛЬТУРНОГО НАСЛЕДИЯ

А. В. СБОРНИК НАУЧНЫХ ТРУДОВ В ЧЕСТЬ 60-ЛЕТИЯ

А. В. ВИНОГРАДОВА

Санкт-Петербург Культ-Информ-Пресс 2007

УДК 930.26 ББК (Т)63.4 А11

Научный редактор С. В. Хаврин Портрет А. В. Виноградова работы фотографа С. Б. Шапиро

А11

А. В.: Сборник научных трудов в честь 60-летия А. В. Виноградова. СПб.: Культ-Информ-Пресс, 2007. – 190 с., ил. ISBN 5-8392-0277-0 Эта книга объединила авторов, работавших в разные годы в археологических экспедициях А. В. Виноградова, когда он был руководителем Археологического кружка Ленинградского Дворца пионеров или преподавал на историческом факультете ЛГУ. В ней собраны статьи, посвященные изучению палеолита Сибири, неолита северо-запада Европейской части России, раннего бронзового века Центральной Азии, исследованию искусства и материальной культуры скифского времени Саяно-Алтая, славянских древностей, средневековой истории Южной Сибири и Крыма, а также этнографии, лингвистике и истории России. Издание рассчитано на археологов, историков, историков искусства, краеведов, культурологов; оно будет полезным и интересным для студентов и аспирантов, а также для широкого круга читателей. УДК 930.26 ББК (Т)63.4

ISBN 5-8392-0277-0

© Коллектив авторов, 2007

Учителю и другу посвящается

Вы держите в руках сборник научных статей, охватывающих огромный период, – от палеолита до почти современной истории России. Объединяет все эти очень разные работы незаурядная личность – Алексей Владимирович Виноградов, который стал для нас первым, а иногда и единственным Учителем в археологии, в науке, в жизни. Каждый из авторов этого сборника пришел в археологию или в историческую науку своим путем, но этот путь лежал через Археологический кружок Ленинградского Дворца пионеров, где А. В. Виноградов многие годы был бессменным преподавателем еще со своих студенческих лет. Кто-то из нас познакомился с Алексеем Владимировичем на Малом истфаке, кто-то – уже будучи студентом кафедры археологии исторического факультета ЛГУ. Когда бы ни произошла наша встреча, мы не могли пройти мимо этого удивительного человека с горящими глазами, который научил нас романтике науки. В 2002 году, к тридцатилетию Сибирской археологической экспедиции Ленинградского Дворца пионеров, основателем которой стал А. В. Виноградов, была выпущена уникальная книга «Археология и не только…» – воспоминания участников кружка. В ней вспомнили всех, кто за эти годы прошел через кружок, а это сотни питерских детей. Многие из нас не связали свою жизнь с археологией, но впитали в себя стереотипы поведения и систему ценностей, созданную талантливым педагогом и воспитателем. Мы чувствовали, а отчасти и продолжаем чувствовать себя исключительными, потому что с детства прикоснулись к романтике путешествий и риска, поэзии Серебряного века, бардовским песням – словом, ко всему, что в советские годы было альтернативой официальной культуре. В этом сборнике, посвященном 60-летию Алексея Владимировича Виноградова, представлены работы участников Археологического кружка Ленинградского Дворца пионеров, которые профессионально стали заниматься археологией, историей и этнографией. Широта научных интересов авторов настоящего издания говорит сама за себя. Это и палеолит Сибири, и ранний бронзовый век Китая, Монголии, Восточного Казахстана и Алтая, и исследования в области искусства и культуры Тувы разного времени, неолит северо-запада, славяне, средневековая история Крыма, исследования в области этнографии и лингвистики, история России петровского времени – вот далеко не полный перечень тем, которыми занимаются ученики А. В. Виноградова. Мы уже давно выросли, многие из нас работают в Эрмитаже, Кунсткамере или других музеях Санкт-Петербурга, в Институте истории материальной культуры, в Санкт-Петербургском Университете и даже в Законодательном Собрании Санкт-Петербурга. Некоторые живут в других странах, даже на других континентах. Но где бы мы ни жили и где бы ни работали, мы всегда с благодарностью помним и любим нашего Учителя, яркого человека, типичного представителя русской интеллигенции. С днем рождения, дорогой Алексей Владимирович!

СОДЕРЖАНИЕ

П. Е. Нехорошев Новая верхнепалеолитическая стоянка на юге Западной Сибири – Березовский разрез 1 .

.

.

.

.

7

А. Н. Мазуркевич, Д. Ю. Гук Подводные исследования свайного поселения каменного века Сертея II (Смоленская область, Велижский район) . . . . . . . . . . . .

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

17

А. А. Ковалев Чемурчекский культурный феномен (статья 1999 года)

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

25

М. Е. Килуновская Рисунки на скалах Тувы

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

77

В. А. Кисель «Огненный» напиток скифов .

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

110

С. В. Хаврин Тагарские бронзы Ширинского района Хакасии .

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

115

К. В. Чугунов Могильник Догээ-Баары 2 как памятник начала уюкско-саглынской культуры Тувы (по материалам раскопок 1990–1998 гг.) . . . . . . . . . . . . . . .

.

.

.

.

.

.

.

123

П. П. Азбелев Раннесредневековые центральноазиатские вазы: декор и контекст .

.

.

.

.

.

.

.

145

.

.

.

.

.

.

.

158

.

.

.

.

.

Е. Р. Михайлова Тисненые бляшки-обоймицы из памятников культуры псковских длинных курганов С. Б. Адаксина Еще раз о христианизации Крыма и о Партенитской базилике

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

165

О. И. Богуславский Необычный тип погребальных памятников в Юго-Восточном Приладожье .

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

174

Ю. А. Назаренко «Бревно в глазу». К проблеме человеческого «зрения» и «видения» .

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

177

А. С. Терентьев Дворец Петра I в Стрельне .

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

179

Список сокращений .

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

189

.

.

.

.

.

.

П. Е. Нехорошев НОВАЯ ВЕРХНЕПАЛЕОЛИТИЧЕСКАЯ СТОЯНКА НА ЮГЕ ЗАПАДНОЙ СИБИРИ – БЕРЕЗОВСКИЙ РАЗРЕЗ 1 Памятник Березовский разрез 1 находится в Шарыповском районе Красноярского края в 300 км к западу от Красноярска, в 16 км к северу от г. Шарыпово, на самой окраине Назаровской котловины (ил. 1). Стоянка обнаружена осенью 2002 г. сотрудником Шарыповского городского музея С. А. Краснолуцким. В ходе визуального обследования северного борта угольного разреза им были найдены фрагменты костей животных и единичные каменные изделия. В 2003 г. Комитет по охране и использованию памятников истории и культуры администрации Красноярского края провел обследование объекта (Тарасов 2003). На стоянке было заложено шесть шурфов, благодаря которым удалось установить, что культурные остатки залегают в слое погребенной почвы сартанского времени на глубине около 2 м. Территория Шарыповского района относится к бассейну реки Чулым (левому притоку реки Обь), а с точки зрения принадлежности к известным горным массивам, район находится на восточном склоне Кузнецкого Алатау. В большей части района преобладают луговые степи и остепненные луга в сочетании с березовыми и лиственничными лесами. Абсолютные высоты составляют в среднем 250–600 м. Склоны предгорий заняты лиственничными лесами. Выше 700 м развита тайга на лесных дерновых почвах. Непосредственно в районе памятника местность представляет собой увалистую лесостепь. Памятник расположен на водоразделе (ил. 2), ограниченном с юга ручьем Березовым, с запада рекой Береш, с северо-запада рекой Урюп, находясь в 2,5 км к северу от русла ручья Березового, в 3,5 км к юго-востоку от русла реки Урюп, в 4,5 км к востоку от русла реки Береш. В 2,5 км к северо-западу от стоянки находится деревня Никольское. Стоянка локализуется на верхнем вскрышном уступе северного борта угольного разреза «Березовский 1» на абсолютной высоте 317 м. Геоморфологическая ситуация расположения памятника совершенно нестандартная – обычной приуроченности к мысу, логу или крутому склону не наблюдается; также в настоящее время невозможно установить, к бассейну какого водотока он относится. Современная поверхность, на которой расположена стоянка, почти горизонтальная, со слабым понижением к западу (наклон поверхности примерно 1°). Поскольку вследствие продолжения вскрышных работ возникла угроза полного уничтожения памятника, администрация угольного разреза профинансировала раскопки стоянки. Для обнаружения наиболее перспективных для раскопок участков на памятнике было выполнено четыре зачистки борта угольного разреза и заложено три шурфа общей площадью 10 м2. По результатам зачисток и шурфов была установлена глубина залегания культурных остатков и определено место раскопа (9 × 15 м), а также составлен сводный разрез отложений памятника (ил. 3). 1. Современная почва: 0,7–0,8 м. Снята бульдозером при подготовке вскрышных работ; сохранилась на восточной оконечности мысовидного выступа, образованного пологим съездом на нижний вскрышной уступ. 2. Суглинок светло-коричневый с едва уловимым желтоватым оттенком, в сухом состоянии коричневый, в верхней части белесый; мелкооскольчатой с1труктуры. Из этого слоя нередко идут «клинья», проникающие в два нижележащих слоя: 0,2–0,3 м. Практически полностью снят бульдозером при подготовке вскрышных работ. 3. Суглинок светло-коричневый, сероватый, тяжелый, пористый, крупнооскольчатой структуры, в сухом состоянии столбчатый. Отмечаются слабые пятна лжемицелия в виде белых крапинок и точек: 0,3–0,8 м. 4. Суглинок светло-коричневый тяжелый с неясными коричневыми и светлыми прослойками и прослоями, залегающими горизонтально. Встречаются карбонатные стяжения, редкие черные точки гидроокислов марганца, изредка точки лжемицелия; крайне редко наблюдаются зерна гравия и отдельные галечки: 0,4–1,5 м. 5. Темно-серый с коричневатым оттенком тяжелый суглинок. Встречаются зерна гидроокислов марганца, отдельные зерна гравия и мелкие галечки. В нижней части встречаются карбонатные стяжения, появляются

8

П. Е. НЕХОРОШЕВ

С 0

10 км

Ил. 1. Расположение памятников Березовский разрез 1 и 2 на территории Шарыповского района  – памятники Березовский разрез 1 и 2

НОВАЯ ВЕРХНЕПАЛЕОЛИТИЧЕСКАЯ СТОЯНКА НА ЮГЕ ЗАПАДНОЙ СИБИРИ – БЕРЕЗОВСКИЙ РАЗРЕЗ 1

9

Ил. 2. Местоположение памятников Березовский разрез 1 и 2. БР1 и БР2 – памятники Березовский разрез 1 и 2; Брч1 и Брч2 – стоянки Березовый ручей 1 и 2

пятнышки ожелезнения ржавого цвета. От нижележащего слоя нередко отделяется тонкой (до 1 см) прослойкой ожелезнения ржавого цвета: 0,3–0,4 м. 6. Суглинок темно-серый тяжелый, почти глина; крупнооскольчатой, в нижней части глыбистой структуры с многочисленными пятнами ожелезнения ржавого цвета, которые превращаются в горизонтальные и вертикальные прослойки, идущие по граням отдельностей глыб. Содержит также черные прослойки и зерна гидроокислов марганца, особенно многочисленные в нижней части. Часто встречаются карбонатные стяжения вытянутой формы (до 15 см), отдельные зерна гравия и мелкие галечки. Контакт с нижележащим слоем отчетливый, крайне неровный, с переслаиванием, «затеками» и «карманами»: 0,3–0,8 м. Предположительно, это погребенная почва сартанского времени. Содержит культурные остатки эпохи верхнего палеолита, залегание которых нарушено солифлюкционными процессами. 7. Суглинок светло-серый, часто с коричневато-красноватым оттенком в верхней части, как правило, белесый, тяжелый, оскольчатой структуры с многочисленными размытыми пятнами и прослойками коричневого цвета, нередко залегающими с падением на восток. Видимая мощность до 0,6 м.

10

П. Е. НЕХОРОШЕВ

Ю15 –120

–120 1

2 3

4

4 5

6

7 –332

–336

0

1м 1

3

2

4

Ил. 3. Памятник Березовский разрез 1, стратиграфия. Участок восточной стенки раскопа по линии Ю-15. 1 – слоистость, 2 – карбонатные стяжения, 3 – темный прослой, 4 – светлый прослой

Ил. 4. Памятник Березовский разрез 1. Количественное распределение фаунистических остатков по квадратам раскопа

Культурные остатки эпохи верхнего палеолита залегают на глубине 1,3–2,1 м от современной поверхности, а с учетом снятой современной почвы и подстилающего ее слоя примерно на глубине 2,2–3 м, по всей толще слоя 6 (погребенная почва) мощностью 0,6–0,8 м с максимальной концентрацией в нижней части. По площади раскопа находки распределяются пятнами различной мощности, концентрации и протяженности (ил. 4). Всего в слое найдено около 4500 фрагментов и целых костей (определение А. К. Каспарова – ИИМК РАН, СПб.), принадлежащих в подавляющем большинстве крупному северному оленю (98%), причем преобладают кости нижних отделов передних и задних конечностей. Достаточно часто встречаются фрагменты черепов, зубов и реже – рогов. В небольшом количестве найдены фрагменты костей довольно крупного благородного оленя (0,8%), лошади (0,5%) и бизона небольших размеров (0,4%). По мнению А. К. Каспарова, климатическая ситуация в районе памятника на момент его существования была относительно суровой. Об этом говорит, помимо огромного количества костей северного оленя как наиболее многочисленного вида на окружающих территориях, еще и находка двух косточек белой тундряной куропатки (определение А. Н. Пантелеева – ЗИН РАН, СПб.) и двух косточек песца – классических обитателей заполярных тундровых ландшафтов. Все фаунистические остатки залегали в слое с разными углами наклона, часто вертикально, как правило, не составляя четко выраженных скоплений. Вместе с тем анализ их планиграфии показывает, что их распространение в слое нередко выглядит как полосы, ориентированные с востока на запад, между которыми наблюдается уменьшение концентрации (иногда значительное) фрагментов костей: полосы выделяются по линиям Ю6-7, Ю10-11, Ю13-16 и Ю18-19. В одном случае зафиксирована четкая ориентация костей в направлении восток–запад

НОВАЯ ВЕРХНЕПАЛЕОЛИТИЧЕСКАЯ СТОЯНКА НА ЮГЕ ЗАПАДНОЙ СИБИРИ – БЕРЕЗОВСКИЙ РАЗРЕЗ 1

11

с резким наклоном на восток. Такие условия залегания свидетельствуют о нарушенности слоя мерзлотными процессами, показывают «стекание» материала по склону, обусловленное солифлюкцией и согласующееся с наклоном современной дневной поверхности, то есть общим понижением рельефа по направлению восток-запад, к современным долинам рек Береш и Урюп. В слое также встречаются редкие древесные угольки, осколки обожженных костей, крупинки охры бордового цвета, железистые конкреции, конкреция «болотного» железа в одном случае, а на квадрате Ю7–З7-8 – пятно древесного тлена. Каменный инвентарь немногочислен – 540 экз. и представлен отходами производства – сколами (425 экз.), нуклевидными изделиями (19 экз.), манупортами и проч. (12 экз.), а также орудиями (85 экз.), представляющими достаточно специфический набор. Орудия изготовлены часто из слабоизотропных камней низкого качества крупнокристаллической структуры. Подавляющее большинство орудийного набора составляют так называемые долотовидные орудия, представляющие собой клинья, предназначенные для расчленения рогов и костей животных. Достаточно выразительными формами представлены ножи, имеется несколько скребков (ил. 5–7). Остальные орудия типологически невыразительны.

1

2

4 3 5

6

7 8

9

10

Ил. 5. Каменный инвентарь: 1–5, 8, 9 – долотовидные орудия; 6, 7 – скребки, 10 – нож

12

П. Е. НЕХОРОШЕВ

2 1

4 3

5

6

7

8

10 0

5 см

9

Ил. 6. Памятник Березовский разрез 1. Каменные изделия: 1–5 – долотовидные; 6, 7, 9 – ножи; 8, 10 – скребки

Обнаружено несколько орудий, изготовленных из рога северного оленя, представляющих собой расколотый вдоль кусок рога с плавным закруглением одного конца (ил. 8). Типологически коллекция Березовского разреза 1, как представляется, ближе всего к памятникам афонтовской культуры. Однако согласно радиоуглеродным датировкам памятник значительно древнее. По костям животных в радиоуглеродной лаборатории ИИМК РАН получены даты: ЛЕ 7481 – >39400, ЛЕ 7482 – >35000 (36100 ± 2500), ЛЕ 7483 –34100 ± 6000, ЛЕ 7484 – 32500 ± 1200, ЛЕ 7485 – >23000. Датам, как кажется, противоречит залегание культурных остатков в погребенной почве сартанского времени, деформированной

НОВАЯ ВЕРХНЕПАЛЕОЛИТИЧЕСКАЯ СТОЯНКА НА ЮГЕ ЗАПАДНОЙ СИБИРИ – БЕРЕЗОВСКИЙ РАЗРЕЗ 1

13

1

0

5 см

2

4

3

5

6

Ил. 7. Памятник Березовский разрез 1. Каменные изделия: 1 – отщеп с ретушью, 2 – скребло, 3 – рубящее орудие, 4 – острие, 5 – пластина с ретушью, 6 – орудие с пришлифованным краем

криогенными процессами. На холодные условия указывает и фаунистический состав коллекции – северный олень, песец и тундряная куропатка. Такие противоречия пока не находят должного объяснения. Низкие требования к качеству сырья и специфический орудийный состав свидетельствуют о кратковременности пребывания палеолитических охотников на данном месте, хотя посещения были неоднократными и повторялись на протяжении длительного времени, о чем свидетельствуют мощность слоя и количество костных остатков. С учетом специфического состава фаунистического материала можно предположить, что памятник представляет собой остатки места разделки туш после забоя животных. Само место забоя, видимо, находилось в непосредственной

14

П. Е. НЕХОРОШЕВ

1

2 0

5 см 3 4

Ил. 8. Памятник Березовский разрез 1. Роговые изделия: 1, 2, 4 – орудия с закругленным концом; 3 – фрагменты наконечника (?)

близости, а может быть, и непосредственно в этом же месте – вряд ли туши целиком перетаскивались на какое-то расстояние для их последующей разделки. На месте памятника производилось их расчленение с целью отделения мясных частей и частей, пригодных для изготовления охотничьего вооружения, то есть рогов, из которых, судя по находке в 2003 г. рогового острия (ил. 8, 3), изготавливались наконечники копий. Охотникам необходимо было быстро расчленить убитое животное, для чего подходил осколок практически любого камня, отделить и расчленить рога долотовидными орудиями, грубо обработать снятые шкуры скребками. После этого место разделки оставляли, а добычу уносили на стоянки типа Березового ручья 1 и 2, расположенные в 4,5 км к юго-западу в устье ручья Березовый (Васильев 1996. С. 178; Вишняцкий 1984, 1987; Вишняцкий и др. 1986; Курочкин, Мелентьев 1982; Лисицын 2000. С. 81–84; Поляков 1991). Чем привлекало данное место палеолитических охотников в качестве места забоя животных, пока сказать трудно. Может быть, здесь существовал удобный рельеф и специфическая растительность, способствовавшие

НОВАЯ ВЕРХНЕПАЛЕОЛИТИЧЕСКАЯ СТОЯНКА НА ЮГЕ ЗАПАДНОЙ СИБИРИ – БЕРЕЗОВСКИЙ РАЗРЕЗ 1

15

2

1

7 3

4

5

12 8 9

15 13

14 11

10 6

300 км I II

Ил. 9. Расположение основных палеолитических местонахождений в границах ЗападноСибирской равнины; I – местонахождения досартанского возраста; II – местонахождения сартанского возраста. 1 – Гари, Рычково, Евалга; 2 – Луговское; 3 – Шикаевка 2; 4 – Черноозерье 2; 5 – Новый Тартас, Венгерово 5; 6 – Волчья Грива; 7 – Могочино 1; 8 – Томская стоянка; 9 – Шестаково; 10 – Березовый Ручей 1 и 2; 11 – Ачинская стоянка; 12 – Арышевское 1, Воронино-Яя; 13 – Большой Улуй, Усть-Большой Улуй; 14 – Большой Кемчуг; 15 – Некрасовское (Деревянко и др. 2003. С. 7. Ил. 1)

удачной охоте. Однако осмотр борта угольного разреза на протяжении 1 км к западу и востоку от памятника не выявил каких-то особенностей погребенного рельефа и водных потоков: слой, содержащий культурные остатки, залегает горизонтально, без видимых значительных нарушений эрозионными процессами, то есть поблизости не фиксируется нарушений рельефа того времени в виде оврагов и балок и каких-то небольших водоемов и водотоков типа озер, болот и ручьев. Вероятно, здесь мог существовать так называемый зверовой солонец – место с повышенным содержанием в грунте различных солей, минералов и микроэлементов. На такое предположение наталкивает сильная насыщенность вмещающего культурные остатки слоя карбонатами, гидроокислами железа и марганца. Животные, приходя на подобное место для поедания насыщенного минералами грунта, были достаточно легким объектом охоты из засады. Памятники типа «место забоя» («kill site» англоязычных исследователей) обычно представляют собой скелетные остатки одного–двух животных, рядом с которыми обнаруживается не более десятка каменных орудий (в случае

16

П. Е. НЕХОРОШЕВ

забоя мамонта орудий может быть и больше, как на стоянках Шикаевка II и Томская). При этом локализация места забоя в рельефе местности могла быть совершенно случайной. В данном же случае неоднократно использовалось одно и то же место, что подтверждает предположение о существовании зверового солонца. Подобные зверовые солонцы представляют собой верхнепалеолитические стоянки – Шестаково, расположенная в Кемеровской области примерно в 160 км к западу от памятников Березовский разрез 1 (Деревянко и др. 2003; Зенин 2002), и Волчья Грива, находящаяся в 200 км к западу от Новосибирска. Аналогичный характер памятников предполагается и для стоянок Шикаевка II и Томская (ил. 9). На памятниках Шестаково и Волчья Грива образование мощных костеносных горизонтов связывается с естественной гибелью животных в зоне зверовых солонцов, так как присутствуют все кости скелета (на стоянке Шикаевка II обнаружено два почти полных скелета мамонта, а на стоянке Томская – один). На стоянке Березовский разрез 1, напротив, фаунистические остатки образовались в результате охотничьей деятельности человека, о чем свидетельствует отсутствие полного набора костей скелета. Зверовые солонцы не являются характерным признаком только палеолитической эпохи, они существуют и в настоящее время. Один из таких солонцов находится в 30 км от стоянки Шестаково. Таким образом, памятник Березовский разрез 1 представляет собой нарушенное природными процессами место разделки туш северного оленя (а также в незначительной степени – благородного оленя, дикой лошади и бизона) после забоя животных палеолитическими охотниками, вероятно, в зоне зверового солонца. Предполагаемый возраст скорее всего все-таки определяется периодом захоронения культурных остатков, относящемуся к сартанскому оледенению. Такой тип памятников практически неизвестен на территории Сибири и представляется уникальным. На всей территории Западной Сибири известно всего около 20 верхнепалеолитических памятников (ил. 9), причем, как правило, крайне бедных в археологическом отношении, что делает исследованный объект чрезвычайно интересным в научном плане. ЛИТЕРАТУРА Васильев 1996 – Васильев С. А. Поздний палеолит верхнего Енисея (по материалам многослойных стоянок района Майны). СПб., 1996. Вишняцкий 1984 – Вишняцкий Л. Б. Позднепалеолитическая стоянка Березовый ручей 1 // Проблемы исследования каменного века Евразии. Красноярск, 1984. С. 99–102. Вишняцкий 1987 – Вишняцкий Л. Б. Костяные изделия с пазами из позднепалеолитической стоянки Березовый ручей 1 // СА. 1987. № 3. С. 202–203. Вишняцкий и др. 1986 – Вишняцкий Л. Б., Курочкин Н. Г., Мелентьев А. Н., Лисицын Н. Ф. Палеолитическая стоянка в Красноярском крае // КСИА. [Вып.] 188. М., 1986. С. 100–105. Деревянко и др. 2003 – Деревянко А. П., Молодин В. И., Зенин В. Н., Лещинский С. В., Мащенко Е. Н. Палеолитическое местонахождение Шестаково. Новосибирск, 2003. Курочкин, Мелентьев 1982 – Курочкин Г. Н., Мелентьев А. Н. Открытие верхнего палеолита на территории КАТЭКа // Проблемы археологии и этнографии Сибири. Иркутск, 1982. С. 21–23. Лисицын 2000 – Лисицын Н. Ф. Поздний палеолит Чулымо-Енисейского междуречья. СПб., 2000. Поляков 1991 – Поляков А. С. Стоянка Березовый ручей II в зоне строительства КАТЭКа // Палеоэтнологические исследования на юге Средней Сибири. Иркутск, 1991. С. 47–51. Тарасов 2003 – Тарасов А. Ю. Отчет о проведении детального археологического обследования объектов культурного наследия (стоянок Березовский разрез 1, 2), находящихся на территории верхнего вскрышного уступа Березовского разреза 1 (блок № 2, профильная линия 32-34) в Шарыповском районе Красноярского края в 2003 г. (Архив Института археологии РАН).

А. Н. Мазуркевич, Д. Ю. Гук ПОДВОДНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ СВАЙНОГО ПОСЕЛЕНИЯ КАМЕННОГО ВЕКА СЕРТЕЯ II (СМОЛЕНСКАЯ ОБЛАСТЬ, ВЕЛИЖСКИЙ РАЙОН) В 1972 г. при осмотре мелиоративного канала, в который была заключена речка Сертейка (левый приток реки Западная Двина), было открыто поселение Сертея II. В 1973 г. А. М. Микляевым на берегу картового канала была заложена траншея 6 × 2 м. В ней были открыты остатки двух культурных слоев А и Б, в которых были обнаружены материалы северо-белорусской культуры, начального этапа жижицкой культуры и финального этапа существования усвятской культуры. В траншее, на дне реки и в обрезе берега, были выявлены многочисленные сваи-столбы, доски и некоторые конструктивные детали от построек с приподнятыми над землей полами-платформами. Раскопки 1973 г. поселения Сертея II показали, что этот памятник целесообразно и наиболее безопасно исследовать средствами подводной археологии (Микляев 1982). На сегодняшний день выявлены остатки как минимум пяти построек, разной степени сохранности. Остатки постройки № 1 представлены рядами свай-столбов, частью рухнувшего, но сохранившего конструктивные особенности помоста свайного поселения с очагом. Между рядами свай-столбов, ориентированных по линии северо-восток–юго-запад, на тонкой стерильной прослойке сапропеля, лежащего на материке (алеврите) залегает помост. Его основание составляли бревна диаметром около 9–12 см, ориентированные по линии запад–восток. На бревна, поперечно им, были плотно уложены жерди диаметром 5–8 см. Поверх, перпендикулярно жердям, положены неокоренные сосновые плашки толщиной около 6 см. Сверху лежал слой мха, который был присыпан крупнозернистым белым песком мощностью до 8 см. Песок насыщен мелкими угольками, кальцинированными косточками, кремневыми отщепами и чешуйками. На слое песка обнаружены развалы горшков, большое количество костей животных и рыб, часть из них со следами пребывания в огне, мелкие отщепы, подвеска из клыка медведя, коленчатая дубовая рукоять-топорище, фрагмент кленовой ложки. У северо-восточной оконечности настила найдены фрагменты веревок, сплетенных из корневища черники и липового лыка (Колосова, Мазуркевич 1998). Очаг образовывали крупные камни, выложенные по кругу диаметром около 53 см. На южном крае настила найдены придонные части от двух сосудов, две янтарные подвески подтреугольной формы, в мусорном завале, среди кухонных отбросов: скорлупы водяных орехов и желудей, – костей животных и рыб, створок беззубки; фрагментов посуды, кремневых отщепов, найден фрагмент сети с ячейками 4,5 × 4,5 см из корневища черники, прикрепленный к калиновой кляче. Остатки постройки № 2 расположены севернее постройки № 1 под углом к ней. Расстояние между ними около 2 м. Эта постройка была ориентирована по сторонам света. С восточной стороны выявлен мусорный завал с кухонными отбросами и фрагментами сосудов. Остатки постройки № 3 зафиксированы в обрезе противоположного берега реки Сертейка. В обрезе берега видны детали настила, с лежащими на нем вещами, а над ним читаются остатки упавших конструкций стен и кровли. В квадратах, прилегающих к траншее 1973 г., прослеживаются по верхушкам свай контуры постройки № 5, ориентированной осью по линии запад–восток. Вероятно, с этой постройкой связана линза песка в траншее 1973 г., которая являлась подсыпкой под очаг. В северо-западной части траншеи были выявлены конструкции от постройки № 4. Остатки постройки залегали ниже линзы песка более чем на 80 см и были представлены бревном с налегавшими на него кольями, досками, жердями со следами пребывания в огне, залегающими между сваями – остатки помоста. Особое внимание привлекает бревно, через которое проходят концы свай сквозь специально прорубленные отверстия квадратной формы. Итак, свайные постройки располагались на заторфованном берегу древнего озера и не были приурочены к минеральным берегам (Кулькова, Савельева 2003). Это своеобразная форма адаптации населения к сложным

18

А. Н. МАЗУРКЕВИЧ, Д. Ю. ГУК

Ил. 1. Вид на палеоозера в долине реки Сертея. Фото А. Н. Мазуркевича

Ил. 2. Видеофиксация работ на неолитическом поселении Сертея II. Фото Д. Ю. Гук

экологическим условиям суббореального времени (Мазуркевич 1998, 2003; Dolukhanov еt al. 2004). Постройки состояли из прямоугольных помостов – жилых платформ описанной конструкции, площадью приблизительно 7,0 × 4,5 м, прикрепленных к сваям с помощью веревок (фрагменты веревок из корневищ черники часто находят вдавленными в сваи) и поддерживаемые снизу «рогатыми» сваями. Часть свай являлась столбами, служившими основой для стен построек, которые могли быть сделаны из очищенных от боковых ответвлений веток. Последние найдены в большом количестве в культурном слое – как правило, они залегали скоплениями возле рядов свай. В качестве свай-столбов, большая часть которых служила основой для стен, выбирались стволы деревьев диаметром 8, 9–10, 12, 14, 16, 18 и более 20 см. Сваи-столбы больших диаметров концентрировались в основном

ПОДВОДНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ СВАЙНОГО ПОСЕЛЕНИЯ КАМЕННОГО ВЕКА СЕРТЕЯ II

19

по углам настилов, а между ними, по периметру, – спаренные столбы-сваи меньших диаметров. Особенно усиливались подпорками и столбами-сваями участки, где располагались песчаные подсыпки под очаги. В качестве свай в основном использоваллись ель и ясень, реже сосна, вяз, клен, дуб, ива, липа, береза, тополь (Мазуркевич, Колосова 1998). В культурных слоях встречены фрагменты кровельных желобов и плах с боковым упором для устройства полов, балок с гнездами-отверстиями. Жилые платформы окружали мусорные кучи, по периметру которых полукругом фиксируются столбы. Характер мусорных куч свидетельствует о том, что в период накопления они подтапливались, а размывались в более позднее время, когда уровень воды в водоемах повышался и жилые постройки переносились на более сухие и высокие участки местности (Микляев 1971; Мазуркевич 1998]. При датировании построек был использован метод дендрохронологического анализа. Обычные требования, предъявляемые к древесным спилам при дендрохронологическом анализе (Schweingruber 1983), также были приняты во внимание. Во-первых, дендрохронологическое датирование допустимо для образцов древесины одной породы и из территориально и климатически близких регионов. Во-вторых, степень сохранности образца должна быть такой, чтобы не вызвал затруднений распил ствола на цилиндрические фрагменты с последующей шлифовкой поперечного среза для замеров ширины годичных колец под микроскопом, как это принято по традиционной методике. В-третьих, что на практике оказывается наиболее трудно выполнимым, необходимость изучения как можно большего числа образцов для повышения результативности метода. В идеальном случае мы должны были бы сделать спилы со всех имеющихся свай, сравнить их между собой, отобрать те, что хорошо увязываются друг с другом и пригодны для построения дендрохронологической шкалы для этих конструкций (допустим, 60% от общего числа), произвести аналогичную процедуру для другой конструкции, а затем уже, сравнивая эти характерные для каждой конструкции образцы древесины, сделать выводы об их датировке. Однако практика внесла коррективы в указанную процедуру.

Ил. 3. Вид на неолитическое поселение Сертея II. Фото Д. Ю. Гук

20

А. Н. МАЗУРКЕВИЧ, Д. Ю. ГУК

Ил. 4. Вид на постройку № 6 поселения Сертея II (подводная съемка). Фото А. Н. Мазуркевича

Все обнаруженные сваи были расчищены, координаты нанесены на общий план раскопа, диаметр зафиксирован. Определение породы древесины свай проводилось по признакам микроструктуры древесины в Лаборатории физико-химических исследований Отдела научно-технической экспертизы Государственного Эрмитажа в 1997–2006 гг. для 214 из 334 зафиксированных свай памятника. Распределение древесины по породам: ель (Picea sp.) – 92 сваи, ясень (Fraxinus sp.) – 47, сосна (Pinus sp.) – 15, вяз (Ulmus sp.) – 17, лещина (Corylus sp.) – 9, клен (Acer sp.) – 8, дуб (Quercus sp.) – 7, ольха (Alnus sp.) – 7, ива (Salix sp.) – 4, липа (Tilia sp.) – 3, береза (Betula sp.) – 3, тополь (Populus sp.) – 2. Большая часть свай имеет диаметр 6–8 см (49%), значительная часть – 9–11 см (39%), сваи из опорных точек конструкций 12–28 см (12%) (Мазуркевич, Колосова 1998). Сохранность фрагментов древесины неолитического поселения в условиях их залегания в сапропеле без доступа воздуха исключительная, с точки зрения возможности увидеть и зафиксировать воочию сохранившиеся конструкции, однако из-за размягчения древесины невозможными оказываются не только поперечный распил фрагмента сваи с последующей шлифовкой без нарушения структуры годичных колец, но и рентгеновская съемка такого образца – рисунок годичных колец не фиксируется на пленке. То, что в состоянии различить человеческий глаз, практически не фиксируется или фиксируется с трудом измерительными приборами. Попытки высушить спил приводят к деформации структуры годичных колец. Высказанная ранее дендрохонологами гипотеза о неизменности относительного прироста годичных колец при естественном высыхании образца (Вихров 1962. С. 112) позволила допустить возможность многократного обращения к образцам в течение нескольких лет, при условии их хранения во влажной среде. Также были учтены рекомендации по использованию в работе с образцами мелко растертого мела (зубного порошка) и смачиванию высохших объектов водой (Фильрозе, Гладушко 1986). Наиболее рациональной для данных условий оказалась зачистка острым ножом без шлифовки всей поверхности спила сваи, что позволило отслеживать годичные кольца по всему диаметру, если они перестали быть различимы на выбранном для замера радиусе. Перед измерением образец может быть дополнительно смочен водой для получения более четкого рисунка годичных колец. После измерения образец хранится в полиэтиленовом пакете. Как правило, при выборе диаметра (радиуса) для замера ширины колец придерживаются одной из следующих методик: замеры по наибольшему и наименьшему диаметрам с усреднением (Douglass 1928), усреднение измерений по направлениям север–юг и восток–запад (Молчанов, Смирнов 1967. С. 32), наиболее длинный радиус определяется как линия максимального роста. Поскольку многолетние исследования Н. В. Ловелиуса показали, что масштаб прироста относительно биологического центра относительно постоянен (Loveluis 1997. С. 27), авторы посчитали возможным производить замеры колец от периферии к центру по линии максимального прироста древесины с отклонениями от этой линии в случаях ложных или выпадающих колец, повреждения структуры образца, а также визуальной неразличимости колец. Количество отобранных для дендрохронологического анализа

ПОДВОДНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ СВАЙНОГО ПОСЕЛЕНИЯ КАМЕННОГО ВЕКА СЕРТЕЯ II

21

образцов пришлось ограничить на сегодняшний день двадцатью пятью еловыми сваями. Сваи, отобранные для дендрохронологического анализа, имеют диаметр от 8 до 14,5 см. Средняя ширина годичного кольца колеблется от 0,8 до 2,6 мм. Для того чтобы избежать трудностей обработки данных, хорошо известных каждому дендрохронологу, авторы попытались разработать новый подход, который упростил бы процедуру. Альтернативный подход был основан не на методах корреляционного анализа, а на теории нечеткой логики (Zadeh 1965). Это позволяет учесть глобальное влияние окружающей среды на образцы. Идея заключается в предварительном преобразовании исходных данных в ряд нечетких оценок роста – переход от количественных переменных к качественным на основе неформальных критериев, используемых экспертами-дендрохронологами. Один из таких методов известен под именем «скелетных графиков» Глока (Glock 1937). Мы определяем года максимального и минимального прироста для образцов, отмечая их как «экстремально большой» и «экстремально низкий», затем года «большого» и «малого» прироста, все остальные определяются как «не меньше предыдущего года» или «не больше предыдущего года». После этой процедуры образец выглядит как на ил. 5. Номера свай отмечены черным цветом, а номера построек – белым. Счет времени идет слева направо. Сравнение легко можно выполнить вручную после определения «характерных» годов максимального и минимального роста, если таковые есть в образце. Опытные исследователи предпочитают ручное сопоставление для принятия окончательного решения, поскольку так они могут принять во внимание специфические особенности каждого отдельного дерева, на которых и основывается наш «портрет» (Hookk, Mazurkevich 2007). Визуальный метод сравнения годичных колец с предыдущими и последующими годами позволяет оценить наличие или отсутствие роста, так называемую тенденцию роста. Если у нас есть возможность замерить ширину годичных колец, то процедура может быть выполнена автоматически (Гук 1996) с использованием треугольной функции принадлежности к 7 нечетким множествам оценок прироста древесины (A – максимальный, B – очень большой, C – большой, D – средний, E – маленький, F – очень маленький, G – практически нулевой): для mx – 3σ < xi < mx – 2σ μG(x) = (mx – 2σ – xi)/σ, μF(x) = xi/σ, μA(x) = μB(x) = μC(x) = μD(x) = μE(x) = 0; для mx – 2σ < xi < mx – σ μF(x) = –(xi – mx + σ)/σ, μE(x) = (xi – mx + 2σ)/σ, μA(x) = μB(x) = μC(x) = μD(x) = μG(x) = 0; для mx – σ < xi < mx μE(x) = (mx – xi)/σ, μD(x) = (xi – mx + σ)/σ, μA(x) = μB(x) = μC(x) = μF(x) = μG(x) = 0; для mx < xi < mx + σ μD(x) = (mx + σ – xi)/σ, μC(x) = (xi – mx)/σ, μA(x) = μB(x) = μE(x) = μF(x) = μG(x) = 0; для mx + σ < xi < mx + 2σ μC(x) = (mx + 2σ – xi)/σ, μB(x) = (xi – mx – σ)/σ, μA(x) = μD(x) = μE(x) = μF(x) = μG(x) = 0; для mx + 2σ < xi < mx + 3σ μB(x) = (mx + 3σ – xi)/σ, μA(x) = (xi – mx – 2σ)/σ, μC(x) = μD(x) = μE(x) = μF(x) = μG(x) = 0; для xi £ mx –3σ μG = 1, μA(x) = μB(x) = μC(x) = μD(x) = μE(x) = μF(x) = 0; для xi = mx – 2σ μF = 1, μA(x) = μB(x) = μC(x) = μD(x) = μE(x) = μG(x) = 0; для xi = mx – σ μE = 1, μA(x) = μB(x) = μC(x) = μD(x) = μF(x) = μG(x) = 0; для xi = mx μD = 1, μA(x) = μB(x) = μC(x) = μE(x) = μF(x) = μG(x) = 0; для xi = mx + σ μC = 1, μA(x) = μB(x) = μD(x) = μE(x) = μF(x) = μG(x) = 0; для xi = mx + 2σ μB = 1, μA(x) = μC(x) = μD(x) = μE(x) = μF(x) = μG(x) = 0; для xi ³ mx + 3σ μA = 1, μB(x) = μC(x) = μD(x) = μE(x) = μF(x) = μG(x) = 0;

где mx – математическое ожидание для x, σ – среднеквадратичное отклонение для mx. Ряды исходных данных xi и xj заменяются матрицей оценок M со значениями степеней принадлежности mi,l и mj,l, где i, j = [1;N] и l = [1;p], N – число лет в интервале перекрытия образцов, и p – число нечетких множеств. Степень принадлежности μA(x) выражает степень принадлежности элемента x к нечеткому множеству A.

22

А. Н. МАЗУРКЕВИЧ, Д. Ю. ГУК

95 108 179 96 94 137 138 384 194 386 355 362 200 294 143 334 281 145 293 322 165 Ил. 5. Плавающая дендрошкала для неолитического поселения Сертея II

Значение 0 означает, что x не принадлежит нечеткому множеству; значение 1 означает, что x принадлежит нечеткому множеству на 100%. Значения в интервале от 0 до 1 характеризуют элементы нечеткого множества, которые принадлежат ему только частично. В любом случае элементы матрицы решений определяют ненулевое сходство по принадлежности к одному нечеткому множеству на каждом сдвиге серий годичных колец: fm,l = min {mi,l;mj,l}, где m = [1;N],

и затем – принадлежность к объединению нечетких множеств: f′m = max fm,l , где l = [1;p].

Характеристическая функция представляет собой суммарную оценку, а степень сходства учитывает не только сходство данных, так называемую функцию качества, N

Fk = Σ f′m , где m = [1;N], 1

но и длину интервала, на котором это значение получено: max Fk & max n′,

где k – номер сдвига и n′ – число перекрывающихся колец из двух образцов для этого сдвига. В случае с корреляционными методами мы можем получить несколько максимумов функции, в случае применения нечеткой логики – либо решение есть, и оно одно, либо его нет.

ПОДВОДНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ СВАЙНОГО ПОСЕЛЕНИЯ КАМЕННОГО ВЕКА СЕРТЕЯ II

23

Ил. 6. Хронология построек неолитического поселения Сертея II по данным дендрохронологического анализа и радиоуглеродного датирования

Датирование единичных образцов с небольшим числом колец остается всегда спорным, хотя известны случаи датирования слоев раскопа по достаточно коротким сериям колец (Comşa 1982; Schmidt 1987). Когда есть возможность так или иначе синхронизировать друг относительно друга какую-либо пару образцов, интерпретация полученного результата может считаться корректной при наличии подтверждающих ее датировок и данных, полученных другими естественнонаучными методами. Имеющиеся 23 радиоуглеродные даты для 12 образцов древесины позволили сформулировать гипотезу о последовательности возведения построек. Радиоуглеродные даты были взяты для всего спила целиком, для 10–20 внешних колец, а также для внутренних колец. Жирными цифрами отмечены на рисунке номера свай (ил. 6), образцы из которых составили общую радиоуглеродную датировку постройки. Первая постройка – № 4, относящаяся к позднему этапу усвятской культуры, появляется в первой половине 3 тысячелетия до н. э. Распределение радиоуглеродных дат показывает длительный период активности на этом месте. Возможно, поселение было перенесено на 350 м к востоку. Затем появляется постройка № 1, что соответствует абсолютной дате 2304 ± 113 до н. э. 5 лет спустя начата новая постройка – № 3 (2295 ± 123 до н. э.). В то же самое время (2372 ± 82 до н. э.) постройка № 2 была начата или реконструирована. 17 лет спустя была проведена реконструкция постройки № 1, и 5 лет спустя – реконструкция постройки № 2. Одновременно постройка № 1 была расширена, так что мы обозначили эту часть № 6 (2219 ± 184 до н. э.). Постройка № 6 существовала длительное время и подвергалась ремонту каждые пять лет. Было чрезвычайно интересно отметить, что период между ремонтными работами составляет около 5 лет. Самая поздняя постройка № 5 относится к северо-белорусской культуре 2 тысячелетия до н. э. Можно предположить проживание на данной территории небольшого социума, возводившего последовательно и/или реконструировавшего по мере необходимости на одном и том же месте постройки № 1–3, 6. Интересно, что только во второй половине 3 тысячелетия до н. э. на поселениях отмечается существование нескольких синхронных построек, что может свидетельствовать об увеличении населения и коллективов. Вполне возможно, что это связано с распространением среди строителей свайных поселений навыков земледелия и скотоводства,

24

А. Н. МАЗУРКЕВИЧ, Д. Ю. ГУК

которые были впервые зафиксированы на материалах п. Сертея II и Усвяты IV (Мазуркевич 2003; Dolukhanov еt al. 2004). Предварительные результаты показывают, что комплексный анализ данных, включающих даты по 14C для некоторых образцов древесины, делает возможным построение плавающей дендрошкалы, относительное соотнесение дендрошкалы с абсолютными датами, хронологическую идентификацию археологического материала, даже если различия в технологии и орнаментации керамики незначительны. Кроме того, метод позволяет подтвердить также и данные радиоуглеродного анализа и анализа керамики. Дендрохронологический анализ образцов древесины из неолитических торфяниковых поселений на северо-западе восточноевропейской равнины поводился при полном отсутствии каких-либо построенных ранее дендрошкал для данного региона этой эпохи, что сузило задачу до построения локальной плавающей дендрошкалы конкретного памятника. Общая длина плавающей шкалы равна 77 годам. 21 древесный образец и 23 радиоуглеродные даты подтверждают нашу гипотезу. Число образцов может показаться не столь впечатляющим, если не принимать во внимание факт необходимости работы аквалангистов для получения каждого из этих образцов при подводных археологических раскопках. Финансирование мультидисциплинарных исследований осуществляется при поддержке Программы Министерства Иностранных дел Франции (проект ECO-NET №16333YJ); Европейской Комиссии (проект FP6-NEST028192); РГНФ-07-01-90106а/Б. ЛИТЕРАТУРА Вихров, Колчин 1962 – Вихров В. Е., Колчин Б. А. Основы и метод дендрохронологии // СА. 1962. [№] 1. Гук 1996 – Гук Д. Ю. Методика дендрохронологического анализа: новый подход // Информационные технологии в моделировании и управлении. 1996. Гук, Зайцева, Мазуркевич 2003 – Гук Д. Ю., Зайцева Г. И., Мазуркевич А. Н. Радиоуглеродное датирование и перспективы дендрохронологического анализа неолитических памятников Ловатско-Двинского междуречья // Древности Подвинья: исторический аспект. СПб., 2003. Кулькова, Савельева 2003 – Кулькова М. А., Савельева Л. А. Восстановление палеоклиматических условий голоцена в районе заболоченных озер в долине реки Сертейки в Велижском районе Смоленской области // Древности Подвинья: исторический аспект. СПб., 2003. Мазуркевич 1998 – Мазуркевич А. Н. О происхождении усвятской культуры среднего неолита // Проблемы археологии. СПб., 1998. Вып. 4. Мазуркевич 2003 – Мазуркевич А. Н. Первые свидетельства проявления производящего хозяйства на Северо-Западе России // Пушкаревский сборник. СПб., 2003. Вып. II. Мазуркевич, Колосова 1998 – Мазуркевич А. Н., Колосова М. И. Идентификация деревянных предметов по признакам анатомического строения древесины из неолитических торфяниковых памятников Ловатско-Двинского междуречья // Поселение, среда, социум: Материалы тематической конференции. СПб., 1998. Микляев 1971 – Микляев А. М. Неолитическое свайное поселение на Усвятском озере // АСГЭ. № 11. СПб., 1971. Молчанов, Смирнов 1967 – Молчанов А. А., Смирнов В. В. Методика изучения прироста древесных растений. М., 1967. Фильрозе, Гладушко 1986 – Фильрозе Е. М., Гладушко Г. М. Способ проявления границ и структуры годичных слоев. Дендрохронология и климатология. М., 1986. Comşa 1982 – Comşa E. Alte secvente dendrocronologice din asezarea neolitica de la Radovanu // SCIVA. [Vol.] 33. [N] 2. Dolukhanov et al. 2004 – Dolukhanov P., Shukurov A., Arslanov K., Mazurkevich A. N., Savel’eva L. A., Dzinoridze E. N., Kulkova M. A., Zaitseva G. I. The Holocene Environment and Transition to Agriculture in Boreal Russia (Serteya Valley Case Study) // Internet Archaeology – 17 (http://intarch.ac.uk/journal/issue 17). 2004. Douglass 1928 – Douglass A. E. Climatic Cycles and Tree Growth II // Carnegie Institute Publication. 1928. [N] 289. Vol. 2. Hookk, Mazurkevich 2007 – Hookk D. Yu., Mazurkevich A. N. Fuzzy logic and Neolithic wood // Small samples – big objects. Münich, 2007. Glock 1937 – Glock W. S. Principles and methods of tree-ring analysis // Carnegie Institution of Washington Publication. 1937. [N] 486. Lovelius 1997 – Lovelius N. V. Dendoindication of natural processes and anthropogenic influences. St. Petersburg, 1997. Schmidt 1987 – Schmidt B. Dendrochronologie und Ur- und Frühgeschichte. Habilitation thesis. Köln, 1987. Schweingruber 1983 – Schweingruber F. H. Der Jahrring. Standort, Methodik, Zeit und Klima in der Dendrochronologie. Bern; Stuttgart, 1983. Zadeh 1965 – Zadeh L. A. Fuzzy sets // Information and Control. 1965. [N] 8.

А. А. Ковалев ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА) Появление и развитие чемурчекского культурного феномена на Рудном и Монгольском Алтае и в Северной Джунгарии, ознаменовавшего собой культурную трансформацию Саяно-Алтая как следствие вторжения мигрантов – носителей традиций коридорных гробниц из Западной Европы (Франции) в середине 3 тысячелетия до н. э., требует фундаментального междисциплинарного исследования силами всех алтайских государств – Китая, России, Монголии, Казахстана, а также европейских ученых. В связи с этим вызывает глубокое огорчение, что мои статьи (Kovalev 1999; 2000), в которых впервые атрибутирована и датирована эта общность, сделан вывод о ее западноевропейском происхождении и о ее роли в формировании раннескифской статуарной традиции, мало известны российским исследователям. Кроме того, текст германской статьи 2000 г. был переделан без ведома автора: исключена преамбула, заменены подписи к рисункам, искажены либо опущены наименования и нумерация многих памятников (что вызвало еще большую путаницу, чем та, которую устроили китайские исследователи), исключена треть таблиц, а часть рисунков дана в отвергнутом автором первоначальном варианте, в переводе имеются грубые ошибки (типа «афанасьевская культура XIII–XII вв. до н. э.»); по непонятным причинам искажено даже название чемурчека – вместо китайской транскрипции Qiemuerqieke дано “Xemirxek”, что в резюме на руском обратно переведено как «ксемирксекская» культура! К сожалению, русскоязычный вариант моей статьи, подготовленный зимой 1999 г. и переданный для публикации в Кемеровский госуниверситет, так и не увидел свет, поскольку готовившийся там сборник не был опубликован. Сегодня представляется целесообразным представить публикацию этого труда с минимальными комментариями, сопроводив ее текстом обзорной статьи по итогам наших исследований чемурчека за прошедшие восемь лет.

Среди исследованных на севере Синьцзяна каменных изваяний есть несколько десятков экземпляров, которые резко отличаются от тюркских каменных баб, оленных камней и имеют характерные черты как раннескифских статуарных памятников, так и энеолитических изваяний Причерноморья и Предкавказья. Множество таких изваяний было открыто в 1961 г. совместной экспедицией музея Синцзян-Уйгурского автономного района и поискового отряда уезда Алтай во время разведки в юго-западных предгорьях Алтайских гор, между руслом Черного Иртыша и подножием гор от уездного центра Алтай до уездного центра Хабахэ (Habahe) (Каба). Часть этих памятников была описана в статье, опубликованной в 1962 г. (Ли Чжэн 1962; 1983) (ил. 1, 3). К сожалению, чудовищное качество рисунков, фотографий и неясность описаний этих предметов существенно затрудняли их детальное исследование. В последние годы усилиями сотрудников Синьцзян-Уйгурского музея в Урумчи и музея в окружном центре городе Алтай были проведены масштабные разведки статуарных памятников в предгорьях Алтая, результатом чего явился ряд публикаций качественных фотографий изваяний и описаний связанных с ними погребальных сооружений. В последних китайских публикациях такие изваяния однозначно датируются эпохой поздней бронзы (1200–700 лет до н. э.) (Ван Линьшань, Ван Бо, 1996. С. 92–93; Ван Бо 1996. С. 274–276; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 205–215). Однако многими исследователями все изваяния из юго-западных предгорьев Алтая относились к тюркскому (Debaine-Francfort. 1989. P. 197–198), в лучшем случае – отчасти к скифо-сарматскому (Чэнь Гэ 1995. S. 38) времени. В российской литературе «изваяния из Кэрмуци», известные по публикации 1962 г., датировались тюркским временем (Литвинский 1995. С. 299–300). Ю. С. Худяков относит изваяния к тому же периоду; правда, поскольку он располагал несравненно более качественными фотографиями из альбома 1996 г., его внимание привлекло композиционное и стилистическое отличие этих памятников от «других видов каменных изваяний» Центральной Азии (Худяков 1998. С. 218). А. В. Варенов предположил, что одно из иртышских изваяний – из урочища Актубай (волость Чемурчек, уезд Алтай) – является переиспользованной в скифское или древнетюркское время стелой эпохи бронзы. К древнейшему пласту изображений на этом

26

А. А. КОВАЛЕВ

памятнике он отнес фигуры быков с направленными вперед изогнутыми рогами. В то же время древнетюркская атрибуция остальных стел не вызвала возражений исследователя (Варенов 1998. С. 60, 68). Основанием для отнесения указанных изваяний к эпохе бронзы для Ван Бо и Ван Линьшаня стала только их планиграфическая связь с погребальными сооружениями – каменными ящиками в прямоугольных оградах. Некоторые из памятников этого вида были раскопаны в волости Кэрмуци (Keermuqi) (ныне Чемурчек (Qiemurqiek)) в 1963 г. и дали ранний материал (см. ниже). Нельзя было считать достаточной такую аргументацию. Ведь ни рисунков, ни фотографий антропоморфных стел, установленных у раскопанных могил эпохи бронзы, опубликовано не было. Для датировки не привлекались стилистические особенности изваяний и типы изображенных на них предметов. Нумерация памятников в различных изданиях не совпадала, точные планиграфические привязки отсутствовали. Для того чтобы прояснить ситуацию, мною была предпринята поездка в округ Алтай, где 3–4 мая 1998 г. мне удалось осмотреть местоположение раскопанных в 1963 г. погребальных сооружений и соседствующих с ними памятников. В те же дни мне посчастливилось ознакомиться с находками из «могильника Кэрмуци», хранящимися в Урумчи и городе Алтай (благодарю Научно-исследовательский институт культурного наследия и археологии Синьцзяна и лично профессора Идриса Абдурусула (Idris Abdurusul) и профессора Люй Эньго (Liu Enguo) за оказанную ими бесценную помощь в этой поездке, а также профессора Ван Бо за любезно предоставленную информацию). Основные итоги предварительного исследования каменных изваяний Черного Иртыша были доложены на Международной конференции, посвященной 100-летию М. И. Артамонова в начале декабря 1998 г. (Ковалев 1998). Ниже приводится краткое изложение сведений о ранних статуарных памятниках юго-западного Алтая (все прорисовки изваяний выполнены Е. Ковалевой). Приблизительно в одном километре к западу от селения Кайнарл (Kayinarl) волости Чемурчек (бывший 2-й отряд коммуны Кэрмуци) уезда Алтай, в долине реки Чемурчек (Кэрмуци), находится прямоугольная каменная ограда, ориентированная длинной осью по линии запад-юго-запад–восток-северо-восток, размерами с севера на юг около 30 м, с запада на восток – около 60 м (ил. 3, 1). Ограда сооружена из каменных плит толщиной до 20 см, длиной 1–1,5 м, установленных на ребро и выступающих над поверхностью земли на 30 см. Внутри ограды по всей площади прослеживается земляная насыпь высотой примерно до 70 см, в центральной части – выступающие на поверхность насыпи края каменного ящика (видимо, впускного), размерами в плане около 2 × 2 м, ориентированного сторонами по сторонам света, сложенного из необработанных плит. С юго-запада от ящика на поверхности насыпи лежит валун размерами примерно до 1 × 1 × 1 м, сплошь покрытый чашевидными углублениями (фото 2). Форма и размеры сооружения совпадают с описанием ограды, осмотренной во время разведки 1961 г., у которой установлены изваяния Кэрмуци 6-9 (Ли Чжэн 1962. С. 105). По нумерации Ван Бо и Ван Линьшаня (опубликовавшими приведенный план и фотографии сооружения) это могильное сооружение Кайнарл 1 (Ван Бо 1996. С. 275; Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 34, 46, 82; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 52–53). Осмотрено автором настоящей статьи. Вдоль восточной стенки ограды, примерно в 1 м от нее, в ряд установлены пять каменных изваяний (№ 1–5 с юга на север) лицом на восток (ил. 3, 1; фото 1). Изваяние 1 представляет полуфигуру обнаженного мужчины. Высота 1,7 м. В сечении овальное, плавно сужается кверху. Туловище подпрямоугольное. Контур головы, плавно расширяясь, переходит в шейную часть и далее к плечам. Лицо рельефно выделено, сверху окаймлено валиком, на щеках высоким рельефом показаны треугольные щитки, сзади, на затылке, выделен край головного убора или прически. Можно сделать предположение о том, что таким образом изображен шлем с башлыком. Брови и нос показаны одной выпуклой биволютной фигурой, зрачки – выпуклыми кружками. Контур глаз не прослеживается. Рельефом показаны серповидные усы. Овальным углублением – рот. Выделен выпуклый подбородок с желобком посередине. На плечах висит плоская гривна с изгибом в центре (изображена только на лицевой стороне). Ниже рельефно моделированы мышцы груди. На спине рельефом показаны лопатки (ил. 4; фото 3). (Мною была проведена фотосъемка изваяния с востока и запада, фотографии (только с лицевой стороны) и описания см. также: Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 34, 82; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 52–53. № 157). Изваяние 3 имеет в высоту около 1,7 м (наклонено), выполнено в форме плоской скульптуры из камня подквадратного сечения с закругленной верхней частью. На плоской передней грани высоким рельефом изображен тонкий кольцевой валик, окаймляющий лицо. Внутри этого кольца моделировано плоское овальное лицо, поверхность которого несколько углублена. В верхней части лицо смыкается с валиком. Вероятно, таким образом был изображен шлем с башлыком. Нос показан прямоугольным горизонтальным выступом, так же моделированы и глаза. Выпуклым валиком изображены дугообразные усы, ниже – подпрямоугольным углублением рот, от которого к подбородку идут два вертикальных желобка. Верхняя и правая часть головы отбита, что не позволяет установить форму выпуклых бровей, которые, видимо, смыкаются с валиком. На щеках слабо прочитывается кон-

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

27

тур рельефных треугольников, как на изваянии 1. Ниже на передней грани показана гривна округлого сечения. С этого уровня начинаются рельефные изображения рук, сложенных на груди и животе, правая под левой. В правой руке зажат стержень, оканчивающийся снизу округлым крючком, показанный высоким рельефом. От кисти правой руки идут две тонкие расходящиеся прочерченные линии, соединенные на другом конце между собой более широкой линией. К углу образовавшегося треугольника примыкает фигура быка с тонкой мордой, дважды изогнутыми рогами, хвостом с кисточкой на конце, выполненная в технике контррельефа. Ухо быка, показанное контуром, имеет спереди прямой обрез, сзади – округлый (ил. 5, 1, 3; фото 4). (Мною были сделаны фотографии лицевой грани изваяния, фотографию и описание см. также: Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 34, 82; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 116, 194. № 298.) Данную композицию можно интерпретировать как изображение упряжки быков, которой правит субъект, представленный изваянием. Зажатая в кулаке правой руки палочка – не что иное, как «стимул» для управления упряжкой. Аналогичная композиция представлена на петроглифе, обнаруженном буквально в 20 км от селения Кайнарл, в долине реки Кэланьхэ (Kelanhe) (Кран), выше города Алтай (местонахождение Утубулак) (ил. 10, 1) (Чжао Янфэн 1987. С. 91; Су Бэйхай 1994. С. 534; Худяков 1995. С. 121–122). Изваяние 2 совершенно аналогично описываемому далее изваянию у погребального сооружения 2 могильника Кайнарл 2 (курган Кэрмуци 2 по нумерации И Маньбая). Изваяния 4, 5 также подобны ему, однако контур груди здесь показан в виде двух свисающих треугольников, отсутствуют изображения усов. На лице изваяния 5 показаны выпуклые треугольники на щеках. (Фотографии и описания см.: Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 34, 82; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 53, 163. № 156, 158, 159.) На северной окраине селения Кайнарл (бывший 2 отряд коммуны Кэрмуци) мною было осмотрено могильное сооружение 2 могильника Кайнарл 2 (по нумерации Ван Бо и Ван Линьшаня (Ван Бо, Ван Линьшань 1996. С. 35, 82). Оно представляет собой прямоугольную ограду, аналогичную вышеописанной, ориентированную длинной осью по линии восток–запад, по моим измерениям размерами около 27 × 18 м, в западной части которой находится раскопанный (видимо, в 1963 г.) каменный ящик размерами около 2 × 2,9 м, глубиной (на сегодняшний день) не менее 1,5 м, каждая из трех стенок которого (четвертая отсутствует) сложена из одной плиты толщиной около 15 см. Плиты подтесаны и выведены заподлицо древней дневной поверхности. Ящик ориентирован длинной осью по линии север–юг. В 2 м к востоку от середины восточной стенки ограды установлено каменное изваяние, нижняя часть которого осталась врытой в землю, а отломленная верхняя часть лежит рядом. Похоже, что средняя часть камня отсутствует. Судя по размерам, ориентации и местоположению ограды, это не что иное, как раскопанное в 1963 г. «могильное сооружение 2 могильника Кэрмуци». В статье, посвященной публикации материалов этих раскопок, говорится о том, что рядом с сооружением 2 находится упавшее каменное изваяние, в таблице приводятся размеры ограды (18,8 × 27,5 м), ящика (2 × 2,9 × 1,78 м), ориентация ящика – северо-северо-восток. Правда, таблица говорит о том, что ограда ориентирована по линии север–юг, однако в приведенном здесь же плане она изображена с ориентацией с запада на восток, с каменным изваянием с восточной стороны (И Маньбай, Ван Минчжэ 1981. С. 23, 26, 28) (см. ил. 2). Идентификация сооружения Кайнарл 2 с курганом 2 могильника Кэрмуци имеет принципиальное значение, поскольку позволяет связать с конкретным каменным изваянием инвентарь раскопанного в 1963 г. погребения (см. ниже). Сохранившаяся часть изваяния имеет длину около 1,4 м, в разрезе – овальную форму, толщиной около 50 см. Изваяние плавно сужается кверху, имея небольшие уступы на уровне плеч, верхняя грань округлая. На лицевой грани изображен кольцевой валик, окружающий уплощенное лицо. На лице высоким рельефом показаны нос и брови в виде единой биволютообразной фигуры, зрачки в виде колечек, серповидные усы, а также губы в виде кружка вокруг ямки, изображающей рот. Под лицом, «на шее», на лицевой грани высоким рельефом показана дугообразная линия, от которой отходят треугольные шевроны. Возможно, таким образом изображен шлем с башлыком, передний нижний край которого украшен. На плечах спереди показана выпуклая тонкая гривна округлого сечения, под ней, уступом, – нижний контур грудных мышц. На груди, левой щеке и правом виске изваяния выбиты 13 хорошо заглаженных чашевидных углублений (ил. 5, 2). (Мною был сделан эстампаж лицевой грани изваяния; фотографии и описания см. также: Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 35, 82; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 65, 168. № 183.) Приблизительно в трехстах метрах к северо-западу от селения Кайнарл находится еще одна осмотренная мною прямоугольная ограда, сложенная из валунов (в один ряд) размерами до 70 × 70 × 70 см, ориентированная сторонами по сторонам света, размерами с запада на восток около 15 м, с юга на север – около 14 м. Насыпь не прослеживается. В двух метрах от середины восточной стенки ограды лицом на восток установлено каменное изваяние высотой 0,75 м. Согласно полевой документации Ван Линьшаня и Ван Бо, это изваяние 1 из могильника 2 у казахского поселка Кайнарл (бывший 2-й отряд коммуны Кэрмуци, см. план на ил. 2) (Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 35, 82). По нумерации Ли Чжэна это каменное изваяние 2 из Кэрмуци (Ли Чжэн 1962. С. 103. Рис. 6).

28

А. А. КОВАЛЕВ

Изваяние выполнено в форме плоской скульптуры. Полуфигура. В сечении плавно сужается кверху. Туловище подпрямоугольное, несколько расширяется к плечам. Дисковидная голова утоплена в печи до уровня рта. Лицо плоское. Рот показан округлой выемкой. Прямоугольный контур носа намечен неглубокой выбитой линией, так же показаны сходящиеся над переносицей брови. Зрачки показаны в виде округлых ямок. Лицо окаймлено кольцевым уплощенным валиком, утолщающимся слева и справа. На плечах висит одновитковая гривна округлого сечения, показанная высоким рельефом. Гривна плавно расширяется к середине, где имеет подтреугольный выступ, в сечении вогнутый. Рельефно подчеркнута мусукулатура груди. На спине углублением показана линия позвоночного столба и выделен верхний контур лопаток. На груди – три заполированных «чашевидных» углубления. В публикации 1962 г. указывается, что на изваянии имеются также «гравированные изображения», которые при осмотре выявить не удалось (ил. 6, 2). (Мною была проведена фотосъемка и эстампаж изображений; фотографии и описания изваяния см. также: Ли Чжэн 1962. С. 103. Рис. 6; Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 35, 47, 82; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 60, 166. № 172.) Еще одно погребальное сооружение, частично разрушенное современным кладбищем, было осмотрено мною на правом берегу реки Чемурчек (Кэрмуци), примерно в 1,5 км выше селения Кекешмулаокемчи (Kekeshemulaokemqi) (бывший 1-й отряд коммуны Кэрмуци). Здесь еще прослеживаются остатки сложенной из обломков плитняка крупной прямоугольной ограды, ориентированной сторонами по сторонам света, шириной с севера на юг не менее 10 м, внутри которой находится разграбленный каменный ящик, ориентированный длинной осью по линии север–юг, размерами в плане 1,90 × 1,65 м, глубиной около 1,4 м, сложенного из четырех плит толщиной 15–20 см, которые были подтесаны и плотно пригнаны друг к другу. Ящик находится примерно в шести метрах от восточной стенки ограды, а строго на восток от середины стенки ящика, в трех метрах от ограды лицом на восток установлено каменное изваяние высотой 2,75 м, толщиной около 30 см. Это изваяние было осмотрено экспедицией 1961 г. и описывается под номером Кэрмуци 13 (Ли Чжэн 1962. С. 105). Изваяние выполнено в форме плоской скульптуры. Сечение камня овальное. Лицевая грань расширяется кверху, голова и шея отделены уступом на уровне плеч. Выступ, изображающий голову, уплощен, шея показана небольшими выемками слева и справа. Углубленную плоскость «лица» окаймляет округлый валик, внутри него прослеживаются контуры каких-то выпуклых изображений (рот, усы, треугольники ?). На лицевой части высоким рельефом показана лежащая на плечах гривна округлого сечения. Поверхность изваяния сильно выветрена, однако в нижней части можно проследить следы углубленных изображений. На расстоянии метра к югу от этой фигуры в землю вкопан еще один плоский каменный столб высотой около 70 см (ил. 6, 1). (Мною была проведена фотосъемка изваяния и сооружения; фотографию и описание сооружения см. также: Ли Чжэн 1962. С. 105. Рис. 3, 4.) Поваленное каменное изваяние того же типа, что и вышеописанные, длиной 3,1 м, выполненное в форме плоской скульптуры, обнаружено в «могильнике» Уцюбулак (Wuqiubulak) в соседнем с уездом Алтай уезде Бурчун (Burqin). О форме связанных с ним погребальных сооружений не сообщается. Судя по фотографии, приведенной в книге Ван Линьшаня и Ван Бо, лицевая грань изваяния прямоугольная, у плеч образованы небольшие уступы, «шея» сужена, верхняя часть приострена. Уплощенное лицо окружено округлым валиком, нос и брови изображены в виде выпуклой биволютной фигуры, зрачки – в виде выпуклых дисков, или кружков, губы – в виде овального валика. Можно предположить, что на голове изображен шлем (башлык) с заостренным верхом. На плечах – выпуклая гривна округлого сечения, от которой спускаются вниз треугольные шевроны. Подчеркнут нижний контур выпуклой груди. От плеч спускаются тонкие руки, показанные рельефом. Левая рука положена на «грудь», правая – на «живот», в ней зажат стержень с крючком на конце, который, как мы видели выше, можно интерпретировать как «стимул», «стрекало» для управления бычьей упряжкой (ил. 6, 3). (Фотографию и описание см.: Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 37, 82; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 71, 171. № 196.) Еще одно сходное по изобразительной манере изваяние высотой 2,15 м было осмотрено мной на западной окраине селения Кекешмулаокемчи (бывший 1-й отряд коммуны Кэрмуци). Это плоская скульптура. Подтрапециевидное туловище сужается плавным уступом в районе плеч, шея не выделена, контур головы, плавно расширяясь, переходит в контур плеч. Лицо окружает овальный выпуклый валик, сверху сливающийся с линией бровей, от которой отходит выпуклый нос. На плечах выпуклая узкая гривна округлого сечения, к ней подвешен крупный дугообразный предмет. Изваяние установлено лицом на восток, а за ним выкопана с запада на восток траншея глубиной около 1 м, шириной около 3 м, длиной около 10 м. Если это следы грабительских раскопок, то они указывают на примерную форму и величину ограды (ил. 7, 4). (Мною была проведена фотосъемка изваяния; фотографию и описание см. также: Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 35, 82; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 63, 168. № 180.) Ограда из крупных валунов размерами до 1 × 1 × 1 м, ориентированная сторонами по сторонам света, была осмотрена мной в урочище Канатас (Kanatas), в долине реки Чемурчек, на северной обочине дороги из Алтая в Бурчун (Burqin). Размеры ограды – приблизительно 25 × 25 м, она окружает земляную насыпь высотой примерно

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

29

1,3 м. С востока от середины восточной стенки ограды лицом на восток расположены два каменных изваяния, из массивных (толщиной около 70 см) глыб в ряд, с севера на юг. Обработаны только передние грани. На южном изваянии (№ 1 по Ван Линьшаню и Ван Бо) передняя грань уплощена, на ней нанесено изображение округлого лица, поверхность которого углублена. На лице выпуклым выступом показан нос, переходящий в контур бровей, смыкающихся с краем лица. Зрачки показаны дисковидными выпуклостями. Валиком изображены усы, овальным углублением – нос. С левой стороны изображен составной лук, окаймленный хорошо заглаженным широким желобком. С правой стороны на передней грани имеются три чашевидных углубления. Передняя грань северного изваяния (№ 2 по Ван Линьшаню и Ван Бо) не обработана. На ней нанесено изображение уплощенного лица, на котором рельефно выделен нос, переходящий в брови, выпуклинами показаны зрачки, высоким рельефом – губы. Под контуром лица двумя широким желобками показан контур округлой гривны или пекторали (ил. 7, 1, 2; фото 5, 6). (Мною проведена фотофиксация изваяний и могильного сооружения; фотографии и описания см. также: Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 38, 82; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 62, 167. № 177, 178.) С двумя огромными каменными ящиками размерами 3,5 × 2 м из гранитных и гнейсовых плит, ориентированными, судя по публикации 1962 г., длинной осью по линии север–юг, связано каменное изваяние из урочища Актубай (Aketubay) в волости Чемурчек уезда Алтай (по данным разведки 1961 г. это изваяние Кэрмуци № 1). Изваяние возвышается над землей на 1,9 м (по Ван Минчжэ) или на 2,3 м (по Ван Линьшаню и Ван Бо). Выполнено в форме плоской скульптуры. Полуфигура. Туловище подтрапециевидное, плавно расширяется к плечам. Голова рельефно выделена, лицо уплощено (подверглось разрушению), в верхней части лица видны глазные впадины или контур бровей. Контур головы, расширяясь плавным изгибом, переходит в шейную часть и далее к плечам, что может говорить об изображении башлыка. На плечах висит одновитковая гривна прямоугольного сечения, выделенная высоким рельефом. Руки, возможно, показаны в плечевой части контуром, рассеченным поперечными линиями. Ниже шеи лицевая поверхность стелы уплощена, в районе живота выбиты два изображения быков с рогами, направленными вперед. Верхнее изображение – контурное, нижнее скорее всего представляет собой горельеф. Передняя грань туловища антропоморфа покрыта округлыми ямками (ил. 8). (Фотографию и описания см.: Ли Чжэн 1961. С. 105. Рис. 5; Ван Минчжэ 1987. С. 122. Рис. 5 (фото); Ван Бо 1995. С. 250. Рис. 9, 4; Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 43, 82; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 64, 168. № 181). На юго-западной оконечности села Кекешмулаокемчи (бывший 1-й отряд коммуны Кэрмуци) мною был осмотрен могильник, состоящий не менее чем из пяти установленных в ряд с севера на юг каменных ящиков размерами около 2,5 × 1,5 м из грубых необработанных плит, выступающих над поверхностью земли на высоту до 20 см, ориентированных длинной осью по линии восток–запад. В 6 м к западу от ряда этих ящиков на обочине дороги установлено лицом на восток каменное изваяние Кекешмулаокемчи № 2 (по нумерации Ван Линьшаня и Ван Бо). Весьма вероятно, что это изваяние было связано с тем же могильником, будучи установлено у каменного ящика, уничтоженного дорогой. Изваяние создано из округлого валуна, сужающегося в верхней части. Обработана только передняя грань. Лицо окаймлено округлым валиком. Нос и брови изображены единой выпуклой биволютной фигурой, зрачки – выпуклыми кружками, широким валиком показаны дугообразные усы, дугобразным желобком – рот. Контур головы, плавно расширяясь, переходит в контур туловища. На плечах изображена выпуклая гривна округлого сечения. Рельефно подчеркнут нижний контур мышц груди. Рельефно выделены также руки, держащие составной лук (ил. 9, 3). (Фотографии и описание см. также: Ван Минчжэ 1987. С. 123. Рис. 8; Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 35, 82; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 60, 166. № 173.) С каменными ящиками из необработанного плитняка, выступающими над поверхностью земли не менее чем на 30 см, размерами, судя по фотографии, до 2 × 3 м, ориентированными в широтном направлении и установленными в один ряд с юга на север, связано изваяние из Актаму (Aktamu) (уезд Алтай), опубликованное Ван Линьшанем и Ван Бо. Изваяние стоит непосредственно у восточной стенки одного из ящиков, лицом на восток. Оно представляет собой каменный столб подквадратного сечения, верхняя часть которого закруглена. На уровне плеч устроен уступ. В верхней части изображен округлый валик, вогнутый сверху, обозначающий слитно линию бровей и контур лица. Зрачки и рот показаны в виде ямок. Контур носа изображен неглубокой выбитой линией, оканчивающейся у зрачков. На щеках – по выпуклому кружку (ил. 9, 2). (Фотографию и описание см.: Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 40, 83; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 64, 168. № 182.) С округлыми каменными насыпями якобы связаны, по свидетельству Ли Чжэна и Ван Бо (Ли Чжэн 1962. С. 106; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 191), изваяния могильника Бошубо (Boshwubo) в уезде Хабахэ (Habahe) (Каба). Судя по обобщенному описанию таких сооружений в статье 1962 г., насыпи имеют диаметр около 4–5 м и окружены каменной оградой. Однако ни описания, ни чертежей конкретных сооружений могильника не приводится, а на фотографиях изображены изваяния, явно перемещенные со своего первоначального местоположения. Известны фотографии двух изваяний. Изваяние Бошубо № 1 (по Ван Линьшаню и Ван Бо) (или Бошубо № 2 по

30

А. А. КОВАЛЕВ

Ли Чжэну) представляет собой полуфигуру. Высота 2 м, ширина 0,66 м. Выполнено в технике плоской скульптуры. Дисковидная голова утоплена в плечи. В верхней части лица можно проследить изображения глазных впадин. На покатых плечах рельефом показана гривна, по поверхности которой нанесены поперечные насечки. Руки показаны рельефом, причем начинаются они на боковых гранях, а ниже локтей продолжаются на передней. Левая рука согнута в локте, ее широко раскрытая ладонь лежит на груди. Правая рука показана ниже левой, ее так же раскрытая ладонь лежит на животе. В целом аналогично приводимому ниже изваянию Бошубо № 2 (по Ван Линьшаню и Ван Бо). (Фотографию и описание см.: Ли Чжэн 1962. С. 106. Рис. 6; Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 39, 83; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 73, 171. № 200.) Изваяние Бошубо № 2 (по Ван Линьшаню и Ван Бо), судя по фотографии, использовано при современном строительстве. Оно имеет общую длину около 1,4 м, заостренный нижний конец. До уровня плеч изваяние представляет собой четырехгранный столб. Дисковидная голова утоплена в плечи до уровня рта. На лице проработаны глазные впадины, прямоугольный выступ носа, выпуклые подковообразные усы, а также ямка на месте рта. На плечах висит выпуклая гривна округлого сечения, причем в отличие от вышеописанных изваяний она заходит на боковые грани скульптуры и, возможно, на заднюю грань. Руки показаны рельефными выступами, причем плечи – на боковых гранях, а предплечья и кисти – на передней. Кисти широко открыты, лежат на груди, левая выше правой (ил. 9, 1, фото 7). (Фотографии и описания см.: Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 39, 83; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 72, 171. № 198.) С «прямоугольной каменно-земляной насыпью», по свидетельству Ван Бо (Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 192–193) связано изваяние, обнаруженное в местности Сентас (Sentas), уезд Хабахэ (Каба). Правда, на приведенной фотографии никакого сооружения за этой статуей не просматривается. Изваяние высотой 2,34 м имеет отчетливо выраженную фаллическую форму. Голова в разрезе сужается кверху. На лице кольцевыми бороздками показаны зрачки, выделены глазные впадины и прямоугольный выступ носа, валиком показаны серповидные усы, небольшим углублением – рот. Шея уступом переходит в столбообразное туловище. На «плечах» – тонкая выпуклая гривна округлого сечения. Под гривной изображены мышцы груди. От плеч отходят тонкие руки, изображенные рельефно. Как и у предыдущего изваяния, они начинаются на боковой грани, а с уровня локтей продолжаются на передней. Ладони широко раскрыты, лежат на животе. Ниже изображен пояс с подвешенными к нему предметами и, возможно, гениталии (ил. 9, 4). (Фотографию и описание изваяния см.: Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 39, 83; Ван Бо, Ци Сяошань 1996. с. 73, 171. № 199.) Ряд неопубликованных каменных изваяний из этого же района связан с погребальными сооружениями, обследованными во время разведки 1961 г. Эта разведка выявила погребальные сооружения с изваяниями в долине реки Чемурчек (Кэрмуци) в уезде Алтай, а также в могильниках Бошубо и Байшэньмубай (Baishenmubai) в уезде Хабахэ (Каба) (Ли Чжэн 1962; 1983) (ил. 3). Погребальные сооружения по внешним признакам были разделены Ли Чжэн на три группы. К первой группе относятся могилы в квадратных каменных ящиках размерами около 0,8 × 0,8 – 1 × 1 м, каждая стенка которых образована одной каменной плитой толщиной 5–10 см. Судя по описанию, ящики ориентированы сторонами по сторонам света. Каменного перекрытия не прослежено. Со всех сторон ящики окружает прямоугольная, реже кольцевая ограда, сложенная из лежащих плашмя камней в один или два ряда, в некоторых случаях – из установленных на ребро плит, выступающих из земли на высоту до 5 см. В одной ограде, по описанию, может быть до 5 ящиков. С востока (от ограды ?) обычно установлена антропоморфная каменная фигура лицевой стороной на восток. Как пример приводится описание и план могильного сооружения 14 в волости Кэрмуци (Чемурчек). Каменный ящик, сложенный из плит толщиной 5 см, выступающих из земли на 2 см, имел размеры в плане 0,5 × 0,5 м, был окружен прямоугольной оградой, размерами с запада на восток 20 м, с севера на юг – 10,8 м, сложенной из мелких камней в два ряда. С восточной стороны от ограды была установлена каменная антропоморфная фигура лицом на восток (ил. 3, 3). Ограда 19 в могильнике Байшэньмубай, судя по описанию, содержала 4 квадратных каменных ящика, из которых наибольший имел сторону 1 м, остальные – по 45–50 см, окруженных каменным кольцом диаметром 20 м, и не сопровождалась изваянием. Судя по чертежу, каменное кольцо может относиться к более раннему времени, чем ящики, поскольку последние с ним не связаны планиграфически (ил. 3, 2). Подобного типа кольцевые выкладки диаметром около 10 м сравнительно часто встречаются в могильниках. Вторая группа могильных сооружений – большие прямоугольные каменные ящики, из которых большинство имеет длину около 2 м с запада на восток. Эти ящики сложены из плит толщиной около 10 см. Некоторые из них имели перекрытие, сложенное из таких же каменных плит. На приведенной в публикации фотографии каменного ящика 19 из волости Кэрмуци (Чемурчек) видно использованное в качестве перекрытия антропоморфное изваяние из широкой плиты с округлым выступом на месте головы и выделенными покатыми плечами (ил. 7, 3). Многие ящики сопровождаются изваяниями, которые обычно стоят спиной к могиле, на расстоянии 5–27 м от

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

31

нее. Согласно обобщенному описанию, изображаемая фигура человека имеет, как правило, «округлый воротник» (то есть башлык ?), ниже, на груди, вырезаны слева и справа изображения «овальных предметов в форме колокольчиков» (судя по фотографии – мышцы груди), показано «рельефное украшение» (так в статье называется гривна), руки сложены спереди, на голове одет «шлем», в руках показан «длинный клинообразный предмет». 80% изваяний стоят лицом на восток, остальные – на запад или на юго-запад. В одной группе могил они установлены по 2 и 4 штуки в ряд (имеется в виду, в частности, вышеописанное сооружение Кайнарл 1 (изваяния Кэрмуци 6–9, по Ли Чжэну), но в основном – одиночные. Большинство ящиков окружают ограды прямоугольной формы, сложенные из обломков камня или плит, поставленных на ребро. Погребальные сооружения этой группы автор подразделяет на три типа. К первому типу относятся единичные каменные ящики, около которых установлено по одному изваянию. Ко второму типу относятся парные каменные ящики, окруженные кольцевой (?) оградой. В качестве примера приводится могильное сооружение Кэрмуци 16, где два каменных ящика, ориентированных сторонами по сторонам света, длиной с севера на юг почти 3 м, расположены по оси север–юг в 2 м друг от друга и сопровождаются каменным изваянием, установленным на расстоянии около 18 м к востоку. Судя по приводимому чертежу, между изваянием и ящиками расположено всхолмление высотой более 1,5 м, возможно, искусcтвенная насыпь (ил. 3, 5). К третьей группе отнесены сооружения, состоящие из округлой каменной насыпи (большинство 4–5 м в диаметре), окруженной прямоугольной оградой. Изваяния находятся к востоку от ограды. Под насыпью, по мнению Ли Чжэн, находится каменный ящик. В качестве примера приводится сооружение XIX в Кэрмуци (Чемурчек), где каменная насыпь окружена оградой из вкопанных в землю плиток, поставленных на ребро (ил. 3, 4). Обычными для этого типа сооружений, как отмечается в публикации, являются изваяния с рельефным изображением гривны, как на № 1 (по Ван Линьшаню и Ван Бо) (№ 2 по Ли Чжэн) из вышеупомянутого могильника Бошубо. В 80–90-х годах XX в. в округе Алтай были обследованы несколько десятков изваяний и связанные с ними могильники. (Каталог находок см.: Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 52–116.) Из них, кроме опубликованных выше, как минимум 14 (в основном из уездов Фуюнь (Fuyun) (Кёктокай) и Цинхэ (Qinghe) (Чингиль), то есть выше по течению Черного Иртыша, чем описанные ранее местонахождения) на лицевой грани имеют изображение лица, окруженного округлым валиком, два изображают полуфигуру с таким же лицом и выпуклой гривной. Ряд таких «изваяний» выполнен из округлых валунов и напоминает этим личины, обнаруженные недавно К. В. Чугуновым в Догээ-Баары, недалеко от Кызыла, Тува (Чугунов 1997. Рис. 1, 2). Одно изваяние (№ 209) в виде прямоугольного плоского столба, на широкой передней грани которого изображено лицо в кольцевом валике и выпуклая гривна, было обнаружено в монгольском национальном уезде Хобоксар (Hoboksar), южнее озера Улюнгур. К типичным «чемурчекским» изваяниям необходимо отнести стелу, обнаруженную на восточной окраине с. Иня (Республика Алтай) и в настоящее время находящуюся в Горно-Алтайском музее (Кубарев 1979. С. 8–10; 1988. С. 88–90). Это изваяние, судя по зарисовке М. П. Грязнова, имело высоту около 2 м от поверхности земли (Евтюхова 1952. С. 119. Рис. 71, 10). Рядом с местонахождением изваяния находится «древнетюркский погребальный комплекс», при сооружении которого были использованы еще три менгира округлого сечения высотой 2–4 м (Кубарев 1988. С. 90). Таким образом, невозможно утверждать, что иньскóе изваяние не было переиспользовано в тюркское время. Общая длина стелы, судя по двум рисункам В. Д. Кубарева (Кубарев 1979. Рис. 2, 2; 1988. Табл. XV, 2), составляет около 2,8 м, из которых верхние 2 м были несколько толще и более гладкими. Истинную форму верхней части изваяния можно представить только по фотографии из книги В. Д. Кубарева 1988 г. (Кубарев 1988. Рис. 72), поскольку указанные выше рисунки не соответствуют реальности. В верхней части памятник имеет подтреугольное сечение с сильно закругленными углами. Верх стелы закруглен. Верхняя часть изваяния отделена уступом, подчеркивающим отчетливо фаллическую форму стелы. Этим уступом образован нижний контур личины. Личина имеет сердцевидный абрис, по всей площади углублена по сравнению с окружающей поверхностью. Средняя ось лица совпадает с ребром стелы. Контур лица оформлен острореберным выступом. Нос представлял по высоте единое целое с окружающей лицо поверхностью и был, видимо, сильно поврежден в древности. Контур глаз не выделен, зрачки показаны выпуклыми дисками, рот изображен овальным углублением. Подбородок выступает вперед. Над линией «бровей–лба» слева и справа выбиты отходящие от контура личины искривленные линии. Эти линии трактовались в прорисовках как контуры «ушей». В то же время необходимо отметить, что ни правая, ни левая линии не смыкаются с верхним контуром лица. Они обрываются на одном уровне – около 5 см от «бровей». Судя по фотографии и прорисовкам, вверх от их окончания направлены еще какие-то линии. Кроме этого, с левой стороны левого «уха» прослеживаются следы вертикальных волнистых желобков. Под личиной, в 10 см ниже подбородка, изображена выпуклая, очень тонкая гривна округлого сечения (ил. 19, 1). С чемурчекскими изваяниями эта стела совпадает по таким признакам, как сердцевидный абрис, выпуклые диски на месте глаз, выпуклая гривна. Интересной представляется также и находка недалеко от села Иня

32

А. А. КОВАЛЕВ

огромного «чашечного камня» (Кубарев 1988. С. 87–88). Связь чашечных изображений с чемурчекскими памятниками показывают и нахождение чашечного камня в пределах ограды Кайнарл № 1, и чашечные углубления на указанных выше изваяниях. Каменные изваяния из долины Черного Иртыша по ряду параметров близки к статуарным памятникам энеолита – ранней бронзы Западной Европы, Балкан и восточноевропейских степей. Эти изваяния также выполнены в технике плоской скульптуры, голова утоплена в плечи, нос и брови изображаются в виде единой биволютной фигуры, часто изображается шейная гривна. На ряде статуй, что особенно характерно для Причерноморья и Балканского полуострова, показаны лопатки, соски груди, выступающие ребра – то есть фигура представлена обнаженной, однако с вооружением – топорами, кинжалами, луком (на Керносовской стеле); руки моделированы рельефно на передней грани, на многих изваяниях в руках изображены «посохи». По манере изображения лица с окружающим его валиком, который в верхней части совпадает с линией бровей, а также традиции выделения зрачков выпуклыми дисками или колечками, изваяния Черного Иртыша смыкаются с рядом статуарных памятников позднего неолита Южной Франции (Landau 1977. Pl. 1, 1; 4, 3; 5, 2; 6, 1) (ил. 13, 6). Выпуклая гривна, изображение бровей и носа в виде единой рельефной фигуры, усов (Керносовский идол), выделенные лопатки и обнаженная грудь характерны для стел Северного Причерноморья, связывающихся с культурной группой нижнемихайловского типа, с ямной и кеми-обинской культурами (Щепинский 1963; Формозов 1965; Даниленко 1974. С. 82–84; Телегiн 1971; 1991. С. 7–29; Крылова 1976. С. 36–46; Новицкий 1986; 1990) (ил. 13, 4, 5), а также для энеолитических памятников Болгарии и Румынии (Landau 1977. Pl. 14, 4, 5; 15, 1–4; Tonceva 1981) (ил. 13, 1–3). Изображение сложного лука без тетивы на стеле из урочища Канатас (ил. 7, 1) находит аналогию в рисунке на стене гробницы новосвободненского кургана 28 могильника «Клады», который А. Д. Резепкин сравнивает с гравировкой на плите из гробницы эпохи позднего неолита близ деревни Лайне-Хелих в Германии (Резепкин 1987. С. 29. Рис. 1, 2). Заслуживают внимания также изваяния из Иранского Азербайджана, по основным признакам не выходящие за пределы круга статуарных памятников энеолита Южной Франции (Ingraham, Summers 1980. S. 70–86). Однако наиболее близкой представляется параллель с изваянием из Абу Ирейн близ Алеппо в Сирии (к сожалению, найдено случайно и не поддается точному датированию), которое представляет фигуру с выделенными плечами, плавно расширяющимся контуром шеи, с выпуклой гривной на плечах, с лицом, окруженным выпуклым валиком, глазами, выполненными в виде выпуклых кружков, с рельефными тонкими руками (Matthiae 1962. P. 28. Pl. 5; Landau 1977. P. 29, 51. Pl. 12, 6) (ил. 13, 7; ср.: ил. 7, 4). В то же время на изваяниях с Черного Иртыша проявляется такой совершенно новый признак, как рельефно подчеркнутый нижний контур мышц груди, который мы встречаем на скифских антропоморфах раннего железного века. Изображение груди на изваяниях западного региона в бронзовом веке представляет собой две округлые выпуклости. Изваяния, описанные выше, сильно отличаются от антропоморфов тюркского времени. Среди них нет ни одного изображения человека, держащего в руке чашу, не прослежено изображений характерных тюркских предметов вооружения, остроконечных усов, бород, халатов, что обычно для средневековых стел. С другой стороны, ни одно из известных мне тюркских изваяний не передает изображения окаймляющего лицо валика и выпуклой шейной гривны. На тюркских изваяниях рельефом не подчеркивается нижний контур открытой груди, грудь изображается кружками, тюркские стелы, как правило, передают изображение мужчины в одежде, а отнюдь не обнаженного (см., например, Евтюхова 1952; Грач 1961; Шер 1966; Могильников 1981. С. 42; Ли Ючунь 1962; Ван Минчжэ 1987; Ван Бо, Ци Сяошань 1996; тюркские изваяния прилегающих к округу Алтай территорий см. также: российского Алтая – Кубарев 1984; Восточного Казахстана и собственно верхнего Иртыша – Арсланова, Чариков 1974; Чариков 1979; 1986, изваяния Монгольского Алтая (МНР) – Кубарев, Цэвээндорж 1995). Кроме того, необходимо отметить, что чемурчекские изваяния связаны не с поминальными оградами, а в большинстве своем – с крупными каменными ящиками (погребальными сооружениями). По основным признакам: изображение человека обнаженным, однако в шлеме-башлыке, с шейной гривной, с предметами вооружения и «стимулом» (функционально аналогичным плети); изображение ладоней с растопыренными пальцами; слабовыделенная шея или дисковидная голова, вдавленная в плечи; изображение носа-бровей в виде единой биволютной фигуры; отсутствие изображений глаз (только зрачки); дугообразные или подковообразные усы; подчеркнутый нижний контур обнаженной груди; выделение позвоночного столба и лопаток, – эти памятники смыкаются прежде всего со скифскими изваяниями Восточной Европы. В качестве аналогий можно привести десятки скульптур из Северного Причерноморья и Предкавказья (Ольховский, Евдокимов 1994. С. 59; каталог) (ил. 14). Ранний этап развития скифского монументального искусства, в соответствии с выводами В. С. Ольховского, характеризуется распространением таких морфологических видов, как антропоморфные столбы, антропоморфные плиты и плоская скульптура, воплощающие образ обнаженного мужчины с предметами вооружения. Частым элементом ранних изваяний являются подковообразные усы, руки моделированы низким

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

33

рельефом или гравировкой, характерно отсутствие моделировки шеи, подчеркнут нижний контур груди, выделены лопатки, углублением показан позвоночный столб; одним из самых распространенных атрибутов ранних изваяний являются одновитковые шейные гривны, с застежкой сзади, гладкие, реже витые, изображаемые сильновыпуклым рельефом, лицо часто окружено краем шлема (башлыка) (Ольховский, Евдокимов 1994. С. 51–71). В литературе не раз отмечалось большое сходство скифских каменных изваяний с европейскими антропоморфами эпохи энеолита – ранней бронзы (Формозов 1980. С. 115; Членова 1984. С. 56–60; Чмыхов, Довженко 1987). Н. Л. Членова наглядно представила признаки, связывающие скифские изваяния с памятниками энеолита – ранней бронзы, но для нее остался, естественно, нерешенным вопрос о том, какая культура была соединительным звеном: слишком уж велик временной разрыв (Членова 1984. С. 56–60). Подмеченные Н. Л. Членовой сходные черты изваяний скифского времени и эпохи энеолита – ранней бронзы были слишком выпуклы, чтобы от них отмахнуться. Теперь появился материал, способный заполнить временную лакуну между этими памятниками и показать непрерывность статуарной традиции на протяжении нескольких тысячелетий. Более того, теперь открывается совершенно новый путь для определения истоков тюркской традиции изготовления изваяний. Если в Синьцзяне к началу тюркской экспансии уже стояли гораздо более ранние стелы (у прямоугольных оград!), то тюрки могли копировать их, наделяя древние стелы новым сакральным смыслом. В этой связи нельзя не упомянуть изваяния, найденные на поминальном комплексе сеяньтоского правителя Инаня в Унгету (40-е годы VII в. н. э.), изображающие человеческие фигуры почти без признаков одежды и с головой, утопленной в плечи, глаза которых изображены в виде округлых выпуклостей (Войтов 1987). Происхождение этих изваяний, как следует из работы В. Е. Войтова, следует связывать с телескими племенами. Вопрос о происхождении скифов Геродота («скуда», «ишкуза» переднеазиатских источников), если понимать под этим выявление отправного пункта миграции иноземного населения, вторгшегося в VII в. до н. э. в степи Северного Причерноморья и Предкавказья, а также в государства Ближнего Востока, может быть решен на материале археологических источников единственным образом: выявление специфических признаков материальной культуры, объединяющих «раннескифские» памятники Причерноморья, Северного Кавказа, Закавказья, Малой Азии и Ирана в отличие от «раннескифских» памятников прилегающих территорий Поволжья, Приуралья, Казахстана, Средней Азии, и, на втором этапе, поиск этих признаков в материале более ранних культур. Если такие черты обнаружатся в более раннем контексте на удаленной территории, эту местность можно будет считать исходной точкой миграции. Определить же направление миграции скифов, исходя из анализа распространения в степях Евразии сходных мотивов звериного стиля, форм вооружения и конского снаряжения, составляющих так называемую скифскую триаду или более модернизированный (Chlenova 1992; Bokovenko 1996) ее вариант, принципиально невозможно, поскольку эти признаки указывают лишь на культурное единство кочевых племен, которое могло складываться каким угодно образом. В 1987 г. я попытался объяснить распределение захоронений лошадей с уздечными наборами различных типов в Келермесских курганах (Галанина, 1983) с точки зрения гипотезы М. П. Грязнова об этноопределяющем значении типа уздечного набора в материалах «царских» курганов Скифии (Грязнов 1980) и по аналогии с аржанскими материалами пришел к выводу, что в кургане 1(В) мы имеем дело с захоронениями двух шестерок коней, поднесенных двумя различными этническими образованиями. Считая «восточную» шестерку собственно «скифской», я предположил, что псалии с костяными навершиями в виде головок баранов и грифонобаранов и окончаниями в виде копыт, а также их костяные аналоги являются этноопределяющими признаками скифов, исследуя которые, мы можем проследить на археологическом материале пути передвижения раннескифских племен (Ковалев 1987). Через год после этой публикации выяснилось, что такой псалий c головой барана был найден в 4 тысячах километров от региона расселения европейских скифов – в погребении М30 могильника Чаохугоу I на южных склонах Тянь-Шаня (Сунь Бингэнь, Чэнь Гэ 1988). На материалах более чем 100 уздечных наборов с псалиями указанного типа стало возможным сделать вывод о том, что именно эти предметы – единственный в своем роде массовый материал, который был распространен в VII–VI вв. до н. э. на всех без исключения – и только на тех – территориях, где, по данным исторических источников, в это время обитали и действовали скифы: северопричерноморские степи и лесостепи, Предкавказье, Закавказье, север Передней Азии; псалий из Чаухугоу с этой точки зрения мог быть свидетельством происхождения скифов с территории Джунгарии (Ковалев 1996). Через год после выхода этой статьи была опубликована пара трехдырчатых костяных псалиев с изображением головы животного на одном конце и конского копыта на другом из кургана 26 мог. Карбан I в Горном Алтае (Кирюшин, Тишкин 1997). Эта находка существенно укрепила предположение о джунгарской прародине геродотовых скифов. В то же время находки из Чаухугоу и Карбана не удовлетворяют одному из главных наших требований: они не могут быть однозначно датированы временем более ранним, чем вторжение скифов в Переднюю Азию. В лучшем случае можно утверждать, что эти комплексы относятся к «раннескифскому времени» в целом.

34

А. А. КОВАЛЕВ

Вторым видом памятников, который вполне мог быть не представлен на территории Передней Азии и Закавказья, но все же должен считаться специфичным и характерным признаком раннескифской культуры, имеющим этнический характер, являются, на мой взгляд, именно каменные изваяния, распространенные в Предкавказье, Северном Причерноморье и Крыму. Эти статуарные памятники, имеющие несомненно особый, сакральный характер, вполне могли устанавливаться только в местах постоянного обитания кочевников. Они не имеют ничего общего с оленными камнями и иными известными на сегодняшний день статуарными памятниками евразийских степей раннего железного века и в то же время бесспорно связаны именно со скифской культурой. Скифская статуарная традиция появляется в Восточной Европе внезапно и не имеет связи с предшествующими культурами. Таким образом, обнаружение каменных изваяний бронзового века (о датировке см. ниже) с характерными признаками раннескифских антропоморфов в бассейне Черного Иртыша, как раз между двумя местонахождениями костяных псалиев «скифского» типа, дает возможность утверждать, что прародиной кочевого скифского племени, вторгшегося в Переднюю Азию в VII в. до н. э., были степи Джунгарии. И искать наиболее древние «скифские» памятники необходимо именно здесь. Эта точка зрения кратко изложена мною в предшествующих работах (Ковалев 1998; Kovalev 1999). Наиболее похожи на скифские антропоморфы изваяния из Бошубо № 1 и № 2 и из Сентас (ил. 9, 1, 4). Их можно, на мой взгляд, включить в число собственно скифских памятников. Очевидно, они близки скифским и хронологически, и генетически. Изваяние из Бошубо № 2 имеет дисковидную голову, гривну, огибающую плечи полностью – как чаще всего на скифских изваяниях, ладони с растопыренными пальцами, а также руки, которые начинаются на боковых гранях, – что обычно для раннескифских стел. Изваяние из Сентас также показывает руки с растопыренными пальцами, начинающиеся на боковых гранях, а кроме того, имеет характерную фаллообразную форму, как многие раннескифские изваяния. На нем, как и на скифских памятниках, изображен пояс с подвешенными к нему предметами и, видимо, гениталии. К сожалению, именно эти изваяния мы не можем точно датировать, поскольку отсутствует информация о погребальных сооружениях, которым они сопутствуют. Другие изваяния можно датировать как по характеру изображений на них, так и по сопутствующим им могильным сооружениям. На изваяниях из Кайнарл 2 № 1, № 2 (ограда Кэрмуци M2, раскопки 1963 г.), из урочищ Канатас и Актубай нанесены чашевидные углубления, относимые, как правило, к эпохе энеолита – средней бронзы (Кубарев 1979. С. 88–90; 1986; Кубарев, Цэвээндорж 1995) (ил. 5, 2; 6, 2; 7, 1; 8). Сплошь покрытый чашевидными углублениями валун установлен, как уже было отмечено выше, на насыпи кургана могильника 1 в Кайнарл (фото 2). На нескольких каменных изваяниях, как уже говорилось, нанесены изображения лиц с сердцевидным абрисом, то есть верхняя граница лица совпадает с изогнутой линией бровей. Такие личины широко распространены в Евразии и относятся ко времени не позднее бронзового века (Дэвлет 1997. С. 240–241). На изваяниях из Кайнарл 1 № 3 и из Актубай изображены быки (один контурно, два – сплошной забивкой) с направленными вперед дважды изогнутыми рогами, узкой мордой и хвостом с кисточкой (ил. 5, 1, 3; 8; фото 4). При этом на изваянии Кайнарл 1 № 3, видимо, показаны поводья и ярмо, с помощью которых представленный скульптурой персонаж управляет упряжкой. Выше уже говорилось о полной аналогии этого изображения с одним из наскальных рисунков вблизи города Алтай (ил. 10, 1). Исследователями такие изображения быков, а тем более бычьих упряжек, относятся к эпохе ранней и средней бронзы (Шер 1980. С. 205; Samashev 1993. P. 31–35; Худяков, 1995. С. 122). Показательно, что ареал распространения хорошо проработанных фигур быков в этом стиле, с изображением не четырех, а только двух ног, исполненных в технике контррельефа с заглаженной внутренней поверхностью и ровным краем, встречены как раз на той территории, где распространены изваяния (ил. 10). Они обнаружены в уездах Хабахэ (Каба), Бурцинь, Алтай (Чжао Янфэн 1987. С. 43, 76–77, 83, 91, 112; Су Бэйхай 1994. С. 57, 59, 60; Ван Линьшань, Ван Бо 1996. Рис. 141, 143, 159, 169, 177). Более грубые рисунки таких «двуногих» быков распространены к юго-западу и к северо-западу от центра – Черного Иртыша. Наибольшее количество их сосредоточено в районе озера Зайсан: местонахождения Каратюбе, Зевакино, Окей, Сагыр 2, Курчум, Мойнак, Никитинка, Курехум (ил. 11) (Самашев 1987. Рис. 150–151; Samashev 1993. Fig. 58–61). К юго-западу пять изображений таких быков встречены в горах Маилэ (Mayile), располагающихся в уезде Толи (местонахождение Карачук (Kalaqiuke) (Су Бэйхай 1994. С. 128, 129; 1997. С. 229). Каменный сосуд с изображением «двуногого» быка с дважды изогнутыми рогами найден в Угловском районе Алтайского края, то есть на северо-восток от озера Зайсан (Кирюшин, Симонов 1997) (ил. 19, 3, 4; о нем см. ниже). Несколько подобных изображений таких быков обнаружены на весьма отдаленной территории – в Западном Памиро-Алае (местонахождения Сармыш и Сайхансай) (ил. 12, 1) (Шер 1980. С. 86–87; Хужаназаров 1990. С. 120–121. Рис. 1, 2), в Карагандинской области (Новоженов 1990; 1994. Рис. 76) и на Верхнем Енисее (Дэвлет 1998. Рис. 8, 20). Исходя из того что для этих регионов такие изображения не характерны, эти местонахождения могут считаться свидетельствами связи местного населения с населением бассейна Черного Иртыша.

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

35

Напротив, быки с дважды изогнутыми рогами, острой мордой и при этом с четырьмя ногами не встречаются в петроглифах бассейна Черного Иртыша и почти не встречены в районе озера Зайсан. В то же время они изображаются в большом количестве в петроглифах Внутреннего Тянь-Шаня: Саймалы-Таш (Шер 1980. С. 105–113, 195–196), Тамгалы (Максимова и др. 1985. Рис. 10, 19, 21–22, 25–27, 29, 33–35, 37–39, 48, 54), емиречья (Актерек) (Мирзабаев 1990. С. 137), а также районов Синьцзяна, прилегающих к озеру Алакуль: в уезде Юминь и Монгольском национальном уезде Хобоксар (Су Бэйхай 1994. С. 107–116, 582; Су Бэйхай, Чжан Ян 1997. С. 364; Ли Сяо 1997. С. 187). Четырехногими в большинстве изображены и быки с дважды изогнутыми рогами, традиционно относимые к окуневскому пласту изображений Минусинской котловины (Шер 1980. Рис. 76, 103, 105; Леонтьев 1980. С. 121–122; 1997. С. 225; Пшеницына, Пяткин 1993. Рис. 3; Савинов 1997. С. 210), к раннему и среднему бронзовому веку Тувы (Дэвлет 1990; 1998. Рис. 8, 6, 8–10, 18) (ил. 12, 2–11). И в Средней Азии, и в Хакасско-Минусинской котловине встречены подобные изображения быков в колесничной упряжке. Часть быков Саймалы-Таш изображена в битреугольном стиле. Это дало основание датировать такие наскальные рисунки эпохой средней бронзы (Шер 1980. С. 205). Собственно колесницы появляются на Ближнем Востоке в начале 2 тысячелетия до н. э. (Littauer, Crouwel 1979. P. 50–51). Однако это только хронологическая, но не культурная привязка. Ареал распространения изображений быков с двумя ногами, в особенности тщательно зашлифованных, дает основания считать именно «двуногих» быков – с вытянутой узкой мордой, дважды изогнутыми и направленными вперед и вверх рогами и кисточкой на хвосте – однокультурными описанным выше изваяниям, что дает возможность рассмотреть в едином культурном контексте с изваяниями и известный бронзовый нож с реки Джумбы, одного из притоков Иртыша близ озера Зайсан, как раз из района наибольшей концентрации петроглифов с изображениями «двуногих» быков (ил. 18, 3). Навершие ножа изображает двух «двуногих» быков с дважды изогнутыми рогами. Нож отнесен большинством исследователей к сейминско-турбинской традиции (см.: Черных, Кузьминых 1989. С. 122. Примеч. 72; Пяткин, Миклашевич 1990. С. 149). Признавая схожесть технологии изготовления ножа с технологией отливки сейминско-турбинских бронз, необходимо отметить, что эта единственная в своем роде находка может нести в себе следы воздействия сейминско-турбинских технологий и в том случае, если она относится к совершенно иной, синхронной Сейме-Турбину культуре населения верховьев Иртыша. Находка этого ножа позволяет с большей точностью определить период бытования петроглифов искомого типа и, соответственно, каменных изваяний периодом существования сейминско-турбинской общности – во всяком случае это вторая четверть II тысячелетия до н. э. (Черных, Кузьминых 1989. С. 256–266). На датировку изваяний могут пролить свет и результаты раскопок каменных оград, произведенных в 1963 г. в долине реки Кэрмуци (Чемурчек) в 8 км к северо-западу от волостного центра – дер. Кэрмуци (ныне также Чемурчек), близ уже упоминавшихся поселков Кекешмулаокемчи и Кайнарл (соответственно, бывшие 1-й и 2-й отряд коммуны Кэрмуци) (ил. 2) (И Маньбай, Ван Минчжэ 1981; рисунки находок даны также по альбому: Му Шуньин, Ван Минчжэ 1986. Рис. 66–76, 164; альбому: Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 50–53; статьям: Ван Бо 1996. С. 278–281; Чэнь Гэ 1995. С. 36–38). Внешний вид ряда найденных и опубликованных предметов, хранящихся в Урумчи, и их атрибуцию мне удалось уточнить при личном осмотре благодаря любезности руководства Научно-исследовательского института культурного наследия и археологии Синьцзяна. Кроме того, при осмотре каменного ящика 2 ограды 17 (M17m2) мною были обнаружены и переданы в НИИ культурного наследия и археологии Синьцзяна фрагменты глиняного сосуда, относящегося к этому погребению. В 1963 г. были исследованы 32 могильных сооружения, ряд которых по внешнему виду относятся к тем же типам, что и описанные выше. У ряда могил были установлены антропоморфные стелы, у других – необработанные камни. К сожалению, в публикациях не приводится ни рисунков, ни подробных описаний, ни фотографий, которые помогли бы определить вид стел, обнаруженных у конкретных погребений. Нумерация памятников, принятая при разведке 1961 г., не совпадает с нумерацией, принятой авторами раскопок 1963 г., а в начале 90-х годов XX в. китайские археологи использовали совершенно иные обозначения. Особо необходимо указать, что до сих пор такие исследователи, как Ван Линьшань, Ван Бо, А. В. Варенов или Б. А. Литвинский (Литвинский 1995. С. 299– 300; Варенов 1997; 1998) ошибочно идентифицируют номера стел из статьи 1962 г. (Ли Чжэн 1962) и номера погребальных сооружений из статьи 1981 г. (И Маньбай, Ван Минчжэ 1981). В дальнейшем изложении мы будем следовать последней статье (И Маньбай, Ван Минчжэ 1981) (ил. 2). При осмотре на местности выяснилось, что практически все сооружения из раскопанных в 1963 г. разрушены при распашке или застройке. Сохранилось нетронутым пока только сооружение М2, о чем говорилось выше, и сильно потревоженные при рекультивации сооружения М14, М16 и М17. Могильные сооружения М2, М3, М4, М5, М14, М16, М17, М24, у которых были установлены стелы, представляли собой каменные ящики, ориентированные сторонами по сторонам света (перпендикулярно ограде), иногда установленные в один ряд по длинной оси, которые были окружены прямоугольными оградами из «обломков камней» (по моим наблюдениям – из плит, поставленных на ребро). Размеры оград – от 11,1 × 19,7 м до 20,5 × 50,0 м.

36

А. А. КОВАЛЕВ

Каменные стелы, судя по приведенному в публикации плану могильника, были установлены непосредственно у меньшей – восточной или южной – сторон этих оград, посередине соответствующей стороны. Ниже дается описание погребений, связанных с этими изваяниями и стелами. Изваяние при сооружении М2 (Кайнарл 2, № 1 по Ван Линьшаню и Ван Бо), стоявшее у середины восточной стороны ограды, упало в древности. Его рисунок приведен на ил. 5, 2. Ограда М2 подробно описана выше. В находящемся внутри ограды каменном ящике размерами 2 × 2,9 м (здесь и далее приводится сначала размер по оси запад-восток, а затем – север–юг) в плане (по моим наблюдениям, сооружен из четырех подтесанных плит толщиной 15–20 см) и глубиной 1,78 м были обнаружены разрозненные кости не менее 19 человек, 3 каменные стрелы, 4 каменных (ил. 15, 4) и один глиняный (ил. 15, 5) сосуд. Глиняный сосуд (хранится в Институте культурного наследия и археологии Синьцзяна) не орнаментирован, коричневого цвета, поверхность хорошо залощена. В сооружении М3 антропоморфное изваяние также было установлено у середины восточной стенки ограды, лицом на восток. Ограда ориентирована длинной осью по линии запад–восток. Каменный ящик размерами в плане 1,7 × 1,8 м, глубиной 1,1 м (ограблен) содержал двойной (ил. 17, 2) и «одинарный» каменные сосуды, а также человеческий череп. Антропоморфное изваяние у сооружения М4 было установлено у середины южной (меньшей) стенки ограды и ориентировано лицом на юг. В ограбленном каменном ящике (2,35 × 3,30 м, глубиной 1,9 м) были обнаружены фрагменты человеческих костей, глиняный кувшин, фрагменты глиняных и каменных сосудов, а также фрагменты железного предмета. Согласно опубликованному рисунку, глиняный кувшин с высоким горлом и широким дном из этого погребения относится к финальному периоду раннего железного века. Изваяние у сооружения М5 стояло у середины восточной стороны ограды и было ориентировано лицом на северо-северо-восток (20°). В восточной части ограды был выявлен каменный ящик размерами в плане 2,1 × 2,1 м, глубиной 1,3 м, в восточной части которого было обнаружено скорченное захоронение, а в западной половине – разрозненные человеческие кости, сваленные в кучу. К инвентарю первоначальной могилы относились каменный ковш с рукояткой, а также 64 «кости ног барана». В центре ограды были обнаружены 2 неглубокие ямки с фрагментами костей. С запада в пределах ограды было устроено погребение в земляной яме 1,7 × 2,5 м в плане, 1,5 м глубиной, ориентированной длинной осью примерно по линии восток–запад, перекрытой насыпью диаметром 2,2 м, высотой 0,75 м. Погребенный (ребенок) был уложен в деревянной раме вытянуто, головой на восток. К инвентарю погребения относятся «маленький» железный нож, округлые и прямоугольные костяные украшения, костяная пряжка. Это средневековое погребение. С юга от середины южной (меньшей) стороны ограды М14 была установлена стела без признаков антропоморфности. Ограда, по моим наблюдениям, устроена из массивных (толщиной до 20 см) каменных плит, поставленных на ребро. Внутри ограды находились три насыпи диаметром 5 м, высотой до 50 см, под двумя из которых были обнаружены перекрытые каменными плитами земляные ямы длиной около 2 м, шириной 0,8 и 0,65 м, глубиной 0,4 и 0,2 м, ориентированные примерно по линии север–юг, без инвентаря. В могиле 1 был обнаружен костяк человека, уложенного вытянуто со слегка согнутыми ногами. С восточной стороны сооружений М16 и М17 были установлены соответственно два и три необработанных камня, располагавшиеся симметрично относительно длинной оси ограды по линии север–юг (аналогично описанному выше могильному сооружению Кайнарл 1-1 (ил. 3, 1) – эти камни частично сохранились и были осмотрены мною в мае 1998 г.). В ограде М16 (по моим наблюдениям, устроена из массивных (толщиной до 20 см) каменных плит, поставленных на ребро) находились 5 ящиков, над наибольшим из которых (1,6 × 0,82 м в плане, глубиной 1,2 м) была возведена насыпь диаметром 6 м, высотой 0,5 м. Здесь были похоронены в скорченном положении 3 человека с тремя каменными сосудами. «В пределах ограды» были также найдены 3 каменных и 4 глиняных сосуда, в том числе каменный сосуд бомбовидной формы (ил. 16, 3); ковш с рукояткой со звериноголовым окончанием (ил. 17, 4); глиняный сосуд коричневато-желтоватого цвета, с туловом эллипсоидной формы, «желобчатым» выпуклым горлом, орнаментированный по краю венчика косыми насечками, по горлу двумя рядами отступающей гребенки в елочку, под горлом – рядом косых оттисков острой палочки, по тулову – фестонами, составленными из концентрических дугообразных оттисков шнура, наружная поверхность сосуда и внутренняя поверхность венчика залощена, ниже по внутренней поверхности сосуда идут горизонтальные канеллюры (ил. 16, 1); глиняный сосуд параболоидной формы, украшенный в верхней части оттисками палочки (ил. 16, 2); а также один плоскодонный глиняный сосуд тюркского времени. В сооружении М17 (по моим наблюдениям, ограда устроена из массивных (толщиной до 20 см) каменных плит, поставленных на ребро) располагались два каменных ящика. В первый из них (M17m1), размерами в плане 1,4 × 1,62 м, глубиной 1,07 м (сложен из четырех подтесанных плит толщиной до 15 см) был впущен «малый» ящик

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

37

размерами 1,8 (?! – наверное, 0,8) × 0,6, глубиной 0,2 м, на дне которого находилось безынвентарное захоронение – на животе, вытянуто, головой на северо-восток. У южного края восточной стенки большого ящика, с ее внешней стороны, на глубине около 20 см от уровня «земли» (?) (то есть в пределах могильной ямы) были обнаружены 7 каменных предметов (комплекс литейных принадлежностей, видимо, сопровождал так называемое погребение литейщика), в том числе литейные формы для тесла и шила, кельта-лопатки с выступающей втулкой (ил. 17, 5), а также круглая приостренная «воронка» (сопло), «маленькая каменная чашечка» (льячка?), маленькая ступка. В восточном каменном ящике (M17m2) размерами в плане 2,3 × 1,04 м, глубиной 1,28 м (по моим наблюдениям, сложен из четырех подтесанных плит толщиной до 20 см) на глубине 60 см было устроено впускное погребение, датирующееся начальной фазой раннего железного века. Погребенного, уложенного скорченно головой на восток, сопровождали два двухлопастных бронзовых наконечника стрелы (один втульчатый с лавролистным пером и шипом, другой – черешковый с килевидным пером и приостренными концами лопастей), бронзовый пластинчатый нож, два трехгранных черешковых костяных наконечника стрелы (см.: Варенов 1997. С. 40–42). От основного погребения ниже сохранились разрозненные кости минимум 20 скелетов (это подтверждается и моими наблюдениями: огромное количество человеческих костей (без черепов) было выкинуто из ящика при его повторном исследовании). На дне могилы были найдены также 4 каменных сосуда. В отвалах, образовавшихся после повторного исследования этого ящика весной 1998 г., мне удалось обнаружить фрагменты сероглиняного сосуда с округлым дном и открытым горлом (ил. 16, 4). Антропоморфное изваяние, установленное у середины восточной стороны ограды М24, было ориентировано лицом на восток. Внутри ограды находился один каменный ящик размерами в плане 1,8 × 1,6 м, глубиной 1,3 м, на дне которого были обнаружены в западной части два фрагментированных скелета погребенных, уложенных вытянуто на спине, головой на запад, а в восточной части – в беспорядке кости еще от 5 скелетов. Погребальный инвентарь: глиняная курильница, орнаментированная подтреугольными оттисками приостренной палочки (ил. 17, 3), открытый каменный сосуд на округлой подставке и с округлым ушком (ушками), каменный сосуд типа «дэн» («светильник»). Каменные стелы сопровождали также погребения, не окруженные оградами. В то же время нельзя исключить, что ограды могли быть не замечены раскопщиками. Ведь, как я установил при осмотре, полностью площадь погребального сооружения не вскрывалась. Каменное антропоморфное изваяние, ориентированное лицом на запад, было установлено в нескольких метрах к западу от отдельно стоящего каменного ящика М8 по его длинной оси. Могила имеет в плане размеры 2,6 × 1,45 м, глубину 1,55 м, ограблена, на дне – фрагменты человеческих костей и 2 каменных сосуда (ил. 17, 1). В ящик впущен другой, меньшего размера (1,62 × 0,57 × 0,50 м). Еще одна антропоморфная стела была обнаружена стоящей лицевой гранью на восток к востоку от двух каменных ящиков, накрытых одной круглой каменной насыпью диаметром 20 м (сооружение М18). В южном ящике размерами в плане 1,8 × 1,9 м, глубиной 1,45 м были найдены черепа и разрозненные кости скелетов минимум 13 человек, а также каменная стрела. В ограбленном северном ящике, размерами в плане 1,9 × 2,7, глубиной 1,3 м, был обнаружен глиняный сосуд. Две других стелы, установленные «лицом» на восток, связываются авторами публикации с курганами 22 и 25, содержавшими захоронения скифского времени в земляных ямах. Стелы были в древности повреждены и в статье даже не названы антропоморфными. Вполне вероятно, что это могли быть оленные камни. Под округлой насыпью кургана М22 диаметром 9 м, высотой 0,9 м находилась кольцевая каменная ограда из рваного камня, а в ее центре – подпрямоугольная земляная яма размерами 2,9 × 1,9 м в плане и глубиной 1,4 м, на дне которой скорченно, на правом боку, головой на восток были уложены двое погребенных, при которых найдены бронзовое зеркало с центральной петелькой и бортиком (Синьцзян каогу 1983. Рис. 53), бронзовое шило, два железных ножа, фрагменты золотой фольги, фрагменты от двух керамических сосудов. В верхней части могильной ямы «на уступе» был обнаружен костяк лошади. А. В. Варенов относит это погребение к пазырыкской культуре (Варенов 1997. С. 44). Аналогичный по внешнему виду курган М25 ограблен; в земляной яме, обнаруженной под его насыпью, найдены фрагменты бронзовых и железных предметов. Из могильных сооружений, не сопровождавшихся изваяниями, наиболее полная информация имеется об ограде М7, размерами 10,5 × 14,4 м, длинной осью – по линии север–юг, в пределах которой были обнаружены два каменных ящика, ориентированных длинной осью по линии запад–восток. Южный каменный ящик (№ 1) имел размеры в плане 2,18 × 2,74 м, глубину 1,36 м. Здесь были обнаружены кости от 5 человеческих скелетов, глиняный сосуд баночной формы, с плавно сужающимся устьем, закругленным венчиком, украшенный под горлом желобком, от которого спускаются несколько групп прочерченных косых линий, между которыми нанесены отпечатки крупного треугольного штампа или приостренной граненой палочки (ил. 15, 3), бронзовая стрела, 4 каменных стрелы (ил. 15, 2), 6 каменных сосудов, фрагменты бронзовых предметов. Северный ящик (№ 2) имел

38

А. А. КОВАЛЕВ

размеры в плане 1,84 × 1,80 м, глубину 1,15 м. Здесь были обнаружены фрагменты костей, 2 каменные стрелы (ил. 15, 2), 2 каменных сосуда (ил. 15, 1), жемчужные бусины (?). В каменном ящике М21, имевшем размеры в плане 3,6 × 1,4 (?) м и сориентированном по линии восток– запад, был найден каменный жезл с антропоморфным изображением (ил. 18, 2). Таким образом, можно утверждать, что антропоморфные изваяния «могильника Кэрмуци» сопровождали прямоугольные ограды с каменными ящиками либо отдельные каменные ящики. Они связаны с ними планиграфически (строго на восток или на юг от середины соответствующей стороны ограды (ящика), лицом от ящика). Курган тюркского времени, устроенный в пределах ограды М5 (m1), находится с противоположной от изваяния, западной, стороны, минимум в 15 м от него. Находка одного средневекового сосуда на площади ограды 16 и упомянутое тюркское впускное захоронение в M5, безусловно, не дают оснований относить изваяния к тюркской эпохе. Из восьми округлых каменно-земляных курганов эпохи раннего железа, входящих в курганную группу у 6 отряда коммуны Кэрмуци, только два – M22 и M25 – сопровождаются стелами, да и то без видимых антропоморфных черт (по-китайски они обозначаются просто как стелы, а не как «каменные бабы» («ши жэнь»)). Инвентарь каменных ящиков, раскопанных в «могильнике Кэрмуци», весьма разнообразен. Он в некоторых случаях включает предметы, относящиеся к тюркскому времени и к раннему железному веку. Однако в подавляющем большинстве ящиков обнаружены обломки каменных сосудов и каменные стрелы, что дает основания относить прямоугольные ограды и каменные ящики из Кэрмуци к более ранней эпохе. К тому же в ящик M17m2 было впущено погребение раннескифского времени, перекрывшее ограбленное к тому времени погребение с четырьмя каменными сосудами. Во всех остальных случаях «ранний» и «поздний» инвентарь встречены вместе только в разграбленных ящиках (открытых комплексах). К сожалению, нам известен вид только одного изваяния из «могильника Кэрмуци» – это статуя, установленная у ограды М2 (Кайнарл 2 № 1 по Ван Линьшаню и Ван Бо) (ил. 5, 2). По иконографии, как уже говорилось, она никак не может быть отнесена к тюркскому времени; большинство признаков сближают ее с другими вышеописанными верхнеиртышскими антропоморфами. Конечно, можно предположить, что все остальные стелы, стоявшие у раскопанных в 1963 г. могильных сооружений, были какого-то иного вида. Однако не только находка в М2 говорит о культурном единстве основных погребений в каменных ящиках, исследованных в «могильнике Кэрмуци», со стелами именно «верхнеиртышского типа». Каменный жезл, обнаруженный в ограбленном ящике М21 (ил. 18, 2), в котором не было найдено предметов, относящихся к железному веку, изображает голову человека с рельефно выделенными, выполненными одной биволютной фигурой носом и бровями, зрачками, исполненными в виде дисковидных выпуклостей. Контур лица сверху ограничен линией бровей. Неясно проработан рот, подбородок и усы (?), выделенные в виде выпуклости с горизонтальным вдавлением в центре. Шея не выделена. Похоже, что родственным по форме и назначению предметом является каменный жезл, обнаруженный случайно в пределах уезда Хутуби северо-западнее Урумчи, на северном склоне Восточного Тянь-Шаня (ил. 18, 1) (Ван Бо, Ци Сяошань 1996. С. 95, 181. № 244; экспонируется в Синьцзянском музее в Урумчи). Лицо изображенного на навершии жезла персонажа окружено выпуклым валиком, который сверху сливается с линией бровей, образуя сердцевидный абил. Нос и брови выполнены как единая биволютная фигура. Зрачки изображены в виде выпуклых дисков, рот в виде горизонтального вдавления. Рельефно выделены уши. На «плечах» показана выпуклая гривна, от которой отходят рельефно выделенные тонкие руки. Учитывая находку жезла из Хутуби, смыкающуюся с вышеописанными каменными изваяниями по технике изображения носа, бровей, абриса лица, шейной гривны, рук, можно причислить к той же традиции и гораздо менее проработанный жезл из каменного ящика М21. Нетрудно заметить, что во время раскопок 1963 г. были исследованы могильные сооружения всех типов, выявленных во время разведки 1961 г.: небольшие каменные ящики, окруженные прямоугольными оградами, крупные каменные ящики в оградах и без таковых, а также округлые каменные насыпи, окруженные прямоугольными оградами. Как уже говорилось, обобщенные выводы Ли Чжэна говорят о том, что с обследованными в 1961 г. сооружениями связаны антропоморфы со всеми характерными особенностями «чемурчекских». А наблюдения на местности показали, что разведка 1961 г. проходила именно в той местности, где находился «могильник Кэрмуци» и наверняка выявила часть памятников, позднее раскопанных (см. план на ил. 2). Так, вышеописанная стела высотой 2,75 м, связанная с каменным ящиком в прямоугольной ограде (ил. 6, 1), находится в 500 м к западу от раскопанных оград М14, М16, М17, на другом берегу реки Чемурчек (Кэрмуци). В радиусе 1,5 км от раскопанных сооружений М2–М7 находятся вышеописанные сооружения «могильников» Кайнарл 1 и 2 (ил. 4, 5; 6, 2). Сооружение Кайнарл 1, сопровождаемое пятью изваяниями, было выявлено, видимо, во время разведки 1961 г. под названием Кэрмуци 6–9 (т. е. были учтены четыре изваяния из пяти, пропущена разбитая стела), а Кайнарл 2 № 1 получило в 1961 г. название Кэрмуци № 2.

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

39

Кроме того, как уже говорилось, все известные нам по данным разведок 60-х и 90-х годов XX в. погребальные сооружения, связанные с изваяниями исследуемого вида, представляют собой каменные ящики, окруженные прямоугольными оградами или без таковых, либо прямоугольные ограды с насыпью в центре. Исходя из всего изложенного, вышеописанные антропоморфные изваяния и погребальные памятники должны рассматриваться в неразрывной связи. Изваяния были составной частью погребально-поминального сооружения, входящего в единый культурный контекст с основными погребениями в каменных ящиках. Датировать эти погребения можно самое позднее эпохой бронзы. Таким образом, не только иконографические признаки исследуемых изваяний, но и связь их с ранними погребальными сооружениями датируют изваяния эпохой энеолита–бронзы. Поэтому следует признать неверной точку зрения ряда китайских археологов и присоединившихся к ним К. Дебэйн-Франкфор, а также Б. А. Литвинского и Ю. С. Худякова об отнесении этих стел к позднему (предтюркскому либо тюркскому) времени (Debaine-Francfort 1989. P. 197–198; Литвинский 1995. С. 299–300; Худяков 1998. С. 218). В то же время нам известно слишком мало материала из исследованных в «могильнике Кэрмуци» каменных ящиков (большинство находок недоступно для изучения); к тому же все раскопанные ящики были ограблены. Кроме этого, некоторые находки явно доскифского времени, как сказано в публикации, обнаружены «в пределах» прямоугольных оград, вне связи с ящиками. Поэтому мы не можем утверждать, что весь «ранний» материал из «могильника Кэрмуци» составляет единый культурный комплекс и должен датироваться одним периодом. Тем более опрометчиво было бы без оговорок связать с изваяниями напрямую какие-либо отдельные находки из «могильника». Для уточнения культурного контекста изваяний необходимо опубликовать неизданные материалы и продолжить раскопки в бассейне Черного Иртыша. С целью поиска могильников «чемурчекского» типа в июле 1998 г. нами совместно с Институтом археологии Национальной Академии наук Республики Казахстан была предпринята разведка в Маркакольском районе Восточно-Казахстанской области – на линии, продолжающей ряд находок изваяний в предгорьях Алтая вдоль Иртыша вниз по течению, буквально в нескольких десятках километров от ближайшего местонахождения на территории КНР (см. карту: Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 5). В долине реки Алкабек – северного притока Черного Иртыша – нам удалось обнаружить могильник (получивший название АйнаБулак), включающий не менее шести прямоугольных каменных оград размерами до 20 × 15 м, напоминающих по внешнему виду осмотренные мною в Китае погребальные сооружения Кэрмуци 2, 16, 17; Канатас, Кайнарл 1. Одно такое сооружение, содержавшее безынвентарную могилу с ритуальным каменным коридором с восточной стороны, было нами раскопано в сезоне 1998 г. близ речки Ахтума, правого притока Алкабека, в 10 км от дер. Теректы (Алексеевка). Раскопки таких памятников, планируемые нами в сезон 1999 г., могут дать более ясное представление о «чемурчекском» культурном феномене. (О предпринятых нами в 1998–2004 гг. раскопках чемурчекских памятников в Казахстане и Монголии см. Приложение – с. 59–61.) Все же представляется необходимым рассмотреть вопрос о культурной атрибуции и датировке отдельных «ранних» находок из раскопанных в «могильнике Кэрмуци» погребений и хотя бы приблизительно охрактеризовать специфические черты их инвентаря. Датировка материала древнейших погребений могильника 1200–700 гг. до н. э., предложенная Му Шуньином и Ван Минчжэ, основывалась на якобы имеющем место его сходстве с материалом «карасукской культуры» (Му Шуньин, Ван Минчжэ 1985. С. 4). Чэнь Гэ, а вслед за ним и Ван Бо, выделяют особую «культуру Чемурчек». Под этим названием они подразумевают все памятники и случайные находки эпохи бронзы из Северной Джунгарии, невзирая на их очевидную разнокультурность. Обобщенно сосуды «культуры Чемурчек» сопоставляются этими исследователями с «афанасьевской и карасукской керамикой», известной им по монографии С. В. Киселева (Чэнь Гэ 1995. С. 36–38; Ван Бо 1996). В альбоме 1996 г. Ван Бо и Ван Линьшань сравнивают с афанасьевскими курильницу из М24 и округлодонные сосуды из М16 (Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 89). Ю. А. Заднепровский, В. А. Семенов, а также В. И. Молодин и С. В. Алкин относят древнейшие чемурчекские погребения к кругу афанасьевских памятников (Заднепровский 1993. С. 99; Семенов 1993. С. 26; Молодин, Алкин 1997. С. 38), однако развернутая аргументация в их работах отсутствует. Взгляды китайских и российских исследователей на проблему датировки и культурной атрибуции чемурчекских памятников подробно разбирает в своей работе 1998 г. А. В. Варенов (Варенов 1998. С. 60–66). Поскольку это единственное на сегодняшний день развернутое исследование инвентаря «могильника Кэрмуци», имеет смысл привести его краткое изложение. Курильница из М24 (ил. 17, 3), как считает А. В. Варенов, находит «прямые аналогии в афанасьевской культуре», а сосуд из М16 (ил. 16, 1), орнаментированный оттисками веревочного штампа, «по абсолютным размерам и пропорциям» якобы похож на сосуд из пятого («афанасьевского») слоя стоянки Тоора-Даш на Верхнем Енисее (Семенов 1982. С. 220) (ил. 22, 21). Сосуд яйцевидной формы из М16 (ил. 16, 2), по мнению исследователя,

40

А. А. КОВАЛЕВ

«близко напоминает» один из горшков, обнаруженных в Осинкинском могильнике (Савинов 1975. С. 98. Рис. 4 справа), а также аналогичен сосуду из разрушенного кургана в поселке Озерное Онгудайского района Республики Алтай, найденного вместе с литейной формой для кельта-лопатки (ил. 23, 1, 2) (Погожева, Кадиков 1979. С. 80; Абдулганеев и др. 1982. С. 60; Кубарев 1988. С. 80–81). Как считает А. В. Варенов, литейная форма для кельта-лопатки с выступающей втулкой, найденная в пределах ограды М17 (ил. 17, 5) может быть датирована по аналогии с кельтами-лопатками иньского Китая (XIII–XI вв.), а каменные сосуды (в том числе сдвоенный сосуд) «могильника Кэрмуци» находят «большие соответствия» в бронзовых сосудах, входящих в инвентарь памятников типа Наньшаньгэнь (IX – начало VII в. до н. э.) (уезд Нинчэн, округ Чифэн, АР Внутренняя Монголия) (о датировке и атрибуции памятников типа Наньшаньгэнь см.: Kovalev 1992. S. 63–74; Ковалев, 1998а). А. В. Варенов подчеркивает принципиальные отличия в конструкции погребальных сооружений, погребальном обряде и инвентаре афанасьевских курганов с одной стороны и чемурчекских погребений – с другой. В итоге он приходит к выводу о датировке «больших каменных ящиков из Кэрмуци» XIII–VIII или даже X–VIII вв. до н. э. Вне всяких сомнений, А. В. Варенов прав в том, что бесспорно афанасьевской в «могильнике Кэрмуци» является только курильница из М24 (cводка афанасьевских курильниц дана в статье: Вадецкая 1986а; несколько курильниц из близлежащих к бассейну Черного Иртыша афанасьевских памятников Алтая сплошь украшены наколами, как и курильница из М24: Вадецкая 1986а. С. 57. Рис. 23, 24) (ил. 20, 1–3). Два известных нам округлодонных сосуда из ограды М16 (ил. 16, 1, 2) не могут быть уподоблены типичной афанасьевской керамике. Афанасьевские сосуды вытянутых пропорций имеют приостренное дно («яйцевидные»), сосуды же с округлым дном, как правило, имеют сферические очертания; венчик афанасьевских сосудов – выделенный прямой вертикальный или отогнутый наружу, иногда с «воротничком»», то есть утолщением, имеющим в разрезе подтреугольную или подчетырехугольную форму; афанасьевские сосуды Алтая как правило не имеют «воротничка», а сосуды Хакасско-Минусинской котловины обладают крутыми плечиками – наибольшее расширение в верхней трети тулова (Киселев 1951. С. 27. Табл. III, 14–29, IV, 1–9, V, 4, VI, 15, 17–19; Хлобыстина 1975. С. 26. Рис. 2; Вадецкая 1981. Рис. 12–14; 1986. С. 18–19; Кирюшин и др. 1986. Рис. 1, 1–4, 7, 8; Абдулганеев и др. 1982. Рис. 9, 11; Суразаков 1987. Рис. 3, 2, 6, 3, 7, 2, 10, 11; Шульга 1993. Рис. 1, 4, 5; Савинов 1994а. Рис. 20, 26, 34, 3, 38; Абдулганеев, Ларин 1994. Рис. 2) (ил. 22, 1–18). В то же время оба чемурчекских сосуда из М16 имеют округлое дно, наибольшее расширение в средней или нижней трети тулова и при этом вытянутые пропорции, что совершенно не характерно для афанасьевской керамики. У одного из сосудов высокое выпуклое горло, у другого шейка не выделена, венчик «срезан», так что сосуд в целом имеет параболоидную форму. Сосуд из пятого слоя Тоора-Даш, на который ссылается А. В. Варенов (ил. 22, 21), не может привлекаться в качестве аналогии сосуду из М16 (ил. 16, 1). Сосуд из Тувы имеет приостренное дно, наибольший диаметр в верхней четверти тулова («крутые плечики»), орнаментацию оттисками отступающей гребенки и венчик с «воротничком», то есть обычный отогнутый венчик, который был утолщен подтреугольным в разрезе налепом (это хорошо видно на фотографии в статье: Семенов 1982. Рис. 1 (фото); см. также рисунки: Семенов 1983. Рис. 20; 1989. Рис. 1; 1992. Рис. 27, 6). По этим параметрам он полностью укладывается в традицию афанасьевского гончарного производства. Более продуктивным, на мой взгляд, было бы сравнение сосуда из М16 с сосудами из первого, третьего и пятого слоев Тоора-Даш с сосудом из третьего («афанасьевского») культурного слоя стоянки Хадынныг 1, имеющими овоидное либо параболоидное тулово, с наибольшим расширением в средней или нижней части и с округлым дном (Семенов 1992. Рис. 23, 6; 26, 10; 27, 8; 38, 16) (ил. 22, 19, 20, 22). Те же особенности, вероятно, имеют тулова сосудов, обнаруженных в ограде 5 могильника Кара-Коба I в Онгудайском районе Республики Алтай (Владимиров, Цыб 1982. Рис. 3, 1–5). Однако у всех указанных сосудов венчик отгибается наружу. Судя по находкам в нижних слоях Тоора-Даш, овоидность тулова может объясняться влиянием местных неолитических традиций. Рассматриваемый сосуд из М16 орнаментирован концентрическими дугообразными оттисками веревочки, образующими полукруглые фестоны. Это хорошо видно на опубликованных фотографиях (Му Шуньин, Ван Минчжэ 1986. Рис. 75; Ван Линьшань, Ван Бо 1996. Рис. 111). Осмотр сосуда, проведенный мною благодаря любезному разрешению руководства Института культурного наследия и археологии СУАР, подтвердил этот вывод. Дугообразные отпечатки, из которых составлены фестоны, заглублены в поверхность сосуда по всей длине неравномерно: глубина ряда отпечатков плавно уменьшается «справа налево» (если сосуд поставить на венчик). Столь же плавно изменяется и толщина витка веревочки. С «глубокого» края витки дают более широкие и менее наклонные отпечатки. При этом отпечатки витков очень плотно прилегают друг к другу, но никогда друг на друга не накладываются. Все они индивидуальны, хотя и имеют характерные очертания «зернышек». Очевидно, что такие особенности орнамента могут появиться только в том случае, если он оставлен отрезками шнура, вдавленными движением справа налево в поверхность сосуда. Не может быть и речи о так называемых имитациях шнурового орнамента. Итак, на сегодняшний момент это единственный в Центральной Азии случай использования веревочного штампа

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

41

в традициях культур шнуровой керамики Европы. Конечно, отпечатки шнура встречаются на центральноазиатской керамике, однако в одних случаях, как, например, в материале энеолитического поселения Ботай в Центральном Казахстане, веревочка служила не более чем технологическим элементом гребенчатого штампа («гусеничный» орнамент) (Зайберт, Мартынюк 1984. С. 85; Мартынюк 1985. С. 60–61. Рис. 1), а в других случаях отпечатки шнура, охватывавшего полностью тулово сосуда, появлялись как следствие особенностей технологии его изготовления. Форма тулова и горла этого сосуда, а также орнаментация в комплексе не находят себе аналогий в керамике энеолита, бронзового и раннего железного веков азиатского региона. Единственный аналог – позднеэнеолитическая керамика Восточной Европы, относимая к репинской или «пострепинской» традиции, распространенная в основном в Доно-Волжском междуречье. «Выпуклое» («желобчатое») горло и «овоидность» тулова – характерные признаки этой керамики, отличающие ее как от хвалынских и среднестоговских сосудов, так и от посуды ямной культуры. Сосуды репинской культуры «имеют форму круглодонных горшков с высоким желобчатым или раздутым в средней части венчиком, резко отделенным от яйцевидного тулова… орнаментальные элементы – гребенка, отступающий штамп, прочерченные линии, шнур», отттиски гребенки составлены в горизонтальные пояски «в елочку», край венчика часто украшался косыми насечками (Васильев, Синюк 1985. С. 49–51. Табл. 29, 30) (ил. 21, 10–15, 17). Ряд таких сосудов был найден в среднем слое Михайловского поселения на Нижнем Днепре (Васильев, Синюк 1985. С. 51; Лагодовська и др. 1962. Табл. V, 5, VII, 7, IX, 6, 7) (ил. 21, 2–5). Единственное принципиальное отличие в форме и орнаментации рассматриваемого сосуда от классической репинской керамики – то, что под горлом его нет горизонтального ряда ямок или «жемчужин» (Васильев, Синюк 1985. С. 49). (В то же время необходимо отметить, что чемурчекский сосуд под венчиком имеет горизонтальный ряд весьма глубоких косых вдавлений острой палочки, что может рассматриваться как дериват ямочного пояска, обычного для раннего репина.) Однако не все репинские сосуды имеют этот признак, тем более что в Поволжье и Подонье имеются памятники с явными признаками репинского влияния, для сосудов которых «жемчужины» не обязательны. Таковы материалы памятников алексеевского типа (Васильев 1981. С. 44–50. Табл. 25, 1, 2; 39, 32), из энеолитических стоянок Нижнего Поволжья (Васильев 1981. С. 51. Табл. 29, 3, 9), сосуд из погребения в Мокром Чалтыре (Васильев 1981. С. 43. Табл. 30, 7; Кияшко 1994. Рис. 38, 2), некоторые сосуды Константиновского поселения (Кияшко 1994. Рис. 20) (ил. 21, 6, 7, 16, 18, 19). И. Б. Васильев и А. Т. Синюк считают, что выпуклое горло появилось в результате эволюции воротничковых венчиков нижнедонской культуры при участии среднестоговского компонента; поэтому они включают ряд сосудов с выпуклым горлом, овоидным туловом и без ямок под венчиком в число среднестоговских (Синюк, Васильев 1985. С. 51–52. Табл. 26, 12, 13, 28 (вверху слева)) (ил. 21, 8, 9). Прямой аналогией фестонам из концентрических дуг на сосуде из М16 является орнаментация сосудов из нижнедонских энеолитических погребений на хут. Семенкин (дуги нанесены гладким штампом) (Кияшко 1994. Рис. 39, 1, 2) и у хутора Тузлуков на Нижнем Маныче (орнамент прочерчен) (Тузлуки-80, к. 9, п. 31, раскопки Е. И. Беспалого (благодарю Е. И. Беспалого и А. Д. Резепкина за любезное разрешение использовать материалы полевого отчета), из погребения 5 кургана 1 мог. Грушевка I (Ставрополье) (орнамент составлен из ямочных вдавлений) (Державин 1991. С. 12. Рис. 2, 5) (ил. 21, 20, 21). Кроме этого, крупные фестоны, составленные из дугообразных концентрических оттисков веревочки – обычный элемент орнаментации курильниц и некоторых иных сосудов катакомбных культур Северного Причерноморья и Предкавказья. Очерченный нами круг аналогий однозначно говорит о западном происхождении рассматриваемого сосуда. Энеолитические прототипы такой керамики входят в единый широкий культурный контекст с находками каменных изваяний, привлекавшихся выше для сравнения с антропоморфами Черного Иртыша. Второй известный нам глиняный сосуд из ограды М16 (ил. 16, 3) не находит аналогий не только в центральноазиатской, но и в европейской керамике. Сравнение этого сосуда с керамикой Осинкинского могильника, а также с сосудом из погребения в с. Озерное (Варенов 1998. С. 61) некорректно. Сосуд из Осинкинского могильника имеет в прямом смысле «митровидную» форму, то есть горло его плавно отогнуто наружу, а тулово – мешковидное, приземистое (Савинов 1975. Рис. 4 справа). Сосуд из с. Озерное – не круглодонный, а плоскодонный, – в публикации назван «баночным» (Погожева, Кадиков 1979. С. 80; Абдулганеев и др. 1982. С. 60. Рис. 4, 1) (ил. 23, 2). В то же время второй горшок из М16 имеет четкую параболоидную форму и вытянутые пропорции; горло его практически не выделено, венчик прямо срезан сверху. Такая форма характерна только для керамики некоторых глазковских и шиверских памятников Прибайкалья (Окладников 1955. С. 127–128. Рис. 50; Конопацкий 1982. С. 55. Табл. XLIX; Хлобыстин 1987. Рис. 125, 25; 135, 34) (ил. 20, 4–8). В Прибайкалье у нее есть прототипы – серовские сосуды подобной формы, но с ушками (Окладников 1955. С. 129). Остальные глиняные сосуды из погребений в «могильнике Кэрмуци», на мой взгляд, пока невозможно сопоставить с материалами хорошо изученных сибирских и восточноевропейских культур эпохи бронзы. Устья обоих баночных сосудов: из М2 и М7, плавно сужаются, подобно сужению в их придонной части, сами сосуды имеют приземистые цилиндрические очертания с широким дном, почти что равным по диаметру скругленному венчику

42

А. А. КОВАЛЕВ

(ил. 15, 3, 5). Аналогии этим признакам вкупе с орнаментацией подобрать не удалось. Сосуд, фрагменты которого мне удалось найти в М17m2 (ил. 16, 4), напоминает по форме достаточно широкий круг сибирской керамики эпохи бронзы, а также неорнаментированные сосуды из ямных погребений Южного Приуралья (см., например, сосуд из погребения Тамар-Уткуль VIII, к. 4, п. 1: Моргунова, Кравцов 1994. С. 25. Рис. 12), однако по единичной находке неорнаментированного сосуда трудно судить о его родственных связях. Известные нам каменные сосуды из М7, М8 и М16 (ил. 15, 1; 16, 3; 17, 1) имеют тулово с наибольшим расширением в средней или нижней части и очень невысокие отогнутые наружу венчики. По пропорциям тулова они сближаются с керамическими сосудами из М16. Сравнение этих сосудов (как и ряда других) с бронзовыми сосудами из погребений типа Наньшаньгэнь, которое проводит А. В. Варенов (Варенов 1998. С. 63–65), весьма интересно с точки зрения генезиса наньшаньгэньских памятников, однако не помогает в уточнении датировки чемурчекских могил. Традиция изготовления таких округлодонных каменных сосудов может иметь, на мой взгляд, только западные (в итоге – ближневосточные) корни. Двойной каменный сосуд из М3 (ил. 17, 2) имеет уплощенное донце. Скругленные очертания стенок этого сосуда напоминают вышеописанные глиняные сосуды из М2 и М7. По пропорциям обе его составляющие находят себе аналогии в каменном сосуде, найденном на берегу Лаптевского озера в Угловском районе Алтайского края (Кирюшин, Симонов 1997) (ил. 19, 3, 4). На алтайском сосуде вырезаны изображения различных животных, в том числе сцена охоты на быка, изображенного со всеми характерными признаками традиций петроглифов Верхнего Прииртышья, а также изображений на чемурчекских стелах: с двумя ногами, дважды изогнутыми рогами и удлиненной мордой (Кирюшин, Симонов 1997. Рис. 2). Желобок под венчиком и суженное устье сближают сосуд из Угловского района с каменным сосудом из Кэрмуци М2, а также с глиняным баночным сосудом из Кэрмуци М7 (ил. 15, 3, 4). В одном ряду с этими находками оказывается глиняный сосуд черного цвета, найденный в дер. Кусицунь волости Авэйтань уезда Алтай (не более 20 км от «могильника Кэрмуци») (Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 20, 81). Этот горшок (скорее всего округлодонный) имеет мешковидную приземистую форму, устье его плавно сужается, венчик не выделен. Под венчиком, как и у сосуда из М7, плоской палочкой прочерчен неширокий желобок, от которого свисают прочерченные таким же образом треугольные фестоны (ил. 19, 2). А. В. Варенов отнес этот сосуд к находкам «карасукского» облика и сравнивает его с бегазы-дандыбаевской керамикой, что, на мой взгляд, не имеет оснований (Варенов 1996. С. 65–66). Каменный ковшик с рукоятью, изображающей голову животного, из М16, судя по внешнему виду, обработан с гораздо меньшим тщанием, нежели остальные известные нам каменные сосуды из могильника, не заполирован; для его изготовления использовалась другая порода камня, возможно, песчаник. Детали головы животного на рукояти чаши из Кэрмуци проработаны не очень ясно. Китайские ученые вначале предположили, что здесь изображена голова быка (И Маньбай, Ван Минчжэ 1981. С. 26), однако затем предпочитали говорить просто о «голове (дикого) животного» (Му Шуньин, Ван Минчжэ 1986. С. 67; Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 84). К сожалению, осмотреть вблизи находящийся в витрине Синьцзянского музея ковшик оказалось невозможным, однако опубликованная в альбоме 1996 г. качественная фотография (Ван Линьшань, Ван Бо 1996. Рис. 118) дает основание утверждать, что на рукояти изображена именно бычья голова. На это указывают смоделированные в виде скобки, направленные вперед и вверх рога, четко отделенные сзади уступом. Углублениями показаны ноздри и рот животного (ил. 17, 4). Наиболее полную аналогию этому сосуду представляет обломок найденной вне комплекса плоскодонной (?) чаши из Хадына, также имевшей рукоять в виде головы быка (Семенов, Монгуш 1995) (ил. 23, 3). Этот сосуд был вырезан из мыльного камня, прекрасно поддающегося обработке, поэтому голова животного здесь хорошо идентифицируется. Плоскодонная каменная чашечка без рукояти, с процарапанным изображением лошади, найдена в погребении 8 могильника Аймырлыг. По конструкции и погребальному инвентарю (керамика) этот комплекс типичен для окуневской культуры. (Мандельштам 1973. С. 228). Здесь же, в окуневских комплексах, найдены еще несколько грубых каменных сосудиков открытых форм с уплощенным дном. На этом основании В. А. Семенов и В. Т. Монгуш связывают чашу из Хадына с окуневской культурой (Семенов, Монгуш 1995. С. 46). На мой взгляд, каменные ковшики из Кэрмуци и Хадына гораздо более сходны между собой, чем с чашами из окуневских погребений. С другой стороны, каменные сосуды не характерны для собственно окуневской культуры и найдены только в одном из районов ее распространения. Поэтому каменные сосуды из могильника Аймырлыг должны считаться следствием контактов окуневского населения с каким-то инокультурным окружением, а датировку окуневских комплексов неправомерно переносить на находки из Хадына и Кэрмуци. Напротив, голова быка на ковше из Хадына изображена в той же манере, что и на каменных жезлах, найденных в Монголии, Туве и на Среднем Енисее: об этом говорят моделировка глаз, длинные уши животного и рога, изображенные спускающимися вниз валиками (см.: Леонтьев 1975; Кызласов 1979. С. 25–26. Рис. 16, 17; 1986. С. 288–290. Рис. 199,

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

43

200) (ил. 23, 4–8). При этом головка быка – обломок такого яшмового жезла, найденного «под Нойонским хребтом» на территории сегодняшней Тувы – наиболее похожа на головку быка на ковшике из «могильника Кэрмуци» – рога ее моделированы скобкой и не опускаются «по скулам» (ил. 23, 7). Один из таких жезлов найден в могиле на реке Тарлашкын вместе с отлитым в двустороннней форме бронзовым ножом. По мнению Л. П. Хлобыстиной, этот нож нужно признать типичным для памятников «андроновской общности», и на этом основании Л. Р. Кызласов датировал «андроновским» временем все подобные жезлы (Хлобыстина 1970. С. 273; Кызласов 1979. С. 25–26. Рис. 16, 2) (ил. 23, 6, 9). Однако предположение Л.Р.Кызласова о том, что черенок ножа утрачен, беспочвенно. На самом деле этот черенок сохранился полностью, так что домысливать его продолжение по типу андроновских нельзя (на это обратил мое внимание К. В. Чугунов), он скорее напоминает европейские энеолитические, афанасьевские и в какой-то мере окуневские экземпляры. [В 2004 г. при раскопках афанасьевского кургана Кургак говь (Кургак гови) в Уланхус сомоне Баян-Ульги аймака Монголии Международной Центральноазиатской археологической экспедицией СПбГУ и Института истории АН Монголии (руководители А. А. Ковалев и Д. Эрдэнэбаатар) был обнаружен аналогичный нож с округлым завершением плоского широкого черешка. Радиоуглеродное датирование в лаборатории ИИМК РАН по дереву, углю и кости погребенного человека показало, что курган был сооружен во второй четверти 3 тысячелетия до н. э. – А. К., 2007.] К этому же времени можно отнести и тарлышкинский комплекс. В первом приближении можно распространить эту датировку на чашу из Хадына, и, соответственно, на находку из Кэрмуци. В то же время, на мой взгляд, пока нет материалов, позволяющих определить культурную принадлежность обоих ковшей с рукоятью в виде головы быка и тем более установить причины появления такого ковша в «могильнике Кэрмуци». Найденные в пределах могильной ямы М17m2 литейные принадлежности (ил. 17, 5) могут датироваться, скорее всего, первой половиной 2 тысячелетия до н. э. Как справедливо указывает А. В. Варенов, самые ранние надежно датированные находки кельтов-лопаток с выступающей втулкой (без петелек) известны из могилы Фу-хао в Аньяне (XIII в. до н. э.) (Варенов 1998. С. 63). Однако в то же время наиболее близкий по пропорциям «лопаточки» к чемурчекской находке кельт отливался по форме, найденной в каменном ящике (погребение 1) в с. Озерное в Республике Алтай (ил. 23, 1, 2). Как было установлено, эта могила была устроена под округлой земляной насыпью диаметром около 18 м, окаймленной каменными плитами. По ориентации и конструкции могила была аналогична двум другим ящикам, обнаруженным под этой же насыпью. На одной из плит ящика погребения 4 обнаружен антропоморфный рисунок охрой (Погожева, Кадиков 1979). И это антропоморфное изображение, и могильное сооружение в целом входят в круг памятников каракольской культуры, датируемой первой половиной 2 тысячелетия до н. э. (Кубарев 1988. С. 113–114; 1998. С. 56). А. В. Варенов, впервые использовавший эту аналогию, говорит в общих чертах о «поздней» (относительно афанасьева) дате находки из Озерного (Варенов 1998. С. 63), однако эта дата, исходя из вышеизложенного, не может быть позднее середины 2 тысячелетия до н. э. В Южной Сибири, Монголии и Забайкалье известны находки кельтов-лопаток с выступающей втулкой и двумя петельками, однако они сильно отличаются по пропорциям от чемурчекского и, видимо, относятся к тагарскому времени (Гришин 1981. С. 182. Рис. 69, 4). Для эпохи бронзы центральноазиатского региона чемурчекский погребальный обряд – исключение, появление которого невозможно объяснить без предположений о внешнем влиянии. Многие погребальные сооружения «могильника Кэрмуци» и ряда иных связанных с чемурчекскими изваяниями могильников представляют собой квадратные или прямоугольные (с пропорциями два к одному) ограды, составленные из массивных плит, установленных на ребро, практически без насыпи внутри. Каменные ящики в оградах сложены из массивных, тщательно подтесанных и выведенных заподлицо древней дневной поверхности плит, расположены в один ряд и ориентированы длинной осью поперек длинной оси ограды. Ящики весьма обширны и содержат до 20 костяков. В единственном непотревоженном «основном» погребении в ящике М16m2 обнаружены три костяка погребенных «в скорченном положении». Таким образом, в конструкции ограды и ящиков, в погребальном обряде прослеживается сходство с традициями некоторых мегалитических культур Европы: вытянутые прямоугольные ограды, отсутствие курганной насыпи либо насыпь, невысокая по сравнению с длиной ограды, и коллективные захоронения в склепах, сложенных из массивных обработанных каменных плит; склепы при этом располагаются перпендикулярно длинной оси ограды. Принцип расположения погребенных в ряд поперек ряда (в том числе как в одиночных, так и в групповых могилах) прослеживается и в восточноевропейском энеолите начиная с мариупольского времени (см.: Телегин 1991). Итак, поддающиеся хотя бы приблизительному датированию «ранние» предметы из «могильника Кэрмуци» относятся к середине 3 – первой половине 2 тысячелетия до н. э., что совпадает с периодом, определенным нами для чемурчекских изваяний. Предметов, однозначно относящихся к «карасукскому» времени, в могильнике не найдено. Таким образом, предварительно можно рассматривать как единый комплекс основные погребальные сооружения и вышеуказанный погребальный инвентарь.

44

А. А. КОВАЛЕВ

Особенности конструкции, инвентаря и погребального обряда чемурчекских погребений выделяют их среди известных памятников бронзового века Центральной Азии; некоторые черты чемурчекских памятников (изваяния, форма погребальных сооружений, шнуровая орнаментация) имеют несомненно западное происхождение. Афанасьевская курильница, как справедливо указал А. В. Варенов, является для могильника инокультурной. Возможно, впоследствии можно будет отнести к известным культурам бронзового века и некоторые другие из найденных предметов. Тем не менее мы вправе сделать вывод о существовании в бассейне Черного Иртыша особой чемурчекской «культуры», или «общности» эпохи бронзы, появившейся в середине 3 тысячелетия до н. э. при воздействии с запада и оказавшей затем влияние на сложение традиции антропоморфов Европейской Скифии. К памятникам этой культуры, кроме стел и погребальных комплексов, должны быть отнесены и рассматривавшиеся выше изображения быков с узкой мордой, двумя ногами и дважды изогнутыми направленными вперед рогами. Несомненно, что носители этой культурной традиции на протяжении эпохи бронзы играли существенную роль в истории Евразийских степей, что теперь не может не учитываться при этноисторических реконструкциях.

Фото 1. Каменные изваяния с восточной стороны ограды Кайнарл 1 (Кэрмуци 6–9 по Ли Чжэну) (фотография А. Ковалева)

Фото 2. Камень с чашевидными углублениями в ограде Кайнарл 1 (фотография А. Ковалева)

Фото 3. Тыльная сторона изваяния Кайнарл 1 № 1 (фотография А. Ковалева)

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

Фото 4. Изображения на лицевой грани изваяния Кайнарл 1 № 3 (фотография А. Ковалева)

Фото 6. Изваяние Канатас № 2 (фотография А. Ковалева)

Фото 7. Изваяние Бошубо № 2 (по нумерации Ван Линьшаня, Ван Бо) (из книги: Ван Линьшань, Ван Бо 1996)

Фото 5. Изваяние Канатас № 1 (фотография А. Ковалева)

45

46

А. А. КОВАЛЕВ

Ил. 1. Карта-схема южных склонов Алтайских гор 1–6 – местонахождения чемурчекских могильников. 1 – Чемурчек (уезд Алтай); 2 – Теректы (Курчумский район); 3 – Булган сомон (Ховд аймак); Уланхус сомон (Баян-Ульги аймак); 5 – Толбо сомон, 3-я бригада (Баян-Ульги аймак); 6 – Иня (республика Алтай) Пунктиром показана территория нахождения большинства чемурчекских изваяний

47

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

1 2 3 4 5 6 7 8 Ил. 2. План расположения раскопанных в 1963 г. погребальных сооружений на реке Чемурчек (Кэрмуци) (по: И Маньбай, Ван Минчжэ 1981, уточнено автором, нумерация И Маньбай, границы населенных пунктов по состоянию на 1963 г.) 1 – каменное изваяние, 2 – ограда с каменным ящиком, 3 – ограда с каменным ящиком под курганной насыпью, 4 – ограда с земляной ямой под курганной насыпью, 5 – каменный ящик, 6 – курган с каменным ящиком, 7 – курган с земляной ямой, 8 – нераскопанные памятники

48

А. А. КОВАЛЕВ

1

2 3

5 4

0

5м

каменные изваяния

Ил. 3. Планы погребальных сооружений 1 – Кайнарл 1 (Кэрмуци 6–9 по Ли Чжэну); 2 – Байшэньмубай 19; 3 – Кэрмуци 14 (по нумерации Ли Чжэна); 4 – Кэрмуци 19 (по нумерации Ли Чжэна); 5 – Кэрмуци 16 (по нумерации Ли Чжэна) 1 – по: Ван Бо 1996; 2–5 – по: Ли Чжэн 1962

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

0

50 см

Ил. 4. Каменные изваяния Черного Иртыша Изваяние Кайнарл 1, № 1. По: Ван Линьшань, Ван Бо 1996; фотографии А. Ковалева, 1998 Прорисовка Е. Ковалевой

49

50

А. А. КОВАЛЕВ

2

0

50 см

1

3

Ил. 5. Каменные изваяния Черного Иртыша 1, 3 – Кайнарл 1, № 3; 2 – Кайнарл 2, № 2 (по нумерации Ван Линьшаня, Ван Бо) (по И Маньбаю – изваяние у погребального сооружения Кэрмуци M2) По: Ван Линьшань, Ван Бо 1996; фотографиям и эстампажу А. Ковалева, 1998. Прорисовка Е. Ковалевой

51

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

50 см

2

0

50 см

0

1

3

Ил. 6. Каменные изваяния Черного Иртыша 1 – Кэрмуци 13 (по нумерации Ли Чжэна); 2 – Кайнарл 2 № 1 (по нумерации Ван Линьшаня, Ван Бо) (по нумерации Ли Чжэна – Кэрмуци № 2), 3 – Уцюбулак 1, 2 – по: Ван Линьшань, Ван Бо 1996; фотографиям и эстампажу А. Ковалева, 1998; 3 – по: Ван Линьшаню, Ван Бо 1996. Прорисовка Е. Ковалевой

52

А. А. КОВАЛЕВ

1

0

50 см

2

3

4

Ил. 7. Каменные изваяния Черного Иртыша 1 – Канатас № 1; 2 – Канатас № 2; 3 – Кэрмуци 19 (по нумерации Ли Чжэна); 4 – Кекешмулаокемчи № 1 1, 2, 4 – по: Ван Линьшань, Ван Бо 1996; фотографиям А. Ковалева, 1998, 3 – по: Ли Чжэн, 1962. Прорисовка Е. Ковалевой

53

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

0

50 см

Ил. 8. Каменные изваяния Черного Иртыша Актубай (по: Ван Линьшань, Ван Бо 1996) (по нумерации Ли Чжэна – Кэрмуци 1). По: Ван Линьшань, Ван Бо 1996. Прорисовка Е. Ковалевой

54

А. А. КОВАЛЕВ

2

1

3 4 0

50 см

Ил. 9. Каменные изваяния Черного Иртыша 1 – Бошубо № 2 (по нумерации Ван Линьшаня, Ван Бо); 2 – Актаму № 1; 3 – Кекешмулаокемчи № 2; 4 – Сентас По: Ван Линьшань, Ван Бо 1996. Прорисовка Е. Ковалевой

55

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

1 2

4

3

6 5

7 9

10

11 8

12

Ил. 10. Изображения быков в петроглифах округа Алтай (Синьцзян) 1 – Утубулак (уезд Алтай); 2, 4, 6, 9, 12 – уезд Алтай; 3 – Чжартасконас II (уезд Хабахэ); 5 – Хандгарт (уезд Алтай, волость Тебу); 7, 8 – Дуоларт (уезд Алтай); 10 – Актас (уезд Алтай); 11 – Дулатэ (уезд Алтай, волость Тебу) 1, 2, 4, 6, 9, 12 – по: Чжао Цзянфэн 1987; 3, 5, 7, 8 – по: Ван Линьшань, Ван Бо 1996; 10, 11 – по: Су Бэйхай 1994

56

А. А. КОВАЛЕВ

1

2 4

3 5

8

7

6

9

12

11

10

14 13

15

18 19

16 17

20

21

22

24 23

25

26

Ил. 11. Изображения быков в районе озера Зайсан (Казахстан) 1 – Каратюбе; 2, 5, 14, 15, 17, 18, 20, 21, 24–26 – Зевакино; 3 – Сагыр 2; 4 – Окей; 6, 11, 12, 22 – Курехум; 7–9, 13, 16, 19, 23 – Мойнак; 10 – Никитинка По: Samashev 1993

57

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

1

2

4

6 5

3

8 7

10

9

11

Ил. 12. Изображения быков в петроглифах Средней и Центральной Азии 1 – Сармыш (Узбекистан); 2 – Саймалы-Таш (Казахстан); 3, 4 – горы Бардакур (уезд Юминь, Синьцзян); 5 – Алаба (уезд Хобоксар, Синьцзян); 6 – Барлук (уезд Юминь, Xinjiang); 7, 8 – Тамгалы (Казахстан); 9 – Черновая VIII (Хакасия); 10 – Знаменка (Хакасия); 11 – устье р. Тубы (Хакасия) 1, 2 – по: Шер 1980; 3 – по: Li Xiao 1997; 4 – по: Су Бэйхай 1994; 5, 6 – по: Су Бэйхай, Чжао Ян 1997; 7, 8 – по: Максимова и др. 1985; 9 – по: Леонтьев 1980; 10 – по: Савинов 1997; 11 – по: Леонтьев 1997

58

А. А. КОВАЛЕВ

2

17

3

4

6 5

7

Ил. 13. Энеолитические каменные изваяния западного региона 1 – Езерово III (Болгария); 2 – Стан (Шумен, Болгария); 3 – Езерово II (Болгария); 4 – Ак-Чорак (Крым); 5 – устье Дуная; 6 – Mas de l’Aveugle (Франция); 7 – Абу Ирейн (Сирия) 1–3 – по: Tonceva 1981; 4, 5 – по: Телегiн 1991; 6, 7 – по Landau 1977

59

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

1

4

2 3

5 6

7 8

10

11 9

12

13

16

17

14

18

15

19

20

Ил. 14. Скифские каменные изваяния VII–VI вв. до н. э. (по: Ольховский, Евдокимов 1994) 1 – Нововасильевка; 2 – Братолюбовка; 3 – Кожемяки; 4 – Верхний Рогачик; 5 – Великомихайловка; 6 – Александровское; 7 – Медерово; 8 – курган у Царевой могилы; 9 – Семеновка; 10 – Славянка; 11 – Манычская; 12 – Ольховчик; 13 – Прохладный; 14 – Мамай-гора; 15 – Галайты 1/1978; 16 – Зеленчук Мостовой; 17 – Замай-Юрт; 18 – Бесскорбная; 19 – Киевский музей; 20 – Эрделевка

60

А. А. КОВАЛЕВ

2

1

3

4

0

5 см 5

Ил. 15. Инвентарь раскопанных могил в волости Чемурчек (Кэрмуци) 1 – ограда М7, каменный ящик 2; 2 – ограда М7, каменные ящики 1, 2; 3 – ограда М7, каменный ящик 1;4, 5 – ограда М2, каменный ящик 1, 2, 4 – камень; 3, 5 – керамика По: И Маньбай, Ван Минчжэ 1981; Му Шуньин, Ван Минчжэ 1986; Чэнь Гэ 1995; Ван Бо 1996; Ван Линьшань, Ван Бо 1996

61

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

1

2

3

0

5 см 4

Ил. 16. Инвентарь раскопанных могил в волости Чемурчек (Кэрмуци) 1–3 – в пределах ограды М16; 4 – находка А. Ковалева в грабительском выкиде из каменного ящика 2 ограды М17 1, 2, 4 – керамика; 3 – камень 1–3 – по: И Маньбай, Ван Минчжэ 1981; Му Шуньин, Ван Минчжэ 1986; Чэнь Гэ 1995; Ван Бо 1996; Ван Линьшань, Ван Бо 1996; 4 – по фотографии А. Ковалева

62

А. А. КОВАЛЕВ

1

2

3

5 4

0

5 см

Ил. 17. Инвентарь раскопанных могил в волости Чемурчек (Кэрмуци) 1 – ограда М8, каменный ящик; 2 – ограда М3, каменный ящик; 3 – ограда М24, каменный ящик; 4 – в пределах ограды М16; 5 – ограда М17, каменный ящик 1 1–3 – камень; 4 – керамика По: И Маньбай, Ван Минчжэ 1981; Му Шуньин, Ван Минчжэ 1986; Чэнь Гэ 1995; Ван Бо 1996; Ван Линьшань, Ван Бо 1996

63

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

0

5 см

2 3 1

0

5 см

Ил. 18 1 – каменный жезл из уезда Хутуби (Тяньшань, Синьцзян); 2 – каменный жезл из каменного ящика 21 «могильника Кэрмуци» (волость Чемурчек, уезд Алтай, Синьцзян) (раскопки 1963 г.); 3 – бронзовый нож с реки Джумба (район оз. Зайсан, Казахстан) 1 – по: Ван Бо, Ци Сяошань 1996; 2 – по: И Маньбай, Ван Минчжэ 1981; Му Шуньин, Ван Минчжэ 1986; Чэнь Гэ 1995; Ван Бо 1996; Ван Линьшань, Ван Бо 1996; 3 – по Черных, Кузьминых, 1989 2, 3 – прорисовка Е. Ковалевой

64

А. А. КОВАЛЕВ

2

1 3 0

5 см

4

Ил. 19 1 – каменное изваяние у с. Иня (Республика Алтай); 2 – сосуд из Кусицунь (уезд Алтай, Синьцзян); 3, 4 – сосуд с оз. Лаптевского (Угловский район Алтайского края) 1, 3, 4 – камень; 2 – керамика 1 – по: Кубарев 1988; 2 – по: Ван Линьшань, Ван Бо 1996; 3, 4 – по: Кирюшин, Симонов 1997 1 – рисунок Е. Ковалевой

65

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

2

1

3

5 4

6

7

8

Ил. 20. Керамические сосуды из «могильника Кэрмуци» и аналогии 1 – Кэрмуци М24; 2 – Курота 2, ограда 2 (Горный Алтай); 3 – дер. Муны (Горный Алтай); 4 – Кэрмуци М16; 5, 6 – Горелый Лес, II культурный горизонт; 7 – Шиверский могильник; 8 – Листвяная Губа (все – Прибайкалье) 2, 3 – по: Вадецкая 1986а; 5, 6 – по: Хлобыстин 1987; 7 – по: Окладников 1955; 8 – по: Конопацкий 1982

66

А. А. КОВАЛЕВ

3

4

1 2

5

6 7 8

9

11

10

12 13

15

14

17 16 18

19

20

21

Ил. 21. Сосуд из ограды М16 «могильника Кэрмуци» (1) и аналогии 2–5 – Михайловское поселение, средний слой; 6 – Алтата (Нижнее Поволжье); 7 – Алексеевское поселение; 8 – стоянка Копанище (Средний Дон); 9 – Сасовский мог., к. 2, п. 4 (Средний Дон); 10–15, 17 – поселение Репин Хутор; 16 – Шонай (Нижнее Поволжье); 18 – Мокрый Чалтырь; 19 – Константиновское поселение; 20 – погребение у хут. Семенкин; 21 – хут. Тузлуков, к. 9, п. 31 2–5 – по: Лагодовська и др. 1962; 8–15, 17 – по: Васильев, Синюк 1985; 6, 7, 16 – по: Васильев 1981; 18–20 – по: Кияшко 1994; 21 – из отчета Е. И. Беспалого

67

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

2

7

9

5 3

4

1

6

8

13

12

10

14

18 11 15

16

17

21 20 19

22

Ил. 22. Керамика афанасьевской культуры Алтай: 1 – могильник Первый Межедик – I; 2 – поселение Павловка-III; 3 – поселок Первомайский; 4 – мог. Нижний Тюмечин; 5 – мог. Балыкты-Юль; 6 – мог. Куюм; 7, 8 – мог. Бойтыгем; 9 – поселение Балыктыюль; 10 – могильник Ело-I. Хакасия: 11–18 – могильник Красный Яр; Тува: 19 – стоянка Тоора-Даш, 3 слой (неолит); 20 – стоянка Хадынных 1, 3 слой (афанасьевско-окуневское время); 21, 22 – стоянка Тоора-Даш, 5 слой (афанасьевское время) 1 – по: Кирюшин и др. 1986; 2–6, 9, 10 – по: Абдулганеев и др. 1982; 7, 8 – по: Абдулганеев, Ларин 1994; 11–18 – по: Вадецкая 1981; 19–22 – по: Семенов 1992

68

А. А. КОВАЛЕВ

2

1 0

5 см

4

5

6 0

5 см

3

7 0

5 см

9 8 0

5 см

Ил. 23 1 – обломок литейной формы из п. 1 в кургане в с. Озерном (Горный Алтай); 2 – сосуд из п. 1 в кургане в с. Озерном (Горный Алтай); 3 – обломок чаши из Хадына (Тува); 4–6, 8 – жезлы (4 – Абакан; 5 – Кобдоский аймак, МНР; 6 – из могилы на реке Тарлашкын, Тува; 8 – река Тея (Хакасия)); 7 – находка «под Нойонским хребтом», Тува; 9 – нож из могилы на реке Тарлашкын (Тува) 1, 3–8 – камень, 2 – керамика; 9 – бронза 1 – по: Кубарев 1988; 2 – по: Абдулганеев и др. 1982; 3 – по: Семенов, Монгуш 1995; 5, 6, 9 – по: Кызласов 1979; 4, 8 – по: Кызласов 1986; 7 – по: Леонтьев 1975

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

69 Приложение

А. А. Ковалев ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН. ЕГО ПРОИСХОЖДЕНИЕ И РОЛЬ В ФОРМИРОВАНИИ КУЛЬТУР ЭПОХИ РАННЕЙ БРОНЗЫ АЛТАЯ И ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ Полевые исследования памятников ранней бронзы Джунгарии и Монгольского Алтая начались в первой половине 60-х годов XX в. Вслед за разведкой Ли Чжэна 1961 г., в отчете о которой были впервые отображены различные типы погребальных сооружений бассейна Черного Иртыша и связанные с ними каменные статуи (Ли Чжэн 1962; 1983), в 1963 г. И Маньбай в долине реки Чемурчек (Чемерчек, Кэрмуци) (уезд Алтай, СУАР) раскопал десять прямоугольных оград с каменными ящиками (И Маньбай, Ван Минчжэ 1981). В 90-е годы XX в. памятники этого типа в Северной Джунгарии были предметом исследований Ван Бо и Ван Линьшаня (Ван Линьшань, Ван Бо 1996), в результате визуальных наблюдений Ван Бо предпринял попытку классификации и датировки погребальных сооружений, а также различных видов каменных изваяний (Ван Бо, Ци Сяошань 1996). В статье 1996 г. Ван Бо впервые предложил термин «чемурчекская культура» для характеристики памятников бронзового века севера Синьцзяна (Ван Бо 1996). В 1998 г., в ходе ознакомительной поездки в долину Чемурчека, мне удалось обнаружить остатки раскопанных И Маньбаем сооружений и связать раскопанную И Маньбаем ограду М2 с опубликованной впервые Ван Линьшанем и Ван Бо в 1996 г. статуей «Кайнарл 2 № 2» (Kovalev 2000. S. 140–141). Это обстоятельство окончательно подтвердило мой вывод о синхронности большинства каменных изваяний и основных погребений в каменных ящиках чемурчекских могильников, датирующихся по аналогиям в погребальном инвентаре второй половиной 3 – первой третью 2 тысячелетия до н. э. (Kovalev 2000. S. 160). В статье, вышедшей в 2000 г. в Германии (Kovalev 2000. S. 150, 152, 157, 167), мной были определены как чемурчекские изображения быков с двумя ногами и S-видными рогами, а также каменный сосуд из Угловского района Алтайского края (Кирюшин, Симонов 1997) и стела из окрестностей с. Иня (Горный Алтай) (Кубарев 1979. С. 8–10; 1988. С. 88–90), что позволило определить пределы распространения чемурчекского населения. В 1998–2000 гг. Международная Центральноазиатская археологическая экспедиция Санкт-Петербургского государственного университета (МЦАЭ) – Российско-Казахстанский отряд, совместно с Институтом археологии НАН Республики Казахстан при участии Алтайского госуниверситета, в рамках программы «Изучение этнодемографических процессов на Алтае с древности до сегодняшних дней» (научный руководитель Ю. Ф. Кирюшин) произвела раскопки 12 прямоугольных оград эпохи ранней бронзы в бассейне реки Алкабек, Курчумский район Восточно-Казахстанской области, могильники Ахтума, Айна-Булак I, II, Копа, Булгартаботы (здесь и далее по: Ковалев, Самашев, Сунгатайулы в печати). В 2003–2004 гг. Российско-Монгольский отряд МЦАЭ провел раскопки шести курганов той же эпохи близ с. Булган Ховд аймака (могильники Ягшийн ходоо, Хэвийн ам, Буурал Харын ар), а также четырех прямоугольных погребальных оград в Уланхус сомоне Баян-Ульги аймака (могильники Кулала-ула (Хул уул), Кургак-гови (Хуурай говь), Кумди-гови (Хундий говь), Кара-тумсик (Хар хошуу)) (здесь и далее по: Ковалев, Эрдэнэбаатар в печати; Ковалев, Эрдэнэбаатар в печати (а, б); Ковалев, Эрдэнэбаатар, Варенов в печати). Результаты вышеуказанных разведок и раскопок говорят о большом разнообразии в формах погребальных сооружений, видах погребений и погребального инвентаря в рассматриваемую эпоху. В то же время можно говорить об определенном единстве культуры населения Джунгарии и Монгольского Алтая вследствие проявления культурного компонента, принесенного на эти земли мигрантами из Западной Европы (западной и юго-западной Франции) не позднее середины 3 тысячелетия до н. э. Раскопанные в Чемурчеке погребальные сооружения (И Маньбай, Ван Минчжэ 1981) представляли собой прямоугольные ограды, вытянутые, как правило, в направлении восток–запад. У середины восточной стороны была установлена статуя или стела. В пределах ограды, по ее длинной оси, располагались ящики из крупных плит с коллективными захоронениями. Исследованные нами курганы из долины реки Алкабек имели подквадратную ограду из плит, от восточной стороны которой внутрь сооружения, к могиле – земляной яме с одним-двумя погребенными – вел каменный коридор, выложенный плоскими плитками. Как правило, стенки этого коридора окружали и могильную яму, либо здесь устраивалась каменная выкладка на заплечиках. Во всех без исключения курганах могильная яма была «сдвинута» в восточную сторону, к вышеописанному входу, от центра кургана на 2–5 м. С востока от ограды кургана 2 мог. Копа была установлена каменная стела, подработанная с одной из сторон в древности для придания сходства с человеческой фигурой. Исследованные нами курганы в Баян-Ульги представляли собою прямоугольные ограды с земляными ямами, вытянутые по оси запад–восток. Три из четырех оград сопровождались каменными стелами, установленными с восточной стороны (стела у кургана Кулала-Ула была подработана для придания антропоморфности). В кургане Кара-Тумсик одна из таких стел стояла в пределах ограды с восточной стороны могилы и была выкрашена красной охрой. Булганские памятники представляют собой ориентированные длинной осью по линии восток–запад огромные ящики из массивных плит для коллективных захоронений (до 10 человек), в большей или меньшей степени утопленные ниже уровня древнего горизонта. Снаружи ящик укреплен прямоугольной в плане каменной наброской, в свою очередь окруженной земляной насыпью, прямоугольный периметр которой выложен рядами светлых валунов. С восточной стороны кургана Ягшийн ходоо 3 была установлена лицом на юг типичная чемурчекская статуя, изображающая мужчину с обнаженной грудью в шлеме (?), держащего в руках «посох» и лук, а с востока от кургана Хэвийн ам 1 был прослежен ритуальный «вход», образованный тонкими вертикальными плитками и вымостками из валунов. Наши наблюдения говорят о том, что ареал распространения подобных погребальных сооружений охватывал и бассейны нижнего течения реки Ховд и реки Буянт (в частности, таков ящик, замеченный еще в 60-е годы XX в. близ 3-й бригады Толбо сомона Баян-Ульги аймака, см.: Волков

70

А. А. КОВАЛЕВ

2002. С. 49). [После опубликования этой статьи два чемурчекских кургана того же типа были обнаружены А. А. Тишкиным как раз на левом берегу Буянта в 10 км от города Ховд (Кобдо) (Тишкин 2006. С. 107–114) – А. К., 2007.] Такие же сооружения, планиграфически связанные с каменными статуями, известны и в бассейне Черного Иртыша, в частности осмотрены мною в долине Чемурчека (Ван Линьшань, Ван Бо 1996. С. 47. Рис. 100, 101; Kovalev 2000. S. 145). Все вышеописанные виды погребальных сооружений сохранили основные признаки коридорных гробниц Западной Европы. «Казахстанские» ограды имеют коридор, окружающий погребальную камеру, и асимметричное расположение склепа (наиболее похожее сооружение см. в Plouscat (Бретань)); дериватом того же погребального коридора нужно считать и вытянутые пропорции «баян-ульгийских» и «чемурчекских» оград, а также ритуальный «вход», обнаруженный в Хэвийн ам 1. Конструкция ящиков и периметральных насыпей «булганских» курганов аналогична устройству неолитических памятников бассейна Луары (например, Tumulus des Musseaux, La Josseliere Dolmen, Le Dolmen des Erves). Восточная ориентация «входов» и традиция установки с той же стороны статуй и стел объединяет как все алтайские, так и западноевропейские мегалитические памятники. Иконография известных чемурчекских скульптур, как было показано мною еще в 1998 г., может восходить только лишь к изобразительной традиции европейского неолита–энеолита, причем наиболее близкие каменные статуи обнаружены в Лангедоке (например, Mas de l’Aveugle, Collorgues, см.: Landau 1977. Pl. 1, 4–6). Обнаруженные нами в Казахстане и Монголии орудия из крупных уплощенных галек с одним–двумя желобками аналогичны «молотам с выемками», использовавшимся энеолитическим населением Прованса, как считается, для добычи кремня (Bailloud, Mieg de Boofzheim 1955. P. 176–177). Видимо, этот тип орудий вслед за Алтаем проник и в Цинхай (У Жуцзо 1996. Рис. 4, 4, 8), и в Среднюю Азию (Ширинов 1986. С. 60–62. Рис. 18б). Определенные параллели алтайским материалам представляет энеолитическая керамика так называемых пастухов плато («стиль Ферьер» – Лангедок, Прованс; см.: Arnal, Bailloud, Riquet 1960. P. 155–163): с одной стороны, здесь представлены эллипсоидные и параболоидные формы, подобные формам глиняных сосудов из ограды Чемурчек М16 и из Ягшийн ходоо 1, а также ряда чемурчекских каменных сосудов, с другой стороны – декор «керамики стиля Ферьер» в виде вдавленной полоски под устьем и свисающих от нее треугольных фестонов характерен для чемурчекских сосудов, обнаруженных в округе города Алтай (Ван Линьшань, Ван Бо 1996. Рис. 17) (керамика), в Угловском районе Алтайского края (Кирюшин, Симонов 1997), нашей экспедицией в курганах Хэвийн ам 1 и Буурал Харын ар (все – камень). Чемурчекские памятники обнаруживают и признаки восточноевропейского происхождения. В кургане 2 могильника Копа была обнаружена могильная яма, выполненная в форме четырехколесной повозки – с «пазами» для колес, ступиц и выступом на месте кузова. Такую же форму имела и хуже сохранившаяся могильная яма соседнего кургана 1. Аналогии этой конструкции имеются только в Восточной Европе: Малаи I , к. 9, погр. 25 (новотитаровская культура, Краснодарский край; см.: Гей 2000. С. 56–59), «ямное» захоронение 25 кургана 1 у с. Раздольное (Крым; см.: Колтухов, Кислый, Тощев 1994. С. 34–37). В кургане Кулала-ула погребенный лежал на подстилке-коробе из луба (?) с бортиками около 10 см высотой, дно которой было укреплено двумя полосами луба крест-накрест. В раскопанном в трех километрах ниже по течению и, видимо, одновременном афанасьевском кургане Кургак-гови 1 погребенные были уложены в деревянную раму, перекрытую двумя балками поперек и двумя балками между ними крест-накрест. Инвентарь погребения был уложен на это перекрытие. Эти конструкции, по всей видимости, являются кузовами повозок, либо их имитацией, наподобие восточноевропейских (например, Останний, 1/160; см.: Гей 2000. С. 175–191 – благодарю А. Д. Резепкина за то, что он обратил мое внимание на эту аналогию). Как уже отмечалось мною в статье 2000 г. (Kovalev 2000. S. 165–167), один из сосудов из ограды Чемурчек М16, имеющий эллипсоидное тулово, «выпуклый» венчик, украшенный декоративными отпечатками шнура, имеет параллели в керамике репинской культуры и пострепинских памятников Подонья и Поволжья. Кроме аналогий, приведенных в указанной статье, можно упомянуть еще и сосуды из погребений «ямного» времени Северного Кавказа и Украины – Новокорсунская-85, 2/17, 1/5 (Гей 2000. С. 145–146), Кривая Лука, XXXV, 1/19 (Кияшко 2002. Табл. II), Високе (Высокое) 1/4 (Кульбака, Качур 2000. Рис. 14, 3–5). Параболоидные и эллипсоидные формы также присутствуют в керамике ямного и раннекатакомбного времени Поволжья и Подонья (Кияшко 2002. Рис. 77, 78). Восточноевропейское происхождение могут иметь и формы металлических украшений, обнаруженных в чемурчекских комплексах – трубочки из бронзового листа (Копа 2), бронзовая подпрямоугольная обойма от составного браслета (Булгартаботы 2), бронзовое и свинцовое височные кольца с заходящими друг за друга концами (Ягшийн ходоо 1), свинцовое височное кольцо с несомкнутыми концами (Ягшийн ходоо 3). Росписи красной охрой, сохранившиеся на стенках каменных ящиков Ягшийн ходоо 1 и 3, находят аналогии в рисунках на стенах гробниц кеми-обинской культуры, Нальчикской гробницы, из Поднепровья и т. п. (Чеченов 1973. С. 12–16, 23–28; Формозов 1969. С. 150–172). Тщательный визуальный осмотр выявил на одной из плит из Ягшийн ходоо 3 рисунок, который можно интерпретировать как аналогичную приведенным композицию копья, овального щита с выступами и лука. Если это действительно так, то напрашивается аналогия с новосвободненским курганом 28 мог. Клады и гробницы из Ляйне-Хелих (см.: Резепкин 1987. С. 29). Чемурчекская традиция изготовления каменных сосудов, несомненно, берет свое начало в культурном контексте Египта и Передней Азии через возможное посредство среднеазиатских или кавказских культур, где такие сосуды были распространены. На связи с Кавказом указывает и форма гипотетической повозки, которая должна была находиться в кургане Копа 2. Судя по обмерам «фигурной» ямы, колеса этой повозки должны были иметь диаметр около полутора метров, они выступали почти на половину своей высоты от уровня дна повозки. Этим повозка сильно отличается от ямного стандарта с колесами диаметром около 1 м, располагавшимися ниже уровня дна повозки (Пустовалов 2000. С. 309–317; Гей 2000. С. 175–191), и соответствует находкам из Закавказья. Исходя из находок чемурчекского каменного сосуда со свинцовой заплаткой в Алтайском крае (Кирюшин 2002. С. 58–59) свинцовых украшений в могильнике Ягшийн ходоо, вероятно именно чемурчекское происхождение аналогичных свинцовых височных колец из елунинских памятников Алтая. Как уже указывалось, традиция использования свинца для изготовления украшений могла иметь кавказские истоки (Кирюшин, Тишкин 2000), однако необходимо обратить

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

71

внимание на широкое использование свинца в бронзовом веке в Южном Туркменистане (Сайко, Терехова 1981. С. 110), а также на древние разработки свинцовых руд в горах Куруктаг (Синьцзян) (Литвинский, Лубо-Лесниченко 1995. С. 11). Находки в исследованных нами комплексах двух целых баночных сосудов, аналогичных елунинской (см.: Кирюшин 2002. С. 48–51) керамике (Булгартаботы 1, Ягшийн ходоо 3) и фрагментов таких сосудов в курганах Айна-Булак I, 1, 3, а также результаты раскопок кургана Шидерты 10 в Павлодарском Прииртышье, где был исследован, судя по описанию, такой же курган со смещенной к востоку могильной ямой, как и те, что раскопаны нами в Восточном Казахстане, содержащий елунинскую керамику (Мерц 2003. С. 134–139. Рис. 1), говорят о тесных связях носителей «европейского» чемурчекского компонента с аборигенным населением более северных областей. Возможно, теми европеоидами, которые приняли участие в формировании елунинской культуры (Кирюшин, Грушин, Тишкин 2003. С. 117; Куликов, Кирюшин, Серегин, Тишкин, Полтараус 2005), были именно чемурчекские мигранты. Каменный бисер из кургана Булгартаботы 2 и фрагменты баночного сосуда из кургана Кара-Тумсик, дно и стенки которого были орнаментированы отпечатками гребенчатого штампа, имеют аналогии в «окуневском» материале. Типично окуневскими можно назвать и два белых «шарика» с центральным отверстием, обнаруженные в чемурчекских комплексах Баян-Ульги (в Кулала ула – меловой, в Кумди гови – мраморный), датируемых не позднее третьей четверти 3 тысячелетия до н. э. Исходя из того что к появлению окуневской керамики привело, скорее всего, именно развитие елунинской керамической традиции, в этих находках нужно видеть свидетельство древнейших контактов елунинцев, чемурчекцев и предков окуневского населения на стадии сложения окуневской культуры. Взаиморасположение курганов Кургак-говь 1 и 2, первый из которых относится к афанасьевской культуре, а второй – к чемурчекской традиции, говорит об их возможной связи и одновременности на позднем этапе афанасьева, тем более что в инвентарь афанасьевского кургана входил костяной четырехгранный наконечник стрелы, подобный обнаруженным в соседних чемурчекских комплексах (см.: Ковалев, Варенов, Эрдэнэбаатар в печати). Совпадают также и полученные в лаборатории ИИМК радиоуглеродные датировки афанасьевского кургана и раннего этапа существования соседнего чемурчекского. Именно через посредничество чемурчекского населения в лесостепную зону могли передаваться западные и ближневосточные приемы ведения хозяйства, технологии, традиции изготовления украшений (в частности, можно привести в пример наборные браслеты, височные кольца и пронизки более поздней кротовской культуры: Молодин 1985. С. 64–68). Как мною было указано в статье 2000 г., к чемурчекской традиции относятся изображения быков с вытянутой мордой, S-видными направленными вперед рогами, кисточкой на хвосте и непременным изображением двух (а не четырех) ног, распространенные на севере Синьцзяна и Восточном Казахстане (Kovalev. 2000. S. 152–157). Следует отметить, что подобные изображения, маркирующие территорию распространения чемурчекского населения, теперь известны и в Баян-Ульги (Цэвээндорж, Кубарев, Якобсон, Очирхуяг 2003. Рис. 4), а ранее были обнаружены и в Горном Алтае (Окладников, Окладникова, Запорожская, Скорынина 1979. Табл. 8, 5, 27, 5). Находки костей крупного рогатого скота в исследованных нами погребениях, а также изображения быков, везущих повозку, на статуе Кайнарл 1, № 3 и на наскальном рисунке из Утубулака, Алтай, Синьцзян-Уйгурский автономный район (Kovalev 2000. S. 152), могут указывать на ведущую роль разведения крупного рогатого скота в чемурчекском хозяйстве. Казалось бы, об этом говорит и привязанность чемурчекских памятников к относительно низменным долинам рек, и сегодня позволяющим проводить эффективную заготовку кормов на зиму. Приведенные данные вкупе с информацией о приемах изобразительного искусства чемурчекского населения позволяют поставить на повестку дня вопросы о роли чемурчекского феномена в формировании «окуневского» культа быка, а также вообще о сложении окуневской и каракольской изобразительных традиций. Нуждается в изучении и роль чемурчекского населения в сложении сейминско-турбинской традиции. В пределах ограды Чемурчек М17 был обнаружен комплекс литейных принадлежностей, включающий, в частности, литейную форму для кельта-лопатки с характерными сейминско-турбинскими признаками (Варенов 1998. С. 63; Kovalev 2000. S. 170). Чемурчекские быки изображены на сейминско-турбинском ноже с реки Джумба из Курчумского района Казахстана (Kovalev 2000. S. 157). [Опубликовано в сб.: Западная и Южная Сибирь в древности. Барнаул, 2005. С. 178–184]

ЛИТЕРАТУРА Абдулганеев 1982 – Абдулганеев М. Т., Кирюшин Ю. Ф., Кадиков Б. Х. Материалы эпохи бронзы из Горного Алтая // Археология и этнография Алтая. Барнаул, 1982. C. 52–77. Абдулганеев, Ларин 1994 – Абдулганеев М. Т., Ларин О. В. Могильник Бойтыгем 2 // Altaica. Вып. 4. Новосибирск, 1994. С. 30–40. Арсланова, Чариков, 1974 – Арсланова Ф. Х., Чариков А. А. Каменные изваяния Верхнего Прииртышья // СА. 1974. № 3. С. 220–235. Вадецкая 1981 – Вадецкая Э. Б. Афанасьевский могильник Красный Яр // Проблемы западносибирской археологии. Эпоха камня и бронзы. Новосибирск, 1981. С. 33–62. Вадецкая 1986 – Вадецкая Э. Б. Археологические памятники в степях Среднего Енисея. Л., 1986. Вадецкая 1986а – Вадецкая Э. Б. Сибирские курильницы // КСИА. 1986. Вып. 185. С. 50–59. Варенов 1997 – Варенов А. В. О скифо-сакском компоненте в могильнике Кээрмуци // Гуманитарные исследования: итоги последних лет: Сб. тез. докл. конф., посв. 35-летию гуманитарного факультета НГУ. Новосибирск, 1997. С. 40–44.

72

А. А. КОВАЛЕВ

Варенов 1998 – Варенов А. В. Южносибирские культуры эпохи ранней и поздней бронзы в Восточном Туркестане // Гуманитарные науки в Сибири. 1998. № 3. С. 60–72. (Археология и этнография). Васильев 1981 – Васильев И. Б. Энеолит Поволжья. Степь и лесостепь. Куйбышев, 1981. Васильев, Синюк 1985 – Васильев И. Б., Синюк А. Т. Энеолит Восточно-Европейской лесостепи. Куйбышев, 1985. Владимиров, Цыб 1982 – Владимиров В. Н., Цыб С. В. Афанасьевское культовое место у с. Кара-Коба // Археология Северной Азии. Новосибирск, 1982. С. 55–62. Войтов 1987 – Войтов В. Е. Каменные изваяния из Унгету // Центральная Азия. Новые памятники письменности и искусства. М., 1987. С. 92–109. Волков 2002 – Волков В. В. Оленные камни Монголии. М., 2002. Галанина 1983 – Галанина Л. К. Раннескифские уздечные наборы (по материалам Келермесских курганов) // АСГЭ. 1983. Вып. 24. С. 32–55. Гей 2000 – Гей А. Н. Новотиторовская культура. М., 2000. Грач 1961 – Грач А. Д. Древнетюркские изваяния Тувы. М., 1961. Гришин 1981 – Гришин Ю. С. Памятники неолита, бронзового и раннего железного веков лесостепного Забайкалья. М., 1981. Грязнов 1980 – Грязнов М. П. Аржан – царский курган раннескифского времени. Л., 1980. Даниленко 1974 – Даниленко В. Н. Энеолит Украины. Этноисторическое исследование. Киев, 1974. Державин 1991 – Державин В. Л. Степное Ставрополье в эпоху ранней и средней бронзы. М., 1991. Дэвлет 1990 – Дэвлет М. А. Новые материалы о древнем культе быка в Центральной Азии // КСИА. [Вып.] 199. М., 1990. С. 55–60. Дэвлет 1997 – Дэвлет М. А. Окуневские антропоморфные личины в ряду наскальных изображений Северной и Центральной Азии // Окуневский сборник. СПб., 1997. С 240–250. Дэвлет 1998 – Дэвлет М. А. Петроглифы на дне Саянского моря (гора Алды-Мозага). М., 1998. Евтюхова 1952 – Евтюхова Л. А. Каменные изваяния Южной Сибири и Монголии // Материалы и исследования по истории Сибири. Т. I. М., 1952. С. 72–120 (МИА СССР. № 24). Заднепровский 1993 – Заднепровский Ю. А. Культурные связи населения эпохи бронзы и раннего железа Южной Сибири и Синьцзяна // Проблемы культурогенеза и культурное наследие. Ч. II: Археология и изучение культурных процессов и явлений. СПб., 1993. Зайберт, Мартынюк 1984 – Зайберт В. Ф., Мартынюк О. И. Керамические комплексы энеолитического поселения Ботай // КСИА. [Вып.] 177. М., 1984. С. 81–90. Кирюшин 2002 – Кирюшин Ю. Ф. Энеолит и ранняя бронза Западной Сибири. Барнаул, 2002. Кирюшин и др. 1986 – Кирюшин Ю. Ф., Абдулганеев М. Т., Цыб С. В. Раскопки могильника Первый Межелик – I // Памятники древних культур Сибири и Дальнего Востока. Новосибирск, 1986. С. 58–65. Кирюшин, Симонов 1997 – Кирюшин Ю. Ф., Симонов Е. В. Каменный сосуд из Угловского района // Сохранение и изучение культурного наследия Алтайского края: Материалы науч.-практ. конф. Вып. VIII. Барнаул, 1997. С. 167–171. Кирюшин, Тишкин 1997 – Кирюшин Ю. Ф., Тишкин А. А. Скифская эпоха Горного Алтая. Ч. I: Культура населения в раннескифское время. Барнаул, 1997. Кирюшин, Тишкин 2000 – Кирюшин Ю. Ф., Тишкин А. А. Находки свинца при исследованиях памятников эпохи ранней бронзы и свидетельства их производства в предгорно-равнинной части Алтайского края // 300 лет горно-геологической службе России: история горнорудного дела, гелогическое строение и полезные ископаемые Алтая. Барнаул, 2000. С. 8–12. Киселев 1951 – Киселев С. В. Древняя история Южной Сибири. М., 1951. Кияшко 1994 – Кияшко В. Я. Между камнем и бронзой (Нижнее Подонье в V–III тысячелетиях до н. э.). Азов, 1994. (Донские древности. Вып. 3). Кияшко 2002 – Кияшко А. В. Культурогенез на востоке катакомбного мира. Волгоград, 2002. Ковалев 1987 – Ковалев А. А. О захоронениях лошадей в Келермесских курганах (К вопросу об одной гипотезе М. П. Грязнова) // Первые исторические чтения памяти М. П. Грязнова: Тез. докл. Омск, 1987. С. 176–177. Ковалев 1996 – Ковалев А. А. Происхождение скифов согласно данным археологии // Между Азией и Европой. Кавказ в IV–I тыс. до н. э.: Материалы конф., посв. 100-летию со дня рождения А. А. Иессена. СПб., 1996. С. 121–127. Ковалев 1998 – Ковалев А. А. Каменные изваяния Черного Иртыша (еще раз о джунгарской прародине скифов) // Скифы. Хазары. Славяне. Древняя Русь: Международная науч. конф., посв. 100-летию со дня рожд. проф. М. И. Артамонова. СПб., 9–12 декабря 1998 г.: Тез. докл. СПб., 1998. С. 24–29. Ковалев 1998а – Ковалев А. А. Древнейшие датированные памятники скифо-сибирского звериного стиля (тип Наньшаньгэнь) // Древние культуры Центральной Азии и Санкт-Петербург: Материалы всерос. науч. конф., посв. 70-летию со дня рожд. А. Д. Грача. Декабрь 1998 г. СПб., 1998. С. 122–131. Ковалев, Варенов, Эрдэнэбаатар в печати – Ковалев А. А., Варенов А. В., Эрдэнэбаатар Д. Раскопки кургана афанасьевской культуры Кургак-гови 1 // Материалы Международной Центральноазиатской археологической экспедиции. Т. 1: Чемурчекский культурный феномен (в печати). Ковалев, Самашев, Сунгатайулы в печати – Ковалев А. А., Самашев З. С., Сунгатайулы С. Исследование чемурчекских курганов в долине реки Алкабек // Материалы Международной Центральноазиатской археологической экспедиции. Т. 1: Чемурчекский культурный феномен (в печати). Ковалев, Эрдэнэбаатар в печати – Ковалев А. А., Эрдэнэбаатар Д. Раскопки чемурчекских курганов в Булган сомоне Ховд аймака в 2004 году // Материалы Международной Центральноазиатской археологической экспедиции. Т. 1: Чемурчекский культурный феномен (в печати).

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

73

Ковалев, Эрдэнэбаатар в печати – Ковалев А. А., Эрдэнэбаатар Д. Раскопки чемурчекских курганов в Уланхус сомоне БаянУльги аймака в 2004 году // Материалы Международной Центральноазиатской археологической экспедиции. Т. 1: Чемурчекский культурный феномен (в печати). Ковалев, Эрдэнэбаатар в печати – Ковалев А. А., Эрдэнэбаатар Д. Раскопки кургана 3 могильника Ягшийн ходоо в Булган сомоне Ховд аймака в 2003 году // Материалы Международной Центральноазиатской археологической экспедиции. Т. 1: Чемурчекский культурный феномен (в печати). Ковалев, Эрдэнэбаатар, Варенов в печати – Ковалев А. А., Эрдэнэбаатар Д., Варенов А. В. Раскопки курганов 1 и 2 могильника Ягшийн ходоо в Булган сомоне Ховд аймака в 2003 году // Материалы Международной Центральноазиатской археологической экспедиции. Т. 1: Чемурчекский культурный феномен (в печати). Колтухов, Кислый, Тощев 1994 – Колтухов С. Г., Кислый А. Е., Тощев Г. Н. Курганные древности Крыма. Запорожье, 1994. Конопацкий 1982 – Конопацкий А. К. Древние культуры Байкала (о. Ольхон). Новосибирск, 1982. Крылова 1976 – Крылова Л. П. Керносовский идол (стела) // Энеолит и бронзовый век Украины. Исследования и материалы. Киев, 1976. С. 36–45. Кубарев 1979 – Кубарев В. Д. Древние изваяния Алтая. Оленные камни. Новосибирск, 1979. Кубарев 1984 – Кубарев В. Д. Древнетюркские изваяния Алтая. Новосибирск, 1984. Кубарев 1986 – Кубарев В. Д. Чашечные камни Алтая // Материалы по археологии Алтая. Горно-Алтайск, 1986. С. 68–80. Кубарев 1988 – Кубарев В. Д. Древние росписи Каракола. Новосибирск, 1988. Кубарев 1998 – Кубарев В. Д. Древние росписи Бешозека // Гуманитарные науки в Сибири. 1998. № 3. С. 51–56. (Археология и этнография). Кубарев и др. 1990 – Кубарев В. Д., Киреев С. М., Черемисин Д. В. Курганы урочища Бике // Археологические исследования на Катуни. Новосибирск, 1990. С. 43–95. Кубарев, Цэвээндорж 1995 – Кубарев В. Д., Цэвээндорж Д. Новые каменные изваяния Монгольского Алтая // Известия лаборатории археологии. Горно-Алтайск, 1995. № 1. С. 149–163. Куликов и др. 2005 – Куликов Е. Е., Кирюшин Ю. Ф., Серегин Ю. А., Тишкин А. А., Полтараус А. Б. Результаты палеогенетических исследований (по материалам погребений младенцев на памятнике Березовая Лука) // Кирюшин Ю. Ф., Малолетко А. М., Тишкин А. А. Березовая Лука – поселение эпохи бронзы в Алейской степи. Т. 1. Барнаул, 2005. Кульбака, Качур 2000 – Кульбака В., Качур В. Iндоєвропейськi племена України епохи палеометалу. Маріуполь, 2000. Кызласов 1979 – Кызласов Л. Р. Древняя Тува (от палеолита до IX века). М., 1979. Кызласов 1986 – Кызласов Л. Р. Древнейшая Хакасия. М., 1986. Лагодовська и др. 1962 – Лагодовська О. Ф., Шапошникова О. Г., Макаревич М. Л. Михайлiвське поселення. Киiв, 1962. Леонтьев 1975 – Леонтьев Н. В. Каменные фигурные жезлы Сибири // Первобытная археология Сибири. Л., 1975. С. 63–67. Леонтьев 1980 – Леонтьев Н. В. Гравированные изображения животных в могильнике Черновая VIII // Вадецкая Э. Б., Леонтьев Н. В., Максименков Г. А. Памятники окуневской культуры. Л., 1980. С. 27–34. Леонтьев 1997 – Леонтьев Н. В. Стела с реки Аскиз (образ мужского божества в окуневском изобразительном искусстве) // Окуневский сборник. CПб., 1997. С. 222–236. Литвинский 1995 – Литвинский Б. А. Могильники Или-Казахского автономного округа. Каменные изваяния // Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье. Хозяйство, материальная культура. М., 1995. Гл. 4: Погребальные памятники. С. 297–302. Литвинский, Лубо-Лесниченко 1995 – Литвинский Б. А., Лубо-Лесниченко Е. И. Горное дело. Ремесло // Восточный Туркестан в древности и раннем средневековье. Хозяйство. Материальная культура. М., 1995. С. 7–105. Максимова и др. 1985 – Максимова А. Г., Ермолаева А. С., Марьяшев А. Н. Наскальные изображения урочища Тамгалы. АлмаАта, 1985. Мандельштам 1973 – Мандельштам А. М. Раскопки могильника Аймырлыг // АО 1972 года. М., 1973. С. 228. Мартынюк 1985 – Мартынюк О. И. Керамика поселения Ботай // Энеолит и бронзовый век Урало-Иртышского междуречья. Челябинск, 1985. С. 59–72. Мерц 2003 – Мерц В. К. О новых памятниках эпохи ранней бронзы Казахстана // Исторический опыт хозяйственного и культурного освоения Западной Сибири: Сб. науч. трудов. Кн. I. Барнаул, 2003. С. 132–141. Мирзабаев 1990 – Мирзабаев А. С. Наскальные изображения Актерека (Семиречье) // Проблемы изучения наскальных изображений в СССР. М., 1990. С. 137–140. Могильников 1981 – Могильников В. А. Тюрки // Археология СССР. Степи Евразии в эпоху средневековья. М., 1981. С. 29–43. Молодин 1985 – Молодин В. И. Бараба в эпоху бронзы. Новосибирск, 1985. Молодин, Алкин 1997 – Молодин В. И., Алкин С. В. Могильник Гумугоу (Синьцзян) в контексте афанасьевской проблемы // Гуманитарные исследования: итоги последних лет: Сб. тез. науч. конф., посв. 35-летию гуманитарного факультета НГУ. Новосибирск, 1997. С. 35–39. Моргунова, Кравцов 1994 – Моргунова Н. Л., Кравцов А. Ю. Памятники древнеямной культуры на Илеке. Екатеринбург, 1994. Новицкий 1986 – Новицкий Е. Ю. Каменные изваяния эпохи энеолита и бронзы в Северо-Западном Причерноморье. Дисс. канд. ист. наук. Л., 1986. Новицкий 1990 – Новицкий Е. Ю. Монументальная скульптура древнейших земледельцев и скотоводов Северо-Западного Причерноморья. Одесса, 1990 (Вестник Одесского археологического центра. Вып. II). Новоженов 1990 – Новоженов В. А. О взаимосвязях населения Казахского мелкосопочника в древности (по материалам памятников наскального искусства) // Проблемы изучения наскальных изображений в СССР. М., 1990. С. 130–136.

74

А. А. КОВАЛЕВ

Новоженов 1994 – Новоженов В. А. Наскальные изображения повозок средней и Центральной Азии (к проблеме миграции населения степной Евразии в эпоху энеолита и бронзы). Алматы, 1994. Окладников 1955 – Окладников А. П. Неолит и бронзовый век Прибайкалья. М., 1955. (= МИА. [Вып.] 43). Окладников, Окладникова, Запорожская, Скорынина 1979 – Окладников А. П., Окладникова Е. А., Запорожская В. Д., Скорынина Э. А. Петроглифы долины реки Елангаш (юг Горного Алтая). М., 1979. Ольховский, Евдокимов 1994 – Ольховский В. С., Евдокимов Г. Л. Скифские изваяния VII–III вв. до н. э. М., 1994. Погожева, Кадиков 1979 – Погожева А. П., Кадиков Б. Х. Могильник эпохи бронзы у поселка Озерное на Алтае // Новое в археологии Сибири и Дальнего Востока. Новосибирск, 1979. С. 80–84. Пустовалов 2000 – Пустовалов С. Ж. Курган «Тягунова могила» и проблемы колесного транспорта ямно-катакомбной эпохи в Восточной Европе // Stratum plus. 2000. № 2. С. 296–321. Пшеницына, Пяткин 1993 – Пшеницына М. Н., Пяткин Б. Н. Памятники окуневского искусства из кургана Разлив X // КСИА. М., 1993. [Вып.] 209. С. 58–67. Пяткин, Миклашевич 1990 – Пяткин Б. Н., Миклашевич Е. А. Сейминско-турбинская изобразительная традиция: пластика и петроглифы // Проблемы изучения наскальных изображений в СССР. М., 1990. С. 146–153. Резепкин 1987 – Резепкин А. Д. К интерпретации росписи из гробницы Майкопской культуры близ станицы Новосвободная // КСИА. М., 1987. [Вып.] 192. С. 26–33. Савинов 1975 – Савинов Д. Г. Осинкинский могильник эпохи бронзы на Северном Алтае // Первобытная археология Сибири. Л., 1975. С. 94–100. Савинов 1994 – Савинов Д. Г. Оленные камни в культуре кочевников Евразии. СПб., 1994. Савинов, 1994а – Савинов Д. Г. Могильник Бертек-33 // Древние культуры Бертекской долины. Новосибирск, 1994. С. 39–48. Савинов 1997 – Савинов Д. Г. К вопросу о формировании окуневской изобразительной традиции // Окуневский сборник. СПб., 1997. С. 202–213. Сайко, Терехова 1981 – Сайко Э. В., Терехова Н. Н. Становление керамического и металлообрабатывающего производства // Становление производства в эпоху энеолита и бронзы. По материалам Южного Туркменистана. М., 1981. С. 72–122. Самашев 1987 – Самашев З. С. Наскальные изображения // Археологические памятники в зоне затопления Шульбинской ГЭС. Алма-Ата, 1987. С. 247–273. Семенов 1982 – Семенов Вл. А. Памятники афанасьевской культуры в Саянах // СА. № 4. 1982. С. 219–222. Семенов 1983 – Семенов Вл. А. Многослойная стоянка Тоора-Даш на Енисее (к проблеме периодизации культур эпохи неолита и бронзы Тувы) // Древние культуры евразийских степей. По материалам археологических работ на новостройках. Л., 1983. С. 20–24. Семенов 1989 – Семенов Вл. А. Памятники эпохи бронзы в Туве // КСИА. М., 1989. [Вып.] 196. С. 52–58. Семенов 1992 – Семенов Вл. А. Неолит и бронзовый век Тувы. СПб., 1992. Семенов 1993 – Семенов Вл. А. Древнейшая миграция индоевропейцев на Восток (К столетию открытия тохарских рукописей) // ПАВ. СПб., 1993. Вып. 8. С. 25–30. Семенов, Монгуш 1995 – Семенов Вл. А., Монгуш В. Т. Новый памятник окуневского искусства из Тувы // Проблемы изучения окуневской культуры: Тез. докл. конф. СПб., 1995. С. 45–47. Суразаков 1987 – Суразаков А. С. Афанасьевские памятники Горного Алтая // Проблемы истории Горного Алтая. ГорноАлтайск, 1987. С. 3–22. Телегiн 1971 – Телегiн Д. Я. Eнеолiтичнi стели i пам’ятки нижньомихайлiвського типу // Археологiя. 1971. № 4. С. 3–17. Телегiн 1991 – Телегiн Д. Я. Вартовi тисячолiть. Киiв, 1991. Телегин 1991 – Телегин Д. Я. Неолитические могильники мариупольского типа. Киев, 1991. Формозов 1965 – Формозов А. А. О древнейших антропоморфных стелах Северного Причерноморья // СЭ. 1965. № 6. С. 176–181. Формозов 1969 – Формозов А. А. Очерки по первобытному искусству. Наскальные изображения и каменные изваяния эпохи камня и бронзы на территории СССР. М., 1969. Формозов 1969а – Формозов А. А. Очерки по первобытному искусству. Наскальные изображения и каменные изваяния эпохи камня и бронзы на территории СССР. М., 1969. 255 с. Формозов 1980 – Формозов А. А. Памятники первобытного искусства. М., 1980. Хлобыстин 1987 – Хлобыстин Л. П. Бронзовый век Восточной Сибири // Археология СССР. Эпоха бронзы лесной полосы СССР. М., 1987. С. 327–344. Хлобыстина 1970 – Хлобыстина М. Д. Южносибирская торевтика в карасукских бронзах // Древняя Сибирь. Новосибирск, 1970. Вып. 3. С. 271–279. Хлобыстина 1975 – Хлобыстина М. Д. Древнейшие могильники Горного Алтая // СА. 1975. № 1. С. 17–33. Худяков 1995 – Худяков Ю. С. Изображения воинов на петроглифах Синьцзяна // Известия лаборатории археологии. ГорноАлтайск, 1995. № 1. С. 119–132. Худяков 1998 – Худяков Ю. С. Древнетюркские изваяния из Восточного Туркестана // Древние культуры Центральной Азии и Санкт-Петербург: Материалы всерос. науч. конф., посв. 70-летию со дня рожд. А. Д. Грача. Декабрь 1998 г. СПб., 1998. С. 215–219. Хужаназаров 1990 – Хужаназаров М. Изучение наскальных изображений Узбекистана // Проблемы изучения наскальных изображений в СССР. М., 1990. С. 116–122. Цэвээндорж, Кубарев, Якобсон, Очирхуяг 2003 – Цэвээндорж Д., Кубарев В. Д., Якобсон Э., Очирхуяг Ц. Монгол Алтайн Цаган Салаа, Бага Ойгорын хадны зураг дахь ухрийн дурийн тухай // Археологийн судлал. 2003. T. (I) XXI. Fasc. 1–16. P. 16–42.

ЧЕМУРЧЕКСКИЙ КУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН (СТАТЬЯ 1999 ГОДА)

75

Чариков 1979 – Чариков А. А. О локальных особенностях каменных изваяний Прииртышья // СА. 1979. № 2. C. 179–190. Чариков 1986 – Чариков А. А. Изобразительные особенности каменных изваяний Казахстана // СА. 1986. № 1. С. 87–102. Черных, Кузьминых 1989 – Черных Е. Н., Кузьминых С. В. Древняя металлургия Северной Евразии (сейминско-турбинский феномен). М., 1989. Чеченов 1973 – Чеченов И. М. Нальчикская подкурганная гробница (III тыс. до н. э.). Нальчик, 1973. Членова 1984 – Членова Н. Л. Оленные камни как исторический источник (на примере оленных камней Северного Кавказа). М., 1984. Чмыхов, Довженко 1987 – Чмыхов Н. А., Довженко Н. Д. О древнейшем индоиранском компоненте в сложении скифской монументальной скульптуры // Древнейшие скотоводы степей юга Украины. Киев, 1987. С. 130–140. Чугунов 1997 – Чугунов К. В. Новые находки личин в верховьях Енисея // Окуневский сборник. СПб., 1997. С. 237–239. Шер 1966 – Шер Я. А. Каменные изваяния Семиречья. М.; Л., 1966. Шер 1980 – Шер Я. А. Петроглифы Средней и Центральной Азии. М., 1980. Ширинов Т. Орудия производства и оружие эпохи бронзы Среднеазиатского Междуречья. Ташкент, 1986. Шульга 1993 – Шульга П. И. Раскопки афанасьевского кургана у села Чепош // Охрана и изучение культурного наследия Алтая: Тезисы. Ч. I. Барнаул, 1993. С. 86–89. Щепинский 1963 – Щепинский А. А. Памятники искусства эпохи раннего металла в Крыму // СА. 1963. № 3. С. 38–47. На китайском языке: Ван Бо 1995 – Ван Бо. Синьцзян люши чжунши (Свод оленных камней Синьцзяна) // Каогу цзикань. Т. 9. Пекин, 1995. С. 239–260. Ван Бо 1996 – Ван Бо. Чемурчек вэньхуа чутань (Предварительное исследование культуры Чемурчек) // Каогу вэньу яньцзю. Сибэй дасюэ каогу чжуанъе чэнли сыши чжоу нянь вэньцзи (1956–1996) (Исследования по археологии и культурному наследию: Сб. ст., посв. 40-летию факультета археологии Северо-Западного университета (1956–1996)). Ланьчжоу, 1996. С. 274–285. Ван Бо, Ци Сяошань 1996 – Ван Бо, Ци Сяошань. Сычоу чжи лу цаоюань шижэнь яньцзю (Исследование каменных антропоморфных изваяний степей на Шелковом пути). Урумчи, 1996. [Вып.] 7 (Сычоу чжи лу яньцзю цуншу (Серия по исследованиям шелкового пути)). Ван Линьшань, Ван Бо 1996 – Ван Линьшань, Ван Бо. Чжунго Алтай шань цаоюань вэньу (Культурное наследие степей китайского Алтая). Шэньчуань, 1996. Ван Минчжэ 1987 – Ван Минчжэ. Синьцзян гудай шидяо жэньсян люэ шо (Краткое сообщение о древних каменных изваяниях Синьцзяна) // Синьцзян шэхуй кэсюэ. 1987. № 3. С. 121–124. И Маньбай, Ван Минчжэ 1981 – И Маньбай, Ван Минчжэ. Синьцзян Кэрмуци гу муцунь фацзюэ цзяньбао (Краткое сообщение о древнем могильнике в Кэрмуци, Синьцзян) // Вэньу. 1981. № 1. С. 23–32. Ли Сяо 1997 – Ли Сяо. Синьцзян Юминь сянь Бардакуль шань яньхуа (Петроглифы гор Бардакуль в уезде Юминь, Синьцзян) // Сычоу чжи лу яньхуа ишу (Искусство наскальной живописи на Шелковом пути). Урумчи, 1997. [Вып.] 2. С. 180–187 (Сычоу чжи лу яньцзю цуншу (Серия по исследованиям Шелкового пути)). Ли Чжэн 1962 – Ли Чжэн. Алтай дицю шижэнь му дяоча цзяньбао (Краткое сообщение об исследованиях могил с каменными антропоморфными изваяниями в районе Алтай) // Вэньу. 1962. № 7/8. С. 103–108. Ли Чжэн 1983 – Ли Чжэн. Алтай дицю шижэнь му дяоча цзяньбао (Краткое сообщение об исследованиях могил с каменными антропоморфными изваяниями в районе Алтай) // Синьцзян каогу саньши нянь (Сорок лет археологии Синьцзяна). Пекин, 1983. С. 128–133. Ли Ючунь 1962 – Ли Ючунь. Боэртала цзычжичжоу шижэнь му дяоча цзяньцзи (Предварительные записи о могилах с каменными антропоморфными изваяниями в автономном округе Боэртала) // Вэньу. 1962. № 7/8. С. 109–111. Му Шуньин, Ван Минчжэ 1986 – Му Шуньин, Ван Минчжэ. Синьцзян гудай минцзу вэньу (Культурное наследие древних народностей Синьцзяна). Пекин, 1986. Синьцзян каогу 1983 – Синьцзян каогу саньши нянь (Сорок лет археологии Синьцзяна). Пекин, 1983. Су Бэйхай 1994 – Су Бэйхай. Синьцзян яньхуа (Петроглифы Синьцзяна). Урумчи, 1994. Вып. 4 (Гоцзи Алтай сюэ яньцзю цуншу (Серия по международным исследованиям Алтая)). Су Бэйхай 1997 – Су Бэйхай, Синьцзян бэй бу муцю гудай дунъу фэньбу тэдянь (Особенности распространения животных в северных районах Синьцзяна в древности) // Сычоу чжи лу яньхуа ишу (Искусство наскальной живописи на шелковом пути). Урумчи, 1997. [Вып.] 2. С. 357–365 (Сычоу чжи лу яньцзю цуншу (Серия по исследованиям Шелкового пути)). Су Бэйхай, Чжан Ян 1997 – Су Бэйхай, Чжан Ян. Синьцзян Толи сянь Маилэ шань Калацюкэ мучан яньхуа со фаньин дэ гудай лиму вэньмин (Древняя культура охотников, отраженная в петроглифах пастбища Карачук в горах Маилэ уезда Толи, Синьцзян) // Сычоу чжи лу яньхуа ишу (Искусство наскальной живописи на Шелковом пути). Урумчи, 1997. [Вып.] 2. С. 216–234 (Сычоу чжи лу яньцзю цуншу (Серия по исследованиям Шелкового пути)). Сунь Бингэнь, Чэнь Гэ 1988 – Сунь Бингэнь, Чэнь Гэ. Синьцзян Хэцзин сянь Чаухугоу коу и хао муди (Могильник № 1 в горном проходе Чаухугоу в уезде Хэцзин, Синьцзян) // Каогу сюэбао. 1988. № 1. С. 75–99. У Жуцзо 1996 – У Жуцзо. Цинхай Цайдаму мэн ди Номухун, Балун хэ Сянжидэ сань чу гудай вэньхуа ичжи дяоча цзяньбао (Краткое сообщение об исследовании памятников древних культур в пунктах Номухун, Балун и Сянчжидэ аймака Цайдам, Цинхай) // Цинхай шэн каогу цзыляо хуйбянь (Сборник материалов по археологии провинции Цинхай). Вып. 1: 1925–1979 гг. Синин, 1996.

76

А. А. КОВАЛЕВ

Чжао Янфэн 1987 – Чжао Янфэн. Чжунго Алтай шань яньхуа (Петроглифы Китайского Алтая). Сиань, 1987. Чэнь Гэ 1995 – Чэнь Гэ. Синьцзян юаньгу вэньхуа чу лунь (Первоначальное рассмотрение культур Синьцзяна в глубокой древности) // Чжунъя сюэкань. 1995. Т. 4. С. 6–72. На западноевропейских языках: Arnal, Bailloud, Riquet 1961 – Arnal J., Bailloud G., Riquet R. Les Styles Céramiques du Néolithique Français // Préhistoire. T. XIV (Fascicule unique). 1961. Bailloud, Mieg de Boofzheim 1955 – Bailloud G., Mieg de Boofzheim P. Les Civilisations Néolithiques de la France dans leur Contexte Européen. Paris, 1955. Bokovenko 1996 – Bokovenko N. A. Asian Influence on European Scythia // Ancient Civilisations from Scythia to Siberia. An International Journal of Comparative Studies in History and Archaeology. 1996. Vol. III, 1. P. 97–122. Chlenova 1992 – Chlenova N. L. On the Degree of Similarity between Material Culture Components within the “Scythian World” // The Archaeology of the Steppes. Methods and Strategies. Papers from the International Symposium held in Naples 9–12 November 1992. Napoli, 1994. P. 499–540. Debaine-Francfort 1989 – Debaine-Francfort C. Archeologie du Xinjiang des origines aux Han. P. II // Paleorient. 1989. Vol. 15/1. P. 183–213. Ingraham, Summers 1980 – Ingracham M. L., Summers G. Stelae and Settelments in the Meshkin Shahr Plain, Northeastern Aserbaijan, Iran // Archaeologische Mitteilungen aus Iran. 1979. Bd 12. S. 67–101. Kovalev 1992 – Kovalev A. “Karasuk-Dolche”, Hirschsteine und die Nomaden der chinesischen Annalen im Altertum // Maoqinggou. Ein eisenzeitliches Gräberfeld in der Ordos-Region (Innere Mongolei) / Nach der Veröffentlichung von Tian Guanjin und Guo Suxin beschr. und komm. T. O. Höllmann und G. W.Kossack u. Mitarb. Mainz am Rhein, 1992 (Materialien zur Allgemeine und Vergleichende Archäologie. Bd 50). S. 46–87. Kovalev 1999 – Kovalev A. Überlegungen zur Herkunft der Skythen aufgrund archäologischer Daten // Eurasia Antiqua. Bd 4 (1998). 1999. S. 247–271. Kovalev 2000 – Kovalev A. Die ältesten Stelen am Ertix. Das Kulturphänomen Xemirxek // Eurasia Antiqua. Bd 5 (1999). 2000. S. 135–178. Landau 1977 – Landau J. Les representations anthropomorphes megalitiques de la region mediterraneenne (3e au 1er millenaire). Paris, 1977. Littauer, Crowell 1979 – Littauer M. A., Crowell J. H. Wheeled Vehicles and Ridden Animals in the Ancient Near East. Leiden; Köln, 1979 (Handbuch der Orientalistik. Abt. 7. Bd 1. Abschn. 2, B. Lief. 1). Matthiae 1962 – Matthiae P. Ars Syra (Arte figurina siriana nell’eta del medio e tarde Bronzo). Roma, 1962. Samashev 1993 – Samashev Z. Petroglyphs of the East Kazakhstan as a Historical Sources. Almaty, 1993. Tonceva, 1981 – Tonceva G. Monuments sculpturaux en Bulgarie du Nord-Est de l’age du bronze // Studia praehistorica. Sofia, 1981. Bd 5–6. S. 129–145.

М. Е. Килуновская РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ Наскальное искусство как определенная часть общечеловеческой культуры несет на себе отличительные признаки оставивших эти памятники субэтносов. Стили его отчасти сопоставимы с приемами изготовления и орнаментации керамики эпох неолита и ранней бронзы, на основании которых выделяются целые блоки близкородственных культур, или культурно-исторические общности. На Саяно-Алтайском нагорье, где наскальное искусство представлено сотнями композиций, стилистические особенности рисунков, их построение и набор образов в комплексном рассмотрении могут являться такими же индикаторами археологической культуры (этноса или языкового единства?), как орнаментация на керамической посуде. Однако зачастую художественный канон и заимствования изобразительной традиции наскального творчества перекрывают границы одной культуры и этноса, поэтому наскальное искусство Центральной Азии, по мнению Вл. А. Семенова, можно разделить на восемь больших субкультурных провинций: ангаро-минусинскую, минусинскую, обско-чулымскую, саяно-алтайскую, северное Притяньшанье, Памиро-Алай и Гиндукуш, монголо-забайкальскую, Иньшань (Семенов 2001). В каждой провинции прослеживаются свои изобразительные каноны и наборы образов на всех этапах истории. В то же время сквозные сюжеты и изобразительные приемы перекликаются в разных памятниках центрально-азиатского наскального искусства, что говорит об определенных миграционных процессах, влияниях и заимствованиях в различных культурах. Тува входит в саяно-алтайскую провинцию наряду с бассейном рек Обь, Иртыш и Селенга. С юга она ограничена хребтами Монгольского и Гобийского Алтая, с юго-запада – Тарбагатаем. Восточная ее граница не столь отчетлива и смыкается с ареалом монголо-забайкальского наскального искусства, а северная проходит по полосе лесостепей. Культурное атрибутирование наскальных изображений находится в прямой зависимости от возможности их датирования. Естественнонаучные методы датирования в этой области пока что имеют ограниченное применение. Случаи перекрывания петроглифов культурным слоем единичны, а в Туве до сих пор не зафиксированы. Поэтому для определения относительной хронологии мы опираемся на комплексный сравнительно-типологический метод, базирующийся на стилистическом анализе, который позволяет найти аналогии в других категориях памятников (в декоративно-прикладном искусстве, монументальной скульптуре, погребальных плитах) и в наскальном искусстве других смежных регионов, где имеются основания для датирования. Здесь нужно учитывать стилистические признаки рисунков различных уровней: конкретные детали, а также общие свойства, служащие выражению более цельной идейно-художественной системы (абрис, пластичность, графичность, лаконизм и т. п.). Наибольшую роль в формировании стилей древнего искусства играет линия. Другой компонент этого метода – содержательный уровень изображений, учитывающий набор образов, сюжетов и композиций. Дело в том, что наскальные изображения являются прежде всего отражением и воплощением определенных мифологических представлений, космологическим творчеством. В них нужно видеть в первую очередь не конкретно-реальные черты (вид животного, хозяйственную деятельность и т. д.), а определенную символику, особенную в каждую определенную эпоху. Рисунки служили для закрепления представлений о структуре мира и космоса, о месте человека в этом мире. Для каждой определенной исторической эпохи характерен ограниченный набор образов: например, колесница или лодка для эпохи бронзы, олень для скифо-сибирского искусства. Такое вычленение знаков-индексов также помогает в датировании рисунков. Наскальные изображения в Туве, как и в других регионах, часто составляют композиции, обычно примитивные, основанные на присоединительной связи. Наиболее динамичные из них – сцены охоты, характерные для всех эпох. Сочетание различных фигур в композициях дает возможность их хронологического определения.

78

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

В Туве неизвестны петроглифы каменного века. Первый пласт рисунков, вероятно, связан с энеолитом и ранней бронзой. Этим временем может датироваться пока единственный известный памятник с крашеными рисунками – святилище Ямалык в Эрзинском районе к югу от реки Тес-Хем между озерами Шара-Нур и Тере-Холь (Килуновская 1990; Килуновская, Семенов 2006). Он находится в безводной засоленной степи с отдельно стоящими причудливо выветренными останцами скал. Рисунки располагаются двумя компактными скоплениями – одно в естественной нише, а другое неподалеку, на восточной стороне скал с отрицательным уклоном. Около скал с рисунками был сделан раскоп, по материалам которого можно судить, что местность возле ямалыкских рисунков была обитаема на самых ранних стадиях неолита вплоть до рубежа нашей эры. Отсутствие источников воды заставляет думать, что здесь находились зимние стойбища либо древние обитатели местных степей приходили к Ямалыкским скалам в период обильного выпадения дождей, когда вода скапливалась в естественных углублениях, образовавшихся в каменном монолите. Возможно, тут существовали и обычные источники, или аржаны. Рисунки выполнены различными оттенками красной краски и перекрывают друг друга, образуя палимпсесты. По оттенкам краски выделяются три слоя изображений: первый (нижний) – густой розовый (смесь гематита и охры), второй – темно-малиновый (гематит), третий – красновато-коричневый (охра). Здесь изображены фигуры быков, лошадей, барана и косые кресты, которые перекрываются более поздними (поздняя бронза или раннескифское время) фигурами оленей (ил. 1). Для фигур быков характерен определенный канон: заостренные кончики ног, треугольные выступы на животе и на спине, массивное туловище, заостренный выступ сзади, маленькая морда с приоткрытым ртом, листовидное ухо и S-образный рог (ил. 2). Ближайшие аналогии фигурам быков, лошадей и барана с Ямалыка известны среди выбитых петроглифов Монголии (Чулуут, Ишкин-Толгой и др.; см.: Новгородова 1984; Цэвэндорж 1982. С. 6–21). Очень близки им и рисунки из Чандаманя, которые Э. А. Новгородова отнесла к эпохе неолита (Новгородова 1984. С. 34–39). Отличается по исполнению большая фигура быка, нанесенная у самой земли в нише: мордой повернута влево, тогда как все другие фигуры –вправо, на голове – два больших серповидных рога (верхний рог пририсован позднее). Ноги вытянутые, заостренные на концах. Вместо хвоста – выступ. На животе – треугольный уступ (препуция). На спине – также треугольный выступ. Морда маленькая, с приоткрытым ртом. Все изображение обведено по контуру более яркой красно-малиновой краской, оно напоминает рисунки на Сосновке-Джойской в Саянском каньоне Енисея, которые сейчас затоплены: здесь были нарисованные охрой лось, бык, лошадь, лодка с людьми, а также «окуневские» личины. От изображений в нише сильно отличается фигура лося, нарисованная широкой контурной линией темно-коричневой охрой на внешней стороне скалы, образующей Ямалыкский навес. Подобные рисунки, которые А. П. Окладников относил к эпохе палеолита (Окладников 1972), есть в пещере Хойт-Цэнкер Агуй в Монголии. В настоящее время столь ранняя датировка подвергается сомнению (Кубарев 2006). Рисунки Ямалыка могут быть сопоставлены с крашеными рисунками из грота Саальтын в Гобийском Алтае, а также в пещерах в окрестностях города Алтай в Синьцзян-Уйгурском автономном районе Монголии (Варенов 1998. С. 89–90), которые также датируются неолитом или энеолитом. Их сближают прежде всего знаки в виде косых крестов. Крашеные рисунки в Туве появляются только в XVIII–XX вв., то есть создаются современными тувинцами. Энеолитический пласт в наскальном искусстве Тувы не отделяется четко от эпохи ранней бронзы и представлен большим разнообразием образов и сюжетов. Самое большое количество рисунков, которые можно отнести к этому времени, находится на берегах Улуг-Хема. С большой рекой связывается целый комплекс мифо-ритуальных представлений, которые нашли свое воплощение на скалах. Ритуальный центр в эпоху бронзы располагался в самом узком месте Енисея (Улуг-Хема) – при входе в Саянскую «трубу», удобном для переправы и имеющем обширные скальные выходы, покрытые темной блестящей коркой загара. Петроглифы были сосредоточены на обоих берегах Улуг-Хема: слева в урочище Мугур-Саргол, справа – Алды-Мозага и Устю-Мозага в устье реки Чинге. Здесь выбиты уникальные рогатые личины, воспроизводящие духов-хозяев места. Они как бы смотрели друг на друга с двух сторон реки и на воду могучего Улуг-Хема (Дэвлет 1980, 1998, 2005 и др.). Сейчас Мугур-Саргол полностью затоплен водами Саяно-Шушенского водохранилища. Памятник Алды-Мозага находится на грани полного уничтожения. Только на верхних плоскостях Устю-Мозага, представляющей собой сейчас одиноко стоящую гору посередине Енисея, остались рисунки, многие из которых относятся к эпохе бронзы. У подножия горы раньше находилось чрезвычайно опасное место – Чингинская воронка – водоворот, который даже в наше время с трудом проходили опытные люди на моторной лодке. На одной из поверхностей с петроглифами находятся две антропоморфные фигуры с длинными хвостами в окружении 4 быков – все фигуры миниатюрные – 5–6 см, сделаны очень тщательной и мелкой выбивкой (ил. 3). На другой поверхности выбиты более крупные фигуры быков, туловища которых гипертрофированно массивные, округлые. Кроме этих рисунков эпохи бронзы, есть изображения оленей с ветвистыми рогами в «варчинском» стиле, а также петроглифы скифского времени – триквестры, контурные фигуры оленей и козлов в «аржанской» манере. На одном из самых верхних камней выбиты и подновлены фигуры козлов и двугорбого верблюда в позе размашистой рыси.

79

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

0

5 см

Ил. 1. Ямалык. Крашеные рисунки

Четвертый крупный памятник в Саянском каньоне – Бижиктиг-Хая – подвергается частичному затоплению. На его вершине лежат камни с чашечными углублениями, сделанными в определенной последовательности, которые М. А. Дэвлет связывает с изображением звездного неба. Памятник Мозола-Хомужап расположен выше по течению Улуг-Хема. Вода здесь поднимается до самого подножия скал с петроглифами. Наиболее впечатляющей является плоскость с многофигурной композицией, главные персонажи которой – летящие олени, выполненные в «монголо-забайкальском» стиле. У кромки воды на нескольких камнях выбиты фигуры быков с серповидными рогами. Между всеми этими памятниками вдоль троп по берегу реки практически везде на отдельно стоящих больших камнях и выходах скал находятся выбитые рисунки, которые могут быть отнесены к различным историческим эпохам. В основном это схематичные фигуры козла – главного персонажа наскального искусства центральноазиатских социумов. Так маркируется кочевая тропа, которая проходила вдоль берега Улуг-Хема с древнейших времен. Встречаются также и многофигурные композиции – преследования копытных (оленей, козлов) хищниками (волками, собаками), сцены охоты и др. Мы зафиксировали около сотни таких плоскостей с рисунками по правому берегу Улуг-Хема от Мозола-Хомужап до реки Чинге, по правому и левому берегу реки Чинге. Выборка

0

5 см

Ил. 2. Ямалык. Крашеные рисунки

Ил. 3. Устю-Мозага

80

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

была случайной, так как в этих местах проводились археологические разведки и спасательные раскопки. Наиболее интересны петроглифы над могильником Чинге (правый берег) – это многофигурная композиция с изображениями в стиле оленных камней, сцена охоты скифского времени, где лучник окружен фигурами козлов. На отдельно лежащем камне выбиты две фигуры козлов, преследуемых собакой, которые идут в сторону прямоугольной фигуры с острыми выступами. Подобные отдельные камни с петроглифами зафиксированы нами и выше по течению Улуг-Хема в месте впадения в нее реки Беделиг. Здесь можно отметить наличие оленей позднескифского облика с большими ветвистыми рогами. Личины, изображенные на скалах, могут служить хронологическими индикаторами. Их связь с каменными изваяниями и погребальными плитами окуневской культуры не вызывает сомнения. Более того, этот образ мог возникнуть раньше, в эпоху энеолита, сформироваться под влиянием пришлых скотоводов (с точки зрения Вл. А. Семенова – носителями прототохарских языков; см.: Семенов 1993), связанными с древнеямной культурой ВосточноЕвропейских степей. Характерные для древнеямной культуры антропоморфные стелы приобретают в Минусинской котловине облик гневного божества, имеющего миксантропические черты – антропоморфные, звериные, растительные. Объемная окуневская скульптура, «переведенная» на скальные плоскости, приобретает черты фантастической личины, за которой М. А. Дэвлет видит прототип реальной маски. В таких масках шаманы или колдуны могли исполнять определенные ритуалы (Дэвлет 1997, 1998, 2005) (ил. 4). В то же время личины доживают до скифского времени как один из компонентов окуневской традиции, лежащей в основе формирования скифо-сибирского звериного стиля. Например, личины выбивались на ранних оленных камнях, которые сами по себе воплощают человеческую фигуру, а за ней стоит идея божественного первопредка и антопоморфности космоса. Изображения личин известны далеко за пределами Саяно-Алтая – на Нижнем Амуре, в горах Иньшань, на северо-западном побережье Канады и США. В Туве личины отличаются большим разнообразием, за которым может стоять их разновременность, а также различное семантическое содержание. На скалах Верхнего Енисея и особенно на Мугур-Сарголе и Алды-Мозага антропоморфные лики выбиваются чаще всего с определенными знаками – геометрическими фигурами: «оградами» или «жилищами», чашевидными углублениями, солярными символами. Самым впечатляющим примером является камень 198, центр святилища Мугур-Саргол, где выбито около 30 разнообразных личин, а также более 30 «жилищ», многочисленные чашевидные углубления и круги с точками в центре. Интересно наличие антропоморфных фигур и фантастических животных, выполненных в битреугольном стиле, характерном для раннеземледельческих культур Средней Азии. В то же время изображений животных на скале выбито очень мало – несколько схематичных фигур козлов и оленей. Есть изображения женщины в треугольном платье, ведущей на поводу быка с большими кольцевидными рогами с кругом в центре, человечков в грибовидных головных уборах и охотника с «хвостом», стреляющего в козлов, мужчин, которые ведут лошадей на поводу по линии-дороге. Очень точная аналогия этому камню-«алтарю» есть во Внутренней Монголии на горах Иньшань (Гэ Шанлинь 1985. С. 389). На одном камне изображено 50 личин разных типов и геометрические фигуры – «жилища». Внутри «жилищ» нарисованы концентрические круги с лучами и личины с лучами. В центре изображена крупная фигура, напоминающая «решетчатые» фигуры Калбак-Таша на Алтае, а также антропоморфная идущая фигура с «лучистой» головой. Нужно отметить определенное сходство между наскальными рисунками Тувы и Иньшаня в эпоху бронзы. Протяженность этого горного хребта 1000 км с запада на восток при ширине до 50 км с юга на север. Здесь выявлено около 10 000 рисунков – от неолита до раннего железного века (примерно 1500 из них опубликовано). Несмотря на то что в публикациях рисунки очень мелкие и не всегда отчетливые, можно проследить сюжеты и стилистические черты, общие с Тувой, Алтаем и Монголией, что позволяет включить хребет в Центральноазиатский регион. В эпоху бронзы это изображения грибовидных фигур, колесниц, «решетчатых» фигур, личин, быков с кольцевидными рогами на голове, вьючных животных и т. д. В скифское время появляются фигуры хищников, оленей, козлов, имеющие черты скифо-сибирского звериного стиля. Наиболее распространенная интерпретация каменных личин – это связь с культом воды, объясняемая тем, что многие из них обращены к воде. В Туве принято выбивать рисунки на скалах с южной и юго-западной экспозицией. Скальные плоскости Алды-Мозага имеют как раз такое направление и обращены к Енисею. Естественно, что многие личины здесь были выбиты именно смотрящими на реку. Однако М. А. Дэвлет на Алды-Мозага зафиксировала несколько случаев необычной ориентировки рисунков, среди которых есть и личины – на северной или северо-западной стороне (камень 19), – «взоры которых обращены в небо». На Мугур-Сарголе рисунки были выбиты на горизонтально лежащих камнях, поэтому многие личины были обращены также скорее к небу, чем к реке, что заставляет думать о более сложном назначении этих рисунков, об их большем разнообразии. Наиболее распространенными в наскальном искусстве являются парциальные личины: когда выбиваются углублениями нос, глаза и иногда рот, без обводки внешним контуром. Камни как бы смотрят на нас непосредственно глазами божества и принимают наши жертвоприношения через отверстие – рот. Возможно, некоторые чашевидные углубления – это также знаки-личины.

81

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

0

Ил. 4. Алды-Мозага

10 см

Ил. 5. Догээ-Баары

Ближайшим к Туве памятником, где есть парциальные личины, является Джойский навес, находящийся в Саянском каньоне Енисея (Шер 1980. С. 133–135; Дэвлет 1997. Рис. 2). Он представляет собой скальный выступ, на котором одновременно могут находиться несколько человек и в который можно проникнуть только с воды или спуститься по узкой крутой щели, рассекающей отвесный берег реки. На вертикальной плоскости и на потолке охрой были нарисованы схематические личины, лишенные обрамляющего контура. Они представляют собой параллельные линии с развилками (что соответствует горизонтальным линиям на изваяниях), проведенные между овалами – глазами и ртом. Эти рисунки могут рассматриваться как символы божеств и одновременно как их лики. О том, что личины могли воплощать не одно божество, а несколько, говорит нахождение разных типов на одной плоскости, как, например, на красном валуне, найденном К. В. Чугуновым на правобережной террасе реки Бий-Хем в пределах могильного поля Догээ-Баары (Чугунов 1997) (ил. 5). Четыре личины были выбиты по контуру и «смотрели» в сторону, противоположную реке, – на горы. На горе Алды-Мозага (камень 29) представлена стоящая в полный рост антропоморфная фигура с рогами, фантастическим лицом, разделенным полосой поперек ниже глаз, нагрудником ниже лица, крыльями вместо рук, человеческими ногами со ступнями (ил. 4). Это существо в «руках» держит две небольшие личины. У одной из них, как пишет М. А. Дэвлет, передано «свирепое выражение лица, что достигается изображением оскала зубов» (Дэвлет 1998. С. 156). Под ним выбито стадо козлов и собаки, а над ним двойной круг с отходящими вниз тремя отростками (перевернутая личина?) и идущая антропоморфная фигура, напоминающая предыдущие, в колоколовидных одеждах. Сверху к ней примыкает прямоугольная фигура типа изображений «жилищ». Подобные рогатые антропоморфные персонажи есть и на Мугур-Сарголе. Семантически им близки фигуры с отростками-лучами на голове. Для первобытного человека весь мир – это дом духов. Поэтому на скалах люди изображали прежде всего именно сверхъестественные сущности, божеств, но не самих себя. В исторической науке для интерпретации петроглифов в основном используют прагматический подход – то есть за загадочными зооантропоморфными персонажами современные историки видят прежде всего шаманов и колдунов или конкретных зверей, которые участвуют в обрядах. Но правильно ли это? Если исходить из того, что для любого первобытного общества характерно мифологическое мышление, то и к первобытному искусству нужен прежде всего мифологический подход. За загадочными существами и личинами следует, по всей вероятности, видеть божеств, наделенных определенными атрибутами или знаками-символами для их «названия», за личинами – духов гор, вод или лики богов, а не обрядовые маски. Такой взгляд на искусство дает возможность для интерпретации наскальных рисунков привлекать различные нарративы, сохранившиеся в устном народном творчестве или в таких источниках, как Ригведа, Авеста и другие.

82

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

Многие интерпретируют антропоморфные фигуры как изображения шаманов в костюмах и масках, а сцены с этими фигурами – как изображение реального театрализованного построения (Кубарев 1988. С. 118). Но если исходить из убеждения, что на скалах перед нами космические сюжеты, то мы увидим изображение определенных божеств с их атрибутами. Надевая костюмы и маски, шаманы могли изображать эти же божества. Очень характерную сцену мы видим на горе Кара-Таг в Шарыповском районе Красноярского края. Здесь выбито дендроморфное божество с солярным символом (кругом) в руке, вокруг которого сосредоточены другие космические существа, облеченные в териморфный облик, – лоси и бык, которые усиливают его функцию властителя или покровителя других духов (Килуновская и др. 2003). Эту фигуру сближают с изображением на Алды-Мозага крылья или перья, показанные по бокам туловища. На плитах Каракола известны изображения солнцеголовых существ, в одном случае – с мордой волка и с ветвями в руках. Ветви – с опущенными вниз отростками, как на теле трехрогого существа с Кара-Тага (Кубарев 1988. Табл. III). Такая интерпретация позволяет нам искать «имя бога» в различных мифологических источниках и таким образом пытаться реконструироваь мифологическую систему эпохи бронзы. Кем укреплены огромное небо и земля, Кем установлено солнце, кем – небосвод, Кто в воздухе измеряет пространство, – Какого бога мы почтим жертвенным возлиянием? Ригведа X. 121, 5

Н. В. Леонтьев предложил отождествлять некоторые окуневские личины с образом Трибога – владыки всех трех миров Вселенной и одной из главных ипостасей Солнца (Леонтьев 1997. С. 222–236). Согласно Рене Генону, символика рогов универсальна и соотносится с символикой солнца и солнечного луча, имеющего два аспекта – животворящий и мертвящий. Рога сопоставимы с короной и шипами и практически во всех первобытных традициях передают идею силы, могущества, главенства над мирами, вершины (Генон 1997. С. 216–221). Своеобразные личины известны также на писанице Бижиктиг-Хая на Хемчике. Их обнаружил и описал А. В. Адрианов в 1881 г. как «группу необычных для Центральной Азии петроглифов – стилизованные изображения человеческих голов с намеченными чертами лица и с ветвистыми рогами» (Шер 1980. С. 229). На вертикальной плоскости, обращенной на юг, в нижней части скалы, почти у самой поверхности земли, выбита фигура птицы необыкновенно больших размеров – около метра в высоту (ил. 6). Она изображена в профиль, со сложенными крыльями и слегка загнутым клювом, стоящей на двух лапах с проработанными когтями. Птица сделана глубокой выбивкой, с помощью которой показаны перья на теле. Скорее всего, перед нами гигантский улар (а не орел, как думают многие, так как орлы изображаются обычно с распростертыми крыльями и в верхней части композиции). Под хвостом гигантской птицы изображены три различные личины. Можно предположить, что перед нами мифологическая птица, из яйца которой была создана Вселенная, разделенная на три мира, которые заселены различными духами. Одна из личин имеет бычьи рога, с которых свисают вниз отростки. Такие же большие рога с отростками имеются у фантастических фигур в широких платьях, выбитых на соседней плоскости слева. Они несут в обеих руках какие-то жезлы. Аналогичные фигуры в колоколовидных одеждах с небольшими бычьими или козлиными рогами и человеческими ногами встречаются на скалах Монгольского Алтая (Цаган-Салаа, Бага-Ойгур) и в горах Иньшаня (Кубарев 2005. С. 74. Рис. 69). У некоторых из них в руках предмет, который можно интерпретировать как посох. На других плоскостях, расположенных в основном выше, запечатлены самые разнообразные сцены – шествие навьюченных быков (скорее всего – яков), которых ведут на поводу персонажи в широких и богато украшенных орнаментом одеяниях; охота с лучниками в грибовидных головных уборах; процессии быков, тела которых с помощью контурной выбивки покрыты геометрическими узорами, и многие другие. То есть перед нами художественные композиции, свидетельствующие о сложных мифологических представлениях древних людей. Бижиктиг-Хая в переводе означает «писанная скала». Так в Туве называются горы, на которых есть какие-либо изображения или надписи, причем иногда это просто выходы пород, например, меди или кобальта, которые образуют причудливые начертания на скальных Ил. 6. Бижиктиг-Хая на Хемчике

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

83

плоскостях. Эти горы священны, сами Духи – хозяева этих мест оставляют на их склонах свои послания. Один из таких горных массивов находится в Западной Туве, в бассейне реки Хемчик около поселка Бижиктиг-Хая. Скальный массив вытянут с запада на восток, и петроглифы нанесены на плоскостях, обращенных на ЮЮЗ. У их подножия протекает небольшой ручеек, а дальше простирается широкая ровная зеленая степь с кустарниками, где осенью собираются в стаи тысячи журавлей, курлыканье которых провозглашает конец лета. Здесь на темно-зеленых и черных сланцевых породах, расслаивающихся на большие блоки, нанесены многочисленные выбитые изображения, наиболее интересные из которых относятся к эпохе бронзы. Сакральность Бижиктиг-Хая подчеркивается наличием здесь, в том же фризе с рисунками эпохи бронзы и скифского времени, буддийской кумирни. Она находится в расположенной на некотором возвышении нише, к которой можно подняться по узкому наклонному проходу. На потолке и стенах ниши черной тушью написаны тибетские, китайские, уйгурские и монгольские буквы и нарисованы изображения. Тщательное обследование, подробное описание и копирование этого памятника сделал японский исследователь древностей Тецу Масумото, который расшифровал название храма – Баоячи, и дату его создания – 28 апреля 1357 г., что говорит о проникновении в Туву буддизма еще в XIV в. Среди уникальных композиций эпохи бронзы, представленных на Бижиктиг-Хая, нужно отметить шествие быков с «вьюками», соединенных линиями (поводами) с фигурами в широких одеждах с геометрическим орнаментом, – их можно назвать женскими. Эти фигуры напоминают «решетчатые» фигуры с Колбак-Таша на Алтае, отличие – круглая голова, вокруг которой выбит полукруг – «нимб». Такой головной убор изображен у мужских фигур с Устю-Мозага, стреляющих из лука, и с длинными, утолщенными на конце «хвостами». Женские фигуры в длинной широкой одежде, изображенные анфас в позе адорации, часто в окружении диких зверей и в присутствии изображенной в профиль мужской фаллической фигуры, – распространенный сюжет в наскальном искусстве Центральной Азии и Южной Сибири. Он зародился на ранней стадии эпохи бронзы и дожил на Саяно-Алтайском нагорье до этнографической современности. Такие женские фигуры можно атрибутировать как иконический знак женского божества – богини плодородия, чадородия и Земли (Килуновская 2001). У быков гипертрофированно большие туловища плавных очертаний, четыре ноги с выделенными ступнями, горб, небольшая перпуция на животе. На шее несколько отростков – подшейные складки или шерсть, внизу под животом прямоугольный выступ – «подножка». Сверху – подпрямоугольные конструкции, богато украшенные орнаментом. Морда небольшая, приостренная, рога лировидные, параллельные, направлены вперед. Большое количество «вьючных» быков представлено на скалах горы Шолде-Тей на правом берегу Улуг-Хема (ил. 7). Это быки с прямоугольными конструкциями на спине, Иногда они изображаются отдельно, а иногда их

Ил. 7. Шолде-Тей

84

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

Ил. 8. «Каменный компас» у горы Устю-Мозага

ведут на поводу антропоморфные фигуры, в данном случае – фаллические. Они включены также в сцены охоты с присутствием грибовидных человечков. Фигуры быков с «вьюком» имеют кольцевидные рога и длинный, расширяющийся внизу хвост. Быки с прямоугольными конструкциями на спине, которые интерпретируются как вьючные, вместе с фигурой человека, который их как бы ведет на поводу, известны среди петроглифов Тувы – Алды-Мозага, Орта-Саргол, Мозага-Комужап в Улуг-Хемском районе, Бижиктиг-Хая в Хемчикской котловине Тувы (Дэвлет 1998; 2004), а также на Алтае и в Монголии. Две крупные фигуры вьючных быков представлены на камне с изображением «дороги» у подножия горы Устю-Мозага на правом берегу Улуг-Хема (ил. 8). Этот камень М. А. Дэвлет называет «каменным компасом», а линии-дороги на камне сравнивает со стрелками компаса, указывающими на страны света. Причем одна из фигур на камне является самой крупной и как бы доминирует во всей композиции, а у второй на спине помещена схематичная антропоморфная фигура (Дэвлет 2004). Образ вьючного быка возник на скалах Центральной Азии не случайно. С ним, по-видимому, связаны определенные устойчивые представления о быке как трансцендентальном животном, представителе потустороннего мира, на которого возлагались важные «переходные» функции (Килуновская 1998). В этом отношении особенно интересны факты, которые приводит М. А. Дэвлет. Это миф о быке с озера Сут-Холь, который был рожден от простой земной коровы и духа озера – гигантского быка, и был настолько велик, что на его спине перевозили во время кочевок девять юрт (Дэвлет 1990). Мифы об «озерном» быке приводятся М. Б. Кенин-Лопсаном. Они говорят о том, что во многих озерах Тувы живет владыка озера в виде быка, который обычно не виден человеческим глазом, но зато далеко слышен его рев, дарующий плодородие земле и людям (Кенин-Лопсан 2002). Здесь напрямую видна связь быка с потусторонним миром. М. А. Дэвлет приводит сведения о представлениях тибетцев, у которых быки или яки воспринимались как духи умерших, а также как транспортное средство для перевозки душ в загробный мир – на спину посвященных животных привязывалась одежда покойного и останки из погребального костра (Дэвлет 2004). В наскальных рисунках мы видим быков с выступами различной формы на спине, иногда в них помещены схематичные атропоморфные фигуры. Особенно интересны в этом отношении фигуры с Бага-Ойгур из Монголии. Здесь быков с выступом, заполненным антропоморфными фигурами, ведут на поводу человечки с грибовидными головами в широких одеждах. Интересная аналогия встречена нами среди петроглифов Индии (Бхимбетка), где на спине громадного быка, тело

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

85

которого украшено геометрическим орнаментом, изображено четыре схематичные антропоморфные фигуры – «пляшущие человечки». В Монголии открыто несколько композиций с вьючными быками, ведомыми фигурами в широких одеждах (Jacobson, Kubarev, Tseevendorj 2001). В них же присутствуют изображения колесниц, различных животных и, что интересно, птиц. Фигуры птиц необыкновенно схожи с изображениями из Чатал-Хююка. В этом древнейшем святилище был отмечен высоко развитый культ быка и культ богини-матери, связанный с плодородием. Фигуры быков показаны в сопровождении антропоморфных «пляшущих» человечков, которые располагаются на спине громадного быка. По-видимому, на скалах Саяно-Алтая представлен древнейший миф, в котором нашли отражение культы плодородия и почитания предков. На памятнике Шолде-Тей представлен весьма значительный пласт рисунков бронзового века. Шолде-Тей (в переводе с тувинского «гора на поле») – это отдельно стоящая гора в центре широкого Куйлуг-хемского плато, со всех сторон окруженная курганными сооружениями различных исторических эпох (здесь располагается самый крупный могильник – более 3000 курганов, частично исследованный А. Д. Грачом и Вл. А. Семеновым). Гора образует амфитеатр, обращенный к Енисею, у ее подножия сооружен большой керексур, окруженный небольшими кольцевидными выкладками. В 300 м на восток от него стоит вертикальный заостренный камень (по своей форме напоминающий оленные камни) без изображений. Между керексуром и камнем находится геометрическая выкладка, которую мы условно назвали «храм». Она была сделана на поверхности земли из небольших вертикально поставленных камней, составляющих прямые дорожки, забутованные мелкими гальками белого цвета. В планиграфии выкладка представляет собой правильный прямоугольник, разделенный дорожками на отсеки; с северо-востока центральная дорожка заканчивается кругом. В заполнении выкладки между камнями найдены фрагменты керамики эпохи бронзы и кремневые отщепы. Подобные геометрические конструкции были обследованы нами в различных районах Тувы, в частности в Монгун-Тайге. Аналогии им известны в Тибете, где они называются «домами богов». Уникальным является то, что на западной плоскости Шолде-Тея зафиксированы выбитые круглые углубления и геометрические знаки в виде прямоугольников, напоминающие нашу выкладку. На Мугур-Сарголе и Алды-Мозага известны многочисленные геометрические фигуры в виде прямоугольников, разделенных внутренними линиями на несколько частей. Аналогии им известны на Горном Алтае и во Внутренней Монголии (Дэвлет 1998). Сочетание их с личинами подтверждает датировку бронзовым веком и позволяет атрибутировать их как «жилища», возможно, именно жилища духов. Все склоны горы Шолде-Тей, обращенные к Енисею и «храму», покрыты рисунками (около 1000 фигур). Гора разделяется небольшой седловинкой на две части – западную и восточную. Рисунки расположены от подножия до самой вершины, практически на всех выходах камней, даже совсем небольших, как вертикальных, так и имеющих самый разный наклон, и горизонтальных. Петроглифы датируются от эпохи бронзы до тюркского времени. В наше время гора также почитается местным населением. Скальные плоскости на вершине горы испещрены рисунками. Их несколько слоев. Это и древние олени, и процарапанные современными местными жителями фигурки козлов, всадников, а также многочисленные насечки, зарубки, крестообразные знаки. Многие из них подновлены и углублены в наше время. Назначение этих знаков еще предстоит объяснить. Нужно отметить, что в каждой части горы наблюдаются свои особенности –определенный порядок расположения рисунков и сам набор образов. В западной части горы петроглифы расположены ярусами, которые мы обозначили как отдельные группы: всего 13 групп с 71 плоскостью. При предварительном обследовании зафиксировано и скопировано 298 петроглифов. Здесь особенно интересны композиции со сценой охоты, с вьючными быками и грибовидными антропорфными фигурами, которые датируются эпохой бронзы. Каждая композиция расположена на отдельной небольшой плоскости, но в целом они составляют единую картину. На самой вершине помещены две большие удлиненные фаллические антропоморфные фигуры с грибовидными головами и с растопыренными пальцами. Они выбиты на отдельных плоскостях, под углом повернутых друг к другу. Под этими фигурами располагаются животные (козлы и олень) и другие более мелкие антропоморфные фигуры. Олень на плоскости 2 сделан в соответствии с ранним скифским каноном, что еще раз указывает на связь рисунков эпохи бронзы с ранним скифо-сибирским звериным стилем (Килуновская 1995). Отличается фигура быка в группе 2 – прямоугольное большое туловище, морда направлена вперед, на голове – большой кольцевидный рог, внутри которого выбиты пересекающиеся линии, напоминающие древовидный рог оленя, не доходящий до головы. Перед нами смешанный образ, соединяющий в себе черты и оленя, и быка. Над ним помещаются олень с прямым древовидным рогом и козел, выполненные в традиции эпохи бронзы. Среди антропоморфных персонажей, которые можно отнести к эпохе бронзы, выделяются грибовидные или круглоголовые человечки, иногда с хвостами и копьями или луками в руках (ил. 9). Хвосты имеют разную форму – широкие длинные, как у лошади или яка, длинные отростки с круглым окончанием, которые часто

86

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

интерпретируются как зеркала, сумки, бубны или специальные предметы, связанные с шаманским камланием (Кубарев, Якобсон 2006. С. 84). Иногда изображены стычки между круглоголовыми и грибовидными существами. И те и другие изображаются также на колесницах (Калбак-Таш, Устю-Мозага и другие памятники). Но в то же время они есть и в композициях с личинами, что говорит о том, что эти образы существуют на всем протяжении бронзового века. Наиболее яркое воспроизведение мы видим на памятнике ОртаСаргол в Улуг-Хемской котловине. Две фигуры следуют друг за другом. У них большие головы грибовидной формы (хотя можно сказать, что это форма головы в виде перевернутого месяца), на длинной тонкой шее, прямоугольные туловища с выделенными плечами, одна рука согнута в локте и лежит на бедре или, скорее, на «хвосте» – прямая линия с кругом, другая рука, прямая, вытянутая вперед, держит изогнутый Ил. 9. Орта-Саргол лук. Самая характерная деталь – это слегка согнутые в коленях ноги с выделенными ступнями, так что и эти фигуры можно назвать «пляшущими человечками». Подобные изображения, поражающие своим сходством, найдены в различных частях Цетральной Азии – на Алтае, в Казахстане и в Монголии. Общепринята интерпретация этих фигур как изображения людей-грибов – персонажей многих мифологий мира. В индоевропейских мифах грибы представляют собой фаллос или мужской символ. Связь их со стрельбой из лука подтверждает причастность этих персонажей к идее оплодотворения – плодородия. В. Н. Топоров пишет о связи грибов в мифах и поверьях с громом, молнией, грозой – нередко в их божественном воплощении (Топоров 1991. С. 335–336). У многих народов – от Греции до Океании и Америки – существует представление, что грибы растут от грома. Возможно, на скалах нашла воплощение эта идея, и грибовидные человечки могут быть знаками бога грома и молнии. Это подтверждает связь подобных фигур с животными, в первую очередь – с козлами, неотъемлемым атрибутом Бога-Громовика. Центральным персонажем на всем протяжении бронзового века на Саяно-Алтае был образ быка. Он представлен практически на всех памятниках Тувы и, шире, Центральной Азии. По утверждению В. Д. Кубарева популярность быка уменьшается в юго-восточном направлении вглубь Монголии и Китая (Кубарев, Якобсон 1996. С. 61–64). В Туве представлены все четыре способа нанесения фигур – выбивка, протирка-скопление, граффити, рисунок охрой, а также три изобразительных приема: эскиз, контур и силуэт. Самое раннее по иконографии изображение представлено на камнях недавно открытого местонахождения Саамычыр на западе Тувы, недалеко от пос. Кызыл-Даг. Оно выполнено в контурной технике, ведущей происхождение с эпохи неолита и характерной для наиболее ранних фигур Минусинской котловины, Алтая, Монголии (Кубарев 2006. С. 62). Наиболее близкой аналогией являются быки с памятника Кульджибасы в Казахстане. Саамычырский бык отличается большим размером (более 1 м в длину), громоздким подпрямоугольным туловищем, маленькими ногами, кольцевидными рогами. Так же как и казахстанские петроглифы, изображение нанесено на вертикальную плоскость и головой вверх. Внутреннее пространство заполнено поперечными линиями и точками. Большая контурная фигура быка есть на камне № 4 местонахождения Бижиктиг-Хая на Енисее. Ее длина более 130 см. Но, несмотря на необычно большие размеры, в стиле фигуры преобладают черты рисунков эпохи поздней бронзы – плавные линии в очертании туловища, изящная морда, глаз, ухо, направленные вперед серповидные рога, а самое главное – выделенная контурной линией лопатка и завиток на бедре – традиция, продолжающаяся в скифском искусстве. Фигура быка нанесена поверх более мелких фигур – козлов, собак, охотников и двух силуэтных быков, – относящихся к эпохе бронзы. В аналогичной технике с фигурой быка выполнены четыре большие фигуры кабанов на этом же памятнике: тоже контурные, с расчленением туловища линиями на части и более мелкими фигурами животных внутри (Дэвлет 1993). Развитие образа быка в разные эпохи можно проследить на одном памятнике, где этот сюжет является преобладающим – это урочище Кара-Булун: здесь около 20 фигур (ил. 10). Оно находится на правом берегу Улуг-Хема, в 4,5 км от реки, в узком ущелье, по которому проходит кочевая тропа в долину реки Иджим. Рисунки нанесены на отдельных вертикальных плоскостях слоистых скал, обращенных на ЮВВ. Здесь четко различаются фигуры быков (всего 16 фигур), поверх которых нанесены тюркские рунические знаки (3 надписи: две вертикальные, по 3 строки и одна горизонтальная, в 1 строку) и тамги в виде креста с «луницей». Кроме того, здесь выбиты четыре фигуры

87

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

2

4

1

3

5

8

7

6

9

10

13 11 12

14

15 Ил. 10. Изображения быков

козлов, одной лошади и двух оленей. Писаница выполняла роль путевого ориентира вплоть до нашего времени. Петроглифы постоянно подрисовывались, внутренняя поверхность фигур процарапывалась и прошлифовывалась. Скалы вокруг петроглифов покрыты современными надписями. Таким образом, в культуре кочевников это место было отмечено с древних времен и до наших дней. Это может объясняться тем, что ущелье ведет на перевал и проходящая здесь тропа существовала уже в эпоху бронзы. К этому времени можно отнести большую часть фигур быков. Они выполнены в технике точечной выбивки. Для них характерно массивное туловище с треугольным выступом на животе – препуцией, на спине – невысокий

88

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

горб, длинный опущенный вниз хвост, четыре вытяну тые ноги. На концах ног проработаны копыта. Морды опущены вниз. На голове выбито два лировидных рога, развернутых в фас (или в «перекрученной перспективе»). Но некоторые фигуры, сохраняя эти черты, приобретают большую плавность линий и некоторое «изящество», что позволяет отнести их уже к скифскому времени. Например, фигура, перекрытая рунической надписью. Она более «изящная» –очень четкий контур рисунка, плавная линия спины, пропорциональные туловище и морда, ноги приостренные на концах (животное как бы стоит на кончиках копыт), поджарый живот. Все эти стилистические признаки характерны для рисунков копытных скифо-сибирского звериного стиля. Две фигуры быков были первоначально выбиты в точечной технике и по глубине выбивки сопоставимы с первыми двумя. У них были массивные туловища с плавным горбом на спине и препуцией на животе. К ним в более позднее таштыкское время пририсованы в технике глубокой резьбы металлическим предметом ноги в позе «размашистой рыси», фигуры обведены по контуру, морды удлинены, хвосты процарапаны и на концах показаны кисточки, внутренняя поверхность между резными линиями была слегка прошлифована. Еще позднее на морде, рогах и ушах проведены глубокие косые линии. Фигура № 6 находит очень близкие аналогии в изображениях животных на деревянных планках из могильника Тепсей III (Грязнов 1980. Рис. 59–61), которые датируются первыми веками новой эры и относятся к таштыкской культуре. Фигура № 4 – самая крупная в скоплении (35 × 25 см). В ней более четко прослеживается первоначальный выбитый рисунок. Этого быка отличает оформление рогов и ушей – рога лировидные, между ними два листовидных уха. Интересно, что уши помещены так же «неправильно» относительно рогов, как на окуневских изваяниях (Подольский 1997. С. 185). На всех других фигурах быков видны следы подновления, но они хаотичные, внутренняя поверхность фигур просто слегка поцарапана, частично снята корка загара – по-видимому, для того, чтобы рисунки были лучше видны. Несколько выделяются четыре фигуры быков, которые выполнены техникой прошлифовки камня. Глубина их выбивки столь незначительна, что они не поддаются копированию перетиранием на специальную бумагу. Их даже очень сложно снимать на прозрачный полиэтилен. В отличие от других фигур, у них изображено по два дугообразных рога и короткая приостренная морда, направленная вперед. Туловище подпрямоугольное, массивное, на спине плавный треугольный горб. Хвост длинный (ниже скакательного сустава). Задняя нога присогнута в лытке, передняя прямая, расположена под прямым углом к туловищу. По проработке туловища, хвоста, ног и морды эти фигуры сопоставимы с быками, которых ведут люди в длинных одеждах, на писанице Бижиктиг-Хая близ пос. Кызыл-Мажалык. Их различия в том, что у всех кара-булунских быков рога показаны в фас, развернуты навстречу друг другу, а у животных на Бижиктиг-Хая показаны по два серповидных рога, параллельных друг другу, т. е. они изображены в профиль (такие быки есть на этом памятнике и в композиции с «дорогой»). Быки из Кара-Булуна аналогичны быкам в композиции с лучником в грибовидном головном уборе в Мозога-Комужап (Дэвлет 1990. С. 84). Интересно, что у быков и лучника здесь показаны одинаковые хвосты с утолщением на конце. Бык с такими рогами и хвостом выбит в Алды-Мозаге и многих других памятниках Саяно-Алтая. Необычно еще одно изображение быка в Кара-Булуне. Оно самое маленькое (6 × 3,5 см) и схематичное. Выгравировано по контуру металлическим предметом (довольно глубоко). Прямоугольное туловище заполнено внутри орнаментом в виде зигзага (или треугольников). Ноги показаны схематично – в виде двух линий, сходящихся под углом. Рога – две смыкающиеся наверху дуги. Фигура является пиктограммой. Такие изображения характерны для шаманской магии и реквизитов (бубнов, одежды, утвари и т. д.) и могли возникнуть уже в эпоху Средневековья. Подобные резные орнаментированные рисунки зафиксированы на скалах в сочетании с изображениями воинов в доспехах, всадников, которые датируются кыргызским временем. В основе их лежит прямоугольник с процарапанными внутри него треугольниками, зигзагами, линиями. Для шаманского искусства характерно воспроизведение зооморфных и антропоморфных образов в виде пиктографических схем. На примере писаницы Кара-Булун можно говорить о том, что образ быка являлся почитаемым с эпохи бронзы до этнографической современности. Здесь быки изображены на кочевой тропе, которая играла и играет большую роль в жизни местного населения, соединяя две большие долины. В связи с этим можно отметить, что образу быка в индоевропейской мифологии придавались важные «переходные» функции (Маковский 1996. С. 85–86; Керлот 1994. С. 102–103). Бык – связующее звено между небом и землей, между посюсторонним и потусторонним мирами. Если рассматривать природный ландшафт как мифологический локус, в котором каждая гора, перевал, река соответствуют определенным мифам, с ними связываются легенды и представления о населяющих их духах и божествах (Василевич 1992. С. 533). В этом контексте переход из одной долины в другую мог рассматриваться как переход из одной мифологической зоны в другую. На кочевой тропе, проходящей по распадку горы Догээ (около города Кызыл) нами было обнаружено изображение быка. Эта тропа соединяет долину реки Бий-Хем с долиной, которая выходит к Улуг-Хему. Здесь на скале ущелья, обращенной поверхностью на ЮЗ, техникой глубокой точечной выбивки нанесена силуэтная фигура быка (размеры 33 × 23 см) (ил. 10.7). Как и быки на Кара-Булуне, он идет слева направо. У него две ноги

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

89

с проработанными копытами, передняя слегка направлена вперед, задняя присогнута. Туловище очень массивное, с большим горбом. Длинный свисающий ниже скакательного сустава хвост с утолщением на конце. Подтреугольная морда с небольшим округлым ухом и одним направленным вперед лировидным рогом. Намечен глаз. Показаны пять подшейных складок или длинные волосы на шее. По многим деталям рисунка (массивное туловище с горбом, длинный хвост, морда, лировидной формы рог, форма ног) эту фигуру можно отнести к эпохе бронзы. Однако бык с Догээ отличается строгой силуэтностью (две ноги, один рог и ухо). В этом он аналогичен крашеным рисункам быков из Ямалыка в Эрзинском районе, которые также оставлены скотоводами эпохи бронзы (Килуновская 1990. Рис. 2). «Переходные» функции быка перекликаются с жертвенными. С помощью жертвы осуществляется связь с божественным миром. Принесение быка в жертву выражало проникновение мужского элемента в женский, огненного – во влажный (Маковский 1996. С. 85–86). Также быка можно рассматривать как объект ритуального поклонения, связанного с религиозным экстазом, как предмет молитвы (на латыни «уох» – заклинание, голос, «ох» – бык). Интересно, что слово «бык» в индоевропейских языках связано с яйцом, которое является первопричиной всего сущего (Маковский 1996. С. 221–225). Личины-маски окуневского времени, которые часто воспроизводятся с бычьими рогами, можно также сопоставить с мировым яйцом (Леонтьев 1997. С. 233; Дэвлет 1993. С. 75). Таким образом, на скалах Кара-Булуна и Догээ фигуры быков могут рассматриваться как зафиксированные жертвы, священные животные, которые должны были донести просьбы и восхваления людей, возможно, переходящих перевал, до божеств или духов. При этом изображался не какой-то конкретный бык, а универсальный образ, который был призван воплотить душу животного, его «тонкое» тело, которое только и может вознестись или спуститься в потусторонний мир. Различия в изображениях могут быть продиктованы тем, что их создавали разные люди и в разное время. Все фигуры воспроизводятся по отдельности, вне композиций. Те, кто создавали эти петроглифы, стремились главным образом «назвать», обозначить то существо, к которому они обращались. Однако, имея медиатативную функцию, рисунки быков на скалах могли быть и воплощением сверхъестественных сущностей, божественного начала. По закону партиципации Л. Леви-Брюля фигура может одновременно изображать оригинал и обладать свойствами божества (Килуновская 1996. С. 149–153). В индоевропейской мифологии бык является воплощением и лунных, и солнечных божеств, а также мужского оплодотворяющего начала (Иванов 1987. С. 203; Керлот 1994. С. 102–103). Его полифункциональность объясняется древностью поклонения этому образу: более древние лунные культы сменились солнечными, но он сохранил некоторые изначальные функции. М. Элиаде считает, что бык олицетворяет оплодотворяющее небо и отождествляется с атмосферными божествами. Рев небесного быка – это раскаты грома. М. А. Дэвлет в своей работе приводит представление тувинцев о том, что при принесении быка в жертву на оваа предсмертный рев животного услышит и благосклонно воспримет дух – хозяин местности и в награду пошлет изобилие и благополучие (Дэвлет 1990. С. 95–96). Почитание быка как божества и священного животного имеет очень древние корни и было широко распространено на Евразийском континенте. Его отражение мы находим и в наскальном искусстве Центральной Азии от эпохи бронзы и до наших дней. О «переходных» функциях изображения быка говорит его участие в композициях с дорогой. Наиболее яркая из них представлена на упоминаемом выше камне с Устю-Мозага – «каменном компасе», а также на БижиктигХая на западе Тувы. В Бижиктиг-Хая на скальном панно длиной 2,5 м представлено шествие зверей. В верхней части фриза животные двигаются справа налево. Здесь показаны попарно (друг под другом) быки, выполненные контуром с заполнением внутри геометрическими фигурами (стиль, распространенный в эпоху поздней бронзы и раннескифском искусстве – линиями отделяются части тела животного: голова, лытка, задняя часть туловища). Фигуры очень реалистичные, пропорциональные. У одного быка показаны серповидные рога, развернутые анфас, другие быки комолые. У всех проработаны копыта на четырех ногах, одна подшейная складка, длинный хвост с небольшой кисточкой. Общий абрис их туловищ напоминает фигуры с каменной плиты, найденной на горе Хайыракан из местности Оваа-Даш около пос. Хандагайты (хранится в Кызыльском музе). Фигуры нанесены по одному на двух сторонах небольшой плоской плиты – на одной бык с двумя параллельными серповидными рогами, на другой – комолый. Изображения объемны, барельефны, сделаны техникой понижения фона. На Бижиктиг-Хая под одним из быков контуром показана голова льва с оскаленной пастью, напоминающая изображения хищников из Иньшаня и на оленных камнях Монголии. Интересно, что это парциальная фигура, законченная, показывающая только одну часть тела – голову. Ниже вдоль выбитой линии, изображающей тропу, и края скалы слева направо идет другая группа животных – козлы, хищники и лось. Центром композиции на Бижиктиг-Хая является лучник. Фигура крупная, сделана контурно – круглая голова, небольшой простой лук, одежда – доспех, ноги в профиль со ступнями и икрами. На плече лежит необычный предмет – широкий прямоугольник, от которого вниз отходит длинная линия с кругом на конце – это, возможно, оружие типа кистеня. В композиции с «вьючными» быками на этом же памятнике также все движение направлено к большой мужской фигуре – великану, «господину зверей». Перед нами мифологический сюжет, связанный как с героическим циклом, так и с мотивом дороги.

90

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

Мотив дороги является одним из основополагающих архетипических представлений, характерных для многих первобытных культур на всех континентах. Он предстает в разных культурах в изобразительном творчестве и как самостоятельный, и как способ первичного построения композиционного пространства. Несомненно, образ дороги неразрывно связан с представлениями человека о пространстве. А. Леруа-Гуран писал о том, что есть два способа восприятия пространства: динамическое, рождающееся в процессе обхода некоторой территории, и статическое, когда человек воссоздает вокруг себя как бы концентрические круги (Leroi-Gourhan 1965. P. 155). Е. В. Антонова считает, что представление о «линейном» (динамическом) пространстве характерно для примитивных обществ охотников и собирателей, в основе хозяйства которых было кочевание, перемещение по земле в поисках новых территорий (Антонова 1984. С. 59–62). Такой образ «линейного» пространства воплощается, например, в мифах и изобразительном творчестве обитателей Центральной Австралии, которые передавали нарисованными кругами места своего рождения и обитания, что связано с женским началом, а путь показывали прямыми линиями, что ассоциируется с мужским началом. «Центрическое» понимание пространства, соотносимое со статическим, характерно для оседлых, главным образом земледельческих цивилизаций. Однако, судя по изобразительному творчеству, линейная и центрическая структуры во многих культурах сосуществуют. Так, у тех же австралийцев стоянки обозначаются кругами, то есть человек все равно ставит себя в центре окружающего мира. Для линейного построения пространства характерно выстраивание всех элементов композиции и всех персонажей вдоль линии или линий, которые могут передаваться конкретно нарисованными, прочерченными, выбитыми линиями, цепочками точек и следов. Чаще всего линия не воспроизводится, и дорогой может считаться край скалы, трещина, изгиб, вдоль которой двигаются фигуры, знаки и т. д. Дорога показывается в горизонтальном и вертикальном направлениях (при этом обязательно маркируются верх и низ). Вереница зверей идет вдоль тропы от одного края скалы к другому. Иногда бесконечность такого движения показана в виде бустрафедона, то есть группы животных располагаются друг под другом и одна из них идет в одну сторону, а другая – в противоположную. Также линия дороги может замыкаться, и тогда движение идет по кругу. Образ дороги в этом случае служит для построения простой трехмерной пространственной композиции, передающей познаваемый мир – как реальный, так и мифологический. Прохождение линейного пути, как отмечает В. Н. Топоров, связано с принадлежностью персонажей к классу героев. Герой движется к поединку со злом. Постоянное свойство этого пути – его трудность. Героя подстерегают опасности, неопределенности (развилки, перекрестки), препятствия (огненная река, дракон, змей, злой дух, разбойник), мост, переправа. Преодолевая этот путь, человек становится героем, божеством или богоподобным существом и приносит благо для всех членов сообщества, побеждая в конце концов зло (например, чудовище, укравшее солнце или луну) или принося нужные вещи (огонь, яблоки бессмертия и т. д., см.: Топоров 1992. С. 352). Шествующие вдоль дороги звери символизируют окружающий мир, его изобилие и благоденствие. В основном это копытные животные: козлы, олени, лошади, быки. Здесь же присутствуют охотники (герои), в сопровождении своих верных помощников (главным образом собак), стреляющие из луков (чаще всего в оленей, символизирующих потусторонние, злобные силы). В этом движении участвуют колесницы, быки с «вьюками», лодки, птицы и другие, самые различные персонажи. Перед нами – настоящие мифологические сцены, которые в каждом отдельном случае могут интерпретироваться по-разному, согласно сопровождающим эти сцены специальным знакам-индексам. То есть первооснова, главным атрибутом которой является образ дороги, едина для всех подобных сцен, но содержание различно, соответственно региону, времени, местонахождению данной композиции на конкретной скале. Для первобытного искусства различных культур характерны сквозные, общие сюжеты, которые можно объединить понятием «универсалии». Универсалии являются отражением базовых общекультурных представлений о строении мироздания, которые воплощаются в различных художественных образах. В данном случае – быка, вьючного быка, антропоморфной фигуры, которые встречаются как в наскальных изображениях с эпохи неолита до этнографической современности в различных регионах, так и в прикладном искусстве самых разных народов. Причем намечается определенная взаимосвязь этих сюжетов, они объединяются в единый смысловой блок, часто заменяя, перекрывая друг друга или соединяясь в один символ. Причем схожесть в передаче этих образов, особенно некоторых их деталей и атрибутов, в самых разных культурных традициях очень значительна, что говорит об их семантическом родстве и о том, что они воплощают определенные архетипические представления, присущие общечеловеческому сознанию. Фигуры быков в основном различаются по рогам. В. Д. Кубарев разделяет их на восемь типов: кольцевидные, серповидные, ромбовидные, лировидные, прямые (как у косули или дзерена), дугообразные (козлиные), оленьи, фигурные (извилистые, ломаные линии). Такие же типы рогов встречаются и у быков на скалах Тувы (Кубарев 1988). Зачастую на одной плоскости можно увидеть изображения быков с разными типами рогов. Если форму рогов рассматривать как хронологический и стилистический индикатор, то нужно учитывать и другие особенности

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

Ил. 11. Камень с озера Азас

91

Ил. 12. Аймырлыг. Каменный сосуд

изображения животных. Для самых ранних фигур характерны очень массивное туловище, схематичные ноги, несколько укороченные, горб на спине и препуция. У них могут быть кольцевидные, лировидные и серповидные рога. Кольцевидные рога – самые распространенные. Они есть на всех писаницах – Шолде-Тей, Бижиктиг-Хая, Алды-Мозага, Чайлаг-Хем и т. д. Лировидные рога, развернутые в фас, изображены у быка из Мугур-Саргола, на стеле из с. Озерного на Алтае и на Калбак-Таше (Кубарев 1988. Рис. 69, 75. Табл. VIII). Серповидные рога в фас изображались у быков в Монголии (Новгородова 1980), на Мозога-Комужапе и Алды-Мозага в Туве (Дзвлет 1993а. Рис. 1). Однако обычно рога у быков воспроизводятся в профиль – оба рога параллельны и направлены вперед. По сравнению с профильными опубликовано меньше фигур быков с рогами, развернутыми в фас. Такие изображения есть во Внутренней Монголии и Индии. Развернутое изображение рогов характерно для личин-масок: показаны как лировидные, так и серповидные бычьи рога. Это подтверждает связь личин с культом быка в Центральной Азии. На примере изображений быка можно выделить основные стилистические признаки, характерные для искусства раннего бронзового века – первого этапа окуневской культуры в Туве. Это прежде всего определенный схематизм, искажение пропорций, массивность (подпрямоугольность) туловища. Выделяется пласт рисунков с декоративным заполнением туловища – вертикальные линии, квадраты, зигзаги и т. д. Так у оленей на камне с озера Азас туловища расчленены вертикальными линиями, две ноги свисают вниз, морды опущены, спины согнуты (Дэвлет 1980. Рис. 21, 5) (ил. 11). Очень похоже на них гравированное изображение лошади на каменном сосуде из окуневской могилы могильника Аймырлыг, тело которой расчленено вертикальными линиями, массивное туловище и маленькая опущенная вниз морда (Вайнштейн 1974. Рис. 4, 6, 7) (ил. 12). Следующий этап искусства эпохи бронзы связан с изображениями колесниц. Из Центральной Азии и Южной Сибири происходит несколько сотен изображений двуколок, четырехколесных телег, фургонов, запряженных лошадьми и быками. Наиболее полный свод этих изображений опубликован В. А. Новоженовым (Новоженов 1994). Появление колесниц в искусстве отражает инвазию иранских племен с территории Южного Урала и Нижнего Поволжья, начавшуюся, по всей видимости, в конце 3 – начале 2 тысячелетия до н. э., которая соотносится с андроновской культурой, с миграцией ее представителей на восток через Евразийскую степь по направлению к Синьцзяну и Алтайскому региону. В Южной Сибири, Туве и Монголии принято соотносить изображения колесниц с карасукской культурой эпохи поздней бронзы. Нужно отметить, что колесницы могли существовать в наскальном искусстве довольно длительное время. С одной стороны, они входят в композиции с рисунками, связанными с окуневскими массивными быками, грибовидными человечками и т. д. С другой стороны, изображения колесниц встречаются на оленных камнях монголо-забайкальского стиля, относимых учеными к раннескифскому времени. В Туве нет памятников карасукской культуры, но отчетливо прослеживаются ее влияния в погребальном обряде (памятники монгун-тайгинского типа) и в искусстве. По сравнению с Монголией и Алтаем в Туве изображений колесниц известно довольно мало – около двух десятков. Они разнообразны по стилю. Большая часть их находится на берегах Улуг-Хема: Мугур-Саргол (2), АлдыМозага (2), «Дорога Чингисхана» (1), Устю-Мозага (1), Орта-Саргол (4) (Дэвлет 1998). На камне у горы Устю-Мозага – «Каменном компасе» – в процессии животных участвуют четыре колесницы. Они все разные, но все показаны в плане. Три – с четырьмя спицами и двумя впряженными лошадьми, одна – без спиц и с одной лошадью. На самой большой колеснице стоит воин с луком (ил. 14). Он изображен в профиль, в островерхом головном уборе, одна рука согнута и лежит на бедре, другая вытянута с луком. У этой колесницы –подтреугольный кузов или платформа, покрытая косой штриховкой. На второй колеснице, более схематичной, с парой лошадей, на прямой

92

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

0

Ил. 13. Алды-Мозага

10

Ил. 14. Устю-Мозага

перекладине вместо кузова стоит антропоморфная фигура, переданная анфас: расставленные ноги, руки опущены вниз и от одной отходит линия (может быть, кнут). Недалеко от нее стоит лучник, ноги которого также расставлены в стороны и в одной руке он держит прямой предмет – палку или кнут. Возможно, что это один и тот же персонаж (если представить, что перед нами повествование, состоящее из последовательных сцен). Первую колесницу окружают лучники и антропоморфная фигура в рогатом шлеме. Две другие колесницы показаны в сопровождении только фигур зверей. У одной из них – две впряженные лошади, платформа-кузов подпрямоугольной формы с задним отростком и штриховкой внутри. У последней колесницы – колеса без спиц и одна лошадь. В отличие от других, дышло у нее не прямое, а коромыслообразное, то есть совсем иная конструкция повозки. Такая форма дышла встречается только на изображениях колесниц на Орта-Сарголе, где также нет возничих и впряженных животных, кузов овальной формы, но колеса имеют спицы. На горе Алды-Мозага были изображены две колесницы, также совершенно различные (ил. 13). У первой лошади стоят одна над другой, у второй – спинами друг к другу. У первых хвосты прямые, у вторых оканчиваются кругами (завязаны узлом?). У колес по восемь спиц. У одной – кузов круглый, разделенный на четыре сегмента, у другой – фигурный, подпрямоугольный. Очень детально показаны две различные формы дышла. На изображении колесницы с самой горы Устю-Мозага выбиты две лошади, идущие одна над другой, возничий, колеса с восемью спицами, но не соединенные ничем. На Мугур-сарголе колесницы воспроизведены без животных и схематично – колеса со спицами, овальный кузов, разделенный на сегменты, дышло с развилкой на концах. Совершенно иного вида колесницы – в урочище Чайлаг-Хем (ил. 15). Здесь нами было зафиксировано четыре колесницы, все включенные в композиции. На одной плоскости мы видим пять мужских фигур с луками. Самая крупная фигура стоит около колесницы, в верхней части – всадник на лошади. В правой части композиции стоит женская фигура в длинном платье, с руками, согнутыми в локтях и поставленными на талию. Все мужские фигуры с гипертрофированно большими фаллосами двигаются в направлении женской фигуры. Скорее всего, перед нами иллюстрация какого-то древнего мифа, связанного с женитьбой, сватовством, свадебным поединком. У колесниц Чайлаг-Хема колеса и кузов показаны небольшими сплошными кругами, дышло прямое. У двух колесниц лошади обращены спинами друг к другу и по своему выполнению очень напоминают лошадей с Алды-Мозага с «завязанными хвостами», у двух других лошади более схематичны и изображены одна под другой. Все колесницы Чайлаг-Хема воспроизведены в сопровождении мужских фигур с луками. На скалах Чайлага есть изображение еще одного средства передвижения – арбы, впряженной в верблюда. Арба показана в плане. Прямой линией она присоединена к двугорбому Ил. 15. Чайлаг-Хем

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

93

верблюду. В кузове полукруглой формы черточками изображены люди. У верблюда длинная изогнутая шея с маленькой острой головой с треугольным ухом, четыре плавно изогнутые ноги с утолщением на концах, такое же плавно изогнутое туловище с небольшим прямым хвостом. Горбы – небольшие острые треугольные выступы. Между горбами – схематичная человеческая фигура с круглой головой. Верблюда окружают несколько козлов. Все они изображены в манере, которая характерна для эпохи бронзы, может быть, для начала скифского времени. В Туве подобная композиция не встречалась, да и изображения верблюдов здесь единичны. Они появляются в Средневековье в виде процарапанных рисунков. Караван верблюдов изображен на скале около пос. Эрбек (правый берег Улуг-Хема). Его сопровождают всадники в островерхих головных уборах скифского облика. Несколько верблюдов выбиты на хребте Саамчыыр около пос. Кызыл-Даг. Здесь они показаны в сопровождении змей – сюжет, также довольно необычный для тувинских петроглифов. Этот памятник был открыт недавно и находится в горах Танну-Ола в районе пос. Ак-Тал, в бассейне реки Элегест. Южные горные отроги, спускающиеся к реке Чайлаг-Хем (правый приток реки Хендерге), на протяжении обследованных нами 2,5–3 км покрыты монгочисленными рисунками, которые располагаются на перпендикулярных плоскостях, с тонкой коркой выветривания, иногда с пустынным загаром, преимущественно красно-коричневого цвета. Петроглифы занимают только вертикальные поверхности и обнаружены на высоте от 1350 до 1400 м над уровнем моря. Здесь выявлено три скопления. Рисунки в скоплениях располагаются ярусами – 3–4 яруса в каждом скоплении. Всего исследовано около 50 групп и более 100 плоскостей. Все рисунки нанесены на скалы техникой глубокой выбивки. Среди петроглифов встречаются самые разнообразные сюжеты. Особенно впечатляют многофигурные панно, которые относятся к эпохе бронзы и скифскому времени, где изображается шествие зверей и сцены охоты. Уникально изображение лодки и фигур животных, показанные как бы сверху, в плане. Здесь есть изображения птиц, рыб, выдры, которые встречаются в древнем искусстве Тувы в единичных экземплярах. На одной из плоскостей в верхнем фризе третьего скопления выбита большая фалломорфная фигура человека с распростертыми руками, которые заканчиваются гипертрофированно большими ладонями с растопыренными пальцами. Они напоминают птичьи крылья. Под ним фигура козла. Такие антропоморфные фигуры с гипертрофированно большими кистями рук и фаллосами, с ногами, расставленными в стороны, и с небольшими головами, в сочетании с козлами Вл. А. Семенов считает универсальными символами Бога-громовика, представленными в искусстве и на Итальянских Альпах – в Валькамонике, и в Армении, и на верхнем Иртыше (Семенов 2006). Особенно богат пласт древнетюркских рисунков: большое количество воинов с луками, скачущих на конях, с флагами и копьями, в рогатых и островерхих шлемах. Фигуры животных и сцены охоты поражают своей динамикой и пластикой, они сделаны с очень большим мастерством. Среди петроглифов Чайлаг-Хема большой интерес представляют вьючные быки и олени с большими древовидными рогами, выполненные в особой манере, которая нам не встречалась в других памятниках наскального искусства Тувы. У каждого быка – поджарое туловище, две приостренные ноги, подшейные складки, большой фаллос, большая морда, опущенная вниз, длинный хвост с процарапанной кисточкой, подпрямоугольные конструкции на спине, серповидные рога, образующие незамкнутое кольцо, внутри которого показана перекладина в виде буквы «Т» (как у шаманского бубна). Они следуют друг за другом. На одной из плоскостей таких фигур четыре. Их сопровождают лучники с хвостами, козлы, лошади, выполненные в очень схожей манере. Здесь же есть необычнее фигуры оленей. Стиль, в котором выполнены эти животные, можно уверенно назвать «чайлагским», так как в других памятниках мы его не встречали. У оленей массивное туловище с гипертрофированно большим выпуклым животом (ладьевидная форма), прогнутая спина, подшейные складки, опущенная вниз слегка приостренная морда и очень большие ветвистые рога. На одной из плоскостей рога превышают размер самой фигуры оленя и поднимаются высоко вверх. Есть одна аналогия – на писанице Йиме на реке Куйлуг-Хем есть олень с огромным рогом, напоминающим сложный лабиринт. Камень красного цвета лежит горизонтально. Рисунок заполняет неглубокую нишу целиком, как сложный замысловатый узор. Под оленем знак – круг с направленными в разные стороны вилообразными отростками. На Саяно-Алтае известно несколько фигур животных с несколькими рогами – козлов, оленей, быков. Этот образ нашел свое отражение в фольклоре в виде хтонических существ нижнего мира или волшебного персонажа, олицетворяющего светлые небесные силы (Дэвлет Е. Г., Дэвлет М. А. 2005. С. 165–167). В осетинском эпосе известен многорогий олень: «Лучи солнца падали на восемнадцатирогого оленя… шерсть его была золотая» (Там же). В том же ряду стоит девятирогий черный бык хозяина подземного царства Эрлика, волшебная четвероухая кобылица и четырехрогая корова из эпоса «Маадай-Кара». В том же сказании сын Маадай-Кара богатырь Когюдей превращается в черного лохматого марала с рогами, имеющими 17 ответвлений, а его конь – в черного марала, на рогах которого 90 ответвлений. В наскальном искусстве, возможно, нашли свое отражение представления о фантастических божественных существах, которые затем вошли в героический эпос различных народов.

94

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

На Чайлаг-Хеме представлена и другая своеобразная манера изображения оленей. Плавные формы тела, соответствующие ранним скифским канонам, но та же приостренная морда, опущенная вниз, и большие рога, но другой формы – с серповидными отростками, как у оленей монголо-забайкальского стиля. Такие олени изображены у края скалы, и создается впечатление, что они пасутся на горных склонах. Среди петроглифов Чайлаг-Хема есть и классические фигуры, характерные для всего корпуса наскальных изображений Саяно-Алтая – козлы, собаки, грибовидные человечки, лучники, олени в «аржанском» стиле и т. д. Среди необычных сюжетов и композиций на Чайлаг-Хеме нужно отметить плоскость с лодкой. Изображения сделаны техникой неглубокой выбивки с прошлифовкой на темном камне. Лодка в центре. Имеет сегментовидную форму, изображена контурно, внутри пересечена вертикальными линиями. Справа от нее два «всадника без головы». Схематичные фигуры лошадей, на которых сидят антропоморфные безголовые фигуры – туловище и ноги, свисающие с лошади. Слева – сложная композиция. Два лучника, идущие навстречу друг другу, а между ними и под ними загадочные фигуры (Вл. А. Семенов предположил, что это быки в плане – подобные рисунки есть в Армении). В левом углу фигура, напоминающая ось с колесами (аналогии есть на Иньшане). Внизу еще один лучник, всадник и лошадь. То есть перед нами опять мифологический сюжет, запечатленный в камне, связанный с представлением о лодке как транспортном средстве, перевозящем в царство мертвых. Такое предположение подтверждается изображением безголовых всадников. В Туве известно еще одно изображение лодки – на горе Йиме в долине реки Куйлуг-Хем. Но лодка здесь показана схематично – в виде широкой линии, от которой вверх отходят прямые отростки с округлыми окончаниями, в которых можно рассмотреть схематичные фигуры людей. Спиной к лодке изображен трехногий козел. Еще один памятник, на котором есть изображение колесницы – это гора Сыын-Чурек, которая одиноко возвышается среди степной равнины в 20 км к ЮЗ от города Шагонар по дороге в Хемчикскую котловину (ил. 16). Сыын-Чюрек в переводе – «Маралье Сердце». По своим очертаниям гора напоминает пирамиду, и сама по себе является уникальным природным объектом. С южной стороны горы на вертикальных выходах девонского песчаника красного цвета несколькими ярусами располагаются выбитые рисунки, датируемые от эпохи бронзы до древнетюркского времени. Сыын-Чюрекские петроглифы открыл С. И. Вайнштейн в 1957 г. Он же раскопал у подножия горы могильник позднескифского времени, материалы которого хранятся в Кызыльском музее. На горе Сыын-Чюрек насчитывается около 300 петроглифов, весьма различных по стилю и содержанию. Большинство рисунков – позднескифского времени и может соотносится с создателями погребений у подножия горы, которых С. И. Вайнштейн называет сыынчюрекцами. Это фигуры животных (оленей, козлов, лошадей и хищников), всадников на лошадях (один на олене) с укурюками (как пишет С. И. Вайнштейн), солярных символов и даже змеи. Для животных характерна передача ног в стремительном движении – в позе размашистой рыси. Все эти персонажи являются частями больших композиционных панно, которые скорее всего носят повествовательный характер и запечатлевают героический эпос, складывавшийся на рубеже эр в гунно-сарматской среде, когда происходило формирование тюркской наИл. 16. Сыын-Чюрек родности. К древнетюркскому времени относится композиция, которую принято называть «умыкание невесты». Эта сцена уникальна, так как не встречается в изобразительном искусстве Центральной Азии. Здесь изображены два всадника, один ведет на поводу лошадь другого всадника, перед которым на лошади сидит женская фигура а длинном платье и накидке. У лошадей и всадников на голове – высокие хохолки. Сюжет умыкания невесты широко распространен в тюркском героическом эпосе. Богатырь – эпический герой –похищает или забирает у соперника или врага лучшего коня. Этот конь отличается быстротой и резвостью. Свои необыкновенные качества он передает герою. Без такого коня он не может получить настоящей богатырской силы. Также этот герой должен добыть себе «настоящую», «далекую» невесту. «Добывание невесты» – это приобретение основной ценности для всего рода жениха. Обряд умыкания или увода невесты имеет очень древние общеевразийские корни и характерен почти для всех кочевников. Таким образом, в наскальном искусстве находят отражения представления, возникшие в глубокой древности. Другой пласт изображений можно отнести к скифскому времени. Особенно яркими являются фигуры оленя с подогнутыми под брюхо ногами и кулана под ним. Они сделаны необыкновенно изящно, плавной контурной линией, в полном соответствии с традициями скифо-сибирского звериного стиля. У оленя – запрокинутый на спину

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

95

ветвистый рог, а у кулана – поднятые вверх длинные уши, развевающийся длинный хвост и ноги, направленные вперед – он как бы остановился в стремительном движении. К самым ранним рисункам на Сыын-Чуреке, датируемым эпохой поздней бронзы, можно отнести изображение колесницы, запряженной парой лошадей и показанной в плане. Изображение очень схематичное, сделано как будто одной линией. Лошади развернуты спиной друг к другу, прямое дышло с круглым окончанием, колеса с четырьмя спицами. Колесницу окружают такие же схематичные фигуры козерогов, расположенные друг под другом попарно. В центре выбита крупная фалломорфная фигура в фас, от плеча которой отходит вверх заостренная линия. На ней и под колесницей выбит круг с точкой в центре. Эти фигуры сделаны одной широкой выбитой линией: прямые туловища, ноги, полукругом переданы рога животных и линией – расставленные в стороны руки людей. Подобное предельно схематичное воспроизведение фигур и расположение их попарно полностью соответствуют карасукской традиции, которую впервые выделил Б. Н. Пяткин (Пяткин. 1977. С. 62) и назвал «варчинской» Н. Леонтьев Ил. 17. Хербис (Леонтьев. 1980. С. 72) по изображениям на могильной плите из могильника Северный берег Варчи 1. На ней выбиты очень схематичная колесница и попарно идущие лошади, две из которых стоят у «коновязи» мордой друг к другу. Этот памятник датируется эпохой поздней бронзы. В Туве наиболее яркое воспроизведение животных в этой линейно-силуэтной или условно-реалистической манере мы видим на горе Хербис (группа 6; см. ил. 17). Здесь выбиты фигуры козлов и хищников. Главной частью группы является композиция, состоящая из четырех оленей, расположенных попарно друг над другом по диагонали. Их морды направлены вверх. К ним навстречу идет лошадь, обращенная мордой вниз, тоже по диагонали к горизонту. Так же как и у козлов и хищников, описанных выше, у них схематично, одной линией показано туловище, от которого свисают вниз четыре прямые ноги. На длинной шее – опущенная вниз овальная морда, от которой вверх у лошади отходят два больших приостренных уха, а у оленя – два больших древовидных рога. Подобные фигуры есть и на других плоскостях горы. Петроглифы обнаружены на южных склонах горы Хербис в 1988 г., во время раскопок могильника Суглуг-Хем, который располагается у ее подножия (Килуновская 2003; 2004). Рисунки находятся на отдельных выступах скал, расположенных грядами вдоль долины с востока на запад и составляющих несколько ярусов. Сложены скалы мелкозернистыми песчаниками. Каждый отдельный выступ с рисунками мы обозначили как отдельную группу. Всего было обследовано 25 групп и 140 рисунков. Все плоскости с изображениями вертикальные, обращены на юг, покрыты в разной степени блестящей или матовой коркой загара темно-коричневого или коричневато-рыжего цвета. Поверхность в основном относительно ровная. Фигуры выбиты в точечной технике. Обычно выбивка сплошная и довольно глубокая. Сохранность петроглифов местами плохая, так как скальные поверхности разрушаются, отслаиваются и трескаются. Некоторые скальные поверхности имели трещины еще в древности, когда наносились рисунки. Древние «мастера» использовали эти трещины для ограничения плоскости изображения или для разделения изобразительного поля на части. Наиболее ранним рисунком может считаться личина (группа 11), самой близкой аналогией которой является валун с четырьмя личинами из могильника Догэ-Баары в низовьях Бий-Хема. У изображения с горы Хербис также показаны рога, небольшой выступ под подбородком; очень близка манера выбивки и стиль рисунка. Интересно, что на хербиских скалах личина была четко вписана в контур чашевидного углубления, она как бы неразрывно сливается с камнем. Создается впечатление, что перед нами «лицо скалы». Такая иллюзия усиливается еще и тем, что лик нанесен на уровне человеческого роста. Довольно большим количеством рисунков представлен на горе Хербис раннескифский пласт изображений. Особенно интересны фигуры козлов монголо-забайкальского типа с удлиненными мордами в скачущей позе (группы 1, 4b, 4а, 12 и 7). К петроглифам раннескифского времени аржанского типа, для которого характерно более реалистичное исполнение, можно отнести фигуры оленей из группы 5. Эти фигуры выполнены контурной глубокой линией. Олени представлены в традиционных скифских позах – стоящими на цыпочках и с подогнутыми под брюхо ногами. На крупе и на теле у них – завитки, поперечные линии, характерные для раннескифских изображений.

96

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

На горе Хербис представлены также рисунки более позднего времени в таштыкском стиле, в позе размашистой рыси (фигуры козлов в группах 3 и 10), схематичные тамгообразные фигуры кыргызского времени (группа 10), а также этнографические гравировки деревьев, жилищ и животных, выполненные современными тувинцами. Наличие на скалах горы Хербис петроглифов различных исторических эпох – поздней бронзы, скифской, гунносарматской, Средневековья – подтверждает их связь с создателями могильников Суглуг-Хем I и II, расположенных у подножия горы. На могильниках также представлены памятники этих периодов – курганы и выкладки монгунтайгинского типа и алды-бельской культуры, срубы и склепы позднего этапа саглынской культуры, кыргызские памятники (Семенов 2003). Склоны горы могли служить местом наблюдения за пасущимся скотом, за передвижениями по долине, местом поклонения духам. На вершине Хербиса тувинцы воздвигли обо – каменную пирамидку в честь самого духа горы. К эпохе поздней бронзы мы также относим рисунки на памятнике в Дзун-Хемчикском кожуне (районе) Республики Тыва, на правом берегу реки Анныяк-Чыргакы, неподалеку от ее слияния с рекой Улуг-Чыргакы, на южных склонах хребта Шанчиг (Килуновская 2004). Рисунки нанесены практически на всем протяжении хребта. В 1999 г. была обследована северо-западная его оконечность на площади приблизительно 2,5–3 км2. На этом участке горного кряжа удалось выявить три скопления петроглифов. Всего сейчас учтено 66 групп с 210 плоскостями и более чем 800 петроглифами. Рисунки наносились только на вертикальные поверхности. Фиксация рисунков была очень затруднена из-за сильной пересеченности местности, изрезанности рельефа и значительного разброса рисунков по вертикали – от 1100 м до 1276 м. Большая часть петроглифов эпохи бронзы находится в скоплении 3. Прежде всего нужно выделить изображения оленей в схематичной манере, которую мы назвали «чыргакским» стилем, так как впервые обратили внимание на его особенности, исследуя рисунки на хребте Шанчиг: прямоугольное (объемное, а не одной линией, как в «варчинской» манере) туловище, четыре прямые ноги, причем задние показаны как бы с разворотом крупа, опущенная вниз прямая морда и два рога с отростками. Рога наверху имеют развилку, прямые отростки направлены наружу и два отростка – внутрь, где они перекрещиваются косым крестом. У некоторых оленей между рогов показан косой крест, который мог использоваться отдельно, без фигур животных, и обозначать знак оленя, замещать его. Такие знаки участвуют в композициях с другими животными (козлами, хищниками), а также с охотниками. Надо отметить, что фигур быков нет ни среди петроглифов Шанчига, ни на горах Хербис и Сыын-Чурек. Кроме того, они не изображались в «варчинском» или «чыргакском» стилях. Судя по всему, образ быка в эпоху поздней бронзы и в скифское время утрачивает свое значение и уступает место образу оленя. Среди исследованных нами изображений встречаются самые разнообразные сюжеты. В основном здесь изображены фигуры козлов, а также баранов, оленей, лошадей, хищников, кабанов, антропоморфные стоящие фигуры, фигуры всадников на конях, знаки и неясные фигуры. Все они выбиты разными техниками, причем следы ударов различаются не только по глубине, но и по плотности. Иногда точки выбивки расположены далеко друг от друга, так что хорошо видны следы инструмента. Выбивка в основном поверхностная, но изображения хорошо видны за счет разницы в цвете выбивки и скального фона. Некоторые рисунки после точечной выбивки еще прошлифовывались. Некоторые – только прошлифовывались. Есть процарапанные фигуры, которые относятся к народным тувинским рисунками. Они воспроизводят козлов, оленей, лошадей, антропоморфные фигуры, тувинские халаты, шахматную доску и др. Животные также изображались идущими справа налево, но большинство – слева направо. Значительная часть рисунков силуэтные, но есть и контурные, и сделанные в так называемом скелетном стиле. Чаще всего на плоскостях встречаются отдельные персонажи или несколько не связанных друг с другом, но есть и многофигурные композиции. В первом скоплении в основном воспроизведены козлы и бараны. На юго-восточном склоне на высоте около 100 м от уровня реки Чыргакы, в распадке, выходящем на реку, находится небольшой скальный навес. Под козырьком – ровная площадка, с внешней стороны ограниченная невысокой каменной стенкой, сложенной из плоских плит. На отвесных скалах под козырьком выбиты изображения козлов. На торцевом блоке козырька, обращенном на юг, выбиты два козла, один из которых изображен ногами вверх. Такая бинарная композиция подчеркивает сакральность данного места. Образ козла в индоевропейском мифе тесно переплетается с образом громовержца – с одной стороны, а с другой – с божествами, так или иначе связанными с плодородием (Топоров 1991. С. 663). Вокруг скального навеса нанесены фигуры оленей, выбитые в разных стилистических манерах – в скифо-сибирском стиле, таштыкском и схематичные. Это же относится и к фигурам козлов под козырьком. Здесь есть и процарапанные фигурки козлов, нанесенные тувинцами. Святилище на горе Шанчиг могло существовать со скифского времени. В Центральной Азии также известны скальные святилища в навесах, которые существуют с эпохи бронзы. На самой вершине первого скопления нанесена крупная контурная фигура лани (67 × 43 см), которая сделана по контуру точечной выбивкой с прошлифовкой. Показаны вытянутые ноги, округлый круп с небольшим

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

97

хвостиком, поджарый живот, подтреугольная морда и два листовидных уха. Такая манера передачи характерна для скифского стиля. Поверх этой фигуры нанесены 5 схематичных фигур козлов. В третьем скоплении встречается несколько больших многофигурных панно, которые относятся к эпохе поздней бронзы и к раннескифскому времени. В средней части на уровне 70 м от земли располагается несколько компактно расположенных плоскостей с рисунками, которые образуют своеобразный комплекс – возможно, здесь также было святилище. Перед скальными плоскостями площадка – небольшая, но достаточно ровная, с которой и выбивали фигуры. Площадка расположена на уступе, то есть как бы приподнята. На этом уступе рисунков нет. Все петроглифы разные по стилю и технике выбивки. В центре – сцена охоты: пешие лучники, стреляющие в оленей и козлов. Причем олени выполнены в «чыргакском» стиле – с рогами, отростки которых перекрещиваются над головой. Некоторые фигуры перекрыты лишайниками. Слева от этой плоскости представлена своеобразная композиция, состоящая из оленя, хищника и козла, расположенных друг над другом и сделанных в «скелетном» стиле – хищник с длинным хвостом и одним треугольным ухом. Олень скифского облика с вытянутыми ногами с проработанными копытами, длинным ветвистым рогом, направленным вверх. Козел – менее четкий, контур размыт. Самое большое количество плоскостей с рисунками представлено в группе 1 третьего скопления. Преобладают разнообразные олени и козлы. Интересна плоскость с многофигурной композицией, которая трещинами разделена на несколько фризов (плоскость № 14). Размеры этой плоскости 240 × 120 см. Обращена на ЮВ (прямо на створ реки Чыргакы). Камень расслаивается, сильно трещиноват. Фигуры располагаются фризами вдоль трещин. Образуется три таких фриза. На верхнем – друг за другом мордами вправо в три ряда располагаются 11 фигур: козлы, два оленя с подогнутыми ногами, баран, собаки, остатки других фигур (частично отслоились). Эти фигуры сделаны глубокой точечной выбивкой, одной линией, с четким контуром, небольшими точками. Две фигуры – козел и олень с подогнутыми ногами – сделаны мелкой выбивкой, слегка намечены мелкими точками. В среднем фризе 6 фигур животных следуют друг за другом слева направо: два контурных оленя, собаки с разинутой пастью, козел с подогнутыми ногами. Они сделаны четкой выбивкой по контуру, очень плотной внутри фигур, с более поздней прошлифовкой. Нижний фриз содержит 11 фигур, сделанных разной техникой выбивки. Слева находится знак, напоминающий личину – овал с отходящим вниз отростком («ручкой») и двумя отростками – рогами, направленными вверх. Рядом контурная фигура кабана мордой вниз, олень с подогнутыми ногами, неясные фигуры, козел. Им навстречу следуют собака, олени с вытянутыми и подогнутыми ногами и волнистым рогом вдоль спины, три козла. Олени и собаки сделаны очень изящно, в скифо-сибирском зверином стиле – с поднятыми высоко мордами, рогами, стелющимися вдоль спины, ногами, подогнутыми под живот или вытянутыми – «стоящие на цыпочках». Почти на вершине горы находится группа 4, где представлена четкая продуманная композиция в раннескифском «аржанском» стиле. Размеры плоскости 163 × 65–80 см. Обращена на юг. Светло-коричневый камень с трещинами. Перед плоскостью – приступка. Фигуры отличаются по манере исполнения и технике выбивки. Два оленя в левой части камня, два козла и кабан в центре, а также олень у правого края камня выбиты глубокой контурной линией в «скелетном» стиле, точечной мелкой выбивкой с подновлением, обращены мордами вправо. Неясная фигура в правой части, фигура оленя с подогнутыми ногами, хищник, два козла и олень с вытянутыми ногами и древовидными рогами в средней части, два козла и олень с поднятыми вверх древовидными рогами сделаны силуэтно, точечной выбивкой с прошлифовкой, глубоко, видны следы инструмента средней величины, край неровный. Изображение кабана очень напоминают золотые бляшки из Чиликтинского кургана раннескифского времени. Сочетание в петроглифах Шанчига рисунков эпохи поздней бронзы и раннескифского времени позволяет проследить в наскальном искусстве процесс сложения скифо-сибирского канона. Петроглифы переходного периода от эпохи бронзы к скифскому времени находятся на большом отдельно стоящем каменном валуне, который находится около горы Догээ в 7 км вверх по Каа-Хему от Кызыла. Размеры валуна 4 × 2 м. На большой плоскости, обращенной на ЮЮЗ под большим наклоном, то есть почти горизонтально, техникой глубокой выбивки нанесена сцена охоты. По всем признакам рисунки сделаны практически одновременно. В центре камня находятся две большие фигуры оленей в монголо-забайкальском стиле с большими запрокинутыми на спину рогами с S-образными отростками. Рядом с ними три фигуры оленей с древовидными рогами в «чыргакском» стиле, а также фигуры собак, козлов и лучников. Сверху нанесены глубокие чашечные углубления диаметром 2 см и фигуры козлов с вытянутой мордой, как на оленных камнях. С другой (северной) стороны камня выбиты две колесницы (ил. 18), довольно схематичные. Одна – со схематичными фигурами лошадей, стоящих друг под другом. Обе с прямым дышлом, овальным кузовом и колесами без спиц. Подобные колесницы также присутствуют на ранних оленных камнях Монголии. Композиция с клювовидными оленями, которые включены в сцену охоты, представлена на скальной плоскости на правом берегу реки Чинге. Поверхность с рисунками находится в естественно образованной скальной нише. Она лежит почти горизонтально, с небольшим наклоном к востоку. Камни темные, почти черные, блестящие. Справа – две фигуры оленей в монголо-забайкальском стиле с клювовидными мордами, большими рогами за спиной с

98

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

серповидными отростками. В центре размещаются фигуры меньших размеров: козел, стоящий на кончиках копыт, лошадь с длинным туловищем, охотники в грибовидных головных уборах, фертообразные антропоморфные фигуры, многочисленные фигуры козлов, оленей с прямыми ногами и ветвистыми рогами, хищников. Интересно, что мелкие фигуры располагаются по четыре–пять друг под другом, как это бывает на оленных камнях. Недалеко есть еще одна вертикальная плоскость, на которой изображен охотник в грибовидном головном уборе с луком и над ним – две фигуры козлов в раннескифском зверином стиле. Перед нами примеры рисунков, на которых можно проследить процесс сложения Ил. 18. Догээ-Баары скифского искусства. Они сочетают в себе черты изображений эпохи бронзы и скифского времени. В Центральной Азии существовали все предпосылки для сложения в начале 1 тысячелетия до н. э. скифо-сибирского искусства – это прежде всего наличие богатого искусства эпохи бронзы. С одной стороны, это окуневская культура, которая впитала в себя традиции местного неолитического искусства и соединила их с привнесенными индоевропейскими влияниями. С другой – карасукская культура с ее великолепными художественными бронзами, изображениями на погребальных плитах и скалах, непосредственно связанная с памятниками предскифской и раннескифской эпохи – керексурами и оленными камнями, наиболее широко распространенными в Монголии. Оленные камни – это одно из ярчайших явлений искусства Центральной Азии. Они входят неотъемлемой частью в изобразительные комплексы, возникшие на ранних этапах становления и развития скифо-сибирского стиля и, следовательно, непосредственно связанные с проблемой происхождения и формирования скифского искусства. Оленные камни – это стелы, выполненные в определенном изобразительном каноне. Обычно камни делятся на три части: верхняя – «лицо» – содержит три полосы и кольца или серьги по бокам, отделяется от средней линией или выбоинами – «ожерельем»; в средней – фигуры животных, главным образом оленей; нижняя отделяется полосой – «поясом» с пририсованным к нему оружием – кинжалом, ножом, чеканом, колчаном, оселком. В. В. Волков разделил эти памятники на три типа: общеевразийский (без изображения животных), саяно-алтайский (с реалистическими изображениями) и монголо-забайкальский (с орнаментально стилизованными фигурами оленей). Наиболее ранние оленные камни были выполнены в монголо-забайкальском стиле. Для них характерны изображения стилизованных фигур животных (оленей) с вытянутой клювовидной мордой, часто редуцированными ногами и одним или (реже) двумя большими рогами, «вырастающими» вместе с ухом из оленьего глаза. Эта последняя особенность и небольшой приостренный горбик на спине характерны и для камней с условно реалистическими изображениями животных. Рога с серповидными отростками располагаются вдоль спины. Для монголозабайкальских камней обычна орнаментально-декоративная манера покрытия всех плоскостей обелиска (но есть камни только с одной декорированной плоскостью). Трехчастная композиционная структура не всегда отчетлива, три полосы на месте лица встречаются достаточно редко, но бывают изображения собственно антропоморфного, человеческого облика. Хронологическим репером для них являются кинжалы или ножи культуры Чаодаогоу шан-иньского времени с навершием в виде козла или другого животного, часто встречающиеся на камнях этого стилистического направления. Самые яркие образцы саяно-алтайского типа оленных камней происходят с территории Тувы. Мировую известность получил обломок оленного камня, обнаруженный в гигантском каменном сооружении кургана Аржан, раскопанного М. П. Грязновым в 1971–1974 гг. Вероятно, он попал туда как «захороненный» фрагмент преднамеренно разбитого обелиска. В руках исследователей оказалась только нижняя часть столбообразной стелы правильной цилиндрической формы длиной всего 0,3 м и диаметром 0,18 м. Первоначальные размеры камня, вероятно не превышали 1,0 м. Изображения животных заполняют всю поверхность аржанского камня, образуя пояс рисунков в его нижней части. Подобное круговое расположение рисунков под поясом с оружием редко встречается на оленных камнях этого типа. Животные имеют размеры не более 10 см. В основном преобладают кабаны, выполненные силуэтно и контурно техникой пикетажа, а также два оленя, отличающиеся необыкновенной четкостью и изяществом. Они стоят спиной друг к другу на кончиках копыт, причем показаны все четыре ноги у каждого животного. Оружие, изображенное на аржанском камне, в частности кинжал с кольцевым навершием и прямым перекрестием, относится к ранним типам кинжалов скифского времени. Несколько монументальных

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

99

стел с реалистически выполненными изображениями оленей хранятся в Минусинском и Тувинском краеведческом музеях. Это классические монументы с многофигурными композициями, исполненными в скифском зверином стиле, где наряду с условно реалистическими фигурами оленей показаны также кабаны, аналогии которым хорошо известны по прикладному искусству Чиликтинских (в Казахстане) и Кош-Пейских (в Туве) курганов. Оленный камень, обнаруженный на горе Кош-Пей вблизи Аржана, – образец памятников смешанного типа (ил. 19). Эта стела необычна тем, что многие элементы выбитых на ней изображений характерны для фигур, представленных на плитах, которые, по мнению исследователей, относятся к разным типам. Композиция кош-пейской стелы разделена на три зоны. В верхней, отделенной от других ожерельем (серия овальных лунок), на лицевой части камня выбиты три косые полосы, а на его боковых плоскостях – серьги с колоколовидными подвесками. В средней зоне располагаются фигуры животных: семь летящих оленей с клювовидными мордами и редуцированными ногами. Их рога или не показаны, или имеют один раздвоенный отросток. Строго говоря, этих животных можно лишь условно назвать оленями. Над ними изображены две свернувшиеся в кольцо и вписанные друг в друга пантеры. Важно отметить, что ближайшей аналогией этим хищникам является найденная в кургане Аржан уникальная Ил. 19. Кошпейский оленный камень бронзовая конская бляха в виде пантеры, которая по размерам, стилю и деталям изображения соответствует рисункам на кош-пейском камне. На тыльной плоскости стелы выбита фигура свернувшегося в кольцо хищника, напоминающая волка. Зверь имеет треугольной формы уши, прижатые к голове. Под ним изображена выполненная широким контуром изящная фигура лошади с подогнутыми ногами, длинной шеей и ушами листовидной формы. Аналогии этому изображению есть в Монголии. На лицевой плоскости стелы выбито контурное изображение втульчатого клевца с длиной рукоятью, имеющей овальное утолщение – вток. В нижней зоне кош-пейского камня под поясом, изображенным двумя широкими линиями, выбито оружие. На лицевой стороне – кинжал с прямым перекрестием, кольцевым навершием и короткой портупеей с двумя отростками (крючком?). По лезвию кинжала проходит ребро жесткости. (Аналогичный кинжал изображен на аржанском оленном камне.) На левой боковой стороне представлена фигура кабана, стилистически соответствующая канонам скифского искусства (высокая холка, большой клык, круглый глаз, вытянутый живот, направленные вперед ноги). Однако манера, в которой выполнен зверь, уникальна. Фигура этого животного барельефная, тогда как все остальные изображения в монументальном искусстве Центральной Азии сделаны в технике контррельефа и глубокой выбивки. Таким образом, изображения на оленном камне с горы Кош-Пей сочетают в себе компоненты, которые можно датировать X–V вв. до н. э. Стиль, в котором выполнены фигуры животных (кабан, лошадь, пантеры, стилизованные олени), датируется раннескифским временем VIII–VII вв. до н. э. Оленные камни распространены по всей степной полосе Евразии, от Ордоса до Эльбы. Но камни, содержащие все изобразительные атрибуты, так сказать, классические характерны только для Центральной Азии, и даже точнее – для Монголии и Тувы. Это обстоятельство дает нам основание искать родину оленных камней, источники их появления в Центральной Азии. И действительно, здесь была почва для появления изобразительных мотивов, характерных для этих памятников древности – я имею в виду наскальное искусство. Однако появление самой идеи стелы, менгира, вертикальной доминанты пока нельзя истолковать однозначно. Для окуневской культуры характерны такие ярчайшие памятники первобытного монументального творчества, как окуневские стелы. Безусловно, идея окуневских стел могла перейти на оленные камни, но территория их распространения не совпадает. Окуневские изваяния найдены только в треугольнике Аскиз–Барбаков–Кавказское, то есть в Хакасии, и за рамки его не выходят. Оленных же камней на этой территории не найдено. Поэтому однозначно выводить оленные камни из окуневских стел нельзя, хотя идея и могла перейти с распространением

100

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

окуневской культуры на поздних этапах и трансформации некоторых ее элементов в скифских памятниках, что прослеживается и в материальной культуре. Так, элементы окуневского изобразительного канона прослеживаются в ранних памятниках скифского облика, в предметах прикладного искусства, в изображениях животных на оленных камнях и особенно четко – в петроглифах. Очень интересным памятником наскального искусства самых ранних этапов становления скифского звериного стиля является скала на реке Бегире, найденная и обследованная нами в 1999 г. Это место находится в межгорной котловине в долине реки Бегире, которая впадает в Бий-Хем (Большой Енисей). В соседней Уюкской котловине находится знаменитая «Долина царей», в которой были раскопаны курганы Аржан и Аржан-2. Из этой местности происходят основные «классические» оленные камни. Скала компактная, небольшая – изобразительная плоскость 140 × 50 см, обращена на ЮЮВ, к реке. Вокруг на отдельных камнях есть одиночные рисунки – акинак (кинжал) и козел в том же стиле, что и на скале, лошадь, но в другой манере, козлы и т. д. На отдельной скальной плоскости представлена композиция. По-видимому, она объединена рисунками оружия – чеканами и кинжалами-акинаками, которые как бы обрамляют изображения зверей. В центре сверху мы видим фигуру всадника на лошади с горитом за спиной. Навстречу ему идет козел, над которым изображен чекан, направленный острием в спину животного. За всадником располагается фигура оленя с вытянутой птицеподобной мордой и длинным ветвистым рогом с серповидными отростками – изображение, характерное для скифского времени. Олень расположен под углом к горизонтальной линии построения композиции, он как бы летит вверх, то есть полностью соответствует изображениям на оленных камнях монголо-забайкальского типа и встречает аналогии на скалах (например, Йиме, Шолде-Тей, Мозола-Хомужалык и др.). Под всадником выбит кинжал-акинак с прямым перекрестием и круглым навершием – форма, очень характерная для подобных предметов скифского времени, которые хорошо известны в археологических материалах. Слева на той же линии еще один чекан или клевец. Ниже две фигуры козлов с рогами и без. Еще ниже – более крупная фигура козла, на которого нападает кошачий хищник с раскрытой пастью. В самом низу – фигура кабана, которого окружают чекан и два кинжала-акинака. Под оленем выбита «решетчатая» фигура. Все изображения сделаны очень схематично, грубо, точечной выбивкой, так что местами отчетливо видны следы орудия. Фигуры выполнены в силуэтной технике. Иногда тела животных заполнены выбитыми линиями, идущими вдоль туловища или отделяющими переднюю часть – голову и шею, или заднюю – бедро и ногу – от остального тела. В скифском искусстве Тувы подобные изображения в скелетном стиле выделяются в первый изобразительный комплекс и встречаются на ранних этапах становления скифского искусства – VIII–VII вв. до н. э. Рисунки в такой манере встречаются и на оленных камнях самого раннего, первого аржанского типа. Например, оленный камень с горы Чарга. У него сигаровидная форма, в верхней части показано лицо, ниже 3 полосы – главный атрибут оленных камней, который выбивался обычно вместо лица. Изображение же лица встречается на оленных камнях очень редко. Голова отделена полосой-ожерельем. Средняя часть покрыта фигурами животных – козлов, оленя и хищников. Они сделаны в «скелетном» стиле, но с изобразительными элементами, характерными для скифского искусства, – завитком, S-образной линией и т. д. Все изображенные на скале у реки Бегире фигуры встречаются на оленных камнях, кроме фигуры всадника. Они представлены не в композиционной целостности, как на оленном камне с четкой вертикальной структурой, а произвольно нанесены на скальной плоскости, правда, в определенном, так сказать, повествовательном порядке. Они связывают определенные архетипы в представлениях древнего художника с монументальными памятниками Центральной Азии, в которых закодированы основные мифологические представления. Например, о модели мира, в условном центре которого находится ось мира – меморативный обелиск, менгир, столб, коновязь, которая связывает все три мира. Оленный камень – это и генетивный символ-первопредок, так как он содержит основные антропоморфные символы: лицо или три полосы вместо лица, серьги, ожерелье, оружие, которое располагается в нижней зоне камня и позволяет связывать его с фаллическим мужским началом. Это антропоморфное начало – мужское божество, и скорее всего первопредок на скале у реки Бегире представлен мужской фигурой на коне в центре композиции. Оленный камень имеет четкую трехчастную структуру. Горизонтальными линиями делится на три зоны, соответствующие трем сферам предельно обобщенной модели мира. В средней зоне камня между гривной и поясом расположены фигуры животных – олени, козлы, лошади, хищники и кабаны. Там же находятся и решетчатые фигуры пятиугольной формы, которые в специальной литературе называются щитами. Такая фигура изображена на Самагалтайском оленном камне, который не является классическим в том смысле, что у него нет четкого трехчленного деления и вертикальной структуры, что также сближает его с нашей скалой. Большую часть Самагалтайского камня – плоской узкой плиты – с двух сторон занимают решетчатые фигуры. Вокруг одной фигуры выбиты в контурной манере (как и на Бегире) рисунки животных (козлов и кабанов) и всадника с луком. Плоскостная, развернутая композиция, фигура всадника и «щиты» сближают этот памятник с изображением на скале с реки

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

101

Бегире. Он также относится к очень ранним образцам формирования скифского канона и представляет процесс переноса определенной мифологемы на вертикальную плоскость, на объемный камень. Постепенно складывается канон оформления оленного камня с определенной структурой, фигуры животных изображаются все более отчетливо. По-видимому, они позже выбиваются по отработанным трафаретам. На скале же с реки Бегире изображения сделаны очень схематично, без создания четкого внешнего контура, четкого рисунка, то есть перед нами воплощение древнего мифа в его повествовательной форме, который в символической, сжато закодированной форме предстает уже на оленном камне. Скорее всего, это миф о первочеловеке, культурном герое, который характерен для индоиранской мифологии. Здесь первочеловек – это антропоморфизированная модель мира. Первочеловек, первопредок, он же – культурный герой, первый царь или вождь, от которого происходит весь народ (например, у иранцев Йима-Джамид, Траэтон-Феридун). Первопредок во многих мифопоэтических и религиозно-философских традициях является объектом особого почитания и специального культа. В индо-иранской мифологии ему приписывается участие в мироустройстве, в установлении небесных светил, в регулировании смены дня и ночи, времен года и т. д. Например, в мифе о космической охоте культурного героя на космического оленя нашли отражение представления о конце света и новом возрождении мира (Килуновская 1987). В оленном камне сам камень является воплощением первопредка. На скале же Бегире, как и на Самагалтайском камне, – это фигура всадника, однако и оружие символизирует этот персонаж. По закону партиципации, замещения или воплощения целого через часть, оружие может являться воплощением божественного начала. Одним из важнейших персонажей в рассматриваемой нами композиции является олень с клювовидной мордой, как бы летящий вверх. Перед нами фантастическое существо – птица-олень-конь, – которое можно связать с существующим даже сейчас и имеющим свои корни в скифской эпохе (что мы подробно проследили в другой статье) культом бога творца и громовержца Айы. Изображение оленя-птицы тесно связано с представлением о божественной сущности образа оленя. Кабан располагается на оленном камне чаще всего в нижней части, несколько обособленно. В нижней части композиции он находится и на Бегире. Это очень важный мифологический персонаж, особенно в раннескифском искусстве Тувы. Как хтоническое существо он может объединяться со змеем, в том числе с мировым змеем, на котором покоится земля. Нам известно несколько сцен на изделиях скифского времени, где показана борьба охотника с кабаном. Мы интерпретируем их как сцену борьбы ведического героя Триты-Таргитая с демоном Вритрой, принявшим облик вепря (Килуновская, Семенов 1997). Кабан показан в окружении оружия, что подчеркивает, что он должен быть умерщвлен, принесен в жертву. Фигуры козлов на скале также имеют большое значение. Они выбиты в сопровождении оружия. Над ними показаны чеканы, кинжалы, а одна фигура дана в сцене терзания, на нее нападает кошачий хищник. Этим подчеркивается важное значение животных: они символизируют жертву, являющуюся отправной точкой, необходимой для создания и поддержания мирового порядка. Поскольку скифский пантеон божеств имеет зооморфное воплощение и каждое животное является носителем божественного фарна, то и каждый образ несет самостоятельную семантическую нагрузку. Козел, как животное верхнего мира, максимально приближен к солнцу и находящимся там богам. Этим подчеркивается его важная жертвенная роль, символика разрушения и воскресения светлого божественного начала. Кошачий хищник может рассматриваться как «орудие» жертвоприношения. Через терзание, поедание, умерщвление происходит акт перерождения к новой жизни в ином мире. Оружие довольно часто изображается на оленном камне и в средней, но чаще – в нижней зоне. На скалах оружие отдельно воспроизводится очень редко. Нам известен только один памятник – Чайлаг-Хем, – где есть плоскость с кинжалами, а также поверх композиции с оленями с большими рогами выбит большой лук со стрелой. Если рассматривать оленный камень как воплощение космического божественного персонажа –бога-громовика или божественного первопредка, то оружие приобретет особый семиотический смысл. Обычно выбивались кинжал, чекан или клевец, оселок (точильный брусок), лук. Иногда какие-то предметы из этого набора отсутствуют. На скале из Бегире мы видим тот же комплект вооружения, только лук изображен не отдельно, а в виде небольшого выступа за спиной всадника. Кинжал и чекан сопряжены с жертвоприношением–смертью–перерождением, переходом к новому универсуму. Эти атрибуты могут быть знаками божества верхнего мира. Мы видим предметы воинского снаряжения, которые призваны обеспечить реинкарнацию умершего и являются заместителями «производительных органов». Главным образом это относится к паре кинжал–оселок, любой из них может означать фаллос. Фалломорфность кинжала подчеркивается и формой деревянных ножен, найденных, например, в могильнике Уландрык. Помимо фаллической функции в контексте смерть–перерождение, где могила рассматривается как утроба, в которую все уходит и в которой все возрождается, кинжал и оселок выступают и как атрибуты жертвоприношения, без которого не обходится ни один акт творения космоса. «Космическая» природа точильного камня, его связь с погребальной и свадебной обрядностью, где свадьба выступает аналогом похорон (из-за перехода в иной социальный статус), хорошо прослеживается на фольклорных и мифологических

102

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

материалах финно-пермских народов, контакты которых с индо-иранским миром подтверждают и лингвистические источники. С жертвоприношением тесно связан и клевец, что подтверждено неоднократно находками конских черепов с отверстиями, проделанными этим орудием. Но на Кош-Пейском камне клевец не подвешен к поясу, а расположен вертикально, как жезл или скипетр. Выступая аналогом секиры, которая является инсингнией царской, жреческой власти или воинского достоинства. Четвертый предмет воинского снаряжения – лук, всегда помещается в нижнем отделе камня. Лук и стрелы, как показано Н. Н. Ерофеевой, тесным образом связаны с фазой зачатия. Многократкое усиление одного и того же образа с помощью мифологически разных, но внутренне тождественных знаков, характерно и для скифских каменных изваяний, фалломорфностъ которых отмечена Д. С. Раевским. Фаллическая природа оленных камней была выявлена В. Д. Кубаревым в результате раскопок в святилище на реке Юстыд, где вокруг оленного камня № 6 обнаружены каменные гальки определенной формы и каменные песты, всегда рассматриваемые как аналог фаллоса. Это позволило исследователям видеть в оленных камнях памятники не только поминального, но и культово-генеалогического характера. Последнее характерное для оленных камней изображение – так называемые щиты – решетчатые фигуры пятиугольной формы, которые Д. Г. Савинов рассматривает как вместилища душ умерших. Надо сказать, что при конкретно-реалистической манере изображения всего комплекса вооружения на оленных камнях именно «щиты» не соответствуют тому, что известно по данным археологии, поэтому мы разделяем точку зрения Д. Г. Савинова, не противоречащую тому, что касается психопомпных животных, изображаемых на оленных камнях. Но эти «домики» могут означать и нечто другое, связанное с охранительной или какой-либо другой функцией, выполнять которую могут и «щиты». В целом эти изображения следует рассматривать в комплексе с символикой шаманского костюма и других образов эпохи бронзы, связанных с женским божеством – Госпожой зверей. Таким образом, на скале с реки Бегире в развернутой на плоскости композиции представлены основные семантические элементы оленных камней. Здесь концептуальная идея, закодированная в оленном камне, представлена в первозданном, первоначальном виде. Пласт петроглифов скифского времени выделяется в Туве очень четко. К ним относится самая большая группа изображений, которые известны на всех памятниках наскального искусства. М. П. Грязнов, основываясь на фигуре оленя как главном образе скифо-сибирского искусства, выделил две основные группы изображений: раннюю (до V в. до н. э.) и позднюю (с V в. до н. э.) (Грязнов 1978. С. 229). Ранняя, или саяно-алтайская группа изображений выделяется по определенному набору черт: круглый глаз со сквозным отверстием, подобный ему кружок на конце морды, перегиб спины или треугольный выступ, который имел композиционное значение. В ранней группе М. П. Грязнов выделяет три варианта изображений: два первых (стоящие на кончиках копыт и с подогнутыми ногами) можно объединить в единый аржано-майэмирский, а третий выделить как монголо-забайкальский (или позднекараскукский) варианты звериного стиля (Шер 1980. С. 338–347). М. П. Грязнов разложил фигуры оленей всех трех вариантов на изобразительные модули и с их помощью реконструировал способ рисования фигур на оленных камнях и в петроглифах, предположив, что сначала они создавались краской (Грязнов 1984. С. 76–82). Эти модули можно считать стилистическими элементами, которые повторяются в разных фигурах (и козлов, и лошадей, и кабанов, и т. д.) и дают основание для выделения определенного стиля изображений – раннескифского. Сравнив различные категории памятников скифо-сибирского искусства (наскальные рисунки, оленные камни и предметы декоративно-прикладного искусства), среди которых встречаются самые разнообразные образы – животные, люди и знаки, мы выделяем несколько изобразительных признаков, по которым можно отнести изображения к раннему этапу скифского искусства (ил. 20). Скифо-сибирский звериный стиль вообще отличается замкнутым построением фигуры, сочетающимся с динамизмом образа, что приводит к его обобщению и деформации, создающим большую степень декоративности рисунка. Этот динамизм в изображении достигается упругостью линий, очерчивающих внешний контур рисунка и передающий внутреннее построение фигуры. Достигая высокой степени декоративности, эти линии образуют орнаментальные элементы – S-образную линию, завиток, спираль. Развитие этих трех элементов прослеживается как в изображениях, выбитых на камнях, так и выполненных в других материалах. При этом S-образная линия выделяется нами как основной элемент, формирующий изображения в скифо-сибирском зверином стиле. Для ранних изображений характерна большая четкость и лаконичность в моделировке фигур животных, большая степень абстрагированности с целью нахождения и обогащения наиболее существенных и типичных особенностей образа. Элемент S-образной линии повторяется в изображении несколько раз – аллитерация усиливает эффект пластичности, внутреннего ритма, движения формы. Эта линия создает внешний контур: нижняя часть туловища моделируется S-образной линией, которая острым углом переходит в бедро. Задняя нога всегда показана с выделенным коленным суставом. Линия шеи плавная, также S-образная, переходящая в лопатку. Этот же контур очерчивает

103

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

ВС II

VI IV

IV

V V

III

VII

IX II

I

Ил. 20. Типология и периодизация памятников искусства скифского времени Тувы

104

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

спину, которая часто передается двумя S-образными линиями, а в месте их соприкосновения образуется треугольный выступ. Так создается общий силуэт фигур, единый для разных изображений – и для копытных, и для хищников. Затем он дополняется характерными видовыми чертами. Они также моделируются орнаментальными элементами: глаз – двойной круг, ухо – треугольное или листовидное, оленьи рога – волнистая линия, образующаяся из соединения полукругов, а передние отростки – S-образный завиток, козий рог – полукруг, бараний рог – спираль, часто сильно закрученная (почти до глаз), в пасти хищника – зубы-дентикулы (треугольники). Прослеживается на изображениях раннего стиля стремление мастера выделить основные части тела животных – бедро, лопатку, шею с головой. В рельефных фигурах это достигается с помощью выпуклых сфер и сегментов, между которыми в местах соприкосновения образуются границы. В плоскостных изображениях на бедре и лопатке часто изображаются каплевидные фигуры, состоящие из S-образных линий, или же такими же линиями очерчиваются части тела в целом (корпус туловища при этом оказывается разделенным на три основные части – бедро, среднюю часть и лопатку с головой). В наскальном искусстве также прослеживаются соответствующие формообразующие признаки, но здесь канон более размыт, часто нет четкости линий, моделирующих тело, столь характерной для оленных камней и предметов мелкой пластики. Есть более четкие петроглифы, которые соотносятся с ранними фигурами на предметах и оленных камнях. Особенно это касается первого класса петроглифов (все петроглифы скифского времени делятся на группы, классы, типы, подтипы; см.: Килуновская 1994). Это контурные рисунки – выбитой линией передаются тела животных, причем подчеркивается их стройность, поджарость. В основе лежит S-образная линия, создающая внешний контур рисунка. S-образный завиток или каплевидная фигура на крупе и лопатке в некоторых фигурах передает их декоративность. Глаза, уши, рога передаются орнаментальными элементами, вносящими разнообразие в общую схему, конкретизирующими видовую принадлежность образа (Шанчиг, Ортаа-Саргол, Дорога Чингисхана и другие). Такие же черты прослеживаются в силуэтных рисунках второго класса петроглифов (подкласс А). Для них также характерна подчеркнутая стройность и поджарость. Чаще всего эти рисунки сначала выбивались (а в некоторых случаях, как на Ортаа-Сарголе, вырезались) по контуру, а затем внутренняя поверхность заполнялась неглубокой точечной выбивкой, так что четко читаются линии контура и декоративного заполнения фигуры (Хербис). Для фигур копытных животных, выполненных в описываемой манере, как для контурных, так и для силуэтных, характерна особая передача ног – либо они вытянуты и на концах показаны приостренные копыта – животное стоит «на кончиках копыт», либо направлены слегка под углом вперед (поза «внезапной остановки»). Задние ноги всегда слегка согнуты в верхнем суставе. Всегда прорабатываются копыта, лытка, верхний отросток над копытом. Некоторые животные (олени, лошади, козлы) показаны с подогнутыми под брюхо ногами. Довольно часто стоящие фигуры выбиваются в паре с лежащими – одна над другой. Например, Ортаа-Саргол, Дорога Чингисхана (Дэвлет 1980), Хербис, Сыын-Чурек, Шолде-Тей. Самые яркие, «эталонные» рисунки, выполненные в подобном стиле, представлены на оленном камне из кургана Аржан, а в прикладном искусстве – это фигуры на Майэмирском зеркале. Поэтому подобный стиль изображений можно назвать аржано-майэмирским и отнести к VIII–VI вв. до н. э. К раннему периоду относятся также орнаментально-стилизованные фигуры (олени с клювовидными мордами, собаки, свернувшиеся в кольцо хищники), которые мы относим к третьему классу петроглифов, а М. П. Грязнов и Я. А. Шер связывают их с поздним этапом карасукской культуры (Шер 1980. С. 345). Подобные фигуры встречаются на оленных камнях монголо-забайкальского типа. Фигуры животных почти утратили реалистический облик, они подчинены определенной изобразительной конструкции, а часто и изобразительной композиции. Так, мастер, чтобы вписать хищника в круг или в завиток, делает непропорционально длинную шею и сворачивает внутрь сегментом лапы и хвост. Фигуры оленей на оленных камнях вписываются одна в другую так, что линии спины повторяют изгиб шеи и живота. При этом туловище приобретает причудливые очертания. Из основной схемы контура фигуры остаются выделенные углом бедро и округлость лопатки. Такая манера вписывания одной фигуры в другую характерна и для ранних резных изображений, например на гребнях с Хемчик-Бома. Здесь также изменяются естественные пропорции тел животных, они передаются в неестественных позах, применяется метод инверсии – поворот фигуры вокруг своей оси и чередование прямых и зеркальнообратных элементов. На скалах монголо-забайкальский канон представлен не в чистом виде. Это обусловлено, во-первых, тем, что наскальные рисунки – лишь реплика, реминисценция с рисунков на оленных камнях, а во-вторых, эти фигуры утратили на скалах свое декоративное, орнаментальное назначение: они не вписываются друг в друга, не покрывают сложным узором изобразительную поверхность, а существуют сами по себе, даже когда входят в композиции. Самый яркий пример таких рисунков – это рисунки Мозола-Хомужалыка, рисунки на реке Куйлуг-Хем (гора Йиме и Шолде-Тей) и другие. Существует много переходных рисунков, соединяющих черты аржано-майэмирского и монголо-забайкальского стиля. Например, олени с клювовидными мордами показаны стоящими на вытянутых ногах (но никогда на кончиках копыт) или лежащими с подогнутыми под брюхо ногами. Таким образом, на основании некоторого комплекса стилистических элементов, основным из которых является S-образная упругая линия, моделирующая лаконичность и стройность фигуры, можно выделить ранний пласт изображений. В дальнейшем эти приемы формообразования изображений видоизменяются. На смену упругой

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

105

S-образной линии приходит изогнутая, плавная линия. Акцент переносится с внешнего контура на внутреннюю поверхность изображения. Лаконичность и скрытая динамика образа уступает место большей реалистичности в изображении облика самого зверя. Если на раннем этапе развития искусства изображение воспринималось как некий символ, то в искусстве V–II вв. до н. э. можно проследить интерес к самому облику зверя, изображение получило как бы второй уровень – наряду с функцией знака-символа оно приобрело и функцию иконического знака, ибо понижение меры условности сопровождается возрастанием семиотической насыщенности. В петроглифах поздней группы можно четко проследить отличия в оформлении структурной основы зрительно воспринимаемой формы. Для них характерна прежде всего большая массивность туловища, смоделированного мягкими криволинейными волнистыми линиями, что прослеживается и в декоративно-прикладном искусстве. Так, переход живота в бедро дается не острым углом, а полуовалом или полукругом, спина гладкая, плавно переходящая в круп, без треугольного выступа. Копытные животные изображаются стоящими на прямых ногах (копыта не прорабатываются) или лежащими с подогнутыми под брюхо ногами. Петроглифы создаются без предварительной разметки контура, поэтому внешний край рисунка становится неровным («рваным»). Таких петроглифов большинство на скалах Тувы. В основном это фигуры козлов, но есть олени и лошади, появляются лоси, верблюды, птицы. Оленные камни и наскальные изображения скифского времени, а также предметы прикладного искусства на основании определенных стилистических признаков объединяются в шесть изобразительных комплексов, соответствующих разным художественным традициям и хронологическим периодам с VIII по II в. до н. э. (Килуновская 1994). Как мы уже отмечали, для культур скифского типа в Туве характерно существование двух художественных тенденций: реалистической и орнаментально-стилизованной. Название «реалистическая» – условное, для нее также характерна определенная стилизация в передаче образов. Копытные животные воспроизводятся в позах, не существующих в природе, – на цыпочках или с подогнутыми под брюхо ногами. Сохраняются пропорции и видовые признаки, присущие определенным животным. Со временем некоторые изображения животных становятся все более реалистичными, причем реалистичность достигается за счет потери лаконичности рисунка, его изящества. В то же время орнаментально-стилизованная манера также изменяется. Если сначала происходит искажение в пропорциях, увеличение отдельных частей тела для вписывания фигур друг в друга или в плоскость предмета, то в последующее время (в саглынской культуре) наблюдается перенасыщение поверхностей орнаментами, вписывание многочисленных фигур и их частей друг в друга, стремление заполнить все изобразительное пространство так, что из сплетения линий перед зрителем при осматривании с разных точек появляются все новые и новые фигуры (принцип «загадочных картинок»). На последнем этапе скифской культуры (озен-ала-белигском) некоторые зооморфные фигуры приобретают облик орнаментальных элементов (S-образные и бабочковидные пряжки, завитки вместо рогов барана и т. д.). Эти тенденции в скифском искусстве прослеживаются затем и в памятниках сюнну. Две изобразительные традиции имеют различные источники возникновения, что мы постарались проследить на примере петроглифов эпохи бронзы. С одной стороны, это окуневское искусство, в котором были широко распространены зооморфные образы, сцены охоты, различные антропоморфные существа. Петроглифы этого времени отличаются реалистичностью. Очень интересны фигуры оленей на Азаском камне и лошади на каменной чаше из окуневского погребения на могильнике Аймырлыг (Дэвлет 1980. Рис. 21, 4, 5). Они выполнены контурно, стоящими на вытянутых ногах с расчленением тела линиями для выделения лопатки и бедра. В общих чертах их можно сопоставить с ранними контурными изображениями на оленных камнях и скалах. Для окуневского искусства характерны и композиции с билатеральным расчленением фигур, известные и в скифское время. Другая линия, по которой можно проследить истоки возникновения некоторых элементов скифо-сибирского стиля в Туве, особенно связанных со второй изобразительной традицией (орнаментально-стилизованной), – это карасукское искусство. Существованием двух источников формирования скифо-сибирского искусства в Туве объясняется наличие двух изобразительных комплексов на самой ранней стадии развития звериного стиля – IX – начало VII в., когда в Туве распространились памятники монгун-тайгинского типа и складывалась алды-бельская культура. В период расцвета скифской культуры в VII–IV вв. до н. э. происходит смешение традиций и формирование третьего изобразительного комплекса. К нему относятся многочисленные произведения декоративно-прикладного искусства, происходящие из курганов уюкско-алды-бельской культуры, и самый большой корпус наскальных изображений. В V в. до н. э. в искусстве Тувы прослеживаются кардинальные изменения: меняется изобразительная традиция, исчезают оленные камни. На смену упругой S-образной линии приходит изогнутая, плавная линия. Акцент переносится с внешнего контура на внутреннюю поверхность изображений. Лаконичность и скрытая динамика образа уступают место большей реалистичности в изображении облика самого зверя. Особенно ярко это прослеживается на произведениях искусства, которые мы объединяем в четвертый изобразительный комплекс. В основном в него входят предметы из курганов уюкско-саглынской культуры, V–III вв. до н. э. В то же время для поздних скифских памятников характерны и вещи, в которых очень сильны черты орнаментально-стилизованной традиции, которые мы объединили в пятый изобразительный комплекс. Сюда входят

106

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

сложные орнаментальные композиции, продолжающие традиции «загадочных картинок», предметы, украшенные орнаментами, сильно стилизованными фигурами. В основном это произведения искусства из курганов саглынской культуры V–III вв. до н. э. К завершающему этапу скифской культуры (III–II вв. до н. э.) относится шестой изобразительный комплекс, к которому может быть отнесена часть контурных и силуэтных наскальных рисунков, воспроизводящих оленей, козлов, лошадей и верблюдов в позе размашистой рыси, в движении на четырех ногах, более схематичных и грубых. Также это вещи из комплексов озен-ала-белигского этапа саглынской культуры. Рисунки скифского времени найдены на всех местонахождениях петроглифов в Туве. Причем часто сосуществуют фигуры, выполненные в разных изобразительных традициях. Наиболее яркими памятниками являются писаницы Орта-Саргол и Йиме. Последний памятник был изучен М. А. Дэвлет в 1967 г. и назван Куйлуг-Хем (Дэвлет 1969; 2001). При обследовании его в 2000–2002 гг. мы уточнили название, так как петроглифы сосредоточены на отдельно возвышающейся горе под названием Йиме в долине реки Куйлуг-Хем. В долине этой реки известны еще рисунки, которые располагаются ближе к плато Алды-Бель и на горе Шолде-Тей. Останец горы Йиме расположен в распадке на правом берегу Куйлуг-Хема, к юго-востоку от летника и в 2,5 км от современного устья Куйлуг-Хема. От петроглифов, нанесенных на южные склоны горы, открывается вид на Куйлуг-Хемское плато, где находится грандиозный могильник (несколько тысяч курганов) и одиноко стоящая гора Шолде-Тей с наскальными рисунками. Отсюда виден Улуг-Хем и его противоположная сторона в месте впадения в него реки Чаа-Холь. Рисунки сгруппированы очень компактно на горизонтальных (по большей части) и вертикальных плоскостях, спускающихся ступенями по склону. В основном рисунки нанесены точечной выбивкой, но есть сделанные глубокой прочерченной линией, которые М. А. Дэвлет называет линеарными начертаниями. В основном это геометрические знаки и линии, глубоко вырезанные в камне. Они группируются в сложные геометрические фигуры – решетки, лесенки, косые сетки и кресты и т. д. Подобные фигуры есть и на Шолде-Тее, и на Орта-Сарголе. Некоторые рисунки сильно выветрены и очень сложны для понимания и копирования. Ориентация плоскостей главным образом на запад–юго-запад. Скалы сильно рушатся и зарастают лишайником. Нужно производить расчистку изображений и раскопки плоскостей с рисунками. Нами было выявлено 24 группы со 180 рисунками (у М. А. Дэвлет – 23 группы, причем многие не совпадают с открытыми нами, по-видимому, утрачены со временем или засыпаны). Среди изображений доминирует козерог – 120 фигур. Однако центральные персонажи – олени. Это олень с большим ветвистым рогом, олени с древовидными рогами геометрического стиля, которых можно отнести к эпохе поздней бронзы, а также олени в монголозабайкальском стиле с клювовидными мордами. Они, как на оленных камнях, показаны летящими вверх и входят в композиции с собаками, козлами и охотниками. Большое количество фигур выполнено в «реалистическом» стиле – идущие на цыпочках олени и козлы, а также фигура хищника – тигра с когтистыми лапами и длинным закрученным хвостом. К скифскому времени можно отнести триквестры (8 экземпляров), представляющие собой три соединенные по часовой стрелке спирали. Они могут рассматриваться как солнечный символ, широко распространенный в скифское время в прикладном искусстве. Часто спирали имеют окончания в виде голов грифонов или лошадей. Триквестры зафиксированы и на горе Устю-Мозага. В целом этот памятник более однороден, так как большее количество петроглифов относится к скифскому времени. Второй памятник, на котором представлены великолепные образцы скифо-сибирского стиля, – Орта-Саргол. Местонахождение петроглифов Орта-Саргол находится в межгорной долине, которая через ущелье соединяется с Мугур-Сарголом и Улуг-Хемом. Рисунки группируются на скальных выходах, расположенных амфитеатром вокруг небольшой седловинки. Скалы отличаются необыкновенно ярким малиновым окрасом. Больше всего петроглифов на нижнем ярусе по правую сторону долины. Они нанесены на вертикальные и горизонтальные плоскости. Сочетаются рисунки эпохи бронзы и скифского времени, причем случаев перекрывания очень мало. К эпохе бронзы относятся колесницы, грибовидные человечки, сцены охоты с лучниками в грибовидных шляпах и круглоголовые, козлы, «чыркакские» олени и т. д. Самый большой пласт – это скифские рисунки обеих художественных традиций. На одной горизонтальной плоскости друг под другом, как на оленных камнях, нанесены олени с длинными клювовидными мордами и большими рогами, между ними – кулан и одна собака. На другой – большая изящная фигура клювовидного оленя с двумя пышными рогами вдоль горбатой спины, которого преследуют четкие фигуры собак с длинными хвостами, острыми ушами и раскрытой пастью. Такие же собаки преследуют всадника на другом камне. Все фигуры идут вдоль края скалы, который имитирует дорогу. Особенно многочисленны рисунки в аржано-майэмирском стиле. Здесь можно увидеть «классические» образцы этого стиля – марал и маралуха, стоящие на кончиках копыт, олени, идущие друг за другом, выполненные незамкнутым контуром, тела их заполнены косой решеткой. Большие фигуры оленя и козла, заполненные

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

107

горизонтальными линиями и более мелкими фигурами козлов. В грудь и переднюю ногу козла вписан клювовидный олень. На одной плоскости по контуру выбиты изящные олень и маралуха, над которыми помещаются более поздние и грубо выполненные «подражания» – козлы и олень в такой же позе. На вытянутой горизонтальной плоскости нанесена большая контурная фигура козла (60 × 35 см), поверх которого идут олени в скелетном стиле с длинными древовидными рогами. Некоторые рисунки Орта-Саргола отличаются миниатюрными размерами и изяществом исполнения. Например, олени – на кончиках копыт и с подогнутыми ногами, которые поражают своим сходством с фигурами на оленном камне из пос. Туран – классическом образце камней с реалистично выполненными животными. Только на скале их размер не превышает 5 см. На Орта-Сарголе некоторые рисунки скифского времени сначала выполнялись тонкими резными линиями по внешнему контуру – размечались, а затем заполнялись выбоинами. Здесь можно видеть недоделанные фигуры. Контур размечен, но заполнен частично. Такой резной линией сделана фигура стоящего кабана. Фигуры кабанов на скалах немногочисленны. В основном они относятся к скифскому времени, но сделаны более грубо, в силуэтной манере, с большим туловищем, опущенной мордой (например, Чайлаг-Хем, Алды-Мозага и др.). Только на скале около пос. Эрбек на верхней грани выбита большая контурная фигура кабана, которая занимает как бы доминирующее положение на большой скальной плоскости, обращенной на юг. В урочище Орта-Саргол наскальные рисунки настолько разнообразны и многочисленны, что им может быть посвящена отдельная книга. Его можно назвать эталонным памятником искусства скифо-сибирского стиля. Петроглифы Тувы скифского времени находят многочисленные аналогии на всем протяжении Великого пояса степей Евразии. Центральная Азия предстает как единый мир сако-юэжчийского искусства. Территория, на которой сформировалось сако-юэчжийское искусство от Внутренней Монголии до Памиро-Алая совпадает с ареалом оленных камней всех видов, то есть моноголо-забайкальского, саяно-алтайского и смешанного. Общность стиля прослеживается как в оленных камнях, в художественном литье, изделиях из золота, кости, рога, войлока, дерева, так и в наскальном искусстве, которое является частью «народного» творчества, воспроизводимого мастерами в данной местности. Это очень важно для понимания единства культурного пространства. Например, олени и кабаны с камня из кургана Аржан имеют поразительное стилистическое сходство с изображениями этих животных из Жалтырык-Тана на реке Ур-Марал в Казахстане. Таких примеров множество. Памятники монументального искусства копируются в художественном литье, и наоборот. На зеркале из Майэмирского кургана на Алтае отлиты изображения оленей и горного козла, совершенно аналогичные фигурам на аржанском камне и ур-маральских петроглифах. Бляха в виде свернувшейся пантеры из кургана Аржан полностью, даже по размерам, совпадает с изображением на оленном камне из долины Кош-Пей. Безусловно, сохраняются и локальные особенности в искусстве разных частей скифского мира. Чем обусловлено сходство культур на такой обширной территории? Языком, мифологией, идеологией, происхождением, хозяйством (кочевым скотоводством)? Сложно ответить однозначно. Не всегда мы можем утверждать, что создателями петроглифов были представители этносов, говорящих на языках иранской группы, но все-таки основа этого единства была заложена в эпоху бронзы, когда на той же территории появились изображения колесниц, запряженных лошадьми. Это явилось знаком массовых передвижений степных народов в горные страны и оазисы Внутренней Азии. Не случайно многие сюжеты, образы и элементы стиля мы прослеживаем в искусстве Тибета, Китая и Кореи. ЛИТЕРАТУРА Артамонов 1973 – Артамонов М. И. Сокровища саков. М., 1973. Варенов 1998 – Варенов А. В. Пещерное искусство в Китайской части Монгольского Алтая // Международная конф. по первобытному искусству: Тез. докл. Кемерово, 1998. Василевич 1992 – Василевич Г. М Тунгусо-манчжурская мифология // Мифы народов мира: В 2 т. М., 1991–1992. Т. 2. 1992. Грач 1957 – Грач А. Д. Петроглифы Тувы. [Ч.] 1 (проблемы датировки и интерпретации, этнографические традиции) // Сб. МАЭ. 1957. Т. XVII. Грязнов 1980 – Грязнов М. П. Таштыкская культура // Комплекс археологических памятников у горы Тепсей на Енисее. Новосибирск, 1980. Гэ Шанлинь 1985 – Гэ Шанлинь. Иньшань Яньцзю (петроглифы гор Иньшань). Пекин, 1985 (на китайском языке). Деревянко и др. 1996 – Деревянко А. П., Петрин В. Т., Николаев С. В., Мыльников В. П., Цэвэндорж Д., Зенин А. Н., Цэвэндагва Д., Гунчинсурэн Б. Изучение пещерных и наскальных изображений в Гобийском Алтае (Баянхонгорский Аймак) // Новейшие археологические и этнографические открытия в Сибири. Новосибирск, 1996. Дэвлет 1969 – Дэвлет М. А. Наскальные изображения Куйлуг-Хема // Этногенез народов Северной Азии. Новосибирск, 1969. Вып. 1.

108

М. Е. КИЛУНОВСКАЯ

Дэвлет 1980 – Дэвлет М. А. Петроглифы Мугур-Саргола. М., 1980. Дэвлет 1982 – Дэвлет М. А. Петроглифы на кочевой тропе. М., 1982. Дэвлет 1990 – Дэвлет М. А. Листы каменной книги Улуг-Хема. Кызыл, 1990. Дэвлет 1993 – Дэвлет М. А. Изображения на скалах Бижиктиг-Хая // Памятники наскального искусства. М., 1993. Дэвлет 1993а – Дэвлет М. А. О наскальных изображениях быков в Туве // Современные проблемы изучения петроглифов. Кемерово, 1993. Дэвлет 1997 – Дэвлет М. А. Окуневские антропоморфные личины в ряду наскальных изображений Северной и Центральной Азии // Окуневский сборник. СПб., 1997. С. 240–250. Дэвлет 1998 – Дэвлет М. А. Петроглифы на дне Саянского моря. М., 1998. Дэвлет 2001 – Дэвлет М. А. Петроглифы Куйлуг-Хема // Мировоззрение древнего населения Евразии. М., 2001. С. 370–438. Дэвлет 2004 – Дэвлет М. А. Каменный «компас» в Саянском каньоне Енисея. М., 2004. Дэвлет Е. Г., Дэвлет М. А. 2005 – Дэвлет Е. Г., Дэвлет М. А. Мифы в камне. Мир наскального искусства России. М., 2005. Иванов 1991 – Иванов В. В. Бык // Мифы народов мира: В 2 т. М., 1991–1992. Т. 1. 1991. История Тувы 2001 – История Тувы. Т. 1. Новосибирск, 2001. Йетмар 1985 – Йетмар К. Перекрестки путей и святилища в западной Центральной Азии // МАИКЦА. М., 1985. Вып. 9. Керлот 1994 – Керлот Х. Э. Словарь символов (Мифология. Магия. Психоанализ). М., 1994. Килуновская 1987 – Килуновская М. Е. Интерпретация образа оленя в скифо-сибирском искусстве (по материалам петроглифов и оленных камней) // Скифо-сибирский мир (искусство и идеология). Новосибирск, 1987. С. 103–108. Килуновская 1990 – Килуновская М. Е. Наскальные святилища Южной Тувы // Проблемы изучения наскальных изображений в СССР. М., 1990. С. 198–205. Килуновская 1993 –Килуновская М. Е. Оленный камень – изобразительная и мифологическая структура // Современные проблемы изучения петроглифов. Кемерово, 1993. С. 88–103. Килуновская 1994 – Килуновская М. Е. Искусство скифского времени Тувы (типология, периодизация и семантика). Дисс. канд. ист. наук. СПб., 1994. Килуновская 1995 – Килуновская М. Е. Петроглифы на правом берегу Улуг-Хема // УЗ ТНИИЯЛИ. Кызыл, 1995. Вып. 18. С. 166–174. Килуновская 1995а – Килуновская М. Е. Культурные предпосылки сложения скифского изобразительного канона в Туве // Проблемы изучения окуневской культуры. СПб., 1995. С. 60–63. Килуновская 1996 – Килуновская М. Е. Наскальные изображения как элемент религиозно-мифологических представлений кочевников Центральной Азии (по материалам Тувы) // Жречество и шаманизм в скифскую эпоху. СПб., 1996. Килуновская 1996а – Килуновская М. Е. Скифо-сибирский звериный стиль в культуре ранних кочевников Центральной Азии (основные сюжеты и некоторые вопросы семантики) // Животные и растения в мифоритуальных системах: Материалы науч. конф. СПб., 1996. С. 19–20. Килуновская 1997 – Килуновская М. Е. Искусство Центральной Азии в скифское время (региональные и хронологические особенности) // Проблемы развития зарубежного искусства. СПб., 1997. С. 8–11. Килуновская 1998 – Килуновская М. Е. Быки Кара-Булуна // Древние культуры Центральной Азии и Санкт-Петербург. СПб., 1998. С. 159–163. Килуновская 1998а – Килуновская М. Е. Проблемы датирования петроглифов Тувы (роль сравнительно-типологического метода) // Международная конф. по первобытному искусству. Кемерово, 1998. Килуновская 1999 – Килуновская М. Е. Шаманистические мотивы в наскальном искусстве Саяно-Алтайского нагорья // Международная конф. по первобытному искусству. Т. 1. Кемерово, 1999. С. 232–238. Килуновская 2000 – Килуновская М. Е. Петроглифы на скалах Кара-Тага (проблемы стиля и содержания) // Мировоззрение. Археология. Ритуал. Культура: Сб. статей к 60-летию М. Л. Подольского. СПб., 2000. С. 52–62. Килуновская 2000а – Килуновская М. Е. Святилища под скальными навесами в Туве // Святилища. Археология, ритуал и вопросы семантики. СПб., 2000. С. 218–221. Килуновская 2001 – Килуновская М. Е. Типология и хронология памятников искусства скифского времени Тувы // Евразия сквозь века. СПб., 2001. С. 179–182. Килуновская 2001а – Килуновская М. Е. Женщина–одежда–жилище – знаки-символы первобытного искусства // Проблемы развития зарубежного искусства. СПб., 2001. С. 3–7. Килуновская 2002 – Килуновская М. Е. Композиция в стиле оленных камней на скалах Бегреды // УЗ Тувинского института гуманитарных исследований. Кызыл, 2002. Вып. XIX. С. 136–141. Килуновская 2002а – Килуновская М. Е. Аржано-майэмирский стиль в наскальном искусстве Тувы // Степи Евразии в древности и средневековье: К 100-летию со дня рождения М. П. Грязнова. СПб., 2002. С. 52–57. Килуновская 2003 – Килуновская М. Е. Петроглифы на горе Хербис (Центральная Тува) // Семенов Вл. А. Суглуг-Хем и Хайыракан – могильники скифского времени в Центрально-Тувинской котловине. СПб., 2003. С. 204–238. Килуновская 2004 – Килуновская М. Е. Наскальные композиции на горе Шолде-Тей (Улуг-Хая) // Изобразительные памятники: стиль, эпоха, композиции. СПб., 2004. С. 255–261. Килуновская 2004а – Килуновская М. Е. Петроглифы эпохи бронзы на горе Шолде-Тей (Улуг-Хая) в Туве // Комплексные исследования древних и традиционных обществ Евразии. Барнаул, 2004. С. 64–69. Килуновская 2004б – Килуновская М. Е. Петроглифы Тувы // Памятники наскального искусства Центральной Азии. Алматы, 2004. С. 29–36.

РИСУНКИ НА СКАЛАХ ТУВЫ

109

Килуновская 2005 – Килуновская М. Е. «Дорога» в наскальном искусстве Евразии // Мир наскального искусства. М., 2005. С. 122–125. Килуновская, Семенов 1998 – Килуновская М.Е., Семенов Вл. А. Новые памятники наскального искусства Тувы // Проблемы развития зарубежного искусства. СПб., 1998. С. 9–11. Килуновская, Семенов 1998а – Килуновская М. Е., Семенов Вл. А. Оленные камни Тувы. Ч. 1: Новые находки, типология и вопросы культурной принадлежности // Археологические вести. СПб., 1998. Вып. 5. С. 143–154. Килуновская, Семенов 1999 – Килуновская М. Е., Семенов Вл. А. Оленные камни Тувы. Ч. 2: Сюжеты, стиль, семантика // Археологические вести. СПб., 1999. Вып. 6. С. 130–145. Килуновская, Семенов 2005 – Килуновская М. Е., Семенов Вл. А. Петроглифы эпохи бронзы в долине реки Чыргакы // Археология Южной Сибири: идеи, методы, открытия. Красноярск, 2005. С. 164–167. Килуновская, Семенов 2005а – Килуновская М. Е., Семенов Вл. А. Древнее святилище Ямалыг // Состояние и освоение природных ресурсов Тувы и сопредельных регионов Центральной Азии. Геоэкология природной среды и общества. Кызыл, 2005. Вып. 8. С. 188–201. Килуновская и др. 2000 – Килуновская М. Е., Семенов Вл. А., Красниенко С. В., Субботин А. В. Петроглифы Каратага и горы Кедровой (Шарыповский район Красноярского края). СПб., 2000. Килуновская и др. 2003 – Килуновская М. Е., Семенов Вл. А., Красниенко С. В., Субботин А. В. Изображения на плитах тагарских курганов. СПб., 2003. Кубарев 1988 – Кубарев В. Д. Древние росписи Каракола. Новосибирск, 1988. Кубарев 1999 – Кубарев В. Д. О некоторых проблемах изучения наскального искусства Алтая // Древности Алтая. ГорноАлтайск, 1999. Вып. 4. С. 186–200. Кубарев и др. 2005 – Кубарев В. Д., Цэвэндорж Д., Якобсон Э. Петроглифы Цаган-Салаа и Бага-Ойгура (Монгольский Алтай). Новосибирск. Улан-Батор-Юджин, 2005. Леонтьев 1978 – Леонтьев Н. В. Антропоморфные изображения окуневской культуры // Сибирь, Центральная и Восточная Азия в древности. Неолит и эпоха металла. Новосибирск, 1978. С. 88–118. Леонтьев 1997 – Леонтьев Н. В. Стела с реки Аскиз (образ мужского божества в окуневском изобразительном искусстве) // Окуневский сборник. СПб., 1997. Маковский 1996 – Маковский М. М. Язык – миф – культура. Символы жизни и жизнь символов. М., 1996. Марьяшев, Горячев 1998 – Марьяшев А. Н., Горячев А. А. Наскальные изображения Семиречья. Алматы, 1998. Массон 1959 – Массон В. М. Древнеземледельческая культура Мариганы // МИА. М., 1959. Вып. 73. Новгородова 1989 – Новгородова Э. А. Древняя Монголия. М., 1989. Новоженов 1994 – Новоженов В. А. Наскальные изображения повозок Средней и Центральной Азии. Алматы, 1994. Окладников 1972 – Окладников А. П. Центральноазиатский очаг первобытного искусства. Новосибирск, 1972. Подольский 1973 – Подольский Н. Л. О принципах датировки наскальных изображений. По поводу книги А. А. Формозова «Очерки по первобытному искусству. Наскальные изображения и каменные изваяния эпохи камня и бронзы на территории СССР» // СА. 1973. № 3. С. 265–275. Подольский 1997 – Подольский М. Л. Овладение бесконечностью (опыт типологического подхода к окуневскому искусству) // Окуневский сборник. СПб., 1997. Семенов 1986 – Семенов Вл. А. Неолитические памятники Верхнего Енисея (по материалам работ Саяно-Тувинской экспедиции) // Палеолит и неолит. Л., 1986. С. 127–131. Семенов 1992 – Семенов Вл. А. Неолит и бронзовый век Тувы. СПб., 1992. Семенов 1993 – Семенов Вл. А. Древнейшая миграция индоевропейцев на восток (к столетию открытия тохарских рукописей) // ПАВ. СПб., 1993. С. 25–30. Семенов 1996 – Семенов Вл. А. Зооморфные образы в монументальном искусстве Среднего Енисея (эпоха энеолита/бронзы) // Животные в мифоритуальных системах. СПб., 1996. С. 21–22. Семенов 2001 – Семенов Вл. А. Наскальное искусство Центральной Азии и центры культурогенеза // MIRAS. Ашхабад, 2001. № 2. С. 113–119. Семенов 2003 – Семенов Вл. А. Суглуг-Хем и Хайыракан – могильники скифского времени в Центрально-Тувинской котловине. СПб., 2003. Советова, Миклашевич 1999 – Советова О. С., Миклашевич Е. А. Хронологические и стилистические особенности среднеенисейских петроглифов // Археология, этнография и музейное дело. Кемерово, 1999. Студзицкая 1987 – Студзицкая С. В. Искусство Восточного Урала и Западной Сибири в эпоху бронзы // Эпоха бронзы лесной полосы СССР. М., 1987. Топоров 1991 – Топоров В. Н. Грибы // Мифы народов мира. Т. 1. 1991. С. 335–336. Формозов 1969 – Формозов А. А. Очерки по первобытному искусству. Наскальные изображения и каменные изваяния эпохи камня и бронзы на территории СССР. М., 1969. Фрай 1972 – Фрай Р. Наследие Ирана. М., 1972. Чугунов 1997 – Чугунов К. В. Новые находки личин в верховьях Енисея // Окуневский сборник. СПб., 1997. № 1. С. 237–239. Шер 1980 – Шер Я. А. Петроглифы Средней и Центральной Азии. М., 1980. Kilunovskaya, Semenov 1995 – Kilunovskaya M., Semenov Vl. The Land in the Heart of Asia. St. Petersburg., 1995.

В. А. Кисель «ОГНЕННЫЙ» НАПИТОК СКИФОВ* В ритуальной практике скифов значительное место занимало потребление сакральных жидкостей. Геродот (ок. 484–425 гг. до н. э.), подробно описавший историю и культуру скифских племен, отметил, что главную роль у них играли виноградное вино и человеческая кровь, а также смеси из вина и крови (Herod. IV. 62, 64, 66, 70)**. Если «добыча» крови для скифов не представляла особых затруднений, то приобретение вина требовало значительных затрат. Даже во времена расцвета скифской культуры этот продукт оставался одним из главных объектов импорта и был доступен только зажиточным слоям населения. К тому же знакомство с вином у скифов произошло достаточно поздно: только после переднеазиатских походов и установления контактов с греческими колониями. Несомненно, что до появления вина главную культовую роль у кочевников играло молоко. В среде номадов как в древности, так и в настоящее время именно молоко и его кислые и сброженные производные пользовались наибольшей популярностью при отправлении различных ритуалов***. У многих современных кочевых народов широко распространена молочная водка – арака, арька, арак, архи, арки, арза. Впрочем, у исследователей не сложилось единого мнения относительно времени ее появления. Некоторые археологи и историки кулинарии отстаивают точку зрения о самостоятельном изобретении кочевниками дистилляции, причем датируют перегонку заквашенного молока уже скифской эпохой (Руденко 1953. С. 52; Похлебкин 1991. С. 220–221; Очир-Горяева 2004. С. 169–172). Им возражают этнографы, которые предполагают достаточно позднее проникновение в кочевнический мир приемов производства водки (Вайнштейн 1991. С. 129–131). На наш взгляд, можно допустить создание номадами перегонного аппарата в тюрко-монгольскую или даже хуннускую эпоху, но гипотеза о наличии его в архаический период вызывает серьезные возражения. Особенно настораживает то, что ни один из древневосточных и античных письменных источников не упомянул об изготовлении молочной водки киммерийцами, скифами или сарматами. Исключив араку из перечня сакральных для скифов жидкостей, можно все же попытаться расширить его. Это позволяет сделать нартский эпос кавказских народов, в котором зафиксированы многие реалии скифской истории. В легендах часто фигурирует священный сосуд – Уацамонга, Нартамонга, Авадзамакьат, содержавший жидкость, которая закипала, если держащий сосуд или стоящий перед ним правдиво рассказывал о своих подвигах (Инал-ипа 1977. С. 43–44, 73, 104, 109, 163; Нарты 1974. С. 268–272; Нарты 1989. С. 258–260, 272; Нарты 1994. С. 516). Неоднократно упоминается и такой фантастический напиток, как расплавленный металл. Он был способен оказывать различное воздействие. К питью расплавленной меди прибегали нарты, чтобы ускорить свою кончину (Далгат 1972. С. 125–128, 331–335, 337; Калоев 1999. С. 106). Но в то же время она, по некоторым сказаниям, служила нартам вместо браги (Далгат 1972. С. 337; Инал-ипа 1977. С. 91). Расплавленным железом взамен молока был вскормлен богатырь Цвицв/Сасрыква (Инал-ипа 1977. С. 162; Ардзинба 1985. С. 128). ____________________

* Публикация является переработанным вариантом статьи: Келермесский сосуд и сакральный напиток скифов // Ладога и Северная Евразия. От Байкала до Ла-Mанша. Связующие пути и организующие центры: Шестые чтения памяти Анны Мачинской: Материалы. СПб., 2002. С. 72–78. ** Ссылки на Геродота даются по изданию: Доватур А. И., Каллистов Д. П., Шишова И. А. Народы нашей страны в «Истории» Геродота. М., 1982. *** Даже у оседлых народов простое сырое молоко нередко выступало в качестве обрядового напитка. Например, чеченцы, ингуши, дарды молоком скрепляли обряд побратимства (Далгат 1972. С. 143; Йеттмар 1986. С. 239–240; Калоев 1999. С. 98).

«ОГНЕННЫЙ» НАПИТОК СКИФОВ

111

По историческим и этнографическим данным, у многих народов при совершении ритуальных действий часто применяются теплые или горячие алкогольные и наркотические напитки. Тибетцы пьют ячменное пиво – цян или чанг – с имбирем и аконитом, разводя его кипятком (Жуковская 1979. С. 72; Этнография питания 1981. С. 129). Корейцы, китайцы и японцы перед потреблением подогревают рисовую, просяную и ячменную брагу или водку (Ионова 1960. С. 140; Этнография питания 1981. С. 155, 164, 175–176; Похлебкин 1991. С. 268). Монголы, тувинцы, алтайцы, буряты, калмыки нередко используют в бытовых и ритуальных целях теплую и горячую молочную водку (Вяткина 1960. С. 204; Похлебкин 1991. С. 271; Даржа 2007. С. 112). Славянские народы еще сравнительно недавно пили горячими овсяную брагу и «варенуху» – смесь меда, сушеных фруктов и водки (Зеленин 1991. С. 155–156). Христианский епископ Григорий Турский описал популярный в средневековых европейских монастырях напиток – «vino odoramentis inmixta» («восхитительная смесь в вине»), состоявший из горячего вина с пряностями и травами. Позднее эта смесь получила название глинтвейн. С XVII в. в Европе распространился пунш, заимствованный на Востоке (Индия, Персия), где он именовался панча – пять, по количеству ингредиентов: арака, чай, сахар, вода, сок лимона (Гляйхем-Русвурм 1999. С. 200–201). Модифицированный вариант был назван грогом. Пуншу посвятил звучные стихи Ф. Шиллер: Стань же, огненный напиток, Славным символом вовек, Что всего достигнуть может, Коль захочет, человек! (цит. по: Гляйхем-Русвурм 1999. С. 202)*

В древности также были распространены высокотемпературные напитки. Ирландские эпические сказания упоминают об «иарнгуале» – священном «питье угля», которое, как видно из названия, было связано с огнем и, видимо, подавалось на пирах горячим (Похищение быка 1985. С. 28). Широко известен обычай древних греков, римлян и византийцев разбавлять перед потреблением виноградное вино водой. Иногда в вино добавлялся кипяток. Полученная смесь называлась кальда. Потребление кальды красочно описал Плавт в комедии «Куркулион», высмеивая греческих философов: Вот и греки-плащеносцы: голову покрыв, идут, Начиненные томами, выступают с сумками – Стали в кучку и толкуют меж собою, беглые, Всю дорогу перегородили, лезут с изреченьями, Их всегда ты встретить можешь за кабацким столиком: Как что стибрят – так с покрытой головенкой кальду пьют, Ходят хмурые, подвыпивши… Плавт. Куркулион (Цит. по: Плавт 1987. С. 476)**

Обычно потребление горячих алкогольных напитков исследователи объясняют тем, что подогретая жидкость имеет менее резкий запах и более приятный вкус, чем холодная (Ионова 1960. С. 140; Похлебкин 1991. С. 270). Однако более вероятно, что напитки нагревались с целью усиления опьяняющего эффекта (Зеленин 1991. С. 155). Приведенный отрывок из комедии привлекает внимание одной деталью – греки пьют кальду, покрыв головы. Как правило, это толкуется как элемент негативной характеристики персонажей, поскольку в мимах таким способом выделялись актеры, изображающие беглых рабов и воров (Плавт 1987. С. 666). Однако, по предположению А. Б. Никитина (устное сообщение), такая черта может оказаться «бытовизмом». Пьющий кальду укрывался с головой, стремясь быстрее захмелеть. Аналогичные приемы наблюдаются при потреблении наркотических препаратов. Ш. Бодлер утверждал, что гашиш в виде конфитюра только тогда может «взыграть в полную силу», когда его растворяют в очень горячем кофе (Бодлер, Готье 1997. С. 79–80). Нередко с целью замедлить процесс изменения температуры жидкости (холодной или горячей), а также чтобы предохранить ладони и пальцы, использовались составные сосуды. Самые распространенные варианты в современном мире – это стакан с подстаканником и кружка с двойными стенками и дном. В древние времена по____________________

* Говоря об «огненных» напитках, нельзя не вспомнить о хлебной водке, известной в XVII–XVIII вв. как «горячее, горючее, горящее, горелое, жженое вино», «горiлка», «gorzatka», «Brandtwein» (Похлебкин 1991. С. 167–168). Хотя она потреблялась не в горячем, а часто в охлажденном виде. ** Автор благодарит А. Б. Никитина за указание на эту цитату.

112

В. А. КИСЕЛЬ

суда для высоко- и низкотемпературных напитков изготавливалась из различных материалов. Например, известен керамический ритон с двойными стенками второй половины 1 тысячелетия до н. э. из Хорезма (Вайнберг 2000. С. 145). Наиболее же часто материалом служил металл*. Именно из металла изготавливались различные античные холодильники для охлаждения вина, самовары–«автепсы» для кипячения воды с целью смешивания ее с вином (Словарь античности 1989. С. 105), а также агрегаты для подогрева большого объема воды (Кругликова 1984. Рис. 62, 1, 2). Среди металлических составных сосудов особый интерес вызывает золотая иранская чаша IV–III вв. до н. э., хранящаяся в Государственном Эрмитаже (Иванов, Луконин, Смесова 1984. С. 22. Кат. № 31 [27]), и серебряные византийские «братины» XII в. н. э., найденные в Приобье (Даркевич 1975. С. 63, 81. № 3, 4). По всей видимости, эти сосуды служили емкостями для горячих напитков. «Братины» вполне могли предназначаться для кальды, служа своеобразными термосами, так как многие из них были снабжены крышками (Даркевич 1975. С. 127). Древним кочевникам тоже были известны подобные сосуды. Один из таких предметов был найден в раннескифском кургане в Прикубанье у ст. Келермесской. Он представлял собой золотой сосуд, состоящий из двух круглодонных чаш. Чаша меньшего объема вставлялась в большую, причем внутренняя чаша крепилась во внешней посредством отогнутого и прочеканенного бортика. Скорее всего, сосуд был изготовлен ассирийским торевтом по скифскому заказу в начале – второй трети VII в. до н. э. Возможно, мастер сделал самостоятельно только внутреннюю чашу, а для внешней использовал старую урартскую (Кисель 2003. С. 70–71)**. Другой предмет был обнаружен на Южном Урале. В состав погребального инвентаря Филипповского кургана 1 входила золотая «амфора», имевшая двойные стенки (The Golden Deer of Eurasia 2001. Fig. 93). Она, по всей видимости, была сделана в Иране в V в. до н. э. Не случайно, что обе вещи были выполнены из золота. По свидетельству Геродота, именно золоту скифы придавали особое сакральное значение, связывая его с небесной и огненной стихией (Herod. IV. 5, 7, 10, 71). Поэтому несомненно культовое назначение сосудов. В поисках определения скифского напитка могут помочь сами составные сосуды. Многие из перечисленных или происходят из Ирана, или испытали на себе иранское влияние (филипповская «амфора», эрмитажная чаша, византийские «братины»). Скифы, являясь народом иранской группы индоевропейской семьи языков, имели с иранцами много общего. В культах же древних индийцев и иранцев активно использовалось растение сома, или хаома, соку которого приписывались редкие качества, оказывающие стимулирующее влияние на жизненные силы человека. До сих пор исследователям не удается определить это растение, однако совершенно ясно, что оно должно было обладать наркотическими, галлюциногенными свойствами. На роль сомы/хаомы выдвигались эфедра, вереск, горная рута, молочай, конопля и даже грибы. Дополнительную сложность в определении создает то, что по мере расселения индоиранские племена находили ей замену среди местных растений (Бонгард-Левин, Грантовский 1983. С. 116–120; Елизаренкова 1989. С. 444–446; Хлопин 1997. С. 71–72; Дубровина, Рассудова 1997. С. 19). Из сомы/хаомы приготавливался священный напиток. Его составными частями выступали также вода, сырое и кислое молоко. Исследователи уже отмечали возможную связь сброженных молочных напитков кочевнического мира с сомой/хаомой (Ермоленко 1998. С. 111–113). Знакомство скифов с коноплей и использование ее семян для ритуальных курений было подробно описано Геродотом (Herod. IV. 75). Это подтвердили археологические раскопки. В Горном Алтае во 2-м Пазырыкском кургане были найдены две бронзовые курильницы, заполненные обожженными камнями и обгоревшими семенами конопли (Руденко 1953. С. 77–78, 98, 333–334). Должно быть, остатки конопли, прилипшие к закопченным камням, находились и в керамическом горшке, обнаруженном в Туве в кургане 40 могильника Усть-Хадынныг-II (Панкова, Хаврин 2002. С. 11–12). (К сожалению, определение растения не было сделано.) Кроме того, в Южном Приуралье в Большом Гумаровском кургане в горите был обнаружен комок спрессованной конопли (устное сообщение В. Ю. Зуева). Г. М. Бонгард-Левин и Э. А. Грантовский провели параллель между скифскими конопляными воскурениями и индоиранским культом священного напитка (Бонгард-Левин, Грантовский 1983. С. 117–118). Также существует ряд веских аргументов в пользу того, что многочисленные каменные «жертвенники» древних кочевников ____________________

* Порой бывает затруднительно определить настоящую причину, побудившую мастера изготовить сосуд с двойными стенками, так как просто могло возобладать желание усилить декоративный эффект: примером служит «двойной» сосуд из Грузии, относящийся к XV в. Его внутренней частью является серебряная чаша, внешней же – золотая облицовка, украшенная вставками из бирюзы и рубинов (Jewellery and Metalwork 1986. Pl. 216). ** В 1980-х годах А. Д. Мачинская и А. Ю. Алексеев высказали предположение, что своеобразие келермесской находки – результат ее функциональной специфики. Сосуд мог предназначаться для какого-то обжигающего напитка. Не исключено, что в качестве емкостей для «огненных» жидкостей использовались и скифские чаши с сегментовидными ручками (Кисель 2007).

«ОГНЕННЫЙ» НАПИТОК СКИФОВ

113

служили давильными камнями для добывания сока сомы/хаомы (Федоров 2000). Пожалуй, не будет ошибкой предположить, что скифы использовали коноплю не только в виде дыма, но и в качестве жидкости, приготовленной с добавлением молока. Такие смеси могли применяться как для наркотического опьянения, так и в медицинских целях. Широко известно, что в традиционной медицине многих народов целый ряд заболеваний лечат эмульсией из измельченных конопляных семян с водой или молоком, а также настойкой из верхушечных побегов конопли (Асеева, Найдакова 1987. С. 97). В современном мире среди наркотических препаратов достаточно часто фигурирует напиток, называемый русскоязычным населением манага, манагуа, малага, молоканка, монашка или просто молоко, молочко. Бытуют различные рецепты его приготовления, но во всех главными составляющими являются конопля, молоко, вода, мед или сахар. Смесь должна продолжительное время вариться. Потребляется она в горячем или теплом виде. Согласно информантам, для напитка обычно применяются не южноазиатские виды конопли (Cannabis Sativa, Cannabis Indica), обладающие повышенным наркотическим действием и наиболее часто использующиеся в наркотическом производстве, а другой вид – европейский, южносибирский – со слабыми наркотическими свойствами (Cannabis Ruderalis). Можно предположить, что скифы были знакомы с этим напитком, который потребляли из специальных ритуальных сосудов. Не исключено, что он восходил к индоиранской соме/хаоме. Прекращение изготовления молочно-конопляного напитка в кочевнической среде, очевидно, следует связывать с хуннусской эпохой. Именно в это время намечаются перемены в духовной сфере номадов, затронувшие, в частности, сакрализацию растений. На смену конопле пришел можжевельник, занявший доминирующее положение в обрядах и сохранивший ведущую роль у многих кочевых и оседлых народов до наших дней. ЛИТЕРАТУРА Ардзинба 1985 – Ардзинба В. Г. Нартский сюжет о рождении героя из камня // Древняя Анатолия. М., 1985. С. 128–168. Асеева, Найдакова 1987 – Асеева Т. А., Найдакова Ц. А. Пищевые растения в тибетской медицине. Улан-Удэ, 1987. Бодлер, Готье 1997 – Бодлер Ш., Готье Т. Искусственный рай. Клуб любителей гашиша. М., 1997. Бонгард-Левин, Грантовский 1983 – Бонгард-Левин Г. М., Грантовский Э. А. От Скифии до Индии. Древние арии: мифы и история. М., 1983. Вайнберг 2000 – Вайнберг Б. И. Техника изготовления культовых сосудов второй половины I тысячелетия до н. э. в Хорезме // Средняя Азия. Археология. История. Культура: Материалы международной конф. М., 2000. С. 144–147. Вайнштейн 1991 – Вайнштейн С. И. Мир кочевников центра Азии. М., 1991. Вяткина 1960 – Вяткина К. В. Монголы Монгольской Народной Республики // Труды ИЭ. Т. LX. М.; Л., 1960. С. 159–271. Гляйхем-Русвурм 1999 – Гляйхем-Русвурм А., фон. Все добрые духи // История вина в цивилизации и литературе. М., 1999. С. 11–329. Далгат 1972 – Далгат У. Б. Героический эпос чеченцев и ингушей. М., 1972. Даржа 2007 – Даржа В. К. Тайны мировоззрения тувинцев-номадов. Кызыл, 2007. Даркевич 1975 – Даркевич В. П. Светское искусство Византии. М., 1975. Дубровина, Рассудова 1997 – Дубровина А. А., Рассудова Р. Я. Священный напиток зороастрийцев (XX в.) // Лавровские (Среднеазиатско-Кавказские) чтения 1994–1995 гг.: Краткое содержание докладов. СПб., 1997. С. 18–20. Елизаренкова 1986 – Елизаренкова Т. Я. Основные направления научного творчества Ф. Б. Я. Кейпера // Ф. Б. Я. Кейпер. Труды по ведийской мифологии. М., 1986. С. 7–27. Ермоленко 1998 – Ермоленко Л. Н. О ритуальных сосудах для сакральных напитков у древних кочевников (сосуды на поддоне) // Вопросы археологии Казахстана. № 2. Алматы; М., 1998. С. 110–116. Жуковская 1979 – Жуковская Н. Л. Пища кочевников Центральной Азии (К вопросу об экологических основах формирования модели питания) // СЭ. № 5. 1979. С. 64–75. Зеленин 1991 – Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография. М., 1991. Иванов, Луконин, Смесова 1984 – Иванов А. А., Луконин В. Г., Смесова Л. С. Ювелирные изделия Востока. Древний, средневековый периоды. М., 1984. Инал-ипа 1998 – Инал-ипа Ш. Д. Памятники абхазского фольклора: Нарты. Ацаны. Сухуми, 1998. Ионова 1960 – Ионова Ю. В. Корейская деревня в конце XIX – начале XX в.: Историко-этнографический очерк // Труды ИЭ. Т. LX. М.; Л., 1960. С. 117–158. Йеттмар 1986 – Йеттмар К. Религии Гиндукуша. М., 1986. Калоев 1999 – Калоев Б. А. Осетинские историко-этнографические этюды. М., 1999. Кисель 2003 – Кисель В. А. Шедевры ювелиров Древнего Востока из скифских курганов. СПб., 2003. Кисель 2007 – Кисель В. А. Рассказ Геродота и ритуальные сосуды древних кочевников. Новосибирск, 2007 (В печати). Нарты 1974 – Нарты. Адыгский героический эпос. М., 1974. Нарты 1989 – Нарты. Осетинский героический эпос. Кн. 2. М., 1989.

114

В. А. КИСЕЛЬ

Нарты 1994 – Нарты. Героический эпос балкарцев и карачаевцев. М., 1994. Очир-Горяева 2004 – Очир-Горяева М. О возможном назначении парных бронзовых котлов у кочевников раннего железного века Евразии // Археологические памятники раннего железного века юга России. М., 2004. С. 166–178. Панкова, Хаврин 2002 – Панкова С. В., Хаврин С. В. Работы Тувинской экспедиции // Отчетная археологическая сессия за 2001 год: Тез. докл. СПб., 2002. С. 10–12. Плавт 1987 – Плавт. Комедии. Т. I. М., 1987. Похищение быка 1985 – Похищение быка из Куальнге. М., 1985. Похлебкин 1991 – Похлебкин В. В. История водки. М., 1991. Руденко 1953 – Руденко С. И. Культура населения Горного Алтая в скифское время. М.; Л., 1953. Словарь античности 1989 – Словарь античности. М., 1989. Тревер, Луконин 1987 – Тревер К. В., Луконин В. Г. Сасанидское серебро. Собрание Государственного Эрмитажа. М., 1987. Федоров 2001 – Федоров В. К. О функциональном назначении так называемых «савроматских жертвенников» Южного Приуралья // Уфимский археологический вестник. Вып. 2. Уфа, 2000. С. 49–75; Вып. 3. Уфа, 2001. С. 21–49. Хлопин 1997 – Хлопин И. Н. Истоки зороастризма // Лавровские (Среднеазиатско-Кавказские) чтения 1994–1995 гг.: Краткое содерж. докл. СПб., 1997. С. 70–72. Этнография питания 1981 – Этнография питания народов стран зарубежной Азии. Опыт сравнительной типологии. М., 1981. The Golden Deer of Eurasia 2001 – The Golden Deer of Eurasia: Scythian and Sarmatian Treasures from the Russian Steppes. New York, 2001. Jewellery and Metalwork 1986 – Jewellery and Metalwork in the Museums of Georgia. Leningrad, 1986.

С. В. Хаврин ТАГАРСКИЕ БРОНЗЫ ШИРИНСКОГО РАЙОНА ХАКАСИИ* Для проведения спектрального анализа изделий из медных сплавов привлечены материалы раскопанных М. Л. Подольским и Е. Д. Паульсом в Ширинском районе Хакасии могильников Катюшкино (раскопки 1989 г.), Жемчужный (раскопки 1998–99 гг.) и Топаново (раскопки 1997 г.). По сведениям авторов раскопок, курганы содержали погребения раннетагарского и сарагашенского этапов. Результаты анализов представляют особый интерес, поскольку позволяют выявить изменения в рецептуре сплавов на протяжении тагарской эпохи. Кроме того, в данном случае имеется возможность сравнить состав медных сплавов изделий раннетагарского этапа из разных, но расположенных в одном микрорайоне могильников. Раскопки этих памятников дали большое количество бронзовых изделий, однако анализу были подвергнуты не все, а лишь предметы вооружения и орудия (ножи, чеканы, втоки, кинжалы, топоры, шило, наконечник стрелы), зеркала, ПННы и оленные бляшки. Остальные изделия, в основном украшения, мелки и имеют слишком высокую степень коррозии, позволяющую провести лишь качественные исследования. Поэтому решено было их не анализировать. Метод, которым проводились исследования – рентгенофлюоресцентный анализ (РФА) поверхности. В последние годы, благодаря экспрессности и неразрушающему характеру, этот метод стал одним из наиболее часто используемых для исследования химического состава археологического металла. Исследование проводилось в Лаборатории научно-технической экспертизы Государственного Эрмитажа, на приборе Link-analytical. К раннетагарскому времени относится 35 предметов: 16 из Топаново, 10 из Катюшкино и 9 из Жемчужного (табл. 1). Подавляющее большинство проанализированных предметов имеет очень близкий химический состав, в котором медь составляет основу, а основными компонентами являются никель (от десятых долей процента до 2–3 %) и мышьяк (0,5–8 %). Такие элементы, как олово, кобальт, сурьма, цинк, серебро, либо отсутствуют, либо присутствуют в следах (менее 0,1 %). Свинец в большинстве изделий отсутствует или имеется в следах, только в бронзах из Жемчужного его концентрация несколько выше (<0,5 %). Наличие в значительных количествах мышьяка (в ассоциации с сурьмой) является характерной чертой минусинского металла, что обусловлено его высоким содержанием в местной руде (Сунчугашев 1975. С. 52–53, 128). Естественное происхождение мышьяка в минусинском древнем металле позволяет использовать для него как для металла, в котором отсутствуют другие легирующие примеси, термин «мышьяковистая медь» (Muhly 1985; Галибин 1990). Уже при количестве 0,5–1,5 % мышьяк снижает линейную усадку и повышает жидкотекучесть меди (Равич, Рындина 1984. С. 114). Именно такой состав, в котором отсутствуют иные, кроме мышьяка, примеси, имеет единственный в рассматриваемой коллекции наконечник стрелы (Катюшкино, к. 6, мог. 2). Интересно, что наконечники стрел в скифское время чаще, чем другое оружие или орудия, отливали из чистой либо мышьяковистой меди (Богданова-Березовская 1963. С. 129–130; Галибин, Матвеева 1989. С. 109; Кузнецова, Тепловодская 1994. С. 61, 92–94; Барцева 1993. С. 97; Троицкая, Галибин 1983. Табл. 1). Некоторое отличие от основной группы – наличие небольшого количества олова (в пределах 0,2–1,0 %) – имеют два кинжала и два ножа из к. 2, мог. 6, нож из к. 6, мог. 6 могильника Топаново, а также два ножа из могильника Жемчужный. Столь небольшое количество олова существенно не меняет свойств металла (Троицкая, Галибин 1983. С. 37) и является либо результатом совместной переплавки медных и бронзовых (с оловянной лигатурой) изделий, либо следствием наличия олова в руде. ____________________

* Эта работа стала первым исследованием автора по теме определения состава тагарских бронз, а потому опорной для последующих работ. Работа проведена в 1999–2000 гг., подготовлена к печати вместе с публикацией материалов могильников. Но публикация книги не состоялась.

116

С. В. ХАВРИН

Таблица 1

Раннетагарские металлические изделия на основе меди Памятник, курган/могила

Предмет

Инв. №

As

Sn

Pb

Sb

Zn

Fe

Ni

Топаново 1/ 2

Кинжал

1

<1

4–5

<1

Сл.

–

Сл.

<0,5

Топаново 2/1

Вток

–

10–12

Сл.

–

–

Сл.

Сл.

Ag

Топаново 2/6

Топор

1

1–2

Сл.

–

Сл.

–

Сл.

1–2

Co

Чекан

7

2–3

–

Сл.

Сл.

–

Сл.

<0,6

Чекан

13

1–2

–

–

Сл.

–

Сл.

1–2

Co

Зеркало

4

2–7*

–

–

Сл.

–

Сл.

1–2

Co

Зеркало

17

1–2

–

–

–

–

Сл.

<0,8

ПНН

8

1–3

–

Сл.

–

–

Сл.

<1

ПНН

14

<1

–

–

Сл.

–

Сл.

<0,7

ПНН

2

1–3

–

–

–

–

Сл.

1–2

Нож

3Б

1–2

–

–

Сл.

–

Сл.

1–3

Нож

9Б

1–2

<0,4

–

<0,5

–

Сл.

1–2

Нож

16

2–4

<0,5

–

<0,3

Сл.

Сл.

<0,7

Кинжал

3а

<0,8

<0,8

Сл.

–

–

Сл.

<0,8

Кинжал

9а

2–3

–

–

<1

–

Сл.

<1

Кинжал

15

1–3

<0,6

–

<0,4

Сл.

<0,3

<0,8

Топор

1

1–2

–

–

Сл.

–

Сл.

<0,6

Кинжал

2

<0,5

–

Сл.

–

–

Сл.

<0,6

Нож

3

1–2

–

–

–

–

<1

0,8–1,2

Катюшкино 3/2

Прочие

Ag, Co Co Cd, Bi

Нож

18

<0,5

–

–

–

Сл.

Сл.

Сл.

ПНН

5

<1

–

–

–

–

Сл.

<0,2

Зеркало

4

<1

Сл.

–

–

–

Сл.

<0,4

Зеркало

11

2–8

–

–

–

–

Сл.

2–5

Зеркало

5

<0,8

–

Сл.

–

–

Сл.

<0,6

Стрела

2

2–3

Сл.

–

1–2

Сл.

Сл.

<0,2

Нож

6

<0,5

<1

Сл.

Сл.

Сл.

Сл.

<0,6

Нож

1–3

<0,5

<0,5

Сл.

Сл.

Сл.

<1,2

Ag, Co

Нож

0,5–1,5

<1

Сл.

<0,5

–

Сл.

<1,2

Ag, Co

Жемчужный, 1/3

Нож

3–5

–

<0,5

Сл.

Сл.

<0,5

<0,3

Ag, Bi

Жемчужный, 2/2

Зеркало

1–3

Сл.

Сл.

Сл.

–

Сл.

<1

Ag, Co

Жемчужный, 2/3

Зеркало

1–3

–

Сл.

Сл.

–

<0,5

1–2

Ag, Co

Кинжал

1–3

–

–

–

Сл.

<0,4

1–2

Bi, Co

Чекан

1–3

–

Сл.

Сл.

Сл.

<1

<1

Co

Вток

0,5–1,5

–

<0,5

–

Сл.

<0,6

<0,3

Нож

1–3

–

Сл.

Сл.

Сл.

Сл.

<1

Катюшкино к. 6

Жемчужный

6

Cd, Sr

Co

Ag < 0,3, Bi, Co Co

Кинжал из к. 1, мог. 2 могильника Топаново отлит из более качественного металла. В нем, в отличие от предшествующего типа сплава, в качестве примеси присутствуют олово (4–5 %) и свинец (<1 %). Этот тип сплава особенно широко представлен в материалах более позднего (сарагашенского) времени, которые будут рассмотрены ниже. К иному типу сплава – оловянистая бронза – относится металл, из которого отлит вток (Топаново, к. 2, мог. 1). Кроме наличия большого количества олова (10–12 %), его химический состав отличает отсутствие мышьяка (никель и свинец содержатся в следах), что выделяет его из массива рассматриваемых раннетагарских бронз

ТАГАРСКИЕ БРОНЗЫ ШИРИНСКОГО РАЙОНА ХАКАСИИ

117

и, пожалуй, даже из минусинских. То есть в данном случае можно говорить об импортном характере изделия либо, что менее вероятно, об импортном характере металла. Большая часть поверхности данной находки, несмотря на агрессивность условий, в которых она находилась, не подверглась патинизации и имеет блестящий желтый цвет. Аналогичные, но меньшие по площади участки блестящей желтой поверхности имели и некоторые другие находки, как раннетагарские, так и сарагашенские, содержавшие в сплаве олово. Наличие в составе металла большинства раннетагарских изделий достаточно высоких концентраций никеля (0,1–3 %) позволяет ставить вопрос о выделении группы меди с естественной примесью никеля. Медно-никелевые изделия с высоким содержанием мышьяка или мышьяка и олова были отмечены уже И. В. Богдановой-Березовской как вариант соответствующих групп бронз либо металла, находящегося вне выделенных ею типов. Среди десятков анализов тагарских бронз, проведенных Н. Ф. Сергеевой, также отмечено высокое содержание никеля (0,72 и 0,32 % содержат два долота из погребения у с. Бельтыры, см.: Сергеева 1981. АМ 92, 94). В слитках, шлаках* и обломке ножа, найденных на основных тагарских рудниках (Темир, Посельщик, Юлия) определены еще более высокие концентрации никеля, доходящие до 5,7 % (Сергеева 1981. № 481–497). Я. И. Сунчугашев также подверг спектральному анализу руды, шлаки и слитки, найденные на минусинских рудниках, и определил (но только для Темира) относительно высокое содержание никеля в слитках при низком его количестве в шлаке. По его мнению, это свидетельство искусственного введения древними металлургами в медный сплав никеля (Сунчугашев 1975. С. 124–125). На самом деле нет оснований предполагать намеренное легирование никелем. Скорее состав найденных слитков – результат непреднамеренной деятельности древних металлургов, выплавлявших недостаточно чистый металл. Наряду с никелем в нем имелся целый ряд других «лишних» элементов: (железо, цинк, свинец, мышьяк, сурьма), которые не полностью отшлаковывались в процессе выплавки, дальнейшее рафинирование меди не проводилось**. Перед древними металлургами стояли совершенно иные задачи, нежели перед современными. Именно отличие состава древних слитков и шлаков от современных слитков для Юлинского месторождения привело к тому, что Я. И. Сунчугашев счел результаты своих анализов ошибочными (Сунчугашев 1975. С. 127, 148). Технологически для рассматриваемого времени искусственное легирование никелем едва ли было возможно, и ближе к истине те исследователи, которые считают, что его повышенное содержание свойственно определенному рудному месторождению (Богданова-Березовская 1963. С. 118, 128–129; Аванесова 1991. С. 80). Таким образом, можно говорить о том, что медно-никелевый сплав получен тагарскими металлургами без специального введения никелевой лигатуры, в результате недостаточной очистки первичного металла. Изделия, содержащие 0,5–1,5 % никеля, встречаются на территории Минусинской котловины уже в карасукское время (из опубликованных: могильники Федоров улус и Устинкино и некоторые случайные находки). Ближайшая область распространения «медно-никелевых» изделий в тагарское время – Тува и Северная Монголия, и здесь наряду с никелем в составе также отмечается повышенное содержание мышьяка (Сергеева 1981. Табл. Ж; Сунчугашев 1969. Приложения I и III, Пяткин 1983). В Туве это, видимо, результат того, что комплексное медь-никель-кобальтовое месторождение Хову-Аксы в Туве, активно разрабатываемое в предскифское и скифское время (Сунчугашев 1969. С. 20–42), содержит никелин, смальтин, шмальтан-хлоанит и другие минералы, содержащие никель и мышьяк. Это не значит, что для получения металла тагарскими металлургами использовалась руда ховуаксинского месторождения, скорее подобная руда с повышенным содержанием никеля добывалась на одном из минусинских рудников. По набору примесей с большинством изделий сходно и зеркало с рельефным орнаментом (Катюшкино, к. 3, мог. 2), однако количество никеля здесь несколько выше (2–5 %), что, возможно, объясняется неравномерным распределением примесей в отливке. Так, количество мышьяка на лицевой стороне составляет 5–8 %, в то время как на оборотной стороне, то есть там, где имеется изображение – 2–3 %***. Это единственный случай существенного расхождения результатов при анализе различных точек одного изделия в данной серии. К сарагашенскому времени относится 71 предмет из могильника Катюшкино и одна случайная находка – нож, найденный в окрестностях могильника (табл. 2, 3). Большинство из них содержит характерные для минусинских бронз высокие концентрации мышьяка, но при этом уже почти все изделия (за исключением четырех ножей) легированы оловом. Металл для этой группы имеет, ____________________

* Правда, данные о составе «шлаков», которые приводятся в таблице (ММ 486, 489, 491–494), сомнительны – в шлаках медь не может составлять основу – скорее всего, либо это опечатка, либо анализировались вкрапления металла в шлаке. ** Это же отмечал в своем исследовании и Е. Н. Черных: «В древности, видимо, рафинировка меди являлась необязательной. Черновая медь со множеством примесей имела перед очищенной даже ряд преимуществ, так как была тверже» (Черных 1972. С. 153). ***Сравнение спектрального состава металла этого зеркала показало значительное отличие от металла его ближайшего типологического аналога – зеркала из Бухтармы (Алтай).

118

С. В. ХАВРИН

Таблица 2

Сарагашенские металлические изделия на основе меди Памятник, курган/могила

Предмет

Инв. №

As

Sn

Pb

Sb

Zn

Fe

Ni

Катюшкино 1/1

Нож

3

<0,8

–

–

–

–

Сл.

<0,3

Катюшкино 2/1

Нож

1

1–2

1–3

Сл.

Сл.

–

Сл.

<0,8

Катюшкино 2/2

Нож

1

<0,8

<1

<0,4

–

–

Сл.

Сл.

Ag

Зеркало

5

Сл.

8–12

Сл.

–

Сл.

0,8

Сл.

Co

Катюшкино 2/3

Нож

1

Сл.

7–8

<0,5

–

–

Сл.

<0,2

Катюшкино 3/1

Нож

1

1–2

9–12

<0,8

–

Сл.

Сл.

<0,3

Нож

2

Сл.

1–2

Сл.

–

Сл.

<1

Сл.

Ag

Вток

5

<1

4–7

Сл.

Сл.

–

Сл.

Сл.

Bi

Нож

1

<0,8

Сл.

–

Сл.

Сл.

Сл.

Сл.

Ag, Co

Нож

12

1–3

<0,8

–

–

Сл.

<0,6

Сл.

ПНН

13

2–4

10–11

<1

Сл.

Сл.

Сл.

<0,2

1–2

1–1,5

<0,5

–

–

<0,4

–

Катюшкино 5/1

Шило Катюшкино 5/2

Катюшкино, ПМ

Прочие

Ag <0,5, Bi Co

Нож

6

<0,8

8–12

Сл.

–

–

Сл.

<0,2

Зеркало

1

<0,8

5–7

Сл.

Сл.

<1,5

<1

Сл.

Co

<0,8

12–16

<1,2

Сл.

Сл.

<0,5

Сл.

Co

Нож

Таблица 3

Сарагашенские металлические изделия на основе меди Памятник, курган/могила

Предмет

Инв. №

As

Sn

Pb

Sb

Zn

Fe

Ni

Прочие

Катюшкино 3/3

Чекан

7

1–2

9–10

1–2

Сл.

Сл.

Сл.

<0,3

Bi

Чекан

10

1–2

0,5–1

<0,8

Сл.

–

Сл.

Сл.

Чекан

22

<0,5

1–2

Сл.

Сл.

Сл.

<0,4

Сл.

Чекан

28

<1

10

1–2

–

Сл.

Сл.

Сл.

Чекан

70

<1

2–3

<1

–

Сл.

Сл.

<0,3

Вток

2

2–3

7–9

2–4

–

Сл.

Сл.

<0,3

Вток

14

3–4

10–13

2–4

–

Сл.

<0,8

Сл.

Вток

15

<0,8

<1

<1

Сл.

–

Сл.

–

Вток

25

Сл.

2–3

Сл.

–

–

<0,5

Сл.

Вток

71

<0,8

3–6

Сл.

Сл.

Сл.

Сл.

<0,3

Bi

Вток

72

<1

5–8

1–2

–

–

Сл.

<0,3

Ag, Co

Нож

9

5–7

7–10

5–7

–

Сл.

<0,6

<0,3

Ag, Bi, Co

2–3

4–6

1–2

Сл.

–

1–2

Сл.

Нож

Ag<0,3

Au, Co

Ag, Co

Нож

5

1–3

14–16

1–2

–

–

Сл.

Сл.

Нож

3

1–2

8–10

1–3

–

Сл.

Сл.

Сл.

Ag

Нож

12

<0,8

1–2

<0,8

Сл.

–

Сл.

Сл.

Ag

Нож

21

<0,8

8–10

1–2

Сл.

–

Сл.

Сл.

119

ТАГАРСКИЕ БРОНЗЫ ШИРИНСКОГО РАЙОНА ХАКАСИИ

Таблица 3 (продолжение) Памятник, курган/могила

Предмет

Инв. №

As

Sn

Pb

Sb

Zn

Fe

Ni

Катюшкино 3/3

Нож

24

<1

2–3

<1

–

–

Сл.

–

Нож

30

1–3

10–14

1–3

–

Сл.

Сл.

<0,3

Нож

35

1–3

4–6

<1

–

Сл.

Сл.

?

Ag

Нож

52

Сл.

8–12

1–3

Сл.

–

Сл.

<0,2

Au, Co

Нож

57

2–3

4–6

<1

–

–

Сл.

Сл.

Bi

Нож

60

<1

14–16

Сл.

–

Сл.

<0,6

Сл.

Co

Нож

62

Сл.

4–5

Сл.

Сл.

–

Сл.

Сл.

Co

Зеркало

5

3–4

5–7

Сл.

–

–

2–3

Сл.

Зеркало

8

1–3

10–12

3–6

Сл.

?

Сл.

Сл.

Зеркало

13

<1

1–3

<1

–

–

Сл.

<0,3

Зеркало

20

<1

2–3

<1

Сл.

–

Сл.

Сл.

Co

Зеркало

31

1–2

8–12

1–2

Сл.

–

Сл.

Сл.

Bi

Зеркало

56

<1

8–10

1–3

–

–

Сл.

–

Зеркало

59

1–2

14–16

1–2

–

<0,8

Сл.

<0,3

ПНН

32

1–2

4–6

3–5

–

–

<0,6

<0,7

Катюшкино 3/4

Катюшкино 4/1

Прочие

Au, Bi

Bi<0,5, Co

Олень

33

<1

4–6

<1

–

<0,7

Сл.

Сл.

Чекан

14

<0,8

<0,8

<0,3

Сл.

Сл.

Сл.

Сл.

Чекан

25

1–2

10

1–3

–

Сл.

Сл.

Сл.

Вток

12

<1

5–7

2–4

–

Сл.

Сл.

Сл.

Au

Зеркало

5

1–2

7–8

<1

–

Сл.

Сл.

<0,2

Ag, Bi, Co

Зеркало

34

<0,8

<0,6

<0,8

–

–

Сл.

Сл.

Зеркало

6

1–3

9–11

4–6

–

–

Сл.

Сл.

Ag, Bi

Зеркало

19

<1

7–8

4–6

–

Сл.

Сл.

Сл.

Ag

Зеркало

26

<1

4–6

<1

–

Сл.

Сл.

Сл.

Нож

16

5–8

4–6

5–8

<0,6

<0,6

1–2

<0,2

Bi

Нож

27

<1

9–11

1–3

–

Сл.

Сл.

Сл.

Bi

Нож

33

1–2

Сл.

<1

–

Сл.

Сл.

Сл.

Ag <0,3

Нож

20

<1

4–8

5–8

–

–

Сл.

Сл.

Bi

Олень

13

<1

<0,8

<0,5

?

–

Сл.

–

Ag <0,5, Bi, Co

Вток

4

<0,8

<1,5

<0,8

–

–

Сл.

–

Нож

6

2–3

Сл.

<1

–

–

Сл.

Сл.

Co

Нож

7

2–3

12–16

1–3

Сл.

Сл.

Сл.

Сл.

Co

Нож

10

<0,8

6–8

<1

Сл.

–

Сл.

?

Co

Нож

13

<0,8

6–8

1–2

Сл.

<0,6

Сл.

Сл.

Ag, Co

Нож

15

6–10

5–8

2–4

–

<0,4

1–2

Сл.

Ag

Нож

22

<1

12–16

5–7

–

Сл.

Сл.

Сл.

Ag

Нож

9

<1

4–5

<0,8

–

<0,4

Сл.

<0,3

Зеркало

3

<1

<1

Сл.

–

–

<1

–

Ag, Bi

Зеркало

11

<0,8

<1

1–2

–

Сл.

Сл.

–

Co

Олень

30

<0,5

4–6

<1

Сл.

Сл.

Сл.

Сл.

Bi

120

С. В. ХАВРИН

возможно, иное рудное происхождение по сравнению с раннетагарскими бронзами, рассмотренными выше, так как концентрации никеля здесь значительно ниже (от следов до десятых долей процента), а свинца – довольно высокие (до нескольких процентов), чаще отмечается присутствие висмута, цинка и серебра. И. В. Богданова-Березовская, также выявившая наличие среди некоторых минусинских бронз повышенное содержание свинца, выделила их в подтипы Iа, IIа, IIIа (Богданова-Березовская 1963. С. 157). Спектральный анализ руд расположенного неподалеку от исследуемых могильников Юлинского месторождения, а также слитков тагарского времени, найденных там же, показал повышенные концентрации свинца (Сунчугашев 1975. С. 127). По мнению В. А. Галибина, «очень трудно определить, когда свинец добавляется в сплав сознательно... при выплавке меди часто несколько процентов свинца могло попадать в металлическую медь естественным путем» (Галибин 1990. С. 181). Столь же осторожно к определению искусственного легирования свинцом относилась и И. В. Богданова-Березовская (Богданова-Березовская 1963. С. 136). Но в данном случае в катюшкинском металле содержание свинца достигает 5–8%, а это скорее свидетельствует (для некоторых изделий) о его искусственном введении в сплав. Оловяно-свинцовые бронзы близкого рассматриваемым состава имеют хорошие литейные качества (Онаев, Жакибаев 1983. С. 47–48; Селимханов 1970. С. 73; 1975. С. 147), к тому же «свинцовые месторождения Среднего Енисея, расположенные рядом или почти рядом с древними медными рудниками, были, без всякого сомнения, известны древним литейщикам…» (Сунчугашев 1975. С. 148). В целом сарагашенский металл из могильника Катюшкино имеет достаточно однородный состав – более 60 % изделий отлито из бронзы, содержавшей в качестве основных компонентов мышьяк, олово и свинец*. В основном это инвентарь из трех могил могильника Катюшкино: к. 3, мог. 3 и 4, к. 4, мог. 1 – все они содержат коллективные погребения. По составу металла к этой же группе относится и кинжал из к. 1, мог. 2 могильника Топаново, однако авторами раскопок он отнесен к изделиям раннетагарского типа. Выделив три основных типа минусинских сплавов на основе меди, И. В. Богданова-Березовская отмечала, что все они содержат свинец в количествах от следов до 0,7 % (Богданова-Березовская 1963. С. 157. Табл. 3). Для рассматриваемых сарагашенских оловянистых бронз наряду со свинцовистыми можно выделить группу низкосвинцовистых бронз, содержащих свинец в количестве менее 1 %. В нее входят, в основном, находки из могил с 1–2 погребенными – к. 2 и 5 (кроме ПННа), к. 3, мог. 1 и отдельные предметы из могил с коллективными погребениями – к. 3, мог. 3 и 4, к. 4, мог. 1. Кроме того, содержание олова в бронзах из склепов в среднем выше. Такие различия легче всего можно было бы объяснить более поздней датировкой склепов по сравнению с могилами, содержавшими малое количество погребенных. Среди оловянистых бронз обычно выделяют подгруппы в соответствии с количеством содержащегося олова, отражающие определенную рецептуру сплавов. И здесь как будто можно выделить три подгруппы: менее 3 % – низкооловянистая бронза, 5–11 % – оловянистая, 12–16 % – высокооловянистая. При этом рецептура практически не связана с типами изделий. Наиболее однородный состав (около 1 % мышьяка, 0,5-5 % олова и до 5 % свинца) имеет группа изделий, которая относится к художественным бронзам. Это нож с навершием в виде фигурки кабана (к. 4, мог. 1), ПНН с головками лосей на концах (к. 3, мог. 3), чекан с обушком в виде фигурки козла (к. 3, мог. 3) и три оленные бляшки (к. 3, мог. 3; к. 3, мог. 4; к. 4, мог. 1). Интересно сопоставление состава металла для изделий, которые вероятнее всего могли быть изготовлены одновременно из металла одной плавки, – втока и чекана. Определенное сходство химического состава такие пары имеют в составе инвентаря мог. 3, к. 3 (№ 22 и 25; 10 и 15). Из четырех ножей, не легированных оловом, два (к. 1, мог. 1 и к. 5, мог. 1) отлиты из почти чистой меди, содержавшей не более 1 % примесей, причем первый из них по наличию в его составе небольшой примеси никеля близок группе раннетагарских бронз. Еще два ножа (к. 3, мог. 4 и к. 4, мог. 1) изготовлены из металла, в котором содержалось 1–3 % мышьяка и 1–2 % свинца. Некоторые сарагашенские бронзы содержат незначительную примесь цинка (до 1 %, а одно из зеркал – 1–2 %), что однако, не является свидетельством его преднамеренной присадки (Craddock 1981. P. 22). Но даже столь малое содержание цинка у некоторых исследователей вызывает сомнение в подлинности вещи (естественно, если предмет относится к категории случайных находок), поскольку на территории большинства регионов медно-цинковые сплавы (латуни) начинают использовать только с 1 тысячелетия н. э.** (см., например, исследования Коллекции Артура Саклера: Bunker et al. 1997. P. 306–340). Однако отдельные находки, содержавшие ____________________

* Исследователями свойств медных сплавов отмечено, что «присутствие мышьяка в сплаве парализует вредное действие свинца и висмута, которые попадают в медь из руды и также существенно влияют на ее пластичность» (Равич, Рындина 1984. С. 115). ** Более раннее использование латуней выявлено в материалах Тулхарского могильника, датируемого последней третью II в. до н. э. – первой половиной I в. н. э. (Богданова-Березовская 1966).

ТАГАРСКИЕ БРОНЗЫ ШИРИНСКОГО РАЙОНА ХАКАСИИ

121

1–5 % цинка, известны. Для территорий к югу и востоку от Минусинской котловины в скифское время – это кельт из Метляевского клада в Прибайкалье, Закаменский клад в Забайкалье (Сергеева 1981. Табл. Г, Д). Для Минусинской котловины – отдельные предметы из карасукских и лугавских памятников: Абакан, Бейская шахта, Кривая VI, Лугавское III, Малые Копены III, Улус Фёдоров (Сергеева 1981. Табл. Е; Зяблин 1977). Для более западных регионов – отдельные предметы из поселений эпохи поздней бронзы Мыржик, Саргары, из могильников эпохи раннего железа Тасмола I, II, V в Центральном Казахстане (Кузнецова, Тепловодская 1994. Табл. 2), несколько предметов из погребений эпохи поздней бронзы Таласской долины в Семиречье (Дегтярева 1985. С. 92). Во всех этих случаях количество цинка в сплаве невелико и существенно не влияет на свойства сплава. Подытоживая результаты проведенного анализа металла изделий, найденных в трех могильниках тагарского времени, можно сделать следующие выводы. 1. Группа бронз раннетагарского времени по составу металла достаточно однородна и существенно отличается от металла сарагашенского этапа. Основа раннетагарского сплава – медь с естественной примесью никеля и мышьяка. Незначительное отличие имеет металл раннетагарского могильника Жемчужный, содержавший естественную примесь свинца. 2. Для сарагашенского времени наиболее характерен сплав меди (с природной примесью мышьяка), олова и свинца. Это подтверждает точку зрения Б. Н. Пяткина: «В тагарское время… наиболее ранние вещи по своему химическому составу мало чем отличаются от карасукских. Основной тип сплава – мышьяковистая бронза, бытующая приблизительно до середины тагарской эпохи, а около V в. до н. э. опять в изделиях появляется олово в концентрациях до 15 %» (Пяткин 1977. С. 32). 3. Внутри сарагашенской группы наблюдается зависимость состава сплава от характера погребений: коллективные (табл. 2) и индивидуальные (табл. 3). Более 80 % изделий из коллективных могил (склепов) содержат повышенное количество свинца (более 0,5 %), в то время как в индивидуальных погребениях количество таких бронз составляет менее 15 %. Характер происхождения свинца в сарагашенском металле (естественный или искусственный) не ясен. Лишь в нескольких случаях, когда предметы из склепов содержат более 3–4 % свинца, можно говорить о намеренном легировании свинцом. По количеству олова разница между металлом из индивидуальных могил и склепов менее выражена, но концентрация этой лигатуры в предметах из склепов также несколько выше. При использовании полученных результатов необходимо учитывать, что в данном исследовании практически неизученной осталась такая крупная категория изделий, как украшения. Кроме того, сарагашенские изделия представлены главным образом уменьшенными копиями предметов, а при их изготовлении перед мастером стояли несколько иные задачи, чем при изготовлении полноразмерных предметов. Для литья уменьшенных копий значительно важнее литейные свойства сплава (легкоплавкость, повышенная жидкотекучесть, то есть способность хорошо заполнять литейные формы), нежели рабочие свойства металла полученного изделия (ковкость, твердость). Именно улучшение литейных качеств полученного сплава – один из возможных факторов, объясняющих распространение на сарагашенском этапе трехкомпонентной бронзы (Cu-Sn-Pb). Другим фактором стал приток олова в Минусинскую котловину в сарагашенское время. Источник его в настоящее время не определен, но можно приблизиться к решению этой задачи, если провести исследования спектрального состава бронз всех сопредельных территорий на протяжении всего скифского периода. ЛИТЕРАТУРА Аванесова 1991 – Аванесова Н. А. Культура пастушеских племен эпохи бронзы Азиатской части СССР (по металлическим изделиям). Ташкент, 1991. Барцева 1993 – Барцева Т. Б. Сарматский металл с территории Нижнего Дона (по материалам Донской экспедиции 1975– 1978 гг.) // Вестник Шелкового пути. Археологические источники. М., 1993. Вып. 1. С. 90–121. Богданова-Березовская 1963 – Богданова-Березовская И. В. Химический состав металлических предметов из Минусинской котловины // Новые методы в археологических исследованиях. М.; Л., 1963. С. 115–158. Богданова-Березовская 1966 – Богданова-Березовская И. В. Химический состав металлических предметов из Тулхарского могильника // Мандельштам А. М. Кочевники на пути в Индию. М.; Л., 1966. С. 225–230 (МИА. № 136). Галибин 1990 – Галибин В. А. Древние сплавы на медной основе (основные принципы интерпретации) // Древние памятники Кубани. Краснодар, 1990. С. 175–182. Галибин, Матвеева 1989 – Галибин В. А., Матвеева Н. П. Спектральный анализ цветного металла из Среднего Притоболья // Актуальные проблемы методики западносибирской археологии. Новосибирск, 1989. С. 106–109. Дегтярева 1985 – Дегтярева А. Д. Металлообработка в эпоху поздней бронзы на территории Семиречья // ВМУ. Сер. 8: история. М., 1985. № 3. С. 90–96. Зяблин 1977 – Зяблин Л. П. Карасукский могильник Малые Копены 3. М., 1977.

122

С. В. ХАВРИН

Кузнецова, Тепловодская 1994 – Кузнецова Э. Ф., Тепловодская Т. М. Древняя металлургия и гончарство Центрального Казахстана. Алматы, 1994. Онаев, Жакибаев 1983 – Онаев И. А., Жакибаев Б. К. Медь в истории цивилизации. Алма-Ата, 1983. Пяткин 1977 – Пяткин Б. Н. Некоторые вопросы металлургии эпохи бронзы Южной Сибири // АЮС. Кемерово, 1977. Вып. 9. С. 22–33. Пяткин 1983 – Пяткин Б. Н. Результаты спектрального анализа бронз кургана Аржан // Древние горняки и металлурги Сибири. Барнаул, 1983. С. 84–96. Равич, Рындина 1984 – Равич И. Г., Рындина Н. В. Изучение свойств и микроструктуры сплавов медь–мышьяк в связи с их использованием в древности // Художественное наследие. М., 1984. № 9 (39). С. 114–124. Селимханов 1970 – Селимханов И. Р. Разгаданные секреты древней бронзы. М., 1970. Сергеева 1981 – Сергеева Н. Ф. Древнейшая металлургия меди юга Восточной Сибири. Новосибирск, 1981. Сунчугашев 1969 – Сунчугашев Я. И. Горное дело и выплавка металлов в древней Туве // МИА. М., 1969. № 149. Сунчугашев 1975 – Сунчугашев Я. И. Древнейшие рудники и памятники ранней металлургии в Хакасско-Минусинской котловине. М., 1975. Троицкая, Галибин 1983 – Троицкая Т. Н., Галибин В. А. Результаты количественного спектрального анализа предметов эпохи раннего железа Новосибирского Приобья // Древние горняки и металлурги Сибири. Барнаул, 1983. С. 35–47. Черных 1972 – Черных Е. Н. Металл – человек – время. М., 1972. Bunker et al. 1997 – Bunker E. C., Kawami T. S., Linduff K. M., Wu En. Ancient bronzes of the eastern Eurasian steppes from the Arthur M. Sackler Collections. New York, 1997. Craddock 1981 – Craddock P. T. The copper alloys of Tibet and their background // Occasional paper of British Museum. London, 1981. N 15. P. 1–32. Muhly 1985 – Muhly J. D. Sources of tin and the beginnings of bronze metallurgy // American Journal of Archaeology. 1985. Vol. 89. N 2. P. 275–291.

К. В. Чугунов МОГИЛЬНИК ДОГЭЭ-БААРЫ 2 КАК ПАМЯТНИК НАЧАЛА УЮКСКО-САГЛЫНСКОЙ КУЛЬТУРЫ ТУВЫ (по материалам раскопок 1990–1998 гг.) Могильное поле Догээ-Баары, где сосредоточены разновременные памятники, в том числе и курганы уюкско-саглынской культуры, расположено у подножия горы Догээ, на высокой правобережной террасе реки Бий-Хем (Большой Енисей), в 5 км выше его слияния с Каа-Хемом (Малым Енисеем). Центрально-Азиатская экспедиция проводит здесь спасательные раскопки с 1990 г., и за это время исследовано 27 курганов эпохи ранних кочевников. Семь погребальных комплексов, раскопанных в последние пять лет под руководством Н. Н. Николаева, С. В. Хаврина и В. А. Киселя, относятся к завершающему этапу развития культуры скифского типа и не рассматриваются в этой работе (Николаев, Хаврин 2004; Кисель, Николаев, Хаврин 2005). Наземные сооружения образуют «цепочки» по 5–6 сооружений, вытянутые вдоль реки по оси СВС–ЮЗЮ. Встречаются одиночные и расположенные попарно курганы (ил. 1). Памятники могильника – различной сохранности из-за распашки, поэтому информация о наземных сооружениях некоторых объектов не полна. Общим признаком для всех исследованных курганов является наличие глубокой (обычно более 3 м) центральной могильной ямы с погребальной камерой в виде лиственничного сруба в несколько венцов высотой, перекрытого накатом из бревен. Различия обнаруживаются прежде всего в устройстве периферийной части наземного сооружения, в наличии или отсутствии боковых детских могил, а также разного рода ритуальных дополнений погребального комплекса. Анализ материалов, полученных на могильнике Догээ-Баары 2, позволяет охарактеризовать погребальную обрядность и материальный комплекс уюкско-саглынской культуры достаточно полно. В большинстве случаев курганы имели каменно-земляное наземное сооружение. В основе его лежал валик выброса из глубокой центральной могильной ямы, сформованный и вымощенный сверху камнями. Все курганы окружала ограда из крупных каменных блоков или плит, с внешней стороны которой часто выкапывался ровик с проходами по центральной оси основного погребения. От всех памятников могильника отличается комплекс кургана 12, центральное наземное сооружение которого опоясывала прямоугольная ограда, ориентированная углами по сторонам света. Исследования показали, что погребальное сооружение еще в древности было видоизменено. К юго-восточной поле пристроены две каменных гряды, для устройства которых часть ограды была разобрана (ил. 2). Весьма вероятно, что это произошло в скифское время, так как никаких более поздних находок на памятнике не обнаружено. Могильные ямы в центре курганов зачастую были перекрыты на уровне горизонта. Перекрытие ямы состояло либо из жердей и бревен, либо из целиком выкорчеванных деревьев с корнями и ветками. Эта конструкция должна была поддерживать надмогильное сооружение, имевшее форму цилиндрической башни из плит и валунов. Иногда дополнительное перекрытие устраивалось на специальном уступе в стенках могильной ямы (курганы 10 и 20). Внутри центральной ямы располагалась погребальная камера – прямоугольный сруб из лиственничных бревен или брусьев, сложенный в лапу с остатком в несколько венцов (от трех до пяти). Дощатый пол укладывался по длинной оси сруба (СЗ–ЮВ) на специально сделанные в нижних венцах ступеньки или на подкладные лаги. Перекрытие погребальной камеры обычно настилалось параллельно полу и иногда покрывалось сверху слоем бересты, однако встречено и перпендикулярное расположение наката бревен. Часто на перекрытие по центральной оси на стык бревен укладывалась тонкая жердь, назначение которой остается неясным. Погребенные помещались на полу сруба в обычной для скифского времени Тувы позе: на левом (реже – правом) боку с согнутыми в коленях ногами, руки вытянуты перед туловищем, головой ориентированы в западный сектор. Количество погребенных в одном срубе на могильнике обычно невелико. Часты парные захоронения, в двух случаях (курганы 7 и 22) встречены одиночные могилы. Однако в некоторых случаях при небольших

124

К. В. ЧУГУНОВ

исследованные курганы

С

неисследованные курганы поминальные сооружения

0 50 100 м Сечение горизонталей – 1 М

Ил. 1. План могильника Догээ-Баары 2

Ил. 2. Могильник Догээ-Баары 2, курган 12. Вид с СЗ

размерах погребальной камеры число погребенных доходит до 8 (курганы 1 и 6). Там прослежено ярусное расположение останков и можно предположить многократные подхоронения и переиспользование могилы. В тех случаях когда достоверно выяснено расположение всех погребенных внутри сруба, можно утверждать наличие основного захоронения по центральной оси могилы. Обычно это мужское воинское погребение с полным набором вооружения и обязательной гривной. Полный комплект сопроводительного инвентаря основного погребения найден в кенотафе кургана 15 (ил. 3). В кургане 10, где по центральной оси сруба лежал мужчина, также найдены остатки такого комплекта – бронзовый чекан и гривна из бронзового прута, обернутого золотом. Интересно, что над головой этого погребенного на верхнем венце погребальной камеры под бревнами перекрытия было

МОГИЛЬНИК ДОГЭЭ-БААРЫ 2 КАК ПАМЯТНИК НАЧАЛА УЮКСКО-САГЛЫНСКОЙ КУЛЬТУРЫ ТУВЫ

125

Ил. 3. Могильник Догээ-Баары 2, курган 15. Погребение с кенотафом

положено зеркало с центральной петельчатой ручкой лицевой стороной вверх. Еще один погребенный – юноша – был похоронен с той же ориентацией, но смещен от центральной оси могилы к правому нижнему углу сруба. Такая же схема размещения погребенных была прослежена в могиле кургана 17, где ограбленным оказался только мужчина в центре, а женский скелет с богатым инвентарем под юго-западной стенкой был не потревожен. Все центральные погребения кроме одного ограблены. Прослеженная в ряде случаев ситуация проникновения грабителей в глубокую могилу и зафиксированные следы их деятельности позволяют сделать некоторые заключения относительно функционирования погребального комплекса. Очевидно, что некоторые могильные ямы к моменту ограбления не были засыпаны грунтом, то есть курган какое-то время после захоронения существовал как открытый погребально-поминальный комплекс. На этом этапе могли осуществляться подхоронения в сруб умерших родственников, выполнялись поминальные ритуалы, следы которых фиксируются на уровне перекрытия погребальной камеры. Протяженность этого периода, видимо, была регламентирована в каждом конкретном случае и иногда сводилась к минимуму. Так, могила кургана 15 находилась в открытом состоянии очень недолго, после чего была засыпана вынутой из нее землей. Возможно, это объясняется особым отношением к обнаруженному в ней кенотафу. В центральной могиле кургана 6 найдены останки семи погребенных (ил. 4). Некоторые тела частично сохранили кожный покров и следы искусственной мумификации (разрез на животе, зашитый нитками). Очевидно, что мумификация применялась в определенных случаях, когда было необходимо сохранить тело на какой-то длительный срок. Следы ограбления здесь свидетельствуют о том, что перекрытие взламывалось в не засыпанной землей могиле – удаленное бревно и жердь отброшены к стенке ямы. На погребальной камере в кургане 19 зафиксирована жердь с подложенным под нее камнем – рычаг, при помощи которого грабители выломали заклиненные между стен сруба бревна перекрытия. Очевидно, что такое действие было возможно провести только в свободной от земли яме. Погребения детей на могильнике устраивались по-разному. В большинстве случаев они совершались в колодах, помещенных в отдельные неглубокие ямы овальной в плане формы (ил. 5), располагавшиеся на площади кургана вокруг центральной могилы. Погребальные позы и ориентировка в основном такие же, как и у взрослых, но встречено два исключения: в кургане 21 ребенок лежал на спине, а в кургане 11 – с противоположной ориентацией. Иногда детские могилы устраивались в виде ящика из плит (курганы 3 и 6). В ряде случаев зафиксировано, что детские погребения впущены в уже сформированное сооружение, однако их однокультурность несомненна. Подтверждает это найденный в двух детских могилах сопроводительный инвентарь – в могиле 5 кургана 11 (деревянный ковш с рукоятью в виде ноги копытного) и в могиле 2 кургана 21 (ряд найденных в ней предметов имеет аналогии в центральных захоронениях могильника). Погребенные в них дети 6–7 лет, вероятно, уже достигли определенного статуса, когда им положены были вещи. Все остальные боковые могилы содержали безынвентарные захоронения детей младшего возраста. Еще один способ устройства детских погребений – в колодах, помещенных в центральную могильную яму, – зафиксирован в кургане 20. Вероятно, так же следует рассматривать пустые колоды, найденные за стеной сруба в кургане 21. Отдельные кости младенца найдены в заполнении непотревоженной могилы кургана 15. Вероятно, это впускное погребение, с которым связан забутованный камнями ход, прослеженный в могильной яме. Наконец, в самих погребальных камерах также найдены детские

126

К. В. ЧУГУНОВ

Ил. 4. Могильник Догээ-Баары 2, курган 6. Погребальная камера с остатками захоронения

Ил. 5. Могильник Догээ-Баары 2, курган 11, могила 2 Захоронение младенца в колоде

погребения, но только детей старших возрастных категорий. Там, где зафиксировано их местоположение в срубе, они лежат в ногах взрослых вдоль ЮВ или В стены головой на Ю или ЮЗ или СВ (курганы 1 и 15). В одном случае за головой у ребенка стоял деревянный сосуд (курган 15), в другом – на поясе найдены нож и зеркало (курган 1). В погребальном обряде и связанных с ним ритуалах важное место занимал огонь. В заполнении могил часто встречаются угли, бревна перекрытий могильных ям иногда обожжены. Следы костров зафиксированы во рву кургана 20 и на перекрытии могилы 2 кургана 21. В могильной яме кургана 10 (самое глубокое погребение из исследованных) перед сооружением погребальной камеры был разожжен сильный огонь. Грунт на дне и стенках был прокален. Еще не догоревший костер был засыпан землей и после этого сверху возведен сруб. В ритуальных ямах, зафиксированных в нескольких курганах, также разводились костры, засыпанные недогоревшими. Об этом свидетельствует обугленное дерево, найденное в этих сооружениях (курганы 16 и 19). Можно предположить, что это места жертвоприношений, так как среди углей найдены пережженные кости. Обнаруженные в двух ямах обугленные лопатки, возможно, говорят о мантических обрядах, совершавшихся здесь. В подобной яме, исследованной западу от центральной могилы кургана 7, огонь горел на вымощенном плитами дне. Здесь также зафиксированы кальцинированные кости. В стороне от них отдельно лежали три человеческих зуба без следов огня, вероятно, принадлежащие похороненному в центральной могиле пожилому мужчине (определение

МОГИЛЬНИК ДОГЭЭ-БААРЫ 2 КАК ПАМЯТНИК НАЧАЛА УЮКСКО-САГЛЫНСКОЙ КУЛЬТУРЫ ТУВЫ

127

А. В. Громова). Интересно, что каменная обкладка наземного сооружения над ямой была разобрана. Следовательно, она была впущена сверху насыпи и сооружена после основной могилы. Объяснить перенос зубов погребенного в отдельную яму за пределы могилы пока не представляется возможным. Может быть, этот ритуал как-то связан с конкретной личностью человека – единственного погребенного в кургане. Антропологические исследования костей показали, что здесь похоронен мужчина в возрасте 55–60 лет, который хромал на правую ногу и прожил с этим недугом очень долго. Представляется, что хромой инвалид должен был иметь определенную значимость для кочевой общины, обеспечившей ему столь долгую жизнь и престижные похороны. Еще один тип ритуальных сооружений часто встречается в погребальных сооружениях могильника ДогээБаары 2 – вкопанные на ребро три небольшие плитки или продолговатые уплощенные гальки, образующие треугольную в плане оградку и перекрытые сверху камнем. Подобные «треугольники» обычно располагаются без видимой системы в пределах ограды или ровика (иногда – в ровике) на уровне древней дневной поверхности (ил. 6). Только в одном случае (курган 20) два таких сооружения зафиксированы по центральной оси кургана друг напротив друга в проходах между полукольцами рва. «Треугольник» из плиток был найден среди камней верхнего яруса заполнения описанной выше ритуальной ямы в кургане 7. Кроме этого, на площади кургана зафиксировано еще четыре подобных объекта. Таким образом, «треугольник» подтверждает соотнесение впускной ямы с комплексом памятника. Вокруг кургана 20 зафиксированы несколько обложенных камнями столбовых ямок. Такая же ямка прослежена к востоку от кургана 30. Восточнее кургана 12 исследована каменная вымостка, где расчищены основания четырех деревянных столбов, ряд которых ориентирован меридионально. Возможно, такого рода объекты не найдены около других памятников из-за распашки степи и ограниченности площади раскопа. Вертикально установленные около погребальных сооружений столбы и каменные стелы – характерная черта кочевой культуры. На могильном поле Догээ-Баары найдено несколько оленных камней. Один из них был вторично использован в качестве стелы с рунической эпитафией около средневекового кургана 29 (ил. 7, 1). Камень сильно поврежден, однако на нем видны изображения ожерелья в виде выбитых овальных ямок, широкого пояса и оленя с ветвистыми рогами, обращенного клювовидной мордой вверх. Обломок верхней части другого оленного камня найден в заполнении могилы кургана 7 (ил. 7, 2). На нем выбиты три косые черты, по бокам изображены уши в виде полумесяца с точкой внутри (с левой стороны камня от точки через полумесяц проходит черта), под ними – сплошной линией – гривна, ниже – ожерелье в виде полосы с шестью овальными утолщениями (по три с каждой стороны). Еще один камень – продолговатый валун с изображениями серег и трех косых линий, найден в 2005 г. в заполнении могилы кургана 27 в поздней «цепочке» могильника. Маловероятно, что эти массивные стелы были принесены сюда издалека, и по всей видимости можно считать, что они были первоначально установлены где-то здесь же на погребальных памятниках. Косвенным подтверждением наличия традиции оленных камней у населения, сооружавшего здесь свои курганы, является кенотаф (курган 15), атрибуты которого по сути воспроизводят схему их изображения на стелах (Чугунов 1996. С. 69–80). Однако соотносить найденные на могильнике оленные камни с уюкско-саглынскими комплексами пока преждевременно. Возможно, они сопровождали погребения раннескифского времени, которые пока не обнаружены на Догээ-Баары 2.

Ил. 6. Могильник Догээ-Баары 2, курган 10. «Треугольник» из плит во рву

128

К. В. ЧУГУНОВ

Вещевой комплекс, полученный при исследовании уюкско-саглынских курганов могильника, достаточно полно представляет материальную культуру населения, оставившего здесь свои погребальные памятники. В целом он характерен для эпохи ранних кочевников. Предметы вооружения представлены всеми категориями оружия, характерными для культуры скифского типа. Самая распространенная находка в срубах могильника – это наконечники стрел (ил. 8). Они отливались из бронзы и вырезались из кости и дерева. В колчанах они обычно присутствуют вместе, однако зафиксированы и отдельные наборы только костяных наконечников (курган 19). Наиболее типичная для скифского времени Тувы черешковая группа бронзовых наконечников стрел имеет различные варианты оформления головки (Чугунов 2000. С. 213–238). Зачастую головка стрелы отлита в виде сплошных граней, острые края которых спускаются лопастями вниз. Черешок иногда начинается от основания лопастей, иногда – от острия. Концы лопастей иногда резко загнуты вниз. Характерной особенностью бронзовых наконечников стрел уюкско-саглынской культуры являются пропорции головной части и черешка, которые обычно равновелики (иногда черешок короче). В отличие от алды-бельских, черешки стрел не всегда расковывались для придания им клиновидной формы. Иногда уплощен только самый кончик черешка, часто встречаются стрелы с круглым насадом (ил. 8, 13, 14). Наконечник, изготовленный в ранней (алды-бельской) традиции, найден в кургане 7 (ил. 13, 13). Длина его черешка превышает длину головной части в два Ил. 7. Могильник Догээ-Баары 2. Оленные камни раза. В кургане 20 найден единственный втульча1 – курган 29; 2 – курган 7 тый наконечник – трехгранный, с концами, опущенными ниже скрытой втулки. Роговые (костяные) стрелы представлены двумя основными типами – трехгранные черешковые (ил. 8, 2, 3, 8) и трехгранные зажимные (ил. 8, 1; 13, 14). Первые имеют клиновидный черешок, обычно с косыми насечками на плоскостях. Иногда одна из граней таких наконечников срезана под прямым углом к черешку для упора древка стрелы. Зажимные наконечники крепились к древку путем стягивания вокруг него раздвоенного основания. Оба типа роговых стрел встречены в одних комплексах, в том числе и в одном колчане (курган 3). Единична на могильнике находка плоского наконечника (курган 19, колчан 2). Необходимо отметить, что основные формы роговых наконечников стрел практически не менялись в Туве на протяжении почти всего скифского времени. Особенно это касается трехгранных черешковых, полностью аналогичных экземплярам, найденным в алды-бельских погребениях. Вместе с тем на материалах из курганов предгорий и гор Алтая предпринята попытка хронологического разделения этой категории находок по форме головки (Шульга 2002). Предполагается, что головка башневидной формы, характерная для раннескифского времени, сменяется на остроугольную в раннепазырыкских комплексах. В колчанах Догээ-Баары 2 найдены стрелы с головками обеих форм (ил. 8, 8, 9), что, с одной стороны, ставит под сомнение правомерность такого рода утверждений для памятников Тувы, а с другой – может указывать на близость рассматриваемых комплексов традициям раннескифского времени. Зажимной способ крепления стрел восходит, видимо, также к алды-бельской традиции, где известны бронзовые наконечники с аналогичным насадом. В могильнике Усть-Хадынныг I (курган 2, могила 1 – раскопки А. В. Виноградова 1979 г.) найден один роговой зажимной наконечник (правда, несколько иной формы – округлый в сечении). Таким образом, относить стрелы с раздвоенным насадом к сюннусской традиции и, соответственно, датировать по

129

МОГИЛЬНИК ДОГЭЭ-БААРЫ 2 КАК ПАМЯТНИК НАЧАЛА УЮКСКО-САГЛЫНСКОЙ КУЛЬТУРЫ ТУВЫ

5

6

10

7

11

4

3

2

1

8

12

13

9

14

15

Ил. 8. Могильник Догээ-Баары 2. Наконечники стрел 1–4 – курган 10; 5–7 – курган 20; 8, 9, 13–15 – курган 16; 10–12 – курган 30 1–3, 8, 9 – рог (кость); 4 – дерево; 5–7, 10–15 – бронза

ним комплексы (Мандельштам 1983. С. 33) нельзя. Стабильность форм здесь может быть объяснена спецификой материала и оптимальностью их баллистических качеств. Стрелы с деревянными наконечниками видоизменялись еще менее – начиная с аржанского времени (а скорее всего, раньше) их вырезали вместе с древком в виде его утолщения на конце, округлой в сечении формы (ил. 8, 4). Специфика их применения – охота на мелкого пушного зверя – не позволяла отойти от выработанного веками канона. Колчаны, остатки которых зафиксированы вместе со стрелами или в заполнении ограбленных могил, изготавливались из кожи. В качестве ребра жесткости к их наружной поверхности при помощи специальных отверстий прикреплялись деревянные планки. На них иногда фиксируются следы красной краски (курган 16) или нанесенный ею геометрический орнамент (курганы 17 и 19, колчан 1). Колчаны прикреплялись к поясу при помощи портупейного ремня, который отводился от специальной обоймы с прорезью в нижней части. На могильнике найдено четыре таких обоймы. Две – прямоугольной и трапециевидной формы (ил. 11, 6), одна (курган 16) выполнена в виде стилизованной головы грифона, и еще одна (курган 4) в виде двух геральдически расположенных фигур хищников с вывернутой задней частью туловища (ил. 20, 1). Необходимо отметить, что широко распространенное

130

К. В. ЧУГУНОВ

1

2 3

Ил. 9. Могильник Догээ-Баары 2 Подвеска и поясные обоймы из кургана 6 Бронза

мнение о способе крепления колчанов при помощи так называемых колчанных крюков, по-видимому, неверно, так как портупейная система, прослеженная в нескольких случаях, позволяла снимать колчан только вместе с поясом. Крюки, вероятно, использовались в качестве пряжки или трочного закрепления колчана при езде на лошади. Находка в кургане 17 бронзовой подвески в виде лука в горите демонстрирует вид этого не сохранившегося оружия (ил. 9, 1). Кроме того, показанный на ней карман для стрел позволяет предполагать, что гориты могли быть составными – колчан совмещался с налучьем, как это прослежено в кургане Аржан-2 (Чугунов 2004. С. 19). Кроме колчанов к поясу иногда подвешивали деревянную чашу (курган 15), портупея которой крепилась при помощи конической ворворки (ил. 11, 1, 4). Отметим, что здесь мы находим конкретное подтверждение указанию Геродота о том, что «скифы носят чаши на поясе» (Herod. IV, 10). Возможно, к этой традиции восходит изготовление подвесок в виде котелков, получивших особое распространение в позднескифское время и в таштыкской культуре Минусинской котловины. Наиболее ранняя подвеска, выполненная в виде сферической чаши с боковой зооморфной рукоятью найдена в алды-бельском могильнике Усть-Хадынныг I (курган 31, могила 2 – раскопки А. В. Виноградова 1977 г.). На могильнике трижды зафиксированы ситуации подвешивания пояса с колчаном (и с чашей) на стену сруба над головой погребенных. Этот аспект рассмотрен в специальных работах (Чугунов 1996. С. 69–80; 1996а. С. 86–89), поэтому, не останавливаясь на нем подробно, отметим, что такое специфическое размещение колчана имеет, видимо, истоки в общескифских религиозных представлениях и отражено в парадной торевтике Евразийских степей. Следует отметить, что традиция подвешивания колчана зафиксирована в Туве пока только в уюкско-саглынских памятниках. В погребениях могильника найдены три чекана (ил. 10, 1–3), которые, видимо, были обязательным атрибутом центрального воинского захоронения. Два из них – бронзовый (курган 10) и фрагмент железного (курган 20) – относятся к категории проушных, наиболее распространенных в уюкско-саглынской культуре. Бронзовый чекан из кургана 10 имеет десятигранный обух, выступающую проушину и круглый в сечении боек с четырехгранным острием. Он крепился к поясу при помощи обхватывающего рукоять кожаного ремня, заколотого бронзовой застежкой, украшенной фигуркой стоящего барана. Такой способ закрепления оружия на поясе зафиксирован в Аржане-2, где в основном погребении найдено почти такое же, но выполненное из золота изделие. В рядовых алды-бельских могилах известны стержневидные застежки-«костыльки» с петлей в виде стремечка (Семенов 2001. С. 168). От массивного железного чекана из кургана 20 сохранилась лишь обушковая часть с половиной проушины, но, вероятно, он такого же типа. Показательно, что вместе с ним тоже найдена стержневидная застежка, но с округлой петлей. Отличен от рассмотренных экземпляр из непотревоженного погребения кургана 15. Он имеет небольшую, высотой 5 см, втулку, шестигранный обух и круглый в сечении боек с четырехгранным острием. Изображение головы орла под бойком характерно для раннескифского времени. Здесь мы наблюдаем позднее рудиментарное проявление этой традиции. Рукоять чекана из кургана 15 оканчивалась массивным втоком митровидной формы, с обеих сторон украшенным стилизованными изображениями голов грифонов. В этом комплексе в качестве застежки кожаной петли была использована бронзовая ворворка. Еще один бронзовый вток найден в ограбленном срубе кургана 16. Иногда, видимо, вток заменялся приостренным утолщением на конце рукояти (курган 10). Чеканы в уюкско-саглынских памятниках находят на поясе погребенных – там, где они и носились.

МОГИЛЬНИК ДОГЭЭ-БААРЫ 2 КАК ПАМЯТНИК НАЧАЛА УЮКСКО-САГЛЫНСКОЙ КУЛЬТУРЫ ТУВЫ

131

Как известно, пояс был важным и семантически значимым атрибутом кочевой культуры. Мужчина-воин во все времена придавал ему особое значение. Наборные пояса с обоймами и пряжками, выполненными из бронзы и золота в зверином стиле, хорошо известны по находкам в алды-бельских курганах Тувы (Виноградов 1980; Семенов 2001; Чугунов 2004). В могилах Догээ-Баары найдено достаточно большое количество разнообразных металлических деталей поясной фурнитуры. В курганах 6 и 17 обнаружены фрагменты самих поясов, вырезанных из широких полос толстой кожи с подогнутыми и прошитыми краями. Вместе с одним из них сохранились бронзовые бабочковидные обоймы, крепившиеся при помощи дополнительного ремешка (ил. 9, 2, 3; 13, 1). Кинжалы, так же как и чеканы, пользовались особым вниманием грабителей. Они представлены в материалах могильника только одним целым экземпляром (курган 15) (ил. 10, 5), а также фрагментами и многочисленными остатками ножен из ограбленных срубов. Комплекс кенотафа из кургана 15 дает нам полное представление о конструкции ножен и способе крепления кинжала к поясу. Ножны имели деревянную основу, которая обтягивалась кожей. Устье оформлялось накладками из толстой кожи, повторяющими форму бабочковидного перекрестия кинжала (ил. 12). Они либо пришивались к кожаной обтяжке (курган 10), либо приклеивались (на накладках нет следов пришивания – курганы 15 и 19). Ножны подвешивались к поясу при помощи тонкого ремня, стянутого бронзовыми или железными обоймами, пристегивавшегося к специальному выступу под устьем при помощи небольшой бронзовой ворворки. В средней части ножен имелись накладные петли, закрепленные бронзовыми пуговицами, и отходящий от них ремень с обоймами, при помощи которого оружие закреплялось на бедре. Аналогичные по форме и способу ношения ножны известны из пазырыкских памятников Алтая (Кубарев 1987. Рис. 22; Полосьмак 1994. Рис. 79, 3; Кисель 2000. Рис. 4, 3–5). Судя по кожаным накладкам, найденным в нескольких ограбленных курганах, и кинжалу из кургана 15, обычной формой перекрестия этого оружия в уюкско-саглынской культуре была бабочковидная. Окончания рукоятей, видимо, различались. Единственный целый кинжал имеет навершие в виде двух головок грифонов, обращенных клювами друг к другу. Возможно, такая же композиция украшала рукоять железного акинака, фрагменты которого найдены в кургане 16 (ил. 10, 4). Навершия кинжалов в виде двух противопоставленных голов грифонов широко распространены в памятниках степной Евразии начиная с VI в. до н. э. В Туве такие экземпляры найдены в кургане 16 могильника Чинге II (раскопки И. У. Самбу 1974 г.) и на могильнике Аймырлыг (Мандельштам 1992. Табл. 78, 34). Представительная серия случайных находок кинжалов с такими навершиями происходит из Минусинской котловины (Завитухина 1983. С. 74–76, кат. № 198–204, 214, 215). На перекрестии некоторых из них – парные изображения противопоставленных скребущих хищников (волков, по М. П. Завитухиной). Точно такое же изображение, выполненное золотом на железной основе, найдено в ограбленном уюкско-саглынском кургане могильника Кош-Пей I (Килуновская 1994. Рис. 1, 17). Так как там же найдены фрагменты лезвия железного акинака, можно предположить, что золотая аппликация является частью его гарды. Таким образом, вероятно, здесь лежал кинжал, аналогичный кинжалам минусинской серии. На Алтае такие навершия известны у кинжалов, происходящих из могильников Кайнду и Тыткескень VI (Кирюшин, Степанова 2004. С. 229. Рис. 48. С. 268. Рис. 87). Найденный в Кайнду вместе с кинжалом комплект сопроводительного инвентаря (железная гривна, обернутая золотом; крюк в виде головы козерога, бронзовая ворворка, костяные стрелы) находит прямые аналогии в ранних уюкско-саглынских комплексах Тувы. Исследователи сходятся в том, что происхождение кинжалов с навершием в виде головок грифонов связано с восточной зоной скифского мира. К. А. Акишев предполагает, что это произошло на Алтае, в Казахстане или в Средней Азии (Акишев 1973. С. 47), Н. Л. Членова – что в Западной Сибири (Членова 1981. С. 11). Сейчас очевидно, что из этого списка нельзя исключать и Туву, а скорее всего, надо говорить обо всем Саяно-Алтайском регионе. Серия ножей и обломков от них, найденная на могильнике, включает в основном бронзовые изделия. Фрагменты нескольких железных ножей происходят только из сруба кургана 20 и типологически не отличаются от других. Большинство ножей – прямые, пластинчатые, без выделенной рукояти. В верхней части они часто имеют отверстия круглой (курган 20) или петлевидной (курганы 3 и 15) формы. Ножи без отверстий или с обломанными навершиями подвешивались, вероятно, при помощи ножен (курган 3) (ил. 13, 2). Фрагмент кожаной части фигурных ножен, аналогичных найденным в кургане 3, происходят из сруба кургана 6. В кургане 7 найдены деревянные, обтянутые кожей ножны, окрашенные в черный цвет, по которому красной краской нанесен геометрический орнамент. Иногда ножи помещались в ножны вместе с кинжалом. В петлевидное отверстие рукояти ножа из ножен кенотафа был продет витой шнур, скрученный из двух тонких полосок кожи, который был перекинут через рукоять кинжала (ил. 10, 5). За него нож мог быть свободно извлечен из глубины футляра. Материалы Аржана-2 свидетельствуют, что так же иногда носили ножи и в раннескифское время. Из бытовых предметов в курганах могильника найдены бронзовые иглы и шилья. В кургане 11 обнаружена игла с намотанной на нее шерстяной нитью. Прямоугольные в сечении шилья трех типов: с костяной рукоятью из фаланги животного (курган 19), с раскованным и закрученным в виде шляпки концом (курган 3) (ил. 13, 9) и без рукояти (курган 11), которая, возможно, не сохранилась. В одном случае в срубе кургана 11 найден редкий для

3

3 см

0

3 см

5

0

2

3 см

3 см

4

Ил. 10. Могильник Догээ-Баары 2. Чеканы и кинжалы 1, 5 – курган 15; 2 – курган 20; 3 – курган 10; 4 – курган 16 1, 3 – бронза, 2 – железо, бронза; 4 – железо; 5 – бронза, кожа, железо, клык кабана

0

1

0

8

0

9

10

5

2

3 см

11

6

3

Ил. 11. Могильник Догээ-Баары 2, курган 15. Погребальный инвентарь 1–6 – вдоль СЗ стенки сруба; 7–11 – скелет 1 1 – железо; 4 – дерево, кожа; 5, 6 – бронза, кожа; 9 – амазонит; 10 – камень; остальное – бронза

7

4

1

133

МОГИЛЬНИК ДОГЭЭ-БААРЫ 2 КАК ПАМЯТНИК НАЧАЛА УЮКСКО-САГЛЫНСКОЙ КУЛЬТУРЫ ТУВЫ

Ил. 12. Кинжал в ножнах из кургана 15. Деталь

1

3 6 5

4

7

2 8

Ил. 13. Могильник Догээ-Баары 2 Находки из комплексов: 1, 3, 10, 17, 18 – курган 17; 2, 6, 9, 15, 16 – курган 3; 4, 8 – курган 20; 5, 7, 13, 14 – курган 7; 11 – курган 19; 12 – курган 21 1, 3 – бронза, кожа; 2 – бронза, дерево, кожа; 4, 14, 15 – рог (кость); 5, 6 – камень; 7 – позвонок рыбы; 17, 18 – клык кабана, кожа, бронза; остальное – бронза

11

10

13

14

15

9

12

16

17 0

18 3 см

134

К. В. ЧУГУНОВ

кочевых погребений предмет – керамическое пряслице. Подобное по форме изделие, но выполненное из дерева, зафиксировано за головами погребенных в кургане 18. В наземных сооружениях нескольких курганов найдены фрагменты зернотерок. Обломки зернотерки и куранта лежали рядом на краю центральной могильной ямы в кургане 11. В могиле кургана 6 найдены два астрагала овцы и косули (определение М. В. Саблина), края которых сильно стерты и прошлифованы. По мнению Д. Г. Савинова, основанном на анализе поселенческого материала, такие астрагалы можно считать орудиями труда, применявшимися для полировки ровных поверхностей (Савинов 1996. С. 27). В стенах сруба кургана 20 найдена серия бронзовых гвоздей (ил. 13, 8), которыми была закреплена войлочная драпировка, сохранившейся в мелких фрагментах рядом с изделиями. Отметим, что гвозди не забивались в твердую лиственницу, а вставлялись в щели между бревнами. В одном случае для уплотнения в щель рядом с гвоздем была вставлена обструганная палочка. Аналогичные предметы известны в Туве из материалов могилы 2 могильника у с. Хову-Аксы (Кызласов 1979. С. 60–66. Рис. 51, 2), где они также были зафиксированы в стене погребальной камеры. Такие же по форме, но деревянные, колышки применялись для закрепления войлоков в Больших Пазырыкских курганах. Интересно, что медные гвозди, найденные здесь, имели совсем другую форму (Руденко 1953. Рис. 21–23). Оселки и деревянные составные гребни, найденные в уюкско-саглынских срубах, только условно можно отнести к категории бытовых предметов. По-видимому, их основная функция была связана с какими-то еще не до конца понятыми ритуалами. Оселки (ил. 11, 10; 13, 5, 6), обычно без следов сработанности, были атрибутами мужских погребений и носились подвязанными к поясу. Гребни, найденные в курганах могильника, довольно сложной конструкции. В разграбленных могилах, как правило, удается собрать только часть деталей от них. Полностью реконструируется только гребень из детского погребения в кургане 21 (ил. 14, 4). Отдельно выточенные зубцы зажимались с двух сторон парными деревянными стержнями, вставленными в пазы крайних зубцов. Сверху, повидимому, приклеивалась еще одна планка, закрывающая торцевые части зубцов. Каждый зажимной стержень и верхняя планка гребня обмотаны тонкой полоской коры. Известен и упрощенный вариант этих изделий – когда зубцы вставлялись в паз, выточенный в деревянной планке-основе (курган 6). В престижных комплексах могильника Кош-Пей I найдены такие гребни и оселки, верхняя часть которых обернута золотом (Семенов 1992. С. 64), что подчеркивает их сакральный характер. В срубе кургана 3 части составного гребня зафиксированы вместе с фрагментированным бронзовым зеркалом. Эта находка позволяет предполагать связь с алды-бельской традицией ритуального использования этих предметов, так как в могильнике Копто (курган 2, могила 2) найден гребень, привязанный к рукояти зеркала (Чугунов 2005. С. 75. Ил. 4). Конструкция сложносоставных деревянных гребней также аналогична алды-бельским изделиям из могил Аржана-2 (Чугунов 2004. С. 28). Ритуальное предназначение зеркал несомненно. На могильнике найдено восемь этих предметов, представляющих два типа. К первому относятся дисковидные зеркала с центральной петлей (ил. 14, 2) (курганы 1, 3 и 10) или кнопкой на четырех ножках (ил. 14, 1) (курган 17); ко второму – с боковой рукоятью различных форм (курганы 15, 18 и 20) (ил. 11, 11; 14, 3). Обычно зеркала в могиле находятся в районе пояса или у бедра погребенного, в специальном футляре из кожи, войлока или ткани. В отверстие рукояти часто продет кожаный ремень. Однако не менее часто встречается иное расположение зеркала в погребальном комплексе. Уже упоминалось необычное его место – над головой погребенного – в кургане 10. В непотревоженном срубе кургана 15 одно из зеркал лежало в западном углу камеры. На особое отношение к этим предметам указывает фрагментированный экземпляр из кургана 3, где в специальном футляре было положено зеркало с обломанными краями и центральной петлей. Отметим, что сочетание двух типов зеркал в пределах могильника не может служить основанием для относительной хронологии памятников. На могильнике Кош-Пей I оба типа представлены в единых комплексах (Семенов 1994. С. 188). На заключительном этапе культуры скифского типа в Туве применялись только зеркала с боковой рукоятью. Сочетание их с более Ил. 14. Могильник Догээ-Баары 2. Бронзовые зеркала и деранними формами характерно для становления уюкскоревянный составной гребень саглынской традиции. На могильнике Кокэль исследо1 – курган 17; 2 – курган 10; 3 – курган 20; 4 – курган 21, могила 2 ван курган 48, где в срубе найдено зеркало с высоким

МОГИЛЬНИК ДОГЭЭ-БААРЫ 2 КАК ПАМЯТНИК НАЧАЛА УЮКСКО-САГЛЫНСКОЙ КУЛЬТУРЫ ТУВЫ

135

бортиком (Вайнштейн 1966. С. 162–164. Рис. 17. Табл. VII, 11). Остальной сопроводительный инвентарь комплекса в сочетании с особенностями погребального обряда позволяет уверенно отнести этот курган к раннему этапу уюкско-саглынской традиции. Исключением (вместе с зеркалом) является только бронзовое шило с грибовидным навершием и круглым перехватом под ним, характерное для алды-бельских памятников. Как уже отмечалось, для центральных захоронений в срубах характерным атрибутом являются гривны. На могильнике найдены два целых экземпляра (курганы 10 и 15) и несколько фрагментов (курганы 12, 19 и 20). Гривны, сделанные из бронзового прута, обтянутого золотым листом, различаются по конструкции и способу ношения. Из кургана 10 происходит экземпляр в виде полукольца, подвешивавшегося за петли на концах при помощи кожаного ремешка (ил. 15, 2). Иначе сделана гривна, найденная в кенотафе – в виде кольца, свернутого в полтора оборота. Этот предмет должен был опоясывать шею вокруг. Обернута золотом была только лицевая часть с заходящими друг за друга концами. Первый тип этих изделий может восходить к алды-бельским пекторалям, которые также подвешивались за отверстия или петли по краям. Еще более похожий на гривну из кургана 10 предмет найден в кургане Аржан – нашейное украшение из плоского золотого листа с петлями по краям (Грязнов 1980. С. 25). Показательно, что пектораль, вырезанная из золотого листа и полностью аналогичная алды-бельским, найдена в коллективной могиле кургана 6 (ил. 15, 1). В то же время отметим, что гривна, известная в комплексе Аржана-2, совсем другая. Почти в каждом взрослом погребении могильника обнаружены фрагменты железных шпилек с шаровидными навершиями. Навершия, а иногда и часть железного стержня под ними, часто обкладывались золотым листом. Реконструируемая длина шпилек обычно не меньше 10 см. Местонахождение шпилек в могиле – за черепами погребенных. В кургане 15 зафиксированы бусины, надетые на острые концы этих предметов. Наиболее полный набор украшений головного убора или прически обнаружен in situ в кургане 17. За головой погребенной женщины зафиксировано пять железных шпилек, округлые фигурные навершия которых обтянуты золотом. Одна из них выделялась крупными размерами, и у нее, помимо навершия, была обтянута тисненой фольгой верхняя часть стержня. Шаровидное навершие ее выполнено в виде свернувшегося в клубок зверя. Кроме того, здесь же найдены пастовые и пиритовые бусы и четырехлепестковые листики тонкой золотой фольги (ил. 16, 1–4, 8, 9). Возможно, что частью шпилек являются фрагменты прямых бронзовых стержней, найденные в нескольких могилах (курганы 3 и 11). На то, что шпильки делались из бронзы, указывает замечательный экземпляр с золотым навершием в виде фигурки козла из раскопок С. А. Теплоухова (Полторацкая 1966. С. 87. Рис. 6, 7). Объемное изображение животного на этом предмете аналогично навершиям головных уборов из уюкско-саглынских курганов, исследованных на могильниках Кош-Пей I (Семенов 1994. С. 192. Рис. 5) и Теплая (Bokovenko 1994. Р. 51. Fig. 4, 4). Традиция ношения особой прически, закрепленной булавками специфической формы, вероятно, восходит в Туве к раннескифскому времени, что уже отмечалось при анализе материалов могильника Копто (Чугунов 2005. С. 80). Головные уборы, украшенные сверху фигуркой животного, появляются в Туве несколько позже, в рамках уюкско-саглынской традиции. Серьги, найденные на могильнике, изготовлены из золотой проволоки (курганы 15 и 20) или скрученного листа (курган 21) в виде кольца, согнутого в полтора оборота (ил. 16, 14). В одном случае (курган 10) один из концов проволоки загнут, образуя дополнительное маленькое колечко, к которому, видимо, было подвешено вырезанное из золотого листа пламевидное украшение (ил. 16, 12, 13). Серьга из кенотафа кургана 15 также имела подвеску в виде цепочки, дополнительного колечка и бусин – одной сердоликовой и трех пастовых. Отметим, что все составные части серьги лежали in situ отдельно и их соединение не вполне ясно. Возможно, маленькое кольцо связывало серьгу с цепочкой, но, может быть, оно находилось на конце подвески и распределяло отводы бус. Бусины найдены во многих комплексах. На могильнике встречены каменные бусины из сердолика, хризопраза и амазонита. Все эти камни могут иметь местное происхождение (Кудрявцев 1996). Стеклянные бусины по форме аналогичны алды-бельским – конические с округлым основанием. Состав стекла нескольких бусин был проанализирован в лаборатории научно-технической Ил. 15. Могильник Догээ-Баары 2 экспертизы Государственного Эрмитажа (эксперт М. Б. ДнепровУкрашения: 1, 3 – золотые пектораль и коническая). Бусины из курганов 19 и 20 сделаны из зольного (калийного) ская обкладка из кургана 6; 2 – обтянутая золотым листом бронзовая гривна из кургана 10 стекла и в качестве красителя использована медь или оловянистая

136

К. В. ЧУГУНОВ

10

1

2

3

4

5

6

11 8

7

0

3 см

9

18

19

14

12 13

16

17

15

22

20

0

21

23

24

3 см

25

Ил. 16. Могильник Догээ-Баары 2 Находки из комплексов: 1–4, 7–11, 14, 22–24 – курган 17; 5, 6 – курган 15; 12, 13 – курган 10; 15, 18, 21 – курган 18; 16, 17, 20 – курган 11; 25 – курган 11, могила 4; 19 – курган 20 1–4 – железо, золото; 5 – железо, золото, стекло; 6 – железо; 7 – стекло, 8 – пирит; 10 – хризопраз; 11 – бронза, кожа; 9, 12–15 – золото; 20 – керамика; 21, 25 – дерево; 22 – рог, кожа; 16, 18, 19, 23 – бронза; 17 – бронза, шерсть; 24 – бронза, рог, кожа

МОГИЛЬНИК ДОГЭЭ-БААРЫ 2 КАК ПАМЯТНИК НАЧАЛА УЮКСКО-САГЛЫНСКОЙ КУЛЬТУРЫ ТУВЫ

137

бронза. По А. В. Галибину (Галибин 2001), это стекло «киммерийского» типа, известное из степных европейских памятников XII(XI)–VII вв. до н. э. В азиатском регионе известен аналогичный образец из могильника Береш (II–I вв. до н. э. по традиционной хронологии). В Большом Новоселовском кургане – престижном захоронении конца сарагашенского этапа тагарской культуры – найден бронзовый котелок (аналогичный обнаруженному в кургане 15), на дне которого застыл слой стекловидной массы, состав которой идентичен калийному стеклу (Курочкин 1993. С. 32). Таким образом, можно предположить местное производство бусин из зольного стекла. Интересно, что в Европе такой состав стекла появляется только в IX–X вв. н. э. (Галибин 2001). Глазчатые цветные бусины, найденные в кургане 20, вероятно имеют импортное происхождение и бытуют в Туве на протяжении всего скифского времени: наиболее ранний экземпляр известен из могильника Усть-Хадынныг I (курган 31 могила 2), поздние происходят из могильника Суглуг-Хем (Семенов 2003). В качестве многофункциональных застежек и подвесок (амулетов) широко употреблялись просверленные клыки и зубы диких животных. Клык волка из кургана 10 оформлен в виде головы орла или грифона (ил. 17). В его средней части просверлено отверстие, обведенное рельефным кольцом, обозначающим глаз. От него отходит прошлифованная полоса, которая в сочетании с формой клыка обозначает клюв. Этот предмет мог использоваться в качестве застежки или украшения портупеи какого-нибудь оружия. Просверленные зубы кабана, судя по находкам их in situ, применялись именно так (курганы 15 и 19) (ил. 10, 5). Клыки кабана часто располагались на концах кушака или ремня, что зафиксировано в курганах 15 и 17 (ил. 13, 17, 18). Клыки кабарги и зубы марала с отверстиями в верхней части – очень частая находка. Когда удается зафиксировать их первоначальное положение в погребении, они сосредоточены в районе пояса. В срубе кургана 19 по пять подвесок из клыков кабарги вместе со стеклянными бусами лежало вдоль бедренных костей погребенной женщины. Вероятно, они были нашиты на одежду или украшали свисающие концы кушака. Оригинальны изделия из позвонков крупных рыб, найденные в двух могилах (курганы 7 и 16). Они имеют парные отверстия по бокам, причем с одной стороны – близко друг к другу, а с противоположной – разнесены в стороны. Представляется, что эти предметы можно интерпретировать как застежки, стягивавшие ремень или шнур наподобие современной застежки-«молнии» (ил. 13, 7). Примечательной находкой в непотревоженной могиле кургана 15 является бронзовая курильница с кольцевыми ручками (ил. 18). В Туве это четвертая находка котелка такого типа в уюкско-саглынском комплексе. Наиболее близкий по размерам, но с меньшим диаметром ручек, котел был найден в сильно ограбленном кургане могильника Ховужук в Центральной Туве (Маннай-оол 1970. С. 42. Рис. 5). Еще два, сходные по пропорциям, но меньших размеров, происходят из могильников Аймырлыг (Мандельштам 1992. Табл. 79, 18) и Кош-Пей I (Семенов 1994. С. 192). На территории Минусинской котловины такая же курильница найдена в богатом комплексе Новоселовского кургана (Курочкин 1993а. С. 27. Рис. 48). Отметим, что два последних памятника несомненно относятся к числу престижных захоронений и содержат большое количество украшений из золота. Необходимо упомянуть курильницу из Второго Пазырыкского кургана, отличающуюся от перечисленных наличием конического поддона (Руденко 1953. Табл. ХХIV, 2). На более отдаленных территориях типологически сходные котелки известны на Памире (Литвинский 1972. С. 44–49), в Казахстане (Спасская 1956. Табл. 1; Demidenko, Firsov 2002), в Поволжье (Смирнов 1964. Рис.70б, 10, 11). Что касается назначения и причин помещения котелков в погребальный комплекс, то ответ на этот вопрос дает пазырыкская курильница. Д. Г. Савинов, рассматривая погребальный инвентарь из Больших курганов Алтая, пришел к выводу, что большинство предметов, найденных в свободной от погребения части камеры, не принадлежали умершему, а были использованы в ритуальных обрядах «проводов» покойного (Савинов 1995. С. 7–8). Отметим, что курильница из Догээ-Баары тоже стояла в свободной части

Ил. 17. Могильник Догээ-Баары 2, курган 10 Изделие из клыка волка

Ил. 18. Могильник Догээ-Баары 2, курган 15 Бронзовая курильница

138

К. В. ЧУГУНОВ

сруба. Не исключено, что так же, как и во Втором Пазырыкском кургане, здесь производились обряды общения с умершими предками, сопровождаемые воскурениями. Неоднократные ритуальные действия, совершавшиеся в курганах и погребальных камерах после похорон, отмечались исследователями (Савинов 1992. С. 109; Курочкин 1993б. С. 27–31). На могильнике Догээ-Баары стратиграфически прослежено длительное существование памятника в качестве погребально-поминального комплекса (Чугунов 1994. С. 197; 1995. С. 10–11). То, что курильницы обнаружены не в каждом непотревоженном уюкско-саглынском комплексе, говорит о специфике именно этого захоронения. Возможно, она связана с устройством кенотафа и его центральным местом в погребальном обряде кургана. Каменный сосуд простейшей формы, обнаруженный в той же могиле (ил. 3), по своей семантической нагрузке может быть сопоставим с рассмотренной выше курильницей, хотя возможно и иное назначение этого артефакта. В погребальных памятниках скифского времени Саяно-Алтайского региона эта категория предметов встречается редко. Сосуды из камня найдены всего в двух комплексах: в кургане 2 могильника на реке Теплая (Bokovenko 1994. Fig. 3, 2) и в кургане, раскопанном экспедицией Государственного Эрмитажа в Уюкской котловине Тувы (Марсадолов 1991). В курганах алды-бельской культуры они встречены дважды – два сосуда происходят из основной могилы Аржана-2 и половина каменной плошки найдена под насыпью кургана 2 могильника УстьХадынныг I (Раскопки А. В. Виноградова 1979 г.). В то же время жертвенники из камня различных форм – от самых простейших до каменных столиков на ножках – распространены в памятниках тасмолинской культуры Казахстана (Кадырбаев 1966. С. 391, 392) и у савроматов Поволжья и Южного Приуралья (Смирнов, Петренко 1963. Табл. 20, 30). Высказано мнение, что эти предметы служили для растирания красок (Зуев 1996). В связи с этим представляет интерес находка в срубе кургана 6 небольшого охристого камня треугольной формы, имеющего острую грань со следами затертости. Возможно, это своеобразный «косметический карандаш», использовавшийся для рисования во время погребальных ритуалов. На то, что в каких-то случаях такие обряды проводились, указывают следы раскраски на мужском черепе из кургана 19. Как уже отмечалось, на раннем этапе в погребальном обряде уюкско-саглынских памятников редко употреблялась керамическая посуда. На могильнике она найдена в престижном захоронении кургана 20. Два горшка с высоким широким горлом и горизонтальными валиками на плечиках и под венчиком имеют многочисленные аналогии в уюкско-саглынских комплексах Тувы. На стенках горшков видны следы криволинейной росписи темной краской. Еще один целый сосуд найден в срубе кургана 18 – за головами погребенных стояла керамическая курильница (ил. 19). Фрагменты керамики найдены среди камней наземных сооружений, что свидетельствует о применении керамической посуды в поминально-обрядовой практике кочевников. Деревянная посуда зафиксирована почти во всех срубах могильника. Она устанавливалась за головами погребенных и содержала, видимо, какую-то жидкую или кашеобразную пищу. В ряде случаев внутри нее зафиксирована сыпучая органика Ил. 19. Могильник Догээ-Баары 2, курган 18 желтого цвета. Костей животных, свидетельствующих о том, что поКерамический сосуд – курильница койникам клали мясо, в сосудах не обнаружено. Куски жертвенного мяса укладывались обычно на уровне перекрытия по периметру погребальной камеры или, реже, внутри по углам сруба. Как правило, это разные части туши барана. Формы деревянной посуды различны – плоские удлиненные блюда, ковши и сферические чаши, изготавливавшиеся в основном из березового капа (определение А. И. Семенова и М. И. Колосовой). Рукояти ковшей, найденные на могильнике, выполнены в виде ноги копытного (курганы 6, 10 и 11). Треснутые стенки деревянной посуды ремонтировались бронзовыми скобками (курганы 1 и 11). В срубе кургана 3 найдены остатки берестяной коробочки с круглым дном. На могильнике Догээ-Баары 2 получен небольшой, но достаточно выразительный комплекс вещей, выполненных в зверином стиле (ил. 20). В основном это изображения одиночных животных или их протом. Если справедливо мнение специалистов, что искусство звериного стиля развивалось от реализма к стилизации, то в материалах могильника представлены как ранний, так и поздний изобразительные каноны. Украшение стержневидной застежки из кургана 10 в виде объемной фигурки барана со свисающими ногами и поднятой вверх мордой (ил. 20, 8), как уже отмечено, находит ближайшую параллель в материалах кургана Аржан-2, многие предметы искусства которого в свою очередь восходят к аржано-майэмирской стилистике начального этапа эпохи ранних кочевников (Чугунов 2004а. С. 275). Копыто, вырезанное на окончании рукояти деревянного ковша (курган 11) – мотив, известный

139

МОГИЛЬНИК ДОГЭЭ-БААРЫ 2 КАК ПАМЯТНИК НАЧАЛА УЮКСКО-САГЛЫНСКОЙ КУЛЬТУРЫ ТУВЫ

2

1

3

4

7

5

8

9

10

11

13

14 0

0

6

12

15

3 см

3 см 16

Ил. 20. Могильник Догээ-Баары 2 Находки из комплексов: 1 – курган 4; 2–4, 6, 7, 11, 12 – курган 20; 5, 14 – курган 12; 8 – курган 10; 9, 10: курган 21; 13 – курган 16; 15 – курган 30; 16 – курган 8 1, 8, 14, 15 – бронза; 2, 5, 6, 9–12 – золото; 3, 4, 7 – кость; 13 – бронза, кожа; 16 – дерево

140

К. В. ЧУГУНОВ

в самых ранних кочевнических комплексах Евразии. Нашивки из золотой фольги в виде горных козлов с подогнутыми ногами (ил. 20, 9, 10) (курган 21) имеют широкий круг аналогий (Килуновская 1994. С. 119), в том числе и в материалах могильника Южный Тагискен, где в той же манере выполнены изображения сайгаков (Итина 1992. Табл. 5, 31). После открытия комплекса материалов из Аржана-2 можно утверждать, что традиция украшения костюма зооморфными нашивными бляшками известна в Туве с раннескифского времени. При этом некоторые образы не представлены в алды-бельском культурном комплексе. Например, найденные в курганах 12 и 20 изображения хищной птицы с распростертыми крыльями и повернутой вбок головой (ил. 20, 2, 5, 6) широко распространены именно в уюкско-саглынских памятниках, причем на всем протяжении культуры (Семенов 1992. С. 119). То же можно сказать и о нашивках с изображениями двух оленьих голов, обнаруженных в могилах курганов 20 и 30 (ил. 20, 11). Однако, несмотря на отсутствие аналогий этим изделиям в предшествующей культуре Тувы, соответствия им обнаруживаются на территории Казахстана, в частности в комплексах Чиликты и Жалаулинского клада. В основной могиле кургана 20 найдены великолепные образцы резьбы по кости – остатки двух футляров, к сожалению, фрагментированных, покрытых изображениями животных (ил. 20, 3, 7). На одном сохранились части гравированной фигуры барана с поджатыми передними ногами и вывернутым крупом, а также фрагмент морды лошади с согнутой передней ногой. На втором – оскаленная пасть хищника, выполненного в орнаментальной манере. Образы и манера исполнения этих животных напоминает пазырыкские изделия. В такой же манере, но уже в золоте, исполнена овальная нашивная бляха с изображением стилизованного копытного животного (ил. 20, 12). Здесь же найден овальный костяной медальон, возможно, служивший дном одному из футляров. На нем выгравировано изображение свернувшегося в кольцо хищника, причем показаны глаз, ухо, нос, оскаленная пасть, грива и задняя нога (ил. 20, 4). Хвост только намечен, а рисунок передней ноги отсутствует. Здесь налицо использование одного из древнейших в искусстве звериного стиля мотива, но решенного уже с композиционными ошибками. Хотя, может быть, для художника важнее было передать оскаленную пасть зверя, чем вписать в композицию переднюю ногу. Ближайшие аналогии резным костяным футлярам из кургана 20 известны из материалов могильника Аймырлыг (Мандельштам 1992. Табл. 77, 45–48; 78, 15–17). Произведения искусства из кургана 20 нельзя отнести к ранней изобразительной традиции, так же как и стилизованные головки грифонов на втоке из кургана 15 и обойме из кургана 16. Однако комплексы этих памятников неразрывно связаны с контекстом всего могильника. Видимо, надо признать, что в искусстве уюкско-саглынских племен продолжают жить каноны раннего звериного стиля, наследуемые вместе с алды-бельскими традициями духовной культуры. В то же время оно было открыто для инноваций, которые наиболее ярко проявляются в индивидуальных произведениях на органическом материале. В заключение необходимо остановиться на абсолютной хронологии могильника Догээ-Баары 2, для образцов из погребений которого получено значительное количество радиоуглеродных дат (Евразия в скифскую эпоху 2005. С. 155–160). Дата образца из кургана 19 при калибровке показала достаточно узкий интервал календарного возраста: 415–380 гг. до н. э. при 90 % вероятности, что обусловлено резким падением калибровочной кривой, свидетельствующим о повышении содержания радиоуглерода в атмосфере в исследуемом временном диапазоне (Зайцева и др. 1996. С. 66). Комбинированная дата двух образцов из кургана 16 тоже довольно узкая, особенно при 1 σ: 2342 ± 25 BP. Курган 15 – единственный памятник из исследованных здесь, могила которого сохранилась в непотревоженном виде (Чугунов 1996). Для этого комплекса получена серия из шести дат, комбинированное значение которых (при 84 % вероятности) укладывается в промежуток от 520 до 400 г. до н. э. При этом получение двух дат из одного дендрообразца с известным количеством колец позволяет сузить датировку до интервала 410–370 гг. до н. э. С учетом того, что курган 15 располагается в одной «цепочке» с рассмотренными выше курганами 16 и 19, датировка его рубежом V–IV вв. до н. э. вполне вероятна. Комбинированная дата кургана 10 при 95,4 % вероятности достаточно широка: 520–390 гг. до н. э. Для курганов 1, 3, 6, 7 и 20 также получены даты по образцам дерева и текстиля. Как правило, верхние границы их калиброванных интервалов не выходят за рубеж 400 г. до н. э., что, вероятно, близко календарному возрасту формирования могильника. Даты спилов двух образцов, использованных для сооружения кургана 8, получены с использованием метода согласования («wiggle matching»). Их значения близки и составляют 353 ± 10 и 365 ± 15 гг. до н. э. Кроме того, для образцов лиственничных бревен погребальных камер курганов 8 и 12 в дендрохронологической лаборатории Института археологии и этнографии СО РАН И. Ю. Слюсаренко были построены дендрошкалы. По методике, примененной ранее для проверки мастер-шкалы Больших Пазырыкских курганов, было проведено сопоставление шкал тувинских и алтайских памятников. Причем сопоставления сделаны для алтайских дендрошкал, полученных разными исследователями. В результате выяснено, что курган 8 старше наиболее ранних курганов 1 и 2 Пазырыкского могильника на 80 лет, а курган 12 – на 90 лет (Васильев, Слюсаренко, Чугунов 2002).

141

МОГИЛЬНИК ДОГЭЭ-БААРЫ 2 КАК ПАМЯТНИК НАЧАЛА УЮКСКО-САГЛЫНСКОЙ КУЛЬТУРЫ ТУВЫ

Радиоуглеродные датировки комплексов могильника Догээ-Баары 2 № п/п

Шифр лаборатории

Дата ВР

Дата ВС 1 σ (68,2 %)

Дата ВС 2 σ (95,4 %)

Образец

Курган, могила

1

Ua–12970

2490 ± 45

770–520 (68,2 %)

790–480 (86,8 %) 470–410 (8,6 %)

Текстиль

Курган 1

2

Bln–4838

2425 ± 34

760–720 (10,9 %) 540–400 (57,3 %)

770–680 (24,1 %) 670–630 (5,5 %) 600–570 (2,0 %) 560–400 (63,7 %)

Дерево

Курган 3, могила 3

3

Ua–12969

2435 ± 45

760–690 (19,4 %) 550–400 (48,8 %)

770–610 (36,5 %) 600–400 (58,9 %)

Текстиль

Курган 3

4

Ua–12971

2420 ± 45

752–700 (15,6 %) 540–400 (52,6 %)

770–610 (32,3 %) 600–390 (63,1 %)

Текстиль

Курган 6

5

Ле–5214

2490 ± 20

770–750 (1,3 %) 700–540 (66,9 %)

780–510 (95,4 %)

Дерево

Курган 7

6

Bln–4923

2364 ± 31

510–380 (68,2 %)

760–700 (5,0 %) 520–380 (90,4 %)

Дерево

Курган 7

7

Ле–5136a

2375 ± 30

520–390 (68,2 %)

760–700 (7,8 %) 540–380 (87,6 %)

Дерево, внешние кольца

Курган 10

8

Ле–5136b

2380 ± 30

520–390 (68,2 %)

760–700 (9,3 %) 540–390 (86,1 %)

Дерево, внутренние кольца

Курган 10

9

Ле–5189

2385 ± 25

520–390 (68,2 %)

760–700 (6,7 %) 540–530 (1,1 %) 520–390 (87,6 %)

Дерево, центральные кольца

Курган 10

10

Ua–12968

2425 ± 45

760–700 (17,4 %) 540–400 (50,8 %)

770–610 (33,9 %) 600–400 (61,5 %)

Кожа

Курган 10

11

Ле–5211a

2300 ± 35

410–350 (56,4 %) 280–260 (11,8 %)

410–350 (61,2 %) 320–200 (34,2 %)

Дерево, 20 внутренних колец

Курган 15

12

Ле–5211b

2365 ± 35

520–380 (68,2 %)

760–690 (8,7 %) 540–370 (86,7 %)

Дерево, 30 внутренних колец

Курган 15

13

Ле–5212

2435 ± 25

760–720 (12,0 %) 540–400 (56,2 %)

760–680 (26,1 %) 670–630 (4,6 %) 600–570 (1,5 %) 550–400 (63,2 %)

Дерево

Курган 15

14

Ле–5213

2480 ± 30

770–520 (68,2 %)

770–480 (87,1 %) 470–410 (8,3 %)

Дерево

Курган 15

15

Bln–4924

2397 ± 32

520–400 (68,2 %)

760–680 (16,8 %) 550–390 (78,6 %)

Дерево

Курган 15

16

Ua–12972

2450 ± 45

760–680 (32,1 %) 670–640 (5,2 %) 590–580 (1,1 %) 550–410 (38,8 %)

770–400 (95,4 %)

Текстиль

Курган 15

17

Ле–5215

2360 ± 39

520–380 (68,2 %)

760–680 (9,8 %) 550–360 (85,6 %)

Дерево

Курган 16

142

К. В. ЧУГУНОВ

Продолжение таблицы № п/п

Шифр лаборатории

Дата ВР

Дата ВС 1 σ (68,2 %)

Дата ВС 2 σ (95,4 %)

18

Bln–4925

2319 ± 32

410–370 (63,1 %) 270–260 (5,1 %)

420–350 (79,5 %) 300–230 (15,9 %)

Дерево

Курган 16, могила 2

19

Ле–5188

2350 ± 20

405–394 (68,2 %)

485–465 (2,6 %) 450–440 (2,0 %) 415–380 (90,8 %)

Дерево

Курган 19, могила 1

20

Ле–5196

2510 ± 25

780–750 (5,3 %) 690–660 (10,4 %) 550–540 (52,5 %)

800–520 (95,4 %)

Дерево, половина колец бревна

Курган 20

21

Ле–5206

2410 ± 25

520–400 (68,2 %)

760–680 (16,1 %) 550–400 (79,3 %)

Дерево, 18 внешних колец

Курган 20

Образец

Курган, могила

Из приведенной таблицы видно, что в целом датировки образцов из комплексов могильника колеблются в широком диапазоне от VIII до IV вв. до н. э., однако наиболее вероятна вторая половина этого периода. Несколько узких дат, обусловленных падением калибровочной кривой, позволяют скорректировать хронологию могильника в рамках V–IV вв. до н. э. Таким образом, полученные в результате исследований могильника Догээ-Баары 2 материалы позволяют сделать ряд выводов. Сравнение всех компонентов погребального обряда и материального комплекса памятника с известной на сегодняшний день культурой предшествующего периода показывает гораздо более тесную их взаимосвязь с алды-бельской культурой Тувы. Это позволяет считать, что обобщенно рассмотренные в этой работе комплексы относятся к началу становления и формирования уюкско-саглынских традиций, то есть являются своего рода «переходными» памятниками. В переходный период многие традиционные элементы материальной и духовной культуры раннескифского времени сохраняются неизменными или трансформируются. К алды-бельским традициям в раннем уюкско-саглынском обряде можно отнести погребения детей в колодах в отдельных могилах, отсутствие керамики в погребальных комплексах, установку вертикальных столбов или оленных камней. Звериный стиль в искусстве также некоторое время сохраняет ранние каноны. В материальной культуре переходные памятники характеризуются сочетанием ранних и более поздних типов вещей. В ряде случаев прослеживается типологическая трансформация исходных ранних форм предмета. Наличие достаточно большой серии радиоуглеродных датировок в сочетании с представительной серией исследованных комплексов позволяет на сегодняшний день считать могильник Догээ-Баары 2 опорным памятником для периода трансформации традиций раннескифского времени и становления новой уюкско-саглынской культуры, несомненно связанной с некой инновационной волной. Характер и источник ее пока не совсем ясен. Предположения и гипотезы, связанные с различным видением культурно-исторических процессов на территории Тувы в V в. до н. э. высказывались неоднократно многими специалистами, в том числе и автором настоящей статьи (Чугунов 2001). Д. Г. Савинов предполагает взаимосвязь процессов, происходивших в азиатских степях в середине 1 тысячелетия до н. э. с военной активностью державы Ахеменидов, что весьма перспективно и позволяет рассматривать данные археологии в контексте общеисторических событий (Савинов 2002). Дальнейшие исследования, несомненно, внесут коррективы в понимание культурогенеза центрально-азиатских кочевников скифского времени и поставят очередные вопросы. А пока на могильнике Догээ-Баары 2 продолжаются работы и памятник каждый год открывает новые страницы древней истории Тувы – прекрасной страны, куда нас впервые привез наш дорогой Шеф – Алексей Владимирович Виноградов. ЛИТЕРАТУРА Акишев 1973 – Акишев К. А. Саки азиатские и скифы европейские // Археологические исследования в Казахстане. Алма-Ата, 1973. Вайнштейн 1966 – Вайнштейн С. И. Памятники казылганской культуры // Труды ТКАЭ. Т. 2. М.; Л., 1966. Васильев, Слюсаренко, Чугунов 2002 – Васильев С. С., Слюсаренко И. Ю., Чугунов К. В. Актуальные вопросы хронологии скифского времени Саяно-Алтая // Степи Евразии в древности и средневековье: Сб. материалов конф., посв. 100-летию со дня рожд. М. П. Грязнова. СПб., 2002. Кн. 2. С. 24–27.

МОГИЛЬНИК ДОГЭЭ-БААРЫ 2 КАК ПАМЯТНИК НАЧАЛА УЮКСКО-САГЛЫНСКОЙ КУЛЬТУРЫ ТУВЫ

143

Виноградов 1980 – Виноградов А. В. Памятник алды-бельской культуры в Туве // Новейшие исследования по археологии Тувы и этногенезу тувинцев. Кызыл, 1980. Галибин 1989 – Галибин А. В. Состав стекла как археологический источник. СПб., 2001. Грязнов 1980 – Грязнов М.П. Аржан: царский курган раннескифского времени. Л., 1980. Евразия в скифскую эпоху 2005 – Алексеев А. Ю., Боковенко Н. А., Васильев С. С., Дергачев В. А., Зайцева Г. И., Ковалюх Н. Н., Кук Г., Плихт Й., Посснерт Г., Семенцов А. А., Скотт Е. М., Чугунов К. В. Евразия в скифскую эпоху: радиоуглеродная и археологическая хронология. СПб., 2005. Завитухина 1983 – Завитухина М. П. Древнее искусство на Енисее. Л., 1983. Зайцева и др. 1996 – Зайцева Г. И., Семенцов А. А., Герсдорф Г., Наглер А., Чугунов К. В., Боковенко Н. А., Лебедева Л. М. Новые радиоуглеродные даты археологических памятников кочевников степной зоны Южной Сибири и Центральной Азии // Радиоуглерод и археология. СПб., 1996. Вып. 1. С. 65–67. Зуев 1996 – Зуев В. Ю. Научный миф о «савроматских жрицах» // Жречество и шаманизм в скифскую эпоху. СПб., 1996. Итина 1992 – Итина М. А. Ранние саки Приаралья // Степная полоса Азиатской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1992. Кадырбаев 1966 – Кадырбаев М. К. Памятники тасмолинской культуры // Древняя культура Центрального Казахстана. АлмаАта, 1966. Килуновская 1994 – Килуновская М. Е. Произведения мелкой пластики скифского времени из Тувы // Памятники древнего и средневекового искусства. Проблемы археологии. СПб., 1994. Вып. 3. Кирюшин, Степанова 2004 – Кирюшин Ю. Ф., Степанова Н. Ф. Скифская эпоха Горного Алтая. Ч. III: Погребальные комплексы скифского времени Средней Катуни. Барнаул, 2004. Кисель 2000 – Кисель В. А. «…Он привязал к бедру кинжал…» (об одном из способов ношения клинкового оружия) // АВ. СПб., 2000. Вып. 7. Кисель, Николаев, Хаврин 2005 – Кисель В. А., Николаев Н. Н., Хаврин С. В. Некоторые итоги исследования средневековых захоронений могильника Догээ-Баары в Туве // Археологические экспедиции за 2004 год: Сб. докладов. СПб., 2005. Кубарев 1987 – Кубарев В. Д. Курганы Уландрыка. Новосибирск, 1987. Кудрявцев 1996 – Кудрявцев В. И. Камнесамоцветное сырье Республики Тыва (история изучения, классификация и обзор ресурсов). Кызыл, 1996. Курочкин 1993 – Курочкин Г. Н. Раскопки скифского «царского» кургана на юге Сибири // АВ. СПб., 1993. Вып. 2. Курочкин 1993а – Курочкин Г. Н. Богатые курганы скифской знати на юге Сибири. СПб., 1993. Курочкин 1993б – Курочкин Г. Н. Путешествие в преисподнюю: шаманские мистерии в глубинах скифского кургана // ПАВ. СПб., 1993. Вып. 6. Кызласов 1979 – Кызласов Л. Р. Древняя Тува. М., 1979. Литвинский 1972 – Литвинский Б. А. Древние кочевники «крыши мира». М., 1972. Мандельштам 1992 – Мандельштам А. М. Ранние кочевники скифского периода на территории Тувы // Степная полоса Азиатской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1992. Маннай-оол 1970 – Маннай-оол М. Х. Тува в скифское время (Уюкская культура). М., 1970. Марсадолов 1991 – Марсадолов Л. С. Курган 6 в. до н. э. у пос. Аржан в Туве // Проблемы хронологии и периодизации археологических памятников Южной Сибири: Тез. конф. Барнаул, 1991. Николаев, Хаврин 2004 – Николаев Н. Н., Хаврин С. В. Некоторые итоги полевых исследований 2001–2003 гг. на могильнике Догээ-Баары II // Археологические экспедиции за 2003 год. СПб., 2004. Полосьмак 1994 – Полосьмак Н. В. «Стерегущие золото грифы». Новосибирск, 1994. Полторацкая 1966 – Полторацкая В. Н. Памятники эпохи ранних кочевников в Туве: по раскопкам С. А. Теплоухова // АСГЭ. Л., 1966. [Вып.] 8. Руденко 1953 – Руденко С. И. Культура населения Горного Алтая в скифское время. М.; Л., 1953. Савинов 1992 – Савинов Д. Г. Реконструкция погребального комплекса кургана Аржан, его компоненты и аналогии // Северная Евразия от древности до средневековья. СПб., 1992. Савинов 1995 – Савинов Д. Г. О ритуальном назначении погребальных камер больших пазырыкских курганов // Сакральное в культуре: Тез. конф. СПб., 1995. С. 7–8. Савинов 1996 – Савинов Д. Г. Древние поселения Хакасии. Торгажак. СПб., 1996. Савинов 2002 – Савинов Д. Г. Ранние кочевники Верхнего Енисея (археологические культуры и культурогенез). СПб., 2002. Семенов 1992 – Семенов Вл. А. Воинские погребения ранних кочевников Тувы // АВ. СПб., 1992. Вып. 1. Семенов 1994 – Семенов Вл. А. Хронология курганов знати могильника Кош-Пей 1 в Уюкской котловине в Туве // Элитные курганы степей Евразии в скифо-сарматскую эпоху. СПб., 1994. Семенов 2001 – Семенов Вл. А. Сыпучий Яр – могильник алды-бельской культуры в Туве // Евразия сквозь века: Сб. науч. трудов, посв. 60-летию со дня рожд. Д. Г. Савинова. СПб., 2001. С. 167–172. Семенов 2003 – Семенов Вл. А. Суглуг-Хем и Хайырыкан – могильники скифского времени в Центрально-тувинской котловине. СПб., 2003. 240 с. Смирнов, Петренко 1963 – Смирнов К. Ф., Петренко В. Г. Савроматы Поволжья и Южного Приуралья // САИ. М., 1963. Вып. Д 1-9. Спасская 1956 – Спасская Е. Ю. Медные котлы ранних кочевников Казахстана и Киргизии // УЗ Алма-Атинского пединститута. Алма-Ата, 1956. Т. XI (1). Членова 1981 – Членова Н. Л. Связи культур Западной Сибири с культурами Приуралья и Среднего Поволжья в конце эпохи бронзы и в начале железного века // Проблемы западно-сибирской археологии. Эпоха железа. Новосибирск, 1981.

144

К. В. ЧУГУНОВ

Чугунов 1994 – Чугунов К. В. Исследование погребально-поминального комплекса на могильном поле Догээ-Баары в Туве // Элитные курганы степей Евразии в скифо-сарматскую эпоху: Тез. конф. СПб., 1994. С. 195–199. Чугунов 1995 – Чугунов К. В. К вопросу о дискретности погребальных комплексов // Курган: историко-культурные исследования и реконструкции: Тез. конф. СПб., 1995. С. 10–11. Чугунов 1996 – Чугунов К. В. Погребальный комплекс с кенотафом из Тувы // Жречество и шаманизм в скифскую эпоху. СПб., 1996. С. 69–80. Чугунов 1996а – Чугунов К. В. Археологические параллели одному изобразительному мотиву в искусстве ранних кочевников Евразии // Номадизм: прошлое, настоящее в глобальном контексте и исторической перспективе. Тез. конф. Улан-Удэ, 1996. С. 86–89. Чугунов 2000 – Чугунов К. В. Бронзовые наконечники стрел скифского времени Тувы. // Мировоззрение. Археология. Ритуал. Культура: Сб. статей к 60-летию М. Л. Подольского. СПб., 2000. С. 213–238. Чугунов 2001 – Чугунов К. В. Локально-хронологические особенности культуры Тувы в середине 1 тысячелетия до н. э. // Евразия сквозь века: Сб. науч. трудов, посв. 60-летию со дня рожд. Д. Г. Савинова. СПб., 2001. С. 173–178. Чугунов 2004 – Чугунов К. В. Аржан – источник // Аржан. Источник в долине царей. Археологические открытия в Туве: Издание по материалам выставки в Государственном Эрмитаже. СПб., 2004. С. 10–39. Чугунов 2004а – Чугунов К. В. Звериный стиль кургана Аржан-2: к постановке проблемы // Изобразительные памятники: стиль, эпоха, композиции: Материалы тематич. науч. конф. Санкт-Петербург, 1–4 декабря 2004 г. СПб., 2004. С. 273–276. Чугунов 2005 – Чугунов К. В. Курганы раннескифского времени могильника Копто и вопрос синхронизации алды-бельской и тагарской культур // АСГЭ. СПб., 2005. [Вып.] 37. С. 66–90. Шульга 2002 – Шульга П. И. Ранние костяные наконечники стрел из курганов скифского времени на Алтае // Материалы по военной археологии Алтая и сопредельных территорий. Барнаул, 2002. С. 43–61. Bokovenko 1994 – Bokovenko N. A. Tomb of saka princes discovered in the Sayans, Siberia // New archaeological discoveries in asiatic Russia and Central Asia. St. Petersburg, 1994. Demidenko, Firsov 2002 – Demidenko S. V., Firsov K. B. Über einen Bronzekesseltyp aus Eurasien // Eurasia Antiqua. Mainz am Rhein, 2002. Bd 8. S. 277–294.

П. П. Азбелев РАННЕСРЕДНЕВЕКОВЫЕ ЦЕНТРАЛЬНОАЗИАТСКИЕ ВАЗЫ: ДЕКОР И КОНТЕКСТ Наиболее эффектная группа глиняных сосудов из раннесредневековых южносибирских погребений – сделанные на гончарном круге вазы. Отточенность форм и изящество пропорций, сложная и разнообразная орнаментика, особая техника изготовления – все это резко отличает вазы от сопровождающих их более или менее грубых лепных горшков. Известны две основные разновидности ваз, обычно называемые кыргызскими и уйгурскими; но этнические определения часто неточны, спорны и некорректны, так что вернее говорить о минусинской и тувинской группах. Первые обнаруживают в могилах на чаатасах и синхронных им могильниках Минусинской котловины, вторые сосредоточены в катакомбах могильника Чааты I в Центральной Туве. История изучения ваз невелика. Л. А. Евтюхова считала, что вазы всего вероятнее изготавливались на месте, а не ввозились откуда-то извне (Евтюхова 1948. С. 92–95). По С. В. Киселеву, техника изготовления и орнаменты ваз – южного, то есть китайского происхождения; появление ваз на Енисее он отнес к VII в., а находки ваз на чаатасах поняты им как свидетельства китае-кыргызских связей (Киселев 1951. С. 588–590). Л. Р. Кызласов располагал уже не только минусинскими, но и тувинскими находками и мог сравнивать их. Автор решил, что те и другие примерно одновременны и равно восходят к прототипам хуннского времени. По его мнению, традицию изготовления круговых ваз принесли в Южную Сибирь из Центральной Азии в II–I вв. до н. э. гяньгуни (Кызласов 1969. С. 74–75). Но существование этой традиции на Енисее в первой половине 1 тысячелетия н. э. ничем не подтверждено, а современные данные не позволяют помещать гяньгуней на Енисее – это было джунгарское племя (Боровкова 1989. С. 62). Позже в статье Л. Р. Кызласова и С. В. Мартынова (1986) был предложен опыт формализованного изучения раннесредневековых южносибирских сосудов, в том числе ваз. К сожалению, методы анализа не были должным образом продуманы. Не учтены ни орнаменты, ни ситуации обнаружения сосудов, ни асимметричность лепных горшков (часто весьма заметная – из нескольких профилей одного сосуда можно построить целую типологию). Авторы «выводят» минусинские вазы из таштыкской керамической традиции, а техника изготовления круговых сосудов, по мнению авторов, сохранялась с хуннского времени, никак не проявляясь в таштыкских материалах; но черепица с крыши здания близ Абакана, по тесту напоминающая круговые вазы и служившая зацепкой для суждений о круговом гончарстве на Енисее в начале новой эры, не имеет отношения к истории глиняной посуды*. У авторов вышло, что кыргызы и уйгуры как бы обменивались традициями: вазы тувинской группы якобы восходят к минусинским, но кыргызские сосуды с налепами на венчике трактуются как влияние культуры могильников Чааты, по Л. Р. Кызласову – уйгурских (VIII–IX вв.), да еще включены в тип, отнесенный к VI в. Опыты формализованного анализа были продолжены в совместной монографии Л. Р. Кызласова и Г. Г. Король (1990). Исследовался прежде всего декор. Выделены технологические и территориальные группы; орнаменты классифицированы по «форме» и по способам нанесения; при этом композиции из оттисков штампа объединены с налепами на венчике, а версии зигзагообразного узора оказались в разных типах. Выводы исследования, основанного на столь некорректной классификации, вряд ли стоит учитывать. Интересно, что на сей раз орнаменты минусинских ваз уже выводятся из тувинских (Кызласова, Король 1990. С. 32) – вопреки результатам предыдущего эксперимента с формулами и графами. ____________________

* См. об этом здании: Вадецкая 1999. С. 71–72, 193–195, 243–244. Там же – литература вопроса. Из новых работ следует указать статью А. А. Ковалева с весьма необычной и крайне дискуссионной интерпретацией этого памятника (Ковалев 2007).

146

П. П. АЗБЕЛЕВ

Отмечу также обзор раннесредневековой южносибирской посуды в статье Ю. С. Худякова (1989). Выделена «чаатинская культура», одним из основных признаков которой оказываются, разумеется, круговые вазы; в остальном работа носит именно обзорный характер. Вопросы хронологии, как обычно у этого автора, не обсуждаются. Никто из исследователей, обращавшихся к изучению ваз, не анализировал типолого-хронологическое соотношение разных групп, не интерпретировал их культурный контекст. Данная статья призвана частично восполнить этот пробел. По ряду черт вазы тувинской группы, как уже отмечалось в литературе, близки хуннским, но есть и существенные различия. Хуннские вазы иначе украшены, их орнаменты богаче и сложнее. Формы и декор хуннских ваз (Давыдова 1985. С. 38–43) отличаются от раннесредневековых. Технологически хуннские вазы не выделяются из прочей посуды, а чаатинские, как и вообще раннесредневековые, – наоборот, уникальны для своего культурного контекста. Возможно, чаатинские вазы в конечном счете действительно восходят к хуннской традиции – но их разделяет ряд этапов типологического развития, не представленный пока в вещественном материале. Минусинские («кыргызские») вазы подобного сходства с хуннскими уже не обнаруживают. Естественно предположить, что если линия развития ваз вообще едина, то типологически тувинские вазы старше минусинских и, возможно, непосредственно прототипичны им. Проверить это можно лишь путем сопоставления ваз тувинской и минусинской групп, независимого от сравнения с возможными хуннскими прототипами. Минусинская группа Орнаменты минусинских ваз едины по технике нанесения узора (очерченные полосы оттисков зубчатого цилиндрического штампа) и по размещению (всегда на верхней трети тулова, прямо под горлом, обычно между двумя опоясывающими полосами). Основанием классификации служит заполнение межполосного пространства. Выделяются четыре типа, или группы орнаментов; три из них вариабельны и серийны (линейные, волютовые и зигзагообразные узоры), четвертая (с вертикальными элементами) выделена условно, без полной уверенности в типологическом единстве соответствующих узоров; уникальные орнаменты не классифицируются (ил. 1). В кыргызской культуре наиболее распространены (и нигде более не встречены) волютовые и зигзагообразные узоры (типы II и III). Отсутствие аналогов за пределами Минусинской котловины требует искать истоки данных типов в более ранней местной – таштыкской* – орнаментике; подчеркну: речь идет не о таштыкском происхождении минусинских ваз, а лишь об истоках двух типов орнамента. Волюты, расходящиеся от точки разрыва опоясывающей полосы (чаще вверх, реже вниз), украшают многие таштыкские сосуды. Обычно на сосуде – лишь одна пара волют, выступающая как семантическая доминанта декора. Впрочем, известны сосуды, украшенные более чем одной такой доминантой: это сосуд с разнокультурного памятника Ай-Дай в Бейском районе Хакасии (Массон, Пшеницына 1994. Фото на с. 17), а также сосуды с чаатасов Уйбатского (Археологические исследования 1941. С. 313. Табл. XLVIII, 2) и Тепсейского (Грязнов 1979, С. 95. Рис. 55а: 14)**. Всё это сосуды на поддонах, причем айдайский сосуд имеет на поддоне подтреугольные прорези, то есть эти необычные сосуды в сущности имитируют металлические котлы с прорезными поддонами, а удвоение пар волют на таштыкских глиняных «котлах» – попытка воспроизвести обычными для местной керамики способами декор металлических котлов. Котлы – редкость в таштыкских склепах, зато их много в кокэльских и чаатинских могилах. В таштыкской орнаментике перепутались два типа декора – узор с доминирующей парой волют-«усов» и имитация декора металлических котлов. Сходное смешение традиций могло происходить и в культуре могильников Чааты, и в кокэльской культуре; но главное в том, что эти сосуды сближают таштыкский «орнамент с доминантой» и декор минусинских ваз. При увеличении числа пар симметричных волют уплотняемый узор трансформируется: волюты соседних пар, расположенных близко одна от другой, читаются уже как отдельный элемент, образуя «закрытую» композицию, со временем замещающую исходную «открытую» (ил. 2). Развитие этой тенденции приводит к появлению совершенно нового орнамента, в наиболее полном виде воплощенного на вазах с Ташебинского и Уйбатского чаатасов, по вещам относящихся к числу поздних (ил. 3, А, 1–7). Основой для понимания происхождения и развития зигзагообразного узора минусинских ваз является уникальная находка из центральной могилы сооружения № 5 Арбанского чаатаса – ваза, имеющая декор в виде трех угловидных фигур (ил. 1, 10). С одной стороны, это утроение таштыкских «усов», а с другой – этот орнамент связан ____________________

* Следует иметь в виду, что понятием «таштыкская культура» (или «эпоха») по привычке объединяют разнокультурные памятники — грунтовые могилы оглахтинского типа (I–V вв.) и склепы, «могилы с бюстовыми масками» по Теплоухову (V в. и позднее). В этой статье под «таштыкскими» подразумеваются лишь традиции культуры склепов. ** Эта особенность двух сосудов с Тепсея и Уйбата, не отраженная в публикациях, обнаружена при изучении эрмитажных коллекций и архивов С. В. Панковой.

147

РАННЕСРЕДНЕВЕКОВЫЕ ЦЕНТРАЛЬНОАЗИАТСКИЕ ВАЗЫ: ДЕКОР И КОНТЕКСТ

Тип I

Тип II

Тип III

Тип IV

1

5

10

14

2

6

11

15

3

7

12

16

4

8

13

17

9

Ил. 1. Орнаменты минусинских круговых ваз

а

б

1

2

2

Ил. 2. Механизм трансформации мотива парных волют в кыргызской культуре: а – исходный таштыкский орнамент; б – кыргызский вазовый орнамент, сложившийся при переносе декора с лепного сосуда на круговой 1 – элемент, воспринимаемый как раппорт в начальной фазе трансформации; 2 – элемент, воспринимаемый как раппорт во второй фазе

148

П. П. АЗБЕЛЕВ

А

1

2

3

Б

1

2

3

4

5

6

7

4

5

Ил. 3. Развитие волютового (А) и зигзагообразного (Б) декора минусинских ваз

с классическим зигзагообразным узором минусинских ваз через редкий промежуточный вариант, представленный находками с Обалых-биля и из Теси. Выстраивается ряд (ил. 3, Б, 1–5), имеющий три безусловные хронологические привязки. Во-первых, это в целом более ранняя дата таштыкских традиций по сравнению с кыргызскими; во-вторых, это сравнительно ранняя дата Арбанского чаатаса (об этом ниже); в-третьих, это дата типологически позднейшей капчальской вазы, определяемая по вещам не ранее IX, а может быть, и Х в. Как волютовые, так и зигзагообразные узоры ваз восходят к разновидностям одного таштыкского орнамента. Типологически ранняя арбанская ваза, открывающая эволюционный ряд кыргызских зигзагообразных узоров, найдена в одной из могил единовременного комплекса, образуемого таштыкским склепом и четырьмя оградами. Среди сосудов из арбанского склепа больше всего было горшков именно с этим орнаментом (ил. 4); преобладание узора с семантической доминантой в виде симметрично развернутых волют или «лучей» (спрямленных волют) уже само по себе указывает на относительно позднюю дату арбанского склепа по сравнению с классическими таштыкскими памятниками; возможно, этот признак и в целом имеет датирующее значение. Также подтверждается вывод Л. А. Евтюховой о местном производстве минусинских ваз. Характер изменений декора показывает, что гончары – изготовители ваз, хотя и были знакомы с местной орнаментикой, но не понимали значения тех или иных традиционных элементов декора, знали только, что вот этот элемент почему-то важен. Прежде всего на вазах появились самые распространенные (судя по арбанским материалам) в это время таштыкские орнаментальные мотивы, имеющие к тому же прямые соответствия в кокэльской и чаатинской традициях. Принцип изменения орнамента при переносе его с лепных сосудов на круговые очевиден: вращение гончарного круга диктует мастеру ритмичность узора, и при стремлении подчеркнуть, усилить значение традиционно важного элемента путем его повторения – семантическая доминанта декора превращается в раппорт. Семантика орнамента, ранее требовавшая от мастера точного следования канону, уступает место внешней эстетике и завершенности композиции. Логика развития декора требует поместить вазу со сложнофигурным декором из центральной могилы кургана 6 Койбальского чаатаса (ил. 8, 2) и неопубликованную вазу с лямбдаобразными фигурами (раскопки А. И. Поселянина, могильник Белый Яр близ Изыха) между третьим и четвертым этапами типологического развития – соединение традиции ваз с таштыкским орнаментальным каноном уже произошло, но стандарты декора еще не устоялись, идет что-то вроде творческого поиска (явление, сходное с разнообразием стремян в могильнике Кудыргэ). Быстрота, с которой минусинские гончары забыли семантику декора; уникальность способа изготовления ваз для Минусинской котловины; необычно высокое качество ваз на фоне лепной керамики кыргызского времени; корреляция ваз с оградами чаатасов и со всадническими могилами, не имеющими таштыкских прототипов, – все это вместе взятое однозначно указывает на исходную инородность круговых ваз для культуры минусинских племен и полностью подавляет теории о местном происхождении данной керамической традиции. Более того: характер трансформации декора, вытеснение большинства таштыкских форм и орнаментов, появление вместе с вазами новых типов лепных сосудов и погребально-поминальных памятников, несомненная престижность ваз

149

РАННЕСРЕДНЕВЕКОВЫЕ ЦЕНТРАЛЬНОАЗИАТСКИЕ ВАЗЫ: ДЕКОР И КОНТЕКСТ

5 1

3

0

10 см

4 2

6

Ил. 4. Некоторые сосуды из склепа Арбанского чаатаса (рис. автора)

в кыргызской ритуальной иерархии типов – все это говорит о появлении на Среднем Енисее переселенцев, господствовавших политически и культурно. Была ли среди источников инноваций культура могильников Чааты? Ответить можно, лишь обратившись к вазам тувинской группы, имея в виду проблему соотношения разных групп ваз и ища указания на типогенетические связи с ясной направленностью (уже не только в керамическом материале). Тувинская группа Признаки, общие для всей тувинской группы: 1. Интенсивное вертикальное лощение, «каннелирование» тулова, восходящее, всего вероятнее, к хуннской традиции. 2. Опоясывающая полоса оттисков штампа в зоне наибольшего расширения тулова. 3. Сетчато-ромбический рисунок оттисков штампа. Сосредоточенность и очевидная хронологическая близость тувинских ваз не позволяют строить эволюционные ряды, но варианты пропорций и декора, в отличие от минусинской группы, коррелируют, и можно классифицировать вазы по комплексным основаниям. Выделяются три типа тувинских ваз (ил. 5, 7–9), каждый из которых имеет частичные соответствия за пределами Тувы (ил. 5, 1–6, 10, 11): Тип 1. Диаметры горла и дна относятся как 8:10 («широкогорлые»). Нижняя половина тулова «каннелирована», верхняя треть покрыта несколькими опоясывающими полосами оттисков штампа. Тулово расширено в верхней трети. Наибольший диаметр тулова в полтора раза меньше высоты (яйцевидное тулово). Тип 2. Диаметры горла и дна относятся как 6:10 («узкогорлые»). «Каннелирована» как верхняя, так и нижняя половины тулова. Зона лощения ограничена сверху узкой полосой оттисков цилиндрического штампа. Тулово расширено в средней части. Наибольший диаметр тулова в полтора раза меньше высоты (яйцевидное тулово). Тип 3. «Приземистые». По декору идентичны типу 2, но отличаются пропорциями – диаметр тулова равен его высоте (округлое тулово). В таблицу как отдельные группы включены вазы из склепов Михайловского могильника на реке Кие (Мартынова 1976) и вазы из разрушенных погребений у буддийской кумирни Наинтэ-Сумэ в Монголии, в среднем течении реки Толы (Боровка 1927). Вазы из Монголии близки тувинским, но заметно грубее, – возможно, это подражания. Вазы Михайловского могильника по пропорциям ближе к тувинской группе, а по орнаментам – к минусинской. Малочисленность этих находок не позволяет делать далеко идущие выводы, но ясно, что таштыкцы и, условно говоря, «изготовители ваз» существовали в едином социуме, раз их можно было вместе хоронить. Из групп, представленных на ил. 5, дальше всего от чаатинского стандарта ушли минусинские вазы – представлены аналогии всем тувинским вариантам пропорций, но зависимости между пропорциями и декором нет; неспецифические признаки минусинских ваз в целом повторяют традиции тувинской группы, но с утратой принципов компоновки элементов и с добавлением специфических признаков местного происхождения. Очевидно, что

150

П. П. АЗБЕЛЕВ

Тип II «узкогорлые»

Тип III «приземистые»

Чаатасы

Тип I «широкогорлые»

2

3

4

5

6

7

8

9

Наинтэ-Сумэ

Чааты I

Михайловский могильник

1

10

11

Ил. 5. Типы ваз тувинской группы (7, 8, 9) и соответствия им из других регионов Масштаб разный

минусинская традиция по сравнению с тувинской типологически «моложе», но это еще не говорит о том, что на минусинскую традицию повлияла именно чаатинская: не исключено и независимое заимствование из некоего третьего центра. Проясняется это разбором ситуаций обнаружения ваз. Опорным памятником здесь служит могильник Чааты I. В могильнике Чааты II ваз нет, но в силу однокультурности этих курганных групп привлекать его материалы можно. В составе могильников представлены два варианта катакомб. В 11 случаях погребенный лежит головой влево от входа в камеру и ориентирован между СЗЗ и СВ (вариант 1). Ни в одной из этих могил нет сосудов с «усами». В 19 случаях погребенный уложен головой вправо от входа в камеру и ориентирован между СВ и ССВ (вариант 2). Именно в этих могилах найдены три из четырех железных котлов. Это деление погребений – не половозрастное; вероятно, оно отражает какие-то социальные различия. Сосуды размещаются в особых нишах близ головы погребенного со стороны дромоса. Набор посуды был регламентирован. Из 7 круговых ваз 4 найдены с лепными баночными сосудами, 3 – с металлическими котлами. Из 7 сосудов с «усами» 6 были единственными сосудами в погребении, один стоял

РАННЕСРЕДНЕВЕКОВЫЕ ЦЕНТРАЛЬНОАЗИАТСКИЕ ВАЗЫ: ДЕКОР И КОНТЕКСТ

151

с простым баночным горшком. Вазы ни разу не встречены вместе с сосудами с «усами», котлы не совмещались с баночными сосудами. Ваза стоит либо с котлом, либо с баночным сосудом; сосуд с «усами» – либо один, либо с банкой. В нетипичной позиции стоит либо ваза, либо сосуд с «усами». В целом – налицо четкая иерархия жертвенных сосудов. К высшему рангу относились вазы и сосуды с «усами»; показательна лепная имитация вазы, украшенная несколькими парами волют-«усов» – как бы гибрид обеих престижных форм, «зародыш» будущей минусинской традиции (Кызласов 1969. С. 68. Рис. 17, 1). К низшему рангу относились баночные сосуды и котлы, причем приведенная группировка катакомб показывает, что и на этом уровне существовали какие-то различия между умершими, проявившиеся в разнообразии керамических наборов*. Некоторые вазы перед помещением в могилы были намеренно повреждены. Этот ритуал применялся в строго определенных случаях. В кургане 10 погребена убитая женщина (часть черепа отсечена) – у вазы, стоявшей в этой могиле, венчик аккуратно оббит по кругу, и стоит эта ваза не в нише, а у входа в камеру. В кургане 13 погребение обезглавленного мужчины сопровождается вазой со срубленной горловиной; ваза стоит в нише, а череп найден у входа в камеру. В курганах 17 и 18 погребены обезглавленные мужчины, причем головы на момент похорон отсутствовали – нет и ваз. Все эти могилы не были ограблены в древности. Открывающаяся закономерность явно не случайна: степень повреждения вазы соотносилась с характером ранения, от которого умер погребенный (ил. 6). Эти обстоятельства позволяют заключить следующее. Во-первых, чаатинские материалы отражают сложную, детально разработанную систему похоронных ритуалов. Могильники Чааты I–II представляют древнюю культуру с устоявшимися ритуальными нормами, сложившуюся за пределами Тувы и принесенную сюда сплоченной группой мигрантов. При переселении чаатинцы сохранили свои обычаи; их проявления в южносибирских культурах могут быть лишь свидетельствами чаатинских влияний (а не наоборот). Во-вторых, соответствие степени повреждения ваз характеру смертельного ранения, увязка помещения в могилу вазы с наличием и состоянием головы погребаемого – свидетельствуют о глубокой сакрализованности ваз как типа сосудов. Скорее всего, близкие вазам по ритуальному рангу сосуды с «усами» в представлениях чаатинцев тоже были, так сказать, «антропоморфны»**. Соотношение групп Минусинские вазы повреждены практически всегда, и преднамеренность повреждений часто безусловна. Это либо срубленное горло, либо сколотый с одной стороны край венчика; по сравнению с чаатинской нормой эти действия производились небрежно. Трупосожжение, распространенное у кыргызов, не позволяет изучить соотношение повреждений ваз и обстоятельств смерти погребенных, но показательно, что норма, применявшаяся в чаатинских обрядах выборочно, у кыргызов стала почти всеобщей. Это указывает на деструктивную имитацию чаатинской традиции с утратой ее понимания. Следует заметить, что «антропоморфизм» ваз у кыргызов распространялся и на их лепные имитации. Представленный на одной из койбальских ваз редкий тип орнамента со «свисающими» вертикальными элементами (ил. 7, 2) понятен благодаря лепной вазе из кургана 79 могильника Маркелов Мыс II (ил. 7, 1), на которой сходные элементы имеют собственный декор, воспроизводящий орнаменты ременных наконечников; композиция в целом «читается» как изображение пояса с подвесными ремешками – непременной части костюма того времени***. Возможно, вазы с «линейной» версией этого декора – круговая ваза из склепа Михайловского могильника, одного из позднейших таштыкских памятников (ил. 6, 3), и мелкая лепная имитация из могильника Над Поляной ____________________

* Керамический комплекс могильников Чааты I–II, безусловно, гораздо сложнее, чем представлено здесь, и его подробное изучение остается отдельной перспективной задачей. Например, очень интересны лепные сосуды с частичным лощением (только верхней половины тулова, то есть сходно с размещением орнамента на круговых вазах), а также некоторые не упомянутые здесь орнаменты. Вместе с тем ситуационная связь этих сосудов с вазами не прослеживается, а потому они не включены в реконструируемую здесь ритуальную иерархию керамических форм. ** Соотносимость сосуда с головой подчеркивается ситуацией в кургане 18 могильника Чааты I, где на месте отсутствующей головы погребенного стоял небольшой сосудик. Возможно, в связи с этим следует вспомнить известный по летописям обычай хуннов изготавливать чаши из голов убитых врагов. Обычай же ритуального повреждения сосудов известен и в других регионах, например, в Приамурье (Медведев 1991. С. 23). Учитывая «антропоморфизм» престижных сосудов, можно предполагать, что их ритуальное повреждение отражает обряд, родственный гипотетически реконструируемому обычаю повреждать после тризны каменные изваяния (Кубарев 1984. С. 77–78). *** Публикатор этого сосуда считает его «моделью мироздания», в которой «расположение и сочетание знаков позволяет предположить их астральную интерпретацию. Кресты – как эманация звезд, солнца и душ в круговороте жизни и цикличности перерождения» (Митько 2002). Мне представляется, что семантика декора несколько проще.

152

П. П. АЗБЕЛЕВ

Курган 28 (61)

череп цел

ваза цела Курган 10

череп пробит

венчик оббит Курган 13

череп перемещен

венчик срублен Курганы 17 и 18

– черепов нет

ваз нет

Ил. 6. Соответствие состояния черепов погребенных и ваз в непотревоженных захоронениях могильника Чааты I

1

2

3

4

Ил. 7. Вазы с декором IV группы: 1 – Маркелов Мыс II (по О. А. Митько); 2 – Койбальский чаатас (по Л. Р. Кызласову и Г. Г. Король); 3 – Михайловский могильник (по Г. С. Мартыновой); 4 – Над Поляной (рис. автора). Масштабные линейки по 5 см

РАННЕСРЕДНЕВЕКОВЫЕ ЦЕНТРАЛЬНОАЗИАТСКИЕ ВАЗЫ: ДЕКОР И КОНТЕКСТ

153

второй половины IX в. (ГЭ ОАВЕС 2580/3, ил. 7, 4)* – типологически позже маркеловской и койбальской. Таким образом, можно предварительно наметить эволюцию узоров IV типа – с вертикальными элементами (ил. 7, последовательность 1–2–3–4). В таштыкской и тувинской орнаментике лепных сосудов тоже есть версии декора со «свисающими» элементами, но их связь с узором, воспроизводящим реальные пояса, не столь очевидна, чтобы включать соответствующие сосуды в реконструируемый эволюционный ряд. Серия чаатинско-кыргызских аналогий, связанных с керамикой, весьма показательна: 1. Комплекты кыргызской посуды в целом близки чаатинским – ваза (круговая или лепная) плюс один–три лепных горшка на каждого погребенного в центральной могиле. 2. В кургане 6 Койбальского чаатаса близ северного угла в одной из стен могилы была устроена прикрытая тыном ниша, в которой стояли четыре горшка, а рядом – две вазы; в могиле было, соответственно, два погребения (ил. 8). Полное отсутствие местных аналогов или прототипов позволяет видеть здесь след прямого влияния чаатинского стандарта. 3. На Арбанском чаатасе зафиксировано нетипичное для кыргызских могил размещение сосудов на ступеньке вдоль продольной стенки ямы, а также сходным образом, но на плоском дне, как бы обозначая ступеньку (сооружения № 6 и 7) – еще один «отпечаток» культуры могильников Чааты, где подобное размещение сосудов представлено в системе. 4. Следует указать и вазу из детской могилы 25 Соколовского разъезда (Вадецкая 1999. Табл. 7, 4); она необычна вертикальной приплюснутостью и налепными шишечками, посаженными поверх волютового декора типа ил. 3, А, 6. Такие же налепы представлены и на чаатинской керамике (Кызласов 1969. С. 71. Рис. 20, 4). 5. В том же ряду – очень интересные и точные наблюдения о сходстве кыргызских лепных сосудов, мало напоминающих таштыкскую керамику, с чаатинскими и кокэльскими горшками (Панкова 2000. С. 97). К аналогиям «керамической серии» добавляются и другие кыргызско-чаатинские параллели. На Арбанском чаатасе ограда № 4 имела с севера пристройку – небольшой жертвенник. Для кыргызов это необычно, а чаатинские курганы всегда имели жертвенник в северной поле. В ограде № 2 чаатаса Новая Черная и в могиле упомяну-

ниша с лепными сосудами и вазы возле нее

1

2

1м

3

Ил. 8. Койбальский (Утинский) чаатас, курган 6. План могилы и вазы из нее (по Л. Р. Кызласову и Г. Г. Король) ____________________

* Я с бесконечным уважением и благодарностью вспоминаю М. П. Завитухину, руководившую моим знакомством с сибирскими коллекциями Государственного Эрмитажа.

154

П. П. АЗБЕЛЕВ

той арбанской ограды № 4 зафиксировано размещение железных ножа и кинжала под черепом погребенного; на Среднем Енисее аналогов такому обычаю нет, а для могильников Чааты это одна из ритуальных норм. Все сопоставляемые признаки нетипичны для кыргызской культуры и, наоборот, стандартны для культуры могильников Чааты I–II; отсюда следует, что чаатинцы оказали некоторое влияние на процессы культурного развития, шедшие в кыргызском обществе на Среднем Енисее. Это происходило одновременно и скорее всего в связи с культурными влияниями других групп, строивших оградки юстыдского и уландрыкского типов, по классификации В. Д. Кубарева (подробно об этом см.: Азбелев 1990. С. 10–12). У кыргызов эти заимствования смешались и были переосмыслены в духе местных традиций, причем понимание внутренних связей воздействовавших культур было вскоре утрачено – влияние было хотя и мощным, но недолгим. Эти инновации не просто обогатили местную культуру, они способствовали глубокому ее преобразованию и породили типы, определившие своеобразие классической кыргызской культуры – вазы и ограды чаатасов. Как датируются эти процессы? Хронология могильников Чааты I–II дискуссионна. Л. Р. Кызласов счел их кладбищами уйгурских гарнизонов Шагонарских городищ (Кызласов 1969. С. 74–77; 1979. С. 158), но, как отметила еще А. А. Гаврилова (1974. С. 180), уйгуры кочевали, а чаатинские материалы не содержат явных указаний на кочевой образ жизни. Другие авторы, не оспаривая предложенной Л. Р. Кызласовым даты, связывали эти могильники не с уйгурами, а с какимто зависимым племенем (Худяков, Цэвендорж 1982. С. 74–77; Савинов 1984. С. 87–88). Д. Г. Савинов, опираясь на чаатинско-кокэльские аналогии, предположил, что чаатинские катакомбы могли быть оставлены сохранившимися до уйгурского времени кокэльцами (Савинов 1987. С. 28–29; Савинов 2005а. С. 248–249)*. О. Б. Варламов (1987) по сходству чаатинских катакомб с сарматскими датировал Чааты первой половиной 1 тысячелетия, а Ю. С. Худяков отнес этот комплекс ко времени «до образования Первого каганата и широкого распространения... древнетюркского предметного комплекса» (Худяков 1989. С. 142). Таким образом, разброс датировок – от I–V до VIII–IX вв. В основе этого разнобоя – отсутствие среди чаатинских материалов прямо датирующих находок** и общая неразработанность методов датирования в южносибирской археологии. Между тем история региона в целом известна неплохо и кажется разумным использовать это обстоятельство. Нет сомнений в том, что чаатинцы – пришельцы в Туве; чаатинско-кокэльские параллели требуют особого изучения, но еще не дают повода говорить об этнокультурной преемственности. Могильники Чааты многими аналогами связываются с Восточным Туркестаном и Средней Азией, причем сопоставимые культурные явления обыкновенны для Туркестана и исключительны для Тувы и вообще Южной Сибири. Малочисленность чаатинских могил косвенно свидетельствует о краткости искомого промежутка времени. Как было показано, пришельцы из Туркестана повлияли на сложение культуры енисейских кыргызов – а в том, что кыргызская культура сложилась не позднее второй половины VII в., сомневаться не приходится. Крупные переселения восточнотуркестанских племен в Центральную Азию имели место в первой четверти VII в., когда телеские племена, так называемые гаогюйские поколения, бежали от истребления, назначенного им правителями Западного каганата. Крупнейшие из этих племен – сиры, кит. сйеяньто, и уйгуры, кит. хойху, – поочередно создавали в Монголии свои ханства, причем сиры держали у кыргызов своего наместника-эльтебера. Можно с высокой долей уверенности считать, что появление чаатинцев-туркестанцев в Туве, их недолгое там пребывание и влияние на минусинские племена связаны с кратким периодом сирского господства в Центральной Азии в 630– 646 гг. В целом же могильники Чааты I–II, а значит, и влияния представленной ими культуры на минусинские племена, могут быть датированы второй третью VII в. (подробнее о датировке и происхождении культуры могильников Чааты I–II см.: Азбелев 1991). Эту датировку подкрепляют материалы Арбанского чаатаса, где найдена типологически ранняя ваза и отмечены признаки чаатинского влияния. Одновременность основных арбанских сооружений установлена планиграфически: четыре типологически ранние кыргызские ограды образовывали единый погребально-поминальный комплекс (см. подробно: Азбелев 1990. С. 10 и прим. 19 на с. 17), вплотную примыкавший к таштыкскому склепу (хорошо сохранившиеся кладки ограды № 4 и склепа возведены на расстоянии менее полуметра друг ____________________

* Из указанных Д. Г. Савиновым чаатинско-кокэльских аналогий следует отвести сравнение чаатинских катакомб и кокэльских подбоев: это разные типы могил, сходство тут лишь по факту усложненности ямы. ** Определенный интерес представляет пряжка из кургана 7 (65) могильника Чааты I (Кызласов 1969. С. 73. Рис. 22: 11); округлые боковые вырезы на пластинчатом щитке-обойме сопоставимы со сходным элементом оформления кудыргинских ременных накладок из могилы 4 (Гаврилова 1965. Табл. X, 15, 16). Но несмотря на хронологическую близость могильников Чааты I–II и Кудыргэ, это сходство имеет все же не датирующее, а чисто типогенетическое значение и должно анализироваться в ином контексте.

155

РАННЕСРЕДНЕВЕКОВЫЕ ЦЕНТРАЛЬНОАЗИАТСКИЕ ВАЗЫ: ДЕКОР И КОНТЕКСТ

1

4

1 см

2

3 10 см

6

5 10 см

7 10 см

Ил. 9. Модель стремени из склепа Арбанского чаатаса в контексте ранней истории стремян: 1 – Арбанский чаатас, склеп (рис. автора); 2–5 – Кудыргэ (по А. А. Гавриловой); 6, 7 – Улуг-Хорум, впускное погребение № 1 (по В. А. Грачу)

от друга с одного уровня). Это особенно важно, ибо в склепе найдена миниатюрная железная модель стремени (ил. 9, 1) со стержневым корпусом и с четко проработанной плоской, а главное широкой, подножкой, не древнее VII в.* Приведенные выше арбанско-чаатинские параллели позволяют, в свою очередь, утверждать, что могильники Чааты I–II не позднее Арбанского чаатаса, то есть, учитывая дату стремечка и исторические обстоятельства, не моложе VII в., чем окончательно снимается и без того неосновательная версия об их уйгурской принадлежности. Кыргызские аналогии чаатинским материалам следует расценивать как материальное подтверждение летописного сообщения о том, что сиры держали на Енисее эльтебера «для верховного надзора» над кыргызами. Но вряд ли можно связывать могильники Чааты I–II непосредственно с сирами; скорее, нужно согласиться с теми, кто видит в чаатинцах второстепенную группу. Таким образом, вазы могильников Чааты I–II (вторая треть VII в.) типологически и хронологически предшествуют аналогичной кыргызской традиции, объединившей заимствованное у чаатинцев гончарное производство с элементами таштыкской орнаментики. История раннесредневековых центральноазиатских круговых ваз (см. сводную таблицу на ил. 10) здесь лишь намечена на самом общем уровне. Хочется верить, что появятся новые находки – на Енисее, в Монголии, в Кемеровской области и, конечно, в Туркестане, где традиция изготовления ваз, вероятно, и сохранялась с хуннского до древнетюркского времени. Именно этим ожидаемым находкам предстоит связать круговые сосуды хуннской и древнетюркской эпох в единый хронологический ряд. Наиболее перспективное направление дальнейшего изучения ваз – анализ их технологических свойств: сличение оттисков штампов (при изготовлении минусинской вазы обычно использовалось не менее двух ____________________

* Д. Г. Савинов датировал арбанскую модель «условно V–VI вв.» (Савинов 1996. С. 17–20), затем – VI–VII вв. (Савинов 2005. С. 132–133). Ширина подножек при этом не только не считалась датирующим признаком, но и вовсе не учитывалась – даже на рисунках боковые виды стремян не приводятся. Между тем у всех ранних цельнометаллических стремян подножки либо брусковидные, либо тавровые, либо плоские, но всегда узкие, а корпус пластинчатый (ил. 9, 6, 7); первые стремена с широкой подножкой и стержневым корпусом – в кудыргинских могилах второй четверти VII в., вместе с типологически более ранними (ил. 9, 2–5; уточненную датировку могильника Кудыргэ см.: Азбелев 2000). Отмечу, что датировка арбанской модели не зависит от того, восходят ли железные петельчатые стремена к ременным, как считают некоторые авторы. Даже если и восходят — металлическая модель воспроизводит тип металлических же стремян, иначе она была бы исполнена в ином материале.

I этап

6

5

4

7

II этап

9

11

10

8

III этап

VII в.

15

14

13

12

IV этап

18

17

16

V этап

22

21

20

19

VIII–IX в.

VI этап

25

24

23

VII этап

IX–X в.

Ил. 10. Этапы развития раннесредневековых центральноазиатских ваз (даты указаны ориентировочно): 1–3 – Иволгинский комплекс (по А. А. Давыдовой); 4–7 – Чааты I (по Л. Р. Кызласову); 8, 9, 12 – Михайловский могильник (по Г. С. Мартыновой); 10, 11 – Наинтэ-Сумэ (по Г. И. Боровке); 13–25 – минусинские чаатасы и другие кыргызские могильники (по Л. А. Евтюховой, С. В. Киселеву, Л. Р. Кызласову, В. П. Левашовой, Ю. С. Худякову; также рис. автора). Масштаб разный

3

2

1

Хуннское время

РАННЕСРЕДНЕВЕКОВЫЕ ЦЕНТРАЛЬНОАЗИАТСКИЕ ВАЗЫ: ДЕКОР И КОНТЕКСТ

157

цилиндрических штампов диаметром около 1–1,5 см) и отпечатков шипа гончарного круга на донцах – это может помочь при синхронизации сосудов; не исключено, что интересные результаты даст подробный анализ профилей венчиков. Несомненно, раннесредневековые центральноазиатские вазы подарят своим исследователям еще немало важных и интересных открытий. ЛИТЕРАТУРА Азбелев 1990 – Азбелев П. П. Конструкции оград минусинских чаатасов как источник по истории енисейских кыргызов // Памятники кыргызской культуры в Северной и Центральной Азии. Новосибирск, 1990. С. 5–23. Азбелев 1991 – Азбелев П. П. К исследованию культуры могильников Чааты I–II // Проблемы хронологии и периодизации в археологии. Л., 1991. С. 61–68. Азбелев 2000 – Азбелев П. П. К исследованию культуры могильника Кудыргэ на Алтае // Пятые исторические чтения памяти М. П. Грязнова: Тез. докладов Всерос. науч. конф. Омск, 19–20 октября 2000 г. Омск, 2000. С. 4–6. Археологические исследования – Археологические исследования в РСФСР в 1934–1936 гг. М.; Л., 1941. Боровка 1927 – Боровка Г. И. Археологическое обследование среднего течения р. Толы // Северная Монголия. Т. II: Предварительные отчеты лингвистической и археологической экспедиций о работах, произведенных в 1925 году. Л., 1927. С. 43–88. Боровкова 1989 – Боровкова Л. А. Запад Центральной Азии во II в. до н. э. – VII в. н. э. (Историко-географический обзор по древнекитайским источникам). М., 1989. Вадецкая 1999 – Вадецкая Э. Б. Таштыкская эпоха в древней истории Сибири. СПб., 1999. Варламов 1987 – Варламов О. Б. О датировке «уйгурских» погребений Тувы // Проблемы археологии степной Евразии. Ч. II. Кемерово, 1987. С. 181–183. Гаврилова 1965 – Гаврилова А. А. Могильник Кудыргэ как источник по истории алтайских племен. М.; Л., 1965. Гаврилова 1974 – Гаврилова А. А. Сверкающая чаша с Енисея (к вопросу о памятниках уйгуров в Саяно-Алтае) // Материалы по истории Сибири. Древняя Сибирь. Вып. 4: Бронзовый и железный век Сибири. Новосибирск, 1974. С. 177–183. Грязнов 1979 – Грязнов М. П. Таштыкская культура // Комплекс археологических памятников у горы Тепсей на Енисее. Новосибирск, 1979. С. 89–146. Давыдова 1985 – Давыдова А. В. Иволгинский комплекс (городище и могильник) – памятник хунну в Забайкалье. Л., 1985. Евтюхова 1948 – Евтюхова Л. А. Археологические памятники енисейских кыргызов (хакасов). Абакан, 1948. Киселев 1951 – Киселев С. В. Древняя история Южной Сибири. М., 1951. Ковалев 2007 – Ковалев А. А. Китайский император на Енисее? Еще раз о хозяине Ташебинского «дворца» // Этноистория и археология Северной Европы: Теория, методология и практика исследования. Иркутск, 2007. С. 145–148. Кубарев 1984 – Кубарев В. Д. Древнетюркские изваяния Алтая. Новосибирск, 1984. Кызласов 1969 – Кызласов Л. Р. История Тувы в средние века. М., 1969. Кызласов 1979 – Кызласов Л. Р. Древняя Тува (от палеолита до IX в.). М., 1979. Кызласов, Король 1990 – Кызласов Л. Р., Король Г. Г. Декоративное искусство средневековых хакасов как исторический источник. М., 1990. Кызласов, Мартынов 1986 – Кызласов Л. Р., Мартынов С. В. Из истории производства посуды в Южной Сибири в VI–IX вв. // Восточный Туркестан и Средняя Азия в системе культур древнего и средневекового Востока. М., 1986. С. 183–210. Массон, Пшеницына 1994 – Массон В. М., Пшеницына М. Н. Древности Саяногорска. СПб., 1994. Мартынова 1976 – Мартынова Г. С. Погребения с «кыргызскими» вазами в курганах Михайловского могильника // ИЛАИ КемГУ. Вып. 7. Кемерово, 1976. С. 68–80. Медведев 1991 – Медведев В. Е. Корсаковский могильник: хронология и материалы. Новосибирск, 1991. Митько 2002 – Митько О. А. Семантика сосуда из тюркского погребения могильника Маркелов Мыс II // История и культура Востока Азии. Т. 2: Материалы международной науч. конф. Новосибирск, 2002. Панкова 2000 – Панкова С. В. О соотношении таштыкской и кыргызской керамических традиций // Пятые исторические чтения памяти М. П. Грязнова. Омск, 2000. С. 96–97. Савинов 1984 – Савинов Д. Г. Народы Южной Сибири в древнетюркскую эпоху. Л., 1984. Савинов 1987 – Савинов Д. Г. Формирование и развитие раннесредневековых археологических культур Южной Сибири. Автореф. дис. ... д-ра истор. наук. Новосибирск, 1987. Савинов 1996 – Савинов Д. Г. К проблеме происхождения металлических стремян в Центральной Азии и Южной Сибири // Актуальные проблемы сибирской археологии. Барнаул, 1996. С. 16–20. Савинов 2005 – Савинов Д. Г. Миниатюрные стремена в культурной традиции Южной Сибири // Снаряжение кочевников Евразии. СПб., 2005. С. 129–135. Савинов 2005а – Савинов Д. Г. Древнетюркские племена в зеркале археологии // Кляшторный С. Г., Савинов Д. Г. Степные империи древней Евразии. СПб., 2005. С. 181–343. Худяков 1989 – Худяков Ю. С. К истории гончарной керамики в Южной Сибири и Центральной Азии // Керамика как исторический источник. Новосибирск, 1989. Худяков, Цэвендорж 1982 – Худяков Ю. С., Цэвендорж Д. Керамика Орду-Балыка // Археология Северной Азии. Новосибирск, 1982. С. 85–94.

Е. Р. Михайлова ТИСНЕНЫЕ БЛЯШКИ-ОБОЙМИЦЫ ИЗ ПАМЯТНИКОВ КУЛЬТУРЫ ПСКОВСКИХ ДЛИННЫХ КУРГАНОВ Одной из наиболее заметных, но до сих пор слабо изученных культур эпохи раннего Средневековья в Восточной Европе является так называемая культура псковских длинных курганов (КПДК). Несмотря на то что находки из памятников КПДК сравнительно немногочисленны, все же можно выделить определенные серии предметов, в первую очередь металлических украшений. Ниже мы рассмотрим одну из категорий украшений КПДК – бляшки-обоймицы с загнутыми с тыльной стороны краями, изготовленные из тонкого бронзового листа и орнаментированные выпуклым тисненым орнаментом. Такие обоймицы часто и не всегда оправданно сравнивают с прибалтийскими вайнагами. Можно выделить две основные разновидности этих изделий. Квадратные бляшки-обоймицы Первая из этих разновидностей – квадратные бляшки-обоймицы, служившие, возможно, для украшения головного венчика. Основные элементы их орнамента: выпуклые концентрические кружки и/или косой крест подчеркивают центр бляшки; края (два параллельных друг другу или все четыре) чаще всего обладают характерным рифлением («гофрированы»). Насколько можно судить, эти бляшки не связаны с вайнагами как таковыми, то есть с головными венчиками из рядов спиралей, соединенных пластинчатыми или литыми обоймами. Для квадратных бляшек-обоймиц можно реконструировать их крепление на неширокую матерчатую или кожаную ленту. Необязательно такая лента была головным венчиком – можно предполагать и так называемые шейные ленты (подобные известным в древностях Финляндии) или какие-то детали костюма, от которого господствующий в культуре длинных курганов обряд трупосожжения на стороне не оставил ничего. Сходного облика квадратные бляшки-обоймицы известны в позднедьяковских древностях. И. Г. Розенфельдт опубликовала восемь таких предметов, из которых лишь две обоймицы (обе из верхней части культурного слоя городища Луковня) можно рассматривать как аналогии встреченным в длинных курганах; одна из них представляет собой обломок характерного рифленого края обоймицы, другая – целую квадратную обоймицу, орнаментированную косым крестом с выпуклым кружком в центре (Розенфельдт 1982. С. 10–13. Рис. 1, 7, 8). Исследовательница указывает ряд аналогий для дьяковских вещей (Мощинское городище, древности Латвии и Литвы, материалы смоленских длинных курганов, разнородные финские могильники в бассейне Волги) и датирует такие обоймицы широко – второй половиной 1 тысячелетия н. э., принимая точку зрения В. В. Седова о связи головных венчиков из бляшек-обоймиц с «балтским этническим элементом». Последнее по времени обращение в литературе к бляшкам-обоймицам (в том числе происходящим с дьяковских городищ и из КПДК) связано с рассмотрением бляшек-обоймиц из Чатыр-Дагского могильника в коллективной монографии крымских и петербургских авторов (Мыц и др. 2006. С. 136). Авторы подробно рассмотрели все доступные аналогии, однако из приведенных ими таблиц очевидно, что бляшки-обоймицы из крымских некрополей римского времени представляют лишь отдаленную аналогию интересующим нас предметам. Это не означает, впрочем, что сама традиция ношения венчиков с такими обоймицами не могла существовать на значительном пространстве в течение нескольких веков. Квадратные бляшки-обоймицы происходят из 14 погребений в псковских длинных курганах (ил. 1, 1–10): Березино, к. 8 (1 фрагмент) – вместе с железным ножом, фрагментами призматических бусин из синего стекла и кусочком бронзовой проволоки (Исланова 2006. Рис. 103, 1); Березицы IV, к. 1, п. 1 (8 фрагментов от двух–трех экземпляров) (Кузьмин 1991-А);

159

ТИСНЕНЫЕ БЛЯШКИ-ОБОЙМИЦЫ ИЗ ПАМЯТНИКОВ КУЛЬТУРЫ ПСКОВСКИХ ДЛИННЫХ КУРГАНОВ

1

2

5

3

6

4

7

10 9 8

11

12

13

Ил. 1. Квадратные бляшки-обоймицы (1–12) и формочка для изготовления такой бляшки (13) 1 – Березно I, к. 6; 2 – Березно I, к. 18; 3 – Березицы IV, к. 1; 4 – Репьи (нижний ярус); 5 – Квасильниково II, к. 1; 6 – Полибино, к. 6; 7 – Степаново III, к. 28; 8 – Городня, к. 3; 9 – Володи, к. 1; 10 – Березовский Рядок, к. 5; 11 – Победище; 12 – Северик, к. 4; 13 – Арнико III, к. 6

Березно I, к. 6, п. 2 (1 экземпляр) (Кузьмин 2003. Рис. 1, 13); Березно I, к. 18, п. 1 (1 экземпляр) – вместе со спиральными пронизками и бусинами из коричневого стекла (Кузьмин 1988. С. 81–82; 2003. Рис. 1, 1); Березовский Рядок, к. 5, п. 5 (9 фрагментов) – вместе с узкими железными накладками и стеклянными бусинами разных цветов (Тищенко 1914а. С. 16); Володи, к. 1, п. 4 (1 экземпляр) – вместе с железным ножом (Чернягин 1940-А. С. 42); Городня, к. 3 (не менее 3 экземпляров) – вместе с железным ножом (Чернягин 1940-А. С. 45); Квасильниково II, к. 1, п. 3 (1 экземпляр) – вместе с браслетом с расширяющимися концами, спиральными пронизками и стеклянными бусинами (среди последних – синяя трехчастная пронизка) (Конецкий и др. 1997. С. 35); Крюково озеро II, к. 25, п. 5 (фрагмент) – вместе с долотовидным кресалом и двумя ножами (Орлов 1971-А. С. 7); Плесо VI, к. 11, п. 5 (фрагменты) (Орлов 1971-А. С. 17); Полибино I, к. 6 (фрагменты от нескольких) – вместе с браслетом с расширяющимися концами (Станкевич 1962. С. 31–35); Потерпелицы I, к. 6, п. 1 (1 экземпляр) – вместе с бляшкой-скорлупкой, спиральными пронизками и синими стеклянными бусинами (Мильков 1989-А. С. 6);

160

Е. Р. МИХАЙЛОВА

Репьи, нижний ярус, п. 6 (4 экземпляра) – с тисненой умбоновидной накладкой, парными браслетами с расширяющимися концами, сердоликовой и стеклянными бусинами (Лебедев 1978. С. 96–98); Стёпаново III, к. 28 (1 экземпляр) – с фрагментом браслета с расшряющимися концами (Петров 2006. С. 160). В кургане 1-й группы Варшавский Шлюз I были найдены два предмета из тонкого бронзового листа, которые автор находки счел бляшками-обоймицами для головного венчика, аналогичными найденным в кургане 6 у д. Полибино. Одна из этих бляшек действительно по своей орнаментации очень похожа на полибинскую обоймицу (Башенькин 1995. Рис. 8, 16, 18). Однако бляшки из Варшавского шлюза не обладают загнутыми с двух сторон полями, которые охватывали ленту или ремень, а перегнуты пополам и снабжены заклепками и, следовательно, должны рассматриваться как концевые поясные обоймы. Хронология псковских длинных курганов пока практически не разработана, и точно датировать перечисленные комплексы сложно. Достоверно ранним (в рамках существования КПДК) является курган 18 в группе Березно I – для него есть радиоуглеродные датировки: уголь из погребения 1 дал дату 1480 ± 40 л. н., калиброванную – 580 ± 40 гг., а уголь из стратиграфически одновременного погребения 2 в том же кургане – соответственно 1480 ± 50 л. н. и 585 ± 50 гг. (Попов 1990. С. 32; Попов, Свеженцев, Зайцева 1991. С. 177). По ряду соображений курган 6 того же могильника, так же как и курган 18, следует отнести к начальной фазе существования некрополя и датировать тем же временем. Из остальных памятников более или менее определенно можно датировать погребения в сложной по своему составу насыпи у дер. Репьи, где связанные с КПДК погребения отмечены лишь в нижнем ярусе. Датировка этих погребений основывается на нескольких обстоятельствах. Во-первых, в погребении 6 (где найдены 4 одинаковые квадратные бляшки-обоймицы) встречена маленькая шарообразная сердоликовая бусина. Побывав в огне, она изменила цвет и в полевых описях названа костяной. Тем не менее, обожженный сердолик опознается совершенно уверенно*. Как известно, наши представления о хронологии древностей северо-запада последней четверти 1 тысячелетия н. э. во многом основываются на материалах Старой Ладоги – единственного стратифицированного поселения с разработанной дендрошкалой. В случае с поступлением на северо-запад каменных и большинства стеклянных бусин этот подход вполне оправдан. Шаровидные сердоликовые бусины встречаются здесь начиная с самых нижних отложений (т. е. с середины VIII в.), что, по мнению исследователей, хорошо документирует путь продвижения сердолика с Кавказа на север Европы по Волжскому пути, складывающийся как раз в это время (Давидан 1986; Рябинин 1995. С. 58–59; ср.: Рябинин 1982. С. 171). Вполне возможно, что весь нижний ярус насыпи у дер. Репьи следует датировать более поздним, чем середина VIII в., временем, так как в погребении 2 нижнего яруса найдена узколокальная для бассейнов верховий Луги и Плюссы вещь – пятиугольная обоймица для крепления трапециевидных привесок к височным кольцам. За пределами этого региона известна единственная такая обоймица – вместе с проволочным височным кольцом она найдена в Изборске (Седов 2002. Рис. 29, 3). Находки пятиугольных обоймиц вместе с проволочными височными кольцами и трапециевидными привесками характерны для древностей круга новгородских сопок и непосредственно вырастающих из них ранних древнерусских памятников запада Новгородской земли (Михайлова 2006. С. 116). Такая же пятиугольная обоймица и трапециевидная привеска найдены и в погребении следующего стратиграфического яруса насыпи у дер. Репьи, который следует связывать уже с традициями новгородских сопок. Практически аналогичен обнаруженному в Репьях набор вещей из могильника Квасильниково III в бассейне Мсты, а трехчастная синяя пронизка из этого комплекса вновь отсылает к тому же кругу памятников (Ладога – сопки – материальная культура ранних древнерусских погостов и связанных с ними погребальных памятников). В связи с рассуждениями о поздних памятниках нужно сказать еще о двух находках, не связанных с КПДК непосредственно. Фрагмент тисненой бляшки-обоймицы с характерным «рифленым» краем происходит из погребения 2 грунтового могильника в урочище Победище в Старой Ладоге (ил. 1, 11). В том же погребении были встречены бусины – овальная зеленая, 14-гранная синяя; расплавленные из синего стекла; спиральная пронизка. Могильник перекрыт культурным слоем, содержавшим предметы IX–XI вв. (Орлов 1941. С. 116–138). Могильник Северик в бассейне нижнего течения Великой представляет собой яркий пример распавшейся погребальной обрядности КПДК при сохранении в культуре некоторых традиционных вещей. Фрагмент обоймицы ____________________

* Материалы раскопок Г. С. Лебедева насыпи у дер. Репьи хранятся в фондах Государственного музея истории религии (СПб.). Ознакомление с этой коллекцией позволило мне уточнить состав комплексов отдельных погребений и несколько скорректировать выводы автора раскопок.

ТИСНЕНЫЕ БЛЯШКИ-ОБОЙМИЦЫ ИЗ ПАМЯТНИКОВ КУЛЬТУРЫ ПСКОВСКИХ ДЛИННЫХ КУРГАНОВ

161

с рифленым краем (ил. 1, 12) найден в погребении 2 кургана 4, раскопанного К. М. Плоткиным (Плоткин, Грач 1978). Из того же погребения происходит ряд предметов, в том числе 2 трапециевидные подвески*. Возможно, группа квадратных бляшек-обоймиц была более многочисленна. Из кургана 6 группы Арнико III в восточной Эстонии происходит серия каменных формочек для отливки украшений из свинцово-оловянистых сплавов. Одна из этих формочек несет на себе негатив квадратной бляшки-обоймицы с загибающимися с двух противоположных сторон полукруглыми лопастями и с узнаваемой орнаментальной схемой: косой крест в сочетании с кружками и рубчатой выпуклой линией по всему контуру (ил. 1, 13) (Аун 1992. Табл. XIX, 4). Формочки для сходных бляшек-обоймиц обнаружены также на двух поселениях в бассейне Верхней Волги – на селище Подол III (тоже связанном с традициями КПДК) и на Дьяковом городище (в связи с этим последним уместно, наверное, еще раз напомнить о бляшках-обоймицах из Луковни). О. А. Щеглова, рассматривая украшения из свинцово-оловянистых сплавов на территории Восточной Европы, объединила негативы этих бляшек в единую группу с крупными подквадратными накладками и подвесками, украшенными похожими орнаментальными композициями. Сходство это, по-видимому, не случайно (Щеглова 2002. С. 140–141. Рис. 3). Вряд ли, впрочем, формочка из Арнико предназначалась для изготовления квадратной накладки или подвески: такое предположение не объясняет наличия на негативе изделия полукруглых лопастей, отходящих от квадратного орнаментированного щитка**. Бляшки-обоймицы из оловянистых сплавов нам пока не известны. Вместе с тем нужно заметить, что плохая сохраняемость вещей из оловянистых сплавов, крайняя немногочисленность их находок в сравнении с повсеместной распространенностью таких украшений в древности уже стали в литературе практически общим местом. Так, из раскопок С. В. Белецкого на городище Воронич происходит формочка для полусферической бляшки-скорлупки (?) из оловянистого сплава, позднее вторично использованная как форма для свинцовой заготовки актовой вислой печати (Белецкий, Щеглова 2002). Между тем в археологических коллекциях известны только бляшки-скорлупки, изготовленные тиснением из тонкого бронзового листа на выпуклой форме-«патрице». Таким образом, формочка из Арнико может быть свидетельством существования группы не дошедших до нас украшений. Прямоугольные бляшки Помимо описанных выше квадратных, из памятников культуры псковских длинных курганов происходят бляшки-обоймицы, оформленные несколько иначе. Это прямоугольные бляшки, высота которых приблизительно в два раза больше их ширины. Они орнаментированы, как правило, выпуклыми концентрическими кружками, сосредоточенными в центре накладки или по ее продольной оси. Продольные края таких накладок часто украшены короткими поперечными штрихами или выпуклыми точками, поперечные края всегда гладкие (ил. 2, 2–6). В древностях КПДК они немногочисленны и сосредоточены в восточной части ареала. В отличие от квадратных бляшек-обоймиц, прямоугольные известны также на поселениях: как КПДК (селище Городок I на р. Шлине) (Буров 1994. С. 95), так и других традиций (селище Юрьевская Горка) (Исланова 1997. Рис. 76, 29). Подобные, но не идентичные, накладки довольно характерны для смоленских длинных курганов (Енуков 1990. С. 54. Рис. 14, 11–15), а также имеют аналогии в балтских древностях Латвии (Финно-угры 1987. Табл. CV, CVI, CXIII и др.), восточнолитовских курганах (Гуревич 1959. Табл. 4), в древнерусских погребениях XI в. (см., например, Штыхаў 1992. Мал. 7; Успенская 1993. С. 79–135). Похожие обоймы известны в раннесредневековых финских могильниках Поволжья – как в составе головных венчиков, так и в поясных наборах, сложных привесках и др. (Алихова 1949. С. 26–30; Краснов 1980. С. 42, 43; Финно-угры 1987. Табл. XLV, XLVI, XLIX). Из восточной части ареала КПДК происходит 8 погребений с находками прямоугольных бляшек-обоймиц: Гринино II, к. 2, п. 2 (несколько экземпляров) – вместе с синими стеклянными бусинами, спиральными пронизками и бронзовым колечком (Олейников 1992. С. 107); Крюково озеро I, к. 4, п. 3 (1 экземпляр) – вместе с долотовидным кресалом, стеклянными бусинами и фрагментом бубенчика, крепившегося к цепочке (Орлов 1971-А. С. 17–18); Куреваниха III, к. 16, п. 4 (1 экземпляр) – вместе с разнообразными накладками, спиральными пронизками и фрагментами браслета***; ____________________

* Комплекс не опубликован, хранится в отделе археологии Государственнго музея истории Санкт-Петербурга (б/н). ** На рисунке формочка ошибочно обозначена как происходящая из Лоози, но в тексте правильно указано именно Арнико. *** Материалы раскопок А. Н. Башенькина в 2004 г. пока не опубликованы и любезно сообщены мне руководителем раскопок, которому выражаю искреннюю признательность. Еще одна аналогичная найденной в погребении бляшка-обоймица обнаружена во рву того же кургана.

162

Е. Р. МИХАЙЛОВА

2

1

4

3

5

6 Ил. 2. Прямоугольные бляшки-обоймицы (2–6) и бляшка-обоймица переходного типа (1) 1 – Подол I, к. 1; 2 – Любахин I, к. 1; 3 – Любахин I, к. 4; 4 – Ладыгинский Бор, к. 4; 5 –УстьБелая I, к. 8; 6 – Казихи, к. 19

Ладыгинский Бор, к. 4 (1 экземпляр) – вместе с долотовидным кресалом и ножом (Данилов 1880. С. 39–40); Любахин I, к. 1, п. 2 (2 экземпляра) – вместе с бусинами из синего стекла и красной стеклянной пасты (Башенькин 1995. С. 25); Любахин I, к. 4, п. 1 (3 экземпляра) – вместе с бусинами из синего стекла и браслетом с утолщенными концами (Башенькин 1995. С. 27); Шихино, к. 28 (1 экземпляр) – вместе с бусинами из фиолетового стекла (Исланова 2006. Рис. 101, 6); Усть-Белая I, к. 8 (1 экземпляр) (Башенькин, Васенина 2004. С. 24). Говорить о более или менее точной дате этих погребений можно лишь в Гринино, для которого проделан радиоуглеродный анализ. Плашки, перекрывшие погребение, датируются 825 ± 70 гг. н. э. (Олейников 1992. С. 108). Узкие бляшки-обоймицы с «точечным» орнаментом относятся к сложным конструкциям, собранным из обоймиц и пронизок, надетых на узкие ремешки, и застегивавшимся миниатюрными четырехугольными пряжками из бронзовой проволоки. Такие хорошо сохранившиеся венчики-вайнаги с прямоугольными бляшками и рядами спиралей происходят из двух памятников, занимающих (в культурном отношении) промежуточное положение между псковскими и смоленскими длинными курганами – Шихино (к. 1) (Фехнер 1965-А. Рис. 31) и Казихи (к. 19) (Седов 1969. С. 96). Объясняется ли неопределенность их облика контактами обеих культур или чисто хронологическими причинами, пока судить трудно. Промежуточное положение между обеими группами – квадратными и прямоугольными – занимает бляшка из кургана 1 группы Подол 1 на оз. Кафтино – квадратная, орнаментированная выпуклым кружком в центре, окруженным выпуклым же кольцом, и двойными рядами мелких выпуклых точек – по вертикальным краям (ил. 2, 1). В другом погребении того же кургана найден костяной гребень с горбатой спинкой, возможно, имеющий позднеримские прототипы (Черных, Малыгин, Томашевич 1998. С. 394–408). Думается, что с ранней датировкой кургана и связана некоторая неопределенность вида бляшки-обоймицы – храктерные для КПДК типы вещей еще не успели окончательно сформироваться. Даже эти весьма скудные сведения позволяют сделать определенные выводы о месте бляшек-обоймиц в костюме населения КПДК и их распространении во времени и пространстве. (Заметим, что в тех немногочисленных случаях, когда производилось антропологическое определение останков, погребения с бляшками-обоймицами оказывались женскими.)

ТИСНЕНЫЕ БЛЯШКИ-ОБОЙМИЦЫ ИЗ ПАМЯТНИКОВ КУЛЬТУРЫ ПСКОВСКИХ ДЛИННЫХ КУРГАНОВ

163

Можно утверждать, что бляшки-обоймицы разных типов относятся к различным вариантам женского костюма КПДК. В состав первого из этих вариантов входили: лента, украшенная квадратными бляшками-обоймицами (налобный венчик или шейная лента?), браслеты с расширенными концами, ожерелье из стелкянных бусин и спиральные пронизки. Это, по всей вероятности, наиболее распространенный в культуре псковских длинных курганов вариант женского костюма, который формируется в начале существования культуры (Березно, Полибино) и бытует вплоть до ее окончания, появляясь и в наиболее поздних памятниках (Репьи, Северик). С прямоугольными бляшками-обоймицами связан другой вариант женского костюма (возникающий позднее первого). Для него характерны наличие сложного головного венчика из удлиненных бляшек-обоймиц и спиральных или трубчатых пронизок, застегивающегося миниатюрной пряжкой из бронзовой проволоки, стеклянных бусин различных цветов; дротовых браслетов; ножа. Возникновение и распространение такого костюма совпадает с широким распространением в Восточной Европе вещей так называемого балтского облика – в это же время формируются смоленские длинные курганы, которые многие исследователи, опиряаясь на вещевой инвентарь, считают памятниками балтского населения; «балтские» вещи широко распространяются в древностях Волго-Окского бассейна; наконец, собственно балтские культуры Юго-Восточной Прибалтики переживают расцвет ювелирного производства. ЛИТЕРАТУРА Архивные источники Кузьмин 1991-А – Кузьмин С. Л. Отчет о полевых исследованиях Плюсского отряда Ленинградской Областной Экспедиции ЛОИА АН СССР в 1991 г. Архив ИА РАН. Ф. Р-1. № 16203. 1991 г. Мильков 1989-А – Мильков В. В. Отчет к Открытому листу № 66 о проведении раскопок археологического комплекса у деревень Плесо–Потерпелицы Боровического района, жальника у деревни Каплино в Мошенском районе, курганно-жальничного комплекса Бор–Заручевье в Окуловском районе, а также археологических разведок в Любытинском, Мошенском и Хвойнинском районах Новгородской области. Архив ИА РАН. Р-1. № 13742. 1989 г. Орлов 1971-А – Орлов С. Н. Отчет об археологических исследованиях на территории Новгородской области в сезон 1971 г. Архив ИА РАН. Р-1. № 4517. 1971 г. Фехнер 1965-А – Фехнер М. В. Отчет об археологических раскопках в Калининской области в 1965 г. Архив ИА РАН. Р-1. № 3098. 1965 г. Чернягин 1940-А – Чернягин Н. Н. Отчет о раскопках курганов в Середкинском, Полновском и Гдовском районах Псковского округа в 1940 г. Архив ИИМК РАН. Ф. 35. Д. 35. 1940 г. *** Алихова 1949 – Алихова А. Е. Мордва и мурома // КСИИМК. 1949. Вып. XXX. С. 26–30. Аун 1992 – Аун М. Археологические памятники второй половины 1-го тысячелетия н. э. в юго-восточной Эстонии. Таллин, 1992. Башенькин 1995 – Башенькин А. Н. Культурно-исторические процессы в Молого-Шекснинском междуречье в конце I тыс. до н. э. – I тыс. н. э. // Проблемы истории Северо-Запада Руси (Славяно-русские древности. Вып. 3). СПб., 1995. С. 3–29. Башенькин, Васенина 2004 – Башенькин А. Н., Васенина М. Г. Усть-Бельский археологический комплекс на р. Кобоже: 20 лет исследований // Чагодощенская земля: культура, история, люди: Материалы краеведческой конф. Чагода, 9–10 янв. 2004 г. Вологда, 2004. С. 19–54. Белецкий, Щеглова 2002 – Белецкий С. В., Щеглова О. А. Литейная форма из раскопок городища Воронич в 2002 г. // Новое в византийской сфрагистике: Международная науч. конф., посв. юбилею В. С. Шандровской. СПб., 2002. С. 6–11. Буров 1994 – Буров В. А. «А погост Жабна пуст…» М., 1994. Гуревич 1959 – Гуревич Ф. Д. Археологическая разведка 1955 г. в Понеманье // Вопросы этнической истории народов Прибалтики по данным археологии, этнографии и антропологии / Под ред. С. А. Таракановой и Л. Н. Терентьевой. М., 1959. С. 233–253. (Труды Прибалтийской объединенной комплексной экспедиции. [Т.] 1). Давидан 1986 – Давидан О. И. Этнокультурные контакты Старой Ладоги // АСГЭ. Л., 1986. Вып. 27. С. 99–105. Данилов 1880 – Данилов И. Г. Раскопки слушателями Института курганов в Гдовском и Лугском уездах С.-Петербургской губ. и в Валдайском уезде Новгородской губ. (Из летних экскурсий слушателей в 1878/9 академическом году) // Сб. Археологического Института. Кн. 3. Отд. I. СПб., 1880. С. 20–40. Енуков 1990 – Енуков В. В. Ранние этапы формирования смоленско-полоцких кривичей (по археологическим матералам). М., 1990. Исланова 1997 – Исланова И. В. Удомельское поозерье в эпоху железа и раннего средневековья. М., 1997. Исланова 2006 – Исланова И. В. Верхнее Помостье в раннем средневековье. М., 2006. Конецкий и др. 1996 – Конецкий В. Я., Иванов А. Ю., Сивохин С. Г., Торопов С. Е. Новые данные о погребальных памятниках в долине р. Белой // Новгород и Новгородская земля. История и археология: Материалы науч. конф. Новгород, 23–25 янв. 1996 г. Вып. 10. Новгород, 1997. С. 32–37.

164

Е. Р. МИХАЙЛОВА

Краснов 1980 – Краснов Ю. А. Безводнинский могильник (К истории Горьковского Поволжья в эпоху раннего средневековья). М., 1980. Кузьмин 1988 – Кузьмин С. Л. Курганная группа у д. Березно – памятник культуры длинных курганов в бассейне Плюссы // Археология и история Пскова и Псковской земли. Псков, 1988. С. 81–82. Кузьмин 2003 – Кузьмин С. Л. Некоторые итоги изучения культуры псковских длинных курганов (по материалам памятников в бассейнах рек Луги и Плюссы) // Древности Подвинья. Исторический аспект: По материалам круглого стола, посв. памяти А. М. Микляева (6–8 октября 1999 г.). СПб., 2003. С. 226–232. Лебедев 1978 – Лебедев Г. С. Сопка у д. Репьи в Верхнем Полужье // КСИА. 1978. Вып. 155. С. 93–99. Михайлова 2006 – Михайлова Е. Р. Некоторые находки с Труворова городища и финальный этап культуры длинных курганов // Изборск и его округа: Материалы II международной науч.-практ. конф. Изборск, 2006. С. 109–124. Мыц и др. 2006 – Мыц В. Л., Лысенко А. В., Щукин М. Б., Шаров О. В. Чатыр-Даг – некрополь римской эпохи в Крыму. СПб., 2006. Олейников 1992 – Олейников О. М. Грининский курганный могильник (Тверская область) // Археология и история Пскова и Псковской земли. 1991: Материалы симпозиума. Псков, 1992. С. 106–108. Орлов 1941 – Орлов С. Н. Могильник в Старой Ладоге (Из материалов Староладожской экспедиции Историч. ф-та ЛГУ) // УЗ ЛГУ. 1941. № 80 (Серия историч. наук. Вып. 10). С. 116–138. Петров 2006 – Петров Н. И. Древности эпохи раннего средневековья в среднем течении Кушаверы: опыт культурной стратиграфии // Новгород и Новгородская земля: История и археология: Материалы науч. конф. Новгород, 24–26.01.2006. Вып. 20. Новгород, 2006. С. 155–171. Плоткин, Грач 1978 – Плоткин К. М., Грач В. А. Раскопки курганов у д. Северик // АО за 1977 г. М., 1978. С. 29. Попов 1990 – Попов С. Г. Радиоуглеродное датирование археологических памятников второй половины I тыс. н. э. на СевероЗападе // Археология и история Пскова и Псковской земли. Псков, 1990. С. 33–35. Попов, Свеженцев, Зайцева 1991 – Попов С. Г., Свеженцев Ю. С., Зайцева Г. И. Радиоуглерод и дендрохронология как системы абсолютного датирования Новгорода и археологических памятников Новгородской земли // Материалы по археологии Новгородской земли. 1990 г. М., 1991. С. 169–182. Розенфельдт 1982 – Розенфельдт И. Г. Древности западной части Волго-Окского междуречья в VI–IX вв. М., 1982. Рябинин 1982 – Рябинин Е. А. Бусы Старой Ладоги (по материалам раскопок 1973–1975 гг.) // Северная Русь и ее соседи в эпоху раннего средневековья: Межвуз. сб. Л., 1982. С. 165–173. Рябинин 1995 – Рябинин Е. А. Начальный этап поступления полудрагоценных камней на Север Европы (новые материалы древнейшей Ладоги и их скандинавские аналогии) // Ладога и Северная Русь. Чтения памяти А. Мачинской. Старая Ладога, 21–22 дек. 1995 г.: Материалы к чтениям. СПб., 1995. С. 56–61. Седов 1969 – Седов В. В. Казихинские курганы на р. Великой // КСИА. 1969. Вып. 120. С. 91–96. Седов 2002 – Седов В. В. Изборск – протогород. М., 2002. Тищенко 1914 – Тищенко А. В. Отчет о раскопках 1910 и 1911 гг. в Новгородской губернии // ИАК. Вып. 53. [Пг., 1914.] С. 1–22. Успенская 1993 – Успенская А. В. Березовецкий курганный могильник X–XII вв. // Средневековые древности Восточной Европы (Труды ГИМ. Вып. 82). М., 1993. С. 79–135. Финно-угры 1987 – Финно-угры и балты в эпоху средневековья М., 1987 (Археология СССР). Черных, Малыгин, Томашевич 1998 – Черных И. Н., Малыгин П. Д., Томашевич Т. В. Исследования памятников культуры длинных курганов в Тверской области (погребальный комплекс Подол I на оз. Кафтино) // Тверской археологический сборник. Вып. 3. Тверь, 1998. С. 394–408. Штыхаў 1992 – Штыхаў Г. В. Крывiчы: На матэрыялах раскопак курганоў у Паўночнай Беларусi. Минск, 1992. Щеглова 2002 – Щеглова О. А. Свинцово-оловянные украшения VIII–X вв. на северо-западе Восточной Европы // Ладога и ее соседи в эпоху средневековья. СПб., 2002. С. 135–150.

С. Б. Адаксина ЕЩЕ РАЗ О ХРИСТИАНИЗАЦИИ КРЫМА И О ПАРТЕНИТСКОЙ БАЗИЛИКЕ Проникновение христианства в Крым традиционно связывается с активным строительством, проводимым византийскими императорами с целью укрепления северных границ своего государства и превращения Черного моря во внутреннее море империи. Вместе с небольшими гарнизонами крепостей из Константинополя в Крым приходят новые религиозные представления, которые, конечно же, медленно и мучительно внедряются в языческую среду местного населения. Письменных источников, косвенно подтверждающих наличие христианства в Крыму в эпоху раннего Средневековья, очень мало, они созданы через продолжительное время после описываемых ими событий, поэтому зачастую информация, содержащаяся в них, является спорной. В частности, принято считать, что на Боспоре была очень древняя епископская кафедра, основанная, по-видимому, в III или в начале IV в. Подписи представителей Боспора – Домна и Кадма – стоят под актами I Вселенского Собора, проходившего в 325 г. в Никее (Васильев 1921. С. 274–278, 285; Бенешевич 1927. С. 118, 120). Во второй половине V и в начале VI в. Боспорская епархия довольно активно, судя по присутствию ее епископов на церковных синодах, принимала участие в обсуждении общих проблем христианства. Не без ее посредничества была, по-видимому, создана в это время епархия на Тамани в Фанагории, через которую осуществлялись все основные связи Боспора, а соответственно и Византии, с кочевыми племенами, обитавшими в северокавказской степи (Гадло 1991. С. 95). Столь же древней была и кафедра в Херсоне. Согласно «Житиям епископов херсонесских», по просьбе херсонесских христиан, обратившихся непосредственно к императору Константину, в 325 г. в Херсонес прибыл епископ Капитон, которого сопровождал воинский отряд во главе с Феоной (Латышев 1906. С. 39). Ориентируясь на эти сведения, следует, правда, помнить, что упромянутые «Жития» были написаны в Херсонесе не ранее VII в. и дошли до нас в списках, древшейший из которых был составлен в Константинополе не ранее начала X в. (Латышев 1908. С. 16, 17, 44). Это заставляет относиться к сведениям, сообщаемым в «Житиях епископов херсонесских» относительно конкретных событий истории Херсонеса начала IV в., с большой осторожностью. Так как это произведение было создано значительно позднее описываемых им событий, оно, как всякий исторический источник, несет на себе печать своей эпохи и отражает те задачи, которые стояли перед авторами, выражавшими интересы христианской Церкви на определенном этапе ее развития (Зубарь 1991. С. 20). Так же осторожно нужно относиться и к сведениям, предложенным составителем «Жития апостола Андрея» константинопольским монахом Епифанием, повторившим в конце VIII – начале IX в. легендарный путь апостола в Крым. По свидетельству Епифания, святой посетил ряд городов Крыма. «Из Боспора Андрей прибыл в Феодосию, город многолюдный и образованный, в котором царем был Савромат. Уверовали здесь не многие. Оставив их, апостол отправился в Херсон. Херсаки же народ коварный и до нынешнего дня туги на веру [это, по всей вероятности, отметил не только св. Андрей, но и сам автор «Жития» в начале IX в. – С. А.]. Андрей, пробыв у них несколько дней, воротился в Боспор, и, нашедши корабль херсонский, переплыл в Синоп» (Василевский 1912. С. 268). Интересную информацию о принадлежности и подчинении крымских епархий для периода их ранней истории приводит в своей работе «Византийские свидетельства о Зихской епархии как источник по истории Северо-восточного Причерноморья» А. В. Гадло (Гадло 1991. С. 93–106). Он обратил внимание на то, что в ряде списков одна из епархий, располагавшихся на территории Крыма, именуется так же, как и епархия, находившаяся на территории Черноморского побережья Кавказа между районом современного Сочи и устьем Кубани, центром которой был город Никопсис (недалеко от современного Туапсе), и стойко в течение нескольких столетий называемая Зихской по имени обитавшего на северо-западном Кавказе народа – зихов.

166

С. Б. АДАКСИНА

Перелом в отношениях Константинополя к Херсону и Боспору, поставивший их в связь с Никопсисом, хотя и учитывавший их большую древность и, соответственно, старшинство, произошел, вероятнее всего, в самом начале VIII в. (Гадло 1991. С. 98). В это время происходят карательные акции, направленные Юстинианом II в 710– 711 гг. против «херсонитов, босфорян и остальных климатов», с которыми он хотел рассчитаться за враждебность, проявленную к нему в 695 г., когда он был сослан в Таврику. Эти действия создали прецедент для полной оккупации хазарами полуострова, поэтому церкви Херсона и Боспора были вынуждены прибегнуть к помощи Зихской кафедры, связанной и с домом кагана, и с Юстинианом, тем более что постановление Трулльского Собора 692 г. допускало нахождение главы епархии за пределами подвластной ему территории. Таким образом, вероятно, и произошло возвышение архиепископа Никопсиса. Распространение его влияния на христиан Крыма следует понимать как отражение того политического компромисса, который был найден между каганатом и империей в период второго правления Юстиниана и поддерживался той и другой стороной в течение всего VIII в., до поворота верхов Хазарии в сторону иудаизма (Гадло 1991. С. 100). На рубеже VII–VIII вв. в Хазарском каганате, включавшем теперь в свой состав и Таврику, начался процесс оседания кочевого и полукочевого населения из степи и предгорий Кавказа. Эти изменения можно проследить на некоторых археологических памятниках. В частности, на цитадели византийского Алустона раскопан храм, перестраивавшийся в разное время шесть раз (Мыц 1984; Мыц 1987). Наиболее ранний период строительства состоит из каменных кладок, сложенных характерной для хазарских построек кладкой «в елку». Вполне вероятно, что строительство первого храма Алустона произошло в начале VIII в. и связано с описанными выше событиями. В археологической и исторической литературе давно устоялось мнение о широкой иммиграции иконопочитателей в этот отдаленный от метрополии регион. Лишь в последнее десятилетие стали появляться данные, основанные на результатах археологических раскопок, позволяющие считать, что в период иконоборчества крымские центры христианства оказались в основном незатронутыми новым религиозно-политическим движением (Герцен, Могарычев 1999. С. 95–115). Интересный анализ источников и убедительные выводы сделаны в работе С. Б. Сорочана и А. М. Карнауховой «О положении христианской церкви в Крыму в VIII–IX вв.» (Сорочан, Карнаухова 2001. С. 11–18). Исследователи замечают, что существенные перемены в церковно-административной структуре региона происходят лишь в самом конце VIII в., о чем свидетельствует список епархий, опубликованный К. де Боором (Сорочан, Карнаухова 2001. С. 14). Согласно этому документу, Зихская епархия включает в себя Херсон, Боспор и Сугдею. Поражают необычайные размеры новой церковной организации. При этом она совсем не упоминается в перечне епископских кафедр, составленном во время партиаршества Никифора (806– 815 гг.), что, возможно, свидетельствует о том незавидном положении, в каком она находилась. По всей вероятности, для периода VIII–IX вв. нет оснований говорить о сильной епископской организации в Крыму. Две традиционные кафедры –Таврики в Херсонесе и на Боспоре – находились в незавидном положении и не могли осуществлять достойную миссионерскую деятельность в среде языческого населения полуострова (Сорочан, Карнаухова 2001. С. 13–15). Что же касается того, что иконопочитатели во множестве ссылались из метрополии на северные границы империи, то блестяще аргументированную гипотезу об этом процессе высказали С. Б. Сорочан и А. М. Карнаухова в уже упомянутой работе. В Таврику были сосланы такие выдающиеся деятели церкви, как епископ Стефан Сурожский, искусный проповедник Иоанн Психиат, Иосиф Гимнограф, ортодоксы-студиты и другие. Используя Таврику в качестве надежной тюрьмы для особо опасных политических преступников, императорский двор должен был быть уверен в том, что семя инакомыслия не прорастет в среде местного населения. Ведь необходимо учесть, что сосланные в Крым иконопочитатели могли стать прочной опорой для оппозиции, теми людьми, которые несли Слово Божье в народ. Отчасти это и произошло, однако, судя по всему, «религиозное невежество» и язычество жителей полуострова было настолько велико, что императорская власть без особых опасений могла позволить использовать этот регион в качестве постоянного места ссылки. Таким образом, нет неоспоримых доказательств иконопочитательства, которого якобы придерживалось почти все население полуострова. Существование двух– трех деятелей церковной иерархии, которые придерживались тех или иных взглядов, еще не является весомым аргументом в пользу того, что вся паства поддерживала своих руководителей. Анализ источников приводит к выводам лишь о том, что жители полуострова были в большинстве своем варварами и сохраняли глубоко устоявшиеся пережитки языческой культуры (Сорочан, Карнаухова 2001. С. 17–18). Одним из краеугольных камней теории об иконопочитательских настроениях в Крыму в VIII в. является «Житие Иоанна Готского» и, как верное доказательство его реальности, раскопанный Н. И. Репниковым в 1907 г. в Партените храм монастыря Святых апостолов Петра и Павла (Репников 1909). Однако археологические исследования Южно-Крымской экспедиции Государственного Эрмитажа и КФ ИА НАНУ в 1998–2001 гг. дают возможность усомниться в ранее установленной дате возникновения монастыря в VIII в.

ЕЩЕ РАЗ О ХРИСТИАНИЗАЦИИ КРЫМА И О ПАРТЕНИТСКОЙ БАЗИЛИКЕ

167

Ил. 1. Плита с надписью 1427 г., обнаруженная в предалтарной части Центрального нефа Партенитской базилики при раскопках Д. М. Струкова в 1871 г.

В течение многих лет раскопки храма монастыря Святых апостолов Петра и Павла в Партените были практически эталонными для аналогичных памятников Крыма. Раскопанный почти полностью и датированный по строительным периодам с помощью найденных надписей и сведений из письменного источника – «Жития Иоанна Готского», этот памятник находился в исключительном положении по количеству имеющихся о нем сведений по сравнению с другими аналогичными объектами крымского Средневековья. Неудивительно, что на его датировки опирались многие исследователи других христианских памятников Крыма. Интерес к Партенитской базилике традиционен для Эрмитажа, так как его исследованием начала заниматься Императорская Археологическая Комиссия ровно 100 лет тому назад. На Южном берегу Крыма, у подножья горы Аю-Даг, с восточной ее стороны, расположена одна из замечательных долин полуострова, плодородные почвы которой и изобилие источников способствовали созданию уникального в экономическом и географическом отношении уголка Тавриды. Здесь расположено известное с античных времен и на протяжении всего Средневековья поселение Партенит, по сей день сохранившее свое имя – имя богини-девственницы. В прошлом веке Партенит входил в состав владений генерала Николая Николаевича Раевского. В 1869 г., при строительстве дороги у подножья Аю-Дага, управляющий имением Партенит господин Килиус наткнулся на стену значительной постройки, которую он принял за остатки акведука, и распорядился выбрать из развалин камень. По словам очевидцев, в течение двух лет с древней постройки увозили камень и использовали его для устройства стен строящейся дороги. До сих пор в подпорных стенах дороги, спускающейся с Артекского перевала к морю, сохранились фрагменты камней и архитектурных деталей древней постройки. В 1871 г. Партенит посетил гостивший у Раевских художник Д. М. Струков, который первым догадался, что перед ним остатки христианского храма. Он решил с согласия Раевских провести раскопки, руководство которыми поручил алуштинскому священнику отцу Н. Клопотовичу, сам же был только наблюдателем. Священником была открыта средняя часть храма – алтарь, алтарная преграда, мозаичный пол. Главная находка была сделана в алтарной части – каменная плита с надписью 1427 г., попавшая в качестве вымостки в пол: «Всечестный и божественный храм святых, славных, всехвальных и первоверховных Апостолов Петра и Павла построен от основания в древние времена иже во святых отцом нашим и архиепископом города Феодоро и всей Готии Иоанном исповедником. Ныне же возобновлен в настоящем виде преосвященнейшим митрополитом города Феодоро и всей Готии владыкой Дамианом в лето шесть тысяч девятьсот тридцать шестого индикта шестого месяца сентября в десятый день» (Перев. В. В. Латышева: Латышев 1896. С. 74–77. № 5). Обнаруженная при раскопках Струкова–Клопотовича надпись дала возможность идентифицировать обнаруженные остатки. По всей видимости, перед исследователями был храм Святых апостолов Петра и Павла, основанный святым Иоанном Готским.

168

С. Б. АДАКСИНА

Из «Жития Иоанна Готского», которое относится по содержанию к концу VIII в., а по времени написания к первой половине IX в., узнаем, что «преподобный отец наш Иоанн был епископом Готии при императорах Константине и Льве. Он происходил из расположенной на той стороне земли тавроскифов, подчиненной власти готов, именно из торжища, называемого Партениты, и был сыном Льва и Фотины». Как гласит легенда, Иоанн Готский участвовал в восстании против хазар в 787 г., был заточен в Фуллах, спасся бегством за море, в Амастриду, где и скончался. Чудесным образом в этот момент появился корабль из Партенита, который очень быстро доставил тело умершего святого для погребения на родину, в «торжище Партениты». В шестой главе «Жития» заслуживают внимания данные о месте погребения Иоанна Готского. Здесь сказано, что захоронен он в храме монастыря Святых апостолов, который был им построен. Житие сообщает, что преподобный украсил этот монастырь «всяким благолепием зданий и святых сосудов и различных книг и поместил в нем множество монахов» (Васильевский 1912а). Итак, «Житие» сообщает о прекрасном монастыре в Партените, а в 1871 г. в руинах Партенитской базилики обнаружена надпись, свидетельствующая, что храм Святых апостолов построен Иоаннам Исповедником, архиепископом города Феодоро и всей Готии. Через несколько лет, в 1884 г. в винограднике, в непосредственной близости от храма, было обнаружено надгробие игумена Никиты 906 г.: «Прямо взгляни, человек, и узри гроб, в котором вскоре будешь и сам пребывать. Когда скончался для сей жизни, помазан был елеем раб Божий. Обнищав духом, стяжал ты, человек небесный, сообразное с твоею жизненною деятельностью повышение, цель земной жизни. Преподобной памяти богоносный отец наш авва Никита, иегумен монастыря святых Апостолов, с юного возраста посвященный Богу, воспитанный в иноческой жизни, потрудившийся, поучившийся и прекрасно отличившийся, был познан всеми как гостелюбец, нищелюбец, а более явившийся и христолюбцем, предал дух свой в руки Бога живого, будучи 53 лет, скончался месяца декабря 14-ого дня, в день воскресный, в час первый, индикта десятого, в лето от Адама шесть тысяч четыреста пятнадцатое. Молись, отче, о сыне твоем Ник(олае), монах и пресвитер от Боспора, да помилует меня Бог» (Перев. В. В. Латышева: Латышев 1896. С. 74–77. № 6) (ил. 2). Итак, памятник представляет собой надгробие преподобного отца Никиты, игумена монастыря Святых апостолов, скончавшегося в 906 г. В этом упоминании монастыря Святых апостолов заключается главный исторический интерес памятника, так как он представляет новое доказательство тождества нынешнего Партенита со средневековым Партенитом, свидетельствуя о существовании там монастыря Святых апостолов, упомянутого в «Житии Иоанна Готского», в начале Х в., т. е. через сто с небольшим лет после кончины святого Иоанна. Кроме того, памятник знакомит нас с одним из настоятелей монастыря, игуменом Никитой, и таким образом добавляет маленькую страничку к монастырской хронике (Латышев 1896. С. 74–77). Сопоставляя все данные, исследователи еще в прошлом веке пришли к бесспорному выводу, что обнаруженные в 1869–1871 гг. в Партените остатки церкви есть не что иное, как следы храма Святых апостолов Петра и Павла, находившегося в монастыре, основанном во второй половине VIII в. преподобным отцом и митрополитом всей Готии святым Иоанном Исповедником. Естественно, что этот памятник заинтересовал работавшего в районе Аю-Дага сотрудника Императорского Археологического института Н. И. Репникова. 18 апреля 1907 г. председатель Императорской Археологической Комиссии граф А. А. Бобринский выдал «Открытый лист на право раскопок Партенитской базилики» члену-сотруднику Императорского Археологического Института Николаю Ивановичу Репникову. Владелица усадьбы Партенит М. Г. Раевская пожелала финансировать раскопки, с условием, что полученные в результате работ находки останутся в ее коллекции. Н. И. Репников надеялся пополнить раскопками «тот скудный материал по истории византийского зодчества в Крыму такой глухой эпохи, какой является у нас конец VIII в.». Раскопки были начаты 18 мая 1907 г. , а закончены уже 23 июня того же года. За 37 рабочих дней была вскрыта площадь около 300 кв. метров и выяснено, что строение ориентировано по линии З–В, сложено из тесаного камня, имело три нефа, три апсиды; боковые нефы отделялись от центрального рядами массивных, квадратных в сечении столбов (по четыре с каждой стороны), имело довольно просторный нартекс с двумя наружными входами и тремя проходами в нефы. Пол был покрыт мозаикой из красных и желтых глиняных квадратиков, уложенных в виде паркета (ил. 3, 1). После раскопок Н. И. Репникова и выдвинутого им предположения о существовании в южной стене храма кенотафа Иоанна в 1908 г. было создано в правом нефе мемориальное захоронение Иоанна Готского, где в день его поминовения устраивалась торжественная служба. Для благоустройства этого места внутри храма был произведен целый ряд перестроек, связанных со строительством водовода для ливневых стоков с внешней стороны южной апсиды и внутри южного нефа. Стены храма, раскрытые при раскопках 1907 г. и достигавшие высоты до 2,5 м, были разрушены или разобраны на стройматериал в годы советской власти, а в начале 70-х годов XX в., при строительстве на этой территории санатория Министерства Обороны СССР, остатки археологического памятника были засыпаны. По счастливой

ЕЩЕ РАЗ О ХРИСТИАНИЗАЦИИ КРЫМА И О ПАРТЕНИТСКОЙ БАЗИЛИКЕ

169

Ил. 2. Надгробная плита из белого мрамора игумена монастыря Святых апостолов Петра и Павла Никиты, скончавшегося в 906 г. Случайно обнаружена в непосредственной близости от Партенитской базилики в 1884 г. при земляных работах

случайности на месте базилики не было поставлено современных строений. Долгие годы доступ на территорию памятника был невозможен. Интересна и во многом печальна судьба находок из раскопок Партенитской базилики. В июне 1907 г. Н. И. Репников уведомил Императорскую Археологическую Комиссию о том, что им отправлено 6 ящиков древностей из раскопок храма «малой скоростью из Ялты по адресу: Императорская Археологическая Комиссия, Петербург, Зимний дворец, общим весом 33 пуда». Находки поступили в ИАК для инвентаризации и изучения. Опись находок включает в себя фрагменты резных архитектурных деталей, поливной керамики, обломки черепицы, пифосов, фрагменты фресок, надпись на мраморе, большое количество серебряных и медных монет. М. Г. Раевской не терпится получить находки, поэтому она буквально атакует Комиссию письмами с просьбами, а потом и требованиями вернуть ей вещи и доставить в ее дом по улице Сергиевской, 32 в Санкт-Петербурге. Наконец, в ноябре 1908 г. 477 предметов из раскопок Партенитской базилики были доставлены их владелице. С этого момента следы коллекции теряются. В июле 1920 г. РАИМК обратился в коллегию по делам музеев с сообщением, что в Детском (Царском) Селе, в реквизированном особняке М. Г. Раевской, до последнего времени хранилась привезенная в 1880-х годах из

170

С. Б. АДАКСИНА

метр саж.

1

2

Ил. 3. Храм монастыря Святых апостолов Петра и Павла в Партените на южном берегу Крыма 1 – план раскопок Н. И. Репникова, 1907 г.; 2 – план раскопок 1998 г.

ЕЩЕ РАЗ О ХРИСТИАНИЗАЦИИ КРЫМА И О ПАРТЕНИТСКОЙ БАЗИЛИКЕ

171

Крыма мраморная плита с греческой надгробной надписью игумена Никиты и так как необходимо сделать с нее фотографию для нового издания христианских греческих надписей, предпринимаемого В. В. Латышевым, РАИМК просит выслать плиту в Петроград и ввиду ее важного исторического значения передать на хранение в Эрмитаж. Вскоре плита была перевезена из Царского Села в Мраморный дворец, где тогда находился РАИМК, и передана под расписку профессору В. В. Латышеву. Эта находка стала практически единственным предметом из партенитской коллекции, которая сохранилась на сегодняшний день и находится в Отделе Востока Государственного Эрмитажа, в хранении В. Н. Залесской. Еще 8 фрагментов черепицы и керамики обнаружены в Отделе археологии Государственного Эрмитажа, в хранении И. П. Засецкой, но так как они поступили в музей из РАО в 1931 г., неясно, входили ли они в состав коллекции М. Г. Раевской или оставались у Н. И. Репникова в связи со своей незначительностью. За четыре полевых сезона (1998–2001 гг.), проведенных в Партените, Южно-Крымская экспедиция получила значительный и отчасти уникальный археологический материал, относящийся не только к храму, но и к самому монастырю Святых апостолов Петра и Павла, о котором ранее было известно только то, что на его территории находился храм. Практически полностью исследован южный неф строения (ил. 3, 2), часть центрального и северного нефов, нартекс, часть обводной галереи, так называемая колокольня. Работы «широкой площадью» на памятнике невозможно провести, так как за последние сто лет здесь выросли мощные кедры, корни которых затронули значительную часть остатков храмовой постройки. Несмотря на почти полную утрату культурного слоя внутри храма, который до уровня пола был выбран еще раскопками Н. И. Репникова, новая расчистка и изучение руин оказались результативными, позволив отчасти компенсировать эту потерю. В частности, в нескольких местах памятника обнаружены остатки строительного горизонта первоначального здания, напластования которого образованы глинистым грунтом красновато-коричневого цвета с галечным песком и крошкой извести, идентичными кладочному раствору стен. В этих отложениях присутствует также отес известняка (мергеля), наиболее мощное скопление которого отмечено в алтарном полукружии центрального нефа, где, видимо, был сосредоточен если не весь, то по крайней мере основной каменный резной декор храма. Последнее немаловажно, так как по стилевым признакам декоративное убранство базилики может быть отнесено к IX–X(XI) вв. Отложения строительного горизонта были перекрыты известняковыми плитами вымостки пола центрального нефа, поверх которого поставлены стены часовни XVI в. Установлено также, что закладка входа в южный пастофорий велась на известковом растворе одновременно с восстановлением разрушенных апсид. В результате полевых исследований 1998–2001 гг. удалось уточнить архитектонику первоначального здания, которая существенно отличается от введенный в научный оборот Н. И. Репниковым, что в свою очередь не исключает вероятности более поздней даты строения. Объемно-плановая структура постройки позволяет отнести ее к так называемым типовым базиликам, обычно датируемым IХ–Х вв. В Крыму они представлены по меньшей мере еще двумя памятниками – базиликами Пампук-Кая и Мангупа (на восточном краю городища). Указанным хронологическим рамкам не противоречат также фрагменты амфор с манжетовидным горлом Х–ХI вв., найденные при расчистке кладки южной апсиды базилики (Кирилко 1999). Кроме исследования самого храма была тщательно изучена территория, находящаяся в непосредственной близости от него. Интересы археологов, работавших в этом месте с 1876 г., были сосредоточены на изучении храма. Работы «широкой площадью» здесь ранее не проводились. В настоящее время сделать это невозможно из-за достаточно плотной застройки территории санатория «Крым», где находится изучаемый объект. В 2000 г. Южно-Крымской экспедиции удалось впервые исследовать лишь небольшую часть монастырского строения, а в полевом сезоне 2001 г. первое (и, видимо, последнее из тех, к которым есть доступ) монастырское строение было раскопано полностью. Сооружение представляет собой отдельно стоящее здание прямоугольной формы, с просторным внутренним помещением (размеры 6 × 2,5 м), в разное время имевшим один или два входа (ил. 4). Вдоль противоположной входу стены стояла на полках глиняная хозяйственная посуда в большом количестве. Это наводит на мысль о наличии здесь монастырской трапезной. Поскольку помещение просуществовало с первой половины Х до второй половины XI вв.*, то есть более 100 лет, назначение помещения могло меняться. Об этом говорят и перестройки ____________________

* На полу помещения была обнаружена византийская монета Константина Багрянородного и соправителей (до 945 г.). Эта находка дала дату, не позднее которой было построено изучаемое помещение, – первая половина Х в. В верхнем слое разрушения обнаружен анонимный фоллис, класс G 1065–1070 гг. Такая монета могла быть выпущена при одном из трех императоров: Константине I (1059–1067 гг), Евдокии (1067 г.), Романе IV (1068–1071 гг.). Анонимные фоллисы выпускались начиная со времени правления Иоанна I (969–976 гг.) и заканчивая правлением Алексея I (1081–1118 гг.), до 1091/92 г. (определения монет сделаны В. В. Гурулевой).

Ил. 4. Монастырское строение рядом с Партенинской базиликой. Раскоп 2001 г.

ЕЩЕ РАЗ О ХРИСТИАНИЗАЦИИ КРЫМА И О ПАРТЕНИТСКОЙ БАЗИЛИКЕ

173

восточной стены, и кладка, вплотную примыкающая к северной стене здания, назначение которой на сегодняшний день не вполне ясно. Водовод существовал, по всей видимости, до возведения стен. Этот факт, а также наличие трех наиболее ранних стен говорит о том, что эта территория обживалась еще до строительства раскопанного нами здания. Материала VIII в., который был бы современен монастырю, описанному в «Житии Иоанна Готского», экспедиции обнаружить не удалось. Это еще раз подтвердило наше предположение о том, что Партенитская базилика, привлекавшая к себе внимание стольких замечательных археологов, построена не ранее конца IX – начала X вв. Наши знаменитые предшественники находились под влиянием известий из «Жития Иоанна Готского» и обнаружением в этих руинах плиты с надписью 1427 г., которая, на наш взгляд, с уверенностью может подтвердить только то, что храм в упомянутом году существовал. На рубеже ХII–ХIII вв. крымские епархии, подобно другим епархиям Причерноморья, вероятно, переводятся в ранг митрополий. С этого момента начинается новый период их развития, активной проповеднической деятельности и повсеместного строительства церквей, часовен, монастырей. Почти через 400 лет после периода иконоборчества Таврика действительно становится христианской в широком понимании – количество культовых памятников этого времени – неопровержимое свидетельство повсеместной христианизации. ЛИТЕРАТУРА Бенешевич 1927 – Бенешевич В. Н. Новые данные для исторической географии Ближнего востока // Известия Кавказского историко-архивного института в Тифлисе. Т. 2. Л., 1927. Васильев 1921 – Васильев А. А. Готы в Крыму // Известия РАИМК. Т. 1. Пг., 1921. Васильевский 1912 – Васильевский В. Г. Хождения апостола Андрея в страну Мирмидонян. В 2 т. СПб., 1909– 1912. Васильевский 1912а – Васильевский В. Г. Житие Иоанна Готского // Василевский В. Г. Труды. Т. II. Вып. 2. СПб., 1912. С. 351–427. Гадло 1991 – Гадло А. В. Византийские свидетельства о Зихской епархии как источник по истории Северо-Восточного Причерноморья // Из истории Византии и византиноведения. Л., 1991. Герцен, Могарычёв 1999 – Герцен А. Г., Могарычёв Ю. М. К вопросу о церковной истории Таврики в VIII в. // АДСВ. Екатеринбург, 1999. Вып. 30. Зубарь 1991 – Зубарь В. М. Проникновение и утверждение христианства в Херсонесе Таврическом // Византийская Таврика: Сб. науч. трудов к XVIII конгрессу византинистов. Киев, 1991. Кирилко 1999 – Кирилко В. П. Описание архитектурно-строительных остатков Партенитской базилики // Отчет Южно-Крымской археологической экспедиции ГЭ и КФИА НАНУ за 1998 г. СПб., 1999. Латышев 1896 – Латышев В. В. Сборник греческих надписей христианского времени из Южной России. СПб., 1896. № 6. Латышев 1906 – Латышев В. В. Жития св. епископов херсонесских: (исследования и тексты) // Записки ИАН. 1906. Сер. 8. Т. V. № 3. Латышев 1908 – Латышев В. В. Заметки к агиографическим текстам // ИОРЯС. Т. XIII. Кн. 3. СПб., 1908. Мыц 1984 – Мыц В. Л. Отчет Горно-Крымской археологической экспедиции за 1984 г. Архив КФ ИА НАН Украины. Мыц 1987 – Мыц В. Л. Отчет Горно-Крымской археологической экспедиции за 1987 г. Архив КФ ИА НАН Украины. Репников 1909 – Репников Н. И. Партенитская базилика // ИАК. Вып. 32. СПб., 1909. Сорочан, Карнаухова 2001 – Сорочан С. Б., Карнаухова А. М. О положении христианской церкви в Крыму в VIII–IX вв. // Херсонес в контексте мировых религий. Севастополь, 2001.

О. И. Богуславский НЕОБЫЧНЫЙ ТИП ПОГРЕБАЛЬНЫХ ПАМЯТНИКОВ В ЮГО-ВОСТОЧНОМ ПРИЛАДОЖЬЕ Несмотря на более чем двухсотлетнюю историю археологического изучения Юго-Восточного Приладожья, работы в этом регионе до сих пор преподносят сюрпризы. Становятся известны не только новые археологические памятники, но и новые типы древних сооружений. Так, в 1990 г. исследование могильника Заборье I в Бокситогорском районе Ленинградской области дало весьма неожиданные материалы. Могильник Заборье I расположен в 3 км к северо-западу от деревни Заборье Бокситогорского района Ленинградской области, слева от дороги Заборье–Скверы. Могильник находится на опушке хвойного леса в 0,2 км к востоку от левого берега реки Лидь на коренном берегу. Могильник из двух курганов занимает наиболее высокую часть песчаной озы, вытянутой вдоль берега реки в направлении север–юг на высоте около 6 м над уровнем воды. Курган № 1 представлял собой насыпь подчетырехугольной формы размерами 7 × 8 м и высотой до 0,6 м с уплощенной вершиной и ориентированную углами по сторонам света. В юго-западной части кургана наблюдаются следы разрушения: насыпь была незначительно повреждена полевой дорогой, а также имела следы непрофессиональных раскопок – заплывшую яму округлой формы размерами 1,15 × 1,37 м в центральной части. После разборки грабительской ямы в центральной части кургана разрушения были прослежены на глубину до 0,58 м. Основание насыпи прослежено по распространению слоя природного лесного подзола, достигавшего толщины до 0,2 м. Размеры пятна подзола 5,8 × 5,3 м. Оно имеет четырехугольную форму и ориентировано углами по сторонам света. Западный угол пятна подзола разрушен ровиком кургана, однако он достаточно хорошо прослеживается по форме дна ровика. В центре пятна подзола обнаружено пространство прямоугольной формы, 2,57 × 1,68 м, ориентированное длинной стороной по оси северо-запад–юго-восток, в котором следы подзола не обнаружены. В южном углу пространства в квадрате Г4 обнаружены части костяка молодого мужчины: остатки черепа и длинные кости ног. Костяк сильно поврежден корнями дерева, поэтому затруднительно определить первоначальную позу покойника, однако кости ног находились в анатомическом порядке, что говорит о неизменности их положения. Их расположение говорит о скорченном положении покойного. В районе черепа обнаружено несколько предметов погребального инвентаря. К ним относятся фрагменты раздавленного погребальной насыпью лепного сосуда чашевидной формы с плоским дном и прямым, слегка отогнутым наружу венчиком. Диаметр венчика 137 мм, диаметр донышка 95 мм, высота сосуда 104 мм. Тесто сосуда грубое, красноватого цвета, примесь – крупная дресва. По тулову сосуда нанесен орнамент из расположенных группами по 3 прочерченных вертикальных линий длиной до 10 мм и шириной до 5 мм. Расстояние между линиями 2–4 мм, расстояние между группами линий – 17–32 мм. Рядом с черепом погребенного обнаружена бронзовая прямоугольная пряжка 28 × 18 мм с прорезным приемником для ремня. Пряжка практически не имеет оформления, кроме выделенного приемника и двух площадок на оси для иглы. В центральной части пространства в том же квадрате обнаружены нижняя челюсть и два фрагмента железного ножа с прямой спинкой. Слой природного лесного подзола имел разрушения в виде четырех столбовых ям по углам пятна. В западном углу, в квадратах Б3, В3, Б4, В4, обнаружена яма овальной формы, прорезающая слой подзола, ориентированная по линии запад–восток, размерами 1,15 × 0,78 м и глубиной до 0,48 м. В северном углу пятна подзола, в квадрате Г3, также прослежена овальная яма, разрушившая слой подзола, ориентированная по линии север– юг, размерами 0,45 × 0,78 м и глубиной до 0,5 м. В западной части пятна подзола, в квадрате Д4 обнаружена яма круглой формы, впущенная с уровня подзола, диаметром 0,63 м и глубиной до 0,44 м. В южной части

175

НЕОБЫЧНЫЙ ТИП ПОГРЕБАЛЬНЫХ ПАМЯТНИКОВ В ЮГО-ВОСТОЧНОМ ПРИЛАДОЖЬЕ

3 1 2

3

250

0

500

1000 км

Ил. 1. Расположение археологических памятников 1 – Старая Ладогоа, 2 – Новогород, 3 – мог. Заборье I

яма овальной формы в квадрате В5, размерами 0,68 × 0,52 м, глубиной до 0,44 м, ориентированная по линии юго-запад–северо-восток, была связана с остатками более сложной конструкции. Остатки этой конструкции представлены тремя слившимися ямами овальной формы, разделение между которыми прослежено по дну каждой из них, в квадратах Г6, Д6, Г7, Д7. Общие размеры конструкции 2,98 м по линии юго-запад–северо-восток и 1,28 м по линии северо-запад–юго-восток, глубина до 0,71 м. От этой конструкции отходит узкая траншея длиной 3,28 м, шириной до 0,47 м и глубиной до 0,7 м, направленная к центру погребального сооружения. Траншея проходит через квадраты Г5, Г6. Своим северо-западным концом траншея соприкасается со столбовой ямой в квадрате В5. В углу, образованном столбовой ямой и траншеей, в квадратах В5, Г,5, на площади размерами 0,76 × 0,62 м остатки подзола не обнаружены. Заполнение всех перечисленных конструкций идентично составу погребальной насыпи. Кроме того, на слое лесного подзола обнаружены остатки сгоревшего дерева в квадратах В3, Б4, Г3. Остатки сгоревшего дерева в квадрате В3 представлены деревянными плахами длиной до 0,36 м, толщиной до 0,08 м. Между сгоревшим деревом и слоем подзола прослежена тонкая прослойка прокаленного песка толщиной до 0,01 м. Сгоревшие деревянные плахи в квадрате Б4 имели длину до 0,48 м и толщину до 0,12 м. Между сгоревшим деревом и слоем подзола, а также между остатками деревянных плах прослежен прокаленный песок. Плахи ориентированы параллельно линии, соединяющей центры столбовых ям. Наиболее крупные остатки дерева прослежены в квадрате Г3. Они представлены сгоревшими деревянными плахами длиной до 0,87 м и толщиной до 0,1 м. Плахи лежали на прослойке толщиной до 0,03 м прокаленного песка. Прокаленный песок был также обнаружен в пространстве между плахами. Остатки дерева располагались параллельно линии, соединяющей центры столбовых ям. За пределами пятна подзола обнаружены два дугообразных ровика и ровик овальной формы. Ровик, расположенный в западном секторе раскопа, имел глубину до 0,6 м, ограничивавший погребальную площадку с севера и северо-востока – до 0,75 м, а с юга – до 0,5 м. То, что ровик в северо-восточной части разрушил угол пятна подзола, свидетельствует о том, что погребальное сооружение было возведено в два этапа. Первым этапом существования комплекса следует считать возведение наземного погребального сооружения столбовой конструкции, ориентированной углами по сторонам света. В центре этого сооружения было помещено мужское погребение по обряду ингумации, причем останки покойного, видимо, не были покрыты землей. Доступ в сооружение осуществлялся по своеобразному «коридору» в юго-восточной части комплекса. Через определенное время деревянная конструкция, существовавшая над погребением, была сожжена и на ее

176

О. И. БОГУСЛАВСКИЙ

месте возведен невысокий курган. С этим, вторым, этапом существования погребальной конструкции связано возникновение трех ровиков с перемычками, формирующими погребальную площадку. Невысокая погребальная насыпь содержит небольшое количество остатков подзола, погребенного дерна и культурного слоя поселения, существовавшего на месте сооружения комплекса задолго до его возникновения, а также находки кремневых изделий, связанных с этим культурным слоем. Увеличение количества этих остатков к краям насыпи свидетельствует о ее насыпании «от краев к центру». В последнюю очередь было заполнено пространство, свободное от остатков подзола в центре более ранней деревянной конструкции. По находкам аналогичных вещей в Новгороде и Юго-Восточном Приладожье время возникновения сооружения можно отнести к концу Х–ХI вв. Ниже остатков погребального сооружения на всей площади раскопа обнаружен очень слабо гумусированный культурный слой, содержащий находки кальцинированных костей животных, мелкие угольки, а также следы пластинчатой кремневой индустрии. Культурный слой мощностью до 0,3 м не имел стратиграфического деления и был частично разрушен погребальным сооружением. Отдельные выходы культурного слоя в виде находок мелких кальцинированных костей, кремневых отщепов и слабо гумусированного песка обнаружены на всей песчаной озе, на которой расположен могильник. На всей площади раскопа, за исключением площади, занятой ритуальными ровиками, на уровне материка прослежены ямы различной формы глубиной до 0,5 м. По облику кремневой индустрии время формирования культурного слоя можно отнести к эпохе мезолита, что делает его одним из наиболее ранних археологических памятников Ленинградской области.

Ю. А. Назаренко «БРЕВНО В ГЛАЗУ». К ПРОБЛЕМЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО «ЗРЕНИЯ» И «ВИДЕНИЯ» Способность человека видеть, по представлениям традиционной культуры, не является свойством, присущим ему изначально, по физиологической природе, и остающимся неизменным на всем протяжении жизненного пути. В восточно-славянской культурной традиции широко распространено поверье, что новорожденный ребенок лишен естественной прирожденной возможности видеть, слышать, а в дальнейшем – ходить, до совершения над ним определенных обрядовых действий. «Судя по материалам родинной обрядности… новорожденный не считается человеком (и даже просто ребенком) до тех пор, пока над ним не совершен ряд ритуальных действий, основной смысл которых, по всей видимости, состоит в том, чтобы „превратить“ его в человека» (Байбурин 1993. С. 41). В отношении зрения вскоре после крещения, над младенцем совершался специальный обряд «продирания очей» (продирини, очедирини), призванный как раз обеспечить новорожденному появление способности видеть. Для взрослого человека способность видеть также является далеко не однозначной, естественная функция глаз служить органом зрения, судя по народной лексике, не является обстоятельством само собой разумеющимся. Для того чтобы увидеть, необходимо приложить определенное усилие, устраняющее «помехи», сопутствующие простому смотрению; нужно «взять глаза в руки» или «взять глаза в зубы» или даже «вставить глазы» (выражение, еще имеющее значение «понять, разобраться»; см. Словарь 1970. С. 185). Способ устранения помех заключается в том, чтобы «протереть зенки» – то есть лучше смотреть, быть внимательным; «отворить глаза» – вникнуть. «Прочистить глаза» можно и кому-либо, выведя человека из заблуждения (Фразеологический словарь. Т. 1. С. 202, 200). Глаза может «запарошить» при потере способности понимать что-либо; при прояснении вопроса «завеса спадает с глаз» (Фразеологический словарь. Т. 1. С. 202). Помочь выяснить природу затрудняющих видение «помех» могут следующие выражения: «глаза затемнять» – говорить неправду; «ломать глаза» – завидовать (Словарь 1970. С. 185, 186). Грех, в данном случае ложь, зависть, искажает образ человеческий и «затемняет» глаза, препятствуя нормальному видению мира. В этой связи интересно проследить контаминацию христианских канонических текстов и народных верований. Так, в Евангелии от Матфея читаем: «И что ты смотришь на сучек в глазе брата твоего, а бревна в своем глазе не чувствуешь?.. Лицемер! Вынь прежде бревно из своего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучек из глаза брата твоего» (Мф. 7. 3–5). Интересно, что евангельская притча повествует не только о грехах как о причине искажения восприятия, но и о материальной концентрации их именно в глазах, в конечном итоге могущей привести и к ослеплению (ср. выражения типа «в ослеплении гнева», «в слепой ярости» и т. п., а также связь между стяжанием дара прозорливости и ясновидения и освобождением от уз греха). Хранение глаз от «засорения» греховными помыслами важно не только для обеспечения адекватности восприятия внешнего мира, но и для сохранения душевной устроенности и внутри самого человека. «Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?» (Мф. 6. 22). В данном случае проблема зрения соприкасается с обширной темой наличия в человеке внутреннего света, нашедшей широкое отражение в лексике. В первую очередь сюда следует отнести соответствующие глаголы, характеризующие «умирание» – такие, как «угас», в то же время – «угас взор»; «потух» и «потух взор»; «погасла искра», «еле тлеет (жизнь)», жаргонное словечко «затемнить», что значит «убить, ударив чем-либо тяжелым по голове» (Трахтенберг 1908. С. 24). В. Н. Топоров интерпретировал индоевропейские глаголы умирания как отражающие ситуацию «потемнения – помрачения», выхода (перехода) из света во тьму, где свет и тьма являются характеристиками этого и того мира (Топоров 1977. С. 50). Можно сравнить и такие характеристики обоих миров, как принципиальная видимость этого мира и невидимость, «отсутствие вида», «безвидность» мира иного (Цивьян 1990. С. 79). «Сокрытое принадлежит Господу Богу нашему, а открытое нам и сынам нашим…» (Втор. 29. 29). Однако, ту же самую лексику

178

Ю. А. НАЗАРЕНКО

можно интерпретировать и как потухание внутреннего света в самом человеке (Ср. стихотворное: «Какой светильник разума угас / Какое сердце биться перестало…» (Н. А. Некрасов)). Подчеркивание наличия внутреннего света в человеке можно видеть в таких обращениях, как «солнце», «солнышко», «свет мой», «светик» и подобных, вплоть до этикетных «ваша светлость», причем глубинная идея обращений такого рода, по-видимому, кроется в утверждении стремления человеческой личности к святости (ср. единство основы «свят» и «свет»), к полноте гармоничного существования в мире (ср. также присвоение св. Владимиру эпитета «Красно Солнышко»). Другой возможной предпосылкой может служить отождествление внутреннего света человека со светом Божественным, образом и подобием которого он является. Угасание же, потемнение внутреннего света, помимо естественной физической смерти, вызывается и смертью духовной, то есть грехом, что находит отражение в таких обозначениях, как «омрачение» (помрачение) в образном обозначении греховного порабощения в Великом Каноне св. Андрея Критского: «Страстьми угасися, Спасе, свеча». Для нас, однако, важна сама взаимосвязь внутреннего света и человеческой души с глазами как входом, «зеркалом» и отражением душевных процессов. При этом недисциплинированное зрение – «похоть очей» (I Иоан. 2. 16), само является причиной одного из трех типов разновидностей греха, занимая, что интересно, промежуточное место между искушениями телесными – «похоть плоти», и духовными – «гордость житейская», чем, возможно, подчеркивается неоднородность и самого органа зрения, многоприродность и многоплановость процесса видения. Представления о материальной концентрации греховной нечистоты именно в глазах объясняют и многочисленные поверья, связанные с излечиванием глазных болезней. «Во время большого выхода с дарами, страдающие глазами стараются протереть их епитрахилью» (Янчук 1889). Болезнь, как результат греха, излечивается протиранием епитрахилью, аналогично накрыванию ею же во время исповеди, в знак прощения грехов. Схожие представления лежат и в основе следующих поверий. «Глазные страдальцы должны вытирать глаза теми „хуртухами“, которые привешиваются ко крестам с распятьем» (Никифоровский 1897. С. 266). «Соскабливают глаза у святых на иконах и используют эту пыль для лечения глазных болезней» (Топоров 1977. С. 58). Для профилактики болезней «в Великий Четверг кладут в умывальник несколько серебряных монет и водою с них умываются» (Шустиков 1892. С. 115). Таким образом, процесс видения не только не совпадает с физиологическим явлением зрения, но напрямую зависит от духовного устроения человека, освобождения его от оков греха. ЛИТЕРАТУРА Байбурин 1993 – Байбурин А. К. Ритуал в традиционной культуре. Структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. М., 1993. Никифоровский 1897 – Никифоровский Н. Я. Простонародные приметы и поверья, суеверные обряды и обычаи… в Витебской Белоруссии. Витебск, 1897. Словарь 1970 – Словарь русских народных говоров / Под ред. Ф. П. Филина. Вып. 1–32. М., 1965–1997. Вып. 6. М., 1970. Топоров 1977 – Топоров В. Н. Movsa: «Музы». Соображения об имени и предыстории образа (к оценке фракийского вклада) // Славянское и балканское языкознание. М., 1977. Трахтенберг 1908 – Трахтенберг В. Ф. Блатная музыка («Жаргон» тюрьмы) / Под ред. и с предисл. И. А. Бодуэна де Куртенэ. СПб., 1908. Фразеологический словарь. Т. 1 – Фразеологический словарь современного русского литературного языка: В 2 т. / Под ред. А. Н. Тихонова. М., 2004. Цивьян 1990 – Цивьян Т. В. Лингвистические основы балканской модели мира. М., 1990. Шустиков 1982 – Шустиков А. Троичина Кадниковского уезда // Живая старина. 1892. № 3. Янчук 1889 – Этнографическое обозрение. Кн. 2 / Под ред. Н. А. Янчука. М., 1889.

А. С. Терентьев ДВОРЕЦ ПЕТРА I В СТРЕЛЬНЕ Стрельна расположена на южном берегу Финского залива, в 22 км от Санкт-Петербурга. В XIX в. она была излюбленным местом отдыха петербургских жителей. В Стрельне находились дачи князей А. А. Суворова-Рымникского, А. Ф. Орлова, А. Д. Львова, выдающейся русской балерины М. Ф. Кшесинской. Стрельнинские пейзажи вдохновляли на творчество поэтов А. Одоевского, А. Грибоедова, К. Романова, К. Фофанова, А. Блока, Т. Шевченко, И. Бродского и других. И в самом деле, здесь все дышит поэзией: живописные пруды с извилистыми берегами, каналы с переброшенными через них мостиками, пологие холмы, овраги, сады и рощи с вековыми деревьями, шум ветра в прибрежных камышах. Стрельна замечательна не только своим местоположением и красивыми ландшафтами, но и великолепным дворцово-парковым комплексом XVIII–XIX вв., имеющим неповторимый облик и оригинальную планировку. Он состоит из двух ансамблей: парадного, с каменным Константиновским дворцом и регулярным парком, и более раннего, с Дворцом Петра I. Между ними расположены Цветной (Подлипский) сад с Большой каменной оранжереей, Пчельник, Треков луг, Константиновская роща, Собственный и Детский садики, Английский парк. Планировка стрельнинских садов и парков, главные фасады дворцовых сооружений ориентированы на море. Стрельна, как и Петергоф, – приморская резиденция. В XVIII в. она была коронным императорским владением, передававшимся по наследству от одного монарха другому, а в XIX – начале XX в. служила великокняжеской резиденцией. В годы Великой Отечественной войны Стрельна в течение двух с половиной лет была оккупирована фашистскими войсками. Дворцово-парковый ансамбль очень сильно пострадал. Однако здание петровского дворца не было уничтожено. После косметического ремонта во дворце расположился детский сад. В 1987 г. петровскую усадьбу передали Государственному музею-заповеднику «Петергоф» и здесь начались восстановительные работы. На основе сохранившихся архивных документов и иконографических материалов середины XVIII в. воссоздали утраченные детали отделки здания, планировку и убранство его двенадцати интерьеров. Из истории Стрельны и создания дворцово-паркового комплекса Территория, на которой расположена ныне Стрельна, была заселена еще в раннем Средневековье. Первые поселения на южном побережье Финского залива возникли не позднее VII–VIII вв. н. э. Располагались они, как правило, по берегам рек, на естественном геологическом уступе. Это древний берег Литоринового, а затем Древне-Балтийского моря, существовавшего здесь несколько тысяч лет назад, которое дважды отступало, образовав вдоль побережья две огромные террасы (помимо литоринового уступа, это еще Ропшинские (Дудергофские) высоты в 24 км от современного берега залива). В то время это была территория расселения двух финских племен – води и ижоры. Условная граница их расселения проходит как раз по реке Стрельне (Стрелке). К западу, вплоть до реки Наровы, находились поселения води, а к востоку – ижоры, которые не только занимали побережье залива, но и расселялись по берегам Невы до Ладоги. Однако своей государственности у финских племен не было, и они постепенно вошли в состав государства Северная Русь, сложившегося в середине IX в. Первые поселения славян возникли на северо-западе во второй половине предыдущего, VIII в., когда, продвинувшись с юга, они стали расселяться вдоль крупных рек Приладожья (Ловать, Волхов). Поселения славян носили, в отличие от поселений финнов-земледельцев, торгово-ремесленный характер. Первым центром нового государственного образования стала Ладога (ныне Старая Ладога), но уже с последней четверти VIII в. столицей был Новгород, и оставался ею долгое время. Племена водь и ижора вошли в состав славянского государства на правах федератов – они платили

180

А. С. ТЕРЕНТЬЕВ

дань Новгороду, участвовали в совместных военных походах, но и получали необходимую защиту от набегов норманнов. Оба финских племени были достаточно надежными союзниками новгородцев. Именно они обеспечивали безопасность мореплавания по Финскому заливу Балтики, который был важной составной частью двух трансконтинентальных торговых путей: «из варяг в греки» и «из варяг в арабы». Колонизация побережья Финского залива славянами началась в XII–XIII вв. В это время здесь появились первые славянские поселения, а финские племена были крещены, приняв православие и русские имена. К этому времени, вероятно, относится и появление имени Стрельна для обозначения протекавшей здесь реки. Название это имеет славянские корни и в свою очередь дает имя поселениям и усадьбам, которые возникают вблизи от ее устья. В XIV–XV вв. складывалось административное деление уже достаточно мощного и значительного по площади Новгородского государства. Все земли делились на пять частей, называвшихся соответственно пятинами, которые делились на уезды с центрами в крупных крепостях. Уезды в свою очередь состояли из погостов, центрами которых были села. В каждом из них, как правило, находилась православная церковь. Земли в устье реки Стрельны входили в состав Дудергофского погоста Копорского уезда Водской пятины. Таким образом, центр погоста располагался в Дудергофе, где был ближайший православный храм, а уездным центром была тогда Копорская крепость. В конце XV в. новгородские земли потеряли свою самостоятельность, войдя в состав единого русского государства с центром в Москве. Произошло это в 1477 г., при царе Иване III. О состоянии земель на побережье Финского залива в это время мы узнаем из нескольких переписных книг Водской пятины, составленных в конце XV и начале XVI в. В этот период (30-е годы XVI столетия) на территории нынешней Стрельны существовало несколько деревень, состоящих из одного-двух дворов, большинство из которых носили одно имя – «деревня Олховая». Принадлежали эти деревни боярину Семену Дубасову, чей двор находился в «деревне Олховой у моря блиско устья Стрелна». В XVI столетии внешние вторжения и внутренние проблемы страны (опричнина, затем Смутное время) привели к ослаблению русского государства, чем не замедлили воспользоваться шведы, давно добивавшиеся контроля над Карелией и Ижорской землей. В конце XVI – начале XVII в. они фактически подчинили себе эти территории, что было закреплено Столбовским мирным договором 1617 г. По этому соглашению Ижорская, Водская и Карельская земли отошли к Швеции, войдя в состав провинции Ингерманландия. Значительная часть населения покинула их, переселившись в глубь российской территории. На оставленные земли переселялись финские крестьяне, создавая свои новые поселения. Административное деление территории при шведском владычестве сохранялось, изменились лишь наименования. Дудергофский погост был объявлен баронством и перешел в частное владение. Владельцем погоста с титулом барона становится в 1624 г. известный шведский просветитель и государственный деятель Юхан Шютте. Он был одним из наиболее просвещенных людей своего времени, почему и был назначен наставником принца Густава Адольфа, ставшего очередным шведским королем. Взойдя на престол, Густав II Адольф отблагодарил своего учителя, способствуя его быстрому продвижению по служебной лестнице, где тот достиг важнейших государственных постов, и наделив огромными земельными владениями, дававшими немалый доход. В 1617 г. Юхан Шютте стал государственным советником; он занимал ведущее положение в Королевской палате, отвечая за управление финансами государства. Шютте принимал активное участие и в законодательной работе, внеся, среди прочего, предложение о ревизии земского и городского права. В 1610–1640-х гг. Юхан Шютте выполнял важнейшие дипломатические поручения шведских монархов по ведению переговоров с Нидерландами, Англией и Данией. В Дерпте (ныне город Тарту на территории Эстонии) он учредил верховный суд и академию, первым канцлером которой его избрали в 1632 г. В шведском городе Упсале он основал так называемый Шюттеанум – дом для профессуры и студентов, специальную школу, где готовили дипломатов и чиновников для государственной службы. В 1629 г. Шютте был назначен генерал-губернатором новых шведских провинций – Карелии, Лифляндии и Ингерманландии. В состав последней, как было указано выше, входило и личное его владение – Дудергофский погост. Ингерманландское поместье Шютте располагалось в Стрельне. Strällna–håff (Стрелина мыза) была, однако, не столько усадьбой, где проживал владелец, сколько резиденцией управляющего, который отвечал за сбор налогов. В состав усадьбы входил господский дом, расположенный чуть западнее того места, где ныне стоит петровский дворец и к югу от него – скотный двор. Напротив усадебного дома, у приморской дороги, находился кабак. Такой мыза Стрельна показана на шведской карте, датированной 1670-ми годами. (К тому же времени относятся и образцы медных шведских денег номиналом в один и два далера, представляющие собой медные платы с клеймами правящего монарха и заменявшие золотые и серебряные монеты.) Юхан Шютте скончался в 1645 г. и был похоронен в кафедральном соборе города Упсала. Его владения в Ингерманландии унаследовал сын Бенгт (1614–1683), который и указан на карте как владелец мызы Стрельна. В течение XVII в. Россия не раз делала попытки вернуть себе земли по побережью Финского залива, но добиться этого не сумела. Удалось это только Петру Великому в ходе трудной для России и продолжительной Северной

ДВОРЕЦ ПЕТРА I В СТРЕЛЬНЕ

181

Ил. 1. Дворец Петра I в Стрельне. План территории Середина XVIII в.

войны (1700–1721). Первые победы последовали уже в военную кампанию 1702 г., когда была взята крепость Орешек. Весной следующего года русские войска после непродолжительной осады заняли шведскую крепость Ниеншанц, расположенную при впадении реки Охты в реку Неву, а 16 мая на Заячьем острове в устье Невы была заложена крепость Санкт-Питербурх, положившая начало строительству нового города, которому суждено было стать столицей Российской империи. Строительство Петербурга, находившегося под защитой Петропавловской крепости и появившейся годом позже крепости Кроншлот, с первых дней его существования велось очень интенсивно. Окрестности же города не были пока надежно защищены от набегов шведов, которые не смирились с потерей приневских земель. Создание дворцово-парковых ансамблей здесь, на побережье залива, как хотелось Петру, невозможно было начинать, не добившись решающего перелома в войне. Наступил этот перелом в 1710 г. Годом ранее русские войска разбили шведов под Полтавой, а 13 июня 1710 г., после почти трехмесячной осады, был взят Выборг, главный форпост шведов на Балтике. Безопасность побережья Финского залива, таким образом, была обеспечена, и Петр приступает к созданию загородных резиденций по примеру тех, которые он видел во время своих заграничных путешествий. Основные работы разворачиваются на южном побережье Финского залива, которое благодаря своему рельефу как нельзя лучше подходило для создания парков с обильным фонтанным убранством – вода для него доставлялась реками и ручьями, берущими начало на Ропшинских высотах. Фонтаны на нижней прибрежной террасе могли действовать без каких-либо механических приспособлений, используя только перепад высот геологических террас. Уже в июле–августе 1710 г. по указу Петра князь Ю. Ф. Шаховской с «товарищами» Ю. Ф. Щербатовым, П. В. Бутурлиным, С. О. Чебышевым и С. П. Нелединским «описали и меряли под загородные дворы землю и лес». Все побережье залива от Петербурга до Красной горки разбили на равные участки шириной в 100 и длиной в 1000 саженей (одна сажень в XVIII столетии была равна 216 см), предназначавшиеся для строительства загородных приморских домов. Царь взял себе участки в районе Поповой мызы, где начал создавать Петергоф в качестве своей личной резиденции, а также зарезервировал несколько участков в Стрельне, где планировалось создание парадного комплекса. Остальные участки были розданы родственникам и приближенным царя, представителям новой столичной аристократии. К тому же 1710 г. относятся и первые

182

А. С. ТЕРЕНТЬЕВ

Ил. 2. Дворец Петра I. Северный фасад. Проектный чертерж Середина XVIII в.

сведения о проекте дворцово-паркового ансамбля на этой территории: 27 мая Петр «в Стрелиной изволил по плану рассматривать место палатному строению, садам и прудам». Следует сказать, что это отнюдь не первое упоминание о Стрельне в документах петровского времени. Впервые Стрельна упомянута в «Походных журналах» Петра Великого 2 ноября 1706 г.: «Были на Стрелиной мызе и ввечеру приехали в Петербург». В январе 1711 г. царь отправился в долгий и трудный Прутский поход, очередную Турецкую кампанию. В отсутствие Петра работами в Петербурге руководил губернатор нового города и Ингерманландии А. Д. Меншиков. Своим распоряжением от 13 января 1711 г. царь определил список тех работ, которые надлежало выполнить в его отсутствие в городе и в загородных резиденциях. В числе прочего находим там и указание на то, что необходимо было сделать в Стрельне: «Также зделать скотной и птичей двор Стрелиной мызе и пару изб для приезду и, ежели не трудно, то хотя маленькую сажелку для рыб». Это небольшое петровское распоряжение и положило начало работам на территории Стрелиной мызы. Пока мы не можем точно назвать автора проекта и зафиксировать начало строительства Дворца Петра I в Стрельне, но во второй половине 1710-х годов дворец уже упоминается в документах. В 1715 г. началась активная работа по созданию парадного ансамбля, и Петр внимательно следил за всеми происходящими здесь событиями, часто и подчас неожиданно навещая Стрельну. Дворцово-парковый комплекс Стрельны начали создавать в полукилометре от деревянного дворца, в междуречье Стрелки и Кикенки. Желание Петра создать в Стрельне «второй Версаль», превзойдя величием все резиденции европейских монархов, вело к тому, что царь необыкновенно тщательно подходил к выбору проектных решений для резиденции. Новые впечатления, полученные в путешествиях по Европе, порождали новые идеи, одни архитекторы сменяли других. Б.-К. Растрелли, Ж.-Б. Леблон, С. Чиприани, Н. Микетти – ведущие европейские архитекторы, были привлечены для создания огромного сада с фонтанами и каскадами и парадного дворца. Торжественный приморский ансамбль создавался долго и трудно. Планировочные работы были в целом завершены к началу 1720-х гг., но к созданию Большого Стрельнинского дворца по утвержденному царем проекту итальянского архитектора Николо Микетти приступили только в конце июня 1720 г. Первый камень в основание нового дворца положил сам Петр. К 1720 г. деревянный стрельнинский дворец приобретает именно тот вид, который мы наблюдаем сегодня. В 1719 г. были сделаны пристройки в крыльях здания, в 1720 г. надстроен мезонин. В состав ансамбля петровского дворца входила и Спасо-Преображенская церковь, стоявшая к востоку от здания дворца. Освящена она была в 1718 г. и служила не только домовой церковью царской семьи, но и приходским храмом Стрелиной мызы. Помимо некоторых дорогих лично Петру вещей, в церкви по его приказу размещают

ДВОРЕЦ ПЕТРА I В СТРЕЛЬНЕ

183

Ил. 3. Дворец Петра I. Южный фасад Фото Т. В. Терентьевой

и реликвии победоносной Северной войны – литавры шведской гвардии, взятые в Полтавской баталии, и шведский колокол, привезенный из финляндского похода. В 1721 г. царь неожиданно изменил свои планы относительно создания парадной резиденции, приняв решение о переносе строительства парадного ансамбля из Стрельны в Петергоф, который был более выгодно расположен в географическом отношении и позволял быстрее закончить работы по созданию фонтанов и каскадов, создав необходимую декорацию пышному празднованию победы в Северной войне. При этом работы в Стрельне не прекращаются, но объем их значительно сокращается и темпы проведения замедляются, потому к году смерти Петра они еще не были завершены. А работы по строительству парадного дворца вскоре были совсем остановлены. Начатое Петром I строительство в Стрельне продолжилось в годы царствования его дочери, императрицы Елизаветы Петровны. В 1750 г. была произведена перестройка обветшавшего деревянного дворца, в ходе которой под сруб здания подвели каменный фундамент с кирпичным цоколем, сохранив при этом петровский план и фасад здания. Архитектор Ф. Б. Растрелли, руководивший в этот период работами в Стрельне, создал и проект сада с цветниками и фонтанами вокруг дворца. Он занимался и перестройкой каменного (ныне Константиновского) дворца, но завершению работ помешала начавшаяся Семилетняя война. При Екатерине II парадный дворец был окончательно заброшен. Императрица для своих кратковременных визитов в Стрельну использовала деревянный петровский дворец, который поддерживали постоянными ремонтами. Дворец в это время часто используют как путевой на Петергофской дороге, но Екатерина нередко использовала его и для пребывания здесь во время соколиной охоты, которая нередко проводилась в Стрельне. Иногда комнаты петровского дворца отдавались в летнее время для проживания высокопоставленных приближенных императрицы, таких как А. Г. Потемкин или Е. Р. Воронцова-Дашкова. Стрельна – великокняжеское имение 2 июля 1797 г. император Павел I подписал указ Сенату о пожаловании мызы Стрельны со всеми приписанными к ней деревнями своему второму сыну, великому князю Константину (1779–1831). С этого времени Стрельна перестает быть коронным владением императорского двора и переходит в частные руки. Как и его старший брат Александр, Константин воспитывался будущим императором. Но если Александр должен был возглавить Российскую империю, то Константина Екатерина II, которая и занималась воспитанием внуков, хотела видеть на Византийском престоле. «Мое намерение есть возвести Константина на престол Греческой

184

А. С. ТЕРЕНТЬЕВ

Восточной империи», – писала она в своем «Завещании». Для практики в греческом языке Константину Павловичу был назначен грек по происхождению Дмитрий Дмитриевич Курута (впоследствии получивший графский титул и ставший гофмейстером двора), который стал не только наставником, но и наиболее близким другом великого князя. В отсутствие владельца Курута следил за всеми стрельнинскими делами. Он пережил своего воспитанника менее чем на два года и был похоронен в Стрельне, у Спасо-Преображенской церкви. За участие в итальянском и швейцарском походах А. В. Суворова император Павел пожаловал Константину Павловичу в 1799 г. титул цесаревича. В 1796 г. состоялось венчание великого князя с принцессой Юлианой Кобургской, нареченной в России Анной Федоровной. Этот брак не был счастливым, и в 1801 г. Анна Федоровна навсегда покинула Россию. Константин, вернувшись в Петербург из швейцарского похода, начал благоустройство своего стрельнинского имения, быстро превратив его в одну из наиболее роскошных усадеб в окрестностях столицы. Большой дворец был реконструирован по проекту архитектора А. Н. Воронихина в 1802–1803 гг., а после пожара во дворце в канун нового 1804 г. быстро восстановлен под руководством архитектора Л. Руска. Пока проводились работы в Большом Стрельнинском дворце, Константин Павлович занимал комнаты петровского дворца в Стрельне, но уже летом 1804 г. перебрался во вновь отделанные для него помещения парадного дворца. Стрельнинские сады, парки и хозяйственные комплексы переживали в первой четверти XIX столетия наивысший в своей истории расцвет. Будучи генерал-инспектором кавалерии (на эту должность Константин Павлович был назначен в 1807 г.), великий князь превратил Стрельну в военный лагерь. Здесь был построен военный городок для размещения гвардейских полков. Командиры полков получали в свое распоряжение комнаты в Большом дворце, там же располагались гауптвахта, лазарет с аптекой, арсенал. Разводы караулов проводились на площади перед великокняжеским дворцом, а для проведения смотров, маневров и парадов оборудовали специальное «парадное место» в западной части мызы. Цейхгауз (вещевой склад) уланского полка располагался тогда во Дворце Петра I. В апреле 1815 г. союзники в войне против Наполеона – Россия, Австрия и Пруссия – особым трактатом определили судьбу Польши, поделив земли бывшего княжества Варшавского между собой. Значительная часть территории (восемь воеводств) досталась России, образовав Царство Польское. Главнокомандующим польской армией и фактическим губернатором новой российской провинции был назначен великий князь Константин Павлович, который с этого времени переезжает на жительство в Варшаву. Стрельнинская жизнь становится гораздо более спокойной и размеренной. Добившись в 1820 г. развода с Анной Федоровной, Константин Павлович в том же году вступил в брак с польской дворянкой Жаннеттой (Иоанной) Грудзинской, получившей титул княгини Лович. Однако в результате этого морганатического брака Константин утратил права на российский престол, что было закреплено манифестом, составленным архиепископом Филаретом в 1822 г. и тайно хранившимся в Успенском соборе Московского Кремля. Узнав о кончине императора Александра I, цесаревич отправил великому князю Николаю Павловичу и императрице-матери Марии Федоровне письма, в которых подтвердил свой отказ от престола. За двухнедельный период формального царствования цесаревича на петербургском Монетном дворе успели отчеканить серебряные рубли с изображением Константина I и отпечатать в типографии его портреты с подписью: «ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО ИМПЕРАТОР и САМОДЕРЖЕЦ ВСЕРОССИЙСКИЙ, КОНСТАНТИН ПАВЛОВИЧ». В ноябре 1830 г. в Варшаве началось восстание. Спасаясь от повстанцев, Константин Павлович с супругой вынужден был уехать сначала в Литву, а затем, когда восстание вспыхнуло и там, переехал в Витебск, где умер от холеры 15 июня 1831 г. Детей в браке у цесаревича не было, а потому стрельнинское имение некому было унаследовать после смерти владельца. Но Стрельна недолго находилась без хозяина. 25 сентября 1831 г. по распоряжению императора Николая I Стрельна была пожалована его второму сыну, великому князю Константину Николаевичу (1827–1892) и стала родовым имением семьи Константиновичей. Константин Николаевич с детства был предназначен отцом для службы во флоте. В 1831 г. высочайшим приказом ему было присвоено почетное звание «генерал-адмирал» и он был назначен шефом Гвардейского экипажа. В шестнадцать лет его произвели в капитаны, а в двадцативосьмилетнем возрасте он стал адмиралом. Воспитателем великого князя был Ф. П. Литке, сумевший привить ему любовь к морскому делу. До совершеннолетия Константина Николаевича Стрельна находилась в ведении Департамента Уделов Министерства Императорского Двора. По заведенной предыдущим владельцем традиции здесь квартировали различные полки, в том числе лейбгвардии Конный полк, командиром которого с мая 1844 г. был Петр Петрович Ланской. В 1844 г. в стрельнинской Спасо-Преображенской церкви состоялось венчание П. П. Ланского с Натальей Николаевной Пушкиной, вдовой поэта А. С. Пушкина. Сыновья Пушкина Александр и Григорий жили в Стрельне и служили в полку отчима. Дочь Александру, родившуюся у Ланских через год после свадьбы, крестили в Спасо-Преображенской церкви в присутствии императора Николая I, который пожелал стать ее крестным отцом.

ДВОРЕЦ ПЕТРА I В СТРЕЛЬНЕ

185

В 1848 г. состоялась свадьба великого князя Константина Николаевича и великой княгини Александры Иосифовны, урожденной принцессы Саксен-Альтенбургской. В 1851 г. семья великого князя впервые провела лето в Стрельне, парадный ансамбль которой был реконструирован для нового владельца архитекторами Х. Ф. Мейером и А. И. Штакеншнейдером. Все переделки во дворце утверждались самим императором Николаем I, который следил за проводимыми работами в усадьбе, где должна была поселиться семья его сына. Переделки коснулись и других частей ансамбля – были перестроены гроты перед дворцом, разбит сад на верхней площадке террасы, построен новый конюшенный двор на нижней террасе, к востоку от парадного дворца. Современное название дворца – Константиновский – возникает во второй половине XIX столетия и связано с именем нового владельца. Не без участия великого князя Константина Николаевича был составлен герб усадьбы, который был высочайше утвержден в 1858 г. Девиз герба – «Прямо и верно» – был выбран самим владельцем. С этого времени семья великого князя часто проводила летние месяцы в своем стрельнинском имении. От брака с Александрой Иосифовной у Константина Николаевича было четыре сына и две дочери. Двое сыновей (Константин и Дмитрий) родились в Стрельне. Разносторонне одаренная личность, великий князь владел европейскими языками, много читал, интересовался достижениями науки, театром, литературой, музыкой, играл на различных музыкальных инструментах, слыл умным, прекрасно образованным и необычайно деятельным человеком. В 1853 г. он возглавил Морское министерство, где осуществил ряд преобразований и реформ. Константин Николаевич принимал участие в подготовке реформы по отмене крепостного права, а в 1865 г. занял пост председателя Государственного Совета. В 1881 г., после убийства императора Александра II, великий князь оставил все посты, сохранив за собой только почетное звание «генерал-адмирал». Он скончался в 1892 г. в Павловске. Последним владельцем Стрельны был великий князь Дмитрий Константинович (1860–1919), младший сын Константина Николаевича. Он родился в 1860 г. в Константиновском дворце. Его крестины состоялись в том же году в церкви Большого Петергофского дворца. В стрельнинском дворце Дмитрий Константинович занимал помещения, расположенные на первом этаже западного флигеля, ранее принадлежавшие его отцу. В 1892 г. великий князь получил чин полковника и был назначен командующим лейб-гвардии Конно-Гренадерского полка, с которым был связан вплоть до 1917 г. Дмитрий Константинович был умным, образованным, глубоко верующим человеком и прекрасным собеседником, он известен также своей благотворительной деятельностью. Под его августейшим покровительством были разнообразные общества и учреждения, находившиеся на территории имения: Стрельнинское Братство для Ближнего, Стрельнинский Дворцовый приемный покой, который располагался в помещениях бывшего петровского дворца, Стрельнинская пожарная дружина, созданная в 1899 г. при непосредственном участии князя А. Д. Львова, председателя Российского пожарного общества. Александр Дмитриевич Львов был внуком Павла Константиновича Александрова, внебрачного сына великого князя Константина Павловича от его связи с француженкой Жозефиной Фридрихс, которая долго жила с Константином Павловичем в Стрельне. Князь Львов владел стрельнинской дачей, построенной в 1838 г. для его деда. На базе этой дачи А. Д. Львовым была создана в 1881 г. первая частная пожарная команда в России. Львовский дворец сохранился до нашего времени. В 1893 г. было создано Стрельнинское общество велосипедистов-любителей, по инициативе которого два года спустя был построен трек для велосипедных состязаний, так называемый Циклодром, располагавшийся в южной части мызы, за полотном железной дороги. Помимо разнообразных велосипедных гонок здесь проходили легкоатлетические состязания, борцовские поединки, теннисные соревнования и футбольные матчи. В той же части имения, на Волхонском шоссе, в конце XIX столетия появился и летний Большой Стрельнинский театр. На его подмостках выступали в разное время известные актеры столичных императорских театров: В. Стрельская, К. Варламов, Л. Яворская, М. Дальский, П. Стрепетова. Большой Стрельнинский театр был одним из немногих летних театров в окрестностях Санкт-Петербурга, на сцене которого ставились не только небольшие легкомысленные одноактные спектакли и водевили, но и знаменитые оперы: «Евгений Онегин», «Трубадур», «Фауст», «Демон». В 1896 г. не без участия владельца была организована Стрельнинская Дворцовая школа садоводства, одна из наиболее значительных в то время в Петербурге. Воспитанники и выпускники школы поддерживали в образцовом порядке многочисленные и разнообразные хозяйственные комплексы Стрельны на протяжении двух десятилетий. Школа успешно просуществовала до времени революционных потрясений. После революции Дмитрий Константинович был арестован и в конце января 1919 г. расстрелян в одном из внутренних двориков Петропавловской крепости. Место захоронения его праха неизвестно. Отдельная небольшая комната музея, расположенного ныне во Дворце Петра I в Стрельне, посвящена жизни и творчеству великого князя Константина Константиновича (1858–1915), второго сына великого князя Константина Николаевича. Он был неразрывно связан со Стрельной, где родился 10 августа 1858 г. и где прошли его детство и юность. Великий князь был владельцем Павловска и любил его, но в Стрельне, вдали от большого двора,

186

А. С. ТЕРЕНТЬЕВ

ему, по его признанию, дышалось свободнее. Здесь он создал более двадцати лирических стихотворений и одно из них, написанное в 1883 г., посвятил принцессе Елизавете Саксен-Альтенбургской, своей будущей супруге. Их брак оказался счастливым. Елизавета Маврикиевна родила шестерых сыновей и трех дочерей (одна из них, Наталья, умерла в младенческом возрасте). Великий князь был нежным, любящим отцом, мужем и братом. Особенно теплые отношения связывали его с сыном Олегом, унаследовавшим поэтическое дарование отца, и с сестрой Ольгой Константиновной, королевой эллинов, которой он также посвятил множество стихотворений. Великий князь Константин Константинович был разносторонне одаренной личностью: талантливым поэтом, драматургом, актером, музыкантом и блестящим переводчиком. Члену императорской фамилии подобало заниматься государственными делами и военной службой; занятие литературой считалось недостойным для члена царского семейства, а потому стихи свои он всю жизнь скрывал за псевдонимом «К. Р.». Он прославился близкими к оригиналам переводами произведений Шекспира, Байрона, Гете и Шиллера. Его перевод шекспировского «Гамлета» считался одним из лучших в дореволюционной России. Последним произведением Константина Константиновича (и одним из важнейших) стала драма «Царь Иудейский», рассказывающая о страстях, смерти и воскресении Иисуса Христа. Премьера драмы состоялась накануне Первой мировой войны, в январе 1914 г., на сцене Эрмитажного театра. Спектакль отличался пышностью постановки, которую осуществил Н. Н. Арбатов. Музыку к спектаклю написал А. К. Глазунов, танцы были поставлены М. М. Фокиным. Сам автор играл одну из центральных ролей – роль Иосифа Аримафейского, ученика Иисуса, который снял тело Христа с креста, собрал его кровь в чашу Священного Грааля и к которому Иисус явился после своего воскресения. В спектакле принимали участие и сыновья великого князя Константина Константиновича: Игорь сыграл роль Руфа, а Константин – префекта когорты; хоровые партии исполнил хор князя Иоанна Константиновича. Текст драмы был представлен в двух изданиях – дешевая, доступная всем книжечка в мягкой обложке и роскошный фолиант в подарочном исполнении, издание которого было приурочено к премьере пьесы и включало, помимо собственно текста, эскизы костюмов и декораций, фотографии актеров, музыкантов и лиц, причастных к этой постановке. Великий князь совмещал литературные занятия с государственной службой. В 1900 г. он стал главным инспектором военно-учебных заведений России. Будучи президентом Академии наук, великий князь много сделал для развития российской науки. Осуществлению творческих планов Константина Константиновича помешала тяжелая болезнь и смерть в 1915 г., ускоренная гибелью его любимого сына Олега и зятя Константина БагратионМухранского на фронтах Первой мировой войны. Куда бы ни забрасывала его судьба, он всегда помнил о своей малой Родине и возил с собой коробочку с землей Стрельны. Его сын Гавриил, оставивший подробные воспоминания, впоследствии так писал о погребении отца: «Похоронили отца в новой усыпальнице (великокняжеская усыпальница Петропавловского собора. – А. Т.), там же, где похоронены дедушка и бабушка (великий князь Константин Николаевич и великая княгиня Александра Иосифовна. – А. Т.) и моя сестра Наталья. Гроб опустили в очень глубокий и узкий колодец. Слава Богу, камердинер отца Фокин, который был при отце еще с русско-турецкой войны, вспомнил, что отец всегда возил с собой коробочку с землей Стрельны, где он родился. Он принес ее с собой в усыпальницу, и эту землю насыпали на крышку гроба, когда его опустили на место упокоения. На крышке этой металлической коробочки были выгравированы почерком матушки слова Лермонтова: „О родине можно ль не помнить своей?“». Дворец Петра I и фруктовый сад Ансамбль петровского дворца расположен на небольшой горке, ограниченной с юга и востока долиной реки Стрелки, с севера – литориновым уступом, а с запада – искусственным гидротехническим сооружением петровского времени – Портовым каналом. Вдоль подножия геологического уступа проходит Старая, или Нижняя, Петергофская дорога, которая в течение почти всего XVIII столетия была основной транспортной магистралью на южном побережье Финского залива. Дорога, проложенная еще в допетровское время, связывала воедино все ансамбли, возникшие позднее на побережье. Царские дворцы и увеселительные дома придворной знати парадными фасадами ориентировались именно на Петергофскую дорогу. Господский дом окружен был парком с прудами, плодовым садом, цветниками и даже фонтанами. Приюты неги и прохлады – Вдоль по дороге в Петергоф Мелькают в ряд из-за ограды Разнообразные фасады И кровли мирные домов В тени таинственных садов.

ДВОРЕЦ ПЕТРА I В СТРЕЛЬНЕ

187

Так писал о Петергофской дороге Михаил Юрьевич Лермонтов, немало попутешествовавший по ней в юности. Ансамбль Дворца Петра I в Стрельне был образцовой усадьбой в этом огромном дворцово-парковом комплексе, протянувшемся более чем на пятьдесят километров вдоль побережья залива. Расположенный на горке дом был окружен садом с цветниками и остриженными в форме пирамид молодыми елями. Парадный фасад дворца обращен был к морю и украшен на уровне второго этажа шестиколонным портиком с балконом. По оси здания под прямым углом от Петергофской дороги шла прямая «перспектива», соединявшая петровский ансамбль со стрельнинской гаванью. Улица эта и по сей день носит название Портовой. Петр нередко приезжал в Стрельну именно морским путем, подъезжая к своему дому со стороны залива. Архитекторы, создававшие дворец, удачно вписали его в окружающий пейзаж. С северной стороны он производит впечатление монументального сооружения, высоту которого зрительно увеличивает естественный склон холма. Архитектурное решение южного фасада отличается более скромной отделкой. Его горизонтальную протяженность подчеркивает четкий ритм окон с мелкой расстекловкой и рустованные пилястры. Центральная часть здания выделена мезонином и крыльцом с четырьмя ступенями. С северной стороны от Дворца Петра I располагается сад на склоне (так называемый вертюгартен) с двумя фонтанами на нижней террасе. Создан он был в середине XVIII в. по проекту Ф. Б. Растрелли, который в 1750 г. перестроил дворец и вновь спланировал сад вокруг здания. «Императрица, дабы воздать честь месту, приказала разбить здесь красивый сад с дворцом, и я оный построил…» – писал архитектор в отчете о своих работах по Стрелиной мызе. Фонтаны представляли собой двенадцатигранные каменные бассейны, в центре которых находились небольшие туфовые горки. Из них вверх устремлялись три струи воды, центральная из которых была значительно выше двух боковых. Вода для этих фонтанов шла самотеком из Большого пруда. Фонтаны эти действовали недолгое время и уже в конце XVIII столетия были заброшены. Вновь возрождены они при последней реставрации дворца, причем чашу восточного фонтана удалось практически полностью восстановить из подлинных деталей середины XVIII в. С востока и запада от дворца находятся ныне цветники, планировка которых точно соответствует той, которую предлагал для них архитектор Ф. Б. Растрелли. По периметру окружены они, как и прежде, стрижеными кустами барбариса. В центре цветников находятся ныне копии бюстов работы итальянского скульптора П. Баратта, аллегорически представляющие времена года, – на западном цветнике молодая цветущая девушка символизирует весну, а на восточном мы видим сурового бородатого старца, олицетворяющего зиму. Ассортимент высаживаемых цветочных культур тот же, что и три века назад, – тюльпаны, нарциссы, вербена. В петровских садах использовалось множество кадочных растений, которые на летний период выставлялись на территории сада. Эта традиция поддерживается и в настоящее время. В огромные керамические вазы, расположенные в центре цветочных партеров, летом высаживаются теплолюбивые экзотические растения. Осенью их сменяют композиции из овощей, выращенных на возрожденном стрельнинском императорском огороде. Хозяйственный комплекс Стрельны начал складываться во времена Петра Великого. В течение всего XVIII столетия он находился под особым попечением императорского двора. Плодовые сады, оранжерейные комплексы, огородное хозяйство носили образцовый, репрезентативный характер и в то же время имели важное практическое значение – снабжали императорский двор овощами, фруктами и ягодами. Первым садово-оранжерейным комплексом мызы, который начал формироваться в конце 1710-х годов, был сад с «ранжереей Его Царского Величества, построенной под цветы» к северо-востоку от деревянного царского дворца. Спустя десятилетие начинается создание второго оранжерейного комплекса Стрельны – в долине реки Стрелки, к югу от ансамбля дворца Петра I. Его называли то Верхним садом, то Ягодным огородом, но чаще Фруктовым садом. Последнее название и закрепилось за ним с течением времени. Помимо сада с плодовыми деревьями здесь находились огородные грядки, занимавшие значительную площадь от побережья Карпиева пруда до склона холма, который защищал садово-огородное хозяйство от холодных северных ветров. Росли здесь яблоневые, вишневые, сливовые, абрикосовые деревья, кусты крыжовника и барбариса. У подножия горки располагались оранжереи, теплицы и парники, которых постепенно становилось все больше. «В теплицах сих Г. Энгельман [управляющий мызы Стрельны] делал опыты взращивать ананасы, дыни, арбузы, ранние огурцы и другие овощи посредством паров; плоды были очень сочны, не издавали дурного запаху и имели приятный вкус, особливо ананасы», – так описывает состояние парникового хозяйства Фруктового сада начала XIX столетия автор первого подробного исторического описания Стрельны П. П. Свиньин. Существует легенда, рассказывающая о том, что именно в Стрельне впервые высадили привезенные Петром из путешествия по Западной Европе «земляные яблоки» – так называли тогда привычный для нас ныне картофель. Далеко не сразу прижился он в России, лишь во времена Екатерины II он получил широкое распространение. Гораздо быстрее прижились у нас редис и артишоки, которые также появились в России во времена Петра Великого.

188

А. С. ТЕРЕНТЬЕВ

В настоящее время во Фруктовом саду растут яблони, сливы и вишни, плодовые и декоративные кустарники. На грядках мы сейчас можем увидеть как традиционные русские овощные культуры – репу, капусту, свеклу, морковь, бобы, горох, так и растения, подававшиеся исключительно к царскому столу – земляную грушу (топинамбур) и салаты-латуки. Петр I создавал сады в своих усадьбах для услаждения не только зрения и вкуса, но и обоняния. Во Фруктовом саду устроены были грядки с медоносными культурами и душистыми растениями – мятой, мелиссой, душицей, любистоком, укропом, чабером. В состав стрельнинского хозяйства изначально входила пасека с различными видами ульев. Уже упоминавшийся нами историк П. П. Свиньин так описал начальный этап создания пчельника: «Первые ульи привезены были из Дерпта, и пчелы содержались под собственным Его [Петра Великого] присмотром. Сие заведение Петр сделал для опровержения мысли, будто пчел нельзя развести так далеко к северу и столь близко к морю». Содержали пчел в Стрельне более сотни лет, и ныне на территории фруктового сада представлены липовые борти как напоминание о бывшем когда-то в Стрельне пчельнике. Экспозиция музея, расположенная в здании Дворца Петра I в Стрельне, не только знакомит посетителей с историей усадьбы и ее владельцев, но и представляет реконструкцию дворцовых интерьеров XVIII в. Восстановлено убранство жилых императорских покоев, столовой и парадного зала. Отдельная комната посвящена играм и развлечениям русских императоров XVIII–XIX вв. В экспозиции представлено немало мемориальных вещей русских императоров.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

АВ АДСВ АО АСГЭ АЮС ВМУ ГИМ ЗИН ИАК ИИМК ИЛАИ ИОРЯС ИЭ КАТЭК КСИА КСИИМК КФ ИА НАНУ ЛОИА МАИКЦА МАЭ МИА СССР ПАВ РА РАИМК РАО СА САИ СУАР СЭ ТКАЭ ТНИИЯЛИ

Археологические Вести. Санкт-Петербург Античная древность и Средние века. Екатеринбург Археологические открытия. Москва Археологический сборник Государственного Эрмитажа. Ленинград – Санкт-Петербург Археология Южной Сибири. Кемерово Вестник Московского университета. Москва Государственный Исторический музей. Москва Зоологический институт. Ленинград – Санкт-Петербург Известия Археологической комиссии. Санкт-Петербург – Петроград Институт истории материальной культуры. Санкт-Петербург Известия Лаборатории археологических исследований. Кемерово Известия Отделения русского языка и словесности. Санкт-Петербург Институт этнографии. Санкт-Петербург Канско-Ачинский топливно-энергетический комплекс Краткие сообщения Института археологии. Москва Краткие сообщения Института истории материальной культуры. Санкт-Петербург Крымский филиал Института археологии Национальной академии наук Украины. Симферополь Ленинградское отделение Института археологии Международная ассоциация по изучению культур Центральной Азии. Москва Музей антропологии и этнографии. Санкт-Петербург Материалы и исследования по археологии СССР. Москва; Ленинград Петербургский археологический вестник. Санкт-Петербург Российская археология. Москва Российская академия истории материальной культуры Российское археологическое общество. Москва Советская археология. Ленинград Свод археологических источников. Москва Синьцзян-Уйгурский автономный район (Китай) Советская этнография. Москва Тувинская комплексная археолого-этнографическая экспедиция Тувинский научно-исследовательский институт языка, литературы, истории. Кызыл

А. В. Сборник научных трудов в честь 60-летия А. В. Виноградова

Редактор И. Ф. Гурвиц Корректор С. А. Эцкий Обработка иллюстраций Ф. А. Русов Компьютерная верстка В. В. Крайнева

Подписано в печать 06.06.2007. Формат 60×90 1/8. Уч.-изд. л. 20.0. Тир. 500. Зак. 125 ООО Редакционно-издательский центр «Культ-Информ-Пресс» 141065, Санкт-Петербург, Дворцовая наб., 2