XVI век. Европа. Экспансия и конфликт

Richard Mackenney

Sixteenth Century Europe Expansion and Conflict

Ричард Маккенни

XVI ВЕК ЕВРОПА Экспансия л? конфликт Palgrave Macmillane 2002

Москва РОССПЭН 2004 J

ББК 63.3(0)4 М 15 Данное издание выпущено в рамках проекта «Translation Project» при поддержке Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) Россия и Института «Открытое Общество» — Будапешт Впервые опубликовано на английском азыке Palgrave Macmillan Ltd. Перевод с английского С. Б. Володиной Маккенни Р. М 15 XVI век. Европа. Экспансия и конфликт / Пер. с англ. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. - 480 с. Немногие столетия отмечены столь крупными историческими сдвигами, как XVI век в истории Европы. По крайней мере четыре важнейших явления — Ренессанс, Реформация, контр-Реформация и экспансия претендуют на внимание историка в этот период. В этой книге автор, Ричард Маккенни, поднимает базовые вопросы, которые объясняют, почему XVI век имеет особое значение для современного общества: почему общество было таким, а не иным? Каковы были самые характерные воззрения той эпохи? Из-за чего разыгрывались главные войны и что определяло их исход? Р. Маккенни получил образование в Королевском колледже Кембриджского университета и в настоящее время является старшим преподавателем истории в Эдинбургском университете. Книга, по его словам, писалась им «в искренней надежде, что чтение ее доставит удовольствие. Тем не менее автор считал себя обязанным помнить, что для многих читателей она станет первой встречей с шестнадцатым веком, а для некоторых — единственной». Книга рассчитана как на тех, кто избрал для себя историческую специальность, так и на массового читателя. В равной мере будет полезна преподавателям истории на всех уровнях.

ISBN 5-8243-0420-3 © «Российская политическая энциклопедия», 2004 © Richard Mackenney 1993

Хронология важнейших событий 1500-1599 1500 Кабрал высаживается на бразильский берег и объявляет его португальским. Испанец Винсенте Пинсон достигает устья Амазонки. Людовик XII завоевывает Милан.

Гранадский договор: соглашение Франции и Испании о разделе Италии. Папа Александр VI провозглашает крестовый поход против турок. Альд Мануций основывает Венецианскую академию для изучения древнегреческих трудов. 1501 Франция и Испания завоевывают Неаполь. Типография Альда издает Вергилия. Принц Артур заключает брак с Екатериной Арагонской. 1502 Четвертая экспедиция Колумба к Вест-Индским островам. Насильственное обращение в христианство кастильских мавров. Веспуччи и Коэльо совершают плавание на юг вдоль восточного побережья Южной Америки. 1503 Гибель Пьеро де Медичи при Гарильяно (победа испанцев над французами). Смерть Александра IV; Пий III умирает спустя менее месяца; римским папой становится Юлий П. Леонардо начинает работу над «Моной Лизой». Микеланджело, «Давид». 1504 Кончина Изабеллы; восшествие на престол Кастилии Хуаны Безумной. Лионский договор: Франция уступает Неаполь Испании. 1505 Лютер поступает в монастырь в Эрфурте. Уложением «Никаких нововведений» (Nihil novi) в Польше вся законодательная власть передана дворянской ассамблее. Португальцы учреждают торговые конфессии на востоке Африки. 1506 Смерть Колумба. Фердинанд Арагонский становится регентом при своем внуке Карле. 1507 Юлий II объявляет о раздаче индульгенций жертвователям на строительство собора св.Петра. На карте мира, составленной Вальдзеемюллером, впервые появлятся название «Америка». 1508 Камбрейская лига: европейская коалиция против Венеции. Микеланджело начинает работу над фресками Сикстинский капеллы. 1509 Битва при Аньяделло: Камбрейская лига разбивает венецианцев. Кончина Генриха VII, восшествие на престол Генриха VIII и его женитьба на Екатерине Арагонской, вдове брата. Морская победа португальцев над арабами при Диу. Первые португальские поселенцы на Суматре. Эразм Роттердамский, «Похвала глупости». Маттиас Грюневальд, Изенгеймский алтарь. 1510 Альбукерке устанавливает португальский контроль над Гоа. 1511 Альберт Гогенцоллерн становится Великим магистром Тевтонского ордена. Первое известное упоминание о Бермудских островах. Петр Англериус пишет труд по истории испанских завоевани. В Ватикане Рафаэль начинает работать над «Афинской школой». 1512 Битва при Равенне: победа французов над войсками Испании и папы. Медичи возвращаются к власти во Флоренции. Взятие Милана швейцарцами. 1513 «Битва шпор»: победа армии Генриха VIII над французами при Гингейте.* Битва при Флодцене: победа англичан над шотландцами. Джованни Медичи становится папой Львом X. Макиавелли, «Государь», «Рассуждения». Испанский мореплаватель Понсе де Леон исследует побережье Флориды; открытие Гольфстрима. Васко Бальбоа пересекает Панамский перешеек и выходит к Тихому океану. Португальцы основывают торговую факторию в Диу. '«Битва шпор» — сражение французской армии (на стороне шотландцев) с англо-австрийскими союзными войсками при Гингейте; стремительность бегства французов послужила основанием для вошедшего в историю названия. (Не путать с «Битвой золотых шпор» 1302 г. между французами и фламандцами при Куртре. — Прим. пер.)

1514 Иоганн Тецель начинает торговлю индульгенциями. Молдавия становится турецкой провинцией. Битва при Чалдыране: победа турок над персами. 1515 Кардинал Уолси становится канцлером Англии. Кончина Людовика XII: престол переходит к Франциску I. Битва при Мариньяно: французы одерживают верх над швейцарцами и возвращают себе Милан. Испанец Диас де Солис достигает Ла-Платы. 1516 Кончина Фердинада Арагонского; престол переходит к Карлу I (в 1519 г. он становится императором Карлом V) Болонский конкордат подтверждает «галликанские свободы»*. Т. Мор, «Утопия». Лудовико Ариосто, «Неистовый Роланд».

Эразм издает Новый Завет на греческом языке. Барбаросса захватывает Алжир. Испанцы, обосновавшиеся на Кубе, высаживаются на Юкатане. Португальцы достигают Китая. 1517 Лютер формулирует 95 тезисов. Турки завоевывают империю мамлюков и вступают в войну с португальцами. «Черный май» в Лондоне: подмастерья восстают против иноземных торговцев. 1518 Лондонский мир: благодаря Уолси создан европейский альянс против турок. В Аугсбурге Лютер отказывается отречься от своего учения. Тициан, «Успение Богоматери». 1519 Кончина Максимилиана, императором избран Карл V. Восстание ремесленников в Валенсии (общество «Хер-мания»). Лейпцигский диспут между Лютером и Экком. Кортес высаживается в Мексике. Сессель, «Французская монархия». 1520 «Поле золотой парчи» (Франциск I и Генрих VIII). Восстание «комунерос». Отлучение Лютера от церкви. Так называемые галликанские свободы были сформулированы в Прагматической санкции, изданной в 1498 г. в Бурже (см. Гл. 3), и означали право французской церкви независимо от папы управлять своим светским имуществом и отклонять папские назначения на вакантные церковные должности. Болонский конкордат 1516 г. пересмотрел эти положения и дал королю право выдвижения кандидатов в епископы; за церковью же оставалось их освящение. Права папы никак не расширились. (Прим. пер.)

Лютер, «Обращение к христианскому дворянству немецкой нации», «Вавилонское пленение», «Христианская свобода». Восшествие Сулеймана Великолепного на османский престол. Магеллан достигает Чили, открывает пролив, впоследствии названный его именем, и входит в Тихий океан. 1521 Сулейман завоевывает Белград. Кортес берет Мехико. Вормсский рейхстаг объявляет Лютера еретиком. Магеллан погибает на Филиппинах. Португальцы торгуют на Молуккских островах. Густав Ваза становится во главе шведского восстания против датчан. 1522 Битва при Бикокке: победа испанцев и немцев над французами и швейцарцами. Возвращение экспедиции Магеллана под руководством Себастьяна дель Кано — завершение первого в мире кругосветного путешествия. Учение Реформации достигает Бремена. Лютер издает Новый Завет на немецком языке. Орден иоаннитов изган с Родоса турками. 1523 Филипп Гессенский присоединяется к Реформации. Поражение Рыцарского восстания. Конец Кальмарской унии: Густав Ваза избран королем Швеции. Лефевр д'Этапль издает Новый Завет на французском языке. Европейцы изгнаны из Китая. 1524 Учреждение Совета по делам ближней и дальней Индии. Испанцы завоевывают Гватемалу, Гондурас и Никарагуа. Писарро, начав плавание в Панаме, исследует побережье Южной Америки и высаживается на территории современного Эквадора. Начало Крестьянской войны в Германии. 1525 Битва при Франкенхаузене: Швабская лига наносит немецким крестьянам сокрушительное поражение. Битва при Павии: победа имперских войск над французами; Франциск I захвачен в плен. Секуляризация Тевтонского ордена в Пруссии (Восточная Пруссия становится вассальным государством Польши) Тиндейл завершает перевод Библии на английский язык. 1526 Мадридский договор между Франциском I и Карлом V. Коньякская лига (Франция, Флоренция, Венеция, Милан и папство) выступают против Карла V. В Цюрихе вводится смертная казнь за перекрещение. Первый Шпейерский рейхстаг. Битва при Мохаче: победа турок над венгерскими войсками; гибель Ласло II; престол оспаривается Фердинандом Габсбургом и Яношем Запольяи. Писарро достигает Перу. 1527 Генрих VIII пытается аннулировать свой брак с Екатериной Арагонской. Разграбление Рима императорскими войсками. Медичи изгнан из Флоренции.

Кончина Макиавелли. Реформаторское учение принято в Швеции (Вестеросский рейхстаг). В Базельском университете Парацельс читает лекцию о «новой медицине». 1528 В Вене сожжен на костре предводитель австрийских анабаптистов Хубмайер.

Кастильоне, «Книга о придворном». 1529 Падение Уолси; канцлером становится Мор. Реформаторское учение принимается в Гамбурге. Неудачная попытка Лютера и Цвингли преодолеть разногласия по вопросу о евхаристии на Марбургском коллоквиуме. Второй Шпейерский рейхстаг: протест князей против религиозной политики императоров. 1530 Протестантские государства Германии основывают Шмаль-кальденскую лигу. Меланхтон готовит «Аугсбургское исповедание». Медичи возвращается во Флоренцию. Кончина Уолси. Впервые упоминается венерическое заболевание под названием сифилис. 1531 Цвингли убит в битве при Каппеле. В Англии вводится наказание розгами для нищих, просящих милостыню без специального разрешения. Карл V запрещает реформаторское вероучение в Нидерландах. Фердинанд Богемский становится «королем римлян» и наследником императорского титула. В Португалии вводится Инквизиция. Экспедиция Диего де Ордаса к реке Ориноко. Писарро переходит Анды. Элиот, «Правитель». 1532 Сулейман вторгается в Венгрию; неудачная осада Гюнса. В Нюрнберге заключен религиозный мир: вплоть до созыва Вселенского собора протестанты обещают военную 10 помощь императору в обмен на веротерпимость. Акт о запрещении аннатов (против епископских выплат Риму); подчинение английского духовенства светской власти. Писарро захватывает в плен и убивает вождя инков Атахуалыгу; взятие Куско. Рабле, «Пантагрюэль». 1533 Акт о запрете обращений. Тайное венчание Генриха VIII с Анной Болейн. Иван IV, впоследствии прозванный Грозным, в возрасте 3 лет восходит на Московский престол. Хольбейн, «Послы». 1534 Генрих VIII становится главой английской церкви. «День плакатов» в Париже. Игнатий Лойола основывает «Общество Иисуса», впоследствии ставшее орденом иезуитов. Анабаптистское «царство» в Мюнстере. Сулейман берет Багдад. Жак Картье совершает плавание к заливу Св.Лаврентия. Рабле, «Гаргантюа». 1535 Милан оказывается под властью испанцев. Генеральным викарием становится Томас Кромвель; епископ Фишер и Мор казнены. Альмагро совершает поход в Чили. Писарро основывает город Лиму. 1536 Кончина Екатерины Арагонской; казнь Анны Болейн; Генрих VIII женится на Джейн Сеймур; роспуск монастырей; «Благодатное паломничество». Менно Симоне вводит анабаптизм во Фрисландии. «Церковные установления» Кальвина публикуются на латыни. Второе путешествие Картье: Канада провозглашена владением Франции. Гвиччардини начинает работу над «Историей Италии». 1537 Учреждение лютеранской церкви в Дании. Экспедиция Франсиско Сесара в Антиохию (Колумбия), основание Асунсьона. Рождение принца Эдуарда; кончина Джейн Сеймур. 1538 Кальвин и Фарель изгнаны из Женевы. Экспедиция Беналькасара в Боготу; появление мифа об Эльдорадо. 1539 Хольбейн, «Анна Клевская». Восстание против Карла V в Генте. Ковердейл издает «Большую Библию» в честь Генриха VIII.

11 1540 Утверждение папой Ордена иезуитов. Сулейман вторгается в Венгрию. Неудачный брак Генриха VIII и Анны Клевской; падение Кромвеля.

Женитьба Генриха VIII на Екатерине Говард. Иоанн III Португальский направляет иезуитских миссионеров на Дальний Восток. Испанцы достигают Калифорнии. 1541 Регенсбургский рейхстаг пытается восстановить единство Церкви. Генрих VIII принимает титул короля Ирландии. Микеланджело, «Страшный суд». Кальвин возвращается в Женеву и установливает там теократический режим; Нокс начинает Реформацию в Шотландии. Турки завоевывают Венгрию. Вальдивия исследует Чили; основание Сантьяго. 1542 Битва при Солуэй-Мосс: победа англичан над шотландцами. Казнь Екатерины Говард; Генрих VIII женится на Екатерине Парр. Павел III возрождает в Риме Инквизицию. Отмена индейского рабства в испанских колониях в Америке. Лас Касас, «Кратчайшая история разрушения Западных Индий». 1543 Коперник, «Об обращении небесных сфер». Везалий, «О строении человеческого тела». Португальцы достигают берегов Японии. 1544 Открытие серебряных рудников Потоси, Перу. 1545 Начало работы Тридентского собора католической церкви. Графство Пфальц принимает протестантизм. 1546 Смерть Мартина Лютера. Открытие серебряных шахт Сакатекас, Мексика. 1547 Смерть Генриха VIII; восшествие на престол Эдуарда VI. Смерть Франциска I; восшествие на престол Генриха .11. Нокс выслан во Францию. Битва при Мюльберге: победа Карла V над Шмалькаль-денской лигой. 1548 Аугсбургский интерим: попытка Карла V найти урегулирование религиозных разногласий. Игнатий Лойола, «Духовные упражнения». 12 1549 Новый часослов; восстание Кета в Норфолке. Франсиско Хавьер достигает Японии. 1550 Свержение протектора Сомерсетского графом Нортумберлендом. 1551 Открытие второй сессии Тридентского собора. Мориц Саксонский вышел из союза с императором. Джованни Палестрина руководит церковным хором в соборе св.Петра. 1552 Шамборский договор между Генрихом II и немецкими протестантами. Взятие Казани Иваном ГУ Грозным. 1553 Неудачная осада Меца Карлом V. Смерть Эдуарда VI; 9-дневное правление леди Джейн Грей; вступление на престол Марии Стюарт. Уиллоуби и Ченслер предпринимают экспедицию в поисках северо-восточного морского пути. 1554 Восстание Уайатта; казнь леди Джейн Грей; брак Марии с Филиппом Испанским; отмена Акта о Супрематии; кардинал Пол назначен папским легатом в Англии. Ченслера принимает в Москве Иван Грозный. 1555 Кардинал Караффа становится папой римским под именем Павла ГУ. Мария Стюарт начинает репрессии; в Оксфорде сжигаются на костре Ридли и Латимер. Аугсбургский религиозный мир: утверждение в Священной Римской империи принципа «чья страна, того и вера» («cuius regio, eius religio»). Образование Московской компании. 1556 Сожжение Крэнмера. Отречение Карла V. Смерть Игнатия Лойолы. Взятие Астрахани Иваном Грозным. 1557 Банкротство Испанской короны. Битва при Сен-Кантене: победа испанцев над французами. Первое коммерческое предприятие Московской компании под руководством Энтони Дженкинсона. Португальские купцы высаживаются в Макао. 1558 Французы возвращают себе Кале; Генрих II выходит из союза с немецкими протестантами. Брак дофина Франции с Марией Стюарт, королевой Шотландии. Беза издает кальвинистское «Вероисповедание». Смерть Марии Тюдор; восшествие Елизаветы I.

13 Смерть Карла V. Дженкинсон достигает Бухары.

1559 Договор в Като-Камбрези: конец войн Габсбургов и Валуа. «Акт о Супрематии» и «Акт о единообразии богослужения»: разрыв Англии с Римом и установление протестантизма. Смерть Генриха II; восшествие на престол дофина Франции Франциска П. Королева Шотландии Мария становится королевой Франции. Маргарита Пармская становится наместницей в Нидерландах. Павел IV издает «Индекс запрещенных книг». 1560 Реформированная церковь установлена в Шотландии. Провал кальвинистского заговора в Амбуазе. Смерть Меланхтона. Смерть Франциска II, восшествие Карла IX с Екатериной Медичи в качестве регента. 1561 Филипп II переносит столицу в Мадрид. Мария, королева Шотландии, овдовев, возвращается в Шотландию. Коллоквиум в Паусси; попытка примирения католиков и протестантов во Франции. 1562 Сен-Жерменский эдикт о признании протестанизма во Франции; резня гугенотов в Васси; гражданская война во Франции. Новая сессия Тридентского собора. Челлини, «Автобиография». Начало вывоза рабов из Западной Африки в Вест-Индию. Первая экспедиция Хокинса в Вест-Индию. 1563 Закрытие Тридентского собора. Убийство герцога Гиза; Амбуазский эдикт, положивший конец гражданской войне во Франции. Филипп II заказывает строительство Эскориала. 1564 Смерть Кальвина. Смерть императора Фердинанда; восшествие Максимилиана II. Отставка кардинала Гранвелы. 1565 Мария, королева Шотландская, заключает брак с лордом Дарили. Осада Мальты: турки остановлены рыцарями св.Иоанна. Брейгель, «Осень» и «Зима». 1566 Смерть Сулеймана. Иконоборческие восстания в Нидерландах. 14

Карло Борромео становится архиепископом Миланским. Убийство Риццио в Холируде по приказу Дарнли. Сэр Томас Грэшем основывает Королевскую Биржу. 1567 Восстание в Нидерландах; решимость Альбы его подавить; создание Совета по делам о мятежах. Убийство Дарнли. Мария Стюарт заключает брак с Ботуэллом и вынуждена отречься от престола. 1568 Договор Лонжюмо — конец гражданской распре во Франции. Испанская Инквизиция объявляет всех жителей Нидерландов еретиками, заслуживающими смертной казни; казнь Эгмонта и Горна. Суда, доставляющие жалование войскам Альбы, захвачены Елизаветой I. Арест и смерть наследника Филиппа II, Дона Карлоса. Мятеж морисков в Гранаде. Иезуиты получают теплый прием в Японии. Работорговый флот Хокинса атакован испанцами при СанХуан-де-Улуа. Себастьян Португальский отменяет торговлю рабами-индейцами в Бразилии. 1569 Победы католиков во Франции в битвах при Жарнаке (гибель Конде) и Монконтуре. Восстание северных графств против Елизаветы I. Восстание Фицмориса в Ирландии (продолжалось до 1574 г.) Турки-османы захватывают Йемен. 1570 Турки захватывают Кипр. Елизавета I отлучена от церкви и объявлена самозванкой. Первая экспедиция Дрейка в Вест-Индию. Козимо I становится Великим герцогом Тосканским. Ортелий, «Театр Мира» (первый современный атлас). 1571 Битва при Лепанто: победа Священной лиги (созданной Пием V) над турками. Гугенотский синод в Ла-Рошели; голландский кальвинистский синод в Эмдене. Заговор Ридольфи против Елизаветы I. Испанцы завоевывают Филиппины, основывают Манилу. Первая португальская колония в Анголе. 1572 Убийство Колиньи; Варфоломеевская ночь. Захват Бриля «морскими гезами».

Дрейк впервые достигает Тихого океана. 15 1573 Выход Венеции из Священной лиги против турок. Болонский договор — конец войн во Франции. Отман, «Франкогаллия». На место Альбы назначен Рекезенс. 1574 Смерть Карла IX, вступление на престол Генриха III. Колонизация Анголы португальцами. 1575 Испанская корона объявляет себя банкротом. Вильгельм Оранский основывает Лейденский университет. 1576 Разграбление Антверпена испанцами; Гентское умиротворение; смерть Рекезенса. Мирный договор в Монсье: конец католического восстания под предводительством герцога Алансонского. Смерть Максимилиана II, восшествие Рудольфа П. Датский астроном Тихо Браге создает обсерваторию в Ураниборге. Фробишер пытается найти северо-западный морской путь. Португальцы основывают Луанду. Воден, «Шесть книг о государстве». 1577 Дон Хуан Австрийский становится генерал-губернатором Нидерландов. Дрейк начинает плавание, ставшее кругосветным. 1578 Битва при Жамблу: победа Дон Хуана и Алессандро Фар-незе над голландскими мятежниками. Смерть Себастьяна Португальского в крестовом походе в Морокко. Гилберт отправляется в северо-западную экспедицию и достигает бухты Фробишера на острове Баффин. 1579 Восстание графа Десмонда в Ирландии. Утрехтская уния основывает Соединенные провинции. 1580 Армия Филиппа II (под командованием Альбы) вторгается в Португалию для утверждения его притязаний на престол. Монтень, «Опыты». 1581 Дрейк совершает второе после Магеллана кругосветное плавание. Вильгельм Оранский, «Апология». 1582 Гилберт основывает первую английскую колонию на Ньюфаундленде. 1583 Галилей открывает параболическую природу траекторий. 1584 Убийство Вильгельма Оранского; Парма (Фарнезе) берет Брюгге и Гент. Договор в Жуанвиле между Филиппом II и герцогом Гизом. Смерть Ивана Грозного; регентство Бориса Годунова; начало Смутного времени. 1585 Договор в Нонсуче: Елизавета обещает помощь голландским мятежникам; Лестер направлен в Нидерланды и становится генерал-лейтенантом. Фарнезе завоевывает Брабант и Фландрию. Восстание Католической лиги во Франции (Генрих III капитулирует и подписывает Немурский договор.) 1586 Филипп II начинает создание Непобедимой Армады для завоевания Англии. Лестер становится «абсолютным губернатором и генералом» в Нидерландах. Заговор Бабингтона против Елизаветы I с предполагаемым участием Марии Стюарт. Эль-Греко, «Погребение графа Оргаса». 1587 Казнь Марии Стюарт. Недовольство в Нидерландах; Лестер отозван в Англию. Дрейк совершает нападение на испанский флот в бухте Кадис. Монтеверди сочиняет первую книгу мадригалов. 1588 Поражение Непобедимой Армады. День Баррикад в Париже; убийство герцога Гиза по приказу короля. Восшествие на персидский престол шаха Аббаса I. 1589 Смерть Екатерины Медичи; убийство Генриха III; спорное вступление на престол Генриха IV. Мориц Нассауский становится во главе Соедненных провинций. Гаклойт, «Основы навигации». 1590 Битва при Иври: Генрих IV наносит поражение Жуан-вил ьской лиге; Парма вторгается во Францию для снятия осады Парижа. Последняя битва корабля Гренвилла «Ревендж» («Мстительный») у Азорских островов. Галилей,

«О движении тел» Спенсер, «Королева фей». 1591 Филипп II подавляет восстание в Арагоне. 1592 Парма снимает с Руана англо-французскую осаду; смерть Пармы. Шекспир, «Генрих VI», «Ричард III». Марло, «Доктор Фаустус». Мариана, «Тридцать книг испанской истории». 1593 Генрих ГУ отказывается от кальвинизма и принимает католицизм: «Париж стоит мессы». Мюрад III планирует войну против Рудольфа II. Шекспир, «Ричард II». 1594 Лион, Руан и Париж сдаются Генриху IV; Генрих вступает в Париж; коронация в Шартре; изгнание иезуитов из Франции. Баренц совершает плавание из Амстердама до Карского моря. 1595 Генрих IV объявляет войну Испании. Восшествие султана Мехмеда III. Восстание графа Тирона в Ирландии. Шекспир, «Сон в летнюю ночь». Голландцы начинают торговлю в ВестИндии. 1596 Банкротство испанской короны. Магнаты Католической лиги сдаются Генриху IV. Эрцгерцог Альберт становится генералгубернатором Нидерландов. Смерть Дрейка. 1597 Гугеноты предпринимают неудачную попытку помочь Генриху IV в осаде Амьена, находящегося в испанских руках. Бэкон, «Опыты,или Наставления нравственные и политы ческие». Хукер, «Законы церковного устройства». 1598 Нантский эдикт. Вервенский договор. Смерть Филиппа П. Восстание в Ирландии под предводительством О'Нила и Тирона. Спенсер, «О современном состоянии Ирландии». Избрание Бориса Годунова на царствие. 1599 Граф Эссекс предан опале после неудачного подавления восстания Тирона. Яков VI, «Царский дар». Шекспир, «Как вам это понравится», «Генрих V», «Много шума из ничего», «Двенадцатая ночь».

Крупнейшие европейские правители XVI века Римские папы Александр VI (Родриго Борджа), 1492—1503 Пий III (Франческо Тодескини-Пикколомини), сентябрь-октябрь 1503 Юлий II (Джулиано делла Ровере), 1503—1513 Лев X (Джованни Медичи), 1513—1521 Адриан VI (Адриан Флоренс), 1522—1523 Климент VII (Джулио Медичи), 1523—1534 Павел III (Алессандро Фарнезе), 1534—1549 Юлий III (Джованни Мария Чокки дель Монте), 1550-1555 Марцелл II (Марчелло Червини), апрель 1555 Павел IV (Джанпьетро Карафа), 1555—1559 Пий IV (Джованни Анджело Медичи), 1559—1565 Св.Пий V (Антонио Микеле Гислиери), 1566— 1572 Григорий XIII (Уго Бонкомпаньи), 1572—1585 Сикст V (Феличе Перетти), 1585—1590 Урбан VII (Джамбаттиста Кастанья), сентябрь 1590 Григорий XIV (Никколо Сфондрати), 1590—1591 Иннокентий IX (Джованни Антонио Факкинетти), октябрь—декабрь 1591 Климент VIII (Ипполито Альдобрандини), 1592—1605

Императоры Священной Римской империи Максимилиан I, 1493—1519 Карл V, 1519-1556 Фердинанд I, 1556—1564 Максимилиан И, 1564—1576 Рудольф II, 1576-1612

Короли Испанской монархии Изабелла I Кастильская, 1474—1504, и Фердинанд V Католик, 1479-1516 Карл I (Император Священной Римской империи Карл V), 1516-1556 Филипп II, 1556-1598 19

Короли Франции Карл VIII Слабый, 1483-1498 Людовик XII, Отец народа, 1498—1515 Франциск I, 1515—1547

Генрих II, 1547-1559 Франциск И, 1559-1560 Карл IX, 1560-1574 Генрих III, 1574-1589 Генрих IV, 1589-1610

Короли Англии Генрих VII, 1485-1509 Генрих VIII, 1509-1547 Эдуард VI, 1547-1553 Мария I, 1553-1558* Елизавета I, 1558—1603

Турецкие султаны династии Османов Баязид 11,1481-1512 Селим I Явуз («Угрюмый»), 1512—1520 Сулейман I Кануни («Великолепный»), 1520—1566 Селим II «Пьяница», 1566—1574 Мурад III, 1574-1595 Мехмед III, 1595-1603 * Автор опускает как незначительное 9-дневное правление в 1558 г. леди Джейн Грей, свергнутой Марией I. (Прим. пер.)

От автора Работа над этой книгой велась в течение 10 лет, и невозможно оценить всю помощь, какую автору оказывали на протяжении столь долгого периода его друзья и студенты. Огромный объем информации я почерпнул из трудов других ученых. Надеюсь, никто из них не будет разочарован тем, как я ее использовал. Широчайший спектр материалов мне удалось найти и изучить в превосходных библиотеках Эдинбурга — Шотландской национальной библиотеке, Новой университетской библиотеке и более всего — библиотеке Эдинбургского университета, а некоторые редкие источники были обнаружены в библиотеке Кембриджского университета, где я работал летом 1992 г. Многие мысли, изложенные в этой книге, родились в результате дискуссий с великим множеством студентов, которым я благодарен за стимул к дальнейшим исследованиям. Хотел бы также выразить признательность Робу Барт-летту и Джону Стивенсу за вдумчивые консультации на ранней стадии проекта, а Морису Ларкину — за комментарии к уже почти завершенному труду. Я глубоко признателен профессору Дж. Р. Элтону за его бесценные рекомендации, касающиеся отдельных вопросов главы 3. Оуэну Дадли Эдвардсу хочу выразить свою благодарность за помощь в освещении истории Ирландии той эпохи, а Майклу Линчу и Джону Дэрки-ну — за такое же содействие касательно Шотландии. Я в высшей степени признателен Майклу Бэри за искусствоведческие консультации и рекомендации. При разработке испанской темы неизмеримую помощь оказали Ангус Маккей и Джеффри Паркер, с которыми у меня сложились теплые отношения и с которыми мы провели столько содержательных дискуссий. Люди, читавшие первоначальные и промежуточные варианты книги, проявили заинтересованность и скрупулезность в больших и малых вопросах, и во многом я мог бы назвать Брайана Пуллана и Боба Скрибнера моими соавторами. Я крайне признателен им за их помощь. Особо хочу сказать о Брайане, перед которым я просто в неоплатном долгу. За окончательную сверку текста я благодарен ректору и профессорам Колледжа Сент-Кэтрин в Кембридже, которые создали мне наилучшие условия для научной работы и размышлений. Не знаю, как 21

выразить признательность моим друзьям Полу и Венди Хартл и Стивену Лизу. Терпеливыми редакторами оказались Сара Махэффи и Ванесса Каучман, а Брюс Хантер избавил меня от необходимости вести какие-либо переговоры. Отдельная благодарность — Ванессе Грэм, которая с таким пониманием и терпением отнеслась к переносу сроков сдачи рукописи. На заключительном этапе работы над изданием она и ее сотрудники приложили титанические усилия к ее благополучному завершению. Особую признательность я хотел бы выразить Элизабет Блэк, Кейт Пови и Нэнси Вильяме, которые не просто сообщали мне график, но понастоящему вели эту работу вместе со мной. Если же в тексте остались какие-то ошибки, то они все мои. Неловко таким образом обязанным быть своим детям, но я должен выразить признательность Джорджу и Франческе, которые были вынуждены мириться с моей занятостью все шесть лет и три года — соответственно. Линда, в ущерб собственной работе, посвятила себя им и тем самым позволила мне довести проект до завершения. Работа над этой книгой продолжалась

практически столько, сколько длится наш брак — а временами казалось, что она будет идти до бесконечности. Всю признательность участию и помощи, проявленным Линдой, я попытался с любовью выразить в посвящении, хотя это нельзя признать адекватным. Ричард Маккенни Ноябрь 1992

Эдинбургский университет

Студентам и преподавателям на заметку Книга писалась в искренней надежде, что чтение ее доставит удовольствие. Тем не менее автор считал себя обязанным помнить, что для многих читателей она станет первой встречей с шестнадцатым веком, а для некоторых — единственной. Не вижу причин, почему научный труд должен отличаться от обычного чтения с точки зрения его заумности, и надеюсь, что книга будет не менее полезна для массового читателя и студентов, не специализирующихся в истории, чем для тех, кто избрал для себя историческую специальность в университете. В равной мере, надеюсь, она будет полезна и преподавателям истории на всех уровнях, которые редко бывают узкими специалистами по той или иной проблематике. С учетом всего сказанного тематика, освещаемая на страницах книги, имела целью поставить в фокус нашего внимания те базовые вопросы, которые объясняют, почему шестнадцатый век имеет особое значение для нашего нынешнего общества: Почему общество было таким, а не иным? Каковы были самые характерные воззрения той эпохи? Из-за чего разыгрывались главные войны и что определяло их исход? Насколько было возможно, я старался избегать дискуссии с историками, чье видение не совпадает с моим, а частые ссылки на источники тех времен призваны стимулировать дальнейшее обсуждение и выводы, которые вполне могут отличаться от высказанных мною. Некоторые такие фрагменты будут сложны для восприятия, поскольку там, где возможно, я использовал старинный перевод. Это сделано осознанно, чтобы приблизить читателя к реалиям эпохи посредством ее изучения буквально в ее выражениях. Поскольку многие читатели будут работать над текстом систематически, я постарался организовать повествование как можно более равномерно: книга состоит из двенадцати близких по объему глав, а также Вступления и Заключения, которые в сумме равнозначны еще одной главе. Это позволит размеренно работать над предметом на протяжении учебного года. Библиография намеренно составлена таким образом, чтобы стимулировать дальнейшие изыскания читателя, а не просто подтверждать сформулированные автором доводы.

ВСТУПЛЕНИЕ Основное содержание эпохи: экспансия и конфликт Тематика, хронология, география Любой взятый произвольно исторический период протяженностью в сто лет ставит перед ученым, изучающим европейскую историю, три фундаментальных проблемы, или точнее — три комплекса проблем, которые можно обозначить как тему, хронологию и регион1. Каков главный предмет рассмотрения? Каким образом те или иные события знаменуют начало и окончание исторического процесса? Какие страны должны находиться в фокусе внимания? Для XVI в. характерно постоянное смещение структурного центра тяжести — этот век отличается изменчивым балансом сил и непрестанными переменами вообще. Нет региона, который можно было бы назвать центром культурного прогресса — подобно Италии для XV в. Ни одна модель общества не может считаться устойчивой — как произошло со «Старым порядком» (Ancien Regime) в XVII в. Но это не означает, что история XVI в. сложнее для анализа, чем история любой предшествующей или последующей эпох. Мы просто хотим подчеркнуть, что люди, чья жизнь целиком или частично пришлась на период между 1500 и 1600 гг., находились под давлением целого комплекса нестабильных и неопределенных факторов. Новые воззрения на мир и место в нем человека, сформировавшиеся в Италии в XV в., распространились на другие части континента, то служа смазочным материалом для социальных перемен, то становясь клином в общественных механизмах, там — олицетворяя потребность в духовной опоре, тут — составляя противовес священникам. После того, как Средиземноморье перестало быть «центром Вселенной», для европейцев перевернулся весь мир: «индейцы» в Мексике и Перу гнули спины под угрозой мечей, выкованных в Толедо, а пушки, отлитые во Фландрии для португальцев, держали в повиновении

гавани Гоа и Макао2. Итак, в XVI в. обнаруживаются несколько крупных тем для исследования. Первая — Ренессанс, это необычайное возрождение классических ценностей в изобразительном искусстве и литературе, уходящее корнями во Флоренцию XV в. Позднее, по мере того, как центрами творчества все более становились дво26

ры правителей (а не города), ценности и культура городской среды начинали адаптироваться к потребностям и желаниям монархов, способствуя после 1500 г. распространению итальянской культуры за Альпы. Кроме того, методы научного исследования (Кеннет Кларк как-то сравнил флорентийские библиотеки с грандиозными лабораториями ядерной эпохи3), сорвавшие оболочку средневекового знания, чтобы открыть гармонию античного мира, были применены к Библии, где не обнаружилось упоминания ни о монахах или аббатах, ни об убранстве, делавшем Церковь столь обременительным институтом для общества. И в этом, естественно, заключается вторая наша тема — Реформация, но следует с осторожностью воспринимать тезис о наличии непременной связи между достижениями гуманистов и наступлением протестантизма. Эразм Роттердамский был готов убрать часть церковной обстановки, но не сжигать до основания все здание. Изначально и в основе своей Реформация была явлением немецким, а легко воспламеняемой Германию сделало именно наследие Средневековья в сочетании с нововведениями Возрождения. Начиная с XIV в. новые философские направления пробуждали к жизни новые политические направления. Уильям Оккам*, Марсилий Падуанский**, Джон Уиклиф"* и Ян Гус пробудили в общественном сознании неудовлетворенность церковной иерархией и местом, какое в ней занимала власть. В Англии бремя церковных поборов с мирян облегчил Эдуард I, выступивший против папского налогообложения, а во Франции — Филипп Красивый, чьи адвокаты в черновике одного, так и не отправленного, письма насмешливо обращаются к папе римскому: «Ваше Всебессмыслие»4. Позднее, причем более ощутимо, церковные поборы были снижены в Испании, где католические монархи**** учреОккам Уильям (ок. 1290—ок.1347) — английский теолог и философ-схоласт, францисканец. Выступал за независимость государства от церкви и верховенство светской власти. Первый теоретик конциляризма. (Прим. пер.) " Марсилий Падуанский (между 1275 и 1280 — ок. 1343) - итальянский политический мыслитель. Отстаивал идею общественного договора, выступал против притязаний папства на светскую власть. (Прим. пер.) '"Джон Уиклиф (ок. 1330—1384) — английский церковный реформатор, идеолог бюргерской ереси, предшественник Реформации. Выступал за секуляризацию церковных земель, отвергал необходимость папства и ряда таинств. (Прим. пер.) "** Католические монархи (reyes catolicos) - Изабелла I Кастильская и Фердинанд V Католик (арагонский король Фердинанд II). Правили 1474— 1516. 27 декабря 1480 г. официально учредили инквизиционный трибунал, первоначально заседавший в доминиканском монастыре в Севилье. (Прим. пер.)

27

дили Инквизицию, действовавшую по воле короны в качестве государственного института. В Германии, однако, это бремя не было облегчено: имперская власть ослабла, и светское общество осталось без защитника. Именно эту ситуацию изменил Лютер. Он двинулся в наступление на папство и монастыри с целым арсеналом идейных воззрений, от имени Германии они были обращены против поборов со стороны чуждых латинян. Эти идеи стали детонатором общественного недовольства: если священники не хотят чудесным образом изменить обряд евхаристии", с какой стати платить им десятину? Таким образом далекие абстракции теологической полемики достигли народа в форме вполне материального недовольства церковью. Реакцию латинского мира на перемены на севере чаще всего, хотя и не вполне точно, принято называть Контрреформацией, которая образует третью крупную тему исторических исследований. Корни реформаторского движения на юге лежали в переменах в религиозном сознании, произошедших в XV в. С последовательным отторжением протестантской доктрины на Тридентском соборе" и отождествлением духовного возрождения с могуществом испанской короны реформаторское движение обрело новый характер. Достаточно мощный в Европе, этот альянс Церкви с испанской монархией оказался еще более значительным для судьбы заморских территорий, ибо всегда за конкистадорами следовала Церковь. Четвертой темой столетия, таким образом, становятся великие географические

открытия. Этот процесс начался в XV в. с энергичных испанских экспедиций, и в XVI в. испанский империализм подпитывался серебром с перуанских шахт. Фундамент европейского владычества был заложен крестоносцами, а не капиталистами, что объясняет социальные и политические перемены в самой Европе. По каждой из обозначенных тем имеется обширная научная литература, и любая из них могла бы стать организующим стержнем для книги по истории XVI в. Но сами темы не укладываются целиком в столетний отрезок времени и, очерчивая границы века, мы должны подходить к хронологии комплексно. Как значение этих тем меняется во времени? Если про Возрождение можно сказать, что в XVI в. оно пришло из Италии, то сама Италия в * Евхаристия — причащение, один из главных обрядов христианской церкви. (Прим. пер.) " О Тридентском соборе римско-католической церкви см. подробно в

28

тот период переживала политический закат. На протяжении войн, бушевавших на Аппенинском полуостров с 1494 по 1559 гг*., «отсталые» и «варварские» монархии «феодальной» Европы доказали свое военное преимущество над итальянскими князьями. Это один из уроков, о которых пишет Макиавелли в своей книге «Государь*^. Шанс образовать подобие федерации из итальянских государств во главе с Медичи, с центрами во Флоренции и Риме, был упущен. В 1527 г. Макиавелли умер — как раз в год, когда осада Рима продемонстрировала военное превосходство империи. Событие это для многих оказалось подлинной катастрофой, сопоставимой с разрушением города готами за тысячу лет до него, и во многих отношениях именно оно положило конец Возрождению (см. ниже, с. 322). К тому времени Реформация вот уже десять лет как шла полным ходом, и, пожалуй, есть все основания считать окончанием «века гуманизма» 1517 год, когда Лютер выступил со своими «Девяноста пятью тезисами»6. Однако сама по себе эта публикация не была чем-то революционным, и до Вормсского рейхстага 1521 г.7 реальной угрозы мировому господству Церкви не существовало. Живучесть новой ереси отчасти можно объяснить тем простым обстоятельством, что в 1518 г., в самый критический момент, скончался император Максимилиан, чей молодой преемник оказался слишком занят своими отношениями с французами и турками, чтобы сосредоточиться на дел ах в самой Германии (см. ниже, Гл. 11 и 12). Карл настоял на созыве специального собора по реформированию Церкви, однако в большей степени атака на ересь, известная под названием Контрреформации, связана с правлением Филиппа II (1555—1598) и могуществом его Испанской монархии. Войны, которые Филипп вел с голландцами и турками, и угроза его владычества над английскими и французскими династиями стали доминирующими мотивами конца столетия, вплоть до кончины в 1598 г. окончательно разорившегося испанского монарха. Мерилом могущества Испании можно считать ее огромные заморские владения, и из всех перечисленных нами тем самой широкой хронологии требует как раз история открытия европейцами других частей света, которую необходимо проследить от крестовых походов до империализма XIX в.8 Неудивительно, что в некоторых важнейших трудах по истории XVI в. собственно тематика исследования отступает перед тщательно детализированной периодизацией. В одной ти* Так называемые Итальянские войны. (Прим. пер.) 29

пичной работе справочного характера три массивных тома посвящены хронологии 1493— 1610 гг., которые, тем не менее, не дают достаточного представления о динамике экономической жизни той эпохи. Этой теме посвящена самостоятельная серия исследований. Другой известный цикл трудов блистально рассматривает историю 1480—1598 гг. в трех разделах, но опять же без экономической истории, причем Британские острова остаются за кадром: истории английской политической жизни, английской экономики и англиканской Церкви посвящен самостоятельный цикл исследований9. Есть еще несколько превосходных исследований, подтверждающих единство периода, ограниченного серединой XVI и серединой XVII вв., который, по разным определениям,.образует «Золотой век», «Век металла» или «Эру преобразований». Другая теория относит XVI в. к раннему Новому времени, которое может включать, а может и не включать XVIII в., в зависимости от того, насколько близка авторам концепция «долгого» XVI в., продолжавшегося с 1450 по 1620 г. — весьма

привлекательная теория периодизации с точки зрения экономической истории10. Таким образом, центральные темы этого столетия сложно определить по наиболее очевидным и важным датам, и наоборот. Одна из причин — сами эти темы и поворотные моменты соотносятся по-разному в контексте разных европейских регионов. Иными словами, и понятию Европы, и столетию, являющимся предметом нашего рассмотрения, одинаково трудно дать однозначное определение. Объем литературы, написанной по истории разных стран и отдельных их регионов, за последние три десятилетия возрос необычайно. По Англии, Шотландии, Ирландии, Италии и России опубликовано значительное количество работ. Имеются многочисленные хрестоматийные труды по истории Франции, Испании, Германии и Швеции, охватывающие либо XVI в. отдельно, либо период, его включающий. А недавно нас наконец познакомил с особенностями швейцарской истории настоящий исторический шедевр11. Очевидный пробел являет собой Центральная (Восточная, как говорили раньше) Европа, но и он, несомненно, в скором времени будет восполнен, по мере того как историки все глубже постигают корни национального самосознания, составлявшего основу политики «железного занавеса». Если говорить о Средиземноморье, то историю Италии можно разбить на два этапа — до и после осады Рима, а судьбу Испании надлежит рассматривать в контексте союза Католических монархов (reyes catolicos) 1469 г., явившегося кульминацией 30

многовековых приграничных войн, в которых чаша весов еще в 1212 г., при Лас Навас де Тулуза, склонилась в пользу христиан. В первой половине столетия Испания была связана с владениями Габсбургов в Центральной Европе через наследство Карла V, но после его отречения у двух ветвей правящего дома оказались не совсем схожие интересы. Аналогичный интервал возникает во Франции в середине века, где могущество монархии, вновь было расцветшей после Столетней войны, внезапно пошатнулось в гражданских конфликтах после 1559 г. Англию эпохи Тюдоров часто рассматривают как особый случай, в силу того, что отлаженная государственная машина этой страны позволяла поддерживать определенную стабильность вопреки династической сумятице и кардинальным переменам в религиоз31 ной жизни. Несомненно раннее формирование британской государственности оттенялось,'

однако, вялым развитием экономики, первые признаки оживления которой появились лишь к 70-м годам. Специфика английской истории, которую исследователи подчас склонны преувеличивать, находит параллели в других странах — например, в Шотландии, Скандинавии, России. Зато Турцию зачастую принято отодвигать на задворки европейской истории, в то время как ее присутствие на континенте на самом деле играло важнейшую роль. Стоит историку пристальней вглядеться в эти регионы, как они распадаются на множество фрагментов, тысячи отдельных крупных и мелких регионов — каждый со своей историей — и понятие «национальной истории» лишается всякого смысла. «Германия» объединяла порядка 300 полуавтономных государств и состояла в неопределенных отношениях со Швейцарской Конфедерацией. «Голландия» была всего лишь одной из провинций монархии и управлялась как часть Испанских Нидерландов. «Италия» включала пять крупных государств (Милан, Венецию, Флоренцию, Рим, Неаполь) и множество мелких образований, «Франция» состояла из массы самых разных административных единиц (см. Карту 1.1), и пестрота ее территориального деления усугублялась влиятельными очагами власти религиозных объединений — гугенотов на юге и западе, католиков на севере и востоке. Карта Европы, составленная в XVI в., показывает, что границы между государствами — но не между нациями — были едва различимыми, а это делает опасным обобщение само по себе...12 О чем еще может мечтать ученый, имеющий перед собой столь сложный предмет и столь обширное поле для исследования?

Экспансия и конфликт 1500—1598 гг. — век Испании Быть может, пора раскрыть карты и рассказать о заманчивом предложении автору от издателя — сделанном так давно, что неловко и вспоминать, — и, конечно, об амбициях молодого историка, в которых тем легче сознаться, что само начинание уже принесло плоды и состарило автора? Конечно, эта книга не ставит целью заменить собой труды, посвященные более узкому периоду или конкретной исторической теме, как не может претендовать и на тот объем информации, который содержит уже всеми признанная книга, охватывающая тот же материал13. 32

Тем не менее — возможно, из-за обилия деталей и нюансов — что-то в этой работе оказалось упущенным, а многое осталось недосказанным. В чем состоит главное значение XVI в. для развития современной Европы? С точки зрения дня сегодняшнего, следует особо выделить два обстоятельства. Когда XVI в. только начинался, кругосветных плаваний еще не было. К началу XVII в. такие путешествия с коммерческими целями уже стали возможны для купцов — хотя еще не были вполне обыденным делом14. В 1500 г. едва ли кто рассуждал о «государстве» как о политической реальности — даже Макиавелли употребляет этот термин в несколько размытом смысле. К началу XVII в. идея государственности стала расхожей темой каждодневных разговоров на уровне лавочников15. Таким образом, за столетие европейцы активизировали свое общение с остальным миром и обрели о нем более полное представление, а разграничение между государствами внутри самой Европы стало более ясным и жестким. В XV в. самым значительным проявлением экспансии было распространение итальянской мысли за пределами страны; в XVII-M экспансия стала феноменом экономическим, преимущественно связанным с атлантическими экономиками стран северо-западной Европы16. В XVI в. экспансия приобрела общий характер и стала проявляться во множестве форм. Это была экспансия демографическая: рост населения разрушил границы социального мира южногерманского крестьянина — а заодно позволил Жану Бодену* объяснить причины роста цен (см. ниже, с. 55, 69). Стало много бродяг, большинство которых перемещалось в города, где рынки зерна, сукна, пряностей и материалов для строительства судов связали Средиземноморье, Балтику и Атлантику в один огромный рынок. Этот рынок был наполнен товарами, которые все чаще оплачивались серебряной монетой (см. ниже, с. 88—89 и Гл. 4). Если говорить о политической жизни, то средневековый монарх теперь облачился в одежды государя эпохи Возрождения, великолепие его двора повергало подданных в трепет, а мощь войска утверждала его могущество в сознании соседей (ниже, см. Гл. 3). Новый полет мысли и воображения раздвинул границы интеллектуальной и духовной жизни за пределы средневекового христи*Жан Воден (1530—1596) — видный французский историк, политолог и экономист XVI в. Главные труды — «Шесть книг о государстве», «Метод легкого познания истории» и др. В частности, был основоположником изучения денежного обращения и ценообразования. См. несколько подробнее о нем и его трудах в Гл. 3. (Прим.

пер.) 33

анского сознания, и разросшаяся и усложнившаяся Европа разделилась во вред себе самой. Что было нового в конфликтах XVI в.? Насилие и войны — это константы европейской истории, однако в XVI в., подогреваемые самой экспансией, они обрели новый и невероятный масштаб. Династические споры по-прежнему часто приводили к войнам, но никогда прежде армии и пушки не использовались с такой жестокостью и размахом, как в Итальянских войнах Габсбургов и Валуа, на фоне которых еще более «донкихотским» выглядел поединок Франциска I с Карлом V в 1528 г.17 Еще были живы традиции войны, ведущейся по правилам крестовых походов, но Средневековье не знало таких масштабных сражений, как морская битва при Лепанто в 1571 г., когда 200 с лишним христианских галер сокрушили еще более многочисленный флот Османской империи ценой жизни 15 тысяч христиан и 30 тысяч турок (см. ниже, с. 349—350). Беспрецедентная потребность в мобилизации людских и материальных ресурсов тяжелым бременем ложилась на общества, переживавшие и собственные локальные конфликты — не между классами, а между католиками и протестантами, держателями земли и безземельными, хозяевами и наемными работниками. Экспансия — экономическая, интеллектуальная и духовная, равно как и собственно географическая, — и конфликт — социальный, религиозный и международный — проходят красной нитью через все столетие, объединяя в единое целое перемены, связанные с Возрождением, Реформацией, Контрреформацией и географическими открытиями. На заре столетия население Европы переживало рост, а испанцы, вслед за португальцами, начинали свои великие морские экспедиции. Главным театром конфликта на тот момент была Италия, чьи возрожденческие города попали в жернова войн Габсбургов и Валуа. Эти конфликты частично совпали по времени с войнами в Германии, которые начались с наступлением Реформации в 20-е годы XVI в. и с некоторой долей успеха разрешились Аугсбургским религиозным миром 1555 г. Идея, выражаемая общей формулой «cuius regio, eius religio» («чья страна, того и вера»*), позволяла государю делать выбор между лютеранством и * Лат: regio — страна, область; religio — вера, религия. Встречается и другой перевод этой фразы — «чья власть, того и вера», однако более точным и стилистически удачным представляется вариант, издавна принятый в отечественной исторической науке (см., напр., фундаментальный 10-томный труд АН СССР «Всемирная история» общим объемом более 1000 п. л., т. ГУ, М., 1958, с. 187 и далее). Этот оборот употребляется также во многих современных исторических и справочных изданиях. В любом случае, расхождение 34

католичеством в отношении своих подданных. Для кальвинизма, зародившегося и распространявшегося из Женевы, адаптируясь по ходу дела к чаяниям французов, шотландцев и голландцев (в первую очередь горожан), места не оставалось. Хотя кальвинизм не был чемто однородным, у его оппонентов были все основания воспринимать его именно таким. (Ведь наличие в современном мире множества разновидностей терроризма не отменяет подхода к нему как к проблеме общего характера.) Попытки Филиппа II уничтожить протестантскую ересь как социальную и политическую силу в финансовом отношении подкреплялись притоком серебра из Нового света, а в идейном — авторитарной идеологией Контрреформации. Последовавшая битва за сердца и умы продолжалась до конца столетия, но в 1590-х годах экономическое истощение ослабило решимость участников противостояния, и это мрачное десятилетие окрасилось атмосферой «конца эпохи» (fin de siecle), сохранявшейся и в первые годы XVII в. Появившиеся растерянность и неловкость продолжали ощущаться вплоть до возобновления конфликта в виде Тридцатилетней войны, когда экспансия уже шла на убыль. Если избрать темами нашего рассмотрения экспансию и конфликт, то решение проблем хронологии и географии находится само. С точки зрения хронологии решающим моментом, ознаменовавшим начало нового столетия, можно считать документ 1500 г., содержащий указание португальского короля Мануэла одному из капитанов-первопроходцев его флота, Педро Альваресу Кабралу. Речь шла о том, как вести бой с мусульманским флотом в Индийском океане: «Вы не должны подходить к ним близко, если можете уклониться, а пушечным огнем вынудить их капитулировать». Таким образом «эту войну можно вести более безопасными методами и с меньшими потерями». Документ свидетельствует, что к 1500 г. европейские мореплаватели уже применяли тактику артиллерийской подготовки, а именно это сыграло решающую роль в отношениях Европы с

остальным миром18. Сама Европа невелика по территории, но описанная тактика со временем сделала европейцев хозяевами морей, занимавших две трети земной поверхности. В авангарде этого процесса шли иберийские державы, и после 1578 г., когда Филипп II занял освободившийся португальский трон, их усилия объединились. На протяжении десяти лет мир как будто лежал у ног Испании. Однако после краха Непобедимой двух версий перевода скорее относится к области стиля и едва ли может стать причиной серьезных научных разногласий. (Прим. пер.) 35

Армады, а вместе с нею и испанских планов в Нидерландах последние годы правления Филиппа ознаменовались разорением и депрессией. Мы можем с уверенностью сказать, что в 1598 г., после смерти кастильского правителя, оказавшегося в одном шаге от мирового господства, наступил конец целой эпохи, хотя мечта об этом мировом господстве окончательно изжила себя лишь в 1640 г. Таким образом, державой, направлявшей европейскую экспансию и генерировавшей европейский конфликт, была Испания. Во многих отношениях Испания определяет и географические границы нашего исследования. Сама Испания представляла собой комплекс несхожих регионов под владычеством Кастилии, но некоторые общие замечания мы все же позволим. Принято считать, что закат Испании был предопределен ее неспособностью к переменам, но в этой книге испанцы предстают несколько в ином свете. Пионеры в области географических открытий (благодаря их приверженности идеологии крестового похода), на раннем этапе — авторы модели отношений Церкви и государства, не обязательно предполагавшей открытый разрыв с Римом, с их способностью к непрестанной военной кампании, — испанцы меняли всю картину европейского мира, неся с собой «очищенное» Слово Господне и одновременно с легкостью управляясь с безжалостным мечом. То обстоятельство, что другие европейцы чернили и отказывались признавать их претензии на заокеанское господство, исказило оценку влияния Европы на остальной мир и породило представление о том, что на смену испанской тирании пришло нечто лучшее. Испанская «тирания» во многом была более самокритичной и ориентированной на локальные интересы в Европе и за океаном по сравнению с имперской политикой компактных суверенных государств, пришедших ей на смену. При всех издержках эту довольно пеструю по составу монархию (monarquia) можно считать одним из самых удачных экспериментов в области федерализма. Конечно, книга эта не только об Испании. Ее задача — осмыслить то, что происходило в Европе и с Европой в XVI в., и представить в трех разделах, в которых разные регионы занимают неодинаковое место19. Часть I не так имеет отношение к земле, как к воде, ибо могущество Европы можно оценить лишь в контексте великих торговых зон Средневековья, Балтийской и Средиземноморской, и новых безграничных возможностей, открывавшихся в Атлантике в западном, южном и северном направлениях. Часть II посвящена наступлению протестантизма из Германии на юг, которое было ос36

тановлено и обращено вспять возрождением католицизма в ходе процесса, практически расколовшего надвое Францию и Польшу. Выбор темы Части III был определен степенью участия разных государств Европы в освоении заморских колоний и в великих религиозных восстаниях. В центре внимания — Испания и Италия на юге, Франция и Германия на севере, а Британские острова, Скандинавия и Центральная Европа — на периферии. Московия выступает в роли отдаленного наблюдателя, Османская империя — могущественного и грозного агрессора, причем обе призваны оттенить четкость социальной и политической структуры в более западных областях континента. По сравнению с тщательным исследованием конкретного региона или детальным воссозданием деятельности отдельной магистратуры настоящее исследование может показаться схематичным. Но более всего я старался воспроизвести тот мир, который не только исполнен большого значения для нас, но и людьми той эпохи воспринимался как свой. Они не пытались уместить свои суждения в узкие рамки категорий наподобие «экономическое», «социальное», «политическое» и «культурное», но они знали, что их Мир страстно внемлет Слову и страшится Меча. Как часто случается, лучшее вступление к этой теме мы находим у

Лютера: «Господь установил два рода управления людьми, а именно — духовное, истинное Слово, без меча способное сделать человека набожным и справедливым? и право насаждения этой праведности он вверил священникам, и второе — управление силой меча, в результате чего все, кто не пожелал стать набожным и справедливым в силу Слова, тем не менее будут принуждены этим управлением стать таковыми перед осем миром»20. Конфликты, усилившиеся на волне лютеранства, вызвали к жизни и обнажили глубокую пропасть между протестантским Севером и католическим Югом. Тем не менее, как бы глубоки ни были эти различия, нарастало восприятие общности, характеризуемой понятием «Запад». Это осознание служит до некоторой степени оправданием тому, что в центре нашего внимания оказываются преимущественно западные области континента. Для того, чтобы понять влияние Европы на остальной мир, отправной точкой следует избрать самую западную ее оконечность, а именно — Иберию. В восточных областях отличительной чертой Запада было турецкое владычество, и мы не 37

стали рассматривать Восточную Европу как ряд самостоятельных регионов, а сделали акцент на колоссальном могуществе Османской империи (см. Гл. 11). Такой подход применил английский пуританин сэр Эдвин Сэндис в своем труде 1599 г. «Отношения государства и религии», причем именно к «нескольким государствам этих Западных областей мира», на что специально указал в подзаголовке. Испания, эта «новая планета Запада», была «нацией, откровенно стремящейся к единовластному господству над всем Западом». На Востоке православные государства оказываются за чертой исследования сэра Сэндиса, «хотя известно, что они превосходят другие в размерах, однако они так сильно порабощены турецкой тиранией, либо так отдалены (как Московия и некоторые другие), что не могут быть полезны для исследования природы того могущества, о котором мы ведем речь». Точно так же он исключил из поля своего зрения и Центральную Европу — «Польшу и Трансильванию, с Валахией и остатками Венгрии», «по причине их близкого и опасного соседства с Турцией». Однако еще более удивительна в этих странах «многочисленность исповедуемых в них религий, особенно в Польше, про которую даже есть поговорка в том смысле, что тот, кто потерял свою веру, наверняка найдет ее в Польше, либо окончательно убедится в ее исчезновении с лица земли». Заключает сэр Сэндис тем, что «все равно о могуществе этих стран говорить не имеет смысла»21. С этим выводом можно не соглашаться, но в устах английского пуританина он наводит на мысль о существовании единой точки зрения и интереса к взаимосвязи этих «западных областей» с остальным миром. Мир, Слово и Меч в западных регионах Европы, тевтонских и латинских, на протяжении всего столетия — вот лейтмотив книги. Три раздела, ее составляющие, последовательно рассматривают особенности экспансии, развития интеллектуальной и духовной сферы и войны. С точки зрения охвата материала этот подход вполне традиционен, ибо анализу подвергаются как раз явления, обычно ассоциирующиеся с XVI в.: «подъем капитализма», Реформация, Религиозные войны. Быть может, менее традиционными будут вытекающие из канвы 38

событий XVI в. взаимоотношения между социальными переменами, религией и войной. В Части I доказывается, что экспансия не разрушила, если можно так выразиться, социальной матрицы. «Феодализм» как комплекс ценностей и система права оставался незыблем, он не поддался натиску «капитализма». «Феодальные» ценности в приграничных войнах должны были сделать европейскую экспансию неотделимой от конфликта, поскольку речь шла о смещении границ. Это — ключевой момент для понимания социального контекста Реформации. Как показано в Части II, новые варианты Слова не представляли угрозы власти аристократии, но они подорвали позиции первого сословия, духовенства, чье социальное превосходство оказалось поставлено под серьезное сомнение. Однако, в условиях слабого Рима и исчезающих монастырей, Тридентский собор и новый орден иезуитов обратили волну вспять, против протестантизма. Достигнув успеха в религиозном противостоянии в самой

Европе, иезуиты превратились в неотъемлемый фактор заокеанской экспансии. Отсюда — новый взгляд на войны XVI в., которые становятся предметом рассмотрения в Части III. Здесь в центре внимания оказываются действия не протестантов и буржуа, а «феодалов» и ярых католиков — испанцев. Их способность вести тяжелую и кровопролитную войну любой ценой представляет еще одно связующее звено между экспансией и конфликтом как темами нашей книги. Представляется уместным более детально объяснить организацию материала по главам. Часть I посвящена социальным и экономическим явлениям столетия. Она открывается рассмотрением одной из редких для XVI столетия констант — социального превосходства знати (Гл. 1). Далее показана связь дворянского господства с проявлениями экспансии в социальной жизни той эпохи, великими географическими открытиями и демографическим ростом (Гл. 2). Эти темы рассматриваются именно на том этапе, поскольку географические открытия отчасти возвращают нас в XV столетие, а демографический подъем имеет фундаментальное значение для XVI в. в целом. Соответственно, в хронологическом и методологическом отношении эти темы предшествуют анализу политической динамики, в центре которого оказывается теория государства и практическое воплощение государственной власти (Гл. 3). Города (Гл. 4), сыгравшие столь важную роль в качестве колыбели Реформации, также служат естественным мостиком к Части II, основной задачей которой было представить как можно полнее идеи главных религиозных реформаторов в контексте Возрождения. Избранный нами подход, быть может, и не является са39 мым современным, однако некоторые последние труды, раскрывающие суть «конфессионализма» и других теорий, либо принижают роль идей как таковых, либо исходят из предположения, что читатель с этими идеями уже знаком21. С другой стороны, нежелательно и неверно было бы анализировать идеологию в отрыве от ее социального контекста. Соответственно, главы Части II последовательно рассматривают Возрождение в его соотношении с гуманизмом и изобразительным искусством (Гл. 5), антимонастырское движение ранней Реформации (Гл. 6), прогресс реформ — либо отсутствие такового (Гл. 7) — и возрождение католицизма (Гл. 8). Каждая из этих глав разбита на 4 части, и в каждом случае четвертая часть посвящена социальному значению новых идей и тому, как эти идеи уживались с социальной средой и видоизменялись под ее воздействием. С таких позиций рассматривается связь образования с гуманистическим мышлением (Гл. 5), значение Реформации для освящения брака (Гл. 6), силы, снижавшие социальное воздействие доктрины протестантизма (Гл. 7) и, напротив, поднимавшие значение католического возрождения (Гл. 8). Далее следует анализ взаимосвязи идеологического противостояния в обществе в целом с главными военными конфликтами эпохи, которые являются предметом исследования в Части III. Сами войны рассматриваются на фоне бурной и полной опасностей социальной среды, нестабильность которой усугубляется политической централизацией (Гл. 9). Династические войны первой половины столетия (Гл. 10) представлены как промежуточный этап между папско-имперскими конфликтами Средневековья и Религиозными войнами. Прежде, чем перейти к анализу последних, мы рассмотрим формирование Запада как идентифицируемой общности в современном смысле, причем этот анализ дается через призму противостояния с Османской империей и вытекающих из него культурных контрастов (Гл. 11). Последняя, 12 глава, посвящена гражданским конфликтам внутри самого христианского мира, а в Заключении делается упор на гигантских достижениях Испании и ее парадоксальной роли для будущего Европейского континента как мировой цивилизации. Все это не означает, что после 1550 г. европейская цивилизация вступила в эпоху триумфального прогресса. Представленный анализ истории XVI в. избавлен от детерминизма. Социальные структуры не обязательно должны были развиваться в определенном направлении, идеи — не обязательно оказывать влияние на развитие общества, а главное — войны отнюдь не имели заранее предопределенного исхода. Перед данным иссле40

дованием ставились две основополагающие задачи: 1) прошлое должно само говорить за себя историку, 2) историк должен помочь этому прошлому высказаться, адресуясь к сегодняшнему времени. С этой целью в работе часто приводятся цитаты из трудов той эпохи. Это — лучшие

свидетельства того огромного значения, какое имеет шестнадцатый век для людей конца двадцатого, значения любой истории для любого времени.

ЧАСТЬ I. МИР 1. Власть феодалов Сфера материального Обширный комплекс перемен, имевших место между 1500 и 1600 гг., зачастую трактуется как решающий этап перехода Европы от «феодализма» к «капитализму». Иными словами, общество, в котором главенствовала знать, чье превосходство оправдывалось собственностью на землю и предоставлением военной защиты крестьянству, превратилось, или было на пути к превращению, в общество, где господствовал торговый капитал. За симптомы этой важной эволюции принимаются коммерциализация сельского хозяйства и рост городов, то есть изменения, которые заложили основу европейских колониальных империй. В соответствии с этим тезисом, развитие «мировой капиталистической системы» сопровождалось «подъемом буржуазии». В этом смысле XVI в. стал эпохой частичного перехода от сословного общества к классовому. Иными словами, эта эволюция происходила от сельского и сеньориального мира, в котором статус определялся социальными функциями (молитва, война или труд), к миру городов, где принадлежность к тому или иному классу зависела от отношения к средствам производства1. Вряд ли можно сомневаться в том, что XVI в. пережил крутые перемены в экономике, что подтверждают убедительные примеры из тогдашней жизни. Томас Мор говорил о государстве как о «некоем сговоре богатых». Характеризуя процесс огораживания общинных земель, сгонявший крестьян с земли и приведший к бедственному положению мелких арендаторов, Т. Мор образно говорит о том, как кроткие овечки «стали столь прожорливыми и дикими, что пожирали все подряд и проглотили даже самих людей». Один из современников Мора, Джек Ньюберри (названный по своему происхождению), основал суконную мануфактуру, которая к 1530 г. разрослась до масштабов фабрики: Внутри большого помещенья Стоят станков две сотни мощных; На них ткачей две добрых сотни В труде склонились неустанном. 44

При каждом — симпатичный мальчик Патрон уточный подправляет, В другом же месте, тоже рядом, Чесальщиц сотня, как не больше, Всё пряжу чешут энергично, И звонко песню напевают. А по соседству в помещенье Две сотни девушек-работниц В передниках алее мака И во чепцах белее снега Сидят в каком-то ожиданье...

Если верить одной только поэме, то выходит, что не считая ткачей, ворсильщиц и прядильщиц, на предприятии трудились еще 150 детей-щипачей, 50 стригалей, 80 чесальщиков, 40 красильщиков и 20 валяльщиков. В Германии владельцами впечатляющего состояния были знаменитые банкиры Футгеры из Аутсбурга. Сын ткача, Якоб Фуггер сколотил капитал на пряностях, шелках и шерсти, после чего стал пускать деньги в дело, давая их в рост расточительным правителям. За период между 1511 и 1527 гг. его прибыль составила 927 процентов. Именно его деньгами Карл I Кастильский мостил себе дорогу к титулу императора Карла V. В 1523 г. сын ткача напомнил властелину доброй половины мира, что «хорошо известно и ясно как день, что без моей помощи Вашему Императорскому Величеству никогда не удалось бы получить римской короны». Более того, «если бы я остался в стороне от Дома Австрийского и пошел на службу Франции, то получил бы большую выгоду и много денег, которые мне тогда предлагались». Фуггер просил, «чтобы проценты были выплачены без дальнейших отлагательств». В заключение он не без иронии заверял: «Остаюсь вечно преданным слугой Вашего Величества»2. Крах Фуггеров наступил вместе с банкротством Кастильского двора в 1557 г., но их место занял банковский дом Гримальди из Генуи, который принял на себя заботу о

казне сына Карла, Филиппа II, и умножил собственный капитал с 80 тысяч дукатов в 1515 г. до 5 миллионов в 1575 г. В том году они прекратили ссужать наличностью находящегося в трудном положении Филиппа, чьи войска в Нидерландах ответили на невыплату жалования осадой Антверпена. Контраст подобным необычайным историям финансового успеха являл собой процесс, который можно определить как разорение знати. Ее господство в обществе было подорвано прогрессом в сельскохозяйственом производстве, а состояния съедались неэффективным управлением имениями, что и в Англии и во Франции, и привело в конечном итоге к «кризису» слоев, традиционно занимавших высшее положение в обществе. 45

Следует, однако, с осторожностью относиться к отождествлению перемен в характере экономической жизни с изменением в структурах общества. Важно понимать, что существовала четкая социальная иерархия внутри каждого из трех сословий «феодального» общества — тех, кто молился, кто воевал и кто работал. В первом сословии — духовенстве — между богатым кардиналом и бедным приходским священником, могущественным княземепископом и ищущим духовного успокоения монахом лежал целый мир. В свою очередь, понятие «знать» включало и бедных рыцарей, промышлявших набегами, и могущественных лендлордов регионального уровня, и продвигающихся по служебной лестнице царедворцев (среди которых были и карьеристы — arrivistes), и принцев крови. Внутри многочисленного третьего сословия различия были еще более впечатляющими. В городах особняком стояли ученые-гуманитарии, купцы были влиятельнее простых лавочников, ремесла также различались по уровню квалификации. В 1549 г. в Руане проходила торжественная церемония в честь Генриха II, и состав ее участников дает наглядное представление о тогдашней иерархии городского общества. Впереди процессии шли лучники адмиралтейства, за ними — духовенство (во главе с представителями четырех нищенствующих орденов, за которыми двигались дьяконы, капелланы и приходские священники). Затем шествовали королевские и городские чиновники и предводители ремесленных цехов. Представителей городской знати и буржуазии насчитывалось несколько сотен. Почетный караул образовывали 627 ремесленников, представлявших ни много ни мало 72 профессии — кузнецы-шпорники отдельно от изготовителей шорных изделий. В балтийском городе Ревеле в начале XVI в. у ремесленников существовала своя благотворительная организация под названием гильдия св. Кнуда, а у подмастерьев была своя — гильдия св. Олая. Купцы образовывали закрытую Великую Гильдию, не допускали «посторонних» к торговле солью и зерном или пивоварению. Если купцов того времени можно охарактеризовать как «буржуа», то квалифицированных мастеров-ремесленников и даже неквалифицированных подмастерьев тоже никак не отнесешь к неимущему пролетариату. В сельской местности термин «крестьянин» мог относиться и к мелкому землевладельцу, и к безземельному батраку — иными словами, как к капиталистическому собственнику, владевшему средствами производства, так и к пролетарию, не имевшему ничего, кроме своих рабочих рук, и эта особенность сохранилась вплоть до конца XVII в. Крестьянин-землевладелец и безземельный батрак обозначали собою 46

крайние позиции в весьма размытом спектре сельского населения, в который также входили и арендаторы, и батраки, и владельцы постоялых дворов и трактиров, мельники, хуторяне, ремесленники и барская прислуга3. Состояние само по себе еще не означало положения в обществе, которое зависело от комплекса ценностей, отождествлявшихся с аристократией. И те люди XVI в., кому удавалось сделать состояние, употребляли его на приобретение себе места в этом привилегированном кругу. Стремление историков докоцаться до истоков капитализма, возможно, привело к искажению нашего понимания того, где находились зоны давления и напряжения в обществе XVI в. Реформация предполагала яростную, хотя и не вполне успешную, атаку на исключительное положение первого сословия — духовенства, и это наступление зачастую встречало поддержку со стороны знати. С другой стороны, концентрация рабочей силы под контролем одного работодателя, владевшего средствами производства, судя по всему, проявлялась более наглядно в отсталой, «феодальной» части Европы к востоку от Эльбы, где сервы трудились в

поместьях знатных феодалов. Если задать вопрос, существовал ли в Европе XVI в. настоящий капиталист, который расходовал бы колоссальные средства на массовый найм рабочей силы, то первым и очевидным примером станет государство и его войско. Самой первой разновидностью не привязанной к постоянному месту жительства наемной силы следует считать швейцарских наемников, причем, когда им переставали платить, они устраивали забастовки: «Point d'argent, point de Suisse» («Нет денег — нет швейцарцев»). Как нельзя более знакомые примеры противостояния «администрации» и «профсоюзов» можно обнаружить не в цехах Джека Ньюберри и даже не на шелконабивных фабриках Лиона, а во Фламандской армии, в которой солдатские мятежи фактически означали протест наемных работников. В силу того, что эта разновидность капиталистического накопления — владение не средствами производства, а средствами разрушения — требовала высоких налоговых поступлений, то и сопротивление ей оказывали в первую очередь городские «буржуа». В 1508 г. Венецианская Республика собрала на нужды армии почти четверть миллиона дукатов — причем 100 тысяч из них предназначались одному-единственому кондотьеру. На следующий год купец Мартино Мерлини с раздражением писал: «Мне кажется, если эта Проклятая война продлится еще год, мы потеряем все и будем разорены расходами на питание и налоговыми платежами»4. 47

В самом деле, будь у нас возможность вернуться в XVI в. (что мы попробуем сделать на этих страницах), то мы увидели бы не эпоху, близкую к нашей в экономическом и социальном плане, а скорее были бы поражены ее самобытностью. Человека XX столетия, оказавшегося в XVI в., больше потрясли бы не признаки нарождающегося Нового времени, а необычайно неспешное течение экономической и социальной жизни. Но это была бы инерция тревожного ожидания, но не покоя. Для большинства людей в большинстве стран фундаментальные реалии материальной жизни и социальной структуры оставались неизменными. Нас поразило бы фактическое отсутствие изделий массового производства в повседневной жизни. Монеты и книги выпускались большими партиями и тиражами, но если для нас они вполне привычны, то для многих людей XVI в. оставались редкостью. И в городе, и на селе главной заботой была мысль об урожае. Хватит ли крестьянской семье зерна? — этот вопрос сильнее других волновал в июне, в пору жатвы. В сентябре ситуация с урожаем — избыток или недостаток — выражалась в ценах. Недород в полной мере давал себя знать в период между декабрем и мартом. Чаще всего продовольствия не хватало. В Лангедоке после 1526 г. разразилась «пшеничная трагедия»: на будущий год из-за неблагоприятной погоды был потерян весь урожай, и череда голодных лет продолжалась целое десятилетие. Общая тенденция к ухудшению материальных условий жизни в области резко обострилась в 1580-х гг. В 1585 г. в Виваре хлеб нельзя было раздобыть ни за какую цену, и местные жители были: «вынуждены есть желуди, дикие коренья, жмыхи кожуру плодов, кору других деревьев, скорлупу лесных орехов и миндаля, черепки и осколки кирпича, перемешанные с несколькими горстками ячменя, овса или молотых отрубей». Какова могла быть цена хлеба — или размер ломтя — для ремесленника и его иждивенцев? Почти наверняка можно сказать, что даже в таком процветающем городе, как Венеция, в годы кризиса — как в 1575 или 1591 — в году не хватало рабочих дней, чтобы позволить поденщику на стройке купить достаточно хлеба на семью из четырех человек. В Лионе после 1560 г. цены ползли вверх, в 1570-х гг. они поднимались, а в 1585 — 1600 гг. — стремительно взлетали вверх. Помимо зерна, другими продуктами, в которых общество нуждалось в больших количествах, были лес (на дрова, как материал для строительства и предметов обихода — бочек, кадок, 48

ложек, мебели), кожа (в Лондоне к 1600 г. было около 3 тысяч сапожников) и шерсть (почти доподлинно известно, что в Англии при Генрихе VIII овец было больше, чем людей). Необычайной концентрацией рабочей силы отличалась горнодобыча: так, на медных рудниках Фалькенштейна трудилось порядка 7 500 горняков. Разительным контрастом оставались мелкие предприятия по переработке сырья в готовую продукцию. Фабричному производству еще предстояло прийти на смену ремесленным цехам. Слово «промышленность» (industry) означало «тяжелый труд», «наука»

(science) была синонимом «знанию»5. Этот мир, при всей его ненадежности в плане обеспечения основополагающих жизненных потребностей, был бы для нас пределом мечтаний с точки зрения неспешности, с какой происходил обмен товарами и информацией между разными областями, а также с точки зрения юного возраста его обитателей. 8 результате соотношение между пространством, временем и продолжительностью жизни в корне отличалось от знакомого нам. Некоторые регионы находились так далеко, что казались не тронутыми христианством: зачем было плавать в Вест-Индию, когда в миссионерах нуждались Корнуолл, Альпы или Астурия, эта «Индия, которая есть у нас в Испании» (unas Indias que tenemos dentro en Espana>? Порой деловая переписка тех времен напоминает реплики, сказанные по телефону, только происходил обмен товарами и информацией весьма неспешно. В Венецию из Лиссабона или Дамаска письмо в ту пору шло не менее четырех недель. Венеция, сердце средиземноморской экономики, находилась на расстоянии целого месяца от ее периферии. Настойчивость, с какой Филипп II лично управлял империей, быть может, отчасти сглаживала проблемы расстояния, но в любом случае письмо, отправленное из Кастилии в Перу, шло восемь месяцев. Казалось, целая вечность отделяет владения вицекороля Неаполя от Эскориала, и, «если бы смерть шла из Испании, нам была бы уготована вечная жизнь»6. И на дубление шкуры, и на ответное письмо могла уйти жизнь целого поколения — сама жизнь была коротка и полна опасностей. Выживание при рождении не было гарантировано: из каждой тысячи младенцев порядка 200 умирали, не дожив до года, а половина населения не достигала двадцатилетнего возраста. Понятия детства как такового не существовало, и обучение грамоте предполагалось только для отпрысков знатных фамилий, купечества и богатых ремесленников. Детей приучали к труду, и очень рано, либо в самой семье, либо отдавали мастеру-ремесленнику. Браки, судя по всему, заключались поздно — шекспировскую Джульетту, которую выдают за49 муж в 14 лет, не встретишь в приходских регистрационных книгах. Однако характерной особенностью XVI в., быть может, в силу того, что авторитет священника вытеснился авторитетом отца семейства, стало возрастание роли семейных связей и родственной солидарности. В некотором смысле, по крайней мере в протестантской части Европы, «дом» вышел на первый план по сравнению с монастырем и обителью. В рамках семейной среды всякий намек на равенство между мужчиной и женщиной стал исчезать, и заметно усилился авторитет мужчины как патриарха, как отца семейства. Борьба за выживание перемежалась отправлением религиозного культа, строгостью протестантского дня отдохновения, обильными возлияниями во время масленицы7. Смерть неизменно снимала обильную жатву, ибо у этого жнеца была коса о трех полотнах: война, голод и чума. Войны велись в невиданных доселе масштабах (см. ниже, Гл. 9), и прямой ущерб от военных кампаний был весьма ощутим. Итальянские войны 1494—1529 гг. не сводились к одной осаде Рима (см. ниже, с. 319). Антверпену так и не удалось оправиться после разграбления 1576 г. А вдобавок общество испытывало бремя расквартирования войск и налогов на их содержание. Французские крестьяне еще в 1484 г. жаловались: «Постоянный приход и уход вооруженных людей, живущих за счет бедняков, то кадровые части, то господские рекруты, то свободные лучники, а иногда алебардщики, а в иные времена — швейцарцы и пиконос-цы, и все они причиняют народу нескончаемый вред? Бедному труженику приходится платить и прислуживать тем, кто его бьет, гонит из собственного дома, заставя-лет спать на земле, лишает его имущества? А что касается невыносимого бремени таллажа и налогов, которые бедные люди сего королевства не сумели снести, ибо это было совершенно невозможно, и под тяжестью которого они умирали и гибли от голода и нищеты, то простое описание тяжести этих поборов могло бы вызвать непреходящую скорбь...» С поправкой на риторику, призванную подчеркнуть тяжесть бедствий, картина все равно предстает безрадостная, и это при том, что она лет на десять предвосхищает куда более масштабную мобилизацию ресурсов для Итальянских войн. Поскольку высокая политика и идеологическая абстракция, как правило, занимают доминирующее место в разговоре о французских Ре-

50

лигиозных войнах, то, пожалуй, стоит остановиться подробнее на страданиях сельского общества в этой истерзанной стране. В 1578 г. Клоду Атону довелось быть свидетелем того, как герцог Анжуйский собирал войско в Монтрё перед походом на Фландрию: «То были сплошь бродяги, воры и убийцы — люди, отринувшие Господа заодно со своим земным долгом. Эти убийцы были отбросы войны, испещренные оспой, по ним плакала виселица. Умирая с голоду, они пустились по дорогам и полям, чтобы грабить, нападать, обездоливать людей в городах и селах, кто попадал к ним в лапы, где бы они ни оказались». Когда в Перигоре в 1594 г. кроканы (croquants)* восстали против господства Католической лиги", причины ни у кого не вызывали сомнений: «Равнина была полностью опустошена огромными ордами бандитов. Бедные крестьяне, без конца страдавшие от расквартированной солдатни — то с одной стороны, то с другой, — оказались на грани голода. Их жен и дочерей изнасиловали, а скот увели. Им приходится оставлять свою землю невозделанной и умирать с голоду, в то время как многие из них томятся в тюрьмах за неспособность вносить многочисленные налоги и платежи, которыми их обложили обе стороны». Поразительно, что в этом противостоянии никак не проявляло себя государство, и две враждующих стороны наперебой грабили крестьянство, предвосхищая то опустошение, которое Германия переживет в Тридцатилетнюю войну"". Окончание войны не принесло мира, зато распущенное войско обрушилось крестьянам на голову. Судя по одному документу, большие опасения у парижан в 1525 г. вызывало то, что «пешие солдаты и все, кто вернулся из означенной армии, и под их * Наименование происходит от лозунга восставших крестьян Aux croquants! — «На грызунов!». Такую кличку восставшие дали сборщикам налогов и откупщкам. Позднее название перешло к ним самим. (Прим, пер.) См. подробнее Гл. 12. (Прим. пер.) *** Тридцатилетняя война (1618—1648) — серия военных столкновений, в результате которых противоречия между католиками и протестантами и внутригерманские разногласия переросли в европейский конфликт. (Прим. пер.)

51

крылом, всякие дурные люди, воры, бродяги и праздношатающиеся сколачивают большие банды»8. Присутствие солдат либо обложение населения налогами на содержание армии обостряло нехватку продовольствия в сельской местности — в некоторых районах Германии вплоть до крестьянской войны 1525 г. голод ощущался практически непрерывно. В городах в голодные годы люди просто умирали на улицах. Пустые желудки делали людей более восприимчивыми и к заболеваниям: в среднем раз в десять лет на Европу обрушивалась чума, которая могла поражать лимфатические железы (бубонная), легкие (легочная) либо вести к заражению крови (первично-септическая); постоянную опасность представляли корь, тиф, оспа плюс бич в виде завезенного из Нового Света сифилиса. Медицина давала массу объяснений, но мало надежных лекарств, и не удивительно, что люди искали причину своих бед во враждебном отношении сверхъестественных сил. Окружающая среда была исполнена волшебства. Беда была карой Господней либо бесовским промыслом, который вводил людей и в ересь: в любом случае зыбкие границы земного существования непрерывно отступали перед вечностью. Лютер утверждал, что Господь «желает смешать небо и землю воедино и сотворить новый мир». Кальвин — фактический диктатор города со среднестатистической продолжительностью жизни не более 23 лет — пережил с женой утрату троих детей в младенческом возрасте. Не будет преувеличением предположить, что ему для сохранения рассудка действительно потребовалась вера в предначертание свыше, иначе столь горькие утраты могли заставить его усомниться в воле Господа, дарующего жизнь, чтобы ее так внезапно отнять: «Господь показывает, словно в зеркале, частые и внезапные изменения в мире, которые призваны нас пробудить от оцепенения, так чтобы никто из нас не смел обещать себе нового дня, или даже нового часа, или нового мига»9. При всей ненадежности, один принцип социального устройства оставался определенным и прочно установленным — главенствующее положение знати. Нельзя отрицать, что величайшие перемены этого столетия были связаны с постановкой под сомнение господства определенной части церковных феодалов, вплоть до низложения, но сам по себе статус

господина, отождествлявшийся с благородным происхождением, был чем-то таким, с чем люди считались или жаждали для себя. Власть аристократии редко встречала сопротивление, ее нико52

гда не смещали, это было господство, которое признавало общество и вынуждено было уважать государство. Социальное превосходство знати складывалось веками, и стоит сделать небольшое отступление и оценить всю силу традиции не в последнюю очередь — потому, что это превосходство было не столько превосходством монолитного класса, сколько определенного образа жизни. Начиная с XI в. служители церкви пропагандировали модель общества, в котором воюющие обеспечивали защиту трудящимся, и это соотношение одобрялось молящимися. Постепенно высокая цена воинского вооружения, в первую очередь, коня и доспехов, привела к тому, что функция воина оказалась прерогативой богатых. Вассалы стали рыцарями, рыцари — знатью: воины превратились в социальный слой, принадлежность к которому определялась рождением. Социальная модель из трех сословий, которую отличали от структуры власти в любой другой части света критерии вассальной верности феодалу и отношения к земельной собственности, обычно определяется термином «феодализм»10. Хотим мы или нет воспользоваться этим противоречивым термином (а историки раннего Средневековья сегодня стараются обходить его вовсе), мы вынуждены признать, что ключевые столетия европейской истории характеризовались становлением комплекса взаимосвязей, основанных на признании господства на земле. Эти взаимосвязи проявлялись в нарезании фьефов в окрестностях господских маноров — исходя из роли господина как воина и защитника. Такая структура оказалась поразительно эластичной. Она пережила кризисы XIV в., когда Черная Смерть ослабила зависимость сервов, одновременно сократив число держателей (что, в свою очередь, снизило ценность ренты) и резервы рабочей силы (что подняло цену труда). Знать подавляла недовольство работников — как, например, во время крестьянского восстания в Англии 1381 г. — и обращали себе на пользу кардинальную перемену в условиях, сложившихся еще в середине XV в. Примерно с этого времени рост населения начал усиливать потребительский спрос и вести к росту цен, а кроме того, создавать избыток рабочей силы, что влекло за собой снижение уровня заработной платы. Какую бы часть Европы мы ни взяли, будь то восток, центр или запад — всюду мы видим подъем господствующего класса. Иногда его власть носила локальный и чисто экономический характер, иногда сосредоточивалась в центре и в сфере культуры. Универсальным было ее законодательное закрепление. Наличие разных форм господства ни в коей мере не могло отменить факта самого его существования. 53

Дворяне-землевладельцы в Восточной Европе Наиболее заметные и кардинальные выгоды от экономических перемен получила знать на востоке Европы11. К концу XV в. рост населения Западной Европы заставил искать новые источники зерна. Частичным решением проблемы нехватки продовольствия стали балтийские земли. В 1460-х гг. Польша и Литва экспортировали около 2 500 ластов ржи в год. К 1560-м гг. эта цифра возросла до 40 тысяч, что равнялось примерно 35 процентам от общего объема местного производства. Соответственно, резко возрос и объем судоходства на Балтике. В 1497 г., согласно сохранившимся записям, через Датский пролив прошло 795 судов, в 1557 г. эта цифра составляла 2 251, а к концу столетия — 5 500. В 1656 г. из Данцига было отгружено 90 тысяч тонн ржи. В 1593 г. в Ливорно было привезено с Балтики 16 тысяч тонн зерна. То был особенно плохой год на фоне ужасного десятилетия в целом, но становилось все более очевидно, что Сицилия и Андалусия не могут навечно оставаться житницами Средиземноморья. Спрос на хлеб в Западной Европе был столь велик, что в Пруссии во второй половине столетия цены удвоились — рожь подорожала на 147 процентов, ячмень — на 87 процентов, овес — на 85 процентов. Причем спрос не ограничивался одним зерном. Венгрия поставляла скот в Вену и даже Венецию, и за период 1548—1558 гг. на Запад было отправлено порядка 550 тысяч голов скота, то есть почти 90 процентов всего венгерского экспорта. Не будем заблуждаться: поставщиками в этих случаях выступали не восточные купцы, а

восточные помещики. Поскольку сей факт не очень вписывается в теорию «перехода от феодализма к капитализму», то этот процесс получил громоздкое наименование «капитализм в феодальных рамках». Это мало что нам дает, поскольку феодализм как военная служба в обмен на землю был далеко не универсальным явлением: например, на обширной территории Литвы этот принцип не действовал вовсе. Новый феномен — и в этих регионах он вовсе не теряется в тумане Средневековья — состоял в наложении сервильных повинностей. В Чехии крестьяне были привязаны к земле в 1487 г., в Польше — в 1495 г., в Венгрии — в 1514 г., в Пруссии — в 1526 г., в Силезии и Бранденбурге — в 1528 г., Верхней Астурии — в 1539 г., Ливонии — в 1561 г. Поражает в этом наступлении господского владычества то, что оно было подкреплено законодательно, а это стало возможно благодаря наличию в руках у знати мощных политических рычагов. На Востоке главные элементы утверждения власти господ — рас54

ширение владений (то есть земли в непосредственной собственности господина) и нарастание трудовых повинностей крестьян, ограничение передвижения и имущественных прав держателей, присвоение держаний, — как правило, насаждались силой законодательных актов, надлежащим образом изданных и надлежащим образом претворенных в жизнь. В Венгрии, Польше, Бранденбурге, Пруссии и Богемии местные парламенты — представительные органы — состояли исключительно из знати: они были ограждены от посягательств государства или городов. Фактическая монополия на органы общественного управления была у дворян Пруссии уже в 1540-х гг., Померании — с 1560 г., Богемии — с 1564 г. В Польше знать имела эту привилегию еще в конце XIV в. В 1505 г. уложение «Никаких нововведений» («Nihil novi»)* запретило королю издавать указы касательно знати, а в 1565 г. сейм — дворянский парламент — наложил запрет на поездки польских купцов за товаром за границу, и действительно, в Данциге транзитная торговля с портами Атлантики контролировалась голландцами. В Бранденбурге в 1518 и 1536 гг. были изданы законы, ограничивающие передвижение крестьян, в Пруссии аналогичные нормы датируются 1526, 1540 и 1577 гг. Право господ лишать крестьян собственности в этих областях закреплялось соответствующими законами 1540, 1550 и 1572 гг., и XVI в. был отмечен не подъемом буржуазии, а «постепенной феодализацией территории государства» юнкерами. В 1514 г. в Венгрии дворяне отобрали у крестьян право наследования. В том же году отработки на помещичьем поле исчислялись одним днем, а в 1570 г. в Краснагорке помещик «заставил их делать всю работу, какая есть». Господа имели привилегию производить вино, а с 1570 г. это стало их исключительной прерогативой. Они даже имели право насильно привлекать крестьян к строительству укреплений против турок. Аристократические сообщества Восточной Европы были «обществами без государства», в которых сопротивление со стороны крестьян было практически невозможным. В результате сформировались экономические комплексы колониального типа, экспортировавшие сырье и ввозившие готовую продукцию. Восточная Европа поразительным образом подпитывала прогресс Запада своей усугублявшейся отсталостью и делала реку Эльбу, в глазах некоторых историков, «самым главным социальноэкономическим водоразделом в Европе». * Документ известен также под названием Радомской конституции. (Прим. пер.)

55

Феодалы и крестьяне в Германии эпохи Реформации Следует, однако, проявлять осторожность и не преувеличивать этого различия, ибо к западу от Эльбы рост городов и развитие государства не означали отмены господства дворянства, а лишь породили большее разнообразие его форм. Это видно на примере Священной Римской империи, которая охватывает оба региона, с таким упорством противопоставляемых историками. Некоторые западные области Империи, действительно, резко контрастируют со студеными помещичьими имениями на востоке. На северо-западе помещики владели не столько крестьянами, сколько землей; на Рейне наличие семейств городов с их традициями свободы сокращало возможность возрождения в том или ином виде крепостной зависимости; в центральной Германии личная свобода и свободное держание составляли основу процветания, а следовательно, и гарантию налоговых поступлений — посягательство на эти институты было не в интересах феодалов. В то же время на юго-западе, в Тюрингии, Швабии

и Франконии, картина была более сложной. После Черной Смерти эти области пережили сначала ограничение власти феодалов, а затем ее возрождение. В течение XV в. крестьяне Верхней Швабии утратили право на общинную землю, лесные угодья, охоту. На них было возложено бремя трудовых повинностей и податей. Зависимость крестьян углублялась, они ограничивались в передвижении, и многие имения знати обретали форму мелких абсолютистских образований, которыми землевладельцы управляли самым деспотичным образом — как это было к востоку от Эльбы.12 В отличие от восточных земель, в юго-западной Германии существовала традиция крестьянского сопротивления, а в соседней Швейцарской конфедерации имелся еще и опыт победоносных выступлений крестьян. Сопротивление набрало силу в последнюю четверть XV в. В 1476 г. в Вюрцбурге, который, по всей видимости, оказался под влиянием гуситского движения в соседней Богемии, крестьяне прошли маршем протеста в поддержку таинственного «Никлассхаузенского волынщика», против вымогательств со стороны князяепископа. Последнее десятилетие века ознаменовалось крестьянскими восстаниями «Башмака» под предводительством Иоса Фрица, проходившими под знаменем с изображением кожаного башмака — Bundschuh. Другой всплеск крестьянских выступлений имел место в Шпейере в 1502 г. — и снова против поборов со стороны епископа. В 1514 г. нищета и угнетение стали причиной восстания в Вюртемберге в защиту «бедного Конрада». Период 56

1517—1524 гг. был отмечен непрерывным голодом, и в 1525 г. гром не замедлил грянуть. Как и в конце XIV в., беспорядки воспринимались как обычное явление, и критически настроенный хронист Себастьян Франк сокрушался по поводу «крупного крестьянского восстания, охватившего всю Европу». Но даже он был вынужден признать глубинные причины происходящего: «конкретно это восстание выросло из недовольства гнетом десятины, пошлин на наследство, подневольного труда, податей, процентов по долгам и тяжких бедствий». Это общее восстание «простого человека» встретило яростную реакцию, и «до конца своих дней нашим крестьянам придется терпеть условия худшие, чем те, против которых они выступали». Есть некоторое искушение изобразить такой конфликт как классовую войну — один лозунг восставших крестьян чего стоил: «Дворянина — в навоз!». Но более резонным объяснением ему представляется ненависть к привилегированным сословиям. Социальный протест подкреплялся более позитивной идеологией, черпавшей вдохновение в идеях Лютера. «Свобода христианина», «духовенство всех верующих», важное значение Слова Божия в Писании как основы социального обновления — то были принципы, отражавшие материальные лишения крестьян и вооружавшие их языком для выражения своего протеста. К примеру, в Библии ничего не говорится о крепостной зависимости. Мечтательный вождь Томас Мюнцер* дошел до того, что объявил власть феодалов противоречащей христианству, а Михаил Гайсмайер** проповедовал тысячелетнее равенство. Однако сами крестьяне исходили из более материальных мотивов, нежели пламенная риторика. Они сочиняли ясные и понятные петиции, методично перечисляя все свои горести — эти жалобы предвосхищают cahiers"" 1789 г. Будьте Штюлинген или Люпфен, Аль-гой или Кемптен — жалобы будут все те же: несправедливость крепостничества и налога на наследство, новых трудовых повинностей, ограничений на охоту и рыбную ловлю, отмены права на общинную землю; неспособность господ обеспечить своим людям судебную защиту. Кроме того, жалобы крестьян * См. подробнее в Гл. 9. (Прим. пер.) ** Михаил Гайсмайер — один из руководителей крестьянской войны 1524—1526 гг. в Германии, автор «Земского устройства» — программы кроенных преобразований в Тироле. Убит в 1532 г. наемником, подосланным австрийскими властями. (Прим. пер.) *** Так назывались наказы третьего сословия Генеральным Штатам во Франции. (Прим. пер.) 57

на поборы со стороны церкви, которая также выступала в роли феодала, придавали их протесту специфический антиклерикальный оттенок. Гневный протест против тирании епископов, капитулов и аббатств вылился в разграбление 70 обителей в Тюрингии и 52 — во Франконии. Это восстание можно считать широкомасштабным массовым выступлением, возможно, самым крупным в Европе до 1789 г.

И феодалы — клирики и миряне — его сокрушили. Считается, что в бою при Франкенхаузене погибло около 100 тысяч крестьян. На стороне князей было неоспоримое военное превосходство, а профессионализация военного дела, проходившая с конца XV в., начисто лишала необученные массы каких-либо шансов на успех в противостоянии профессиональным солдатам. Все, что мог противопоставить Мюнцер княжеской коннице и артиллерии при Франкенхаузене, — это ловить ядра в рукав своего плаща13. Но военная мощь противника лишь отчасти объясняет сокрушительное поражение крестьян. Отношение Лютера к знати и его реакция на крестьянское восстание очень ясно показывают: если первое сословие — молящиеся — испытало в XVI в. беспрецедентное ущемление своих привилегий, то в отношении второго сословия — воюющего — не было и речи ни о каком ослаблении, и его привилегии воспринимались как гарантия самого порядка. Антиклерикализм Лютера носил неистовый, воинственный характер. Стоит взглянуть на один его манифест 1520 г., из которого явственно видно, чем было вызвано недовольство крестьян: «Называть попов, епископов, проповедников, монахов и монахинь религиозным братством, а князей, знать, ремесленников и крестьян — светским сословием — это лишь уловка, придуманная отдельными приспособленцами; но это никого не должно пугать, и вот по какой причине. Ибо все христиане до единого на самом деле истинно принадлежат к религиозному братству, и нет между ними никакой разницы за исключением той, что они делают разную работу... Отсюда мы заключаем, что по сути нет никакой другой разницы между мирянами, священниками, князьями, епископами или, выражаясь латинской терминологией, между людьми церковными и светскими, кроме их рода занятий и должности, а вовсе не их церковного положения... Башмачник, кузнец, землепашец — у каждого есть свое занятие и своя работа; и тем не менее все одновременно годятся на роль священника или епископа...» 58 Есть даже прямое указание на слияние трех сословий общества — за которым следует неожиданное изменение позиции: «Следовательно, попу и его приверженцам говорят: Ти ога, «Ты молись»; императору и его министру — Ти protege, «Ты защищай»; а простому человеку — Ти labora, «Ты трудись». Не так, чтобы молитва, и защита, и труд были долгом каждого человека, ибо кто выполняет возложенное на него, и молится, и защищает, и трудится; но каждому должна даваться особая функция...» Но так ли уж было необходимо первое сословие?: «Лучше обойтись без обители, если только во главе ее не стоит прелат истинно духовного склада, преданный вере христианской». И тем не менее автор, столь неистовый в своих нападках на духовенство, не хотел иметь ничего общего с восстанием: «всякий человек, про кого может быть доказано, что он подстрекатель, стоит вне закона Господа и Империи, так что первый, кто сможет его убить, поступит правильно и хорошо. Ибо когда начинается пожар, лучше всех оказывается тот, кто первым его потушит. Ибо восстание не есть обыкновенное убийство, а подобно великому пожару, который обрушивается на целую страну и опустошает ее... Следовательно, пусть всяк кто может карает, убивает, режет тайно или открыто и помнит, что не может быть ничего более ядовитого, вредоносного или дьявольского по сравнению с повстанцем. Это все равно что убить бешеного пса; если ты его не ударишь, он нападет на тебя, а вместе с тобой — на всё вокруг... Я не выступлю против правителя, даже не терпящего Евангелия, если он сокрушит и накажет этих крестьян, не давая им разобраться в суде... Если он может покарать их и не делает этого — пусть даже кара означает забрать жизнь и пролить кровь — то тогда он виновен во всем этом смертоубийстве и во всем зле, что творят эти люди, ибо, осознанно пренебрегая божественным промыслом, он позволяет им проявлять свое коварство, тогда как может этому воспрепятствовать и обязан это сделать. Сейчас не время спать, не время проявлять терпение или милосердие. Пришло время меча, л не милосердия. Правители должны двинуться на неразумных, сознательно бить их, пока не остановится их сердце... Колите, рубите, бейте, все кто может...» 59 Фрагмент, показывающий антиклерикализм Лютера, был обращен «К христианскому дворянству немецкой нации». Его призывы к истреблению мятежников взяты из трактата «Против крестьянских убийц и грабителей^. Революция Лютера — не будем подвергать сомнению размах его деятельности — заключалась в атаке на существовавшее в обществе деление на клир и мир, но не

в устранении различий между знатью и простолюдинами. Больно читать слова осуждения крестьян под пером Лютера, но не следует расценивать эти напыщенные призывы как показатель социального или политического «консерватизма». Идеи Лютера были революционными, но он признавал, что единственный способ подорвать положение первого сословия — это вступить в союз со вторым. Он полагал, что власть в обществе должна принадлежать феодалам. И в правильности такого взгляда мы легко убедимся, если отвлечемся от положения крестьян на востоке Европы или реформаторской Германии и обратим свой взор на страны, лежавшие западнее. В этих регионах ни «подъем буржуазии», ни экспансия государства не представляли угрозы социальному господству знати. Разнообразие форм, в каких проявлялось превосходство аристократии, не делало его менее выраженным.

Господство феодалов в Западной Европе: экономическое, политическое, культурное В экономическом плане господство феодалов в сельских областях Запада на протяжении всего столетия укреплялось. В южной Италии, которую от урбанизированного севера Апеннин отделяла целая пропасть, эксплуатация земельных ресурсов посредством усиления зависимости крестьян, выражавшегося в изъятии баронами-латифундистами излишков зерна с помощью низких заработков и мер принуждения — создавали под солнцем Средиземноморья социальные условия, которые можно сравнить с существовавшими к востоку от Эльбы. Экономически этот регион управлялся менее эффективно, чем восточные поместья, из-за специфической привычки западной знати к «неумеренному потреблению». В начале XVII в. Том-мазо Кампанелла так описывал порочный круг эксплуатации и расточительности: «Бароны... приезжают в Неаполь, и ко двору, и там тратят свои деньги беспечно и щедро, на какоето время производя впечатление... а в конечном итоге, истратив все, возвращаются нищими домой и превращают в свою 60 добычу все, что ни попадется, дабы вернуть растраченное, после чего вновь возвращаются ко двору; и снова все повторяется по тому же кругу, причем в таких масштабах, что земли этих мужей более опустошены и голы, чем земли короля Италии; и все — по вине самих баронов»15. На юге Франции, в Лангедоке, расхождение между уровнем заработка и ценами в пользу феодалов было колоссальным. В 1480 г. работник фермы мог рассчитывать на 20 ливров в год, что было эквивалентно 30 сетье (468 л) пшеницы. Спустя 100 лет заработок батрака возрос до 30 ливров, но уже на эту сумму можно было купить лишь 8 или 10 сетье пшеницы. Кроме того, снизилось как качество хлеба, так и объем натуральных выплат. В то же самое время, судя по имеющимся данным, в Беарне, например, представители старинных аристократических родов совершенствовали управление своими имениями. Возвышение местной столицы По никак не было связано с подъемом буржуазии. Это был просто очень большой рыночный город посреди обширного лоскутного одеяла земель, находившихся в руках у сенешалей и виконтов. Судя по всему, во Франции земельные владения аристократии увеличивались за счет продажи церковных земель, хотя размах этого процесса до конца не ясен. В Англии последствия такого явления более знакомы, и независимо от того, росло или таяло богатство знати, «елизаветинская аристократия в целом сохраняла свои земли, и эти земли, порой меньшей площади, но большей ценности, служили для их потомков базой благосостояния и власти на долгие времена». Отсюда понятно, почему стремление к аристократической жизни сохранялось и в Викторианскую эпоху и после нее.16 Во Франции и рост городов, и их богатство подкрепляли моральный кодекс аристократии. В случае Тулузы можно говорить о том, что миграция городского капитала в сельскую местность означала замену сельским населением «аристократических защитников» на «буржуазных хозяев», однако для Лиона такое противопоставление было бы слишком резким. Между 1554 и 1561 гг. в окрестностях Лиона было зарегистрировано 87 случаев покупки земли, причем в 61 из них покупателями выступали адвокаты и купцы. Но затем эти представители «буржуазии» обзаводились прислугой и начинали вести аристократический образ жизни. Лион был одним из самых ярких примеров развития городов в XVI в., и все же

со временем «ка61 питализм» оказался преходящим феноменом, тогда как привлекательность дворянского образа жизни сохранилась. Даже если дворянство не было дано происхождением или монаршей волей, кто мог это знать, если человек вел вполне аристократический образ жизни? На собрании Генеральных Штатов в Орлеане в 1560 г. Франсуа Гримоде с сарказмом заметил: «Есть бесчисленное множество таких поддельных дворян, чьи отцы и праотцы совершили свои воинские подвиги и демонстрировали рыцарскую доблесть, торгуя зерном, вином и тканями либо управляя мельницами и поместьями своих сеньоров; тем не менее, стоит им начать говорить о своей родословной — и такое впечатление, что все они королевской крови и произошли от Карла Великого, Помпея или Цезаря». Как бы то ни было, неверно было бы считать, что влияние распространялось только в одну сторону — от города к селу. Если в западных городах явные примеры дворянского предприни-манительства отсутствуют — в отличие, скажем, от Киля — то структура производства высококачественных и дорогих предметов роскоши, находившегося в ведении гильдий, показывает, что оно было приспособлено под вкусы знати — быть может, той самой, что наслаждалась лондонским светским сезоном и роскошествовала в Париже и Мадриде. Богатые горожане, остававшиеся в городе, стремились к тому же идеалу — правда, законы, касающиеся расходов, не позволяли чрезмерной экстравагантности в одежде и сдерживали стремление следовать моде, соответствующей иному социальному положению. И есть явные примеры того, как люди благородного происхождения, не уступая в предпринимательском инстинкте буржуазии, открывали для себя новые источники доходов. Так, в Голынтейне предприниматели-дворяне проявляли активность в производстве, торговле и даже ростовщичестве. В Лукке торговцы становились дворянами, в Барселоне гражданство давало освобождение от налогов и статус «рыцаря города-государства». Кто мог позволить себе одолжить Филиппу II 8 тысяч дукатов в год на беспроцентной основе, имел привилегию являться в ратушу при мече и кинжале. В Севилье, как писал в 1587 г. Томасо де Меркадо, «открытие Вест-Индских островов повлекло такие возможности к обретению несметных богатств, что знать Севильи поддалась искушению коммерции, когда увидела, какие прибыли можно из этого извлекать». 62

В южнонемецких городах есть свидетельства «феодализации городского купечества» и «обуржуазивания знати». Подобно росту городов, развитие государства демонстрирует незыблемость власти господ, но не ее упадок. В местных общинах власть по большей части оставались в частных руках. Связь крестьянина с его господином была крепче любой связи между крестьянином и государством. Превосходство знати было «естественным», и ее защитная функция простиралась от обороны королевства до защиты благополучного существования села: господин был источником справедливости и милосердия. Предполагалось, что благородный человек должен «поддерживать прочие сословия» («soutenir les autres etats»), или, как писал в 1510 г. в своих корявых стихах Семфорьен Шампье: Порядок дан человеку не затем, чтобы он любил только свой порядок, но и чужой. Ибо любить один порядок и ненавидеть другой означает не любить порядка вообще, так как Господь не создает такого порядка, который бы противоречил другому17.

Можно сказать, что развитие государства в большей степени определялось узами личной преданности, нежели некоей абстракцией, которую надлежало любить и укреплять своей верностью и службой, или от планомерного строительства институтов власти. В XVI в. ядром политического господства был двор, а он держался силой рыцарской верности. Придворная культура и политика особенно наглядно демонстрируют превосходство знати, так как показывают, что верхушка государства подчинялась системе дворянских ценностей, даже если ее носители и апологеты не являлись крупными землевладельцами. Связь между традиционной властью феодалов и государственным управлением зачастую цементировалась

(как признавал сам Кастильо-не) особыми рыцарскими орденами, на которых строилось интернациональное единство европейской знати — «ибо эти рыцари всегда пользуются почетом при великих дворах». «Подвязка» в Англии, «Звезда» во Франции, «Саламандра» в Австрии, «Кушак» в Кастилии, «Крест» на Сицилии — эти знаки отличия символизировали значимость дворян в делах государственных и являлись «составной частью символического ореола монархии XVI в.». Наиболее почетным был, пожалуй, бургундский орден Золотого руна. Степень интернационального единства знати, создававшегося рыцарскими орденами, видна из эпизода собора членов ордена Золотого руна в Утрехте в 1546 г., накануне кампании императора против немецкого протестантизма. В Утрехт съехались Козимо де Медичи, Великий герцог Тосканский, 63 Эммануэль Филиберт Савойский, герцог Альба, его будущий заклятый враг граф Эгмонт. Кульминацией кампании явился раз-Фом протестантских войск при Мюльберге. Триумф империи отображен в величественном конном портрете кисти Тициана, на котором Карл V представлен при знаках отличия ордена Золотого руна. В самом деле, членство в том или ином рыцарском ордене часто играло важную роль в дипломатических отношениях: когда французский король Карл IX был в 1564 г. награжден орденом Подвязки, он ответил вручением эрлу Лестеру и герцогу Норфолкскому ордена Св. Михаила18. Несмотря на то, что «революция в военном деле» (см. ниже, Гл. 3) вела к ограничению независимой военной власти дворян, заставляя их отдавать предпочтение загородному имению, а не замку и ограничиваться дуэлью вместо гражданской войны, в полной мере ее значение выявилось лишь к концу XVII в. В XVI в. традиционная привычка к насилию еще вполне действовала в масштабах, способных представлять угрозу самому государству, особенно в делах веры. В Северной Англии местные лорды возглавили Благодатное паломничество", и североанглийские графы дали восстанию свое название". Участниками восстания были старые воинственные кланы, известные со времен Войны Алой и Белой Розы — Перси, Невиллы, Дакры, Дарси, — а локальные оплоты власти через фигуру папского кардинала были связаны с делом Вселенской Церкви. Во Франции независимая военная власть сохраняла такую же реальную силу, хотя здесь сочетание «сюзерен и вассал» уступает место другому — «патрон и клиент». Сторонники принца Конде документально подтвердили свою приверженность его делу в коллективном соглашении 1562 г. Еще и в 1595 г. Тремуйи сумели собрать за свой счет войско из 500 дворян и 2 тысяч пеших воинов. В годы гражданских войн крупнейшие феодальные вассалы расширяли свое влияние за пределы исконных вотчин: Монморанси — Лангедока, Гизы — Бургундии. Религиозным войнам часто приписывают формирование идеологии революции и государства Нового времени. Однако в тяжелый 1572 г., год Варфоломеевской ночи, как раз перед синодом гугенотов в Ла-Рошели, протестанты ясно заявили о един* «Благодатное паломничество» - восстание северных графств Англии, в котором участвовали представители разных слоев общества. (Прим. пер.) ** Северное восстание, или Восстание северных графств (1569) — вооруженное выступление в Англии против Елизаветы I, имевшее целью утвердить католицизм и возвести на престол Марию Стюарт. Было разгромлено, около 400 участников казнены. (Прим. пер.)

64 стве своих устремлений, когда Гаспар де Колиньи, с подчеркнутой официальностью, принес феодальную клятву верности Генриху Наваррскому, став тем самым «его вассалом» (а не клиентом или креатурой), за что получил не книгу по теории сопротивления, но золотой шлем и шпоры*. В Нидерландах, которые часто становились исключением из общеевропейских тенденций, восстание, приведшее к свержению испанского господства, по крайней мере на начальном этапе черпало силу из отказа дворян от лояльности Филиппу II в знак протеста против неисполнения им своей части обязательств по договору феодальной верности — обязанностей «добровосовестного» сюзерена. Когда в 1574 г. штаты Голландии и Зеландии выступили против налогообложения, они сформулировали свое недовольство следующим образом: «Наши предки оставили нам законы инвеституры, предусматривающие, что если король, присутствующий здесь собственной персоной, будет продолжать нынешнюю линию правления, то он не сможет долее оставаться суверенным, а подданные будут освобождены от своих

обязанностей и присяги до тех пор, пока он не откажется от такого способа правления, как неразумного и абсолютно противоречащего его обещаниям, и не проявит готовность править разумно и в соответствии с обещанным. Наши предки проявили исключительное благоразумие, когда в качестве одного из условий его торжественного признания добивались от суверена согласия принять отказ в службе в случае его ненадлежащего правления». Подчеркнем, что в данном (пусть редком) случае Нидерланды не были исключением, а для этого вспомним, что Филипп сталкивался с аналогичными препятствиями и в своем Испанском королевстве — за пределами Кастилии. Вот ворчливая клятва верности, которую традиционно давали арагонские дворяне: «Мы, столь же добродетельные, сколь и ты, клянемся тебе, не более добродетельному, чем мы, что признаем тебя нашим королем и суверенным господином, при условии что ты гарантируешь наши свободы и законы; если же нет — то нет»19. * См. о Колиньи в Гл. 12. (Прим. пер.)

65 Из всех признаков господства феодалов в Европе XVI в., пожалуй, самыми красноречивыми являются и самые абстрактные, а именно — факторы их превосходства в культурном отношении. Повсюду, за исключением Швейцарии и Балкан, мы встречаем целый комплекс воззрений и суждений, определяющих дворянский образ жизни как вышестоящий. Следует оговориться, что «приобщение к дворянству» — вовсе не то же самое, что «возвышение буржуазии». Кроме того, превосходство знати на Западе ограничивало социальную мобильность, в противоположность делению общества по меритократическому принципу, существовавшему в Османской империи (см. ниже, с. 334), и абсолютно застывшей социальной иерархии Московии. По поводу последней Джайлс Флетчер* заметил, что простолюдин «не имеет средств подняться сколь-нибудь выше», ибо «нет вознаграждения либо продвижения, ради коего он мог бы направлять свои устремления и прилагать усилия, с тем, чтобы поднять свое сословное положение»20. В Европе люди стремились завоевать почет и репутацию — как отличительные признаки дворянства, которые надлежало поддерживать любой ценой. В своем руководстве для лизоблюдов 1517 г. под названием «Книга о придворном» (The Book of the Courtier) Кастильоне** обнаруживает некоторую склонность придать больше значения личным заслугам как основанию для продвижения на службе у государя — но та же самая книга подчеркивает необходимость для придворного в целом отделять себя от общества — речью, одеждой, манерами и воспитанием, культивировать в себе манеру безразличия и презрения — иными словами, быть не таким, как все. «В людях низкого происхождения можно воспитать те же добродетели, что и в дворянах. Но? поскольку наша задача заключается в формировании Придворного без малейшего изъяна и достойного всяческого восхищения, я считаю необходимым представить его дворянином, как во многих других отношениях, так и в общем представлении, все более склоняющемся к благородству». Исконную функцию воина надлежит сохранять и совершенствовать: * Джайлс Флетчер (ок. 1549—1611) — английский дипломат, в 1588—1589 гг. посол в Москве. Автор сочинения «О государстве Русском». (Прим. пер.) ** Бальдассаре Кастильоне — итальянский писатель XVI в., 1478—1529. (Прим. пер.)

66 «Я полагаю, что главной и истинной профессией Царедворца должны быть воинские подвиги, которым я бы советовал ему обучаться превыше всего другого, и создать себе славу доблестного воина благодаря одержанным победам и верности, явленной тому, кому он служит». При этом у него должны быть достойные противники, «ибо не видано, чтобы дворянин присутствовал лично и участвовал в подобном деле в деревне, где свидетелями его доблести и участниками будут люди низкого происхождения», так что поединок с простолюдином должен сопровождаться пренебрежительной уверенностью в победе: «и надлежит (каким-либо образом) излучать уверенность в своем превосходстве, иначе не следует связываться с каждым и всяким, ибо слишком больно смотреть, слишком мерзко и недостойно, когда дворянин уступает извозчику, и особенно в поединке»21. Самым неприступным оплотом дворянских ценностей была Кастилия, центр Испанской монархии (monarquia) — наиболее могущественного политического образования XVI в. Это был регион, который, подобно Литве, в Средние века не знал «феодализма» в смысле получения земли в награду за военную службу. Тем не менее здесь так же не подвергалось

сомнению социальное превосходство господ и их ценностей. Как замечает мальчик-слуга в плутовском романе Ласарильо де Тормеса, «у тебя, о господин, есть великие тайны, неведомые простым людям. Кого не введет в обман его манера, его роскошный плащ и камзол, кто станет думать, будто благородный господин провел весь вчерашний день без маковой росинки во рту, если не считать той жалкой хлебной крошки, которую его слуга Лазаро протаскал полтора дня за пазухой, изрядно загрязнив, а сегодня, умыв лицо и руки и не имея полотенца, был вынужден утереться подолом рубахи? Никому и во сне такого не привидится. А сколько по всему миру мужей, подобно ему, страдающих во имя своей нелепой чести так, как ни за что не стали бы страдать за тебя?» Однако честь вовсе не была объектом насмешек. Для Карла V война являлась своеобразной формой «показного» потреб67

ления*: к войне относились как к обязанности, считая вульгарным подсчитывать ее цену. Вспомним также Филиппа II, чье чувство долга пересилило соображения политического благоразумия, которые требовали повременить с отправкой в бой Непобедимой Армады и довести флот до полной готовности: «Если флот останется в Корунне, то он ничем не будет способствовать нашему престижу в любых переговорах о мире, если таковые будут вестись? Держать флот на привязи и безо всякой отдачи было бы позором? из-за которого мы лишились бы и преимущества, и репутации». Франциск I был захвачен в плен в битве при Павии в 1525 г.", не пожелавший отступить во избежание «позора и бесчестья». Во Франции XVI в. «не иметь понятия, как себя вести, чтобы не уронить репутации», было признаком выскочки22. Короче говоря, репутация была важнее мира, а порой и самой жизни. И репутация была признаком знати. При всех перипетиях XVI в. власть господ переживала возрождение во всем своем величии. В последующих главах мы проследим множество сложных и изнурительных процессов перемен; власть феодалов как факт социальной жизни пережила их всех. Господство в обществе этого принципа сохранялось независимо ни от значительного роста населения, ни от деморализующей перечеканки монет; и традиции насилия со стороны воинского сословия стали главным импульсом европейской экспансии за океан. * «Показное» потребление (англ, conspicuous consumption) — экономический термин, применяемый для обозначения практики использования предметов потребления с целью произвести впечатление на окружающих. (Прим. пер.) ** В феврале 1525 г. 28-тысячное войско Франциска, осадившее г. Па-вию, приняло бой 23-тысячной армии Священной Римской империи и было разбито. Тем самым было положено начало периоду испанского контроля над Италией. См. подробнее Гл. 10. (Прим. пер.)

2. Симптомы экспансии Экспансия глазами современников На протяжении XVI в. основополагающий принцип социальной организации, а именно — господство феодалов, сохранялся неизменным, но происходило его утверждение на все более обширной территории земного шара. В самой Европе эта социальная структура охватывала все большее число людей, причем имущественное расслоение среди них усиливалось. Таким образом, можно выделить три отчетливых признака европейской экспансии, характерных для этого века: географические открытия, рост населения и инфляция. Сочетание этих явлений со временем сместило центр тяжести европейской экономики с юга на северо-запад, то есть из Средиземноморья к Атлантике1. Удивительно, насколько ясно порой сами современники видели суть всего происходящего. Флорентийский историк Франческо Гвиччарди-ни в своем труде, датируемом приблизительно 1540 г.*, проявил прекрасное понимание того, какое значение имело открытие морского пути на Восток вокруг мыса Доброй Надежды для средиземноморской торговли пряностями, где традиционно первенствовали венецианцы: «Но в силу того, что португальцы ходили морем из столицы королевства Лиссабона в далекие страны, состояли в союзе с королями Каликута и других близлежащих областей, проникали тем самым все дальше и строили крепости в удобных местах, благодаря чему могли заручиться дружбой определенных городов и стран и силой оружия и подавления добиваться покорности от других, они получили доступ к торговле пряностями, прежде находившейся в

руках александрийских купцов: и привозя их в Португалию морем, они морем же развозили их по тем же самым королевствам и странам, где первоначально торговали венецианцы». Уже к 1568 г. французский философ Жан Воден, высказываясь по поводу событий в самой Европе, усматривал четкую * Франческо Гвиччардини (1483—1540) — автор «Истории Италии» (1537-1541), изд. в 1561—1560. (Прим. пер.)

69

взаимосвязь между инфляцией и количеством золота и серебра в обороте, между бурным подъемом благосостояния и демографическим ростом: «Я заключаю, что высокие цены, какие мы сегодня наблюдаем, имеют четыре или пять причин. Главная и едва ли не единственная (на которую до сих пор никто не указывал) состоит в обилии золота и серебра, количество которых в этом королевстве сегодня намного превышает то, что было 400 лет назад, не говоря уже о более давних временах... Другая причина богатства, снизошедшего на нас за последние сто двадцать, а то и сто тридцать лет, — в королевстве сильно возросла и достигла огромных размеров численность населения». Современники вполне ясно сознавали, что мир меняет очертания, общество расширяет свои границы, проявлением чего, в частности, служит рост цен. Корреляция этих трех явлений сложна и противоречива. Безусловно, особняком стоят географические открытия. Они предшествовали демографическому росту, а повышение цен, по-видимому, явилось следствием давления численности населения на пищевые ресурсы (но не на товары). Это несоответствие наталкивает на мысль, что приток богатств из Нового Света не играл такой уж большой роли в качестве фактора инфляционного давления. Однако, если рассматривать все эти явления как совокупные признаки общего процесса, а не по отдельности в контексте их частных причин, то поражает, а порой и озадачивает то обстоятельство, что в этом растущем вширь обществе существовала единая оценка происходящей экспансии. При этом осознание того, что жемчужины мира лежат в европейской раковине, в равной степени проистекало из воззрений далекого прошлого и сложившейся в XVI столетии новой ситуации.

Новые горизонты Едва ли можно переоценить значение прихода европейцев в другие части света, и все же истоки его остаются для нас туманными, а место в традиционном течении истории не вполне ясным. Причем эта неопределенность была очевидна уже и в XVI в. В 1552 г. Лопес де Гомара писал своему господину Карлу V, что открытие Ост- и Вест-Индии стало «крупнейшим событием после сотворения мира, если не считать пришествия и 70

кончины его Создателя»2. Тем же годом датируется автобиография Карла V, в которой, однако, нет даже упоминания об Америке. Пожалуй, в некотором смысле новизна и традиционность были составляющими одного процесса: границы Европы раздвигались в новом направлении, но природа их расширения по существу оставалась прежней. Если в Средние века в общем и целом освоение новых территорий происходило главным образом на Востоке и на суше (достаточно вспомнить Марко Поло), то в рассматриваемый нами период самые значительные открытия были сделаны на западе и за океаном. Это происходило даже в тех случаях, когда предпринималась разведка удобных маршрутов на восток: так, португальцы искали морской путь через Атлантику и достигли Японии. В этот процесс, однако, были вовлечены не все атлантические державы, и менее всего — расположенные на северо-западе континента, то есть в регионе, которому суждено было пережить бурное развитие в XVII в. Достижения англичан до 70х годов XVI в. ограничивались разрозненными эпизодами и весьма скромными масштабами; французам, занятыми своими междоусобными войнами сначала династийного, затем внутриполитического свойства, было просто некогда обратить взор к внешнему миру, а голландцам еще только предстояло включиться в колониальное соперничество. Имперские завоевания XVI столетия стали явлением иберийским — да, именно иберийским, ибо, говоря о достижениях испанцев, мы не должны забывать португальцев. Влияние, какое Иберия оказала на другие регионы мира, было неравномерным. На Дальнем Востоке португальцы стали одним среди множества завоевателей. В особенности это касалось Японии и Китая. Нельзя сказать, чтобы они прочно обосновались в Африке. В 1586—1587 гг. Мир Али-Беи оттеснил португальцев с побережья Западной Африки, оставив им в качестве последнего оплота Малинди. С другой стороны, было ясно, что резкие перемены вряд ли могут носить продолжительный характер. После открытия морского пути вокруг мыса Доброй Надежды, венецианцы, опасаясь конкуренции в

торговле пряностями, вступили в переговоры о строительстве канала в Суэце, который позволил бы сохранить значение средиземноморского торгового пути. Результатом явилось оживление традиционного средиземноморского маршрута торговли пряностями в середине XVI в.3 Тем не менее португальские фактории на Востоке приобрели исключительную значимость в качестве опорных баз. Что касается европейского влияния во всем остальном мире, незамедлило сказаться испанское присутствие в Центральной и Южной Америке. 71

Иберийцы плохо подходили на роль лидера, который привел (или мог бы привести) европейцев к мировому господству. По европейским меркам Португалия являлась бедной страной, с населением не более миллиона, без больших процветающих городов (за исключением Лиссабона), и по самым максимальным оценкам португальская империя расселила по миру от Бразилии до Японии не более 10 тысяч своих подданных. Испанская монархия, конечно, имела значительно более многочисленное население, тем не менее ее традиции мореходства заметнее ощущались на Средиземноморье (в частности, в порту Барселоны), нежели в тех ее областях, которые имели выход на запад, в Атлантику. Ни в одной из этих двух стран не получила всплеска характерная для эпохи Возрождения жажда познания, несмотря даже на то, что среди самых прославленных первых испанских мореплавателей были итальянцы по происхождению — генуэзец Христофор Колумб, флорентиец Амери-го Веспуччи. Бессмысленно усматривать истоки колониальной политики в контексте прагматичного предпринимательства, поскольку Португалия едва ли являла собой центр развития буржуазных отношений. Кастильские купцы с вожделением смотрели в сторону северного Антверпена, а Севилья своим процветанием была обязана генуэзцам. И тем не менее... Начиная с завоевания Сеуты в северной Африке в 1415 г.* португальцы продвигались на юг вдоль западного побережья Африки, с неиссякаемой энергией предпринимая все новые экспедиции, во главе которых становились личности, чьей предприимчивости и талантам было тесно в рамках общего социально-экономического процесса. Благодаря необъяснимому энтузиазму принца Энрике — Генриха Мореплавателя (ум. 1460) — в 1434 г. они достигли мыса Бохадор, а десятью годами позже через Мадейру и Азорские острова добрались до Зеленого Мыса. Конец столетия ознаменовался грандиозными успехами: в 1482 г. португальцы достигли Западного Судана, на следующий год — Конго. В 1487 г. Бартоломеу Диаш обогнул мыс Доброй Надежды. Десятилетием позже Васко да Гама доплыл до Каликута. В сжатом виде о значении этих событий сорок лет спустя поведал все тот же Гвиччардини: «Несомненно, это плавание поистине замечательно, ибо имело протяженность восемь тысяч французских лье через неизведанные моря, под другими звездами, под * Сеута — крепость на африканском берегу Гибралтарского пролива. Первая португальяская колония в Африке. (Прим. пер.)

72

другими небесами, ведомые другими ориентирами: после пересечения линии экватора они более не ориентировались по Полярной звезде, а также остались без помощи адаманского камня; к тому же в столь длительном путешествии они долго не могли пристать к берегу, находясь в чужих краях, с чужими языками, религией, обычаями; краях, населенных варварскими и недружелюбными народами. И все же, невзирая на множество преград, со временем они сделали этот маршрут настолько привычным, что там, где прежде рассчитывали совершить плавание за десять месяцев, они теперь управлялись менее чем за шесть, и опасностей стало меньше, и само плавание намного менее рискованным. Но куда замечательней мореходство испанцев...» Испанцы в поисках Индии совершали плавания на запад: два похода Колумба 1492 и 1493 гг. стали прологом к основанию Санто-Доминго на острове Гаити (Эспаньола) в 1496 — 1497 гг. К тому времени папа Александр VI по Тордесилъясскому договору 1493 г. поделил мир между двумя империями*. Это позволило первооткрывателям не распылять усилий, и начало XVI в. ознаменовалось необычайной активностью. В 1510 г. экспедиция д'Албукерке закрепила португальскую монополию на торговлю пряностями, построив форт в Гоа. Еще два форта — в Малакке и Омрузе — были построены вскоре после этого (в 1511 и 1515 гг.). Последний открывал путь в Макао, а оттуда в Японию. К этому времени португальцы ежегодно продавали уже по 70 тысяч квинталов (центнеров) пряностей, из которых 20 или 30 тысяч составлял перец, столь необходимый в европейской мясной кухне в качестве приправы и консерванта. Один из подчиненных д'Албукерке, усомнившись в перспективах своей карьеры, в 1517 г.

перешел на службу к испанцам**. Его экспедиция в составе пяти кораблей двинулась даль* На самом деле 1493 г. датируется не Тордесильясский договор, а решение папы Александра VII о разделе сфер владения в Западном полушарии на основе условной демаркационной линии, идущей через полюса: земли к востоку от линии признавались португальскими, к западу — испанскими. Решение вызвало споры сторон, под которыми подвел черту Тордесильясский договор 7 июня 1494 г. между Испании и Португалией: линия была сдвинута на 370 лиг (ок. 1850 км) к западу от островов Зеленого Мыса. В 1506 г. договоренность была утверждена папой, а в 1529 г. пересмотрена Сарагосским договором, по которому Португалия получала Молуккский архипелаг. (Прим. пер.) ** Речь идет о Магеллане. (Прим. пер.) 73

ше на запад, обогнула мыс Горн и, потеряв один корабль в крушении и еще один вследствие дезертирства, пробилась через проливы, из которых один и по сей день носит имя командора. В Тихом океане команда терпела ужасные лишения: «В среду, 28 ноября 1520 г., мы вышли из этого пролива в открытое Тихое море. Вот уже три месяца и двадцать дней мы не получали никакой свежей пищи. Мы питались печеньем, которое уже не было таковым, а превратилось в бисквитную крошку, кишевшую червями. От этого крошева разило крысиной мочой. Мы пили зажелтелую воду, которая уже много дней как протухла. Мы съели часть бычих шкур, которым покрывали верх грот-мачты, чтобы она не терлась о ванты, и которые под воздействием солнца, ветра и дождя невообразимо задубели. Мы по четыре-пять дней вымачивали их в море, затем на несколько минут выкладывали на горячие угли, после чего съедали; нередко мы даже ели опилки. Крысы шли по подцуката за штуку, и при этом их все равно было невозможно раздобыть. Но хуже всех несчастий было то, что у некоторых распухли верхние и нижние десны, так что они вовсе не могли принимать пищу и умирали с голоду»4. Какое-то облегчение от цинги наступило, когда экспедиция достигла островов, названных Филиппинами. Это была первая земля после Патагонии. Однако командор оказался вовлечен в распрю местных вождей и пал в бою вместе с сорока членами команды. Останки доставил на родину Себастьян д'Элькано. Совершив кругосветное плавание, Магеллан ввел в орбиту европейцев весь мир. Португалец на службе испанской короны, Магеллан, замкнул круг, объединивший маршруты восточных плаваний своих соотечественников и экспедиций, предпринимавшихся в западном направлении страной, которой он служил. Факт постоянного европейского присутствия получил дополнительное подтверждение после того, как в 1519 г. Эрнан Кортес отправился с Кубы в Мексику и покорил ее: на смену открытиям пришло господство. Все это стало возможным благодаря сочетаниям в разных пропорциях конкретных навигационных и военных навыков и твердой убежденности в праведности завоевания как такового, как бы далеко оно ни простиралось. Иными словами, корни европейского мирового господства носили технологический и идеологический характер. Следует подчеркнуть, что речь не идет о цивилизационном превосходстве вообще: разве иберий74

скую цивилизацию можно ставить на одну доску с утонченным миром ислама, изысканностью и величием Китая, имперским великолепием ацтеков? Португальское владычество на Востоке покоилось на пушках и парусах. Наличие иллюминаторов давало португальским галионам и каракам значительные преимущества, позволяя вести маневренный огонь, что и было продемонстрировано ими в сражениях с мусульманским флотом при Диу в 1509 г., а также при обороне Гоа и Чаула в 1571 г.* Многое из сказанного было справедливо и для более отдаленных восточных районов. В 1584 г. глава португальской фактории в Макао Жеронимо Роман отмечал недостатки китайского военного флота. Он писал, что джонки «снаряжены маленькими железными пушками, но на них нет ни одной бронзовой; и порох у них плохой... Их аркебузы так плохо сделаны, что ядро не пробьет и обычной кирасы, особенно если учесть, что они не умеют целиться. Оружием им служат бамбуковые пики, некоторые — с железными наконечниками, другие обожжены для прочности; есть также короткие и тяжелые сабли; а защищены они кирасами из железа или олова. Порой можно видеть сотню суденышек, пытающихся взять в окружение единственный капер; те, кто находится с подветренной стороны, кидают в противника растертым в порошок лимоном для ослепления, и поскольку их очень много, то они порой добиваются успеха. Это один из главных их стратегических принципов».

Китайцы признавали превосходство европейцев в этой конкретной сфере: «Невиданная со времен сотворения неба и земли ярость движет этими людьми, наделенными разумом и волею: от этой ярости у них волосы на голове встают дыбом, вздымая шапки. И все потому, что величайшая страна земного шара... сегодня все еще управляется низкорослыми варварами... Почему они столь малы и все же сильны? Почему мы большие, но слабые?.. От этих дикарей нам надлежит перенять только одно — крепкие корабли и мощные пушки». * Диу, Гоа и Чаул — опорные пункты на западном побережье Индии. (Прим. пер.) 75

Это сетование не на «буржуазную эксплуатацию» со стороны купцов, а на превосходящую мощь чужого флота. Но самое примечательное с точки зрения европейского превосходства в морском и военном искусстве — то, что эти китайские оценки относятся не к XVI, а к середине XIX в. Аналогичные корни имело превосходство Кортеса в его сухопутных экспедициях в Мексике. О том, что ацтеки уступали испанцам в материальном плане, не может быть и речи. Кортес лично писал Карлу V о богатствах столицы Монтесумы Теночтитлана: «Сам город не уступает по размеру Севилье или Кордове... Особенно примечательна одна площадь, которая вдвое больше, чем в Саламанке, и со всех сторон окружена аркадами; на ней ежедневно бывают более шестидесяти тысяч продавцов и покупателей... Что может быть поразительнее, чем то, что такой правитель-варвар, как он [Монтесума], имеет из золота, серебра, драгоценных камней и перьев изображения всего, что только можно встретить в этих краях, да такие совершенные, что на всей земле не сыскать такого золотых или серебряных дел мастера, кто бы мог сработать лучше, так же, как невозможно понять, каким инструментом обработаны камни; что до изделий из перьев, то равных им не сыщешь ни в воске, ни в вышивке — до того это тонкая работа... Мне думается, что такой роскошью и великолепием не окружали себя даже султаны или какие-либо другие восточные правители». Мнение Кортеса разделяет и его подчиненный, идейный оппонент, Берналь Диаш, нашедший среди ацтеков «таких великолепных художников и резчиков, что, доведись им жить в древние времена Апеллеса либо в нашу эпоху Микеланджело или Берругвете, они бы стали с ними в один ряд». Примечательно, что доблесть ацтеков в бою и имевшиеся у них запасы оружия делали их грозными противниками. В арсеналах Монтесумы Диаш увидел: «Двуручные мечи с лезвиями из кремня, которые разят намного лучше наших мечей, и пики длиннее наших с пятифутовыми клинками, составленными из множества лезвий... У них были отменные луки и стрелы, обоюдоострые и односторонние дротики, а также метательные дубинки и множество пращей с округлыми 76

камнями, обработанными вручную, кроме того, неведомый нам тип щита, который можно сложить, когда ты не в бою, чтобы не мешал, а в сражении раскрыть так, чтобы он закрывал все тело от головы до пят... Не знаю, почему пишу об этом так спокойно, ведь трое или четверо наших солдат, прошедших службу в Италии, много раз клялись Господом, что никогда не бывали в столь жестокой схватке, даже в христианских войнах [!], ни в сражениях против королевской французской артиллерии, ни против Великого Тюрка; и не доводилось им видеть людей такой доблести, как эти индейцы, идущие в бой сомкнутыми рядами». Разница проявилась в том, как Кортес гениально распознал, что превосходство его крошечного войска состоит, помимо орудий, не в парусах, а в лошадях: «Да будет вам известно, господа, я уверен, что индейцы больше всего страшатся коней. Они, похоже, считают, что сражались с одними лошадьми и пушками, и я придумал, как утвердить их в этой вере...» Индейским послам было объявлено, что если они откажутся сотрудничать, то испанские железные демоны разгневаются и из них извергнется нечто страшное. В этот миг был произведен тяжелый залп из пушки, после чего одного жеребца специально возбудили запахом кобылы, и он начал биться и ржать. Кортес изобразил дело таким образом, будто ему подвластны оба «существа», и индейцы были усмирены5. Способность извлекать максимальное преимущество из более прогрессивной технологии вопреки неизмеримому превосходству противника в живой силе (а весь отряд Кортеса насчитывал не более 600 человек) вытекает из самой психологии конкистадоров. И географические

открытия, и установление своего господства имеют общие корни в истории пиренейских государств — это были приграничные войны во имя установления христианского правления над мусульманами и язычниками. В Сеуте победа португальцев в 1415 г. была чем-то из ряда вон выходящим, но их открытия в Западной Африке во многих отношениях стали следствием того, что продвигаться прямо на юг они не могли в силу могущества мусульман в северной части континента, и они стали искать слабые места с флангов. Под знаменем духовнорыцарского ордена Иисуса (основанного в 1319 г. на месте ордена тамплиеров) и с благословения

78

папских булл 1452, 1455 и 1456 гг. португальцы предпринимали свои экспедиции на юг. Мусульманская империя ни в коей мере не была пассивной или вялой, и ее могущество в Северной Африке с 1520 по 1590 гг. ширилось и крепло (см. Карту 2.1). С этой точки зрения крах сахарской кампании Себастьяна Португальского, завершившейся его гибелью при

Альказакви-вире в 1578 г., как ни парадоксально, не столько явился провалом попытки реализовать давнюю мечту, сколько деянием, достойным преемника Генриха Мореплавателя6. В случае с испанцами продвижение на запад также стало продолжением вековых войн с исламом. На протяжении 700 лет испанцы не знали иной цели, кроме как разгромить мавров. Севилья, служившая воротами на пути к Северной и Южной Америке, некогда входила в состав мусульманского государства в Андалусии — Аль-Андалуса. Западной оконечностью христианской части Пиренеев в Средние века и главным объектом крестоносных притязаний являлся Сантьяго-ди-Компо-стелла. К 1541 г. расширение границ христианского мира ознаменовалось основанием Сантьяго-дель-Нуэво-Эстремо, ныне столицы Чили. Грубые авантюристы типа Кортеса и Писарро были наследниками caballeros villanos, рыцарейпростолюдинов, сражавшихся вместе с Родриго де Биваром, оставшимся в истории под именем Эль Сида. Они жаждали добычи и земельной собственности и, как в случае средневековых священных войн, делали это с благословения Церкви. Кортес взял с собой францисканских миссионеров и объявил себя орудием в руках Господних в деле обращения неверных в веру Христову. Он победил под знаменем Христовым, о чем оставил запись очевидец тех событий Берналь Диаш: «Затем он повелел изготовить два штандарта и знамена с золотым королевским гербом и крестом с каждой стороны, а также текстом: «Братья и товарищи, да последуем мы за Святым Крестом в вере истинной, ибо под этим знаком ждет нас победа». По свидетельству Диаша, Кортес делал особый упор на то, что «с того момента, как мы вошли в эту страну, в каждом городе, через который пролегал наш путь, мы усиленно проповедовали нашу святую веру и убедили аборигенов разрушить идолов». Когда в городе Мехико стало ясно, что Монтесума не допустит водружения креста над храмами своих богов, испанцы в два дня построили церковь. И невзирая на то, что предназначенное для службы вино было израсходовано в медицинских целях, 79 •

«мы все равно ходили в церковь каждый день и преклоняли колена перед алтарем и ликами святых, во-первых, потому что это был наш долг христиан и славный обычай, а во-вторых, затем, чтобы Монтесума и все его капитаны видели нас в молитве, коленопреклоненными перед крестом — в особенности, когда мы пели Аве Марию — и могли склониться к тому, чтобы последовать нашему примеру». Из рассказа Диаша следует, что испанцы твердо держались своей веры и мужественно сражались, страшась попасть в плен и оказаться принесенными в жертву индейским богам. Исполинские ритуальные храмы Монтесумы распространяли леденящее душу зловоние, что, возможно, отчасти и подвигло испанцев на те зверства в отношении индейцев, какими сопровождалось их покорение. Примером служит, в частности, истребление восставших туземцев в Чолуле: «Думаю, читатели уже достаточно наслышаны об этой истории Чолулы, и мне хочется поскорее покончить с данной темой. Но не могу не упомянуть о клетках из крепких брусьев, которые мы увидели в этом городе: они были забиты мужчинами и мальчиками, которых откармливали для последующих жертвоприношений, когда должна была поедаться их плоть. Мы сломали эти клетки, и Кортес приказал вернуть содержавшихся в них пленников в родные селения. Затем под страхом кары он повелел индейским вождям (касикам), капитанам и отцам города не заточать отныне индейцев ни под каким видом и не употреблять в пищу человечьей плоти.7 В сознании конкистадора самосохранение и пропаганда христианства были неотделимы от жажды материальных благ. Кортес вел своего рода пограничную крестовую войну и рассчитывал на вполне земное вознаграждение как проявление милости Всевышнего. Цель завоевания была ясна с самого начала — живой товар («пожалования индейцами») и золото. Обращенные в христианскую веру и взятые под опеку индейцы принуждались, пусть и не к рабскому, но тяжкому труду в огромной латифундии, превращенной в феодальное поместье. Правовым основанием для применения труда индейцев в имениях конкистадоров было вознаграждение их за воинскую службу. Это право именовалось энкомиендой (encomienda, «поручение»), что фиксировалось в соответствующем документе. 80

Формула такого документа дошла до нас в авторстве самого Кортеса: существовала определенная иерархия феодальных поместий, в частности, с санкции имения высшего порядка поместья второго уровня наделялись определенными полномочиями в отношении третьестепенных: «Настоящим жалуем вам половину земли и туземцев деревни... дабы вы могли ими пользоваться... и вам надлежит возделывать эту землю вместе с ними на благо нашей святой католической веры». Вместе с богатством духовно-рыцарского ордена множилось и число новообращенных, наградой которым служила определенная защита. Как ни удивительно, но ситуация в приграничных областях способствовала большой социальной мобильности, и те, кто перемещался по социальной лестнице вверх, всячески стремились к закреплению существующего порядка вещей. «В Вест-Индии каждый является благородным господином», — говорил в 1562 г. вице-король Перу. В этом «феодальном раю» верность Святой церкви вознаграждалась земельной собственностью. Видный правовед Хуан Ло-пес де Паласиос Рубиос в 1513 г. составил документ с грозным названием «Установления», в котором индейцам вменялось в обязанность добровольно трудиться на испанцев — иначе их надлежало к этому принудить. В 1544 г. один доминиканец писал так: «В хорошо организованном сообществе необходимо наличие богатых людей, способных противостоять врагу, с тем чтобы бедные могли жить под их управлением»8. Немного можно найти других столь же мрачных примеров в европейской истории, как потакание конкистадоров своей лености к физическому труду, вылившееся в нещадную и весьма неэффективную эксплуатацию индейцев. В результате этой эксплуатации с 1500 по 1600 гг. коренное население Мексики сократилось с 27 миллионов до 1 миллиона. Однако к середине столетия корона уже стала заменять земельную собственность энкомендерос Новой Испании пожизненной пенсией и учредила инструмент общественного контроля в форме апелляционного суда, называемого аудиенцией (audiencia). В то же время пример Перу, завоевание которого началось с первого вторжения Франсиско Писарро и проходило поэтапно с 1531 по 1572 гг., показывает, что в эксплуа81 тации новых колоний корона демонстрировала не меньшую жестокость, чем сами конкистадоры. Читая о потоках серебра, которые устремлялись в Севилью в конце столетия, не следует забывать, что это серебро добывали индейцы в родных горах, нагружали его в 23килограммовые мешки и поднимали затем на поверхность штолен, имевших подчас 250метровую глубину, и все это происходило в разреженном воздухе Анд, усугублявшем измождение. После этого другие рабочие-индейцы перетаскивали серебро с гор к морю. По имеющимся данным, коренное население Перу за период с 1500 по 1620 гг. сократилось с 7 миллионов до 500 тысяч. По мере того как истощались под непосильным гнетом местные людские ресурсы, португальцам приходилось часть серебра направлять на приобретение чернокожих рабов: в XVI в. из Африки через Португалию в испанские колонии в Америке было доставлено 50 тысяч рабов. Примерно столько же рабов было перевезено португальцами на плантации сахарного тростника в Бразилии, которые отобрали у французов в 1565 г. Португальцы не испытывали особых угрызений по поводу рабства, Церковь же благословила конкисту в выражениях наподобие тех, что произнес падре Жозе да Анчие-та в Бразилии в 1563 г.: «С таким народом нет лучших инструментов проповеди, чем меч и железный прут». Уже в 1587 г. францисканский миссионер в Гоа писал, что «здесь проходит граница завоеванных земель»9. Великий епископ — проповедник гуманистических ценностей, — Бартоломее де Лас Касас, выступал в защиту интересов индейцев, оспаривая ту мысль, что какая-то одна часть человечества была специально предназначена для труда, но ему не удалось переубедить своего оппонента Хуана Гинеса де Сепульведу в ходе их полемики, имевшей место в Вальядолиде в 1550 г. Лас Касас обвинил Сепульведу в проповеди естественного рабства и извращении философии аристотелизма и средневековых теорий справедливой войны, заимствованных у Фомы Аквинского. Факт этой победы Сепульведы оппоненты Испании в Англии и Нидерландах в конце столетия использовали как аргумент в подтверждение того, что владычество Испании означает

тиранию и рабство. Так родился «черный послужной список» испанского империализма. Труд Лас Касаса был переведен на французский, а затем английский языки «в качестве руководства и предостережения 12 провинциям Нидерландов». Лас Касас описывал жестокость «некоторых голландских купцов» в Венесуэле и Перу, хотя в ходе самой по82

лемики эти факты по большей части остались в тени10; Англичане критиковали коварство ненавистных испанских донов с повышенной нервозностью, проистекавшей из осознания своей уязвимости перед лицом Непобедимой Армады. При этом как-то забывается тот факт, что в 1568 г. при Сан-Ху-ан-де-Улуа борец за британскую свободу мореплавания морской волк Джон Хокинс оказался прижат к скалам и посажен на мель испанским флотом в тот момент, когда совершал экспедицию за рабами*. Ужасающий пример дискриминации по этническому признаку являет собой колонизация Ирландии во времена королевы Елизаветы. «Сладкоголосый стихотворец» Эдмунд Спенсер находит для ирландцев (с их кельтскими, испанскими и скифскими корнями) только одно лекарство: «Бессмысленно говорить об утверждении законности или проведении планомерной политики, пока они окончательно не подавлены». И не должно быть места «никакому сожалению или растерянности при виде горестных сцен, какие могут воспоследовать, ни состраданию к их бедам, поскольку никаким другим способом их не усмирить; и принимаемые меры не есть следствие чьей-то прихоти, а только крайней необходимости». Авантюрист елизаветинских времен сэр Хамфри Гилберт, известный по большей части своими морскими подвигами, установил жесткий порядок, по которому «никто не мог входить к нему в палатку напрямую ни по какому делу, а должен прежде пройти целую череду инстанций». В Нидерландах Вильгельм Оранский, опровергая свое прозвание «Молчаливый», грозно предупреждал, что победа Испании повлечет за собой рабство, какое существует в Вест-Индии: «Я видел их деяния, я слышал их речи, я был свидетелем их совета, когда они приговорили всех вас к смерти, ставя не выше зверей, и готовые, будь на то их воля, умертвить вас, как они поступили в Вест-Индии, где безжалостно истребили более двадцати миллионов человек; где опустошили и разграбили землю, в тридцать раз Английский мореплаватель сэр Джон Хокинс (Гаукинс) первым в Англии совершил в 1562 г. плавание от берегов Африки в Вест-Индию с партией рабов. Третья такая экспедиция закончилась неудачей: испанцы атаковали флот Хокинса у Сан-Хаун-де-Улуа, обострив тем самым испано-английские отношения. (Прим. пер.) 83

превосходящую по площади Нидерланды, и против несчастных индейцев творились такие зверства и буйства, перед которыми меркнет всякая жестокость, варварство и тирания, когдалибо совершавшиеся; и все это осталось в записях, сделанных пером их собственных епископов и докторов...» Колоссальное количество рабов, трудившихся в голландских имениях в Батавии или на плантациях Суринама в XVII в., свидетельствует о весьма приблизительном почитании гуманистических ценностей. Расхождение между испанской «тиранией» и политикой их идейных противников станет еще более призрачным, если вспомнить об усиленных попытках Сепульведы отрицать свою приверженность экспроприации и обращения туземцев в рабство. Он утверждал, что вера требует беспрекословности, и покорность, которую насаждали испанцы, есть не что иное, как покорность сына по отношению к отцу: «Должен повторить, что я не сторонник ограбления или порабощения дикарей. Напротив, я выступаю за то, чтобы они были подчинены христианскому правлению (Christianorum imperio), дабы предотвратить их непокорность истинной вере, преследование проповедников и оскорбление Господа нашего своими идолами и прочими вещами; и все это на благо самим же варварам». Признание многими народами мира своего испанского происхождения, по-видимому, является отдаленным следствием того, что в свое время испанцы предложили им ассимиляцию, в то время как голландцы пошли по пути апартеида. Сэр Хамфри Гилберт вместе с сэром Томасом Смитом, сэром Ричардом Гренвиллом, сэром Уолтером Рэли и Мартином

Фробишером* с увлечением проводили эксперимент по колонизации Ирландии. Для ирландцев именно англичане стали «величайшими убийцами и самым гордым народом в Европе». Это не означает, что европейские державы как-то отличались друг от друга в плане обращения с коренным населением колоний. Но для нашего исследования более важное значение * Все перечисленные — английские мореплаватели и авантюристы, основатели британских колоний в Западном полушарии и колонизаторы Ирландии. (Прим. пер.) 84

имеет единство подхода с позиций теории врожденного превосходства, которая в большой степени базировалась на идеологии христианства. Европейцы воспринимали свое превосходство как нечто само собой разумеющееся, хотя их представления о формах проявления этого превосходства не совпадали. Оставайся Филипп II королем Англии, англичане могли бы открыто признать, что охотно следуют примеру Испании. На самом деле в 1555 г. такая политика казалась оптимальной. Как выразился по поводу индейцев Ричард Эден в своем переводе трудов Петра Англериуса*, испанцы подали пример расширения границ христианского мира: «Их рабство [под испанским господством] таково, что оно более желательно, чем их былая свобода, которая для этих жестоких каннибалов была скорее не свободой, а ужасающей формой безнаказанности, а для безвинных — тяжким ярмом, когда при всей их чудовищной праздности над ними непрестанно висела угроза стать добычей этих человекоядных волков. Испанцы же, будучи носителями милости и свободы, принесли этим новым язычникам победу Христа над смертью, и, покоренные мировым мечом, они отныне освобождены от гнета сатанинской тирании»11. В трудах Лас Касаса искажением является не преувеличение гнусности испанских зверств, а вывод о том, что они были единственными в своем роде. Во всяком случае, даже в его желании, чтобы обращение индейцев в христианскую веру проходило без физического подавления, мы видим все то же, довольно опасное отношение к неевропейцам как к низшей расе. Вся история столетия заставляет нас гадать о том, сумело ли либеральное сознание освободиться от феодальных воззрений. Даже в тех случаях, когда европейцы пытались отказаться от идеи закрепощения индейцев на службе праздного рыцарского сословия, они обязательно находили новые обоснования своему превосходству. Это, в частности, нашло выражение в снисходительности, характерной для одного из самых просвещенных мыслителей того времени, французского философа Мишеля де Монтеня (1533—1592). В своем очерке «О каннибалах» он убедительно доказывает, что поедание мертво* Петр Англериус (Пьетро Мартире д'Ангьера) - иатльянский религиозный деятель, 1455—1526. (Прим. пер.)

85

го человека лучше, чем истязание человека живого. Одновременно в его словах не чувствуется ни уважения к воинской доблести, ни восхищения изобразительным искусством индейцев, так поразившим Кортеса и Диаша. В эссе «О почтовой гоньбе» индейцы предстают безвинными дикарями, беспомощными перед коварством и натиском европейской технологии. На стороне завоевателей — все преимущества. Они двинулись на туземцев «...верхом на огромных, неведомых им чудовищах, к ним, не только никогда не видевшим лошади, но и не знавшим никакого иного животного, приученного носить на себе человека или другие тяжести...» Каково же было их изумление «...при виде людей, облаченных в блестящую кожу и вооруженных сверкающим и разящим оружием и действующих против тех, кто, потрясенный таким невиданным чудом, как зеркало или блестящий нож, отдавал за них целое богатство в золоте и жемчугах, против тех, кто не имел ни знаний, ни средств, чтобы пробивать по своему желанию нашу сталь... ходящих совсем нагишом... и к тому же не располагавших никаким другим вооружением, кроме лука, камней, кольев и деревянных щитов; к тому же народы эти были введены в заблуждение...» [т. 2, с. 168—169] К началу следующего столетия окончательно расколовшаяся внутри собственных границ Европа оставалась едина в своем превосходстве над всеми другими народами, не только индейцами. Как сформулировал это Сэмюэл Пэрчес, миссией Европы по отношению ко всему

прочему миру по-прежнему был крестовый поход: «Европа научилась подниматься к Небесам не в математическом смысле, а силой Божественной правды. Иисус Христос — вот их путь, их правда, их жизнь; Иисус, который порвал с неблагодарной Азией, где был рожден, и с Африкой, местом своего бегства и укрытия, став целиком и полностью европейцем. Ибо редко мы услышим это имя в Азии, еще меньше — в Африке, и вовсе не услышим в Америке, а лишь обрывки сведений, принесенных позднее европейцами»12. 86 Следовательно, в своих контактах с другими частями света европейцы выработали и сохраняли удивительное единство и до тех пор, пока видели перспективу обогащения, мало задумывались о том, что можно еще и чему-то научиться. Богатства Нового Света стали страшным бедствием для вымирающих туземных народов. Самой Европе, с ее растущим населением, они тоже не принесли большой пользы. Экономическая стагнация снижала спрос, вела к ценовой депрессии и не способствовала росту производительности, а экспансия поднимала цены на хлеб до недоступных многим величин и все более существенно сдерживала механизмы развития производства. Люди и деньги В общем и целом рост европейского населения в XVI в. характеризуется в научной литературе как «наиболее значительный факт» столетия. Увы, этот факт довольно трудно подкрепить цифрами. В Табл. 2.1 приведены некоторые статистические данные из хрестоматийного исследования по европейской экономической истории. Другой признанный авторитет, профессор Бродель, собрал более широкие сведения, из которых, в частности, слеТабл. 2.1. Население Европы в XVI в. (млн чел.)

1500 Испания и Португалия Италия Франция страны Бенелюкса Британские острова Скандинавия Германия Швейцария Дунайские страны Балканы Польша Россия

10,5 16,4

1600 11,3 13,3 18,5

1,9 4,4 1,5

2,9 6,8 2,4

12,0

15,0

0,8 5,5 7,0 3,5

1,0 7,0 8,0 5,0

9,0

15,5

9,3

Источник: Mols R. Population in Europe, 1500—1700, Cippola С. М. (ed.) Fontana Economic History of Europe London: Harper-Collins Ltd. (Fontana), 1974). Vol. 2. P. 38.

87

дует, что на 1600 г. исламское население Османской империи 'и Северной Африки насчитывало 22 миллиона человек. Однако его цифры в отношении европейских стран на 1600 г. расходятся с общепринятыми и составляют для Испании и Португалии 9 миллионов, Франции — 16 миллионов. Только в отношении Италии приводимые им данные — 13 миллионов — близки к тем, что показаны в Табл. 2.1. Есть еще одна статистика, из которой следует, что в 1500 г. население Европы составляло 69 миллионов, а в 1600 — 89 миллионов. Это данные профессора Мискимина, он считает, что за 1450— 1600 гг. прирост населения составил порядка 50 процентов, но одновременно признает такую же по величине погрешность в вычислениях13. Очевидный разброс данных лишний раз говорит о том, что разумнее всего брать цифры из документов достатистической эпохи, при условии что они достаточно надежны. Исходя из задач нашего исследования нам, вероятно, следует руководствоваться тем, что население Европы в XVI в. не превысило 100 миллионов человек. (Это сопоставимо с цифрой 320 миллионов для Европейского Союза 1992 г.) Имеющиеся сведения дают все

основания говорить о приросте населения, хотя природа этого роста не совсем ясна. Если взять традиционные причины смертности, то окажется, что в XVI в. они были более выражены, чем когда-либо: войны были разрушительнее, чума снимала свою беспощадную жатву, и чем больше становилось ртов, тем сильнее — вероятность голода. Не лишена оснований гипотеза, что ключ к новому циклу демографического роста следует искать в ситуации XV в., когда численность населения и сельскохозяйственные ресурсы достигли некоторого равновесия. Как обычно, фактических подтверждений тому найти трудно. Однако при том, что факт роста сложно объяснить либо измерить, его влияние достаточно очевидно: появилось «давление» на земельные ресурсы' и продукты, которые с этой земли можно было получать, что привело к радикально иному распределению населения. Новый уровень спроса вылился в резкий рост стоимости жизни или, точнее, стоимости выживания. Есть два аспекта динамики распределения, указывающие на те новые напряжения и давления (выражаясь языком экономической науки), которые вызывались демографическим ростом, и значение их сохранялось и тогда, когда экспансия завершилась. Больше людей стало жить в крупных городах, и больше стало нуждающихся. Таким образом, рост городов сопровождался ростом нищеты. Увеличение городского населения — только одно из проявлений того огромного значения, какое оказывали города на жизнь Европы XVI в. Оставим до другой главы типологию городов с точки зрения их функционирования и исторического значения (см. Гл. 4). Пока же сосредоточимся на вопросах масштаба. Имеющиеся статистические данные в отношении региона, не охватывавшего Русь, Османскую империю и Венгрию (оккупированную турками), позволяют говорить об общем росте населения с 61,6 миллиона в 1500 г. до 78 миллионов в 1600 г. Согласно достоверным источникам, в 1500 г. на этой территории имелось 154 города с населением свыше 10 тысяч жителей. К 1600 г. городов было уже 220. В 1500 г. общая численность городского населения составляла около 3,4 миллиона человек; в 1600 г. эта цифра возросла до 5,9 миллиона. Таким образом, если общая численность населения выросла на 25 процентов, то городское население увеличилось почти на 75 процентов. Есть наглядные примеры такого роста: Амстердам разросся с 14 до 65 тысяч жителей, Лондон — с 40 до 200 тысяч, Париж — со 100 до 220 тысяч. Тем не менее нет никаких оснований говорить о том, что на протяжении этого столетия урбанизация была характерна исключительно для северо-западной части континента, где вследствие ее были заложены основы экономического бума следующего века. Между 1500 и 1600 гг. распределение самих городов на карте Европы сохраняло стойкие пропорции: около 50 процентов городского населения приходилось на Италию и Пиренеи, 33 процента — на Францию, Германию и Швейцарию и около 16 процентов — на Скандинавию, Британию и Нидерланды. Важно, что рост был особенно заметен в Иберии. Трудно было бы найти объяснение этому явлению, если исходить из распространенного мнения, что структура общества была «отсталой» и «закоснелой». В Испании общая численность населения выросла приблизительно с 6,8 миллиона до 8,1 миллиона человек. Число городов с населением более 10 тысяч практически удвоилось — с 20 до 37. Суммарно население этих городов возросло более чем вдвое, с 414 до 923 тысяч, причем особенно высокие темпы роста населения отмечались в Бургосе, Мадриде, Кордове и, конечно, Севилье. Доля населения этих городов поднялась с 6,1 до 8,6 процента от общей численности. Население Лиссабона за столетие более чем утроилось — с 30 до 100 тысяч жителей. При этом, если рассматривать Иберию скорее как кладовую добычи крестоносцев, чем центр развития капиталистических отношений, то связь между заморскими экспе89 дициями и ростом городов на Пиренеях окажется более убедительной. Едва ли можно сомневатся в том, что европейская экономика в целом значительно укрепила свои внутренние связи. В самом деле, процесс урбанизации, во всяком случае, на севере Европы, с окончанием интенсивной демографической экспансии XVI в. не остановился. Это лишний раз напоминает, что следует избегать догматического подхода к связи роста населения с урбанизацией. И хотя связь между этими явлениями может быть и не столь

непосредственной, как было принято считать, альтернативные гипотезы еще ждут своей формулировки. На этом фоне вполне состоятельной может быть следующая модель. Рост городского населения в большинстве случаев происходил не за счет увеличения числа постоянных жителей городов. Важнейшим демографическим фактором доиндустриального города было стремительное распространение инфекций из-за антисанитарии и скученности населения. Какой год ни возьми, смертность всегда окажется выше рождаемости, и чистый его прирост, во всяком случае, в XVI в., значительно, хотя и не в полной мере, зависел от притока переселенцев. По всей вероятности, от 5 до 6 процентов людей сельского происхождения со временем переселялись в города, а всего за столетие в города переехали около 70 тысяч человек, что, в свою очередь, составляет около 66 процентов «избыточного» сельского населения14. Эти переселенцы отнюдь не несли с собой богатство. Сельское население Европы устремлялось в города под воздействием двух сил — «выталкивания» и «притяжения»: его основными мотивами были надежды избежать голода или разбогатеть. В любом случае, присутствие этих переселенцев чаще всего ухудшало положение в самих городах. По улицам городов эпохи Возрождения бродили ночные нищие. Голод 1528 г. в Венеции сопровождался жуткими сценами, описанными в дневнике некоего Санудо: «20 февраля 1528 г. Я должен записать одну примечательную вещь, которую хочу сделать вечным напоминанием о великом голоде в этом городе. Помимо рыдающих на улицах бедняков-венецианцев, здесь еще есть приезжие с острова Бурано; большинство из которых, с тюками на голове и с детьми на руках, просят подаяния. И пришедшие из провинций Виченца и Брешиа представляют ужасающую картину. Нельзя ни мессы дослушать до конца без того, чтобы к вам не пристали с десяток нищих; ни открыть кошель в намерении сделать покупку без того, чтоб какой-нибудь нищий не выклян90

чивал у вас фартинг. Поздними вечерами они ходят по домам, и стучат в двери, и кричат: «Я умираю с голоду!» И никакие общественные меры не принимаются». Спустя месяц Луиджи да Порта описал похожие сцены в самой Виченце, подчеркнув бедственное положение районов, о которых упоминал Санудо: «Дайте подаяние двум сотням человек — и появится еще столько же; нельзя пройти по улице или задержаться на площади либо в церкви без того, чтобы целое множество людей не обступило вас, выпрашивая милостыню: лица — голодные, их глаза как кольца без камней, их жалкие фигуры — это кости, обтянутые кожей». В Лионе тремя годами позже улицы оглашали вопли голодающих бедняков — «производя на нас гнетущее впечатление», как выразился один из горожан. Новая для общества проблема массовой нужды поставила на повестку дня неотложные и животрепещущие вопросы, нашедшие отражение в выдающихся социальных аспектах эпохи. Гуманисты были вынуждены пересмотреть взгляд на природу христианского долга перед обществом, ибо как можно было восхвалять добродетели возврата к Писанию и при этом игнорировать сказанное в Евангелии о милосердии? И если милосердие вообще имело какоето значение, то как мириться с дорогостоящими церковными обрядами на фоне массовой нищеты? Прославленный испанский гуманист Хуан Луис Вивес* дал на этот вопрос прямой ответ: «Конечно, позорно и недостойно нас, как христиан, которым ничто не завещано яснее милосердия — и я склонен думать, что это наше главное предписание, — что мы повсюду видим в наших городах такое множество бедняков и нищих. Куда бы вы ни повернулись — вы сталкиваетесь с нищетой, с отчаянием, и людьми, вынужденными протягивать руку за подаянием. Если все в государстве, что подвержено разрушительному воздействию времени и судьбы, — стены, рвы, валы, реки, учреждения, обычаи и сами законы — поддерживается "и восстанавливается, то не правильно ли было бы оказывать также помощь тем, * Хуан Луис Вивес (1492—1540) — испанский мыслитель Возрождения, гуманист и педагог. (Прим. пер.)

91

кто терпит многие лишения, и исполнить тем самым свою главнейшую обязанность — давать?»15 Решение проблемы бедности стало приоритетной задачей для протестантов и католиков, делом благочестивых магистратов и новых религиозных орденов, частью великой битвы за

сердца и умы, которая придавала религиозным конфликтам эпохи их высокую социальную значимость (см. ниже, Гл. 7 и 8). Новые инициативы по решению обостряющейся проблемы разрабатывались в Нюрнберге в 1522 г., Страсбурге и Лайсниге в 1523—1524 гг., Цюрихе, Монсе и Ипре в 1525 г., Венеции в 1528—1529 гг., Лионе, Риме и Женеве между 1531 и 1535 гг., Париже, Мадриде, Толедо и Лондоне в 1540-х гг. Как отмечал Вивес, нищие представляли угрозу и самому государству, хотя в расчетах властей общественный порядок обычно оказывался превыше христианского долга. По словам современников, восстания подобные Лионскому 1529 г. поднимали те, кому «особенно не за что было бороться и еще меньше — что терять». Законы о бедных были приняты в Нидерландах в 1531 г., во Франции в 1536 г., в Бранденбурге в 1540 г. В Англии эпохи Тюдоров бродяги также воспринимались как угроза обществу. Отказ от практики монастырской благотворительности свидетельствует, что наступление на церковь носило не только духовный, но и институциональный характер, а жестокость Законов о бедных показывает, какие тяготы могли выпасть на долю тех, кто вынужденно уходил с земли из-за непосильной ренты, огораживания общинных земель, неурожая и всех прочих факторов, становившихся причинами нищеты, горя, голода. В 1531 г. в Статуте против нищих и бродяг правительство Генриха VIII в весьма удобной для себя форме связало бедность с праздностью: «да будет отныне установлено... что ежели, кто бы то ни было — мужчина или женщина, — находясь в здравии и сильном теле и трудоспособности, не имея земли и хозяина и не занимаясь никаким легальным видом торговли, ремесла либо таинств, каковым он мог бы добывать себе пропитание... станет бродягой, не задумываясь над тем, как законным образом себя прокормить, то надлежит на законном основании констеблям и всем офицерам королевства, министрам и подданным всякого города, прихода или селения арестовать означенных бродяг и праздных людей и вести их к любому мировому судье того же графства или свободного города... и в каждом таком мировом суде... надлежит всякого такого праздного челове92

ка, означенным образом к нему приведенного, отправить в ближайший рыночный город или другое место, куда упомянутый мировой суд... сочтет наиболее подходящим... и там привязать его раздетым к заднику повозки и провезти через весь город или иное место, избивая кнутами, покуда тело его не начнет кровоточить под этими ударами; после какового наказания и всех плетей, человек, им подвергшийся... должен быть под честное слово незамедлительно отправлен назад в то место, где он родился или где жил до этого наказания на протяжении трех лет кряду, с тем чтобы он начал там трудиться, как подобает всякому порядочному человеку». Шекспир, конечно, этого статута не читал, но хорошо знал реальную жизнь «бедного Тома», «битого от десятины до десятины, наказанного по полной и брошенного в темницу». И повсеместно положение бедняков еще более усугублял и множил их число рост цен. В середине XVI в. на каждую тысячу занятых производительным трудом приходилось ни много ни мало 780 иждивенцев. Причем граница между этими двумя категориями легко размывалась экономическими обстоятельствми. Как следует из одной проповеди, прочитанной во время голода 1596 г., «...хотя они трудятся и гнут спину в своем ремесле и торговле, все же по причинам существующей в мире крайней нужды — ренты, взимаемые с них столь велики, цены на предметы первой необходимости столь высоки — сердца людей так ожесточены, ибо они не в состоянии ни обеспечить себя трудом, ни нести все расходы, и терпят нужду и нищету». С каждым новым десятилетием все труднее стало обеспечить население хлебом. Если принять цену зерна первого десятилетия XVI в. за 100 пунктов, то к 1600 г. в Германии эта цифра поднялась в два с половиной раза, в Австрии и Северных Нидерландах утроилась, в Южных Нидерландах, Испании, Англии и Польше выросла в четыре раза, во Франции — примерно в 6,5 раз. В Париже за период 1542—1566 гг. цены на зерно поднялись более чем в четыре раза — с 2,55 до 10,70 ливров за сетье. Но расходы на хлеб были столь велики, что не оставляли места другим потребностям: прибыль от производства мануфактурных товаров не поспевала за инфляцией цен на продовольствие. При изобилии рабочей силы и при таком высоком уровне цен реальный

заработок резко снизился. Например, в Аугсбурге, где 93 население в первой половине века выросло с 20 до 40 тысяч человек, данные 1560-х и более поздних годов показывают, что заработка строительного рабочего на содержание семьи попросту не хватало. В Страсбурге в конце XV в. заработок за 60 часов работы позволял купить 50 кг пшеницы. К концу XVI в. за это же количество зерна надо было отдать зарплату за 200 рабочих часов. Какой-то выход из положения, по-видимому, все же находился. Иногда вместо пшеницы удавалось купить просо, рожь или ячмень. Наверное, люди чаще обменивались товарами и услугами, вместо того, чтобы искать какие-то способов уплаты, но насколько эта форма обмена, или бартер, была распространенна — остается неясной. Лавочники и ремесленники практиковали отпуск товара в кредит. Меры властей (например, в Венеции) подчас сводились к простому уменьшению стандартного размера буханки по мере роста цен, дабы не допустить превращения хлеба в продукт, недоступный работающему населению16. После «голода на драгметаллы» в Позднем средневековье монеты стали чеканиться в большем количестве и из менее ценных сплавов, что усугубляло тенденцию к общему росту цен. В хождении стало больше золота и серебра. Причем не все драгоценные металлы поступали изза океана. На шахтах Центральной Европы ежегодно добывалось около 90 тысяч кг серебра в год, тогда как испанский импорт из Нового света достиг этих объемов лишь к 1570-м гг. Тем не менее импорт драгоценных металлов развивался ошеломительными темпами. В первом десятилетии XVI в. из Америки было привезено порядка 5 тысяч кг золота; в 1550-х гг. эта цифра уже превышала 42 тысячи кг. До 1520-х гг. серебро не импортировали вообще, но затем импорт этого металла стал чуть ли не мощнейшим — в 30-х гг. было завезено более 85 тысяч кг, в 50-х — свыше 300 тысяч кг. После 1560 г. приток золота относительно серебра резко снижается, хотя в 1590-х гг. его импорт вновь поднялся до 20 тысяч кг. Но к этому времени поступление серебра достигло фантастических масштабов: в 1550-е гг. — более 300 тысяч кг, в 1570-е — свыше 1 миллиона, в 1590-е — 2 700 тысяч кг. Точное влияние американских драгоценных металлов на формирование цен в Европе пока еще остается спорным17. Мы имеем то преимущество, что рассматриваем не столько причины, сколько следствия. Для нас существенно, что симптомы экспансии отставали от хода событий. Сколько бы драгоценностей ни привозилось из Нового Света, их никогда не хватало для покрытия потребностей самой Европы. Неудивительно, что они никогда не достигали бедных слоев — отчасти из-за того, что правительства подчас тратили эти средства еще до их получения, что объясняет, почему монархам приходилось ис94 пользовать для чеканки монет другие металлы. Перечеканка монеты, например, при Генрихе VIII (на протяжении всех 40-х гг. XVI в.) или Франциске I (в 1533 и 1541 гг.), возможно, и не сильно подстегивала инфляцию, но свидетельствовала о потребности государства в большем количестве денег. К началу XVII в. это стало очевидным. В сцене из пьесы Траяно Боккалини «Известия с Парнаса» — политико-эстетическом памфлете, изобилующем описанием разнообразных диковин, — лавочник оказывается в тюрьме за то, что осмелился продать «трубочный дым» — страшная угроза для монархов всего мира: «ибо трубочный дым часто служит Государям вместо "живых" денег, и все богатство их Казны очень скоро истощится, если такое платежное средство, как трубочный дым, лишится популярности в народе: тогда Государи будут принуждены расплачиваться по своим долгам "живыми" деньгами, как простые люди»18. На протяжении всего столетия для продолжения своего главного дела — войны — правителям требовалось все больше и больше денег.

3. Оформление государственности Препятствия: универсальное и локальное Развитие государственности, несомненно, является самым значительным фактом истории Нового времени, при том что само государство пока не получило четкого определения. Пожалуй, для сегодняшнего исследователя могут быть приемлемы следующие несколько постулатов: • Государство есть комплекс политических институтов, воплощающих принцип суверенитета. •Деятельность этих институтов подчинена определенной правовой системе.

• В границах территории государства главенствует закон. • Это главенство, в большинстве случаев, признает общность людей, именуемая нацией1. Следовательно, схематично принципиальными элементами государственности в современном мире можно назвать суверенитет, закон, согласие, территориальную и национальную общность. Становление этих элементов было длительным и сложным процессом, разумеется, не ограниченным рамками XVI в. В Средние века главное препятствие для формирования такой политической общности заключалось во властных структурах тогдашнего общества — общества сословий. Власть первого сословия, духовенства, основывалась на универсальном авторитете Церкви, к которой оно принадлежало. Власть феодалов была сочетанием компонентов, пронизывавших всю жизнь локального сообщества: земельной собственности, военных ресурсов и авторитета в обществе. В XVI в. эти два фактора, универсальное и локальное, играли роль могучих жерновов, способных превратить в пыль нарождающуюся государственность. Политическая власть покоилась на широком разнообразии политических форм, которые (как, скажем, в случае с империями и городами-государствами) имели мало общего с государством в нашем сегодняшнем понимании. В любом территориальном образовании — будь то крупнее или, наоборот, намного меньше Венецианской Республики — идея государства как некой абстракции, 96 существующей отдельно от личных взаимоотношений правителя и подданных, появляется только в самом конце столетия. И хотя процесс развития государственности касался, прежде всего, западных монархий, его характер — не столько универсальный и предопределенный, сколько частный и причудливый — ярко оттеняют примеры из восточных областей Европы. Так, цен-тральноевропейская монархия Габсбургов, имея все атрибуты средневековой империи, уживалась и с локальными традициями—в Венгрии, где при поддержке Османской империи взошел на престол местный полководец Янош Запольяи, и в Богемии, где установилась выборная монархия. В Польше локальная власть нобилей доминировала над идеей суверенитета централизованного государства — и оказалась тесно связана с универсальным делом католицизма. Еще более явственна слабость польской государственности и специфические особенности развития европейского государства проявляются на фоне могущественных автократических соседей — России и Османской империи. В самой Западной Европе главными сдерживающими факторами политического развития были явления династического и религиозного порядка, которые оказали куда большее влияние на саму политическую конфигурацию, чем идеи светского национального государства (см. ниже, Гл. 10 и 12). Религиозная свобода или притязания на наследство давали веские основания для оспаривания суверенитета, и закон с трудом одерживал верх над локальной традицией; согласие во многом было вопросом единства знати; территориальной целостности угрожала практика наследования разрозненных владений одним правителем; законы престолонаследия или религиозное единство оказывались сильней национального самосознания. Кроме того, следует подчеркнуть, что это самосознание в XVI в. было не похоже на романтический национализм века девятнадцатого. В политической жизни XVI в. еще не было места либеральным и демократическим идеалам. Свобода чаще ассоциировалась с религиозным выбором и гарантировалась предоставлением привилегий местной общине. Большинство людей жило в своем сугубо локальном мире, что не позволяло мыслить категориями «нации». Чувство родины, конечно, существовало, но определялось не территорией, а конкретной формой религии: наглядный тому пример — Нидерланды. С точки зрения «национальной», Нидерланды не относились ни к настоящей «Германии», ни к «Галлии»: единство их давало жителям понимание отечества (patria), которое испанский король стремился подчинить своей власти из религиозных побуждений2. При всех особенностях и хитросплетениях надо непременно иметь в виду, что развитие 97 государственности в разных национальных условиях на протяжении XVI в. не было ни единообразным, ни неизбежным. Идея универсального суверенитета уходила корнями в Римскую империю. В Средние века папство приспособило нормы римского права к задачам обоснования и развития собственного господства. В 1302 г. в своей булле Unam Sanctam папа Бонифаций VIII объявил подчинение всех живых существ папскому авторитету «абсолютно необходимым для спасения». Такие

претензии оказались разрушены схизмой и конциляризмом* XIV и XV вв.3 Это не способствовало развитию национального государства. В XVI в. традиция универсального суверенитета возродилась в новом варианте — в виде территориального владычества императора Карла V. Гвиччардини писал: «Величие Карла было столь огромно и лежало на таких могучих опорах, что, с учетом его императорского титула, были все основания ожидать, что он всю Италию и большую часть христианского мира превратит в единую монархию». От отца Карла в империю перешло герцогство Бургундское (1506) — никогда не являвшееся самостоятельным государством, ибо герцог теоретически признавал суверенитет короля Франции. Мать Карла, представительница кастильского королевского дома, была душевнобольной (недуг впоследствии передался внуку Карла, Дону Карл осу), и это обстоятельство сделало невозможным ее собственное восшествие на испанский престол после смерти Изабеллы в 1504 г. От имени Карла в качестве регента правил Фердинанд Арагонский. После смерти Фердинанда в 1516 г. Карл стал именоваться Карлом I Кастильским и Арагонским (со всеми американскими и итальянскими владениями). К испанскому наследству добавились земли дома Габсбургов, принадлежавшие деду Карла императору Максимилиану, скончавшемуся в 1519 г. После смерти Максимилиана перед Карлом новым блеском засверкал императорский титул, и выборы императора своей важностью отодвинули на второй план обнародованные за год до этого запальчивые тезисы виттенбергского монаха". Дело было улажено с * Конциляризм — принцип верховенства церковного собора над папой (в противоположность папизму), выражаемый формулой concilium supra papam (собор выше папы). Утвердился в XIV в. (Прим. пер.) ** В 1518 г. Мартин Лютер опубликовал в Витгенберге свои «Девяносто пять тезисов», положившие начало Реформации. (Прим. пер.)

98 помощью взятки курфюрстам Священной Римской империи, предоставленной банком Фуггеров (см. выше, с. 44). Многочисленные титулы Карла отражают многообразие его наследства, а также то обстоятельство, что он, пусть и формально, правил совместно с матерью: «Карл, милостью Господа Августейший Император, король Германии; и дона Хуана, его мать, и оный же Карл, той же милостью короли Кастилии, Леона, Арагона и обеих Сицилии, Иерусалима, Наварры, Гранады, Толедо, Валенсии, Галисии, Майорки, Севильи, Сардинии, Кордовы, Корсики, Мурсии, Хаэна, Альгарва, Альгесираса, Гибралтара, Канарских островов, Вест-Индских островов, островов и материков Океанского моря; графы Барселонские; лорды Бискайские и Мо-линские; герцоги Афинские и Неопатрийские; графы Русильонские и Серданьские; маркизы Ористанские и Гозонские; эрцгерцоги Австрйские; герцоги Бургундские; графы Фландрии; Тироля и т. fl.»[sic!]4 Это кажущееся хаотичным и бессистемным нагромождение разнообразных политических форм в составе монархии как будто давало возможность ее неограниченного расширения. Потенциал имперского федерализма основывался на его неабсолютистском характере — единоличный правитель в разных землях империи носил разные титулы, — но открывал реальную перспективу скорого улаживания противоречий между империей и папством. Духовный наставник императора Адриан Утрехтский в 1522 г. принял папскую тиару под титулом Адриана VI, а имперский канцлер Меркурио Гаттинара (находившийся у власти с 1518 по 1530 гг.) возродил идею «мировой монархии» Данте и пытался реализовать ее применительно к владениям своего господина. В 1520-х гг. победа императора над Франциском I в Италии как будто бы открыла возможность включения Франции в состав империи. В конечном итоге амбиции императора оказались скромнее, и Карлу на самом деле не удалось передать свои владения наследникам как единое целое. Когда в 1555 г. он оставил престол, императорский титул — земли Габсбургов отошли к его брату Фердинанду, а Испания с Северной и Южной Америкой, Италия и Нидерланды достались сыну Карла Филиппу П. Концепция «всемирной монархии» (monarquia universale) во главе с единым правителем так и не была осуществлена. Однако многие теоретики продолжали поддерживать жизнь в этой идее Данте и Гаттина-

99

ры — среди них Постел, Патрици, Бруно, Кампанелла5. Кроме того, и монархия, и Священная Римская империя находились в руках одной и той же династии Габсбургов, и могущество Испании Филиппа II на западе означало угрозу завоевания фактически всей Европы во имя вселенской католической церкви. В Италии земли Филиппа включали две области, Ломбардию и королевство Неаполитанское — они были в прямом подчинении Испании, — остальные же постоянно испытывали угрозу с ее стороны. Швейцарская конфедерация могла оказаться перед лицом вторжения испанских войск, двигавшихся на север из Италии в Нидерланды; во Франции агрессия испанцев под знаменами католической церкви, как из Испании, так и из Нидерландов, могла быть спровоцирована гражданской войной; и конечно, не забудем, что Филипп II, непродолжительное время (1554—1558) занимавший английский престол в качестве супруга Марии Тюдор, вполне мог на каком-то этапе выступить против королевы еретиков Елизаветы I6. В определенном смысле вероятность такого развития событий сохранялась вплоть до окончания Тридцатилетней войны. Испанская монархия, с ее территориальным могуществом и готовностью к вмешательству в дела других государств во имя веры, демонстрировала одновременно впечатляющую мощь и признаки слабости и «упадка»; и развитие более эффективно управляемых территориальных образований в качестве нормальной формы государственности ни в коей мере нельзя считать неизбежным. Испанская корона прекрасно управляла своими отдаленными территориями, зато восстание в относительно близкой провинции, Нидерландах, значительно потрясло основы государства, продемонстрировав наличие оппозиционных сил на локальном уровне. Условимся, что для целей нашего исследования термин локальное будет служить кратким обозначением тех социальных и политических сил, которые действовали в замкнутых сельских обществах, с разбросанными тут и там городами с независимым самосознанием. Локальные обычаи и власть феодалов перевешивали государственный суверенитет. Общественные дела по-прежнему находились в частных руках, и если политическая активность и выходила за рамки локальных границ, то не столько из-за общегосударственных забот центральной власти, сколько в силу универсальных и превосходящих рамки локального вопросов истинности веры. Политическая жизнь XVI в. характеризовалась очень большой инерцией локального сопротивления и множеством оснований для противоречий и конфликтов с точки зрения главных инструментов протеста, како100

выми выступали органы сословного представительства, а в случае их неэффективности — и восстания. Парламенты разных регионов Европы в XVI в. существовали в необычайно разнообразных формах. По существу это были собрания знатных людей — нобилей, духовенства, бюргеров, иногда даже свободных крестьян, — которые совещались с монархом либо между собой, в частности, по фискальным вопросам. Таким образом, эти институты демонстрируют важность локальной специфики для определения приоритетных направлений деятельности центральной власти. Не следует, однако, увлекаться обобщениями, кроме того, необходимо соблюдать строгость в терминологии, ибо ассамблеи знати не всегда являлись представительными органами и играли разную роль на разных «театрах» государственного строительства. Например, венгерский и польский сеймы обладали реальным суверенитетом, как и Большой совет в Венеции. Подобные собрания знати представляли собой пример коллективного абсолютизма. В то же время в Венецианской Республике свою меру автономии в органах управления имели провинции — например, в виде парламента Фриули, городских советов Падуи, Вероны, Виченцы, Тревизо, Бергамо и Брешии. В этом смысле они напоминали Францию, где Генеральные Штаты сосуществовали с провинциальными ассамблеями. Во Франции, однако, судьба центральных и местных представительных органов сложилась поразному. Генеральные Штаты, созванные в 1484 г., собрались в следующий раз только в 1560 г. Собрания Генеральных Штатов в период Религиозных войн скорее отражали хаос в центральном управлении, нежели врожденную жизнеспособность самого этого представительного института. С другой стороны, провинциальные Штаты с течением времени укрепили свою политическую роль, и, например, в Лангедоке, Бургундии, Бретани они созывались регулярно независимо от судьбы Генеральных Штатов. В Англии эпохи Тюдоров парламент стал органом прямого представительства провинций в центре, без низовых

структур в виде местных ассамблей. В Нидерландах наблюдалось огромное разнообразие в принципах формирования представительных органов провинциального уровня — соотношение властных полномочий между городами и знатью было совершенно различным в Эно, Брабанте или Фландрии, — однако все 17 провинций (даже эта цифра менялась) были поочередно представлены в Генеральных штатах. Во всех других областях Испанской монархии отдаленность от центральной власти давала местным ассамблеям полуавтономию: так, в Неаполе и на Сицилии парламенты исполняли 101 функцию вице-короля. Почти все такие ассамблеи традиционно играли важную роль в налогообложении и распределении расходной части бюджета. Однако в XVI в. налогообложение приобрело первостепенную значимость в силу взвинчивания военных расходов, а с учетом того, что войны зачастую велись во имя веры, органы сословного представительства стали играть ключевую роль в утверждении Реформации — даже если это выражалось лишь в официальном утверждении высказанной князем воли. Так произошло в Швеции, где риксдаг стал важнейшим инструментом утверждения лютеранства (как Вестеросский риксдаг 1527 г.), и в землях Габсбургов, где новая вера означала существенный выигрыш для дворян в ущерб князьям-епископам. Господство Тюдоров в церковной иерархии своей долговечностью было обязано законодательному утверждению суверенитета «короля в парламенте»*. В Нидерландах Генеральные Штаты своей властью заблокировали нововведения Филиппа II в налоговой и религиозной сферах, и в противоположность Английскому парламенту, вместо того чтобы подчиниться короне, ассамблея официально отменила монархию в 1581 г.7 Таким образом, органы сословного представительства позволили провинциям усилить свое влияние на центральную власть, что выражалось в подаче петиций монарху или принятии статутов. Однако представительная власть в демократическом смысле оставалась несбыточной мечтой, а локальные проявления недовольства — как в случае Нидерландов — порой принимали форму вооруженного восстания. Основой идеологической мощи и политической организации Нидерландского восстания стали религиозные убеждения. В других областях испанской монархии самой угрозы местной автономии было достаточно, чтобы послужить искрой к мятежу. Восстания не столько отвлекали от более важных проблем (например, турецкой угрозы или ереси), сколько являлись составной частью целого комплекса социальных и политических сил, представлявших угрозу могуществу государства со стороны местных образований. Во Фландрии мятеж вспыхнул задолго до Нидерландских восстаний — это было крупное Гент-ское восстание гильдий 1539'г.; а на Средиземноморье могущество Испании пошатнулось из-за восстания ремесленников Валенсии во главе с обществом «Хермания» (germania — «братство») (1519) и городских коммун — комунерос (comuneros) в * Принцип «король в парламенте» (англ. King in Parliament) означал, что законодательную деятельность осуществляет парламент, но под пристальным надзором короля. (Прим. пер.)

102

Кастилии (1521). В 1568 г. в восстании морисков на юге Испании (Алыгухаррасский мятеж) словно выковывалось звено цепи войны с неверными — эта цепь объединила турок, 'иберийских мавров и мятежников севера. Арагон восстал в начале 1590-х гг. Более компактные государства оказывались столь же уязвимыми, как и пестрая по составу испанская монархия. «Образы мятежа и раскола», преследовавшие короля Лира, представляли не менее явственную угрозу и в Англии, где даже не было регулярной армии, способной взять на себя роль гаранта нововведений центральных властей. В Благодатном паломничестве (1536) оказались смешаны опасные ингредиенты — протест против налогового бремени и недовольство на религиозной почве. В 1549 г. мятеж в западной части страны и восстание Кета сотрясли само здание государства*; в 1553—1554 гг. произошло восстание под предводительством сэра Томаса Уайатта**, а в 1569 г. северные графства поднялись именем Католической Церкви***. После выступления Лютера распространение нового вероисповедания в локальном масштабе приводило к крестьянским волнениям, а поддержка церковной реформы рядом немецких князей стала причиной их войны с императором Священной Римской империи. Если в Германии после 1555 г. ситуация стабилизировалась, то во Франции она ухудшалась, и во второй половине столетия противостояние кальвинистов, католиков и центральной власти

привело к перерастанию недовольства в гражданскую войну8. То не были предсмертные муки «перезрелого» феодализма: восстания в регионах обостряли кризисные явления в высших сферах власти. В самом деле, в Германии и Франции региональная власть и дело веры сплелись воедино и оказали существенное воздействие на развитие политической мысли Нового времени. Шмалъкалъденский союз, гугенотская пропаганда и Католическая лига во Франции — вот впечатляющие примеры борьбы за право противостоять тирании государя, нарушавшие * Восстание Кета — вооруженное выступление английских крестьян в графстве Норфолк против повышения ренты и огораживания общинных земель под руководством мелкого дворянина Роберта Кета. Восстание было разгромлено, многие участники и сам Кет казнены. Одновременно (лето 1549 г.) происходило восстание в юго-западных графствах Девоншир и Корнуолл. (Прим. пер.) ** Мятеж Уайатта — восстание в Англии против предполагаемого брака Марии I с Филиппом II Испанским во главе с кентским феодалом Томасом Уайатгом (Уайетом). Окончилось поражением, Уайатт сдался в плен и был казнен. (Прим. пер.) *** См. прим. к Гл. 1. 103

целостность традиционной политической иерархии и пробивавшие себе дорогу через старые узы покорности монарху. Такая осторожность формулировок является в высшей степени необходимой для постижения всей сложности и значительности развития государства в XVI в. Пожалуй, главная проблема заключается в одновременном соблюдении двух хронологических масштабов — частного и общего. Можно сказать, что эволюция государственности в XVI в. была отмечена кризисом, ибо вся история столетия показывает, что процесс политического развития Европы мог легко пойти не в направлении национального государства, а в каком угодно другом, и этот кризис имеет смысл проанализировать ниже в контексте Религиозных войн (см. ниже, Гл. 12). В долгосрочной перспективе XVI век стал свидетелем значительного прогресса как в теории государства, так и в практическом воплощении его власти, и этот прогресс определит предмет дальнейшего рассмотрения в данной главе.

Теория государства К XVII в. понятие государства и его основные характеристики уже были расхожими понятиями — выражаясь словами одного наблюдателя, валютой цирюльников и ремесленников9. К тому времени язык политики претерпел изменения, и хотя сохранялись колоссальные препятствия на пути развития узнаваемых, с сегодняшней точки зрения, гражданских суверенных образований, наблюдался огромный прогресс в политической теории, что мы уже попытались показать выше. Вклад многих тогдашних авторов в изменение контекста, в котором они творили, уже подвергался авторитетному анализу10. Особняком от них стоит одно прославленное и одновременно бесславное имя: Никколо Макиавелли (1469— 1527). Каковы были те идеи, которые сделали его самым значительным теоретиком политики на отрезке времени между Платоном и Марксом? Что особенного было в этом коротком сочинении, быть может, даже не предназначавшемся для публикации, а написанном в 1513 г. в изгнании, в захолустной Тоскане, где автор переживал капризы сильных мира сего, — скорее всего, в попытке вернуть себе благосклонность режима Медичи? Нам, людям XX в., ответ, очевидно, следует искать в современной форме выражения мысли. Поколению, привычному к цинизму диктаторов и президентов, превосходный современный перевод макиавеллиева «Государя» кажется естественным и бесспорным. И если мы не 104

всегда склонны открыто поддерживать идеи Макиавелли, то уж точно не шокируют: «...однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх. Ибо о людях в целом можно сказать, что они неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману, что их отпугивает опасность и влечет нажива: пока ты делаешь им добро, они твои всей душой, обещают ничего для тебя не щадить: ни крови, ни жизни, ни детей, ни имущества, но когда у тебя явится в них нужда, они тотчас от тебя отвернутся»11. [Цит. по изд.: Макиавелли, Никколо. Соч. СПб.: Кристалл, 1998. С. 92— 93.] Эти слова так легко ложатся на современную почву, что трудно представить, насколько они могли произвести ошеломительный эффект в XVI в. Быть может, невероятность морального вызова Макиавелли станет нам понятнее, если мы возьмем перевод 1640 г. — первый

английский вариант, увидевший свет в печатном виде, хотя рукописные копии ходили и до него. Вот тот же отрывок: «но поскольку они не могут существовать одновременно, намного безопаснее внушать страх, чем любовь; ибо одно из двух непременно не сбудется; ибо касательно людей мы видим общее правило, что они 'неблагодарны, непостоянны, лицемерны, они избегают опасностей и жадны до наживы; и пока ты делаешь им добро, они твои; их кровь, их состояние, жизнь и дети — все к твоим услугам, пока, как сказано выше, опасность далека; но стоит ей приблизиться, и они отворачиваются от тебя»12. И даже это больше походит на характеристику отпетого негодяя якобинской эпохи, чем на размышления великого политолога. Макиавелли не был первооткрывателем в восприятии человеческой натуры как аморальной, но мысль о неисправимости человека (в связи с этой его аморальностью) и, следовательно, обоснованности безнравственного обращения с ним самим знаменовала собой из ряда вон выходящий, невообразимый для своего времени переворот в сознании. Это было отрицание схоластической христианской философии и одновременно отрицание гуманистических 105

идеалов Возрождения. Поставить земную славу выше посмертной означало пойти вразрез со схоластической теорией (нашедшей отражение у таких авторов, как Фома Аквин-ский), которая предполагала, что христианскому правителю надлежит выказывать небрежение ко всему земному. В каком-то смысле рассуждения Макиавелли можно сравнить с возрожденческой идеей славы. С другой стороны, гуманисты Возрождения, основывая свои идеи на трудах римских авторов, представляли славу как обретаемую через добродетель, возвышающую человека над всем сущим. Для Макиавелли слава добывается добродетелями иного рода — грубой силой и животным инстинктом (неким сочетанием льва и лисицы), поиском благосклонности капризной и безжалостной судьбы. Поражает ясность приводимых им примеров. Те из них, что взяты из Библии (Давид — как наставник в правильном выборе оружия) потрясают всех, кто считает, что политики должны руководствоваться христианской моралью, а из классиков (римляне как солдаты, а не риторы) — демонстрируют глубокое знание автором истории и корни его наставлений. Но больше всего впечатляет, как Макиавелли подкрепляет свои мысли примерами из окружающей жизни, стремясь показать, что он скорее наблюдатель, чем первооткрыватель. Сила Макиавелли в том, что он пишет о реальной политике, а не об идеальных государствах, о том, что делается, а не что надо делать. Сама эволюция политической жизни XVI в. делает понятной, что несовпадение между описательной и нормативной частью у Макиавелли свидетельствуют о его намеренном разделении религии и политики. В этом отношении он столь же ясен, сколь и безжалостен: Савонарола был лишен политического благоразумия, а папство было далеко от религии. Значение этих взглядов для обретения светской частью общества свободы через политическую власть было огромным и даже невероятным, и их следует рассмотреть более детально в контексте наступления на институциональную Церковь, отождествляемого с Реформацией (см. ниже, Гл. 5). Пока остановимся лишь на некоторых деталях. Как мы видели, новые государства национального типа встречали в своем развитии два главных препятствия, определить которые можно как универсальное и локальное. В двух ключевых главах «Государя» именно эти явления становятся мишенью Макиавелли. В свою типологию государств он включает клерикальные государства — и это хитроумный ход, пожалуй, подтверждающий идею Марло о том, что для Макиавелли религия была «не 106

более чем детская игрушка». Клерикальные государства, согласно Макиавелли, «опираются на освященные религией устои, столь мощные, что они поддерживают государей у власти, независимо от того, как те живут и поступают. Только там государи имеют власть, но ее не отстаивают, имеют подданных, но ими не управляют; и однако же, на власть их никто не покушается, а подданные их не тяготятся своим положением и не хотят, да и не могут от них отпасть. Так что лишь эти государи неизменно пребывают в благополучии и счастье» [с. 76]. По-видимому, он считает их исключением: «Но так как государства эти направляемы причинами высшего порядка, до которых ум

человеческий не досягает, то говорить о них я не буду; лишь самонадеянный и дерзкий человек мог бы взяться рассуждать о том, что возвеличено и хранимо Богом» [с. 76—77]. Многозначительная ирония улавливается в том «однако», которым продолжается приведенный отрывок. «Однако меня могут спросить, каким образом Церковь достигла такого могущества, что ее боится король Франции, что ей удалось изгнать его из Италии и разгромить венецианцев, тогда как раньше [до эпохи папы Александра VI] с ее светской властью не считались даже мелкие владетели и бароны, не говоря уж о крупных государствах Италии. Если меня спросят об этом, то, хотя все эти события хорошо известны, я сочту нелишним напомнить, как было дело» [с. 77]. Таким образом, папству отводится свое место в интригах, в грязном деле секулярной политики13. Если Александр VI — духовный лидер христианского мира — открыто характеризуется как «величайший лжец и обманщик» в мирской политике, то от кого ожидать соблюдения каких бы то ни было нравственных принципов? Кроме того, раз целью является создание единого, упорядоченного государства, то локальные структуры власти надлежит предать уничтожению, причем безжалостному. Это именно та работа, которую, согласно Макиавелли, выполнил сын папы римского Чезаре Борд107 жа в ходе усмирения Романьи, которому посвящена VII глава: «Эта часть действий герцога достойна внимания и подражания, почему я желал бы остановиться на ней особо. До завоевания Романья находилась под властью ничтожных правителей, которые не столько пеклись о своих подданных, сколько обирали их и направляли не к согласию, а к раздорам, так что весь край изнемогал от грабежей, усобиц и беззаконий. Завоевав Романью, герцог решил отдать ее в надежные руки, дабы умиротворить и подчинить верховной власти...» [с. 65]. Своим инструментом он избрал Рамиро де Орко, «человека нрава резкого и крутого», ослепленного собственным успехом: «...герцог [Чезаре] рассудил, что чрезмерное сосредоточение власти больше не нужно, ибо может озлобить подданных, и учредил, под председательством почтенного лица, гражданский суд, в котором каждый город был представлен защитником. Но зная, что минувшие строгости все-таки настроили против него народ, он решил обелить себя и расположить к себе подданных, показав им, что если и были жестокости, то в них повинен не он, а его суровый наместник. И вот однажды утром на площади в Чезене по его приказу положили разрубленное пополам тело мессера Рамиро де Орко рядом с колодой и окровавленным мечом. Свирепость этого зрелища одновременно удовлетворила и потрясла народ»14 [с. 65-66]. Во многих отношениях идеи Макиавелли предстают еще более шокирующими в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия». Избранный автором жанр, пожалуй, несколько убаюкивает аудиторию: в конце концов, «Рассуждения» — это типичный образец гуманистической учености в том плане, что представляют собой детальный комментарий к классическому тексту (первым десяти книгам «Римской истории» Тита Ливия). Кроме того, разговор об империализме мог вестись в диапазоне морального нейтралитета в том смысле, что христианство, бесспорно, не имело отношения к язычникам-римлянам. Тем не менее идея государства как чего-то большего нежели просто власти единого суверена, с войной в 108

качестве его главного занятия, сочеталась с поразительным цинизмом с точки зрения использования римлянами религии. В своих рассуждениях на эту тему Макиавелли отходит от специфической области римской истории: «Поэтому главам республики или царства надобно сохранять основы поддерживающей их религии. Поступая так, им будет легко сохранить государство свое религиозным, а следовательно, — добрым и единым. Им надлежит поощрять и умножать все, что возникает на благо религии, даже если сами они считают явления эти обманом и ложью»15 [с. 151]. То не были заповеди христианского правителя: слишком очевидна их безнравственность. Ни один человек не признался бы в том, что следует принципам Макиавелли, и даже не из страха позора, а потому, что такое саморазоблачение не вяжется с политическим расчетом. На самом деле некоторые комментаторы, такие, как Стивен Гардинер, полагали, что это коварство и

составляло главную угрозу книги, и такая оценка приняла форму навязчивой идеи. Трудно усмотреть прямую аналогию, но против видных политических деятелей посыпались всевозможные обвинения. Такие фигуры, как Томас Кромвель или Екатерина Медичи, олицетворяли коварство в искусстве государственного правления и, следовательно, именовались «учениками Макиавелли». С точки зрения прямого влияния Макиавелли обличения подобного рода были несостоятельны. Однако если не пытаться отыскать своего Макиавелли в каждом политическом эпизоде XVI в., можем ли мы удивляться тому, что английские правители эпохи Тюдоров видели в праведном Генрихе VI классический образчик неприемлемости христианских принципов для дела правления? Разве набожность помогла ему усмирить жадных до власти провинциальных лордов? Разве в результате ему удалось уберечь страну от гражданской войны? Рассуждая о роли религии в Русском государстве, уже упоминавшийся (Гл. 1) Джайлс Флетчер заметил, что царь понимал, что «суеверие и неправедная религия наилучшим образом соответствуют тираническому государству и служат особым инструментом его возвышения и поддержания». Высказыванию придают особую окраску эпитеты «неправедный» и «тиранический», но если оставить их в стороне, то тезис оказывается абсолютно в ма-киавеллиевом духе. Макиавелли в «Рассуждениях», как и в «Государе», указывал, что люди «часто оказываются больше 109 под влиянием внешних проявлений, чем действительности»: неслучайно в политическом лексиконе Испании часто употреблялся термин «несхожий». И все же Макиавелли был обречен на развенчание, во всяком случае — публичное. Другие мыслители отказывались видеть мир таким, каким он его рисовал. Эразм Роттердамский придерживался концепции христианского государя, мысль Томаса Мора устремилась к идеальному обществу (которое Макиавелли исключал); для других несбыточные мечты тоже оказались привлекательнее невероятной реальности16. Точность восприятия Макиавелли нашла как никогда более наглядное подтверждение в последующие десятилетия, когда политика и религия решительно разошлись. Однако, как ни парадоксально, в век религиозного противостояния государство избавлялось от религиозных мотивов, и концепция суверенитета принимала все более светский характер. В самом деле, в некотором смысле религиозная война ускорила осознание необходимости признания притязаний светской власти в интересах стабильности. Именно во Франции, раздираемой войнами гугенотов с католиками, Жан Воден (1529—1596) сформулировал доводы, которые легли в основу «Шести книг о государстве», вышедших в 1576 г.* Воден стремился заручиться религиозным обоснованием власти, столкнувшейся с сопротивлением под знаменем веры. В этом отношении книга служит ответом Макиавелли и идеологам сопротивления — о них поговорим в свое время (ниже, см. Гл. 12). В первой из своих шести книг Воден развенчивает принцип феодальной верности как противоречащий княжеской власти, проводя четкое различие между верностью вассала и подданного: «Ибо вассал... если он не является подданным, обязан только службой и оммажем, выраженным в пожаловании, от которого он не может себя освободить иначе как окольным путем, отказавшись от своего фьефа: но естественный подданный, держащий фьеф, будь то хутор или лен как таковой, либо вовсе не имеющий в держании того, что он мог бы назвать своим собственным, тем не менее не может никоим образом, без согласия на то своего князя, освободить себя от личных обязательств, коими он к нему привязан...» * В русском переводе труд издан под названием «О государстве». (Прим. пер.)

no Далее он обрушивается на средневековое папство за то, что оно торгует светскими должностями. Папы, «обративши духовную власть в мирскую, мало-помалу все увеличивали свою власть... так что Епископ Римский стал претендовать на суверенитет над всеми христианскими государями, и не только в духовных, но и в светских делах». Власть феодалов и главенство пап: опять те же враги — локальное и универсальное. Однако, если Макиавелли обращает против обоих этих явлений свое оружие новой политической безнравственности, то Воден противопоставляет их друг другу, применяя к светскому государству внешние атрибуты универсальной власти как средство уничтожения локальной

обособленности и утверждая, что ни одному суверенному правителю не должно иметь феодальных взаимоотношений с папой или императором. Примечательно, что Воден вообще отметает всякий разговор о религии: «Здесь я говорю не только о светском суверенитете... в конечном счете будет понятно, кого я называю абсолютными суверенными государями». Тем не менее боденов-ские светские правители наделены такой властью, которая могла бы составить гордость и самого Бонифация VIII: «Видя, что на земле нет ничего выше и ближе к Господу, чем величие королей и суверенных князей, ибо они в некотором смысле созданы быть его наместниками во имя благополучия других людей, следует усердно поразмыслить об их величии и могуществе, а также о том, из какого они теста;, тем самым мы можем в полной покорности уважать и почитать их величие, и не думать и не говорть о них иначе, как о наместниках всемогущего и бессмертного Господа: ибо тот, кто плохо говорит о своем государе, которому посвящает все свои обязанности, причиняет вред и величию самого Господа, чей образ тот воплощает на земле». Таким образом светский суверенитет завоевывал себе место в политической мысли вместе с папской традицией как божественным правом. Римское право, эта универсальная схема, стало средством утверждения равенства всех подданных под эгидой суверена, и тем самым локальные узы личной зависимости оказались снивелированы: 111 «Посему пусть это будет первый и главный знак суверенного князя — власть наделять общими законами всех своих подданных и каждого в отдельности... не согласовывая с более великим, равным или нижестоящим по отношению к себе»17. Становление государственности как абстрактной идеи, а не образования, отождествляемого с конкретным правителем; акцент на мирскую власть — эти идеи, сформулированные Боде-ном вслед за Макиавелли, но без его морального вызова, заложили «основы современной политической мысли». Во Франции XVI в. значение этих идей было еще едва заметно, и лишь немногие государства, прежде всего Англия и Италия, отделили волю закона от воли правителя. В реальной жизни государственная власть, как правило, находила менее надежное и более примитивное выражение. Самоутверждение и борьба государства: сила, фаворитизм, вера В законодательстве европейских государств XVI в. редко можно встретить нормы, утверждающие суверенитет светской власти, независимый от папства и региональных властных структур. Любопытно, что главным примером «исполнения» имперской «темы» в контексте национального территориального государства служит Англия, причем благодаря Томасу Кромвелю. Да, да, именно Кромвелю, мечтательному прагматику. Не вдаваясь в дебри полемики о правлении Тюдоров, важно переосмыслить значение «Акта о Супрематии» и «Акта о запрете обращений» как впечатляющих примеров практической реализации суверенной власти «короля в парламенте» в независимом государстве (см. ниже, Гл. 12). Учитывая отсутствие поддержки со стороны регулярной армии, этот указ можно считать из ряда вон выходящим деянием, на четыре десятилетия опередившим Бодена и фактически намного предвосхитившим и его теорию о природе государства, и ее практическое воплощение18. Тем не менее особый случай Англии эпохи Тюдоров вовсе не означает, что все другие государства в определенном смысле были изначально более инертны и менее адаптивны. Карьера Кромвеля показывает роль личности в определении политического устройства. В других странах иными оказывались численность госаппарата, соотношение полномочий между различными институтами власти, сила сословий, 112

прихоти правителей и сроки их смерти. Можно сказать, что могущество государства в смысле сочетания военной мощи, придворного патронажа и контроля над религией стало выкристаллизовываться к середине XVII в. В XVI в. эти составляющие — сила, фаворитизм и вера — являлись сферами, в которых государство сначала утверждало себя, а затем вело свою борьбу: приверженность государств войне порождала финансовую панику и инфляцию в сложных, неэффективных и непрочных .иерархических структурах, основанных на патронаже, а вмешательство церкви подчас создавало угрозу гражданской войны. Растущая военная мощь в деятельности государства, экспансия двора, а также притязания на власть, прежде закрепленной за Церковью, зачастую были не столько проявлением силы, сколько причиной

слабости. XVI век можно рассматривать как составную часть процесса, в ходе которого государство утвердило за собой верховную власть принуждения — то, что социологи назвали «монополией на узаконенное насилие». Безусловно, этот век стал свидетелем существенных перемен в характере военных действий. В XV в. войны международного масштаба мало отличались от междоусобных войн феодалов. В Столетней войны сражались крупные контингента наемников; участие или отстраненность герцога Бургундского — этого крупнейшего ленника, ниспровергателя королей — могло заставить трепетать суверенных правителей, а итоговое поражение Англии привело к раздроблению королевства и противостоянию израненных дружин в войне Алой и Белой розы. Универсальный характер насилия требует более детального рассмотрения (см. ниже, Гл. 9). В XVI в. локальные элементы властной вертикали еще не утратили своего значения, и государству еще предстояло мобилизовать армию на решение внутриполитических задач, что и произошло в XVII в. И все же военные кампании, усугублявшие амбиции правителей на международной арене, кардинально менялись с точки зрения их размаха, продолжительности и цены. С точки зрения власти государства важно уяснить, что в характере фортификационных сооружений, роли артиллерии и численности (резко возросшей) пешего войска происходили серьезные перемены. Как ни странно, более прочные оборонительные сооружения были придуманы итальянцами, однако их государства, находившиеся в состоянии бесконечных междоусобных войн, фактически пришли в упадок под натиском Франции и Священной Римской империи. Войны кондотьеров в XV в. оказались малозначащими эпизодами в сравнении с агрессией, за113 хлестнувшей полуостров в 1494 г., хотя итальянские государства к этому времени уже вкладывали средства в сооружение невысоких и толстых стен, способных выдержать артиллерийский обстрел и отразить фронтальную атаку. Однако в силу небольших размеров этих государств, широкомасштабные Итальянские войны захлестнули и смыли и их сложные сооружения, и самих наемников волной непрекращающегося разрушения. В разразившемся конфликте кардинально изменилось соотношение кавалерии и пехоты. В 1494 г. 18-тысячная армия Карла VIII состояла из 9 тысяч пехотинцев и 9 тысяч конников. Армия Франциска I в 1525 г. была намного мощнее и насчитывала уже 30 тысяч воинов, из которых пешими были 24 тысячи — то есть соотношение между пехотой и конницей стало совершенно иным. К этому периоду Франция и империя могли содержать по 30 тысяч солдат, к середине века — уже по 50 тысяч, а к 90-м гг. испанцы только на нидерландском театре военных действий держали свыше 80 тысяч. Для многочисленных армий, задействованных в более продолжительных войнах, требовались иные масштабы и обеспечения и снабжения: удельный вес войны в деятельности государства и ее экспансия оказывали невиданное финансовое давление на экономику. В 1480 г. испанцы смогли выкатить на поле боя 16 пушек — и снесли высокие башни укреплений Гранады. Применение орудий ширилось: к 1482 г. испанские монархи имели в своем распоряжении уже 66 пушек, к 1495 г. — 77, а в период Итальянских войн огневая мощь орудий составляла 162 единицы. Пехота же численностью до 30 тысяч была обычным делом. В день солдату требовалось около полутора фунтов хлеба, 6 пиитов пива и фунт мяса, рыбы или сыра19. Любой князь признавал войну необходимой, но не знал, где взять на нее денег. Именно необходимость в короткие сроки изыскивать огромные суммы денег вдруг сделали государство тяжкой ношей для общества в целом. Подготовка к войне и ее ведение отвлекали все более существенную часть человеческих и материальных ресурсов. Рост военных расходов опережал общую экспансию европейской экономики. Ответом на эти потребности стало не планомерное развитие аппарата управления, а проявление зачастую отчаянной недальновидности. Обозреватель-иезуит Джованни Ботеро в 1589 г. так сказал о войне: «чтобы ее оплачивать, вы расходуете ваш регулярный доход, следовательно, необходимо изыскивать дополнительные источники, которые становятся регулярными, и таким образом одно зло излечивается другим, еще боль114

шим, государства впадают из одного расстройства в другое и в конце концов рушатся и

исчезают». Сиенская Республика пала, не выдержав расходов на содержание форта; несколько спорный «упадок Венеции» следует рассматривать в контексте расходов на поддержание громадной сухопутной армии и резервного флота в 100 галер. Хотя Англия не располагала регулярной армией, для подкрепления центральной власти, она, тем не менее — что весьма любопытно — дает один из наиболее полно документированных примеров роста расходов (на хорошо знакомые статьи в виде пушек, кораблей, крепостей и наемников) в сочетании с беспечностью. В 40-х гг. XVI в. чрезвычайные расходы почти вдвое превышали регулярные поступления в казну. Между Шотландской войной 1541 г. и смертью Генриха VIII в 1547 г. на военные нужды было истрачено порядка 2 миллионов фунтов стерлингов. Примерно десятая часть этих расходов требовалась для модернизации фортификационных сооружений. Но в 1545 г., перед угрозой французского нападения, Генрих собрал 100-тысячную армию и вывел в Ламанш 90 кораблей, но крупного столкновения не произошло из-за вспышки заболеваний в обоих войсках. Последующая Булонская кампания поглотила около 600 тысяч фунтов, а еще 425 тысяч ушли на укрепление города и содержание гарнизона в течение двух лет. Необходимость вербовки наемников диктовалась не только тем, что они сражались лучше ополченцев, но и желанием «перехватить» их у противника. Эти расходы частично покрывались возрастающими субсидиями, выделяемыми короне парламентом — за период 1542—1546 гг. их сумма составила около 430 тысяч фунтов. Еще 220 тысяч были собраны в качестве принудительных займов в 1542—1545 гг. Но это была капля в море, и Генрих начал распродавать земли короны — в 1539—1558 гг. казна получила около 1,2 миллиона фунтов от безвозвратного отчуждения территорий и монастырских земель (секуляризация половины из них была проведена еще до кончины Генриха). Еще более безответственной была практика перечеканки монеты, когда из оборота изымались традиционно высококачественные английские деньги с обменом на монеты с меньшим содержанием серебра, но более высокого номинала. Эта дикая и грубая тактика в 1542—1547 гг. пополнила казну примерно 450 тысячами фунтов, но об ее экономических последствиях, особенно с точки зрения инфляции, можно только догадываться. В период между 1538 и 1552 гг. английская корона потратила на войны с Францией и Шотландией около 3,5 миллионов фунтов, на полмиллиона 115 фунтов перерасходовав более или менее стабильную доходную часть, составлявшую 200 тысяч фунтов в год. Образовавшийся долг был погашен лишь в 1578 г. Не приходится удивляться, почему Елизавета I в конце столетия испытывала такие трудности в выжимании из парламента дополнительных субсидий на военные нужды20. Так обстояло дело на компактном суверенном пространстве Англии. Расползающиеся монархии Испании и Франции увязли в более крупных долгах, бездумно растрачивая свое достояние самыми разнообразными способами. Карл V отлично понимал свои многообразные обязательства — которые, по его собственным словам, и стали причиной его неудач на поприще искоренения ереси в Германии. В 1532 г. он вступил в Германию, «чтобы изыскать способы, как положить конец распространяющейся там ереси», но турки двинулись в наступление, и «тем самым религиозные вопросы отошли в сторону, поскольку времени на их решение не осталось». В испанской монархии финансирование войны осуществлялось при помощи гигантских займов, делавшихся под оптимистичные ожидания налоговых поступлений. Войны Карла разорили его казну. На свою имперскую политику он занял примерно 30 миллионов дукатов — которые с учетом процентов обошлись ему в 37 с лишним миллионов. Отсутствие политической целостности в его владениях усугубляло долговое бремя для того единственного королевства, в котором он пользовался прочной властью, — Кастилии. Карлу V, сражавшемуся против турок и лютеран, пришлось надавить на кортесы Кастилии (арагонские были не так покладисты), чтобы они увеличили экстренные ассигнования (servicios), выделяемые короне. Эти чрезвычайные ассигнования, как впоследствии подметил Ботеро, со временем стали статьей его регулярного дохода, причем значение их все возрастало по мере снижения в относительном выражении всеобщего торгового налога алька-бала (alcabala), который был фиксирован и не возрастал вслед за инфляцией. В любом случае, сбор средств на войну

давался нелегко, причем это отнюдь не означало, что в казне появлялись «живые» деньги для расчета с личным составом. Такие деньги собирались с физических лиц, которые взамен получали освобождение от будущих налогов. Когда в 1556 г. Филипп II занял трон, он обнаружил, что подобным образом налоговые поступления испанской казны оказались заложены на ближайшие 5 лет. В последующий период Филиппу для выплаты жалованья войскам в Нидерландах требовалось в среднем порядка 5,5 миллионов флоринов в год. Часть этих средств собиралась путем выпуска облигаций, называемых хурос (juros),

116 по которым государство в обмен на наличные обязалось выплачивать регулярный доход — обычно 5 процентов годовых. На первый взгляд, рациональным решением проблемы казалось учреждение в 1557 г.в Севилье «Контрактного дома» (Casa de Contratacion), т. е. биржи. На самом же деле эти облигации превратились в акции государственного долга, гарантированного притоком в страну богатств из Нового Света. Но времени для созревания такой системы не было: к 1570-м гг. военные расходы съедали уже около 75 процентов доходов казны Филиппа, и деньги на погашение облигационного займа не резервировались. Напротив, выпускались все новые облигации, с обещаниями более высоких процентов. В 1575 и 1596 гг. государство с обескураживающей наивностью объявляло себя банкротом, а когда в 1598 г. Филипп умер, долг его монархии составлял 85 миллионов дукатов. Великий соперник Карла V, Франциск I был не менее экстравагантен в своей расточительности. В 1536 г. его военные расходы достигли 4,5 миллиона ливров, а на следующий год упали до 1 миллиона. Кампании, начатые в 1542 г., стоили около 16 миллионов, в 1545 г. — на 3 миллиона больше, в 1546 — еще на 2 миллиона больше. При посредничестве Hotel de Ville (т. е. муниципалитета) Парижа (который, по его справедливому разумению, внушал больше доверия по сравнению с самим монархом) он, начиная с 1522 г., продавал государственные облигации аналогичные кастильским хурос, и к 1550 г. эта тактика принесла в казну 7 миллионов ливров. К середине 60-х гг. французская монархия ежегодно выпускала облигаций на 1,7 миллиона ливров. Генрих II эмитировал облигаций в общей сложности на 6,8 миллионов ливров, Карл IX — почти на 26 миллионов. Еще более пагубной — и имевшей намного более серьезные последствия для Франции XVI в. по сравнению с любым другим государством — была построенная на аристократических амбициях практика продажи титулов и должностей всем, кто был готов заплатить. Дворянский титул можно было обрести в обмен на взнос в Казначейство, «в целях субсидирования, удовлетворения и обеспечения великих, дорогостоящих и неотложных дел, кои нам надлежит вершить или направлять», как говорилось в одной директиве 1522 г. В другом документе, 1544 г., их целью объявлялось покрытие «чрезмерных и чрезвычайных расходов, кои мы вынуждены нести для содержания и управления великими силами, накопленными нами на земле и на море... с целью противостоять враждебным намерениям наших недругов». 117

Так, в 1554 г. на продажу было выставлено 80 должностей королевских секретарей по 6 тысяч ливров каждая21. Торговля должностями и титулами подчеркивала роль короны как источника почестей и покровительства, борьба за которые концентрировалась вокруг двора. Какое зрелище являли собой дворы! Закулисные механизмы их политических интриг блестяще воспроизведены Шекспировым Просперо, когда он объясняет Миранде, как фактически уступил Милан брату, отдав в его руки назначение аудиенций. Антонио говорит: Он изучил, когда на просьбы надо Согласьем отвечать, когда — отказом; Кого приблизить, а кого сослать. Он слуг моих себе служить заставил, Переманил к себе моих друзей; Держа в руках колки от струн душевных, Он все сердца на свой настроил лад. Обвился он, как цепкая лиана, И высосал все соки...1 [«Буря», действие I, картина II. Рус. пер. Мих. Донского]*

То была опасная игра по высоким ставкам. Правитель мог продвигать фаворитов, не имевших благородного происхождения (как Уолси, Кромвель или Перес), но слишком явное отстранение от власти наследной аристократии могло вызвать отчуждение и протест. Именно такая тенденция явилась одной из главных причин перелома в структуре власти французской монархии. Профессиональные секретари, как де Лобеспин и Вильрой у Генриха II, были одно

дело, персональные креатуры Генриха III — совсем другое. Король, судя по всему, был не в состоянии контролировать чрезмерное число фаворитов-лшньо-нов (mignons). Через два года наступило неизбежное разочарование: «Много говорят о фаворитах, которых народ ненавидит и презирает, как за их высокомерие, так за женственную и нескромную внешность, но более всего — за те вольности, коими король их щедро наделяет. Все говорят, что это и есть причина упадка королевства... Эти чудесные миньоны носят волосы длинные, завитые и перевитые, а сверху увенчивают их маленькими бархатными шляпками, как уличные женщины. Воротники у них ши* Цит. по изд.: Шекспир В. Собрание избранных произведений. СПб., 1993. Т. X. С. 216-217. 118

рокие и свободные, так что головы напоминают голову Иоанна Крестителя на блюде... Их занятия — азартные игры, богохульство, прыжки и танцы, ссоры, совращения и неотступное следование за королем. Они все делают, дабы ему угодить, забывая о чести и Господе, довольствуясь лишь благосклонностью своего господина». Фактическая зависимость того или иного человека от монаршей благосклонности свидетельствовала о шаткости системы государственного управления. Конечно, четкий ритуал управления имел определенную жесткость конструкции, но по сути дела, двор являлся не более чем расширенным домашним хозяйством королевской семьи, а осуществление властных полномочий, при всех ограничениях формального и симоволиче-ского характера, было на удивление персонифицировано. Например, при дворе эрцгерцога Эрнеста Австрийского в 1593 г. камергеры и высшие мажордомы входили в ту же свиту, что и мясники и чистильщики серебра — общей численностью 480 человек и 486 лошадей. Министры часто являлись фаворитами, зависящими — как Освальд в «Короле Лире» — от «причуд настроения» своих господ. Уолси возвысился и пал как Люцифер, Кромвель впал в немилость, что предопределило его судьбу, опала привела к отстранению Альбы и Фарнезе. При дворе Филиппа II было порядка 1500 назначаемых должностей. Габсбурги по сравнению с Валуа или, позднее, Стюартами были менее склонны к торговле титулами, однако возможностей для коррупции и интриг оставалось несчетное множество, чем воспользовался герцог Альба. Королевские секретари имели обширный собственный аппарат. В качестве мажордома (или королевского управляющего) Альба встретил оппозицию в лице Руи Гомеса, занимавшего должность старшего камергера (camerero mayor). Антонио Перес, чей отец был союзником Альбы, отвернулся от герцога, унаследовал мантию Гомеса и благодаря контролю над финансами подорвал позиции Альбы в Нидерландах, блокировав ему доступ к денежным потокам. Интрига порождала нестабильность, а продажа должностей и титулов препятствовала развитию профессиональной бюрократии, которую уже вполне могли обеспечивать кадрами европейские университеты (см. ниже, Гл. 5). При всем том, при дворе можно выделить те фигуры, которые были подлинными слугами государства — в качестве представителей законодательной власти (например, Томас Мор), секретарей (как в случае Томаса Кромвеля), людей, способных расширить сферу действия бюрократии и закона для более эффективного регу119 лирования взаимоотношений общества и государства и подданных — между собой. Можно сказать, что придворные наблюдатели и специалисты по переговорному процессу составили первый в европейской истории дипломатический корпус. Как мы увидим, художники, такие, как Хольбейн и позднее Рубенс, тоже составляли часть этого кадрового корпуса, и покровительство людям искусства было не менее важным элементом придворной жизни, чем продвижение при дворе других вельмож. В самом деле, сеть придворных патронажных связей — при всей зависимости от случайной прихоти правителя — становится яснее всего, если объяснять ее с позиций культуры. Эти связи привязывали аристократию к монарху, подчеркивали их исключительность и самодостаточность путем «вплетения» рыцарства в ослепительную для простолюдинов «ткань» могущества государя, и если служба государю приносила почести, то оппозиция — бесчестье. Воспевание величия оказалось поразительно эффективным средством расширения тех вполне ограниченных возможностей, которым отказала власть. Если величие государя притягивало взор, то к нему

располагались и сердца. Искусство Возрождения оказалось одним из самых действенных слуг государства. Великолепие государя, со всеми регалиями и со всеми аксессуарами, сложной символикой и хитросплетениями интеллектуальных построений, как инструмент политической власти может показаться нам совершенно чуждым. Быть может, лучше его можно будет понять, если представить в виде сочетания образов и торжеств (то есть творений искусства, и празднеств в придворном театре) — которое стало ближайшим для XVI в. прообразом нынешнего государственного вещания. Для их отображения был создан особый письменный источник — книга празднеств, и всякое вступление правителя в город, восшествие на престол или кончина означали его (или ее) выход на сцену. Как чаще всего бывает в сфере культуры, эталоны были созданы в Италии. Макиавелли заметил, что одним из главных талантов Лоренцо Великолепного как правителя было то, что «он развлекал город празднествами, на которых показывались турниры и представления об античных подвигах и победах». В некоторых случаях театральные подмостки оформлялись кистью Поллайоло и Боттичелли, и первые европейские оперные эксперименты XVI в. в той или иной форме касались достоинств правления клана Медичи. В самом деле, в «Апофеозе Великого Герцога Козимо» кисти Вазари (предвестнике рубенсов-ских изображений Якова VI и Якова I на потолке банкетного 120

здания в Уайтхолле) флорентийское искусство являет собой один из самых впечатляющих примеров апологии богом данного абсолютизма. Однако уже к 1500 г. величие государя начало обретать художественное воплощение и за пределами Флоренции: примером тому — дворцовая утонченность Урбино или двора Гонзага в Мантуе. «Великолепием Гонзага» была пронизана каждая малая деталь повседневной жизни: керамика, хозяйственная утварь, пуговицы — и даже соляной подвал мог быть оформлен профессиональным художником уровня помощника Рафаэля Джилио Романе (1492—1546). Сам Рафаэль (1483—1520) сделал в Риме карьеру придворного, и на каком-то этапе ему даже светила шапка кардинала, а его современник Бенвенуто Челлини (1500—1571) превращал дворцы в выставочные салоны предметов роскоши. Хвастливая автобиография Челлини плохо сочетается с изготовлением блюд, чаш, кувшинов, медальонов, колец, печатей и монет, которые в той же мере составляли предмет его трудов, сколь и бронзовая статуя «Персей». Приступы меланхолии Рудольфа II наводили страх на императорских придворных, но человек, способный предложить ему красивые изделия из золота и серебра, легко мог завоевать себе монаршью благосклонность. Часто художники занимались не только декорациями, но и реквизитом и костюмами актеров на придворной сцене. Леонардо предлагал свои услуги герцогу Миланскому в роли архитектора, живописца и скульптора, при этом много сил отдавая постановке развлекательных мероприятий. А его гениальные находки в области костюма! По собственной оценке мастера, театральные новшества, придуманные для свадебных торжеств патрона с Беатриче д'Эсте и Екатерины Сфорца с Альфонсом д'Эсте в 1490 г., явились его величайшим творческим достижением. Впоследствии Леонардо, а затем и Екатерина Медичи привезли его изобретения и постановки во Францию. В Праге аналогичные функции при Рудольфе II исполнял Арчимболь-до — весьма занятная историческая фигура. При том, что Карл V взял значительную часть великолепия своей империи из культуры, унаследованной им вместе с его бургундским титулом, его выходы в свет стали «великими компиляциями имперской мифологии в масштабах, неведомых со времен Римской империи». Он и сам уверовал в возрастающее значение внешнего облика государя. При осаде Меца в 1522 г. он сравнивал бедных солдат «с гусеницами, насекомыми и личинками, поедающими почки и другие плоды земли». Усилия Генриха VIII составить достойную конкуренцию великим державам были направлены и на усовершенствование двора как 121 «политического института, центра культуры и рынка, где торгуют покровительством и выгодой». В качестве центра культуры двор Генриха воспринял внешние атрибуты Возрождения, что должно было позволить ему конкурировать с двором Франциска I. Встреча двух монархов близ Кале в 1520 г. явилась причудливым сплавом политики и искусства, призванным, в первую очередь, произвести впечатление. На Поле золотой парчи* английский

павильон, как замечает итальянский наблюдатель, был достоин Леонардо, французские шатры, согласно молве, стоили 300 тысяч дукатов, а рыцарские турниры, состязания в единоборстве — и питье — длились без перерыва три недели. В последующие десятилетия некоторые атрибуты власти во Франции потускнели, зато английский двор Тюдоров при Елизавете усилил свою привлекательность. Путешествия по стране еще более подчеркивали имперское величие «Королевы-Девственницы» — лишний пример приложения универсальной идеологии к территориальному государству. У Филиппа II не хватило характера объявить себя «колоссом, расставившим ноги над узкой полоской мира», и он предался уединению в монастырских покоях Эскориала**. Тем не менее на надгробном памятнике в Неаполе он изображен в виде довольно гротескного великана, несущего землю, «какую только может вместить Атлас», — намек на его претензии отобрать славу миродержца у Карла V, эдакого «утомившегося Цезаря». Его кузены Габсбурги в Вене создали двор, «привлекавший все слои политического общества — фактически подчинив себе сословия, аристократию, города, Церковь и интеллектуалов». Австрия означала династию, династия была двором, а двор был государством22. Но повсюду в Европе имперская власть — производная классического прошлого и его отголосок — подразумевала и новое вмешательство в дела Христианской Церкви. В определенном смысле участие государства в управлении Церковью, как заметил Макиавелли, было следствием вмешательства папства в светскую политику. По сути дела, на страницах «Государя» во враждебности по отношению к папам угадывается некоторая зависть — зависть к их успеху в обуздании собственных вселенских амбиций и образовании компактного * «Поле золотой парчи» — место встречи в 1520 г. английского и французского королей — Генриха VIII и Франциска I. (Прим. пер.) ** Эскориал — дворец-монастырь близ Мадрида, построенный для Филиппа II. (См. Гл. 4.) (Прим. пер.)

122

территориального государства в пределах самой Италии. Укрощение баронов Романьи было в активе Чезаре Борджа, реструктуризация бюрократических и финансовых институтов — на счету Юлия П. Первые папы казались прообразом макиавел-лиева «светского» правителя. К концу XV века папство отказалось даже от видимости религиозной мотивировки своих действий. Гвиччардини свидетельствует, что, когда группировка Пацци замыслила в 1478 г. убить Лоренцо Медичи, «Его Святейшество папа [Сикст IV] знал и одобрял их план». Венеция бросила вызов светской власти папства в Феррарской войне (1482) и в результате была отлучена от церкви. Савонарола взялся за возрождение христианского общества во Флоренции отчасти в силу мирского характера тогдашних чаяний Церкви. В 1475 г. он написал поэму «На руинах Церкви», в которой оплакивал упадок «учености, любви и чистоты прежних времен». Однако к концу XV века правители — быть может, от самих пап — начали учиться использовать религию в своих интересах. Инквизиция, учрежденная в Испании в 1479 г., была инструментом монархии. Это был единственный по-настоящему испанский институт — в том смысле, что действовал одинаково во всех королевствах полуострова. Инквизиция проявила себя настолько эффективным средством борьбы с ересью, что испанская Церковь казалась далеко впереди Рима в деле реформирования. Как мы увидим дальше, даже после Тридентского собора отношения между испанским и римским католицизмом не всегда были безоблачны. Следует помнить, что экспансия папской власти в Средние века включала и контроль над церковными назначениями — великая революция, которую обычно связывают с понтификатом Григория VII (1073—1085) и которая известна под названием борьбы за право инвеституры, означала спор за право наделения епископов их полномочиями. Со временем французская монархия добилась в этих вопросах существенной власти, подтвержденной в Прагматической санкции, изданной в Бурже в 1438 г. На смену ей в 1516 г. пришел Болонский конкордат, в котором папство официально признавало право короля назначать епископов Франции: «впредь, ежели какие кафедры или престолы митрополитов в означенном королевстве... окажутся вакантными... их капитулы и каноники не будут иметь полномочий на избрание

или утверждение нового прелата. В случае такой вакансии король Франции должен в шестимесячный срок... выдвинуть и представить нам и нашим преемникам, как епископам Рима, или Священ123 ной Епархии, солидного и знающего магистра или обладателя ученой степени по теологии, либо доктора или обладателя ученой степени по одному или обоим законам, обучавшегося и выдержавшего строгий экзамен в авторитетном университете, который должен быть не моложе двадцати семи лет и подходить во всех других отношениях. И лицо, таким образом назначаемое королем, должно быть предложено нами и нашими преемниками, либо Священной Епархией». Существовал квалификационный отбор, и можно сказать, что конкордат поставил Франциска между двух огней — парламентом в Париже, добивавшимся более жесткой линии в реформировании погрязшей в злоупотреблениях церкви, и папством, вновь подтвердившим свою власть отменой Прагматической санкции* Сам папа дал весьма ясное определение полномочий короны, при том, что Франция так и не приняла протестантской веры: Церковь была составной частью системы клиентажа. Как выразился папа Юлий III в своем послании Генриху II в 1551 г.: «Вы даете бенефиции по своему выбору, чего я не могу... Вы налагаете на церкви десятину по своему усмотрению. Вы назначаете кардиналов и епископов своей волей. Никакие матримониальные дела, бенефиции или дела духовные не рассматриваются в этом суде. Наконец, в своих королевствах вы выше папы». В 1563 г. государственный совет и парламент договорились, что церковное имущество на сумму 3 миллиона ливров должно быть конфисковано для уплаты королевских долгов, накопившихся после первой гражданской войны. И все это — в государстве, не порывавшем с Римом. В том, что Генрих VIII пошел на такой разрыв, проявился его возросший и безусловный суверенитет над церковью, более явственно следовавший из Акта о запрещении аннатов** от 1532 г.: «отныне предписывается и устанавливается вышеназванной властью, что в случае любого уклонения како* См. Прим. к Хронологам. (Прим. пер.) " Аннаты — единовременные сборы в пользу папской казны с лиц, получающих назначения на церковные должности с соответствующими статьями доходов. (Прим. пер.)

124

го-либо архиепископства или епископства в пределах этого королевства или в любом другом доминионе короля, король, наш суверенный господин, его наследники и воспреемники могут выдать приору и конвенту либо декану и капитулу кафедральных церквей или монастырей, где такие архиепископские или епископские престолы окажутся вакантными, лицензию за высокой печатью, как принято с давних времен, на избрание архиепископа или епископа епархии, которая является вакантной, с письменным указанием лица, коего им надлежит избрать и установить; благодаря этой лицензии означенные декан и капитул либо приор и конвент, коим таковые лицензия и письмо будет направлены, должны со всей возможной расторопностью и быстротой надлежащим образом избрать на свободную должность в архиепископстве или епископстве указанное в упомянутом послании лицо, и никакое иное; если же они затянут или отложат такое избрание более чем на 12 дней от получения ими вышеназванной лицензии и послания, то за каждый случай такой неисполнительности Его Величество король, его наследники или преемники, по своей воле и своему желанию, назначат и представят, в форме письменного удостоверения за монаршей печатью, таковое лицо на означенную вакантную должность и сан, как сочтут возможным и сообразным...» Аналогичным образом ширилась власть князей в церковных делах и в Священной Римской империи. Хотя после победы в 1547 г. над Шмалъкалъденским союзом при Мюльберге Карл V, казалось бы, поверг протестантов в унижение, несколько лет спустя князья вновь восторжествовали: Аугсбургский религиозный мир 1555 г. наделил местного правителя правом определять, к какой церкви будет принадлежать его государство, католической или лютеранской. Порядок, позднее сформулированный как «чья страна, того и вера» (cuius regio,

eius religio), разрушил и «священный», и «римский» характер империи. Отречение императора Карла V, идейного наследника Карла Великого, защитника христианства, стало естественным исходом: «в территориальных границах безраздельно господствовала воля абсолютного монарха»23. " Все вышеназванное позволяет определить место XVI столетия в длительной истории развития европейской государственности как промежуточное между государствами XV в., относя125

щимися к «возрожденческому» типу, и абсолютистскими — XVII в. Если теперь сосредоточиться на одном отрезке XVI в., то возникает опасность телеологической интерпретации, основанной на двух небесспорных тезисах. Первый заключается в том, что национальное государство есть естественная единица европейской политической организации; второй — что государство Нового времени есть государство светское. Все качества, которые мы относим к абсолютистскому государству «Старого порядка» (Ancien Regime), все атрибуты центральной власти — послушная знать и спящий парламент, драгуны в мундирах и полчища налоговиков, четкое разграничение между внутренними и внешними делами, задачи, для достижения которых не требуется религиозное рвение, — все это дело далекого будущего. В XVI в. препятствия для развития суверенного национального государства, а именно — универсальное и локальное, обрели новые формы и поистине новый размах — ив своей новизне более осязаемо приблизились к Новому времени в качестве политических сил как раз благодаря возросшему значению религии в идеологии и социальной сфере. В конечном итоге, сама Реформация начиналась как локальное явление, которое затем превратилось в силу, противостоящую универсальному господству императора Священной Римской империи. На начальных стадиях Реформация также была феноменом городским, и развитие городов привнесло еще много специфических и новых черт в социальную жизнь XVI в.

4. Города и горожане Характер городской экспансии Можно сказать, что практически в любой период европейской истории города, при всем их внешнем разнообразии, служили «локомотивами перемен»: от греческих и римских городовгосударств ведет свое начало современная политическая жизнь; в средневековых городах, этих «островах в феодальном море», зародилось революционное по сути явление, называемое торговым капитализмом; разрастающиеся городские конгломераты XIX столетия стали и причиной, и первоначальными симптомами широкомасштабной индустриализации1. Вместе с тем, если мы хотим понять, чем являлся город в конкретном контексте XVI в., то должны держать в памяти не только черты, роднящие современный мир с его далеким прошлым, но и те особенности, которые их разделяют и отличают доиндустриальную эпоху от нашей. Так, например, необходимо особо подчеркнуть, что между переменами в религиозной сфере, которым благоприятствовала тогдашняя городская среда, и «подъемом капитализма» нет непременной связи. Различия между «тогда» и «сейчас» порой оказываются разительными. В современном мире большинство людей живет в городах. Исторически их привели сюда перспективы работы в эпоху массового производства, а обеспечение промышленной рабочей силы продовольствием и услугами в свою очередь открывало новые возможности трудоустройства. Такая модель сложилась в XIX в., когда железо, уголь и железные дороги преобразовали повседневную жизнь и материальную культуру общества. Продолжительность рабочего дня тогда стала определяться не временем года, а стрелками часов, не световым днем, а фабричным гудком. И там, где прежде обитали лишь затерявшиеся среди полей малограмотные и темные крестьяне, люди стали ездить на трамвае и читать газеты. Несомненно, в XVI в. города также играли активную роль в открытии новых материальных и культурных возможностей, но в социальном ландшафте той эпохи они занимали совсем иное место. Принципиально, что власть феодалов держалась тогда на покорности и подчинении со стороны девяноста процентов населения, 127

занимавшегося крестьянским трудом в сельской местности (см. выше, Гл. 1).

В 1500 г. в городах с численностью от 40 тысяч человек и более проживало порядка 2 процентов населения Европы; столетием позже эта цифра составляла 3,5 процента. Если к городам относить и населенные пункты численностью от 5 тысяч человек, то эта пропорция будет выглядеть соответственно как 9,6 процента в 1500 г. и 10,8 в 1600. Но при этом важно иметь в виду, что за одним или двумя существенными исключениями — такими, как венецианский Арсенал, — промышленного труда в смысле концентрации рабочей силы на городских мануфактурах не существовало. Предпринимательство в основном сводилось к коммерческой деятельности, связанной с сырьевыми товарами — зерном, солью, рыбой, лесом, а не с готовой продукцией массового производства. Мануфактура производилась на небольших предприятиях, где трудились высококвалифицированные ремесленники, чей труд регламентировался цехами-гильдиями, и продукцию этих мастерских нередко, хотя и ошибочно, характеризуют как «предметы роскоши». В то время массовое производство, конечно, не было чем-то невиданным — и значительное количество людей было занято в текстильной, горнорудной и строительной отраслях. Однако, к примеру, в ткацком производстве отдельные стадии (а порой и весь производственный процесс) были привязаны к сельской местности, в городах же изготовление тканей было сосредоточено в небольших мастерских. Горнорудные производства — от Гарца до Перу — существовали отдельно от «шахтерских городов», ставших неотъемлемыми спутниками горнодобычи в Шотландии или Уэльсе в XIX в. или в Америке в эпоху золотой лихорадки. Безусловно, явлением городского порядка было строительство, но и оно в некоторых отношениях играло подчиненную роль по отношению к уже упомянутым, более фундаментальным видам деятельности. Так, в Венеции судостроительные верфи Арсенала давали работу нескольким тысячам рабочих, что делало эти верфи, наверное, крупнейшим предприятием в доиндустриальном мире. Однако строившиеся там суда предназначались главным образом для морских перевозок крупных партий товаров (например, соли) и предметов роскоши (в частности, шелка). В этом смысле индустриальная мощь не была самоцелью, а скорее служила интересам коммерции. Значительное число рабочих требовалось, по-видимому, и для сооружения грандиозных церквей и дворцов в городах: к 128

примеру, на строительстве собора св. Петра в Риме трудилось 2 тысячи человек. С другой стороны, необходимые инженерные и технические навыки определялись традициями профессионального обучения под эгидой цехов, которые, кстати, демонстрировали в организации труда удивительную степень открытости и гибкости. Помимо этого, сами дворцы и храмы были наполнены высококачественными изделиями, произведенными с большим искусством в мелких городских мастерских. Профессиональное обучение, служившее залогом высокого качества готовых изделий, было прерогативой ремесленных цехов: любой «шедевр» в конечном итоге должен был служить основанием для признания его автора подлинным мастером его коллегами по ремеслу. Поэтому изделия, подчас называемые «произведениями искусства» той эпохи, на самом деле являлись продуктом типичного городского ремесленного производства, удовлетворявшего потребности придворных, духовенства и знати2. В структуре городского общества эти элитарные слои занимали главенствующее положение. Согласно воссозданной историками приблизительной модели городского общества начала Нового времени, «богатые» (то есть располагавшие определенными запасами зерна) составляли от 10 до 15 процентов населения. Этот слой общества вел иную жизнь, нежели другая, обреченная на нищету, часть общества. Вдовы, сироты, душевнобольные и нищие, судя по имеющимся данным, составляли около 5 процентов городского населения и всегда, независимо от состояния экономики, были маргинальным слоем общества. Они тоже были «структурообразующим элементом» городского общества именно в силу того, что их бедность «встраивалась» в естественный ход вещей. Что же представляли собой остальные 80 процентов тогдашнего городского населения? В благополучные времена, когда экономика переживала бум, рабочая сила в определенной степени была защищена, но перед лицом кризиса она становилась уязвимой. В Англии в период экономического спада 1562-1564, 1571-1573 и 1586-1587 гг. тысячи людей оказались без работы и стали «ничейными людьми», пополнившими ряды бродяг. Даже в таких

процветающих городах, как Антверпен или Лион, 75 процентов доходов мастерового уходило на еду. Дефицит хлеба вел к росту цен, в результате на покупку ремесленных изделий денег не оставалось. Падение цен на промышленные товары, в свою очередь, усугубляло разрыв между дневным заработком и ценой хлеба. Возрождение мануфактурного сектора экономики протекало медлен129 но, поскольку производство было составной частью более сложного хитросплетения спроса и предложения, нежели простой производной от обильного или, наоборот, скудного урожая. Экономические кризисы приводили к внезапному и резкому обнищанию населения: так, в Лионе в 1586 г. в дни «Всеобщей раздачи» (Aumone Generate) в очередь за едой выстраивались до 6 тысяч человек — при общей численности населения 70 тысяч. Одной из причин смертности был голод, другой — чума. Аугсбург, более чем удвоившись в численности населения (с 20 до 45 тысяч жителей), пережил в первой половине столетия восемь лет чумы, унесших почти 40 тысяч человек. В Лондоне в 1563 г. чума унесла 27 процентов населения, в 1593 г. — 18 процентов-. В общей сложности за эти два года вымерло около 50 тысяч человек, причем 40 тысяч — от чумы, и тем не менее население во второй половине века возросло с 80 до 200 тысяч человек. Во время крупной эпидемии бубонной чумы, поразившей Италию в 1575—1577 гг., в Венеции (городе с почти 170-тысячным населением) умерло порядка 50 тысяч, в Милане (в 1600 г. его население составляло около 120 тысяч) — 17 тысяч, в Генуе (с 70-тысячным населением) — 30 тысяч. В 1597 г. от чумы умерло более 6 тысяч жителей Гамбурга из общего числа в 40 тысяч. В Любеке погибло от эпидемии почти 8 тысяч человек, т. е. порядка трети всего населения. Итак, городское общество делилось на бедных и богатых — т. е. имеющих и не имеющих запасы хлеба. Последняя группа, в свою очередь, также не была однородна. Часть людей на работе и социальной сфере находились под определенной защитой корпоративных структур городских цехов. За цеха цеплялись, в надежде поддержать существование, много поденных работников, но были и такие, кому оставалось рассчитывать только на милосердие. Колебания суммарной численности населения происходили периодически в силу резких всплесков смертности. Таков был безрадостный социальный фон городской экспансии XVI в., но сам факт этой экспансии сомнению не подлежит3. Рост городов не был чем-то беспрецедентным. Истоки развития городов XVI в. надо искать в более раннем периоде—с XII в. до первых десятилетий XIV в. На той стадии общий демографический подъем сопровождался развитием торговли и становлением рынков, стремившихся утвердиться в качестве самостоятельных юридических единиц. Такие центры образовали спинной хребет европейской экономики, протянувшийся извилистой кривой от Лондона до Рима. На 130 севере Ганзейская зона соединяла Лондон с торговыми системами Любека и Данцига и текстильными городами Фландрии — Брюгге, Гентом, Ипром. На юг эта единая торговая сеть шла через южную Германию с ее городскими центрами — такими, как Кельн и Нюрнберг, захватывала ярмарки Шампани и доходила до северной Италии. Последней, причем наиболее урбанизированной областью Европы можно считать Ломбардию с ее столицей Миланом и Тосканию с центром во Флоренции. На флангах этих областей стояли портовые города: на западе — Генуя, на востоке — Венеция. Приблизительно к 1300 г. в европейской экономике появились признаки напряжения, но кардинально рост городов замедлился лишь к середине XIV в. Причиной тому стала чума — Черная Смерть. Наступившая стагнация продолжалась около столетия, а возобновившийся подъем XVI в. имел те же отличительные признаки, что и в более ранний период: рост численности населения и торговая экспансия. Заметный рост пережили тогда многие старые центры, но еще более впечатляющим было бурное рождение новых городов, что решительным образом изменило соотношение между Западной и Восточной Европой. В средние века преобладающей формой социальной организации на Западе был феодализм. Его экономическим фундаментом было феодальное землевладение и лично зависимое крестьянство, трудившееся на земле феодала. Колонизация восточных областей (Drang nach Osten) XII—XIII вв. дала и феодалам, и крестьянам большую степень свободы. Примерно с

середины XV в. растущий потребительский спрос на Западе, в первую очередь в городских центрах, уравновешивался феодальным освоением восточных земель с интенсивным использованием имевшейся там рабочей силы, что, как мы уже видели (см. с. 53—55), в свою очередь, сдерживало социальную диверсификацию и рост городов к востоку от Эльбы. Рассматривая старый урбанизированный центр европейского континента, мы видим, что в Ганзейской зоне Лондон в период между временами английского первопечатника Кэксто-на и эпохой Шекспира пережил впечатляющий рост с 40 до 200 тысяч жителей. В то же время население Гента оставалось практически неизменным — приблизительно на уровне 50 тысяч жителей. Так же стабильно держалась численность населения Любека, только на более низкой цифре — 25 тысяч. Данциг, напротив, претерпел существенный рост, до 60 тысяч и больше. Важно, однако, отметить, что Данциг к тому времени 131 приобрел новое значение за пределами традиционной Ганзейской зоны в качестве экспортера зерна. В целом торговые города Германии имели тенденцию к сохранению прежней численности населения. Зато города северной Италии — Венеция, Милан, Флоренция и Генуя — демонстрировали значительный рост, и если Болонья медленно увядала, то Верона стала очень крупным городом. Существенная концентрация населения имела место и в доминионах Венеции — Брешии (до 42 тысяч человек) и Бергамо (23 тысячи). Теперь о новых городских центрах. В первой половине XVI в. существенно разросся Антверпен, его население увеличилось с 40 до 90 тысяч. Однако к концу рассматриваемого периода наступил его упадок, и центр североевропейской экономики переместился в Амстердам, население которого с 1520 по 1600 гг. выросло с 13 до 60 с лишним тысяч. На юге континента активно разрасталась Севилья, ее значение поднялось в связи с притоком серебра из Нового Света. Между 50-ми и 90-ми гг. XVI в. население Севильи увеличилось с 65 до 90 с лишним тысяч жителей. Для экономики Лиона, несмотря на его расположение в глубине материка, определяющим было судоходство по Роне — с 1520 по 1580 гг. он пережил не менее бурный рост, чем Антверпен и Севилья: его население возросло почти до 70 тысяч. Лиону выпало стать родиной крупных банковских состояний, впрочем, его внезапный расцвет не затмил полностью традиционные финансовые центры. Некоторые старые города обрели новую значимость, соединив свои ресурсы с возможностями, которые открыла Атлантика. Это обстоятельство, в частности, служит объяснением возросшей роли Аугсбурга, родины банковского дома Фуггеров. В первые три десятилетия XVI в. филиалы этого банковского дома охватили всю европейскую экономику. Имея головную контору в Германии, банк Фуггеров распространил свое влияние на северо-востоке до Кракова, Вроцлава и Данцига, на северо-западе — через Нюрнберг, Лейпциг до Франкфурта, Кельна и, конечно, Антверпена, на юге — до Инсбрука, Венеции и Рима, на юго-западе — до Лиссабона и Севильи4. Нельзя, тем не менее, считать представленную типологическую картину исчерпывающей. Необходимо принимать в расчет и те города, которые стали социальной базой для Реформации, хотя и не обязательно пережили при этом крутой рост. Иными словами, за рассуждениями об экономическом и политическом значении городов мы не должны забывать об их роли в развитии новых идей. 132

Бурно растущие города В части Евразийского материка, именуемой Европой, нет ни одной области, которая была бы принципиально удалена от моря5. В некотором смысле развитие городов в XVI в. еще раз подтверждает значение этого основополагающего обстоятельства. Средневековые города были центрами по обслуживанию балтийской торговли на севере и средиземноморской — на юге, а города глубинной части материка играли роль посредников между этими двумя морскими регионами. В XVI в. вектор, направленный на запад к атлантическому побережью, нарушил связь по линии север—юг. Причем факт стремительного роста значения этой новой оси подчеркивается прежде всего возросшей активностью мореплавания с опорными пунктами в конкретных портах. И это — лишнее напоминание о том, что развитые структуры торгового предпринимательства имели тогда неизменно большее значение, чем находившийся в зачаточном состоянии промышленный капитализм. И если иметь в виду все вышесказанное,

то можно утверждать, что XVI в. стал свидетелем удивительной перемены ролей в общей картине коммерческой активности. Балтику и Средиземноморье как театры коммерческой деятельности следует отныне рассматривать не с точки зрения их взаимного сопряжения, а в их отношении к Атлантике (см. Карту 4.1). Если значимость ранне-средневековых городов проявлялась в их способности расти целыми скоплениями, то в XVI в. выделяется ряд городских центров, образующих четко выраженную торговую сеть, даже если в географическом плане они были разбросаны. Центром балтийской торговли на востоке был Данциг, а с Атлантикой балтийские торговые пути соединялись через Амстердам, хотя вплоть до последней четверти столетия доминирующие позиции в атлантической торговле занимал Антверпен. На Средиземноморье продолжала процветать Венеция, по-прежнему сдерживавшая морскую мощь Османской империи, но примерно с 80-х гг. XVI в. ее стали терзать грабительскими набегами пираты, в первую очередь из атлантических государств — Англии и Дании. Нельзя, однако, сказать, что это влияние Атлантики носило односторонний характер — так, связующим звеном между Средиземноморьем и Атлантикой выступала генуэзская фактория в Севилье. В Ганзейской зоне Любек и города Фландрии переживали застой и упадок, зато Данциг вновь обрел роль восточного форпоста европейской торговли. Его население, порядка 60 тысяч жителей, не будучи по численности чем-то из ряда вон

134

выходящим по западным меркам, представлялось огромным для еровпейского Востока, где наступление феодального землевладения свело на нет перспективы развития городов (см. выше, Гл. 1). Основу процветания Данцига составляла оптовая торговля биржевыми и прочими товарами. Из предметов торговли наибольшее значение имело зерно, которое везли сюда из поместий Польши, Пруссии и Померании. Между 1557 и 1585 гг. от Данцига через Датский пролив ежегодно отходило около тысячи судов, что составляло примерно половину грузопотока, о котором сохранились письменные свидетельства. Организация транспортировки зерна была прерогативой голландских купцов, и именно их посредническая роль в отношениях между помещичьим Востоком и торговым Западом заложила основы для величия Амстердама. Как следствие резкого различия в уровнях урбанизации, Восток и Запад к XVII в. оказались на разных путях общественного развития. Рожь и пшеница направлялись на Запад; соль, сельдь, вино и ткани — на Восток. В XVII в. такая торговля превратит голландцев в «коммерческих агентов и брокеров всей Европы». Но из Данцига случались и более дальние путешествия.

Между 1574 и 1578 гг. 92 судна совершили плавание из этого балтийского порта до Португалии, перевозя грузы рыбы, зерна и военных запасов (таких, как лес, пенька и смола).

Антверпен И все же главным стержнем, вокруг которого вращались балтийская и атлантическая торговля, был Антверпен, население которого к 1560 г. достигло порядка 90 тысяч жителей. Существенная часть его деловой активности была обращена на юг Германии и в Италию — по реке в глубь страны либо сухопутными обозами. Этим путем, в частности, везли английское сукно, причем через Антверпен шло около трети всех произведенных в Англии тканей. Таким образом осуществлялась значительная часть импорта, и за период с 20-х годов XVI в. до середины столетия поступления от пошлин с речных перевозок в брабантскую казну выросли более чем вдвое — с 400 до 900 тысяч флоринов. Тем не менее, следует отметить, что антверпенские купцы имели мало прямых контактов со Средиземноморьем. Главным направлением их активности всегда оставался Запад, привлекавший перспективами практически безграничной торговой экспансии. В Испанию отгружали уже знакомый набор биржевых товаров и предметов роскоши. Какое поразительное разнообразие кроется за типовыми, по сути, 135 условиями поставок! Фирма «Руиз», например, имела коммерческих агентов и постоянных партнеров в Лиссабоне, Севилье, Мадриде, Флоренции, Лионе, Нанте, Руане и Мехико — не считая самого Антверпена. В Иберию фирма поставляла воск (прежде всего на свечи для больших религиозных празднеств в период от февраля до Пасхи), зерно, ткани, металл (железо, медь, ртуть), гобелены, книги 56 издательских домов Антверпена, меха, янтарь. Взамен из Бискайского залива везли соль, столь необходимую для балтийской рыбной отрасли, растительные жиры для мыловаров, сухофрукты и шафран. И все же наиболее значительным с точки зрения экономического господства Антверпена является атлантический вектор пиренейской торговли. Антверпену принадлежала мировая монополия на пряности, которые появились в Иберии в результате атлантических экспедиций: перец, имбирь, гвоздика, корица, мускатный цвет; плюс сахар с Канарских, Мадерских и Азорских островов. Для ткацкого производства везли сульфат аммония и красители (например, индиго и кошениль), из Индии и Бразилии доставлялся хлопок. В середине 40-ых годов XVI в. через руки антверпенских купцов ежегодно проходило экспортного товара на 10 миллионов флоринов, причем 33 процента экспорта шло по морю. Антверпен осуществлял примерно 75 процентов общего экспорта Нидерландов. Колеса коммерции смазывались кредитами — хотя к середине столетия в Антверпене в обращении находилось более сотни разных видов монет, реально из рук в руки деньги переходили очень редко. В 1531 г. для совершения сделок на финансовом рынке была выстроена новая биржа — Beurs. За период между 1510 и 1550 гг. ставки краткосрочных кредитов снизились вдвое, с 20 до 10 процентов. Это, несомненно, привлекло в Антверпен целые колонии иноземных купцов — немецких, английских, португальских и итальянских. Возможно, то же обстоятельство послужило толчком для некой разновидности «народного капитализма» — индивидуального и коллективного предпринимательства мелких инвесторов, соединившего мир больших финансов и международной торговли с ремесленными мануфактурами. Предоставлялись большие кредиты розничным торговцам, порой на срок до 2 лет, и высокие прибыли получали даже мелкие фирмы. Некоторыми из них руководили члены гильдии торговцев дорогими тканями — одной из трех корпораций (помимо корабельщиков и ткачей), в чьем ведении находилась организация рабочей силы. Скульпторы, художники, мастера-стекольщики, изготовители майолики, клавикордов, пуговиц — все работали на экс136

порт. В первые три четверти столетия Антверпен разбогател на перце, привезенном из португальских морских экспедиций, затем на серебре из покоренного испанцами Нового Света, а потом основой его процветания стал мирный договор: договор Като-Камбрези в 1559 г. положил конец войнам Габсбургов и Валуа, которые так долго оказывали определяющее влияние на международную политику (см. ниже, Гл. 10). В 1568 г., как раз, когда во Фландрии разразилось восстание, итальянский наблюдатель Лодовико Гвиччардини писал, что

Антверпен находится на вершине своего могущества. Он также подметил, что, с исторической точки зрения, португальские пряности сыграли роль могучего стимула экономического роста, поскольку привлекли инвестиции крупных германских банков — Фуггера, Вельзера и Гохштеттера, и торгово-финансовый капитал оказался связан с великим множеством мануфактур: «Если говорить о разновидностях и числе ремесел, имеющихся в этом городе, то их можно определить одним словом — «все». Ибо здесь изготавливают сукно, всевозможные холсты, гобелены, турецкие ковры и бумазею, доспехи и прочую военную амуницию; здесь производят дубление кож, применяют разнообразное окрашивание, делают красители, позолоту, серебрение, изготавливают стекло наподобие венецианского; здесь производится торговля любыми дорогими материями — из золотых, серебряных, шелковых, нитяных, шерстяных волокон, небольшими изделиями из всевозможных металлов и прочими бесчисленными вещами. Здесь также делают все виды шелковых тканей, таких, как бархат, атлас, Дамаск, подкладочный шелк, тафта и другие; больше того — из собственных шелковичных червей, то есть практически вопреки природе и климату этой страны, они изготавливают и ткут шелк, хотя и в небольших количествах. В совокупности с тем, что они получают извне (и что имеет неисчислимую ценность), они сами производят все, что только возможно. С великим трудолюбием и мастерством они во все возрастающих объемах изготавливают металлы, воск, сахар и другие товары. И только здесь производят краситель, который мы называем киноварь». Послания от португальских купцов подтверждают эту картину, а венецианец Джованни Дзонка даже нашел здешнюю атмосферу намного более либеральной по сравнению с его родным 137

городом. Его письма исполнены восторга по поводу катания на коньках, устриц, девушек и свободы обращения. В письмах Дзонки также проскальзывает тревога по поводу слухов о намерении Испании ввести инквизицию, что представляло бы угрозу для португальских купцов еврейского происхождения, ведших дела в Антверпене. Со временем, однако, благополучию Антверпена был положен конец огнем и мечом, когда город подвергся позорному разграблению в 1576 г., а в 1585 — изнурительной осаде со стороны Пармы и был вынужден сдаться6. Венеция Пока на севере переживал своей подъем, а затем и закат Антверпен, Венеция продолжала процветать на юге. В противовес рассуждениям об «упадке» Средиземноморья вспомним, что в 60-х гг. XVI в. население Венеции, по имеющимся данным, достигало порядка 170 тысяч человек, то есть почти вдвое превысило численность жителей Антверпена. Потери от частых вспышек чумы восполнялись иммиграцией из материковой части, где Венецианская Республика имела ряд подвластных областей с населением от 150 до 300 тысяч каждая. Даже после страшной эпидемии 1575—1577 гг. население удалось существенно восполнить. Лишь после опустошительной вспышки 1630 г. стало ясно, что численность населения метрополии можно поддерживать не иначе как ценой «демографического разрушения» материковых провинций. Несмотря на конкуренцию Португалии в морской торговле и упорный натиск Турции, Венеция в середине XVI в. сумела извлечь преимущества из возрождения торговли пряностями, вызвав падение цен в Антверпене. В 60-е годы XVI в. на александрийский рынок было поставлено около 4,5 миллионов фунтов пряностей — главным образом перца, и венецианские купцы продолжали играть ключевую роль в поставках этого товара на Запад. В 1561 г. только один молодой венецианский купец благородного происхождения, Алессандро Маньо, привез партию пряностей порядка 500 тысяч фунтов. А в качестве центра ремесленного производства Венеция по-прежнему вызывала зависть всей Европы. В 1571 г. в сражении в заливе Ле-панто венецианский Арсенал обеспечивал больше половины поставок флоту Священной лиги (см. ниже, Гл. 11). Утрата позиций в Леванте в пользу Турции оказалась скомпенсирована расколом материковой части Италии в результате войн. Этой ситуацией венецианцы воспользовались, в частности, в интересах своей текстильной отрасли, производительность которой

138 поднялась с 1300 кусков сукна в 1513 г. до 27000 кусков в 1592 г. В других сферах Венеция также сохраняла прочные позиции и по меньшей мере не уступала Антверпену: широкомасштабный характер носило производство стекла, ювелирных изделий, кружева, а также изготовление воска и сахара. Северяне — включая Фуггеров — по-прежнему приезжали в Венецию обучаться бизнесу. Капитализм здесь, без сомнения, приобретал все более «народный» характер, и в 1568 г. в управлении примерно 400 магистров гильдии торговцев дорогими тканями находились ресурсы, исчислявшиеся не менее чем полумиллионом дукатов. Последняя четверть столетия оказалась для венецианцев не столь удачной. Последствия чумы 1575 г. усугубились разорением банков, набегами пиратов и кораблекрушениями — за период между 1592 и 1609 гг. случилось около 250 таких набегов и 350 крушений. К началу XVII века страховые ставки взметнулись до 50 процентов от стоимости груза. Тем не менее, в 1600 г. Венеция еще оставалась центром территориального государства с населением порядка 1,5 миллиона человек, и в отличие от Антверпена город сохранял и мирную жизнь, и независимость. В 1499 г. французский посол Филипп де Коммин предсказал, что венецианцы «стоят на пути к грядущему величию». Десятью годами позже другой посол в экстравагантной манере критически отозвался о планах венецианцев подчинить себе всю Европу. То обстоятельство, что ни одно из этих предсказаний не сбылось в полной мере, вовсе не означает, что Венеция пришла к упадку. Более примечательно то, что, потерпев сокрушительное морское поражение в 1499 г. в Дзонкьо от турецкого флота, а в 1509 г. уступив всю материковую часть Камбрейской лиге, венецианцы на протяжении всего столетия продолжали давать отпор туркам. Они внесли огромный вклад в победу Священной лиги при Лепанто и вернули себе материковые территории уже через 4 года после их утраты. Конечно, венецианская экономика, привязанная к устоявшимся средиземноморским рынкам, не могла в долгосрочной перспективе конкурировать с атлантическими державами, но ее вытеснение произошло уже после рассматриваемого нами периода7. Генуя и Севилья Служившая связующим звеном между Средиземноморьем и Атлантикой, Генуя не сумела сохранить свою политически) независимость. Период между 1557 и 1627 гг. Бродель назвал «эрой генуэзцев». К тому времени они уже доказали свое уме139 ние адаптироваться к историческим условиям. Потерпев поражение от Венеции в конце XIV в., генуэзцы направили свою энергию на обустройство в пределах города, и случилось то, что впоследствии произошло с Антверпеном и Венецией: жители в большинстве своем занялись извлечением коммерческой прибыли. В 1522 г. Генуя подверглась страшному разграблению (не менее опустошительному, чем то, что случится с Римом спустя 5 лет), однако сумела сохранить численность населения на уровне 60—70 тысяч. Впрочем, сам по себе город имел куда меньшее значение, чем его граждане, рассеянные по всему югу Европы. К 1500 г. генуэзцы прочно обосновались в Иберии — в Лиссабоне, Медине-дель-Кампо, Вальядолиде и, самое важное, в Севилье. Именно отсюда, из этого порта в 54 милях от моря, генуэзцы совершили плавание, открывшее испанцам Новый Свет. Генуэзские купцы восполнили пробел в деловой активности Кастилии, образовавшийся после изгнания в 1492 г. евреев: учредительная хартия генуэзской колонии датируется уже следующим годом. К тому времени Франческо Пи-нело успел вложить первые 1,4 миллиона мараведи в экспедиции другого генуэзского предпринимателя, агента фирмы «Центурион» по имени Христофор Колумб. Если к 1534 г. население Севильи составляло около 50 тысяч человек, то к 90-м г. оно практически удвоилось. И примечательно, что сами современники прекрасно видели причину этого бума. Как выражался преподобный Томасо де Меркадо, «Разве прежде Севилья и вся Андалусия не были краем земли? А ныне это середина, куда свозят все самое лучшее и славное из Старого Света... чтобы отправить в Новый». Если численность жителей с 1530 по 1590 гг. удвоилась, то суммарная стоимость благородных металлов, доставляемых в Севилью из Нового Света, возросла с 1 миллиона до 30 миллионов песо. Посредством биржи (Casa de Contratacion) генуэзцы распоряжались ценностями, которые отдавались в залог под займы. Другим привозным биржевым товаром был сахар.

Услужливые генуэзцы помогали поддерживать производительность тростниковых плантаций тем, что направляли туда чернокожих рабов, одновременно извлекая для себя выгоды из растущих цен на невольничьих рынках Мексики: с 1528 до 1559 гг. цены на рабов поднялись с 45 до 100 дукатов за голову. Ко второй половине XVI в. генуэзские купцы стали предоставлять банковские услуги независимо от торговых операций. 140

За период между 1519 и 1556 гг. испанская корона в общей сложности взяла в долг около 39 миллионов дукатов, и почти 40 процентов этой суммы — у генуэзцев. Начиная с 1550 г. банк Катаро ежегодно предоставлял займов на сумму 200 тысяч мараведи — под 13 процентов годовых. В 1554 г. Карл V взял у товарищества «Негрон и Леркаро» субсидию в размере около 200 тысяч мараведи; еще 315 тысяч предоставила ему компания «Хентил». Одной из причин, почему генуэзцы сосредоточились на крупномасштабных финансовых операциях, стало развитие бойкой деловой активности среди самих севильцев. Аристократы торговали, а торговцы становились аристократами, что в иберийском контексте было явлением необычайным. Как и в Антверпене, заметную роль играли мелкие инвесторы; как и в Антверпене, севильские ремесленные мануфактуры удовлетворяли спрос богачей на предметы роскоши. Из 60 существовавших в городе гильдий наиболее многочисленными были цеха вышивальщиков, мастеров по серебру, граверов, художников, а в число самых крупномасштабных производств входило мыловарение. Но меж фонтанов и богатых экипажей влачили свое существование обездоленные: по словам Сервантеса, Севилья была «прибежищем для изгоев», и эти изгои — евреи, мориски, славяне, для которых были закрыты двери цехов, — нередко искали работу в порту или шли воровать. Наличие двух крупных сфер экономики — банковских услуг и производства предметов роскоши, развитие объединяющего их «народного капитализма» — все это делало Севилью типичным городом, переживающим экономический бум. Но политически свободной она не была. Генуэзцы крепко привязали Севилью к Короне серебряной нитью. Портовый город Севилья находился в зависимости от столицы — Мадрида. Банки портового города были подмяты двором, царствующим в столице8. Лион В материковой части Европы от городской экспансии XVI в. больше всех выиграл Лион. Связь этого города с Атлантикой определялась заинтересованностью его купцов в пряностях и серебре — недаром французский король называл Лион своим «Перу». Лионское общество сохраняло «средневековый» характер в силу наличия в нем групп и слоев, издавна присутствовавших на городской сцене — лавочников, художников, стряпчих и церковников. Однако за пределами этого круга складывались новые полюса богатства и бедно141 сти, в особенности в тех отраслях, что появились недавно — книгопечатании и шелковом производстве, зависевших скорее от купеческого капитала, нежели от ремесленного производства. В отличие от городов, о которых шла речь выше, в Лионе крупные состояния сколачивались более в сфере «большого бизнеса», нежели «народного капитализма». По некоторым сведениям, только на двух торговцев шелком, Вуазена и Дюрье, работали от 800 до 1000 человек. И все же лионский бум оказался недолговечен. Процветанию Лиона положила конец гражданская война9. Жизнестойкость Данцига и Венеции, грядущее величие Амстердама и Лондона во многом определялись тесным взаимодействием экономических и политических сил. Антверпен, Генуя и Севилья мало распоряжались собственной политической судьбой. Слишком многочисленные политические факторы были им неподвластны. Европейская политика все более концентрировалась в столицах.

Столицы Выход на передний план столичных городов является наглядным отражением

длительного процесса политической централизации. Именно ею было обусловлено ускоренное развитие Флоренции и ее возвышение в качестве столицы, бесспорного центра суверенных органов власти. Великолепней двор окружал Медичи, и из аристократического истэблишмента сформировалась целая номенклатурная прослойка, с комфортом разместившаяся в специально для этой цели отстроенных административных зданиях (Уффици)10. Конечно, герцогство, учрежденное во Флоренции в 1530 г. (с 1569 г. — Великое Герцогство), не было государственным образованием, способным изменить расстановку сил в Европе XVI в., и даже в Италии, где Неаполь и Милан являлись средоточием испанского владычества. На самом деле, на протяжении большей части XVI столетия характер политических центров часто отражал сложную природу самих государств. Абсолютистским барочным столицам предстояло выйти на историческую сцену в XVII в. Карл V по преимуществу являлся странствующим правителем, и его автобиография повествует нам о переездах из Вальядолида в Аугсбург, Регенсбург, Монзон, Толедо, Вормс, Брюгге, Утрехт. С другой стороны, Вена стала столицей австрийского дома Габсбургов лишь в 1658 г., когда Леопольд I перенес туда престол. 142

Тем не менее есть три города, чья история наиболее наглядно иллюстрирует значение столицы в государствах территориального типа. Это Мадрид, Лондон и Париж, и о них стоит рассказать отдельно. Мадрид В 40-х гг. XVI в. в Мадриде было не более 30 тысяч жителей. К 1597 г. его население более чем удвоилось и достигло 65 тысяч человек, что стало следствием превращения города в политический центр монархии Филиппа II. В 1561 г. Филипп переехал сюда со своим двором. Притязания Вальядолида или Толедо были отвергнуты, но выбор Мадрида в качестве столицы, даже если принять во внимание его географическое расположение в самом центре Испании, представляется решением малообоснованным. Этот шаг ознаменовал окончание кочевого образа правления, которое в свое время так измотало Карла V. В 1563 г. Филипп начал строительство Эскориала, где наконец и воцарился, как и подобало императору. Впрочем, Эскориал в качестве центра столичной политической жизни производит несколько странное впечатление. Дворец скорее был укрытием от всего мира, нежели местом, откуда можно было вникать в его дела. Для Карла Эскориал стал мавзолеем, для Филиппа — дворцом и монастырем одновременно. Потаенные тревоги Филиппа нашли отражение даже в планировке дворца — своими очертаниями (207 на 161 метр) он повторял пропорции решетки, на которой, по преданию, встретил мученическую смерть святой Лаврентий. Здесь поселилась королевская семья с 2 тысячами слуг и придворных, хотя мало кто из них оказывал реальное влияние на образ мыслей замкнутого короля, чей принцип правления заключался в формуле «доверяй себе и никому больше». Удушливо обособленный мир королевского двора имел своим отражением абсолютно паразитирующий прилегающий город. Мадрид производил впечатление города, где люди выстроились в ожидании подачек двора и в то же время — живут за счет всей страны. Мадрид потреблял, ничего не производя, а регулярная конфискация всех запасов зерна, вина и хлеба в радиусе 50 миль становилась гибельной для других городских центров. Таким образом высасывалась кровь из Толедо. Экономика Мадрида существовала лишь в той мере, в какой она служила кучке политических квартирантов. Небольшое число мастеровых занимались изготовлением карет, значительно же большее количество людей наблюдало, как они разъезжают по 143 улицам; роскошь дворцовых служб являла разительный контраст с нищетой горожан — и все же нельзя не отметить удивительной гармонии между праздным миром элиты и его жалкой пародией — праздным миром пикарос*11. Лондон Какой контраст с Лондоном, где экономика кормила государство — и наоборот. И какое отчетливое свидетельство того, что индустриализация никоим образом не является единственным объяснением масштабного роста городов. У Томаса Плэт-тера в 1599 г. были все основания считать, что «Лондон есть столица Англии и настолько превосходит все другие

города, что чаще говорят, что не Лондон находится в Англии, в Англия — в Лондоне». Если брать только рост населения, то Лондон куда более впечатлял своей статистикой, нежели вся Англия. На один этот город приходилась половина прироста населения Великобритании в XVI и XVII веках. В рассматриваемый нами период наиболее значительный рост падает на отрезок с 1550 по 1600 гг., за который население Лондона выросло с 80 тысяч до ошеломляющей цифры в 200 тысяч человек. Возможно, это являлось следствием изменений в алгоритме его экономической жизни. До 1540-х гг. главной отраслью столичной экономики служил экспорт сукна в Антверпен так называемой Компанией купцов-авантюристов: это был один товар, одна компания и один рынок. Девяносто процентов английского сукна продавалось именно таким образом. Во второй половине столетия, особенно когда превосходство Антверпена пошатнулось, произошла заметная диверсификация. Образование Московской компании открыло более широкие горизонты коммерции и продемонстрировало проникающую способность европейской морской торговли, а Авантюристы в 1569 г. с некоторой неохотой перенесли свою торговую базу из Антверпена в Гамбург. К 70-м гг. Лондон превратился в центр, откуда на весь мир распространялось английское влияние, которое стало намного ощутимее в силу выхода города из тени Антверпена. К концу столетия динамизм коммерческой жизни Лондона привел к откровенному упадку других портовых городов, а притягательность столицы вовлекала в ее орбиту людей из всех сфер жизни и ремесла и товары всех видов. Как заметил Джон Стоу, английская столица была больше стимулятором, нежели паразитом: * Исп. picaros — «мошенники, проходимцы». (Прим. пер.)

144 «Я должен кратко возразить тем, кто обвиняет Лондон в утрате и упадке многих или большинства древних городов, корпоративных городов и рынков этого королевства, все перетягивая от них к себе, как они говорят, — всю морскую торговлю, всю розничную продажу товаров и все ремесла. Касательно навигации, которая (должен признать) находится в откровенном упадке во многих портовых городах и поцветает только или более всего в Лондоне, я отношу это отчасти на счет падения Стейпла [упадка сукноторговли]... Что до розницы... и ремесленников, ничего удивительного, что они покидают захолустные города и устремляются в Лондон; ибо не только двор, который ныне намного величественнее и галантнее, чем в прежние времена, когда имел обыкновение держаться за одну небольшую компанию, подчас в каком-нибудь аббатстве или монастыре, порой в епископском доме, а то и в каком-нибудь убогом маноре самого короля, теперь по большей части держится Лондона либо самых ближайших окрестностей, что упрощает в наибольшей степени доставку всего необходимого; но также по той же причине многие джентльмены из всех графств устремляются в этот город, молодые — посмотреть на людей и показать себя, старшие — чтобы сэкономить на размещении и обслуживании гостей и домашнем хозяйстве. И таким образом выходит, что поскольку джентльмены большую часть года проводят вне деревни либо паразитируют на труде земледельцев, скотоводов, пивоваров и им подобных больше, нежели пока жили в деревне, то лавочники и ремесленники, хотя бы даже для того, чтобы обеспечить себе пропитание, действительно уезжают из малых городов и деревень, где негде развернуться, и устремляются в Лондон, где им уже обеспечен немедленный спрос». Приведенный отрывок в какой-то мере характеризует лондонское потребление: то был крупный центр коммерческого спроса, ядро социальной жизни и одновремено процветающий центр производства. Лондон в больших объемах ввозил сырье, продовольствие и мануфактурные товары, но в отличие от Мадрида, имел в высшей степени жизнеспособное собственное производство. Существовало множество возможностей в сфере обслуживания и снабжения, но при этом четверть лондонской рабочей силы была занята в строительных, ткацких, кожевенных и металлообрабатывающих специальностях. В 50-х гг. XVI в. городские ремесла ежегодно поглощали до полутора тысяч подмас145 терьев, к концу века — уже 5 тысяч, С деятельностью государства городская экономика была связана общественной финансовой системой, а само правительство было более активно в деловой сфере по сравнению с испанским или французским. При Елизавете двор обслуживали порядка тысячи человек, а к 1600 г. лондонский светский сезон обеспечивал существенные объемы «неумеренного» потребления, сопоставимого с континентальным. Вместе с тем росли притягательность и влияние официальных инстанций иного рода — судов. Суды лорда-канцлера,

аугментации и королевской скамьи развивали свою активность, и молодые люди устремлялись в Судебные инны для получения юридиче-скго образования. В год юридические специальности получали около 750 молодых джентльменов — почти 10 процентов годового притока населения в столицу. Таким образом, при всей преступности и нищете, Лондон был средоточием политических и экономических интересов и прогресса. Суверенное государство, правившее силой закона, крепила процветающая столичная экономика12. Во Франции отношения между столицей и государством были далеки от подобной стабильности. Париж В противоположность Мадриду Париж традиционно являлся местом пребывания французского правительства, и поэтому его восхождение к вершинам славы не было явлением XVI в. Его население к концу столетия возросло до 200 тысяч, хотя в 1549 г. в городе насчитывалось всего 10 тысяч домов. Цифры свидетельствуют о демографическом всплеске — чуть ли не в каждом из этих домов ютилось по 20 человек. Как и Мадрид, Париж паразитировал на речном судоходстве и пищевых ресурсах окружающего региона в радиусе около 40 километров. Экономический потенциал Парижа уходил на обеспечение самого города, и он был слишком поглощен решением этих задач, чтобы играть роль рынка национального масштаба. Дважды в неделю около 2 тысяч лошадей доставляли в столицу огромные количества мяса: птицу, дичь, свинину, оленину, чирка, утку, жаворонка. Согласно документу 1599 г., город ежедневно съедал 200 быков, 2 тысячи овец и 70 тысяч кур и голубей. 5 тысяч носильщиков доставляли продукты и всевозможные товары, а производство было почти целиком связано с изготовлением предметов роскоши и внешнего убранства: перчаток, ножен, игральных карт, мебели, картин, гобеленов. В городе, судя по всему, имелось целых 1800 теннисных кортов, и эти и иные радости жизни, наподобие выпивки и улич146

ных драк, были в числе излюбленных развлечений студенчества, коего насчитывалось около 30 тысяч. Париж был столичным городом, но государство было не в силах им управлять. Лишь в XVII в. абсолютистское государство наложило свой отпечаток на характер городских зданий. В XVI в. нарушение закона являлось в той же мере проявлением политического недовольства, сколь и следствием нищеты и перенаселенности. В 1533 г. один прево высказал в парламенте Парижа от имени короля обеспокоенность отсутствием в городе порядка — угрожавшего, повидимому, личной безопасности монарха: «Он сказал, что каждый вечер в этом городе неизвестные лица собираются во всякого рода группы и шайки и ничего не делают, только сканадалят по ночам на улицах, что у них достало наглости вторгнуться в королевские покои в Лувре и трое, с оружием под плащами, были задержаны и могут дать показания на своих сообщников, и что необходимо усилить охрану в городе, дабы не допускать беспорядков, шума и скандалов. С этой целью король повелел ему обсудить с городскими властями проблему нищих, поскольку большое число людей принадлежит к таковым, причем их много даже в районе королевской резиденции, несмотря на то обстоятельство, что двор уже принял все меры, а король повелел предпринимать все необходимые действия в отношении означенных нищих, невзирая ни на какое сопротивление или призывы». В последующие десятилетия крах монаршего авторитета на фоне гражданской войны нигде не был так очевиден, как в самом Париже. В случае с Испанией проблемы управления ощущались на периферии, но не в Мадриде. Французская монархия не пользовалась большим авторитетом в самой столице. В феврале 1573 г., спустя несколько месяцев после Варфоломеевской ночи, Екатерина Медичи со своей дочерью, королевой Наваррской, в сопровождении свиты отправилась к вечерне: «Парижские студенты, имеющие обыкновение устраивать драки с дворцовыми слугами, собрались стайками возле [иезуитской] коллегии, где затеяли перебранку и потасовку с возницами. Когда придворные и высочайшие особы вышли из монастыря и намеревались сесть на лошадей или по экипажам, студенты напали на 147

них с рапирами и палками, с шумом обступили кареты, пихали королеву Наваррскую в живот и издевательски хватали за перья плюмажа. Кардинала Лотарингского они толкнули в самую глубокую и грязную яму. Престарелой королеве не только угрожали обнаженными клинками, но и оскорбляли ее непристойными, грязными и распутными выражениями, которые стыдно

даже повторять». Особенно опасными для общества парижские уличные беспорядки становились тогда, когда связывались с недовольством на религиозной почве. В 1534 г., а монархия Франциска I еще была вполне устойчивой, по всему городу — и на дверях королевских палат — были развешены плакаты, поносившие «бесконечную и нестерпимую папскую мессу». К 1558 г. на протестантские сходы собирались до 4 тысячи человек. И лишь кончина Генриха II в 1559 г. прервала войну с еретиками, которую он клятвенно обещал в Като-Камбрезийском договоре. В 1572 г. король Карл IX оказался лично причастен к Варфоломеевской ночи, после чего беспорядки переросли в хаос. В 1588 г. католики возвели баррикады и отрезали Генриха III от собственной столицы — а Сорбонна провозгласила свободу королевских подданных от повиновения монарху. Только после того, как парижане убедились в приверженности своего короля католической вере, он смог рассчитывать на признание его авторитета, что и вынудило Генриха IV согласиться, что Париж «стоит мессы»13. В случае с Мадридом становление столицы как таковой происходило на основе ее чисто политических функций. С другой стороны, Лондон сочетал в себе роль престола суверенного правителя с центром экономического могущества королевства. Париж, как и Мадрид, был городом-паразитом и политической столицей, но там было больше волнений, и в конце XVI в. город оказался парализован насилием на религиозной почве. С этой точки зрения его можно отнести к другому типу городов — городу, значение которого определялось интенсивностью его религиозной жизни.

Религиозные центры В основе своей все доиндустриальные города являлись религиозными центрами, ибо и временем, и пространством правили церкви. Распорядок дня диктовался церковными колоколами — взгляните на башни, венчающие тогдашние изображе148

ния Нюрнберга или Венеции. Рынки часто располагались непосредствено на соборных площадях — в Венеции это Сан-Марко, Санти-Апостоли, Сан-Джакомо дель-Орио, Сан-Поло. Церковным календарем определялись ярмарки — в Лионе две из них проходили на Пасху и День всех святых. И конечно, дни, когда было запрещено работать, тоже являлись религиозными праздниками — в большинстве мест их насчитывалось до 90 и даже больше, а в предреформаторской Германии — целых 161. По таким случаям город обычно наполняли массовые процессии, посвященные особым отношениям города с его священным покровителем — св. Марком в Венеции, св. Иоанном Крестителем во Флоренции, и хотя в благочестивых городах севера дни святых были отменены, священный день отдохновения там всегда стремились соблюдать. В самом деле, степень отождествления города с религиозной жизнью могла определять и его экономическое и политическое значение. Здесь есть определенный парадокс, ибо, как мы увидим, те города, которые были теснее всего связаны с реформированием церкви, оказывались дальше всего от перемен в экономической и политической жизни, сохраняя свой «средневековый» характер14. С другой стороны, город, прочнее других ассоциирующийся с упадком традиционных религиозных форм, скорее всего, был бы ближе всего пришельцу из XX в. Этот город — Рим — по грандиозности не уступал Мадриду, Парижу или Лондону. При относительно небольших размерах, население Рима за период с 1527 по 1600 гг. разрослось с 54 тысяч до 105 тысяч человек. Монтень, посетивший город в 1581 г. — и невольно задержавшийся там на несколько месяцев, — наблюдал сплошную праздность: «город почти не меняется, будь то праздник или будни». В городе насчитывалось около 70 кардиналов, у которых в хозяйстве было занято свыше 10 тысяч человек. Это делало Рим «городом, состоящим целиком из двора и нобилей: каждый имеет свою долю церковной праздности». Он был поражен тем, что в городе не было «никаких торговых улиц... ничего кроме дворцов и садов», и «обыкновенно берут на себя труд выйти из дома лишь для того, чтобы без видимой цели слоняться по улицам» — а для облегчения этой нагрузки в городе имелось около 900 экипажей. Все это было обычным делом и в Мадриде, но Рим отличала еще и особая суета, а современностью он превосходил все города Европы. Проявлялось это по-разному. Рим был поистине интернациональным городом с точки зрения коммуникаций, связывавших его с другими городами. Традиционная структура папской власти включала курьеров, которые

спешили во 149 Флоренцию, Геную и Милан, Фано, Римини, Венецию и Болонью и дальше — в Лион, Испанию, Фландрию, на Сицилию. Кроме того, если верить Монтеню, Рим был «самым космополитичным городом в мире», причем он подчеркивает, что в этом отношении Рим превосходил даже Венецию, где иностранцы «были скорее похожи на людей, живущих в чужом доме». Космополитизм был не просто вопросом местожительства — значение Рима измерялось прежде всего количеством приезжих. В 1575 г. город посетили порядка 400 тысяч паломников, в 1600 г. — свыше 500 тысяч. Это порождало проблему расселения и транспорта, хорошо знакомую нам в XX в. Рим славился высококачественными гостиницами, причем на каждые 230 жителей приходился один постоялый двор. В отличие от остальной Европы, где подобная практика получила распространение лишь в XVII в., программы городской застройки в Риме включали дворцы и храмы не изолированно, а в комплексе. Все дороги вели в Рим, и Рим был уникален своими оживленными улицами. Папы придавали этому столь серьезное значение, что практически все оставили свои имена в названиях улиц, которые застраивали: Via Alessandrina при Александре VI (ок. 1500), Via Giulia при Юлии II (15031513), Via Leonina при Льве X, Via Paolina при Павле HI. Via Pia, построенная при Пие IV (1561—1562), открыла первую в Европе «осевую магистраль города», от которой и спустя сто лет перехватывало дыхание у Джона Эвелина. Сикст V оставил по себе память в виде фонтанов, которых в общей сложности за последнюю четверть века было построено 35. И хотя Реформацию подчас принято считать показателем экономических и социальных преобразований эпохи, ни один протестантский город не мог сравниться с контрреформаторским Римом в размерах и великолепии15. Как видно из примера католического Рима, истоки религиозного реформаторства невозможно объяснить простой корреляцией городской жизни и перемен экономического или политического характера, и это — одна из главных особенностей столетия. Иными словами, бурно развивающиеся города и капитал не являлись питательной средой для протестантизма. В этом случае тезис о связи протестантизма с развитием капитализма (ошибочно приписываемый Максу Веберу16) безнадежно рушится. Портовый Гамбург выбрал лютеранскую конфессию, зато Аугсбург колебался — и при этом следует помнить, что пресловутого торговца папскими индульгенциями Иоганна Тецеля сопровождал агент Фуггеров, крупнейших капиталистов XVI в. Любопытно, что в противоположность то150

гдашнему современному и космополитичному Риму тяга немецких и швейцарских городов к церковной реформе чаще всего объяснялась не их современностью, а наоборот, архаизмом. Их общественное устройство и культурная жизнь отражали солидарность средневековых корпоративных институтов — гильдий, братств, аристократических фамилий — в большей степени, нежели новые модели эконономических отношений. Причем этот фактор надлежит рассматривать в ограниченном хронологическом контексте — в контекте трех первых декад столетия, когда другие источники поддержки реформы еще были зыбкими. В Германии в городах с населением более 10 тысяч проживало меньше 400 тысяч человек, то есть менее 5 процентов населения, составлявшего 12—14 миллионов. Поражение крестьян в 1526 г. привело к 1540-м гг. к религиозной апатии деревни; и притоку многочисленных, пускай даже номинальных, членов в реформированные церкви способствовали решения князей о принятии лютеранства, что и было зафиксировано в Аугсбургском религиозном мире. С одной стороны, модель городской реформы, как ничто другое, была фрагментарной. В одном из соверенных исследований говорится, что из общего числа порядка 2 тысяч городов детально изучены лишь около четверти, но и этого достаточно, чтобы уяснить удивительное разнообразие их исторического опыта, которое становится понятным только в свете локальной специфики. Даже если мы возьмем города одного конкретного типа, а именно — имперские свободные города (признававшие над собой власть только одного императора, а не местных князей), то столкнемся с невероятным разнообразием. Из 85 таких городов 65 непосредственно подчинялись империи, из них наиболее значительными и крупными были Нюрнберг, Аугсбург, Ульм и Франкфурт-на-Майне. Средних масштабов были Вормс, Кон-станц,

Хейльбронн, Рейтлинген, Эслинген и Нёрдлинген. Зато, например, Целль-на-Гармесбахе имел статус свободного города, хотя его население не превышало, по-видимому, и нескольких сотен. Вдобавок сама по себе численность населения не является показателем территориальных владений города: владения Ульма исчислялись площадью порядка 500 кв. миль, а Аугсбург, будучи более крупным городом, не имел практически никакой территории в своем подчинении. Если включить в анализ и другие города, то на первый план выходят их отношения с институтами политической власти, однако и они не проясняют ситуации до конца. В Бремене (18 тысяч жителей), где был епископ-абсентеист, именно слабость 151 епископата, скорее всего, толкнула некоторых горожан к реформе, зато в Майнце (6 тысяч), Эрфурте (15 тысяч), Вормсе (менее 10 тысяч) и Регенсбурге (в 1800 г. только 23 тысячи) недовольство некоторых слоев населения могло подогреваться как раз присутствием правящих епископов. На ход реформы также оказывали влияние реальная власть и устремления светских правителей. У Виттельсбахов были планы относительно Регенсбурга и Аугсбурга, у Гогенцоллернов — относительно Нюрнберга. Прагматические интересы в политической и экономической сфере позволяют понять, почему Кельн не воспринял реформу, а в Регенсбурге или Шпейере, соответственно в 1534 и 1538 гг., городские власти испытывали определенные колебания. Прежде, чем принять в 1537 г. цвинглианский вариант реформы, испытывал колебания и Аугсбург — хотя уже в 1548 г. Карл V настоял на возврате города к католицизму. Было бы неверно говорить о вставших на путь Реформации «городах», тогда как этот выбор делался лишь определенными влиятельными категориями людей — правителями-аристократами, испытывавшими, по-видимому, давление со стороны ремесленников, из которых одни профессии к тому же могли проявлять более сильное недовольство, чем другие. Поэтому, хотя любое обобщение и рискованно, представляется возможным выделить две географических области, воспринявших, соответственно, две разновидности духовного воздействия (см. Карту 4.2). Первая — это группа свободных городов, в которых власти встали на путь Реформации в соответствии с идеями Лютера. Такими были Любек, Гослар, Бремен, Гамбург, Люне-берг, Брауншвейг и Гёттинген. Влияние Лютера простиралось на юг до самой Франконии, где главными центрами лютеранства стали Нюрнберг, Виндесгайм и Вайссенберг, а Дункельсбюль, Швебиш-Халль и Гейльбронн были на вторых ролях. В 1540-х гг. их примеру последовали Регенсбург, Швайнфурт, Ротенберг и Донаувёрт. Южнее, в Швабии, примером для подражания стала Швейцария. Границы этой зоны влияния можно очертить на севере линией, идущей от Страсбурга через Эслинген до Аугсбурга; на юге крайней точкой был город Кон-танц. В этом регионе единственным исключением из реформы по швейцарскому образцу является Рейтлинген. Обе названные зоны унаследовали одинаковую политическую независимость: этот признак, в частности, роднит Нюрнберг, Аугсбург, Страсбург и Констанц. Здесь имел место «архаичный» сценарий, в котором свою роль играли скопления небольших городов, способные отстаивать гражданскую автономию в общинных традициях Средневековья. В недале-

153

ком прошлом швейцарские города отстояли свою независимость самым драматичным образом. Война Швабской лиги 1499—1500 гг. привела к благополучному выходу из империи Цюриха, Люцерна, Берна, Шаффхаузена и Солотерна. Базель последовал их примеру в 1501 г. Отчасти это стало следствием сугубо военного превосходства. У швейцарцев было традицией бить австрияков. В 1477 г. их копейщики стали причиной падения Бургундии, а на исходе столетия одержали победу над армиями империи. В поворотный момент Реформации Нюрнберг доказал свою готовность выступить на стороне Фридриха V БранденбургАнсбахского, а граждане Вормса и Шпейера отказались подчиняться своим епископам. Независимость городов сделала невозможным исполнение заклеймившего Лютера Вормсского эдикта, ибо города отказались признавать какой бы то ни было эдикт империи, призванный «запретить нам тем или иным способом Слово Господне». Именно эту независимость Карл V счел главной угрозой единству своей империи и в годы своего триумфа (1547—1552) отменил конституции почти тридцати городов17.

Пожалуй, историки порой чересчур увлекаются поисками причин, по которым городские власти избирали для себя тот или иной вариант религиозной реформы, и оставляют в стороне их способность воплощать сделанный выбор в жизнь. Лютер делал упор на личной духовности, Цвингли — на корпоративной солидарности. И тот и другой взывали к немецким горожанам не потому, что города стали иными, а скорее в силу их неизменности — управляемые политические образования, замкнутые общества с твердой политической структурой, устойчивой к внешним тираническим воздействиям. Со временем эта тирания стала отождествляться с епископами-абсентеистами (Монтень пишет об одном таком констанцском епископе, который, живя в Риме, получал с епархии по 40 тысяч крон). В небольших городах эту тиранию олицетворяли священники-исповедники, которые выуживали из прихожан интимные подробности их сексуальной жизни, навязывали им жизненный календарь — условия питания и труда, навязывали и индульгенции, больше годившиеся «для подтирания задницы». Все это превратило малые города в полигон для выработки форм духовной самостоятельности. Однако понять, почему определенные идеи могли оказаться привлекательными в конкретной социальной среде, еще не значит объяснить силу самих этих идей. Рассмотрев контекст религиозной реформы, нам надлежит теперь обратиться к текстам реформаторов, переключить внимание с Мира на Слово.

ЧАСТЬ II. СЛОВО 5. Новые измерения Гуманизм и его значение В первой части настоящей книги рассматриваются некоторые первопричины перемен, происходивших в обществе XVI в. в рамках изменчивой «конструкции» феодальной власти. Прояснив потенциальные возможности этого движения, мы, однако, сталкиваемся с необходимостью объяснить причины, по которым изменения приняли именно такой харктер, и в этой связи рассмотреть тот комплекс идей, который получил распространение в Европе к началу XVI в., и их влияние на последующее развитие этой части света. Если подобные рассуждения вообще уместны, следует в первую очередь определить содержание слова гуманизм, в которое принято вкладывать весь комплекс идей эпохи Возрождения. Распространение гуманистических идей из Италии в другие европейские страны явилось одной из главных причин рассматриваемых нами изменений, однако смысл самого термина «гуманизм» до сих пор остается чересчур расплывчатым, неясным и трудноуловимым. К сожалению, гуманизму эпохи Возрождения и в самом деле затруднительно дать исчерпывающее определение, поскольку усилиями толкователей последующих эпох он оброс слоем таких искажений, которые, вероятно, претили бы и самим гуманистам. Иногда наши представления о средневековом гуманизме формируются под влиянием «гуманитарных» идей XIX столетия, подразумевавших применение гуманитарных ценностей в сфере человеческих взаимоотношений. В других случаях гуманизм отождествляется со светской философской традицией, ставящей в центр бытия человека, а не Бога. Подобный разброс представлений слишком велик и потому едва ли может быть нам полезен: интерпретации первого рода основаны на христианских ценностях, в то время как вторые склоняются к атеизму. Оба эти определения, однако, равноценны для понимания того, насколько значительно было влияние гуманизма, но ни одно из них не способно объяснить ни природу противоречия, порожденного новым мышлением, ни факт огромного разнообразия идей, которые он генерировал. Ввиду этого следует отказаться от представления о гума158

низме как о некоей совокупности ценностей и еще более — как о законченной философии. Предпочтительнее иметь в виду поразительные новые возможности, открывшиеся благодаря гуманистическим идеям, не забывая при этом и о том, что их воплощение не ограничивалось рамками XVI в. Для того чтобы понять, что, собственно, представлял собой гуманизм, лучше всего обратиться к первоисточникам, отбросив позднейшие искажения, и выявить подлинную природу оригинала. В дальнейшем мы будем оперировать понятием гуманизма в узком смысле, гуманизма, который, углубившись в изучение возможностей языка, дал человеку новое

понимание своего места во времени, а за счет одновременного развития изобразительного искусства — новое ощущение пространства. В Италии конца XV столетия обе эти модели восприятия уже были вполне развиты. Отличительной особенностью их распространения в XVI в. в других европейских странах явилось их взаимодействие в новых условиях, и этот процесс во многом подготовил почву для того, что принято называть «революцией в науке» XVII в. Одновременно сохранялось изначальное различие между гуманистической литературой и изобразительным искусством: применение гуманистических методов в изучении Библии оказало влияние на сторонников церковной реформы на севере Европы, в то время как изобразительное искусство сыграло не менее значимую роль в возрождении католицизма в латинских странах. Динамизм гуманистической мысли заслуживает тем большего внимания, что гуманизм не являлся какой-либо развернутой программой, принципы которой могли бы лечь в основу некоего «движения». Даже в узком понимании гуманизм поражает прежде всего своей способностью к изменениям. То, что объединяло «гуманистов», было не философией, а вполне определенным навыком — способностью понимать и имитировать античные тексты, сначала латинские, а позднее и греческие. Открытие — или новое обретение — вкуса к ораторскому искусству, к такому мастерству речи, которое ставит человека выше всего сущего, — вот что было достижением гуманизма. Открытые возможности казались неисчерпаемыми, и это позволяет объяснить логику поведения самих гуманистов, в противном случае трудноуловимую1. Можно проложить маршрут по наиболее важным интеллектуальным открытиям. Отправным пунктом мы избрали Италию не только потому, что Возрождение приходится на XV в., но и потому, что Италия никогда не порывала со своим римским прошлым. Древнеримские руины были разбросаны по го159 родам полуострова, причем пригодные к использованию обломки пошли на строительство новых церквей и дворцов. В середине XII в. епископ Фрейзингский Отто, родной дядя императора Фридриха Барбароссы, с недоумением отмечал, что ломбардцы «сохранили изящество древнеримских манер в поведении и речи». Подобной мягкости, однако, ломбардские общины отнюдь не демонстрировали по отношению к императору, и их победа при Леньяно в 1176 г.* закрепила то, что они стали называть «италийской вольностью» (libertas italica). Ломбардская лига, таким образом, выразила свои политические устремления на языке классического республиканизма — что, в свою очередь, объясняет тесную связь гуманизма с политикой в эпоху Возрождения XV в2. Однако гуманизм эпохи Возрождения представлял собой более узкий феномен, и, чтобы оценить его значимость, надо учитывать этот момент. Сам термин происходит от названия средневекового учебного курса studio humanitatis, который включал 7 дисциплин: первые четыре (арифметика, геометрия, астрономия и музыка) в так называемом квадривиуме, по окончании которого присваивалась ученая степень, и еще три — в тривиуме (грамматика, риторика и логика). Ученые-гуманисты поменяли местами приоритеты: они придали особое значение грамматике и риторике и стали применять их в исторических и поэтических сочинениях. Они высмеивали как бесплодную приверженность схоластов логике, особенно применительно к метафизике и этике. Однако оставим на время просветительские идеи гуманистов, ибо они заслуживают специального разговора в контексте анализа деятельности образовательных институтов и социальных перемен (см. ниже, с. 176—182), а взамен остановимся на ключевых фазах развития гуманистического мировоззрения. Это предполагает выход за хронологические рамки XVI в., однако было бы неверно представлять тот комплекс идей, который мы называем Возрождением, как некий временной отрезок. Важнее подчеркнуть всю глубину культурных изменений, происходивших начиная с XIV столетия, и тем самым выяснить масштаб их влияния на Европу в целом на протяжении XVI в. Имея в виду живучесть древнеримской культурной и политической традиции в Италии, было бы неверно считать «отцом гуманизма» Франческо Петрарку (1304—1374), поскольку его * 29 мая 1176 г. при Леньяно пехота союза городов Ломбардии — Ломбардской лиги — наголову разбила немецкую рыцарскую конницу во главе с Фридрихом Барбароссой. (Прим. пер.)

160

разрыв со Средневековьем был не столь велик, как он сам полагал. Он был поклонником классической латыни и классического же республиканизма (в 1374 г. он поддержал эксперименты Кола ди Риенцо в Риме), однако характер его мышления оставался во многом типичным для своего времени — периода кризиса и депрессии конца XIV в. Что, как не отчаяние и ощущение мимолетности бытия, выраженные Петраркой, более соответствовали его веку после нашествия Черной Смерти? «Дойдя до этого места своего письма, я остановился в раздумье о том, что я должен сказать еще или чего я говорить не должен, ковыряя, по своей привычке, чистый лист бумаги кончиком пера. Это занятие навело меня на мысль: я почувствовал, как в течение этого короткого промежутка течет время, а я — скольжу вместе с ним, уходя, а лучше сказать, умирая. Мы непрерывно угасаем: я, пока пишу эти слова, ты, пока читаешь их, другие, когда их слышат или не слышат — мы все умираем. Я буду умирать, когда ты будешь читать эти строки, ты умираешь, когда я их пишу, мы оба умираем, мы все умираем, мы умираем беспрестанно». В то же время как раз это ощущение эпохи и делает Петрарку таким самобытным. У него сформировалось совершенно новое восприятие прошлого — настолько новое, что оно способствовало развитию современной концепции его периодизации. Петрарка не сумел создать законченной философии, сравнимой с универсальной системой схоластов, но, переосмыслив, соотношение своего времени с античным миром, он иначе определил и место человека в истории. Петрарка стремился вернуться к исходным текстам античных авторов, в особенности Цицерона (106—43 до н. э.), и воспроизвести их язык. Для этого ему потребовалось устранить все огрехи и искажения, допущенные переписчиками подлинных текстов — многие из которых, как мы помним, были монахами. Для него период консервации и извращения античных текстов явился эпохой тьмы, затмившей оигинальный смысл, эпохой, которую в конечном итоге он назвал «промежуточным веком», или, по-латыни, medium aevum. Таким образом, представление Петрарки о том, что отделяло его от классического прошлого, дало современную концепцию «Средневековья». Порой он заходил так далеко, что писал письма Цицерону и Сократу, словно стирая разделявшее их время, так, как если бы они были его 161 современники. В Средние века время было чем-то принадлежащим Богу (и по этой причине церковь порицала ростовщичество, как занятие, связанное с отсрочкой долга). Петрарка и его последователи-гуманисты дали человечеству свободу в исследовании прошлого, а так как далекое прошлое было еще и языческим, представление о времени приобрело более светский характер3. Одна из теорий Петрарки относительно античного мира заключалась в том, что мысль сама по себе требует времени, не обремененного мирскими заботами, того, что римляне называли otium, а мы могли бы назвать досугом. Однако дальнейшие исследования классического наследия позволили отыскать новые и другие по сути тексты. Изменению восприятия Петраркой Древнего Рима способствовали письма Цицерона Аттику, в которых тот предстал не оторванным от мирской суеты философом, а вкусившим власть законником, глубоко погрязшим в политике. Следующее поколение гуманистов должно было уже принимать во внимание его активный, а не созерцательный образ жизни (понятие negotium противопоставлялось понятию otium). К 1400 г. гуманисты чаще использовали политические высказывания Цицерона, нежели поэтические, и применяли свои представления о формах и содержании древнеримской политики к жизни их родной Флорентийской Республики. Так было положено начало той эпохе гуманистической мысли, которая именуется «гражданской». Леонардо Бруни (ок. 1370—1444) использовал навыки Цицерона-законника — успех которого в судебном процессе зависел от мастерства в ораторском искусстве и риторике — для пропаганды флорентийского республиканизма, превознося достоинства свободы и предостерегая от опасностей тирании. Бруни написал «Похвальное слово» (Laudatio) Флорентийской Республике, и мишень его критики, герцог Миланский Джангалеаццо Висконти, считал его слова опаснее сотен пик. До Бруни образцом для подражания были лишь древнеримские авторы — Сенека (ок. 5 г. до н. э. — 65 г. н. э.), Квинти-лиан (ок. 35—100 г. н. э.) и Цицерон. Бруни знал древнегреческий язык, и начиная с него эта вторая, греческая, часть классического наследия стала занимать все

большее место в трудах гуманистов. Особенно способствовала этому турецкая угроза Константинополю, из-за чего многие греческие исследователи, а равно и древнегреческие тексты оказались на Западе. Некоторые из этих ученых в 1439 г. приняли участие во Флорентийском соборе, призванном сгладить противоречия между христианскими церквями, но сыгравшем куда более важную роль в очередной трансформации флорентийского гуманизма. Из уче162 ных, участвовавших в соборе, назовем кардинала Бессариона и Георгия Гемиста Плетона; среди манускриптов выделялись работы Платона. Чем Аристотель был для средневековых схоластов, тем являлся Платон для гуманистов эпохи Возрождения: важнейшим источником цитат. На самом деле, важность его идей заключалась в том, что они поднимали человека едва ли не выше самого Бога. Такой поиск возвышенного оживил интерес к созерцательности в ущерб жизненной активности. С одной стороны, Платон учил людей идти к Богу через очищение души, а с другой — призывал к установлению идеальных взаимоотношений между собой. Европеец XVI в. был в равной степени готов отказаться от внешних проявлений своей религиозности и устремиться к утопическому идеалу в политике. Более того, попытки понять законы природы с помощью учения Платона позволяли проложить мост, пусть и не очень усточивый, между магией и наукой, между «мистицизмом» и методом «точного наблюдения»4. Таким образом, в своем историческом развитии гуманизм эпохи Возрождения, как мы видим, был явлением расплывчатым и многогранным: он включал и специальные исследовательские навыки, и потенциал для политического действия, и поиск философских истин, и тягу к научному познанию. Все эти тенденции, однако, походили на нестойкие химические соединения в плохо запечатанном сосуде, и по мере роста температуры общественной среды в XVI в. их окисление становилось все более неизбежным. Первые признаки этого обнаружились в деятельности итальянского гуманиста Лоренцо Балла (1405/1407—1457). Это был выдающийся специалист, в свое время получивший широкую известность как автор работы по древнеримскому ораторскому искусству. Он обратил свои дарования на службу светскому правителю, написав в 1439 г. под патронажем Альфонсо Неаполитанского сочинение «Константинов дар». Этим «даром» считался документ, которым первый христианский император якобы поставил папу Сильвестра I выше всех других патриархов и наделил верховной властью в Западной империи*. На протяжении веков этот документ считался фальшивкой, что и сумел подтвердить Балла методом скрупулезного лингвистического анализа. Он доказал, что Константин не был королем и не имел представления об императорских знаках отличия: так, императорская тиара названа словом phrygium, что, по мнению Баллы, в IV в. было бы невозможно. Подобные ошибки доказывали недостоверность до* Речь вдет о грамоте императора Константина I (314 г. н. э.) о предоставлении папе светской власти над Западной Римской империей. (Прим. пер.)

163

кумента, и Балла выносит риторический приговор: «Бог да покарает тебя, самый развращенный из смертных, за употребление варварского языка применительно к веку культуры!» К своим изысканиям в области риторики и политической деятельности Балла присовокупил спекуляции о природе души, главным образом в труде о свободе воли, подвергшемся критике со стороны средневековых схоластов. Он пошел еще дальше и начал применять наработанный метод к анализу еще одного древнего текста — Библии. Его «Примечания к Новому Завету» (Adnotationes in Novum Testamentum) заложили основы «христианского гуманизма», стремившегося реформировать церковь путем возврата к ее исходным принципам. Так возникла связь между идеологией Возрождения и Реформацией. К 1490-м гг. лектор Оксфордского университета Джон Колет уже сравнивал Послание к римлянам апостола Павла с жизнеописанием императора Клавдия Светония Транквилла. В 1504 г. один исследователь, занимавшийся под влиянием идей Баллы поисками «чистой» латыни, в монастырской библиотеке близ Лувена натолкнулся на рукопись «Примечаний». Ученого звали Дезидерий Эразм (1467—1536). Незадолго до этого он посетил Англию, где

познакомился с идеями Колета о Платоне и в результате получил ключ к исследованию текста Библии. Он тоже проникся идеей о необходимости возврата христианства к своим истокам, т. е. к исконному тексту Священного писания, с тем, чтобы Вульгата* перестала искажать Слово Божие. Знакомство с творчеством Колета и Эразма Роттердамского показывает, что распространение идей гуманизма из Италии не являлось результатом рабского подражания. Скорее, гуманизм следует толковать как продукт освобождения «местного интеллектуального потенциала», который реализовывался в содружестве с идеями, привнесенными извне. Благочестие Эразма опиралось на традиционную голландскую набожность, особенно — на революционное стремление к обмирщению монастырей, установлению так называемого «нового обряда» (devotio modemd). Наиболее известным воплощением идей этого движения стала книга, в конце XV в. уступавшая по популярности только Библии — «Подражание Христу» Томаса Кемписа. Активным адептом этого идеала стал Эразм Роттердамский. Трудно придумать более вдохновенный призыв к самодисциплине, чем такие слова из книги Эразма «Об оружии христиан* Вульгата — латинский текст Библии, принятый римско-католической церковью. (Прим. пер.)

164

ского служения»: «То, что я сказал об этом [о деньгах], относится также к почестям, удовольствиям, здоровью, более того, к самой жизни телесной. Ко Христу — единственной нашей цели — следует стремиться с таким пылом, чтобы ни о чем из прочего не надо было заботиться — вне зависимости от того, дается это или отнимается»*. Однако, чтобы подражать Христу, необходимо было понять Его идею, Благую весть, переданную его посланцами-«еванге-листами»: «Верь мне, дражайший брат мой, не существует столь сильного натиска врагов, а значит, столь могущественного искушения, которые не могло бы с легкостью притупить изучение Священного Писания; не существует столь печальной неудачи, которую оно не сделало бы переносимой... Поэтому если ты полностью посвятишь себя изучению Писаний, если будешь денно и нощно размышлять о законе Божьем, то не бойся ни дневного, ни ночного страха — ты будешь крепок и готов к любому нападению врага» [с. 28—29]. Чем глубже человеку удастся вникнуть в слова тех, кто знал Христа, тем ближе он подойдет к Слову Божию: «Ты почитаешь изображение лика Христова, вытесанное из камня, из дерева или расцвеченное красками. Гораздо благочестивее почитать образ его ума (mens), который искусством Святого Духа явлен для нас в словах евангельских» [с. 87]. Гуманизм как отрасль научных знаний наставлял людей избавляться от всего внешнего, наносного, веками накопленного мусора, не только с точки зрения того, что они читали, но и с точки зрения их поведения: «Однако почитать Христа вещами видимыми ради видимого и считать это вершиной благочестия, нравиться себе за это, осуждать за это других, из-за этого приходить в исступление, даже умирать, — одним словом, отвращать от Христа всем тем, что только для того и существует, чтобы приводить к Нему, — это конечно, и значит * Здесь и далее цит. по изд.: Эразм Роттердамский. Похвала глупости и др. Соч., М: «ЭКСМО-ПРЕСС», 2000. С. 73. (Прим. пер.)

165

отпадать от евангельского закона, который духовен, и возвращаться в иудаизм... Не говори мне здесь, что любовь в том, чтобы часто ходить в церковь, припадать к статуям святых, зажигать свечи, повторять отсчитанные молитвы. Ничего этого Богу не нужно. Любовью Павел называет сотворять ближнего, считать всех членами одного и того же тела, полагать, что все едины во Христе, радоваться удачам братьев во Господе, как своим, помогать в их бедах, как в собственных. Привыкните направлять заблуждающегся, научить незнающего, поднимать падшего, утешать удрученного, помогать страждущему, пособлять нуждающемуся...» [с. 89, 96]. Свое осмеяние власти официальной церкви Эразм продолжил и еще более развил в «Похвале глупости», которую закончил в 1514 г. Как хорошо известно, латинское название произведения, Encomium Moriae, заключало в себе игру слов и намекало на имя его друга и

почитателя сэра Томаса Мора. В то же время его атака на церковную практику торговли индульгенциями как на поощрение суеверий делает понятным, почему Эразм позднее был обвинен в лютеранстве: «Что же сказать о тех, которые, искупив свои грехи пожертвованием на церковь, безмятежно ликуют и измеряют срок своего пребывания в чистилище без малейшей ошибки веками, годами, месяцами, днями, часами, — словно при помощи клепсидры или математической таблицы. Что сказать далее о тех, которые верят в колдовские знаменья и наговоры, выдуманные каким-нибудь благочестивым обманщиком для забавы или ради собственной выгоды?»5 [с. 309]. В то же время Эразм стремился к такой реформе церкви, которая привела бы к ее объединению, а не к расколу, и важно помнить, что после выступления Лютера и практически вплоть до 1530 г. идеи Эразма пользовались почти всеобщей поддержкой. Генрих VIII, Филипп Бургундский, князь-епископ Льеж-ский, архиепископ Майнцский, герцог Баварский, Карл V, эрцгерцог Фердинанд — все выражали ему свое восхищение, предлагали работу или субсидии, награды, приходы, а Франциск I — и «золотые горы». Франциск хотел заполучить Эразма в свой новый Коллеж де Франс, и после посещения Эразмом Парижа в 1488 г. интеллектуальная жизнь Франции была пронизана идеями вели-

166 кого мыслителя. К этому времени, однако, французы уже установили прямые контакты с итальянскими гуманистами. Жак Лефевр д'Этапль (1450—1536) еще в 1480-х гг. посетил Пико и Фичино. Подобно Эразму, он стремился обогатить ораторское искусство мудростью и благочестием и убеждал христиан ознакомиться со Священным Писанием. Его наиболее известной работой стал перевод Нового Завета на французский язык (1523). Однако дискуссия с венецианцем Эрмолао Барбаро сделала его более восприимчивым, по сравнению с самим Эразмом, к учению Аристотеля, и он так же высоко ценил средневековую мистику, как и отцы церкви, почитавшие Христа исключительно божественным персонажем. Несмотря на это, для Франсуа Рабле (1490—1553) Эразм явился «духовным отцом и матерью». Как будет показано ниже (см. Гл. 6), оба испытывали отвращение к тогдашнему монашеству, и в полнокровном раблезианском антиклерикализме можно усмотреть продолжение традиций народной культуры. Однако самый знаменитый роман Рабле, «Гаргантюа и Пантагрюэль», настолько эксцентричен, что позволяет толковать его как угодно — и тут же опровергать эти интерпретации. Название этого сочинения более известно, чем его содержание, которое подчас остается непонятным. Возможно, в этом и состоял авторский замысел. Роман в целом бессистемен, но даже его бессвязность и непристойность имеют гуманистический смысл, поскольку текст пронизан смакованием тех возможностей, которые открываются словесным отображением не интеллектуальной, а физиологической стороны человеческой жизни. Гений Рабле больше ассоциируется со спариванием, чем с мыслью, с испражнением, чем с рассуждением, и его творчество, обращаясь к человеку как к существу физиологическому (в конце концов, Рабле понимал толк в медицине), служит связующим звеном между гуманистическими идеалами и некоторыми достижениями художников Возрождения6. Прежде чем перейти к изобразительному искусству, остановимся еще на одном эпизоде в истории развития гуманистического мышления, имеющем отношение к Эразму. С точки зрения последующих событий, самое заманчивое из сделанных Эразму предложений исходило от кардинала Хименеса, который пообещал ему епископство в Испании. Допустить, что Эразм, этот поборник благоразумия и терпимости, мог принять высокий пост в церкви, ведущей инквизиционную войну с ересью, церкви, возглавившей Контрреформацию, — что за нелепая мысль! Однако до 1530 г. идеи Эразма о гармонии христианства рождались в эпоху Карла V и были обращены к тем, кто поддер-

167 живал абсолютную власть (см. выше, Гл. 3). Его концепция веротерпимости как проявления христианской любви выглядела привлекательной для так называемых converses, крещеных евреев, при том, что предполагаемые грехи делали их главным объектом преследования со стороны испанской Инквизиции. К 1530 г., когда Карл был снова занят в Италии войной с французами, агрессивно настроенные оппоненты Эразма почувствовали себя на коне, и его учение было объявлено еретическим. Заподозренные в сочувствии подвергались преследованию. Среди них — братья Вальдес, один из которых был секретарем самого императора, и Мигель де Эгуйя,

печатник, издававший труды Эразма в университете Алъкала1. Мы видим, сколь различным было отношение Карла V и Филиппа II к писателям и художникам Возрождения: труды таких авторов Возрождения, как Эразм Роттердамский, преследовались — возрожденческие художники (например, Тициан), напротив, пользовались покровительством. Ирония истории заключалась в том, что между гуманистической литературой и изобразительным искусством существовали динамические точки соприкосновения, и в стремлении осмыслить влияние итальянского Возрождения на Европу XVI столетия мы должны в равной принимать во внимание вклад в распространение гуманистического взгляда на человека и писателей, и художников.

Гуманизм и антропоцентризм Возрождение XV в. означало не только новое видение, но и новое отображение увиденного. В узком смысле гуманизм представлял собой некоторый профессиональный навык интеллектуальной элиты. Подчеркивая очевидную связь между гуманистическими идеями и новой технологией книгопечатания, важно помнить, что представления гуманистов о месте человека в мире впервые стали доступны благодаря изобразительному искусству. Прогресс в сфере художественного творчества позволил в одночасье отобразить наиболее общие, глубокие и всеобъемлющие результаты гуманистических изысканий, ставившие человека в центр и на вершину мира. Великие живописцы эпохи Возрождения, за очень небольшим исключением, не были гуманистами в том смысле, что никогда не изучали филологию, однако им удалось отразить гуманистический антропоцентризм, которым мы и должны дополнить нашу «узкую» дефиницию гуманизма. К 1500 г. усилиями художников представления гуманистов о месте человека в истории были дополнены новым ви168 дением человека в пространстве (см. Иллюстрации, часть 1). Флорентийский художник Джордже Вазари (1511—1574) собрал сведения о достижениях изобразительного искусства Ренессанса в своей работе «Жизнеописание наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих Италии» (1550) и тем самым стал первым историком европейского искусства. Фактически Вазари сосредоточился на трех основных пиках творческого ритма. Первый из них он связывает с творчеством Джотто ди Бондоне (1266/1267—1337), который придал новые реалистические черты своим произведениям путем отказа от двухмерной иконографической традиции и создания иллюзии трехмерности изображения на плоскости. В сравнении с ним фигуры, выполненные даже его учителем Чимабуэ (1240 — ок. 1302), выглядят неуклюжими и безжизненными, нескладно чувствующие себя в двухмерном пространстве, вместо того чтобы устойчиво располагаться в трех измерениях. Джотто удалось создать иллюзию глубины изображения человека и предметов с помощью приемов перспективы, однако геометрическое соотношение этих изображений еще не было соблюдено достаточно точно. Согласно Вазари, эта проблема была решена только на следующем этапе, в начале XV в., наиболее заметными представителями которого он считал живописца Масаккио (1401—1428), скульптора Донателло (ок. 1386—1466) и его близкого друга архитектора Брунеллески (1377—1446). В этот период реалистическое отображение предметов в пространстве достигло нового уровня совершенства. Причиной явилось применение законов линейной перспективы, когда на горизонте фиксировалась «точка схождения» параллельных линий (в перспективе), что создавало иллюзию соразмерной глубины изображения. Повидимому, это было изобретение Брунеллески, и изучение законов перспективы и правил их применения оставалось основой обучения в европейских художественных школах вплоть до 1945 г. Однако, согласно Вазари, своего апогея изобразительное искусство достигло лишь на третьем этапе, связанном с именем величайшего художника, скульптора и архитектора Микеланджело (1475—1564). Современники считали его уникальным гением, наделенным божественным даром (// divino), и в постижении законов сопряжения тела и пространства он демонстрировал непревзойденное мастерство. Он мог создать иллюзию трехмерности на плоской поверхности, как видно на примере хоровода фигур, словно сходящих со свода Сикстинской капеллы. Достичь такого совершенства Микеланджело помог его талант скульптора и знание того, как можно воссоздать человеческую фигуру в мраморе. Понимание законов пер169

спективы придавало его архитектурным творениям всю полноту гармонии, совершенства пропорций и симметрии, которые были возможны в рамках классического искусства. Он мог изобразить Господа в момент Творения, ввергнуть зрителя в кошмар ада, придать новые пропорции жизни на земле8. Гений Микеланджело был и остается уникальным, хотя часть его славы разделили и другие художники. Изменение общественного статуса живописцев как результат соперничества между ними, с одной стороны, и их покровителями между собой, с другой, множило их славу и увеличивало оказываемые им почести. Художники более не занимались выполнением частных заказов местных церквей, гильдий или городов: их международная известность делала их элементом властных структур и престижа. Известен эпизод, когда Карл V лично наклонился поднять оброненную Тицианом кисть, а пышнотелые красавицы на полотнах великого венецианца вызывали восхищение — а быть может, и искушение — у монашествующего Филиппа II. Тициан редко покидал Венецию, его покровители приезжали к нему сами, что было довольно странно, ибо век придворных живописцев уже миновал (см. выше, с. 117—119). Если бы Рафаэль (1483—1520) не умер в столь молодом возрасте, он вполне мог бы рассчитывать со временем на высокий духовный сан. Леонардо был высоко чтим Франциском I и умер у него на службе. Художник Ханс Хольбейн Младший (1497/1498— 1543) — насколько это было возможно — написал Генриха VIII на портрете выше ростом и был отправлен за границу запечатлевать для короля потенциальных невест. Согласно молве, его знаменитый портрет Анны Клевской ввел короля в заблуждение, и, едва познакомившись с «фламандской кобылой» во плоти, он поспешил ее отвергнуть, однако этот курьез следует рассматривать не только в качестве демонстрации знаменитой похотливости и дурного нрава Генриха — он также свидетельствует о важности миссии Хольбейна и о ее политической подоплеке. В Нидерландах полагали, что Франциск I одобряет эту партию и Генрих стремится таким образом создать союз с Францией, графством Клеве и восставшим Гентом против Карла V (см. Иллюстрации, раздел V). С другой стороны, Рудольф II, напротив, пользовался услугами дипломатов для по полнения своей художественной коллекции9. При всем том, общественный статус художника менялся, причем область применения его талантов не следует рассматривать только в социальном или политическом плане. В этой связи нам надлежит расширить свое представление об искусстве Возрождения как о постижении пространства: какие бы ши170

рокие горизонты ни открывались, воображение всегда оказывалось в состоянии их воспринять. Знание того, как сходятся параллельные линии, давало новое понимание идеи бесконечности. В отличие от современности XVI век еще не знал уничижительного противопоставления «искусства» и «науки». На самом деле, еще сохранялся изначальный, латинский смысл этих понятий, почти обратный современному английскому: «искусство» означало профессию или ремесло, «наука» — абстрактное знание. И они дополняли друг друга. Одним из величайших памятников искусства Возрождения была, без сомнения, фреска Рафаэля «Афинская школа» (Илл. 3) в Ватикане, созданная между 1509 и 1511 гг. На ней все заняты делом: одни погружены в созерцание, другие что-то торопливо пишут, дискутируют, дают наставления. В центре композиции изображены философы — Платон и Аристотель. Платон, вероятно, был списан с Леонардо, а на переднем плане архитектор Браманте предстает в виде греческого математика Эвклида; свой автопортрет Рафаэль разместил в группе в правой части фрески. Вся композиция расположена под огромным сводом, устремленном в бесконечность. Искусство Возрождения создало новое понимание пространства, которое, в свою очередь, заложило основы для научного понимания Вселенной.

Человек — центр Вселенной XVII век явился свидетелем научного прогресса, который стал возможен благодаря достижениям в математике (Ньютон, Лейбниц), новому индуктивному методу в философии (Бэкон, Декарт) и новым приборам, таким, как телескоп (Галилей), микроскоп, термометр, барометр, маятниковые часы, воздушный насос (Галилей, Бойль, Гюйгенс). Подобные впечатляющие достижения, однако, не должны заслонять собой интеллектуальный прогресс шестнадцатого века. Среди методов научного познания следует выделить методы, представ-

ленные в работах астронома Геммы Фризия, в 1533 г. описавшего метод триангуляции в геодезической съемке, а также математика Джона Нэйпира, который между 1595 и 1614 гг. разработал теорию логарифмов. Однако эти примеры служат не более чем симптомами гораздо более глубоких культурных перемен. В 1500 г. Вселенная все еще рассматривалась в соответствии с учением Птолемея, а человеческое тело воспринимал ось таким, как его видел Гален. В последующие сто лет на стыке гуманистической филологии и антропоцентрического 171 искусства происходит развитие науки в ее современном понимании. Для художников рисунок был тем же, что и слово для гуманистов: он создавал новую концепцию мира, а по сути дела, и его границ (см. Иллюстрации, раздел II). Леонардо да Винчи приемами графики передавал энергию роста растений и животных, ветра и волн. И разве можно изобразить простого зайца точнее и вернее с «научной» точки зрения, чем это сделал Альбрехт Дюрер в своем знаменитом рисунке? Хотя эти работы и не публиковались, не надо забывать, что в сочинении Отто Брунфельса «одни только иллюстрации уже произвели революцию в познании жизни растений». Эти тенденции Рудольф II поощрял среди своих придворных живописцев. Таким же важным делом считалось достоверное отображение человеческого тела. По результатам своих исследований в Падуе голландец Андреас (Андрей) Везалий (1514—1564) в 1543 г. издал работу «О строении человеческого тела». И хотя полностью освободить анатомию от галеновско-го подхода не удалось, он дал новый толчок к ее практическому применению, лично производя перед студентами анатомирование, а не читая лекции по бумажке в сопровождении ассистента-резектора, как было принято ранее. И опять-таки, не будем забывать, что успеху книги Везалия во многом способствовали прекрасные иллюстрации, выполненные неизвестными художниками (хотя ранние работы того же автора иллюстрировал один из учеников Тициана). Это обстоятельство не менее важно, чем то, что благодаря печати книга стала широко доступна. Если развитие анатомии превращало человека в микрокосмос, то Вселенная постепенно становилась как бы макрочеловеком, причем взаимодействие этих двух миров являлась источником той вселенской гармонии, которую стремились осмыслить средневековые интеллектуалы. Кстати, в том же 1543 г., когда Везалий опубликовал свой труд о вселенной внутри человека, увидела свет и другая работа, которой было суждено в корне изменить представления о взаимоотношениях человека с внешним миром. Николай Коперник (1473—1543) продемонстрировал основательное знание латинской классики, в Ферраре ему присудили ученую степень правоведа, анатомию он постигал в Падуе. Там же он изучил греческий язык, открывший ему античные труды по математике и астрономии. По возвращении в Пруссию, в кафедральный собор во Фрауэнбурге, он поселился в башне, где вел наблюдения над небесными сферами, разрабатывал теоретические основы своего знаменитого труда (который, судя 172

по всему, увидел в печатном варианте уже на смертном одре) — «Об обращениях небесных сфер». Эта книга, впервые детально обосновавшая идею вращения Земли вокруг неподвижного Солнца, опиралась на труды Пифагора и пересматривала теорию Птолемея, и этом смысле ее можно считать гуманистической. Коперник обучался анатомии, науке, которая получила новое звучание благодаря приемам графики, выработанным художниками Возрождения. В этом отношении он разделял антропоцентристский взгляд на мир. В своих построениях он исходил из концепции «восьми сфер», но, выдвинув на первый план идею неподвижности и удаленности звезд, фактически сделал концепцию «сфер» излишней для понимания устройства Вселенной. Не поддающееся измерению расстояние, отделяющее их от Земли, доказывало вывод о бесконечности Вселенной. Вот почему гуманистические и антропоцентристские взгляды Коперника в огромной степени способствовали научному познанию космоса. Однако, при всем своем значении, они уступали по революционности книге Везалия. Лишь телескоп Галилея позволил со временем провести необходимые наблюдения и на их основе составить точную карту небесных тел. Было бы опасно говорить о Везалии и Копернике как о «типичных» деятелях своего

времени — ведь главнейшим из направлений интеллектуальной жизни эпохи было сочетание начатого гуманистами глубокого изучения античности, постижения и точного отображения мира природы художниками Возрождения и попыток проникнуть в тайну устройства Вселенной. Эта тенденция, хотя и с меньшей интенсивностью, сохранилась и во второй половине XVI столетия. На память приходит пышный двор императора Рудольфа II (правившего с 1576 по 1612 г.), при котором работали итальянский собиратель древностей Якопо Страда, фламандский живописец Питер Пауль Рубенс, а в 1599 г. — датский астроном Тихо Браге (1546—1601). Последний продолжил исследования Коперника, в первую очередь — представление о бесконечности Вселенной, развить которое ему удалось на основе наблюдений за новой звездой в 1572 г. За короткое время пребывания при дворе Рудольфа он познакомился с другим выдающимся ученым своего времени, Иоганном Кеплером10. Все трое могут быть названы предтечами современной науки, но был один выдающийся деятель, оказавшийся еще ближе к нашему времени по своим идеям и представлениям. Один из выдающихся умов рассматриваемого нами периода — Мишель де Монтень (1533—1592) — с натяжкой может 173

быть отнесен к какому-либо разряду или классу, но именно это обстоятельство дает историку ключ к пониманию тех категорий, в которых следует описывать ту эпоху. По своим взглядам и интересам, но не по образованию, он был гуманистом, поклонником Горация, Лукреция, Сенеки и Плутарха. Монтень активно занимался общественной деятельностью и в 1557—1570 гг. работал в городском совете Бордо. Выйдя в отставку, он поселился в своей знаменитой башне и здесь, вдали от мирской суеты, увлекся философией. Как и многие другие гуманисты, он занимался также историей и поэзией: «История? дает мне больше поживы; также и поэзия, к которой я питаю особую склонность»*. Для него было характерно сходное с Макиавелли ощущение зыбкости человеческого бытия, и он писал о «шаткости и изменчивости судеб человеческих», меняющихся из-за «какого-нибудь ничтожнейшего толчка» [с. 93]. Как и Макиавелли, он не любил риторики. Временами Платон и Цицерон казались ему скучными, и он начинал вслед за Рабле высмеивать человеческие слабости и рассуждать об импотенции, мочеиспускании и непристойности носового платка. Монтень цитирует рассуждения Аврелия Августина о силе воли в связи с наблюдениями последнего о способности человека музыкально испортить воздух, «приказывать своему заду», имитируя при этом «размер стихов, которые при этом ему читали» [с. 123—124]. У него было свое мнение касательно низменности человеческой натуры. Эти идеи Монтень облачил в новую литературную форму — эссе, которой придал нарочито специальный и теоретический характер, исследуя тот или иной предмет безо всяких предварительных оговорок. Люди — это пленники привычки. Существуют общества, где «не считают постыдным иметь детей от собственной матери; у них в порядке вещей, если отец сожительствует с дочерью или сыном. Его подход позволял ставить новые вопросы о приемлемости социального устройства и действительной желательности вечной жизни: «Вдумайтесь хорошенько в то, что называют вечной жизнью, и вы поймете, насколько она была бы для человека более тягостной и нестерпимой» [с. 115]. Человеческая природа подвержена постоянным изменениям (человек — «изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся существо» [с. 9]), и с этой точки зрения временная ограниченность жизни сама по себе является утешением — эту тему впо* Здесь и далее цит. по изд.: Мишель Монтень. Опыты. В 3-х книгах. СПб., 1998. Т. 1. С. 191. (Прим. пер.)

174

следствии с еще большим чувством и страстью развил Шекспир. Независимый в суждениях, Монтень задавал один единственный вопрос: «Que sais-je?» — «Что я знаю?», — и это был один из первых симптомов появления того интеллектуального скептицизма, которому предстояло сыграть роль могучего двигателя перемен в XVIII в11. В связи с этим было бы заманчиво рассматривать масштабные интеллектуальные достижения

XVI в. как важный шаг к эпохе Просвещения, ознаменованной поиском разумного, гармоничного, толерантного мира, подчиняющегося определенным законам. Но это значило бы забыть о страшном пожаре Религиозных войн, охватившем Европу на целых сто лет, начиная с середины XVI столетия. Этой череде конфликтов мы посвятим заключительную часть нашей книги. Монтень удалился в свою башню, дабы «отдохнуть от войн»; блистательная культура, расцветшая при дворе Рудольфа, погибла в огне Тридцатилетней войны. На самом деле подобный культурный расцвет сильно запоздал, ибо вдохновенные дерзания, явленные в уже известной нам композиции «Афинская школа», начали увядать намного раньше, почти сразу после их появления. Угасанию творческого полета способствовали и беспрецедентные по масштабам войны, в которых жестокость еще более усугублялась религиозным протестом. Художники и писатели возложили на человека новые обязанности, к которым он оказался не готов (см. Иллюстрации, раздел III). Его исконная природа оказалась направлена более к жестокости, чем великодушию, скорее ко злу, чем к доброте: «Всякая тварь, живущая на земле, постоянно борется с другой, себе подобной, причиняя огромный урон и неся жертвы со своей стороны. Но это не останавливает их в их злобе; своими безжалостными конечностями они уничтожают необъятный лес под корень; и даже когда они утоляют свой голод, это служит им вознаграждением за стремление сеять повсюду смерть, горе, муку, страх и уничтожение. В своей безграничной гордыне они желали бы подняться до небес, но неимоверная тяжесть их членов не дает им это сделать. Ничто ни на земле, ни под землей, ни в воде не избежит преследований, посягательств и уничтожения, и то, что произошло в одной стране, переносится затем на соседние; и их собственные тела должны превратиться в смерть, несущую новое состояние всем уже убитым ими. О Земля! почему ты мешкаешь изобличить их и ввергнуть стреми175

тельно в глубь бездны и гротов, дабы не являть более небесам никого из сих свирепых и диких чудовищ?» Какой пессимистический взгляд на человека заключают в себе эти строки! Взяты они, однако, из записных книжек Леонардо, поистине «универсального человека» эпохи Возрождения, для которого не было ничего невозможного. Точно так же Дюрер в своей «Меланхолии 7» (1514) показывает, насколько тонка грань, отделяющая восторг от отчаяния. Женская фигура, парализованная собственной энергией, по удачному выражению исследователя Панофски, сидит с застывшим, вечно открытым взглядом посреди незаконченных архитектурных и научных работ, которые не приносят никакого удовлетворения. Мы могли бы расценить этот рисунок как проявление депрессии отдельного художника, однако, как и в случае с Леонардо, пессимизм Дюрера, похоже, отражал не столько состояние духа человека, сосредоточенного на своем внутреннем мире, сколько общее чувство неудовлетворенности миром. В качестве доказательства таких тревожных ожиданий художника можно привести его гравюру «Четыре всадника Апокалипсиса» либо акварель, на которой изображен кошмар Всемирного потопа. «Потоп» Дюрера (илл. 9) — это высокий серый столб и грибообразное облако — какое пугающее пророчество! И все же перед нами произведение образованного неоплатониста, товарища гуманистов, Конрада Келтиса и Виллибальда Пирк-хеймера, художника, которому позировал сам Эразм. Примерно с 1520 г. заметное «падение духа» произошло и в среде итальянских живописцев. После разграбления Рима в 1527 г. (см. ниже, с. 321—322) пессимистические настроения еще более усилились и нашли отражение в творчестве Понтормо и Лотто, а благодаря Россо Фьорентино были восприняты и французскими живописцами. При всех основаниях для оптимизма и словах ободрения,, произносимых великими умами, налицо были и другие очевидные симптомы болезни. В картине Хольбейна «Послы» гармония рушится. Казалось бы, изображение этих двух вполне земных посредников власти и поделенного между ними мира должно производить впечатление уверенности и утверждения (тем более, что вытянутый череп на переднем плане непревзойденным мастерством художника скрыт в обманчивых изгибах перспективы) — и все же одна струна лютни, служащей элементом пышной обстановки, разорвана. Художник не пытается скрыть ощущение духовного разлада. Микеланджело, будучи последователем Савонаролы, с горечью писал в своем сонете о состоянии Церкви: 176

Из чаш куется меч иль шлем, И кровь Христа в продаже здесь на вес, И крест, и терн становятся клинком, И даже Бог лишается терпенья.

Стихотворение заканчивается вопросом: «Что в нашем состоянье сможет возродить нас?» Мотив неопределенности звучит и в живописи Микеланд-жело. В то время, как его картины прославляют красоту человеческого тела, художник прекрасно осознает собственное несовершенство: один свой автопортрет на фреске «Страшный суд» (1541) он помещает на бесформенном куске кожи в руках св. Варфоломея; на другом изображает себя в виде апостола Павла, двигающегося ощупью по дороге в Дамаск (1550) (см. Илл. 11 и 12); в третьем случае автопортрет представляет собой незаконченное скульптурное изображение седого Никодима, поддерживающего сломленного, одноногого Христа в скульптурной композиции «Пьета» (ок. 1550 г.)12. Шекспир приходит к подобному же видению коллизии жизненных возможностей и неудач, восторга и отчаяния. В его «Комедии ошибок» (действие II, картина 1) читаем: Мужчины же над миром господа: Покорны им и суша и вода. Они наделены умом, душой... [Рус. пер. А. Некора]*

Ко времени появления шекспировского «Гамлета» человек стал представляться не более чем «квинтэссенцией грязи». Разум, мятущийся между покоем и отчаянием, явился не только интеллектуальным продуктом, но и симптомом того общего духовного кризиса, который впервые был обозначен Лютером и заключен в коротком слове «Реформация». Лютер стоял на взрывоопасной точке соприкосновения возвышенной культуры гуманистов и духовной жажды общества в целом. Источником его протеста, несомненно, послужил немецкий гуманизм. Он мог, в частности, обращаться к обществу, благодаря работам гуманистов переосмщслившему свою историю, и убежденность, пронизывавшая его идеи, основывалась на приверженности к точному толкованию конкретного текста — Библии. Оба эти аспекта стоит рассмотреть детально и последовательно. * Цит. по изд.: Шекспир В. Собрание избранных произведений. СПб., 1993. Т. IV. С. 34. (Прим. пер.)

177

Если в Италии гуманизм выводил истоки цивилизации из Древнего Рима, то открытием немецких мыслителей стала их изначальная независимость от латинской культуры — эту мысль подчеркивал еще римский историк Тацит в своей «Германии», текст которой был обнаружен в одном из монастырей в XV в. В 1501 г. на церемонии вручения ему поэтической награды придворный поэт и историк Хейнрих Бебель торжественно обратился к императору Максимилиану со следующими словами: «Книги риторов, поэтов, историков и философов переполнены рассказами о деяниях римлян и греков, которые выставляются как образец для потомков. Но кто из них говорит о Фридрихе, Карле или Оттоне? Никто, хотя это лучшие примеры для подражания. Нет другого объяснения этому небрежению кроме забвения, коему преданы дела наших предков. Всякий, кто захотел бы восславить Германию так, как она этого заслуживает, убедится, что в нашей истории нет недостатка в похвальных и добродетельных деяниях. Он увидит, что прошлое Германии может похвастать достижениями, не только достойными сегодняшнего дня, но и сравнимыми с величайшими подвигами античности»13. Такие идеи самостоятельной исторической традиции делали еще более неприемлемым насаждение враждебной Римской Церкви, на что в характерной для него резкой форме и указал Лютер, говоря о проникновении в Германию итальянского духовенства: «У нас уже есть несколько кардиналов. Они думают, что пока пьяные немцы поймут, что к чему, у них уже не останется ни свободных епископств, монастырей и приходов, ни цента, ни фартинга... Тогда они примутся за оправдания типа: «Мы Христовы слуги и пастыри овец Христовых», а глупые пьяные немцы должны будут с этим примириться». Таким способом «паписты делают из нас дураков и обезьян» и, поступая так, унижают «Слово Божие». В страстном желании сделать человека ближе Создателю Лютер — как в свое время и Эразм — подчеркивал важность прямого обращения к его Слову, неиспорченному и неискаженному. 178

Его «Предисловие к Новому Завету*, которое писалось в варт-бургском уединении (но с

неизменным комментарием Эразма на «Примечания» Баллы на столе), сразу переходит к существу вопроса, фактически делая излишними какие-либо вводные слова: «Правильно и должно напечатать эту книгу без предисловий и упоминания каких-либо имен на титульной странице, просто под заголовком, который сам скажет за себя. Увы, многие лженаучные толкования и предисловия уже настолько извратили христианское мышление, что люди перестали даже отдаленно понимать смысл евангелия и отличать его от Закона Божия, Новый Завет от Ветхого»14. Во многих отношениях, конечно, вся лютерова теология основывалась на изначальном смысле Нового Завета. Как «налагать епитимью» (agere poenitentiam)? Что имел в виду Христос, когда во время Тайной вечери поднял хлеб со словами «Сие есть Тело Мое» [От Матфея, 26 : 26]? И как следует понимать его слова: «Ядущий хлеб сей будет жить вовек» [От Иоанна, 6 : 51]? Прямой контакт христианина с Богом делал посредничество духовенства излишним — отрадная перспектива, имевшая что-то от платонизма христианских гуманистов. С другой стороны, исчезновение духовного посредника возлагало на христианина новую нелегкую обязанность, оставляя его один на один со своими недостатками. В этом смысле Лютер вполне разделял и убежденность, и пессимизм величайших умов своей эпохи. Однако в попытках внедрить свои идеи в общественное сознание он пошел много дальше своих современников. Вполне очевидная взаимосвязь между интеллектуальными и духовными тенденциями, между идеями и их внедрением в жизнь христианского общества частично связана с поездками писателей и художников — Леонардо, Эразма, Дюрера — и их влиянием в различных общественных кругах. Однако та внезапность, с которой эти идеи встали в ряд самых насущных вопросов эпохи, и изначально высокая степень их общественного звучания объяснялись также быстротой их распространения, которая стала возможной благодаря появлению новых образовательных программ и новых технологий в книгопечатании. 179

Гуманизм, образование и книгопечатание На первый взгляд связь между гуманизмом, образованием и книгопечатением выглядит довольно просто и естественно. В конце концов, многие гуманисты были профессиональными педагогами. Вполне можно было предвидеть, что влияние гуманистов в определенной степени будет выражаться в реформе образовательных институтов, а развитие книгопечатания ускорит процесс распространения теории и практики. С той оговоркой, что это была не единственная причинно-следственная связь в информационной революции XVI в., эту модель можно признать вполне действенной. Несомненно, воспитание молодежи было одним из высших приоритетов гуманистов. Еще в 1404 г. Пьер Паоло Вергерио подчеркивал важность образования для общественного блага: «Детское образование выходит далеко за рамки частных интересов; оно касается государства, которое действительно рассматривает правильную постановку воспитания юношества, в его отдельных аспектах, как свою компетенцию. Я бы хотел, чтобы это ответственное отношение сохранялось». Ритор Бруни выступал за то, чтобы классическую литературу изучали не только мужчины, но и женщины. Учебная программа была расширена и пересмотрена, отныне упор делался на грамматике, как основе для изучения поэзии, истории, риторики, этики и натурфилософии; трудов Отцов Церкви, математики, астрологии, естественной истории, музыки и физической культуры. Новые представления об образовании оказали влияние и на Эразма Роттердамского, который распространил их воздействие на жизнь христианского общества: «Все знание распадается на две части: знание «правды» и знание «слов»; и если первое является важнейшим, вторым овладевают раньше по времени». Первостепенное значение придавалось знанию греческого и латинского языков, поскольку «человек неграмотный не может считаться человеком вообще»15. Словно в ответ на эти призывы в XV и XVI вв. количество образовательных учреждений резко возросло. Новые университеты открылись в Шотландии (университет Сент-Эндрю в 1411 г., университет Глазго — 1451 г. и Эдинбургский — в 180

1582 г.). Если в 1400 г. в Священной Римской империи было всего 5 университетов, то к 1520 г. их стало уже 18, включая вновь открытый Виттенбергский. Еще более активно этот процесс

шел во второй половине XVI столетия, когда появились, в частности, университеты в Диллингене и Вюрцбурге. Университет Тюбингена готовил священников для Вюртемберга, Ленский — для Эрнестинской Саксонии, Лейпцигский и Виттенбергский — для Гейдельберга и графства Пфальц. В период с 1475 по 1520 гг. 18 новых университетов были основаны в Кастилии. Традиционные центры в Саламанке и Вальядолиде стали принимать до 7 тысяч студентов каждый. Среди вновь открытых учебных заведений выделялся университет Алькала с числом студентов около 4 тысяч. Везалий и Коперник учились в Падуе, Колет читал лекции в Оксфорде, а одна из его академических дискуссий имела такой большой резонанс, что прославила весь Виттенбергский университет. Как заметил профессор Стоун, в Англии «освобождение культуры от монопольного влияния духовенства» привело к «революционным изменениям в системе образования». Если в 1560-х гг. в Кембридже обучалось около 1200 студентов, то через полвека их число перевалило за 3 тысячи. В Англии ряды студенчества стремительно пополнялись выпускниками школ, при том, что система среднего образования неуклонно расширялась. В одном случае на образование было выделено не менее четверти всех поступлений от благотворительности, и, согласно заслуживающему доверия исследованию, в 10 графствах появилось более 400 новых школ, в основном — средних. В городах континентальной Европы обязательное обучение рассматривалось как средство внушения подрастающему поколению Слова Божия. Так, в Страсбурге под руководством Иоганна Штурма работала гимназия, где наряду с историей гражданственности в Римской Республике изучалось евангелие, а в 1524 г. городским магистратом был назначен специальный учитель по основам христианства. Наряду с помощью бедным образование стало для протестантов и католиков способом «достучаться до людских сердец» (см. ниже, Гл. 6—8)16. Нововведения сопровождались и подкреплялись печатной книгой. Печать подвижными литерами, уже несколько столетий известная в Китае, в Европе во второй половине XV в. все еще находилась в зачаточном состоянии — отсюда название этого периода как эпохи инкунабул. Технология книгопечатания из Майнца пришла в Бамберг, затем в Страсбург, Субиако, Рим и Венецию, Валенсию и Лондон. К 1500 г. техника печати усовершенствовалась, и печатные прессы име181 лись уже почти в 200 городах. Книжная продукция продавалась на ярмарках Франкфурта, Лейпцига и Лиона. Книгопечатание сыграло решающую роль в распространении идей Реформации. Эразм Роттердамский своей славой был во многом обязан венецианцу Альдо Мануцию, изобретателю карманного книжного формата и курсива, а также Иоганну Фробену из Базеля. Первое издание «Нового Завета» Лютера, появившееся на немецком языке в сентябре 1522 г. тиражом в 3 тысячи экземпляров, разошлось в течение месяца. Всего при жизни Лютера было распродано свыше миллиона экземпляров «Нового Завета» и полной Библии, многие из которых были напечатаны в типографии печатника Спалатина. Именно благодаря этому с идеями Лютера смогли познакомиться такие личности, как Ковердейл и Фокс. Если в общем и целом XVI в. был эпохой инфляции, но книги, тем не менее, стремительно дешевели, становясь все более доступными; соответственно, доступными становились и Божье слово, и идеи реформаторов. В 1480 г. в Страсбурге цена Библии равнялась двухмесячному доходу ремесленника, а через 40 лет она стала эквивалентна цене двух кроликов. Неудивительно, что некоторых это пугало. Как писал один английский священник во времена короля Генриха, «либо мы искореним книгопечатание, либо оно уничтожит нас»17. Такими путями гуманизм открыл новые образовательные возможности для мирян. То была институциональная экспансия, и книгопечатание неизмеримо расширило аудиторию для восприятия новых идей — и это вполне очевидно. Гораздо менее прямолинейной была корреляция между этими процессами, и многие тенденции следует рассматривать как самостоятельные. Во-первых, гуманисты не обязательно стремились к реализации своих представлений о воспитании подрастающего поколения через систему специальных заведений. Опять-таки, факт существования в XVI в. узнаваемых для нас школ и университетов не означает, что следует относить его к Новому времени. Важно помнить, что одним из наиболее ярких

проявлений духа Возрождения стала независимость от институциональных форм. В XV в. Флоренция еще не имела давней академической традиции, и дававшееся там образование, при достаточной продуктивности, не являлось самоцелью: «...ибо человек, всецело отдавшийся учености или теоретической мысли, вероятно, преследует свою эгоистическую цель и бесполезен как гражданин или князь». 182

Эразм Роттердамский, например, никогда не преподавал, избегал предложений университетских постов и не получил удовольствия от пребывания в Королевском колледже Кембриджа: пиво оказывалось скверным, академики — скучными и чванливыми. На слабое преподавание он обрушился в сатирическом диалоге «Собрание Филологического общества», а Лютер поднимал на смех своих оппонентов в Сорбонне, называя их «слепыми кротами и летучими мышами Парижа». Монтень, чей уход от мирской суеты вовсе не лишил его практицизма, приходил в ужас от преподавательского педантизма и посвятил ему едкое эссе, в котором доказывал, что сухая лекция способна скорее задушить мысль, чем освободить ее. Башня, куда удалился Монтень от мирской суеты, вовсе не была из слоновой кости, и его размышления, при всей абстракции, никогда не были сугубо академическими: «Если учение не вызывает в нашей душе никаких изменений к лучшему, если наши суждения с его помощью не становятся более здравыми, то наш школяр, по-моему, мог бы с таким же успехом вместо занятий науками играть в мяч; в этом случае, по крайне мере, его тело сделалось бы более крепким. Но взгляните: вот он возвращается после пятнадцати или шестнадцати лет занятий; найдется ли еще кто-нибудь, столь же неприспособленный к практической деятельности? От своей латыни и своего греческого он стал надменнее и самоуверенней, чем был прежде, покидая родительский кров, — вот и все его приобретения» [с. 169—170]. Этим буквоедам и педантам, продолжает он, «известна теория любой вещи на свете; надо только найти того, кто применил бы ее на практике»18 [с. 171]. Не похоже, чтобы Эразм или Монтень искали способов распространения своих идей. Центральная фигура сочинений Эразма на темы образования — домашний учитель, работающий в уютной семейной обстановке; Монтень вообще сильно сомневался в возможности перевода на общеупотребительный язык Библии, которую считал книгой «не для массового чтения»; к тому же, писал он, как проверить качество подобного перевода на баскский или бретонский языки? Оба как будто без колебаний принимали сословные различия, подчеркнутые в концепции Кастильоне об аристократическом обучении19. Что касается самих университетов, то их развитие было в большей степени продиктовано нуждой государства в чинов183

никах, чем интеллектуальным пробуждением мирян (см. выше, Гл. 3). Именно это делало Судебные инны, готовившие адвокатов, такими привлекательными для английских дворян в эпоху Тюдоров. Правоведение составляло ядро учебной программы в Кастилии, а пригодность того или иного профессора для работы в университетах Священной Римской империи определяли князья. Не все университеты, основанные в эпоху Возрождения, дожили до Нового времени, и лишь немногие современные учебные заведения имеют довоенную историю. В XVI в. школы и университеты привлекали и были доступны лишь лишь незначительной части европейского населения. Обучение ремеслу оставалось более распространено, чем учеба в школе, и подчас лавки становили ареной более творческих дискуссий, нежели учебные аудитории. Социальные воззрения гуманистов не всегда поражали своей широтой, а развитие сети образовательных учреждений скорее впечатляло своей количественной, нежели качественной стороной. При всем искушении выводить распространение Реформации из сочетания гуманистических идей и образовательных реформ, в действительности его истоки состояли в неимоверном влиянии Лютера и развитии книгопечатания. Одним из самых поразительных аспектов ранней истории книгопечатания является то, что благодаря ему мы узнаем о культуре необразованной части европейского населения. Печать не столько была проводником идей гуманистической элиты, сколько формулировала мысли и тиражировала материалы, отображавшие чувства простых мирян. Среди самых блистательных

сатир Эразма на искусственность внешней обрядовости был диалог «О том, как надлежит есть рыбу», представлявший собой разговор мясника с рыботорговцем. Венецианский ювелир Алессандро Каравиа написал остроумное сатирическое стихотворение, в котором высмеял чрезмерную пышность городских благотворительных учреждений, убеждая их тратить деньги не на постройку дворцов для себя, а на помощь действительно нуждающимся. В Германии в деле пропаганды идей Реформации среди полуобразованных или вообще неграмотных слоев населения большую роль играли гравюры на дереве, высмеивавшие монахов и пап. В Страсбурге наряду с научными трудами из печати выходили новеллы, драмы на библейские темы и публицистика. В Венеции и Лионе книгопечатание находилось в руках квалифицированных и образованных людей, и цеха нередко становились не только местом, где печатались книги, но и дискуссионными клубами20. Такое огромное разнообразие позволяет 184

понять, почему печать лишь отчасти можно считать средством распространения идей Реформации. Никакой цельной программы для удовлетворения запросов пассивной части населения не существовало. Культура книгопечатания не несла с собой какого-либо комплекса идей, поскольку развивалась одновременно в нескольких направлениях, а не целенаправленно. Как будет показано ниже, это дало возможность официальной Церкви перегруппировать свои силы и пересмотреть свои стратегические установки. В чем же в таком случае заключалось суммарное значение новых идей в истории XVI в.? В данной главе речь шла о влиянии идей Ренессанса в сфере гуманитарных наук и изобразительного искусства и был схематично воссоздан тот контекст, в котором эти идеи распространялись — недовольство на религиозной почве, развитие новых технологий и наличие большого пласта массовой культуры. Воздействие этих идей несложно проследить — достаточно указать, сколь многим Лютер был обязан гуманизму и книгопечатанию — но какие перемены повлекли за собой эти идеи? Гуманизм утвердил интеллектуальную и, в конечном счете, духовную независимость мирян. Книгопечатание переплело эти идеи с чрезвычайно жизнестойкой народной культурой и, таким образом, и то, и другое получило свое выражение. Образование перестало быть привилегией узкого социального слоя. И хотя Контрреформация впоследствии вернула духовенству образ ордена безгрешных проповедников, в глазах маргинальных слоев общества идея жизни в монастыре как высшая цель христианина канула в лету. Идеал монастырского затворничества как наивысшее проявление средневекового христианства, таким образом, прекратил свое существование.

6. Конец монашества Историческая мысль о Реформации В общем плане в исторической науке принято рассматривать Реформацию в двух контекстах. Окончательный раскол христианства в круговороте революционных бурь был связан, во-первых, с застойными явлениями в церкви периода Позднего средневековья, а, во-вторых, с появлением новых ростков интеллектуальной и духовной жизни в миру. Во многом достижением историков Реформации следует считать установление внутренней связи протеста Лютера с хронической слабостью официальной церкви, а также с деятельностью гуманистов, которые с присущей им ясностью и беспощадностью вскрыли эти недостатки в глазах испытывавших недовольство мирян, отчаянно жаждавших духовного утешения. XIV и XV столетия знали много примеров, подтверждающих, что папы, епископы, приходские священники и монахи обоего пола не обладали качествами, отвечавшими бы духовным запросам светского христианского мира. Это несоответствие делалось еще более вопиющим в силу того, что они отнюдь не отказывались от радостей жизни, а чтимая ими обрядовость превратилась в нечто механическое, искусственное и бездумное. Усиливавшаяся с годами критика извне со стороны влиятельных интеллектуалов, явившихся предтечами Лютера, делала ситуацию в церкви, разделенной на соперничавшие группировки, еще более плачевной. Знаменитый английский ересиарх Джон Уиклиф (ум. в 1384 г.) предлагал перевести Библию на язык простолюдинов, с тем, чтобы сделать ее доступной мирянам. Он же сформулировал теологическое понятие предопределения и отверг пресуществление — католическую доктрину, согласно которой во время мессы происходит таинство превращения хлеба и вина в

плоть и кровь Христову. Кроме того, он был противником безбрачия духовенства, презрительно отзывался о мирской власти папства и, подобно Марсилию Падуанскому (см. выше, с. 26), отдавал светскому государству верховенство в делах церкви. Его идеи сохранили влияние в Англии и в годы Реформации, когда лоллардизм* переживал нечто похожее на возрождение. * Лолларды (букв, бормочущие молитву) — первоначально — последователи Джона Уиклифа. (Прим. пер.)

186 Связи Англии с процветавшей Богемией — одним из немногих европейских регионов, обойденных Черной Смертью, — укрепились благодаря женитьбе Ричарда II на Анне Богемской, и именно центральная Европа стала источником нового мощного протеста. Ян Гус (1369—1415) выступил против продажности церковников и требовал для мирян причащения «под обоими видами»*. То было основательное покушение на исключительность духовенства, которое в отношении прихожан ограничивалось причащением одним хлебом (превращающимся в ходе таинства в тело Христово) и оставляло причащение вином, обращающимся в кровь Господню, привилегией клира. Гуситская доктрина, получившая название утраквизма (utraquism), или чаш-ничества, основывалась на требовании единого для всей конгрегации обряда причащения «под обоими видами», которое позднее Лютер обозначил как духовенство (или священство) всех верующих. Гус явился в Констанц на церковный собор отстаивать свои взгляды, но, вопреки сдержанной позиции императора, был осужден как еретик и сожжен на костре. Несмотря на потерю лидера, гуситская церковь сохранила свои позиции в национальном масштабе. Орудийная стрельба из крытых повозок (прообраз современного танка), выстроенных в боевой порядок под гордым знаменем с изображением потира, из которого миряне черпают вино для причастия, обратила вспять крестоносцев, посланных в королевство еретиков1** Могучая волна возмущения, известная под названием антиклерикализма, нашла яркое отражение в трудах тех ученых и мыслителей, которые открыли мирянам доступ к огромному пласту знания2. Они отстаивали реформу, которая базировалась бы на возврате к изначальным истокам христианства, уничтожении структурных нагромождений средневековой Церкви, заслонивших и исказивших Слово Божие. Однако есть по крайней мере две фундаментальные проблемы, которые так и не сумели решить современные исследователи в своих трудах и на научных конференциях. Во-первых, почему официальная церковь, несмотря на ее столь плачевное состояние, продолжала существовать? В силу каких идей или * Церковный термин, означающий причащение «под видом» хлеба и вина. (Прим. пер.) ** Весной 1420 г. папа объявил крестовый поход против гуситов. 14 июля император Сигизмунд и его армия были разгромлены под Прагой табо-ритами (гуситами радикального направления) под командованием Яна Жижки. (Прим, пер.)

187

обстоятельств Лютер оказался более значимой фигурой по сравнению с теми же Уиклифом и Гусом? Во-вторых, как оценить вклад гуманистов в раскол Церкви, при том что виднейшие их представители в лице Эразма Роттердамского или Томаса Мора посвятили себя сохранению ее единства? Это, в свою очередь, ставит вопрос о связи Ренессанса — звена в цепи усилий по возрождению классических ценностей как инструмента преемственности европейской истории — с Реформацией, обозначившей решительный водораздел между прошлым и будущим Европы? Простых и окончательных ответов на эти вопросы мы, вероятно, не найдем, однако есть смысл вернуться к интересующим нас проблемам в их контексте. . Прежде всего, концентрируясь сугубо на ситуации, сложившейся в Церкви в эпоху Позднего средневековья, исследователь рискует представить ее предшествующее состояние как нечто близкое к идеалу и статичное. Сетования на падение нравов служителей церкви в XVI в. не были новостью — они звучали уже с XIV столетия. О состоянии гибнущей Церкви можно составить представление по одному пенитенциарному реестру, в котором предусматривались особые условия искупления вины за блуд, относившийся к числу самых тяжких грехов. Документ включал перечень 42 видов греховной связи и многочисленные варианты того, что может происходить между монахом и монахиней или духовным и светским лицом. Особого внимания заслуживают протоколы Вселенского собора, созванного два десятилетия спустя и предпринявшего попытку внедрить систему ежегодных инспекционных поездок епископов по

вверенным им монастырям для контроля за соблюдением монашеской дисциплины, в первую очередь касательно пьянства. Эти отчаянные усилия по контролю за моральными устоями монастырской братии и надзора за приходскими священниками отмечаются уже с VIII века. Автором упомянутого пенитенциарного реестра был не Жерсон*, а, возможно, Беда Достопочтенный", и собор проходил не в Констанце в 1414 г., а в Кловшо в 747 г. Спустя 200 лет папство уже было игрушкой в руках императора, не имевшей никакого морального авторитета, а подчас вовлеченной в прямое противостояние. Представьте себе папу, избранного на престол в 18-летнем возрасте и вскоре растлившего вдову одного из своих вассалов; * Жан Жерсон — французский политический и религиозный деятель XIV в., отстаивал принцип конциляризма в церковной политике. (Прим. пер.) ** Беда Достопочтенный (ок. 673—ок. 735) — англосаксонский летописец, монах, автор «Церковной истории народа англов». (Прим. пер.)

188 папу, зачавшего ребенка с любовницей собственного отца и превратившего Латеранский дворец в Риме в «бордель». В письме к нему император вынужденно обращает внимание на обвинения в «убийстве, клятвоотступничестве, святотатстве и грехе совокупления со своей родственницей и двумя сестрами», не вдаваясь в дальнейшие детали, ибо «слухи о ваших похождениях столь отвратительны, что мы устыдились бы даже, коснись они каких-нибудь актеров». Папа оказался настолько необразованным, что ограничился безграмотным ответом в том смысле, что «не в вашем праве смещать кого бы то ни было», и императору пришлось поставить на место юного невежу. Папа был готов принять бой «в шлеме и кирасе» и был впоследствии смещен коллегией епископов, избравшей ему преемника — который, в свою очередь, также был вскоре свергнут со святейшего престола узурпатором. Речь идет об идейном предтече распутного драчуна Иоанна XXIII, повесы и скандалиста Александра VI и воинственного Юлия II. Ему бросили вызов конци-ляристы. Описанные события происходили в 964 г., когда на папском престоле Иоанна XII сменил Лев VIII, на место которого, в свою очередь, пришел Бенедикт V. Даже после григорианской реформы конца XI в. в жизни духовных лиц можно легко обнаружить факты моральной распущенности. Что может быть красноречивее признания Абеляра в том, что он занимался любовью со своей женой Элоизой, переодетой монашкой, в монастырской трапезной, да еще во время Великого поста, т. е. в период строжайшего воздержания? Подобные примеры встречаются тут и там, однако из них вовсе не следует, что Церковь Позднего средневековья была более развращена и менее способна к реформированию, чем до 1250 г. В конце концов, именно в XV в. в Италии случился мощный религиозный подъем, возглавленный такими деятелями, как Сан-Бернардино Сиенский, св. Антонин и Савонарола, которым сопутствовал классический Ренессанс гуманистов3. Что касается собственно гуманизма, то прежде, чем связать его напрямую с Реформацией и, далее, с эпохой Просвещения, мы должны вспомнить, что возрождение традиционной доктрины и отпор светской критике, которые принято называть контрреформацией, уничтожили гуманизм на юге Европы: он оказался вновь поглощен схоластикой. Свободное размышление без сопротивления уступило место мироощущению, в котором философии отводилась ведущая роль в доказательстве существования Бога методами индукции и дедукции. Это не означает, что гуманисты не верили в его существование, но они изучали античный мир как языческий и были готовы при случае поставить 189 под сомнение непреложное. Вина Галилея заключалась в том, что он усомнился — совершив недопустимый грех в век, когда правоверные были обязаны верить в учение Церкви как в бесспорную, авторитетную истину: как учил св. Игнатий, если Церковь объявляет черное белым, это не может быть подвергнуто сомнению. Грандиозный успех католической реформы, сумевший возродить традиционную догму и традиционные органы управления, и благоадря этому вернувший себе значительную часть населения Европы от протестантизма, предполагает наличие огромной внутренней энергии в структурах, считавшихся на заре Реформации «окостенелыми», «лежащими тяжким бременем на обществе» и «духовно опустошенными». Отметим ту легкость, с какой папство эпохи ренессанса адаптировалось к «контрреформаторской» Церкви. В какой-то мере это можно объяснить способностью церкви

приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам, то есть тем ее качеством, которое обычно затушевывается стереотипными рассуждениями о ее «устарелом характере». Как мы видели (с. 147—148), Рим был современным центром, а папство — современным институтом — земным, циничным и жадным до денег, необходимых для ведения дел в территориальном государстве, которое, будучи политическим образованием, явилось блистательным примером адаптации системы управления к угасанию папских претензий на мировое господство. В этом смысле Церковь скорее была не архаична, а, напротив, шагала чересчур впереди своего времени, чтобы сохраниться в своем прежнем виде — в некотором смысле Контрреформация была для папства шагом не вперед, а назад (см. выше, с. 104—106, и ниже, с. 254—258)4. Лев X с 1517 г. возобновил практику торговли индульгенциями, поскольку нуждался в деньгах — в первую очередь, на постройку собора св. Петра*. Эта циничная, но доходная практика выставляла на продажу способность папы сократить время пребывания душ в чистилище (месте искупления земных грехов) перед вступлением в рай — при условии раскаяния грешников. Таким образом учреждалось своего рода частное страхование души с гарантированным быстрым прохождением через чистилище, и начиная с Сикста IV (1476 г.) таким образом собирались средства на перестройку главного собора Римской * Ватиканский собор св. Петра — древняя базилика, выстроенная императором Константином I в IV в. В XV в. при папе Николае V началось строительство новой базилики, завершившееся лишь при Пие VI в конце XVIII в. (Прим. пер.)

190 Церкви. «Бизнесом» по торговле индульгенциями заведовал Альбрехт Бранденбургский, архиепископ Магдебургский и Майнцский, а «рекламный консалтинг» был возложен на аугсбургских Фуггеров. Их агент Иоганн Тецель оказался блестящим коммерсантом, который даже использовал в «маркетинговых» целях стишок, основанный на игре слов: Пока в сундуке монета звенит, Душа из чистилища вон летит.

Параллели с методами современного маркетинга не анахроничны — скорее они показывают, насколько изощренным был механизм наполнения папской казны. С точки зрения институциональной жизнеспособности Римской Церкви, пожалуй, важно подчеркнуть, что собор св.Петра, грандиозное сооружение папства эпохи Возрождения, естественным образом превратился в символ могущества Церкви Контрреформации. В начале XVI в. в религиозном смысле подобные приемы мало что говорили тем, чей страх перед Высшим судом был столь велик, что требовал равного по силе заверения в милости Бо-жией, готовой пролиться на их вечные души. Значение ослабления Церкви в эпоху Средневековья столь же мало подлежит сомнению, как и важность открытых гуманизмом новых интеллектуальных возможностей. Однако остается не вполне ясным, почему христианский мир раскололся именно в тот момент и почему этот раскол принял необратимый характер. Иными словами, нам недостает толчка, изначально приведшего в движение силы Реформации. Вулканы, с которыми можно сравнить это явление, постоянно присутствуют на поверхности земли, но извержения происходят не каждый день. Реформация не была неизбежным результатом многовековой истории, и процесс ее «развития и распространения» не был прямолинейным. Напротив, этот процесс очень скоро оказался сопряжен с трудностями, компрометацией, частыми поражениями, и Реформация смогла укорениться только там, где того хотела светская власть. Каким бы обширным ни было это историческое полотно, на нем не могут затеряться ни Лютер, ни те светские правители, которые оказали Реформации решающую поддержку. Тогда возникает вопрос: в чем была суть первого удара, нанесенного Лютером? Когда примерно в 1520 г. Эразма Роттердамсокого спросили, почему идеи Лютера встречают возражения, тот усмотрел причину в нападках на «папский престол и монашеские животы»5. И действительно, то были два главных средоточия противостояния: борьба с папством как институтом — папством более, чем са-

191 мим папой, — и с традиционной силой, цементирующей все звенья западного христианства под юрисдикцией папы, — монашеством.

«Все кончено с Святым Престолом Рима» События жизни Лютера и формирование его идей в основе своей развивались относительно прямолинейно. Тем не менее влияние жизненных вех на взгляды настолько поглотило внимание

его биографов, что затемнило и саму карьеру, и воззрения великого реформатора. Сейчас мы попытаемся разделить эти две составляющие и, начав с небольшого обзора важнейших событий жизни нашего героя и анализа его взглядов, перейдем к обобщению его критики папства, опираясь на его собственные труды. Во многих отношениях начало Реформации явилось буквально громом среди ясного неба. В 1505 г. Лютер, тогда студент 21 года, по дороге из родительского дома в эрфуртскую школу попал в грозу. Молния, ударившая возле самых ног, повалила его на землю. В ужасе он воззвал к св. Анне, покровительнице ремесла своего отца-рудокопа, и поклялся уйти в монастырь в случае избавления от смерти. Через две недели он вступил в ав-густинский монастырь в Эрфурте. Учение Лютера продвигалось успешно, и между 1510 и 1513 гг. он, хотя и с некоторым смущением, трактовал псалтирь и Послание к римлянам св. апостола Павла. В последнем [глава 1, стих 17] он прочел: «Justitia enim Dei in eo revelatur ex fide in fidem: sicut scriptum est: Justus autem ex fide vivit», Что позднее было переведено следующим образом: «В нем открывается правда Божия от веры в веру, как написано: Праведный верою жив будет». Это со временем и вдохновило Лютера на создание доктрины оправдания верой, согласно которой христианская душа находит утешение в уверенности в спасении, достижимом путем полного предания себя в руки Господа. Это осознание своей духовной самодостаточности через признание собственной беззащитности во многом было обязано немецкой мистической традиции XIII в. в лице Майстера Экхарта и Иоганна Таулера. И все же призывы к углубленному самоанализу нико192 гда прежде не подрывали обрядовой стороны Церкви и духовного авторитета папства. А именно такое отношение сформировалось у Лютера к вопросу о правомочности индульгенций. Он утверждал, что у Теце-ля нельзя купить гарантий спасения. Здесь, однако, Лютеру потребовалась поддержка светской власти. И курфюрст Фридрих Саксонский запретил продажу индульгенций на подвластной ему территории. Но виттенбергские прихожане Лютера жили совсем недалеко от границы. Поэтому они оказались перед духовным выбором. Лютер предлагал более осмысленный путь к спасению, чем папские агенты. Он решил ввязаться в публичную дискуссию о значении индульгенций в жизни христианской души. Он сделал это в общепринятой манере — обнародовал свои тезисы (мы не знаем, действительно ли он при этом вывешивал их текст на дверях местной церкви) и пригласил оппонентов к публичной дискуссии. Так появились его знаменитые «Девяносто пять тезисов». Один экземпляр Лютер направил Альбрехту Майнцскому вместе с сопроводительным письмом, в котором писал: «Если Вы ознакомитесь с моими тезисами, то убедитесь, насколько сомнительна практика индульгенций, столь самонадеянно провозглашенная». Альбрехт переслал тезисы в Рим, причем папа Лев (по слухам) прокомментировал их в выражениях, которые сам Лютер мог бы предугадать: «Лютер — пьяный немец, — сказал папа. — Когда протрезвеет, он будет думать иначе». На следующий год Лютер воспользовался возможностью защитить свою позицию на капитуле в Гейдельберге, где получил поддержку со стороны своего светского господина Фридриха Мудрого, а затем и двух виттенбергских ученых — Андреаса Карлштадта и Филиппа Меланхтона. Позднее, в 1518 г., в Аугсбурге кардинал Каетан попытался привести взгляды Лютера в соответствие с папским учением об индульгенциях. Однако Лютер оставался тверд, а Фридрих Саксонский отказался его выслать, как того требовала церковь. В 1519 г., в год, когда Карл V сменил Максимилиана на троне Священной Римской империи (в результате жарких выборов), Иоганн Экк, профессор из Ингольштадта, знаток теологии и классической литературы, одержал над Лютером верх в публичных дебатах в Лейпциге и тем вплотную подвел его к признанию собственной ереси. В этот момент Лютер получил предложение помощи со стороны двух мятежных рыцарей, Ульриха фон Гуттена и Франца фон Зиккингена, и в 1520 г., в условиях усиливавшегося нажима с целью вынудить его подчиниться Риму, нашел приют в одной из немецких крепостей — откуда, несколько переработав свои тезисы, и начал свою решительную 193 атаку на официальную церковь. Папская булла Exsurge Domine давала ему 60 дней на размышление (по истечении которых от него ждали отречения от своих еретических идей).

Лютер буллу сжег и в ответ написал обращение «К христианскому дворянству немецкой нации», разгромив «мерзостную буллу Антихриста», и в том же месяце с новой силой подтвердил свою теорию в сочинении под названием «Христианская свобода». В следующем году он обратился уже непосредственно к императору и предстал пред ним на Вормсском рейхстаге. Перед лицом новой, чудовищной по силе интеллектуальной атаки со стороны Экка, поставившего под сомнение его право бросать вызов ортодоксальной церкви и предположившего, что его смирение — не более маска для высокомерия и самонадеянности, Лютер подвел черту под слушанием (фактически решив всю свою судьбу) следующим громким заявлением: «До тех пор, пока я не признан виновным Священным Писанием и ясными доводами — а власти пап и соборов, противоречащих друг другу, я не признаю — моя совесть остается пленницей Слова Божьего. Я не могу и не стану отрекаться, так как идти против совести неверно и опасно. Да поможет мне Господь. Аминь». В первой публикации к этим словам добавлены другие, вполне возможно, подлинные, которые вошли в историю и стоит повторить и нам: «На том я стою. И не могу иначе». Император решил возбудить против Лютера дело, как против «отпетого еретика», но удостоил его охранной грамотой6. Фридрих немедленно предоставил Лютеру убежище в Вартбургском замке, где тот страдал от запоров и бессонницы, но никак не от отсутствия вдохновения, поскольку именно здесь закончил перевод на немецкий язык Нового Завета и написал множество других работ, включая «Монастырские обеты», на чем подробнее остановимся в свое время. Он также несколько отошел от своих первоначальных взглядов и тем обнаружил болезненные разногласия внутри лагеря реформаторов. К 1522 г. его идеи уже были подхвачены и искажены Гуттеном и Зиккингеном, выступившими против епископа Трирского. Лютер, со своей стороны, в решительной до жесткости манере дистанцировался от Карлштадта и от восстания в целом (см. выше, с. 58)7. Однако, отмежевавшись от социальной революции, он одновременно порвал и с христианским гуманизмом, направив силу своего пера против Эразма Роттердамского по вопросу о свободе воли, проявив в ходе завязавшейся полемики те самые 194

черты голого самолюбования, на которые в свое время указывал Экк. Самомнение Лютера так проявлялось в одном его письме к Эразму: «Нетрудно предположить, что ты, будучи всего лишь человеком, мог неверно понять или небрежно истолковать Священное Писание или высказывания Отцов Церкви, под чьим водительством ты, как ты полагаешь, идешь к своей цели; ты больше чем намекаешь на это своим замечанием в том духе, что ты ничего не утверждаешь, а лишь «рассуждаешь». Человек не напишет так, если тщательно вникнет в предмет и надлежащим образом в нем разберется. Я же, со своей стороны, в этой книге не рассуждаю, а утверждал и утверждаю, и я не намерен передоверять суждение по данному предмету кому бы то ни было, но советую уступить и согласиться»8. В равной степени воинственный индивидуализм Лютера не смог ужиться с практичным городским евангелизмом швейцарского реформатора Ульриха Цвингли (1484—1531), который утвердил собственную разновидность новой религии в Цюрихе. Цвингли — загадочная фигура, деятель, претендовавший на создание собственной версии теории оправдания верой — начисто отвергал доктрину пресуществления, твердо придерживаясь представления о мессе как о символе и напоминании о жертве Христовой. Лютер же всегда исповедовал теорию присутствия Христа в евхаристии, и его встреча с Цвингли в 1529 г. на Марбургском коллоквиуме не привела к единению швейцарской и немецкой ветвей реформации, вопреки усилиям умеренно настроенного страсбургского реформатора Мартина Буцера к их сплочению в единый лагерь. К этому времени, впрочем, политическая составляющая Реформации уже стала опережать теологическую. В 1529 г. император созвал рейхстаг в Шпейере, имея в виду отозвать все уступки лютеранам, чей официально заявленный протест против таких мер и дал им имя протестантов (см. ниже, с. 360). В 1540 г. был поколеблен и высокий доселе моральный авторитет Реформации — Лютер негласным образом одобрил двоеженство Филиппа Гессенского. Ко времени смерти Лютера в 1546 г. начатое им движение за свободу христиан было вытеснено на северо-восток Европы. В

остальных областях оно трансформировалось в другую мировую систему — кальвинизм. Таковы вкратце главные вехи жизни Лютера, которыми историки и теологи обычно объясняют как его идеи, так и осо195 бенности характера. В чем же заключался смысл его деятельности? После 1525 г. компромиссы, разочарования, крушения надежд и, конечно, вспышки раздражения можно оставить в стороне, поскольку основная часть пути к свободе была к этому времени уже пройдена. Ранние годы Лютера-реформатора являются иллюстрацией поистине сейсмической силы идей в их влиянии на историю человечества. Доктрина оправдания верой (см. выше, с. 189) предполагала абсолютную концентрацию на своем внутреннем мире, душе, концентрацию такой силы, чтобы душа становилась главной пружиной поступков. Действие же без такой внушительной мотивации, с точки зрения достижения благодати, было бесполезным. В 1517 г. Лютер обосновал этим свою критику индульгенций, и тем самым поставил под сомнение право папы отпускать грехи. Это может делать только Бог, а папа не в силах управлять внешними силами, поскольку лишь Христос определяет чистоту намерений и смирение истинно верующего. Для спасения души деятельность папы и посредничество духовенства представлялись излишними. При всей радикальности этих воззрений, они еще не дают основания определить, что, собственно, отличало Лютера от его предшественников и современников. И Уиклиф, и Гус оспаривали необходимость существования самостоятельного «ордена» священников, а в плане оценки роли мессы Лютер был куда менее революционен, чем Цвингли. И все же новой была сама природа его протеста. Он нападал на систему, а не на ее недостатки, и это отличало его от предшественников; он освободил христианскую душу от изначального греха, обреченности и бремени закона Ветхого Завета, но не создал взамен своей системы — что, в свою очередь, отличает его от Кальвина. В этой связи его работа «Христианская свобода» приобретает решающее значение. Симптоматично, что сочинение посвящено Льву X и предваряется открытым письмом понтифику. Тон письма рассудительно-примирительный, зато слог — непримиримокритический. Было бы несерьезно отнести это только на счет лютеровой самонадеянности и дерзости, ибо он проводит четкое разграничение между личностью папы и его саном. По традиции идеология папской власти базировалась на признании непреложной святости церкви, даже когда конкретный понтифик этого и не заслуживал. Поток критики Позднего средневековья направлен, главным образом, на индивидуальные изъяны. Лютер обратил эту волну в ином направлении — он не критикует личных недостатков папы, но разрушает представление о непременном сохранении самого этого института. 196 Обращаясь к папе, он писал о его «безупречной репутации». Тем не менее даже безгрешный папа бессилен в обстановке продажности церковных иерархов: «От вас не может укрыться, что на протяжении многих лет происходило и происходит в Риме и распространяется повсеместно. Нарастает 'порча тел, душ и вещей; над людьми повсюду торжествует злая воля. Все это творится средь бела дня и известно всем. Тем временем римская церковь, остававшаяся оплотом святости на протяжении веков, превратилась в прибежище убийц из всех других таких убежищ, замок воров над всеми другими такими же замками, трон империи всякого греха, смерти и проклятия». При этом Лютер сохраняет уважение к самому папе: «Вы — Лев, но вы подобны агнцу среди волков... Разве можете вы противостоять один всему низкому и мерзкому... Если даже трое или четверо ученых и благочестивых кардиналов придут к вам на помощь, что это посреди моря зла? Всех вас, безусловно, отравят, прежде чем вы начнете что-то менять. Все кончено с Святым Престолом Рима; гнев Божий постиг его и уже не смягчится. Этот престол враждебен церковным соборам; он не позволит себя ни учить, ни реформировать и даже не способен хоть сколько-нибудь сдерживать свою нехристианскую природу...» В этом и была революция Лютера: он критикует не папу, но папство, как семя антихристово: «Дьявол есть подлинный папа, так как ой более вас властвует в этом Вавилоне? Разве не правда, что нет под небесами ничего более грешного, ядовитого и отвратительного, нежели

римский двор? Он, действительно, настолько превзошел распущенность турок, что Рим из врат рая превратился в разверстое жерло ада, и, к несчастью, в силу гнева Божия, никто из людей уже не в силах его запахнуть... Вот, Святой Отец, действенная и окончательная причина, по которой я так нападаю на тлетворный престол. Столь далек я был от того, чтобы обвинять вас лично, что даже рассчитывал заслужить ваше расположение, и благодарность, и признание того, 197 что тружусь во имя ваших высших интересов, со всей возможной резкостью нападая на вашу темницу, ибо трон ваш, вероятно, кажется вам адом». Письмо достигает своей кульминации в том месте, где ниспровергается само представление о папе как о Викарии Христа на земле, утвержденное в римском праве: «Задумайтесь о несходстве между Христом и Его викариями или наместниками; если все они действительно желают Его представлять. Боюсь, что слишком соответствует истине то, что они Его подменяют, ибо представитель занимает место старшего лишь в его отсутствии. И папа, пока Христос жив в его сердце, действует от его лица, и только тогда он действительно замещает Христа». Но все это лишь подводит к предложению папе прочесть «небольшую книжку», и Лютер усиленно подчеркивает важность обсуждаемого в ней предмета, ибо посылает ее «с живой надеждой, что Ваше Святейшество распознает предмет, на изучение которого я потратил столько времени и сил»9. Под «небольшой книжкой» подразумевался трактат Лютера «Христианская свобода». Здесь он выдвигает идею свободы души и несвободы тела: «Поскольку христианин наделен душой, он есть существо духовное, внутренне возрожденная личность; а поскольку он наделен плотью и кровь, он есть существо чувственное, обращенное вовне, бездуховное». «Ничто во внешнем мире не может сделать христианина свободным или религиозным», и понять это можно, лишь изучив смысл обращения Господа к человечеству: «Единственным средством, будь то на небе или земле, для существования души и ее подлинной религиозности служит святое евангелие, слово Господа, проповедуемое Христом — единственный способ душе быть религиозной, свободной и христианской, на небесах или на земле? Все апостолы, епископы, пасторы и духовенство в целом изначально было призвано и учреждено лишь во имя этого Слова; хотя ныне, увы, дела обстоят иначе». 198

Библия, а не церковная традиция — единственный авторитет для христианина. Отсюда проистекает идея «священства всех верующих», так как «все мы служители Господа и значит, выше, чем просто короли, ибо это духовенство дает нам право стоять пред Богом и молиться за других». Все внешнее и плотское надлежит усмирять трудом, но не как самоцель, а с тем, чтобы плоть «была послушна и находилась в гармонии и с внутренним миром человека, и с его верой». Было бы безнадежным занятием творить благие дела", следуя людской воле, которую Лютер называет «церковным законом, правилами и доктринами, придуманными другими людьми»: «Одни только благодеяния не составляют действительной сути добродетели, и неверно, что они делают человека послушным долгу и благочестивым перед лицом Господа. Человек, скорее, творит их по своей воле, свободно, из любви и стремления угодить Всевышнему». Таким образом, критика Лютером папства означала ниспровержение всей концепции богоугодных дел, трудов, обеспечивающих достижение благодати, которые Лютер считает бесполезными без должной мотивации. Благодаря книгопечатанию эти идеи распространялись с небывалой быстротой. Его «Девяносто пять тезисов», появившиеся в октябре 1517 г., через две недели стали известны в Германии, и уже в марте 1518 г. Эразм Роттердамский направил экземпляр тезисов Томасу Мору, предварительно успев их основательно изучить10. И тем не менее нам еще предстоит увидеть влияние воззрений Лютера, надолго запечатлевшееся в повседневной жизни христианской Европы. Институт папства, несмотря на нападки, продолжал существовать и после реформирования перешел в ответную атаку, обратив вспять волну протестантизма. Несмотря на бурный всплеск антиклерикализма и огромную популярность идеи Лютера о духовенстве всех верующих, католическое духовенство

сумело обновиться и вновь заявить о своей исключительности — так, что даже * Благие дела (благодеяния, богоугодные дела, добрые дела) по учению католической Церкви являются необходимым условием спасения души. Протестанты в целом отвергают эту необходимость, опираясь на Евангелие. (Прим. пер.)

199

протестантские общины сохранили разграничение духовных лиц и мирян. Однако папской власти уже не суждено было стать всемирной, ибо Лютер подверг критике церковные обеты, основанные на человеческих законах, и этот протест стал острием общей атаки на монастыри. Пожалуй, именно этим объяснялся огромный эффект зарождающегося наступления на Церковь, поскольку самые значительные периоды папского могущества всегда оказывались сопряжены с возрождением монашества. Лютер двинулся на папство по-новому и присоединил свой резкий голос к общему хору критики монашества. Связь между папами и черным духовенством оказалась непоправимо подорвана, не в последнюю очередь в силу настоятельной необходимости освящения брака, невозможного с точки зрения монашеского идеала.

Ниспровержение монашества К 1500 г. монастыри погрузились в состояние глубокой летаргии и показали свою общественную бесполезность. Однако этот вопрос еще исторической наукой досконально не изучен, и посему будем осмотрительны и не станем категорически утверждать, что эта структура христианской церкви после многовековой стагнации окончательно отмерла и ее следовало просто отсечь. Гораздо более поразительно другое — с упадком монашества Церковь потеряла один из главных и наиболее жизнестойких источников обновления в христианской жизни эпохи Средневековья и, пожалуй, один из самых действенных инструментов папской власти. Монахи осуществили первоначальное обращение язычников, григорианская реформа была неразрывно связана с клюнийцами*, а крестовый поход, инициированный Урбаном II, — с цистерцианцами". Быть может, самым значительным в точки зрения сохранения черного духовенства стала его причастность к титаническим усилиям Иннокентия III по очистке от ереси городов и утверждении всемирного господства ортодоксальной Церкви методом священной * Клюнийский орден — реформированный бенедиктинский монашеский орден, созданный в аббатстве Клюни во Франции в 909 г. В 1073 г. орден воодушевил папу Григория VII на проведедение церковных реформ. (Прим. пер.) ** Цистерцианцы — монашеский католический орден, основанный в селении Сито во Франции в 1098 г., ветвь бенедиктинского ордена. Соста-нили ядро крестоносцев Первого крестового похода 1099 г. (Прим. пер.)

200

войны против еретиков, которая обозначила связующее звено между монашеством Средневековья и миссионерами эпохи Контрреформации. С ранних дней христианства идеал монашества являлся путеводной звездой в интеллектуальной, духовной и художественной сферах. Отмирание такого высокого духовного идеала, столь тесно связанного с социальными переменами и столь непосредственно отождествляемого с мировым господством папы, едва ли можно свести к двум с половиной столетиям необъяснимой «стагнации», предшестовавшей Реформации. К 1500 г. число цистерцианских монастырей приблизилось к 750, женских обителей было порядка 900. Есть свидетельства того, что монастыри проявили способность к адаптации к новым условиям в сфере земельных отношений — и даже к изготовлению книг. В условиях конкуренции с книгоиздателями в конце XIV—начале XV вв. отмечалось возрождение монастырского книгописания (например, в приюте Св. Варвары в Кельне), а некоторые бенедиктинские монастыри даже нанимали печатников. На момент роспуска Долгого парламента* Кентерберийская библиотека насчитывала более 4 тысяч томов. Томас Кромвель благоразумно поручил усердному Джону Лиланду работу по спасению монастырских библиотек, что позволило возродить изучение древностей в Англии в последние десятилетия XVI в. Кромвель рассудил здраво. На континенте многие тексты, вернувшие жизнь античным сочинениям — например, «Германия» Тацита, — были обнаружены в монастырях в XV в. Учитывая возможности, имевшиеся у Эразма в Штайне, Лютера—в Эрфурте, а Цвингли — в библиотеке Айнзидельна, вряд ли будет справедливым утверждать, что в век Реформации интеллектуальная жизнь монастырей была мертва. Вероятно, более продуктивно было бы рассматривать гуманизм Возрождения в качестве естественного преемника средневековой

монастырской жизни. Монашеская ученость, развиваясь в рамках узкого духовного сословия, вместила принципиальные противоречия светского общества, обозначенные Возрождением — конфликт между личностью и обществом, активной и созерцательной жизнью, богатством и пуританством. Эти противоречия были сформулированы еще в классических текстах, которые в монастырях неумышленно искажались при бесконечном переписывании. * «Долгий парламент» — английский парламент, созванный королем Карлом I и заседавший с перерывами на протяжении 1640—1660 гг., вплоть до самороспуска накануне созыва Конвенционного парламента. (Прим. пер.) 201

И все же великие умы XVI в. отвергли монашество, и часто — под воздействием личного опыта (Кальвин — редкое исключение). Это и было утверждение реформатской мысли в повседневной жизни общества: там, где побеждала Реформация, религиозные братства исчезали11. Эразм Роттердамский вспоминал свое пребывание в монастыре как жалкий период жизни, Буцер тоже с радостью покинул обитель. Рабле, опираясь на собственный опыт, в веселой и злой сатире перевернул монашеский мир вверх дном. В его изображении монах был таким же обжорой и пьяницей, как сам Гаргантюа, так как имел «луженый желудок, пустой внутри, как монашеский посошок, и всегда открытый, как мешок адвоката», и давал изумительно непристойное объяснение тому, отчего «бедра дамы всегда свежи и прохладны». Монахи навлекают на себя поношения, говорит Гаргантюа: «потому что они пожирают людские отбросы, то есть грехи, и, как дармоедам, им отводят места уединенные, а именно монастыри и аббатства, так же обособленные от внешнего мира, как отхожие места от жилых помещений... Они вам без всякого смысла и толка пробормочут уйму житий и псалмов, прочтут бесчисленное множество раз «Отче наш» вперемежку с бесконечными «Богородице, дево, радуйся», и при этом сами не понимают, что такое они читают, — по-моему, это насмешка над Богом, а не молитва». Монах отвечает, что «никогда так хорошо не спит, как во время проповеди или же на молитве», и в Телемском аббатстве, которому Гаргантюа делал пожертвования, существовало одно только, «самое строгое», правило: «Делай, что хочешь». Однако сие правило грешило поверхностностью и контрастировало с тем, чему действительно придавалось значение, пускай даже в этом распущенном мирке: Душ, к добру глухих, Книжников пустых, Нету в этом зданье. Здесь, где чтут Писанье, Не найти таких Душ, к добру глухих12. [Рус. пер. Н. Любимова*] * Цит. по изд.: Рабле Франсуа. Гаргантюа и Пантагрюэль. М., 1993. С. 124. (Прим. пер.) 202

Памфлеты Рабле и диалоги Эразма Роттердамского носят сатирический характер, и их ценность в качестве исторических свидетельств, позволяющих составить представление о тех или иных воззрениях, несколько сомнительна. Выступление Лютера имело куда более серьезную природу. По Лютеру, монастырские обеты подогнаны под человеческие законы. Настоящие же правила, которым только и можно следовать, заложены в Слове Божием. Поэтому монастыри оскорбляют христианскую свободу, христианскую веру и христианский брак. Эразм допускал, что отдельные монахи могут обладать святостью и быть хорошими учеными. Лютер такого не признавал: он поставил в центр своего внимание содержание монашеских обетов и последовательно показал несостоятельность их как системы. «Монастырские обеты» были написаны Лютером в Вартбур-ге в 1521 г. Для доказательства никчемности этих обетов он выдвинул следующие пять аргументов: • обеты не исходят от Господа; • обеты противоречат вере; • обеты покушаются на свободу христианина; • обеты идут вразрез с первой заповедью, поскольку основатели монашеских орденов поставили выше Христа; • обеты противоречат здравому смыслу, особенно в вопросе о безбрачии. Характерно, что краеугольным камнем построений Лютера стало Слово. Св. Антоний был отшельник, но не монах. Монашеские обеты «не санкционированы и не предусмотрены Священным Писанием», и в этом смысле монахи отрицают евангелие:

«Обет послушания не является ли чудовищной иллюзией? Евангелие велит все людям всегда и во всем уступать, подчиняться и повиноваться. Тот, кто дал этот обет, подчинил себя ни равным себе, ни нижестоящим, но одному игумену, и то не во всем, а лишь в некоторых вещах. Здесь вы снова видите, что происходит с теми, кто изобретает для себя что получше, а не то, чему учил Христос, кто презирает Христа и живет по своему усмотрению». О нищете: «Евангельская нищета подразумевает отсутствие желаний в духовном смысле и бескорыстное служение на благо ближнего. Как они могут клясться в чем-то большем, не давая обет пользоваться вещами из окружающе203 го мира?... Дав этот священный обет бедности, они сделались самыми алчными из людей и купаются в роскоши. Это не мешает им похваляться в своем обете, хотя ни один мирянин не избавлен от нищеты так, как они». К воздержанию надо подходить несколько иначе: «Поскольку Сатана никак не может превратить такую вещь, как целомудрие, в его противоположность, как он сделал с послушанием и нищетой, то он оставил его как оно есть, но сделал крайне опасным. Сатана отменил его естественное назначение, поставил неизмеримо выше простой веры, широко распространил это заблуждение и уловил в свои сети бесчисленное количество слабых душ, обрекая их тем самым на вечные муки». Нападая на монастырские обеты, Лютер проводит отчетливое — хотя и не оригинальное — различие между нищетой как духовным состоянием и материальной нуждой: «Дав этот священный обет бедности, они сделались самыми алчными из людей и купаются в роскоши»13. Помимо сказанного, опровержение традиционного понимания послушания оказало колоссальное влияние на современных Лютеру деятелей, имевших отношение к развитию государственности. С одной стороны, свобода не повиноваться людским приказаниям давала государствам моральное право добиваться большей независимости от Рима. Кроме того, каким образом независимая светская власть утверждала свой авторитет? — Только опираясь на санкцию Божию. Светский правитель выступал проводником Божьей воли. Разрешение векового спора между светской и духовной властью лежало в плоскости превращения светского правителя в главу Церкви. В рамки этой концепции укладываются и конституционная революция Томаса Кромвеля, и освященный свыше абсолютизм Бодена, а впоследствии и Гоб-бса*. Конечно, как показала история XVI в., окончательно взаимоотношения религии и политики таким образом решены не были. Скорее, конфликт между ними вышел на новый виток и стал еще острее. Подданый мог ослушаться государя — даже убить его, — оказывая законное сопротивление безбожным, по его мнению, предписаниям. Равным образом, санкционирован* Томас Гоббс (1588—1679) — английский философ и теоретик государства. Уподоблял государство мифическому библейскому чудовищу Левиафану (среди основных трудов — «Левиафан»). (Прим. пер.)

204 ная Богом суверенная власть не могла смириться с каким бы то ни было оппозиционным выступлением, расценивая его, ни больше ни меньше, как покушение на власть самого Господа. Ересь и бунт становились неразличимыми (см. ниже, Гл. 12). Благодаря развенчанию Лютером идеала монашества изменились представления об общественных и политических обязательствах в отношении бедных, с одной стороны, и власти — с другой. Что касается вопроса интимных взаимоотношений полов, то он также получил революционное звучание.

Освящение брака «Любой монах — тайный или явный развратник». Эти слова принадлежат реформатору Урбану Регию, и в каком-то плане они типичны для той большой полемики вокруг проблемы аморальности клира, когда папство порой рисовалось в роли «вавилонской блудницы» — эта полемика послужила одним из важнейших толчков к реформатскому движению. Однако по сути своей подобные оценки означали осознание потребности христианского общества в решении более важных вопросов, чем выбор между безбрачием и блудом. И самые прочувствованные и трогательные слова в трудах великих реформаторов написаны об освящении брака как средстве обновления Церкви. Откажемся сразу от упрощенного представления, будто вся Реформация «сводилась, в основе своей, к вопросам секса»: фрейдистские интерпретации истории неизменно

делают упор на более поздних, пост-фрейдистских, нежели прошлых, периодах развития. Надо, однако, признать, что одним из самых острых вопросов дискуссии между официальной Церковью и ее критиками была проблема безбрачия священнослужителей. Католические реформаторы преобразовали и возродили белое духовенство. В тех регионах, где влияние Реформации было наибольшим, отказ от восприятия целибата как некоего более высокого духовного статуса повлек за собой соответствующее возвышение брака, как чего-то земного и божественного одновременно. Эразм — по всей видимости, дитя долго не узаконивавших свой брак родителей (отец был священником) — всегда стыдился своего незаконнорожденного происхождения. В своих трудах он превозносит брак до уровня явления, освященного свыше и предусмотренного Священным Писанием — в отличие от безбрачия духовных лиц: «Что же это за новая религия, которая отменяет и то, что освятил закон природы и чему учил древний закон, то, что одобрил евангельский закон 205 и подтвердило апостольское учение?» [с. 401—402]; «брачная клятва, безусловно, есть священное таинство, но она подрывается монашеским обетом — человеческим изобретением». Он писал о ^чувствах человеческой привязанности, свободных от похоти. В «Разговоре стариков» утрата спутника жизни показана как трагедия: «Самым тяжелым для меня несчастьем была смерть же^ы; и я страстно желал бы, чтобы она состарилась вместе со мной и радовалась бы нашим общим детям»14, [с. 457]. Крайне важно, что Лютер объясняет свою главную доктрину христианской свободы с точки зрения единения души с Христом: «Вера не только дает возможность душе стать милосердной, свободной и благословенной, как божественное слово. Она также соединяет душу с Христом, как жениха с невестой, и, как учит апостол Павел, от этого союза Христос и душа становятся единым целым. И тогда у них все становится общее — и счастье, и горе, и все что угодно; что есть у Христа, одновременно принадлежит верующей душе, а что у души — будет и у Христа. Если Христос наделен всем хорошим, включая блаженство, блаженна будет и душа. Если душа полна проступков и грехов, все это будет принадлежать и Христу. Они состязаются в этом счастливом обмене. Поскольку Христос одновременно и Бог, и человек, который безгрешен и чья святость непобедима, вечна и всемогуща, он берет на себя грехи верующей души посредством обручального кольца по имени вера, и действует так, будто это Он сам их совершил. Конечно, эти грехи поглощаются и тонут в нем, поскольку его абсолютное благочестие сильнее любого греха. Так душа очищается ото всех грехов посредством своего приданого, т. е. силой веры. Душа особождается, лишается оков и наделяется непреходящим благочестием Христа, жениха своего. Разве это не счастливая семья, когда Христос, богатый, благородный и добрый жених, берет в жены бедную, презираемую и испорченную девку, освобождает ее ото всех ее грехов и украшает всем, что есть хорошего?» Именно эти принципы он тщательно разрабатывает и формулирует в своих письмах-наставлениях, которые дают ключ к пониманию той революции чувства, которую он поощряет проникновенным словом. Вольфгангу Райсенбуху, монаху, по206 думывавшему о браке, он дает прямой и уверенный совет. Женщина сотворена для того, чтобы помогать мужчине, «дабы он не жил в одиночестве»: / I

«Это есть Слово Божье, силой коего семя воспроизводства заложено в человеческом теле, и естественным и горячим желанием женщины оно воспламеняется и живет. Этого невозможно обуздать ни обетами, ни законами. Ибо то есть Божий закон и промысел». Сам Лютер еще в 1524 г. женился на бывшей монахине Катарине фон Бора. Одним из первоначальных побудительных мотивов деятельности другого реформатора — Цвингли — было осознание собственной невоздержанности, неспособности отказаться от половой жизни. Он сам признавался, что пользовался услугами проститутки (не будучи в этом каким-то исключением), и было также широко известно, что зачастую швейцарские священники фактически жили в браке. В 1522 г. сам Цвингли тайно женился. Вскоре потребность в официальном дозволении духовенству вступать в брак вышла на первый план, и неудача на этом пути явилась одной из главных причин разрыва Цюриха с Римом. В июле 1522 г. Цвингли и еще десять священников обратились к Констанцскому епископу за разрешением вступить в брак. Эта петиция весьма содержательна и откровенна, особенно в части, касающейся опасений промискуитета:

«Поэтому мы полагаем наиболее справедливым и правильным, что для христианина невозможен никакой третий путь кроме целомудрия или брака, и что он должен жить в чистоте, если это предписано ему свыше, либо жениться, если пылает страстью». Вместе с Эразмом (с чьими трудами был хорошо знаком) и Лютером Цвингли обнаруживал оправдание брака в самой Библии: «На нашей стороне сам Создатель, который сотворил человека в двух обличиях — мужском и женском; мы также имеем перед собой Ветхий Завет, который хотя и намного строже Нового, тем не менее содержит примеры, когда даже высшие представители духовенства возлагали на себя сладкое ярмо супружества; и наконец, сам Христос объявляет целомудрие свободным вы207

бором каждого человека — более того, велит нам же-нитьйя, дабы не погрешить против его чад»15. Во всех трех перечисленных нами случаях — а к Эразму, Лютеру и\ Цвингли мы могли бы добавить и Кальвина, поскольку его взгляды на эти вопросы были близки — ясно прослеживаете^ стремление придать браку статус чего-то достойного и подобающего, альтернативы безбрачия, на которое были способны немногие, и защиты от блуда. Хотя в дошедших до нас сочинениях реформаторов мы не найдем прямых указаний на этот счет, крайне необходимой реформу брака делало и катастрофическое распространение сифилиса. Не следует в том винить духовенство с его моральной распущенностью. По всей видимости, до открытия Нового Света Европа сифилиса не знала. Болезнь завезли участники первых экспедиций, заразившиеся от индейцев. Вскоре сифилис поразил и многих известных людей. Так, Чезаре Борджа носил маску, дабы скрыть обезображенное страшной болезнью лицо. Бен-венуто Челлини нуждался в лечении. От сифилиса умер Ульрих фон Гуттен, предводитель Рыцарского восстания 1522 г., как и немецкий гуманист Конрад Целтис. Одна из причин, по которой Лютер санкционировал двоеженство Филиппа Гессенского, заключалась в том, что князь-сифилитик был неразборчив в половых контактах, и его вторая женитьба казалась единственным способом сократить число заражаемых им женщин. Имеется ряд свидетельств о болезни Генриха VIII, хотя об этом нельзя судить по счетам, выписывавшимся его аптекарями. Еще более усугубляли проблему и придавали ей всеобщий характер походы крупных армий. В Италии толчом к первоначальному стремительному распространению сифилиса послужили войны Габсбургов и Валуа в начале XVI в. (см. ниже, Гл. 10). Некоторые из солдат французской армии заразились во время осады Неаполя и после демобилизации разнесли заразу — почему первоначально сифилис и именовался «французской болезнью». В Риме, Вероне, Виченце и Генуе были открыты специальные госпитали для «неизлечимых» больных — Incurabuli. В 1522 г. в Венеции комиссар общественного здравоохранения, стремясь предотвратить распространение инфекции, издал прокламацию, в которой призывал выделять средства на содержание «множества больных и страждущих от французской и других болезней». К 1525 г. в «Инкурабулах» содержалось уже 150 пациентов. В армиях держав — участниц Итальянских войн было много наемников из Германии и Швейцарии, и они, конечно, принесли инфекцию домой. 208

Цвингли, служивший капелланом в швейцарских ротах, был ярым противником наемничества. Для современников Шекспира причина была очевидна — это ясно видно из текста «Троила и Крессиды». Терсит клеймит деяния героев словами «разврат, разврат, все войны и разврат! Ничто более не в моде». А сводник Пандар заканчивает пьесу красноречивым предостережением любителям сводничества: ( I «Всем торгашам, промышляющим человеческим телом, надо бы написать такое на стенах своих комнат: Средь вас немало сводников, друзья. Поплачьте, видя как обижен я! А если нету слез — так постоните, Мои больные кости помяните». [Рус. пер. Т. Гнедич]*

Промискуитет превратил сифилис в большую общественную проблему задолго до Шекспира.

По словам Эразма, эта зараза «и страшнее, и опустошительнее, чем любая проказа, так как она быстро развивается, возвращается вновь и вновь и часто убивает», и она продолжает распространяться, «поскольку это бедствие заполнило уже полмира». Она кажется ему самой страшной из всех болезней: «насколько меньше опасность от чумы, чем от этого сифилиса!». Безусловным отражением страхов своего времени была его навязчивая боязнь заразиться. Помимо физического контакта инфекция попадала в воздух от дыхания больного, не говоря уже о «постельном белье, расческах, ножницах» или общей посуде. Эразм, по-видимому, отдавал себе отчет в том, что проституция способствует распространению болезни. Один из его героев, молодой человек, пытается убедить проститутку оставить свое занятие: «ты превратила себя в сточную канаву, куда обращается и в которую опорожняет свою грязь всякий встречный и поперечный — грязный, отвратительный, больной! Если ты еще не подхватила заразу, называемую испанским сифилисом, тебе не удастся избегать ее долго». Лютер лично со всей откровенностью предостерегал студентов от контактов с проститутками: * Цит. по изд.: Шекспир У. Полное собрание сочинений. Т. 5. М., 1959. С. 467. (Прим. пер.)

209

«Говорю вам как отец, дорогие дети мои: поверьте, этих шлюжнаслал к нам сатана, они отвратительные, жалкие, зловонные и гнусные, и, как каждодневно подтверждаете^, больны сифилисом (Frantzpsich). Пусть каждый добропорядочный студент предупредит своих товарищей. Такая заразная шлюха может наградить болезнью десять, двадцать, тридцать и более добрых христиан, и потому £е должно считать убийцей хуже отравителя». Таким образом, результатом деятельности реформаторов в начальный период явилось развенчание идеала монашеской жизни, и одним из конструктивных достижений Эразма, Лютера и Цвингли стало признание брака естественным институтом, подлинной альтернативой невыполнимым требованиям целибата, жизненно важным источником надежды для общества, испытывавшего страх новой и опасной болезни. Само по себе супружество не стало полноценной альтернативой монашеству, и ниша, освобожденная последним, долго пустовала в сердце христианского мира. На севере многие тогдашние эксперименты в общественной и духовной сферах выглядели как попытка найти замену монастырям. Приходит на ум «Утопия» Т.Мора с ее общественной собственностью, презрением к деньгам, единообразной одеждой и чередованием напряженной рутины труда с умосозерцанием. Такой образ жизни вел и сам Мор, выбривший себе тонзуру в Тауэре. Взаимное порицание пасторов в кальвинистской Женеве напоминает искупление земных грехов монахами. Те же ассоциации рождает и обычай власть имущих вникать в горести нищих у своих ворот. Анабаптисты бежали от мира, стремясь освободиться от его законов. Быть может, поиск некой альтернативы монашеству был признаком тревоги и смущения, вызванных новой ролью женщины. Хотя реформаторы и говорили о браке тепло и проникновенно, их сознание отравляла перспектива превращения женщины в соблазнительницу. Лютер говорил своим студентам: «Скажу прямо. Будь я судьей, я бы этих ядовитых сифи-личек-шлюх колесовал и свежевал, ибо трудно оценить то зло, которое они приносят молодым людям, коих коварно разрушают, заражая им кровь, не дав достигнуть зрелости». Хотя Реформация сопровождалась появлением и развитием новой психологии брачных отношений, сами реформаторы так 210

и не освободились от представления об ответственности женщины за грехопадение мужчины через союз с дьяволом — что возлагало на нее ответственность и за первородный/грех. Эта мысль ясно выражена у Босха, который в картине сотворения женщины изобразил на заднем плане фигуру Люцифера. Этим можно объяснить, почему женщин так часто подвергали преследованиям за «причинение» импотенции, прелюбодеяние и даже неурожаи — все эти невзгоды рассматривались как несомненное следствие ворожбы16. Так выглядела практика Реформации на протестантском севере. В католических регионах традиционная церковь стабилизировалась, реформировалась и нанесла ответный удар. Некоторые католические реформаторы даже заигрывали с монашеством нового толка. В этом смысле примечателен Театин-ский орден, среди членов которого был и будущий папа Павел IV.* Однако не театинцы, а иезуиты приходят на ум, когда мы говорим о Контрреформации,

а для их ордена монастырская жизнь была не характерна. И, наверное, к симптомам глубоких перемен следует отнести и тот факт, что борьба католических властей с колдовством зачастую носила не менее жестокий характер по сравнению с протестантами. Папству понадобилось еще около ста лет, чтобы приспособиться к переменам, вызванным Реформацией — Павел IV и Игнатий Лойола всегда оставались антагонистами, — однако исход начавшейся великой битвы за сердца и умы определялся степенью социальной активности духовенства, а не его уединением. Монастыри уступили место миссионерству. * Театинский орден основан в 1524 г. в Риме будущим папой Павлом IV в бытность его епископом города Киети (в древности большой укрепленный город Theate — откуда и название ордена). Носил аристократический характер. См. также Гл. 8. (Прим. пер.)

7. Как распространилось Слово Миссионерство Веками монастыри воплощали христианский идеал, будучи местом, где в затворничестве от мира реализуется духов-.ный потенциал верующего. В XVI в. миссионеры попытались облечь духовные устремления в социальную форму. О значительности происшедшей перемены можно судить по тому, что сегодня мы мало что знаем о монастырском обиходе или монашеском идеале, в то время как миссионерская деятельность воспринимается как показатель европейского влияния на весь остальной мир. Все слышали об Аламо, миссии, основанной в 1718 г. у индейцев-команчей; Давид Ливингстон, Альберт Швейцер и Мать Тереза вошли в историю как продолжатели традиции нести свет христианского милосердия и образования беднейшим народам Африки и Индии. Христианское образование, христианское милосердие для неевропейского мира — эти понятия, легко всплывающие в нашем сегодняшнем сознании, уходят корнями в историю XVI в. Однако миссионерство обрело знакомые нам формы отнюдь не в связи с расширением контактов Европы с внешним миром, а в силу глубокого социального конфликта между протестантизмом и католицизмом в самой Европе. Образование и милосердие были теми сферами, в которых соперничавшие церкви стремились доказать свое превосходство в способности к удовлетворению чаяний христиан и обновлению христианского общества. Деятельность протестантских миссионеров основывалась на критике представления об изолированном религиозном ордене как олицетворении благочестия. К середине столетия ордена уже активно соперничали с «подновленным» католическим духовенством, которое, в свою очередь, оправдывало собственную исключительность отрешением от мирских ценностей и участием к нуждающимся — т. е. отверженным, вычеркнутым из числа избранных. Такова была социальная канва идейной борьбы, которую обычно стараются свести к противостоянию «Реформации» с «Контрреформацией». Протестанты искали универсальную формулу, которая была бы применима к повсе212

дневной жизни всех христиан. Реформированный католицизм подчеркивал, что христиане нуждаются в примере для подражания, коим являются духовенство и его деятельность в обществе. Как ни парадоксально, стремление протестантов придать христианской жизни повсеместный характер все больше вело к исключительности, в то время как изолированный церковный орден в лице реформированного католицизма предлагал всеохватную веру. Сравнив две модели миссионерской деятельности, протестантскую и католическую, можно понять, почему протестантизм ограничивался поразительно малыми успехами, а возрожденный католицизм праздновал потрясающий триумф. Это со-< поставление станет предметом нашего анализа в данной и следующей главе. Хотя такие терминологические пары, как «протестант» и «католик» или «Реформация» и «Контрреформация» вызывают немедленную ассоциацию с идеологическим конфликтом, мы все же не должны забывать, что оба рода миссионерской деятельности имели общие культурные корни. И протестанты, и католики стремились навести «социальный порядок» посредством «конфессионализации». При всем различии в их стратегии установления своего влияния в обществе, здесь тоже можно увидеть проявления культурной общности. Ренессанс, в глубинном смысле, можно определить как культуру гуманистов и художников. В этом плане XVI в. стал свидетелем определенного разрыва. Если протестанты выдвигали на первый план Слово, то католическая мысль находила выражение в художественных образах — и Образ в конечном итоге одержал

верх (см. Илл., раздел IV). Исследование проблемы миссионерства полезно нам и в методологическом плане, в особенности с точки зрения новых религиозных идей и их воздействия на общество. Степень же взаимодействия идей со средой остается не вполне ясной1. Миссионерство одновременно являлось и отражением идей, и ответом на запросы общества. Если рассматривать миссионерство как определенную концепцию, то оно позволяет выявить те первостепенные задачи, которые ставили перед собой реформаторы исходя из предполагаемых и реальных потребностей общества. Как институт миссионерство позволяет видеть религиозные идеи и их социальный контекст в динамическом равновесии. Это равновесие, раз установленное, позволяет избежать представления религиозных воззрений XVI в. в виде неких абстракций, а также освобождает от детерминизма, трактующего идеи как продукт социальной среды. 213

Идейный заряд лютеранства В последней главе мы рассмотрели взрывоопасную самобытную сущность учения Лютера. Какое влияние оно оказало на само отправление культа? В известном смысле, в Виттен-берге была учреждена саксонская модель, которая затем была растиражирована или видоизменена, исходя из конкретного социального контекста, во Франконии, центральной и северной Германии, Прибалтике, Страсбурге. В Швейцарии реформа из Цюриха пришла в Берн, Базель, Сан-Галлен и Шафф-хаузен. Если говорить о том, что, собственно, изменилось в церкви, то под влиянием Лютера миряне стали причащаться «под обоими видами», слушать проповеди на языке повседневной жизни вместо латыни, причем это происходило в интерьерах, освобожденных от агрессивных и небиблейских изображений (хотя эти изображения и не уничтожались — ведь Лютер никогда не был иконоборцем). Церковь перестала быть местом, где собирались только привилегированные братства или совершилась частные мессы, а прихожане приглашались делать взносы в общую казну, которая шла на помощь неимущим. Новая модель богослужения олицетворяла ряд кардинальных изменений. Исчез уклон средневекового христианства в сторону покания. Новый акцент делался на фигуре Христа, вере и Священном Писании. Церковь стала скорее общиной верующих, нежели институтом или местом отправления культа, и священники-жрецы уступили место проповедникам. Однако практически с самого начала в деле установления новой реформированной религии проявились определенные колебания и отсутствие единого направления. Так, в 1523 г. Лютер вернулся к причастию одним хлебом и к латинской мессе с целью дистанцироваться от доктрины, предложенной Андреасом Карлштадтом. Практическая реализация идей Лютера во многом проходила благодаря его сторонникам, в первую очередь — Филиппу Меланхтону (1497—1560) и Иоганну Бугенхагену (1485—1558). «Тихий реформатор» Меланхтон мало подходил на роль соратника Лютера, но сумел вписаться в его активную деятельность. Он был профессором греческого языка, причем цель его занятий была ясной и непреложной: «...ибо я полагаю, что бежать людских комментариев священных материй следует так же, как чумы, так как чистое учение Духа неоткуда черпать иначе, как из самого Писания». 214

Мастерство интерпретатора позволило ему изложить идеи Лютера ясно и систематически. Какой огромный диапазон этих взглядов ему пришлось охватить! Епитимья, крещение, литургия, грех, труды, причастие, духовные браки. Венчала все это множество — и была его стержнем — проводимая мягко, но настойчиво идея спасения, принести которое могла лишь вера, т. е. «надежда, которую дает Бог перед лицом смерти»: «Поскольку опраданием нам служит лишь милость Божья, а вера есть ясное признание этой милости, какими бы обетами она ни достигалась, то оправдание есть свойство веры, и только ее». Меланхтон был автором Аугсбургского исповедания (1530), документа, имевшего целью примирить лютеранство со вселенской церковью. В конечном итоге, то, о чем он умалчивал — например, возможность компромисса между лютеранской верой и католическим пониманием чистилища или между католической верой и лютеровой идеей духовенства всех верующих — было призвано показать, в чем различие воззрений Лютера и Рима, а ясность его концепции оправдания верой, в свою очередь, подчеркивала разницу во взглядах последователей Лютера и других реформаторов.

Как наставник, Меланхтон имел значительное влияние, но потребовались упорство и настойчивость Бугенхагена, чтобы внедрить идеи Лютера в образовательную практику. Этот неутомимый проповедник распространял слово учителя в длинных проповедях, а приняв приглашение Христиана II, сыграл заметную роль в утверждении Реформации в Дании и других балтийских государствах. Однако значимость успехов Бугенхагена в утверждении новой веры в Дании меркнет в сравнении с могучим идейным зарядом, изначально исходившим от лютеранства. Как мы видели в предыдущей главе, вулканическая духовная энергия Лютера была способна все увлечь за собой. Но, несмотря на первоначальное радостное возбуждение, сопровождавшее его выступление, и вопреки готовности интеллектуальных кругов (например, в Тюбингене) встать под его знамена, его доктрина грешила отсутствием монолитного стержня, и сплоченного «движения» не получилось. Во-первых, реформу ослабляли некоторые реалии локального характера — политический статус местного сообщества, его экономические интересы, структура правящей элиты (см. выше, с. 148—151). В то же время в значительной мере объяснение неудачам следует искать и в по215

ступках и суждениях самого Лютера. В действительности своими успехами (т. е. широким внедрение в церковную практику по образцу Виттенберга) Реформация была обязаны Лютеру лишь в очень малой степени. И здесь мы сталкиваемся с непостижимым парадоксом: великий освободитель оказался слабым лидером. В какой-то степени это прослеживается уже на заре его реформаторской деятельности. Нападая на установившийся мировой порядок в стремлении освободить христиан от духовного принуждения, он, соответственно, с большой осторожностью подходил к строительству на его развалинах альтернативной системы, которая означала бы не более чем иную разновидность принуждения. Но как бы мы ни трактовали воззрения Лютера, мы должны признать, что его современники и единомышленники сталкивались с огромными проблемами в их осуществлении на практике. Сам Лютер неохотно шел на адаптацию своих воззрений к нуждам конкретных общин, а к чужим идеям был невосприимчив. В результате он зачастую в оскорбительной форме отрекался от тех, кого сам же воодушевил, и оставлял без поддержки желавших видеть в нем вожака для осуществления каких-то своих замыслов. В этом смысле деятельность Лютера была изначально взрывоопасна: энергия уходила на одномоментный отпор, вместо того чтобы использовать ее для движения вперед. Упрямая убежденность, позволившая Лютеру противостоять Экку и, если нужно, бороться в одиночку против всей духовной традиции протяженностью в полторы тысячи лет, была одновременно фактором, омрачившем его отношения с Эразмом Роттердамским и толкавшем правителей на суровую расправу с крестьянскими восстаниями. Исключительное значение, которое он придавал духовным проблемам одной, отдельно взятой души, стоящей перед вечностью, в какой-то степени заслонила в его глазах осознание христианина частью социума. В большей степени неудача, чем успех, подстерегала его и в самом Виттенберге. Верные Меланхтон и Бугенхаген оставались рядом, но Лютер отрекся от небольшой общины верующих из окрестностей Цвиккау, усомнившейся в том, что можно считать правомерным крещение в детском возрасте. Бывший пастор Цвиккау Томас Мюнцер, мечтатель, мысливший категориями тысячелетий и будущий предводитель крестьянского войска, не сумел расположить к себе Лютера. Другой объект его извечной ненависти, Андреас Карлштадт, университетский интеллектуал, оказался втоптан в грязь за то, что был против насилия и выступал за суровый пуританизм в во216

просах седьмицы и в иконописи. Выделять этих деятелей как чересчур «радикальных», на взгляд Лютера, означало не заметить более широкой проблемы (см. ниже, с. 282—284). Все реформаторы, не разделявшие взглядов Лютера на причастие, оказывались его противниками: «По одну сторону должен быть дьявол, враг Божий. Середины нет». В результате изрядное количество ядовитых стрел было пущено на базельского гуманиста Эколампадия, состоявшего в переписке с Эразмом, и на нюрнбергских реформаторов Кристофа Шёрля и Виллибальда Пиркхеймера, а позже жертвой лютеровых обличений в Нюрнберге стал Озиандер. (Нападки на Цвингли и Буцера мы оставляем пока в стороне.)

С огромными проблемами сталкивались те, кто хотел видеть в Лютере своего вождя. Лютер провозгласил своей целью довести до людских сердец Слово Божье. В подготовленной им в 1532 г. (но так и не введенной в действие) конституции города Лайснига Лютер объяснял, как этого добиться: «каждый домохозяин и его жена обязаны прилагать усилия к тому, чтобы до них, до их чад и домочадцев доходила проповедь Слова Божия, с тем чтобы евангелие запечатлилось в их сознании и способствовало исправлению». Там, куда евангелисты стремились нести Реформацию, они открывали школы: Лютер в Виттенберге и Лайсниге, Агрико-ла — в Эйслебене, Меланхтон — в Нюрнберге, Бренц — в Швебиш-Халле, Эпин — в Штральзунде и Гейдельберге, Бу-генхаген — в Брауншвейге, Гамбурге и Любеке, Буцер — в Ульме и Страсбурге2. Однако эти инициативы не способствовали «христианизации» общества на основе евангелистских принципов, поскольку сами эти принципы оставались не вполне понятны. Протестантам недоставало ни ясной программы, которая разъясняла бы эти принципы, ни единства подхода, ни координации действий.

Предопределение и пуританство Таким образом, если в предыдущей главе мы и видели Лютера возвышающимся, так сказать, над своим временем, мы в то же время должны помнить, что сам он никак не был связан со своей эпохой и не повлиял на нее. Рамки данной работы не позволяют проследить успехи и неудачи евангелистов в каждой 217

крохотной общине3. Превращение протестантизма из совокупности идей нравственного освобождения в институциональную и политическую альтернативу Риму обязано трем его представителям в трех городах Европы, в деятельности которых было много общего. Ульрих Цвингли начал реформу в Цюрихе одновременно с Лютером, но совершенно независимо от него и на основе совсем другой идеологии. Страсбургский реформатор Мартин Буцер, несомненно, многое воспринял у Лютера, но в то же время был существенно обязан и Цвингли (и сам это признавал), и в результате сформулировал принципально новую организационную и политическую программу. Эти новации, в свою очередь, наполнились еще более глубоким идейным содержанием в Женеве, где Жан Кальвин создал альтернативную мировую систему, увековечив разделение христианской церкви. Решающим переломным моментом в ходе церковной реформы — скорее, не в теологическом смысле, а в плане социально-политической организации — явилась детальная разработка доктрины предопределения, которая, с одной стороны, была шагом вперед в развитии теории оправдания верой, а с другой — отходом от нее. По Лютеру, Бог дает спасение отдельному индивиду, который верует. По Кальвину, Бог обещает спасение особо отличившимся общинам. Ход реформы в Цюрихе, Страсбурге и Женеве и эволюция воззрений Цвингли, Буцера и Кальвина позволяют проследить реализацию этих теоретических построений. С самого начала стало очевидным, что реформа выходит за рамки собственно лютеранства. Цвингли никогда не являлся учеником Лютера, и было бы ошибкой оценивать его деятельность как отражение лютеровой тени. Его деятельность демонстрирует решающее значение личных убеждений в определении курса Реформации. Ибо реформа в швейцарском варианте началась в Цюрихе, а не в Берне, где концентрировались военные силы, и не в Базеле с его бьющей ключом интеллектуальной жизнью — и все благодаря личным качествам и взглядам Цвингли. Его занимали примерно те же проблемы, что и Лютера. В его представлении, мир вдохновлялся христианской верой, «столь жизненной, сильной и всемогущей, что все должно подчиняться ей в той мере и тогда, когда и как укажет Бог». Соответственно, «я решил посвятить себя исключительно Священному Писанию, но схоластическая философия и теология 218

постоянно чинили мне препятствия. В конце концов я, ведомый Писанием и Словом Божьим, пришел к выводу и решил для себя: «Оставь все это и постигай волю Господа из его Слова». Принципиальное значение имело состояние души, а все внешнее было несущественно, ибо «все, что делается напоказ, есть великое лицемерие и зло». Ощущение значимости своей миссии неимоверно возросла в свете личного опыта, особенно после его выздоровления от

чумы в 1519 г. Подобно Лютеру, Цвингли изложил свои взгляды в виде тезисов (шестидесяти семи, опубликованных в 1523 г.), которые он защищал в 1528 г. в Берне в ходе дебатов со своими католическими оппонентами. Дискуссия была тщательно срежиссирована, но в итоге привела к утверждению в городе Реформации. Результаты деятельности Цвингли в Цюрихе схожи с вит-тенбергским опытом Лютера. В 1525 г. в Цюрихе была упразднена литургия, а Тайная вечеря стала отмечаться упрощенно, и «назначенные священники» стали причащать прихожан хлебом и вином. Как и Лютер, Цвингли придавал огромное значение святости брака (см. выше, с. 203—204) и подобно ему же отвергал всякую связь с «радикалами» наподобие анабаптистов. Как и в Виттенберге, в Цюрихе Библия тоже считалась основой новой обрядовости и нового общественного поведения. Городской совет также озаботился необходимостью изучения горожанами Слова Божия и в 1523 г. издал распоряжение, в котором говорилось: «Образованные, искусные и добропорядочные горожане должны в публичных лекциях излагать содержание Библии и уделять ежедневно по часу времени еврейским, греческим и латинским текстам, необходимым для правильного понимания Священного Писания. Кроме того, школьный учитель должен стать настоящим педагогом и наставником мальчиков, для чего ему повышается жалованье». Это была подготовка будущих миссионеров, а не борьба за массовую грамотность. Предполагалось, что проповедники будут читать Библию в подлиннике и станут пропагандировать ее изначальный смысл. Здесь мы, судя по всему, имеем те самые мотивацию и цель, которых недоставало лютеранству. Цвинг-лианская модель была воспринята в Страсбурге и Базеле, а также нашла последователей в Англии и Шотландии — и своей 219 «пророческой ролью», несомненно, заложила семена той убежденности, которая достигла наивысшего выражения в кальвинистской Женеве. Существуют и другие, более очевидные отличия цвингли-анства от реформы по варианту Лютера, которые лишний раз подчеркивают необходимость рассматривать Реформацию не как монолитный феномен, а скорее как совокупность отдельных движений. Цвингли действовал в конкретных социально-политических условиях Швейцарской Конфедерации. Здесь не могла идти речь ни о защите со стороны правителя, ни о ссылках на авторитет императора: Цюрих был городом-государством, цеховой республикой с господством корпоративных традиций в социальной жизни. С точки зрения условий проведения реформы, индульгенции играли значительно меньшую роль, чем военное наемничество. Главной статьей швейцарского экспорта являлись солдаты-наемники, которые зачастую служили в войсках папы. Цвингли сам прошел такую службу во время Итальянских войн — которые одним своим масштабом открыли новую эру в истории военного искусства (см. ниже, Гл. 10) — и, как армейский капеллан, был глубоко потрясен кровавой бойней в 1515 г. при Мариньяно. Больше, чем торговцы индульгенциями, нехристианским поведением отличался папский вербовщик наемных частей кардинал Шинер: «Когда видят волка, кричат «лови!», но никто не оказал реального сопротивления волкамлюдоедам. Считалось уместным и правильным, что эти последние облачены в красные шапки и мантии; если их потрясти, во все стороны посыплются дукаты и кроны, а если отжать — прольется кровь твоего сына, брата, отца или доброго товарища». Наемничество было упразднено, а Цвингли («Признаю свой грех перед Господом и человечеством») отказался от папской пенсии. Таким образом, если Лютер порвал с Римом изза его вмешательства в дела Мира, то для Цвингли было важнее то, как Рим обращается с Мечом. Однако для судеб Реформации существенными оказались две другие сферы, где Цвингли развивал идеи, совершенно отличные от лютеровых. Швейцарский реформатор сразу проявил себя значительно рациональнее, предложив более фундаментальные изменения в концепции пресуществления и заострив некоторые аспекты доктрины предопределения, к которым ни Лютер, ни Меланхтон интереса не проявляли. 220

Сейчас нам трудно понять всю важность спора по проблеме пресуществления. Сказать, что этот вопрос был «источником раскола в протестантизме», значит обойти молчанием тот накал

страстей, который бушевал вокруг этой проблемы на фоне царившего идейного смятения. Возвращение к таинству Тайной вечери было — а, возможно, и остается — способом максимального приближения христианина к Христу. Для Лютера то, что Христос вездесущ, означало проявление Его святости и Его слова «Сие есть тело мое» — следовало понимать буквально. По Цвингли, причастие надо рассматривать как поминовение, что Христос духовно присутствует в сердце причащаемого, но не в хлебе и вине, какими это причащение совершается: «Он есть хлеб животворный, когда погибает, а не когда мы его откусываем и проглатываем». По Лютеру, подобное толкование обрывало тонкую нить, связывавшую сына Божьего с миром. Цвингли же считал, что слово «есть» в выражении «Сие есть тело мое» означает символическое присутствие, а хлеб — это только «знак и не более того». В этом, возможно, был элемент натяжки — во всяком случае, Лютер полагал именно так, на что Цвингли отвечал, что существует очевидное различие между духовным и реальным (т. е. содержательным, сущностным) присутствием Христа. Он доказывал свою правоту убежденно и с юмором, вопрошая, следует ли так же буквально понимать и другие слова Христа, например: «Я есмь истинная виноградная лоза». Для Цвингли иной взгляд на евхартистию был равносилен усилению суеверий, которыми паписты столетиями закабаляли христиан, позволяя «простым людям обманываться и считать это таинство чем-то загадочным и необычным». Расхождения Лютера и Цвингли по этой центральной проблеме со временем привели к непоправимому расколу в протестантском лагере, хотя и предпринимались отчаянные попытки к сближению. В 1529 г., после Шпейерского рейхстага, Филипп Гессенский, движимый стремлением сплотить и расширить протестантский союз, организовал встречу двух реформаторов в Марбурге. То был не акт отчаяния, но попытка, жизненно необходимая для продвижения реформы вперед. Однако пропасть оказалась непреодолимой. Лютер исключал возможность компромисса с теми, кого считал «врагами Господа и Его Слова», и начал коллоквиум с того, что начертал мелом на столе: «hoc est corpus meum» — «Сие есть тело Мое». Его нежелание искать компромисса катастрофическим образом сказалось на деле протестантизма. Цвингли еще в 1527 г. великодушно воздал дань уважения достижениям Лютера 1527 г., ко221

гда назвал его «единственным верным Давидом», «подлинным Геркулесом». («Кто лучше и яснее тебя объяснит рознь тела и духа, основываясь на апостольских источниках!») Однако в письме, оглашенном на Марбургском кололоквиуме, он уже выражал разочарование и с уверенностью в своей правоте указывал на «бесчисленные нелепости, несообразности и глупости, которые он выплескивает с легкостью набегающей волны». В том же послании Цвингли отмечает «необычайную скользкость» Меланхтона4. Заставь Цвингли замолчать Меланхтона — и нового обострения разногласий, скорее всего, было бы не избежать. «Не позволим себе колебаться в вере, впадая в беспочвенные дискуссии о предопределении», — напишет Меланхтон в 1532 г. Иными словами, предопределение есть «беспочвенная» доктрина, ее нельзя объяснить, в нее надо просто верить. Предопределение — это часть божественного провидения: доктрина предопределения есть учение о том, что ничто не происходит помимо божественной воли. Как бы ни были жестоки и случайны превратности судьбы, все они — часть высшего плана, недоступного человеческому пониманию. Само предопределение — составляющая часть этого плана; другими словами, одних Господь примет, прочих — проклянет. Однако и «избранные», коим предначертано спасение, не могут пребывать в уверенности относительно того, что их ждет. В сознании некоторых (Лютера и Игнатия Лойолы в их числе) греховно само намерение докопаться до непостижимого Божия промысла. По мнению Меланхтона, предопределение для избранных противоречило «всеобщим обещаниям евангелия»: «Когда мы слышим, что милость Божия избирательна и что избранных будет немного, мы приходим в еще большее отчаяние и спрашиваем себя: не почитает ли Господь чинов и почему Его милости не хватает на всех?» Для Цвингли предопределение являлось высшим выражением главенства Господа. Отношение к божественной цели иначе, чем как к непостижимой, по его мнению, было проявлением

гордыни. Показателем иных духовных основ цвинглианства следует считать представление о приоритете предопределения над самой верой: «Избранные суть дети Божьи еще до того, как они уверовали». 222

Доктрина Цвингли оказала огромное влияние на протестантизм как социальное и политическое движение, но это влияние не отразилось на карьере ее автора. Она ограничилась кампанией против католических кантонов, которая закончилась поражением и гибелью самого Цвингли в битве при Кап-пеле в 1531 г. Как это ни горько, но сохранившиеся рассказы о смерти Цвингли свидетельствуют о том, что он пал от руки отставного капитана-наемника, то есть «одного из тех, против кого он всегда столь красноречиво проповедовал». Однако Цвингли успел привлечь на сторону протестантов Берн. И в ходе этой последней кампании, когда после победы над Францией в Итальянских войнах начинало возрождаться могущество Империи, а протестантизм после Аугсбургского рейхстага находился в смятении, Цвингли предпринял попытку объединить антиимперские силы во Франции с делом швейцарской реформации: «Никакой король или народ не боролся так настойчиво с властью и тиранией Римской империи, как истинно христианские короли Франции и швейцарский народ. Именно благодаря их усилиям была сохранена в неприкосновенности не только их собственная свобода, но и свобода князей, народов и городов, которые еще не подпали под власть империи». Военная мощь цвинглианского Берна была единственным гарантом протестантизма в Женеве, а создание оплота реформированной власти во Франции стало делом Кальвина5. Кроме того, Цвингли удалось распространить свое влияние на режиссера второго крупного театра реформы, имперского Страсбурга. Мартин Буцер (1491—1551) может показаться пассивной и несамостоятельной фигурой — он то находился под влиянием Эразма Роттердамского, то, после Гейдельбергского диспута 1518 г., примкнул к лагерю Лютера, то стал испытывать глубокое почтение к Цвингли. Однако в карьере Буцера видна любопытная двойственность. Он был главной движущей силой затяжного процесса церковной реформы в Страсбурге, процесса, завершившегося утверждением лютеранства. Идеология Буцера была воздвигнута на цвинглианском фундаменте, особенно на цвинглианских доктринах пресуществления и предопределения, и он же был архитектором институциональной реформы, которую скопировал, но так и не сумел превзойти Кальвин. Несмотря на преклонение Буцера перед Лютером, между ними существовали разногласия, и Буцер, по крайней 223

мере дважды, испытал на себе безжалостные личные нападки со стороны Лютера. В первый раз причиной его гнева стал неточный, с его точки зрения, перевод Буцером его сочинения «Заметки на полях» (Postil): «Дьявол ясно увидел, что книга эта быстро завоевывает повсеместную популярность, схватил ее, осыпал и испоганил своим пометом. И теперь я, невинный человек, хочу того или нет, должен разгребать этот навоз». Когда Буцер спросил Лютера в Марбурге, в чем ошибочность взгляда Цвингли на причащение, ему пришлось принять на себя удар бескомпромиссного ответа Лютера: «Я не господин, не судья и не учитель тебе, но очевидно, что мы люди разные по духу, так как не может быть единодушия между тем, кто безоговорочно верит ясным словам Христа, и тем, кто подвергает веру критике, превращает в фальшь и искажает возмутительным образом. Поэтому, как я уже говорил, мы вверяем себя суду Господа, но подумай, с чем ты предстанешь пред Ним». Обычно в Буцере видят посредника между Лютером и Цвингли, и он, несомненно, был глубоко озабочен отсутствием единства в рядах реформаторов. В 1536 г. он сумел достичь единства с Лютером по проблеме евхаристии (так называемое Виттенбергское соглашение) и стал проводником идей немецкого протестантизма на юге. Возможно, в этом и заключалась проблема Буцера: формально согласие с Лютером, хотя по своим убеждениям он стоял ближе к Цвингли. Отождествляемый с прогрессом лютеранской реформы, он, на самом деле, вел ее в совершенно ином направлении. Начиная свою реформатскую деятельность, Буцер (опять-таки на Марбургском коллоквиуме) в вопросе пресуществления поддержал Цвингли. Новым

яблоком его раздора с Лютером вполне могла бы стать проблема предопределения. Доктрина оправдания верой провозглашала спасение каждого христианина. С другой стороны, предопределение разделяло христиан на избранных и проклятых, на агнцев Божьих и козлищ. Эта трактовка должна была значительно усилить позиции протестантизма и одновременно сделать его более податливым в социально-политическом отношении, что делало ее крайне важной для его выживания. Она объясняла, почему некоторые люди невосприимчивы к Слову, сколько бы они ему ни внимали. Буцер не оставил сомнений в 224

том, что грешники также являются частью божественного промысла. Предопределение подразумевало «избрание безгрешных и отделение их от остальной развращенной человеческой массы», причем эти первые «избираются еще до своего рождения», «исключительно по милости Божией», и спасение ни в коем случае не является наградой. Для Лютера, а равно и для св.Иг-натия, допущение самой возможности толкования воли Божией было проявлением гордыни, люциферовым грехом. Соглашаясь с тем, что высшая цель непостижима, Буцер утверждал (причем яснее и отчетливее, чем Кальвин), что избранные, возможно, догадываются об уготованном им спасении. Он писал о «нашем непреложном выборе, знание о котором неизмеримо укрепляет нас в нашей вере и в то же время еще более воспламеняет в нас стремление к чистоте». И ревностные пуритане могут рассчитывать на царство Божие на земле, ибо тем, «кто упорствует в явном грехе, нет места в Царстве Божием», а «Царство Божие на земле есть пастырство спасения для Богом избранных». На этих избранных возложена своя миссия: «Избранных сзывают со всего мира в это царство [Христово] проповедями евангелия, кои читают достойные пастыри, которых избрал и прислал с этой целью сам Господь; они несут с собой Святой Дух, дух веры, который один дает человеку истинную веру в Священное Писание». В день отдохновения Священное Писание надлежит проповедовать неустанно: «Кто не понимает, сколь благотворно для христианина, что один день в неделю посвящен религии настолько, что недопустимо заниматься ничем иным, кроме как собираться для богослужения и внимать Слову Господа?» Действительно, кто этого не понимает? Только «проклятые». И даже безгрешным дается наставление по этому поводу: «Поскольку следует старательно следить за тем, чтобы у людей в день воскресения Господня не было возможности творить собственную волю, то особой заботой всякого, жаждущего восстановления на земле царства Христова, должно стать возрождение и утверждение этого воскресного отправления культа». 225

Предметы роскоши и вообще «все вещи, более служащие плотским удовольствиям, нежели духовным добродетелям и общему благу», должны быть запрещены6. Истовость в вере, соблюдение священного дня отдохновения, отвращение к земным благам — все это знаки святости: в учении Буцера нашла отражение аскетическая мораль протестантского пуританизма, и в буцеровском Страсбурге законом стало Евангелие. Лютер никогда не предполагал ничего подобного, а город-церковь Цвингли в этом контексте оказался бы мимолетной причудой швейцарской реформации. В любом случае, Страсбург ставил перед реформаторами сложные проблемы в плане реализации их идей. Это был свободный имперский город, в отличие от Цюриха не имевший в подчинении прилегающей сельской местности. Тем не менее его социальная структура была пестрой и динамичной. Его 20-тысячное население, втрое превышавшее число жителей Цюриха и вдвое — Женевы, делилось на аристократов, бюргеров и ремесленников, и наличие источников социального напряжения, связанных с общественным статусом, экономическими интересами и политической властью (либо их отсутствие), сильно затрудняло создание гармоничной протестантской общины. С точки зрения евангелической пропаганды процветавшее здесь книгопечатание предоставляло огромные возможности. По сути дела, именно типографии Страсбурга первыми познакомили человечество с новым взглядом на мироздание. Еще в 1507 г. страсбургский печатник Маттиас Рингман, работая вместе с Мартином

Вальдзеемюллером над новой картой мира, пересмотрел географию Птолемея. Иоганн Шотт заказал иллюстрации к книге Отто Брунфельса по ботанике (см. выше, с. 169), Михаэль Токситес вместе с гуманистом-просветителем Иоганном Штурмом работал над текстами Цицерона и приобрел навыки, позволившие ему впоследствии издать сочинения Парацельса (см. выше, с. 178). В то же время, по причине интеллектуальной независимости, населению Страсбурга не подходила роль пассивного реципиента идей Реформации. Здешние ремесленники были хорошо образованны, многие имели домашние библиотеки и вполне могли сами издаваться. Скорняк мог читать Вергилия, садовник — сочинять памфлеты. Это означало, что для восприятия ими реформатской идеологии одной новизны было мало. На самом деле, именно проблемы, которые ставил перед страсбургскими реформаторами специфический социальный контекст, способствовали такой концентрации умов и талантов — помимо Буцера, это были 226 Гедион, Капитон, Целль. Если сформулировать их амбициозную цель, то она заключалась в подъеме общественной морали с помощью евангелизма, дабы новое понимание нравственности стало и новой ортодоксальной верой. Поначалу их деятельность перекликалась с лютеранством. Первые признаки крутого поворота появились в 1522 г., с уходом Тилмана фон Лина от кармелитов — проповедовать Слово Божие. С 1524 г. закрылись монастыри и была прекращена практика целибата. Однако цвинглианскими идеями были инспирированы нападки на католическую мессу. В 1523 г. Буцер, Капитон и Целль обнародовали теорию причастия, понимаемого как поминовение. (В 1524 г. Лютер впервые обрушился с критикой на Буцера.) В 1530 г. на Аугсбургском рейхстаге Карл V попытался освободиться от проблем в Германии и посвятить себя крестовому походу против турок. Меланхтон подготовил Аугсбургское исповедание. Это была попытка найти и укрепить точки соприкосновения между протестантами и католиками, поскольку в обоих лагерях чувствовалось стремление к миру. Но страсбургские реформаторы держались особняком. Вплоть до 1534 г. Страсбург не признавал Аугсбургского исповедания, взамен поддерживая связи со Швейцарией. Капитон писал Цвингли: «Мы используем всякую возможность в борьбе против мессы». В институциональном плане реформа в Страсбурге была более последовательна по сравнению с лютеранством в его самом полном практическом воплощении и более завершенной, чем в Цюрихе или даже в Женеве. Делом первейшей важности для реформаторов Страсбурга стала система образования, и основанная в 1538 г. при деятельном руководстве Иоганна Штурма прославленная гимназия, в которой читал лекции Кальвин, обучала Библии как по-латыни, так и по-немецки. Новые воззрения на епитимью, евхаристию, жизнь христианина в обществе и семье, образование и брак все больше получали распространение как в устной, так и в печатной форме. Другим приоритетом считалась помощь неимущим. И снова Страсбург ставил перед реформаторами более сложные задачи, чем другие города. За XVI в. население здесь выросло почти на четверть: в 1525 г. насчитывалось порядка 3 тысяч вдов и сирот; только в 1538 г. город пополнился полутора тысячами переселенцев. Среди наиболее значимых изменений в повседневной жизни следует отметить превращение доминиканской обители в своеобразный «центр благотворительности», в то время как францисканский монастырь с 1530 г. стал приютом для беженцев7. 227 В стремлении к удовлетворению своих духовных исканий Лютер склонялся к отрицанию организации жизни в миру, а идеи Цвингли оказались похоронены вместе с ним в окрестностях швейцарского Каппеля. В противоположность обоим Буцер пропагандировал реформу как нечто практическое, основываясь на опыте Страсбурга. Пожалуй, самым важным в его программе явилось признание невозможности осуществления реформы без поддержки светской власти. Его сочинение «Царствие Божье» (De Regno Christi) было адресовано Эдуарду VI Английскому. Этот документ не отличается особой революционностью и не является широко известным. В то же время это своеобразное руководство по проведению реформы проливает свет на программу Буцера. Миссионерство мыслилось в нем как задача «управляющих» (oeconomi). Церковная организация должна была стать частью государства в том, что касается «священнослужителей, школ и нищих». Как и Лютер, Буцер ревностно

выступал за идеологическое воспитание подрастающего поколения, ибо, «если основы Церкви не заложены в раннем детстве посредством Христова катехизиса, дальнейшее религиозное воспитание чрезвычайно затруднено». Лютер согласился бы «разослать проверенных евангелистов во все уголки королевства», но интересно, стал бы он при этом задаваться вопросом о том, «кто будет покрывать расходы этих евангелистов». Однако затраты общества вполне бы окупились, так как, во-первых, если все христианские дети смогут читать и писать, то будут «лучше подготовлены к служению Церкви и государству», а во-вторых, сама система образования отождествлялась с «победой над праздностью». Помощь неимущим была пронизана высокими помыслами, ибо без милосердия невозможно «подлинное причащение безгрешных». Однако без дискриминации было не обойтись. Церквам следовало отлучать тех здоровых прихожан, которые «отказывались своим трудом удовлетворять свои жизненные потребности», а священникам надлежало «вести списки нуждающихся с указанием имен, конкретных нужд и особенностей поведения». Буцерова программа религиозной реформы под эгидой благочестивого государства оказала впоследствии непосредственное и глубокое воздействие на развитие английского пуританизма (последние годы своей жизни Буцер провел в Кембридже), особенно в вопросах «послушания» и приходской благотворительности8. В то же время он оказал и более общее влияние на протестантизм в целом главным образом через свое воздействие на Кальвина, который неизмеримо много почерпнул из опыта буцеровского Страсбурга. 228

От Кальвина к кальвинизму Чувство юмора и личная незаурядность — черты, которых с избытком хватало у Лютера, — не всегда служат источником политического вдохновения. У нас нет ясного представления о личных качествах Кальвина, но несомненно одно, что его программа предполагала такие задатки лидера и идейную убежденность, которых не было у Лютера. Ведь кальвинизм обещал человеку «предоставить священное пристанище в суетной жизни», он создал миф о наличии стабильности и совершенства в мире пугающей неопределенности, миф, который, с одной стороны выходил за рамки причудливых реформатских построений Цвингли и Буцера, а с другой — упрощал их. Если цвинглианский Цюрих так и не сумел освободиться от обращенной внутрь себя политики Швейцарской Конфедерации, то Женева Кальвина использовала особенности своего положения на перекрестке дорог для евангелизации Европы в целом. Кальвин испытал больше неудач и достиг в Женеве меньшего, чем Буцер в Страсбурге, однако мы не говорим о «буцеризме», поскольку Буцер не создал столь мощной мифологии, как ту, которую мы ассоциируем с именем Кальвина. Кальвинизм стал мировой системой благодаря утверждению, что неудачи в этом мире случаются вопреки Божьему промыслу, тому извечному плану, который не следует привязывать к мирским ожиданиям. Человек не может осмеливаться подгонять Господа в его трудах9. Взаимосвязь фактов биографии Кальвина с эволюцией кальвинизма, при всей ее необычайной сложности, но одновременно огромной важности для понимания природы Религиозных войн, может быть рассмотрена в свете трех общеизвестных фактов. Самые важные идеи Кальвина изложены в его «Наставлении в христианской вере», а его имя навеки вошло в историю Реформации в Женеве. Идейные воззрения и деятельность Кальвина вдохновляли революционеров Франции и Нидерландов. Следует, однако, остерегаться любых упрощенных схем, сводящих «Наставление» к простой констатации идей, Женеву — к своеобразному «полигону» для их реализации, а Религиозные войны — к их закономерному итогу. Идеологии Кальвина пришлось пройти путь радикальной адаптации к различным условиям, в частности, в Шотландии, Голландии и Франции. Его «Наставление» получило окончательную редакцию лишь в 1559 г. и скорее являлось слепком идей Реформации, чем их матрицей. Кальвин не обладал абсолютной властью в Женеве — ему противостояла многочисленная оппозиция в лице богословов и

229 членов магистрата. Точно так же было бы неверно видеть в фигуре Кальвина предводителя европейских протестантов10. Смешение религии с политикой было не достижением, а неудачей. Итак, «Наставление» Кальвина в его окончательном виде остается изложением его идей, Женева — или женевский миф — важным источником воодушевления для протестантов в других европейских странах, и этот порыв вполне мог разрушить хрупкое равновесие социальных сил, на котором держалась стабильность государства. Чтобы избежать упрощенного восприятия

причинно-следственных связей между указанными явлениями, следует перейти к анализу самой природы женевской Реформации, процесса ее распространения в других местах и появления кальвинизма как доктрины политической революции в контексте окончательной редакции «Наставления». Женевский городской совет высказался в пользу реформы за несколько недель до приезда Кальвина: инициатором реформы выступил не Кальвин, а Фарель. В мае 1536 г. совет «перед лицом Господа принес обет жить в дальнейшем по Его священным и евангелическим законам и по Слову Божию» и сделал соответствующее распоряжение касательно школьного учителя и его обязанностей. Кальвин (1509—1564), бежавший из Франции от преследований, заехал в Базель к Феррару, после чего в августе 1536 г., по дороге в Страсбург, остановился в Женеве. Здесь Фарель, ученик Буцера, нашел ему применение и стал умолять остаться: «Гийом Фарель задержал меня в Женеве не столько советом и увещеванием, сколько страшной угрозой, которую я и сам ощущал с такой ясностью, как если бы сам Господь с небес наложил свою могучую длань, дабы схватить меня. Так как кратчайший путь в Страсбург, где я предполагал уединиться, был закрыт из-за войны, я решил быстро пройти через Женеву, не задерживаясь там, впрочем, долее одной ночи. Незадолго до этого, усилиями прекрасного человека, только что мною упомянутого [Фареля], и Пьера Вире, паписты были изгнаны из города. Однако обстановка еще не до конца определилась, и город был разделен на нелепые и опасные группировки... Фарель, охваченный необычайным рвением в пропаганде Евангелия, немедленно приложил все силы к тому, чтобы меня удержать... Господь проклял бы уединение и спокойствие, которых я жаждал для своих занятий, если бы устранился и отказался помочь, когда во мне была столь неотложная нужда. Эта 230

мысль привела меня в такой ужас, что я решил отказаться от запланированного путешествия». Назначение Кальвина «толкователем Священного Писания» открыло новую страницу в истории протестантизма. Однако в 1538 г. он был изгнан из города, и для окончательного оформления и практического приложения его идей потребовалось еще три года, которые он провел в Страсбурге, наблюдая реформатские достижения Буцера. Только тогда его теория обрела свой окончательный вид. Вслед за изменением состава городского совета Женевы Кальвин был приглашен назад и вернулся, хотя и с большой неохотой. Лишь после 1541 г. кальвинистская Женева обрела определенные очертания. Кальвин немедленно разработал основной закон города. Его «Духовные установления» в некоторых отношениях дают более доступное представление о его видении церковной реформы по сравнению с «Наставлением». Кальвинистская реформа была навеяна страсбургским опытом Буцера и предполагала в качестве главного метода своего осуществления охрану общественной нравственности. Пасторам надлежало проповедовать Слово, ученым — преподавать в школах, дьяконам — заботиться о бедных. Основные обязанности возлагались на церковных старост, избиравшихся советом. Главной ареной взаимодействия совета с церковью, а равно важнейшим инструментом морального воздействия являлась Консистория. Все ее служащие должны были обставлять исполнение своих обязанностей со всей пышностью и на своих постах добиваться от граждан послушания — вплоть до отлучения от церкви. Как свидетельствуют сохранившиеся источники, надзор за нравственностью касался всех сторон жизни, и даже те меры, которые могут показаться «прогрессивными», служили проявлением навязчивой пуританской идеи борьбы с сексуальной распущенностью. Брак был объявлен «обоюдным и взаимным обязательством в плане соблюдения супружеских прав» — женщина получала право требовать развода в случае нарушения мужем супружеской верности, а Кальвин мог лично заняться выяснением, не болен ли будущий муж сифилисом. Некоторые из предъявляемых требований были, впрочем, вполне инквизиторскими: «Священникам надлежит в определенное время года обходить все районы города в сопровождении старосты и дьякона для наставления и оперативной проверки каждого жителя на предмет его веры». 231 Цензура носила репрессивный характер: некоторые христианские имена были запрещены как порождающие предрассудки либо как «нелепые и глупые» и «неблагозвучные». Были введены строгие законы против богохульства, и ответственным гражданам вменялось заставить

нарушителя «пасть ниц и целовать землю». Кальвин лично просматривал рукописи пьес и решал, следует ли разрешить постановку, как «благотворную и служащую к общественной пользе». За Женевой утвердилась репутация благочестивого города, которой еще более способствовали городские типографии и полемические памфлеты самого Кальвина. В своем достопамятном сочинении, посвященном критике почитания святых мощей, он задавался вопросом, каким образом плоть Христова, исчезнув на 500 лет, могла затем вновь появиться и стать предметом почитания одновременно в трех разных церквях, причем каждая претендовала на обладание подлинником. Призывая протестантов заявлять о себе, он проявлял опасную нетерпимость, заставлявшую усомниться в декларированном неприятии житейского конфликта «То, что я говорю, настолько верно, что никто не может этого отрицать, не отрицая одновременно и Слова Божия»11. После 1550 г., благодаря широкой пропаганде, программа реформ Кальвина в Женеве стала превращаться в феномен международного масштаба. В Женеве в это время насчитывалось более 30 типографий, которыми управляли баварцы, франконцы и французы — в первую очередь выходцы из Лиона и Парижа. Известно о 37 печатниках, которые между 1550 и 1564 гг. прибыли в Женеву из Лиона. В последующие годы свой вклад в женевское книгопечатание внесли Мишель Венсан, а также фирмы «Сеннетон», «Габиано» и «Оно-ра». Потеря оказалась ощутимой для Лиона, и в 1583 г. тамошние печатники жаловались, что «книготорговцы уничтожили лионское книгопечатание, перенеся его в Женеву». Из Парижа приехали прославленные Конрад Бадий, Жан Крес-пен и Анри Эстьенн. В Италию «хлынул бесконечный поток антиримских пропагандистских изданий и произведений теологовевангелистов, которые переправлялись тайно, самыми изобретательными и извилистыми маршрутами». Благочестивый город привлекал множество иммигрантов-беженцев, которые обучались в Академии (открытой в 1559 г.) и отправлялись в качестве миссионеров по всему свету. В период с 1550 по 1562 гг. таких иммигрантов было около 7 тысяч. Некоторые из них были высланы из католической Англии при Марии Тюдор. Бегство французских протестантов началось позднее — после кровавой Варфоломеевской ночи 1572 г. Из Шотландии сюда перебрался Джон Нокс*, который с воодушевлением писал о Женеве как о «самой совершенной школе христианства, когда-либо существовавшей на земле с апостольских времен», и о той внутренней силе, которую он обрел, наблюдая «столь откровенно реформаторские нравы и веру». Тем самым Нокс был готов отстаивать свои религиозные убеждения перед королями и императорами. Нам представляется, что уже к концу 1550-х гг. международный кальвинизм как будто готовился произвести революцию в традиционных представлениях о святых12. Корни подобной воинственности лежали в упомянутом «Наставлении» Кальвина, самом значительном его труде. Именно в нем были сформулированы идейные основы кальвинизма. Значение этой обширной работы заключалось не столько в ее оригинальности, сколько в масштабах осуществленного синтеза. В общем и целом, Кальвину удалось соединить гуманизм и схоластику. Гуманистические взгляды Кальвина открывают в нем ученика Эразма Роттердамского, хорошо знакомого со Словом, «вечной божественной мудростью, на которую опираются все оракулы и пророки». Это Слово составляло основу Евангелия и толковалось Иоанном Богословом так: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». То же было и с Богом. «Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть». Кальвин объясняет: «Иоанн с самого начала придает Слову огромное и постоянное значение, приписывает его исключительно Господу и ясно показывает, как Бог, произнося его, выступает Создателем всего сущего. И потому ввиду того, что все выраженные словами священные откровения справедливо обозначаются термином «слова Бога», это Слово занимает важнейшее место и является первейшим источником мудрости для всех оракулов. Неизмен* Джон Нокс (1513/14—1572) — шотландский реформатор, основатель пресвитерианской церкви. (Прим. пер.)

233

ное, это Слово остается верным постоянно, и оно то же, что сам Бог» [англ изд.:

«Наставление», книга 1, глава 12, часть 7, т. 1, с. 129—130]'3. Комментарии Библии опираются на работы Отцов Церкви, в первую очередь — св. Августина, который цитируется не менее 800 раз. Однако это не была неуместная демонстрация учености. Структура «Наставления» выдержана в традициях схоластики, это обобщение, summa. В этом отношении Кальвин продолжает традицию св. Фомы Аквинского, и его книга одновременно является и учебником, и энциклопедией, и конспектом. Трактат монументален и систематичен, автор идет от познания Господа к природе Христа, далее к доктрине милосердия и затем — к практическим действиям, открывающим врата общества Христова. Одновременно это и синтез теологии с гуманистической историей, поскольку человеческий опыт есть выражение божественного промысла. Библия говорит о грехопадении и искуплении. Эти доктрины проецируются на разложение Церкви (имеется в виду история папства) и спасение, уготованное избранным. Таким образом, Новый Завет, как в свое время Ветхий Завет для сынов Израилевых, должен стать законом для избранных — почему работа и заканчивается рассуждениями о секулярной политике. Эта тема поднимается в Книге IV, в целом посвященной Божьему дару милосердия, но одновременно включающей пространное рассуждение на тему о злоупотреблениях епископата, а также разделы «Константинов дар как подделка и абсурд», «Взаимоотношения Генриха IV и Гильдеб-ранда» [кн. IV, гл. 11, часть 12, 13, т. 2, с. 1224—1226], и завершается знаменитой главой о гражданском управлении. В ходе последующей доработки текста Кальвин сделал особый акцент на проблеме предопределения, и в издании 1559 г. этот вопрос выступает связующим звеном всей работы. В суммарном виде Кальвин излагает эту доктрину следующим образом: «Как затем ясно показывает Священное писание, мы говорим, что Бог своим непреложным и неизменным планом установил тех, кого он задолго до этого избрал раз и навсегда для спасения, и тех, кого, напротив, он решил обречь на уничтожение. Отдавая должное избранным, мы, тем не менее, заявляем, что этот план был создан Его милосердием, вне зависимости от достоинств данного человека; что касается проклятых, то своим справедливым и непредосудительным, 234

но непостижимым решением Он затворил дверь жизни пред ними» [кн. III, гл. XXI, ч. 7, т. 2, с. 931]. Избранные были определены еще до сотворения мира. Этот постулат основывается на Послании к ефесянам апостола Павла, в котором говорится об избранных «прежде создания мира». Для Кальвина это — прямое указание на то, что «быть избранным не означает жить во времена Евангелия» [кн. III, гл. XXII, ч. 2, т. 2, с. 934]. Проявлением избранности являются «призвание и оправдание». Затем избранным должна быть предоставлена возможность проповедовать Слово и бежать от мерзостей мира — одно из основных положений, позволяющих причислять Кальвина к пуританам. Однако при этом вслед за Блаженным Августином Кальвин указывает, что возможен и иной знак особого расположения Бога — гонения в миру: «Итак, единственное утешение — это терпеть страдания во славу добродетели, и нам следует понять, как велика милость Божья в этом признаке причисления нас к его воинству. Говорю вам: терпит страдания не только тот, кто работает во славу Его, но и тот, кто служит добродетели» [кн. III, гл. VIII, ч. 7, т. 1, с. 707]. Нет сомнения, что мы имеем дело с призывом к терпению, а не к сопротивлению, но важна и ассоциация с воинством. Будучи весьма яркой демонстрацией претенциозности и внутренней противоречивости, этот тезис помогает понять природу полемики вокруг «кальвинистской теории сопротивления» (см. ниже, с. 375—390). По сути дела, проблема социальной проекции кальвинизма заключается в том, что, с одной стороны, телеология цитируемой работы настойчиво предполагает превращение Священного Писания в закон, а с другой, Кальвин подчеркивает необходимость разделения сфер духовного и политического. Примеров такого раздвоения множество. Вот один из наиболее ярких: «Поэтому, для того, чтобы никто из нас не сделал ложного шага, давайте, во-первых, установим, что люди управляются двояко: духовно, когда сознание подчинено набожности и почтению к Господу, и политически, когда человек усваивает обязанности общежития, при-

нятые среди людей. Первое заключено во внутреннем мире человека, тогда как второе определяет его внешнее поведение. Значит, каждая из этих составляющих долж235

на рассматриваться отдельно; и поскольку мы установили это, мы должны заставить свой мозг также размышлять об этих предметах раздельно» [кн. III, гл. XIX, ч. 15, т. 1, с. 847]. Даже думая о гражданском управлении, «мы должны держать в уме это различие» [кн. IV, гл. XX, ч. 1, т. 2, с. 1486]. Гражданское повиновение необходимо, и даже власть тирана надлежит терпеть, так как власть сама по себе священна: «Если самый грешный из грешных, совершенно недостойный каких-либо почестей будет наделен властью, эта власть священна, поскольку дана Словом Господа исполнителям его правой и справедливой воли. Соответственно этому он должен почитаться своими подданными со всем благоговением и уважением, как если бы он был лучшим из королей» [кн. IV, гл. XX, ч. 245, т. 2, с. 1513]. С точки зрения логики, такое разделение сомнений не вызывает. Вдобавок рассуждения Кальвина подкрепляются текстами апостола Павла и Блаженного Августина. Павел требует повиновения в своем Послании к Римлянам: «Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены» [13, 1]. Августин выводит всю политику за пределы христианской жизни и сосредоточивает все внимание на «граде Божьем», к которому стремится душа в своих странствиях, преодолевая преходящие несчастья мирской жизни. Однако для того, чтобы воодушевить христиан на их пути к цели, оба автора используют военную терминологию. Так, в Послании к ефесянам апостола Павла христиане призываются к духовной брани: «11. Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских; 12. Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. 13. Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый, и все преодолевши, устоять. 14. Итак, станьте, препоясавши чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности, 15. И обувши ноги в 236

готовность благовествовать мир; 16. А паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскаленные стрелы лукавого. 17. И шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть слово Божие». В начале своей книги Августин объявляет главной миссией Царства Божия ту, что поэт Вергилий определил в отношении Римской империи — «являть милость побежденным и покорять надменных». В Книге XIX стремление странника к вечному миру преисполнено «опасностей многочисленных дьявольских ловушек», а мир сам по себе показан как «победа». Неудивительно, что духовная борьба у Кальвина представлена таким же вооруженным странствованием: «Нас предостерегли, что враг неотступно угрожает нам, враг, который есть воплощение стремительной отваги, военной удали, коварной хитрости, неутомимого рвения и быстроты, обладающий всем мыслимым оружием и опытом в военной науке. Поэтому, чтобы добиться цели, нам следует напрячь все наши усилия: мы не можем позволить себе быть легкомысленными и малодушными, но напротив, воспламененные мужеством, должны отстоять свою землю в бою. Так как эта война кончится лишь со смертью, будем стойкими» [кн. I, гл. XIV, ч. 13, т. 1, с. 173]. У него в ходу такие метафоры, как «меч», «щит», «сторожевая башня». Как и для Павла, и для Августина, они для него сохраняют свое символическое значение до тех пор, пока остается различие между земным и духовным. Однако есть моменты, когда Кальвин отклоняется от своих источников, временно прекращая разговор о различиях — и допуская смешение религии и политики. Апостол Павел советует римлянам «повиноваться не только из страха наказания, но и по совести» [13, 5]. Кальвин с этим не согласен: «Из этого следует, что совесть ограничена мирскими законами. Но если это так, то все, что мы

недавно утверждали и намерены утверждать о духовном управлении — неверно» [кн. III, гл. XIX, ч. 15, т. 2, с. 848]. Совесть он определяет как «обращенную вовнутрь сердечную чистоту», «связующую нить между Богом и человеком», «не имеющую касательства к другим людям» [кн. III, гл. XIX, 237

ч. 16, т. 2, с. 849]. Далее он признает, что некоторые «человеческие установления» «противоречат Слову Господа» [кн. IV, гл. X, ч. 8, т. 2, с. 1186]. По его мнению, источником «этого притворного подчинения, которое так же отдаляется от Бога, как склоняется к человеку», являются «напрасные выдумки» папства [кн. IV, гл. X, ч. 10, т. 2, с. 1188—1189]. «Благочестивая совесть угнетается массой» таких законов, что Кальвин ниже и подтверждает ссылками на историю папства. Здесь мы также наблюдаем отход от идей св. Августина, который очерчивал путь от земной жизни к «граду Божию», тогда как Кальвин утверждает идею осуществления царства Божия на земле. По этой причине обе завершающие работу главы содержат призыв к объединению. Свобода человека может быть защищена магистратами: «Да услышат и убоятся правители», — возвещает он. Современный редактор в примечании может отметить, что речь идет «о Боге, которого должны бояться земные правители», но сам Кальвин не делает таких уточнений, и заключительный раздел его работы вновь напоминает читателю, что «повиновение правителю не может уводить нас от повиновения Ему, чьей воле должны подчиняться все короли» [кн. IV, гл. XX, ч. 31—32, т. 2, с. 1518—1521]. Остается нерешенным фундаментальный вопрос, примиряет ли Кальвин идею божественного плана в отношении человечества с жестким разграничением религии и политики. Похоже, эту проблему он не решил даже для самого себя. В 1556 г. он писал французским протестантам: «Я слышал, что некоторые обсуждают между собой вопрос, следует ли прибегать к насилию в ответ на жесто-костьвы страдаете за правое дело, которое обещал защищать сам Бог. Но он не вооружил вас для защиты от тех, кого Он установил на правление». Он был встревожен Амбуазским заговором (см. ниже, с. 380) и опасался, что дело кончится «реками крови». Трудно, однако, представить себе Кальвина в образе обеспокоенного интеллектуала, чьи идеи оказались искажены реальным ходом событий и стали эксплуатироваться оппортунистами. Этот же человек писал деятелям французской церкви: «Дайте мне дерева, и я пришлю вам стрелы». Его собственные церкви «получили указание с той же целью, ибо до тех пор, пока в этом мире есть церковь, она должна сражаться». Беза, правая рука Кальвина, выступал в Пу-асси 24 и 26 сентября 1561 г. Уже к 6 октября, одновременно с «Наставлением» Кальвина, его речь была напечатана в Женеве. 238

Кальвинистская пропаганда призывала протестантов встать и пересчитать своих сторонников. «Никодемиты» (название происходило от имени человека, который, чтобы скрыть свои симпатии к Христу, пришел к нему под покровом ночи) оказались «расколоты между Богом и дьяволом»: «Я спрашиваю этих людей, как они могут говорить будто я придерживаюсь слишком крайних взглядов. Ведь я всего лишь говорю им то, что им подсказывает их собственная совесть — что они грешны, отвратительны и откровенные идолопоклонники». Примирение с Римом было невозможно. Тридентский собор был обречен на неудачу, и «нам ничего другого не остается, как, не мешкая, сплотиться под знаменем, которое дал нам Сын Божий». Страдания крепили мужество, и, учитывая его отношение к преследованиям по религиозным мотивам, узаконенным папскими установлениями, Кальвин едва ли удивился бы при виде ответного насилия, которое сам и породил. В конце концов, печатный знак Фареля включал изображение «меча истинной веры» в обрамлении языков пламени (Илл. 27)м. В женевской Реформации Слово и Меч шли рядом. Однако новообращенных было немного. В первой половине XVI в., еще до появления кальвинизма, усилия протестантов по «евангелизации» общества были успешны (хотя и не во всем) в двух контекстах — контексте города и Швейцарии. В немецких городах протестантизм не стал «народным движением». Настроение складывалось в пользу Реформации, в 1554 г. Иоганн-Фридрих Саксонский издал следующий указ в отношении Саксонии и Тюрингии: «Дабы замечать и записывать имена тех пастырей, которые сумели усовершенствовать свои

приходы и преуспели в обучении прихожан катехизису, нашим ревизорам надлежит повсюду собирать таких прихожан и допрашивать их; ибо если пастырь не усерден и не посвящает себя обучению прихожан основам христианского знания, то не имеет значения, насколько сам он хорошо обучен и учен». Однако, как сокрушенно констатировал ревизор Вольфен-бюттеля, «люди по воскресеньям в церковь не ходят». Пьянство было более привлекательным занятием, чем участие в богослужении. Население «мало трогала» христианская доктрина. Даже на более поздних этапах Реформации ее продвижение оказывалось 239 заблокировано политическим противостоянием и общественной индифферентностью. Кальвин был вынужден покинуть Женеву в 1538 г., Буцер уехал из Страсбурга в 1549, в обоих случаях — после того, как утверждал свою власть городской совет. В Лионе и Руане, по мере обострения политической борьбы, менялись религиозные пристрастия. Даже на таком крохотном клочке земли, какой занимал город Эдинбург, Ноксу не удалось получить поддержки со стороны большинства протестантской общины. Такова была ситуация в городах. В сельской местности провал реформы был полным. Лютеранство не оставило никаких следов в народных верованиях и фольклоре. «Духовные установления» Кальвина требовали, чтобы священники собирались еженедельно, но сельским проповедникам было позволительно посещать такие собрания лишь «по мере возможности». Среди женевских миссионеров мы не встретим крестьян. Насмешки кальвиновых «лазутчиков» над местными святыми и театральными мистериями, которые они называли суеверием — как, например, в Шампани — нередко имели обратный эффект, усиливая упорство, с которым народ продолжал цепляться за местные традиции. Весьма ограниченный успех сопутствовал кальвинизму в Нидерландах: к 1587 г. «реформирована» была не более чем десятая часть Голландии15. Уже к середине столетия стал очевиден провал протестантизма в социальном плане. Духовенство продолжало оставаться самовоспроизводящимся сословием: из 511 человек, посвященных в духовный сан в Виттенберге за весь XVI в., 323 (т. е. 63 процента) были сыновья пасторов. Несмотря на революционный характер идей Лютера и организации, созданной Кальвином, церковная реформа смогла укорениться лишь там, где этого желали светские правители. Как показал опыт Буцера и Кальвина, поддержка со стороны городских советов была ненадежной. Не сумев достучаться до людских сердец, реформаторы бросились в объятия власти. Протест Лютера окончился тем, что дело реформы восторжествовало в Саксонии, Гессене и Вюртемберге, причем политическая поддержка, во многом состоявшаяся благодаря энергии Филиппа Гессенского, была оформлена в виде заявления представителей протестантских земельна Шпейерскомрейхстаге 1529 г. Политические преимущества, прежде всего секуляризация церковной собственности, сводились на нет рисками, связанными с неповиновением императору, и польза князьям от всего предприятия зачастую была сильно преувеличена. Однако ссоры между светскими правителями и римским понтификом не обязательно имели следствием поддержку реформы национальными церквями. 240

В 1521 г. Генрих VIII Английский получил от папы Льва X титул «Защитника веры» после публикации сочинения в защиту семи таинств от нападок Мартина Лютера. Принятый в 1532 г. «Акт о запрете обращений» фактически означал создание англиканской церкви и открыл Генриху VIII путь к разводу с Екатериной Арагонской. Но сам Генрих был не протестантом, а всего лишь католиком-схизматиком. Во Франции лютеранство распространял ось успешнее, чем в Англии — и книгопечатание здесь было развито лучше, — но реформа так и не получила поддержки монархии. В Дании Бугенхаген в течение двух лет служил советником Христиана III, до того как росчерком королевского пера в стране была утверждена лютеранская реформа. Шведская церковь в 1527 г. на Вестеросском риксдаге внимательно отнеслась к финансовым нуждам короля Густава Ваза, пригрозившего отречением от престола. Одновременно он своими указами инициировал в стране реформирование церкви, но реформа оказалась непопулярной, а для народного просвещения последствия ее были просто катастрофическими16. Как ни странно, кальвинизм тоже попал в зависимость от светских властей. В конце XVI в. это

течение добилось определенного успеха в Бремене (1581), Восточной Фризландии (1583) и Ангальте (1596), но самыми рьяными кальвинистскими землями стали Пфальц и Венгрия. В княжестве Пфальц курфюрст Фридрих III, который правил с 1559 по 1576 гг., помог Гейдельбергу обрести облик великолепной Женевы. Именно здесь в 1563 г. был составлен Гейдельбергский катехизис, который в идейном отношении в значительной степени превзошел все, что исходило из самой Женевы. На периферии государства кальвинизм приходилось насаждать силой, поскольку широкой поддержкой он не пользовался. Реформированная венгерская церковь была преисполнена миссионерского рвения и сумела глубоко проникнуть в национальную культуру, но вместе с тем, если так можно выразиться, была «домотканой» в том смысле, что была призвана компенсировать слабость Габсбургов и местного католичества в их неспособности защитить страну от турок. Бескровная победа кальвинизма на востоке Центральной Европы ярко продемонстрировала религиозную анемичность тамошнего общества в целом17. Кальвинизм во Франции и Нидерландах, отождествляемый с сопротивлением монархии, одновременно сильно зависел от субсидирования князьями самой Империи. Кальвин породил антимонархическую идеологию, не сумевшую завоевать массовой поддержки. Все возраставшая воинственность протестантизма на самом деле проистекала из его поражения, и возрожденная католическая церковь начала смыкать ряды.

8. Как победил Образ Наступление католичества По мере того как протестантство вступало в полосу кризиса, во многом вызванного им самим, католическая церковь постепенно все более осложняла жизнь протестантам. Перемены в католичестве принято называть «Контрреформацией». Историки Контрреформации обычно выделяют два вектора в развитии католичества, слияние которых и обозначило это явление: первый — это реакция на протестантство, вызванная Реформацией, и второй — долговременный процесс реформ, в основе которых лежало внутреннее духовное возрождение Церкви. В первом сплетаются догматика Тридентского собора, с перерывами работавшего в 1545—1563 гг., и испанская военная мощь. Целью этого вектора Контрреформации являлось удушение ереси. Второй вектор образован последовательной обновленческой деятельностью, которая терпеливо велась внутри Церкви; эта деятельность повторяет, а порой предвосхищает многие начинания реформаторов-протестантов1. Однако не требуется большого напряжения мысли, чтобы понять, что история католической Церкви XVI в. носит более многообразный характер, чем позволяют представить два вышеназванных направления. Так, в основе представления о первом из вышеуказанных векторов лежит тезис о полной гармонии интересов, якобы существовавшей между папством и испанской монархией. Между тем никаких свидетельств, которые потверждали бы это предположение, нет. Карл V и папы редко ладили друг с другом; к середине столетия трения достигли невероятного накала. В 1555 г., через несколько месяцев после своего избрания папой под именем Павла IV, суровый неаполитанец Джанпьет-ро Карафа объявил Карлу войну в стремлении изгнать испанцев из Италии и в поразительно самонадеянной уверенности, что император не может сложить с себя полномочий без его, папы, согласия. Павел IV знать не хотел вселенских соборов Церкви и так возненавидел Лойолу за его критику Театинского ордена, что если бы не смерть Игнатия в 1556 г. и последовавшее за ней избрание генералом ордена Диего Лайнеса — подробнее о нем чуть ниже, — иезуиты вполне могли бы стать сви242

детелями роспуска своего ордена. Эта антипатия пустила глубокие корни в Римской Церкви. Задача ослабления испанского влияния в церкви до такой степени захватила великого организатора и реформатора Карло Борромео*, что временами ради достижения этой цели он был готов пожертвовать всей программой реформ. Такова реальность этой составляющей Контрреформации. Другой вектор Контреформации определялся, с одной стороны, реформаторскими силами внутри самой Церкви, а с другой — ходом событий в Италии. В этом векторе сошлись утонченные христианские гуманисты Садолето и Серипандо, Контарини и Джиберти с вновь образованными религиозными орденами — Ораторией Божественной любви, Театинским,

Сомашинским и Варнавитским, которые все были заняты преодолением социальных последствий Итальянских войн. Но здесь перед нами снова встает проблема, как учесть испанский опыт, ибо пока в этом втором векторе отсуствует испанская составляющая. Что нам до св. Терезы Авильской с ее неизреченной простотой? До простодушного поиска духовного утешения в тайниках собственной души, предпринятого св. Иоанном Крестным**? И наконец, до иезуитов! Два традиционных историографических вектора Контрреформации никак не вяжутся между собой. Сложные взаимоотношения папства и испанской монархии подрывают теорию об их единстве в войне с ересью. Интеллектуальные устремления итальянских священников-гуманистов и их влияние на новые ордена через Ораторию Божественной любви или театинцев заставляют задаться вопросом, почему протестантские реформаторы не были приняты назад в лоно всемирной церкви?2 Учитывая вышеназванные источники расхождений, пожалуй, было бы целесообразно вообще отказаться от понятия Контрреформации. Но тогда возникает опасность упустить из виду наличие глубоких антипротестантских настроений, которые и лежали в основе подлинного единства католических рядов. Как иначе объяснить глубокие и напряженные конфликты между протестантами и католиками в ходе Религиозных войн, разрывавших Ев* Карло Борромео, св. Карл Борромей (1538—1584) — племянник папы Пия IV, архиепископ Милана, кардинал, член Тридентского собора, редактировал Тридентский катехизис. Один из самых энергичных защитников папства. (Прим, пер.) ** Св. Иоанн Крестный (1542—1591) — основатель ордена босых кармелитов, признанных папой в 1580 г. Прозвание происходит от большого тростникового креста, который он имел в келье. Оставил несколько мистических сочинений, изданных на испанском языке в 1619 г. (Прим. пер.) 243

ропу на части в конце XVI—начале XVII вв.? Нам не обойтись без термина, который обобщал бы все, что восстанавливало друг против друга протестантов и католиков. Для этой цели понятие «Контрреформация» вполне годится. Однако в данной главе мы используем этот термин по-новому, и в этом — своего рода эксперимент. Мы учитываем традиционные факторы — как глубоко укоренившуюся жажду духовного возрождения, так и прагматичное преследование более земных целей, характерных для Испанской короны и папства. Однако эти два момента не должны затемнять или оставлять в стороне третье обстоятельство. Контрреформация явилась внезапным наступлением в духовной сфере, которому дала толчок революция в сознании, инициированная иезуитами — новым католическим орденом, учрежденным в 1540 г. папой Павлом III и получившим три года спустя официальное наименование Общества Иисуса Христа. Эта революция принесла испанский католицизм в Рим. В результате вспыхнула миссионерская война между евангелической строгостью нравов кальвинизма и иезуитским пуританизмом. Ибо для истории религии XVI в. (а возможно, в латентной форме эти черты в той или иной степени существовали на протяжении всей многовековой истории христианства) вообще характерно стремление к очищению. Как мы видели, протестанты пытались очистить церковь путем отказа от злоупотреблений — а заодно от алтарей, риз, икон и статуй, и это уже связано с хорошо знакомым пуританством времен гражданской войны в Англии. Однако Яков VI Шотландский (он же Яков I Английский) высказал разочарование в связи с позицией иезуитского кардинала Беллармине по вопросу епископской юрисдикции, заявив: «Неудивительно, что он на стороне пуритан, ведь иезуиты — не что иное, как пуритане-паписты»3. И действительно, католики тоже жаждали очищения и рассчитывали достичь его путем искоренения ереси. В этом заключалось пуританство Филиппа II и Карло Борромео; но более всего, в этом состоял и пуританизм иезуитов. Авторитаризм и идейная убежденность, опиравшиеся на массовую поддержку, — вот отличительные черты католической версии очищения, и они же были характерны для иезуитского пуританства. Эти особенности уходили корнями в исторический опыт Иберийского полуострова и были впоследствии введены в общее употребление посредством вовлечения иезуитских миссионеров в служение папскому делу. Если придерживаться этого тезиса, то мы должны будем ответить на два вопроса. Как испанская церковь обрела свои отличительные черты? И в чем заключалась природа революции иезуитов? 244

Характер испанского католицизма

Подчеркивая характерные особенности испанского католицизма ссылками на истовую набожность испанского народа, мы вовсе не ставим под сомнение факт массового религиозного возрождения Италии накануне Реформации. Как это ни парадоксально, среди пышности Возрождения мы находим в Италии той эпохи черты трезвого пуританизма, которые предвосхищают атмосферу конца XVI в. и перекликаются с современными им испанскими настроениями. Но между ними наблюдается и одно существенное различие: если итальянский пуританизм был антиканоническим, то в Испании его утверждение происходило как раз в институциональном плане. Самым видным народным реформатором в Италии — и предтечей европейского протестантизма — был Сан-Бернарди-но Сиенский (1380—1444). Неутомимый евангелист, в течение нескольких месяцев 1422 г. он объехал всю область Венето, причем в одной только Падуе прочел 60 проповедей. Среди излюбленных сюжетов его проповедей была критика мирской суетности (то, что мы бы назвали материализмом) и настойчивая поддержка чаяний бедняков. Он подчеркивал, что в основе богоугодных дел лежит сострадание: «Если бедняк стучится в вашу дверь и вы подаете ему милостыню равнодушно, с неохотой и с холодным сердцем, ваша заслуга испарится еще до того, как вы переступите собственный порог». Трижды он отказывался от сана епископа и вполне отдавал себе отчет, что некоторые высокопоставленные клирики считают его учение еретическим, в связи с чем даже шутил: «Кое-кто хочет меня зажарить, а кое-кто — подрумянить до корочки». Такой участи он избежал, зато она ждала другого видного деятеля эпохи, флорентийского пуританина, доминиканца Джироламо Савонаролу. Савонарола тоже призывал к отказу от мирской суеты, и костры поглощали предметы роскоши флорентийцев в своеобразном коллективном очищении. Как и Сан-Бернардино, он оплакивал состояние Церкви и призывал к возврату к идеалам первозданного христианства: «В первозданной Церкви чаши были деревянные, а прелаты золотые; в наши дни чаши золотые, а прелаты деревянные. Они распространяют среди нас дьявольские игрища; они не верят в Бога и глумятся над таин245

ствами нашей веры! Что делаешь Ты, о Создатель! Почему Ты спишь? Восстань и избавь Свою церковь от этих дьяволов, вырви ее из рук тиранов и погрязших в пороке прелатов». Усилия Савонаролы по созданию во Флоренции благочестивого государства потерпели неудачу, и он, как еретик, был сожжен по приказу лишенного моральных устоев Александра VI. Любопытно, что именно папе испанского происхождения* выпало принести такое бесславие престолу св. Петра, тем более что в Испании церковь еще до начала XVI в. имела опыт двух десятилетий энергичных и настойчивых реформ, утвердивших в жизни духовенства пуританские принципы4. В Средневековье на всем пространстве Пиренейского полуострова Церковь воспринималась как оплот борьбы с исламом. Эта война закончилась победой христианства, т. е. победой «истинной веры» над ее врагами. Этот простой факт очень важен. На восточной границе христианства, в Центральной Европе, христиане защищались от неверных, и эти земли позднее оказались уязвимы перед напором протестантизма (см. выше, с. 238). Слава испанской Церкви как олицетворения триумфа христианства, напротив, превращала ее в защитника католичества. Победа Католических монархов Фердинанда и Изабеллы в битве при Гранаде в 1492 г. явилась кульминацией многовекового противостояния. И уже очень скоро в Гранаде впервые стали отрабатываться приемы миссионерства — еще до того, как миссионерская активность охватила Северную Африку и Новый Свет. Первый архиепископ Гранады воздвиг кафедральный собор, соперничавший с мавританской Альгамброй, и приступил к организации местных приходов, предвосхитив тем самым решения Тридентского собора, распространявшиеся уже на весь католический мир. И тем не менее, явивщись кульминацией семивековой борьбы с варварами, Реконкиста одновременно обозначила конец затяжного исторического процесса. Все происходящее в Испании вдруг теряет историческую определенность, давая нам ощущение исчерпанности некоего периода европейской истории. На первый взгляд, этот средневековый опыт можно расценить как чрезмерно растянувшуюся эру крестоносцев, из которой Испания в целом (а

особенно — Кастилия) вышла об* Александр VI (в миру Родриго Борджа) происходил из старинного испанского аристократического рода Борха (Borja), более известного в истории в его итальянском варианте — Борджа. (Прим. пер.)

246

ремененная целым комплексом аристократических рыцарских ценностей, довольно неуместных на фоне новых событий зарождающегося Нового времени: отсюда — испанская «отсталость», «консерватизм» и, конечно, «упадок» в XVII в. В части I настоящей книги мы предположили, что пограничная война в Иберии сыграла важную роль в европейской экспансии, в части III мы будем доказывать, что в испанском упадке не было ничего «неизбежного» — напротив, куда более поразительной является продолжительность испанского господства. Это доминирующее влияние само по себе можно расценить как продолжение испанского «Средневековья», поскольку в определенном смысле победа Католических монархов на полстолетия поставила Испанию в авангард общеевропейского развития, ибо Фердинанд и Изабелла установили государственный контроль над Церковью за добрых 50 лет до того, как князья-протестанты обратили себе на пользу Реформацию — причем испанской власти не пришлось для этого порывать с Римом. Если монархии XVI в. щеголяли собственной независимостью, заигрывая с ересью, испанская корона добивалась того же эффекта ее искоренением. По меньшей мере один современник описываемых событий отмечал, насколько передовой для своего времени характер носил контроль, установленный Фердинандом над церковью: «...он сделался по славе и блеску первым королем христианского мира; и все его действия исполнены величием, а некоторые поражают воображение. Основанием его могущества послужила война за Гранаду, предпринятая вскоре после вступления на престол. Прежде всего, он начал войну, когда внутри страны было тихо, не опасаясь, что ему помешают, и увлек его кастильских баронов так, что они, занявшись войной, забыли о смутах; он же тем временем, незаметно для них, сосредоточил в своих руках всю власть и подчинил их своему влиянию. Деньги на содержание войска он получил от Церкви и народа и, пока длилась война, создал армию, которая впоследствии принесла ему славу. После этого, замыслив еще более значительные предприятия, он, действуя опять-таки как защитник религии, сотворил благочестивую жестокость: изгнал евреев и очистил от них королевство, — трудно представить себе более безжалостный и в то же время более необычайный поступок. Под тем же предлогом он захватил земли в Африке, провел кампанию в Италии и, наконец, вступил в 247

войну с Францией. Так он обдумывал и осуществлял великие замыслы, держа в постоянном восхищении и напряжении подданных, поглощенно следивших за ходом событий. И все эти предприятия так вытекали одно из другого, что некогда было замыслить что-либо против самого государя»5. [Никколо Макиавелли, с. 107—108]

Макиавелли писал эти строки приблизительно в 1513 г., но комментировал события, произошедшие более чем тридцатью годами ранее. Затронутая им тема заслуживает подробного рассмотрения, ибо поможет понять, почему взаимоотношения испанской монархии и папства в XVI в. были столь напряженными. Хотя Иберию обычно отождествляют с делом Контрреформации, Католические монархи сыграли ведущую роль в реформировании Церкви, фактически проведенном независимо от Рима. Они особенно преуспели в установлении контроля за назначением высших церковных иерархов и в искоренении церковного абсентеизма — проблемы, которую фактически не сумел разрешить Тридентский собор. Одним из главных проводников их церковной политики был архиепископ Франсиско Сиснерос де Хименес (1436—1517), который осуществил радикальную программу крещения покоренных мавров Гранады. Им оставлялась единственная альтернатива — переселение за пределы королевства. Сиснерос добивался организации нового крестового похода для расширения границ христианства, что совпадало с устремлениями истовой католички Изабеллы, но после ее смерти в 1504 г. Фердинанд сделал упор на активизации усилий по защите традиционных арагонских интересов в Италии. Карьера Сиснероса иллюстрирует не только становление в Испании форм взаимоотношений

между церковью и государством, но и проясняет взаимосвязь религиозных настроений с каноническими структурами. Сиснерос вывел францисканских монахов из стен их обителей и направил усилия на создание новой системы университетского образования, прежде всего в университете Алькала, основанном им в 1508 г. Будучи, как и Сан-Бернардино, францисканцем самого строгого толка, он разделял некоторые замысловатые пророчества, обычно отождествляемые с Савонаролой. В то же время, в отличие от итальянцев, Сиснерос не считал необходимым насаждать свои пуританские взгляды за рамками канонической церкви. А в Испании пуританство понималось буквально, и Инквизиция, как государственный институт, занятый выяснением чистоты крови и веры, пользовалась удивительной популярностью. Сиснерос 248

стал Главным инквизитором в 1507 г. Возглавив этот бастион ортодоксальной веры, он запретил продажу индульгенций — на том основании, что они способствуют перекачке испанских денег в римские сундуки папы. Это было за несколько лет до выступления против церковных злоупотреблений в Германии, и очищением испанской Церкви можно объяснить появление у нее чувства морального превосходства, а также неспособность ее предстоятелей признать неизбежность разрыва с Римом в случае реформирования духовной сферы. По иронии судьбы, именно Сиснерос, противник индульгенций как инструмента папского влияния, стал регентом Испании в период между кончиной Фердинанда в 1516 г. и восшествием на престол Карла I (позднее императора Карла V) годом позже — тем самым в год появления «Девяноста пяти тезисов» Лютера он совместил в одном лице главу государства и церкви. В этом — очередное свидетельство того, что Испания существенно опережала остальную Европу в деле реформирования католической церкви. После того, как лютеране пошли на разрыв с папством, вопрос исторической значимости для католического мира стала способность Рима догнать и идти в ногу с испанской церковью в деле обновления. Решающим способом достижения этой цели бесспорно должно было стать учреждение Инквизиции. В Испании Священная канцелярия действовала как инструмент государственной власти в отношении новообращенных мавров и евреев, заподозренных в переходе в старую веру. Со временем она оказалась не менее действенной и в истреблении протестантской ереси. Главными источниками угрозы могуществу церкви в Испании в начале XVI в. считались иллюминаты и эразмианцы. Иллюминатами, или alumbrados, называлась секта, проповедовавшая эмоциональное самоотречение во имя Господа, называемое dejamiento. Иллюминаты развернули активную деятельность в таких университетских центрах, как Толедо и Алкала, и после выступления Лютера в Германии, в сгущающейся предгрозовой атмосфере, стали преследоваться как еретики. Отныне церковные таинства нуждались в санкции Инквизиции — в чем предстояло убедиться св. Терезе Авильской. Эразмианство ассоциировалось с насмешками над духовенством, в чем усматривалось пагубное фламандское влияние при дворе Карла V. Контакты ряда интеллектуалов (в частности, Хуана де Вальдеса) с иллю-минатскими кругами были неудачными, - а вскоре последовали гонения и на книги Эразма Роттердамского (см. выше, с. 165). Думается, что как иллюминаты, так и сторонники Эразма едва ли были способны разрушить здание испанской Церкви, и 249 эти запреты более походили на ненужное торжество над мелким противником. Однако то, что нам представляется отвратительным проявлением авторитаризма, в контесте той эпохи оказалось эффективным средством защиты ортодоксальной веры. Как бывший покровитель Эразма, Карл V слишком хорошо знал, к каким невзгодам привела ересь в Германии, и не менее отчетливо представлял, что надлежит сделать Филиппу II, дабы избежать подобных проблем в Испании. В письме дочери, написанном в 1557 г. из своего монастырского уединения, он отмечал необходимость «сделать основный упор и главный акцент на быстром излечении и примерном наказании». В 1559 г. эта политика была претворена в жизнь серией «актов веры» (аутодафе): 56 заподозренных в протестантизме в два приема были публично сожжены в Вальядолиде в 1559 г., еще 40 — в том же году в Севилье, а в 1562 г. на костер было отправлено еще 20 лютеран. Такими мерами протестантизм был буквально «выжжен» с испанской земли. Похожее учреждение было создано в 1547 г. в Португалии, а вскоре

испанская модель распространилась по всему испаноязычному миру: например, в Лиме инквизиция появилась в 1570 г., в Мехико — год спустя6. Более важным, однако, представляется подражание испанскому опыту в Риме. Собственно, римская Инквизиция появилась еще в XIII в. и уже тогда по популярности затмила свой будущий испанский аналог, с успехом выполняя «заказ» папства на массовое истребление еретиков. Однако ее возрождение, состоявшееся в 1542 г., было инспирировано относительно недавними событиями. Еще в 1530 г. папский легат кардинал Кампеджо, энтузиаст борьбы со злоупотреблениями, выступавший за реформу курии и прекращение практики абсентеизма, не оставил у Карла V никаких сомнений относительно способа «излечения» Германии: «Первым шагом в этом деле должна быть конфискация имущества, светского и церковного, в Германии, а равно в Венгрии или Богемии. Ибо в отношении еретиков эта мера законна и справедлива. Таким образом получив над ними власть, следует далее назначить святых инквизиторов, которые должны выявить каждого еретика, действуя точно так же, как испанцы в отношении мавров в Испании». Это — первый из ряда значительных примеров того, что приверженцы реформы были одновременно сторонниками жесткого 250

курса в отношении ереси. Среди других отметим Контарини, известного поборника иезуитов и папского легата на Регенс-бургском рейхстаге, и Садолето, автора буллы о созыве Тридентского собора. В 1542 г., когда казалось, что регенсбургский форум закончится провалом, кардинал Карафа, уже известный нам непримиримый противник Испании (см. выше, с. 239), призвал больше не искать компромисса с откровенными еретиками. Карафа заявил, что есть только одно средство борьбы со злом, грозящим Церкви: «Подобно тому, как св.Петр покорил первых ересиархов не где-нибудь, а в Риме, так и его последователи должны в Риме уничтожать всемирную ересь». Этот, основанный на историческом примере, довод оказался еще более убедительным благодаря поддержке со стороны Хуана Альвареса де Толедо, кардинала Бургоса, и Игнатия Лойо-лы. Карафа и Толедо стали Главными инквизиторами. Вот что было записано в правилах, утвержденных Карафой, причем дух документа был, безусловно, испанским: «Никто не должен унижать себя проявлением терпимости к еретикам любого рода, в первую очередь к кальвинистам». Инквизиция боролась с ересью на всем пространстве Апеннинского полуострова. Даже самонадеянные венецианцы были вынуждены в 1547 г. признать и принять этот орган папской власти, хотя им удалось поставить во главе трибунала представителей государства. Инквизиторы пользовались руководством, составленным еще в XIV в., но в 1578 г. оно было переработано испанским богословом Франсиско Пенья. Одно из сделанных им дополнений выглядело так: «Окончание процесса и вынесение смертного приговора имеет целью не спасение души осужденного, а поддержание общественного порядка и устрашение народа». И это работало, но, конечно, дорогой ценой, особенно с точки зрения сегодняшнего либерального сознания. Инквизиция налагала ограничения на экономические контакты с регионами, ассоциирующимися с ересью и, таким образом, можно сказать, тормозила развитие коммерции. Установленный ею контроль над книготорговлей сужал горизонты мысли, одновременно сдерживая и интеллектуальную, и коммерческую активность. Однако остается непреложным тот факт, что в местах, где инквизиция была наиболее деятельна — вИспании, Португалии, Италии — католицизм был в наибольшей сохранности. Следующий важный момент состоит в том, чтобы не преувеличивать репрессивный характер инквизиции — будь то испанской, португальской или римской. По сравнению с гражданскими судами она отличалась большей снисходитель251

ностью: на 150 тысяч судебных процессов, проведенных в период с 1550 по 1800 гг., пришлось всего 3 тысячи казней. Как ни странно, для испанской инквизиции XVI в. характерна невысокая активность в борьбе с ересью. Психологическая изощренность римской инквизиции проявлялась больше в неподдельном интересе к лабиринтам еретического сознания, нежели в стремлении к бездумному их уничтожению. Испанская инквизиция, вероятно, своей известностью была отчасти обязана более утонченным пыткам, чем дыба или костер, и, судя по всему, сочетала в себе роль психиатра и садиста. Короче говоря, инквизиция

представляется феноменом, в который мы уже почти перестали верить, — действенным средством устрашения, учреждением, сбалансированно сочетавшим зрелищное, но нечасто применяемое наказание — и потому еще более памятное, проявляющим достойную уважения заботу о безопасности общества. Есть, несомненно, основания говорить, что значение инквизиции в равной степени измеряется тем, что она санкционировала, и тем, против чего боролась7. Среди арестованных 1526 г. по подозрению в иллюминатстве был отставной солдат и калека по имени Игнатий Лойола.

Пуританство иезуитов Институциональная реформа — лишь один из аспектов той лепты, которую Испания внесла в католицизм XVI в. Ибо Испания — скорее как христианское сообщество, нежели политическое образование — вооружила папство еще и одним важным, по сути незаменимым, инструментом, поставившим духовное рвение испанцев на службу каноническому авторитету Римской Церкви. Таким инструментом были иезуиты. Игнатий Лойола был прирожденным воином. Можно долго рассуждать о значении его военного опыта для последующей деятельности в роли воинствующего защитника веры. Воинствующая Церковь не была изобретением иезуитов, это всего лишь церковь земная — в отличие от Церкви страдающей (т. е. чистилища) или Церкви торжествующей (т. е. рая). Военное прошлое Лойолы, однако, важнее в том смысле, что позволяет определить его место во всей испанской традиции приграничных войн. При всей способности инквизиции к защите ортодоксальной веры, в деле насаждения католицизма в новых территориальных границах она была чересчур громоздким инструментом, поскольку в этом деле зависела бы от готовности светской власти новых регионов к вмешательству со стороны 252

Испании или папства. Лойоле было суждено найти более действенный способ перевоспитания душ в католическом духе Он был покалечен при осаде Памплоны, в пограничном королевстве Наваррском, при обороне города от французов в 1521 г. На больничной койке, с внезапностью, сравнимой с чудесным избавлением от смерти Лютера или излечением от чумы Цвингли, Лойола решил стать солдатом Христова воинства. В своих «Духовных упражнениях» он рассуждал на тему пригодности души к такой борьбе, подкреплением чему должен был стать многотрудный процесс очищения через самоотречение. Это озарение, ослепительная вспышка, закалившая его убежденность, вызвала подозрение у инквизиции, и на три года ему было запрещено проповедовать. Его пуританское образование продолжилось в парижской Коллегии Монтегю* в 1528 г., куда он поступил вскоре после получения диплома Кальвином. После этого Лойола уехал в Италию. Пережив вместе с несколькими друзьями новые обвинения в ереси, он в итоге избрал для себя и своих последователей путь служения папе. Этот факт имеет двоякое значение. Во-первых, иезуитский пуританизм, уходивший корнями в испанскую набожность, был канонизирован Римской Церковью. Во-вторых, проповедуемое Лойолой слепое послушание видимой Церкви, в противоположность лютеранским нападкам на папство как институт (см. выше, с. 193—196), возрождало идею безусловной покорности Святому престолу, независимо от того, кто в данный момент его занимал. Тем самым испанские монархи, как и протестанты, получали напоминание о высшей духовной власти папства. Как мы увидим, хозяева папского трона, по крайней мере, в личностном плане, не совершали решительного разрыва со своими предшественниками эпохи «ренессансо-вого» толка (см. ниже, с. 254— 256), но сам папский престол оставался нерушим. Это следует уже из решительного возражения Лойолы на обвинение его в ереси: «Нас огорчило, что доктрину, которую мы проповедовали, объявили ошибочной, а наш образ жизни порочным, хотя и то, и другое принадлежало не нам, но Христу и Церкви». Он ходатайствовал о признании папой братства, главным принципом которого было послушание. Его «Правила раз* Коллегия Монтегю в Париже была основана в 1314 г. Жилем Айсле-ном де Монтегю. Просуществовала до 1844 г. (Прим. пер.)

253

мышления в церкви», вошедшие в «Духовные упражнения», не оставляют сомнений в каноническом происхождении духовной власти:

«Чтобы постичь суть вещей, мы должны всегда быть готовы поверить, что то, что нам кажется белым, на самом деле черное, если так его определяет иерархическая Церковь». В подобном подчеркнутом отрицании ценности индивидуального убеждения проявлялась особенность духовности Лойолы — «контрреформация» в буквальном смысле слова. Примечательно, что прошение о признании общества иезуитов было передано папе через кардинала Контарини, на которого произвела большое впечатление их деятельность в Венеции. В то время как этот кардинал-гуманист нащупывал пути соглашения в Регенсбурге, обращался ли его мысленный взор к чистоте верований Игнатия, с их акцентом на высшую ценность безбрачия в духовном ордене и повиновения папству? Покорность Церкви выражалась в принятии обета и в литургии, а обязанностью объявлялось «воздавать высшую хвалу религиозным орденам и ставить чистоту и воздержание выше брака». Главное предназначение иезуитов, извечно послушных папству, ясно определялось как социальная борьба с ересью до победного конца: «выполнять указания правящего понтифика, идти во все земли, к туркам, язычникам и еретикам, куда бы он ни пожелал их направить, без колебаний и проволочек, не задавая вопросов, не ставя условий и не требуя наград». Иезуитские ячейки должны были противостоять кальвинистам, и инструкции Лойолы иезуитским миссионерам, направлявшимся в 1541 г. в Ирландию, ясно указывали цель — победить протестантизм на его собственной территории: «Если бы вам удалось в отдельных местах учредить средние школы и найти для них дельных учителей-католиков, это стало бы лучшим лекарством в борьбе с темным невежсеством этой страны? И было бы хорошо организовать monti di pieta [банки льготного кредитования] для помощи бедным, больниц и других богоугодных заведений». 254

Священники в качестве богоудных дел во имя спасения души занимались просвещением и помогали бедным. В этом заключалась миссия иезуитов. Миссионеры получали образование, не только дававшее необходимую глубину духовного убеждения — причем далеко не все претенденты могли были выдержать испытание разработанной Лойолой системой обучения, — но и обрисовывавшее горизонты предстоящей борьбы ad maiorem Dei gloriam, «во умножение славы Господней». Иезуитские коллегии вскоре вошли в структуру существующих университетов, однако стояли особняком, в том смысле, что в них не читались лекции (No estudios ni lectiones en la Compania). Париж, Лиссабон, Коимбра, Падуя, Лувен, Валенсия — везде иезуиты находили приют. В центре Европы Общество создавало тренировочные базы для подготовки своих духовных коммандос. В Кельне иезуитская коллегия была открыта в 1544 г., в Ин-голыптадте — в 1549, Вене — в 1552, Вормсе — в 1557, Страсбурге в 1558, Аугсбурге — в 1559, Инсбруке — в 1563 г. К 1630 г. на территории Священной Римской империи действовало не менее 2283 иезуитских семинарий, коллегий и миссий. Когда Лойола и его последователи проповедовали на ломаном итальянском, люди смеялись; через десять лет иезуитские миссионеры уже ставили перед собой цель читать проповеди как минимум на двух языках и сносно владеть пятью — в Богемии, например, они произвели впечатление тем, что изучали чешский язык. Они переносили войну с врагом на его территорию. На память приходят такие деятели, как духовный титан Петр Кани-зий, преемник грозного Экка в Инголынтадте, который в 1555—1558 гг. пешком прошел 6 тысяч миль с проповедью своей версии Слова, по пути «перевоспитав» город Аугсбург; или Жером Надаль, которого его проповедническая деятельность забросила в 35 городов — от Регенсбурга на севере до Палермо на юге, от Лиссабона на западе до Вены на востоке. Иезуиты пользовались поддержкой со стороны правителей Баварии и некоторых князей-епископов. В Трире иезуитская коллегия была открыта в 1561 г., в Бамберге и Вюрцбурге — в 1570-х годах. В противоположность кальвинистам иезуитские миссионеры добились известного успеха в деревнях, особенно в Айхштетте, где в 1573—1617 гг. епископ Юлий Эхтер фон Меспельбрюнн обеспечил Обществу всемерную поддержку. Это были места, нанесенные на карту, но одновременно миссионеры-иезуиты несли католичество по всему миру, по джунглям и горам — в Конго (1548), Бразилию (1549), Китай (1551). Их революция предполагала отказ от монашества при одновременном восстановлении папского авторитета. Они действова-

з

255

ли не «хором», и в том состояло их принципиальное отличие. Ни один из других «новых орденов» не отказался от монастырской традиции, как иезуиты, и ни один из них не имел столь же исчерпывающего представления о своей миссии. Театинский орден был образован еще в 1524 г., руководили им дворянин Гаэтано да Тьен (св. Каэтан Тиенский) и более других деятелей — жестокий Карафа (архиепископ города Театы, или Киети, ставший впоследствии папой Павлом IV); это был орден священников, принявших монашеский обет и ставивших перед собой цель в условиях монастырского уединения поднять уровень подготовки духовенства для несения пастырских обязанностей. Сомашинцы, скопировавшие свою организацию с театинцев, считали своей задачей облегчение страданий северной Италии, пережившей разорение в 1520-е гг. — Венеции, Брешии, Комо, Милана, Павии и Генуи. В Милане же действовал орден варнавитов, проводивший акции милосердия по отношению к неимущим этого несчастного города. Однако ни одно из этих братств не сочетало в своей деятельности проповедь, просвещение и облегчение страданий с той энергией, с какой это делали иезуиты, и ни одно не порвало с монашеством с той же решительностью, что они. Можно было бы предположить, что иезуиты строили здание на фундаменте, заложенном францисканцами, если бы последние сами не пережили раскол вследствие ссоры между «духовниками», настаивавшими на буквальном соблюдении устава, и «умеренными»: их противостояние получило официальное оформление в 1517 г. и стало свидетельством открытого разлада в католической церкви. Отказавшись от монашеского идеала, иезуиты восстановили церковный каркас общества. В то время как реформаторы подвергали сомнению самостоятельное существование духовного сословия, иезуиты привлекали в свои ряды проповедников в качестве воинов дела Христова, как дела самой незащищенной части третьего сословия. Вот описание деятельности одного из соратников Игнатия в больнице для сифилитиков в Венеции: «В больнице для обреченных один прокаженный, т. е. больной некоей разновидностью кожного недуга, весь покрытый омерзительными язвами и страдающий чесоткой, подозвал отца-иезуита и попросил почесать ему спину. Тот усердно выполнил просьбу, но его внезапно обуяли отвращение, и ужас, и страх заразиться этой опасной болезнью. Но так как он хотел побороть себя и укротить свой мятежный дух, а не думать о будущем, то он сунул в рот палец, покрытый гноем, и начал его со256

сать. На следующий день, рассказывая об этом одному своему товарищу, он с улыбкой сказал: «Сегодня ночью мне приснилось, что я заразил гортань и, пытаясь избавиться от заразы, кашлял и сплевывал, но тщетно». Но для этого иезуита, который совершил свой поступок в истинной вере и рвении преодолеть себя, сбылось пророчество Господа нашего Иисуса Христа: «И если что смертоносное выпьют, не повредит им»*. Если верить Диего Лайнесу, преемнику Лойолы на посту генерала ордена, речь шла о молодом иезуите по имени Фран-сиско Хавьер, который позднее совершил плавание в Индию и занимался миссионерской деятельностью в Гоа, Малакке и Японии. Общение иезуитов с отбросами общества делало их в глазах современников сверхгуманными, а способность переносить неимоверные страдания часто возвеличивалась в святость — что со временем и стало наградой самому Игнатию, Канизию, Хавьеру и даже герцогу Гандиа. С точки зрения перемен, внесенных иезуитами в католическую церковь, этот испанский гранд представляет собой наиболее занимательный пример иезуитской святости. В 1546 г., похоронив жену, он уладил свои домашние дела и через 4 года принял иезуитский обет. Еще за год до этого, в 1545 г., он основал иезуитский университет в Гандии, и ему же приписывают идею создания «Конгрегации распространения веры» (De Propaganda Fide), окончательно оформившейся в 1622 г. В 1565 г. он стал генералом иезуитского воинства. Этим Гандийским герцогом был Фран-сиско де Борха — имя, более знакомое нам по его итальянской версии, Борджа — и он на самом деле был потомком папы Александра VI. Благодаря идеалу иезуитов по крайней мере часть состояния, которое столь нечистым путем заполучил один из самых бесславных хозяев престола св.Петра, была направлена на

благие дела человеком, едва не ставшим папой-иезуитом8. Что же тем временем происходило с самим папством?

Тридентский католицизм Как следствие кризиса папской власти в XV в. зазвучали призывы к созыву вселенского собора (см. выше, с. 183). Такой собор представлял бы собой угрозу главенству папы в Церкви. На протяжении XV столетия конциляристы высказы* От Марка, 16:18. (Прим. пер.)

257

вали опасения, что после избрания от пап нельзя ждать признания приоритета решений вселенских соборов. Тридентский собор был призван укрепить верховенство папы, а тот факт, что решающим для его сенсационных постановлений оказалось влияние иезуитов, можно рассматривать как еще один аспект инспирированной этим орденом иезуитами духовной революции. В первой половине XVI в. главная угроза позициям папства во многом состояла в его собственном летаргическом состоянии, которое словно подтверждало справедливость тезиса Лютера о том, что «все кончено с Святым Престолом Рима» (см. выше, с. 193— 196). Лев X (1513—1521) вяло реагировал на кризис. Адриан VI (1522—1523), в прошлом наставник Карла V, казалось, дал надежду на стабилизацию отношений империей с папством — но эта стабильность легко могла обернуться устойчивой покорностью. Всякая надежда на реформы и обновление Церкви растаяли в годы правления Климента VII (1523—1534), отличавшимся уже знакомым нам жизнелюбием. Это был незаконнорожденный сын рода Медичи — Джулио, осиротевший в результате заговора Пацци 1478 г. Само его происхождение служило напоминанием о папской беспринципности, ибо заговорщиков, зарубивших его отца Джулиано де Медичи в кафедральном соборе Сан-та-Мария дель-Фьоре, подстрекал Сикст IV*, чей понтификат запомнился также продажей индульгенций для финансирования строительных проектов в Риме. Климент жил как князь эпохи Возрождения, щедрый покровитель Гвиччардини, Чел-лини, Рафаэля и Микеланджело. Своей изменчивостью в выборе союзников на решающем этапе Итальянских войн он предвосхитил Макиавелли в его отрицании моральных угрызений и поставил под сомнение надежность слова государя — в коварстве не уступал Юлию II, не обладая, однако, его безрассудной отвагой. Самым чудовищным результатом его интриг стало разграбление Вечного города в 1527 г. и то унижение, каким оно явилось для самого папства (см. ниже, с. 316—317). После этого Климент оказался в плену у Карла V, хотя еще был в состоянии искать альянса с Франциском I. Падение его духовного авторитета сыграло решающую роль в судьбе Англии, так как он не сумел должным образом обставить развод Генриха VIII с Екатериной Арагонской: пойдя было навстречу просьбе короля, он затем отлучил его от церкви. * См. прим. к Гл. 3.

258

В Англии укрепление власти государства за счет папства началось через десять лет после Вормсского рейхстага. Учитывая отсутствие каких-либо ответных усилий со стороны папы, неудивительно, что давление в целях созыва вселенского собора как способа инициировать реформы все усиливалось. Карл V явился одним из его активных пропагандистов. Его тогдашний энтузиазм нашел отражение в автобиографии Карла: «Ибо должно быть известно, что после 1529 г., когда он, как уже указывалось, впервые посетил Италию и имел беседу с папой Климентом, при всякой встрече с папами — Климентом либо Павлом, — во всякой поездке, на всяком рейхстаге в Германии и при всяком удобном случае и во всякое время, неустанно добивался, лично или через своих доверенных духовных лиц, созыва вселенского собора для того, чтобы найти способ борьбы со злом, поднявшим голову в Германии, и заблуждениями, распространяющимися в христианском мире». Преемник Климента Павел III (1534—1549) едва ли обладал качествами реформатора. Это был князь из рода Фарне-зе*, чья карьера развивалась под патронажем торговцев чинами

Александра VI и Юлия II. Он рассудил, что созвать собор самому будет предпочтительнее, чем если ему его навяжут, — а какой более удобный момент можно было придумать, чем 1524 год, когда император вновь оказался перед лицом войны с Францией! Карл с некоторой горечью вспоминал, что в своих экивоках Павел не уступал Клименту — то было обычное притворство для подслащения пилюли. Климент его подвел, «несмотря на данное Его Величеству обещание», а Павел обманул вновь: «Папа Павел в начале своего правления заявил, что уже обещал объявить и созвать собор немедленно, и продемонстрировал живую заинтересованность в борьбе со злом, обрушившимся на христианство, и со злоупотреблениями в Церкви; тем не менее эти демонстративные высказывания и первоначальный пыл быстро сошли на нет, и, следуя примеру папы Климента и по его стопам, он стал выжидать, используя отговорки, но всегда откладывая созыв и съезд церковного собора, пока? * Папа Павел III — в миру Александр Фарнезе. (Прим. пер.)

259

не послал в Монзон, где французский король в 1542 г. начал военные действия, буллу о созыве собора в Три-енте. Время и обстоятельства его проведения показывают, в чем заключались истинные намерения папы. Бог знает их, и они легко различимы в ходе событий...» Булла о созыве признавала, что было уже несколько неудачных попыток — планам общецерковных мероприятий в Мантуе в 1537 г. и Виченце годом позже так и не суждено было сбыться. Собор в Триенте открылся лишь в 1545 г. и во многом был ускорен итогами имперского рейхстага в Регенс-бурге, где папский легат Контарини и Меланхтон достигли согласия по доктрине двойного оправдания. Ее нашли приемлемой также Экк и Кальвин. Мир был ошеломлен — это состояние длилось до тех пор, пока Лютер не отрекся от Меланхтона, а римские кардиналы в более вежливой форме не отказали в своей поддержке. Задача исчерпывающего определения христианской доктрины и прояснения положения папства внутри самой Церкви стала, таким образом, неотвратимой. В 1545 г. Вселенский собор католической церкви собрался в Триенте. Сначала казалось, что собор обречен на неудачу. Его состав был, мягко говоря, разношерстным. Несмотря на попытки умеренных привлечь немцев, особенно после прогресса, достигнутого в Регенсбурге, никто из них не явился. Не было также и представителей из районов религиозного противостояния — Ирландии, Польши или Венгрии. Иными словами, «вселенский» собор составили менее 200 епископов из Испании и Италии — причем между ними существовали бурные противоречия. Временами казалось, что претензии испанцев на моральное превосходство приведут к политическому расколу. Суровой критике на соборе подвергся абсентеизм, как подрывающий эффективность пастырского надзора. В русле реформ Фердинанда и Изабеллы испанские епископы дружно поддержали идею, что местожительство епископов определено божественным законом и его нельзя менять когда заблагорассудится. Папские легаты кардиналы Гонзага и Серипандо поставили вопрос на голосование. 67 голосов было подано в поддержку испанцев, 35 — против, и 34 участника высказались за передачу решения на волю папы. Следовательно, если бы папа, как ожидалось, своей «божественной волей» (ius divinum) высказался против проживания епископов в своих диоцезах, то полученное большинство составило бы всего два голоса (35 плюс 34 против 67). Павел III не отважился вмешаться прямо, опасаясь усугубления раскола среди участников собора, и про260

Часть II. Слово

сто прекратил дискуссию на эту тему. Гонзага и Серипандо впали в немилость, и один испанский епископ записал: «Они оказались в опале, потому что не захотели защищать злоупотребления курии. Все добропорядочные люди потеряли надежду, что Собору удастся добиться каких-либо позитивных результатов, и теперь опасаются, что он принесет величайший вред». В 1547 г. собор прервался, и стали раздаваться недовольные голоса в связи с несостояшейся канонической реформой и отсутствием решений, направленных к искоренению ереси. Последующие заседания собора едва ли свидетельствовали о единстве взглядов его участников. На сессиях 1551—1552 гг. все же приехали несколько немцев, зато отсутствовали французы

ввиду продолжавшейся войны с империей. Юлий III (1550—1555) был вынужден вновь прервать собор в 1552 г. по причине кризиса императорской власти в Германии и, как отзвук, падения его собственного влияния на французов в Италии. Дальнейшие события 1550-х годов осенены малопривлекательной тенью Павла IV. Действительно, он почти загубил дело католического возрождения своей войной с императором и необдуманным арестом Джованни Мороне (1509— 1580), епископа Модены, которому, по иронии судьбы, предстояло стать спасителем папского верховенства на последних заседаниях Тридентского собо-pd*. Заседания 1562—1563 гг. тематически были слабо связаны с предшествующими* поскольку занимались не столько лютеранством в Германии, сколько кальвинизмом во Франции: Филипп II упирал на преемственность тематики, Фердинанд I, все еще надеясь на компромисс в Германии, предлагал рассматривать эту сессию как самостоятельную. Вместе с тем в определенном смысле Тридентский собор положил начало Контрреформации. При всех разногласиях и разладах, при всей закулисной торговле и подтасовках, собору в конце концов удалось достичь ясности в церковной доктрине, которой, как мы видели, явно недоставало протестантизму. Принятие за догму провозглашенной собором концепции христианской веры фактически означало переход к методам деспотического авторитаризма. Достигнутая ясность способствовала возрождению авторитета Церкви, ибо находила отклик в сердцах христиан, растерявших доверие к Риму и одновременно смущенных альтернативами папству. Стало очевидно, что протестантизм есть ересь, которую следует искоренять и безжалостно уничтожать. К 1564 г. — какой контраст с протестанта8. Как победил Образ

261

ми! — ни у кого уже не оставалось сомнений в том, во что должен веровать истинный католик. Даже первоначальная булла о созыве собора, вышедшая из-под пера «умеренного» Якопо Садолето и полная извинений за состояние церкви, исходит из того, что время компромиссов миновало: «Поскольку, как мы и опасались ранее, к нам может поступить ходатайство [имперского] рейхстага о том, чтобы некоторые положения, поддерживаемые раскольниками, оставались терпимы до их изучения и решения по ним экуменического собора, а ни христианская, ни католическая истина, ни наше собственное достоинство, ни апостольский престол не позволяют нам пойти на это, мы решили повелеть и распорядиться о созыве собора в самое ближайшее время». Кардинал Пол, вполне обоснованно указавший, что проекты реформ не могут быть отброшены только потому, что они перекликаются с идеями Лютера, призывал собор сосредоточить свое внимание на трех центральных проблемах — «ереси, падении церковных нравов, внутренних и внешних войнах». Иезуиты свели это предложение к одной возвышенной формуле: мир и моральное возрождение возможны только через искоренение ереси. В 1545 г., продолжая говорить языком компромисса, использованным Контарини в Регенсбурге, кардинал Серипандо предложил собору рассмотреть доктрину оправдания верой в духе, приемлемом для протестантов. В своей речи потрясающей силы и глубины — она должна была длиться более двух часов — будущий глава ордена, иезуитский теолог Диего Лайнес не оставил от его построений камня на камне. Это выступление явилось не только интеллектуальным упражнением. Речь Лайнеса характеризуется пространностью и ученостью, но смысл ее прост до элементарности: милосердие есть добро, грех — зло, но доктрина оправдания верой сама по себе не учитывает ни того ни другого. «Без милосердия мы ничто» — какое убедительное цитирование апостола Павла! — а благодеяния — продукт милосердия. Они суть проявление благочестия, непременный знак веры Христовой, и потому — показатель добродетели. Не вершить благих дел грешно, а Богу грех отвратителен. По мнению Лайнеса, невозможно ожидать, чтобы откровенный грешник был одновременно предназначен к спасению в силу непостижимости Божия предопределения: 262 «Только нечестивец, кто бы он ни был, может не любить Господа, но Бог не питает зла к нечестивцам за их натуру, но за их грех, ибо он отвратителен, в чем бы ни выражался, и падший достоин наказания».

Словно для того, чтобы окончательно выбить почву из-под ног протестантов, Лайнес, приведя слова св. Павла о милосердии, продолжает, почти в буквальном смысле, стоять на своем, ссылаясь уже на Аврелия Августина: «То, что вы говорите, удивительно, то, что вы говорите, ново, то, что вы говорите — ложно. Удивительное нас поражает, новое — настораживает, ложное вызывает порицание». Его собрат по Иезуитскому ордену Салмерон пошел еще дальше и задался вопросом, не теряют ли вообще смысла людские поступки, коли все они направляются мудростью Христа10. Если иезуит мог сказать такое католическим теологам, то какие же доводы обрушивались на головы еретиковпротестантов? Иезуиты, не запятнанные аморальным прошлым и позорными злоупотреблениями, олицетворяли подлинную церковную доктрину. Поскольку критика Церкви была равнозначна неповиновению, зачем искать каких-то компромиссов? Какое облегчение несли эти выводы! Облегчение от страха, что пятнадцативековая история Римской Церкви может быть посталвна под сомнение выпадами еретиков. К 1547 г. остальные участники собора пришли к единому мнению о значении благодеяний: «Грешник может заслужить оправдание тогда, когда благодаря святой ревности и действию святого Духа любовь к Господу поселится в его сердце и укоренится в нем; став другом Господа, человек идет от добродетели к добродетели и обновляется день ото дня; живя по заповедям Божьим и Церкви, он становится лучше благодаря вере и благим делам, наполняется добродетелью по милости Христовой и все больше превращается в праведника». Соответственно, было попросту предано анафеме утверждение: «Оправдание, однажды полученное, перед лицом Бога не сохраняется и не увеличивается благодаря благодеяниям; эти благодения суть лишь плоды и знаки оправдания, но не основание для его увеличения».

263 Заклятье пало. Какими бы случайностями ни сопровождалась дальнейшая работа собора, как бы ни были велики противоречия между Испанией и папством, авторитет традиционной доктрины был успешно восстановлен. Так, в 1551 г. было принято следующее решение, касающееся евхаристии: «Священный Синод вновь провозглашает, что при освящении хлеба и вина происходит превращение вещества хлеба в субстанцию тела Господа нашего Ииусус Христа, а всего вещества вина в субстанцию Его крови. И это превращение Святой Католической Церковью справедливо именуется пресуществлением». Не нужно было более сомневаться на счет епитимьи (этот вопрос также был разрешен в 1551 г.), литургии (1562), чистилища и святых (1563). Что же касается вопроса, который зажег пламя лютеровой ненависти к Риму — индульгенций, — то собор заключил, что их хождение «всячески приветствуется христианами и одобрено авторитетом священных соборов». Закрытие Тридентского собора было ознаменовано выражением единодушной поддержки принятых решений, а кардинал де Гиз с ликованием воскликнул: «Это наша общая вера. Мы все едины в ней, мы принимаем ее и подписываемся под нею. Это подлинная вера св.Петра и апостолов. Это вера наших отцов. Это истинная вера!» Положения этой веры были сформулированы в Тридентском исповедании, по сию пору обязательном для всех, исповедующих римский католицизм. С точки зрения нового единства интересов показательно, однако, что Исповедание появилось в папской булле 1564 г. Пий IV (1559—1565) проявил мужество и проницательность, когда вновь созвал собор, и именно ему, вместе с Борромео с его организационными талантами и искушенным дипломатом Мороне, принадлежит заслуга в успешном завершении форума. Папская монархия вышла из Тридентского собора в качестве верховного авторитета, и вполне логично, что папа сформулировал новую ясную доктрину, находившуюся в прямом противоречии с тем, что проповедовали протестанты: «Я признаю Священное писание в соответствии с тем смыслом, который вкладывала и вкладывает в него Мать Святая Церковь... Я открыто признаю, что сущест264

вуют семь таинств... В святой евхаристии истинно присутствуют плоть и кровь, вместе с душой божественной сущностью Господа Нашего Иисуса Христа... Я верую неколебимо, что существует чистилище, что следует почитать Святых, властвующих вместе с Христом..., что сила индульгенций завещана Церкви Христом. Я признаю и исповедую итинное послушание римскому понтифику... Я принимаю и признаю без малейших сомнений традиции, формулы и декларации священных Канонов и экуменических соборов, и особенно святого Тридентского собора; и одновременно я порицаю, отвергаю и предаю анафеме все, что противоречит вышеназванному...»11 В наставлениях, созвучных с «Духовными упражнениями» Игнатия Лойолы, Тридентский

собор с абсолютной ясностью провозгласил доктрину пользы благодеяний для спасения души. Что еще более примечательно — ясность декларации сопровождалась энергичными и действенными мерами по воплощению доктрины. Какое влияние оказал Тридентский собор на социальную жизнь католиков? Здесь нас снова поражает контраст с протестантизмом. Возможно, что доктрина благодеяний, предполагавшая трансформировать это чувство в реальную деятельность, имела более практичный и привлекательный смысл, чем будоражащие абстракции оправдания и предопределения. И вполне естественно, что возрождение Церкви в Испании, столь многим обязанное «народной» религиозности, благодаря своей простоте и неразрывно связанному с ней авторитаризму, давало утешение тем социальным группам, которые были не затронуты протестантизмом и не испытывали над собой его угрозы — сельскому населению и женщинам в особенности. Слова великого мистика св. Терезы Авильской, написанные до 1565 г., иллюстрируют реакцию простого верующего на чудо пресуществления, которое мог явить ему приходской священник одной лишь силой своего сана, даже если был в состоянии смертного греха (что делало его папой в миниатюре): «Один раз, когда я собиралась причаститься, я увидела глазами души своей, яснее, чем если бы то были телесные глаза, двух преотвратительных чертей. Их рога, казалось, были совсем рядом с горлом бедного священника; и когда я увидела Господа во всем Его з

265

величии в их руках, в виде Ангела, коего он собирался мне явить, я знала наверняка, что они согрешили против Него, и что среди нас человек, совершивший смертный грех. Как страшно, о Господи, зреть красоту Твою меж двух столь мерзких образин! Они казались так напуганы и встревожены Твоим присутствием, что я думаю, с радостью пустлась бы бежать бы, если бы Ты их отпустил. Я была так огорчена, о Господи, что не помню, как смогла принять Ангела; а потом я испугалась и подумала, что если это было Божественное видение, то Его Величество этого бы не допустил, дабы я не сумела постичь силу, заключенную в словах посвящения, и что Бог является всегда, как бы грешен ни был священник, произносящий эти слова. Отдаваясь в руки своих врагов, Он также хотел показать мне свое великодушие во благо мое и всех людей. Это ясно показало мне, что священники больше других людей обязаны быть праведниками, и как ужасно вершить самое священное таинство, когда человек недостоин, и как легко душа смертного грешника попадает в лапы дьявола». То, что католические таинства производили на сельских жителей колоссальный эффект, подтверждается успехами заморских миссий, а также выдающимися достижениями католической Церкви в XVII в. Подсчитано, что к середине XVII в. 4/5 европейцев жили под властью католических правителей, тогда как в 1590 г. примерно на половине Европы правили протестанты. Еще более разительный контраст с поражением протестантизма являет собой успех тридентского католицизма в городах. Дело Тридентского собора едва ли приобрело бы столь целенаправленный характер без тщательно проработанной программы. В организацию заключительной сессии собора внес большой вклад Карло Борромео, племянник папы Пия IV. Его деятельность — яркий пример претворения идей в жизнь. При том, что своим выдвижением он был обязан царившему в Риме непотизму и уже в возрасте 22 лет получил сан кардинала и архиепископа Миланского, его епархии было суждено стать образцом реформированного католичества. Бескомпромиссный пуританизм епископского правления, который Борромео принес с собой, наполнил содержанием и смыслом присутствие епископа в своей епархии: ему действительно было чем заняться. Представление о роли нового католицизма в жизни Милана можно составить по дневнику 266

плотника Джамбаттиста Казале — удивительно скрупулезной хронике стремительного перехода от деклараций к реализации на деле. В конце августа 1564 г. он пишет, что решения Тридентского собора опубликованы по всей епархии усилиями Николо Ормането, специально уполномоченного викария. 10 декабря по приказу папы в город прибыли 30 иезуитов «с тем, чтобы вышеозначенные отцы организовали семинарию, в которой множество конторских служащих обучались бы святой апостольской и божественной доктрине». В городе установился новый порядок. Приор одной религиозной общины — религиозной, а не мирской,

поскольку этот настоятель был священник Иероним Рабиа — составил молитву, которую все домочадцы Казале произносили ежедневно, преклоня колени, наряду с тремя «Отче Наш» и тремя «Аве Мария». Сам Борромео приехал в 1565 г. Ему была представлена длинная процессия из священников, монахов и членов братств кающихся грешников, а также 24 магистра Общества христианской веры, «которое учит христианской вере бескорыстно (gratis)», среди них — и автор дневника. В 1568 г. «Его Высокопреосвященство кардинал Карло Борромео заложил угловой камень в фундамент подлежащей реставрации [церкви] Сан Фиделе.., которую позднее заняли иезуиты». В 1567 г. власти запретили праздновать масленицу. Наставникам Христовой веры было предписано причащаться ежедневно, с тем чтобы «дать хороший пример народу», и они, конечно, согласились: «Услышав ответ нашего Общества... он тотчас послал в другие миланские братства кающихся грешников, дабы те присоединилась к нам в нашем собрании; и они тоже быстро исполнили его просьбу. Об этом узнал весь народ; и милостью Божией... 1300 душ явилось полуить причастие из рук кардинала». Дневник свидетельствует, какое огромное внимание уделялось приходской дисциплине с точки зрения правильно поставленного обучения. Это была в буквальном смысле слова идеологическая обработка. Братства, на которые так часто ссылается Казале, были важным инструментом нового католицизма — не в последнюю очередь потому, что прежде служили объектом насмешек реформаторов, усматривавших в них механический, непрочувствованный подход к деяниям. После Тридентского собора причащение и вера в пресуществление стали расцениваться как признак добродетельного ка267

толика, и братства, проповедовавшие культ евхаристии, стали стремительно множиться. Считается, что к концу XVI в. они действовали уже в 556 из 763 приходов епархии Борромео. Практически каждая венецианская церковь (а всего в городе насчитывалось 70 приходов) имела при себе «Школу святейшего таинства» (Scuola del Santissimo Sacramento ). После 1530 г. две дюжины таких братств были основаны во Флоренции, причем многие из них были подразделениями головного братства Сайта Мария сопра Минерва в Риме. Благочестивая жизнь 200 братств Генуи произвела глубокое впечатление на Борромео, причем 8 из них находились в прямом управлении иезуитов. По традиции эти братства издавна занимались организацией помощи неимущим в итальянских городах. Новый католицизм, наряду с этим аспектом, использовал их для спасения душ: проявить милосердие к проституткам и заключенным, или — подобно Франсиску Хавьеру — к больным сифилисом, значило показать, что благодеяния вознаграждаются спасением как того, кому они помогают, так и того, кто их творит12. В католическом возрождении братствам была отведена еще одна немаловажная роль. Покровительство искусствам превратило их в источник значительной части того «великолепия святости», которое ассоциируется с Контрреформацией. Многие из спонсировавшихся ими произведений со всей силой искусства несли идейный заряд католицизма, особенно в части пропаганды филантропии и ортодоксальной веры. Пропаганда роли Церкви в деле благотворительности и просвещения средствами, доступными для неграмотных, сыграла решающую роль для исхода миссионерской войны. В Венеции для такой «Школы святейшего таинства» много работал Тинторетто. В том, как он подчеркивал связь между евхаристией и милосердием, возможно, проявилось влияние Игнатия Лойолы. Так, в одной из его картин на тему Тайной вечери (где сам сюжет уже есть прославление евхаристии) Христос изображен дающим хлеб двум своим ученикам, другой его ученик подает хлеб нищему, третий кормит ребенка. По мнению одного видного исследователя-искусствоведа, это символизировало неразрывность духовной пищи и вспомоществования бедным. Подобные работы были составной частью значительно более масштабной инициативы, выходящей далеко за рамки деятельности братств. Взамен бесстыдной наготы язычников новая иконография сосредоточилась на изображении страданий мучеников. Собор провозгласил: 268

«Епископам надлежит со всем усердием разъяснять, что таинство нашего Искупления, изображенное живописными или иными средствами, призвано наставлять, укреплять народ в памяти и неустанном повторении догматов веры; что изображения святых суть источник

огромной духовной пользы не только потому, что людям таким образом напоминают об осеняющем их благословении и помощи Христа, но также потому, что чудеса и благотворные примеры Божественного, благодаря его святым, предстают перед взором правоверного, так, чтобы он имел возможность воздать благодарность Господу и в своей жизни руководствоваться примерами из жизни святых, побуждаясь к почитанию и любви к Богу и культивируя добродетель». Предполагалось, что художники соблюдают все эти принципы. В Венеции Паоло Веронезе, в отличие от Тинторетто написавший «Тайную вечерю» со всей пышностью Ренессанса, был вынужден переименовать картину в «Пир в доме Левия», поскольку инквизиция сочла неуместными изображенных там карликов и ландскнехтов. Идея ортодоксальной веры должна была читаться безошибочно. Изображения Непорочного зачатия служили верующим напоминанием о святости Девы Марии. Мученичество святых вдохновляло их почитание: св. Маврикий Эль Греко подвергается казни за веру, св. Лаврентий Тициана бьется в агонии на раскаленной решетке. Кто мог ожидать, что величайший венецианский мастер эпохи Возрождения на закате жизни столь неподдельно продемонстрирует свою искреннюю набожность в композиции «Испания, идущая на помощь Святой Вере»? С точки зрения представления о ценности милосердия, многих проповедей стоило изображение святого Карло Борромео среди жертв чумы. Выше мы говорили о том, что для распространения гуманистических идей Возрождения изобразительное искусство играло не менее существенную роль, чем печатное слово. История Контрреформации показывает, сколь опасно преувеличивать значение изменений, связанных с распространением новых технологий: для пропаганды идей обновленного католицизма книги сыграли значительно меньшую роль, чем картины, и лучше всего об этом говорят сами полотна, (см. Илл., раздел V). Раздел книги, озаглавленный «Слово», тем не менее следует завершить констатацией триумфа Образа. Однако окончательно этот триумф состоялся лишь в XVII в.13 Его первые признаки угадываются в поражении 269 протестантов в сражении у Белой Горы в 1621 г.*, когда, по великолепному выражению Тревор-Ропера, «могучий теологический мотор и горделивые философские крылья» мирового кальвинизма «рухнули и выгорели, чтобы ржаветь у входа в Богемское ущелье»14. Последующий триумф католицизма

* Белая гора — место сражения близ Праги между протестантской Чехией и католическим блоком Габсбургов. Поражение привело к полному покорению Чехии Габсбургами. По данным ряда источников, битва произошла 8 ноября 1620 г. (Прим. пер.)

270

был связан с деятельностью образованной уже в следующем году кардинальской «Конгрегации распространения веры». В XVI в. подобный конечный результат еще невозможно было предугадать. (См. Карту 8.1) После Тридентского собора, с распространением кальвинизма от Женевы до Пфальца и Шотландии и реальной угрозой его утверждения во Франции и Нидерландах, католицизм оставался в неприкосновенности лишь в Италии, Португалии и Испании. Две мировых системы на равных бились за души европейцев. Речь шла не только о том, кто предложит лучшую организцию дела просвещения и социального обеспечения, но и кто продемонстрирует большую способность к уничтожению врагов истины. Обе версии Слова должны были обрести поборников, готовых взяться за Меч, и эти воители уже были втянуты и в собственное противостояние.

ЧАСТЬ III. МЕЧ 9. Жертвы Размах насилия В конце Части II мы рассматривали процесс усиления идейной борьбы между протестантизмом и католицизмом на социальном уровне. Это, однако, был только один из аспектов, определяющих эпоху конфликтов. Четыре заключительных главы посвящены войнам, которые эта идейная борьба усиливала и расширяла: усиливала, поскольку существовавшие непримиримые силы — как бунтовщики, так и правители — сражались под знаменем «истинной веры», а расширяла — так как религиозные разногласия рождали новые противоречия. Мы уже наблюдали, как само по себе военное искусство принимало качественно иную форму с точки зрения масштаба войн (Гл. 3). Еще Макиавелли в своих

«.Рассуждениях» настаивал, что война есть главное занятие государства — значительно более важное, чем создание материальных ценностей. «Не деньги — движущая сила войны»: при всем своем богатстве, Венеция в 1509 г. потеряла континентальные владения в Италии по причине отставания в военной области. Этот тот редкий случай, когда взгляды Макиавелли вполне сходятся с общепринятыми. Однако он одновременно предостерегал от влияния религиозных страстей на политический расчет. Во второй половине XVI в. это редко оказывалось возможным. Беспрецедентная жестокость, с какой огромные армии сталкивались во все более продолжительных и дорогостоящих войнах, объяснялась тем, что они сражались под знаменами разных конфессий. С тех пор Слово стало заострять Меч. Вместе с тем, наша первейшая задача заключается в том, чтобы установить корреляцию социального контекста и идейной конфронтации, которую мы уже очертили касательно межгосударственных военных конфликтов. Было бы неверно рисовать Религиозные войны как своего рода помрачение ума, поразившее общества, без которого международные отношения этого времени были бы безмятежно-миролюбивыми. Пожалуй, правильнее будет рассматривать насилие, инспирированное религиозными конфликтами, как дальнейшее расширение уже существовавшего, и без того достаточно широкого, спектра. Повседневная жизнь того времени была борьбой за существование, которая лег274

ко могла обернуться голодным бунтом, восстанием локального масштаба или даже межгосударственным конфликтом. Голод в Нидерландах 1565—1566 гг. стал одной из искр, от которых разгорелось пламя иконоборческого бунта, а жестокие ответные меры герцога Альбы подвигнули часть голландской знати на сближение с кальвинизмом. Это не означает, что нехватка продовольствия вызвала голландское восстание: голод 1556—1557 гг. был еще страшнее, а проповедь кальвинизма в 1565 г. не привела к массовому движению против испанского католицизма. Однако в Нидерландах, как и везде, структурные элементы повседневной жизни были ужасающе хрупкими и, разрушенные, превращались в груду горючего материала, которую легко могли воспламенить религиозные страсти или политические амбиции. Ибо насилие, свойственное этим структурам, едва удавалось сдерживать. Даже в случае с государством, демонстрировавшим похвальную стабильность, можно говорить о мире как о феномене поверхностном, тогда как насилие отражало существо социальных реалий. Венеция представляла собой замечательное явление в глазах современников, поскольку никогда не завоевывалась извне, а ее аристократическим правителям никогда не угрожали восстания. Между тем венецианцы по сей день ходят по мосту Кулачных Боев (Ponte del Pugni), на котором обитатели одной части города, Кастельяни, обычно сходились с жителями другой — Николотти. Масштабы миролюбия в «Самой Безмятежной Республике» еще более уменьшались при движении за пределы лагуны. Полицейский надзор центральной власти на континентальных землях Венеции был настолько призрачен, что вся ее хваленая всевидящая секретная служба ограничивалась в своей деятельности помилованием одних бандитов за предоставление сведений о других. На протяжении всего столетия морскую торговлю республики, традиционный источник ее благосостояния, без конца нарушали пираты — голландские, английские и итальянские, а также берберы-корсары — которые зачастую действовали в интересах государства. Во многих отношениях всякая «мирная коммерция» была не более чем мифом. В сельских областях Европы наблюдалась схожая картина — там также закипало недовольство. Убожество деревенской жизни и неуловимость народной культуры во всей своей грубой наготе отображены на полотнах Питера Брейгеля (ок. 1525— 1569) (илл. 23— 25). Этого утонченного человека иногда называют «мужицким» Брейгелем из-за того удовольствия, какое он находил в сценах деревенской жизни. Удивительно, что в его изображении празднество имеет много общего с отображением других, более серьезных сюжетов. Как завораживает атмосфера 275

его «Крестьянского танца» — несколько неподходящее современное название для сцены, более знакомой человеку той эпохи, чем нам. В мрачном по настроению «Триумфе смерти» — снова пляшущие крестьяне, на сей раз с самой смертью (которая здесь предстает в виде множества скелетов, бандитов, колеса и виселиц). В «Битве Масленицы и Поста» толстяк

вступает в притворную драку с тощей бабой посреди буйной и хмельной толпы, разделенной на два лагеря, причем нет даже намека на присутствие властей, которые могли бы повлиять на все происходящее. Тем более, что такого рода игрища частенько переходили в нешуточные беспорядки, как, например, случалось в сельской Франции. Множество крестьянских восстаний происходило в связи с праздником тела Христова (Corpus Christi), а в 1580 г. в Романе (недалеко от Лиона) карнавальная толпа подняла кровавый мятеж против местных дворян. Подобные наблюдения можно сделать и относительно других периодов истории. Концепцию «бурного течения жизни» Йохан Хойзинга применил к позднему средневековью. Фактически любой человек был потенциальной жертвой войны, голода или чумы на любом этапе доиндустриальной эры — как и в наши дни большинство из тех, кто живет в доиндустриальном мире. В любую эпоху веселье и жестокость идут рядом: азартная игра, уличные скандалы, пьянство и кровавый спорт — достаточно привычные социальные феномены в любой период человеческой истории, и не надо забывать, что долгая история публичных казней преступников тянется вплоть до XX в. Вызывающие суеверный страх пытки, ожидавшие преступников в XVI в. — а только в Севилье в неделю секли или вешали по 6—8 человек, и преступников, как скот, по 50 человек разом, отправляли на галеры, — были нарочитым средством устрашения, в большей степени ответом на насилие, чем показателем способности государства держать общество в страхе, и эти пытки следует всегда рассматривать в контексте ничтожного уровня раскрываемости преступлений. Таким образом, отличительной особенностью насилия в XVI в. является его направленность и его цели. Кто такие жертвы религиозных конфликтов (откуда и название данной главы)? Мы попытаемся по-новому взглянуть на специфическое взаимодействие религии и политики, от которого так сильно зависела вся история XVI столетия. Из этой категории мы исключаем тех католиков и протестантов, которые считали друг друга еретиками и на достижение своих целей мобилизовывали целые государства. Многие из тех, кто кончил жизнь на костре, охотно обрекли бы своих оппонентов на такую же 276

судьбу, если бы политическое превосходство было на их стороне1. Настоящая глава — в большей степени о тех, кто не имел подобных рычагов. Основная часть жертв XVI в. стояла вне государства.

Еретики или изгои? Вооруженные лагеря в Европе, разделенной на протестантов и католиков, во многом складывались в зависимости от религиозных предпочтений ведущих держав. Можно даже утверждать, что не Лютер, а папство инициировало процесс формального провозглашения Римской католической доктрины (deflnitio). В результате консолидации своих территориальных владений в Италии папство — как признавал и Макиавелли — стало одним из государств (хотя и сильным) среди многих. Что же касается вселенских притязаний папства, то особенно в отношении ереси они выглядели все более искусственными (см. выше, с. 121—123). Это, в свою очередь, дало новый толчок протестантизму, поскольку протестантизм как еретическое учение завоевывал своих сторонников не столько своей социальной привлекательностью (которая была весьма ограничена (см. выше, с. 235—238), сколько благодаря политической поддержке. Тем самым приобретал особую важность контроль французских монархов за назначением церковных иерархов — именно такие державы могли стать инструментом утверждения протестантской Церкви. В Англии Королевская Супрематия давала монархии возможность простирать свою власть так далеко, чтобы обвинять еретиков в государственной измене — примером стал впоследствии суд над Томасом Мором. При таком развитии событий ответные действия католического мира определялась зрелостью и радикальным характером перестройки взаимоотношений по линии церковь-государство в Испании. Одновременно Аугсбургский религиозный мир 1555 г., обеспечивший мир в Европе более чем на 50 лет, однозначно признавал право суверенного монарха определять, к какой конфессии, католичеству либо лютеранству, будут принадлежать его подданные. Все эти наблюдения были бы не только очевидными, но и банальными, если бы модель государственной политики в отношении церкви была ясно определена еще до Реформации.

Взаимодействие религии и политики в XVI в. чрезвычайно усложнялось тем обстоятельством, что решение о принятии конкретной конфессии — католической, лютеранской или «ре277

формированной» (такое название укрепилось за кальвинизмом) — было актом, приводившим в движение процесс искусственного роста некоторых органов государства, находившегося на стадии эмбрионального развития. Кроме того, подобные решения могли оспариваться — как поддаными Филиппа II в испанских Нидерландах, от них могли уклоняться — как французские короли династии Валуа, их могли отменять — как в Англии при Марии Тюдор. Иными словами, нигде мы не видим неотразимого наступления государственной власти, основанного на контроле над Церковью и, через духовные институты, над вероисповеданием своих подданных, и ни в одном случае внезапная атака — наподобие coup d'eglise* — не обеспечила в одночасье прочного верховенства государства в духовных делах. Предположение о том, что в Испании не было восстаний, поскольку не было и еретиков, оказывается не применимо к Нидерландам, где испанское владычество все крепло. Неспособность французской монархии ясно определиться в своих религиозных симпатиях (католических или протестантских) после 1559 г. привела к катастрофе, ввергнув страну в 40летнюю гражданскую войну. Если бы Аугсбургский религиозный мир смог обеспечить действительно долговременное решение, Германия, наверное, была бы избавлена от ужасов Тридцатилетней войны, но он не учитывал ни кальвинистской Богемии, ни воинствующего католицизма в мятежной империи Габсбургов. Резюмируя сказанное в предыдущей главе (см. выше, Гл. 3), можно сказать, что в XVI в. поддержка определенной конфессии со стороны власти была отчасти самоутверждением государства, но при этом не обязательно свидетельствовала об устойчивости его могущества. Опыт тех злосчастных группировок, которые были еретическими в глазах и католических, и протестантских держав, говорит не только о вновь вспыхнувшем стремлении государства укрепить свою власть, но и его желание иметь такого противника, уничтожить которого не составило бы большого труда. Самыми последовательными гонителями — протестантскими или католическими — стали консолидированные территориальные государства, ощущавшие потребность в утверждении своего господства. В Ирландии были распространены суеверия, но не было центральной власти, которая могла бы их побороть2. Те, кого соперничавшие конфессии стремились уничтожить, конечно, объявлялись еретиками. «Практически нет такой секты, которая не считала бы еретиками всех осталь* По-фр. буквально — «церковный переворот». (Прим. пер.)

278

ных», — писал Себастьян Кастельо. Редкий для той эпохи призыв к милосердию и терпимости! По сути дела, если один человек расходился с другим в вопросах веры, он уже был еретик. В XVI в. терпимость не была нормой, и современный историк не в состоянии измерить содержание этого термина по какой-то общепринятой шкале. Терпимость, допускающая разные взгляды в силу того, что никто не может знать наверняка, что есть истина, а что — заблуждение, в XVI в. была практически неведома (быть может, как и всякая другая). Однако есть примеры, когда людей, по общему разумению заслуживающих проклятия, не преследовали из-за отсутствия средств для их уничтожения — или же веротерпимость диктовалась соображениями экономической выгоды. Так, в некоторых областях Центральной Европы анабаптистам помогла выжить слабость государства, а венецианское правительство позволяло селиться в городе евреям, чья деятельность способствовала экономическому процветанию города. Но в целом еретическими объявлялись воззрения принципиально неприемлемые. В XVI в. было не так важно содержание этих «еретических взглядов», как то, кто именно считал их таковыми. Здесь нас снова поражает феномен самоутверждения государства. История «легкой добычи», то есть жертв, показывает, что они преследовались потому, что не имели защиты со стороны власти, а не в силу особого «радикализма» или «экстремизма» своих идей. С этой точки зрения, они были изгоями, людьми, не имевшими родины. В дальнейшем речь, главным образом, пойдет о двух таких группах в христианском мире — анабаптистах и ведьмах. Однако в определенном, и немаловажном, смысле они разделили судьбу евреев. Католические монархи Фердинанд и Изабелла учредили в Испании новый католицизм, в

котором клир и церковные учреждения действовали независимо от мнения Рима (см. выше, с. 243—247). Пожалуй, главным проявлением нового соотношения Церкви с государством стала Инквизиция, которая, в свою очередь, была учреждена для того, чтобы converses, евреивыкресты, тайно не возвращались в прежнюю, иудейскую веру, сохраняя видимость христианского вероисповедания. Эти самые выкресты стали главным объектом социального возмущения и погромов 1391 г., и любое выступление против них с уверенностью получало широкую социальную поддержку. В 1492 г., через три месяца после завоевания мавританской Гранады, испанские монархи издали эдикт об изгнании всех жителей еврейского происхождения. Руководствуясь практическими соображениями, многие евреи, чтобы не сни279

маться с места, приняли христианство. Одним росчерком пера католические монархи удвоили число потенциальных евреев-вероотступников, на чьи головы и предстояло обрушить мощь Инквизиции. И не менее 100 тысяч евреев покинули страну*. Само по себе изгнание евреев не было чем-то новым — еще в 1290 г. подобную акцию предпринял Эдуард I Английский, — но в испанском варианте поражает, что в один миг были перечеркнуты столетия мирного сосуществования, а также то обстоятельство, что почти одновременно опыт Испании был воспринят многими другими государствами. Из Испании многие евреи переселились в Португалию, но уже в 1497 г. были изгнаны и оттуда. В период с 1470 по 1520 гг. серия подобных акций была осуществлена в целом ряде государств в составе Священной Римской империи. Дальше — больше: в 1537 г. евреи были изгнаны из Саксонии, в 1540 г. — из городов Тюрингии, в 1543 г. — из герцогства Брунсвикского, в 1553 г. — из герцогств Ганноверского и Лю-небергского, в 1573 г. — из Бранденбурга, в 1575 г. — из Пфальца и в 1582 г. — из Силезии. Кто-то скажет, что европейское иудейство удостоилось более терпимого отношения после Реформации, когда христианство растеряло свою самоуверенность и осмысленность действий3. Этот тезис звучит убедительно лишь применительно к началу собственно Нового времени, но XVI век, когда евреи были вынуждены покидать одну страну за другой, представляет собой пример особого рода. Как ни странно, Рим сначала принимал еврейских беженцев, однако с введением в 1542 г. Инквизиции по испанскому образцу, крещеные евреи подпали под подозрение и здесь, и в 1569 г. папа Пий V изгнал их со своих земель. На других североитальянских землях христианские ссудные банки (monti di pieta) до некоторой степени конкурировали с евреями в услугах по кредитованию, и признание или непризнание их существования в обществе, по всей видимости, зависело здесь не от уровня религиозной терпимости, а от того, какие мотивы оказывались сильнее — экономическая * 31 марта 1492 г. был издан эдикт, обязывающий всех евреев обоего пола покинуть Испанию в 4-месячный срок под угрозой смерти и потери имущества. Христианам запрещалось укрывать у себя евреев под угрозой тех же наказаний. Евреям было разрешено продавать свои земельные угодья, брать с собой движимое имущество за исключением золота и серебра, взамен которых им обещались вексельные расписки. По свидетельству историковочевидцев, евреи в результате отдавали свою недвижимость за бесценок. В целом, по оценке знаменитого испанского историка Хуана де Марианы, Испанию в этот период покинуло до 800 тысяч евреев. (Прим. пер.)

280

заинтересованность в их присутствии либо преимущества религиозного порядка, которые давала их высылка. Именно таков был случай Венеции. Евреи жили в городе уже с XIV в. Торговые связи Венеции с восточным Средиземноморьем и северной Европой способствовали образованию общин левантийских (восточных) и немецких евреев. Гонения в Иберии вытолкнули в Венецию многих понентийских (западных) евреев, а еще более их число возросло за счет притока из континентальных областей Италии в годы Итальянских войн. В результате в городе образовался еврейский квартал: само название первого европейского «гетто» происходит от старого литейного цеха, располагавшегося в той части Венеции, которую городские власти отвели евреям. В XVI в. венецианские евреи провели с правительством города серию сделок; они выкупали лицензии (condotte), которые подтверждали их торговые привилегии. Таким путем власти извлекали экономическую выгоду из коммерческих связей евреев-сефардов с Османской империей и использовали немецких и итальянских евреев как заимодавцев. В Венеции не было христианских кредитных банков, и, как заметил в своем дневнике дворянин Санудо, «евреи нужны ради бедных». А другой знатный горожанин

подчеркивал, что венецианцы не вполне понимают ущерба от такой политики: «Было бы хорошо изгнать их отовсюду, и Бог вознаградил бы Республику, как короля Португалии, который, прогнав их, открыл новый путь в Индию и, с Божьей помощью, превратился в Короля Золота. Точно так же король Испании, разрешив покинуть свою страну владельцам огромных богатств, избавился бы от этих пожирателей христиан и врагов Христа». В последующие десятилетия XVI в., очевидно, в соответствии с направлениям торговых путей и, по-видимому, вследствие вакуума власти, еврейская эмиграция в Нидерланды все нарастала, заложив тем самым основы их знаменитого процветания в толерантном обществе эпохи Золотого Века Голландии. Однако евреи селились и в Австрии и Богемии, где власти демонстрировали безразличие или бессилие; другими крупными центрами еврейской иммиграции стали Балканы, Литва и, более всего, Польша — другими словами, те регионы, где государственная власть оставалась сравнительно слабой4. Уязвимые в силу иного вероисповедания, иногда — принимаемые благодаря своим коммерческим талантам, чувствовав281

шие себя в наибольшей безопасности там, где государственная власть была наименее сильна — эти черты истории евреев XVI в. роднят их с христианскими общинами, чьи верования не принимало ни одно государство. Подобно евреям Испании и других стран, изгнанниками оказались и некоторые христиане. Кальвинистская Женева приютила часть беженцев из Англии Марии Тюдор и многих гугенотов, покинувших Францию в 1572 г. после Варфоломеевской ночи (см. выше, с. 229). Но не все беженцы чувствовали себя здесь в безопасности. Испанец Мигель Сервет (1511— 1553) когда-то изучал медицину и путешествовал по Европе. Он разрабатывал проблему Троицы и в 1542 г. опубликовал труд под названием «Возвращение утраченного христианства». Здесь он высказал предположение, что Христос лишь отчасти был человеком, а также что крещение младенцев абсурдно, поскольку осознание смертного греха невозможно раньше 20-летнего возраста. Его взгляды на Троицу задели Кальвина, с которым в 1547 г. он переписывался. Реакция Кальвина видна из его письма Фарелю: «Недавно мне писал Сервет, приложивший к письму пухлый том своих диких фантазий, хвастливо добавив, что я, возможно, буду удивлен некоторыми его идеями, о которых никогда не слыхал. Он готов приехать сюда сам, если я найду это возможным. Но я не хочу гарантировать его безопасность, так как если он все-таки приедет и моя власть чего-нибудь стоит, я ни в коем случае не отпущу его живым». Слова Кальвина не разошлись с делом. В 1553 г. при его молчаливом согласии информация о том, что Сервет находится в Лионе, достигла Инквизиции — да, да, Инквизиции: «Вы поощряете находящегося среди вас некоего еретика, которого следует заживо сжечь, где бы его ни нашли. И когда я говорю еретик, я имею в виду человека, который будет осужден папистами с той же охотой, как он осужден (или должен быть осужден) и нами. Ибо, хотя мы и расходимся с ними во многом, мы разделяем убеждение, что в Божественной сущности заключено три начала...» Врач, возмутитель спокойствия, бежал и вскоре появился в Женеве. Там он был арестован и сожжен на костре за неверие 282

в святую Троицу. Позднее его назвали анабаптистом — этот термин был изобретен противниками целого ряда различных течений для их обозначений*. В Нидерландах это был практически синоним «еретика», и в период 1534—1536 гг. не менее 200 человек были казнены как анабаптисты. Среди тысяч других еретиков, разделивших эту участь, удивительным образом оказались ярые фундаменталисты и умеренные пацифисты, сторонники грубого народного рационализма (некоторые считали невозможным пресуществление — в силу того, что Господь не мог желать своего превращения в содержимое людских горшков) и утонченных интеллектуальных умопостроений на темы смертности души (которая, как утверждала доктрина психопаннихизма, со смертью тела погружается в сон, длящийся до самого судного дня). Всех их объединяло убеждение в том, что диктат пап, королей и городских магистратов не может

привести к рождению «истинной веры». Исходя из этих взглядов, некоторые историки ставят «радикалов» в один ряд с лютеранами, кальвинистами и англиканцами, объявляя их одной из главных движущих сил внутри самой Реформации. Но для других протестантов такой «радикализм» был неприемлем. Цвинглианский Цюрихе 1524 г. объявил анабаптистов вне закона, а сам Цвингли осудил их за «подстрекательство к мятежу», исходя из их концепции взрослого крещения и «сна души». Один «катабаптист», Конрад Гребель, был выслан и впоследствии установил контакт с Андреасом Карл-штадтом. Важнее то, что анабаптистами были также некоторые последователи Мюнцера в Тюрингии, в частности Ганс Хют, и это роднило их по убеждениям с предводителями Крестьянской войны в Германии 1525 г. Этих лидеров уже подверг осуждению Лютер, называвший их Schwdrmer, что означает нечто среднее между «фанатиками» и «мечтателями». Из Швейцарии анабаптизм распространился в Австрию и Тироль, южную и центральную Германию (в первую очередь Аугсбург и Страсбург). После этого, по-видимому, без особых усилий, анабаптизм подтвердил свою привлекательность для верующих. Якоб Гут-тер примерно с 200 последователями основал в Моравии после 1527 г. «коммунистическую» общину, не подчинявшуюся * Анабаптистами (т. е. перекрещенцами) назывались некоторые протестантские секты XVI в., появившиеся ранее всего в Швейцарии, где они играли роль «демократической оппозиции» по отношению к цвинглианст-ву, стоящему на страже интересов имущей части общества. Характерной чертой всех анабаптистских групп было требование вторичного крещения в зрелом возрасте. (Прим. пер.)

283

законам государства. Около 1537 г. Ульрих Штадлер отметил, что этот «-коммунизм» уже сам по себе был знаком благочестия: «Кто еще так свободен, не стеснен и во имя Господа способен отказаться от всего, [готовый] оставить все свое движимое и недвижимое имущество, предоставив его для раздачи между детьми Господа... Человека готовит к этому милость Господня во Христе»5. И это было уже после событий в Мюнстере 1534—1535 гг., когда «анабаптистское царство» Яна Матиса, Бернда Ротмана и Яна Лейденского соединило коммунизм с полигамией, отбросив всю благопристойность и порядок в оргии пророческой чепухи. Политика выдворения, которой, за редким исключением, придерживались все государства в отношении анабаптистов, к 1600 г. доказала свою эффективность. После разгона, последовавшего за битвой у Белой горы в 1621 г., те анабаптистские общины, которым удалось уцелеть, нашли приют в Новом Свете. Некоторые документы позволяют говорить о том, что история «радикальной Реформации» не имела такого социального значения в XVI в., как для нас — в качестве страницы в истории религиозной нетерпимости. В Центральной Европе анабаптизм был одновременно и маловлиятельным, и внутренне противоречивым. В Швейцарии, Австрии, Моравии, а также в южной и центральной Германии в 1525—1618 гг. общее число анабаптистов, по всей видимости, не превышало 30 тысяч. В герцогстве Вюртемберг при населении почти в полмиллиона человек насчитывалось всего 129 анабаптистов. В Аугсбурге они составляли менее 2 процентов от численности населения. В то же время в 1573 г. наблюдатель по имени Георг Эдер насчитал не менее 38 разновидностей анабаптизма. Одни их группировки, например, последователи Бальтаза-ра Губмайера (1481 — 1528) или Менно Симонса (1496— 1561) выглядели тихими пацифистами, подвергавшимися незаслуженным преследованиям, другие — такие, как лишенные моральных принципов борцы с безбожием в Мюнстере, производят впечатление серьезной угрозы общественному порядку, ставшими объектом осмеяния и осуждения. Цитируя Евангелие от Матфея, мюнстерские «радикалы» обращались к саксонским князьям со словами: «Я пришел к вам не с миром, но с мечом». Какой контраст с Георгом Блауроком, который критиковал Лютера и Цвингли, опираясь на тексты того же апостола: 284

«Вера не такова, она не предмет принуждения, а скорее дар Божий. И Христос говорил своим ученикам [от Матфея, 16 : 24]: "Если кто хочет идти за Мною, и отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною". Он не говорит о мече, которому нет места рядом с крестом». Оббе Филипс, возмущенный мюнстерским разгромом, скорее с грустью, чем с гневом, писал о

Мельхиоре Гофмане, вдохновителе мюнстерских пророков, как о «вспыльчивом и фанатичном человеке»: «Я не знаю никого, в чьих писаниях было бы столько клеветы и проклятий, как у Мельхиора; хотя мы сами, добросовестно заблуждаясь, много раз учили богохуль-. ству и считали правым, истинным и святым делом поносить [других] еретиками и безбожниками и проклинать тех, кто оказался невосприимчив и не склонился к нашей вере. В качестве таковых они все были лютеране, цвинглианцы и паписты; и все, кто не сказал «да» и «аминь», объявлены дьявольским порождением, безбожными еретиками, проклятыми до гробовой доски»6. Учитывая малочисленность привлеченных на сторону анабаптизма крестьян и ремесленников, а также огромное число его разновидностей и всевозможных верований внутри него, это течение невозможно представлять как некую народную Реформацию, соперничавшую с Реформацией, направляемой городскими магистратами. Нет смысла доказывать, что. анабаптизм был «массовым движением»: он не охватывал широких масс и не являлся никаким «движением». И если легко преувеличить социальную значимость анабаптизма, то так же просто проглядеть его значение в качестве показателя политических перемен. На первый взгляд, такое утверждение может показаться странным, поскольку анабаптисты старались дистанцироваться от государства. С другой стороны, именно это качество делало их столь уязвимыми, даже несмотря на то, что их верования и религиозная практика отнюдь не являлись такими «экстремистскими», какими их пытались рисовать их оппоненты и симпатизирующие им историки «радикализма». Чтобы уяснить этот момент, анабаптизм необходимо рассматривать как составляющую целого потока религиозных воззрений, включавших призыв к церковной реформе, и отказаться от устаревших суждений с использованием терминов типа «радикальный» или «левый». Хотя возрос285

шее значение государства в религиозных делах не вызывает сомнений, это вовсе не значит, что мы должны строить свой анализ на терминологии, заимствованной из современной политической истории. Подобные экстраполяции неуместны еще и потому, что в XVI в. религия продолжала играть важнейшую роль на политической арене, зато такой феномен, как партийная политика, был практически неизвестен. Серьезные недоразумения неизбежно будут возникать в исследованиях, где современную политическую терминологию пытаются применять для характеристики средневековых религиозных движений, полагавших государство несовместным с христианской моралью. Применение такой терминологии скорее затуманивает историю государственного строительства того времени, чем проясняет ее. Например, разговор о «левом крыле» Реформации волей-неволей заставляет вычленять также «центр» и «правых». Еще больше неразберихи вносят попытки охарактеризовать религиозный «радикализм» как «коммунизм» и поставить его в контекст «классовой борьбы». Такая терминология не способна убедительно отразить историческую реальность. Если «радикалов» следует поместить на «левом» фланге, означает ли это, что отрекшийся от них Лютер был «консерватором» и стоял на позициях «правых»? Разве наступление Лютера на исключительность клира не было более «революционным» (как не имевшее аналогов в прошлом), чем крестьянские восстания против господ, которые имели прецеденты? Следует ли считать Эразма «центристом» за то, что он отличался большей терпимостью по сравнению с Лютером, или отнести его к «консерваторам» за неприятие схизмы внутри Католической Церкви? Применение такой лексики создает иллюзию, будто религиозные лидеры и их последователи действовали в рамках вполне сложившейся политической системы. Религиозные тенденции эпохи не могут рассматриваться по меркам современной шкалы от «умеренного центра» к различным «экстремистам» «правого и левого толка». Решающим моментом для церковной реформы была не степень подобного «экстремизма», а уровень поддержки, какую религиозные принципы конкретных лидеров и группировок получали у светской власти. Две великие соперничавшие мировые системы конца XVI в., кальвинизм и иезуитство, в равной мере проистекали из общего религиозного импульса, а именно — пуританизма (см. выше, с. 241). Анабаптисты — сами они себя так даже не называли, предпочитая именоваться «братья и сестры во Христе» — в глазах обеих сторон были еретиками не по причине сущностного

экстремизма 286

их верований, а потому, что им так и не удалось заручиться покровительством политических сил. Попробуем смоделировать их печальную историю иначе. Идея крещения взрослых во многом соответствовала общему переосмыслению таинств, особенно брака и евхаристии, которое стало столь мощным побудительным импульсом к проведению церковной реформы: «Ибо жизнь христианина — не детская забава», по замечанию австрийского анабаптиста Иоганна Шлаффера. Если перейти от Германии к Нидерландам, Бельгии и Люксембургу, то станет заметна четкая связь анабаптизма с учением Эразма Роттердамского и стоявшим за ним «новым обрядом» (devotio moderna). В конце концов, сам Христос был крещен уже взрослым, а христианин обязан стремиться во всем походить на Него7. Подобные воззрения разделяли и некоторые жители Мюнстера. Вдохновителем анабаптистов в этом злополучном городе был Мельхиор Гофман. Этот человек и на самом деле обладал редкостной духовной интуицией. Он призывал истинно верующих следовать совету апостола Павла: «взойти на подлинную гору Сионскую, в город религиозного братства живого Бога, в собрание праведников, в общество ангелов и в кровь Иисуса Христа. И можно вступить в Священный Иерусалим, в истинное обиталище Господне. Там станут они новорожденными младенцами. Все там ново будет, а старое все предастся забвенью». Истинно верующие окажутся там, искоренив и «отринув ветхого Адама и приняв, через крещение, Адама нового — Иисуса Христа». Кроме того, «все дети Бога и братья Господа нашего Иисуса Христа должны подражать Ему», «позволив слугам Господа ввести себя в духовную пустынь». Как явствует из южногерманских источников, в мистическом направлении в анабаптизме не следует усматривать выхода за рамки идеологии Лютера, а скорее продолжение, наряду с лютеранством, религиозных традиций Рейнской области. Даже «коммунализм» окажется термином с менее выраженной идеологической нагрузкой, чем «коммунизм», и он отнюдь не был столь революционен, как порой утверждают отдельные исследователи. Гуттеритский уход от мира может быть интерпретирован как образчик «суррогатного монашества», если и подрывающий семейные связи, то не больше, чем Братья Общинной жизни или Томас Мор в своей «Утопии» в XV в. (см. выше, с. 206—208). У нас нет оснований говорить, что именно 287

этот своеобразный «коммунализм» явился главной причиной преследования анабаптистов. В самом деле, гуттериты, эти наиболее последовательные сторонники коммуны, имели и самую долгую историю — в Моравии. Лидеры анабаптизма неоднократно и недвусмысленно делали заявления, которые дистанцировали их от идеи какого бы то ни было насильственного обобществления имущества. Акцент больше делался на том, что человек не может владеть тем, что дано от Бога. Как осторожно констатировал Губмайер, «мы не господа своего имущества, а скорее управляющие или пользователи его. Конечно, никто не говорит, что чужое имущество можно захватить и сделать общим; скорее вместе с рубашкой человек с радостью отдаст и сюртук». Подобные взгляды не были новаторством, а, скорее, имели в своей основе Священное Писание и, конечно, корпоратист-ские принципы разделения труда и социальной справедливости, характерные для многих городских сообществ — включая лейденское, которое приветствовало мюнстерского «короля Яна». Идею о том, что «христианин не должен иметь ничего своего, а только общее с братом своим», следует рассматривать в контексте следующего пояснения из уст Амвросия Шпит-тельмайера: «дабы тот не терпел нужду»8. Здесь есть большое отличие от безудержных современных коммунистических воззрений простого человека, которые некоторые историки стремятся усмотреть и в идеологии восставшего немецкого крестьянства и мюнстерских «фанатиков». Анабаптист Гребель и крестьянский вожак Томас Мюнцер не были теми противоположно заряженными полюсами, чей контакт рождает искру. Гребель предостерегал от «песнопений и скрижалей»: первое было не предусмотрено Священным Писанием, второе он считал родом идолопоклонства, даже если речь шла о Десяти заповедях. Его неприятие насилия было абсолютным: «Помимо этого, евангелие и его приверженцы не должны ни защищаться, ни быть защищаемы

мечом, но... суждением и опытом. Истинно верующие христиане суть овцы среди волков, овцы на убой; их следует крестить в муке и страдании, горе, преследовании, терзании и смерти; они должны пройти испытание огнем и достичь вечного покоя, умертвив врагов своих, не телесных, но 288 духовных. Они не прибегают к земному мечу или войне, ибо всякому убийству они положили конец...» Имея в виду все эти общие соображения, начинаешь видеть в ином свете даже мюнстерское анабаптистское «царство». В этом случае, во-первых, важно помнить, что анабаптисты пришли к власти не путем истребления своих противников, а получив большинство в городском совете на выборах 1534 г. Анабаптисты не были пацифистами, хотя среди их сторонников был, например, вышеупомянутый (с. 282) Оббе Филипс. Иоанн Лейденский возглавил коммуну в августе, после гибели Яна Матиса в вылазке против осаждавших город войск. Он правил жестко и применял к оппозиционерам смертную казнь за богохульство, призывы к мятежу, брань, неподчинение и распространение слухов, а однажды собственноручно обезглавил человека, осмелившегося публично высказаться против него. В какойто степени эти драконовские меры были вызваны необходимостью поддержания порядка в условиях осады. Дефицит продовольствия в осажденном городе отчасти объясняет обобществление предметов потребления: насильственное уравнительство было призвано компенсировать их нехватку. Скандальная полигамия также имеет свое объяснение — недостаток мужского населения. Что же касается роскошного двора Иоанна, окружившего себя безродными выскочками, в то время как весь город голодал, то это было не столько эксцентричным «черным юмором», сколько свидетельством общей слабости государства эпохи Возрождения. Военные успехи «мюнстерского царства» продолжались шестнадцать месяцев, главным образом благодаря умелому использованию превосходства в артиллерии. К тому же его лидеры продемонстрировали и политическую дальновидность. Иоанн Лейденский называл Филиппа Гессенского правителем, который доживет до истребления безбожников, врагов Мюнстера, и сам Филипп был готов к переговорам с протестантами-евангелистами любого толка. На самом деле Карл V имел контакты с Берндом Гетманом, полагая его полезным в качестве противовеса епископу Францу, отвергнувшего роль императорского вассала. В конечном счете из всех этих затей ничего не вышло, но если бы анабаптистский режим сумел продержаться дольше в военном отношении, историки анализировали бы мюнстерский «коммунизм» с не меньшим уважением, чем движение гуситов, которые столь успешно отстояли свою ересь в XV в. при горе Таборе, и чаще бы вспоминали о том, как голландские каль289 винисты не менее воинственно и беспощадно ответили на репрессии Альбы — взятие Бриля «морскими гёзами» в 1572 г. является лишь одним из примеров. Так или иначе, Мюнстер в конце концов был предан, хотя 800 его защитников стояли насмерть. Король полигамного царства Иоанн держал ответ перед агентами сифилитика-двоеженца Филиппа Гессенского. Затем, по приказу епископа Франца, сам Иоанн, его первый министр Книппердоллинг и еще один из приближенных были прикованы к позорному столбу на соборной площади. Палачи вырвали им языки раскаленными клещами и пытали до смерти. Видя агонию Иоанна, Книппердоллинг тщетно пытался удавиться с помощью надетого на него железного ошейника. Тела казненных были подвешены в клетках и оставлены гнить на соборной башне (см. Илл., рис. 26)9. Клетки находятся там и поныне. Подобная жестокость распространялась не только на лидеров поверженного Мюнстера. Многих анабаптистов ждала подобная участь. В 1535 г. провалилась попытка анабаптистского мятежа в Амстердаме. Некоторые его участники были последователями умеренного Оббе Филипса и членами его братства. В знак уважения он пытался разыскать их трупы после казней в Гарлеме: «В груде тел мне хотелось разыскать тех троих, которые крестили нас, проповедовали и внушали надежды. Но мы не смогли их опознать, настолько ужасно они были обезображены огнем и копотью; и в числе колесованных нам не удалось их опознать, ни даже отличить одного от другого».

После Мюнстера анабаптизм обрел новые черты и стал исповедовать пацифизм и радикальное отделение Церкви от государства. Во многом эта трансформация совершилась благодаря деятельности Менно Симонса (по имени которого названо течение «меннонитов»). Но даже обновленный анабаптизм, с учетом критики Менно Сименсом богохульства Иоанна Лейденского в его небольшом трактате, не стал более приемлемым для официальной церкви. Кальвин писал о Симонсе, что «нет никого чванливее этого осла, и никого нахальнее этой собаки». Список анабаптистов, ставших жертвами церковных властей, ужасает. Расправы в Мюнстере и Хаарлеме были далеко не первыми. Первым протестантом, убитым протестантами же стал Феликс Манц, который был утоплен в цюрихском озере в соответствии с указом Цвингли о борьбе с выкрестами. 290

В масштабе всего столетия удачнее других от обвинений в свой адрес защищался Михаэль Саттлер в Регенсбурге в 1527 г. Он изложил свои убеждения в восьми пунктах, последний из которых обосновывал пацифизм перед лицом турецкой угрозы: «Но когда я говорю, что если война правомерна, то я предпочту воевать с так называемыми христианами, преследующими, хватающим и убивающими благочестивых христиан, нежели с турками, то делаю это по следующим причинам. Турок есть турок, он ничего не знает о христианской вере, он турок по плоти своей. Но вы, называющие себя христианами и похваляющиеся этим, преследуете благочестивых свидетелей Христа, вы — турки по духу!» Перед казнью Саттлер нашел утешение в своеобразном духовном отречении (Gelassenheit), полностью положившись на милость Господа: «Перед лицом опасности я целиком отдался в руки Всевышнего и... был даже готов принять смерть во славу Его». Бальтазар Губмайер, призывавший членов братства платить налоги для ведения войны с турками в соответствии с поучением Христа воздавать «Кесарю кесарево», в 1528 г. был арестован и возведен на костер в Вене, причем для ускорения казни ему в волосы втерли серу и порох. Якоб Гуттер погиб в 1536 г.: его погружали в ледяную воду до тех пор, пока кожа не покрылась рваными ранами, после чего облили коньяком и подожгли. Его последователи нашли убежище в Моравии — той части земель Габсбургов, которая лежала к востоку от Богемии и к северу от Австрии. Несмотря на тревогу, высказанную по этому поводу выразил Фердинандом Габсбургом на Цнаймском рейхстаге 1528 г., и вопреки указам об изгнании гуттеритско-го братства, издававшимся в 1535 и 1545 гг., т. е. уже после ужасов Мюнстера, местное дворянство не препятствовало существованию гуттеритов в своих поместьях. Эти общины численностью от 200 до 400 человек приобрели известность своими мануфактурами, в первую очередь ткацкими, чья продукция обычно продавалась на местных рынках и служила главным источником пополнения общинной казны, к которой, по всей видимости, землевладельцы не имели никакого касательства. Последние предпочитали игнорировать королевские эдикты и получали с гуттеритов прибыль по договоренности. Похожим образом разворачивались события и в Пруссии, где герцог 291 Альбрехт, поддавшись давлению Лютера, не стал вводить в действие эдикт об изгнании анабаптистов после их поражения в Мюнстере. В Данциге экономические соображения также перевесили антипатии к верованиям анабаптистов10. Подобно евреям, анабаптисты чаще получали признание там, где они были полезны для экономики, хотя, как и евреи, они всегда становились легкой и очевидной добычей для власти, желавшей размять мышцы в борьбе за ортодоксальную веру. Наиболее опасны для истинной веры и потому еще более уязвимы и быстрее истребляемы оказывались те враги Господа, кто был союзником самого Сатаны.

Козлы отпущения Преследования анабаптистов говорят о том, что на протяжении XVI столетия католическая и протестантская конфессии начали играть столь решающую роль в утверждении самой государственности, что верования, предполагавшие независимость от государства, стали восприниматься как серьезная угроза. Начиная примерно с 1580 г., по мере разрастания конфликта, соперничавшие конфессии оказались вовлечены в борьбу с третьим соперником. В погоне за душами сельских жителей Европы миссионеры обнаружили, что привлечение на сторону протестантизма и католицизма становится своего рода теологической тонкостью,

поскольку верования жителей многих регионов представляли переплетение христианства с местными традициями и культурой. Смысл окружающего мира представлялся крестьянину столкновением сил тьмы с благочестивым обществом. Жизнь и смерть крестьянина были напрямую связаны с силами природы, поскольку от них зависело, будет год урожайным или нет. В 1580 г. римские инквизиторы обнаружили во Фриули особенно развитую систему верований: «По пути домой ведьмы напиваются в винном погребе, а потом мочатся в бочки. Если «благословенные» (Ьепап-danti) этого не сделают, вино будет испорчено... Вместе с другими четыре раза в год я иду на бой... Я иду незримо, душой, а тело остается позади; мы идем служить Христу, ведьмы — дьяволу; мы сражаемся с ними, мы — связками укропа, они — стеблями сорго... и если мы побеждаем, год будет изобильным, если же проигрываем — будет недород». 292

Следовательно, миром правит волшебство, но важно обратить внимание на значение действия белой и черной магии — как явствует из процитированного отрывка. Какое-то время деятельность миссионеров в сельской местности трактовалась как некая «дискуссия», в которой «ученость» противостояла крестьянским «суевериям», а «элита» открывала для себя «народную культуру»11. Такой подход в целом не совсем оправдан, так как он отражает тенденцию рассматривать «ученую культуру» как нечто более «рациональное» и «научное» и потому способное руководить, направлять общество в целом или искоренять его невежество. Более вероятно, однако, что в эту конфронтацию были вовлечены лишь две разновидности магии. Возможно, что расчеты судей на ведовских процессах были не столь точны, как порой принято считать. В конце концов, мы уже видели, как лучшие умы эпохи испытывали себя на прочность доктриной пресуществления. Это канонизированное чудо было во многом магической трансформацией. Иоганн Экк был искренне убежден, что евреи занимаются ритуальными убийствами, «покупают и продают кровь невинных младенцев точно так же, как их отцы купили у Иуды кровь невинного Иисуса Христа за тридцать сребренников». Некоторые мыслители XVI в. не имели таких проблем, как современные историки, когда включали народные верования в свой научный мир. Сколь красноречивы ссылки Шекспира на мир волшебства и его воздействие на урожай, которые мы встречаем в комедии «Сон в летнюю ночь», написанной в смертоносное последнее десятилетие века. (Действие II, картина I). Титания ведет перебранку с Обероном: С тех пор напрасно тянет вол ярмо, Напрасно пахарь льет свой пот: хлеба Сгнивают, усиков не отрастив. Пусты загоны в залитых полях, От падали вороны разжирели... Грязь занесла следы веселых игр; Тропинок нет в зеленых лабиринтах: Зарос их след, и не найти его! [Рус. пер. Т. Щепкиной-Куперник]*

Когда Фауст у Марло вызывает духов тьмы, они нужны ему для того, чтобы «найти тайны астрономии»: * Цит. по изд.: Шекспир В. Собрание избранных произведений. СПб., 1993. Т. I. С. 329. (Прим. пер.)

293 Он зрит на облака, планеты, звезды, И тропики, и части небосвода.

Затем, оседлав дракона, Исчез он в подтвержденье космографии, Что отмеряет берега и царства мира. [Ш.1.11.2, 7-8, 20-21]

Иными словами, его ученость тесно связана с рациональным познанием. Некоторые примеры говорят о том, что это не просто литературный образ. В то время как одни сомневались в возможности превращения хлеба в плоть и вина в кровь, другие пытались обратить свинец в золото. Можно считать шарлатанами Джона Ди и Эдварда Келли, но следует помнить, что Кеплер в конце своей жизни занялся предсказанием судьбы, причем неплохо справлялся12. Эти соображения, возможно, помогут нам понять, почему среди интеллектуалов был так силен интерес к колдовству и почему в глазах тогдашних юристов вера в ведовство стала настоящим преступлением, а не просто досадным заблуждением. Колдовство начали истолковывать как преступление в 1480-е гг. Инициаторами систематического преследования ведьм явились доминиканцы-инквизиторы Хейнрих Кремер и Якоб Шпрен-гер, авторы вышедшей в 1486 г. книги «Молот ведьм» (Malleus Maleflcarum)"• Они были убеждены, что нашли в колдовстве корень всех тех ересей, для борьбы с которыми и был создан их орден.

Причины, по которым борьба с колдовством была санкционирована папством, остаются не вполне понятными. В 1487 гг. был организован старозаветный крестовый поход против давнего врага — альпийских вальденсов"". Были ли эти начинания признаком того, что папство осознало необходимость оспорить первенство reyes catolicos в искоренении невер* По некоторым данным, сочинение «Молот ведьм», много содействовавшее обвинительным приговорам против ведьм, вышло впервые в 1487 г., по другим — в 1489 г. На русском языке книга была издана в 1932 г. под ред. проф. Лозинского. (Прим. пер.) ** Вальденсы — одно из направлений альбигойской ереси, или катаров, зародившееся в Южной Франции в Средневековье (зачинатель — Пьер Вальдо). Призывали к «евангельской бедности» и аскетизму; выступали против католической церкви как ненужного посредника между человеком и Богом. Были осуждены III Латеранским вселенским собором 1179 г. Вальденсы особенно широко распространились по Европе после истребления альбигойцев папой Иннокентием III. В XII в. стали объектом безжалостного преследования римской Инквизиции. (Прим. пер.)

294

ных? Разумеется, идеи, сформулированные в «Молоте ведьм», получили широкое распространение и в конце XVI в. получили глубокую поддержку и развитие в известных трактатах 1595 и 1602 г., изданных признанными специалистами по ведовским процессам, судьями Никола Реми и Анри Боге (сочинение первого называлось «Воинство сатаны» (Demonolatrie), второго — «Испытание колдунов» (Ехатеп des sorciers), а также в энциклопедии по этому вопросу, составленной в 1599 г. иезуитом Мартином дель Рио. По «научной» оценке Реми и Боге, в Европе насчитывалось порядка 1 миллиона 800 тысяч ведьм. Еще более ранним и намного более значительным был толчок, данный охоте на ведьм великим Боденом. Его труд 1580 г. под названием «Демономания колдунов» (De la demonomanie des sorciers) призывал отправлять на костер не только ведьм, но и всех, кто не понимает их смертельной опасности*. Учитывая подобные теоретические обоснования необходимости охоты на ведьм, историк может испытать чувство облегчения от того, что эта практика не распространилась еще шире. В мире, где войны, голод и чума косили людей сотнями тысяч, в условиях повседневного насилия, о котором мы говорили выше, охота на ведьм — было бы, вероятно, неуместно говорить о «ведьмомании» — может показаться довольно ограниченной по масштабам и числу жертв. Сказанное безусловно справедливо в отношении южной и северной Европы. Инквизиция преследовала ведьм в Италии — достаточно указать на знаменитые судебные процессы во Фриули и на судебные разбирательства в отношении гадалок в Венеции. В Испании самый масовый всплеск охоты на ведьм был отмечен в 1610 г. Дело закончилось казнями лишь в шести случаях, и то — после тщательного разбирательства. Возможно, Инквизиторам было достаточно одного стереотипного врага, и испанские инквизиторы в целом довольствовалась преследованием евреев. На севере накал борьбы с ведовством и размах насилия был выше, но дело редко доходило до повального преследования. В Норвегии и Швеции в XVI и * В 1575 г. герцог Анжуйский пожаловал Ж. Бодену (вхожему в его окружение) судейское звание первого сословия (т. е. церковного). В этом качестве Воден с 1575 по 1580 г. присутствовал более чем на 150 заседаниях судов по обвинению в колдовстве и использовал этот опыт в своей книге. Вышедшая в Париже в 1580 г., она пользовалась большим авторитетом и служила своего рода кодексом для судей инквизиции, излагала методы распознания ведьм и признаков их виновности, а также способы добывания признательных показаний, проведения пыток и сожжения на костре. (Прим. пер.)

295

XVII в. прошло порядка 2700 судебных процессов, но пытки в них, судя по всему, не применялись, и при 1200 казненных 1500 человек были оправданы. Данные о лютеранских регионах отрывочны, но известно, что в Бремене в 1503—1711 гг. было зафиксировано только 62 судебных процесса над ведьмами, и в целом можно констатировать, что в своем отношении к ведовству лютеранские власти были мягче кальвинистских. В Швеции, Австрии и Польше пик преследований пришелся на самый конец XVII в., в Венгрии — на начало XVIII в. В Центральной Европе, в Альпах и на Пиренеях ситуация была иной. В юго-западной Германии в период с 1560 по 1670 г. задокументировано почти 3 тысячи казней. В этот период отмечены несколько внезапных пиков судебной расправы — в 40 процентах случаев на костер одновременно отправлялось по 20 и более жертв. В одном Айхштетте только за год было сожжено 274 ведьмы. В Кведлингбурге в 1589 г. в один день были казнены 133 человека. И

когда читаешь об «экстремизме» мюн-стерских анабаптистов, нелишне вспомнить архиепископа Трир-ского, курфюрста Иоганна фон Шёнебурга. Всецело преданный иезуитам (а те обнаружили массу ведьм за пределами Испании), этот человек своей мрачной карьерой поистине может послужить моделью для нашего анализа — беспощадный сначала к евреям, потом к протестантам, затем — к ведьмам. С 1587 по 1593 гг. он санкционировал 368 казней в 22 деревнях13. Ведовские процессы проходили также в Венеции, в некоторых районах Франции и Швейцарии, где церковь ставила задачу искоренить веру простых людей в магию. В других же местах в силу идейной убежденности все более усиливались преследования по весьма специфическим обвинениям. Ниже приводится краткое изложение материалов судебного разбирательства по делу Вальпурги Хаусменнин, осужденной в 1587 г. в Дил-лингене. «Вальпурга Хаусменнин, [вдова], ...в ходе допроса, а затем и пыток ... призналась в колдовстве и показала следующее: ... [31 год назад] Злой Дух снова пришел к ней в прежнем образе и распутничал с ней. Он давал много обещаний помочь ей справиться с нищетой и нуждой, почему она и предалась ему душой и телом. Потом дьявол оцарапал ее ниже левого плеча и потребовал продать ему душу, скрепив сделку кровью, которая польется из раны. С этой целью он дал ей гусиное перо и, так как она не умела писать, сам водил ее рукой... На своих ночных сборищах она вместе с другими часто попирали изо296 бражение Святого Креста. Она также призналась, что ее возлюбленный дал ей мазь для порчи людей и животных и даже драгоценных плодов земли. Также он заставлял ее избавляться от новорожденных младенцев, даже до их крещения... [Она перечисляет 43 случая детоубийства.] Вальпурга созналась далее, что с тех пор, как продала душу дьяволу, она регулярно в день св.Леонарда выкапывала из земли не менее одного или двух невинных детей, после чего со своим возлюбленным их съедала, а волосы и детские косточки сохраняла для колдовства....Из этих косточек она делала град... Выслушав все это, судьи... единогласно вынесли приговор, согласно которому Вальпурга Хаусменнин приговаривалась к лишению жизни путем сожжения на костре как вредоносная и известная ведьма и колдунья...Вышеозначенную Вальпургу посадить в повозку, привязать и привезти к месту казни, сначала пятикратно рвать ей тело раскаленным железом. Первый раз — по выходе из ратуши рвать левую грудь и правую руку, во второй, у нижних ворот, — правую грудь, в третий, у мельничного ручья за госпитальными воротами, — левую руку, в четвертый, на месте казни, — левую кисть. Но так как она в течение девятнадцати лет официально и после положенной клятвы исполняла обязанности повитухи в городе Диллингене и при этом вершила столь богомерзкие дела, то правую руку, которой она творила свои грязные злодеяния, надлежит отрубить на месте казни. Оставшийся после сожжения пепел не оставлять на земле, а отнести к ближайшему водоему и бросить в воду...» «Признания» содержат три явных признака стереотипа — четкой и неизменной формулы, которую можно проследить в массе других процессов над ведьмами. Во-первых, это договор с дьяволом о злодейской «работе»*: какой мрачный штрих — дьявол подписывается за неграмотную Вальпургу! Во-вторых, это шабаш: Вальпурга предстает как участница ведовских сборищ, на которых совершаются отвратительные антихристианские ритуалы. Втретьих, словно затем, чтобы окончательно заклеймить «ведьму» в богохульстве и договоре с дьяволом, го* Договор с дьяволом, подписанный собственной кровью, неизменно фигурирует в XVI—XVII вв. в процессах ведьм, которые под пыткой сами в нем признавались. Подробнее об этом можно прочесть в книге Льоренте X. А. История испанской инквизиции. М.: «Ладомир», ACT, 1999. (Прим. пер.)

297

ворится о ее половом сношении с сатаной. Сходные черты появляются во Фриули в 1649 г., хотя, как видно из приведенной цитаты, ни одна из них не имела ничего общего с местными культурными традициями. Однако для тогдашних интеллектуалов оказывалось достаточно и представленных доказательств. Фауст продает душу дьяволу, подписываясь кровью, и одного поцелуя духа Елены Троянской хватает, чтобы «высосать» из человека душу. Хотя считалось, что ведьмы устраивают сборища, единственным доказательством проведения шабашей были признания самих ведьм. Властям ни разу не удалось внезапным рейдом обнаружить сборище

ведьм (но тайные собраний анабаптистов они выявляли — следовательно, сыскной аппарат для этого имелся). Другие подробности «преступлений» Вальпурги повышают общественную значимость этого стереотипа, делают его более аргументированным в глазах местного населения. Можно обвинить ее в градобитии и детоубийстве — и тем самым объяснить односельчанам причины плохого урожая или высокой детской смертности, а ее практика повитухи, разумеется, воспринималась как дополнительный источник уникальных возможностей творить зло. Вальпурга была престарелая вдова (ее «злодеяния» начались 31 год назад), и под пыткой ее заставили взять на себя вину за те события, которые были известны судьям. Ее «преступления» служили удобным объяснением всех местных бед, вот почему, коль скоро ведьма была изобличена, против нее ополчалась вся община. Из этого трагического и малоприятного эпизода можно сделать только один вывод: ведьмы, заключившие договор с дьяволом и собиравшиеся на шабаши для богохульных действий, среди которых на первом месте стоял половой акт, существовали в первую очередь и главным образом в воображении тех, кто стремился их уничтожить. Более того, судьи насаждали этот зловещий стереотип в таких обстоятельствах, которые делали его еще более убедительным для местного сообщества. Еще раз подчеркнем, что сей исторический феномен не следует рассматривать как род тайного заговора, направленного на последовательное укрепление государственной власти. Напротив, процессы над ведьмами — как и евреями и анабаптистами — были скорее проявлением зыбкости власти, чем ее вновь обретенной силы. Не следует в этом культурном конфликте отождествлять «ученый» истеблишмент в лице инквизиторов, светских магистратов, интеллектуалов и теологов с народной традицией. Это чревато переоценкой их взаимосвязи. Кроме того, в рамках самого этого истеблишмента имелись огромные внутренние противо298

речия, в особенности между духовной и светской властью. В то же время, взаимопроникновение идейных воззрений разных групп и слоев населения практически стирало, или делало незаметным, существовавший между ними культурный водораздел. Европейцы XVI в. — как высокие интеллектуалы типа Бодена, так и безымянные фриульские крестьяне — жили в мире волшебства и демонов. Тот, кто пытался оспорить такую картину мира — другой ли интеллектуал, как Сервет, или другой простолюдин, как фриульский мельник-рационалист Меноккио, — шел на костер. Пусть ориентиром в умонастроениях эпохи станут слова Кальвина: «Господь ясно указал, что все ведьмы и колдуны достойны смерти, и этот Божий закон непреложен». По мере нарастания религиозной борьбы с новой остротой вставали проблемы реализации такой функции государства, как принуждение. Власти, светские и духовные, оказались перед лицом одной задачи — найти (или создать) альтернативу христианскому благочестивому обществу, своего рода видимость оппозиции (вполне, однако, реальной для самой власти), с тем чтобы затем ее же и уничтожить — силой правосудия либо высшей магией. Те, кто не был ни евреем, ни анабаптистом, ни ведьмой, уже одним этим в какой-то мере олицетворяли собой покорность государству, а беззастенчивое насаждение в общественном сознании образа «врага» способствовало определенной групповой солидарности этих «покорных»14. Большую часть этой главы мы посвятили тому, как государства шли к своему самоопределению и как этот процесс вызывал социальные перемены. Особенно эти перемены касались представлений общества о допустимом. Пожалуй, таким изменчивым и малоуправляемым этот процесс оказался потому, что параллельные, весьма затяжные, военные конфликты мешали противоборствующим европейским державам решать насущные задачи материального и идеологического порядка. Государства столкнулись с огромными проблемами в установлении эффективного контроля над жизнью общества и одновременно испытывали все больше трудностей в достижении военных побед на поле брани.

10. Габсбурги и Валуа Династическая паутина В полной насилия и случайностей социальной жизни огромного большинства европейского

населения было множество факторов, противодействующих узам родства. Деревня или приход давали ощущение локальной солидарности. Во время ученья подмастерья входили в состав домочадцев мастера и получали пищу и кров. Религиозные братства в память об усопших давали обет помогать их вдовам и сиротам. Вполне возможно, что многим представителям третьего сословия братства заменяли семью. Проблемы безземелья и бродяжничества тоже показывают, что в локальных сообществах родственные связи не были настолько крепкими, чтобы противостоять давлению демографического роста. Если выразиться проще, в случае, когда домовладение слишком разрасталось, одному или нескольким членам семьи приходилось отделяться, особенно если законы о наследстве стояли на страже права первородства. В сословии, которое правило или стремилось править, дело обстояло иначе. У тех, кто правил, на первом месте стояли интересы семьи. Слово «династия», обозначающее преемственность правителей, происходящих из одной семьи, уже само по себе было синонимом «суверенитета» и «власти». Действительно, сохранение или вырождение династии были такими же антонимами, как мир и война, и моменты передачи престола определяли расстановку сил в Европе. На какие необычайные хитросплетения и хрупкость это обрекало весь континент!1 Нет ничего удивительного в том, что генеалогические схемы регулярно фигурируют в книгах о XVI в., и далее в этой главе мы тоже приведем генеалогические древа Габсбургов и Валуа. Детали могут быть трудны для восприятия, но важно помнить то общее обстоятельство, что сложный и продуманный рисунок династической политики был отличительной чертой западных регионов. Резкий контраст являла собой Османская империя, где путь к престолу сопровождался братоубийственной войной — таким образом устранялась сама возможность какого-то ни было соперничества (см. ниже, с. 333). По сравнению с этим даже приписываемая Филиппу II причастность к смерти 300

его душевнобольного сына Дона Карлоса* кажется не такой шокирующей. В XVI в. династическая политика, конечно, не являлась чем-то новым. Еще Столетняя война велась между соперничающими феодальными родами, оспаривавшими законы престолонаследия. Однако контекст династических споров теперь изменился. Одно дело — столкновение узких семейных интересов на основе феодального права, но отстаивание этих интересов в условиях «революции в военном деле» и религиозной неопределенности вело к беспрецедентной нестабильности. Как показывает военная история династической борьбы, каждая новая помолвка закрепляла и увеличивала значимость аркебуз, пушек и пехоты, и более поздние этапы конфликта характеризовались все более затяжными осадами. Такой ход событий создал зловещую модель хронической деструктивности, реализованную в ходе Религиозных войн конца столетия (см. ниже, Гл. 12), и именно характер войны держал в страхе турок на востоке и обеспечил европейцам превосходство в их морских экспедициях на западе (см. ниже, Гл. 11). В любом случае, именно такой тип конфликта сложился в ходе войн, которые начались в 1494 г. в Италии и впоследствии противопоставили дом Валуа дому Габсбургов. Столетняя война значительно подняла престиж французских Валуа. После поражения династии Плантагенетов Англия оказалась ввергнута в пучину борьбы соперничающих династий за трон — началась война Алой и Белой Розы. Неудивительно, что победившие в итоге Тюдоры, чьи претензии на корону едва ли можно было считать бесспорными, стремились обеспечить себе преемственность на троне. В этом контексте кажется вполне понятной пресловутая навязчивая идея Генриха VIII о наследнике мужского пола — и если бы его дочь Мария родила сына, Англия, возможно, осталась бы католической страной. В конце XV в. французский король Карл VIII, имевший прочные позиции на родине, обратил взоры к Италии, ста* Дон Карлос Австрийский, принц Астурийский (1545—1568) — сын Филиппа II, отличавшийся с детства дурным нравом и слабым интеллектом. Имея желание стать наместником в Нидерландах, тайно от короля вступил в контакт с тамошней дворянской оппозицией и вскоре задумал убить Филиппа II, о чем открылся духовнику на исповеди. Был заключен под стражу и по результатам проведенного светского дознания получил смертный приговор. В соответствии с желанием короля, по-видимому, был отравлен своим врачом в тюрьме. Во всех подробностях о драматической судьбе принца Дона Карлоса можно прочесть в книге X. А. Льоренте «История испанской инквизиции». (Прим. пер.)

301

ринная французская королевская династия Анжу еще с 1264 г. предъявляла права на Неаполь. Сама Италия пребывала в дремоте с тех пор, как Анжуйцы изгнаны из Сицилии в 1282 г. (в ходе так называемой Сицилийской вечерни"). Вмешательство Валуа в дела южной Италии означало конфликт с Арагонской династией, правившей в Неаполе. Когда в 1499 г. Карла сменил на французском престоле герцог Орлеанский под именем короля Людовика XII, предлогом для его вторжения в Италию стали притязания Орлеанцев на герцогство Миланское. Неожиданная династическая удача Испанской монархии в лице Габсбургов, с их землями и императорским титулом, доставшимися Карлу V в 1519 г., изменила всю картину взаимоотношений в Италии и баланс сил в Европе в целом. Поскольку пружиной противостояния в Итальянских войнах были материальные и территориальные интересы светской власти, то их часто представляют как ключевую фазу в развитии государства Нового времени. Согласно этой теории, к концу XV в. светская дипломатия уже превратилась в европейский феномен, составляющую Возрождение, которое зародилось в Италии и оттуда распространилось в остальные европейские государства. Тем самым завершилась политическая изоляция Италии, вытекавшая не только из раннего формирования государственности на Апеннинах, но и из причудливого хитросплетения ее властных игр. Новая дипломатия была поставлена на службу военной машине, выкованной в боях Столетней войны и Реконкисты, в которые, однако, Италия вовлечена не была. Такая комбинация стала важнейшей особенностью «новых монархий» Франции и Испании, которые впоследствии сокрушили раздробленные мелкие государства Италии и перевели дело в русло настоящей современной войны на живописных обломках Ренессанса. В целом дипломатическим маневрам принято придавать большее значение, чем соображениям военного порядка2. Подобный подход к военным конфликтам той эпохи несет в себе двоякую опасность: с одной стороны, оно чревато перекосом в сторону политической составляющей, а с другой — недооценкой значения собственно военных действий. * «Сицилийская вечерня» — восстание и кровавая резня на Сицилии, начавшиеся перед вечерней в пасхальный вторник 1282 г. Восстание положило конец правлению на острове Анжуйской династии (продолжавшемуся с 1266 г., когда папа Урбан IV передал корону Обеих Сицилии Карлу I Анжуйскому) и ее притязаниям на Италию. (Прим. пер.)

302

303

В настоящей главе акцент сделан на двух других моментах. Во-первых, мы будем исходить из того, что светская по своему характеру династическая борьба в большей степени сдерживала развитие государственности, чем способствовала ему. Во-вторых, покажем, что войны стимулировали становление нового комплекса религиозных настроений в Италии, которые все больше углубляли пропасть между латинским и тевтонским христианством в условиях начавшейся Реформации. В этом контексте династические конфликты в Италии первой половины XVI в. как бы образовывали мост между папско-имперским противоборством периода Средневековья, с одной стороны, и Религиозными войнами, начавшимися почти сразу по завершении итальянского противостояния Габсбургов с Валуа, — с другой. Такая интерпретация представляется особенно убедительной, если обратить внимание на судьбу государств в составе Папской области (которые управлялись князем, но не по праву престолонаследия) и Венеции, которой правила наследная аристократия, хотя династии менялись. Триумф империи над папством стал победой сложной и пестрой по составу монархии над компактным суверенным государством; политическое устройство Венецианской Республики, только что пережившей Итальянские войны, в глазах многих европейцев явилось примером удачной нейтрализации тех источников конфликта, из-за которых другие европейские государства

раздирались на части. На фоне смятения, охватившего Европу — в чем не в последнюю очередь была повинна нестабильность династической политики и утеря папством былого авторитета — казалось, только республика, не имеющая династических правителей, может принести спокойствие. Вначале обратим внимание читателя на то, что дипломатия эпохи Ренессанса не столько привязала «карликовые государства» к «новым монархиям», сколько связала между собой итальянские и зарубежные династии. Накануне французского вторжения 1494 г. на полуострове сложилось пять государственных образований общеевропейского значения: Неаполитанское королевство, Флоренция под властью Медичи, Папская область, герцогство Миланское и Венецианская Республика. В Неаполе царствовала семья Альфонса Арагонского. Флорентийская Республика сломала себе хребет на семейных распрях, конец которым положило лишь торжество одного рода — Медичи, князей во всем, кроме наличия титула. Папа Александр VI плел интриги с целью обеспечить преемственность власти Борджа в Романье — отсюда военные кампании его сы304

на Чезаре. В Милане преемниками Висконти стала династия Сфорца, разгромившая для этого Миланскую Республику — духовную наследницу св. Амвросия*. Судя по всему, несколько в стороне держалась Венецианская республика, но хотя в ней и не было единого правящего дома, зато существовала наследственная правящая каста, в которую входили члены узкого круга феодальных родов. Между этими крупными образованиями просматриваются микроимперии, зачастую отождествляемые с конкретным правящим домом: Эсте в Ферраре, Гонзага в Ман-туе, Монтефельтро в Урбино, Бентивольо в Болонье3. Города-республики Генуя и Сиена были в этой конструкции скорее пешками, чем значимыми фигурами. Так выглядел мир, на который опустился меч Валуа. Закат Италии (1494—1530) Французское вторжение в Италию произошло неожиданно, хотя могло случиться и раньше. Иностранная интервенция в Италию была вполне вероятна в ситуации 1479 г., сложившейся после заговора Пацци против Медичи, и 1482—1484 гг., когда венецианцы попытались вырвать Феррару из папских рук. В конечном счете вышло, что вторжение иностранных династий спровоцировали династические споры вокруг Миланского наследства. Лодовико Сфорца, прозванный за смуглость «Мавром» (il Мого), в период несовершеннолетия своего племянника был регентом в герцогстве и — подобно Ричарду III — стремился сместить сына своего брата и продолжить правящую династию по своей линии. Его племянник был женат на Изабелле Арагонской, дочери короля Неаполя. Она с горечью жаловалась отцу на интриги Лодовико и самонадеянность его жены, Беатриче д'Эсте. В противовес неаполитанской угрозе Лодовико заключил союз с Карлом VIII Французским, который согласился дать ход своим династическим притязаниям в Неаполе в случае, если последний станет угрожать Лодовико Моро в Милане. Однако Лодовико явно недооценил серьезность намерений Карла относительно вторжения в Италию. Когда силы Альфонса Неаполитанского начали угрожать Генуе, которую защищал Людовик Орлеанский (будущий Людовик XII) — заведомому плацдарму для французской интервенции, — Лодо* Св. Амвросий Медиоланский (ок. 340—397) — христианский рели-гионый деятель, епископ Миланский. (Прим. пер.)

305

вико убедил флорентийцев, что «французскому королю вообще не следует выступать, но если это даже случится, то столь же быстро вернется назад». Это был серьезный дипломатический просчет. Джангалеаццо Сфорца, действительный герцог Миланский, скончался неожиданно — как говорили, он был отравлен своим «злобным дядюшкой», — что усугубило напряженность в отношениях между Миланом и Неаполем. По мере продвижения французов Пьеро де Медичи (мог ли такую ошибку совершить Лоренцо Великолепный?) позорно капитулировал, сдав флорентийские крепости Тосканы — «король был бы удовлетворен куда более скромными условиями», — и был смещен флорентийским правительством, внезапно вспомнившим, что Медичи находится у власти, не занимая официального поста. Тем не менее Карл вошел во Флоренцию победителем, а не союзником, «в ознаменование победы облачив себя и своего

коня в доспехи, с копьем наперевес». Быстрота продвижения Карла захватила врасплох и Альфонса Неаполитанского. Подобно Медичи во Флоренции, власть Арагонской династии в Неаполе была шаткой, и как только началось восстание в пользу анжуйцев, Альфонс бежал. Карл прошел по полуострову с севера на юг, причем самым грозным его оружием был мел, которым его офицеры метили дома для расквартирования войск. Иным оказался путь назад. Французские претензии на Неаполь — яркий пример того, как династические амбиции заставляли забывать о стратегических соображениях в определении политической линии. К северу от армии Карла остались 400 миль похода по потенциально враждебной территории. Венецианский флот господствовал в восточных морях (насколько позволяли турки), а арагонский — в западных. В 1495 г. в Венеции с большой помпой была образована Священная [Венецианская] Лига, первая из многих. Официальной целью союза провозглашалась защита христианского мира от турок, но на практике оказалась зажата в стальном кольце французская армия: останься французы в Италии, им угрожали бы корабли арагонского и венецианского флотов, уйди — их ждало бы больше эшелонов вражеских войск, чем было слоев кожи в щите Аякса. Обет помешать отступлению войск Карла дали папа, император Священной Римской империи, испанцы, венецианцы и миланцы, причем на последних двух возлагалось произвести последний удар — coup de grace. Французская армия, которую косил сифилис (многие солдаты заразились в Неаполе), двинулась в обратный путь, на се306

вер. Небольшая стычка произошла в Парме, через которую лежал путь французского войска. В начале июля на реке Таро французов встретила итальянская коалиция. Общим местом является утверждение, что Форново выявило слабости военной организации итальянцев. Нам говорят, что французская кавалерия наголову разбила итальянскую конницу, а швейцарские пикинеры — венецианских и мантуанских наемников. Со времен Гвиччардини историки живо комментируют уроки, которые итальянцам следовало вынести из опыта Форново. Однако мы упускаем из виду то обстоятельство, что они с легкостью могли и победить. У миланцев и венецианцев было по меньшей мере 14 тысяч солдат, по некоторым данным — до 30 тысяч. Даже если признать более точной последнюю из этих цифр, то одних итальянцев уже почти наверняка было больше, чем участников сражения на Босвортском поле, произошедшего десятью годами ранее и определившего судьбу Английского королевства. Обескровленная армия французов при Форново насчитывала не более 9 тысяч изнуренных солдат. План итальянцев, теперь с легкостью критикуемый как слишком сложный, заключался в том, чтобы силами тяжелой кавалерии атаковать по сухой балке реки Таро, глинистому руслу с песчаными берегами, одновременно тесня противника фланговыми атаками страдиотов (так называлась венецианская легкая кавалерия, набиравшаяся на Балканах). Накануне сражения, 5 июля (в разгар средиземноморского лета), пронеслась сильнейшая гроза. Широкое русло Таро стало скользким как стекло, а песчаные берега превратились в грязное месиво. Несмотря на это, итальянцы двинулись в атаку, которая сначала развивалась успешно. Если верить Гвиччардини, атака Гон-зага встретила не уступающее по ожесточению сопротивление французов, и с обеих сторон «войска вступили в беспорядочный бой, вопреки итальянской военной традиции». Непредвиденное состояние речного русла заставило некоторых итальянских тяжеловооруженных всадников замешкаться, и в пылу «неимоверно ожесточенного» боя вскоре был убит Ридольфо Гонзага, дядя маркиза. Его гибель сыграла решающую роль, поскольку именно на него была возложена обязанность дать сигнал Антонио да Монтефельтро о вводе в бой его тыловых частей. На поле брани они так и не появились. Несмотря на дождь и отсутствие связи, Гонзага реализовал свое численное превосходство над французами. На какой-то миг Карл VIII остался один, «почти лишенный стражи», и в нескольких шагах от него был взят в плен бастард из рода Бурбонов. Гонзага 307

продолжал давить — но ход битвы переломился. «Опасность, нависшая над королем, так задела и воспламенила остававшиеся на поле битвы войска, что они бросились закрыть его своими телами и сдержали итальянцев [sic]». Хотя итальянцы объявили о своей победе, их потери оказались намного выше французских, и

в этой связи суровый вердикт Гвиччардини относительно достижений французов гласил: «они завоевали право двигаться далее, для чего и выходили на поле битвы». Исход боя решился за какой-то час, если не за пятнадцать минут. Если бы солдатам Гонзага удалось пленить или убить французского короля — что они легко могли сделать — был бы другим и наш сегодняшний взгляд на Форново, да и весь ход итальянской и европейской истории. Случилось, однако, так, что выбитые на медали по приказу Гонзага слова: «Ob restitutam Italiae libertatem» («За возвращение свободы Италии»), — позволяют лишь с горечью гадать о том, что на самом деле могло произойти. Теперь сложившаяся политическая реальность затрудняла формирование новой и дееспособной итальянской коалиции, что, по всей видимости, отражало смещение центра тяжести итальянских устремлений. Флоренция становилась все более независимой и все более нестабильной. Изгнание Пьеро де Медичи способствовало упрочению ее республиканского строя, и Савонарола, по примеру Венеции, учредил Большой совет. Более ясные очертания приобрели планы папы Александра VI относительно своего сына Чезаре Борджа, и «герцог Валентине»* при поддержке французов вскоре приступил к делу умиротворения Романьи. Сильнее, чем когда-либо, венецианцы ощущали давление турок на своих восточных границах. В 1499 г. турецкий флот одержал победу в Дзонкьо, и боснийский санчжак (sanjak) Скандер Бешо пересек реку Изонцо. В том же году на трибуне теннисного матча Карла VIII хватил апоплексический удар. Его преемником стал герцог Орлеанский, а одноименная династия давно претендовала на Милан... Фердинанд Арагонский воспользовался возможностью раздела Неаполитанского королевства с французским королем, заключив с ним Гранадский договор, и в связи с отвле* Герцог Валентине (или Валентинуа) — один из титулов Чезаре Борджа. Графство Валентинское — старинная провинция королевской Франции с центром в г. Баланс, четырежды становилось герцогством, один раз (1498)специально для Чезаре Борджа. Прозвание «Герцог Валентине» часто используется Макиавелли в его трудах, посвященных Чезаре Борджа. (Прим. пер.)

308 чением внимания французов на север, испанские солдаты де факта провозгласили власть Фердинанда на юге. Претензии Людовика XII на Милан получили одобрение у папы, а взамен Чезаре Борджа привел свою армию в Романью. Венецианцы, на этот раз действительно втянутые в военный конфликт с Турцией, держались в стороне. В постыдном эпизоде, подтверждающем правоту мрачных высказываний Макиавелли о наемниках, швейцарцы Лодовико сначала дезертировали, а затем и предали его. В итоге правитель, поставивший на карту безопасность Италии во имя герцогства Миланского, в 1508 г. умер в бесчестьи во французской темнице, где: «в заточении неодолимых тюремных стен оказались и его мысли, которые прежде простирались далеко за пределы Италии»4. Откровенное небрежение, которое выказывал Фердинанд к договоренностям о разделе Неаполя, вновь привлекло французов на юг. На этот раз остановить их могли только испанцы. Фердинанд доверил защиту испанских интересов прирожденному военачальнику, грандкапитану (el gran capitano) Гонсалесу (Гонсальво) Кордуанскому. Решающим стал 1503 год. С именем Гонсалеса можно связать новую страницу в истории европейских войн. Судя по всему, он первым уловил потенциальные возможности аркебузы и разработал передовые способы защиты подразделений, вооруженных этим громоздким оружием. Для этого он сформировал смешанные отряды, в которые вошли солдаты, вооруженные пиками, и пехотинцы с короткими мечами. Самое поразительное, что его аркебузьеры стали окапываться. В 1503 г. у Чериньолы французы предприняли лобовую атаку на подготовленные позиции Гонсалеса. Их кавалерия увязла в траншее, швейцарские пикинеры были наголову разбиты, а бросок кавалерии, державшейся в резерве, довершил разгром. В ответ Людовик привлек еще 8 тысяч швейцарских наемников и повторил попытку. В самом конце 1503 г. два войска вновь сошлись у Гарильяно. Здесь важна точная дата. Французы прибыли в сентябре. Люди Гонсалеса вновь окопались и оставались на позициях даже в суровые зимние месяцы. Испанские аркебузьеры в своих грязных окопах окончательно деморализовали французов, и Гонсалес мог наблюдать, как на его глазах падает моральный дух войска противника. 29 декабря, пока французы праздновали затянувшееся Рождество,

испанцы неожиданной атакой смели противника. Гонсалес выиграл эту 309 кампанию, имея всего около 15 тысяч человек против 20 тысяч у французов, фактически взяв их измором. Для Фердинанда это было даже слишком, и он отозвал своего выдающегося полководца в Испанию. В остальных областях Апеннин власть снова зашаталась. В то время как французы и испанцы стояли лицом к лицу на юге, Чезаре Борджа «ваял» в Романье свое королевство (общеизвестные детали описаны в гл. VII макиавеллиева «Государя»). Но фортуна от него отвернулась. 18 августа умер его отец Александр VI, чей преемник Пий III продержался на престоле всего три недели. Новым папой стал заклятый враг рода Борджа, Джулиано делла Ровере (под именем Юлия II). Сам Чезаре заболел, а его государство в Романье развалилось. При новом папе первым досталось венецианцам, главному объекту его неприязни. Юлий II создал коалицию против Венеции, оформленную в виде Камбрейской лиги в 1508 г. По сути дела, объединение папства, императора Максимилиана и Людовика XII произошло вслед за поражением имперской армии от венецианцев. В 1509 г. у Аньяделло после тяжелого трехчасового боя французские войска одолели венецианскую пехоту под командой генерала Альвиани — которая могла бы выступить удачнее, если бы получила помощь от другого венецианского военачальника, Питильяно. Пришел горестный черед Венецианского государства, и Республика потеряла все свои континентальные владения, не считая Падуи. По мнению Гвиччардини, войны стали более разрушительными. Если прежде «в большинстве случаев воевали только против чужаков», то теперь повсюду царило «разрушение разграбление городов, разгул войны». Пути победителей при Аньяделло вскоре разошлись. Юлий опасался, что союз императора с французским королем может обратиться против папства. Возрождение Венеции требовало в большей степени военной инициативы, нежели просто ставки на раздоры среди врагов республики. В 1510 г. венецианская армия отбросила соединенные германо-франко-испанские силы от Виченцы. В том же году Юлий создал новую Священную лигу, объединив против французов собственные силы, а также войска императора, Фердинанда Арагонского и швейцарцев. В ходе этой кампании французы в 1512 г. одержали крупную победу у Равенны. Главным определяющим успеха явилась артиллерия, два часа кряду бомбардировавшая испанские позиция (хотя ответный огонь пушек и уложил 2 тысячи гасконских пехотинцев), и все сокрушающая кавалерийская атака. Гибель их генерала, блистательного Гастона де Фуа, отравила францу310

зам победу, и сражение в целом обозначило поворотный пункт в войне, если говорить о численности потерь, ибо победа при Равенне далась французам дорогой ценой. Испанцы потеряли порядка 9 тысяч, французы — целых 4 тысячи, или шестую часть своей армии. Война приобретала новый размах и накал, и, как обнаружили для себя жители Равенны в то время, пока французы грабили город: «...В этой жестокой акции ничто не презиралось так, как умеренность в избиении и порче; не щадились ни дети, ни старики, ни женщины, ни во что не ставилось ни общественное положение человека, ни его имущество; все становилось добычей победителей, и ничто не укрылось от насилия и жестокости солдат». Планы Юлия II терпели крах, особенно с тех пор, как венецианцы начали возвращать себе континентальные земли. Однако на пике успехов французов швейцарцы, теперь действовавшие по собственному разумению, поднялись против них и захватили Милан. Изгнание французов позволило Юлию II умереть «исполненным весьма высокого мнения о себе». В силу этого же обстоятельства Флорентийская Республика лишилась союзника. Медичи праздновали двойной успех в связи со своим возвращением во Флоренцию и избранием Джованни, второго сына Лоренцо Великолепного, папой Львом X. Любопытно, что все эти события совпали с моментом, когда Макиавелли, возможно, вынашивал идею своего «Государя». Битва при Равенне обнаружила отсутствие единства в папской политике и в первый раз показала, насколько малозначимы были интересы итальянских государств на фоне подлинного соперничества Франции и империи (см. Схемы. 10.1 и 10.2). Фортуна подарила итальянцам отличную «оказию», когда папой был избран Медичи, который мог бы

объединить Апеннины общей целью, но для того, чтобы воспользоваться этим моментом, надо было действовать незамедлительно. Однако случай был упущен, и видение Макиавелли растаяло у него на глазах. Людовик XII решил попытать счастья еще раз. Внезапная ночная атака под Новарой силами восьми тысяч пикинеров явилась последним большим успехом швейцарцев в Итальянских войнах, тем более значительным, что они «были в меньшинстве, без кавалерии и артиллерии», хотя, преследуя обратившегося в бегство противника, применили против него уже французское оружие. Успех англичан в битве при Гингейте 311 (известной под названием «Битвы шпор») и захват ими Турне в том же году остудил пыл французов в Италии. Лондонский договор 1514 г., несомненный шедевр Уолси, казалось, обещал эпоху мирного существования. Однако уже на следующий год костры династических конфликтов разгорелись вновь. Людовик умер в 1515 г. — как пишет Гвиччардини, вымотанный очередной молодой избранницей. Его преемником стал Франциск д'Ангулем. Среди его официальных титулов значился и герцог Миланский. Каких-то 22 лет от роду, в глазах современников Франциск был фигурой выдающейся: «Давно уже никто из принимавших корону не внушал столь больших ожиданий». В стремлении к славе за рубежом и в установлении абсолютной власти на родине он явился предтечей Людовика XIV. Дж. X. Хекстер развенчал внешний блеск царствования этого короля эпохи Возрождения: «В 1515 г. новый молодой король Франции, Франциск I, продолжая традицию, освященную его почитаемыми предшественниками, Карлом VIII и Людовиком XII, снова стал вливать человеческие и материальные ресурсы своего королевства в крысиную нору Италии». Во главе 30-тысячной армии — в том числе 2 500 знаменитых жандармов, 6 тысяч гасконских пехотинцев и около 9 тысяч ландскнехтов — он предпринял дерзкой переход через Альпы. С учетом наличия союзников в лице венецианцев и присутствия в обозе у Франциска инженераперебежчика Пед-ро Наварро, дерзкие амбиции короля оказались не столь уж беспочвенны, когда он столкнулся с швейцарцами и разгромил их при Мариньяно. Уступавшие по численности швейцарцы (фактора внезапности в данном случае не было) не сумели сломать французский строй, а затем, усыпленные наступившей темнотой, подверглись ожесточенному артиллерийскому обстрелу и в результате потеряли еще больше людей, вступив в бой на пиках с ландскнехтами. Получив болезненный удар по своей гордыне, швейцарцы тем не менее сумели отойти организованно. Так, Милан, заплатив жизнями 12 тысяч граждан, всего лишь перешел от одной иностранной державы к другой. Столь высокая цена привела в негодование Цвингли, находившегося в швейцарской армии в качестве капеллана. Швейцарцы проиграли битву и лишились репутации, а французы снова обрели под ногами почву, утраченную после Равенны. Важную, но

314

все-таки второстепенную роль в успехе Франции сыграли венецианцы: по крайней мере можно сказать, что они усвоили, что в определенной степени военное сотрудничество может

служить независимости итальянского государства. Если до этого еще оставались какие-то сомнения, то теперь стало ясно, что итальянские государства более не являются хозяевами собственной судьбы. Милан находился в руках Франции, папство зависело от своего французского альянса, Неаполем правила Испания. В Карле V Франциск вскоре увидел соперника, чье могущество лишь подстегнуло его амбиции. Наследство Карла V (см. Схему 10.3 и Карту 10.2) убедительно напоминает нам о важном значении династической власти. Его земли, собранные по частям, имели более чем внушительные размеры. Его мать Хуана страдала душевным недугом и потому не могла наследовать от своих родителей, Фердинанда и Изабеллы, Кастилию и Арагон — а заодно и их владения в Америке и Италии. Таким образом, от ее имени этими землями правил Карл — во всяком случае после смерти Фердинанда в 1516 г. отец Карла, герцог Филипп, передал ему права на Бургундию. От Филиппа, как единственного сына императора Максимилиана, Карлу перешли земли Габсбургов. Еще более важно то, что это делало Карла претендентом на императорский титул после смерти Миксимилиана. Выбиравшие императора курфюрсты получили колоссальную взятку от Фуггеров, и в 1519 г. Карл стал императором Священной Римской империи. В числе претендентов был и Франциск I: «Невозможно было усомниться в том, что между этими двумя правителями, одинаково молодыми и амбициозными и равно имевшими резоны и поводы к взаимной ревности и раздорам, в конце концов вспыхнет большая и опасная война»5. Отныне соперничество между королями Франции и Испании в Италии приобрело общеевропейское значение. Обозначившиеся вскоре другие центры противостояния сделали более явственным новое положение Италии: будучи ареной борьбы европейских династий, она сама осталась крайне беззащитной. В 1521 г., когда Карл увяз в германских делах, а его регент оказался связан по рукам и ногам восстанием городских коммун — комунерос (comuneros), Франциск вторгся в Наварру и осадил Памплону (среди защитников которой был Игнатий Лойола), хотя вскоре был вынужден уйти. На следующий год пришло время показать свою силу Карлу: он направил вой-

316

Карта 10.2. Европейские владения Карла V

Источник: основано на 77ю Coffins Atlas of Worid Histwy, ed. Pierre Vida^aquet, trans. Chris Turner et al. (London: HarperCollins Ltd, 1987), p. 149

ска из Неаполя и Германии на Милан. Объединенной армией командовал старый кондотьер Просперо Колонна, измотавший французов своей итальянской тактикой проволочек — которая до сих пор ничуть не устарела. Его маневры включали искусное форсирование рек, достойное великого Гонсалеса. В итоге Лот-река, незадачливого французского вице-короля, бросили многие швейцарцы, и его тактика провалилась. Колонна окопался в окрестностях виллы близ Милана и заманил французов, которые атаковали его тщательно подготовленную позицию — как ни странно, даже опыт Гарильяно не научил итальянцев новым способам ведения войны. Оставшиеся швейцарцы не нуждались ни в каких приманках: они упорно шли вперед и не останавливались ни перед чем, в результате чего оказались выкошены пушками Колонны. Уцелевшим под этим заградительным огнем ничего другого не оставалось, как укрыться в глубоком овраге, где их настигли испанские аркебузьеры. Они отступили только под натиском ландскнехтов старого Георга фон Фрюнсберга, оставив на поле брани 3 тысячи погибших (в том числе 22 капитаi

317

на), что равнялось примерно трети населения Цюриха. Таким образом, прямые потери на поле боя стали вполне сопоставимы с опустошениями, вызванными чумой, и скорее всего, виной тому была артиллерия. Сражение у Бикокки* было триумфом стрелкового оружия. Победа империи также давала Карлу контроль над Генуей, и опыт генуэзских банкиров был поставлен ему на службу. Венецианцы, отступавшие как союзники Франции, умудрились подписать с императором сепаратный мир. В том же году старый императорский наставник Адриан Утрехтский сменил Льва X на папском престоле под именем Адриана VI. Появление на римском престоле имперского капеллана, казалось, поднимает власть Карла до высот, не досягаемых для его соперников. Некоторое беспокойство, вызванное внезапной кончиной Адриана, удалось компенсировать избранием на папский престол другой императорской креатуры — Климента VII. Но Франциск стремился вернуть себе доброе имя и в 1524 г. вновь овладел Миланом, нанеся блестящий контрудар по изменнику коннетаблю де Бурбону, который незадолго до этого попытался вторгнуться во Францию с императорской армией". Действия Франциска произвели такое впечатление на папу, что тот встал на сторону Франции и создал коалицию против императора. Климент посеял ветер и должен был пожать бурю. В 1525 г. Милан поразила эпидемия чумы, и французы не стали входить в город, а взамен двинулись навстречу императорской армии, засевшей в Павии. Роковым шагом для Франциска (и необъяснимым, если только не считать, что французский король был чрезмерно самонадеян) явилось расчленение им своего войска для очередного бессмысленного броска на Неаполь. Тем самым он лишил себя 15 тысяч войск, а свою ослабленную армию двинул на Павию, планируя взять город посредством длительной зимней осады. * Битва при Бикокке окончилась разгромом французов имперскими войсками. (Прим. пер.)

" Шарль (Карл III), герцог Монпансье, граф де Бурбон (1489—1527), крупный военный деятель, участвовал на стороне Франции в войнах Людовика XII, в частности, в сражениях при Аньяделло и Мариньяно (1509), командовал армией Франциска в битве за Милан 1515 г. Впоследствии перешел на службу к германскому императору и командовал его войском при Павии. В 1527 г, когда война в Италии возобновилась, бросил императора и решил организовать собственную военную кампанию. 6 мая 1527 г. во главе отряда наемников предпринял штурм Рима и был убит. Лишившиеся командира солдаты подвергли город безжалостному разграблению. (Прим. пер.)

318

Императорские войска во главе с Ланнуа и Пескарой решили оставить Павию, сделав ставку на то, что бросок французов на Неаполь увязнет в череде затяжных осад. Несмотря на то, что армия Франциска была расчленена, она все равно имела численное превосходство над императорским войском, которое по этой причине предусмотрительно избегало преждевременного генерального сражения. Тем временем из армии Франциска дезертировали 6 тысяч гризонов", и его преимущество растаяло. Это оказалось весьма кстати, так как императорское войско было на грани бунта из-за неуплаты жалованья. Под покровом темноты и с полной внезапностью для противника его саперы пробили брешь в позиции французов, после чего последовала сокрушительная атака из-за стен самой Павии, еще более затруднившая французам ответные действия. Швейцарцы выступили неудачно и бежали; сам Франциск в отчаянии возглавил несколько кавалерийских атак, был взят в плен, а «цвет французской кавалерии» погиб — как при Азенкуре. Конницу уничтожил беспощадный огонь испанских аркебузьеров. По условиям Мадридского мира (1525) царственный пленник был вынужден отказаться от претензий на Неаполь, Милан и Геную и признать императорские владения во Фландрии. Карл пошел дальше и настоял на аналогичном статусе для французской Бургундии. Это означало бы императорское присутствие в долине Сены, не более чем в 80 милях от Парижа. Франциск торжественно поклялся соблюдать все эти условия. Однако уже в следующем году, после крупной победы турок у Мохача (см. ниже, с. 341), Карла призвали неотложные дела в Германии. Папа освободил французского короля от его обещаний, и тот снова объявил войну, создав в 1526 г. Коньякскую лигу — в союзе с папой, Венецией и Флоренцией. Поход на Неаполь окончился катастрофой, а последствия разгрома французов у Ландриано (в Ломбардии) в 1528 г. оказались несколько сглажены лишь тем, что Карл был поглощен турецкими делами. Вероломство папы обернулось неисчислимыми бедствиями для Италии. Вообще Карл весьма трепетно относился к своей роли «наследника» Карла Великого. Оплот христианского мира, осаждаемый еретиками в Германии и набегами неверных турок на суше и на море, неожиданно столкнулся с противодействием своего соратника в деле защиты веры. Военные предприятия истощили государственную казну; армия в Италии сидела без жалованья. Свидетельством запутанного характера европейской политики * Гризоны (grisons) — наемники из швейцарского кантона Грубюнден. (Прим. пер.)

319

явилось и то, что ренегат Бурбон возглавил немецких мятежников, среди которых было множество лютеран, и повел их на Рим, на вероломного папу. В глазах некоторых восставших понтифик был Антихристом, и, покушаясь на сами основы его власти, они уничтожали рассадник богопротивной мерзости. К тому же баснословные богатства Рима вполне годились для утоления более земных аппетитов. Император снял с себя ответственность за происходящее, но не спешил связывать руки своим войскам. Пока Климент отсиживался в Замке Св. Ангела*, ландскнехты дали себе волю. По условиям мира в Камбре (1529), Франциск вновь отказался от своих итальянских притязаний и признал Фландрию частью империи. Император, торопясь развязать себе руки для борьбы с лютеранами и турками, сам отказался от претензий на французскую Бургундию. Свой триумф он отметил коронацией в Болонье, которую в последний раз провел папа.

«Разгул войны» Оглядываясь на войны, начавшиеся в 1494 г., итальянские комментаторы, такие, как Макиавелли и Гвиччардини, указывали на военную слабость Италии и делали обобщенный вывод о нежелательности использования наемников по причине их недостаточной надежности. Гвиччардини отметил также стремление итальянцев избегать прямых столкновений с французами. Он заключал, что сражение у Форново (1495) проходило «вразрез с итальянской военной традицией, когда обычно гибло очень мало солдат».

Итальянские капитаны наемников стремились не подвергать риску своих людей (свое главное богатство) и чаще тонко маневрировали, «выходили из боя до явного перевеса одной из сторон», а, отправляясь в отставку, получали причитавшиеся им по договору (condotte) с нанимателем пенсии. Впоследствии историки стали более четко проводить различия между итальянскими войсками и «регулярными армиями» «новых монархий» с характерным для них «патриотическим духом» (см. выше, с. 298—301). Сражение у Форново (1495) является ярким подтверждением того, что двигателем успеха французской армии были тяжеловооруженные всадники (жандармерия). Именно из них формировались регулярные войска, находившиеся на службе французской монархии на заключительных этапах Столетней войны. * Замок Св. Ангела — форт в Риме, находившийся во владении папы. (Прим. пер.)

320

Они пришли на смену старому феодальному ополчению, формировавшемуся с помощью рекрутского набора — arriere-ban. Теперь так комплектовались лишь слабо подготовленные вспомогательные отряды. Однако можно предположить, что современные описываемым событиям оценки итальянских вооруженных сил были пристрастными, и сегодня военное отставание итальянцев от армий захватчиков трактуется иначе. Некоторые кондотьеры XV в., — например, сэр Джон Хоквуд — овладели своим ремеслом в годы Столетней войны, и следовательно, нет никаких оснований рассматривать Италию в плане совершенствования военного искусства в отрыве от остальной Европы. Можно даже говорить о том, что свойственные кондотьерам сдержанность и осторожность были в числе наиболее цивилизованных черт Италии эпохи Возрождения. Что бы мы ни думали на этот счет, важно понять, что разрушительный характер войн, вспыхнувших в 1494 г., не может быть отнесен на счет эффективности дипломатии и основательной военной организации, а скорее наоборот. Инициативы дипломатов часто опережали военные приготовления, особенно в вопросах выплаты войскам денежного довольствия. Военные конфликты, развязанные на итальянской земле, действительно явились «разгулом войны», как их определил Гвиччардини. Последствия были губительны. По сравнению с войнами кондотьеров эпохи Возрождения, столкновения армий аркебузьеров и пикинеров сопровождались страшными потерями, поскольку в конечном счете их исход зависел от степени готовности сторон жертвовать людьми. Здесь существенно поведение французов. Карл VIII привел с собой грозную армию, которую: «составляли (помимо двухсот рыцарей его личной гвардии)... 16 сотен тяжеловооруженных всадников, каждому из которых по традиции придано по двое лучников, так что при каждом копье (как они называют всадников) состоит 6 коней; 6 тысяч швейцарских пехотинцев и 6 тысяч из королевства Французского». Кроме того, он привез с собой «большое количество» смертоносных бронзовых пушек. «Это страшное орудие» предполагалось использовать «как отдельными батареями, так и в поддержку пехоты, но таким образом, какого еще не видывала Италия». Однако прославленная жандармерия не выиграла Итальянских войн. Можно утверждать, что тактически устаревшая кавалерийская атака сквозь позиции собственной артиллерии в 1525 г. в 321

Павии показала, как недалеко шагнула вперед в тактическом отношении французская армия со времен Азенкура. К тому же армии королей династии Валуа едва ли правильно было бы называть «национальными». Слишком долго французы полагались на швейцарцев, чьи наемники, вооруженные пиками, могли одновременно воевать и против Франции, как это было в сражении у Новары в 1513 г., либо не воевать вообще. «Point d'argent, point de Suisse». («Нет денег — нет швейцарцев».) Не редкостью было и массовое дезертирство. Франциск обратил эту особенность швейцарцев себе на пользу, когда с помощью подкупа добился того, что в канун сражения у Мариньяно их капитаны увели с собой 12 тысяч пик, роковым образом ослабив силы миланцев. Неоспоримое мужество швейцарцев не делало их более надежными. Так, в 1522 г. в Бикокке их настойчивое стремление идти в бой вопреки приказам остановиться привело к тому, что они были рассеяны огнем испанских пушек. В ходе этого же сражения отказ старого итальянского кондотьера Просперо Колонны непродуманно бросить в бой свои отряды во многом способствовал победе императорских войск. Швейцарцы часто

противостояли таким же наемникам — немецким ландскнехтам, и практически не было сомнений, что их жестокость в бою носила своего рода рекламный характер с целью произвести должное впечатление на потенциального нанимателя. Неудержимость, с какой немцы бросились грабить Рим в 1527 г., во многом объяснялась тем, что им давно не платили, и всякое понятие о воинской дисциплины попросту испарилось. Как уже говорилось, кровь в крупных сражениях текла рекой, причем не в одной какойнибудь области, а по всей Италии. В одинаковой мере это подтверждают Форново в 1495 г., Чериньола в 1502, Гарильяно в 1503, Аньяделло в 1509, Равенна в 1512, Новара в 1513, Мариньяно в 1515, Бикокка в 1522, Павия в 1525 г. К тому же военные столкновения нередко заканчивались безудержным мародерством и разграблением городов: Равенны в 1512 г., Фабиано в 1519, Комо в 1521, Генуи в 1522, Павии в 1525 и собственно Рима в 1527 г.6 В самой Италии можно проследить нарастание тревожных настроений, которые являлись признаком перехода — причем довольно внезапного — от мирской самоуспокоенности Ренессанса к аскетизму католического возрождения (см. Илл., раздел IV). В 1495 г. Савонарола так толковал флорецтийцам одно свое видение: «Меч в ножнах, — хочу сказать тебе, Флоренция, — есть меч французского короля, который демонстрирует 322

свою силу всей Италии. Ангелы с красным крестом и в белых одеждах и чаша — проповедники, объясняющие сие бичевание, и они дают вам красный крест для лобзания как готовность принять крестную муку, с тем чтобы вы выдержали это бичевание, которое должно послужить обновлению Церкви... И этот меч еще не опущен, и он будет гулять по всей Италии, ибо Господь все еще ждет вашего раскаяния. Обращайся в новую веру, Флоренция, ибо нет иного лекарства, кроме покаяния. Облачайся в белые одежды, пока есть время, и не жди долее — другой возможности покаяться тебе не представится». Множество других поползновений к церковной реформе часто ассоциируются с католическим возрождением, но редко рассматриваются в контексте Итальянских войн. Так называемая Оратория Св. Иеронима, созданная в Виченце по инициативе Бернардино да Фельтре, восходила своими основными принципами к идеям Сан-Бернардино Сиенского (см. выше, с. 242); Оратория Божественной любви была основана в Генуе в 1497 г. и между 1514 и 1517 гг. достигла Рима, причем в ее состав вошли и Тьен, и Карафа. Как мы уже видели (см. выше, с. 252—254), Теа-тинский и другие вновь созданные религиозные ордена ставили перед собой цель нести Слово Божье жертвам войны. Эгидио да Витербо, правая рука папы-воителя Юлия II, был генералом ордена августинцев — да, да, того самого, к которому принадлежал Лютер, — и, похоже, имел непосредственное отношение к появлению нескольких братств Святого Причастия. Этим братствам предстояло стать носителями тридентского католицизма (см. выше, с. 264—265), но акцент на евхаристическом культе, духовном аскетизме и приходской солидарности ведет отсчет от эпохи войн. Точка зрения Эгидио относительно источника болезни и средств к ее излечению не вызывает двух толкований. Его проповедь на этот счет появилась вслед за победой французов над папским войском в Равенне в 1512 г.: «Что я могу сказать об этом явлении, самом серьезном и опасном, которое ныне порицают все? Я говорю о несправедливостях, чинимых правителями, бесчинстве армий, угрозах военной силы. Ибо что еще более достойное сожаления может посетить наш слух и мысли, нежели то, как Церковь, царица небес и земли, насильно превращается в рабыню силы, покорную и трепещущую перед лицом вооруженных грабителей?» 323

И он заканчивает проповедь молитвой о том, чтобы Церковь вышла из этого потрясения «очищенной от всякого этого позора и возродила свое древнее величие и чистоту». Итак, эти настроения были высказаны церковным заместителем Юлия П. Похоже, что источник жизненной силы контрреформации скрывался в сердце папства. В 1504—1521 гг., по-видимому, вслед за приездом Эгидио, в Венеции было учреждено не менее 37 братств Святого Причастия. Их появление нельзя связывать с катастрофой Аньяделло, но нет никакого сомнения в том, что венецианцев призывали к покаянию во время войны, так как военные поражения воспринимались как наказание за грехи. Надлежало возносить молитвы о том, чтобы Господь «помог республике в борьбе с врагами»;

священники получали вознаграждение за молитвы о «милости и помощи всемогущего Господа»; делались пожертвования для того, чтобы «склонить Господа к состраданию и милосердию к нашему положению»7. Посреди соперничавших династий Венеция сохранила свою независимость и республиканский строй. Расчетливая игра на разногласиях между победителями Аньяделло позволила Венеции вернуть себе ее континентальные земли. Это произошло уже к 1516 г. Чудесное избавление способствовало созданию у современников-европейцев образа Венецианской Республики как некоего зачарованного царства. Это государство как будто проповедовало республиканскую строгость — такова, во всяком случае, была главная идея книги Контарини по венецианской конституции, — и в то же время общественные празднества венецианцев могли соперничать с торжествами, устраиваемыми самыми величественными правителями — особенно в годы правления дожа Андреа Гр'итти (1523—1538). Оставаясь католическим государством, Республика проявляла настороженность к папским притязаниям. Венеция выдержала несколько интердиктов" — в 1482, 1509 и в 1606 гг. Особенно знаменит последний, когда некоторым наблюдателям стало казаться, что Венеция может встать на путь протестантизма. Венецианские типографии печатали самые смелые сочинения реформаторов и сатириков, в том числе Эразма и Аретино, но одновременно венецианские художники, например, Тициан (друг Аретино) и Тинторетто, содействовали пропаганде ценностей, провозглашенных Тридентским * Интердикт — временный запрет (без отлучения от церкви) совершать богослужения и религиозные обряды на подвергшейся наказанию территории. (Прим. пер.) 324

собором. После событий 1527 г., когда Рим вновь оказался в руках варваров, стало казаться, что Венеция — единственное в Италии неуязвимое место: «Невозможно не только припомнить, но и представить себе все те бедствия, которые выпали на долю этого Города, достигшего замечательного величия и Богом назначенного испытать много удач и новых путей, но разграбленного готами в 980-х годах: трудно точно определить ценность добычи как в плане всеобщего достатка и богатств, которые алчные руки солдат загребали грудами, так и в плане других, более редких и ценых вещей, растаскиваемых со складов купцов и придворных. Но что делало добычу бесценной, так это качества и великое множество пленников, за которых уплачивались баснословные выкупы. А чтобы дополнить трагическую картину нищеты и голода, ландскнехты, проявляя все большее высокомерие и жестокость в выражении своей ненависти к Римской Церкви, брали в плен некоторых прелатов, коих с великими унижениями и оскорблениями сажали верхом на ослов и тощих мулов, обратив лицом к крупу, и так проводили их через город Рим, облаченными во все знаки своего достоинства... Ни возраст, ни пол, ни доблесть, ни сан не избавляли от грубости солдат, коими руководили не то желание поглумиться и убить со всей возможной жестокостью, не то жажда утолить свою похоть и надругаться, не то, наконец, неистовая алчность и желание грабить и обирать». На стенах комнат, оформленных Рафаэлем, выводили имя Лютера. Даже его сторонники находили это варварством —*и вот что писал в одном письме Меланхтон: «Ничего нового, за исключением слухов о захвате Рима. По целому ряду причин мне бы хотелось, чтобы они оказались ложными, но в первую очередь из страха за библиотеки, равных которым нет во всем свете. И знаешь, не только солдаты и бог войны презирают книги, но и весь этот век, не знаю, почему, враждебнее к культуре, чем любой из прошлых веков»8. Самодостаточная городская цивилизация итальянского Возрождения клонилась к закату (см. выше, с. 173; Илл., раздел IV). 325

На развалинах предстояло подняться новому Риму, но это уже был Рим барокко, с характерным для него величественным оформлением святости. Мы уже видели, что отчасти причиной перемен был приход испанского католицизма с его обрядовой пышностью в сочетании с личным аскетизмом. Быть может, порожденный войнами и утвердившийся после разграбления города новый, уравновешенный подход к жизни облегчил восприятие новых религиозных форм, сделал их менее чуждыми и даже более привлекательными. Человек

Возрождения начал поститься в наказание за свои грехи (см. выше, с. 172—174; 264—266). Коронация Карла V в Болонье в 1530 г. заставляла думать о завершении соперничества между империей и папством в пользу первой. Притязания папства на главенство в светском государстве обратились в прах. Компактному государству с его надежными источниками финансирования и информации (см. выше, с. 120) предстояло отойти от коалиций и армий и заняться приведением в порядок своего духовного арсенала. Беспросветный тупик (1536—1559) Мы переходим к рассмотрению нового этапа европейской истории, наступившего вслед за триумфом империи, и теперь нам будет недостаточно одного лишь итальянского ракурса событий. Теперь нам важно не упускать из виду финансовое и военное истощение, которое принесли империи Итальянские войны, фатальным образом уменьшив ее шансы на успех на новых театрах войны, отныне требовавших внимания. Договор в Камбре (1529) был подписан в один год с Шпейерским рейхстагом (см. ниже, с. 360). Не успел Карл получить передышку в династическом соперничестве в Италии, как был вынужден вплотную заняться немецким протестантизмом, проявившим новый, воинственный характер. Борьба между Габсбургами и Валуа, зачастую рассматриваемая в контексте итальянской слабости перед лицом консолидированных национальных государств, обескровила обоих участников противостояния в финансовом отношении. Решение о расширении торговли должностями во Франции (см. выше, с. 115) и безудержное разграбление Рима сторонниками империи — таковы были симптомы недуга, поразившего систему снабжения военной машины. На более поздних стадиях противостояния хронические финансовые проблемы усугубились новой тактикой, замедлившей течение конфликта, но не сократившей военных расходов. По мере того, как тупик становился все более бес326

просветным, конфликты Габсбургов и Валуа бессистемно перетекли в Религиозные войны, с той же манерой военных действий и многими старыми персоналиями, хотя накал межконфессиональной борьбы заставил по-новому взглянуть на вопрос вассальной верности. До своей кончины Франциск I еще дважды наносил удар по сторонникам империи в Италии — в 1536—1538 гг. и 1543—1544 гг. В 1536 г. мотивом для его действий послужила казнь французского посланника, который вез от своего хозяина султану предложения о сотрудничестве. Ответный удар Карл нанес не в Италии, а в Провансе и Пикардии — удивительная преданность делу, учитывая его занятость войной с Турцией. Следует отметить, что даже на этой стадии главными чаяниями императора были дела династии. В беседе с папой в 1536 г. он просил его «занять сторону Герцога Савойского, который, будучи вассалом империи, одновременно женат на его свояченице и дальней родственнице, инфанте Донне Беатриче Потугал ьской». Ниццское перемирие 1538 г. положило конец вражде, хотя и не окончательно. После этого, в 1543 г., теперь уже в тесном союзе с Сулейманом Великолепным, Франциск вновь объявил войну и, одержав победу при Черезоле (1544), закрепился в Пьемонте. И снова Карл ответил на другом театре, на севере Франции, для чего объединился с Генрихом VIII. Договор в Крепи (1544) принес новое перемирие, хотя французы сохранили за собой Савойю и часть Пьемонта. Генрих II придерживался тактики связывания императора на тех театрах военных действий, где оппозиция Карлу ассоциировалась с поддержкой со стороны Франции. Так, он поощрял активность турецкого флота на Средиземном море и поход Турка на Восточную Европу. Он искал близости с Англией и приложил руку к разжиганию восстаний в Неаполе и Сиене, тем самым создав сильнейшее давление на войска империи в Италии. Войдя в контакт с Морицем* Саксонским, Генрих в 1551 г. захватил Мец, Туль и Верден. Уход Морица из стана империи по* Мориц — герцог Саксонский и курфюрст. До 1551 г. поддерживал императора Карла V в борьбе с протестантами, потом объединился с курфюрстом Бранденбургским, гецогом Вюртембергским и графом Пфальцским для освобождения ландграфа Филиппа из плена императора и принудил Карла V заключить мирный договор в Нассау и предоставить лютеранам свободу богослужения. (Прим. пер.)

327

ставил Карла на грань краха, а окрепшее было после договора в Нассау 1552 г. положение императора вновь серьезно пошатнулось после неудачной осады Меца*. Тем не менее при

преемниках Карла положение Габсбургов пошло на поправку. Германия при Фердинанде, после Аугсбургского религиозного мира (1555), хранила спокойствие, и Филипп II сумел воспользоваться своими владениями во Фландрии, чтобы причинить беспокойство Северной Франции. Генрих был настолько удовлетворен победами при Сен-Кантене (1557) и Гравелине (1559), что подписал мир в Като-Камбрези (1559). Возросшее значение осадного метода ведения войны придало «революции в военном деле» новый поворот и позволило перейти к более длительным кампаниям, не столь зависимым от резервов королевской казны и даже от людских ресурсов в Европе. Используя чертежи итальянских художников, включая Леонардо и Микеланджело, военные архитекторы и инженеры возводили более мощные бастионы, толстые и низкие стены, способные гасить огонь артиллерии, с выступающими опорными пунктами, посылающими смертоносный огонь в любую часть крепостной ограды, подвергшуюся фронтальному нападению. Осада требовала тем больше сил, что в случае отхода растянувшиеся ряды осаждающих оказывались открыты для контратаки. Кроме того, осадная техника отвлекала личный состав, который мог подчас играть решающую роль на поле боя. Отражение осады, успеху которого придавалось огромное значение, поглощало весь личный состав гарнизона. Хотя в долгосрочном плане «военная революция» привела к разрастанию численности армий, на заключительном этапе противостояния Габсбургов и Валуа нередко происходили сражения, в которых участвовали не более 15 тысяч войск. Поражает незавершенный характер конфликтов 1540-х и 1550-х гг., который, впрочем, объясним с учетом незначительности одержанных побед и огромного нежелания развивать успех — что означало бы с новой силой комплектовать, снаряжать и защищать свои гарнизоны. Так, французы не воспользовались победой в кровопролитной битве при Черезоле и не пошли дальше на Милан, а Карл, завоевав Прованс в 1536 г., не сумел его удержать. Решающее значение могла сыграть битва при Ландреси (1543), но обе стороны отошли — в манере, напоминающей итальянских кондотьеров эпохи Возрождения. Со временем такого * В 1552 г. союз против Карла V с немецкими князьями-протестантами заключил Генрих II. Союзными войсками были, в частности, захвачены Мец, Туль и Верден. (Прим. пер.)

328

рода победу одержал в Нидерландах Алессандро Фарнезе: важное подтверждение того, сколь близко испанцы'подошли к успеху — под командованием итальянского генерала. После Като-Камбрези обеим сторонам было мало поводов для торжества. После шестидесяти с лишним лет конфликта у французов не осталось ничего от итальянской земли за исключением крошечного маркизата Салуццо, хотя севернее в их руках были Мец, Туль и Верден. Габсбурги укрепили свои позиции в последовавший сложный период, когда поверженный и деморализованный Карл V передал власть своему сыну Филиппу и брату Фердинанду, который, в свою очередь, не пожелал мириться с присвоением племянником всего наследства Карла. Войны между домами Габсбургов и Валуа показывают, что узость и нестабильность династической политики становились еще более взрывоопасными в контексте расширения военной составляющей государства. Другим источником возгорания была религия. Династическая политика не обладала необходимыми инструментами формирования организационных и правовых структур, что могло бы послужить своего рода мерой предосторожности. Тем не менее торжества все же имели место. В рамках празднований по случаю мира, провозглашенного договором в Като-Камбрези, Генрих II принял участие в рыцарском турнире. Случайное, но страшное ранение в глаз оказалось смертельным, и восшествие на престол несовершеннолетнего наследника* вскоре ввергло Францию в гражданскую войну. Таковы были превратности династической политики. Пожалуй, во всей Европе абсолютным монархом в наиболее полном смысле слова был как раз Генрих II9. Его внезапная смерть и несвоевременная смена власти привели к кризису династии и анархии в стране. Это обстоятельство, в свою очередь, заставляет нас обратить внимание на бесславные и кровопролитные войны между христианами конца XVI в. Однако ни династические войны в Италии, ни межконфессиональные на севере континента не могут быть изолированно рассмотрены от борьбы традиционных защитников христианства против могущества ислама. * Речь идет о Франциске II, вступившем на престол в возрасте 15 лет, а через год скончавшемся. Дофин Франциск

был женат на юной Марии Стюарт. Регентом при Франциске была его мать Екатерина Медичи. (Прим. пер.)

11. Христиане и турки «Тень полумесяца» Религиозные и политические проблемы Европы XVI в. — сами по себе крайне серьезные, запутанные и тесно связанные с процессом социальных и культурных перемен — последовательно осложнялись и еще более загонялись в тупик священной войной, которую ислам объявил неверным. Это видно из автобиографии монарха, которому историей было назначено защищать христианский мир — императора Карла V. В 1527 г., несмотря на занятость в Италии, Карл созвал кортесы Кастилии «для организации необходимых мер в целях защиты от Турка». В 1532 г. он вступил в Германию — «не только чтобы посмотреть, не появятся ли какие-либо способы поставить заслон ереси, но и чтобы противостоять вторжению Турка», и для достижения двух этих целей созвал имперский рейхстаг в Регенсбурге. Турецкая угроза была столь велика, что «религиозные вопросы по этой причине были отодвинуты в сторону». В том же году, но несколько позднее, Карл встретился с папой Климентом VII, «дабы обсудить состояние дел в церкви, равно как организовать сопротивление Турку, а также с тем, чтобы обеспечить мир в Италии». В 1541 г. он снова созвал рейхстаг в Регенсбурге, «главным образом для достижения согласия и урегулирования религиозных дел». И все же Карлу пришлось заниматься турецким вопросом на двух фронтах. Ожидалось вторжение в Австрию, а император уже втянулся в войну на Средиземноморье: из Регенсбурга он отправился осуществлять задуманную экспедицию в Алжир. В 1542 г. рейхстаг собрался в Нюрнберге «для обсуждения оборонительных мер против Турка и религиозных дел». В 1545 г. надежды Карла на «полюбовное урегулирование» в Германии окрепли, «поскольку он находился в мире с королем Франции, а признаков нападения Турка на Германию не наблюдалось». Быть может, самое большое значение для нас должен иметь тот факт, что предпосылкой к триумфу Карла над протестантами в 1547 г. послужили «слухи о занятости Турка военной кампанией внутри страны». Тем не менее, «для пущей уверенности», импе330

раторские эмиссары договорились с султаном о перемирии. С одной стороны, турки избавили Карла от разбирательства с немецким протестантизмом. В то же время, как явствует из слов самого императора, война с исламом была не просто досадным и отвлекающим делом. Роль главного столпа христианского мира делала войну с неверными его основной задачей, и вряд ли можно сомневаться в том, что, освобождаясь от проблем христианской Европы, Карл обращал свои помыслы к крестовому походу. С этой — второй — стороны, скорее можно говорить о том, что немецкий протестантизм отвлекал его от войны с султаном, нежели наоборот. В Главе 2 мы уделили большое внимание тому влиянию, которое традиции крестоносцев в приграничных войнах оказали на грандиозный процесс заокеанской экспансии, являющийся одной из характерных черт эпохи (см. выше, с. 76—78). В то время как христианское влияние за океаном все более ширилось, оно ослабевало на Средиземноморье. Ибо могущество султана простиралось от границ Московии до Геркулесовых колонн и грозило поглотить западный христианский мир. То была мощь, с которой необходимо было считаться во всех отношениях. В великой Ливонской войне царя Ивана Грозного с поляками проявился политический расчет, в котором не последнюю роль сыграла именно способность Турции к агрессии — причем в тот момент, когда Турция стояла у ворот Туниса. Могущество суннитского ислама было столь значительным, что его внешнее воздействие уже нельзя было не принимать во внимание. Скорее можно сказать, что это был неотъемлемый и существенный элемент механизма международной политики. Официальный альянс Франциска I с султаном после битвы при Павии (1525), вызвавший такой всплеск негодования среди христиан, не был отдельным случаем отступничества. В Венгрии угроза границам христианства виделась тем более устрашающей, что, как уже говорилось, существовала опасность союза правителей Польши с Турцией против Московии. Испанские короли не без оснований подозревали своих мавританских подданных, этой «османской пятой колонны», поднявшей в 1568 г. бунт в горах Альпухаррас.

В Германии и Нидерландах мятежники-протестанты могли искать воодушевления и поддержки в Золотом Роге. Неудивительно, что огромная враждебная держава казалась неуязвимой и всепобеждающей, наделенной безграничным могуществом, подкрепляемым неистощимыми финансовыми и людскими ресурсами: 331 Теперь увидишь ты всю силу войска турок, Повергшего позднее в трепет всю Европу. Здесь хватит турок, мавров, иудеев и арабов, Чтоб всю Вифинию заполонить. Пусть тысячи умрут: их мертвые тела Пойдут на бастионы для других; И как глава у Гидры, власть моя И усмиренная, могущество хранит. Когда ж придется им под саблею сгибаться, Твои солдаты утомятся бить Так много раз, как есть голов для них.

То, что воображение Марло вложило в уста султана Баязи-да в драме «Тамерлан» (III, ш. 11. 134—144), кажется, не было чистой фантазией. Эти слова перекликаются с высокомерной похвальбой великого везира Мехмета Соколлу, который в 1572 г. (всего через год после крупнейшей после Реконкисты победы христианского оружия в Лепанто — см. ниже, с. 350— 351) дал себе волю: «Османское государство столь могущественно, что, если бы поступил приказ делать якоря из серебра, снасти из шелка, а паруса — из атласа, то это было бы исполнено для всего флота». И действительно, Османский флот, вставший на якорь у берегов Туниса в 1573 г., был больше самой Непобедимой Армады, разгромленной двумя годами раньше в Коринфском заливе — судя по всему, раз и навсегда1. Для историка проблема заключается в том, как передать силу влияния Османской империи без того, чтобы оценивать эту великую исламскую державу по западным меркам. Иными словами, влияние турок на Европу скорее следует понимать в контексте тех характеристик, которые отличали Османскую империю от христианских держав, а не с точки зрения их сходства, поскольку в последнем случае, каким бы глубоким ни было это сходство, остаются неучтенными специфические особенности той культуры, из которой выросло и на которой покоилось турецкое могущество. Эту империю, с ее совершенно неевропейским масштабом, нельзя рассматривать в европейских категориях, и тем не менее она была настолько тесно связана со всей международной политикой, что будет столь же неверно расценивать ее как некую внешнюю силу. Всякая же попытка рассмотрения Османской империи самой по себе, без учета ее связи с окружающим миром будет сопряжена с огромными трудностями в силу больших технических сложностей, возни332

кающих при решении таких фундаментальных вопросов, как историческая датировка или адекватная трактовка данных турецких источников. По этой причине предмет рассмотрения данной главы будет более узким и больше подчинен тезису об огромном значении незыблемых основ османского владычества XVI в. для понимания природы и степени могущества Запада того периода. Турецкое господство или его угроза, а также успех христиан, преградивших продвижение турок в Европу, сыграли решающую роль в рождении и развитии того самого культурного сообщества, которое определяется как «современный Запад».

Анатомия османского могущества Ключом к пониманию экспансии Османской империи в XVI в. служит само ее происхождение. В территориальном плане ядром империи являлось приграничное княжество Анатолия, зажатое между Византийской империей на западе и турками-сельджуками на востоке. Сельджуки до основания потрясли Византию, одержав сокрушительную победу при Манцикерте в 1085 г. Однако в XIII в. их собственное могущество пошатнулось под напором монгольских орд, а усилия местных военных феодалов по созданию опорных баз в приграничной зоне привели к ее расширению.Османская династия пришла к власти в XIV в. в княжестве, приверженном идеалам священной войны — gaza — на границах с Византией. При

всех обширных владениях, Османское государство по сути оставалось приграничной империей, наивысшей целью которой была священная война — отсюда важное значение вассальных государств на периферии империи и содействия имперской военной машине со стороны воевод, ханов или корсаров. Хотя турки отвоевали у Византии определенные территории в сражениях на Косовом поле и при Адрианополе в 1389 г. (что позволило им вплоть до 1878 г. держать в повиновении Сербию), а также при Никополе в 1396 г., в начале XV в. расширение их владений было остановлено последней волной монгольского нашествия под предводительством Тамерлана — именно это противостояние стало центральной темой выдающейся пьесы Марло. Но в последующие десятилетия все более уязвимым становился сам Константинополь. В 1453 г. он пал под ударами несметной армии и тяжелой артиллерии Мехмета Завоевателя. Успех турецкой осады Константинополя в какой-то мере заслонил значение их после333

дующих неудачных штурмов и осад укрепленных европейских крепостей, но широкие перспективы для завоевания, которые открыло туркам падение Византия, не подлежат сомнению. Мехмет незамедлительно переименовал город в Стамбул и сделал его столицей грозного автократического режима. Во главе его стоял представитель династии — султан, наделенный неограниченными полномочиями в назначении министров, среди которых главным был великий везир. Султан и его советники составляли верховный суд, или диван, и при необходимости спрашивали совета у улемы — внушавшего трепет совета священнослужителей, главная сакральная обязанность которого заключалась в толковании исламского учения. Власть султана гарантировалась отборными частями янычар — военной элитой, ставшей первым регулярным войском, с каким познакомилась Европа. Не менее грозной силой в сражении были сипахи, хотя они призывались только на сезон кампаний, а не на постоянной основе. Эти конники были известны также под названием тимариотов, поскольку являлись держателями тимаров, военно-ленных земельных владений, за которые были обязаны нести воинскую службу под знаменами султана. Их призыв осуществлял местный военный наместник, санджакбей, в свою очередь подотчетный бейлербею, наместнику округа, руководившему на региональном уровне набором ополчения в войско султана. Немногочисленные дошедшие до нас достоверные статистические данные позволяют говорить о том, что армия султана насчитывала 80 тысяч воинов и имела на вооружении превосходные орудия, а мощь флота подкреплялась рекрутированием греков, в большом количестве служивших на османских кораблях матросами. Определяющими факторами могущества султана были его военная машина, монополия на назначение высоких должностных лиц и полное слияние государства и церкви, вот почему появляется искушение представить турецкую автократию как своего рода пример претворения в жизнь амбиций абсолютных монархов Запада (см. выше, Гл. 3) — что лишний раз напоминает об автократических тенденциях в самом западном абсолютизме. Более конструктивным, однако, будет задуматься над культурным своеобразием, которое и дало султану такой уровень власти, что христианские государи не могли о нем и мечтать: даже царь Иван Грозный был вынужден для утверждения своего самодержавия вести кровопролитную борьбу со своими боярами. Как видно из Схемы 11.1, соотношение политического, социального и религиозного аспекта 334

жизни в Османской цивилизации разительно отличалось от существовавшего в христианском мире. Священным долгом мусульманина была война с неверными, независимо от ее целесообразности. Религиозные соображения зачастую определяли объект для военной кампании. Набеги на Родос (1522), Мальту (1565) и Кипр (1570) были предприняты с целью обеспечить доступ мусульманским паломникам к их святым местам. Кроме того, неверными в глазах турок были не только христиане — православные и католики, — но и неправоверные мусульмане-шииты. Даже Сулейману Великолепному 335

пришлось сначала в 1530-х, а затем в 1550-х гг. отвлекаться от строительства империи на западе, чтобы покончить с ересью в Персии. Структура османского общественного механизма дает новые свидетельства того, что вся иерархия в государстве определялась приверженностью делу священной войны. Бесславная практика братоубийства, посредством которой султан крепил свою власть, устраняя соперников внутри династии, симптоматична для мира, где родственные связи были поразительно слабы — особенно на фоне того значения, которое придавалось им в христианском мире с точки зрения принадлежности к аристократии и формирования политических интересов — именно родовая солидарность подчас лежала в основе политической верности (см. выше, с. 297). Макиавелли заметил, что Королевство Французское легко захватить, но нелегко удержать; для Османской же империи было бы справедливо обратное, и эта разница основывалась как раз на взаимоотношении центральной власти и местных властных структур. Так, тимар не был частным владением и не передавался по наследству: султан просто передавал его от одного воина священной войны другому. Янычары были рабами. Многие из них происходили из христианских областей Балкан, где детей отдавали султану в качестве дани — эта практика именовалась девширме. Как ни парадоксально, рабовладение способствовало высокой степени социальной мобильности, ведь то были не рабы на колониальной плантации. Не исключено, что балканские народы зачастую были вполне довольны системой девширме, которая избавляла их отпрысков от жизни на суровой,

бесплодной земле и давала шанс продвинуться — на службе у султана2. Многие контрасты между Османской империей и христианскими обществами нашли отражение в проницательных и откровенных письмах Ожье Гизлена де Бюбека. В 1554— 1562 гг. он служил в Турции послом эрцгерцога (позднее императора) Фердинанда. Будучи в Стамбуле, он написал четыре письма своему другу со студенческой скамьи Никола Мишо. Бюбек отмечает очевидные и в то же время существенные различия между двумя культурами, в частности, отношение турок к вину, женщинам и животным — в обществе, где основной пищей служило не зерно, а рис, транспортным средством — не кони, а верблюды. Жизнь Османской империи производила на него впечатление стабильности и процветания, о чем свидетельствуют высказанная им мысль о том, что христианским обществам есть чему поучиться у турок. Обнаружив, что даже женщины королевских кровей могли быть выданы замуж за 336

«пахарей и пастухов», он отмечал — с некоторым восхищением — «невысокое положение знати в Турецком королевстве», где «ничто не ценится, кроме личных заслуг», а правящая фамилия уникальна тем, что «в ней единственной звание дается по рождению». Даже на приеме у султана он подметил, что в этом многолюдном собрании официальных лиц благосклонность султана воспринимается как признание заслуг: «Никого не отличает от остальных его происхождение, и почести воздаются каждому в соответствии с природой его обязанностей и занимаемой должности. Таким образом, здесь нет борьбы за высокое положение, каждый человек имеет свое место, какое дано ему в соответствии с его способностями исполнять эти функции. Султан лично производит все назначения и определяет обязанности, при этом не придавая значения богатству или необоснованным притязаниям на тот или иной чин и не принимая во внимание влияние или популярность, какими может обладать тот или иной кандидат; он лишь оценивает его заслуги и тщательно исследует характер, природные способности и наклонности каждого. Таким образом каждый человек получает то, чего заслуживает». Постепенно он подводит к противопоставлению турецкого общества и христианского Запада. «Сыны пастухов и скотоводов» могут рассчитывать на самое высокое положение: «Они не считают, что добродетельные качества зависят от рождения и передаются по наследству, но расценивают их частью — как дар свыше, а частью — как продукт хорошего воспитания и неустанного труда и усердия. Точно так же они убеждены, что способности к искусству, например, к музыке, или к математике, или геометрии не передаются по наследству и что сын необязательно должен быть похож на отца, но что его качества даны ему божественной силой как наполнение телесной оболочки. Выходит, что среди турок почести, чины и административные должности являются наградой за способности и заслуги; кто бесчестен, ленив и пассивен, никогда не добьется почета, а останется в безвестности и презрении. Вот почему турки преуспевают во всех своих начинаниях и являются господствующей расой, день ото дня расширяя границы своего владычест337

ва. Наш подход совершенно иной; у нас нет места заслугам, но все зависит от рождения, которого достаточно, чтобы открыть путь к высокому государственному положению. На эту тему я, возможно, выскажусь в другой раз, а ты должен считать, что эти заметки предназначены только для твоих ушей». Возможно, что «справедливая и мягкая форма рабства» была предпочтительней нищеты. Свобода влекла за собой стремление к материальному достатку; подавление же само по себе могло предполагать определенную степень опеки. Если бы христианские государства, исходя из опыта Османской империи, вернулись к примеру римлян, тогда, «быть может, отпала бы нужда в стольких виселицах для усмирения тех, кто не имеет ничего, кроме жизни и свободы и кого нужда толкает к всевозможным преступлениям, поскольку свобода в сочетании с бедностью не всегда ведет их на путь добродетели». Однако такое впечатление от системы правления и общественного устройства, по-видимому, было более всего справедливо при Сулеймане Великолепном. Несомненно, система сильно зависела от личных качеств самого султана, и мы знаем множество примеров гаремных интриг и борьбы группировок за власть при менее даровитых правителях. Обратной стороной

социальной стабильности было отсутствие социальных перемен. Бюбек отмечал, что турки восприимчивы к учению: «Ни одна другая нация не проявляет такой охоты к восприятию чужих изобретений; например, они поставили себе на службу тяжелые и легкие орудия и множество других наших достижений». В то же время, по религиозным соображениям, турки отказывались перенимать книгопечатание и часы: «Они, однако, так и не сумели заставить себя печатать книги и устанавливать уличные часы. Они считают, что их письмена, то есть священные книги, перестанут быть таковыми, если выйдут из-под печатного пресса; а если они станут устанавливать на улицах часы, то они думают, что это подорвет авторитет муэдзинов и их старинных обрядов». 338

Возможно, это отразилось и на их отношении к времени в историческом смысле: «Турки не имеют представления о хронологии и датах и делают восхитительную мешанину из всех исторических эпох». А мы уже видели, что на Западе динамичность перемен во многом основывалась на восприятии прошлого и реализации возможностей, открываемых конкретными достижениям в области технологии (см. выше, Гл. 2 и 5). Пожалуй, следует признать — не вдаваясь в оценки, — что исламская цивилизация Османской империи породила одновременно автократию и меритократию*. Благодаря османской культуре империя не знала борьбы церкви с государством или короны со знатью, которая оказывала столь разрушительное воздействие на христианское общество, но она так и не увидела того размаха и темпа перемен (далеко не всегда прогрессивных или хотя бы просто позитивных), которые эта борьба порождала. Необычайно спокойное течение жизни на местах — следствие относительной слабости региональной автономии — выступало контрастным фоном могущественной центральной власти. Мощь султана наиболее ярко проявлялась в самом Стамбуле, городе, в пять и шесть раз превосходившем своими размерами соответственно Париж и Венецию и «самой природой сотворенном быть столицей мира»: «Он стоит в Европе, но смотрит на Азию, а справа у него Египет и Африка. И хотя они далеко, но связаны с городом благодаря удобным морским коммуникациям. Слева лежат Черное и Азовское моря, вокруг которых раскинулись многочисленные страны и в которые впадает множество рек со всех сторон, так что все полезное для человека, что производится на просторах этих стран, может быть с необычайной легкостью доставлено в Константинополь морем». В стратегическом плане то был идеальный плацдарм для операций в Венгрии и Средиземноморье, а богатство и мощь и людских ресурсов, которыми государство могло руководить из столь процветающего центра, еще более поднимало значение военных действий. Уже в 1265 г. один венецианский наблюдатель отмечал: 339 * Меритократия — система, в которой общественное положение определяется личными заслугами. (Прим. пер.)

«У султана два крыла, позволяющие ему летать очень далеко. Одно — это берберы на море, другое — татары на суше: и те и другие — ненасытные хищники»3. Аспект «добычи» играл важнейшую роль как в военном, так и экономическом плане. При том, что военная машина требовала все больше земли для растущего числа тимаров, город такого масштаба, как Константинополь, сам нуждался в колоссальных количествах зерна. Его снабжению могли в большей степени способствовать военное завоевание и отчуждение собственности, чем только торговля. Итак, обрисовав внутреннюю организацию Османской империи, перейдем теперь к природе и размаху ее воздействия на христианский мир. Тень удлиняется В 1453 г. турецкие завоевания еще были далеки от завершения. Динамика священной войны была такова, что империя находилась в состоянии постоянного похода. Вскоре ее морская мощь стала представлять угрозу для Венецианской Республики. Длительная череда кампаний 1463—1479 гг. вынудила венецианцев оставить важные форпосты Корон и Модон в Мо-рее — области Греции южнее Коринфского залива. Внезапно непрочными оказались позиции

Венеции даже у себя на Адриатике. Когда в 1480 г. турки высадились на восточном побережье южной Италии в Отранто, торговая сеть, обеспечивавшая процветание Венеции, оказалась под угрозой уничтожения из-за блокады, а в 1499 г. господство Республики на море было вновь поколеблено при Дзонкьо. Венеции удалось выжить как влиятельному государству во многом благодаря тому, что направление и интенсивность турецкого продвижения определяли личные качества султана: причина, удержавшая Баязида II (1481 — 1512) от наступления на Венецию в критический для нее момент Итальянских войн, остается загадкой. Пожалуй, здесь нам следует признать однобокость западного подхода, которой поневоле будет грешить книга о Европе: не следует думать, что султан, пусть даже такой слабый, как Баязид, только и мечтал, что о завоевании христианского мира. Ведь тому масштабу османской угрозы Западу, какой она обрела приблизительно в 1520—1580 г., предшествовало тщательное укрепление восточных границ империи и решительное продвижение на юг. Пассивность Баязида привела к его свержению и восшествию на престол его сына Селима, вошедшего 340

в историю под прозвищем Угрюмый. На востоке Селим столкнулся с возрождающимся могуществом шиитской Персии шаха Исмаила, государства с враждебной идеологией, которая привела к восстанию турецких доминионов в последние годы правления Баязида. Не исключено, что вторжение Селима преследовало цель свержения династии Сефевидов, занявшей престол сравнительно недавно (1501), и в 1514 г. его войска одержали решающую победу при Чалдыране, западнее Тебриза, недалеко от озера Урмия*. Завоевания Селима привели его к границам Мамлюкского Египта. Этих ярых милитаристов он сумел сокрушить при Дабике близ Алеппо в1516г.,ав!517г. его бросок на юг увенчался еще одной победой — при селении Ридания на подступах к Каиру**. Завоевание Мамлюкской империи удвоило налоговые поступления османского султана. Пока турки завоевывали новые земли на востоке и юге, в государствах Запада происходили важные структурные изменения. К тому моменту, как турки вновь обратили свой взор на запад, там уже сформировалась империя Карла V. Карл принял императорский титул в 1519 г., всего за год до того, как преемник Селима, Сулейман Великолепный, начал поход на христианский мир. Продвижение ислама на запад, толчок к которому дал Сулейман, длилось вплоть до перемирия между Филиппом II и Селимом II в 1581 г. Сулейман строил свою стратегию таким образом, чтобы наиболее интенсивные удары приходились на периоды раздора между христианскими державами, что затрудняло им слаженное сопротивление агрессору. С другой стороны, христианское господство в комплексе представляло для турок намного более существенную угрозу по сравнению с драчливыми «братьями по вере», которые продолжали существовать лишь благодаря внутренним проблемам Османской империи. Бурный накал политической жизни Запада отражал в равной степени и ее ди* В сражении при Чалдыране 24 августа 1514 г. участвовали 120 тысяч турок под командованием Селима I и 80 тысяч персов во главе с шахом Исмаилом I. После разгрома левого фланга персов шах попытался восстановить порядок в своих рядах, но был ранен, и войско в панике бежало. (Прим. пер.) ** В битве при Алеппо 1516 г. египтяне под командованием мамлюкско-го султана Туман-бея потерпели сокрушительное поражение. Селим присоединил к своим владениям всю Сирию и двинулся в Египет. 22 января 1517 г. состоялось сражение на подступах к Каиру. Город был захвачен, 50 тысяч жителей перебиты, а Туман-бей (последний мамлюкский султан) повешен перед городскими воротами. Египет вошел в состав Османской империи. (Прим. пер.) 341

намизм, и противоречия, и если католики и протестанты так и не объединились во имя военного противостояния исламу, то в определенном смысле турецкая угроза все же заставила христианскую Европу (не только христианский мир Средневековья и даже не Европу Нового времени) заново начертать свои географические и культурные границы — серией решительных действий как на море, так и на суше. Более того, даже если взять военный аспект, можно говорить о том, что на западе турецкая мощь пошатнулась, натолкнувшись на плотину христианского сопротивления — так же, как разбилась об убегающую волну на востоке, — причем сила, стоявшая за этой европейской «плотиной», была достаточно внушительной для того, чтобы и самой перейти в наступление. Борьба европейцев против

турок показывает, какое огромное значение уже тогда играли сухопутные форпосты и господство на море, которые впоследствии и привели европейцев к мировому владычеству — по меньшей мере вплоть до 1914 г. Однако все это было вовсе не так очевидно на момент прихода к власти Сулеймана. Балканы прочно входили в сферу влияния Турции, и границы христианского мира испытывали большое напряжение. Турки располагали военным потенциалом для вторжения в Венгрию, а Венгерское королевство не имело возможности противостоять агрессии, страдая от той самой династической нестабильности, которая оказалась столь губительной для западной политической модели. Вслед за кончиной местного правителя Матиаша Корвина (1458—1490) дворяне, преобладавшие в венгерском сейме, возвели на престол под именем Лайоша I (1490—1516) представителя Литовской династии (правившей также в Польше). Контраст разительный по сравнению с Османской империей! В Венгрии знать творила что хотела, а монархия явно шла к упадку, и ухудшающиеся условия жизни привели в 1514 г. к крестьянскому восстанию. Благодаря дворянской тактике сильной руки восстание было подавлено, причем одной из самых сильных оказалась «рука» воеводы (т. е. военачальника) Трансильвании Яноша Запольяи. Влиятельность в дворянских кругах и солидная социальная поддержка на локальном уровне делали его реальным претендентом на престол, в случае если бы будущее короны вдруг повисло в неопределенности. Источником этой неопределенности — а затем и самой короны — предстояло стать туркам. Но в 1514 г., как мы видели, турки были заняты на востоке, в далеком персидском Чалдыране. Первый набег Сулеймана на запад был предпринят через год после его восшествия на престол — в 1521 г., в год Вормс342

ского рейхстага (см. выше, с. 191). Он прошел по Балканам, стремясь захватить плацдарм для дальнейших действий на севере от Дуная. Белград, защищенный с одной стороны рекой, оказался открыт для нападения со стороны суши. Гарнизон был малочисленный, а христианского войска, способного выступив против турок в открытом поле и снять осаду, не было. Орудийные батареи и непрекращающееся минирование вели к неминуемому падению города — однако, что существенно, прямые штурмы несколько раз были отбиты с тяжелыми потерями, и крошечный гарнизон все же сумел обеспечить себе условия для отступления. Белград действительно стал для Сулей-мана плацдармом для наступления на Венгрию, но лишь спустя четыре года. Тем временем султан обратил взор на средиземноморские острова, находившиеся в руках у христиан. Венецианцы контролировали Кипр и Крит, из которых любой мог стать военноморской базой для действий против мусульманских паломников, путешествующих на восток, либо нарушить морские коммуникации между Стамбулом и Каиром. Однако исламская держава сомкнула свои силы вокруг Родоса, находившегося под властью крестоносцев рыцарского ордена св.Иоанна, непримиримых врагов неверных*. Идеология крестоносцев была жива, но их фортификационные сооружения отнюдь не были пережитком прошлого. Важно понять, что здесь пролегла линия противостояния между двумя соперничающими мировыми державами, а отнюдь не между устарелыми идеологиями на допотопном театре военных действий. Орден вложил все средства в строительство искусных и передовых бастионов, выдававшихся из приземистых, толстых стен. Однако под командой гроссмейстера Вилье де Лиль-Адама было не более 6 тысяч воинов с учетом резерва. Турки высадились в июне 1522 г. Неустанные вылазки противника и минирование не давали турецким военным инженерам подойти к стенам форта**. В октябре защитники крепости отбили атаку невероятной силы, — противники понесли огромные потери. Сулейман отправил своих генералов в отставку и выдвинул резерв. Но несмотря на это, штурм крепостных стен не увенчался триумфом. У рыца* Орден св. Иоанна, или тринитариев, был основан св. Иоанном Ма-тою в 1199 г. (Не путать с орденом госпитальеров, иногда именуемом ио-аннитами по названию первоначальной резиденции — госпиталя, т. е. дома для паломников, имени св. Иоанна. (Прим. пер.) ** Осада Родоса вошла в историю также тем, что здесь впервые были применены разрывные бомбы. (Прим. пер.) 343

рей кончался порох, Сулейман счел бессмысленными новые потери и предложил условия мира, дававшие защитникам крепости возможность отхода. Эвакуация оставшихся сил (всего

180 рыцарей и сборный отряд наемников числом полторы тысячи) завершилась 1 января 1523 г. Карл V предложил ордену кров на Мальте, и рыцари-иоанниты смогли продержаться до следующего боя. Захватническая война Сулеймана на западе была еще на три года отложена из-за восстаний в Египте. Это, однако, не спасло христианский мир от разрушений, которые Сулейман причинил им 1526 г. Гнев султана словно набрал силу. Турецкое войско выступило из Белграда. Наследник Ягеллонов Лай-ош II встал у него на пути на равнине близ Мохача. Испытывая нехватку пехоты и оказавшись без поддержки Польши и Венеции, избравших (исходя из собственных интересов) позицию нейтралитета, христиане пустились в раздоры по поводу тактических шагов. Одни дворяне были готовы служить не больше не меньше как под королевским штандартом и отказывались воевать в составе сборного войска, другие призывали повременить, пока Запольяи не вернется из Трансильвании либо не отвлечет турок вторжением в Валахию, третьи требовали отступить для воссоединения с возвращавшейся из Богемии христианской армии. В конце концов возобладал крестоносный дух воинственных епископов — и обрек Венгрию на три столетия порабощения. Упорство было не столько следствием устарелого подхода (как показала оборона Родоса), как тактической ошибкой. Кавалерийский бросок, призванный спасти королевство, на самом деле способствовал его крушению. Конница продемонстрировала бесстрашие и большую пробивную способность, но в конечном счете ее скосила бившая прямой наводкой турецкая артиллерия. Останки 20летнего Лайо-ша в лохмотьях мундира нашли несколько месяцев спустя в балке. Запольяи предложил султану свою службу и стал своего рода правителем государства-сателлита ислама. На западе противостоять султану было суждено лидеру, который сам являлся «порождением» династической паутины (см. выше, с. 297—302). Вызов исходил от Фердинанда Габсбурга, эрцгерцога Австрийского и брата Карла V, а кроме того супруга сестры Лайо-ша — Анны. Фердинанд и Анна были избраны королем и королевой Венгрии на сейме в Прессбурге (Братислава) в октябре 1526 г. Стоило Сулейману со своей армией уйти для подавления мятежей в Киликии и Карамании, как между претендентами-христианами началась грызня. Сулейман был вынужден отложить поход на Фердинанда до 1529 г. На этот раз султан на344

правился в Вену, захватив мимоходом Буду и Прессбург. Вена не имела таких оборонительных укреплений, как Родос. Проще всего объяснить неудачу турок тем, что город оказался на их пути уже на исходе военного сезона, но не будем забывать, что падение Вены открыло бы путь турецкому наступлению на Германию. Здесь перед нами встает сложная задача понимания первопричин, определивших поведение турок. Кто осмелится подумать, что Сулейману недоставало храбрости и изобретательности в осадной технике, равных тем, что он проявлял на поле боя? К этому вопросу мы еще вернемся. Пока же, пожалуй, отметим, что осада продолжалась два месяца, и к концу ее турки с большей готовностью воспринимали упреки от собственных офицеров, чем огонь немецких и испанских аркебуз с оборонительных позиций. Сулейман отошел. Плохая погода, установившаяся в конце сезона 1529 г., не позволила ему продолжить наступление на Австрию в следующем году. На протяжении 1531 г. Сулейман копил силы, а в 1532 г. предпринял новый поход на запад. Он атаковал крепость Гюнс, и 700 защитников держались на протяжении трех недель. Последовавшая капитуляция носила символический характер: произошел обмен пленными, осаждавшим выдали ключи — и гарнизон был оставлен на своем месте. Казалось, что у Сулеймана не хватит духу сразиться с армией, собранной Карлом V в Вене. Он подписал перемирие с Фердинандом — чье продвижение в самой Венгрии было незначительным, — с тем, чтобы сосредоточиться на новых проблемах в Персии. Быть может, совесть не позволила Карлу V скрепить своей подписью договор брата с султаном. На такой вывод наталкивает решение Сулеймана об открытии в 1533 г. новой военной кампании, на сей раз — на Средиземноморье. Конкретных свидетельств какого-либо крупного стратегического замысла у нас нет, но в силу огромных масштабов ресурсов, которые можно было мобилизовать, турки чаще проявляли прагматизм и даже беспринципность. Опять-таки заманчивым казался альянс с Франциском I, но в конечном итоге успеху турок в очередной раз посодействовали военные правители приграничных земель — на сей раз корсары. Не

следует думать, что начиналась новая фаза неумолимого турецкого нашествия, а христианские державы только ждали и трепетали. Правитель Алжира — пират Хайраддин (известный как Барбаросса) почуял угрозу собственному бандитскому царству со стороны испанцев в Оране. В первый раз он предложил свои услуги еще Селиму в 1519 г. В 1533 г. Сулейман доверил ему командование флотом. На следующий год он захватил Ту345

нис, но в 1535 г. уступил его Карлу V. Тем не менее именно активность пиратов заставила Венецию в 1537 г. принять решение о выходе из нейтралитета. Историки уделяют большое внимание проблемам, стоявшим перед правительствами и обществами в плане формирования и содержания регулярной армии. Венецианской же Республике предстояло пережить революцию как в армии, так и на флоте. Венецианские крепости были усилены — должно быть, благодаря урокам Родоса, и в 1537 г. Корфу выдержал осаду турок. Обратим внимание, что в турецких руках Корфу стал бы базой для вторжения султана в Италию и отрезал бы венецианский флот от союзников-испанцев. Эта мысль в какой-то мере заставляет примириться с горечью поражения, пережитого христианами в 1538 г., когда их опорным пунктом был все тот же Корфу. В том году венецианцы присоединились к имперскому флоту под командованием генуэзского адмирала Андреа Дориа, противостоявшего туркам при Превесе, недалеко от нынешнего острова Левкаса у берегов материковой Греции. На этот раз потерпела неудачу осада со стороны христиан, и Дориа принял решение по возможности избежать потерь. Отступление проходило беспорядочно, и христианские источники не могли отрицать триумфального контрнаступления Барбароссы: «Проходя со своим флотом мимо Андреа близ Сан-та-Маура [т. е. Левкаса], который является островом, Барбаросса со своим флотом вышел из Залива и атаковал наши корабли. Андреа был принужден к бездействию, так как ветер стих и корабли не могли сдвинуться. Барбаросса же воспользовался ветром и принялся обстреливать наши корабли, а те стали ему отвечать. Он отправил на дно один наш корабль с 300 бойцами-испанцами. Без сопротивления он захватил папскую галеру. Он захватил еще одну галеру — венецианскую. Он уничтожил еще один корабль, бискайский, на котором было 400 испанских солдат». По иронии судьбы, все преимущества, которые христиане сумели извлечь из своего поражения, вновь основывались на их достижениях в обороне, в своеобразном отражении осады, на сей раз — морской. Несмотря на беспорядочное отступление, медлительная плавучая крепость «Галион Венеции» продержалась целый день, нанося своими мощными орудиями заметный урон турецким кораблям. 346

Стратегия венецианцев была плодом мудрого реализма. Сознавая всю маловероятность и обманчивость решающих побед, они укрепляли форты и готовились к войне на море как длительному противостоянию, а не серии быстротечных кампаний. В 1537 г. Сенат признал «постоянную и неизменную необходимость пополнения резервного флота». На галеру мощностью 19 лошадиных сил требовалось 156 гребцов. В 1539 г. состав венецианского резервного флот был удвоен и доведен до 50 галер. Расходы людских и финансовых ресурсов были -колоссальными: если папские галеры имели на борту 130 солдат, то венецианцы могли обеспечить только 50, при годовых издержках на одну галеру порядка 8 тысяч дукатов. Во все последующие «мирные» годы венецианцы покрывали две трети расходов на кампанию в Лепанто, однако состояние постоянной готовности приносило и неожиданные дивиденды. Как написал в начале XVII в. Траяно Боккалини: «Казалось очень странным, что Сенат этого государства все больше и больше занимается вопросами мира и при этом с большим рвением и бдительностью неустанно готовится к войне и что в цветущей Венецианской республике царит вооруженный мир»4. Историки подчас склонны рассматривать «подъем атлантических экономик» в свете упадка Средиземноморья, но во многом именно мощь христианских бастионов на Средиземном море, отражавших угрозу с востока, сделала возможной непрерывную экспансию на запад через Атлантику. Приготовления венецианцев к длительной войне, в которой вооруженное противостояние сменялось периодами мирного товарообмена, оказались весьма целесообразными. Вене-

цианцы сделали верную ставку на изматывание противника, и конфликт христиан с турками постепенно зашел в тупик. В 1540 г. Янош Запольяи умер. Какая судьба ожидала Венгрию? Первый удар по королевству был нанесен с запада, Фердинандом, и был отражен турками. Карл жаждал вернуться на средиземноморский театр действий, имея в планах захват Алжира. В ответ Сулейман вступил в более тесный союз с Франциском I, но в 1543 г., после мирного договора в Крепи, он распался. В 1546 г. умер Барбаросса, и ему на смену пришел его не менее грозный подчиненный — Драгут. Карл пытался сосредоточиться на своих проблемах в Германии, Сулейман — в Персии. В 1547 г. император праздновал триумф в Мюльберге, но в 1552 г. его ждало унижение. Тем не менее Сулейман, свя347

занный делами на востоке, не сумел ни обратить себе на пользу неудачу императора, ни даже поддержать или развить военные действия, начало которым положило взятие Генрихом II Французским Меца, Туля и Вердена. На самом деле, когда Сулейман наконец освободился и вновь обратил свой взор на запад, Като-Камбрезийский мир (1559) уже положил конец конфликту Габсбургов и Валуа, и Франция быстро оказалась ввергнута в гражданскую войну, исключавшую возможность слаженных совместных действий на международной арене. Сами Габсбурги были не в том положении, чтобы воспользоваться новой ситуацией. 1550-е гг. стали десятилетием болезненной внутренней ломки комплекса династической власти. Политическое поражение Карла в Германии, закрепленное Аугсбургским религиозным миром, предопределило его уход. Последствием этого величественного ухода стала растерянность, если не сказать больше, охватившая империю. Судьба Священной Римской империи, роль ушедшего императора, соотношение между испанским и имперским наследствами были отмечены неопределенностью. Если Аугсбургский религиозный мир в какой-то мере принес империи успокоение, то Испания мало что выиграла от того, что дела держали Сулеймана в Персии. Невозможно преувеличить той роли, какую сыграли в успехе дела Османской империи корсары. Они вносили дезорганизацию в регулярный торговый обмен — что было особенно опасно в том смысле, что отражалось на поставках хлеба, поскольку дерзкие набеги совершались на Малагу, Кадис и Гибралтар. Салах Раис, бейлербей султана в Алжире, в 1555 г. взял Бужи и стал всерьез угрожать Валенсии и Каталонии. В 1556 г. его преемник, сын Барбароссы, напал на испанскую базу в Оране. В тот же год в Арагоне вспыхнул мятеж. Фоном ему служили растущие сомнения по поводу испанского престолонаследия и паралич, охвативший политическую жизнь монархии: иначе зачем было держать испанский флот на якоре у берегов Италии, когда Испании грозило мусульманское вторжение? Да, именно мусульманское, ибо мо-риски, корсары, мавры Северной Африки и турки воспринимались в Иберии как единая угрожающая сила. Филипп стоял на пороге финансового краха. Поступления в казну в 1559 г. составили около полутора миллионов дукатов. На нужды обороны и обслуживание долга ему требовалось порядка 4,2 миллиона — а весь долг составлял около 25 миллионов. На карту, однако, была поставлена его репутация, которая для Филиппа была дороже всего. Сразу после подписания КатоКамбрезийского договора Филипп использовал все свои 348

резервы золота и серебра, снарядил флот в составе 50 галер и собрал в Мессине 5-тысячное войско. Он намеревался отбить у Драгута Триполи. В 1560 г. христианский флот при Джербе* сыграл на факторе внезапности и потеснил турок. Однако пират Улудж-Али сумел ускользнуть и предупредить османский флот под командованием Пиали-Паши. Турки ударили, и Джованни Андреа Дориа, хотя имел в своем распоряжении достаточно огневой мощи для реального сопротивления, решил отступить, и при этом не попытался даже сохранить подобие боевого порядка. Результатом его отступления стало бегство флота христиан. Потеряв под огнем турок порядка 30 галер, он оставил дислоцированный на берегу гарнизон без поддержки. Дон Альваро де Санде оказался более крепким, и на берегу сопротивление было дерзким — только нехватка воды вынудила командующего искать перемирия. Потеря при Джербе опытного личного состава была для Испании катастрофой, и ее надо рассматривать в контексте военных планов Испании и ее идеологических амбиций в самой Европе5. В стратегическом отношении турки теперь держали под контролем

средиземноморские проливы, а Мальта была открытой и незащищенной. Что неизбежно должно было привести к ее падению. Турки стянули силы, дабы ударить наверняка. 26 марта 1565 г. грандиозный флот вышел из Стамбула и 18 мая высадился на Мальте. Очень быстро 40-тысячный отряд приготовился к штурму, у которого мог быть только один исход. Путь туркам преграждали три форта — Сант-Эльмо, Сенглеа и Бир-гу. Для турок это означало три раздельных осады, но и великий магистр Жан де Лавалет, бывший галерный раб с необычайно суровым нравом, тоже был вынужден разбить на три отряда и без того жалкое войско христиан — каких-то 2 500 профессиональных воинов. Он рассчитал, что первая атака будет предпринята против крепости Сант-Эльмо, что закрепило бы за турками удобную гавань. В Сант-Эльмо оказались заперты 1 500 крестоносцев, единственным спасением для них могла стать рискованная переправа через бухту, отделявшую их от фортов Сенглеа и Биргу. Заняв позиции, турецкие батареи обрушили на Сант-Эльмо смертоносный град, а прибытие в начале июня Драгута придало операции новый импульс и усилило ее руководство. Тем не менее христиане сумели выжать максимум из своих 20 орудий. Благодаря точной наводке они * Остров у берегов Туниса. (Прим. пер.) i 349

последовательно отражали натиск фанатичных дервишей, которые под действием щедро розданного гашиша совершенно безразлично относились и к собственной жизни. Свободная одежда мешала туркам карабкаться на крепостные стены по лестницам, что было особенно опасно под градом горящих обручей и самодельных зажигательных бутылок, которыми их закидывали христиане. Упорный ответный огонь из форта осыпал солдат Драгута шрапнелью, хотя сам он проводил целые дни в своем шатре: место, где стояли турецкие батареи, по сей день носит название Командного пункта Драгута. И все же положение обороняющихся ухудшалось. Поначалу на подмогу прибывали через бухту христиане-добровольцы из других фортов — по восемь-десять бойцов, больше Лавалет выделить не мог. Когда же переправа стала настолько опасной, что лишила последней надежды на регулярное подкрепление, Лавалет — остававшийся в Биргу — приказал Сант-Эльмо биться до последнего бойца. Даже тогда, когда в крепости не осталось ни стены, ни воина, способного ее оборонять, израненные крестоносцы продолжали биться насмерть, стоя на булыжной мостовой, сидя или стоя на коленях — эта картина стала прологом к знаменитому штурму Аламо. 29 июня Сант-Эльмо пал. Гарнизон непостижимым образом продержался четыре недели. Пыл турок подпитывался досадой, рвение христиан — неудачей. Теперь единственной надеждой оставалось подкрепление с Сицилии. В противном случае на пощаду рассчитывать не приходилось. После падения СантЭльмо Лавалет в Биргу казнил пленных турок и закидал торжествующий вражеский лагерь их головами вместо ядер. Защитники Сант-Эльмо выиграли для остальных христиан и вице-короля Сицилии, дона Гарсиа де Толедо, драгоценное время. Они нанесли туркам серьезный урон, особенно среди янычар. Тем не менее 7 июля турки обрушились на Сенглеа и Биргу со всей мощью. Лавалет 9 часов лично вел крестоносцев в бой; какое-то время над Биргу реяли турецкие штандарты. Лишь атака на турецкий лагерь, предпринятая Домом Педро де Месквита и крошечным отрядом португальцев из Мдины, вынудила турок отойти, породив слух о высадке подкрепления. На самом деле сражение продолжалось еще два месяца. Ни численный и огневой перевес турок, ни их неистовый натиск не смогли поколебать христиан, а психологическое преимущество все время было на стороне защитников. Несмотря на сокрушительную артподготовку, ни одна атака турок так и не одолела компактного сочетания бастионов, пушек, пик и аркебуз. Вместе с тем не следует преувеличивать эффективность 350

новой военной технологии, ибо на близком расстоянии обороняющиеся «находили более удобным отложить аркебузы и метать в них камни. Таким способом нам удавалось наносить им больший урон и чаще попадать в цель». Дон Гарсиа — которого часто обвиняют в медлительности — рассчитал время своего прибытия с идеальной точностью. Когда 7 сентября его 11-тысячный отряд прибыл на Мальту, у турок уже не было желания ему противостоять. Невероятным образом Мальта выстояла, а турецкая осада вновь не удалась6.

Активизация усилий на другом фронте стала следствием не победы, а разочарования. Гнев Сулеймана обратился на север. На этот раз толчком к его выступлению послужила кончина Фердинанда в 1564 г. Вслед за неудачей своих генералов на Мальте Сулейман — которому было уже 72 года — в тринадцатый раз лично возглавил войско и двинулся на Венгрию. Его огромная сухопутная армия, насчитывавшая, судя по источникам, до 100 тысяч воинов, выдвинулась к крепости Сегед с гарнизоном в 2 300 солдат под командованием императорского наместника, графа Миклоша Зриньи. Осада Сегеда служит вариацией на уже известную нам тему: османская атака так и не сумела сравниться в мощи с османской артиллерией. Осадные орудия были достаточно эффективны, но форт стоял неудобно, посреди болот, и туркам пришлось наводить для своих солдат импровизированные гати. Сегед держался целый месяц, не хуже Сант-Эльмо. В бесплодных атаках под смертоносным огнем артиллерии янычары гибли сотнями. Но к 8 сентября Зриньи уже видел всю безнадежность своего положения. Он поднес огонь к пороховому погребу и произвел последний залп, уничтожив сотни неприятельских воинов в момент их триумфа. Никто из них так и не узнал, что Сулейман к тому моменту умер. Одни источники выдвигают версию, что ярость и досада в связи с неудачей своих атак довели султана до апоплексического удара, другие называют более прозаическую причину — дизентерию. В любом случае, известие утаивали от солдат, дабы поддержать моральный дух для последней атаки на Сегед. Преемник Сулеймана Селим Пьяница был никудышный воин, но благодаря беспощадности, с какой Сулейман устранил остальных своих сыновей, других претендентов на трон не нашлось. Встретив тело отца в Белграде, Селим поспешил назад в Константинополь. Однако мстительный великий везир Мехмет Соколлу продолжил традиции газавата. В 1569 г. Филипп II столкнулся с протестантским восстанием в Нидерландах (см. ниже, с. 393—398), что еще больше затруднило ему действия по подавлению мятежа морисков в горах Альпухар351

рас, начавшегося годом ранее. Кипр, находившийся в руках у Венеции и способный, по свидетельству отдельных источников, превратиться в бездонную бочку любимого султаном вина, был под рукой, оторванный от всех и незащищенный. Более глубоким мотивом была религия. Вероятно, даже такой человек, как Селим, испытывал потребность встряхнуться в священной войне и вернуть исламу земли, некогда завоеванные христианами. Венецианцы не могли рисковать и посылать весь свой флот так далеко на восток и потому предоставили фортам Никосии и Фамагусте самим противостоять флоту в 116 галер и 50-тысячному войску турок, а сами тем временем запросили поддержки у христианских держав. Даже когда Никосия пала — после семи недель осады, быстрее чем ожидалось, — казалось, что Фамагуста все-таки дождется помощи. Турки перерезали никосийский гарнизон и явились к стенам Фамагусты, неся в корзине голову его командующего. В конечном итоге Марк Антонио Брагадин сумел переправить в Венецию известие о своем положении, и прибытие на Крит венецианского флота вселило в него новую надежду. Пока Брагадин использовал зимнюю передышку для укрепления линии обороны, венецианское правительство, со своей стороны, взывало о помощи. Оно возлагало надежды на Испанию, где сводный брат Филиппа II, дон Хуан Австрийский, к тому времени подавил мятеж морисков. В мае 1571 г. осуществилась давняя мечта папы Пия V, и Священная лига объединила папство, Испанию и Венецию. Но флот Священная лига сумела собрать только к лету. К тому моменту Фамагуста уже пала. Брагадин сделал все, что было в его силах. Реальная перспектива подкрепления поддерживала защитников при каждой атаке, орудийном обстреле или минировании. К августу запасы пороха почти иссякли. Лала Мустафа предложил оборонявшимся условия, схожие с предоставленными Сулейманом Родосу и Гюнсу, и венецианцы капитулировали. После этого Турок совершил акт самого гнусного предательства. Он перебил всех венецианских офицеровпарламентеров, и турецкое войско атаковало транспортные корабли, на которые уже погрузились 2 тысячи христианских солдат. Брагадину отрезали нос и уши и на много дней выставили на публичное унижение. После этого его живьем освежевали и, набив кожу соломой, отослали в Константинополь на потеху султану. Тем временем дон Хуан, не ведая о падении Фамагусты, собрал в Мессине свое войско. Целью его был не Кипр или — увы — Лала Мустафа, а турецкий флот, подоспевший к Кипру

352

для защиты от нападения христианского подкрепления. Дону Хуану было всего 26 лет, и его письмо из Неаполя дону Гарсиа де Толедо, знавшему не только вкус победы на Мальте, но и горечь поражения в Алжире, позволяет судить как о неопытности молодого генерала, так и о его решимости: «Как жаль, что вы здесь не со мной, но поскольку это невозможно, я буду руководствоваться тем благоразумным советом, какой вы сочтете подходящим для юнца, готовящегося к такому предприятию, как то, что предстоит мне». Дон Хуан был преисполнен решимости найти врага и уничтожить. Нашел он его в октябре в Лепанто, недалеко от Коринфского залива. 5 октября он получил известие о падении Фамагусты и жалкой участи Брагадина. Быть может, он изначально был настроен на ожесточенное сражение, но весть о зверствах на Кипре, несомненно, лишь укрепила решимость христиан. Были все основания уклониться от столкновения: сезон боевых действий подходил к концу, турки имели значительное численное превосходство — 270 кораблей против 208 у дона Хуана. Турецкого адмирала Ал и-Пашу это обстоятельство вдохновляло не меньше, чем воодушевление предателя Алжирской кампании, Улудж-Али, взявшего под свое командование левый фланг. Дон Хуан произвел некоторые перестановки во флоте христиан, с тем, чтобы дать бойцам большую свободу передвижения, а пушкам — более широкий радиус обстрела. В численности орудий преимущество было на стороне дона Хуана, соотношение было 1800 против 750. Взяв на себя командование центром, он поставил венецианцев на левом фланге, а Дориа — на правом. Еще более важную роль сыграло то, что он укрепил линию атаки шестью венецианскими галеасами, которым было предписано таранить противника, а затем в упор расстреливать сокрушительным огнем своих орудий — эта тактика потопила 70 турецких кораблей. Сражения тактического и маневренного плана не предполагалось. Дон Хуан делал ставку на прорыв в лобовой атаке и победу в ближнем бою. На каждой палубе имелось распятие, и христиане в сверкающих доспехах дружно преклоняли колени, прежде чем идти в бой. Памятуя о Фамагусте, венецианцы превратились из лис во львов и первыми вступили в сражение. Дон Хуан на борту «Реала» (La Real) ринулся на «Султану» (Sultana), где находил353

ся Али-паша. Турки не могли похвастать артиллерийским мастерством, но битва продолжалась два часа, по истечении которых голова Али-паши — известного своим гуманным обращением с рабами — была поднята на багре. Тем временем Дориа повернул назад под яростной атакой Улудж-Али, но пират видел, что по всему остальному фронту положение складывается не в пользу турок, и благоразумно удрал, уведя с собой всего пять галер7. Если о значении битвы при Лепанто еще можно спорить, то весомость победы христиан в тот день не вызывает сомнений: потерь с их стороны было гораздо меньше. Христиан пало 15 тысяч, турок — вдвое больше, причем ИЗ из их галер было потоплено, а еще 117 захвачено в плен. То была величайшая битва XVI в. «Волоча в воде турецкие знамена», в Венецию прибыла галера с известием о победе, и город охватило буйное ликование. Филипп II возносил хвалу Господу и дону Хуану и написал брату, что «доволен до такой степени, что невозможно выразить». Сервантес, создатель «Дон Кихота», конечно, был далек от восприятия этой победы как донкихотской, когда в предисловии к «Назидательным новеллам» вспоминал о своем участии: «Он [Сервантес] потерял в морском сражении при Лепанто способность двигать левой кистью от выстрела аркебузы — и это ранение, хотя и безобразное, он считает чем-то славным, ибо получил его в связи с самыми памятными и возвышенными событиями из всех виденных прошлым — а грядущим столетиям таких уже не видать». Не успели стихнуть торжества, как появилось осознание того, что под руководством великого везира Мехмета Сокол-лу турки уже оправляются от поражения. Венецианцы признали потерю Кипра и согласились выплатить контрибуцию в размере 300 тысяч дукатов. В 1573 г. Филипп Испанский принял венецианского посла, принесшего горестную весть о выходе республики из Священной лиги. На следующий год Тунис пал под ударами турок, а в Алжире

и Триполи воцарились пираты. «То была памятная победа, не имевшая продолжения», — писал Джованни Ботеро о Лепанто в 1589 г., и эту точку зрения в целом разделяют историки последующих времен. Перемирие 1581 г. между Филиппом II и Селимом вполне можно расценивать как признание обеими сторонами 354

того факта, что у них есть проблемы поважнее средиземноморских: Филиппу надо было разбираться с протестантизмом в Нидерландах; Селиму — с нарастающим могуществом Шаха Аббаса в Персии8. Кроме того, появились признаки напряженности в политических и социальных структурах самой Османской империи.

Тень мачты Военная мощь Османской империи имела «естественные границы». Они определялись расстояниями и возможностями снабжения. Это расстояние определялось также возможностью мобилизации тимариотов: сезон боевых действий мог продолжаться не более чем с марта по октябрь — не для того, чтобы освободить сипахов, а исключительно чтобы дать их коням отдохнуть и набрать сил между походами. Исходя из такого расчета османское войско могло вести наступательные действия не дольше 100 дней. К тому же, как мы уже видели, любое продвижение на запад могло сдерживаться событиями на востоке либо потребностью в присутствии султана в Стамбуле. Неспособность высшего руководства империи решить эти организационные проблемы также можно отнести к признакам социальной и политической атрофии — такие доводы довольно заманчивы, но несколько туманны, если сводить все только .к «внутренним проблемам». Важно не усматривать во внутренних признаках напряженности в Османской империи своего рода «счастливое избавление» христианского мира. Лучше принять во внимание те изменения, какие произошли на Западе на протяжении столетия. Быть может, такой подход позволит нам понять, почему османская угроза, столь сильная в начале рассматриваемого периода, к концу его сошла на нет. Эта угроза висела над европейцами с 1453 г. Что могло противостоять империи с бездонными ресурсами военных кадров, приверженных идее перманентной войны? Во времена наивысшего могущества — несмотря на всю «социальную атрофию» внутри государства — границы Османской империи имели протяженность порядка 9 тысяч миль, а тень, отбрасываемая полумесяцем, как мы уже попытались показать, была еще длиннее. Однако история турецких войн XVI в. открывает нашему взору империю, для которой неустанная война была равносильна неустанному завоеванию. Давайте вспомним, что турки одержали масштабную победу над силами империи при Керестене (Венгрия) в 1595 г., а последнюю осаду Вены пред355

приняли аж в 1683 г. Приграничная империя продемонстрировала фактически неограниченную способность к территориальному росту. Во многих отношениях завоевание земель и их последующее перераспределение между вассальными правителями, которые затем становились прославленными тима-риотами, было самым эффективным способом наращивания мощи имперской военной машины, поскольку не требовало участия административных структур или колонистов. Справедливо, что система тимариотов не была приспособлена к определенным ключевым функциям в войне XVI в. Конник, чье участие в войне носило сезонный характер, был бесполезен при комплектовании гарнизона на постоянной основе, а его конь оказывался не нужен, если всаднику предстояло воевать на корабле. При том, что христиане, казалось, то и дело защищались от турок, в ключевых сферах военного искусства — в осадном деле и морском сражении — инициатива принадлежала им. Те преграды, которые европейцы смогли воздвигнуть на пути турецкой агрессии, обнажили слабость османской военной организации, которая в противном случае могла бы остаться от нас сокрытой. В этой главе не раз появлялась возможность увидеть, как турки одерживали верх на поле боя, но оказывались деморализованными перед бастионом. В 1529 г. в Вене, в 1532 — в Гюнсе, в 1537 — в Корфу и, конечно, в 1565 г. на Мальте христианские гарнизоны после турецкой осады оставались на месте. В 1521 г. пал Белград, в 1522 — Родос, но в обоих случаях малочисленные отряды защитников добивались для себя благоприятных условий для отхода, и даже ужасная сага

Фамагусты (1571) не была увенчана победоносным турецким штурмом. Удачи христиан на море носили переменный характер, но показательно, что, какие бы выводы ни делали историки относительно последствий битвы при Лепанто, турки уже никогда больше не осмелились вступить с христианами в морское сражение такого масштаба. Кроме того, если рассматривать войну с Турцией как составную часть более общего процесса самоопределения Европы, со значением, далеко выходящим за рамки Средиземноморья, то не так бросается в глаза анахронический или даже неадекватный характер этой битвы, когда приемы крестовых походов оказались применены на теряющем свое значение театре военных действий. Испанская держава — и испанские галионы — действовали на двух фронтах, и вызывает сомнение тот тезис, что османская угроза приближалась и отдалялась вне зависимости от событий в христианской Европе. Масштабы Османской империи — с ее 9 тысячами миль гра-

358

ниц и способностью одновременно угрожать Московии и Гибралтару — безусловно, впечатляют (см. Карту 11.1). Но насколько более могущественной была сила, сумевшая ее побороть! Если достичь этого на суше так и не удалось, то на море европейцы одержали верх. Корабли Запада обошли могучую Османскую империю с фланга и установили границу в Индийском океане. При всех внутренних противоречиях христианского мира, его морская экспансия, заложившая основы будущего господства, характеризовалась спонтанной согласованностью. Во многих отношениях именно в XVI в. на Средиземноморье сложилась определенная модель развития, опиравшаяся на неприступные цитадели и сильный флот. Мы знаем, что европейские державы начала Нового времени контролировали около 35 процентов мировой суши. Давайте сейчас на мгновение задумаемся о море — двух третях поверхности Земного шара — и взглянем на растущий полумесяц западного господства (см. Карту 11.2). В XVI в. эта дуга протянулась от Архангельска до Мехико и Макао. В 1553 г. английский путешественник эпохи Тюдоров Ричард Ченслер добрался до Московии через Архангельск и положил начало участию Запада в каспийской торговле. После 1557 г. экспедиции Энтони Дженкинсона способствовали налаживанию торговых связей, в которых могли фигурировать яр-мутская селедка и самаркандские ковры. Так называемая Московская компания была основана венецианцем Себастьяном Каботом, который в своих экспедициях достиг даже Ньфаунд-ленда. Восточный вектор деловой активности переместил центр глобального предпринимательства англичан из Бристоля в Лондон и побудил лондонских купцов вкладывать средства в акционерные предприятия. А если взять оба вектора европейской экспансии, то мы увидим, что их сложение способствовало взаимному усилению. Мы склонны представлять торговлю между Западной и Восточной Европой прежде всего как торговлю зерном. В то же время поступавшие через Балтику восточноевропейские поставки для флота — лес, смола, поташ, лен, пенька и сало — позволяли европейским кораблям выдерживать непогоду в суровой Атлантике. Московская компания была акционерным предприятием, и многие ее работники участвовали также и в других морских экспедициях — например, в Гвинею, в Карибское море, Бразилию и остров Баффин. Лондон обретал свою роль центра атлантической экономики — точно такую же, как Венеция играла на Средиземноморье. Одновременно пушки и паруса португальцев охраняли их господство в Индийском океане. В 1571 г. — в год Лепанто — тысяча

359

португальцев удержали Чаул под натиском 140-тысячного мусульманского войска. Сколькими тысячами миль границ могли теперь похвастать морские державы Запада? Эти границы опоясали весь земной шар. Это, однако, вовсе не снижает морской мощи Османской империи. Мы видели, как доблестно сражались корсары на Средиземном море, как они одерживали великие победы у берегов Аравии и Африки — но не в открытом океане. В то время как Османская империя держалась на многочисленном войске, которое умудрялось сдерживать крошечные гарнизоны в отстроенных по всем правилам крепостях, западные флоты увеличивали грузоподъемность кораблей, сокращали личный состав и защищали себя пушками, тем самым одновременно наращивая богатство и мощь государства. Последствия этого сочетания отчетливее проявились в XVII и XVIII вв.: Соединенные провинции, а затем Великобритания превратились в «великие державы» не из-за наличия у них больших территорий, а благодаря морскому владычеству. Сочетание господства на морях с рациональным расчетом материальных выгод — характерная черта эпохи меркантилизма, когда приоритет коммерческого интереса стал вопросом политики?. Но уже в XVI в. угадывались потенциальные возможности этой комбинации, что наглядно проявилось в несходстве судеб Османской территориальной империи и морского империализма Запада. Однако процесс, сочетавший в себе, как мы уже отметили, морское могущество и экономическую выгоду, отошел в тень и был прерван гражданской войной в самом христианском мире.

12. Католики и протестанты Религия, суверенитет и согласие Корни конфликта Гражданские войны в христианском мире, противопоставившие друг другу католиков и протестантов, составляют одну из величайших трагедий в европейской истории. Это уже стало трюизмом, чем-то настолько очевидным, что не требует дальнейших рассуждений. Составные части этой трагедии у всех на устах. Фатальное смешение религии и политики, в результате которого стандартными мотивами для тех или иных действий политиков становились слепое предубеждение и неприкрытая амбиция — причем современники этого распознать не сумели — вылилось в бесконечные войны. В 1559 г. венецианский посол во Франции Джованни Микиель докладывал, что борьба за власть, свидетелем которой он стал, носит чисто светский характер, подобно борьбе Цезаря и Помпея в Древнем, языческом, Риме. «Эти войны проистекают из стремления кардинала Лотарингии не иметь себе равных, а адмирала [Колиньи] и дома Монморанси — не иметь никого выше себя». Спустя два года тот же посол не менее категорично утверждал, что причиной революционных потрясений является религия: «Общеизвестно, — констатировал он, — что за сменой религии неизбежно следует смена государственности». Рациональный ум мог сделать только один вывод — что религия, проповедующая братскую любовь, самым циничным образом используется не по назначению. И Монтень, как бы со стороны, сетовал на то, что видел — то есть на нерелигиозное использование религии: «Давайте признаемся: кто бы ни уходил из войска, пусть даже собранного королем, те, кто берется за оружие из одного религиозного рвения (а также те, кто делает это только ради защиты законов своей страны либо служа своему государю), едва ли могут составить вместе одну полновесную роту жандармерии». Европейским государственным мужам понадобилось больше столетия, чтобы осознать недопустимость зависимости междуна361 родных отношений или внутренней политики от конфессиональных структур. Смешение религии и политики удалось преодолеть, но лишь отчасти и на время, после безумия Тридцатилетней войны — в которой, в частности, король-лютеранин сражался с императором-католиком и спас немецкий протестантизм с благословения папы римского и благодаря субсидиям от правившего Францией кардинала. Печальный урок этой войны заключался в том, что только суверенные светские государства оказались способными гарантировать мир и порядок.

Легко понять, почему историки пошли за Монтенем в своей оценке мучительных событий, остановивших развитие толерантности в жизни государства. С другой стороны, этот подход тоже грешит искажением, поскольку во многих отношениях чрезмерное стремление отождествлять Новое время со светским направлением развития государства непомерно отдаляет нас от мира, где религия и политика существовали в тесном смешении. Стремление к свободе совести перед лицом набирающей силу государственной власти может показаться и «светским» и «характерным для Нового времени», ибо то была борьба принципов суверенитета и согласия — краеугольных в системе представительного правления. Тем не менее, с чем невозможно согласиться, так это с представлением о религии как о своего рода съеживающейся омертвелой коже, пораженной ткани, которую надо отсечь, дабы новая политика могла родиться в своей секулярной форме1. В предыдущих главах этого раздела шла речь о том, что такая прогрессия если и имела место, то не столь прямолинейно и непосредственно, как это нередко представляют. В конце концов, конфликт Габсбургов с Валуа не был религиозным конфликтом. Эти католические державы изнурили друг друга противостоянием в Италии ради власти и славы. И в этом они не отличались новизной, о чем свидетельствует противостояние светских правителей в войне Алой и Белой Розы или Столетней войне. С другой стороны, грандиозная борьба христианства и ислама была противостоянием соперничавших религий, заклятых врагов в вопросе о том, чей Бог прав. Эта борьба черпала силы из испанской Реконкисты, за которой угадывались крестовые походы. Как ни парадоксально, именно в светском конфликте проявилась слабость структуры государственного управления, в особенности — нестабильность и изменчивость династической политики, тогда как «старомодные» крестовые походы против неверных позволяют судить о растущей мощи Европы, которую в Новое время ожидало мировое господство. 362

В этой главе мы попытаемся еще более сузить исторический и культурный водораздел между нашим временем и эпохой Религиозных войн, с акцентом на изменение — и возрастание — роли религии одновременно в установлении порядка и в определенной дестабилизации жизни государства. Иными словами, до 1555 г. религия способствовала созданию территориального суверенитета, а после 1555 г. едва его не разрушила. В первый из двух названных периодов, сначала в Испании, затем в Англии, после, с некоторыми вариациями, в Германии, судя по всему, рождалось замечательное разрешение древнего спора, происходившего в категориях римского и феодального права — и с этой точки зрения, по преимуществу светского, — что способствовало установлению территориального суверенитета путем передачи руководства Церковью каждого конкретного региона в руки монарха. В глубинном смысле, по мере взаимного поглощения гуманизма и схоластики, произошел синтез возрожденческого увлечения античной классикой и средневекового опыта. До того, как сторонники Кальвина одержали верх в Женеве в 1555 г., проложив дорогу восхождению идеологии кальвинизма, религия казалась самым верным критерием территориального суверенитета и национального единства, и это сыграло критическую роль в определении взаимоотношений между государством и обществом, ставших одной из самых характерных особенностей того комплекса стран и ценностей, которые получили название «современный Запад». После 1555 г. ниспровержение территориального суверенитета во имя универсальной религии, сначала кальвинистами, затем воинственной католической реакцией, породило конфликт, который тоже вполне знаком современному человеку. Мятежи и их подавление, политические убийства, похищения, резня, пропаганда — все это, несомненно, реалии сегодняшней политики, и мало кто из современных государств может позволить себе их не замечать. Впервые в европейской истории они появляются не в момент нарастающей секуляризации, а в период интенсификации религиозной жизни. Иными словами, религия проявлялась везде и во всем. Говорить о ее политической роли в XVI в. в плане фатального смешения с другими сферами жизни во многих отношениях будет не более продуктивно, чем утверждать, что идеологические убеждения способны влиять на политику и реальные действия. Наряду с поисками «учеников Макиавелли» (риторический термин, чаще.служивший для оскорбления, нежели для обоснованной характеристики), мы должны помнить о глубине религиозных убеждений реформаторского парламента в Шотландии, не ве-

363 дающем компромиссов религиозном рвении Гаспара де Коли-ньи, псалмах, распеваемых войсками гугенотов на марше, глубокой преданности католицизму Филиппа II и иезуитахцареубийцах. Анализ войн той эпохи подчас обнаруживает больше расчета и меньше лицемерия, нежели порой принято считать. В самом деле, динамика взаимодействия религиозной идеологии и политической активности выражается в самом слове «протестантизм». В 1529 г. в Шпейере собрался имперский рейхстаг. Главной заботой Карла V, на тот момент чувствовавшего себя уверенно в конфликте с Валуа или турками, было восстановление единства Католической Церкви. Это неудивительно: вполне реальный меч императора составлял светскую «пару» с духовным клинком папы. Долгие столетия это резделе-ние служило источником бедствий в христианском мире, и дальнейшего разграничения следовало избежать любой ценой. Император потребовал аннулировать все уступки, сделанные лютеранам в 1520-х гг. Против этой линии выступили шесть князей, включая Иоганна Саксонского, Георга Бранден-бургАнсбахского и Филиппа Гессенского, а также 14 городов — отсюда отождествление носителей протеста с лютеранством, отсюда — понятие протестантизм. И хотя этот термин привычно ассоциируется с определенным набором религиозных воззрений, источник его следует искать в тех формах протеста, которые прозвучали из уст светских правителей на светском форуме против их светского сюзерена — но по религиозному вопросу. Это тщательно обоснованное сопротивление имперской власти — «имперской» в смысле абсолютной и верховной власти на земле — именем религии и есть главная причина конфликтов, на протяжении ста с лишним лет терзавших христианский мир на самых разных театрах военных действий — преимущественно (но не только) во Франции, Нидерландах и Германии. Свести причину длительного и ожесточенного противостояния к циничным ухищрениям правителей макиавел-лиева толка означало бы упустить всю серьезность и глубину исторических корней конфликта. Многочисленные примеры кратковременных отклонений не должны затенять нам истоки отстаиваемых принципов — принципов, унаследованных от античного мира и трансформированных в эпоху Средневековья. Имперские полномочия Карла основывались на концепции римского права об imperium, т. е. о власти Римского императора, носившего титул princeps — «государь». От всевластия Римского императора последующим поколениям перешло и понятие абсолютизма. Этот термин возник из формулы, определявшей понятие princeps как legibus absolutis (иными словами — 364

неподвластный закону). По сути дела, законом была сама воля правителя — voluntas principis: quidquid principi placuit legis habet vigorem («что угодно принцепсу — имеет законную силу»). Неудивительно, что правитель XVI в., жаждавший утвердить свою власть — будь то Генрих VIII или герцог Клевский, — претендовал на звание императора своей земли, imperator in regno suo. Что же помешало этому фантастическому всевластию перерасти в автократию — абсолютную власть одной личности? Это важный вопрос, ибо он помогает установить, в чем состояло отличие Запада от автократических режимов Московии и Османской империи. Препятствия к авторитаризму были не новы. Это были не какие-то политические нововведения, а принципы, сформировавшиеся в Средние века, принципы, тяготеющие не к светской политике и не к Новому времени, а христианские и феодальные по сути. После падения западной империи принципы римского права поддерживались папством — этим суверенным престолом, чье верховенство над всеми земными столпами власти отстоял в конце XI в. папа Григорий VII в ходе борьбы за право инвеституры". Однако средневековые церковные законники проводили четкое различие между личностью папы и его статусом (почему атака Лютера на папский престол уже сама была революцией). Осуществление властных полномочий не носило личностного характера, и лицо, оказавшееся негодным к правлению, могло лишиться своего титула. Папа избирался представителями христианского сообщества, ecclesia, а эти представители собирались на собор. Был выработан принцип: решения, затрагивавшие интересы всех членов сообщества, должны получать их одобрение — quod omnes tangit,ab omnibus approbetur

(«что касается всех, всеми и решается»), а в случае необходимости решение принималось большинством, maior pars. Вооруженные такими устоями, представители церкви могли настоять на отлучении папы от престола в случае, если находили его персону не подходящей для высокой должности. И это применялось на практике. В 1415 г. Констанцский собор таким образом утвердил свою власть и провозгласил себя стоящим выше папы, с тем чтобы положить конец Великому расколу. (Принцип верховенства вселенских соборов над папой получил названием конциляризма.) После этого христианская Церковь ограничила личные полномочия своего принцепса, избиравшегося по обычаю римского права. С другой стороны, власть императора оказалась ограниче* См. Гл. 3. (Прим. пер.)

365

на немецкой секулярной традицией, которую мы именуем феодализмом. В данном смысле очень показательным для понимания природы суверенитета является обычай, в соответствии с которым избранного военного вождя воины поднимали на щитах: иными словами, это были выборы в буквальном смысле слова. Если кому-то описанная сцена покажется чересчур далекой от Европы XVI в., то беремся напомнить, что именно этот обычай приводил теоретик-гугенот Франсуа Отман в качестве иллюстрации выборного характера французской монархии: «Я думаю, ясно, что короли Франкогаллии провозглашались народом, а не по праву престолонаследия... Тацит свидетельствует, что франкский народ канинефаты поднимали кандидата на царство на щит и проносили высоко на плечах, и мы знаем, что то же самое делали и с нашими королями. Того, кого избрал народ, сажали на щит, поднимали на плечи и трижды проносили вокруг схода народа или войска под всеобщие аплодисменты и одобрительные крики». На протяжении всего Средневековья очень ярко проявляется неспособность сохранить абсолютную суверенную власть в ее римском понимании в отношении немецких держателей фьефов, которые отвоевывали себе все больше власти за счет императора! В 1356 г. имперским эдиктом под названием «Золотая булла» была официально оформлена процедура избрания императора Священной Римской империи коллегией в составе короля Богемии, герцогов Бранденбургского и Саксонского, графа Пфальцского и епископов Майнцского, Кельнского и Трирского. Таким образом, суверенитет в понимании римского права применительно к папе и императору в Средние века претерпел изменения под воздействием принципов согласия, воплощенных в лице представителей «народа христианского» (populus christianus) и немецкой нации2.

От резолюции к революции Пожалуй, весь процесс развития государственности — от упадка средневековой империи и ослабления средневекового папства, через династии и абсолютизм к современному национальному государству — можно признать весьма сложной дорогой с весьма тривиальным концом. Это был долгий и многотрудный процесс, и следует особо подчеркнуть, что государ366

ства XVI в. не были светскими. Вполне логично было бы также усмотреть в утверждении имперской власти в церковных делах конкретной территории наступление на всевластие папы или императора со стороны местных монархов, но такие действия наталкивались на то же противодействие, что сдерживало могущество пап и императоров Средневековья на основе христианских приципов церковного управления и феодального права. Первое не знало территориальных границ, второе признавало приоритет локального. Что стало бы с суверенной властью, если бы интересы универсальные и локальные объединились против нее? Процесс формирования государственности шел не путем создания более поддающихся управлению суверенных образований, а множил потенциальные театры конфликта — причем, судя по всему, ad mflmtum", о чем свидетельствовало образование во Франции гугенотского

«государства в государстве» или притязания Вильгельма Оранского на «титул абсолютного и свободного Государя, хотя мое Государство, на самом деле, и не очень велико». При это важно отметить, что примеры Франции и Нидерландов выдвигают на передний план вопрос о влиятельности кальвинизма. Принятие протестантизма не было предпосылкой религиозного суверенитета территориального государства. Вплоть до 1555 г. — да, да, даже после атаки Лютера на папство — постепенное создание национальных церквей под эгидой монархии не всегда означало разрыв с Римом, и одна фаза конфликта между суверенитетом и согласием, казалось бы, нашла разрешение. Однако не стоит искать причины этого урегулирования только в постепенном упадке власти и престижа папства — скорее, разрешение этого великого противоречия Средневековья происходило в духовной и мирской сферах, в различных региональных контекстах, когда папство занимало свое место в итальянской и европейской государственности, необязательно жертвуя своим духовным верховенством. В этом плане в отношении судьбы Тюдоров в 1530-х гг. термин «урегулирование» представляется более уместным, нежели «революция». Генрих VIII был не протестант, а католик-схизматик, тем не менее факт его руководства Церковью означал такое главенство императора, которое сводило на нет папскую власть и действие церковного закона. Это видно из преамбулы к «Акту о запрете обращений» (изданному с целью помешать Екатерине Арагонской обратиться к Риму с иском против развода с Генрихом): * До бесконечности (лат.).

367

«Сие Королевство Английское есть империя... управляемая единым верховным правителем, и король наделен титулом и королевским статусом имперской короны означенного государства, состоящего из разных людей и сословий, разделенных на духовные и светские, с тем чтобы они пребывали под Господом и выказывали Ему естественную и смиренную покорность». В «Акте о наказании ереси» (1534) ясно говорилось, что церковный закон является «прямо противоречащим и несовместимым с прерогативой Вашей императорской Короны издавать королевские законы, статуты и ордонансы в Вашем Королевстве». В то же время «Акт об отправлении правосудия» формулировал дух закона, который сводил воедино принципы — представительный (согласие) и имперский (суверенитет), прочно вверяя законодательный суверенитет «королю в парламенте»: «Во всех и каждом таком законе человеческом, изданном в этом королевстве... ваше Королевское Величество и вы, лорды, епископы и светские, и палата общин, представляя все государство вашего королевства в этом самом высоком суде — парламенте, обладаете полнотой власти и полномочий... и означенными законами... для отмены, аннулирования, усиления или ослабления». Подобная формулировка не устраняла противоречия между суверенитетом и согласием в религиозных делах (напоминанием о том служит трагедия Томаса Мора), но, быть может, она снизила опасность открытой гражданской войны и, без сомнения, отсрочила ее начало. В государствах Священной Римской империи и Скандинавии суверен открыто провозглашал лютеранство без каких-либо долгих консультаций: так было в Гессене (1526), Вюртем-берге (1535) и герцогской Саксонии (1539), в Дании (1526), Швеции (1527) и Норвегии (1539). Успех Аугсбургского религиозного мира, подарившего Германии полстолетия относительного мира в духовной сфере, несомненно, основывался на той ясности, с какой этот договор отдавал суверенную власть в религиозных вопросах территориальному правителю — по известной формуле «чья страна, того и вера»3. И все же 1555 г. стал поворотным моментом потому, что ознаменовал переход от резолюции к революции, несмотря на то, что корни и того и другого остались в далеком прошлом. 368

Аугсбургский религиозный мир дал правителю возможность выбора между лютеранством и верностью Риму. Он не оставил места кальвинизму, который в том же году укрепил свои позиции в Женеве и, соответственно, стал представлять угрозу принципу территориального суверенитета. Причиной тому стала не доктрина сопротивления — сформулированная вождями лютеранской Германии, — а привлекательность кальвинизма для верующих, что стимулировало нарушение территориального суверенитета именем истинной веры. Вот почему разговор о французских Религиозных войнах или Голландском восстании нельзя

ограничивать узко национальным контекстом. Во Франции и Нидерландах во второй половине столетия сценарий борьбы был сбалансирован: сначала в Германии, следом — во Франции и Нидерландах мятежником становился сам тиран, а долг христианина требовал оказать ему сопротивление, вплоть до убийства. К концу столетия один из наиболее напряженных конфликтов в европейской истории — конфликт между обществом и государством — вошел в стадию паралича, и цена излечения оказалась непомерной. Но самое поразительное с точки зрения последующего столетия — это то, что обоснованный с религиозных позиций абсолютизм оказался неспособным к преодолению столь же оправданного сопротивления. Однако первые симптомы полного бессилия всесильных проявились в политическом режиме Карла V. Лютеранство и сопротивление, 1521—1555 Учитывая необычайное наследие Карла V (см. выше с. 96—98, 312—314), легко забывается хроническая слабость имперской власти накануне его избрания. Карл оказался опутан сложными властными структурами, которые на протяжении всего Средневековья ослабляли императорский авторитет, и Реформация лишь усугубила это переплетение. Все это делается очевидным при анализе баланса власти в империи в начале столетия и изменений в этом соотношении, принесенных Реформацией. Примечательно не унижение Карла V в 1552 г., благополучно получившее институциональное оформление в 1555 г., а его безусловный триумф в период 1545—1547 гг., особенно если учесть его далекие от гармонии отношения со своим братом — Фердинандом Австрийским, всецело поглощенным военными конфликтами с турками (см. выше, с. 340—342). В границах империи существовало множество церковных и светских городов и государственных образований, которые на 369 протяжении всего Средневековья и начала XVI в. упорно наращивали свою независимость. Порядка 85 городов не признавали никакой иной власти, кроме императорской, что служило выражением скорее локальной независимости, нежели лояльности империи, преданности скорее далекой идее, нежели местному господину — как показала история Нюрнберга. В самом начале столетия город одержал победу над маркграфом Бранденбург-ским, а в 1524 г. под давлением снизу городской совет принял Реформацию. Хотя Нюрнберг не присоединился к Шмалькаль-денскому союзу, созданному для отпора императору в 1530 г., власти Нюрнберга еще ранее призывали к подобному объединению и отказались исполнять императорский Вормсский эдикт, объявлявший лютеранство вне закона. Могли ли Нюрнберг и другие города, такие, как Ульм и Страсбург, образовать свою конфедерацию наподобие швейцарской? Случаи вооруженного сопротивления были хоть и недавними, но убедительными. В свое время в Швейцарии дед и предшественник Карла Максимилиан I предпринял попытку восстановить власть императора и в 1499 г. потерпел поражение в Швабской войне*. В 1501 г. в Конфедерацию вступил Базель, следом — Мюльхаузен и Ротвайль. Сколько еще городов могли «стать швейцарскими», укрепляя гражданскую автономию религиозной независимостью? И что бы произошло, если бы, как добивался Цвингли, подобный шаг поддержал король Франции (см. выше с. 219—220)? Реальность такого развития событий заставляет вспомнить о народном движении в поддержку реформации, которое городские власти просто не могли игнорировать, даже рискуя навлечь на себя гнев императора4. Такое давление снизу едва не подтолкнуло в лютеранский лагерь Кельн — вопреки тому обстоятельству, что его князь-епископ был имперским курфюрстом (см. выше, с. 149). Духовенство Верхнего Рейна, в частности, представленное электоральными епископами Трирским и Майнцским, а также епископами Мецским, Страсбургским и Вормсским, пользовалось безраздельным влиянием. На северо-западе были свои епархии — Утрехт, Бремен, Мюнстер и Падерборн, а в Центральной Германии — Гильдесгайм, Гальберштадт, Магдебург, Вюрцбург и Бамберг. Вместе с более южными Зальцбургом и * Швабская война — война между Швейцарским союзом, с одной стороны, и императором Максимилианом I и Швабским союзом (союзом рыцарей, городов и князей Юго-Западной Германии) — с другой. Увенчавший ее Базельский договор 1499 г. фактически признавал независимость Швейцарии от империи. (Прим. пер.) 370

Триром епископства служили инструментом папских поборов, что делало их желанной добычей для князей с точки зрения перспектив секуляризации церковных земель. С учетом брожений в городах и главного объекта городского антиклерикализма в лице епископов, решающими становились религиозные предпочтения князей в границах империи. Раз император не выполняет своего долга по защите немецкой нации от алчных римских мытарей, то почему бы представителям этой немецкой нации не отказать империи в своей лояльности? Навлекшие критику Лютера индульгенции были составной частью «обильного потока немецких денег» в папские сундуки, на который в 1515 г. обрушился гуманист Яков Вимп-фелинг и который занимает столь значительное место в петициях, врученных Карлу V на Вормсском рейхстаге в 1521 г. Главными соперниками Габсбургов среди немецких династий были на юге Виттельсбахи, на севере — Гогенцоллерны и Веттины. Каждый из этих правящих домов делился на ветви со своими землями, и по крайней мере часть столетия разные ветви принадлежали к разным религиозным конфессиям (см. Карту 12.1 на с. 368-369). Герцоги Виттельсбахи правили в Баварии, которая сохраняла стойкую привреженность католицизму, хотя их ревнивое отношение к Габсбургам означало, что они были далеки от энергичной поддержки имперских интересов. Однако и Веттины, и, вслед за ними, Гогенцоллерны всей мощью стали на сторону лютеранства. Так называемая Эрнестинская ветвь династии Веттинов правила курфюрством Саксонией (а значит, и Виттенбергом). Фридрих Мудрый (1486—1525) оставался католиком, но предоставил убежище Лютеру, а его преемники, Иоганн Постоянный (1525—1532) и ИоганнФридрих (1532—1554) восприняли и стали поддерживать дело Лютера. Альбертинская ветвь, носившая титул герцогов, приняла протестантизм благодаря Генриху (1535—1541). Примером их могущества стала карьера курфюрста Морица (1541 — 1553), протестанта, вставшего на сторону Карла V в период 1545—1547 гг. (отчасти — с целью отобрать электоральное право у соперничающей ветви), но впоследствии его предавший. По сути дела, курфюрст Фридрих отстаивал территориальный суверенитет в религиозных делах подобных тому, какой имели католические монархи Испании и Генрих VIII. Он был и оставался стойким католиком, хотя проявлял неподдельный интерес к полемике на тему церковной доктрины, что подтверждает факт основания им Виттенбергского университета. 371

В 1518 г. папский легат кардинал Каетан допрашивал Лютера в Аугсбурге. Впоследствии он потребовал от Фридриха изгнать Лютера из Саксонии или даже отправить под конвоем в Рим. Отказ Фридриха основывался на том, что папа — уже назвавший Лютера «сыном порока» — еще не объявил его еретиком. «Еще не доказано, что его учение [и это — из уст католика!] является несправедливым, нехристианским или еретическим». Утверждая свою моральную ответственность как правителя, он подчеркивал, что «вся наша цель состоит в исполнении обязанностей христианского князя». Взгляды Лютера требовали гласного обсуждения, и его нельзя было «осудить авансом». Враждебности к Риму Фридрих не выказывал: «Мы не позволим себя с легкостью втянуть в заблуждение либо неподчинение Святому Престолу», но выражение «с легкостью» в этой фразе позволяет думать, что и покорность воле Рима не была автоматической. Следует, однако, повториться: Фридрих оставался католиком. Для того чтобы пережить запрет, наложенный Вормсским эдиктом 1521 г., лютеранству требовалась уже более решительная поддержка со стороны князей. Здесь надо сделать паузу и отметить, что на фоне городских восстаний и назревающей крестьянской войны 1525 г. новые религиозные идеи легко могли ассоциироваться с народной революцией. Волнения во имя новой веры в среде ремесленников и крестьян могли легко убедить власти в том, что их интересы состоят в сохранении существующей религии как гарантии существующего общественного устройства. Одним из самых верных показателей религиозной убежденности является тот факт, что некоторые князья сделали свой опасный выбор именно в 1525 г., когда началось крестьянское восстание. За Иоганном Постоянным, курфюрстом из саксонской династии Веттинов, последовал представитель Гогенцоллернов Альбрехт Бранденбургский (1512—1568). Альбрехт правил Пруссие,й как великий магистр Тевтонского рыцарского ордена. Он объявил о секуляризации ордена и стал герцогом Прусским и вассалом короля Польши. На следующий

год ландграф Филипп обратил в лютеранскую веру Гес-сен. Этот человек стоял у истоков первого акта сопротивления князей именем веры, выразившегося в создании так называемой Торгауской лиги (1526), куда вошли герцоги Брунсвикский и Мекленбургский, князя Ангальтский, граф Мансфельдский, а также правители Саксонии и Гессена; лига выступала против исполнения в их землях Вормсского эдикта. На Шпейерском рейхстаге 1526 г. князья добились своего, объявив единственной обязанностью городов и правителей государств в их цер372

373

374

ковной политике держать ответ перед Господом и императором. Учитывая, что слово Карла фактически доминировало на втором Шпейерском рейхстаге 1529 г., именно позиция этой группировки сыграла решающую роль (см. выше, с. 360). В следующем году протестанты умножили и сплотили свои ряды в Шмалькалъденском союзе, на какое-то время сделавшем реальной угрозу отказа Германии от католицизма. Шмалькалъ-денский союз объединял 8 князей и И городов (включая Магдебург, Бремен, Любек и Страсбург). Уже в 1529 г. Филипп Гессенский отстаивал право государств в составе империи на собственную верховную власть — imperium. В 1530 г. теория вплотную приблизилась к практике, когда католическое большинство Аугсбургского рейхстага отвергло «Символ веры» Меланхтона и настояло на восстановлении религиозного единства в рамках империи. В этот момент сомнения Лютера относительно вооруженного сопротивления рассеялись. Раз император ведет себя как тиран, «сей же миг надо наносить ответный удар». Доверенные лица императора тем заметнее теряли свой авторитет, чем больше воевали с протестантами, и фактически «вплотную подошли к тому, что по сути и по названию является восстанием». А отождествление тирана с мятежником уже представляло угрозу нарождающейся концепции суверенитета. Кампании Карла против Турка и Валуа на время отвлекли его от борьбы с протестантизмом, но ситуацией воспользовался Союз, предпринявший решительные действия в защиту новой веры — в частности, восстановив Ульриха на престоле герцогства Вюртембергского. Этой

решимости способствовала победа Филиппа Гессенского над войском брата императора, Фердинанда, в битве при Лауфене. К 1539 г. из значительных княжеств империи лютеранскими были лишь Саксония, Гессен и Вюрттемберг, а католическими оставались только Австрия, Бавария, Пфальц, Брунсвик-Вольфенбюттель и три электоральных епископства, причем среди последних Кельн занимал весьма колеблющуюся позицию. Карла V нередко рисуют весьма достойным персонажем, не лишенным, впрочем, некоторого тугоумия и скованным средневековыми представлениями об имперском статусе, которые в эру Реформации могли казаться донкихотством. Тем не менее в 1540-х гг., после двадцати лет изнурительной войны, он обратился к своего рода «общественному империализму», призвав забыть о внутренних распрях ради единства перед лицом общего внешнего врага, и политике «разделяй и властвуй», приносившей до поры до времени блестящий результат. На Регенсбургском рейхс375

таге 1541 г. католические и протестантские богословы достигли компромисса по доктрине пресуществления. Карл, по всей вероятности, вполне искренне добивался от папы созыва Вселенского собора. Усилия были сведены на нет, когда Лайнес не оставил возможности компромисса в Триденте (см. выше, с. 256—258), а Палата князей отвергла предложения Карла. Тем не менее император продемонстрировал способность к примирению, которой, повидимому, недоставало князьям, особенно когда Шмалъкаль-денский союз сместил герцога Генриха с Брунсвикского престола (1542), тем самым открыв лютеранству двери в последнее крупное католическое княжество на севере Германии. В 1543 г. Франциск I объявил империи войну (см. выше, с. 323), и казалось, Карла вновь осаждают внешние и внутренние враги. В 1544 г. имперский рейхстаг снова собрался в Шпейере. Карл признался, что Франциск в 1539 г. предлагал ему помощь в борьбе с протестантами (в обмен на сдачу Милана), и напомнил собравшимся князьям о союзе Франции с Турком. Продолжая отстаивать идею созыва Вселенского собора, Карл заручился поддержкой своей военной кампании, которая принесла ему поражение при Черезоле (см. выше, с. 325), хотя совместные действия с Генрихом VIII представляли угрозу северной Франции. После мира в Крепи 1544 г. у Карла высвободились руки для борьбы с Иоганном-Фридрихом Саксонским, Филиппом Гессенским и Шмалькальденским союзом. Вселенский собор собрался в Триенте, словно демонстрируя добрую волю*. Карл заручился поддержкой Вит-тельсбахов, предложив им в перспективе наделить электоральным титулом Баварию, если курфюрст Пфальца останется в протестантской вере. Два представителя дома Гогенцоллернов, Иоганн Бранденбург-Кюрстринский и Альбрехт Алкивиад, не поддержали решение Шмалькальденского союза о восстановлении полномочий Ульриха Вюртембургского и примкнули к императору, убедившись, что лидерство Гессена и электоральной Саксонии не оставляет места их влиянию в протестантском лагере. Из Веттинов Карл привлек на свою сторону Морица Саксонского, герцога из Альбертинской ветви, пообещав ему в будущем место курфюрста Саксонского, а также контроль над саксонскими епи-скопствами, служившими источником раздора со второй ветвью дома. Карл расколол союз — ибо Мориц из него не вышел, а другие участники согласились хранить нейтралитет. Более того, он подчеркнул, что конфликт носит сугубо светский характер, * Тирольский Триент считался немецким городом, хотя его население говорило по-итальянски, и в этом смысле место было приемлемо для всех сторон. (Прим. пер.)

376

приложив титанические усилия к разграничению ереси и восстания, быть может — уникальные для своего времени и, несомненно, выходящие за пределы возможностей его сына, Филиппа II. Кто угодно, только не тугодумный флегматик, знакомый нам по историческим книгам, Карл сделал новый шаг против союза, объявив своей императорской волей вне закона всех, отказывающихся подчиняться юрисдикции Имперской палаты (Reichskammer). Союз собрал армию в составе войск Иоганна-Фридриха Саксонского, Филиппа Гессенского и Ульриха Вюртемберг-ского, а также городов Аугсбург, Страсбург, Ульм и Констанц. Мориц провозгласил себя курфюрстом и с помощью брата короля — Фердинанда захватил Саксонию. Карл к тому времени имел опыт изнурительных, но бесплодных кампаний против турок и крупных побед в длительных Итальянских войнах против Франции. XVI в. не знал

быстротечных войн, когда одно государство одерживало бы над другим ценой одного решающего сражения. Именно такого результата добились сторонники империи в 1547 г., когда внезапно, в густом тумане, напали на противника близ Мюльберга. Войска шмалькальденцев были обращены в бегство. Момент триумфа воспроизведен в двух шедеврах Тициана. Карл изображен в доспехах, какие были на нем при Мюльбер-ге, на своем тогдашнем боевом коне — невозмутимый хозяин положения с ясным взором. Он царит в гордом одиночестве. Какой контраст с нескладным увальнем Иоганном-Фридрихом, которого венецианский мастер написал в 1550 г.! Гора жира не может скрыть психологического напряжения, и создается ощущение, будто зритель и исполненный тревоги герой портрета следят друг за другом сквозь глазок в двери камеры (Илл. 28 и 29). При всей энергии и изобретательности, проявленных Карлом в войне с шмалькальденцами, в навязанном им варианте урегулирования сквозила неловкая поспешность, и это дорого ему обошлось. Возможно, Карл жалел, что много лет назад предоставил Лютеру свободу действий. Не выказывая лишнего великодушия, император даровал жизнь Иоганну-Фридриху. Филиппа же Гессенского он заманил к себе (хотя ландграф в сражении не участвовал) и взял под стражу. Согласно знаменитой версии этой истории, Мориц Саксонский, выступая в роли императорского посредника, получил от Карла инструкцию пообещать Филиппу (приходившемуся ему тестем), что «никакого заключения не будет» («nicht einiges Gefangnis»), тогда как на самом деле в формулировке им377

ператора звучала гарантия от «постоянного заключения» («nicht ewiges Gefangnis»). Даже если этот казус не вполне достоверен, в нем угадывается значение крошечной детали, не вполне адекватное важности исторического момента; и кроме того, из него явствует, что позиция императора в 1550-х годах претерпела изменения. Из этого эпизода можно предположить, что мотивы последующих действий Морица Саксонского заключались не только в его беспринципности. И все же на какое-то время победа Карла казалась абсолютной. Рейхстаг, заседавший в Аугсбурге под руководством победоносного императора, был послушен, и казалось, немецкие протестанты явятся на Тридентский собор, дабы положить конец расколу церкви и начать ее реформирование. Так называемый Аугсбургский интерим (компромисс) провозгласил верховенство папы по крайней мере как главного епископа, а другие вопросы отложил до созыва Вселенского собора Церкви. Карл, казалось, склонялся к решению проблем империи с позиций федерализма, посредством возрожденной в том или ином виде Швабской лиги, что позволяло думать, что он не станет править Германией так, как он мог править Кастилией. Существенные разногласия вместе с тем оставались неурегулированными. В Триенте бушевала чума, и собор переместился в более безопасную Болонью, словно не задумываясь над тем, что немецкие делегаты могут и не поехать на форум, проходящий на папской территории. В самой Германии федеративная империя могла быть приемлема лишь для малых княжеств, но не для тех крупных государственных образований, которым религиозная независимость далась ценой столь больших усилий. Терпеть эту независимость Карл был не намерен: с этой точки зрения приверженность идеям, которые он относил к еретическим, была равносильна мятежу против его императорской власти. Кроме того, поощряя раздор внутри немецких династий, Карл не замечал нарастающего раскола в собственной. Его брат Фердинанд проявлял все большее неудовольствие в связи с приготовлениями к передаче престола, которые могли нанести урон интересам австрийских Габсбургов, и во многих отношениях первым стал в открытую оппозицию Карлу после Мюльберга. Вывод Нидерландов из-под имперской юрисдикции, вероятно, в расчете вверить их богатства Филиппу, позднее обернулся катастрофой. Как бы то ни было, по всей видимости, из страха перед растущим могуществом императора и угрозой собственной власти, Мориц Саксонский изменил свою позицию. И он был не первым ренегатом. Иоганн Кюстринский и Альбрехт Алки378

виад принялись за перегруппровку сил в протестантском лагере Германии — и вступили в

переговоры с Генрихом II Французским. Это уже само по себе представляло угрозу интересам Морица, но он вполне мог испытывать обиду и из-за того, как Карл обошелся с его тестем Филиппом Гессенским, а также определенную неуверенность в силу того, что император, по прихоти пощадивший Иоганна-Фридриха, мог с такой же легкостью отобрать у Морица Саксонию. Мориц, которому полагалось исполнять Аугсбурский интерим в городе Магдебурге, предложил горожанам вполне удовлетворительные условия, гарантировавшие им протестантскую форму вероисповедания. После этого он решил испытать судьбу с Генрихом Французским при Шамборе в 1551 г. Пока Карл в Инсбруке дожидался отъезда в Триент, Мориц присоединился к сыну Филиппа Вильгельму Гессенскому (своему шурину), а Генрих захватил Мец, Туль и Верден. Стремление Фердинанда к согласию с протестантскими силами своей будущей империи делало Карла бессильным. Мюльбергский триумфатор, страдающий от подагры и не имеющий сил сесть в седло, он на носилках покинул Инсбрук и укрылся в Виллахе. В 1552 г., когда Фердинанд рассматривал возможность компромисса ради мира, Карл пошел на признание прав сторонников Аугсбургского исповедания 1530 г. (см. выше, с. 212), и Иоганн-Фридрих Саксонский и Филипп Гессенский были освобождены из заточения. Генрих II не входил в число участников договора, и Карл попытался, правда, безуспешно, вернуть себе Мец посредством осады, в которой, по иронии сдьбы, по разные стороны оказались поборники католицизма герцоги Альба и Гизы. Мориц умер в возрасте всего лишь 33 лет от ран, полученных при попытке захватить своего бывшего союзника Альбрехта Алкивиада. В 1555 г., пока Карл отдыхал, разбитый телом и сломленный духом, на Аугсбургском рейхстаге председательствовал Фердинанд. Самым большим достижением этого рейхстага было признание религиозного расчленения Германии при сохранении принципа суверенитета. Правитель того или иного региона наделялся правом выбора между католицизмом и лютеранством для своих подданных. Те, для кого этот выбор оказывался неприемлем, были вольны покинуть страну. Князья-епископы не могли обратиться в лютеранство, а обязаны были сохранять верность Риму. Это было решение, которое не допускало веротерпимости в отношении индивидуума, но закрепленный в нем принцип суверенитета через руководство Церковью, который к тому времени уже нашел проявление в 379

устойчивых государственных образованиях Англии и Испании, дал Германии более 60 лет гражданского мира после сорока лет междоусобиц5. Франции же так и не удалось достичь урегулирования, которое четко определило бы соотношение суверенитета и веры.

Реформация в Шотландии и Франции Като-Камбрезийским договором 1559 г. Филипп II Испанский и Генрих II Французский положили конец конфликту Габсбургов и Валуа. В следующий раз, когда габсбургской Испании пришлось воевать с Францией, она противостояла уже другой династии — Бурбонам. После внезапной кончины Генриха II (см. выше, с. 326) быстро пришло осознание того, что новый суверен слишком юн (ему было 15 лет) и что французский протестантизм обрел новую целостность, вобрав в себя идеи, пришедшие из Женевы. В калейдоскопе последующих событий, включавших 8 гражданских войн, самым поразительным было полное крушение государственности в понимании современников. Две «революционных партии» противостояли друг другу. У кальвинистов была собственная организационная структура в виде региональных и национальных коллоквиумов и синодов, причем ее никак не назовешь подпольной. Католики Гизы сразу после смерти Генриха взяли в свои руки государственный аппарат. Оба лагеря имели возможность собрать частное войско под знамена веры, которая простирала свое влияние далеко за границы Франции. Фаворитизм, вера и сила вышли из-под контроля короны. Результатом явилась анархия, отсутствие государственности. Религия, создавшая государство, теперь его разрушала. Как и в случае Германии* Карла V, монархия оказалась перед лицом трех могущественных домов, принадлежащих противоборствующим религиозным союзам: Наварры, Монморанси и Гизы. Наваррский дом встал под знамена протестантов (хотя король Антуан в 1562 г. скончался от ран, полученных в сражении за католическую веру). Гизы оставались стойкими католиками. А дом Монморанси, ведомый коннетаблем Франции Ан-ном, сначала был в числе вождей католической партии, но при его племяннике Франциске, поссорившемся с Гизами,

стал на сторону протестантизма. Оплотом власти Наваррских принцев крови было собственное королевство, охватывавшее юг и запад страны. Их главными представителями в стане гугенотов были

382

принц Конде* и адмирал Франции Гаспар де Колиньи. Дело католической веры отождествлялось с домом Гизов, располагавшим огромными владениями на востоке и севере. Гугеноты искали поддержки у Женевы, католики — у Испании. Приверженцы кальвинизма и католичества иезуитского толка демонстрировали небрежение к суверенитету французской

монархии, вплоть до оправдания убийства короля. Сторонники центристской линии включали королеву-мать Екатерину Медичи и канцлера Франции Мишеля де Лопиталя, хотя ни один из них от своих усилий многого не выиграл. Репутация Екатерины окрашена в черный и кровавый цвета в силу ее причастности к Варфоломеевской ночи; усилия Лопиталя по созданию аппарата гражданской юстиции оказались безнадежно скомпрометированы продажностью органов правосудия, которая была неизбежным следствием финансовых проблем королевства. Существует влиятельная исследовательская школа, утверждающая, что история французского кальвинизма — это «борьба за признание» перед лицом политики «беспощадного преследования» и «истребления». По такому сценарию главными действующими лицами становятся беспринципные Гизы, в первую очередь — кардинал Лотарингский, который в момент смерти Генриха захватил власть в королевском совете несмотря на более обоснованные притязания дома Наваррского, чьи представители являлись принцами крови. Однако шотландские события 1559 г., когда регентство Марии де Гиз окончилось свержением революционерами-кальвинистами, позволяют думать, что тревога в стане католиков имела больше оснований, а захват власти мог быть продиктован как расчетом, так и паническими настроениями. Независимо от реального положения дел, опасения относительно распространения организационной сети кальвинизма и его военных возможностей были вполне обоснованны. После 1555 г. это сообщество, судя по всему, разрасталось целенаправленно, а в 1572 г. было близко к тому, чтобы поставить под свой непосредственный контроль и саму монархию, занявшую оборонительную позицию после кровавой бани «Варфоломеевской ночи». Именно с этого времени, а в особенности в 1580-х гг., становится ясно, насколько важные уроки извлек из опыта противника католический лагерь. Болезненный мальчик Франциск II (правил 1559—1560) с 1558 г. был женат на наследнице шотландского престола Ма* Луи Бурбон, принц Конде (1530—1569) — глава французских кальвинистов, сын герцога Вандомского и брат короля Антуана Наваррского. (Прим. пер.)

383

рии Стюарт. Этот брак еще более сцементировал «вековой альянс», ибо Мария была дочерью Якова V и Марии де Гиз. Когда после унизительного поражения шотландцев в битве при Солу-эй-Мосс в 1542 г.* Яков скончался, Мария де Гиз стала регентшей при своей дочери, которой в тот момент исполнилась всего неделя отроду. Как и во Франции, шотландская Реформация зарождалась в форме слабых проблесков пробуждения от тревожного сна. В обоих случаях импульсом к пробуждению и прозрению служила Женева. Учитывая династические связи, то, что происходило в Шотландии, и особенно стремительность происходящего имели поразительные последствия для Франции: регентша, поставленная католической партией, была внезапно сметена кальвинистской революцией, идеологическим обоснованием для которой служила теория законного сопротивления тирании. Поскольку Англия после смерти Марии Тюдор (1558) и восшествия на престол Елизаветы решительно отвергла католицизм, Мария де Гиз увидела для себя возможность протестантского альянса интернационального масштаба. И в этом контексте особенно большую роль сыграло возвращение Джона Нокса в мае 1559 г. После его пламенных проповедей в Перте начались волнения, и религиозные братства города подверглись разграблению. Лишь 22 мая созданная с подозрительной поспешностью «Конгрегация Иисуса Христа в Шотландии» прислала регентше вежливое, но безоговорочное предостережение относительно репрессий по мотивам веры: «мы вынуждены, в силу тирании, несправедливо обращенной против нас... в случае, если эта жестокость не будет остановлена Вашей мудростью, обнажить меч праведной защиты против всех, кто станет преследовать нас за дела религии и именем веры». То был один из самых ранних примеров реального воплощения доктрины Кальвина. Противники кальвинизма могли приводить пример Шотландии в доказательство того, что подобное сопротивление неизменно находит обоснование в самой кальвинистской идеологии и, в сущности, является для нее естественным. Конгрегация прибыла в Эдинбург в июле, в месяц кончины во Франции Генриха II, и возвела Нокса в со-

* 14 декабря 1542 г. при Солуэй-Мосс вторгшаяся в Англию шотландская армия Оливера Синклера потерпела сокрушительное поражение от ополчением из 500 англичан во главе с Томасом Дакром и Джоном Мас-грейвом. Многие шотландские двиряне попали в плен. (Прим. пер.)

384

став временного правительства, которое в октябре, демонстрируя свою верность короне, сместило регентшу. Мария де Гиз не получила большой поддержки от своих кузенов, которые в тот момент собирались с силами для куда более серьезного противостояния, ожидавшего саму Францию6. Формирование Конгрегации в Шотландии имело много параллелей с деятельностью кальвинистских ячеек во Франции, начавших создаваться с 1555 г. Было бы неверно усматривать в очевидной мобилизации сил результат диктовки из Женевы. Но в кальвинистских рядах ощущалась определенная инерция нарастания, которая в свете шотландских событий воспринималась как реальная угроза, хотя это и было преувеличением. Следовательно, столь же ошибочным было бы рассматривать изолированно кальвинистский заговор в Амбуазе 1560 г. — имевший очевидную цель убить герцога Гиза, захватить короля и передать государственное управление в руки Бурбонов — и представить его результатом «самодеятельности» никем не уполномоченного молодого дворянина ля Реноди, эдакого запальчивого героя. Ведь в конце концов, в числе его последующих защитников оказался весьма уважаемый теоретик сопротивления Франсуа Отман. После шотландских событий резонно было заключить, что кальвинизм стремится к созданию во Франции собственного государства и что у католиков есть все мотивы наверстывать свои упущения в деле партийного строительства. Этот тезис несколько подрывается отсутствием реальных достижений кальвинизма в Париже до того времени, как туда проникли католические агитаторы. В 1559 г. единственным ощутимым способом защиты католических интересов было нанесение превентивного удара, обеспечившего контроль над вышестоящими властными структурами для формирования собственного вассалитета, прежде чем эта власть перешла в руки дома Наваррского. Не будем забывать о глубокой преданности Кальвина делу евангелизации своей родины. Первый из его миссионеров, о чьей поездке сохранились письменные свидетельства, направился в Пуатье в 1555 г. В 1558 г. в другие регионы было направлено уже 22 миссии, в 1559 г. — 32. Миссионеры были обучены доходчивому толкованию библейских эпизодов, они путешествовали под вымышленными именами, и Кальвин предписывал им прилагать особые усилия к обращению в свою веру представителей знати. Согласно одной оценке, больше половины французского дворянства перешли под знамена гугенотов, причем особенно знатными в этом лагере оказались женщины-аристократки — такие, как Жанна д'Альбре, короле385

ва Наваррская*. Однако проповеди кальвинистских миссионеров достигали более широкой аудитории. Считается, что к 1562 г. во Франции насчитывалось свыше 200 кальвинистских конгрегации, а в период веротерпимости образовалось еще 1800. Свой первый общенациональный синод французские кальвинисты провели в Париже в 1559 г., а до конца столетия их было еще десять. Миссионеры были вооружены книгами, вышедшими из женевских типографий — где в 1561—1562 гг. было напечатано более 27 тысяч экземпляров «Псалмов» Беза, — но проповедовали они не только словом. В полной мере осознавая возможность обвинения в подстрекательстве, вместо того чтобы вооружиться контраргументами, гугеноты всячески конспирировалиь. В случаях провала они чаще всего оставались несгибаемы. На суде за подрывную деятельность в Руане Августин Марлора открыто признал, «что если он и проповедовал войну, то только так, как следовало из Слова Бо-жия». В 1560 г. в Руане 20-тысячная толпа гугенотов скинула королевского губернатора и разоружила его гарнизон. В 1562 г. Марлора был казнен как «один из виновников многочисленных сборищ, спровоцировавших мятеж и гражданскую войну». Кальвин обещал обеспечить гугенотское войско стрелами, если будет древесина, и в источниках сохранились записи об отгрузке из Женевы оружия и «амуниции... для защиты дела французских церквей», причем многие партии вооружений шли в Лион. Другие, возможно, были доставлены в Ажан, где в 1561 г. ходила молва, что королевский лейтенант просил санкцию на «изъятие оружия у правоверных».

Однако такие случаи конфискации редко приносили успех, и на протяжении всех Религиозных войн бессилие монархии в подавлении насилия было очевидным. Как мы уже видели, после кончины Генриха II образовавшийся вакуум центральной власти заполнили Гизы. Франциск II умер вскоре после провала кальвинистского заговора в Амбуазе, и его место занял родной брат, Карл IX, с Екатериной Медичи в роли регента. В следующем, 1561 году Франциск де Гиз сформировал католический триумвират с Анной де Монморанси — давней и знатной соперницей — и Жаном д'Альбоном, маршалом Сент-Андре. На конференции в Пуасси, собравшейся в сентябре 1561 г., Екатерина попыталась достичь компромисса. Беза представлял точку * Жанна д'Альбре — королева Наварры и Беарна (1512—1555), дочь короля Наварры Генриха II, жена Антуана Бурбона — короля Наварры (1555 —1562),мать французского короля Генриха IV. В 1567 г. ввела в Наварре кальвинизм. (Прим, пер.)

386 зрения протестантов — она была отвергнута ярым противников всякого компромисса иезуитом Лайнесом, который настаивал на том, чтобы единственным легитимным собором считался тот, что заседает в Триенте. С тезисом об извечном призыве Гизов к католическому экстремизму плохо согласуется тот факт, что кардинал Лотарингский за свою соглашательскую позицию навлек на себя критику католиков. Продолжая настойчивые поиски компромисса, Екатерина Сен-Жерменским эдиктом 1562 г. предложила гугенотам религиозную терпимость. Католики этот документ проигнорировали, причем наиболее откровенно — в Васси, где были истреблены сразу около 70 протестантов. Резня, правда меньшего масштаба, имела место и в других местах. Битва при Дрё, не принесшая никаких результатов в военном отношении, оставила Сент-Андре на поле брани, а принца Конде и герцога Мон-моранси — в плену во вражеском стане*. Уже в следующем году период неустойчивого спокойствия был нарушен убийством герцога Гиза во время его осады Орлеана. Тем временем Екатерина Медичи, силясь восстановить престиж и могущество монархии, взяла с собой приближающегося к совершеннолетию Карла в несколько обставленных с помпой поездок. К несчастью, в ходе турне 1565 г. в Байонне произошла встреча не с кем иным, как герцогом Альбой, ярым сторонником истребления еретиков. Протестанты опасались возврата к условиям Като-Камбрезийского мира, обязывавшего французских и испанских монархов искоренять вероотступничество. Чувствуя опасность, Конде напомнил монархии, что «с момента происхождения у нее есть ограничения в виде власти дворянства и провинциальных общин, а также великих городов королевства». Едва ли монархия нуждалась в таких напоминаниях. На протяжении последующих 30 лет силы международной церкви столь откровенно задействовали своих агентов во Франции, что суверенная власть короля словно перестала существовать. После встречи в Байонне опасения протестантов относительно испанского вторжения еще более усилились в 1567 г., когда герцог Альба возглавил сверкающую доспехами 10-тысячную армию в поход по «Испанской дороге» с севера Италии в Нидерланды. Стал ли бы он по пути атаковать Женеву или вторгаться * 15 декабря 1562 г. при Дрё произошло сражение между гугенотами под командованием принца Конде и католиками во главе с коннетаблем, маршалом герцогом де Монморанси. Последний был захвачен в плен адмиралом де Колиньи. Католики бежали, но увлекшиеся преследованием гугеноты были атакованы и разбиты Франсуа де Гизом. Конде, в свою очередь, попал в плен. Победа осталась за католическим лагерем. (Прим. пер.)

387 во Францию? Вступление Альбы в Нидерланды (см. ниже, с. 397) побудило католиков добиваться помощи у испанцев, в то время как гугеноты искали поддержки у голландцев. Как бы между прочим гугеноты предприняли попытку захвата королевского двора при Мо, после чего мир был формально восстановлен договором в Лонжюмо, и то ненадолго. Мир оказался бессмысленным еще и потому, что протестанты в Ла-Рошели, ставшей их военным оплотом после чистки, предпринятой в 1568 г. в отношении местных католиков, отказались принять многие его положения. В последовавшем вооруженном противостоянии гугеноты проиграли сражения при Жарнаке, в котором был пленен и убит принц Конде, и при Монконтуре*. Гибель Конде способствовала определенности позиции наращивавшего свое влияние Гаспара де Колиньи и его более активному вовлечению в дело протестантизма. Не было оснований усомниться в его религиозной искренности, и на ум сразу приходит сравнение с Оливером Кромвелем. Однако трагические события Варфоломеевской ночи, сопровождавшие его убийство в 1572 г., не должны затмевать для нас того обстоятельства, что кальвинизм во Франции уже практически завоевал господствующее влияние. Открыто не признавая никакой другой власти,

кроме своей, кальвинистская партия в 1571 г. созвала в Лионе общенациональный синод. Беза — преемник Кальвина в Женеве — был избран председательствующим; Людовик Нассауский, один из предводителей голландского восстания, также присутствовал на этом «Синоде князей». Колиньи принес Генриху Наваррскому оммаж — клятву верности по феодальному закону, сопровождавшуюся торжественной церемонией (см. выше, с. 64). Мать Генриха, суверенная королева Наваррская, испросила у синода позволения назначать католиков на хозяйственные должности при дворе. На другой год, в достопамятном 1572, на синоде в Ниме, Колиньи попросил официального оформления верности королю, из чего следует, что в такой верности были определенные сомнения. Колиньи провел значительную работу при дворе — он добивался объявления войны Испании. Это еще один пример «социального империализма», направленного на то, чтобы «занять ветреные умы заграничными сварами». В этой стратегии, однако, был один изъян — можно сказать, что кальвинизм настолько снивелировал национальное чувство французов, что * Битва при Жарнаке произошла 13 марта 1569 г., при Монконтуре — 3 октября того же года. (Прим. пер.)

388

подобная война могла скорее стать частью международного наступления кальвинизма на католицизм, нежели защитой национальных интересов. И эта оценка получила подтверждение при взятии «морскими гёзами» Бриля в ходе кальвинистского мятежа в Нидерландах в апреле 1572 г. В августе того же года протестантские лидеры съехались в Париж по случаю брачной церемонии Генриха Наваррского и Маргариты Валуа, младшей дочери Генриха II и Екатерины Медичи. Сама Екатерина теперь испытывала колоссальное давление. Центристская линия, которой она пыталась придерживаться, зашла в тупик. Династическую стабилизацию, которую должен был принести этот брак, свела бы на нет капитуляция перед протестантизмом, со всеми вытекающими последствиями в плане возможной реакции католической партии и Филиппа II. Влияние, какое Коли-ньи имел и на Карла IX и на его брата, герцога Алансонского, было несомненным. И Екатерина решила его устранить. Наиболее очевидными исполнителями этого кровавого замысла были Гизы, которые после гибели герцога Франциска от рук протестантов в 1563 г. не скрывали своих кровожадных намерений. Колиньи был ранен, но не убит. Чтобы завершить дело, Екатерина уговорила Карла изменить свое решение и перебить всех протестантских вожаков. Она не учла ненависти парижан к протестантам: одновременно с Колиньи встретили свою смерть свыше 2 тысяч протестантов, павших от рук бесчинствующей толпы, и резня перекинулась на другие города7. В некотором смысле это событие скорее обнажило существующие тенденции, чем явилось поворотным моментом. Причастность короля к резне не вызывала сомнений, и более нельзя было говорить о том, что восстание отвечает интересам короля в его противостоянии с коварными приближенными. Мы уже отмечали, что историки порой выдвигают предположение о необходимости подобного довода для дела кальвинизма; однако после 1572 г. этот тезис было бы неправильным применить. Что кальвинизм предполагал насилие и революцию, видно из той стремительности, с какой эта идеология проповедовала вооруженную борьбу. Рассуждения о пассивном неповиновении и уважении гражданской власти были отброшены. Именно таков разительный смысл «Франкогамии» Франсуа Отмана, которая появилась в 1573 г., но была, повидимому, начата ранее, до того, как ее автор в 1572 г. бежал из Бурже, спасаясь от избиения гугенотов. Это сочинение знаменательно тем, что противопоставляет римскому праву германский феодализм: королевская власть во Франции была выборной и потому небезусловной. Беза, преемнику Кальвина в роли лидера женевского протестан389 тизма, принадлежит труд «Право Магистратов», сочинение поразительное по своей ясности и, опять-таки, написанное до Варфоломеевской ночи, но увидевшее свет уже после того, как резня заставила усомниться в истинности сформулированных автором воззрений. Беза пытается ответить на вопрос, «могут ли подданные свергнуть откровенную тиранию... силой оружия», и в поисках ответа пишет: «Я бы хотел для начала подчеркнуть, что народы не происходят от правителей». В сочинении проводится блистательное в своей четкости различие между личностью и сувереном, суверенитетом верховной власти и теми обязательствами, какие престол налагает на монарха, а также дается убедительное определение тирании как разновидности еретической формы мятежа, ибо «народ имеет столько же власти над королем-тираном, сколько собор над папой-еретиком». В главе, посвященной теме сопротивления религиозному преследованию, он делает решающий вывод:

«мы должны почитать как мучеников не только тех, кто без сопротивления и одним терпением своим одержал победу над тиранами, устроившими гонения на правду, но также тех, кто с благословения закона и компетентных властей посвятил себя защите истинной религии...» Сочинение «Иск к тиранам» (Vindiciae contra tyrannos) — большая часть которого принадлежит, по-видимому, Филиппу Дюп-лесси-Морне* — идет еще дальше, подчеркивая, что умершие на кресте всего лишь не сопротивлялись смерти, тогда как павшие в бою «осознанно и взвешенно шли на риск». Кроме того, «короли не должны думать, что они по природе выше других людей, и править людьми, как люди правят скотом». Государство, предостерегает автор, не есть личная вотчина, а выборный пост, который кому-то доверено занимать. Сопротивление «тиранам невзирая на титулы» есть такой же безусловный долг, как борьба с преступностью: «если мы не будем сопротивляться, мы станем предателями своей страны». В контексте данной главы особенно важно аргументированное в этом труде осознанное отступление от принципа территориального суверенитета в сфере религии, идущее вразрез со всем, достигнутым до 1555 г.: 'Филипп Дюплесси-Морне (1549—1643) — гугенот, ближайший помощник Генриха Наваррского, публицист. Авторство считается предположительным, поскольку памфлет вышел под псевдонимом Юний Брут. (Прим. пер.)

390 «князья должны не только защищать церковь, но в меру своих сил также способстовать ее расширению. Следовательно, если государю надлежит защищать ту часть церкви (к примеру, немецкой или английской), которая лежит на его территории, но не помогает другой, гонимой ее части; если он бросает ее тогда, когда мог бы оказать помощь, его надлежит судить за предательство Церкви... если один князь преступает границы религии и правосудия, то соседний князь может также с полным основанием, с точки зрения религии и закона, преступать границы своей территории, но не для того, чтобы посягать на чужие земли, а чтобы вернуть его к надлежащим обязанностям. Если же сосед сему не последует, то он сам есть отступник веры и законности». Значение подобных доводов будет ощущаться еще и в следующем столетии, когда в Англии будет назревать гражданская война. Что бы подумали сторонники «истинной веры» о короле из династии Стюартов, если бы он не вмешался для защиты дела протестантизма в Богемии, где королевой была его собственная дочь?8 Перед лицом такой мощной пропаганды судьба французской короны казалась зависящей от любого поворота событий. После кончины в 1573 г. Карла IX и вступления на престол герцога Анжуйского под именем Генриха III годом позже для урегулирования противоречий, возникших после Варфоломеевской ночи, было крайне необходимо наладить отношения с лагерем гугенотов. Генрих не сумел соответствовать моменту. Он вернулся во Францию из Польши, где только что был избран королем — словно для того, чтобы подчеркнуть торжество согласия. Наконец-то на французском престоле появился зрелый правитель мужского пола — и тот оказался никчемным. Нарочитые проявления покаяния и духовного аскетизма стали приметой каждодневной жизни двора, переживающего откровенный упадок, который приводил к отчуждению от него столичного общества. К 1576 г. католическое «партийное строительство» приняло форму Пикардийской лиги', которая, если не сказать сильнее, проявляла сдержанность в признании власти короля. В 1578 г. некоторые из фаворитов (миньонов) пали в дуэлях с приближенными Генриха, герцога Гиза. Король воздвиг в их память мраморную усыпальницу, дав тем самым мощный толчок соз* Объединение северофранцузского дворянства под руководством Ги-зов. Иначе называется Католической, или Священной лигой. (Прим. пер.)

391

данию во главе с Гизами партии, открыто противопоставившей себя короне: «Такое поведение, поистине недостойное великого и великодушного короля, каковым он является, стало причиной постепенного нарастания презрения к этому государю и растущей ненависти к фаворитам, целиком им завладевшим. Все это дало большое преимущество Дому Лотарингскому [Гизам], позволив подкупать людей и не спеша создавать свою партию, то есть Лигу, в рамках третьего сословия, фундамент которой они заложили годом ранее». Тот факт, что брат короля герцог Алансонский, взявший старый титул Генриха — герцог Анжуйский, тоже примкнул к стану протестантов, по-видимому, лишь подтвердил подозрения католиков. В 1578 г. он вступил в Монс в роли защитника свободы Голландии, в 1580 г. провозгласил суверенитет от Испании, а на следующий год обручился с Елизаветой Английской. Еще хуже было то, что когда в 1584 г. герцог Анжуйский скончался, его преемником стал кальвинист Генрих Наваррский. Открыто говорили о Гизе как наследнике Карла Великого. Решающую же роль сыграло господство католического лагеря в Париже, обеспеченное

активностью католических агитаторов и с кафедры, и в печати—и это в городе, который еще в 1572 г. получил печальный опыт утопления ереси в кровавой бане! Следуя прецеденту, созданному гугенотами в Ла-Рошели, католики-экстремисты, известные как Совет шестнадцати, в 1587 г. захватили власть в Париже*. Гиз — чья связь с восстанием остается неясной — вошел в город вопреки приказу короля. Генрих нанес ответный удар силами швейцарских наемников, но на улицах Парижа были воздвигнуты баррикады, фактически отрезавшие короля от собственной столицы. Отступив в Блуа, король заманил к себе Гиза и повелел страже его заколоть. Это — вполне естественно — привело к открытому восстанию католиков, и папа Сикст V отпустил подданным короля грех неповиновения монарху. По горькой иронии, идеологически разработанную кальвинистами теорию сопротивления тирании воплотили в жизнь католики. Сам Генрих пал жертвой покушения в 1589 г. Иезуит Мариана, отбросив осторожные оговорки своих испанских предшественников, духовника Карла V де Сото и Франциско Суареса, провозгласил * Совет шестнадцати — представительный орган 16 парижских кварталов, созданный в ходе религиозного противостояния 80-х годов. (Прим. пер.)

392

принцип народного суверенитета, разработанный кальвинистами. Народ наделяет правителя суверенитетом, и право на тираноубийство «есть у любого частного лица». 393 Последующее представление об абсолютном суверенитете как о единственной гарантии стабильности не было, однако, результатом внезапного озарения. Какое-то время новый корольгугенот Генрих IV (Наваррский) был вынужден противостоять угрозе со стороны нового предводителя Католической лиги Майенна, а также испанской армии, пришедшей из Нидерландов

под командованием герцога Пармского. Усилия Генриха по избавлению монархии от раздоров между революционными группировками во многом были поспешными и половинчатыми. Его военные кампании против католиков были малоэффективны — особенно в отношении Парижа, осада которого не увенчалась успехом. Париж признал его лишь после отречения от протестантизма. Однако благополучно провозгласив католицизм государственной религией в изданных в Мантсе в 1591 г. жалованных грамотах, а затем разрешив Нантским эдиктом 1598 г. публичные богослужения кальвинистов в отведенных местах, Генрих сумел добиться действенного, хотя и не вполне убедительного, урегулирования, в какой-то мере отразившего перемены в его собственной вере — перефразировать известное выражение, результат можно сформулировать как «чьи страны, того и веры». Бесцеремонность Генриха по отношению к протестантам в Мантсе заставила Дюплесси-Морне написать королю о том, что «люди говорят, что жизнь была более терпима при Генрихе III, чем при Вашем Величестве». Нантский эдикт, изданный почти на рубеже столетий, может ввести в искушение расценить его как модель веротерпимости, служившую выходом из тупика Религиозных войн. Но это верно лишь отчасти. Скорее это была промежуточная мера, поскольку эдикт еще «не убедил Господа» позволить всей Франции «исповедовать единую форму религии» и в большей степени был попыткой «устранить причину недоверия и раздора, которые могут происходить на религиозной почве и которые распространяются быстрее и шире всех прочих», а не провозглашал ценность веротерпимости как таковой. Пожалуй, наиболее важное значение имела та форма, в какой эдикт был зарегистрирован по требованию короля в парламенте Парижа, чьих депутатов «там бы не было, если бы не я»: «Мне известно об интригах в парламенте и о проповедниках, подстрекающих к мятежу, но я позабочусь о таких людях, не дожидаясь помощи от вас. Эта политика привела к баррикадам и шаг за шагом — к убийству покойного короля. Я никоим образом не допущу подобного: я задушу в зародыше все фракции и все попытки к подстрекательству в проповедях; и я обезглавлю всех, кто будет это поощрять. 394 Я брал приступом стены городов; у меня наверняка достанет сил взять баррикады, которые не столь высоки». Несмотря на это, сам Генрих погиб от рук наемного убийцы-иезуита в 1610 г.*, поскольку его терпимость к гугенотам заставила усомниться в истинности его католической веры. В задачу нашего исследования не входит определить, в какой степени развитие французского абсолютистского государства в XVII в. шло под влиянием правления Генриха или опасений возврата к анархии. Генрих продемонстрировал, что вероисповедание подданных следует определять суверену. Король мог даровать веротерпимость, он мог ее и отобрать. Возможно, Реформация во Франции завершилась лишь с отменой Нантского эдикта Людовиком XIV в 1685 г.9 Процесс нахождения баланса между политическим суверенитетом и религиозным согласием в границах территориального государства оказался куда более сложным в Нидерландах. * Короля Генриха смертельно ранил кинжалом фанатик-католик Франсуа Равальяк. (Прим. пер.)

ЗАКЛЮЧЕНИЕ Конец столетия Испанская трагедия Интернациональный характер борьбы революционных партий во Франции и Нидерландах в конце XVI в. служит мерилом той опасности, которую межконфессиональный конфликт представлял для становления территориальных государств1. Однако на разных театрах противостояния прослеживаются разительные отличия. Всем известно, что Париж «стоил мессы» для Генриха IV, в то время как идея «дотянуться копьем до Фландрии» остается не более чем испанской поговоркой, означающей нечто несбыточное. Проблемы французской монархии концентрировались в сердце королевства, испанской — по периферии территориальных владений. Кроме того, если во Франции религиозное противостояние представляло угрозу принципу территориального суверенитета, то в Нидерландах как раз баталии вокруг этого принципа придали религиозной борьбе такой ожесточенный и разрушительный характер. Таким образом, в то время как Франция подрывалась изнутри и снизу — что можно допустить, если вспомнить категоричность, с какой Кальвин насаждал свой вариант церковной реформы у себя на родине, — то Нидерланды оказались перед

угрозой свержения существующей политической системы извне и сверху. И если французская монархия — после Генриха II — так и не сумела обеспечить внятное руководство делами веры, то намерения испанской монархии в Нидерландах были более чем ясны. На первый взгляд, это может звучать парадоксально, поскольку одной из центральных тем нашей книги был тот тезис, что испанская монархия раньше других определила свои взаимоотношения с Церковью. Главенство испанской монархии в управлении духовными делами во многом явилось следствием руководящей роли королевской власти в Реконкисте — религиозной войне против неверных, которая привела к установлению суверенитета христиан в границах Испанского королевства. Успешное осуществление приграничной войны и контроль испанской Инквизиции за последующим развитием ситуации являют собой образец искоренения ереси; и решимость дать 398

отпор еретикам крепла благодаря примеру Франции, где «центристская линия» королевской власти очень быстро привела к настоящему хаосу. Репрессии со стороны авторитарной власти не столь алогичны и не столь провальны, как это могло бы казаться. И все же то сочетание религиозного и национального, которое составило основу кастильского самосознания, впоследствии омрачило международную репутацию Испании. Оно подорвало и само могущество Испании — нельзя сказать, что с неизбежностью и, конечно, не так скоро, но в конечном счете это произошло. Противники Испании превратились в противников католицизма, а противники католицизма — в противников Испании. Мятежники были еретиками, а еретики — мятежниками. Это отождествление позднее послужило основой для сплочения оппозиции испанскому господству в Нидерландах, которого в противном случае могло и не произойти. Пожалуй, в этом и есть истинная трагедия Религиозных войн, и прежде всего это трагедия испанская. Она заключается не в смешении религии и политики вообще, а в специфическом «побочном продукте» процесса утверждения территориального суверенитета в религиозных делах, том «побочном продукте», который если и не был создан интернациональным характером кальвинизма, то выкристаллизовался и закалился благодаря ему: «С этими бедами должно покончить силой оружия без всякой жалости, мягкотелости, переговоров или рассуждений, пока все не уляжется. Вот тогда настанет время для переговоров». Этот бескомпромиссный совет герцога Альбы его преемнику на посту наместника Нидерландов Дон Луису де Рекезенсу в 1573 г. есть мрачный эпизод истории, связанный с политикой террора и репрессий, которая стала ассоциироваться с испанским присутствием. Кто бы мог причислить герцога Альбу к отцам-основателям современного государства? Но опять-таки, для самого становления этого государства такая позиция могла оказаться неожиданно значимой. То, что безоговорочно отвергается, как нетерпимость или фанатизм, имело свое рациональное зерно, и на самом деле, это была скорее часть общего процесса, нежели продукт «закоснелой» или «отсталой» Испании. Истребление ереси как мятежа против Господа было жизненно важным проявлением суверенной власти и совершенно исключало всякую терпимость. Можно рискнуть провести параллель с современностью: ни одно правительство не вправе 399 рассчитывать на сохранение власти, если станет афишировать свою поддержку наркоторговли или терроризма, а с позиций государства с ними вполне могло быть сопоставимо попустительство к еретическим сектам. Мысль о необходимости приравнивания ереси к мятежу во многом следует из сочинения Жана Бодена. Поскольку его часто цитируют как автора теории светского государства, любопытно вспомнить о том предубеждении и бескомпромиссности, с какими он призывал к охоте на ведьм. Как мы уже видели (см. выше, Гл. 9), усиление территориального суверенитета под знаменами религии делало ведьму или ее «товарищей по несчастью» — еврея или анабаптиста — самыми удобными противниками. Изгнание или истребление не «вписывающихся» в государство — не самый ли верный способ его самоидентификации? Тот же самый суверенитет, с идеологической и материальной точки зрения, никак не вязался с христианскими представлениями о свободе совести, защищавшимися феодальным правом. Особенно отчетливо это выявилось в контексте двойственной природы испанского

суверенитета. В королевствах самой Иберии единственным носителем унитарного суверенитета был монарх. Существовало острое несоответствие между конституционными традициями Кастилии и Арагона (см. выше, с. 64). В остальных областях монархии эти проблемы были еще сложнее. По Аугсбургскому интериму 1547 г. Карл V выделил богатые Нидерланды из имперского наследства, имея в виду передать их вместе с Испанскими королевствами своему сыну Филиппу. На случай острой необходимости он предусмотрел возможность поступления налогов в казну империю, но вернул землям Фландрии их прежний статус. Вывод провинции из имперского подчинения был неудачным фоном для утверждения нового суверенитета, проводником которого должен был стать назначенный из Испании наместник. Однако Нидерланды казались уязвимыми перед лицом ереси, просачивавшейся извне — из самой Женевы, из Франции, из Пфальца. Для Филиппа II, существенно продвинувшегося в Нидерландах в 1549 г., реальным заслоном ереси могло стать увеличение числа епархий. При том, что в 3-милллионных Нидерландах существовало лишь 4 епископства, создание еще 14 нельзя считать чрезмерным — и оно ни в коей мере не было неожиданностью, ибо такие предложения витали в воздухе начиная с 1520-х гг.; хотя учреждение ордена иезуитов в 1556 г. и показалось радикальной инициативой. Реакция на появление нового религиозного ордена, привнесенного извне, вызвало 400

обеспокоенность местного дворянства своими пошатнувшимися позициями в структурах патронажа, что нашло проявлене в дворянской оппозиции наместнице испанского короля, его сводной сестре Маргарите Пармской. Возвышение ближайшего советника Маргариты — Антуана де Перрено, кардинала Гранвелы*, сделала его объектом всеобщей ненависти — не в последнюю очередь потому, что при нем достигла апогея деятельность безжалостной инквицизии: за 1562 г. было проведено 600 процессов. Филипп уступил давлению двора и нидерландской оппозиции и отправил Гранвелу в отставку. Настойчивость, с какой Филипп добивался исполнения декретов Три-дентского собора, быть может, говорила о тех больших опасениях, какие внушал ему размах распространения новых идей: среди кальвинистов находились даже лица иудейского происхождения. Хуже того — по всей видимости, часть их принадлежала к знати. В 1566 г. видный кальвинист Иоганн Марникс, герольд Ордена Золотого руна Николай де Гаме и брат самого могущественного аристократа Нидерландов Вильгельма Оранского — Людовик Нассауский — образовали конфедерацию. Соглашение, которые они выработали под обманчивым для нас наименованием «Компромисс», было открыто направлено против религиозной политики Филиппа, в особенности — против деятельности Инквизиции, «несправделивой и противоречащей всем законам Господа и человечества, превосходящей худшие из примеров варварства, когда-либо явленных тиранами». Не расценивая свои действия как мятеж, они явились с обращением к Маргарите и с легкой руки одного из ее вельмож получили прозвище «нищие» (les queux). Прозвище пристало. Как записал Гранвела, «союз был скопирован с Лиги, которую гугеноты создали во Франции с той же целью». Наличие разветвленной кальвинистской сети было подтверждено всплеском иконоборческих выступлей в 1566 г. Как и во Франции, утверждение новой веры протекало медленно и неравномерно, но опять-таки, умы обращались к тревожному прецеденту Шотландии, и сословие Богом избранных последовательно утверждало свой интернациональный характер. Сем Яне из Монникендама проповедовал, что «те, кто нападают на образа * Антуан Перрено де Гранвела (1517—1586) получил сан кардинала в 1561 г. за рвение, проявленное в борьбе за восстановление абсолютистского режима и религиозного единства в Нидерландах. До этого являлся епископом Арраса, хранителем государственной печати (т.е. министром юстиции). В 50-х гг. заключил против протестантов союз с Англией, затем с Францией. (Прим. пер.) 401

и сокрушают их, исполняют волю Господню». В Куртре кальвинистские проповедники учили: «Убеждайте людей, что недостаточно устранить всех идолов из их сердец; надобно убрать их и с глаз... они пытаются убедить слушателей в необходимости грабить церкви и уничтожать все образа». Разрушение «идолов» началось в Генте, перекинулось на Антверпен, Мидделбург,

Хертогенбос, Бреду, Мехелен, Амстердам, Гейсден, Турне, Тюрнхаут, Делфт, Утрехт, Валансьен, Гаагу, Лейден, Эйндховен, Хелмонд, Сент-Аман — и все за пять дней. Движение масс не было так тесно связано с оппозицией аристократии, как казалось Филиппу, но его реакция связала их в неразрывное целое. В 1567 г. непримиримый враг религиозной свободы герцог Альба был направлен в Нидерланды с 10-тысячным войском для восстановления порядка и истинной веры, что требовалось исполнить спешно, к прибытию туда самого Филиппа. Это ему удалось благодаря «Совету по делам о мятежах»: было проведено 12 тысяч судов, вынесено 9 тысяч приговоров, приведены в исполнение тысяча казней. В числе жертв оказались предводители дворянской оппозиции графы Эгмонт (который в действительности сам чинил расправы с иконоборцами) и Горн*. Среди других непопулярных мер Альбы было введение 10-процентного налога с каждой сделки — так называемого «десятого пенса», с целью переложить на Нидерланды содержание оккупационной испанской армии. Политика террора увенчала первое восстание. Она продвинула кальвинизм дальше к северу и деморализовала дворян, сгруппировавшихся теперь под водительством Вильгельма Оранского. Хотя становилось все более ясно, что Филипп, скорее всего, не приедет — ибо он сначала разбирался с маврами в горах Альпу-харрас, затем со Священной лигой, — Альбе как будто удалось в короткие сроки стабилизировать ухудшающееся финансовое положение регентского правительства. В 1570 и 1571 гг. военные действия в Нидерландах велись по принципу самоокупаемости. В эти два года Альба выкачал из Нидерландов около 8 миллионов флоринов, тогда как из Испании поступил всего 1 миллион. * Граф Ламораль Эгмонт и Филипп де Монморанси-Нивель, маркиз Горн — родственники, видные деятели нидерландской оппозиции. Оба были обезглавлены по обвинению в участии в антииспанском восстании и связи с Вильгельмом Оранским. (Прим. пер.) 402

Успех был сведен на нет в наступившем десятилетии. Взятие Бриля «морскими гёзами» в 1572 г. вскрыло слабость Испании на море. Дворцовая интрига (см. выше, с. 117) привела к немилости и отзыву Альбы. Возможно, главный урок заключался в том, что бухгалтерия и выплата войскам «живых» денег оказались не одно и то же. Кризисные явления вылились в серию армейских мятежей 1573—1574 гг. Новый наместник Реке-зенс докладывал, что некоторые солдаты «не знают, что такое денежное довольствие» (по saben que cosa es paga). Один полк получил жалование в момент призыва в 1571 г. и ни гроша — в последующие 8 лет. Преемник Альбы старался вернуть дисциплину в войска, нажимая на их религиозную миссию. Результатом стало еще более тесное отождествление всех голландцев с еретиками, что позволило обирать местное население при его собственной поддержке. Но эти ничтожные выгоды не помогли Филиппу избежать банкротства 1575 г. Кульминацией одновременно недовольства и опустошения явились всеобщий мятеж в войсках и разграбление Антверпена и Алста в 1576 г.2 Ужасающая жестокость мятежной армии в Алсте восстановила против нее южные провинции, сохранявшие лояльность после подавления Альбой первого восстания. Генеральные Штаты начали переговоры с бунтовщиками в Голландии и Зеландии. Разграбление Антверпена лишь ускорило утверждение условий, сформулированных в Гентском умиротворении 1577 г. Рано оформившаяся испанская государственность способствовала национальному самосознанию ее недругов — голландцев. Стороны, подписавшие Гентское умиротворение, «обязывают всех жителей провинций отныне поддерживать прочные и нерушимые дружбу и мир и помогать друг другу во все времена и при всех обстоятельствах словом и делом, своими жизнями и имуществом, а также изгнать и не допускать впредь на территорию провинций испанских солдат...» На смену Рекезенсу в 1576 г. прибыл Дон Хуан с инструкциями от короля, гласившими, что, «защищая веру и мой авторитет, насколько возможно... надлежит идти на все необходимые уступки для достижения желаемого результата и спасения всего, что в наших силах». Триумфатор Лепанто был объявлен врагом народа, и даже победа при Жамблу в 1578 г. не смогла остановить его сползание к полному унижению и бесславию. В 1579 г. Голландия и Зеландия, Гельдерн, Утрехт и Гро-нинген образовали ядро Утрехтской унии, открыто выступав-

403

шей за личную свободу вероисповедания и против любого примирения с Испанией. «Испанцы... хотели и по-прежнему хотят любыми доступными способами подчинить эти провинции, целиком или частично, своему тираническому господству и ввергнуть в рабство». Унии надлежало добиваться того, чтобы «каждый индивидуум имел свободу религии и никто не преследовался и не допрашивался о его вероисповедании»3. Так родились Соединенные провинции. Это ни в коей мере не означало полного поражения Филиппа. Триумф Провинций и упадок Испании в 1580-х гг. поменялись местами. Самое сильное идеологическое оружие повстанцев строилось на тех ограничениях, которые закон, обычай и титул налагали на короля Испании в Нидерландах. Последствия оказались палкой о двух концах: если Филипп не правил Нидерландами, то кто? Кончина испанской военной машины, казавшаяся свершившимся фактом на момент смерти Дона Хуана в 1578 г., забылась на фоне успехов герцога Пармского Алессандро Фарнезе, которого Дон Хуан на смертном одре назвал своим преемником. Это назначение было хотя и с неохотой, но утверждено Филиппом II. Власть Филиппа в Нидерландах была уязвимой мишенью. Когда в 1584 г. король назначил цену за голову Вильгельма Оранского, «Апология» принца заставила призадуматься над тем, кто против кого восстал. Как указал Вильгельм Оранский, Филипп не являлся королем Нидерландов: «Этого имени — Король — я не допускаю. Пусть он будет королем в Кастилии, в Арагоне, в Неаполе, у индейцев, и в любом другом месте, где он командует в свое удовольствие: пусть даже он будет королем в Иерусалиме, если пожелает, и миролюбивым правителем в Азии и Африке, и несмотря на все это, я не признаю его в этой стране выше какого-нибудь Герцога или Графа, чья власть ограничена согласно нашим привилегиям, которые мы клянемся чтить...» Испанское господство, писал Вильгельм Оранский, есть господство религиозное, чему примером служит Инквизиция, которую Филипп не имел права приводить в действие. Вильгельм утверждал, что отправился в добровольную ссылку в 1567 г. «из-за того, что не мог согласиться с тем, чтобы испанская Инквизиция был принята в моих владениях». Говорить плохо об Инквизиции есть «величайшее преступление в Испании», предостерегал он. То был символ не римского или католического господства, а испанской тирании, и он вопрошал: 404

«Почему тогда эта проклятая раса испанцев переходит из страны в страну, чтобы мучить и терзать весь мир?» Однако, раз у короля Испании не было земли (regie), где распространять «истинную веру» (religio), то, следовательно, оставался открытым вопрос об источнике суверенитета как такового. В 1580 г. Вильгельм Оранский обрел двойственные полномочия в Голландии и Зеландии, которые в какой-то момент именовались по-французски «la souverainete et gouvernement», а по-голландски — «Hooge Overigheid en Regringe» (что-то близкое по смыслу к «верховному владычеству»). Похожую двоякость толкования содержала Декларация независимости Голландии, изданная на следующий год. Король Испании, говорилось в ней, потерял «souverainete» — что по-голландски звучит то как «Heerschappye» (господство), то как «Hoogheyt» (величие) — после отставки эрцгерцога Маттиаса (католика из рода Габсбургов) и в отсутствие герцога Анжуйского этот «суверенитет» перешел к Генеральным штатам — за исключением Голландии и Зеландии, крупнейших провинций, которые вплоть до учреждения государственного совета сохраняли права самоуправления — под эгидой принца Оранского! «Свободный и безраздельный» правитель Вильгельм Оранский, с другой стороны, ранее уже признал превосходство Генеральных Штатов («в этом мире я признаю над собой ваше главенство»). Тем не менее в 1586 г., после смерти Вильгельма Оранского, Генеральные Штаты наделили «полной и абсолютной властью» (voile macht en absoluf) как в «военных деалх», так и в «гражданском правлении», генерала-лейтенанта графа Лестера. Последующие трения между stadhouder и Генеральными Штатами в вопросах политической власти являются отражением этой неудачной двусмысленности. Среди событий, отошедших на второй план после создания Утрехтской унии 1579 г.,

было соглашение (Аррасская уния) между Валлонской Фландрией, Эно и Артуа и Испанией, заключенное с целью предотвратить их опустошение армиями Генеральных Штатов. По желанию короля наместником был назначен Парма. Он быстро собрал 60тысячное войско, в котором было много ветеранов Фламандской армии. За 3 года эта грозная сила осуществила 30 успешных осад. Лир, Зютфен, Брюгге, Алст, Неймеген... В большей степени важен сам факт падения этих городов, нежели его причина, заключавшаяся во многом в предательстве и отсутствии поддержки Генеральных штатов. Парма удвоил территорию, подвластную королю Испании (см. Карту 3.1). Тем временем богатства Америки придали энтузиазма и сил самому королю, и он укрепил позиции 405

католической церкви в Иберии, приняв в 1578 г. португальскую корону после гибели в крестовом походе молодого короля Себастьяна. Закрепиться в новых владениях Филиппа в Иберии было доверено Альбе. Голландские мятежники после смерти Анжу и убийства Вильгельма Оранского в 1584 г. оказались перед лицом кризиса руководства. Потеряв семь из семнадцати мятежных провинций, в оставшихся десяти Фарнезе восстановил свою власть4. На этом фоне нам и следует рассматривать провал английской кампании. Какой искусный план — и с таким треском провалился! Захват Бриля доказал испанцам необходимость хотя бы частичного контроля на море. Конечно, пираты могли докучать испанским кораблям, но не больше, чем мухи докучают коню. При всех неприятностях, которые мог причинить им Дрейк, испанские галионы имели возможность отстоять свое превосходство в единичных сражениях благодаря численности, весу и 406

огневой мощи — что и довелось испытать на себе Джону Хо-кинсу при Сан-Хуан-де-Улуа в Мексиканском заливе в 1568 г., когда работорговый флот англичан был почти полностью потоплен, или Ричарду Гренвиллу в последней битве с участием корабля «Ревендж» (Revenge). Вмешательство королевы Елизаветы в ход Нидерландской войны причиняло неудобство, при этом ее непоследовательность позволяла думать, что конфронтация с Испанской короной не входит в ее планы. Взяв под свой контроль Ла-Манш, испанский флот обезопасил бы оккупационные войска Пармы, а армия Елизаветы едва ли могла противостоять гвардейцам (tercios). История этой кампании столько раз пересказана, что мы ограничимся лишь

несколькими деталями. «Хотя в английском флоте было множество отличных и боеспособных кораблей, едва ли 22 или 23 из них могли сравниться с 90 испанскими кораблями своим размером или осуществить успешную атаку. В силу того, что английские корабли использовали преимущество маневренности, благодаря которому они могли поворачивать и двигаться независимо от ветра, они много раз подходили вплотную к испанцам и атаковали их столь решительно, что временами их разделяло не более длины копья: и так, непрестанно поворачиваясь к ним то одним боком, то другим, они перевели на них все свои ядра, и большие и малые, проведя весь день, с утра до ночи, в этой жестокой битве, пока у них не кончились порох и патроны». К 8 августа превосходство англичан в маневренности и огневой мощи уже было решающим. Само это сочетание было известно не первый день: португальцы применяли ту же тактику еще в начале столетия (см. выше, с. 34). Новшеством были пушки на четырехколесном лафете, это своего рода «секретное оружие Англии 1588 года», обеспечившее маневренность орудий, и следовательно, возможность их быстрой перезарядки. И несмотря на это, силы были почти равны. Ветры, преобладавшие на протяжении 3 дней начиная с 9 августа, не позволяли испанцам перегруппироваться и вновь вступить с Пармой в бой — причем тогда, когда у англичан уже не осталось ядер, чтобы их остановить5. Поражение Непобедимой Армады не означало полного разгрома Испании. Оно послужило прологом к тупику в Нидерландской войне, но не к поражению. Это означало, что разно407

гласил среди голландских повстанцев уравновешиваются финансовыми трудностями испанской монархии. К 1621 г. чаша весов качнулась, но ресурсы испанской казны окончателльно иссякли лишь в 1640-х годах. К 1598 г. Филипп II исчерпал собственные ресурсы и ресурсы монархии. Имея ревностного католика в лице Генриха IV, Филипп мог пойти на признание территориального суверенитета Франции. Через два дня после Нантского эдикта испанцы и французы заключили Вервенский мирный договор6. 1598 г. знаменует логическое завершение нашей истории XVI в. К этому году, отмеченному окончательным банкротством и смертью Филиппа, Европа в целом и Испания в частности, казалось, растратили весь запас экономической, интеллектуальной и моральной энергии, который в начале столетия казался неисчерпаемым. Впервые Реконкиста была остановлена. Великий иберийский крестовый поход, доселе беспрепятственно продвигавшийся на запад, юг и восток по всему земному шару, дал сбой на севере. Европа застыла в неподвижности. Казалось, только само время шагнуло в новый век.

Ретроспектива и перспектива После этого сжатого рассказа о событиях, решивших судьбу истории на одном лишь нидерландском театре, пожалуй, имеет смысл окинуть последним взором XVI в. в целом. Каково его наследие для Европы конца двадцатого? Быть может, лучше всего ответить на этот вопрос будет в категориях, вынесенных в название этой книги — экспансия и конфликт. Вступление к книге уже обозначило один парадокс: Европа проявила необычайное единство в противостоянии с неевропейским миром тогда, когда сама была раздираема беспрецедетными противоречиями. Теперь, внимательно рассмотрев ситуацию конца столетия в его взаимосвязи с судьбами Испании, мы можем заключить, что этот парадокс, пожалуй, не столь разителен. Способность Европы к конфликту была неотъемлемой составной частью самой экспансии. Европа утверждала себя в глазах остального мира военной и морской мощью, которую неустанно испытывала и оттачивала во внутренних войнах. Это обстоятельство несколько терялось за мифами, грозящими разрастись до размеров идеологии. Суть этих мифов в том, что первая мировая империя европейцев, испанская, родила модель, которую более поздние империи, в первую очередь, голландская и британская, категорически не приняли и 408

даже отвергли. В эпоху, когда огромная часть мира как будто бы восприняла «западные» ценности — в особенности национализм и капитализм, существует опасность превращения такой мифологии в идеологию. XVI век легко может быть «использован» для доказательства того, что сопротивление власти в Испании способствовало рождению идеи политической свободы перед лицом религиозного авторитаризма. Если говорить конкретнее, то голландцы и

англичане были нациями протестантов, преуспевшими в подрыве испанского господства и последующем распространении по всему земному шару европейского «капитализма»: силы «прогресса» одержали триумф. Отчасти результатом такой ошибочной трактовки событий XVI в. стало то, что история огромной части мира с тех пор стала рассматриваться лишь в контексте появления там европейцев, и это искажает положение дел. Что туземного можно найти в социальной структуре и политических институтах, скажем, Японии? Даже Китай перенял антикапиталистическую идеологию у Европы. Быть может, ислам потому служит для европейского сознания источником особого беспокойства, что отрицает западные ценности и глубоко осознает собственное прошлое: как мы видели в самом начале этой книги, еще сэр Эдвин Сэндис определял «запад» как области, свободные от исламского господства (см. выше, Гл. 12). Начиная с XVI в. всегда существовала опасность превращения истории в неофициальную идеологию Запада, прославляющую способность Европы к переменам и откровенно принижающую свойство других цивилизаций оставаться неизменными. Поскольку пророчества, риторика и благодушие по поводу будущего Европы имеются в избытке, самое время честно взглянуть на европейское прошлое, особенно на фоне экономического спада, переживаемого величайшей мировой державой, Соединенными Штатами Америки, вопреки непревзойденной военной мощи. Эта мощь помогла Европе стать тем, что она есть, защитив ее от сил, которые легко могли ее побороть. Сегодня эту историческую роль нельзя ни отрицать, ни забыть. В XVI в. Испания помогла становлению Европы, и ее созидательную роль тоже нельзя отрицать. Конец XX в. — хороший момент, чтобы припомнить характер испанской монархии и испанской культуры в век ее величия: ее прагматизм, немногословие, самокритичность и главное — честность в оценке роли военной силы в самосохранении государства. Все это создает историкам определенные проблемы в плане их самооценки — о чем говаривал еще Дон Кихот: 409 «Достижение выдающегося места в ряду ученых покупается ценою времени, бдений, голода, нищеты, головокружения, несварения желудка и многого другого, сюда относящегося и мною отчасти уже перечисленного. Но для того, чтобы в конце концов сделаться хорошим воином, нужно претерпеть все, что претерпевает ученый, да еще в такой степени, что и сравнения здесь быть не может, ибо воин на каждом шагу рискует потерять жизнь7. [Рус. пер. под ред. Б. Кржевского и А. Смирнова*.] Державы, одолевшие испанскую монархию, не признавали, ниспровергали и отрицали ее природу. Тем не менее — к счастью или несчастью — именно колониальный опыт испанской империи и ее роль защитницы Европы от ислама заложили основы современного Запада. Эти основы закладывались ради выгоды, но и невероятно дорогой ценой: Сервантес, как многие его соотечественники, умер как «старик, солдат, джентльмен и нищий». Под занавес XX столетия необходимость ясного представления о значении XVI в. для последующего развития Европы Нового времени представляется как никогда актуальной. Только признав всю сложность исторического опыта человечества и соответствующим образом углубив наше представление о нем, мы можем подойти к осознанию дня сегодняшнего. Без постоянной переоценки прошлого и выяснения его спорных моментов история рискует потерять право называться творческой наукой и превратиться в фабрику европейской мифологии. * Цит. по изд.: Сервантес Сааведра М. де. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский. М.: «Вече», 2000. С. 386. (Прим. пер.)

Список сокращений В Сносках и Библиографии использованы следующие сокращения. CAWH The Collins Atlas of World History / Ed. P. Vidal-Naquet, trans. Ch. Turner etal. London, 1987. CEHE Cambridge Economic History of Europe ed. E. E. R. and С. Н. Wilson. Vol. 4. The Economy of Expanding Europe in the Sixteenth and Seventeenth Centuries. Cambridge, 1967; Vol. 5. The Economic Organisation of Early Modem Europe. Cambridge, 1977. NCMH New Cambridge Modem History. Vol. 1. The Renaissance, 1493-1520 / Ed. D. Hay Cambridge, 1975; Vol. 2. The Reformation. 1520—1559 / Ed. G. R. Elton. Cambridge, 1975 2nd ed. Cambridge, 1990; Vol. 3. The Counter-Reformation and Price Revolution, 1559-1610 / Ed. R. B. Wemham. Cambridge, 1968; Vol. 13. Companion Volume / Ed. P. Burke. Cambridge, 1980.

RR Ross J. Bruce, McLaughlin M. (eds). The Portable Renaissance Reader / rev. ed. Harmondsworth, 1968. Т AWE The Times Atlas of World Exploration / Ed. F. Fernandez-Armesto. London, 1991. ТА WH The Times Atlas of World History / Ed. Geoffrey Barraclough, rev. ed. London, 1979.

Примечания" Вступление 1

Более углубленное чтение будет зависеть от личного интереса и доступности литературы. Во вступлении автор решил адресовать читателя к тем или иным цитатам либо к конкретному разделу Библиографии. Первая сноска — см. Marwick A. The Nature of History. London, 1970. P. 170; Hay D. The Medieval Centuries. London, 1964. 2 См.: Библиография, раздел 6 (I—IV). 3 Kenneth С. Civilisation. London, 1969. P. 93. 4 Цит. см.: Ullmann W. A Short History of the Papacy in the Middle Ages. London, 1972. P. 275. 5 См. «Государь», гл. 24. 6 Так считает Майрон Гилмор — см. Gilmore M. С. The World of Humanism, 1453-1517. New York, 1962. 7 Gordon R. Luther's Progress to the Diet of Worms. New York, 1964. 8 Roberts J. M. The Triumph of the West. London, 1985. 9 См.: Библиография, разделы 4 и 10 (VII). 10 См.: Библиография, разделы 2 и 4. 11 Региональные исследования — см.: Библиография, раздел 10. 12 См., напр.: Caspar Vopelius Medebach. Europae primae et potissime tertiae terrae partis recens descriptio. Antwerp., 1572; Duroselle J.-B. Europe: A History of its Peoples. /Trans. R. Mayne. London, 1990. 13 Koenigsberger H. G., Mosse G. L., and Bowler G. Q. Europe in the Sixteenth Century. 2nd edn. London, 1989. 14 Scamell G. V. The First Imperial Age: European Overseas Expansion, 1400-1715. London, 1989. P. 49. 15 Hexter J. H. The Vision of Politics on the Eve of the Reformation. London, 1973. C. 150—78; Mousnier R. The Exponents and Critics of Absolutism, NCMH. Vol. 4. P. 117. * Примечания сохранены в авторской редакции. Там, где было возможно, цитаты из произведений, выходивших в русском переводе, взяты из соответствующих русских изданий. Их список с выходными данными приводится в конце Библиографии, а ссылки для удобства читателя даются в постраничных сносках и в самом тексте. (Прим. пер.) 412 16 Holmes G. The Florentine Enlightenment, 1400—1450. London, 1969; Davis R. The Rise of the Atlantic Economies. London, 1973, chs. 11 and 12; Kriedte P. Peasants, Landlords and Merchant Capitalists: Europe and the World Economy. 1500-1800/ Trans. V. R. Berghahn. Leamington Spa, 1983. Pt. 2. 17 Rodriguez-Salgado M. The Habsburg-Valois Wars // NCMH. Vol.2. 2nd ed. 1990. P. 385. 18 Цит. см.: Parker G. The Military Revolution: Military Innovation and the Rise of the West, 1500-1800. Cambridge, 1986. P. 96. 19 Илл. см.: Grosser Historischer Weltatla, drifter Teil, Neuzeut. Munich, 1962. S. 112-113, 115, 128-129; Библиография, раздел 3. 20 Цит. см.: Williams G. H. The Radical Reformation. Philadelphia, 1962. P. 437-8. 21 Sandys E. A Relation of the State of Religion: and with what Hopes and Follicles it hath been framed, and is maintained in the severall States of these Westerns panes of the world. London, 1605. Цит. см.: foil. S2r, Qv, Sv, P2v. 22 См., напр.: Hsia R. Po-chia. Social Discipline in the Reformation: Central Europe, 1550—1750. London, 1989.

1. Власть феодалов 1

О социальной иерархии и ее эволюции см., напр.: Braudel F. Civilisation and Capitalism, 15th—18th Centuries / trans. S. Reynolds, 3 vols. London, 1981—85; Wallerstein I. Capitalist Agriculture and the Origins of the European World Economy in the Sixteenth Century. New York; London, 1974; Kriedte P. Peasants, Landlords and Merchant Capitalists: Europe and the World Economy, 1500—1800 / trans. V. R. Berghahn. Leamington Spa, 1983; Aston T. S., Philpin C. H. E. (eds). The Brenner Debate: Agrarian Class, Structure and Economic Development in Pre-lndustrial Europe. Cambridge, 1985; Mousnier R. Social Hierarchies, 1450 to the Present, trans. C. Evans. London, 1973 (особ. Р. 23—24, 84-85). 2 См.: Thomas More, Utopia / Trans, into English by Robinson R. (1551). London, 1897. P. 158, 18; о Джеке Ньюберри см.: RR. P. 183—184; о Фуггерах — Ehrenberg R. Capital and Finance in the Age of the Renaissance: A Study of the Fuggers and their Connections / Trans. H. M. Lucas. London, 1928. P. 85 — о нормах прибыли; цит. из Якоба Фуггера взята из: RR. Р. 180—181. 3 О проблемах английской знати и французского дворянства см.: Stone L. The Crisis of the Aristocracy. 1558—1641, abridged ed. Oxford, 1967; Bitton D. The French Nobility in Crisis. Stanford, 1969. Приведенные примеры взяты из: Benedict Ph. Rouen during the Wars of Religion. Cambridge, 1981. P. 15; Kirby D.

Northern Europe in the Early Modern Period: The Baltic World. 1492—1772. London, 1990. P. 30. О сословном обществе см.: Mousnier, Social Hierarchies; Zagorin P. Rebels and Rulers, 1500—1660, 2vols. Cambridge, 1982. Vol. 1. Ch. 3; Rebel H. Peasant 413

Classes: The Bureaucratisation of Property and Family Relations under Early Habsburg Absolutism, 1511— 1636. Princeton, 1983 (особ. Р. 13); свидетельства долговечности этих структур см.: Goubert P. The French Peasantry in the 17th Century: A Regional Example' // Aston T. (ed.) Crisis in Europe, 1560—1660. London, 1965. P. 141-66. 4 Oman Ch. A History of the Art of War in the Sixteenth Century Elstree, 1937. P. 66; Parker G. The Army of Flanders and the Spanish Road, 1557-1659. Cambridge, 1972. P. 187-8; Knapton M. City Wealth and State Wealth in North—East Italy, 14th—17th Centuries // Bulst N., Genet J.-Ph. (eds) La ville, la bourgeoisie et la genese de I dtat moderne (Xlle-XVIIIe siecles). Paris, 1988. P. 208; цит. из: Gilbert F. The Pope, Ills Banker and Venice. Cambridge, 1980. P. 22. 5 Le Roy Ladurie E. The Peasants of Languedoc / Trans. J. Day. Chicago; London, 1976. P. 136, приведенная цит. см. на с. 198; Mackenney R. Tradesmen and Traders: The World of the Guilds in Venice and Europe, c. 1250—1650. London, 1987. P. 97—101 — о ценах на хлеб в Венеции; Gascon R. Grand commerce et vie urbaine аи xvie siecle: Lyon et ses marchands, 1520—1580, 1 vols. Paris, 1971. Том 2. С. 541 — о сезонной динамике цен на хлеб; Hoskins W. G. The Age of Plunder: The England of Henry VIII, 1500—1547. London, 1976. P. 81 — о материальной стороне жизни; об «искусстве» и «науке» см. Rossi P. Philosophy, Technology and the Arts in the Early Modern Era. New York, 1970. 6 Об отдаленных районах см.: Delumeau J., Catholicism between Luther and Voltaire / Trans. J. Moiser. London, 1977, esc. Ch. 3; Griffin N. «Un muro invisible»: Moriscos and Cristianos Viejos in Granada, // Hodcroft F. W., Pattison D. G., Pring-Mill R. D. F., Truman R. W. (eds) Medieval and Renaissance Studies on Spain and Portugal in Honour of С. Е. Russell. Oxford, 1981, цит. взята со с. 135; о деловой переписке см.: Mackenney R. Letters from the Venetian Archive // Bulletin of the John Rylands University Library of Manchester. 1990. 72. P. 135; о скорости сообщения см.: Braudel F. The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip II / Trans. S. Reynolds, 2 vols. London, 1975. Vol. 1. P. 362-363, 365-371; Elliott J. H., Imperial Spain. 1469—1716. Harmondsworth, 1970. P. 175. 7 О роли семьи в повседневной жизни см.: Aries C. Centuries of Childhood / Trans. R. Baldick. London, 1973. P. 327-390; Burke P. Popular Culture in Early Modern Europe, 1500—1800. London, 1978; Laslett P. The World We Have Lost. 2nd ed. London, 1971; Anderson M. Approaches to the Western Family, 1500—1914. London, 1980. P. 41—3; Ozment S. When Fathers Ruled: Family Life in Reformation Europe. Cambridge, 1984; Roper L. The Holy Household: Women and Morals in Reformation Augsburg. Oxford, 1989. 8 О значении войн для Франции в целом см.: Le Roy Ladurie E. The French Peasantry, 1450—1660/ Trans. Sheridan A. Aldershot, 1987. P. 231—66. Цит взяты из: RR, с. 214—16; Salmon J. H. M. Society in Crisis: France in the Sixteenth Century. London, 1979. P. 207—208, 284; Gutton J.-C. La societe et les pauvres: I'exemple de la generalite de Lyon, 1534-1789. Paris, 1970. P. 227. 414 9 Cohn H. J. The Peasants of Swabia, 1525 // Journal of Peasant Studies. 1975. № 3. C. 10—22; Biraben J.-N. Les hommes et la peste en France et dans ks pays europeens et mediferraneens. 1 vols. Paris; The Hague, 1975. Vol. 1. P. 119—97; Thomas K. Religion and the Decline of Magic. Harmondsworth, 1973. Ch. 1. Лютер процитирован в: Rupp G. The Righteousness of God: Luther Studies. London, 1953. C. 309; Кальвин — в: Bouwsma W.J. John Calvin: A Sixteenth-Century Portrait. Oxford, 1988. P. 34. 10 Об этом опасном предмете см.: Ganshof F. L. Feudalism / Trans. Grierson P., 3rd ed. London, 1964; Bloch M. Feudal Society, 2 vols / Trans. L. A. Manyon, 2nd ed. London, 1989; Duby G. Rural Economy and Country Life in the Medieval West / Trans. Postan C. London, 1968. Idem. The Three Orders: Feudal Society Imagined / Trans. A. Goldhammer. Chicago, 1980; Bush M. Noble Privilege. Manchester, 1983. P. 73, 141; Slicher van Bath B. H. The Agrarian History of Europe, A.D. 500—1850. London, 1963. P. 39. 11 О ситуации в Восточной Европе и торговых контактах с Западом см.: Kriedte, Peasants, part 1; Kirby. Northern Europe. Ch. 1; Kamen H. The Iron Century: Social Change in Europe. 1560— 1660. London, 1971. P. 211—23; Miskimin H. A. The Economy of Later Renaissance Europe, 1460— 1600. Cambridge, 1977. P. 56—64; Subtelny O. Domination of Eastern Europe: Native Nobilities and Foreign Absolutism. 1500—1715. London, 1986. P. 4—11, 17, 48—49; Malowist M. Poland, Russia and Western Trade in the Fifteenth and Sixteenth Centuries // Past and Present. 1958. P. 26—41; idem. The Economic and Social Development of the Baltic Countries from the Fifteenth to the Seventeenth Centuries // Economic History Review, ser. 2, 1959-60. № 12. P. 26-41; Makkai L., Neo-Serfdom: Its Origin and Nature in East Central Europe // Slavic Review. 1975. 34. P. 225—38, осеб. с. 232 о

расширении прав феодалов; Rosenberg H. The Rise of the Junkers in Brandenburg-Prussia, 1410— 1653 // American Historical Review, 1943-4. 49. P. 1-22, 228-42, особ. с. 2, 16, 228-33; Brenner R. The Agrarian Roots of European Capitalism // Aston and Philpin, Brenner Debate. P. 213-327, C. 275-83; Kiraly B. L. Neo-Serfdom in Hungary // Slavic Review. 1975. № 34. P. 269-78. 12

О региональных особенностях см.: Brenner. Agrarian Roots, P. 277—9; о социальных условиях — Blickle P. The Economic, Social and Political Background of the Twelve Articles of the Swabian Peasants of 1525', Sabean D. German Agrarian Institutions at the Beginning of the 16th Century: Upper Swabia as an Example // Journal of Peasant Studies. 1975. № 3. P. 64—74; 78—87 соответственно. О прецедентах крестьянских восстаний в контексте религиозного недовольства см.: Cohn N. The Pursuit of the Millennium. London, 1970. Ch. 12 (особ. с. 233—4). 13

См.: Strauss G. (ed.). Manifestations of Discontent in Germany on the Eve of the Reformation. Bloomington, 1971. P. 166—9; антидворянский лозунг см.: Blickle P. The Revolution of 1525. Baltimore, 1981. P. 185; о Гайсмайере см.: RR. P. 236—41. Список крестьянских бед см.: Cohn. Peasants of Swabia. P. 14—22; Strauss. Manifestations... P. 154—66. О насилии со стороны крестьян см.: Bainton R. Here I Stand: A Life of 415 Martin Luther. New York; London, 1950. P. 209—14; в более общем плане — Cohn H. J. Anticlericalism in the German Peasants War, 1525 // Past and Present. 1979. P. 3—31; о Мюнцере при Франкенхаузене см.: Cohn. Pursuit... P. 250. 14 Эти цитаты взяты из: Wolff В. L. (ed.) Reformation Writings of Martin Luther. 2 vols. London, 1952. Vol. 1. P. 113—16; Rupp E. G.; Drewery B. (eds) Martin Luther. London, 1970. P. 122—4. 15 Общие замечания о положении на юге Италии см.: Miskimin, Economy. P. 74—5. Кампанелла процитирован в: Burke P. Southern Italy in the 1590s: Hard Times or Crisis? // Clark P. (ed.) The European Crisis of the 1590s. London, 1985. P. 188. 16 Примеры из французской истории см.: Ladurie. Languedoc. Ch. 2—4; Tucoo-Chala С. Un exemple d'essor urbain: Pau au 16e siecle // Annales du Midi, 1966. № 78. P. 345-62; Russell Major J. The Crown and the Aristocracy in Renaissance France // American Historical Review. 1964. № 69. P. 631—45; idem, Noble Income, Inflation and the Wars of Religion in France // American Historical Review, 1981. № 86. P. 21—48. О противоречивом случае Англии см.: Stone. Crisis; Trevor-Roper H. R. The Elizabethan Aristocracy: An Anatomy Anatomized // Economic History Review, 2 ser., 1951. № 3. P. 279—298: цит.: Р. 297; о долгосрочных последствиях см.: Coleman D. C. Gentlemen and Players // Economic History Review, 2 ser. 1973. № 26. P. 92-116. 17

Об аристократическом образе жизни и городской среде см.: Gascon. Grand commerce. Ch. 2. P. 842— 845; Grimaudet is quoted in Salmon, Society in Crisis. P. 110; Harte N. B. State Control of Dress and Social Change in Pre-Industrial England // Coleman D. C.,John A. H. (eds) Trade, Government and Economy in PreIndustrial England: Essays Presented to F. J. Fisher. London, 1976. P. 132—165; Redlich F. European Aristocracy and Economic Development // Explorations in Entrepreneurial History, 1953—4. № 6. P. 78—91; Burke P. Conspicuous Consumption in 17th-century Italy. // Burke P. The Historical Anthropology of Early Modern Italy. Cambridge, 1987. P. 132—149; Berengo M. Nobili e mercanti nella Lucca del '500. Turin, 1965; Fisher F. J. The Development of London as a Centre of Conspicuous Consumption in the Sixteenth and Seventeenth Centuries // Christie I. R. (ed.) Essays in Modern History. London, 1968. P. 75—90; Pike R. Aristocrats and Traders: Sevillian Society in the 16th Century. London, 1972; Amelang J. Honoured Citizens of Barcelona: Patrician Culture and Class Relations, 1490—1714. Princeton, 1986; Perry M. E. Crime and Society in Early Modern Seville. Hanover; London, 1980. P. 70; цит. из де Меркадо см.: Schwartz S. В. The New World Nobility: Social Aspiration and Mobility in the Conquest and Colonisation of Spanish America // Chrisman M. U., Grundler O. (eds) Social Groups and Religious Ideas in the Sixteenth Century Kalamazoo, 1978. P. 24; Brady Th. A. Patricians, Nobles, Merchants: Internal Tensions and Solidarities in South German Ruling Classes at the Close of the Middle Ages. Ibid. P. 38—45; цит. из Шампье см.: Teall E. The Seigneur of Renaissance France: Advocate or Oppressor? // Journal of Modern History. 1965. № 37. P. 147-148. 416 18 Baldassare Castiglione, The Book of the Courtier, trans. Sir Thomas Hoby (1561) (London, 1928). P. 187. О встрече в Утрехте см.: William S. Maltby. Alba (Los Angeles and London, 1983). P. 54; о елизаветинской дипломатии см.: Roy Strong, The Cult of Elizabeth (London, 1977). P. 176-7. 19 О северных графствах см.: Fletcher A. (ed.) Tudor Rebellions. London, 1968. P. 91 — 106; о Франции см.: Salmon, Society in Crisis. Ch. 2, The End of Feudalism'; Kingdon R. M. Geneva and the Consolidation of the French Protestant Movement, 1564—1572. Geneva, 1967. P. 196 — о синоде в ЛаРошели. Документы нидерландских штатов прицитированы в : Kossmann E. H., Mellink A. F. (eds) Texts Concerning the Revolt of the Netherlands. Cambridge, 1974. P. 119; арагонских кортесов — в: Elliott. Imperial Spain. P. 30. 20 Fletcher G. Of the Rus Commonwealth / Ed. Schmidt A. J. New York, 1966. P. 69.

21

См.: Jouanna A. Recherches sur la notion d'honneur au xvie siecle // Revue d'Histoire Modeme et Contemporaine. 1968. № 15. P. 597—623; Anglo S. The Courtier's Art: Systematic Immorality in the Renaissance. Swansea, 1983. P. 7; цит. взяты из: Castiglione. Courtier. P. 34, 35, 97, 98. 22 Lazarillo de Tomes (1554) // Two Spanish Picaresque Novels / Trans. Alpert M. Harmondsworth, 1969. P. 54; on Charles V, см.: Rodriguez-Salgado M. J. The Changing Face of Empire: Charles V, Philip II cmd Habsbwg Authority, 1551—1559. Cambridge, 1988. P. 48; Филипп II цитируется в: Parker G. Philip II. London, 1979. P. 157; о Франциске I см.: Guicciardini F. The Historic ofGuicciardin contenting the Warres of Italic and other parties... / Trans. Fenton G. London, 1579. P. 897; о парвеню см.: Guillaume des Autelz quoted in Salmon, Society in Crisis. P. 100.

2. Симптомы экспансии 1

О появлении Атлантического мира см.: Davis R. The Rise of the Atlantic Economies London, 1973; Braudel F. The Perspective of the World / Trans. S. Reynolds. London, 1984. 2 См.: The Historic of Guicciardin contenting the Warres of Italic and other partes... / Trans. Fenton G. London, 1579. P. 329 — о значении географических открытий; комментарии Бодена см.: La reponse de Jean Bodin 'a M. de Malestroit / Ed. Hauser H. Paris, 1932. P. 13; Гомара процитирован в: Elliott J. H. The Old World and the New,1492—1650 Cambridge, 1972. P. 10. 3 О неравномерном участии европейских государств см.: Scammell G. V. The First Imperial Age: European Overseas Expansion, 1400—1715. London, 1989. P. 15, 17—18; о возрождении Средиземноморья см.: Lane F. C. The Mediterranean Spice Trade: Further Evidence of its Revival in the Sixteenth Century // Pullan B: (ed.) Crisis and Change in the Venetian Economy. London, 1968. P. 47—58. 4 В целом см.: С. R. Boxer, The Portuguese Seaborne Empire. 1415—1825. London, 1969; Parry J. H. The Spanish Seaborne Empire. 417 London, 1966; Bindoff S. T. The Greatness of Antwerp // NCMH. Vol. 2. P. 50—69; цит. из.: Guicciardini. Historic... P. 329—30; о колонизации — см.: Scammell. First Imperial Age, великолепные карты и иллюстрации см.: TAWE. Р. 62—65 (зап. побережье Африки), 145—147 (Индийский океан). Антонио Пигафетта, итальянец, плававший с Магелланом, процитирован в: Parry J. H. (ed.) The European Reconnaissance. New York, 1968. C. 242; о Магеллане см.: TAWE. P. 164-167. 5 Об огневой мощи см.: Parry, Reconnaissance. P. 22—3; Cipolla С. М. European Culture and Overseas Expansion. Harmondsworth, 1970, цит. — P. 94, 95; Кортес процитирован в: Parry. Reconnaissance... P. 198— 207; др. цит см.: Diaz В. The Conquest of New Spain / Trans. J. M. Cohen Harmondsworth, 1963. P. 230, 228, 289, 78-80; 6 О проблеме в целом см.: Diffie В. H.; Winius G. D. Foundations of the Portuguese Empire, 1415—1580. Minneapolis, 1977; о религиозном аспекте — Boxer С. R. Race Relations in the 'Portuguese Colonial Empire, 415—1825 Oxford, 1963, особ. с. 42; idem. Portuguese Seaborne Empire. P. 23, 229; о Себастьяне см.: ibid. P. 368—9; об исламском присутствии на севере Африки см.: Hess А. С. The Forgotten Frontier. Chicago; London, 1978. 7 MacKay A. Spain in the Middle Ages: From Frontier to Empire, 1000—1500. London, 1977; Lourie E. A Society Organised for War: Medieval Spain // Past and Present 1966. № 35. P. 54-76; Elliott J. H. The Mental World of Hernan Cortes // Transactions of the Royal Historical Society. 1967. № 17. P. 41-58; цит. см.: Diaz. Conquest... P. 142, 159, 203, 241. 8 Об encomienda см.: Simpson L. B. The'Encomienda in New Spain: The Beginning of Spanish Mexico. Berkeley, 1966. Цит. см.: Zavala S. New Viewpoints on the Spanish Colonisation of America. Philadelphia, 1943. P. 81; Schwartz S. B. New World Nobility: Social Aspirations and Mobility in the Conquest and Colonisation of Spanish America. // Chrisman M. L., Grundler O. (eds) Social Groups and Religious Ideas in the Sixteenth Century. Kalamazoo, 1978. P. 34; доминиканская позиция изложена в: Zavala. New Viewpoints... P. 71. 9 Об audiencia CM. Parry J. H. The Audiencia of New Galicia in the Sixteenth Century. Cambridge, 1948; о технологии горного дела и условиях труда см.: Vilar P. A History of Gold and Money, 1450—1920 / Trans. White J. London, 1984. P. 103-^133; данные о численности населения см.: Scammell. First Imperial Age. P. 182; о работорговле см.: Miskimin H. A. The Economy of Later Renaissance Europe, 1460—1600.' Cambridge, 1977. P. 134. Анхиета процитирован в: Boxer С. R. The Church Militant and Iberian Expansion, 1440—1770. Baltimore; London, 1978. P. 73; неизвестный францисканский миссионер — см.: idem. Portuguese Seaborne Empire... P. 296. 10 О новых этических проблемах см.: Hanke L. B. Aristotle and the American Indians. London, 1959, а также важное исследование: Pagden A. Spanish Imperialism and the Political Imagination. New Haven, 1989; Las Casas B. The Spanish Colonie, OR Briefe Chronicle of the Acts and gestes of the Spaniardes in the West Indies, called the newe World, for the space ofXIyeeres/ Trans. 'M.M.S.' London, 1583. 418 11 О престиже Испании см.: Maltby W. S. The Black Legend in England: The Development of Anti-Spanish Sentiment, 1558—1660. Durham, 1971; о Хокинсе см.: Unwin R. The Defeat of John Hawkins. Harmondsworth, 1962; об экспериментах англичан в Ирландии см.: Quinn D. В. Sir Thomas Smith (1513—1577) and the Beginnings of English Colonial Theory // Proceedings of the American Philosophical Society. 1945. № 89. P. 543—

545; Spenser E. A View of the Present State of Ireland / Ed. Renwick W. L. London, 1934. P. 17, 142; о Гилберте в Ирландии см.: Bottigheimer К. S. Kingdom and Colony: Ireland in the Westward Enterprise // Andrews K. R., Canny N. C., Hair C. E. H. (eds). The Westward Enterprise. Liverpool, 1978. P. 50; слова Вильгельма Оранского см.: The Apologie of Prince William of Orange I/ Ed. H. Wansink. Leyden, 1969. P. 58—59; Сепульведа процитирован: Fernandez-Santamaria J. A. The State, War and Peace: Spanish Political Thought in the Renaissance. 1516—1559. Cambridge, 1977. P. 163. On the character of Dutch dominion, CM. Boxer C. R. The Dutch Seaborne Empire, 1600—1800. London, 1965. P. 240; об англичанах в Ирландии см.: Quinn. Sir Thomas Smith... P. 545; цит. — idem. The Elizabethans and the Irish. Ithaca, 1966. P. 12; Идеи процитирован в: Maltby. Black Legend... P. 23-24. 12 См.: The Essayes of Michael Lord of Montaigne / Trans. Florio J. (1603) London, 1891. P. 463—464; Перчес процитирован в: Hay D. Europe: the Emergence of an Idea. Edinburgh, 1957. P. 110. 13 Braudel F. The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip 11 /I Trans. S. Reynolds. 2vols. London, 1975. Vol. 1. P. 394-397; Miskimin. Economy... P. 21—24. 14 Статистика взята из исчерпывающего исследования: Vries J. de. European Urbanisation, 1500—1800. London, 1984. 15 Цит. по: Pullan B. Rich and Poor in Renaissance Venice. Oxford, 1971. P. 244 (Venice), 243 (Vicenza); Zemon Davis N. Poor Relief, Humanism and Heresy // Society and Culture in Early Modem France. Cambridge, 1987. P. 27 (Lyon); RR. P. 348 (Vives). 16 О новых общественных инициативах см.: Slack P. Poverty and Policy in Tudor and Stuart England. London, 1988. P. 8—14; on the situation in Lyon, Gutton J.-P. La societe et les pauvres: I'exemple de la generalite de Lyon. 1534—1789. Paris, 1970. P. 226. Текст Акта см.: Pound J. (ed.) Poverty and Vagrancy in Tudor England London, 1971. P. 103—104; см. также: Elton G. R. An Early Tudor Poor Law // Economic History Review. 2nd ser., 1953. № 6. P. 55—66; Beier A. L. Masterless Men: The Vagrancy Problem in England, 1560—1640. London, 1985; о продолжительности эжизни см.: Slack. Poverty and Policy... P. 44, цит. — Ibid. P. 28. О ценах на зерно см.: Kriedte P. Peasants, Landlords and Merchant Capitalists: Europe and the World Economy, 15001800 / Trans. V. Berghahn Leamington Spa, 1983. P. 48; Vilar. Gold and Money... P. 176, 52, 70; о венецианских расходах см.: Mackenney R. Tradesmen and Traders: The World of the Guilds in Venice and Europe, c. 1250— 1650. London, 1987. P. 97-99. 17 О драгоценных металлах и ценах см.: Braudel F.; Spooner F. Prices in Europe from 1450 to 1750 //CEHE. Vol. 4. P. 374-386; Vilar, Gold and 419 Money, Kriedte. Peasants, Miskimin Economy, а также важный сборник: Ramsey P. H. (ed.). The Price Revolution in Sixteenth-Century England. London, 1971. 18 Advertisments from Parnassus / Trans. Henry, Earl of Monmouth London, 1669. P. 337.

3. Оформление государственности 1

Этим определением я обязан проф. Дж. Р. Элтону. См. убедительно аргументированную монографию: Lloyd H. A. The State. France and the Sixteenth Century London, 1983. О центральных и восточных регионах см.: McNeill W. H. Europe's Steppe Frontier Chicago; London, 1964. особ. P. 45—75; Subtelny O. Domination of Eastern Europe: Native Nobilities and Foreign Absolutism, 1500—1715 London, 1986; Evans R. J. W. The Making of the Habsburg Monarchy, 1550—1700 Oxford, 1979. Об узости локальных горизонтов см.: Hale J. R. Renaissance Europe,1480-1520 London, 1971. P. 101-37, особ. с. 112. О Нидерландах см.: Duke A. C. From King and Country to King or Country? Loyalty and Treason in the Revolt of the Netherlands // Reformation and Revolt in the Low Countries London, 1990. P. 186— 190; Elliott J. H. Europe Divided. 1559-1598 London, 1968. P. 293-294, 296-297. О самой Испании см.: Koenigsberger H. G. National Consciousness in Early Modem Spain // Politicians and Virtuosi London, 1986. P. 121 — 148. 3 См. в целом: Ullmann W. A Short History of the Papacy in the Middle Ages London, 1972; подробнее см.: idem. Medieval Populism. London, 1949; Wilks M. J. The Problem of Sovereignty in the Later Middle Ages Cambridge, 1963. Отредактрованный текст Unam Sanctam можно найти в: Bettenson H. (ed.) Documents of the Christian Church 2nd ed. Oxford, 1967. P. 115—116. О конциляризме см.: Figgis J. N. From Gerson to Grotius Cambridge, 1907. P. 31—54. Великолепной обобщающей работой является: Ozment S. The Age of Reform. 1250-1550 New Haven, 1980, CM. P. 135-181. 4 О наследстве Карла см.: Guicciardini F. The Historic of Guicciardin conteining the Wanes of Italic and other panes / Trans. Fenton G. London, 1579. P. 762; его титулы приведены в: Rodriguez-Salgado M. The Changing Face of Empire: Charles V, Philip II and Habsburg Authority, 1551-1559. Cambridge, 1988. P. 33. 5 Об идее мировой монархии см.: Chudoba В. Spain and the Empire, 1519-1643. Chicago, 1952. особ. с. 13; Headley J. M. The Emperor and his Chancellor: A Study of the Imperial Chancellery under Gattinara Cambridge, 1983. особ. P. 4—7; Elton G. R. 1555: A Political Retrospect, // Joel Hurstfield (ed.) The Reformation Crisis London, 1965. P. 74. О политике империи см.: Elton G. R. Reformation Europe, 1517-59. London, 1963. P. 35-85; Koenigsberger H. G. The Empire of Charles V in Europe // NCMH. Vol. 2. P. 301-33; Rodriguez-Salgado, Changing Face; Oestreich G. Neostoicism and the Early Modem State / Ed. by B. Oestreich, H. G. Koenigsberger, Trans. D. McLintock. Cambridge, 2

420

1982. P. 199—200, 212. О живучести универсалистской традиции см.: Evans R. J. W. Rudolf II and his World. Oxford, 1973. P. 18-20. 6 Parker G. The Army of Flanders and the Spanish Road, 1567—1659 Cambridge, 1972. особ. с. 50—105; idem, Spain, her Enemies and the Revolt of the Netherlands // Spain and the Netherlands. 1559—1659. London, 1979. P. 180—44; Koenigsberger H. G. Western Europe and the Power of Spain // NCMH. Vol. 3. P. 234-318. 7 О зыбкости грани между представительными функциями и неповиновением короне см.: Koenigsberger H. G. Estates and Revolutions. Ithaca, 1971, а также Politicians and Virtuosi. Более общая работа, содержащая полезную типологию органов сословного представительства: Myers A. R. Parliaments and Estates in Europe to 1789. London, 1975. О Венецианской Республике см.: Mackenney R. The City-State, 1500—1700. London, 1989. P. 43—52. О коллективном абсолютизме см.: Kossmann E. H. The Singularity of Absolutism // R. Hatton (ed.) Louis XIV and Absolutism. London, 1976. P. 13—17. О Швеции см.: Roberts M. The Early Vasas. Cambridge, 1968; о Центральной Европе — Evans. Habsburg Monarchy. Part Two; об Англии см.: Elton G. R. (труды, названные в Библиографии), особ. The Political Creed of Thomas Cromwell // Studies in Tudor and Stuart Politics and Government. Cambridge, 1974. Vol. 2. особ. Р. 232-235. 8 Взвешенные комментарии общего характера см.: Zagorin P. Rebels and Rulers, 1500—1660. 2vols. Cambridge, 1982. См. также: Haliczer S. The Comuneros of Castile. Madison, 1981; Elton G. R. Policy and Police. Cambridge, 1972; Fletcher A. (ed.) Tudor Rebellions. 2nd ed. London, 1973; Koenigsberger H. G. The Organisation of Revolutionary Parties in France and the Netherlands in the Sixteenth Century // Estates and Revolutions. P. 224—252. 9 Zuccolo F. цит. no Mousnier Rol. The Exponents and Critics of Absolutism // NCMH. Vol. 4. P. 117. 10 См. особ. Skinner Q., The Foundations of Modem Political Thought. 2vols. Cambridge, 1978. 11 The Prince, / Trans. G. Bull Harmondsworth, 1961. Cap. XVIII. P. 96. 12 The Prince / Trans. Dacres Ed. London, 1640. Cac. XVII. P. 130. 13 The Prince / Trans. Dacres. Cac. xi. P. 85—87. He исключено, что папство согласилось бы с такой оценкой: см. Prodi P. The Papal Prince I Trans. Haskins S. Cambridge, 1987. P. 119. 14 The Prince / Trans. Dacres. Cac. vii. P. 49—50. 15 The Discourses / Trans. Walker Les., ed. B. Crick Harmondsworth, 1970. P. 143. 16 См. значительное исследование: Donaldson P. S. Machiavelli and Mystery of State Cambridge, 1988. Цит. по Fletcher G. Of the Rus Commonwealth / Ed. Albert J.Schmidt New York, 1966. P. 31; Discourses... P. 175. По поводу «несходства» см.: Chudoba. Spain and the Empire... P. 5, 95. Убедительное сравнение Макиавелли и Мора приво421 дится в: Hexter J. H. The Vision of Politics on the Eve of the Reformation. London, 1973. P. 179-202. 17 Цит. взяты из: The Six Bookes of a Commonweale. Eng. trans. 1606 / Ed. McRae K. D. Cambridge, Mass., 1962. P. 115-116, 137, 145, 137, 153, 159. 18 См.: Elton G. R. The Tudor Revolution in Government Cambridge, 1953. The Tudor Constitution Cambridge, 1960; Reform and Renewal: Thomas Cromwell and the Common Weal Cambridge, 1973. 19 Об этих событиях см.: Hale J. R. International Relations in the West: Diplomacy and War// NCMH. Vol. 1. P. 259-291; Idem. Amies, Navies and the Art of War Ц NCMH. Vol. 2. P. 481-509; Vol. 3. P. 171-208; idem. War and Society in Renaissance Europe, 1450—1620. London, 1985, особ, о численности войска см. с. 62—63. О фортификационных сооружениях см.: Duffy С. Siege Warfare: The Fortress in the Early Modem World, 1494—1669. London, 1979. О значении этих изменений в более широкой перспективе см.: Corvisier A. Armies and Societies in Europe, 1494—1789 / Trans. Siddall A. Bloomington, 1979; Parker G. Warfare // NCMH. Vol. 13. P. 201—19; idem. The Military Revolution: Military Innovation and the Rise of the West. 1500—1800. Cambridge, 1986, особ. с. 75 — о снабжении. 20 См.: Botero G. The Reason of State / Trans. D. and C. Waley London, 1956. P. 182—3; о Сиене см.: Hook J. Fortifications and the End of the Sienese State Ц History. 1977. № 62. P. 372-387; о Венеции - Mallett M. E., Hale J. R. The Military Organisation of a Renaissance State: Venice. c. 1400—1617. Cambridge, 1984. о флоте — Guilmartin J. F. Gunpowder and Galleys Cambridge, 1974; Mackenney. CityState... P. 48; об Англии — Parker. Military Revolution... P. 62, также Elton G. R. Reform and Reformation: England 1509—1558. London, 1977. P. 307—310; Davies C. S. L. Peace, Print and Protestantism, 14501558. London, 1977. P. 216-218; Loades D. M. Politics and the Nation, 1450-1660. London, 1974. P. 302305. 21 Ремарки Карла см. в его Автобиографии: The Autobiography of the Emperor Charles V / Trans. Sinipson L. London, 1862. P. 21—22. О цене войны и состоянии финансов государства см.: Parker G. The Emergence of Modern Finance in Europe, 1500-1730', in C. M. Cipolla (ed.) The Fontana Economic History of Europe. Vol. 2 London, 1974. P. 527—594. О казне Карла V см.: Vilar P. A History of Gold and Money, 1450—1920 / Trans. White J. London, 1984. P. 148—149. О Франции см.: Knecht R. J. (ed.). French

Renaissance Monarchy: Francis I and Henry. London, 1984. P. 47—53. О juros и rentes, см.: Kamen H. The Iron Century: Social Change in Europe, 1550—1660. London, 1971. P. 172—181. О торговле должностями во Франции см.: Salmon J. H. M. Society in Crisis: France in the Sixteenth Century London, 1979. P. 70—79, а о противоположной ситуации в Испании см.: Thompson I. A. A. The Purchase of Nobility in Castile, 1552—1700 // Journal of European Economic History, 1979. №8. P. 313—360. Цит. no: Goubert P. The Ancien Regime: French Society. 1600—1750/ Trans. Steve Cox. London, 1969. P. 181. 22 Цит. по: Salmon. Society in Crisis... P. 200. О королевских дворах имеется обширная и крайне интересная литература. В общем плане 422 см.: Dickens A. G. (ed.). The Courts of Europe, 1500—1800 London, 1977; Bertelli S. Italian Renaissance Courts / Trans. Fitton M., Culverwell G. London, 1986; Strong R. Art and Power: Renaissance Festivals, 1450—1650. London, 1984; Levey M. Painting at Court. London, 1971; Anglo S. (ed.) Chivalry in the Renaissance. Woodbridge, 1990; Trevor-Roper H. R. Princes and Artists: Patronage and Ideology at Four Habsburg Courts, 1517—1633. / New York, 1974; Loades D. The Tudor Court (London, 1986); Starkey D. (ed.) Henry VIII: A European Court in England. London, 1991; Anglo S. Spectacle, Pageantry, and Early Tudor Policy. Oxford, 1969. Об эрцгерцоге Эрнесте см.: The Fugger News-Letters, 1568—1605 / Ed. Klarwill V. von Trans. P. de Chary London, 1924. P. 177—178; о дворе Филиппа II см.: Maltby W. S. Alba Los Angeles and London, 1983. P. 74— 75; о дипломатическом корпусе см.: Mattingly G. Renaissance Diplomacy. Harmondsworth, 1965. P. 168; о «позоре» оппозиции см.: Gunn S. J. Chivalry and the Politics of the Early Tudor Court // Anglo. Chivalry... P. 108. Макиавелли цит. по: Florentine History / Trans. W. K. Marriott London, 1909. P. 359. О материальной стороне жизни двора см.: Chambers D. (ed.) Splendours of the Gonzaga London, 1981; Goldthwaite R. «The Empire of Things» // Kent F. W. Simons P. (eds) Patronage, Art and Society in Renaissance Italy Oxford, 1987. P. 153—176; эта сторона жизни и деятельности Челлини отражена в его автобиографии: The Autobiography of Benevenuto Cellini / Trans. J. A. Symonds, ed. and abr. Hope Ch. Oxford, 1983; а также великолепных цветных иллюстрациях в кн.: Pope-Hennesy J. Cellini. London, 1985. О Леонардо в Милане см.: Bronowski J. Leonardo da Vinci // Plumb J. H. (ed.) The Penguin Book of the Renaissance Harmonds-worth, 1964. P. 178—179; о Рудольфе II — Evans, Rudolf II. P. 174, 164; о Карле V — Strong. Art and Power. C. 76; цит. по: Braudel F. The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip II. / Trans. S. Reynolds. 2 vols. London, 1975. Vol. 2. P. 752; о значительности двора Габсбургов см.: Evans R. J. W. The Austrian Habsburgs: The Dynasty as a Political Institution // Dickens. Courts... P. 145. 23 О папстве см.: Partner P. 'The Papal State: 1417—1600 // Greengrass M. (ed.) Conquest and Coalescence: The Shaping of the State in Early Modem Europe London, 1991. P. 25—47; Prodi, Papal Prince; о том, чему князья научились у пап, см.: Reinhard W. Finanza, ponitificia, sistema beneficiale e finanza statale nell'eta confessionale // Kellenbenz H., Prodi P. (eds) Fisco, religions, Stato nell etd confessionale. Bologna, 1989. P. 459—504. Комментарий Гвиччардини взят из: History of Florence. / Trans. Domandi M. New York, 1970. P. 32. Цит. из Савонаролы по: Villari P. The Life and Times of Savonarola. / Trans. L. Villari. London, 1896. P. 23. Болонский конкордат процитирован в: Knecht. French Renaissance Monarchy... P. 81. См. также: idem, The Concordat of 1516: A Reassessment // Cohn H. J. (ed.) Government in Reformation Europe, 1520—1560 London, 1971. P. 91— 112. Цит. из Юлия III no: Prodi, Papal Prince... C..168. Примеры отчуждения государством церковной собственности во Франции см.: Salmon. Society in Crisis... P. 82, 165. Этот раздел Акта о запрете аннатов приведен в: Elton. Tudor Constitution... P. 350. См. также главу: The Royal Supremacy // 423 Idem. Reform and Reformation... P. 174—200. Об империи см.: Tuchle H. The Peace of Augsburg: New Order or Lull in the Fighting? // Cohn. Government. P. 148, 164.

4. Города и горожане 1

См. исследования общего характера: Mumford L. The City in History. Harmondsworth, 1966; Girouard M. Cities and People: A Social and Architectural History. New Haven, 1985; Sjoberg G. The Pre-Industrial City New York, 1960. Об особенностях раннего Нового времени см.: Braudel F. Civilisation and Capitalism (15th—18th Centuries} / Trans. 5. Reynolds, 3 vols. London, 1982. Vol. 1. The Structures of Everyday Life; Vol. 2, The Wheels of Commerce; Vol. 3,. The Perspective of the World; Mackenney R. The City-State London, 1989; Clark P. (ed.) The Early Modern Town London, 1976. 2 Статистические данные взяты из: Vries J. de European Urbanisation, 1500—1800. London, 1984. P. 76. О характере торговли и производства см.: Wilson С. Trade, Society and the State // СЕНЕ. Vol. 4. P. 478-575; Kellenbenz H. The Organisation of Production // CEHE. Vol. 5. 3. 462—548; Cipolla С. М. Before the Industrial Revolution. London, 1976. Part Two; idem (ed.) The Fontana Economic History of Europe. Vol. 2. London, 1976. О характере производства в городах см.: Hale J. R. Renaissance Europe, 1480—1520. London, 1971. P. 149—151. О гильдиях см.: Mackenney R. Tradesmen and Traders: The World of the Guilds in Venice and Europe, c. 1250—1650. London, 1987. Об отдельных предприятиях см.: Roover R. de A Florentine Firm of Cloth Manufacturers // Business, Banking and Economic Thought in Late Medieval and Early Modem Europe. Chicago, 1974. P. 85—119; о горнорудном деле см.: Nef J. U. Industry and Government in France and England, 1540—1640. Ithaca, N.Y., 1964. Ch. 3; Lane F. C. Venetian Ships and Shipbuilders of the Renaissance Baltimore, 1934; Goldthwaite R. The Building of Renaissance Florence Baltimore, 1981. О природе спроса см.: Fisher F. J. The Development of London as a Centre of Conspicuous

Consumption in the Sixteenth and Seventeenth Centuries // Christie I. R. (ed.). Essays in Modem History. London, 1968. P. 75—90. 3 О данной модели социального устройства см.: Braudel, Everyday Life... P. 479—558; Gutton J.-P. La societe et les pauvres: I'exemple de la generalite de Lyon, 1534—1789. Paris, 1970. особ. с. 213—288, о социальной незащищенности ткачей — с. 38—50; Lis C.; Soly H. Poverty and Capitalism in Pre-Industrial Europe. Brighton, 1982. P. 54—96. О безработице и бродяжничестве см.: Beier A. L. Masterless Men: The Vagrancy Problem in England, 1560— 1640 London, 1985. P. 27. О запасах хлеба и социальной структуре см.: Cipolla. Before the Industrial Revolution... P. 8—27, особ, таблицы на с. 11 и 18. Об очередях за бесплатным хлебом в Лионе см.: Gascon R. Grand commerce et vie urbaine аи xvie siecle: Lyon et ses marchands. 2 vols. Paris, 1971. Vol. 2. P. 797. О последствиях чумы см.: Mols R. Population in Europe, 1500—1700 // Cipolla C. M. (ed.) Fontana Economic History of 424

Europe. Vol. 2. London, 1974. P. 71—76; Braudel C. The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip II / Trans. S. Reynolds, 2 vols. London, 1975. Vol. 1. C. 332—334; Biraben J.-N. Les hommes et la peste en France et dans les pays europeens et mediterraneens. 1 vols. Paris-The Hague, 1975. Vol. 1. P. 197 - о Лондоне. 4 Обобщающую характеристику развития городов в Средние века см.: Braudel. Perspective... P. 89—137. Данные о численности населения см.: de Vries. Urbanisation. Размах деловой активности Фуггеров см.: TAWH. Р. 145. 5 О значении влияния на морях см.: Kellenbenz H. The Rise of the European Economy / Rev. and ed. G. Benecke. London, 1976. P. 1. Полезно прочесть три работы по экономической истории, концентрирующиеся на морском аспекте: Braudel. Mediterranean; Kirby D. Northern Europe in the Early Modem Period: The Baltic World. 1492—1772 London, 1990; Davis R. The Rise of the Atlantic Economies London, 1973. 6 О международном значении Антверпена см.: Braudel. Perspective... P. 138-156; Bindoff S. T. The Greatness of Antwerp // NCMH. Vol. 2. P. 50—69; Wee H. van der The Antwerp Market and the European Economy. 3vols. The Hague, 1963; Houtte J. A. van; Buyten L. van // The Low Countries I/ Wilson C.; Parker G. (eds) An Introduction to the Sources of European Economic History, 1500-1800. London, 1977. P. 81-114; Ramsay G. D. The City of London in International Politics at the Accession of Elizabeth Tudor. Manchester, 1975. P. 1—32. Гвиччардини цит. по: RR. P. 187—188. О биржевых товарах см.: Vasquez de Prada V. (ed.) Lettres marchandes d'Anvers. 4 vols. Paris, 1959—1962. Vol. 1. P. 67—70. О Дзонка см.: Mackenney, Tradesmen... P. 193—195. О разграблении Рма см.: Parker G. The Dutch Revolt. Harmondsworth, 1979. P. 214-215. 7 Многочисленные отсылки к Венеции см.: Braudel. Mediterranean, важное обобщение истории города см.: Idem. Perspective. P. 116—137. См. также сборник очерков о Венеции: Pullan В. (ed.).Craw and Change in the Venetian Economy. London, 1969 and Hale J. R. (ed.). Renaissance Venice. London, 1973. О городсской экономике и мануфактурах см.: Mackenney. Tradesmen; Rapp R. T. Industry and Economic Decline in Seventeenth-Century Venice Cambridge, 1976; Davis R. C. Shipbuilders of the Venetian Arsenal. Baltimore, 1991. О культуре города см.: Mackenney R. Venice // Porter R.; Teich M. (eds). The Renaissance in National Context Cambridge, 1992. P. 53—67. 8 О Генуе и генуэзцах см.: Braudel. Perspective. P. 157—174; Heers J. Genes аи XVe siecle. Paris, 1961; Pike R. Enterprise and Adventure: The Genoese in Seville and the Opening of the New World. Ithaca, 1966. (цит. на с. 32). О Севилье см.: idem. Aristocrats and Traders: Sevillian Society in the Sixteenth Century. London, 1972; Perry M. E. Crime and Society in Early Modem Seville. Hanover, London, 1980, особ. с. 6 и 35 о связи города с монархией. 9 О Лионе см.: Gascon. Grand commerce; Gutton. La societe ' et les pauvres; Zemon Davis N. Society and Culture in Early Modern France Cambridge, 1987. О соперничестве с Парижем см.: Braudel. Perspective... P. 326—330. 425 10 О Флоренции см.: Litchfield R. В. Emergence of a Bureaucracy: The Florentine Patriciate, 1530—1790. Princeton, 1986; Bemer S. Florentine Society in the Late Sixteenth and Early Seventeenth Centuries // Studies in the Renaissance, 1971. № 18. P. 203—246. Об изменениях в культуре городов см. Cochrane E. Florence in the Forgotten Centuries 1527—1800 Chicago, 1973. 1 ' Ringrose D. The Impact of a New Capital City: Madrid, Toledo and New Castile, 1560—1660 // Journal of Economic History. 1973. №33. P. 761—792. О значении двора см.: Brown J.; Elliott J. H. A Palace for a King: The Buen Retire and the Court of Philip /KNew Haven, 1980. 12 О размерах и значении Лондона см.: Thomas Platter's Travels in England. I Ed. C. Williams London. 1937. P. 153. В целом на эту тему см.: Beier A. L.; Finlay R. (eds). London 1500—1700: The Making of the Metropolis. London, 1986, особ, редакторское Предисловие. Р. 1—34. Об экономике и обществе см.: Ramsey. City of London; Fisher. Conspicuous Consumption // idem; London as an «Engine of Economic Growth» // Clark. Early Modern Town... P. 205-215; Unwin G. The Gilds and Companies of London. 4th ed. London, 1963; Beier A. L. Social Problems in Elizabethan London // Journal of Interdisciplinary History. 1978. № 9. P. 203—221. Существенные оценки см.: Clark P.; Slack P. English Towns in Transition, 1500-1700. Oxford, 1976. P. 62-82. Характеристику современников см.: Stow J. The Survey of London (1598) / Ed. H. B. Wheatley London, 1912; зд. цит. со с. 49, 5. 13 Braudel F. The Character of France / Trans. S.Reynolds. 2 vols. London, 1988. Vol. 1. P. 251—259; Sutherland N. M. Parisian Life in the Sixteenth Century // Gundersheimer W. L. (ed.) French Humanism,

1470—1600. London, 1969. P. 51-64. Цит по: Knecht R. J. (ed.). French Renaissance Monarchy: Francis I and Henry. London, 1984. P. 90—91; The Fugger News-Letters, 1568—1605 / Ed. Viktor von Klarwill / Ttrans. P. de Chary. London, 1924. P. 19. 14 См. важный социологический комментарий: Sjoberg. Pre- Industrial City... P. 256—284. О религиии и модели экономической жизни см.: Hill C. Society and Puritanism in Pre-Revolutionary England. London, 1969. Ch. 5. The Uses of Sabbatarianism. P. 141-211; Ozment S. The Reformation in the Cities. New Haven; London, 1975. особ. Р. 97—98, 117, 157; Po-chia Hsia R. Social Discipline in the Reformation: Central Europe, 1550-1750. London, 1989. P. 183. 15 Цит. по: The Diary of Montaigne's Journey to Italy in 1580, 1581 / Trans. E. J. Trechmann. London, 1929. P. 149—50. В целом по проблеме см.: Delumeau J. Vie economique el sociale de Rome аи XVIe siecle. 2 vols Paris, 1957—1959 abridged as Rome au XVIe siecle Paris, 1975. P. 1—24 — о системе коммуникаций. О переменах в характере города см.: Partner P. Renaissance Rome, 1500—1559. Berkeley, Los Angeles, 1979; Girouard. Cities and People. P. 115—36. 16 Во времена самого Вебера корреляция протестансткой этики с капитализмом была общим местом. Его тезис заключался в том, что протестантизм сделал возможным и всячески способствовал рациональной организации труда и безграничной погоне за прибылью. 426 Именно отсюда происходит стремление увязать Реформацию с подъемом капитализма. См. полезное исследование: Besnard P. Protestantisme et capitalisme: la contravene post- Weberienne. Paris, 1970. 17 Монтень упоминает епископа-абсентеиста в своем Дневнике: Diary. С. 36. О городской Реформации имеется обширная литература, в значительной мере являющаяся продолжением классического труда: Moeller В. Imperial Cities and the Reformation / Ed. and trans. H. C. E. Midelfort M. U. Edwards. Durham, 1982. Из более общих исследований заслуживают особого внимания: Scribner R. W. The German Reformation London, 1986; Ozment. Cities; Brady Th. A. Turning Swiss:Cities and Empire, 1450—1550 Cambridge, 1985. Об особенностях отдельных городских общин см.: Scribner R. W. Civic Unity and the Reformation in Erfurt // Past and Present, 1975. № 66; idem. Why was there no Reformation in Cologne? // Bulletin of the Institute for Historical Research 1976. № 49. P. 217—241; Whaley J. C. Religious Toleration and Social Change in Hamburg, 1529—1819 Cambridge, 1985; Roper L. The Holy Household: Women and Morals in Reformation Augsburg Oxford, 1989; Bimbaum N., The Zwinglian Reformation in Zurich // Past and Present, 1959. № 15. P. 27—47. О Страсбурге см. особ.: Chrisman M. U. Strasbourg and the Reform New Haven; London, 1967; idem, Lay Culture, Learned Culture: Books and Social Change in Strasbourg, 1480—1599. New Haven, 1982; Abray L. J. The People's Reformation: Magistrates, Clergy and Commons in Strasbourg, 1500-1518. Oxford, 1985; Brady Th. A. Ruling Class, Regime and Reformation at Strasbourg, 1520—55. Leyden, 1978. Также важно подчеркнуть, что центр «радикального» протестантизма мог превратиться в оплот католичества, см.: Po-chia Hsia R. Society and Religion in Munster, 1535—1618. New Haven, 1984.

5. Новые измерения 1

О природе гуманизма см.: Kristeller P. О. Renaissance Thought. New York, 1961; Stephens J. The Italian Renaissance London, 1990), Part One. О распространении Возрождения за пределы Италии см.: Burke P. The Renaissance London, 1987; Dresden S. Humanism in the Renaissance / Trans. King M. London, 1968; Goodman A.; MacKay A. (eds). The Impact of Humanism,on Western Europe London, 1990; Porter R., Teich M. (eds). The Renaissance in National Context. Cambridge, 1992. О научном аспекте см.: Debus A. Man and Nature in the Renaissance Cambridge, 1978; о религиии — Gelder H. A. E. van, The Two Reformations in the Sixteenth Century The Hague, 1964. 2 См.: Skinner Q. The Foundations of Modern Political Thought. 2vols Cambridge, 1978. Vol. 1. P. 3-22; Mackenney R. The City-State, 1500-1700. London, 1989. P. 3-4. 3 Полезное вступление см.: Dickens A. G. The Age of Humanism and Reformation London, 1977. P. 3—13. Цит. по: Letters from Petrarch / sel. and trans. Bishop M. Bloomington, 1966. P. 200. О месте истории в гу427 манистической мысли см.: см. Burke P. (ed.). The Renaissance Sense of the Past London, 1969. 4 О гражданском гуманизме см.: Skinner. Foundations. Том 1. P. 69-112, тексты в: Kohl В.; Witt R. (eds). The Earthly Republic Manchester, 1978; о неоплатонизме см.: Trevor-Roper H. R. Sir Thomas More and Utopia // Enaissance Essays. London, 1985. P. 24—58, так же тексты в: Cassirer E., Kristeller P. O., Randall J. H. (eds) The Renaissance Philosophy of Man Chicago, 1948. О мистицизме и созерцании см.: Debus, Man and Nature. P. 53. 5 Цит. по: Burke. Sense of Past. P. 58; о Колете см.: Ibid. С. 60. разнообразии регионального контекста см.: Goodman, Mackay. Humanism; Porter, Teich. Renaissance. Цит. из Эразма см.: The Essential Erasmus, / sel. and trans. Dolan J. C. New York, 1964. P. 59, 36—37, 68; P. 129—130. О предложениях Эразму см.: Trevor-Roper H. R. Erasmus and the Crisis of Christian Humanism // his Renaissance Essays. P. 59—60. 6 О гуманизме см.: Dresden. Humanism. P. 142—213; Gelder E. van Two Reformations... P. 267—308; о Лефевре см.: Rice E. F. The Humanist Idea of Christian Antiquity: Lefevre d'Etaples and his Circle // Gundersheimer W. L. (ed.). French Humanism, 1470—1600. London, 1969. P. 163—80. О Рабле стало недавней традицией отсылать к книге М. Бахтина, которую рекомендую почесть параллелно с обзором:

Yates F. A. The Last Laugh // Ideas and Ideals in the Northern Renaissance. London, 1984. Vol. 3. P. 153—163, где содержатся комментарии Рабле относительно Эразма (Р. 156—157). 7 О предложении Сиснероса см.: Trevor-Roper H. R., Erasmus... Р. 60; о влиянии Эразма в Испании см: Bataillon M. Erasme et I'Espagne. Paris, 1937, так же Elliott J. H. Imperial Spain, 1469—1716. London, 1963. P. 161-162, 215-216. 8 Весьма содержателен сборник трудов Джорджо Вазари: Vasari G. Lives of the Artists / Trans. Bull G. London, 1965. По искусству Возрождения могу так же порекомендовать два блистательных обзора общего характера: Clark К. Civilisation. London, 1969. Ch. 4—7; Gombrich E. H. The Story of Art. 13th ed. London, 1978. Ch. 12— 18. Более подробно см.: Murray P., Murray L. The Art of the Renaissance. London, 1963; Levey M. Early Renaissance. Harmondsworth, 1970 and High Renaissance Harmondsworth, 1975; Panofsky E. Renaissance and Renascences in Western Art. New York, 1972; Blunt A. Artistic Theory in Italy, 1450—1600. Oxford, 1968. 9 О дипломатическом подтексте поручения Хольбейну см.: Mackie J. D. The Earlier Tudors, 14851558. Oxford, 1966. P. 404; Brandi K. The Emperor Charles V/ Trans. C. V. Wedgwood. London, 1965. P. 434; D. Starkey (ed.). Henry VIII: A European Court in England. London, 1991. P. 138-71; о Рудольфе II см.: Evans R. J. W. Rudolf II and his World. Oxford, 1973. P. 182. 10 CM. Dresden. Humanism... P. 94—107 — о поисках гармонии; Debus. Man and Nature... P. 35—47 — о постижении ботаники; Ibid. P. 60—89 — о Везалии и Копернике; Evans. Rudolf II, особ. P. 171 о штате импера428 торского двора. О значении научного понимания бесконечности см.: Hawking S. A Brief History of Time. London, 1987. 11 О Монтене см.: Dresden. Humanism... P. 184—213; Gelder E. van Two Reformations... P. 386—93; Burke P. Montaigne. Oxford, 1981. Цит. no: The Essayes of Michael Lord of Montaigne / Trans. J. Florio (1603). London, 1891. P. 2, 26, 38, 43, 34, 61. 12 Цит. из Леонардо по: Bronowski J. Leonardo da Vinci // Plumb J. H. (ed.). The Penguin Book of the Renaissance Harmondsworth, 1964. P. 188; см. так же Clark К. Leonardo da Vinci Harmondsworth, 1959. особ. P. 151— 60. О Дюрере см. несравненную работу: Panofsky E. The Life and Art. of Albrecht Durer. 4th ed. Princeton, 1955, особ. Р. 156-171, 198-199. О кризисе итальянских живописцев см.: Clark К. A Failure of Nerve: Italian Painting, 1520—35. Oxford, 1967, особ. Р. 13, 24—25. Сонет Маке-ланджело цит. по: Complete Poems and Selected Letters of Michelangelo / Trans. Creight-on Gilbert (ed.) R. N. Linscott. New York, 1970. P. 8; о композиции «Пиета» см.: Goldscheider L. Michelangelo: Paintings, Sculptures,Architecture. 4th ed. London, 1964. Илл. Р. 262—263. 13 Текст речи Бебеля см.: Strauss G. (ed.) Manifestations of Discontent in Germany on the Eve of the Reformation Bloomington, 1971. P. 67—68; см. тж.: Dickens A. G. The German Nation and Martin Luther London, 1976, особ. P. 21-48. 14 Лютер цит. по: An Appeal to the Ruling dass of German Nationality // Woolf B. L. (ed.). Reformation Writings of Martin Luther. 1 vols. London, 1952-56. Vol. 1. P. 127-8; the Preface. Ibid. Vol. 2. P. 278. 15 Вергерио цит. no: Vergerioio De ingenuis moribus // W. H. Woodward (ed.). Vittorino da Feltre and Other Humanist Educators. Cambridge, 1921. P. 99—100; Эразм цит. по: De ralione studii. // Desiderius Erasmus concerning the Aim and Method of Education / Ed. W. H. Woodward, intro. C. R. Thompson. New York, 1964. P. 162, так же Depueris... inslituendis... P. 181. 16 О распространении учреждений образования см.: Hay D. Schools and Universities // NCMH. Vol. 2. P. 414437; Kamen H. The Iron Century: Social Change in Europe, 1550-1660. London, 1971. P. 284-297; Po-chia Hsia R. Social Discipline in the Reformation:Central Europe, 1550—1750. London, 1989, особ. P. 15; Kagan R. L., Universities in Castile // Past and Present, 1970. №49. P. 44—71; Stone L. The Educational Revolution in England, 1560-1640 // Past and Present. 1964. № 28. P. 41-80. 17 О распространении книгопечатания см.: Eisenstein E. L. The Printing Revolution in Early Modem Europe. Cambridge, 1983; о развитии печатных прессов см.: CAWH. Р. 144—145; о технике книгопечатания см.: The Birth of Printing // Simon E. The Reformation (Time-Life International, The Netherlands) 1967. P. 133—141. О Эразме и Фробене см.: Mann Phillips M. Erasmus and the Northern Renaissance London, 1949, особ. P. 72-3; об Альде, Lowry M. The World of Aldus Manutius (Oxford, 1979); о продаже сочинений Лютера см.: Woolf. Reformation Writings. Vol. 2. P. 274; о влиянии Лютера на Ковердейла и Фокса см.: Rupp E. G. The Righteousness of God: Luther Studies. London, 1953. P. 37; о ценах на Биб429 лию в Страсбурге см.: Abray L. J. The People's Reformation: Magistrates. Clergy and Commons in Strasbourg, 1500—1598. Oxford, 1985. P. 23. The Henrician clergyman is quoted in Rupp E. G. The Battle of the Books: The Ferment of Ideas and the Beginning of the Reformation // C. Brooks (ed.). Reformation Principle and Practice. London, 1980. P. 11. 18 Эти примеры антинаучного подхода см.: Vergerio in Woodward. Humanist Educators... P. 110; Erasmus in Cambridge // Philips M. Erasmus. P. 65—66; Лютер цит. по: On Monastic Vows // Works / Ed. J. Pelikan, H. T. Lehmann. 55 vols. St Louis; Philadelphia, 1955-75. Vol. 44; The Christian in Society / Ed. J. Atkinson Philadelphia, 1966. P. 259; Монтеньцит по: Montaigne. Essays... P. 57, 58.

19

Монтень цит. по: Burke. Montaigne... P. 22; см. так же: Hexter J. H. The Education of the Aristocracy in the Renaissance // Reappraisals in History. London, 1961. P. 45—70; см. особ.: Scribner R. W. For the Sake of Simple Folk: Popular Propaganda for the German Reformation. Cambridge, 1981; Chrisman M. U. Lay Culture, Learned Culture: Books and Social Change in Strasbourg, 1480—1599. New Haven, 1982; Davis N. Z. Society and Culture in Early Modem France. Cambridge, 1987; Menchi S. S. Erasmo in Italia. 1520—1580. Turin, 1987; Mackenney R. Tradesmen and Traders: The World of the Guilds in Venice and Europe, c. 1250—1650. London, 1987. P. 174-915; фрагмент поэмы Каравиа в неудачном английском переводе, ошибочно приписываемом мне, см.: Pullan В. S., Chambers D. S. (eds). Venice: A Documentary History. Oxford, 1992. P. 213—216.

6. Конец монашества 1

О развитии этих воззрений см.: Dickens A. G., Tonkin J. The Reformation in Historical Thought Oxford, 1985. Из исследований общего характера см.: Cameron E. The European Reformation Oxford, 1991; Chaunu P. (ed.). The Reformation / Trans. Acland V. et al. London, 1989; Dickens A. G. Reformation and Society in SixteenthCentury Europe. London, 1966; Idem. The English Reformation. London, 1967, о лоллар-дизме — с. 41—62; так же: McFarlane К. В. Wycliffe and English Non-Conformity. Hamondsworth, 1972; Aston M. The Fifteenth Century: The Prospect of Europe. London, 1969, описание боевых повозок гуситов на с. 129. О мыслительных традициях см.: McGrath A. E. Reformation Thought: An Introduction Oxford, 1988; Ozment S. The Age of Reform. 1250—1550 New Haven, 1980; так же см. заслуживающие внимания сборники: Idem (ed.). The Reformation in Medieval Perspective. Chicago, 1972, так же Rinkaus Ch., Oberman H. A. (eds). The Pursuit of Holiness in Late Medieval and Renaissance Religion Leyden, 1974. CM. также: Oberman H. A. The Harvest of Medieval Theology Cambridge, 1963; Forerunners of the Reformation. New York, 1966; Masters of the Reformation / Trans. Martin D. Cambridge, 1981; также: The Dawn of the Reformation. Edinburgh, 1986. 2

О связи нового образования и реформы см.: Dickens A. G. The Age of Humanism and Reformation. London, 1977; Idem. The German Nation and Martin Luther. London, 1976, особ. P. 21—71; Enno van Gelder H. A. The Two Reformations in the Sixteenth Century The Hague, 1964. 3 Примеры см.: Haddan A. W., Stubbs W. (eds). Councils and Ecclesiastical Documents Relating to Great Britain and Ireland, Vol. 3. Oxford, 1871. P. 328-331, 361; Hill B. (ed.). Medieval Monarchy in Action London, 1972. P. 137-149; The Letters of Abelard and Heloise, / Trans. Radice B. Hannondsworth, 1974. P. 146. О религиозном возрождении в Италии эпохи Ренессанса см.: Origo I. The World of San Bernardino London, 1963; Pullan B. A History of Early Renaissance Italy London, 1973. P. 305—340. 4 CM. Prodi P. The Papal Prince. / Trans. Haskins S. Cambridge, 1987, особ. с. VIII, 2—3; Partner P. The Papal State: 1417—1600 // Greengrass M. (ed.). Conquest and Coalescence: The Shaping of the Stale in Early Modem Europe. London, 1991. P. 25—47. 5 CM. Woolf B. L. (ed.). Reformation Writings of Martin Luther. 2 vols. London, 1952-56. Vol. 2. P. 130. 6 Знаменитые слова Лютера на Вормсском рейхстаге см.: Woolf. Reformation Writings. Vol. 2. P. 127—182 (цит. Р. 157). 7 Литература о Лютере крайне обширна, поэтому целесообразней сосредоточиться на трудах его самого. Как сказал Е. G. Rupp, важно «слушать самого Лютера, и сочинения Лютера лучше всего вводят нас в мир его мысли». См. ПСС Luther's Works / Ed. J. Pelikan, H. Lehman St. Louis, 1955—75; а также избранные сочинения в 2-х томах / Ed. Woolf and the masterly E. G. Rupp, B. Drewery (eds). Martin Luther. London, 1970. Отдельные труды с комментариями см.: The Library of Christian Classics. Philadelphia, Из биографических трудов особую ценность представляют: Oberman H. A. Luther: Man between God and the Devil London, 1985. Мы использовали: Bainton R. H. Here I Stand: A Life of Martin Luther. New York, 1950. P. 60, 64; Mullen M. Luther London, 1986; Rupp E. G. The Righteousness of God: Luther Studies. London, 1953. P. 3, 192—193; Rupp E. G. Luther's Progress to the Diet of Worms. New York, 1964; Edwards M. U. Luther and the False Brethren. Stanford, 1975; McGrath. Reformation Thought; Ozment S.; Mysticism and Dissent New Haven, 1973. 8 Rupp E. G., Watson P. S. (eds). Luther and Erasmus: Free Will and Salvation. Philadelphia; London, 1969. P. 344; см. тж.: Rupp E. G. Righteousness. P. 259—288. 9 Текст можно найти в: Woolf, Reformation Writings. Vol. 1. P. 336—347; цит. см. с. 339, 340, 341, 346. Важно уяснить, что усматриваемые в Священном Писании основы папской власти были весьма сомнительны, и господство папы, в первую очередь, зиждилось на принципах римского права, которые на протяжении Средних веков всячески укреплялись церковными законниками. См.: Ullmann W. A Short History of the Papacy in the Middle Ages. London, 1972. P. 14, 22, 162; более детально — idem, Principles of Government and Politics in the Middle Ages London, 1961. Ch. 2-A 10 Текст см.: Woolf, Reformation Writings. Vol. 1. P. 356—379; цит. см.: с. 357, 358—359, 366, 370; о тиражах см.: Rupp E. G. Progress. P. 54; Huizinga J. Erasmus and the Age of Reformation / Trans. F. Hotman. New York, 1957. P. 141. 11 Приведенные примеры см.: Eisenstein E. The Printing Revolution in Early Modern Europe. Cambridge, 1983. P. 9— 10 — о «возрождении монашества», ок. 1350—1450; с. 89 — о «Херманиа»; Elton G. R. Reform and Reformation: England, 1509—1558. London, 1977. P. 242; об отрицании монашества см.: Cameron. European Reformation... P. 33—34, 251. 12 Цит. по: Gargantua and Pantagruel / Trans. Sir Urquhart Th., Le Motteux P. 1653-94. 3 vols. Oxford, 1934. Vol. 1. P. 113-17, 153. 13 Luther. On Monastic Vows // Works. Ed. Pelikan, Lehman, том 44. The Christian in Society / Ed. J. Atkinson Philadelphia, 1966. P. 245—400; цит. см.: с. 266—267. 14 Цит. из Урбана Регия см.: Roper L. The Holy Household: Women and Morals in Reformation Augsburg. Oxford,

1989. P. 105; о происхождении Эразма см.: Huizinga. Erasmus... P. 5; Эразм о браке цит. по: Colloquies / Trans. С. R. Thompson. Chicago, 1965. P. 110, 354, 194. 15 Цит. о браке см.: Luther. The Freedom of a Christian // Woolf. Reformation Writings. Том 1. С. 363; так же: Letters of Spiritual Counsel / Ed. and trans. T. G. Tappert. London, 1955. P. 273; Цвингли цит. по: Zwingli U. The Petition of Eleven Priests to be Allowed to Marry // Zwingli U. (1484-1531): Selected Works. / Ed. Jackson S. M. intro. E.Peters. Philadelphia, 1972. P. 33, 38. 16 О больных сифилисом из числа знаменитости см.: Chamberlin E. R. Cesare Borgia. London, 1969. P. 39, 71; Cellini. Autobiography / Trans. G. Bull Hamiondsworth, 1956. P. Ill —112; von Hutten, Dickens C. German Nation... P. 34; Ph. of Hesse, Luther, Letters of Spiritual Counsel... P. 288; о язвах Генриха VIII, Scarisbrick J. J. Henry VIII. Harmondsworth, 1971. P. 625; см. так же мрачное произведение Дюрера в технике резьбы по дереву: The Complete Woodcuts of Albrecht Durer / Ed. W. Kurth. New York, 1963. № 92; о госпитале в Венеции см.: Pullan B. Rich and Poor in Renaissance Venice. Oxford, 1971. P. 234. Цит. из Эразма по: Erasmus. Colloquies... P. 403—12; 156; Лютер о проститутках цит. по: Luther. Letters of Spiritual Counsel... P. 293—294; о Т. Море см.: Elton G. R. The Real Thomas More? // Brooks C. N. (ed.). Reformation Principle and Practice. London, 1980. P. 23—31; о монашеском характере Женевы Кальвина см.: Chaunu. The Reformation... P. 130. О новом взгляде на брак в контексте религиозных перемен см.: Ozment. Age of Reform... P. 381—96; Roper. Holy Household.

7. Как распространилось слово 1

О «конфессионализме» см. убедительную работу: Po-chia Hsia R. Social Discipline in the Reformation: Central Europe, 1550—1750. London,

432 1989. Можно привести след, примеры методологических проблем изучения Реформации.: С. Озмент в одном своем труде (Ozment S. The Reformation in the Cities. New Haven, 1975) концентрируется на городской среде, в другом (idem. The Age of Reform, 1250—1550 New Haven, 1980) — на идейных воззрениях, причем старается рассматривать их изолированно от народной культуры и социальных сил. Сбалансированную оценку разных подходов и интерпретаций см.: Scribner R. W. The German Reformation London, 1986; Idem. The Reformation Movements in Germany (note the plural) // NCMH. Vol. 2. 2nd ed.(1990). P. 69-93, and Politics and the Institutionalisation of Reform in Germany // Ibid. P. 172—197. 2 Перемены в характере богослужения см.: Cameron E. The European Reformation. Oxford, 1991, P. 214-226, 80-81, 135-139. О Лютере см.: Williams G. H. The Radical Reformation Philadelphia, 1962. P. 42. Цит. из Меланхтона см.: Melanchthon. Commonplaces // Pauck W. (ed.). Melanchthon and Bucer. London, 1969. P. 152 (о Писании), 101 — 102, 105 (об оправдании). О прогрессе Реформации в Балтийском регионе см.: Kirby D., Northern Europe in the Early Modem Period: The Baltic World, 1492—1772 London, 1990. P. 81—96. О тюбингенском кружке см.: Obermann H. A. Masters of the Reformation / Trans. D. Martin. Cambridge, 1981. О манере Лютера даже к соратникам относиться как к оппонентам см.: Edwards M. L. Luther and the False Brethren. Stanford, 1975, о нападках на Буцера см. на с. 98. О Карлштадте см.: Rupp E. G. Patterns of Reformation. London, 1969. P. 59—151. О школах см.: Strauss G. Luther's House of Learning: Indoctrination of the Young in the German Reformation. Baltimore, 1978; цит. из Лайснига см. на с. 4, список школ — с. 13. 3 См. в то же время: Scribner. German Reformation и Strauss G. Success and Failure in the German Reformation // Past and Present. 1975. № 67. P. 30-63. 4 Хрестоматийную биографию см.: Potter G. R. Zwingli Cambridge, 1976; так же: Walton R. C. Zwingli's Theocracy Toronto, 1967; Idem, Zwingli: Founding Father of the Reformation Churches // DeMolen R. (ed.). Leaders of the Reformation. London; Toronto, 1984. P. 69—98. Цит. по: Potter G. R. (ed.). Huldrych Zwingli. London, 1978. P. 29-30; 21-23; 62-63, 71; 31; 34; 7; 101 и 107. См. так же On the Lord's Supper// Bromiley G. W. (ed.). Zwingli and Bullinger. London, 1953. P. 188, 190, 204. 5 См. мало кем признаваемую работу: Manschreck С. L. Melanchthon: The Quiet Reformer Nashville, 1957 (цит. на с. 294—295). Цвингли об избранных см.: Reardon В. M. G. Religious Thought in the Reformation. London, 1981. P. 99. О смерти Цвингли см.: Potter G. P. (ed.). Huldrych Zwingli... P. 144; Ibid. P. 127 for the appeal to France. О его значении и достижениях см.:. Walton. Founding Father... P. 83; Potter. Zwingli... P. 247. 6 Лютер цит. по: Edwards. False Brethren... P. 98; об Осиандере см.: Potter G. R. (ed.). Huldrych Zwingli... P. 104. Др. цит. по: The Common Places of Martin Bucer / Trans, and ed. Wright D. Abingdon, 1972. P. 96, 111, так же: De Regno Christi // Pauck (ed.) Melanchthon and Bucer... P. 223, 226, 251, 252, 354.

433 7

Об экономическом контрасте между Цюрихом и Страсбургом см.: Walton. Founding Father... P. 79; о самом Страсбурге см.: Brady Th. A. Ruling Class, Regime and Reformation at Strasbourg, 1520—55 Leiden, 1978; Chrisman M. U. Strasbourg and the Reform New Haven, 1967, особ, с. 69—75 — о грамоте; Р. 83—86, 207—224 о главных реформаторах; с. 99 о Тильмане фон Лине; Р. 201—202 об отрицании Аугсбургского исповедания; Р. 260—283 об образовании и социальном обеспечении; idem. Lay Culture, Learned Culture: Books and Social Change in Strasbourg, 1480—1599 New Haven, 1982, особ. с. 50—53 об образованных людях, с. 145 о значении реформы; письмо Капитана цит. на с. 147; Abray L. J. The People's Reformation: Magistrates, Clergy and Commons in Strasbourg, 1500—1598. Oxford, 1985, особ. с. 70—76 о продвижении реформы нравственности; о помощи бедным см. тж.: Chrisman M. U. Urban Poor in the Sixteenth Century: The Case of Strasbourg // Chrisman M. U., Grundler O. (eds). Social Groups and Religious Ideas in the Sixteenth Century. Kalama-zoo, 1978. P. 59—68. 8 Цит. по: De Regno Christi. // Pauck (ed.). Melanchthon and Bucer... P. 280, 277, 336, 306, 257, 308. О влиянии Буцера на английский пуританизм см.: Hill Ch. Society and Puritanism in Pre-Revolutionary England. London, 1969. P. 213, 272. 9 Любопытное исследование по Кальвину см.: Bouwsma W. J. John Calvin: A Sixteenth-Century Portrait. Oxford,

1988, так же: Wendel Fr. Calvin: The Origins and Development of his Religious Thought / Trans. Ph. Mairet. London, 1965, особ, о значении предопределения; так же см. великолепный сборник документов: Potter G. R., Greengrass M. (eds). John Calvin London, 1983: прим. ред. о Женеве на с. 43. Также о Женеве см.: Hopfl H. The Christian Polity of John Calvin. Cambridge, 1982, особ. с. 57; Monter E. W. Calvin's Geneva New York, 1967; Stauffer R. Calvin // Prestwich M. (ed.) International Calvinism, 1541—1715. Oxford, 1985. P. 15—38; Lewis G. Calvinism in Geneva in the Time of Calvin and Beza, 1541—1608 // Ibid. P. 39—70; Dufour A. Le mythe de Geneve au temps de Calvin // Schweizerische Zeilschrift fur Geschichte. 1959. № 9. P. 489-518. 10 См. важную оценку в кн.: Hopfl. Christian Polity... P. 1, 53, 57, 129. 109—110. Об оппозиции Кальвину в Женеве см.: Potter, Greengrass. Calvin... P. 85—96; о кальвинизме в др. регионах см.: Lynch M. 'Calvinism in Scotland, 1559—1638 // Prestwich. Calvinism... P. 225—256; Duke A. The Ambivalent Face of Calvinism in the Netherlands, 1561-1618 // Ibid. P. 109-134; Greengrass M. The French Reformation. Oxford, 1987, особ. Р. 39-43, 62. 11 О характере кальвинистских организаций в городе см.: Hopfl. Christian Polity... особ. с. 66, 94; Kingdon R. M. The Control of Morals in Calvin's Geneva // Buck L. C., Zophy J. W. (eds). The Social History of the Reformation Columbus, 1972. P. 3—16. Цит. по: Potter, Greengrass. Calvin... P. 48; 45-46; 79; 82; 79-81; 112; 116. 12 О книгопечатниках-иммигрантах см.: Geisendotf P. F. Lyon and Geneva in the Sixteenth Century: The Fairs and Printing // 434

Gundersheimer W. L. (ed.)- French Humanism, 1470—1600. London, 1969. P. 146—59; Tedeschi J., Willis E. D. Two Italian Translations of Beza and Calvin // Archiv fur Reformationsgeschichte. 1963. № 55. S. 70—4; Нокс цит. в: Potter, Greengrass. Calvin... P. 124. См. так же H. G. Koenigsberger, The European Civil War // H. R. TrevorRoper (ed.). The Golden Age of Europe. London, 1987. P. 136; Hsia. Social Discipline... P. 32—34; Walzer M. The Revolution of the Saints: A Study in the Origins of Radical Politics. New York, 1968. 13 Для удобства ссылки на фрагменты из «Установлений» даются в тексте в квадратных скобках по изд: Calvin: Institutes of the Christian Religion / Ed. McNeill J. T. trans. Battles F. L. 2 vols. Philadelphia, 1960. 14 О сомнениях Кальвина см.: Bouwsma. Calvin... P. 213. Совет не оказывать сопротивления см.: Potter, Greengrass. Calvin... P. 154; цит. взята из: Kingdon R. M. Geneva and the Coming of the Wars of Religion т France. 1555—1563. Geneva, 1956. P. i; так же см.: вдумчивый очерк: Poxgrover D. Calvin as Reformer: Christ's Standard-Bearer // DeMolen. Leaders... P. 186. О скорости публикации см.: Tedeschi, Willis. Italian Translations // Farel's emblem is illustrated in Pierre Chaunu (ed.) The Reformation / Trans. Acland V. et at. London, 1989. P. 125. 15 Цит. из Джона Фредерика см.: Strauss G. «The Mental World of a Saxon Pastor // Brooks C. N. (ed.). Reformation Principle and Practice. London, 1981. P. 160; см. так же: idem, Success and Failure... P. 53; АЬгаую People's Reformation... P. 72—84; Potter, Greengrass. Calvin... P. 49—53; Gascon R. Grand commerce et vie urbaine an XVIe siecle: Lyon et ses marchands. 2 vols. Paris, 1971. Vol. 2. P. 465—532; Benedict Ph. Rouen and the Wars of Religion. Cambridge, 1981, особ. Р. 97, 188-190; Lynch M. Edinburgh and the Reformation. Edinburgh, 1981. Цит. из Кальвина no: Potter, Greengrass. Calvin... P. 72; о французской деревне см.: Galpem A. N. The Religions of the People in Sixteenth-Century Champagne. Cambridge, Mass., 1977, напр. с. 162; Greengrass. French Reformation, c. 62; о Нидерландах см.: Duke A. Towards a Reformed Policy in Holland, 1572—78 // Reformation and Revolt in the Low Countries. London and Ronceverte, 1990. P. 199, 219. 16 О клире как самовоспроизводящемся сословии см.: Hsia. Social Discipline... P. 14—15. О финансовой поддержке со стороны князей см.: Cameron. European Reformation... P. 269. Об опасности для князей см.: Dickens. Reformation and Society... P. 75; об Англии см.: Elton G. R. Reform and Reformation: England 15091558 London, 1977. P. 75-76, 177-179; Scarisbrick J. J. Henry Vlll Harmondsworth, 1971. ос. гл. 9 и 10; о Франции см.: Knecht R. J. The Early Reformation in England and France: A Comparison // History, 1972. № 57. P. 4—6; о Дании см.: Elton G. R. Reformation Europe, 1517-1559. London, 1963. P. 128; о Швеции см.: Roberts M. The Early Vasas: A History of Sweden, 1523—1611. Cambridge, 1968. P. 107-143, особ. с. 115, 141. 17 Об этих регионах см.: Hsia, Social Discipline... P. 26; Clasen С.-Р. The Palatinate in European History, 1555— 1618. Oxford, 1966; Cohn H. J. The Territorial Princes in Germany's Second Reformation, 1559—1622 // 435 Prestwich, International Calvinism, особ. с. 161; Evans R. J. W. Calvinism in East Central Europe: Hungary and her Neighbours, 1540—1700 // Ibid. P. 171, 177.

8. Как победил образ 1

По этому крайне сложному предмету имеется столько различных трактовок, что ключевое значение приобретают вопросы акцентов и приоритетов. Эти проблемы хорошо освещены в кн.: Davidson N. S. The Counter-Reformation. Oxford, 1987. Сильный и ясный взгляд на реформу католицизма и реакцию на Реформацию приводит Диккенс, см.: Dickens A. G. The Counter-Reformation. London, 1968. Взвешенную оценку внутренних проблем и реформирования католической церкви см.: Janelle P. The Catholic Reformation West Drayton, 1971. Упор на глобальное влияние католицизма см.: Wright A. D. The Counter-Reformation: Catholic Europe and the Non-Christian World. London, 1982. Об источниках религиозного вдохновения см.: Evenett H. О. The Spirit of the Counter-Reformation / Ed. with a postscript by Bossy J. Notre Dame, 1970; о социальной проекции самого духа контрреформации см: Bossy J. Christianity in the West. 1400—1700. Oxford, 1985. Одним из наиболее убедительных обобщающих трудов явл.: Delumeau J. Catholicism between Luther and Voltaire: A New View of the Counter-Reformation / Trans. Moiser J.

London, 1977. 2 О трениях духовных и политических между испанским и римским католицизмом см.: Elton G. R. Reformation Europe, 1517—1559. London, 1963. P. 207—8; Fenlon D. Heresy and Obedience in Tridentine Italy: Cardinal Pole and the Counter-Reformation. Cambridge, 1972; Wright A. D. The Borromean Ideal and the Spanish Church // Headley J. M. and Tomaro J. B. (eds). San Carlo Borromeo. London; Toronto, 1988. P. 188-207. 3 Кристофер Хилл в своем исслледовании: Hill C. Society and Puritanism in Pre-revolutionary England. London, 1969 — вначале признает, что не углублялся в изучение степени взаимовлияния или сходства между пуританством и континентальным протестантизмом; далее показывает большой разброс вариантов практического воплощения даже в ограниченном контексте Англии XVII в. — см. Ibid. Ch. I, The Definition of a Puritan. Однако мне представляется, что понятие пуританизма более ясно при его рассмотрении в широкой перспективе — см., напр.: Walzer M. The Revolution of the Saints: A Study in the Origins of Radical Politics New York, 1969. О конфронтации кальвинистского и иезуитского направлений в пуританизме см.: Po-chia Hsia R. Social Discipline in the Reformation: Central Europe, 1550—1750. London, 1989. особ. с. 27. Цит. из Якова VI взята из: Brodrick J. Robert Bellarmine, 1542-1621. 2 vols. London, 1950. Vol. 2. P. 221. 4 О Сан-Бернардино см.: Origo I. The World of San Bernardino London, 1963, цит. см.: с. 50 и 111; о Савонароле см.: Weinstein D. Savonarola and Florence Princeton, 1970; цит. по: RR... P. 646—647; о 436 противоречивом положении институциональной Церкви см.: Hay D. The Church in Italy in the Fifteenth Century Cambridge, 1977. 5 Об историческом контексте см.: Mac Kay A. Spain in the Middle Ages:From Frontier to Empire, 1000—1500. London, 1977; об испанской Церкви в рассматриваемый период см.: Garcia-Villoslada R. (ed.). Historia de la iglesia en Espana. Vol. 3. La iglesia en la Espana de los siglos XV у XVI. Madrid, 1980. Сжатый обзор, содержащий новые оценки, см.: Kamen H. Golden Age Spain. London, 1988. О Фердинанде см.: Machiavelli. The Prince, / Trans. E. Dacres. London, 1640. Ch. XXI. P. 179-181. 6 О Сиснеросе см.: Garcia-Villoslada. iglesia... P. 268—90; см. так же: Elliott J. H. Imperial Spain, 1469—1716. Harmondsworth, 1970. P. 53—54, 104; о загадочном сочетании его пуританских и эразмианских побуждений см.: Kamen H. Spain, 1469—1714: A Society of Conflict. London, 1983. P. 47—48. Об Инквизиции см.: idem. The Spanish Inquisition. New York, 1965: цит. и цифры — см. с. 85—86. О распространении инквизиции в инспанских доминионах см.: Monter W. Ritual,Myth and Magic in Early Modern Europe. Brighton, 1983. P. 62. 7 О Римской Инквизиции в Средние века см.: Ullmann W. A Short History of the Papacy in the Middle Ages. London, 1972. P. 253; цит., касающиеся ее возрождения в Италии XVI в., взяты из кн.: Ranke L. von History of the Popes of Rome / Trans. E. Foster. 3 vols. London, 1866. Vol. 1. P. 85, 157, 159. О деятельности трибунала см.: Monter. Ritual... С. 60—77; более детально см.: Haliczer S. (ed.). Inquisition and Society in Early Modem Europe. London, 1987; о Венеции см.: Pullan В. The Jews of Europe and the Inquisition of Venice, 1550-1670. Oxford, 1983; Martin R. Witchcraft and the Inquisition in Venice, 1550—1650. Oxford, 1989. С этим руководством можно познакомиться в кн.: Eymeric N. Le manuel des inquisiteurs. / Ed. and trans. L. SalaMolins. Paris; The Hague, 1973, особ. с. 130. О влиянии нового католицизма см. великолепную работу Тревор-Ропера: Trevor-Roper H. R. Religion, the Reformation and Social Change. 2nd ed. London, 1972. P. 1—45; об умеренности инквизиции в применении смертной казни см.: Monter. Ritual... P. 62; Kamen. Spain... P. 185—190; Williams G. H. The Radical Reformation. Philadelphia, 1962. P. 5—6. 8 Об изменчивости «умеренной» позиции см.: Matheson P. Cardinal Contarini at Regensburg Oxford, 1972, особ. с. 181. Цит. из Игнатия по: Brodrizck J. The Origin of the Jesuits. London, 1940. P. 67, n. 1 — о его реабилитации; с. 107 — его миссии в Ирландии; The Spiritual Exercises / Trans. W. H. Long-ridge. London, 1919. P. 198, 199; так же: Ranke. History of the Popes. Vol. 1. P. 147 — о покорности папству. О миссионерстве см.: Brodrick J. The Progress of the Jesuits. London, 1946; также: Evans R. J. W. Rudolf II and his World Oxford, 1979. P. 158; Hsia. Social Discipline... P. 39—110; цит. о венецианском госпитале см.: Pullan В. Rich and Poor in Renaissance Venice Oxford,. 1971. P. 265; о Борджа см.: Mallett M. The Borgias. London, 1971. P. 242—255. 9 Карл V запечатлел свои разочарования в автобиографии — см.: The Autobiography of the Emperor Charles V / Trans. Simpson L. London, 1862. 437 P. 72—73, 74; о трениях между империей и папством см.: Fenlon. Heresy and Obedience, особ. с. 59; Elton. Reformation Europe... P. 187—197. О ропоте испанцев на Тридентском соборе см.: Jedin H. Crisis and Closure of the Council of Trent / Trans. N. D. Smith. London, 1967. P. 51-52. 10 Буллу о созыве собора см. Cochrane E., and Kirshner J. (eds). The Renaissance. Том. 5. University of Chicago Readings in Western Civilization Chicago, 1986. P. 387—395: приведенная цит. со с. 392; обращение Пола см.: RR. Р. 665—672: цит. со с. 668. Цит. из Лайнеса по: Jacobi Lainez Disputationes Tridentinae / Ed. Grisar H. 2 vols. Innsbruck, 1886. Vol. 2. P. 165, 192; Салмерон цит. по: Jedin H. A History of the Council of Trent / Trans. Graf D. E. OSB. 2 vols. London, 1957-61. Vol. 2. P. 257. См. тж.: Jedin H. Geschichte des Konzils von Trieni. 4 vols. Freiburg, 1949-75. 11 Декларация, касающаяся оправдания верой, цит. по: Ranke. History of the Popes. Vol. 1. P. 155. Сжатый ее вариант — и от этого даже более выразительный — можно прочесть в кн.: Bettenson H. (ed.). Documents of

the Christian Church. Oxford, 1967. P. 261—266: цит. см. на с. 263, 264 и 266. Гиз цит. по: Jedin. Crisis and Closure... P. 156; Тридентское исповедание см. Bettenson. Documents... P. 266—268. 12 См.: The Life of Santa Teresa of Avila by Herself / Trans. J. M. Cohen. Harmondsworth, 1957. P. 291; о сочетании сельских традиций с универсальным авторитетом Церкви на локальном уровне см.: Christian W. A. Local Religion in Sixteenth-Century Spain. Princeton, 1981, особ. с. 3; в более общем плане см.: Delumeau. Catholicism... P. 175—202; Ozment S. The Age of Reform, 1250—1550. New Haven, 1980. P. 397— 418; Bossy J. The Counter-Re formation and the People of Catholic Europe // Past and Present. 1970. № 47. P. 51—70; Idem. The Social History of Confession // Transactions of the Royal Historical Society. Ser. 5. 1975. № 25. P. 21—38; Pullan B. Catholics and the Poor in Early Modern Europe // Ibid. 1976. № 26. P. 15—34. Об Италии см.: Wright. Borromeo; Prodi P. The Application of the Tridentine Decrees: The Organisation of the Diocese of Bologna during the Episcopate of Cardinal Gabriele Paleotti // Cochrane E. (ed.). The Late Italian Renaissance, 1525—1630. London, 1970. P. 226—243. Фрагменты дневника Казале можно найти в кн.: Cochrane, Kirshner. Renaissance... P. 409—426; здесь — цит. со с. 413, 419—20. О братствах в контексте Контрреформации см.: Black Ch. Italian Confraternities in the Sixteenth Century Cambridge, 1989. 13 О культурных переменах в Италии см.: Cochrane E. Italy 1530—1630. London, 1988, особ. гл. 6 и 7; указ о живописи см.: Janelle. Catholic Reformation... P. 160; в общем плане см.: Male E. L'arl religieux apr'es Ie Candle de Trente. Paris, 1932, так же см.: Rosa A. A. La cultura delta Controriforma Rome, 1979 — с некоторым упором на XVII в.; о религиозных братствах и «пропаганде» см.: Black. Italian Confraternities... P. 234—67 (с. 264 — о Тинторетто). 14 Об идеологической борьбе на социальном уровне см.: Hsia. Social Discipline... комментарий ТреворРопера взят из его прощаль438 ной лекции в Оксфорде: History and Imagination, вошедшей в сборник с тем же названием, изданный в его честь: Lloyd-Jones H., Pearl V., Worden В. (eds). History and Imagination. London, 198l' P. 367.

9. Жертвы 1

Взгляды Макиавелли см.: The Discourses / Trans. L. Walker, ed B. Crick Harmondsworth, 1970. P. 300, 490. О восстании и его социальных истоках см.: Zagorin P. Rebels and Rulers, 1500—1660. 2 vols. Cambridge, 1982; об экономическом положении Нидерландов' см/ Elliott J. H. Europe Divided, 1559-1598. London, 1968. P. 138-144; о спонатнном характере мятежей см.: Crew P. M. Calvinist Preaching and Iconoclasm in the Netherlands, 1544—1569. Cambridge, 1973, особ. Р. 7. О ритуальном насилии в Венеции см.: Davis R. С. Shipbuilders of the Venetian Arsenal. Baltimore, 1991. P. 135-149; о беззакониях в материковой части см.: Cozzi G. Authority and the Law in Renaissance Venice // Hale J. R. (ed.). Renaissance Venice. London, 1973. P. 293— 346; о пиратстве см.: Braudel F. The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip II / Trans. S.Reynolds. 2 vols. London, 1972. Vol.2. P. 734—756; Tenenti A. Piracy and the Decline of Venice, 1580—1615 / Trans. Pullan В., Pullan J. London, 1967; Earle P. Corsairs of Malta and Barbary. London, 1970. О насилии в повседневной жизни см.: Huizinga J. The Waning of the Middle Ages / Trans. F. Hopman Harmondsworth, 1955. P. 9-30; Le Roy Ladurie E. Carnival: A People's Uprising in Romans, 1579—80 / Trans. M. Feeney Harmondsworth, 1981; Thomas K. Religion and the Decline of Magic Harmondsworth, 1971. P. 3—26. О повсеместной преступности, слабой постановке сыскного дела и запугивании задержанных см.: Weisser.M. Crime and Punishment in Early Modern Europe Brighton, 1982; Langbein J. H. Prosecuting Crime in the Renaissance. Cambridge, 1974; Perry M. E. Crime and Society in Early Modern Seville Hanover, 1980; о религиозной нетерпимости независимо от господствующей позиции в конкретный момент см.: Russell С. The Crisis of Parliaments: English History. 1509—1660 Oxford 1971. P. 141. 2 О папстве см.: Hay D. and Law J. Italy in the Age of the Renaissance, 1380—1530. London, 1989. P. 163; о значении суда на Т. Мором см.: Rupp E. G. Thomas More: The King's Good-Servant. London, 1978. P. 59—60; о королевском главенстве над Церковью и его значении для Европы см.: Elton G. R. 1555: A Political Retrospect // Hurstfield J. (ed.). The Reformation Crisis London, 1965. P. 72—82; о развитии конфессионального государства см.: Po-chia Hsia R. Social Discipline in the Reformation: Central Europe, 1550—1750. London, 1989, особ. с. 168; о своеборазных условиях Ирландии см.: Quinn D. В. The Elizabethans and the Irish. Ithaca, 1966. P. 83—87. 3 В общем плане см. значительную работу Генри Камена: Kamen H. The Rise of Toleration. London, 1967. Кастельо цит. по: Edwards J. The 439 Jews in Christian Europe. 1400-1700. London, 1988. P. 153-154; об изгнаниях из Испании см.: Ibid. P. 34; из империи — Ibid. P. 104. О судебном преследовании как показателе перемен в христианском чувстве и политике христианских государств см.: Conn N. Europe's Inner Demons. London, 1976. P. 262; Edwards. Jews... P. 98; Israel J. European Jewry in the Age of Mercantilism, 1550—1750. Oxford, 1985. 4 О Папской области см.: Edwards. Jews... P. 66, 68; о Центральной и Восточной Европе см.: Ibid. P. 109— 123; о Венеции — Pullan В. The Jews of Europe and the Inquisition of Venice. 1550—1670. Oxford, 1983; Calimani R. The Ghetto of Venice / Trans. Wolfthal K. S. New York, 1987; цит. no: Pullan B. Rich and Poor in Renaissance Venice. Oxford, 1971. P. 489; о евреях в Соединенных провинциях см.: Boxer С. R. The Dutch Republic. 1600-1800. London, 1965. P. 129-131.

5

См. классический труд Уильямса: Williams G. H. The Radical Reformation. Philadelphia, 1962; вдохновенное исследование на эту тему принадлежит Майклу Маллету: Mullett M. Radical Religious Movements in Early Modem Europe. London, 1980; см. так же недавний обобщающий труд Джеймса Стайера: James M. Stayer, «The Anabaptists and the Sects // NCMH. Vol. 2. 1990. 2nd ed. P. 118—143 — его особое значение в том, что «секты» выводятся из числа «маргиналов» общества. См. так же два исключительно важных исследования: Clasen C.-P. Anabaptism: A Social History, 1525—1618: Switzerland, Austria, Moravia, South and Central Germany. Ithaca, 1972. P. 1—14 о раннем этапе истории анабаптизма и его связи с крестьянской войной 1525 г. ; см. так же: Klassen P. The Economics of Anabaptism London; The Hague; Paris, 1964. P. 53—64 о гутте-ритах в Моравии. Документы по делу Сервета представлены в кн.: Potter G. R., Greengrass M. (eds). John Calvin. London, 1983. P. 100-110: приведенные цит. — см. с. 105. Воззрения Цвингли детально можно проследить по его трудам: Ulrich Zwingli: Selected Works / Ed. Jackson S. M. intro. by Peters E. Philadelphia, 1972. P. 123-258; приведенные цит. — см. с. 128. Штадлер цит. по: Williams G. H., Mergal A. M. (eds). Spiritual and Anabaptist Writers. London; Philadelphia, 1967. P. 279. 6 Статистические данные см.: Clasen. Anabaptism... P. 26, 27, 31. Волнующий рассказ о событиях в Мюнстере содержится в кн.: Conn N. The Pursuit of the Millenium. London, 1970. P. 261-280; Williams. Radical Reformation... P. 362—380; Williams, Mergal. Spiritual and Anabaptist Writers... P. 65; о пацифизме Блаурока см.: Ibid. P. 42; Филипс о Гофмане — см.: Ibid. P. 209. 7 В свете этих проблем рекомендую обратиться к работе: Stayer. Sects (см. Библиогр.). О Голландии см.: Keeney W. E. Dutch Anabaptist Thought and Practice, 1539—1564. Nieuwkoop, 1968; так же Krahn С. Dutch Anabaptism. The Hague, 1968. О крещении как таинстве, установленном Христом наравне с евхаристией см.: Cameron E. The European Reformation. Oxford, 1991. P. 159, так же: Duke A. The Origins of Evangelical Dissent // Reformation and Revolt in the Low Countries London; Ronceverte, 1990. P. 58. Шлаффер цит. по: Williams. Radical Reformation... P. 173. 440 8

Цит. из Гофмана по: Williams, Mergal. Spiritual and Anabaptist Writers... P. 191, 187—188, 190. О влиянии рейнской традиции см.: Packull W. О. Mysticism and the Early South German Anabaptist Movement, 1525—1531. Scotdale; Kitchener, 1977. P. 176—184. Об организации анабаптистских коммун см.: Klassen. Economics... P. 34—35, 91, Гумай-ep цит. — с. 32. Так же см.: Duplessis R. С., Howell M. С. Reconsidering the Early Modem Economy: The Cases of Leyden and Lille // Past and Present. 1982. № 94. P. 49—84. О фактической веротерпимости в землях Габсбургов см. Evans R. J. W. The Making of the Habsburg Monarchy, 1550—1700. Oxford, 1979. P. 13, 15. Шпиттельмайер цит. по: Williams. Radical Reformation... P. 173. 9 О «революции простого человека» см.: Blickle P. The Revolution of 1525. Baltimore, 1982; о «коммунизме» см.: Cohn. Pursuit... P. 265; Klassen. Economics... P. 33. Гребель цит. по: Williams, Mergal. Spiritual and Anabaptist Writers... P. 80. Так же рекомендую обратиться к значительной работе: Stayer J. M. Christianity in One City: Anabaptist Munster, 1534—5 // Hillerbrand H. J. (ed.). Radical Tendencies in the Reformation: Divergent Perspectives. Kirks-ville, 1987. P. 117—134. Детали осады взяты из: Vogler G. The Anabaptist Kingdom of Munster: The Tension between Anabaptism and Imperial Policy // Ibid. P. 108 — о переходе от выборного управления к «царству»; Williams. Radical Reformation... P. 371 — о смертном приговоре и тяжести осады; Р. 373 — о переговорах Карла V с Ротманом; Р. 763 — о сходстве борьбы нидерландского кальвинизма против Альбы с мюнстерским анабаптизмом; о тяжком конце вождей Мюнстера см.: Po-chia Hsia R. Society and Religion in Munster. 1535—1618. New Haven, 1984. P. 1; Kamen. Toleration... P. 73; Cohn. Pursuit... P. 279—280. 10 Цит. из Филипса по: Williams, Mergal. Spiritual and Anabaptist Writers... P. 219; Кальвин о Симонсе см.: Klassen. Economics... P. 15; о судьбе Манца см.: Williams. Radical Reformation... P. 145; замечания Саттлера о турках см.: Williams, Mergal. Spiritual and Anabaptist Writers... P. 141, о его Gelassenheit перед казнью см: Klassen. Economics... P. 79; смерть Губмайера описана в кн.: Williams. Radical Reformation... P. 229; Гуттера — Ibid. P. 425. О веротепимости и экономической выгоде см.: Klassen. Economics... P. 107—112. 11 О местных верованиях и официальном христианстве см.: Christian W. A. Local Religion in Sixteenth-Century Spain. Princeton, 1981, напр. с. 57, 102, 175; Cameron E. The Reformation of the Heretics: The Waldenses of the Alps, 1480-1580. Oxford, 1984; Ginzburg C. The Night Battles: Witchcraft and Agrarian Cults in the Sixteenth and Seventeenth Centuries / Trans. Tedeschi J., Tedeschi A. London, 1983: здесь цит. со с. 3 и 6. О «реформе народной культуры» см.: Burke P. Popular Culture in Early Modem Europe. London, 1978. P. 207—222; Delumeau J. Catholicism between Luther and Voltaire: A New View of the Counter-Reformation / Trans. Moiser J. London, 1977. P. 175—202. О попытке «колонизации народных умов» см.: Clark S. Protestant Demonology: Sin, Superstition and Cultural Reality (c. 1525— 1630). // Ankarloo В., Henningsen G. (eds). Early Modern European Witchcraft: Centres and Peripheries. Oxford, 1990. P. 46. 12 О тонкой грани между «народной» и «ученой» культурой см.: Ankarloo В., Henninsen G. Introduction // Idem (eds). European Witchcraft... P. 6; Экк цит. по: Po-chia Hsia R. The Myth of Ritual Murder: Jews and Magic in Reformation Germany. New Haven, 1983. C. 127; о мире волшебства см.: Henningsen G. The Ladies from Outside: An Archaic Pattern of the Witches' Sabbath // Ankarloo, Henningsen. European Witchcraft... P. 195—204; о легедне о Фаусте в приложении к народной культуре см..: Midelfort Н. С. E. Witch Hunting in Southwestern Germany. 1562— 1684. Stanford, 1972. P. 69; о фетишизме интеллектуалов см.: Evans R. J. W. Rudolf II and his World.

Oxford, 1979. P. 153-278; P. 163, 272 - о Кеплере; Р. 218-228 - о Ди и Келли; так же: Yates F. The Occult Philosophy in the Elizabethan Age. London, 1983. 13 О кампании, иницированной в 1487 г., см.: Cameron. Heretics; о «научных» трактатах см.: Trevor-Roper H. R. The European Witch-Craze of the Sixteenth and Seventeenth Centuries // Religion, the Reformation and Social Change. 2nd ed. London, 1972. P. 101, 151—153; о Бодене см.: Trevor-Roper... P. 122. Помимо этого, общие исследования включают: Easlea В. Witch-hunting, Magic and the New Philosophy. Brighton, 1980; Levack B. C., The Witch-Hunt in Early Modem Europe. London, 1987; региональные примеры взяты из: Monter W. Ritual, Myth and Magic in Early Modern Europe. Brighton, 1983. P. 28—30 (Скандинавия), 30—31 (Бремен), 81—82 (Австрия), 144—145 (Польша и Венгрия). О накале охоты на ведьм в Центральной Европе см.: Midelfort. Witch Hunting... особ. с. 71 — 0 массовой панике, с. 28 — об Айхштетте и Кведлинбурге; о фон Шёне-бурге см.: Trevor-Roper. Witch-Craze... P. 149—51; об участии иезуитов в целом см.: Hsia. Social Discipline... P. 159—68; Idem. Munster... P. 75—76. 14 Об Италии см.: Ginzburg. Night Battles; Martin R. Witchcraft and the Inquisition in Venice. 1550—1650. Oxford, 1989. Суд над Валыгургой описан в кн.: The Fugger Newsletters, 1568—1605. / Ed. V. von Klarwill, trans. P. de Chary. London, 1924. P. 107—114; пример Фриули приведен в: Ginzburg. Night Battles... P. 123—124. О шабаше как изобретении теологов см.: Muchembled R. Satanic Myths and Cultural Reality // Ankarloo, Henningsen. European Witchcraft... P. 139—140; о сборищах анабаптистов см.: Clasen. Anabaptism... P. 361. Кальвин цит. по: Trevor-Roper. Witch-Craze... P. 137; о насаждении канонической веры см.: Hsia. Social Discipline... P. 168; Harris M. Cows, Pigs, Wars and Witches: The Riddles of Culture. London, 1977. P. 158—168, особ. с. 167; о страшных сегодняшних отголосках см.: Szasz Th. S. The Manufacture of Madness. London, 1973.

10. Габсбурги и Валуа 1

При том, что семейные узы за пределами дворянской среды после Средневековья существенно окрепли, они еще не достигли того уровня, каким стали характеризоваться в индустриальную эпоху: см. на

эту тему: Aries Ph. Centuries of Childhood / Trans. Baldick R. London, 1973. P. 353-391; Laslett P. The World We Have Lost. 2nd ed. London, 1971, особ. с. 47—48 — о контрасте между домохозяйством знати и простых людей. О городских корпорациях см.: Mackenney R. Tradesmen and Traders: The World of the Guilds in Venice and Europe, c. 1250—1650 London, 1987; Pullan В., Support and Redeem: Charity and Poor Relief in Italian Cities from the Fourteenth to the Seventeenth Century // Continuity and Change. 1988. № 3. P. 177—208; Idem. Orphans and Foundlings in Early Modem Europe. Reading, 1989; о бродяжничестве см.: Beier A. L. Masterless Men: The Vagrancy Problem in England, 1560—1640. London, 1985; о моделях наследования в сельской Европе см.: Le Roy Ladurie E. Peasants // NCMH. Vol. 13. P. 119—122; о династической политике см. всесторннее исследование Ричарда Бонни: Bonney R. The European Dynastic States, 1494—1660. Oxford, 1991. 2 См. классический труд Гаррета Мэттингли: Mattingly G. Renaissance Diplomacy. Harmondsworth, 1965. О консолидации общества во Франии и Испании на фоне распада в Италии можно прочесть в главах 9—13 кн.: New Cambridge Modem History. Vol. 1. Ch. IX, Hale J. R. International Relations in the West: Diplomacy and War. P. 259—291; Ch. X. Doucet R. France under Charles VIII and Louis XII. P. 292-315; Ch. XI, Batista I Roca J. M. The Hispanic Kingdoms and the Catholic Kings. P. 316—42; Ch. XII. Ady C. M. The Invasions of Italy. P. 342—367. Более свежее исследование Бонни отходит от этой схемы — см.: Bonney. Dynastic States... P. 79—130; исключительное значение для историка главенства дипломатии над войной особо явствует из след, трудов: Gilbert F. The Pope, his Banker and Venice Cambridge, 1980. P. 4; Rodriguez-Salgado M. The Habsburg-Valois Wars // NCMH. Vol. 2 2nd ed. 1990. P. 397. 3 О значении войн в целом см.: Hook J. The Sack of Rome, 1527. London, 1972. P. 15—36; Mattingly. Diplomacy... P. 51 — 104; Hay D., Law J. Italy in the Age of the Renaissance, 1380—1530. London, 1989. P. 158—69; об изменениях в технике войны см.: Mallett M. Mercenaries and their Masters. Oxford, 1974, особ. с. 231—260. 4 Целесообразно построить анализ на базе одного из первых трудов историографии Нового времени — «Истории Италии» Гвиччардини, чье значение и престиж убедительно представлены в блистательном исследовании Феликса Гилберта: Gilbert F. Machiavelli and Guicciardini: Politics and History in SixteenthCentury Florence Princeton, 1965. В данной книге использовано изд.: The Historic of Guicciardin conteining the Warres of Italic and other partes... / Trans. Fenton G. London, 1579. Военный аспект детально проработан в кн.: Oman Ch. A History of the Art of War in the Sixteenth Century. Elstree, 1937. Кн. II—III. P. 105—284. О просчете итальянцев см.: Guicciardini, Historic... P. 39—40; о капитуляции Пьеро де Медичи — с. 53; о Форново — с. 103—104; об успехе французов — с. 107. Так же см. волнующее описание битвы и вполне допустимый взгляд рна ее последствия в кн.: Barzini L. The Italians. London, 1966. P. 283—298. Так же см.: Guicciardini. Historic... P. 243. 5 О «разгуле войны» см.: Guicciardini. Historic... P. 405; о разграблении Равенны — с. 589; о смерти Юлия II — с. 631; о восшествии Франциска I — с. 684—685; цит. об амбициях Франциска см.: Hexter J. H. The Vision of Politics on the Eve of the Reformation. London, 1973. P. 6; о соперничестве между Франциском I и Карлом V см.: Guicciardini. Historie... P. 768. 6 О жестокости битвы при Форново в целом см. Guicciardini. Historie... P. 104; о многочисленных жертвах см.: Maltby W. S. Alba. Los Angeles, 1983. P. 55; об артиллерии Карла VIII см.: Guicciardini. Historie... P. 45; о разрушении городов см.: Cochrane E. Italy 1530-1630. London,

1988. P. 9. 7 Савонарола цит. по: Olin J. C. (ed.) The Catholic Reformation: Savonarola to Ignatius Loyola... New York, 1969. P. 10; Эгидио да Витер-бо — Ibid. C. 48. О туманной фигуре Эгидио см. так же: Black Ch. Italian Confraternities in the Sixteenth Century. Cambridge, 1989. P. 96; O'Malley J. Giles of Viterbo on Church and Reform. Leyden, 1968. Данные о численности евхаристических братств в Венеции взяты из неопубликованных архивных источников. Жалобы венецианцев цит. по: Gilbert F. Venice in the Crisis of the League of Cambrai // Hale J. R. (ed.). Renaissance Venice. London, 1973. P. 277—278. 8 Guicciardini. Historie... P. 1062—1063 — о разграблении Рима; Ме-ланхтон цит. по: Chastel A. The Sack of Rome. 1527. / Trans. Archer B. Princeton, 1983. P. 220; о крушении папского светского государства см.: Hook. Sack... P. 157; о Венеции как новом Риме см.: Chambers D. S. The Imperial Age of Venice, 13801580. London, 1970. P. 12-32. 9 Карл V сам пишет о своей занятости в Автобиографии: The Autobiography of the Emperor Charles V/ Trans. Simpson L. London, 1862. P. 29. О возрастающем значении осадного дела см.: Duffy Ch. Siege Warfare: The Fortress in the Early Modern World, 1494—1660. London, 1979. Ch. 1—3; Hale J. R. Renaissance Fortification: Art or Engineering? London, 1977. О болезненных переменах в монархии Габсбургов см.: Rodriguez-Salgado M. The Changing Face of Empire: Charles V, Philip II and Habsburg Authority, 1551—1559. Cambridge, 1988, особ. с. 45—46 — о махинациях Генриха II; об абсолютизме Генриха и его случайной кончине см.: Knecht R. J. (ed.). French Renaissance Monarchy: Francis I and Henry II. London, 1984, особ. с. 30, 46, 66—67, 76.

11. Христиане и турки 1

О проблемах Карла см.: The Autobiography of the Emperor Charles V / Trans. Simpson L. London, 1862. P. 13, 21-22, 24, 43, 50, 76, 94-95; Fischer-Galati S. A. Ottoman Imperialism and German Protestantism, 1521—1555. Cambridge, 1959; Kortepeter С. М. Ottoman Imperialism during the Reformation: Europe and the Caucasus London; New York, 1972; Hess A. C. The Moriscos: An Ottoman Fifth Column in SixteenthCentury Spain? //American Historical Review. 1968. № 74. P. 1—25; Petrie Ch. Don 444

John of Austria. London, 1967. Гл.4 — о мятеже морисков. О новом подъеме Османской империи см.: Hess А. С. The Battle of Lepanto and its Place in Mediterranean History // Past and Present. 1972. № 57. P. 53—72; цит. из Соколлу — см. с. 53; о кампании 1573 г. — см. с. 64. 2 Краткие превдварительные замечания см.: TAWH. Р. 170—171; необычно высокая оценка туркам дана в кн.: Gilmore M. С. The World of Humanism, 1453—1517. New York, 1962. P. 6—21; более существенны главы, посвященные Османской империи в кн.: Parry V. J. // NCMH. Vol. 1. P. 395-419 (1480-1520); Vol. 2. P. 510-533 (1520-1566); Vol. 3. P. 347—376 (1566—1617); более живо написана кн.: Schwoebel R. The Shadow of the Crescent: The Renaissance Image of the Turk, 1453—1517. Nieuwkoop, 1967, из которой я позаимствовал название главы; см. так же: Coles P. The Ottoman Impact on Europe London, 1968; во многом этот труд основан на разделах кн.: McNeill W. H. Europe's Steppe Frontier,1500—1800. Chicago, 1964. Braudel F. The Mediterranean and the Mediterranean World // the Age of Philip II // Trans. S. Reynolds. 2 vols. London, 1975. Vol. 2, часть З посвящена битве империй, а том 1 содержит ценные и редкие данные по истории Балкан. Отойти от западного контекста помогует диссертация Халила Иналчика: Inalcik H. The Emergence of the Ottomans // The Cambridge History of Islam. Vol. 1A. Cambridge, 1970. P. 263—292; The Heyday and Decline of the Ottoman Empire // Ibid. P. 324—353; The Ottoman Empire: the Classical Age, 1300—1600 / Trans. N. Itzkowitz, C. Imber. London, 1973. О противоположной ситуации с родственными связями в России см.: Fletcher G. Of the Rus Commonwealth / Ed. Schmidt A. J. New York, 1966. P. 36; западная модель описана у Макиавелли: Machiavelli. The Prince / Trans. E. Dacres London, 1640. Ch. IV. P. 25—28; другой разительный пример из истории Запада представляет аристократия Нидерландов см.: Parker G. The Dutch Revolt. Harmondsworth, 1979. P. 49. 3 Цит. no: Busbecq G. de. The Turkish Letters / Trans. E. S. Forster. Oxford, 1927: о меритократии — с. 23, 59— 60; о преимуществах рабства перед нищетой — с. 100—101; о сопротивлении технологическим новшествам с. 135; об отстуствии исторического сознания — с. 20; о Стамбуле — с. 34. О гаремных интригах см.: Kortepeter, Ottoman Imperialism... P. 215—217. Цит. о «двух крылах» по: Earle P. Corsairs of Malta and Barbary. London, 1970. P. 26. 4 О деле экспансии см.: TAWH. P. 134-135, 138-139, 170-171, 186—187; Inalcik. Emergence // Idem. Heyday, полезные военные детали см.: Oman Ch. A History of the Art of War in the Sixteenth Century Elstree, 1937. Book VII. P. 607-770; об осадах см.: Duffy Ch. Siege Warfare: The Fortress in the Early Modern World, 1494—1660. London, 1979. Ch. 8. P. 191—219; о Венгрии см.: Elton G. R. Reformation Europe. 1517—1559. London, 1963. P. 81-82, 133-136. О войне на море см.: Guilmartin J. F. Gunpowder and Galleys. Cambridge, 1974. особ. с. 45 о стратегическом значении Корфу; Превеса цит. со с. 54; о характеристиках Великого Галиона — с. 55. Об оборонительнгой политике венецианцев см.: Lane F. С. Naval Actions and Fleet Organisation, 1499—1502 // Hale J. R. (ed.). Renaissance Venice. London, 1974. P. 146—173; о политике и людских ресурсах см.: Mackenney R. Tradesmen and Traders: The World of the Guilds in Venice and Europe, c. 1250—1650. London, 1987. P. 216—221; о хронической проблеме фи-

нансирования см.: Parker G. Lepanto (1571): The Costs of Victory // Spain and the Netherlands. 1559—1659: Ten Studies. London, 1979. P. 122—134; о венецианских крепостях см.: Mallett M. E., Hale J. R. The Military Organisation of a Renaissance State: Venice, c. 1400—1617. Cambridge, 1984. P. 429—460. Комментарий Боккалини взят из «Известий с Парнаса» — цит. по изд.: Boccalini. Advertisements from Parnassus / Trans. Earl of Monmouth H. London, 1669. P. 10. 5 О политическом резонансе ухода Карла V см.: Rodriguez-Salgado M. The Changing Face of Empire: Charles V, Philip II and Habsburg Authority,1551—1559. Cambridge, 1988, особ. с. 220—221 о разгуле пиратства; с. 302 — о репутации; с. 342 — о долгах Филиппа; с. 46, 261—0 политике Генриха II; Chudoba В. Spain and the Empire, 1519—1643. Chicago, 1952 — см. важные данные по Северной Африке на с. 60—88; о Джербе см.: Guilmartin. Gunpowder... P. 123—134, о тяжести испанских потерь — с. 131—132. 6 Об осаде Мальты см.: Oman. Art of War... P. 703—717 — военные события; более оценочная часть представлена в: Guilmartin. Gunpowder... P. 176—193; Duffy. Siege Warfare... P. 193—194. Детальный и захватывающий рассказ содержится в кн.: Bradford E. The Great Siege:Malta, 1565. London, 1961; мнение одного из участников см.: Baibi di Correggio F. The Siege of Malta, 1565 / Trans. Bradford E. London, 1965. P. 13 — о Лавалетте; с. 113 зажигательных приспособлениях и рукопашном бое; с. 117 — о гашише в кисетах убитых турок. 7 Об этой фазе турецких военных кампаний см.: Oman. Art of War... P. 718-737; о Кипре - Duffy, Siege Warfare... P. 194-196; Mallett, Hale. Military Organisations... P. 439—443; о судьбе Брагадина см.: Petrie. Don John... P. 139; цит. из Дон Хуана см.: Ibid. P. 144; об ущербе, нанесенном венецианскими галеасами, см.: Parker G. The Military Revolution:' Military Innovation and the Rise of the West, 1500—1800. Cambridge, 1986. P. 87; так же см.: Franco G. Habiti di huomeni e donne Venice, 1610; описание сражения см. Petrie... Don John... P. 161 — 187; Guilmartin. Gunpowder. P. 221—252. 8 О последствиях и значении Лепанто (которые не обязательно связаны между собой) см.: Petrie. Don John... Ch. 8 и 9; Hess. Lepanto; Braudel. Mediterranean... Vol.2. P. 1103—1106; Benzoni G. (ed.) Mediterraneo nella seconda meta del '500 alia luce di Lepanto. Florence, 1974; о реакции Филиппа II на победу см.: Petrie. Don John... P. 191, на выход Венеции из Священной лиги — см.: Mallett, Hale. Military Organisation... P. 241. Оценка Болеро приведена в: Bolero. Delia Ragion di stato. Venice, 1589. P. 219. Противоположное мнение Сервантеса см.: Petrie. Don John. P. 185. 9 Об общей проблеме расстояний см.: Braudel. Mediterranean... Vol. 1. P. 355—393; о трудностях в логистике см.: Coles. Ottoman Impact... P. 104; McNeill. Steppe Frontier... P. 41—42; о морском векторе см. великолепный очерк Эндрю Хесса: Hess А. С. The Evolution of the Ottoman Seaborne Empire in the Age of the Oceanic Discoveries, 1453—1525 // American Historical Review. 1970. № 75. P. 1892—1919; о португальской победе при Чауле см.: Parker. Military Revolution... P. 131. О Кэботе, Ченслере и Московкой компании см.: Andrews К. R. Trade,Plunder and Settlement: Maritime Enterprise and the Genesis of the British Empire. 14801630. Cambridge, 1984. P. 68-69; об Архангельске см.: Bushkovitch M. The Merchants of Moscow, 1580—1650. Cambridge, 1980. P. 168—169; о значении морских поставок на Запад см.: Hakluyt R. Voyages and Discoveries / Ed. abr. and introd. J. Beeching. Harmondsworth, 1972. P. 75—76; о Дженкинсоне — Ibid. P. 77—90. Вводные рассуждения о меркантилизме см.: Wilson Ch. Mercantilism London, 1958; Howard M. War in European History. Oxford, 1976. P. 38—53.

12. Католики и протестанты 1

Оценки венецианского посла (несколько противоречивые) приведены в кн.: Elliott J. H. Europe Divided, 1559—98. London, 1968. P. 108; а так же: Koenigsberger H. G. The Organisation of Revolutionary Parties in France and the Netherlands during the Sixteenth Century // Estates and Revolutions. New York, 1971. P. 226; цит. из Монтеня по: Salmon J. H. M. Society in Crisis: France in the Sixteenth Century London, 1979. P. 127. О влиянии войн на политическую мысль см.: Skinner Q. The Foundations of Modem Political Thought. 2vols. Cambridge, 1978. Vol.2. Part 3; см. так же: Kelley D. R. The Beginning of Ideology: Consciousness and Society in the French Reformation. Cambridge, 1981. Эта работа освещает медленный процесс перехода от теологии к идеологии. 2 Об «учениках Макиавелли» см.: The Apologie of Prince William of Orange against the Proclamation of the King of Spaine / Ed. H. Wansink. Leyden, 1969. P. 68; об имперских притязаниях герцога Киевского и короля Англии см.: Williams G. H. The Radical Reformation Philadelphia, 1962. P. 8; о Шпейерском рейхстаге см.: Skinner, Foundations... Vol. 2. P. 194—195; о средневековом влиянии не в качестве «фона» см.: Ullmann W. Medieval Political Thought. London, 1975; а так же: Idem. Principles of Government and Politics in the Middle Ages. London, 1961. P. 101, 288-289; Idem. Medieval Papalism. London, 1949. P. 21; Figgis J. N. From Gerson to Grotius. 2nd ed. Cambridge, 1931. P. 39—40; об изменениях в природе императорсства.: Oestreich G. Neostoicism and the Early Modern State / Ed. B. Oestreich, Koenigsberger H. G. trans. D. McLintock. Cambridge, 1982. P. 199—212; о разновидностях веры в рамках империи см.: Cameron E. The European Reformation. Oxford, 1991. P. 269-271. Цит. из Отмана по: Franklin J. H. (ed.). Constitutionalism and Resistance in the Sixteenth Century: Three Treatises by Hotman,Beze and Mornay. New York, 1969. P. 58. 3 Вильгельм Оранский сформулировал свои требования в «Апологии» — см.: Apologie... P. 3; о природе папской власти см.: Prodi P. The Papal Prince / Trans. Haskins S. Cambridge, 1987; ссылки на главенство короля в Англии взяты из: Elton G. R. The Political Creed of Thomas Cromwell // Elton G. R. Studies in Tudor and Stuart Politics and Government. 2vols. Cambridge, 1974. Vol.2. P. 230—233; о неспособности Стюарта

осознать сам принцип — Idem. A High Road to Civil War?// Ibid. P. 164—182; об утверждении Реформации — см.: TAWH... P. 183; Cameron, European Reformation... P. 269; о рискованном положении князей — см: Dickens A. G. Reformation and Society in Sixteenth-Century Europe. London, 1966. P. 75; об Аугсубргском религиозном мире см.: Tuchle H. The Peace of Augsburg: New Order or Lull in the Fighting? // Cohn H. J. (ed.). Government in Reformation Europe, 1520—1560. London, 1971. P. 145-165; Elton G. R. 1555: A Political Retrospect // Held J. H. (ed.). The Reformation Crisis. London, 1965. P. 72—82. 4 О Реформации в городах см.: Moeller В. Imperial Cities and the Reformation / Trans, and ed. Midelfort H. C. E., Edwards M. U. Durham, 1982. P. 41 — 115; Dickens A. G. The German Nation and Martin Luther. London, 1976; Scribner R. W. The German Reformation. London, 1986; Brady Th. A. Turning Swiss: Cities and Empire, 1450— 1550. Cambridge, 1985; о Нюрнберге: Strauss G. Nuremberg in the Sixteenth Century. Bloomington, 1976, особ. с. 154—186. 5 О Реформации в Германии см.: Dickens. German Nation... Ch. 1 и 2; так же см. источники в: Strauss G. (ed.). Manifestations of Discontent in Germany on the Eve of the Reformation. Bloomington, 1971. P. 35—43; о хитросплетениях династической политики см.: Bonney R. The European Dynastic States, 1494-1660. Oxford, 1991. P. 116-124; Фридрих Мудрый цит. Bainton R. H. Here I Stand: A Life of Martin Luther. New York, 1950. P. 77-78; Elton G. R. Reformation Europe, 1517-1559. London, 1963. P. 53—65, особ. с. 63 — об Альбрехте Гогенцоллерне; Rupp E. G. Luther and the German Reformation to 1529 // NCMH. Vol. 2. P. 70—95, особ. с. 92 о Торгауской лиге. О перемене в идеологии — см.: Skinner. Foundations... Vol. 2. P. 197; Лютер цит. по: Ibid. P. 200, 201. О переменчивой судьбе Карла V см.: Elton. Reformation Europe... P. 35-52, 75-85, 141-175, 239-273; Brand К. The Emperor Charles V / Trans. C. V. Wedgwood. London, 1965. P. 292-332, 435-52, 523—636; Rodriguez-Salgado M. The Changing Face of Empire: Charles V. Philip II and Habsburg Authority, 1551—1559. Cambridge, 1988, особ. с. 45—46. Ситуация в Германии детально описана в давнишней и несколько старомодной кн.: Johnson A. H. Europe in the Sixteenth Century, 1494—1598. 7th edn. London, 1941. Гл. Ill—V, в особенности — схема на с. 166, № 1 и великолепная карта «Германия в 1547 г.». 6 О французских войнах см.: Elliott. Europe Divided. P. 107—25, 215—27; Briggs R. Early Modem France, 1560—1715. Oxford, 1977. Ch. 1; Salmon, Society in Crisis... Part 2; Koenigsberger. Revolutionary Parties. О католической агрессии см.: Sutherland N. M. The Huguenot Struggle for Recognition. New Haven, 1980, напр. с. 2, 5, 41—3, 212—215; так же Idem. Princes,Politics and Religion, 1559—1589. London, 1984, напр. с. 8. О Шотландии см.. подробнее: Wormald J. Court, Kirk and Community: Scotland, 1470-1625. London, 1981, особ. с. 149-150, 192-194; Конгрегация — цит. на с. 115; Lynch M. Calvinism in Scotland, 1559—1638// Prestwich M. (ed.). International Calvinism. 1541—1715. Oxford, 1985. 3. 225-56, c. 227 - о приезде Нокса. 7 О чувстве общей цели у францусщких кальвинистов см.: Greengrass M. The French Reformation. Oxford, 1987. P. 39—41; о борьбе за контроль над сферой патронажа см. с. 72—78; об отношении Отма-на к Амбуазскому заговору см.: Salmon. Society in Crisis. P. 125: Пер. Sutherland N. M. Calvinism and the Conspiracy of Amboise // History. 1962. №47. P. 111 — 138. О принятии кальвинистского вероисповедания см.: Kingdon R. M. Geneva and the Coming of the Wars of Religion in France, 1555—1563. Geneva, 1956: О Пуасси см.: Elliott. Europe Divided... P. 104; Конде цит. по: Salmon. Society in Crisis... P. 170; о Нимском синоде см.: Kingdon R. M. Geneva and the Consolidation of the French Protestant Movement, 1566—1572. Geneva, 1957. P. 196—197; о «социальном империализме» Колиньи см.: Shimizu J. Conflict of Loyalties: Politics and Religion in the Career of Gaspard de Coligny. Geneva, 1970. P. 182. 8 Об избиении гугенотов см.: Elliott. Europe Divided... P. 215—27; Salmon. Society in Crisis... Ch. 8; Sutherland N. M. The Massacre of St Bartholomew and the European Conflict. 1559—72. London, 1973; о теоретической подоплеке см.: Skinner. Foundations... Vol. 2. P. 304—305, 307—309. Цит. взяты из: Franklin, Constitutionalism, с. 90—96 (Francogallia);c. 119, 129, 135 (Right of Magistrates); c. 156-157, 188, 198 (Vindiciae). О значении для Англии см.: Walzer M. The Revolution of the Saints: A Study in the Origins of Radical Politics. New York, 1968; Polisensky J. V. War and Society in Europe, 1618—1648. Cambridge, 1978. P. 163-179. 9 Об агонии Франции в конце XVI в. см.: Briggs. France... P. 24-34; Salmon. Society in Crisis... Ch. 9—И. О Мариане см.: Skinner. Foundations... Vol. 2. P. 346—247; Hamilton B. Political Thought in Sixteenth Century Spain. Oxford, 1963. P. 60—63; о переходе к абсолютизму см.: Greengrass M. France in the Age of Henri IV: The Struggle for Stability. London, 1984. Ch. 1—3 (Дюплесси-Морне цит. по: Ibid. P. 74); Mousnier R. The Assassination of Henry IV: The Tyrannicide Problem and the Consolidation of the French Absolute Monarchy in the Early Seventeenth Century I Trans. Spencer J. London, 1973; цит. из Нантского эдикта взята из Приложения, с. 317; отрывок из речи Генриха о регистрации — см. с. 365; о распространении французской Реформации вплоть до 1685 г. см.: Chaunu P. (ed.). The Reformation / Trans. Acland V. et al. London, 1989. P. 232.

Заключение 1

Об общеевропейском контексте войн см.: Elliott J. H. Europe Divided. 1559-1598. London, 1968, особ. с. 107144, 201-227, 250—264, 301—365; Koenigsberger H. G. The Organisation of Revolutionary Parties in France and the Netherlands during the Sixteenth Century // Estates and Revolutions. New York, 1971. P. 224—252. О характерных особенностях Голландского восстания см.: Geyl P. The Revolt of the Netherlands, 1555—1609. 2nd ed. London, 1958; idem, The National State

and the Writers of Netherlands History // Debates with Historians. London, 1962. P. 211—233; Griffiths G., The Revolutionary Character of the Revolt of the Netherlands // Comparative Studies in Society and History. 1959-60. № 2. P. 452-472; Smit J. W. The Netherlands Revolution // Forster R., Greene J. C. (eds). Preconditions of Revolution in Early Modern Europe. Baltimore, 1972. P. 19—54. Очень полезными оказались открытия Джеффри Паркера — см.: Parker G. The Army of Flanders and the Spanish Road. 1567—1659. Cambridge, 1972; Idem. The Dutch Revolt. Harmondsworth, 1979; Idem, Spain and the Netherlands, 1559—1659: Ten Studies. * London, 1979. Прочие аспекты можно почерпнуть из: Crew Ph. M. Calvinist Preaching and Iconoclasm in the Netherlands, 1544—1569. Cambridge, 1978; также см.: Duke A. Reformation and Revolt in the Low Countries. London; Ronceverte, 1990. Нетрадиционный взгляд на испанское правление в Нидерландах см.: Lovett A. W. Early Habsburg Spain, 1517—1598. Oxford, 1986. Ch. 10. 2 Письмо Альбы Рекезенсу цит. по: Parker. Dutch Revolt... P. 161; о реформе епархий см.: Elliott. Europe Divided... P. 131; о гезах см.: Ibid. P. 136; Яне цит. по: Duke A. The Time of Troubles in the County of Holland, 1566—67 // Reformation and Revolt... P. 137; реплики кальвинистских проповедников в Куртре цит. по: Parker. Dutch Revolt... P. 75; список иконоборческих восстаний см.: Ibid. P. 78; о том, как репрессии цементировали оппозицию, см.: Duke A. Salvation by Coercion: The Controversy surrounding the «Inquisition» in the Low Countries on the Eve of the Revolt // Duke A. Reformation and Revolt... P. 153—154. О режиме Альбы см.: Maltby W. S. Alba. Los Angeles, 1983. P. 131—276; о его финансовом положении см.: Parker. Army of Flanders... P. 141; о неплатежах войскам см.: Ibid. P. 159—160 и № 1; об изгнаниях по религиозным мотивам см.: Ibid. P. 178—179. О мятежах в испанской армии см.: Parker G. Mutiny and Discontent in the Spanish Army of Flanders, 1572-1607 // Spain and the Netherlands... P. 106-21 (c. 118—119 - об Антверпене и Алсте). 3 Гентское умиротворение см.: Kossmann E. H., Mellink A. F. (eds). Texts Concerning the Revolt of the Netherlands. Cambridge, 1974. P. 126—132, приведенный отрывок взят со с. 127; отчаяние Филиппа, высказанное Дону Хуану — см.: Parker. Dutch Revolt... P. 177; об ухудшении положения Дона Хуана см.: Lovett. Early Habsburg Spain... P. 166—168. Текст Утрехтской унии см.: Kossmann, Mellink. Texts... P. 165— 172, приведенные отрывки взяты с с. 165 и 170. 4 Живой рассказ о новом подъеме Испании и его значении см.: Lovett. Early Habsburg Spain... Ch. 12; так же об осадах Пармы — Parker. Dutch Revolt... P. 208—216. Попытку Вильгельма Оранского защитить себя можно найти в его «Апологии» — см.: The Apologie of William of Orange against the Proclamation of the King of Spaine / Ed. H. Wansink. Leyden, 1969. P. 48; об Инквизиции см.: Ibid. P. 70, 138; об испанцах как «проклятой расе» см.: Ibid. P. 132. О двойственном положении власти в Соединенных провинциях см.: Griffiths G. (ed.). Representative Government in Western Europe in the Sixteenth Century. Oxford, 1968. P. 526—528, 528—531. О последствиях такого смешения см.: Rowen H. H. The Princes of Orange: The Stallholders in the Dutch Republic. Cambridge, 1988, особ. с. 55. 5 О международном положении см.: Parker G. Spain, her Enemies and the Revolt of the Netherlands, 1559—1648 // Spain and the Netherlands... P. 18—44; так же If the Armada had landed // Ibid. P. 135—148. О сложном и тревожном положении Англии см.: Sutherland N. М. The Foreign Policy of Queen Elizabeth, the Sea Beggars, and the Capture of Brill, 1572 // Princes, Politics and Religion, 1547—1589. London, 1984. P. 186—206; Wernham R. B. The Making of Elizabethan Foreign Policy, 1558-1603. London, 1980; Wilson Ch. Queen Elizabeth and the Revolt of the Netherlands. London, 1970. Об успешных морских операциях Испании см.: Unwin R. The Defeat of John Hawkins Harmondsworth, 1962; Earle P. The Last Fight of the Revenge. London, 1991. О Непобедимой армаде см. несравненную работу: Martin С., Parker G. The Spanish Armada. London, 1988; о тактике англичан см.: Metcren E. van History of the Low Countries; так же: Hakluyt R. Voyages and Discoveries / Ed. abr. and introd. J. Beeching. Hamondsworth, 1972. P. 322—323. 6 О договорах см.: sec Elliott. Europe Divided... P. 357—366; о доводах Филиппа II см.: Parker G. Philip II. London, 1979; Koenigsbcrger H. G. The Statecraft of Philip II // Politicians and Virtuosi. London; Roncevcrte 1986. P. 77-96. 7 Цит. по изд.: Don Quixote / Trans. J. M. Cohen. Hamondsworth, 1950. D

Библиография Любой список литературы по такому обширному предмету неизбежно будет выборочным. Сочинения, упоминаемые лишь вскользь, в библиографии не приводятся. Соответственно, даются некоторые работы, которые не цитируются в тексте, но к которым, тем не менее, следует привлечь внимание читателя. Моя признательность авторам перечисленных трудов столь велика, что любые комментарии кажутся излишними. Этот список призван дать дополнительную информацию преподавателям и студентам по целому ряду предметов. Насколько было возможно, я применил сравнительный подход, хотя некоторые работы, имеющие несомненную важность для конкретных стран, приведены в национальном контексте. Библиография имеет следующие разделы: 1. XVI век в европейской истории. Обзорные работы, дающие представление о значении XVI столетия для Новой истории Европы в целом. 2. XVI век в истории раннего Нового времени. Работы, рассматривающие XVI столетие в контексте всего

периода 1400—1800 гг. 3. Атласы. В них можно найти полезные вступительные статьи, а также карты, во многом помогающие пониманию исторических событий. 4. Справочники. Это издания, в которых содержится большое количество фактического материала либо альтернативных трактовок по всевозможным вопросам. 5. Источники. Имеется большое количество сборников документов и переводных текстов, кроме того, первичные материалы исторических исследований намного более доступны, чем принято считать. 6. Тематические исследования. Это работы, освещающие отдельные темы, традиционно отождествляемые с XVI веком — Возрождение, Реформация, Контрреформация, Великие географические открытия. Некоторыми из этих тем можно было бы пренебречь, но читатель будет столь часто сталкиваться с их упоминанием, что для нас важно определить набор рабочих определений, действенность которых можно будет проверить в ходе последующих исследований. 7. Экономика и общество отдельных стран. Поскольку многие труды по отдельным регионам имеют общее концептуальное и методологическое значение для Европы в целом, я составил перечень таких трудов, который позволит применить сравнительный подход. В какой степени возможен синтез разных интерпретаций, решит читатель. 8. История городов. Имеющаяся обширная литература отражает важное значение городов в экономической, социальной, религиозной и политической жизни Европы XVI века. Сюда включены и труды по истории городской Реформации. 9. Государства и войны. Это еще один перечень, призванный стимулировать сравнительный анализ различных аспектов государственности по регионам Европы. 10. Региональные исследования. Это, в основном, книги общего характера по отдельным странам этого периода. Сюда также включены труды, содержащие более подробный анализ политической жизни. 11. Эссе. Удивительно, что студентам часто задают написать эссе на историческую тему, тогда как они не знакомы с подобными работами ученых-историков. Приведенные сборники призваны послужить стимулом к творческим исканиям и образчиком стиля и композиции.

Необходимо подчеркнуть, что все эти категории определены весьма условно. В целях экономии места и читательского терпения я старался избегать включения одних и тех же произведений в разные разделы, а также включения в список всех эссе из всех сборников. Надеюсь, что четкая алфавитная последовательность каждого раздела — в дополнение к информации, содержащейся в Примечаниях, — позволит достаточно легко отыскать конкретный источник.

1. XVI век в европейской истории Bronowski J. The Ascent of Man. London, 1973 Clark K. Civilisation. London, 1969 Duroselle J.-B. Europe: A History of Its Peoples / Trans. R. Mayne. London, 1990 Gombrich E. H. The Story of Art. London, 1978 Hay D. Europe: The Emergence of an Idea. Edinburgh, 1957 Roberts J. M. The Triumph of the West. London, 1985

2. XVI век в истории раннего Нового времени Здесь приводятся некоторые самые общие труды, охватывающие XVI век полностью или частично. Существует намного большее количество книг, в которых этот период рассматривается применительно к конкретной тематике или региону — их следует искать в соответствующем разделе. Braudel F. Civilisation and Capitalism, 15th—18th Centuries / Trans. S. Reynolds. 3 vols: Vol. 1. The Structures of Everyday Life. London, 1981. Vol. 2. The Wheels of Commerce. London, 1982. Vol. 3. The Perspective of the World. London, 1984 Cipolla С. М. Before the Industrial Revolution: European Society and Economy, 1000—1700. London, 1976 Clark G., Early Modem Europe:From about 1450 to about 1720. 2nd ed. Oxford, 1966 Dickens A. G., The Age of Humanism and Reformation. New York, 1977 Green V. H. H. Renaissance and Reformation. London, 1952 Kellenbenz H., The Rise of the European Economy: An Economic History of Continental Europe from the Fifteenth to the Eighteenth Century / Rev. and ed. G. Benecke. London, 1976 Koenigsberger H. G. Early Modem Europe, 1500—1789. London, 1987 Knedte P. Peasants, Landlords and Merchant Capitalists: Europe and the World Economy, 1500—1800 / Trans. V. Berghahn Leamington Spa, 1983

Parker G. The Military Revolution: Military Innovation and the Rise of the West, 1500-1800. Cambridge, 1986 Rabb Th. K. The Struggle for Stability in Early Modem Europe. Oxford, 1975

3. Атласы Grosser Historischer Weltatlas. drifter teil, Neuzeit / 2nd ed. Ed. J. Engel. Munich, 1962 The Collins Atlas of World History / Ed. P. Vidal-Naquet, trans. Ch. Turner et al. London, 1987 The Times Atlas of World Exploration / Ed. F. Fernandez-Armesto. London, 1991 The Times Atlas of World History / Ed. G. Barraclough, rev. ed. London, 1979

4. Справочники Bonney R. The European Dynastic States, 1494—1660. Oxford, 1991 Braudel F., The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip III Trans. S. Reynolds. 2 vols. London, 1975 Cipolla C. M. (ed.) The Fontana Economic History of Europe. Vol. 2. The Sixteenth and Seventeenth Centuries London, 1974 Davis R. The Rise of the Atlantic Economies. London, 1973 Dunn R. S. The Age of Religious Wars, 1559-1689. London, 1971 Elliott J. H. Europe Divided, 1559-1598. London, 1968 Elton G. R. Reformation Europe, 1517-1559. London, 1963 Gilmore M. P. The World of Humanism, 1453—1517. New York, 1952 Hale J. R. Renaissance Europe, 1480—1520. London, 1971 Johnson A. H. Europe in the Sixteenth Century, 1494—1598. 7th ed. London, 1941 Kamen H. The Iron Century: Social Change in Europe, 1550—1660. London, 1971 Kelly .J. N. D. The Oxford Dictionary of Popes. Oxford, 1986 Kiernan V. State and Society in Europe, 1550—1650. Oxford, 1980 Koenigsberger H. G., Mosse G. L., Bowler, G. Q. Europe in the Sixteenth Century. 2nd ed. London, 1989 Mandrou R. From Humanism to Science, 1480—1700 / Trans. B. Pierce Harmondsworth, 1978 Miskimin H. A. The Economy of Later Renaissance Europe, 1460—1600. Cambridge, 1977 Murray P., Murray L. A Dictionary of Art and Artists. Harmondsworth, 1968 New Cambridge Modern History. Vol. 1. The Renaissance, 1493—1520 / Ed. D. Hay Cambridge, 1975. Vol.2, The Reformation, 1520-1559 / Ed. G. R. Elton Cambridge, 1975. 2nd ed. Cambridge, 1990. Vol.3. The Counter-Reformation and Price Revolution, 1559—1610 / Ed. R. B. Wernham. Cambridge, 1968; Vol. 13. Companion Volume / Ed. P. Burke. Cambridge, 1980 Rice E. F. The Foundations of Early Modem Europe,1460—1559. London, 1971 Stuppereich R., Reformatorenlexicon. Gutersloh, 1984 Trevor-Roper H. R. (ed.) The Golden Age of Europe. London, 1986 Wilson C, The Transformation of Europe, 1558—1648. London, 1976 Zagorin P. Rebels and Rulers, 1500—1660. 2vols. Cambridge, 1982

5. Источники (1) Сборники документов Bettenson H. (ed.). Documents of the Christian Church. 2nd ed. Oxford, 1967 Burke P. (ed.). The Renaissance: Sense of the Past. London, 1969 Cochrane E. Kirshner J. (eds) The Renaissance, University of Chicago Readings in Western Civilisation. Vol. 5. Chicago, 1986 Cross C. (ed.). The Royal Supremacy in the Elizabethan Church. London, 1969 Dickens A. G., Carr D. (eds) The Reformation in England to the Accession of Elizabeth I. London, 1967 Elton G. R. (ed.). The Tudor Constitution. Cambridge, 1972 Fletcher A. (ed.). Tudor Rebellions. 2nd ed. London, 1973 Fugger Newsletters, 1568—1605 / Ed. V. von Klarwill, trans. P. de Chary. London, 1924 Hakluyt R. Voyages and Discoveries / ed., abr. and intro. J. Beeching. Harmondsworth, 1972 Knecht R. J. (ed.). French Renaissance Monarchy: Francis I and Henry II. London, 1984 Kossmann E. H., Mellnik A. F. (eds) Texts Concerning the Revolt of the

Netherlands. Cambridge, 1974 Olin J. C. (ed.). The Catholic Reformation: Savonarola to Ignatius Loyola. Reform in the Church, 1495-1540. New York, 1969 Parry J. H. (ed.). The European Reconnaissance. New York, 1968 Potter G. R. (ed.). Huldrych Zwingli. London, 1978 Potter G. R., Greengrass M. (eds) John Calvin. London, 1982 Pound J. F. (ed.). Poverty and Vagrancy in Tudor England. London, 1971 Ross J. В., McLaughlin M. (eds) The Portable Renaissance Reader. Rev. ed. Harmondsworth, 1968 Rowen H. H. (ed.). The Low Countries in Early Modem Time's. London, 1972 Rupp E. G., Drewery B. (eds) Martin Luther. London, 1970

Shennan J. H. (ed.). Government and Society in France, 1461—1661 London, 1969 Strauss G. (ed.). Manifestations of Discontent in Germany on the Eve of the Reformation. Bloomington, 1971

(2) Тексты Balbi di Correggio F. The Siege of Malta, 1565 / Trans. E. Bradford London, 1965 Bodin J. The Six Books of a Commonweale / Eng. trans. 1606, ed K. D. McRae. Cambridge, 1962 Bromiley G. W. (ed.) Zwingli and Bullinger. London, 1953 Bucer M. The Common Places of Martin Bucer I Trans and ed D. F. Wright. Appleford, 1972 Busbecq, Ogier Ghiselin de, The Turkish Letters, Trans. E. S. Forster (Oxford, 1927) Calvin J. Institutes of the Christian Religion / ed. J. T. McNeill, trans F. L. Battles London, 1960 Casas B. de Las. The Spanish Colonie OR Briefe Chronicle of the Acts and gestes of the Spaniardes in the West Indies / Trans. M. M. S. London, 1583 Cassirer E. K. P., Randall J. H. (eds) The Renaissance Philosophy of Man Chicago, 1948 Castiglione B. The Courtier / Trans. Sir Thomas Hoby (1561). London, 1928 Castiglione B. The Book of the Courtier/ Trans. G. Bull. Harmondsworth, 1967 Cellini B. Autobiography / Trans. G. Bull. Harmondsworth, 1956 Cervantes Saavedra. M. de Don Quixote / Trans. J. M. Cohen. Harmondsworth, 1950 Charles V. The Autobiography of the Emperor Charles V / Trans. L. Simpson London, 1862 Diaz B. The Conquest of New Spain / Trans. J. M. Cohen. Harmondsworth, 1963 Elyot Sir Th. The Boke Named.the Governour (1531). London, 1907 Erasmus D. Concerning the Aim and Method of Education / Ed. W. H. Woodward, intro. C. R. Thompson. New York, 1964 Erasmus Desiderius. The Essential Erasmus / ed. and trans. J P Dolan New York, 1964 Erasmus Desidenus. The Colloquies of Erasmus / Trans. C. R. Thompson Chicago, 1965

Eymerich N. Le manuel des inquisiteurs / Ed. L. Sala-Molins. Paris; The Hague, 1973 Fletcher G. Of the Bus Commonwealth / Ed. A. J. Schmidt. New York, 1966 Franklin J. H. (ed.) Consitutionalism and Resistance in the Sixteenth Century: Three Treatises by Hotman,Beze and Momay. New York, 1969 Guicciardini F. The Historic of Guicciardin conteining the Warres of Italic and other partes / Trans. G. Fenton. London, 1579 Guicciardini, F. The History of Italy / Trans. S. Alexander, intro. J. R. Hale. New York, 1970 Kohl B. G., Witt R. G. (eds). The Earthly Republic: Italian Humanists on Government and Society Manchester, 1978 Lazarillo de Tormes // Two Spanish Picaresque Novels / Trans. Alpert M. Harmondsworth, 1969 Ley Ch. (ed.). Portuguese Voyages, 1498—1663. London, 1947 Loyola I. The Spiritual Exercises / Trans. W. H. Longridge. London, 1919 Luther M. Works / Ed. J. Pelikan, H. T. Lehmann. 55 vols. St. Louis; Philadelphia, 1955-1975 Luther M. Letters of Spiritual Counsel / Ed. and trans. G. Tappert. London, 1955 Machiavelli N. The Prince / Trans. E. Dacres London, 1640 Machiavelli N. The Prince / Trans. G. Bull. Harmondsworth, 1961 Machiavelli N. The Discourses / Trans. L. Walker, S. J., ed. B. Crick Harmondsworth, 1970 Michelangelo. Complete Poems and Selected Letters. / Trans. C. Gilbert, ed. R. Linscott. New York, 1970

Montaigne M. de. The Essayes of Michael Lord of Montaigne / Trans. J. Flono (1603). London, 1891 Montaigne M. de. The Diary of Montaigne' s Journey to Italy in 1580 and 15811 Trans. E. J. Trechmann. London, 1929 More Th. Utopia / Trans. R. Robinson (1551). London, 1899 PauckW. (ed.). Melanchthon and Bucer. London, 1969 Platter Th. Thomas Platter's Travels in England / Ed. C. Williams. London, 1937 Rupp E. G., Watson P. S. (eds). Luther and Erasmus: Free Will and Salvation. Philadelphia, 1969 Sandys Sir E. A Relation of the State of Religion: and with what Hopes and Pollicies it hath been framed and is maintained, in the several! States of these Western partes of the world. London, 1605 Santa Teresa. The Life of Saint Teresa of Avila by herself / Trans. J. M. Cohen. Harmondsworth, 1957 Seyssel C. de The Monarchy of France / Trans. J. H. Hexter, ed. D. R. Kelley. New Haven, 1981 Spenser E. A View of the Present State of Ireland / Ed. W. L. Renwick. London, 1934 Vasari G. The Lives of the Artists / sel and trans. G. Bull. Harmondsworth, 1965 William of Orange. The Apologie of Prince William of Orange against the Proclamation of the King of Spaine / Ed. H. Wansink. Leyden, 1969 Williams G. H., Mergal A. M. (eds). Spiritual and Anabaptist Writers. London, 1957 Woodward W. H. (ed.). Vittorino da Feltre and Other Humanist Educators. Cambridge, 1921 Woolf B. L. (ed.). Reformation Writings of Martin Luther. 2 vols. London, 1952-1956 Zwingli U. Selected Works / Trans. S. Jackson, intro. E. Peters. Philadelphia, 1972

6. Тематические исследования (1) Возрождение Чтобы сократить этот список до разумных размеров, здесь приведены работы, делающие упор на долгосрочном значении итальянских достижений для Европы в целом и особенно в отношении Научной революции. Anglo S. The Courtier's Art: Systematic Immorality in the Renaissance. Swansea, 1983 Bataillon M. Erasme et Г Espagne. Paris, 1937 Blunt A. Artistic Theory in Italy, 1450—1600. Oxford, 1968 Burke P. Montaigne. Oxford, 1981 Burke P. The Renaissance. London, 1987 Chabod F. Machiavelli and the Renaissance / Trans. D. Moore, intro. A. P. d'Entreves. New York, 1965 Clark K. Leonardo da Vinci: An Account of his Development as an Artist. Harmondsworth, 1959 Clark K. A Failure of Nerve: Italian Painting, 1520—1535. Oxford, 1967 Debus A. Man and Nature in the Renaissance. Cambridge, 1978 Drake S. Galileo. Oxford, 1980 Dresden S. Humanism in the Renaissance / Trans. M. King London, 1968 Eisenstein E. L. The Printing Revolution in Early Modem Europe. Cambridge, 1983 Evans R. J. W. Rudolf Hand his World. Oxford, 1973 Goodman A., MacKay A. (eds). The Impact of Humanism on Western Europe. London, 1990 Hale J. R. Renaissance. Time-Life (The Netherlands), 1966 Hay D. (ed.). The Age of the Renaissance. London, 1986 Kagan R. L. Universities in Castile, 1500-1700 // Past and Present. 1970. № 49. P. 44-71 Kearney H. Science and Change, 1500—1700. London, 1971 Kemp M. The Science of Art. New Haven, 1990 Levey M. Early Renaissance. Harmondsworth, 1967

Levey M. High Renaissance. Harmondsworth, 1975 Lowry M. The World of Aldus Manutius. Oxford, 1979 Mann Ph. M. Erasmus and the Northern Renaissance. London 1949 Panofsky E. The Life and Art ofAlbrecht Durer. 4th ed. Princeton, 1971 Panofsky E. Renaissance and Renascences in Western Art. New York, 1972 Porter R., Teich M. (eds). The Renaissance in National Context. Cambridge, 1992 Rossi P. Philosophy, Technology and the Arts in the Early Modern Era. New York, 1970 Seidel M. S. Erasmo in Italia, 1520—1580. Turin, 1987 Skinner Q. Machiavelli. Oxford, 1981 Smith A. G. R. Science and Society in the Sixteenth and Seventeenth Centuries. London, 1972 Stephens J. The Italian Renaissance: The Origins of Intellectual and Artistic Change before the Reformation. London, 1990 Stone L. The Educational Revolution in England, 1560—1640 // Past and Present. 1964. № 28. P. 41-80 Weiss R. The Spread of Italian Humanism. London, 1964 Wind E. Pagan Mysteries in the Renaissance. Oxford, 1980 Yates F. A. The Occult Philosophy in the Elizabethan Age. London, 1979

(2) Реформация В этот раздел включены книги по теории Реформации и реформаторской мысли. Материалы, имеющие отношение к популярной религии и культуре, приведены в разделе «Экономика и общество отдельных стран». Многочисленные труды по Реформации в городах содержатся в разделе «История городов». Bainton R. H. Here I Stand: A Life of Martin Luther. New York, 1950 Besnard P. Protestantisme el capitalisme: la controverse post- Weberienne. Pans, 1970 Birnbaum N. The Zwinglian Reformation in Zurich // Past and Present. 1959. № 15. C. 27-47 Bouwsma W. J. John Calvin: A Sixteenth-Century Portrait. Oxford, 1988 Cameron E. The European Reformation. Oxford, 1991 ChadwickO. The Reformation. Harmondsworth, 1964 Chaunu P. (ed.). The Reformation / Trans. V. Acland et al. London, 1989 Clasen C.-P. Anabaptism: A Social History, 1525—1618: Switzerland, Austria, Moravia, South and Central Germany. Ithaca, 1972 Cohn N. The Pursuit of the Millennium. London, 1970 Cohn N. Europe's Inner Demons. London, 1976 Collinson P. The Elizabethan Puritan Movement. London, 1967 Cowan I. B. Regional Aspects of the Scottish Reformation (H. A. pamphlet) London, 1978 Crew Ph. M. Calvinist Preaching and Iconoclasm in the Netherlands, 1544-1569. Cambridge, 1978 DeMolen R. (ed.). Leaders of the Reformation. London; Toronto, 1984 Dickens A. G. Thomas Cromwell and the English Reformation. London, 1959 Dickens A. G. Martin Luther and the Reformation. London, 1967 Dickens A. G. The English Reformation. London, 1967 Dickens A. G. The German Nation and Martin Luther. London, 1976 Dufour A. Le mythe de Geneve au temps de Calvin // Schweizerische Zeitschrift fur Geschichte. 1959. N. S. 9. S 489—518 Edwards M. U. Luther and the False Brethren. Stanford. (Cal.) 1975 Elton G. R. The Real Thomas More? // Brooks P. N. (ed.). Reformation Principle and Practice. London, 1981. P. 23—31 Enno van Gelder H. A. The Two Reformations in the Sixteenth Century. The Hague, 1964 Foxgrover D. Calvin as Reformer: Christ's Standard-Bearer // DeMolen R. (ed.). Leaders of the Reformation. London; Toronto, 1987. P. 178—210 HendrixS. H. Luther's Communities // DeMolen. Leaders... P. 43—68 Hill Ch. Society and Puritanism in Pre-Revolutionary England. London, 1969 Hopfl H. The Christian Polity of John Calvin. Cambridge, 1982 Hoss I. The Lutheran Church of the Reformation Problems of its Formation and Organisation in the Middle and North German Territories// Buck L. P., Zophy J. W. (ed.). Social History of Early Modern Italy. Cambridge, 1987. P. 317-339 Hsia R. Po-chia. Social Discipline in the Reformation: Central Europe, 1550-1750. London, 1989 Huizinga J. Erasmus and the Age of Reformation / Trans. F. Hopman. New York, 1957 Hurstfield J. (ed.). The Reformation Crisis. London, 1965 Hyma A. Calvinism and Capitalism in the Netherlands, 1555—1700 // Journal of Modem History. 1938. № 10. P. 321-343 Kamen H. The Rise of Toleration. London, 1967 Keeney W. E. Dutch Anabaptist Thought and Practice 1539—1564. Nieuwkoop, 1968 Kingdon R. M. The Control of Morals in Calvin's Geneva // Buck, Zophy. Social History... P. 3—16 Kirchner W. State and Anabaptists in the Sixteenth Century: An Economic Approach // Journal of Modern History 1974. № 46. P. 1—25 Klassen P. The Economics of Anabaptism. London; The Hague; Paris, 1964 Knecht R. J. The

Early Reformation in England and France: A Comparison // History. 1972. № 57. P. 1-16 Knowles D. The Religious Orders in England. Vol. 3. The Tudor Age. Cambridge, 1959 Krahn C. Dutch Anabaptism: Origin, Spread, Life and Thought (1450—1600). The Hague, 1968 Lewis G. Calvinism in Geneva in the Time of Calvin and of Beze (1541-1605) // Prestwich M. International Calvinism, 1541-1715. Oxford, 1985. P. 41-65 Manschreck C. L. Melanchthon: The Quiet Reformer. Nashville (Tenn.), 1957 Marius R. Luther. London, 1975 McGrath A. E. Reformation Thought: An Introduction. Oxford, 1988 Midelfort H. C. E. Protestant Monastery? A Reformed Hospital in Hesse // Brooks. Principle and Practice... P. 71—94 Mullett M. Radical Religious Movements in Early Modem Europe. London, 1980 Mullett M. Luther. London, 1986 Oberman H. A. The Harvest of Medieval Theology. Cambridge, (Mass.), 1963 Oberman H. A. Forerunners of the Reformation. New York, 1966 Oberman H. A., Masters of the Reformation: The Emergence of a New Intellectual Climate in Europe / Trans. D. Martin. Cambridge, 1981 Oberman H. A. Luther: Man between God and Devil. London, 1985 Oberman H. A. The Dawn of the Reformation. Edinburgh, 1986 Ozment S. Mysticism and Dissent. New Haven, 1973 Ozment S. The Age of Reform, 1250-1550. New Haven, 1980 Packull W. O. Mysticism and the Early South German Anabaptist Movement, 1525-1531. Scottdale (Ontario), 1977 Parker Т. М. The English Reformation to 1558. 2nd ed. Oxford, 1966 Potter G. R. Zwingli. Cambridge, 1976 Potter G. R. Zwingli. (H. A. pamphlet). London, 1977 Prestwich M. The Changing Face of Calvinism // Prestwich. Calvinism... P. 1-10 Reardon B. M. G. Religious Thought in the Reformation. London, 1981 Rupp E. G. The Righteousness of God: Luther Studies. London, 1953 Rupp E. G. Luther's Progress to the Diet of Worms. New York, 1964 Rupp E. G. Patterns of Reformation. London, 1969 Rupp E. G Protestant Spirituality in the First Age of the Reformation // G. J. Gumming, D. Baker (eds). Popular Belief and Practice. Cambridge, 1972. C. 155-170 Rupp E. G. Thomas More: The King s Good Servant. London, 1978 Rupp E. G. The Battle of the Books: The Ferment of Ideas and the Beginning of the Reformation // Brooks. Principle and Practice... C. 1—20 Scribner R. W. Practice and Principle in the German Towns Preachers and People // Brooks. Principle and Practice... C. 95—117 Scribner R. W. For the Sake of Simple Folk: Popular Propaganda for the German Reformation. Cambridge, 1981 Scribner R. W. The German Reformation. London, 1986 Scribner R. W. The Reformation Movements in Germany // NCMH. Vol. 2. P. 69-93 Scribner R. W. Politics and the Institutionalisation of Reform in Germany // NCMH. Vol. 2. P. 172-197 Stayer J. M. Christianity in One City: Anabaptist Munster, 1534—35 // Hillerbrand J. (ed.). Radical Tendencies in the Reformation: Divergent Perspectives. Kirksville (Miss.). P. 117—34 Stayer J. M. The Anabaptists and the Sects // NCMH. Vol. 2. P. 118-143 Strauss G. Success and Failure in the German Reformation // Past and Present. 1975. № 67. P. 30-63 Strauss G. The Mental World of a Saxon Pastor // Brooks. Principle and Practice... P. 157—170 Strauss G. Luther s House of Learning: Indoctrination of the Young in the German Reformation. Baltimore, 1978 Tedeschi J., Willis E. D. Two Italian Translations of Beza and Calvin // Archiv fur Reformationsgeschichte. 1964. № 55. P. 70—74 Tentler T. N. Sin and Confession on the Eve of the Reformation. Princeton, 1977 Vogler G. The Anabaptist Kingdom of Munster: The Tension between

Anabaptism and Imperial Policy // Hillerbrand. Radical Tendencies... P. 99-116 Walton R. C. Zwingli's Theocracy. Toronto, 1967 Walton R. C. Zwingli: Founding Father of the Reformed Churches // DeMolen. Leaders... P. 69—98 Walzer M. The Revolution of the Saints: A Study in the Origins of Radical Politics. New York, 1968 Wendel F. Calvin: The Origins and Development of his Religious Thought / Trans. Ph. Mairet London, 1965 Williams G. H. The Radical Reformation. Philadelphia, 1962 Williams G. H. The Two Social Strands in Italian Anabaptism, c. 1526-1565 // Buck L. P., Zophy J. W. (ed.). Social History of the Reformation. Columbus (Ohio), 1972. P. 156—207

(3) Контрреформация i Asor Rosa A. La cultura della Controriforma. Rome, 1979 Black Ch. Italian Confraternities in the Sixteenth Century. Cambridge, 1989 Bossy J. The Counter-Reformation and the People of Catholic Europe // Past and Present. 1970. № 47. P. 51-70 Bossy J. The Social"History of Confession // Transactions of the Royal Historical Society. Ser. 5. 1975. № 25. P. 21-38 Bossy J. Christianity in the West, 1400—1700. Oxford, 1985 BrodrickJ. SJ Robert Bellarmine, 1542—1621. 2vols. London, 1950 BrodrickJ. SJ The Origin of the Jesuits. London, 1940 BrodrickJ. SJ. The Progress of the Jesuits. London, 1946 Davidson N. S. The Counter-Reformation. Oxford, 1987 Delumeau J. Catholicism between Luther and Voltaire: A New View of the Counter-Reformation / Trans. J. Moiser. London, 1977 Dickens A. G. The Counter-Reformation. London, 1968 Evenett H. O. The Spirit of the Counter-Reformation / Ed. with a postscript by J. Bossy. Notre Dame (Ind.), 1970 Fenlon D. Heresy and Obedience in Tridentine Italy: Cardinal Pole and the Counter-Reformation. Cambridge, 1972 Janelle P. The Catholic Reformation. West Drayton, 1971 Jedin H. Geschichte des Konzils van Trient. 4 vols. Freiburg, 1949—1975, пер. в кн.: A History of the Council of Trent / Trans. Dom E. Graf. OSB, 2 vols. London, 1957-1961 Jedin H. Crisis and Closure of the Council of Trent / Trans. N. D. Smith. London, 1967 Male E. L' art religieux apies le Concile de Trente. ed. Paris, 1951 Matheson P. Cardinal Contarini at Regensburg. Oxford, 1972 Prodi P. The Application of the Tridentine Decrees: The Organisation of the Diocese of Bologna during the Episcopate of Cardinal Gabriele Paleotti// Cochrane E. (ed.). Late Italian Renaissance, 1525— 1630. London, 1970. C. 226-243 Quinn P. A. Ignatius Loyola and Gian Pietro Carafa: Catholic Reformers at Odds // Catholic Historical Review. 1981. № 67. P. 386-400 Szasz Th. S. The Manufacture of Madness. London, 1973 Tedeschi J. A. The Prosecution of Heresy: Collected Studies on the Inquisition in Early Modem Italy. Binghampton (N. Y.), 1991 Wright A. D. The Counter-Reformation Catholic Europe and the Non-Christian World. London, 1982 Wright A. D. The Borromean Ideal and the Spanish Church // J. M. Headley, J. B. Tomaro (eds). San Carlo Borromeo. London; Toronto, 1988. P. 188-207

(4) Великие географические открытия Andrews К. R. Drake's Voyage's. London, 1970 Andrews K. R. Trade, Plunder and Settlement: Maritime Enterprise and the Genesis of the British Empire, 1480—1630. Cambridge, 1984 , Andrews K. R., Canny N. P., Hair P. E. H. (eds). The Westward Enterprise: English Activities in Ireland, the Atlantic, and America, 1480—1650. Liverpool, 1978 Boxer C. R. Race Relations in the Portuguese Colonial Empire, 1415—1825. Oxford, 1963 Boxer C. R. The Portuguese Seaborne Empire,1415—1825. London, 1969 Boxer C. R. The Dutch Seaborne Empire, 1600—1800. London, 1977 Boxer C. R. The Church Militant and Iberian Expansion, 1440—1770. Baltimore, 1978 Cipolla C. M. European Culture and Overseas Expansion. Harmondsworth, 1970 Diffie B. W., Winius G. D. Foundations of the Portuguese Empire, 1415-1580. Minneapolis, 1977

Elliott J. H. The Old World and the New, 1492-1650. Cambridge, 1970 Elliott J. H. The Mental World of Hernan Cortes // Transactions of the Royal Historical Society. Ser 5. 1967. № 17. P. 41—58, либо в его эссе: Spain and its World, 1500-1700. New Haven, 1989 Hale J. R. Age of Exploration. Time-Life (The Netherlands), 1966 Hale J. R. Renaissance Exploration. London, 1968 Hanke L. B. Aristotle and the American Indians. London, 1959 Lang J. Portuguese Brazil: The King's Plantation New York, 1979 Pagden A. R. Spanish Imperialism and the Political Imagination. New Haven, 1989 Parry J. H. The Audiencia of New Galicia in the Sixteenth Century: A Study in Spanish Colonial Government. Cambridge, 1948 Parry J. H. Europe and a Wider World, 1415—1715. London, 1949 Parry J. H. The Age of Reconnaissance. New York, 1963 Quinn D. B. Sir Thomas Smith (1513—1577) and the Beginnings of English Colonial Theory // Proceedings of the American Philosophical Society. 1945. № 89. P. 543-560 Quinn D. B. The Elizabethans and the Irish. Ithaca (N. Y.) 1966 Scammell G. V. The First Imperial Age: European Overseas Expansion, 1400—1715. London, 1989 Unwin R. The Defeat of John Hawkins. Harmondsworth, 1962 Zavala S. New Viewpoints on the Spanish Colonisation of America. Philadelphia, 1943

7. Экономика и общество отдельных стран Anderson M. Approaches to the History of the Western Family, 1500—1914. London, 1980 Ankarloo B. Henningsen G. (eds). Early Modern European Witchcraft. Oxford, 1990 Aries Ph. Centuries of Childhood / Trans. R. Baldick London, 1973 Backus O. P. The Problem of Feudalism in Lithuania, 1506—1548 // Slavic Review. 1962. № 21. P. 639-659 Bakhtin M. Rabelais and his World / Trans. H. Iswolsky. Boston, 1968 Beier A. L. Masterless Men: The Vagrancy Problem in England, 1560—1640. London, 1985 Biraben J.-N. Les hommes et la peste en France et dans les pays europeens et mediterraneens. 2 vols. Paris; The Hague, 1975 Bitton D. The French Nobility in Crisis. Stanford (Cal), 1969 Blickle P. The Economic, Political and Social Background of the Twelve Articles // Journal of Peasant Studies. 1975. № 3. P. 64—74 Blickle P. Peasant Revolts in the German Empire in the Late Middle Ages // Social History. 1979. № 4. P. 223-239 Blickle P. The Revolution of 1525. Baltimore, 1981 Blickle P., RublackH.-C., Schuize W. Religion, Politics and Social Protest: Three Studies on Early Modern Germany. London, 1984 Blum J. Lord and Peasant in Russia from the Ninth to the Nineteenth Century, Princeton, 1961 Braudel F., Spooner F. Prices in Europe from 1450 to 1750 // CEHE Vol. 4. P. 374-486 Ozment S. When Fathers Ruled.Family Life in Reformation Europe. Cambridge. (Mass.), 1983 Pach Z. P. En Hongne au XVIe siecle 1 'activite commerciale des seigneurs et leur production marchande // Annales. 1966. № 21. P. 1212—1231 Phythian-Adams Ch. Local History and Folklore: A New Framework. London, 1975 Powis J. Aristocracy. Oxford, 1983 Pullan B. Catholics and the Poor in Early Modern Europe // Transactions of the Royal Historical Society. Ser. 5. 1976. № 26. P. 15—34 Pullan B. The Jews of Europe and the Inquisition of Venice, 1550—1670. Oxford, 1983 Pullan B. Orphans and Foundlings in Early Modern Europe. Reading, 1989 Ramsey P. H. (ed.). The Price Revolution in Sixteenth-Century England London, 1971 Rebel H. Peasant Classes. The Bureaucratisation of Property and Family Relations under Early Habsburg Absolutism, 1511—1636. Princeton, 1983 Redlich F. European Aristocracy and Economic Development // Explorations in Entrepreneurial History. 1953—1954. № 6. P. 78—91 Rosenberg H. The Rise of the Junkers in Brandenburg-Prussia, 1410—1653 // American Historical Review, 1943—1944. № 49. P. 1—22 Schalk E. The Appearance and Reality of Nobility in France during the Wars of Religion // Journal of Modern History, 1976. № 48. P. 19—31 Slack P. Poverty and Policy in Tudor and Stuart England. London, 1988 Slicher van Bath B. H.

The Agrarian History of Western Europe, AD 500-1850/ Trans. O. Ordish. London, 1963 Stone L. The Crisis of the Aristocracy, 1558—1641 / Abr. ed. Oxford, 1967 Teall E. S. The Seigneur of Renaissance France Advocate or Oppressor? // Journal of Modern History. 1965. № 37. P. 131—150 Thomas K. Work and Leisure in Pre-Industrial Society // Past and Present 1964. № 29. P. 50-66 Thomas K. Religion and the Decline of Magic. Harmondsworth, 1973 Thompson I. A. A. The Purchase of Nobility in Castile, 1552—1700 // Journal of European Economic History. 1979. № 8. P. 313—360 Trevor-Roper H. R. The Elizabethan Aristocracy: An Anatomy Anatomised // Economic History Review, ser. 2, 1951. № 3. P. 279—298 Tucoo-Chala P. Un exemple d'essor urbain Pau au XVIe siecle // Annales du Midi. 1966. № 78. P. 345-362 Unger W. S. Trade through the Sound // Economic History Review, ser. 2. 1959-1960. № 12. P. 206-221 Vilar P. A History of Gold and Money, 1450—1920 / Trans. J. White. London, 1984 Wallerstein I. Capitalist Agriculture and the Origins of the European World Economy in the Sixteenth Century. New York, 1974 Wiley W. L. The Gentleman of Renaissance France. Cambridge, (Mass.), 1954 Wilson Ch,, Parker G. (eds). An Introduction to the Sources of European Economic History, 1500—1800. London, 1977 WoodJ. B. The Nobility of the Election of Bayeux, 1463-1666 Princeton, 1980 Wright W. E. Neo-Serfdom in Bohemia // Slavic Review. 1975. № 34. P. 239-252

8. История городов Abray L. J. The People's Reformation: Magistrates, Commons and Clergy in Strasbourg, 1500-1598. Oxford, 1985 Amelang J. Honoured. Citizens of Barcelona: Patrician Culture and Class Relations, 1490—1714. Princeton, 1986 Baron H. Religion and Politics in the German Imperial Cities during the Reformation // English Historical Review. 1937. № 52. P. 405-427, 614-633 Beier A. L. Social Problems in Elizabethan London // Journal of Interdisciplinary History. 1978. № 9. P. 203-221 Beier A. L., Finlay R. (eds). London 1500—1700: The Making of the Metropolis. London, 1986 Benedict Ph. Rouen and the Wars of Religion. Cambridge, 1981 Berengo M. Nobili e mercanti nella Lucca del 500. Turin, 1965 Berner S. Florentine Society in the late Sixteenth and early Seventeenth Centuries // Studies in the Renaissance. 1971. № 18. P. 203—246 Bindoff S. T. The Greatness of Antwerp // NCMH. Vol. 2. P. 50-69 Birnbaum N. The Zwinglian Reformation in Zurich // Past and Present. 1959. № 15. P. 27-47 Brady Th. A. Ruling Class Regime and Reformation at Strasbourg, 1520-1555. Leyden, 1978 Brady Th. A. Patricians, Nobles, Merchants: Internal Tensions and Solidarities in South German Urban Ruling Classes at the Close of the Middle Ages // Chrisman M. L. L., Grundler O. (ed.). Social Groups and Religious Ideas ih the Sixteenth. Kalamazoo (Mich.), 1978. P. 38—45 Brady Th. Turning Swiss: Cities and Empire, 1450—1550. Cambridge, 1985 Broadhead Ph. Politics and Expediency in the Augsburg Reformation // Brooks. Principle and Practice... P. 53—70 Brulez W. Bruges and Antwerp in the Fifteenth and Sixteenth Centuries: An Antithesis? // Acta Histonca Neerlandica. 1973. № 6. P. 1—26 Bushkovitch M. The Merchants of Moscow, 1580—1650. Cambridge, 1980 Chrisman M. U. Strasbourg and the Reform. Newark. (N.J.), 1967 Chrisman M. U. Lay Culture, Learned Culture: Books and Social Change in Strasbourg, 1480-1599. New Haven, 1982 Chrisman M. U. Urban Poor in the Sixteenth Century: The Case of Strasbourg // Chrisman, Grundler. Social Groups... P. 59—68 Clark P., Slack P. English Towns in Transition, 1500-1700. Oxford, 1976 Delurheau J. Rome au XVIe siecle. Paris, 1975 De Vries J. European Urbanisation, 1500-1800. London, 1984 Dollinger Ph. The German Hansa / Trans. D. S. Ault, S. H. Stemberg. London, 1970 Duplessis R. C, Howell, M. C. Reconsidering the Early Modern Economy: The Cases of Leyden and Lille // Past and Present. 1982. № 94. P. 49—84 Fisher F. J. The Development of London as a Centre of Conspicuous Consumption in the Sixteenth and Seventeenth Centuries // I. R. Christie (ed.). Essays in Modem History. London, 1968. P. 75—90 Fisher F. J. London as an «Engine of Economic Growth» // Clark P. (ed.). The Early Modem Town, A Reader. London. 1976. P. 205—215 Friedrichs Ch. R. Citizens or Subjects? Urban Conflict in Early Modern Germany // Chrisman, Grundler. Social Groups... P. 46—58 Gascon R. Grand commerce et vie urbaine аи XVIe siecle: Lyon et ses marchands. 2 vols. Paris, 1971 Hsia R. Po-chia. Society and Religion in Munster, 1535—1618. New Haven, 1984 Kingdon R. M. Social Welfare in Calvin's Geneva // American Historical Review. 1971. № 76. P. 50-69 Lynch M. Edinburgh and the Reformation. Edinburgh, 1981 Mackenney R. Tradesmen and Traders: The World of the Guilds in Venice and Europe, c. 1250—1650. London, 1987 Mackenney R. The City-State, 1500—1700. London, 1989 Martz L. Poverty and Welfare in Habsburg Spain: The Example of Toledo. Cambridge, 1983

Moeller B. Imperial Cities and the Reformation / Ed. and trans. H. C. E. Midelfort, MarkU. Edwards. Durham (N. C.), 1982 Monter E. W. Studies in Genevan Government. Geneva, 1964 Monter E. W. Calvin's Geneva. New York, 1967 Ozment St. The Reformation in the Cities. New Haven, 1975 Partner P. Renaissance Rome, 1500—1559: Portrait of a Society. Los Angeles, 1976 Perry M. E. Crime and Society in Early Modern Seville. Hanover (New Eng.), 1980 Pike R. Enterprise and Adventure: The Genoese in Seville and the Opening of the New World. Ithaca (N. Y.), 1966 Pike R. Aristocrats and Traders: Sevillian Society in the Sixteenth Century. London, 1972 Pullan B. Rich and Poor in Renaissance Venice. Oxford, 1971 Pullan B. Support and Redeem Charity: and Poor Relief in Italian Cities from the Fourteenth to the Seventeenth Century // Continuity and Change. 1988. № 3. P. 177-208 Ramsay G. D. Industrial Discontent in Early Elizabethan London: Clothworkers and Merchants Adventurer in Conflict // London Journal. 1975. № 1. P. 227-239 Ringrose D. The Impact of a New Capital City Madrid, Toledo and New Castile, 1560—1660 // Journal of Economic History. 1973. № 33. P. 761-792 Roper L. The Holy Household: Women and Morals in Reformation Augsburg. Oxford, 1989 Scribner R. W. Civic Unity and the Reformation in Erfurt // Past and Present. 1975. № 66. P. 29—60 Scribner R. W. Why was there no Reformation in Cologne? // Bulletin of the Institute for Historical Research. 1976. № 49. P. 217—241 Seebass G. The Reformation in Nurnberg // Buck, Zophy. Social History... P. 17-40 Sjoberg G. The Preindustrial City: Past and Present. New York, 1960 Strauss G. Nuremberg in the Sixteenth Century. Bloomington (Ind.), 1976 Wee H. van der The Antwerp Market and the European Economy. 3 vols. The Hague, 1963 Houtte J. A. van Anvers au xve et xvie siecles expansion et apogee // Annales. 1961. № 16. P. 248-278 Houtte J. A. van Declin et survivance d'Anvers // Studi in onore di Amintore Fan/am. 5 vols. Milan, 1962. Vol. 5. P. 703—726 Whaley J. C. Religious Toleration and Social Change in Hamburg, 1529-1819. Cambridge, 1985

9. Государства и войны Anglo S. Spectacle,Pageantry and Early Tudor Policy. Oxford, 1969 Anglo S. Machiavelli. London, 1971 Aylmer G. E. Bureaucracy // NCMH. Vol. 13. P. 164-200 Bertelli S. (ed.). Italian Renaissance Courts / Trans. M. Fitton, G. Culverwell. London, 1986 Chabod F. Was there a Renaissance State? // H. Lubasz (ed.) The Development of the Modem State. New York, 1964. P. 26—42 Corvisier A. Armies and Societies in Europe, 1494—1789. / Trans. A. Siddall. Bloomington (Ind.), 1979 Dickens A. G. (ed.). The Courts of Europe. London, 1977 Donaldson P. S. Machiavelli and Mystery of State. Cambridge, 1988 Duffy Ch. Siege Warfare: The Fortress in the Early Modem World, 1494-1660. London, 1970 Elton G. R. Policy and Police: The Enforcement of the Reformation in the Age of Thomas Cromwell. Cambridge, 1972 Elton G. R. Reform and Renewal: Thomas Cromwell and the Common Weal. Cambridge, 1973 Fernandez-Santamaria J. A. The State, War and Peace: Spanish Political Thought in the Renaissance, 1516—1559. Cambridge, 1977 Figgis J. N. From Gerson to Grotius. 2nd ed. Cambridge, 1916 Goodman A. The New Monarchy: England, 1471-1534. Oxford, 1988

Hale J. R. War and Society in Renaissance Europe, 1450—1620. London, 1985 Hamilton B. Political Thought in Sixteenth-Century Spain. Oxford, 1963 Hexter J. H. The Vision of Politics on the Eve of the Reformation. London, 1973 Hurstfield J. Social Structure, Office-Holding and Politics, chiefly in Western Europe // NCMH. Vol. 3. P. 126-149 Langbein J. H. Prosecuting Crime in the Renaissance: England, Germany, France. Cambridge (Mass.), 1974 Levey M. Painting at Court. London, 1971 Litchfield R. B. Emergence of a Bureaucracy: The Florentine Patriciate, 1530-1790. Princeton, 1986 Lloyd H. A. The State, France, and the Sixteenth Century. London, 1983 Loades D. M. The Tudor Court. London, 1986 Mallett M. Mercenaries and their Masters: Warfare in Renaissance Italy. London, 1974. Mallett M. E., Hale J. R. The Military Organisation of a Renaissance State: Venice, c. 1400—1617. Cambridge, 1984 Maravall J. A. The Origins of the Modern State // Journal of World History. 1961. №4. P. 789-808 Martin C., Parker G. The Spanish Armada. London, 1988 Mattingly G. Renaissance Diplomacy. Harmondsworth, 1965 Morris Ch. Political Thought in England: Tyndale to Hooker. Oxford, 1953 Myers A. R. Parliaments and Estates in Europe to 1789. London, 1975 Oestreich G. Neostoicism and the Early Modern State / Ed. B. Oestreich, H. G. Koenigsberger, trans. D. McLintock. Cambridge, 1982 Oman Ch. A History of the Art of War in the Sixteenth Century. Elstree, 1937 Owens J. B. The Conception of Absolute Royal Power in Sixteenth-Century Castile // Pensiero Politico. 1977. № 3. P. 349-361 Petrie Ch. Don John of Austria. London, 1967 Prodi P. The Papal Prince / Trans. S. Haskins. Cambridge, 1987 Ranke L. von. The History of the Popes. / Trans. E. Foster. 3 vols. London, 1866 Reinhard W. Finanza pontificia, sistema beneficiale e finanza statale nell'eta confessionale // H. Kellenbenz, P. Prodi (eds). Fisco, religione, Stato nell'eta confessionale. Bologna, 1989. P. 489—504 Rodriguez-Salgado M. The Habsburg-Valois Wars // NCMH. Vol. 2, 2nd ed. P. 377-400. Shennan J. H. The Origins of the Modern European State, 1450—1725. London, 1974 Skinner Q. The Foundations of Modern Political Thought. 2 vols. Cambridge, 1978 Smith A. G. R. The Government of Elizabethan England. London, 1967 Starkey D. (ed.). Henry VIII: A European Court in England. London, 1991 Strong R. The Cult of Elizabeth. London, 1977 Strong R. Art and Power: Renaissance Festivals, 1450—1650. Woodbridge, 1984 Thompson I. A. A. War and Government in Habsburg Spain, 1560—1620. London, 1976 Thompson I. A. A. The Purchase of Nobility in Castile, 1552—1700 // Journal of European Economic History. 1977. № 8. P. 313—60 Trevor-Roper H. R. Princes and Artists: Patronage and Ideology at Four Habsburg Courts, 1517-1633. New York, 1976 Ullmann W. A Short History of the Papacy in the Middle Ages. London, 1972 Ullmann W. Medieval Political Thought. Harmondsworth, 1975 Wernham R. B. The Making of Elizabethan Foreign Policy, 1558—1603. Los Angeles, 1980 Wilks M. The Problem of Sovereignty in the Later Middle Ages. Cambridge, 1963 Wilson Ch. Mercantilism (H. A. pamphlet). London, 1958 Wilson Ch. Queen Elizabeth and the Revolt of the Netherlands. London, 1970 Yates F. Astraea: The Imperial theme in the Sixteenth Century. Harmondsworth, 1977

10. Региональные исследования (1) Испания Elliott J. H. Imperial Spain, 1469—1716 Harmondsworth, 1970 Garcia-Villoslada R. (ed.). La Iglesia en la Espana de los siglos XVу XVI. Vol. 3—1. Historia de la Iglesia en Espana. Madrid, 1980 Haliczer St. The Comuneros of Castile: The Forging of a Revolution, 1475-1521. Madison, 1981 Kamen H. The Spanish Inquisition. New Yo'rk, 1975 Kamen H. Spain, 1469—1714: A Society of Conflict. London, 1983 Kamen H. Golden Age Spain. London, 1988 Lourie E. A Society Organised for War: Medieval Spain // Past and Present. 1966. № 35. P. 54-76 Koenigsberger H. G. Western Europe and the Power of Spain // NCMH. Vol. 3. P. 234-318 Lovett A. W. Early Habsburg Spain, 1517-1598. Oxford, 1986. Lynch J. Spain under the Habsburgs. 2 vols. Oxford, 1964

Mac Kay A. Spain in the Middle Ages: From Frontier to Empire, 1000—1500. London, 1977 Maltby W. S. The Black Legend in England: The Development of Anti-Spanish Sentiment, 1558-1660. Durham (N.C.), 1971 Maltby W. S. Alba. Los Angeles, 1983 Parker G. The Army of Flanders and the Spanish Road, 1567—1659. Cambridge, 1972 Parker G. Philip II. London, 1979 Rodriguez-Salgado M. J. The Changing Face of Empire: Charles V, Philip II and Habsburg Authority, 1551—1559. Cambridge, 1988 Vilar P. The Age of Don Quixote // P. Earle (ed.). Essays in European Economic History, 1500—1800. Oxford, 1974. P. 100—113 Wright L. P. The Military Orders in Sixteenth and Seventeenth-Century Spanish Society // Past and Present. 1969. № 43. P. 34—70

(2) Нидерланды Geyl P. The Revolt of the Netherlands, 1555—1609. 2nd ed. London, 1958 Geyl P. The National State and the Writers of Netherlands History // Debates with Historians. London, 1962. P. 211—233 Griffiths G. The Revolutionary Character of the Revolt of the Netherlands // Comparative Studies in Society and History. 1959—60. № 2. P. 452—472 Parker G. The Dutch Revolt. Harmondsworth, 1979 Schoffer I. «The Dutch Revolt Anatomised»: Some Comments // Comparative Studies in Society and History. 1960—1. № 3. P. 470—477 Smit J. W. The Netherlands Revolution // R. Forster, J. P. Greene (eds). Preconditions of Revolution in Early Modern Europe. Baltimore, 1970. P. 19—54 Swart K. W. William the Silent and the Revolt of the Netherlands. (H. A. pamphlet) London, 1978

(3) Франция Briggs R. Early Modem France, 1560—1715. Oxford, 1977 Greengrass M. France in the Age of Henri IV: The Struggle for Stability. London, 1984 Greengrass M. The French Reformation. Oxford, 1987 Kelley D. R. The Beginning of Ideology: Consciousness and Society in the French Reformation. Cambridge, 1981 Kingdon R. M. Geneva and the Coming of the Wars of Religion in France, 1555-1563. Geneva, 1956 Kingdon R. M. Geneva and the Consolidation of the French Protestant Movement, 1564—1572. Geneva, 1967 Major J. R. The Estates General of 1560. Princeton, 1951 Major J. R. The Crown and the Aristocracy in Renaissance France // American Historical Review. 1964. № 69. P. 631—645 Major J. R. Representative Government in Early Modern France. New Haven, 1980 Major J. R. Noble Income, Inflation and the Wars of Religion in France // American Historical Review. 1981. № 86. P. 21—48 Neale J. E. The Age of Catherine de Medici. London, 1953 Parker D. The Making of French Absolutism. London, 1983 Prestwich M. Calvinism in France, 1559—1629 // Prestwich, Calvinism... P. 71-89 Salmon J. H. M. Society in Crisis: France in the Sixteenth Century. London, 1979 Shimizu J. Conflict of Loyalties: Politics and Religion in the Career of Gaspard de Coligny. Geneva, 1970 Sutherland N. M. Calvinism and the Conspiracy of Amboise // History. 1962. №47. P. 111-38 Sutherland N. M. Catherine de Medici and the Ancien Regime (H. A. pamphlet) London, 1966 Sutherland N. M. Parisian Life in the Sixteenth Century // Gundersheimer W. L. (ed.). French Humanism. 1470—1600. London, 1969. P. 51-64 Sutherland N. M. The Massacre of St Bartholomew and the European Conflict, 1559-1572. London, 1973 Sutherland N. M. The Huguenot Struggle for Recognition. New Haven, 1980

(4) Италия Chambers D. S. The Imperial Age of Venice, 1380—1580. London, 1970

Chastel A. The Sack of Rome, 1527 / Trans. B. Archer. Princeton, 1983 Cochrane E. Italy, 1530-1630. London, 1988 Gilbert F. Machiavelli and Guicciardini: Politics and History in Sixteenth-Century Florence. Princeton, 1965 Gilbert F. The Pope, his Banker, and Venice. Cambridge (Mass.), 1980 Hale J. R. (ed.). Renaissance Venice. London, 1973 Hay D., Law J. Italy in the Age of the Renaissance, 1380—1530. London, 1989 HookJ. The Sack of Rome, 1527. London, 1972 Koenigsberger H. G. The Government of Sicily under Philip II. London, 1951 Mallett M. The Borgias. London, 1971 Marlines L. The Gentleman in Renaissance Italy: Strains of Isolation in the Body Politic // Kinsman R. (ed.). The Darker Vision jf the Renaissance: beyond the Fields of Reason. Los Angeles, 1974. C. 77—94 Marlines L. Power and Imagination: City-States in Renaissance Italy. New York, 1980 Partner P. The Papal Stale: 1417—1600 // M. Greengrass (ed.). Conquest and Coalescence: The Shaping of the State in Early Modem Europe. London,

1991. C. 25-47 Pullan B. (ed.). Crisis and Change in the Venetian Economy. London, 1969 Stephens J. N. The Fall of the Florentine Republic, 1512-1530. Oxford, 1983 Tenenti A. Piracy and the Decline of Venice, 1580—1615/ Trans. B. Pullan, J. Pullan. London, 1967 Villari R. The Insurreclion in Naples of 1585 // Cochrane E. (ed.). The Late Italian Renaissance, 1525-1630. 1970. P. 305-330 Weinslein D. Savonarola and Florence: Prophecy and Patriotism in the Renaissance. Princeton, 1970

(5) Германия и Священная Римская империя Barraclough G. The Origins of Modern Germany. Oxford, 1979 Benecke G. Society and Politics in Germany, 1500—1750. London, 1974 Brady T. A. Turning Swiss: Cities and Empire, 1450—1550. Cambridge, 1985 Brand! K. The Emperor Charles V / Trans. C. V. Wedgwood. London, 1965 Carsten F. L. The Origins of Prussia. Oxford, 1954 Carsten F. L. Princes and Parliaments in Germany from the Fifteenth to the Eighteenth Century. Oxford, 1959 Chudoba B. Spain and the Empire, 1519—1643. Chicago, 1952 Clasen C.-P. The Palatinate in European History, 1555—1618. Oxford, 1966 Evans R. J. W. The Making of the Habsburg Monarchy, 1550—1700. Oxford, 1979 Headley J. M. The Emperor and his Chancellor: A Study of the Imperial Chancellery under Gattinara. Cambridge, 1983 Holborn H. A History of Modem Germany: The Reformation. New York, 1959 Hsia R. Po-chia. Social Discipline in the Reformation: Central Europe, 1550—1750. London, 1989

(6)Периферия: Северная, Центральная и Восточная Европа Benzoni G. (ed.). // Mediterraneo nella seconda meta del '500 alia luce di Lepanto. Florence, 1974 Bradford E. The Great Siege. London, 1961 Chejne A. Islam and the West: The Moriscos. A Cultural and Social History. Albany; New York, 1983 Coles P. H. The Ottoman Impact on Europe. London, 1968 Crummey R. O. The Formation of Muscovy, 1304—1614. London, 1987 Earle P. Corsairs of Malta and Barbary. London, 1970 Fischer-Galati S. A. Ottoman Imperialism and German Protestantism, 1521-1555. Cambridge (Mass.), 1959 Guilmartin J. F. Gunpowder and Galleys. Cambridge, 1974 Hess A. C. The Moriscos: An Ottoman Fifth Column in Sixteenth-Century Spain? // American Historical Review. 1968. № 74. P. 1—25 Hess A. C. The Evolution of the Ottoman Seaborne Empire in the Age of the Oceanic Discoveries, 1453—1525 // American Historical Review. 1970. № 5. P. 1892-1919

Hess A. C. The Battle of Lepanto and its Place in Mediterranean History // Past and Present. 1972. № 57. P. 53—73 Hess A. C. The Forgotten Frontier: A History of the Sixteenth-Century Ibero-African Frontier. Chicago, 1978 Inalcik H. The Emergence of the Ottomans // Cambridge History of Islam. Cambridge, 1970. Vol. 1A. P. 263-323 Inalcik H. The Heyday and Decline of the Ottoman Empire // Cambridge History of Islam. Cambridge, 1970. Vol. 1A. P. 324-353 Inalcik H. The Ottoman Empire: The Classical Age, 1300—1600 / Trans. N. Itzkowitz6 Сю Imbeno London, 1973 Kirby D. Northern Europe in the Early Modern Period: The Baltic World, 1492—1772. London, 1990 Kortepeter С. М. Ottoman Imperialism during the Reformation: Europe and the Caucasus. London; New York, 1972 McNeill W. H. Europe's Steppe Frontier, 1500-1800. Chicago, 1964 Roberts M. The Early Vasas: A History of Sweden, 1523—1611. Cambridge, 1968 Schwoebel R. The Shadow of the Crescent: The Renaissance Image of the Turk, 1453—1517. Nieuwkoop, 1967 Subtelny O. Domination of Eastern Europe: Native Nobilities and Foreign Absolutism, 1500-1715. London, 1986 Willetts H. Slav Nations: Poland and the Evolution of Russia // Trevor-Roper H. R. (ed.). Golden Age of Europe. London, 1986. P. 204—30

(7) Британские острова Bottigheimer К. S. Kingdom and Colony: Ireland in the Westward Enterprise, 1536—1660 // Andrews K. R. Canny N. R., Hair P. E. H. The Westward Enterprise English Activities in Ireland, the Atlantic and America, 1480-1650. Liverpool, 1979. P. 45-65 Bradshaw B. The Irish Constitutional Revolution of the Sixteenth Century. Cambridge, 1979 Canney N. Early Modern Ireland, c. 1500—1700 // R. F. Foster (ed.). The Oxford Illustrated.History of Ireland. Oxford, 1989. P. 108-130 Cross C. Church and People, 1450—1660. London, 1976 Davies C. S. L. Peace, Print and Protestantism , 1450—1558. London, 1977 Elton G. R. Reform and Reformation: England, 1509—1558. London, 1977 GuyJ. Tudor England. Oxford, 1988 Hoskins W. G. The Age of Plunder: The England of Henry VIII, 1500-1547 London, 1976 Hurstfield J. Elizabeth I and the Unity of England. Harmondsworth, 1971 Loades D. M. Politics and the Nation, 1450—1660: Obedience, Resistance and Public Order. London, 1974 Lynch M. Calvinism in Scotland, 1559—1638 // Prestwich M. (ed.). International Calvinism, 1541-1715. Oxford. 1985. P. 225-255 Russell C. The Crisis of Parliaments: English History, 1509—1660. Oxford, 1971 ScarisbrickJ. J. Henry VIII. Harmondsworth, 1968 Williams P. The Tudor Regime. Oxford, 1979 Wormald J. Court, Kirk and Community: Scotland, 1470—1625. London, 1981 Zeefeld W. G. Foundations of Tudor Policy. London, 1969

11. Сборники эссе В обучении навыкам исторического исследования всегда большое значение придавалось написанию очерков — эссе, однако чтение сочинений этого жанра, как правило, отходит на второй план. Приведенные ниже сборники дают представление о том, как историк определяет проблему, строит и квалифицирует свою аргументацию, движется от частного к общему или от общего к частному, приходя к взвешенным выводам с учетом сильных и слабых сторон имеющихся в его распоряжении свидетельств. На некоторые конкретные эссе обращено внимание в предыдущих разделах Библиографии. Andrews, К. R., Canny, N. P., Hair, P. E. H. (eds). The Westward Enterprise: English Activities in Ireland, the Atlantic and America. 1480-1650. Liverpool, 1979 Anglo S. (ed.). Chivalry in the Renaissance. Woodbridge, 1990 Aston T. S., Philpin C. S. E. (eds). The Brenner Debate: Agrarian Class Structure and Economic Development in Pre-Industrial Europe. Cambridge, 1985

Brooks P. N. (ed.). Reformation Principle and Practice. London, 1981 Buck L. P., Zophy, J. W. (eds). The Social History of the Reformation. Columbus (Ohio), 1972 Burke P. The Historical Anthropology of Early Modern Italy. Cambridge, 1987 Chrisman M. L. L., Griindler O. (eds). Social Groups and Religious Ideas in the Sixteenth Century. Kalamazoo (Mich.), 1978 Clark P. (ed.). The Early Modem Town: A Reader. London, 1976 Clark P. (ed.) The European Crisis of the 1590s. London, 1985 Cochrane E. (ed.). The Late Italian Renaissance, 1525—1630. London, 1970 Conn H. J. (ed.) Government in Reformation Europe, 1520—1560. London, 1971 Davis N. Z. Society and Culture in Early Modern France. Cambridge, 1987 DeMolen R. (ed.). Leaders of the Reformation. London; Toronto, 1987 Duke A. Reformation and Revolt in the Low Countries. London; Ronceverte, 1990 Elliott J. H. Spain and its World, 1500-1700 New Haven, 1989 Eiton G. R. Studies in Tudor and Stuart Politics and Government. 2 vols. Cambridge, 1974 Grendler P. Culture and Censorship in Late Renaissance Italy and France. London, 1981 Gundersheimer W. L. (ed.). French Humanism, 1470—1600. London, 1969 Hexter J. H. Reappraisals in History. London, 1961 Hillerbrand H. J. (ed.). Radical Tendencies in the Reformation: Divergent Perspectives. Kirksville (Miss.), 1987 Hustfield J. (ed.). The Reformation Crisis. London, 1965 Kingdon R. M. (ed.). Transition and Revolution: Problems and Issues of European Renaissance and Reformation History. Minneapolis, .1974 Kinsman R. S. (ed.). The Darker Vision of the Renaissance: Beyond the Fields of Reason. Los Angeles, 1974 Koenigsberger H. G. Estates and Revolutions. Ithaca (N.Y.), 1971 Koenigsberger H. G. Politicians and Virtuosi. London; Ronceverte, 1986 Ozment S. (ed.). The Reformation in Medieval Perspective. Chicago, 1971 Parker G. Spain and the Netherlands, 1559—1659: Ten Studies. London, 1979 Prestwich M. (ed.). International Calvinism, 1541—1715. Oxford, 1985 Scribner R. W., Benecke G. (eds). The German Peasants War, 1525: New Viewpoints. London, 1979 Strauss G. (ed.). Pre-Reformation Germany. London, 1972 Sutherland N. M. Princes, Politics and Religion, 1559—1589. London, 1984 Trevor-Roper H. R. Religion, the Reformation and Social Change. 2nd ed. London, 1972 Trevor-Roper H. R. Renaissance Essays. London, 1985 Yates F. A. Collected.Essays. 3 vols. Vol.1. Lull and Bruno; Vol.2. Renaissance and Reform: The Italian Contribution; Vol. 3. Ideas and Ideals in the North European Renaissance. London, 1982—1984

Список русскоязычных изданий, на которые имеются ссылки в тексте Макиавелли Н. Сочинения. СПб.: «Кристалл», 1998. Монтень М. Опыты. В трех книгах. СПб.: «Кристалл», «Респекс», 1998. Шекспир У. Полное собрание сочинений. М., 1959. Шекспир В. Собрание избранных произведений в 10 томах. СПб.: «КЭМ», 1993. Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. Кн. 1—3. М.: «Фирма APT», 1993. Эразм Роттердамский. Похвала глупости и др. соч. М.: ЭКСМО-МАРКЕТ, 1998. Кальвин Ж. Наставление в христианской вере. М., 1997. Сервантес Сааведра М. де. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанч-ский.: В 2-х тт. М.: «Вече», 2000. Воден Ж. О государстве. Лопе де Вега. Собрание сочинений, 1963—1965. Августин Аврелий. Творения. М., 1997. Лютер М. Избранные произведения. СПб., 1997. Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1965. Диаз Б. Записки солдата Берналя Диаза. Т. 1—2. Л., 1924—1925. Челлини Б. Жизнь Бенвенуто, сына маэстро Джованни Челлини, флорентинца, написанная им самим во Флоренции. М.—Л., 1931. Гвиччардини Ф. Сочинения. М.—Л., 1934. Вазари Д. Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих: В 5-ти тт. М., 1993—1995.

Оглавление Хронология важнейших событий..............5 Крупнейшие европейские правители XVI века.......18 От автора.........................20 Студентам и преподавателям на заметку..........................22

Вступление Основное содержание эпохи: экспансия и конфликт .... 25 Тематика, хронология, география...............25 Экспансия и конфликт. 1500—1598 гг. — век Испании .... 31

Часть 1. Мир 1. Власть феодалов.....................43 Сфера материального.....................43 Дворяне-землевладельцы в Восточной Европе.........53 Феодалы и крестьяне в Германии эпохи Реформации.....55 Господсгво феодалов в Западной Европе: экономическое, политическое, культурное...................59

2. Симптомвт экспансии..................68 Экспансия глазами современников..............68 Новые горизонты.......................69

Люди и деньги........................86 3. Оформление государственности.............95 Препятствия: универсальное и локальное...........95 Теория государства.....................103 Самоутверждение и борьба государсгва: сила, фаворитизм, вера 111

4. Города и горожане...................126 Характер городской экспансии...............126 Бурно растущие города...................132 г-

Столицы..........................141 Религиозные центры. Часть II. Слово

л лл

............

147

5. Новые измерения................... 157 Гуманизм и его значение.................. 157 Гуманизм и антропоцентризм................ 167 Человек — центр Вселенной................. 170 Гуманизм, образование и книгопечатание.......... 179

6. Конец монашества . .

............. 185

Историческая мысль о Реформации............. 185 «Все кончено с Святым Престолом Рима».......... 191 Ниспровержение монашества................ 199 Освящение брака...................... 204

7. Как распространилось Слово.............. 211 Миссионерство....................... 211 Идейный заряд лютерансгва................. 213 Предопределение и пуританство............... 216 От Кальвина к кальвинизму................. 228

8. Как победил Образ................... 241 Наступление католичества.................. 241 Характер испанского католицизма.............. 244 Пуританство иезуитов.................... 251 Тридентский католицизм.................. 256 Часть III. Меч

9. Жертввг........................273 Размах насилия.......................273 Еретики или изгои?.....................276 Козлы отпущения......................291

10. Габсбурги и Валуа...................299 Династическая паутина...................299 Закат Италии (1494-1530)..................304 «Разгул войны».......................319 Беспросветный тупик (1536—1559)..............325

11. Христиане и турки..................329 «Тень полумесяца».......................329 Анатомия османского могущества..............332 Тень удлиняется.......................339 Тень мачты.........................354

12. Католики и протестанты................360 Религия, суверенитет и согласие...............360

От резолюции к революции.................365 Лютеранство и сопротивление, 1521 — 1555..........368 Реформация в Шотландии и Франции............379 Заключение

Конец столетия...................... 397 Испанская трагедия..................... 397 Ретроспектива и перспектива................ 407 Список сокращений................... 410 Примечания........................ 411

Библиография...................... 451 Ричард Маккенни XVI ВЕК. ЕВРОПА. ЭКСПАНСИЯ И КОНФЛИКТ Художественное оформление П. П. Ефремов Компьютерная верстка Т. А. Клименко ЛР № 066009 от 22.07.1998. Подписано в печать 24.05.2004 Формат 60x90 1/16. Бумага офсетная № 1. Печать офсетная Усл. печ. л. 31,6. Уч.-изд. л. 30. Тираж 1000 экз. Заказ № 4007 Издательство «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН) 117393, Москва, ул. Профсоюзная, д. 82 Тел. 334-81-87 (дирекция) Тел./факс 334-82-42 (отдел реализации) Отпечатано во ФГУП ИПК "Ульяновский Дом печати" 432980, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14