А.М. Белосельский-Белозерский и его философское наследие: Монография

А.М. БЕЛОСЕЛЬСКИЙБЕЛОЗЕРСКИЙ И ЕГО ФИЛОСОФСКОЕ НАСЛЕДИЕ

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК ИНСТИТУТ ФИЛОСОФИИ САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ЦЕНТР ИСТОРИИ ИДЕЙ _____________________________________________________

Т.В. Артемьева, А.А. Златопольская, М.И. Микешин, А. Тоси

А.М. БЕЛОСЕЛЬСКИЙБЕЛОЗЕРСКИЙ И ЕГО ФИЛОСОФСКОЕ НАСЛЕДИЕ

Санкт-Петербургский центр истории идей Санкт-Петербург 2008

Утверждено к печати Ученым советом Института философии РАН Ответственные редакторы: Т.В. Артемьева, М.И. Микешин Рецензенты: доктор филос. наук, проф. А.С. Степанова доктор искусствоведения, проф. М.Н. Щербакова Исследование и издание осуществлены при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), грант № 04-03-00309 Александр Михайлович Белосельский-Белозерский (1752-1810) — забытая фигура в истории русской мысли, несмотря на то, что при жизни принадлежал не только к российской, но и к европейской интеллектуальной элите. Он был членом Российской Академии, Академии художеств, почетным членом Петербургской Академии наук, ряда иностранных академий. Его произведения издавались на английском, итальянском и немецком языках. Центром философских исследований Белосельского-Белозерского была проблема познания, применительно к способностям человека. Разработанная им классификация познавательных способностей была высоко оценена И. Кантом. В данном издании представлен анализ философских идей мыслителя в контексте его интеллектуального окружения, в приложении опубликованы философские сочинения и переписка.

Артемьева Т.В., Златопольская А.А., Микешин М.И., Тоси А. А.М. Белосельский-Белозерский и его философское наследие. — СПб.: Санкт-Петербургский центр истории идей, 2008. — 200 с. ISBN 978-5-7187-0867-3 Компьютерный макет: М.И. Микешин Санкт-Петербургский центр истории идей http://ideashistory.org.ru © ИФ РАН, 2008 © СПб центр истории идей, 2008 © Артемьева Т.В., Златопольская А.А., Микешин М.И., Тоси А., 2008 Подписано в печать 15.01.2008 Формат 60×841/16 Объем 13,25 п.л. Тираж 500 экз. Бумага офсетная. Заказ 219. Отпечатано в ООО «Политехника-Сервис» 191023 Санкт-Петербург, ул. Инженерная, 6

3

ВВЕДЕНИЕ сследование русской философии эпохи Просвещения представляет собой некоторый парадокс. Свидетельства очевидцев говорят о высоком уровне развития рефлексии, называют эпоху «философским веком» но при этом могут предъявить весьма небольшое количество письменных свидетельств, прежде всего специальных сочинений профессионального характера. Что же делало эпоху философской и кто же тогда философствовал? Чтобы понять эпоху и ее культуру нужно прежде всего выявить субъекта мыслительного процесса. Современный исследователь во многом детерминирован представлением о том, что носителем интеллектуального потенциала общества, в особенности российского, является интеллигенция. Если это было и справедливо для последних полутора столетий, то вовсе не соответствует реалиям XVIII — первой половины XIX вв., когда интеллигенция еще не появилась на свет. Однако данная традиция часто «накладывает» формы и методы исследования интеллигенции на дворянскую культуру, что приводит к непониманию, или чаще всего занижению роли дворянства в создании духовных ценностей. Интеллигенция всегда проявляла себя в научных и художественных текстах, или их интерпретации. Она всегда была абсолютна свободна в потенциальных интенциях и чрезвычайно зависима от реальных условий. Интеллектуалы была противопоставлены правящей элите, что формировало тематику интеллигентских текстов как преимущественно социально-политических. Это противоречие создавало также пафос преодоления и культивировало этос борьбы (равно, как и его логическое продолжение — практику ухода), как способ существования. Однако так было не всегда и можно указать эпохи, когда гармония между элитой интеллектуальной и правящей была более полной, хотя, разумеется, не абсолютной. Такой эпохой может быть назван «золотой век дворянской культуры», персонологически маркированный концом петровской и началом николаевской эпохи. Можно назвать его «длинным XVIII веком», или более

»

4

Введение

привычно «эпохой Просвещения». Дворянская интеллектуальная элита не обладала полнотой метафизической свободы, так как была связана с обществом множеством культурных и экономических нитей. Однако в реальности, она была самым свободным сословием в российском обществе, что позволяло ей не противопоставлять себя существующей ситуации, а включаться в нее. Обычно представление об элите связывают с классическими формами институализации и знания. Поэтому интеллектуал — это прежде всего ученый, писатель, философ, занимающий университетскую кафедру и являющийся автором книг и статей в научных журналах. Это верно только отчасти и бывали эпохи, когда история идей творилась далекими от академический структур людьми. Они вовсе не писали трактатов, не читали лекций и даже не заботились о том, чтобы закрепить свое имя за мыслями, высказанными ими. Вместе с тем, они создавали особую духовную атмосферу высокого интеллектуального и творческого подъема, оказывающую сильное влияние на формирование следующих поколений и даже на «профессионалов», творивших в их эпоху. Среди многочисленных слоев российского общества XVIII века, невозможно найти такой, который бы обладал большими необходимыми условиями для «свободного философствования», и занятий науками кроме дворянства. И действительно, досуг, образование, личная свобода, отсутствие меркантильных установок, непосредственной идеологической зависимости, вовлеченность в мировую культуру, с одной стороны, а также необходимость поддерживать усадебное хозяйство и осуществлять патриархальные функции «феодального владельца» по отношению членам своей семьи и крепостным крестьянам, включая лечение людей и животных, организацию и введение сельскохозяйственных новаций и т.п. сформировали и потребность в научных знаниях и возможность их производства. Это знание носило преимущественно умозрительный характер, хотя иногда, оно, напротив, было сугубо практическим, связанным с насущными потребностями помещичьего быта. Часто науки развивались за счет личного энтузиазма отдельных мыслителей, их личных и бескорыстных увлечений. Так могли развиваться многие теоретические дисциплины, включенные в эпоху Просвещения в разряд «философских» — математика, физика, даже метеорология, а также практическая медицина, ветеринария, сельскохозяйственная наука. Обмен этими знаниями мог носить не прямой, а косвенный характер и распространяться не через опубликованные тексты, а через более широкие пласты культуры, — личный пример, переписку, традицию. Если владелец усадьбы наблюдал за природой, то посетитель светских салонов мог изучать человеческую натуру. Можно выделить две социальные структуры, в рамках которых формировалась интеллектуальная элита в России эпохи Просвещения. Первая ориентировалась на классическую традицию профессиональной науки. Она была

Введение

5

связана прежде всего с Петербургской Академией наук и Московским университетом. Другая — развивалась в кругу просвещенной элиты. Ее субъектом был не «профессионал», а мыслитель, имеющий досуг, достаток и образование для того, чтобы предаваться «свободному любомудрию» — «дворянинфилософ». Так называемая «кафедральная» или «школьная наука» имела явно выраженную сциентистскую доминанту, предполагавшую, что: • естественные и гуманитарные науки, в частности философия пользуются одним и тем же методом; • любое научное знание должно быть приведено в систему, в которой каждый отдельный компонент связан с другими; • наилучшей формой выражения является научный логически непротиворечивый трактат; • среди возможного множества систем истинной является лишь одна, ее то и следует изучать; • выбор такой наилучшей системы входит в компетенцию школьной или университетской администрации и ею же контролируется. Естественно ограничения административного и методологического характера не распространялись на ученые занятия просвещенного нобилитета, представители которого были гораздо свободнее в выборе тем и способе их осмысления. Эта свобода была детерминирована не только иным, более привилегированным социальным положением, но и интенсивной внутренней духовной жизнью. В данном случая философия часто выполняла свою первозданную роль «любви к мудрости», когда задача по написанию традиционных текстов отходила на второй план. Более того, отношения автора и текста могли основываться на принципиально иных принципах, нежели это было принято в научной, или, допустим, художественной среде. Так, • вместо «поучающего» текста получил распространение текст «провоцирующий», нацеленный не на передачу знания, а на собственные размышления; • авторство текста в реальности могло принадлежать не тому, кто его писал, а тому, кто заказывал; так было с вольтеровской «Историей Российской империи в царствование Петра Великого»; • «дворянин-читатель», мог выступать как соавтор, вычитывая больше (или меньше), нежели было вложено в текст, то есть результат прочтения мог быть богаче оригинала; кроме того, результатом прочтения могло быть не теоретическое, а практическое усвоение; так, Екатерина II читала трактат Монтескье, используя его мысли для создания «Наказа» — государственного документа;

6

Введение

• текст может быть написан и даже напечатан не для публики, а для одного-единственного читателя (как, например, пьеса «Олинька» А.М. Белосельского-Белозерского — для Павла I), для внутрисословного употребления или для ближайшего окружения, (как памфлет М.М. Щербатова «О повреждении нравов в России», многие сочинения Екатерины II). Ярким представителем интеллектуальной элиты был Александр Михайлович Белосельский-Белозерский (1752—1809). Княжеский род Белосельских, происходивший от Рюрика, занимал в российском обществе особое место. Даже среди аристократии он выделялся по знатности, богатству и образованности. Сам А.М. Белосельский-Белозерский и его дочь Зинаида Александровна (в замужестве Волконская), бесспорно, относились к особому типу интеллектуальной элиты той эпохи и по происхождению и по образу жизни. Кроме того, представителей этого рода отличали привлекательность, тонкий вкус и музыкальность. Глубокая образованность Белосельского-Белозерского и его заслуги в деле развития наук и искусств были оценены современниками. Он был членом Российской Академии, Академии художеств, почетным членом Петербургской Академии наук, членом Академии древностей в Касселе, Академии словесности в Нанси, а так же Болонской академии. Однако, к сожалению, работы А.М. Белосельского-Белозерского мало известны российским историкам идей. Можно указать ряд причин: князь писал по-французски, не всегда публиковал свои работы, не обращался к социально-политической тематике, а потому не нашел последователей и популяризаторов. Множество документов, касающихся самого А.М. Белосельского-Белозерского, а также его дочери Зинаиды находятся в США: в Бахметьевском Архиве (Колумбийский университет, Нью-Йорк) и Houghton Library (Гарвардский университет, Кембридж), где хранится знаменитый «Зеленый альбом» с автографами Екатерины II, Павла (в бытность его великим князем), Лагарпа, принца де Линя, графа Вобана, Мельхиора Гримма, митрополита Платона, Тома де Томона, А. Ланжерона, П. Кабаниса, Э. Виже-Лебрен и многих других. Они были увезены туда С. Белосельским-Белозерским, эмигрировавшим в США после революции. В России документы А.М. Белосельского-Белозерского и его семьи сконцентрированы в Москве в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ). В данном издании публикуются работы А.М. Белосельского-Белозерского, имеющие отношение к его философскому наследию и характеризующие его прежде всего как представителя интеллектуальной элиты эпохи Просвещения. Часть из них впервые публикуется на русском языке.

7

ПРОБЛЕМЫ МЕТОДОЛОГИИ ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ ДВОРЯНСТВА М.И.Микешин зучение событий, документов и мысли отдаленного от настоящего момента на 150—250 лет периода российской истории все время оставляет странное ощущение некоего несоответствия, некоего тумана, обволакивающего взгляд, размывающего картину, отдельные детали которой могут вырисовываться достаточно четко, поскольку связаны с совершенно конкретными личностями, текстами или событиями. Сначала удивление, а потом нарастающее раздражение начинают вызывать бесконечные цитаты и примеры из художественной литературы, каким-то образом постоянно служащие аргументами в историческом, историософском или философском изложении. Выясняется, что все серьезное и самостоятельное в России и российской мысли возникает не ранее тридцатых-сороковых годов XIX в. До этого времени мыслители, например, имеют только последователей, а с этого момента они получают и предшественников. Чем больше обращаешься к документам того времени, тем больше видишь несоответствие отраженной в них жизни и нашими представлениями о том, что происходило тогда. «Дух времени» ускользает от современного исследователя, поскольку русская история, вернее, ее описание и понимание,

»

8

Проблемы исследования дворянства

пересекает в указанные годы некий рубеж. Русская история вдруг превращается из истории войн и дворцовых переворотов в историю литераторов, журналов и борьбы за свободу слова и творчества. Приведу один наглядный пример. В 1997 г. в Эрмитаже была устроена выставка «Совершенно модный живописец. Франц Крюгер в Петербурге». Само собрание великолепных портретов — не обязательно парадных — «царских сатрапов» Николаевской эпохи, лиц, глядящих на зрителя из того времени заставляет усомниться в привычных оценках эпохи «Николая Палкина». Однако мое особое внимание привлекла картина Г.Г. Чернецова «Парад и молебствие по случаю окончания в Царстве Польском военных действий в 1831 году, на Царицыном лугу». Это полотно хорошо известно всем по фрагменту, растиражированному везде, вплоть до школьных учебников литературы (и сегодня его часто демонстрируют в учебных и научно-популярных программах канала «Культура»). На фрагменте изображены прогуливающиеся И.А. Крылов, Н.И. Гнедич, В.А. Жуковский и А.С. Пушкин. Я в первый раз увидел целиком полотно, фрагмент которого знаем наизусть. Оказывается, картина большая (212 на 345 см1), две трети на ней занимает петербургское небо. Царя видно хорошо, но он совсем небольшой в левом нижнем углу. А знаменитый фрагмент занимает примерно 1/130 часть площади всей картины. Пикантность ситуации придает еще и то, что на полотне изображены светочи русской литературы, «хотя подтверждений того, что они были свидетелями парада, нет»2. Не афишировалось также и то, какому событию был посвящен парад, и то, что Пушкин и его коллеги попали на полотно потому, что Николай I заказал Г. Чернецову «написать вид, изображающий парад на Царицыном лугу, в ту меру, как написана известная картина Крюгера парад в Берлине» (Крюгер, например, изобразил Паганини, которого точно не было в Берлине во время парада)3. Итак, наше представление об истории того времени характеризуется каким-то особым, специфическим методом видения, который вырывает некоторые фрагменты, увеличивает их до размеров, застилающих все остальное, да и фрагмент этот оказывается, возможно, не имеющим связи с реальностью. По сути дело речь идет о традиции толкования — явного или неявного — историками философии истории и ее состояние в настоящий момент. Речь идет, следовательно, не о теоретических философских разработках и концепциях того, что есть история, а о практическом понимании и повседнев-

1 Асварищ Б.И. «Совершенно модный живописец». Франц Крюгер в Петербурге. Каталог выставки. СПб., 1997. С. 86. 2 Там же. 3 Там же. С. 11, 10.

Проблемы исследования дворянства 9 ном использовании интуитивных и полуинтуитивных представлений в работе историков политики, науки, искусства, музыки, театра, философии и т.д. * * * Известно, что социально-психологический портрет интеллигенции еще в начале века нарисован в сборнике «Вехи», причем интеллигенты того времени описывают симптомы и ставят, как врачи, сами себе диагноз. Они делают это в отношении к политике и революции. Меня же интересует не социальнополитический, а методологический и эпистемологический аспект интеллигентской ментальности, даже более частная проблема интеллигентской историософии: как видит и понимает историю человек с такой социально-психологической структурой и как он предлагает эту историю изучать. Для начала необходимо кратко вспомнить психологический портрет интеллигента, нарисованный «Вехами». Поскольку этот текст широко известен и доступен1, нет необходимости давать конкретные ссылки на те или иные утверждения. Я буду объединять их в основные тезисы, складывающиеся в цельную картину-концепцию. Элитарная группа2. Интеллигенция — это своеобразный «кружковой» замкнутый мир, живущий под двойным давлением — реакционной внешней власти и казенщины внутренней — инертности мысли и консервативности чувств: изолированность от жизни, «подпольная» психология. Эта группа состоит из людей, которые ни индивидуально, ни социально не дисциплинированы. Это сонмище больных, изолированное в родной стране. Интеллигенция на девять десятых поражена неврастенией: почти нет здоровых людей, — все желчные, угрюмые, беспокойные лица, искаженные какой-то тайной неудовлетворенностью; все недовольны, не то озлоблены, не то огорчены. Души интеллигентов сотканы из противоречий. Не люди, а калеки. Уродство случайное и насильственное. Личность раздвоена, утрачена способность естественного развития. Для нее характерна безбытность, отрыв от органического склада жизни, отсутствие собственных твердых устоев. Жизнь русского интеллигента — личная, семейная, общественная — безобразна и непоследовательна, а сознание лишено существенности и силы. Разрыв между деятельностью сознания и личной чувственно-волевой жизнью стал общей нормой, больше того — См., напр., издания: Вехи. Из глубины. М., 1991; Вехи. Интеллигенция в России. М., 1991 и др. «Русская интеллигенция — классический пример элитарного феномена, не связанного с какой-либо социально-групповой структурой … элитарная группа „интеллигентского” типа консолидирована вокруг символов…» (Гудков Л.Д., Дубин Б.В., Левада Ю.А. Проблема «элиты» в сегодняшней России: Размышления над результатами социологического исследования. М., 2007. С. 8). 1 2

10

Проблемы исследования дворянства

он был признан мерилом святости, единственным путем к спасению души. Жизнь русского общества идет по двум раздельным линиям — быта и мысли, между которыми нет почти ничего общего. Противоречия здесь сосуществуют потому, что разнородные мотивы распределяются по различным областям идей и жизни. Имея простой и верный ключ к универсальному спасению человечества, интеллигент не может смотреть иначе чем с пренебрежением и осуждением на будничную и не знающую завершения деятельность. Главные социальные причины такого душевного склада интеллигенции — застаревшее самовластие, давление полицейского пресса и вечная реакция, века рабства и отсутствие серьезного воспитания. «Интеллигенция в русском политическом развитии есть фактор совершенно особенный: историческое значение интеллигенции в России определяется ее отношением к государству в его идее и в его реальном воплощении. С этой точки зрения интеллигенция, как политическая категория, объявилась в русской исторической жизни лишь в эпоху реформ и окончательно обнаружила себя в революцию 1905—07 гг. Идейно же она была подготовлена в замечательную эпоху [18]40-х гг. … Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему»1. В 1860-х годах, с их развитием журналистики и публицистики, интеллигенция явственно отделяется от образованного класса как нечто духовно особое. Ювенильность. Интеллигент усваивает свою веру в отроческом возрасте и так всю жизнь при ней и остается. Интеллигенция никак не может выйти из отроческого возраста. Юношеский пыл и отроческое неведение жизни. Прямолинейный максимализм особенно естествен для учащейся молодежи. Духовная педократия (С.Н. Булгаков) есть величайшее зло и симптом интеллигентского героизма. Интеллигенция остается на всю жизнь учащейся молодежью в своем мировоззрении. Студенчество — квинтэссенция интеллигенции. Русская молодежь мало и плохо учится. Интеллигенция бессильна создать свою семейную традицию. Примат общественного. Идеология русской интеллигенции всецело покоится на признании безусловного примата общественных форм. Крайне непопулярны понятия личной ответственности, личности. Личность иногда сводится без остатка на влияние среды и стихийных сил истории. Героический максимализм целиком проецируется вовне, в достижение внешних целей. Личная жизнь вне героического акта оставляется без внимания. Отсюда и проистекает невозможность выработки устойчивой, дисциплинированной, работоспособной личности, держащейся на своих ногах, а не на волне общественной истерики, которая затем сменяется упадком. Максимальные притя1

Струве П.Б. Интеллигенция и революция // Вехи. Из глубины. С. 153.

Проблемы исследования дворянства 11 зания могут выставляться при минимальной подготовке личности как в области науки, так и жизненного опыта и самодисциплины. Примат распределения и уравнения. Интересы распределения и уравнения всегда доминируют над интересами производства и творчества. Любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному благу. Производство благ во всех областях жизни — в науке, литературе, искусстве и т.д. — ценится ниже, чем их распределение. Почетное имя культурного деятеля заслуживает тот, кто раздает массе по кусочкам плоды чужого творчества, кто учит, популяризирует, пропагандирует. Не любит богатства, скорее ненавидит и боится его, любит только его справедливое распределение. Деспотическое господство утилитарно-морального критерия, политический деспотизм. Духовная подавленность политическим деспотизмом. Безнравственно полностью отдаваться творчеству. Доминируют моральные суждения. Все подчиняется интересам политики, партий, направлений и кружков. Корыстное отношение к истине. В лице своих духовных вождей — критиков и публицистов — она творила партийный суд над свободной истиной творчества и выносила приговоры. Силу художественного гения почти безошибочно можно измерять степенью его ненависти к интеллигенции. Ложная исходная точка зрения, что сознание нашего народа ориентировано исключительно этически. Правовое сознание интеллигенции находится на стадии развития, соответствующей формам полицейской государственности. Все типичные черты последней отражаются на склонностях интеллигенции к формализму и бюрократизму. Ценности теоретические, эстетические, религиозные не имеют почти никакого значения. Человек обязан посвятить все свои силы улучшению участи большинства, и все, что отвлекает его от этого, есть зло и должно быть беспощадно истреблено. Революционность. Интеллигентское сознание требует радикальных реформ. За всю грязь и неурядицу личной и общественной жизни ответственность несут власти. Революция была интеллигентской, духовное руководство в ней принадлежало интеллигенции, с ее мировоззрением, навыками, вкусами, социальными замашками, всем идейным багажом и духовным оборудованием. Психологическая чуждость западному «мещанству» с его повседневными добродетелями, трудовым интенсивным хозяйством и бескрылостью. Самочувствие непрерывного мученичества и исповедничества, мечтательность, прекраснодушие, утопизм. Неотмирность, эсхатологическая мечта о грядущем царстве правды, стремление к спасению человечества. Своеобразный аскетизм. Жертвенность. Интеллигенция осознала себя единственной носительницей света и европейской образованности в этой стране, где все, кажется ей, охвачено непроглядной тьмой, все варварское и ей чуждое. Она признает себя ее духовным опекуном и спасает ее, как понимает и умеет. Героизм — сущность интеллигентского мировоззрения и идеала. Героический экстаз с

12

Проблемы исследования дворянства

явно истерическим оттенком. Максимализм. Необходимое героическое деяние выходит далеко за пределы обыденного долга. Такое мироощущение гораздо более приспособлено к бурям истории, нежели к ее затишью, которое томит героев. При таком понимании для исторического строительства требуются прежде всего крепкие мускулы и нервы, темперамент и смелость. Максимализм целей влечет неразборчивость в средствах, освобождение от уз обычной морали. Не мыслит обновления вне перемены политических или партийных программ. Низкая культура. Низкий уровень культуры. Не признается самостоятельное значение науки, философии, просвещения, университетов. Без настоящей школы и настоящих знаний. Примитивная недифференцированность, слабость самостоятельных умозрительных интересов. Рационализм сознания сочетается с исключительной эмоциональностью и с слабостью самоценной умственной жизни. Обо всем судит прежде всего «принципиально», то есть на самом деле отвлеченно, не вникая в сложность действительности. Средний массовый интеллигент в России большей частью не любит своего дела и не знает его. Он — плохой учитель, плохой журналист, непрактичный техник и т.д. Его профессия представляет для него нечто случайное, побочное, не заслуживающее уважение. Жалкое образование получают в средних и высших школах. Интеллигенция никогда не уважала прáва, никогда не видела в нем ценности. В мировоззрении интеллигенции идея права не играет никакой роли. Отрицание правового строя было возведено в систему. Культура понимается утилитарно, как некое средство для достижения иной цели. Культ опрощения есть свойство интеллигентского духа. Народное просвещение понимается прежде всего как развитие ума и обогащение знаниями. За недостатком времени и образованности самих просветителей эта задача заменяется догматическим изложением учений, господствующих в данное время в данной партии. Декаданс. Все чувствуют себя героями и мучениками, поэтому раздоры становятся неустранимыми. Интеллигенция неизбежно разбивается на враждующие фракции. Нетерпимость и взаимные распри есть сущностная черта. Интеллигенция есть лишь особая разновидность сословного аристократизма. Высокомерие, самомнение, сознание своей непогрешимости и пренебрежение к инакомыслящим. Потом по этому образцу оценивается дворянство. Отношение к науке, склонность к мистицизму. Подлинная философия и наука оставались непонятными, представлялись таинственными. К «науке» и «научности» интеллигенция относится с почтением и даже с идолопоклонством, но под наукой понимает особый материалистический догмат, а под научностью — особую веру, изобличающую зло самодержавия и ложь буржуазного мира. Сама наука и научный дух не привились, были восприняты не широкими массами интеллигенции, а лишь немногими. Ученые никогда не поль-

Проблемы исследования дворянства 13 зовались особым уважением и популярностью. Под научным духом всегда понимается политическая прогрессивность и социальный радикализм. Условия русской жизни делали невозможным процветание объективной общественной философии и науки. Философия и наука понимались субъективноинтеллигентски. Доморощенная философия. Постоянный интерес к философским вопросам, но в нефилософской постановке. Конкретное и частное превращается в вопросы мирового спасения. Публицистика и литература как способы обсуждения этих вопросов. Склонность к последним мировым новинкам, которые никогда глубоко не усваиваются. Мировые философские учения воспринимаются искаженно, приспосабливаются к специфическим интеллигентским интересам. Питается «объедками с философского стола XVIII и начала XIX века»1. Малокультурное отношение к философии и другим духовным ценностям. Всегда существуют свои кружковые философы и своя направленская философия, оторванная от мировых философских традиций. Эта доморощенная сектантская философия удовлетворяет потребность иметь «миросозерцание», отвечающее на все основные вопросы жизни и соединяющие теорию с общественной практикой. Жажда целостного миросозерцания, в котором теория слита с жизнью, жажда веры. Демагогическое отношение к философским спорам. Интересы теоретической мысли всегда принижены, но самая практическая борьба со злом всегда принимает характер исповедания отвлеченных теоретических учений. Интеллигенция просмотрела оригинальную русскую философию, равно как и философское содержание великой русской литературы. Философия истории. Усвоены догматы просветительства: вначале было варварство, а затем воссияла цивилизация, то есть просветительство — вот несложная философия истории среднего русского интеллигента. Вера в естественное совершенство человека, в бесконечный прогресс, осуществляемый силами человека, но, вместе с тем, механическое его понимание. Все зло объясняется внешним неустройством человеческого общежития, и поэтому нет ни личной вины, ни личной ответственности. Вся задача заключается в преодолении этих внешних неустройств. Нет чувства связи с прошлым, максимализм приводит к стремлению вызвать социальное чудо. Теоретически исповедуемый эволюционизм отрицается практически. Чувства исторической связи, сочувственного интереса, любви к своей истории, эстетического ее восприятия поразительно малы, на палитре преобладают две краски, черная для прошлого и розовая для будущего. История является, чаще всего, материалом для применения теоретических схем, господствующих в данное время в умах. Укоренился идеализм сознания, навык нуждаться в сверхличном оп1

Франк С.Л. Этика нигилизма // Вехи. Из глубины. С. 198.

14

Проблемы исследования дворянства

равдании индивидуальной жизни, привычка видеть смысл личной жизни в идеальных благах. Социалистическое отрицание личной ответственности — главный устой интеллигентского миросозерцания. * * * «Таким образом, действительно русская „интеллигенция” на протяжении вот уже более чем столетия представляет из себя чрезвычайно типичное социальное образование, со столь определенной и резко выраженной идейной и эмоционально-волевой характеристикой…»1 П.Н. Милюков критикует «Вехи», расширительно толкуя интеллигенцию — как образованный слой общества. Он предлагает один из способов ответа интеллигенции на критику: отделение интеллигенции и «интеллигентщины», «образованщины» и отождествление интеллигенции с образованным классом вообще. Этот же способ затушевывает неприятные социально-психологические особенности интеллигенции и явно демонстрирует ее претензии на культурную экспансию. Поскольку не история интеллигенции является темой данной работы, не будем следить за тем, как эта группа эволюционировала после революции. Некоторые исследователи считают, что дореволюционная интеллигенция была полностью уничтожена, а интеллигенция советская — уже совсем другое явление2. Однако важно, что в годы Советской власти интеллигенция в полной мере осуществила свои претензии, получив полную культурную монополию и уничтожив все другие реально до этого существовавшие подходы к культуре. Самооценка интеллигенции продолжается в духе подхода Милюкова, тем более что иллюзия единственности, единственной правильности интеллигентской самотрактовки как бы подтверждается десятилетиями ее абсолютного господства в стране. Даже обращение к православной традиции не может служить сильной альтернативой, поскольку эта традиция характеризуется практически полным отсутствием теоретических интеллектуальных разработок, ограничиваясь догматикой и каноном.

1 Гредескул Н.А. Перелом русской интеллигенции и его действительный смысл // Вехи. Интеллигенция в России. С. 233. 2 Такая точка зрения высказывается, например, нынешними социологами, исследующими российские элиты (Гудков Л.Д., Дубин Б.В., Левада Ю.А. Проблема «элиты» в сегодняшней России. С. 9, 13). Однако, она не кажется убедительной. Она во многом покоится на интеллигентском же мифе о «высокой духовности» дореволюционной интеллигенции. Кроме того, они продолжают использовать термин «интеллигенция» при описании элит советского и постсоветского периодов (Там же. С. 14, 16 и далее).

Проблемы исследования дворянства 15 Примером разработки подхода Милюкова может служить концепция Ю.М. Лотмана1, вклад которого в выживание и развитие советской гуманитарной культуры не подлежит никакому сомнению. Ю.М. Лотман высказал следующие тезисы: • надо различать интеллигенцию (профессиональную социальную группу) и интеллигентность (психологическое свойство личности); • интеллигентность — это психологический нравственный тип, это ощущение, что есть душа; это внутренняя свобода, самоуважение; • свойства интеллигентного человека: душевная мягкость и отзывчивость; умение посмотреть на себя со стороны, более того, страдание от собственных недостатков, мучительное интеллигентское чувство нравственного суда над собой; страдающая любовь к родине; интеллигент — это «человек, который болен любовью к родине» (Гоголь); • авторитеты: Пушкин, Чехов; положительный пример — декабристы; • культура (понимаемая как духовная, нравственная среда) облагораживает человека, превращает его в интеллигентного, интеллигентность — это «воспитанность»; • культура есть система запретов, внешних и внутренних; • противоположность интеллигентности — хамство, «идеологизированное лакейство» (Пушкин), холопство, психология раба, неуважение к себе, униженность, выпадение из культурной традиции; источники хамства — комплекс трущоб, комплекс оккупанта и др.; хамство — симптом социальнопсихологических болезней, интеллигентность — противоядие против этих болезней, выделяемое из себя культурой; • бюрократия психологически построена на хамстве, она не может быть устроена иначе из-за своей социальной позиции; • главное зло — это обыкновенное пошлое зло, которое не думает делать зло, а просто так живет. Для проявления интеллигентности нужна соответствующая среда. Среда нужна для того, чтобы врожденное чувство интеллигентности накопилось, кристаллизовалось, а потом стало осознанным в среде, характеризующейся устойчивой свободой. Среда, из которой выходит интеллигент, тесно связана с национальными традициями — крестьянскими, дворянскими. Среда между народом и дворянством, разночинная среда была тем раствором, из которого выкристаллизовалась интеллигенция. Плебей Ломоносов был одним из ее основателей. Это была среда учебных заведений, готовивших чиновников для государства. Это были Академический университет, Московский университет 1 Точка зрения Ю.М. Лотмана была изложена, например, в серии телевизионных бесед «Культура и интеллигентность», которая неоднократно широко транслировалась по российскому телевидению.

16

Проблемы исследования дворянства

и два его пансиона, Академия художеств, медицинские школы, школы для канцеляристов, мастеров и младших офицеров, семинарии, театральная среда. В этих заведениях учились и вращались солдатские дети, немного детей купцов и беспоместных дворян, дети священников, ремесленников и крепостных. Вся эта среда болела пьянством. Подход Ю.М. Лотмана разделяет и Д.С. Лихачев, определяющий интеллигента как образованного человека, обладающего большой внутренней культурой и свободой, понимаемой как «независимость мысли при европейском образовании»1. Свобода для интеллигента — нравственная категория; он несвободен только от своей совести и своей мысли. * * * Важными и гораздо более близкими к избранной теме являются попытки описания не интеллигенции как некоего объективного социального явления, но ее дискурса. В качестве примера приведем одну из наиболее удачных, на наш взгляд, таких попыток. М.Ю. Лотман2 отмечает, что кроме определения и описания самой интеллигенции существенно выявление основных внутренних параметров интеллигентского мировосприятия и авторефлексии, то есть интеллигентской дискурса (далее — ИД). Большинство разговоров об интеллигенции и интеллигентности совершенно естественно входят в пространство ИД. М.Ю. Лотман понимает дискурс в духе «археологического подхода» М. Фуко, при этом дискурс — это не только слова и тексты, но и стратегии их продуцирования, распространения и понимания, а также реальность, в этих словах заключенная и трансформируемая под их влиянием. Внешняя неопределенность ИД компенсируется чрезвычайной внутренней устойчивостью структуры самого дискурса, его логики, на протяжении полутора веков практически неизменной. ИД оказывается чрезвычайно емким, но главные его особенности не в объеме, а в характере и структуре связей. «Дискурс этот характеризуется сверхсвязностью (все связано со всем), что отделяет его от рассудочных дискурсов научного, философского или даже публицистического типов и приближает к художественным (причем, скорее поэтическим, нежели прозаиче-

1

Лихачев Д.С. О русской интеллигенции: письмо в редакцию // Новый мир. 1993. № 2. С. 3. Ср. это определение с пониманием Кантом «просвещенного человека». Интересно также сравнение гонений на интеллигенцию с гонениями на христиан в: Запесоцкий А.С. Культурология Дмитрия Лихачева. СПб., 2007. С. 194. 2 Лотман М.Ю. Интеллигенция и свобода (К анализу интеллигентского дискурса) // Россия/ Russia. Новая серия. Вып. 2 [10]: Русская интеллигенция и западный интеллектуализм: история и типология. М., 1999. С. 122-151.

Проблемы исследования дворянства 17 ским) и мифологическим дискурсам. А сверхсвязность, в свою очередь, закономерно приводит к амбивалентности, аморфности и прямолинейности»1. М.Ю. Лотман предлагает далее обзор категорий ИД, ряд которых являются культурологическими универсалиями, другие — универсалиями русской культуры, а третьи специфичны именно для данного дискурса. В первых двух случаях интерес представляют способы реализации данных универсалий. Важнейшей чертой русской интеллигенции является соотнесенность ее с западными образцами. Однако, «дело очевидным образом идет не просто о перенесении, трансплантации западноевропейской модели — помещение ее в принципиально иной культурный контекст приводит к ее перекодировке в терминах, специфических именно для русской культуры, трансформации, в результате которой многие из исходных компонентов были утеряны, а некоторые добавлены, и, что еще важнее, большинство акцентов было смещено, например, «передвинуто» из интеллектуальной сферы в сферу нравственную. В результате такого транскультурного перевода русская интеллигенция и с содержательной, и с функциональной точки зрения оказалась явлением принципиально иного порядка, нежели западная интеллектуальная элита»2. Одна из важнейших особенностей ИД — его ярко выраженная ориентация на художественную литературу. Эта ориентация относится и к тексту и к метатексту: жизненные ситуации интерпретируются сквозь призму литературы, т.е. жизнь по отношению к литературе вторична, а типичными, «эталонными» интеллигентами становятся в основном литературные персонажи. «Производится двойная подмена: вместо реальных людей и исторических типов рассматриваются литературные герои, результаты же этого анализа выдаются за исследование самой „жизни”: Онегин с Печориным оказываются не литературными персонажами, а общественно-психологическими типами … интеллигент — это, в первую очередь, литературный тип … литературна его сущность, литературно происхождение … интеллигенция происходит из слов, сказанных по поводу слов, сказанных по поводу слов etc.»3 Это уже мифология. Весь ИД в своей основе глубоко мифологичен и все его параметры суть мифологемы. В последние годы появилось необычайно большое количество исследований истории и бытия российской интеллигенции. В них мне не удалось обнаружить ничего принципиально нового по сравнению упомянутыми фундаментальными подходами, рассматривающими, в общем, один и тот же набор социально-психологических характеристик интеллигенции, только приписывающими им либо положительные, либо отрицательные значения. Рассуждая об интеллигенции, многие исследователи явно или неявно вклюТам же. С. 127. Лотман М.Ю. Интеллигенция и свобода. С. 128. 3 Там же. С. 147—148. 1 2

18

Проблемы исследования дворянства

чают в создаваемое определение элементы самоописания интеллигентов. Отсюда пафосность, неясность, нечеткость представлений, смешение социально-политического, революционного и морально-нравственного1. Интеллигенция активно, хотя и по своим канонам, всегда борется за «место под солнцем», то есть за влияние на власть и за саму власть. В первую очередь это выразилось в определении ее «собственной» области, т.е. в претензии на культурную монополию, на «владение умами» и на просвещение народа. Была создана мифология русской интеллигентской культуры, сам «дух» России стал отождествляться с ней. Социальное и социально-психологическое положение интеллигенции стало отождествляться с «особенностями русского духа». Окунуться в этот «русский интеллигентский дух» можно, открыв любую из все еще многочисленных книг современных пока еще не гламурных русских писателей. * * * Сформулируем теперь коротко ту методологическую схему, «интеллигентскую парадигму», которая сложилась под полуторовековым влиянием

интеллигентского подхода к истории. При этом выделим те ее черты, которые проявляются при историческом исследовании интересующего времени. История как литература. «Интеллигентская парадигма» родилась в среде журналистики, публицистики и художественной критики. Интеллигенция с самого своего появления стремилась во что бы то ни стало продемонстрировать, что русская литература есть ее территория, ее порождение, ее важнейшее оружие в борьбе за умы и сердца людей, в борьбе за мировую справедливость. Крупнейших российских писателей и поэтов публицисты и критики записывают в интеллигенцию, перетолковывая смыслы их произведений на свой лад, снабжая эти произведения и их героев ярлыками «революционера», «лишнего человека», «будущего декабриста» и т.д. Перетолкованные литературные тексты и мнения литераторов становятся краеугольными текстами и мнениями, библией интеллигенции. Личные писательские оценки исторических деятелей и событий становятся базисными для трактовки той или иной исторической эпохи. В качестве примеров деятелей эпохи берутся литературные персонажи, писатели становятся непререкаемыми авторитетами в исторических исследованиях. В самом деле, кто как не интеллигентные писатеСм., например, зарубежные исследования на эту тему: Obolonsky A.V. The Drama of Russian Political History: System Against Individuality. College Station, 2003; Pushkarev S. The Emergence of Modern Russia: 1801-1917 / Trans. Robert H. McNeal and Tova Yedlin. Canada, 1985; Read Ch. Culture and Power in Revolutionary Russia: The Intelligentsia and the Transition from Tsarism to Communism. N.Y., 1990; Steinberg M.D. Proletarian Imagination: Self, Modernity and the Sacred in Russia, 1910-1925. Ithaca, 2002.

1

Проблемы исследования дворянства 19 ли так глубоко проникают в «дух эпохи», чувствуют и передают ее настроения и смыслы, ведь они причастны миру идей, миру истины. Разделение по стилям и историческим эпохам приводит к тому, что не только «искусство», «литература», «поэзия» и т.д. становятся некими объективными сущностями, которые «развиваются», «требуют» и т.д., но и «Просвещение» и «Возрождение» становятся таковыми. Культура как герменевтика. Культура и история человечества есть не что иное как совокупность порожденных людьми текстов. Значит, понять, объяснить и предвидеть может только тот, кто умеет читать и трактовать эти тексты. А на это способен только тот, кто посвящает жизнь чтению, толкованию и писанию текстов, то есть «истинный интеллигент» — интеллигент, причастный истине. Все в культуре суть тексты, они лишь по-разному «мировоззренчески» нагружены. Интеллигент же есть тот, кто обладает «мировоззрением», «миропониманием», «мироощущением», и не только обладает, но сознательно пользуется всем этим. Для понимания же истории самую важную роль играют тексты литературные, «насквозь» «мировоззренческие». «Введение в научный оборот». Понимание одной из главных задач интеллигенции — просвещения как распределения духовных благ, как раздачи чужого творчества, популяризации и пропаганды, слабость творческих потенций, многолетняя привычка «не высовываться» привели в исторических науках к широкому распространению такого рода деятельности как «введение документов в научный оборот». В истории философии этому соответствует критический пересказ и сопоставление текстов различных исследователей. В этом случае собственная позиция исследователя не декларируется, не обосновывается и не обсуждается. Эта позиция может быть зафиксирована лишь в выборе текстов для публикации и в минимальных комментариях обычно справочного характера. Такой способ деятельности в науке, совершенно необходимый как этап исследования, превращается в конечную цель, работа не доводится до стадии явного выдвижения гипотезы. Упрощенные гуманитарные модели. И образ жизни, и уровень образования огромного большинства гуманитарных интеллигентов оказываются весьма ограниченными. Соответственно, используемая ими рационализация обычно проста, схемы человеческих и ментальных отношений одномерны или двумерны (таблицы в два-три столбца, «прямоугольники и стрелки», схемы-«ромашки»). Для разработки же гипотез используются достаточно упрощенные догматические дуальные модели, в основе которых лежит максималистское дуальное же «мировоззрение» интеллигенции: благо народа — и зло власти, моральность общественного — и аморальность индивидуального (или наоборот). На этом фоне появляются весьма редко и резко выделяются исследования, основной пафос которых направлен на разрушение дуальных сте-

20

Проблемы исследования дворянства

реотипов, на описание сложности жизни и множественности действующих факторов и обстоятельств. Суд истории. Верхний теоретический уровень «интеллигентской парадигмы» погружает нас в атмосферу суда. Здесь доминируют моральные суждения и политические критерии. Человек, живущий позже, в силу исторического прогресса более развит и мудр, чем его предки. Поскольку интеллигент причастен истине, он имеет право и обязан творить свой суд над героями его истории и выносить им приговоры. Наивысшее одобрение получают герои«революционеры», борцы с властью деспотического государства во благо народа, с «мещанской» повседневностью и бытом, «просветители», несущие в народ свет спасения. «Совесть» всегда стоит выше права. Многие исследователи стараются вообще избегать теоретических гипотез, ограничиваясь «предварительным следствием» и считая все остальное опасной или идеологизированной спекуляцией. Для нашей темы особенно важно обратить внимание на взаимоотношение аристократии и «аристократии духа». Интеллигенция частично произошла от дворянства, по крайней мере, в трех смыслах. Во-первых, достаточно большое количество дворян оказалось в ее рядах. Во-вторых, многие интеллигенты получали возможность учиться и жить благодаря покровительству и прямой материальной помощи богатых дворян. В-третьих, интеллигенция, так же как и купечество, заимствовали у дворянства многие нормы и привычки культурного поведения. Однако интеллигенция и аристократия всегда относились друг к другу достаточно враждебно. Для аристократов интеллигенты всегда были нищими недоучками, неврастениками, больными политикой и социальной мистикой. Аристократы же, в силу их образованности, богатства и причастности власти, всегда были ненавистны интеллигентам1. После революционной победы интеллигентов над аристократами первые приписали себе и своим предшественникам лучшие характеристики аристократов, главным образом, образованность, культурность, «духовность», оставив аристократам «спесь», «рафинированное хамство» и «крепостничество». Такое перекрашивание нетрудно было сделать на фоне низкой культуры поднятых революцией городских низов и крестьянства. Печальная ирония заключается в том, что при советской власти «аристократами духа» официально считаются — и соответственно ведут себя — актеры академических театров, всю жизнь играющие аристократов и дворян в классических пьесах А.Н. Островского, Н.В. Гоголя, Л.Н. Толстого, А.П. Чехова. Особую героическую роль играет мифологическая фигура «Учителя» (чаще всего школьного, особенно сельского), героически «отдающего всего себя» ученикам, но при этом не имеющего ни времени, ни возможностей подпитывать свое «внутреннее пла1

См., например: Трубецкой С.Е. Минувшее. М., 1991. С. 49, 51, 53—54.

Проблемы исследования дворянства 21 мя» серьезным повышением своего профессионального, психологического и культурного уровня. Интеллигенция стремится отождествить себя с образованным классом, представить историю России, по крайней мере, последних веков, как историю взаимоотношений и смертельной борьбы этого образованного класса и власти. * * * Разработанная интеллигентами традиция привела к тому, что из истории как науки почти совершенно исчезли гипотезы и теории «среднего уровня». Те, кто занимается историей (не считая «исторических романистов»), работают, главным образом, в трех областях: • во вспомогательных исторических дисциплинах (история мундира, генеалогия, историография, публикация архивных документов и т.д.); • в популярных жанрах (сборники рассказов и телефильмы об исторических деятелях, о пытках на Руси, о придворных обычаях и т.д.); • в историософии. Теории и гипотезы «среднего уровня» — весьма трудное и ответственное дело, всегда открытое для яростной критики (или презрительного умалчивания) коллег. Это дело подразумевает владение различными методами и подходами к построению научных гипотез с опорой на исторические свидетельства, а главное — внимательный и безжалостный самоанализ, выявление и описание используемых самими историками методов и приемов, их сильных и слабых сторон, их зависимости от идеологической позиции автора. Такая работа подразумевает профессионала-ученого, результаты научной работы которого непредсказуемы и часто расходятся, как во всякой науке, с общепринятыми концепциями и взглядами. Интеллигенция стремится совсем не к этому1. Позиция интеллектуалапрофессионала вызывает у нее очень резкую реакцию осуждения. Профессионал обвиняется, прежде всего, в безнравственности: занимаясь делом, он оказывается в стороне от нравственных проблем интеллигенции, от борьбы за народ и его культуру. Стремление профессионала как можно лучше делать свою работу (что поглощает у гуманитария фактически все его жизненное время) считается не имеющим отношение к нравственности и осуждается как бегство от проблем общества (а, возможно, и как очевидный упрек бесплодию интеллигента). Ситуацию еще более осложняет тот факт, что в российском обществе профессионал-гуманитарий, интеллектуал вольно или невольно оказывается в окружении интеллигентов и воспринимается всеми как интеллигент. От не1

См., напр.: Интеллектуальное пространство современной России: круглый стол. СПб., 2008.

22

Проблемы исследования дворянства

го ждут соответствующих реакций, он сам привыкает к ним и часто не в состоянии отделить себя от интеллигенции. Обыденное мышление его сообщества фактически всегда находится во власти «интеллигентской парадигмы». Главной же теоретической опорой интеллигенции является историософия (хотя это не всегда явно видно). Именно историософия для истинного интеллигента заменяет историю, литературу и философию, именно в ней он ищет ответы на мучающие его глобальные вопросы1. Сам термин «историософия» появился одновременно с интеллигенцией и был связан с гегелевской схемой мировой истории2. Однако у Н.А. Бердяева историософия становится особой мыслительной традицией, по принадлежности к которой он определял свою «русскость», для него русская мысль всегда была историософической3. У В.В. Зеньковского русская мысль также «сплошь историософична»4. Интеллигентская историософия в России не просто концентрируется на соотношении общеуниверсального и индивидуального в истории, она называет главное опосредующее звено между общеуниверсальным и индивидуальным, главную категорию и предмет горячей и постоянной своей заботы — «Россию». Это понятие используется чрезвычайно часто и широко, вызывая не столько рациональные построения, сколько священный трепет и патриотические эмоции. Сомнение в построениях, использующих столь возвышенную категорию, кажется не просто ошибочным, оно кажется непатриотичным, безнравственным. Видимо, такое отношение в гораздо большей степени подавляло и подавляет всякое желание выдвигать критические исторические гипотезы, чем идеологические запреты и даже репрессии времен Советской власти. Если считать объектом историософии объективное историческое бытие5, то историософия становится «онтологией истории», точнее даже «метафизикой истории», что в интерпретации российской интеллигенции становится «теологией истории» и «этикой истории». * * *

1 Одним из самых ярких и талантливых примеров современной российской историософии является концепция В.К. Кантора. См., например: Кантор В.К. Соседи: Арабески. М., 2008; Кантор В.К. Санкт-Петербург: Российская империя против российского хаоса. М., 2007; Кантор В.К. Между произволом и свободой. К вопросу о русской ментальности. М., 2007; Кантор В.К. Русский европеец как явление культуры. М., 2001; Кантор В.К. «…Есть европейская держава». Россия: трудный путь к цивилизации: Историософские очерки. М., 1997. 2 Русакова О.Ф. Историософия: структура предмета и дискурса // Вопросы философии. № 7. 2004. С. 59. 3 Бердяев Н.А. Самопознание. М., 1990. С. 286. 4 См. об этом: Русакова О.Ф. Историософия. С. 51—52. 5 Там же. С. 55.

Проблемы исследования дворянства 23 Мы не сможем сказать что-либо толковое про русскую культуру «доинтеллигентского» XVIII века, если не попытаемся преодолеть мифологию «разночинцев». Один из примеров смещенных акцентов приводит американский исследователь: «После 1917 г. начало XIX в. стало рассматриваться в российской историографии в контексте почитания революционных предшественников. Советские историки настаивали на резкой и часто искусственной дихотомии между прогрессистами и революционерами … Более того, они, главным образом, выделяли доминирующую роль чисто внешних факторов (фискальных мер, крестьянских волнений, роста „буржуазных” экономических отношений) при мотивации действий элиты и, тем самым, недооценивали культурные и идеологические факторы»1. Российские социологи отмечают, что некоторые особенности «интеллигентского» взгляда на историю не являются столь уж необычными, наоборот, они воспроизводят давнюю традицию: «Российское историческое время сложено из относительно коротких — по меркам других обществ — отрезков, каждый из которых как бы начинает историю (институциональную традицию и память) заново, с „чистого листа”. Каждый период обычно находит свое „оправдание” в отрицании предыдущего правления и расправах с его элитарными структурами. Функции отсутствующей исторической традиции (как инструмента легализации и поддержки существующего порядка) восполняются квазиисторической мифологией»2. Существует определенный набор сложившихся штампов в истории XVIII века, неоднократно разоблаченных серьезными исследованиями, но постоянно воспроизводящихся на самом профессиональном уровне в виде предустановленных идеологических конструкций. Например, «революционер» Петр, «наивная просветительская программа» первых лет царствования Екатерины, затем ее «лицемерие» и т.д. «Интеллигентская парадигма» оказалась господствующей и отгородила гуманитариев от других способов видения мира и вхождения в культуру3. Чтобы открыть новые возможности интерпретаций истории, преодолеть вековые штампы и запреты, понять разных людей разного прошлого приходится заново восстанавливать основы иных, «неинтеллигентских» мировоззрений, в частности, дворянского. Для восстановления мировоззренческих, «ментальных» структур приходится учиться читать культурные деяния и творения как мировоззренческие (мировоззренчески нагруженные) гипертексты. 1 Martin A.M. Romantics, Reformers, Reactionaries. Russian Conservative Thought and Politics in the Reign of Alexander I. DeKalb, 1997. P. 13. 2 Гудков Л.Д., Дубин Б.В., Левада Ю.А. Проблема «элиты» в сегодняшней России. С. 5. 3 «Практически все современные трактовки и проблемы элитарных групп, барьеров, функций непосредственно восходят к советскому периоду» (Там же).

24

Проблемы исследования дворянства

* * * Первое, что, видимо, следует сделать, это попытаться освободиться от одного из главных приемов «интеллигентской парадигмы» — слияния литературы (и вообще искусства), истории и нравственности. Интересно, что проблемой освобождения от интеллигентских спекуляций озаботились, в первую очередь, литераторы, а не историки и философы. То, что искусство не имеет прямого отношения к нравственности как системе общепринятых норм, утверждали, например, Оскар Уайльд и Владимир Набоков. Значит, литература не может претендовать на роль учебника нравственности, ибо все то, что в ней от учебника (т.е. какие-то правила или случаи, превращенные в образцы поведения), привнесено извне, в лучшем случае, из философических концепций автора, а в худшем (и наиболее частом) — из его предрассудков и комплексов. Кажется, авторы XX века уже научились это различать. Ко многим гуманитарным исследователям можно применить описание И.А. Бродским своего поколения: «Если мы делали этический выбор, то исходя не столько из окружающей действительности, сколько из моральных критериев, почерпнутых в художественной литературе. Мы были ненасытными читателями и впадали в зависимость от прочитанного. Книги, возможно, благодаря их свойству формальной завершенности, приобретали над нами абсолютную власть. Диккенс был реальней Сталина и Берии. Романы больше всего остального влияли на наше поведение и разговоры, а разговоры наши на девять десятых были разговорами о романах. Это превращалось в порочный круг, но мы не стремились из него вырваться … Начиналось это как накопление знаний, но превратилось в самое важное занятие, ради которого можно пожертвовать всем. Книги стали первой и единственной реальностью, сама же реальность представлялась бардаком или абракадаброй. При сравнении с другими, мы явно вели вымышленную или выморочную жизнь. Но если подумать, существование, игнорирующее нормы, провозглашенные в литературе, второсортно и не стоит трудов. Так мы думали, и я думаю, мы были правы. Инстинкты склоняли нас к чтению, а не к действию»1. Вполне естественно, что и в исторических персонажах таких исследователей привлекало и привлекает, главным образом, то, что имеет отношение к «настоящему» миру литературы. Поэт по-своему описал процесс перехода от реальности к реальности литературы, обратившись к духовной истории Санкт-Петербурга. Петр Первый провидел этот город как Россию с лицом, обращенным к миру, «он представ1

Бродский И. Сочинения. Том V. СПб., 1999. С. 23—24.

Проблемы исследования дворянства 25 лял себе город как духовный центр новой России: источник разума, наук, просвещения, знания. Реализации этого видения и была подчинена вся его сознательная деятельность; это было не то что побочные продукты военных посягательств в последующие эпохи». И Петру в некотором смысле удалось добиться своего. Его город стал гаванью как физической, так и метафизической. «Нет другого места в России, где бы воображение отрывалось с такой легкостью от действительности: русская литература возникла с появлением Петербурга … Во всяком случае к началу девятнадцатого века Петербург уже был столицей российской словесности»1. Петербург стал для России возможностью взглянуть на себя несколько со стороны. Далее Бродский четко обозначает социальную разницу между писателями и элитой российского общества. «Выходцы из аристократии, дворянства или духовенства, все эти писатели принадлежали, если воспользоваться экономической классификацией, к среднему классу, который почти единственный ответственен за существование литературы где бы то ни было. За двумя-тремя исключениями все они жили писательством, т.е. достаточно скудно, чтобы без комментариев или изумления понимать трудности беднейших так же, как и роскошь тех, кто наверху. Последние привлекали их внимание куда меньше, хотя бы потому, что вероятность присоединиться к ним была гораздо ниже». Поэт прекрасно представляет себе эволюцию писательства в России. «Так часто возникали эти персонажи на бумаге, и так много было людей, населявших бумагу ими, и так безупречно владели эти люди своим материалом, и таков был этот материал — слова, — что очень скоро в городе стало твориться нечто странное. Процесс распознавания этих неисправимо семантических, насыщенных морализированием образов превратился в процесс самоотождествления с ними … К середине девятнадцатого столетия отражаемый и отражение сливаются воедино: русская литература сравнялась с действительностью в такой степени, что … невозможно отличить выдуманное от доподлинно существовавшего»2. Все это приводит литературу к присвоению себе несвойственных ей в других странах функций, и литератор принимает за аксиому, что «Россия, в отличие от народов счастливых существованием законодательной традиции, выборных институтов и т.п., в состоянии осознать себя только через литературу…»3 Искусство и нравственность абсолютно совмещаются. Может показаться, что возникшая почти два века назад ситуация продолжается и сегодня. «Благодаря объему и качеству русской прозы девятнадцатого века возникло и широко распространилось убеждение, что великая русская литература прошлого столетия автоматически, в силу чистой инерции, переБродский И. Сочинения. Том V. С. 56—60. Там же. С. 61—62. 3 Там же. С. 140. 1 2

26

Проблемы исследования дворянства

кочевала в нынешнее»1. К сожалению, это не так. Разумеется, в этом в первую очередь виновато государство и созданный им репрессивный общественный порядок. Однако, как замечает Бродский, в самой литературе девятнадцатого века таился некий порок, спровоцировавший дальнейший провал. Произошедшая в XX веке «беспрецедентная антропологическая трагедия» оказала огромное влияние на литературу. Эта трагедия в значительной степени ограничивает собой воображение писателя. «Личная, не говоря национальная, драма сокращает, а порой даже исключает способность писателя добиться эстетического отстранения, необходимого для создания долговечного художественного произведения». Трагедия усугубляет подобие искусства и жизни «до такой степени, что сводит его до синонима». Поэт констатирует результат с точки зрения искусства: «печальная истина касательно этого уравнивания искусства и жизни заключается в том, что осуществляется оно всегда за счет искусства». А ведь «задача художника заключается в том, чтобы рассказать историю не по ее, а по своим собственным правилам», его мироощущение в большей степени предопределено «динамикой, логикой и законами его ремесла, чем его реальным историческим опытом, который почти всегда избыточен [Курсив мой. — М.М.]. Долг художника перед обществом — выразить это мироощущение, предложить его аудитории как, вероятно, единственный доступный путь, уводящий от своего известного, пленного „я”. Если искусство чему-то и учит человека, так это — уподобиться искусству, а не другим людям … И именно здесь терпит поражение русская проза нашего века. Завороженная масштабами трагедии, постигшей нацию, она расчесывает свои раны, не находя в себе сил выйти за пределы этого опыта, ни философски, ни стилистически. Сколь бы ни был суров чей-либо приговор существующей политической системе, он всегда оформляется в расползающиеся периоды религиозной гуманистической риторики в духе fin de siècle. Сколь бы ядовито саркастическим ни был автор, мишень его сарказма всегда находится вовне, это — система и власти предержащие. Всегда воспевается человек, и присущее ему от рождения доброе начало всегда рассматривается как залог конечного поражения зла»2. Действительным наследием литературы XIX века является религиозный гуманизм. Вернее, не столько собственно этого века, «сколько общего духа примирения, оправдания существующего порядка на самом высоком, предпочтительно духовно-церковном, уровне, присущего русскому мироощущению и русскому культурному опыту как таковому. Без преувеличений можно утверждать, что ни один писатель в русской истории не свободен от этого ощущения, приписывающего Божественному провидению самые чудовищ1 2

Бродский И. Сочинения. Том V. С. 188. Там же. С. 192.

Проблемы исследования дворянства 27 ные вещи и считающего их автоматически подлежащими человеческому прощению. Проблема с этой, в общем, привлекательной позицией заключается в том, что ее полностью разделяет также и тайная полиция…» Такой «духовно-церковный релятивизм» вызывает повышенное внимание к детали (реализм), что является общим для такого писателя — и полицейского. Поскольку, по мнению Бродского, «Достоевский был изолированным, автономным явлением», «русская проза переживает метафизический спад уже достаточно долгое время, с того самого момента, как она породила Толстого, который воспринял идею искусства, отражающего действительность, все же чересчур буквально, и в тени которого по сей день вяло корчатся придаточные предложения русской прозы». То, что проза Толстого появилась почти одновременно с Достоевским, и спровоцировало мнение (особенно у иностранцев, судящих по переводам) о монолитном единстве русской прозы XIX века. И «русская проза пошла за Толстым, с радостью избавив себя от восхождения на духовные высоты Достоевского. Она пошла вниз по извилистой истоптанной тропе миметического письма и через несколько ступеней … скатилась в яму социалистического реализма». Не следует, конечно, забывать, что русская проза устремилась туда, подгоняемая «историей и ее несокрушимым агентом — полицейским государством»1. Нас не интересуют сейчас подробно разобранные Бродским особенности альтернативы Достоевского, а также действительно уникальные возможности русской прозы. Важно, что именно такая литература, то есть литература, сделавшая описанный только что исторический выбор, и стала заместителем истории и основой историософии в России. Бродский, как мы уже указывали, рассматривает, что принесло тождество литературы и жизни литературе. Главное, что это тождество пытается отнять у русской литературы — это ее неравенство жизни, ее лучшую традицию: «Если и есть в русской прозе традиция, то это традиция поиска большой мысли, стремления к анализу человеческой ситуации более исчерпывающему, чем тот что доступен сегодня, традиция поиска лучших средств, позволяющих отбить атаку реальности [Курсив мой. — М.М.]. Но в этом русская литература не расходится с другими литературами Запада и Востока; она — часть христианской культуры, причем не самая лучшая и не самая экзотическая»2. Системе, цель которой — внедрить свою версию будущего, русская проза в большинстве своем ничего принципиально нового не противопоставляет. «Самое глубинное ее ощущение на нынешний день заключается в том, что сущность мира есть зло, а государство — всего лишь слепое, хотя и необязательно тупое, его орудие … Глубоко фундаменталистская по своим ценностям, она 1 2

Бродский И. Сочинения. Том V. С. 193—196. Там же. С. 206.

28

Проблемы исследования дворянства

использует стилистические приемы, главная прелесть которых — в их привычной солидности. Короче говоря, она ориентирована на классические образцы». Но образцы, именуемые «классическими» на самом деле являются вчерашними. Призыв равняться на классику отбрасывает весь опыт последних ста лет. А этот опыт важен не только для литературы, но и для всей гуманитарной мысли России, которая неразрывно связана с литературой. За последнее столетие стала принята «демонстрация самоосознания, проявляемая в том, что рассказчик устанавливает дистанцию между собой и рассказом. Это, в конечном счете, есть позиция самого времени по отношению к существованию»1. Для гуманитарного и, в частности, исторического исследования это означает постоянную рефлексию над своим методом. * * * Рассмотрим для примера несколько современных достаточно репрезентативных подходов российских исследователей к изучению дворянства. Господствующих направлений, на наш взгляд, существует два. Они соответствуют представлению «интеллигентской парадигмы» о трех «одушевленных» сущностях российской истории — государстве и противостоящей ему «духовной» личности, борющейся и страдающей за «истинную», «духовную» же «Россию». Исходя из этого представления, исследователи описывают дворянство либо на уровне социально-политических государственных событий (высокая политика, придворные интриги, угнетение крестьян, войны и т.д.), либо на уровне глубоко личной жизни, течение и события которой прослеживаются по произведениям литературным. Между этими подходами существует огромная лакуна, изредка заполняемая разными курьезами из дворянской жизни: описаниями пышных балов и собраний, законных и незаконных генеалогических связей, странных экономических решений и аристократических чудачеств. Ю.М. Лотман описал нам странности жизни и быта XVIII— XIX веков, погрузил нас в детали ушедшего прошлого, указав на символичность дворянской культуры, как и любой другой2. С.О. Шмидт в работе по общественному самосознанию дворянства3 касается практически всех острых моментов понимания истории благородного сословия с позиции «интеллигентской парадигмы». Шмидт воспринимает эти моменты как серьезные проблемы, но сам остается строго в рамках «интеллигентской парадигмы». Здесь и «классовая сущность», и борьба «центральной Бродский И. Сочинения. Том V. С. 208. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб., 1994. 3 Шмидт С.О. Общественное сознание российского благородного сословия, XVII — первая треть XIX века. М., 2002. 1 2

Проблемы исследования дворянства 29 власти» с «аристократией», и «общественное сознание господствующего класса», и «дворянство в целом как класс». Будучи человеком книжным, «человеком текста», Шмидт занимается именно «общественным самосознанием» дворянства, «идеологией», «мыслями», «представлениями», поскольку именно их он вычитывает из документов и литературных произведений. Видимо, поэтому в его собственных текстах очень часто действуют «представления», «понятия» и «категории». Он использует весьма распространенный в российской гуманитарной науке «безличнокатегориальный» тип текста, например: «имели место значительные начинания», «становятся регулярными научные заседания», «постоянными стали связи», «наука и искусство утверждаются», «возбуждалось недоверие», «опасность исчезла», «усиление влияния», «произвол и угнетение усилились», «отрицательно сказывалась нехватка», «оказывалась всяческая поддержка», «дворянство не склонно было мириться»1 и т.д. Еще один широко распространенный прием — использование литературно-художественных оценок характеров реальных исторических деятелей («Екатерина — Тартюф в юбке и короне»2). Шмидт указывает на большой вклад В.О. Ключевского в формирование «интеллигентской» трактовки истории. Сам Ключевский был обеспокоен недостаточностью своего подхода, например, понятия «о типических чертах представителей различных общественных групп»3, когда «отдельные лица прятались за типами»4, индивидуальное и особенное не надлежало показывать, а образ жизни дворянина как бы заранее предопределялся. Однако именно он, по верному замечанию Шмидта, освятил своим авторитетом господство социально-государственного подхода к истории дворянства, а «прямые ученики Ключевского определяли лицо и советской науки … и эмигрантской». «Особенно четко выявлялись две темы: дворянин на службе и дворянин в своем земельном владении … „дворянин-крепостник”. Идеология дворянства тоже рассматривалась преимущественно в политическом или государственно-юридическом аспекте»5. Ключевский же, в той же парадигме, «почитал необходимым обратить внимание на нравственную физиономию дворянства» и «опирался при этом прежде всего на образы художественной литературы»6. Шмидт очень точно выделяет ключевые фигуры, ставшие непререкаемыми авторитетами при описании «нравственной физиономии», да и всей истории дворянства XVIII— XIX веков. Это Д.И. Фонвизин, А.Н. Радищев, Н.М. Карамзин, А.С. ГрибоеШмидт С.О. Общественное сознание российского благородного сословия. С. 84 и след. Там же. С. 97. 3 Там же. С. 19—20. 4 Ключевский В.О. Сочинения. М., 1959. Т. VIII. С. 300. 5 Шмидт С.О. Общественное сознание российского благородного сословия. С. 102. 6 Там же. С. 101—102. 1 2

30

Проблемы исследования дворянства

дов, А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, М.Ю. Лермонтов, А.И. Герцен, Л.Н. Толстой. Именно эти писатели представляют нам во все полноте спектр проблем самосознания дворянства. Разумеется, с опорой на такие авторитеты Шмидт описывает эволюцию этого самосознания как рождение интеллигентности из духа дворянского. Логика движения такова: • вместо обязательной службы дворянам предназначено служение; • служение уже не столько государю, сколько Отечеству, далее — обществу; • служение есть осуществление идей Просвещения, среди которых важнейшая — воспитание нравственности; • служение становится делом личной и корпоративной чести; • личная и корпоративная честь начинает пониматься как человеческое достоинство. Таким образом, внутреннее развитие дворянской нравственности приводит к появлению и оформлению «кодекса интеллигента». Шмидт внимательно прослеживает этот путь на цитатах из вышеперечисленных авторов1. Шмидт, безусловно, прав и в том случае, когда говорит о сохранении в советское время исследований дворянства в виде изучения декабристов, Пушкина и их окружения. Однако, это сохранение не далось даром — революционная «интеллигентская парадигма» совершенно победила декабристов и с боем отстаивает свое «священное» видение Пушкина. «Корневой системой» мышления декабристов оказывается «нравственное бытие»2 «страшно далеких от народа» европейски образованных людей. Уверенность в нравственности декабристов — одного из ярких примеров элиты, попытавшейся решить за других — не только не подрывается, но многократно укрепляется их обращением к насилию, гибелью множества обманутых солдат, убийством М.А. Милорадовича, уничтожением долгих усилий их коллег-реформаторов и т.д. В работах о декабристах особенно ясно видны два преобладающих и жестко разведенных подхода «интеллигентской парадигмы»: социально-политический (в исторических работах) и личностный (в художественных сочинениях). Если же делались попытки соединить оба подхода, то получалась концепция «типичного человека», «типа человека», «типа поведения»3. «Интеллигентность» стала характерной чертой «декабризма», свойством натуры декабристов4. Шмидт С.О. Общественное сознание российского благородного сословия. С. 109—111, 114— 117. 2 Там же. С. 116, 118, 332. 3 См.: Лотман Ю.М. Декабрист в повседневной жизни // Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. С. 331—384. 4 Шмидт С.О. Общественное сознание российского благородного сословия. С. 347. 1

Проблемы исследования дворянства 31 Мы пытались понять дворянство, а получили воспевание интеллигенции. С.А. Экштут1 интересен нам тем, что не причисляет себя к профессиональным историкам, а занимается историософией и интересуется историей российской государственности, представляя и осмысливая ее как «историю болезни империи». Экштут тоже считает XVIII в. временем «молодости» (как российского государства, так и дворянской культуры), «наивности», временем становления норм. Тогда еще не было оппозиции, а государство было мощным здоровым Левиафаном. Власть представляется некой самостоятельной сущностью, строящей свои отношения с дворянством. Основой этих отношений была служба. Экштут оперирует дворянством как неким целым, обладающим собственной «дворянской культурой», независимо от того, провинциальные ли это дворяне, московские или петербургские. Государство проникало всюду, а его интересы не противопоставлялись личным. Государство, то есть самодержавная власть, считала себя регулятором всех без исключения сфер жизни, то есть регулятором не столько правовым, сколько нравственным. Справедливость в виде самодержавного государя ставиться выше закона. Только в самом конце XVIII в. появляются единичные случаи частной жизни. Имперский период истории России «породил и воспроизводил иллюзию практически полного отсутствия в империи сферы частной жизни»2. Таким образом, история государства Российского в век Просвещения есть история движения частной жизни к обособлению от государства и его опеки, история эмансипации частной жизни. Сфера частной жизни постепенно осознала себя, а самодержавное государство «не смогло своевременно осмыслить появление новой реальности — сферы господства частных интересов. Оно действовало карательно и запретительно, но не шло ни на союз с гражданским обществом, ни на диалог с нарождающимся общественным мнением … С этого момента история государства Российского стала историей болезни чудовища»3. Далее следует рассмотрение процесса в примерах («историософских опытах»). Первый пример связан с «Греческим проектом» Екатерины Великой и ее геополитической стратегией. Екатерина формулировала цель своей внешней политики в образной форме, в виде метафоры. Значит, чтобы понять ее (а понимать — главная задача историка), надо говорить с эпохой на ее языке, надо раскрыть содержание этого образа. Это помогают сделать толкование портрета императрицы кисти Левицкого и стихи Державина. Экштут С.А. На службе российскому Левиафану. Историософские опыты. М., 1998. С. 5 и след. Там же. С. 9. 3 Там же. С. 14. 1 2

32

Проблемы исследования дворянства

Дальнейшие примеры (для меня — неубедительно) иллюстрируют тезис о том, что для дворянства служба была превыше всего. Война 1812 г. привела к существенным изменениям в ценностях дворянского общества: отныне служба государю уже не отождествлялась со службой отечеству, война выдвинула множество героев, обязанных своей славой личным заслугам, сформировался механизм социального контроля, неподвластного императору общественного мнения. Экштут вводит понятие «грядущая оценка Истории». Дворяне-мужчины, по Экштуту, довели до автоматизма мысль о том, что их призвание — служить, только служить, все остальное — следствие неудач по службе. Почетнее и важнее всего было служить в армии и при дворе. Нежелание дворян заниматься канцелярской работой привело к необходимости расплодить чиновников-разночинцев (в середине XVIII в. их было, по данным, приводимым Экштутом, огромное количество — аж… 5,5 тыс. человек на всю империю). Нежелание мужской части дворянства заниматься хозяйством привело к тому, что им вынуждены были заниматься женщины или его передавали в управление-разграбление управляющему. Для определения на службу нужны были связи… Но что это означало? Плохо было служить по гражданской части: нужен был университетский диплом, нужны были умеренность, аккуратность, скромность, терпение — качества, издавна ненавистные в «революционной парадигме». Ужасна была жизнь при Николае I: он стремился навести порядок, ввести регулярность и постепенность, благодетельствовал «усидчивой посредственности». «Николай I не поощрял ни самостоятельных индивидуальных решений, ни индивидуальной активности. Никто не смел подняться выше предела, начертанного императорским скипетром»1. В этом Экштут видит начало истощения и угасания империи. Во второй трети XIX в. увеличилось число людей, отказавшихся от служебной карьеры и перешедших к частной жизни. «Именно в появлении этой прослойки людей праздных и независимых А.И. Герцен видел весьма характерный симптом развития революционных идей в России. Левиафан российской государственности начал быстро дряхлеть, не справлялся с обустройством империи и подозрительно смотрел на всех, чья жизненная активность казалась ему чрезмерной, даже если она была направлена на служение интересам империи … дворянство постепенно переставало быть исключительно служилым сословием и, превращаясь в сословие-паразит, утрачивало важнейшие позиции в политической организации империи. Именно с этого момента для дворянского сословия начались упадок, разорение и нищета — не только материальная, но и духовная»2. «Болезнь настигла Левиафана задолго до того, как для чудовища наступили дни старческой немощи … государство 1 2

Экштут С.А. На службе российскому Левиафану. С. 81. Там же. С. 82—83.

Проблемы исследования дворянства 33 потеряло гражданское общество, став для него чуждой и враждебной силой … Государственное вмешательство стало ощущаться уже не отеческой заботой и родительским попечением, но безнравственным ущемлением естественных прав личности … после 14 декабря 1825 года творцы высших достижений русской дворянской культуры [Цитируются Пушкин и Вяземский. Курсив мой. — М.М.] уяснили себе, поняли наконец отсутствие тождества между частными и государственными интересами … Действие рождало противодействие, причем ведущей силой выступало государство: оно наступало, а личность оборонялась … Так произошло обособление сферы частной жизни — и началась ее самостоятельная история. Российское государство пережило, уже после 14 декабря 1825 года, еще одну трагическую развилку в своем развитии. Хронологически этот период следует отнести к 30-м годам XIX века, так как именно в это десятилетие граница между государственной и частной жизнью стала отчетливой и непрерывной: к 1840 году размежевание власти и общества завершилось. Наступили сумерки „золотого века” русской дворянской культуры»1. Значит, абсолютистское, самодержавное государство — это тотальное государство, которое является всем, контролирует все и вся, а если какая-то сфера упускается, выходит из-под контроля, то это есть признак болезни и упадка государства. Однако, это выглядит сильной модернизацией, проекцией трагического опыта XX века на прошлое. «Самодержавие … управленье самодержавное, монархическое, полновластное, неограниченное, независимое от государственных учреждений, соборов, или выборных, от земства и чинов»2 есть, как видно из определения, особая форма отношений монарха и государства, при которой тотальное государство просто невозможно, поскольку государство есть аппарат, который абсолютный монарх может отставить в сторону и решить все по своей воле. Да и невозможно было тотальное государство в огромной стране с армией чиновников всего в 5,5 тыс. человек. Наиболее неприятны времена спокойствия, отсутствия чрезвычайных обстоятельств, например, конец Александровского царствования или 1830— 40-е годы, то есть времена, когда государство было главным фактором жизни, когда о нем нельзя было почти забыть в связи с патриотическим подъемом или революцией. Все признаки стабильности общества считаются отрицательными и связываются с личной позицией Николая: установление жестких правил, старение руководящего состава, осторожность и даже нежелание нового. Весьма характерным для «интеллигентской парадигмы» является оперирование обобщающими абстрактными понятиями «государство», «дворянство», 1 2

Экштут С.А. На службе российскому Левиафану. С. 239—244. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 4. М., 1980. С. 133.

34

Проблемы исследования дворянства

«образованная личность». Государство оказывается тупой, вездесущей машиной, управляемой царем. Единственно существенным различием внутри дворянства становится степень «интеллигентности» «передовых» ее представителей». При этом личности рассматриваются как типы, как проявления тенденций; их частные особенности — не более как забавные подробности, не имеющие существенного значения и принимающие характер исторических анекдотов. Позиция «извне» государства — это позиция разночинца, интеллигента, может быть, части дворянства, но не всех. Кто-то входил в государство, кто-то «ходил» в государство. Важны также риторика и тон изложения. Книга Экштута являет собой пример изложения не вполне «академического», склонного к публицистике, иногда даже к памфлету. В отношении к «царским сатрапам» тон часто ернический, без особого уважения. Ни один из людей, описанных автором, не симпатичен ему. Все они несут в себе какие-то нравственные изъяны. Экштут выделяет одну-две их черты, кажущиеся важнейшими, и строит на них исторический портрет, превращающийся в шарж: де Рибас — авантюрист, Мордвинов — педант, Корнилов — талант, деятельность которого становится бессмысленной в дряхлеющей империи, Бенкендорф — жандарм, сделавший «заурядную в своей блистательности карьеру»1 и т.д. Царствование Николая I, все 30 лет его определяются… цитатой из скандально известных «Петербургских очерков» П.В. Долгорукова. Ясно, что аккуратность и сдержанность профессионала принесена в жертву литературной яркости. Важно, что примерно 10% примечаний в книге содержат ссылки на Пушкина. Это значит, поэт является для автора наиболее авторитетным историческим свидетелем и мыслителем российского Просвещения, вернее, конечно, «пушкинской эпохи». Концепция Экштута демонстрирует сегодняшнее состояние многих умов в российской истории и историософии. Освобождение от господствовавшей весьма идеологизированной советской традиции привело к тому, что исследователи — добровольно или вынужденно — вырабатывают индивидуальные подходы к истории, которые в неявной форме содержат многие черты прошлого дискурса. «Интуиция», использованная Экштутом, как раз и состоит из неявных постулатов прошлой парадигмы, — конечно, не в вульгарной идеологической, а, скорее, в обычной интеллигентской форме. Существует и широко представлена, особенно в более популярных жанрах, литература, рисующая красочные детали дворянской жизни с восторгом, восхищением и пиететом. Например, О.Ю. Захарова, которая выпустила уже несколько книг, посвященных светлейшему князю М.С. Воронцову, выступа1

Экштут С.А. На службе российскому Левиафану. С. 216.

Проблемы исследования дворянства 35 ет добросовестным составителем биографии князя. Она старательно пересказывает хорошо известные мемуары XIX века и официальные источники того времени, как архивные, так и опубликованные. Она почти не использует современные источники и публикации, выбирая из них лишь фактические детали, а главное, отсутствуют оба важнейших элемента исторического исследования — обращение к архивам и выдвижение новых гипотез1. В результате получается обновленный вариант биографии князя, подобный изданной после его смерти М.П. Щербининым2, то есть вполне панегирический рассказ, не содержащий никакой концептуальной идеи. Известный историк литературы А.Л. Зорин посвятил книгу истории государственной идеологии в конце XVIII — начале XIX в., в которой в особом разделе рассмотрел теоретические основы понимания идеологии в ее связи с литературой3. Уходя от вульгарного советского понимания идеологии, он использует известные разработки Т. Иглтона, Г. Лукача, К. Манхейма, П. Рикера, Л. Альтюссера, Ю.М. Лотмана, Б.А. Успенского и, особенно, К. Гирца4. Для них между анализом источников и анализом последствий существует огромное поле идеологии как системы взаимодействующих смыслов, культурных норм и регуляторов. Идеология, по Гирцу, размечает для человеческих сообществ культурное пространство, и делает она это, поскольку обладает образной природой, т.е. само ядром идеологического мышления составляют метафоры, которые и осуществляют символическую демаркацию социальной среды, позволяющую коллективу и его членам обжить ее. Идеологическая метафора способна схватывать реальность и продуцировать новые смыслы, что существенным образом сказывается на динамике исторических событий. В 80-е годы XX в. метафора становится в теоретических концепциях одним из основных механизмов языка. Метафорическое смыслообразование рассматривается теперь как основа и когнитивного процесса, и практической деятельности человека. Метафора теперь — неотъемлемый элемент научного и правового дискурса, повседневной языковой практики. Однако это привело к признанию за литературой привилегии быть лабораторией для порождения, накопления метафор и изучения механизмов производства смыслов. Будучи лишь одной из возможных сфер производства идеологических метафор 1 Захарова О.Ю. «Я князь, коль мой сияет дух…» Страницы военной биографии генерал-фельдмаршала светлейшего князя М.С. Воронцова. Подольск, 1997; Захарова О.Ю. Генералы своих судеб. М.С. Воронцов — генерал-губернатор Новороссийского края. М., 1998. 2 Щербинин М.П. Биография генерал-фельдмаршала князя М.С. Воронцова. СПб., 1858. 3 См.: Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла... Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М., 2001. Раздел «Литература и идеология». 4 А.Л. Зорин использует следующие работы Гирца: Geertz C. The Interpretation of Cultures: Selected Essays. N.Y., 1973; Geertz C. Local Knowledge. L., 1983; Гирц К. Идеология как культурная система // Новое литературное обозрение. 1998. № 29.

36

Проблемы исследования дворянства

(наряду с театром, архитектурой, праздниками, ритуалами и т.д.), литература и, прежде всего, поэтический язык становятся, по Зорину, «универсальным депозитарием идеологических смыслов и мерилом их практической реализованности», а «идеология обладает способностью конвертироваться в столь многие и столь разнообразные проявления социального бытия, потому что она располагает золотым стандартом, сохраненным в поэтическом языке»1. Далее Зорин сильно сужает постановку задачи, переходя к истории государственной идеологии, вырабатывавшей и изменявшей свои базовые внешнеполитические идеологемы, для которых более широкая идеологическая сфера культуры предстает как своего рода резервуар метафор. В следующих за указанным теоретическим введением главах книги Зорин на конкретных исторических примерах рассматривает, по существу, взаимовлияние политических и литературных метафор, отражение политических реалий в литературе сочинителей, близких ко двору. Получается весьма интересный политический комментарий к поэтическим текстам, позволяющий расшифровать их смыслы обращением к политическому контексту. Литературный подход к эпистолярному наследию дворянства приводит к тому, что дворянские письма рассматриваются практически в литературном, точнее, «духовном» контексте. Так, Е.Н. Марасинова, используя «в качестве критерия классификации писем их социальные функции», разделяет их «на традиционно-ритуальные, а также эмоционально-интимные и интеллектуально-эмоциональные письма»2. Такой на самом деле внутренний критерий весьма ограничивает возможности понимания смыслов самого текста письма, а также и социальной роли этого письма как целого. Сформулированный исследовательницей подход позволяет работать с письмами, не выходя за рамки дворянской переписки как совокупности текстов. От такого подхода практически ускользает роль письма как инструмента в жизни и взаимоотношениях дворянства. Письма «олитературиваются», вырванные из весьма значимого для них жизненного контекста. Марасинова видит слабость традиционных подходов к дворянству — отсутствие промежуточных инстанций между политическим, классовым и личностным уровнями. Она считает, что пробел следует заполнить с помощью исторической социальной психологии: сосредоточиться на потребностях и интересах личности, выделить преобладающий социальный тип личности, базисную систему ценностных ориентаций, господствующие и новые модели поведения. Социальный состав дворянства настолько сложен, что не только позволяет, но и заставляет исследователя работать на, как минимум, трех уровнях — классово-сословном, групповом и личностном. Соответственно, Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла... С. 28. Марасинова М.Н. Психология элиты российского дворянства последней трети XVIII века (По материалам переписки). М., 1999. С. 43. 1 2

Проблемы исследования дворянства 37 необходим подбор и интерпретация источников, отражающих эти уровни психологии дворянства1. Марасинова отмечает отсутствие интегрального очерка социальной истории дворянства и пытается написать таковой для второй половины XVIII в. Интересно, что, подразделяя дворянство на группы, она по умолчанию использует традиционное социально-политическое деление — мелкие, средние, родовитые… Таким образом, ни сообщества внутри дворянства, ни их структурные связи и перестройки не обсуждаются как проблемы, хотя отмечается неоднородность сословия и неадекватность «Табели о рангах» для описания «постоянно меняющейся, пульсирующей действительности»2. Вслед за Г.А. Гуковским Марасинова выделяет в среде дворянства особую группу, которую называет «дворянской фрондой», «интеллигентами-аристократами», «интеллектуальными аристократами», «родовитыми просвещенными интеллектуалами» и, наконец, «дворянской интеллигенцией»3. Итак, в конце XVIII в. внутри дворянства образуется «слой образованного дворянства», который эмансипируется от власти, его настроение лучше всего выражают писатели, чье занятие литературой превращается в род общественного служения. В результате добавления в историографию российского дворянства «важного звена» — «психологии человека» Марасинова не объясняет нам дворянства, а опять рисует картину превращения «просвещенной» его части в интеллигенцию. Возможно, подобный процесс и происходил, но легко ли доверять исследователям, которые во всех изучаемых объектах видят только самих себя? Российская литература о дворянстве огромна, но сводится к четырем основным типам: социально-политические (идеологические) сочинения, описание быта и реалий дворянской жизни, биографии, литературно-художественные и нравственные сочинения. Мы ограничимся приведенными выше примерами, которые, на наш взгляд, достаточно характеризуют наиболее интересные или типичные подходы. * * * Обсуждение серьезных проблем в изучении российского дворянства, однако, не может сводиться к критике существующей традиции. Весьма уместно было бы предложить хотя бы некоторые ходы и идеи, позволяющие выйти из создавшегося положения и отправиться дальше. Мой скромный личный исследовательский опыт в истории российского дворянства позволяет сформулировать следующие три «простые» проблемы: Марасинова М.Н. Психология элиты российского дворянства. С. 3—5. Там же. С. 12. 3 Там же. С. 17—18. 1 2

38

Проблемы исследования дворянства

1. Дворянство, видимо, характеризовалось во все моменты своей истории большим внутренним разнообразием. Мы плохо умеем описывать это разнообразие и учитывать его в исследованиях. Часто даже аккуратные обобщения здесь могут быть рискованными, поскольку многие дворянские персоны были уникальны. 2. Мы очень плохо знаем, как была устроена жизнь дворянства, изменчивая система личных, неформальных и формальных связей. Особенно важно было бы внимательно изучить и описать многообразные семьи, кланы, группировки, союзы, ложи, в которые объединялись дворяне. Совершенно очевидно, что дворянские персоны XVIII и XIX вв. нельзя модернизировать и моделировать по личности века двадцатого. В связи с этим, мы плохо понимаем мотивации и смыслы их поступков. 3. Мы плохо понимаем, как разные дворяне мыслили и часто не понимаем, что они писали и как они читали. Например, как они использовали различные символы и символические языки, связанные с их сообществами. Разумеется, существует большое количество зарубежных работ о русском дворянстве. Многие из них носят обзорный или поверхностный характер, многие укладываются в рамки обозначенных выше типов, существующих сегодня в России. Обзор этих работ, среди которых много весьма интересных, требует отдельной статьи. Особое внимание я обратил на работы Дж. ЛеДонна именно потому, что в них он пытается вступить в важнейшую, но малоисследованную зону дворянских «кланов», их влияния и «клановой» жизни дворян1. Его работы сегодня хорошо известны, но, к сожалению, они не вызвали особого энтузиазма у российских историков, да и сам он перестал развивать свой «клановый» подход2. При нехватке своих идей мы можем, как это принято, обратиться к Западу. Там ведется много исследований по структурам и истории собственного, европейского дворянства, которое также весьма разнообразно3. Эти исследования позволили отказаться от многих предрассудков в интерпретации истории 1 См., например: LeDonne J.P. Ruling Russia. Politics and Administration in the Age of Absolutism, 1762—1796. Princeton, 1984; LeDonne J.P. Absolutism and Ruling Class. The Formation of the Russian Political Order 1700—1825. Oxford, 1991. 2 Мне известна лишь одна работа, где подробно изучается «клановая» структура, правда, лишь на примере внутренних отношений в одной семье. См.: Бекасова А.В. Семья, родство и покровительство в России XVIII века: «домовое подданство» графа П.А. Румянцева. Дисс. на соискание уч. степени канд. истор. наук. Санкт-Петербургский институт истории РАН. СПб., 2006. 3 За рубежом выходит огромное количество литературы по дворянству. Вот, например, только несколько книг на английском: Dewald J. The European Nobility, 1400—1800. Cambridge, 1996; Black J. The Grand Tour in the Eighteenth Century. Phoenix Mill, 1997; Tillyard S. Aristocrats. Caroline, Emily, Louisa and Sarah Lennox, 1740—1832. L., 1995; Murray V. High Society in the Regency Period, 1788—1830. L., 1999; Scott H.M. The European Nobilities in the Seventeenth and Eighteenth Centuries: Western Europe. In 2 vols. L., 1995; European Nobilities: Northern, Central and Eastern Europe / Ed. by H. Scott. L., 2006.

Проблемы исследования дворянства 39 дворянства. Возможно, это связано с тем, что оно как влиятельная социальная группа ушло в прошлое, как и ожесточенная борьба за власть и конкуренция с ним других социальных групп. В настоящее время исследователи довольно активно изучают ряд важнейших тем, касающихся российского дворянства. Среди них: • элиты в России и дворянство как одна из их исторических форм; • борьба между собой аристократических придворных партий и ее влияние на государственную политику; • дворянские общества, в первую очередь, тайные; • государство и дворянство как двигатели модернизации и просвещения России; • дворянская «публика» и «общественное мнение» и их взаимодействие с властью и политикой; • литературная деятельность дворян; • дворянские меценаты и покровители искусств; • роль салонов в жизни дворянства; • частная жизнь и быт дворянства, особенности жизни в усадьбах, архитектура и культура дворянского жилища. Большинство проведенных к данному времени исследований пропускают, не учитывают некий очень важный уровень «между» индивидуумом и государством или «между» индивидуумом и обществом «как целым». Дворянский индивидуум» трактуется как «личность», то есть индивидуум высокой степени автономности, подобный современным. Для описания дворянина XVIII и первой половины XIX века больше подходит термин «персона», подразумевающий гораздо бóльшую степень связи индивидуума со своим «кланом» и другими гибкими и, в то же время, довольно устойчивыми структурами дворянских сообществ1. Поскольку дворянская среда и особенно аристократическая ее часть были персонифицированы, а привычные методы обобщений и нахождения «типического» кажутся исчерпанными и не дают адекватного результата, особую роль играют персонологические исследования, в которых уникальные индивидуумы («персоны») изучаются с широким использованием конкретных, часто архивных, материалов и понимаются вместе с образующими их связями.

Существует замечательная работа петербургского исследователя, объясняющая как подобные связи и сообщества были представлены наглядно в циклах портретов Д.Г. Левицкого (1735—1822): Кузнецов С.О. Неизвестный Левицкий: Портретное искусство живописца в контексте петербургского мифа. СПб., 1996.

1

40

ПОСЛАННИК РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ. ФОРМИРОВАНИЕ ДВОРЯНСКОГО ИНТЕЛЛЕКТУАЛА Т.В. Артемьева таринный род Белосельских-Белозерских, ведущий свое начало от Рюрика, верно служил России на протяжении не одной сотни лет. Один из его представителей, князь Александр Михайлович Белосельский-Белозерский (1752—1809), делал это за пределами России, представляя свою страну во многих странах Европы. А.М. Белосельский-Белозерский получил образование в Берлине и в Лондоне1, в семье своего дяди графа П.Г. Чернышева (1712—1773). Тот девять лет служил послом России в Британии и даже был избран в Лондонское королевское общество, правда не за научные, а за дипломатические заслуги2. Дочерью Чернышева была Наталья Петровна Голицына (1741—1837), очаровательнейшая и умнейшая женщина своего времени, впоследствии занимавшая особое место в российском обществе и ставшая прототипом для знаменитой пушкинской «Пиковой дамы». Воспитателем молодого князя был

–

В «Списке россиян, побывавших в Великобритании, с 1700 по 1800», составленном Э. Кроссом, указывается, что он был там в 1768 г. См.: Кросс Э.Г. У Темзских берегов. Россияне в Британии в XVIII веке. СПб., 1996. С. 349. 2 Кросс Э.Г. У Темзских берегов. С. 27. 1

Посланник Российской империи

41

француз Д. Тьебо (Thiebault) (1730—1807), юрист, писатель, член Берлинской академии наук. В одном из писем он советует молодому князю беречь свое слабое здоровье и состояние, так как он слишком горд и самолюбив, «чтобы быть рабом»1. Так получилось, что единственным опубликованным на русском языке произведением Белосельского-Белозерского была пьеса «Олинька, или Первоначальная любовь» (Село Ясное, 1796), которая, мягко говоря, не является шедевром в этом жанре и создает обманчивое впечатление, что богатый и знатный вельможа решил на старости лет прославиться как сочинитель. В этом намерении он не преуспел, о чем свидетельствует надпись, сделанная в 1831 г. на одном из экземпляров: «Ныне пишут и помягче этого и поскладней, а это немножко дурковато»2. Однако пьеса была не более чем шуткой, понятной современникам, но неправильно истолкованной потомками. Поясняя ситуацию, связанную с этой публикацией, П.А. Вяземский пишет: «Князь Белосельский (отец милой и образованной кн. Зинаиды Волконской) был, как известно, любезный и просвещенный вельможа, но бедовый поэт3. Его поэтические вольности были безграничны до невозможности. Однажды в Москве он написал оперетку „Оленька”. Ее давали на домашнем и крепостном театре А.А. Столыпина… Оперетка кн. Белосельского была приправлена пряностями самого соблазнительного свойства. Хозяин дома, в своем нелитературном простосердечии, а, может быть, и вследствие общего вкуса стариков к крупным шуткам, которые кажутся им тем более забавны, чем они не очень целомудренны, созвал московскую публику к представлению оперы Белосельского… Благопристойности ничто не нарушало… Вдруг посыпались шутки даже и недвусмысленно прозрачные, а прямо набело и наголо. В публике удивление и смущение… Действие переходит со сцены в публику: сперва слышен шепот, потом ропот. Одним словом, театральный скандал в полном разгаре. Некоторые мужья, не дождавшись конца спектакля, поспешно с женами и дочерьми выходят и залы. Дамы, присутствующие здесь без мужей, молодые вдовы, чинные старухи, следуют тому движению. Зала пустеет»4.

Верещагин В.А. …Московский Аполлон. Альбом князя А.М. Белосельскаго. П., 1916. С. 8. Смирнов-Сокольский Н.П. Оленька // Рассказы о книгах. М., 1959. C. 182. 3 Об этом свидетельствует рукопись пьесы «Erotomanie ou la folie d’amour», хранящаяся ныне в Бахметьевском архиве: Columbia University Libraries, Manuscript Collections, Bakhmeteff Archive, S.S. Belosel’skii-Belozerskii Collection. Box 13. 4 Смирнов-Сокольский Н.П. Оленька. С. 182—184. Вероятно, причиной, вызвавшей возмущение публики, были лесбийские мотивы, связанные с двумя героинями пьесы — Свежаной и Ядрионушкой, которые клянутся «без мущин на свете жить / И друг друга лишь любить» ([Белосельский-Белозерский А.М.] «Олинька, или Первоначальная любовь». Село Ясное, 1796. С. 26). 1 2

42

Посланник Российской империи

Слух о скандале дошел до Павла. Он велит показать ему пьесу. Белосельский не на шутку испугался. Кто же не знал характера Павла и того, как он скор на расправу. Белосельский в спешном порядке переделывает свою пьесу и просит о помощи Карамзина. Авторы превращают первоначальный либертинский текст в невинно-глупый опус, и на всякий случай его печатают. В таком виде он и поступил к Павлу, который только плечами пожал, но карать за графоманство не стал1. Впрочем, Павел благосклонно относился к князю, получившему от него вторую половину своей двойной фамилии и пожалованному родовым командорским орденом Иоанна Иерусалимского2. Он, казалось, понимал душу «русского Гамлета» и говорил о нем: «Другие делали худое, он же — худо делал доброе»3. Вместе с тем, Александр Михайлович Белосельский-Белозерский — не только шутник и богатый хозяин одного из красивейших дворцов Петербурга. Он — истинный «дворянин-философ». С 24 лет Белосельский-Белозерский жил в Италии. Там он увлекся искусством, прежде всего музыкой, о чем свидетельствует его сочинение «О музыке в Италии»4. Ему не терпится завязать знакомство с известными европейскими интеллектуалами. В 1775 г. он посылает письмо и посвящение в стихах Вольтеру. Он переписывался также с Бомарше, Мармонтелем, Делилем, Б. де Сент-Пьером, Лагарпом, принцем де Линем и др. В это же время молодой князь начинает писать и сам. Большой известностью пользовались его сочинения, посвященные французской литературе. Наиболее интересно первое — «Poésies françaises d’un prince étranger» (1789), где он делает экскурс и в русскую историю. В книге Е.Г. Алексеевой «Зеленый альбом» говорится о том, что одно из писем Белосельского-Белозерского из Италии попало в руки Екатерине II, которая распознала талантливого человека и решила привлечь его к государственной службе: «Вот письмо, прекрасно написанное и еще лучше придуманное. Если не использовать услуг автора, то где же искать людей. Я приказала принести список свободных мест за границей и назначу его к одному из иностранных дворов»5. Еще первый биограф А.М. Белосельского-Белозерского В.А. Верещагин отмечал: «Екатерина „Великий”, как называл ее блиставший остроумием князь де Линь, обладала ценнейшим и редчайшим у монархов даром „счастливой руки”. И, может быть, именно этой „руке” она обязана была в значительной степени величием царства. Все орТам же. С. 184. Верещагин В.А. С. 31. 3 Алексеева Е.Г. «Зеленый альбом». Жизнь и деятельность князя Александра Михайловича Белосельского Белозерского (1752—1809). Нью-Йорк, 1958. С. 31. 4 De la musique en Italie. Par le Prince de Beloselsky. La Haye, 1778. 5 Цит. по: Алексеева Е.Г. «Зеленый альбом». С. 16. 1 2

Посланник Российской империи

43

лы ее стаи, все эти сверкающие алмазами сподвижники ее славных дел, были, в громадном большинстве случаев, совершенно неподготовлены предыдущей своей деятельностью, или скорее бездеятельностью, ожидавшим их прославленным подвигам, что нисколько не помешало им обессмертить и себя и царство, которому они служили. „Счастливая рука” Императрицы искупала эту неподготовленность, предугадывая чудодейственным наитием, и почти всегда безошибочно, способности и качества избираемых ею сподвижников. Этой изумительной удачливостью Екатерины и объясняется подавляющее при ней число „настоящих людей на настоящих местах”»1. Личное обаяние и образованность князя также имели большое значение в таком назначении. Е.Г. Алексеева отмечает, что Белосельский-Белозерский был «одним из тех баловней судьбы, врожденное обаяние которых часто, даже помимо их воли, покоряет и владеет людскими сердцами. Богатый, родовитый, очень красивый, широко образованный, блещущий тонким остроумием, он привлекал к себе и приветливостью обращения и даром подкупающей речи, и изысканностью манер, и многим другим, что отличало русских вельмож XVIII века»2. История с письмом является скорее всего анекдотом. Дело в том, что первую дипломатическую должность — место посланника в Дрездене — Белосельский-Белозерский получает после смерти своего брата Андрея, занимавшего этот пост ранее. Одинаковые инициалы и фамилии привели к тому, что позднейшие исследователи иногда путали братьев. Так, например, Александра называли главным действующим лицом в «деле Бокума»3, связанным с А.Н. Радищевым. В «Житии Федора Васильевича Ушакова» А.Н. Радищев пишет о годах, проведенных в Лейпцигском университете. Группу молодых студентов опекал майор Бокум, постоянно сокращавший расходы на их содержание в свою пользу. Радищев пишет о серьезном конфликте с их наставником, происшедшем в 1771 г., заставившем молодых дворян взбунтоваться. Бокум посадил их под арест и собирался отдать под суд. Впрочем, все устроилось. Глава дипломатической миссии в Дрездене, «наш министр», освободил несчастных заключенных своей властью. «Министр, приехав в Лейпциг, нас с Бокумом помирил, и с того времени жили мы с ним почти как ему неподвластные; он рачил о своем кармане, а мы жили на воле и не видали его месяца по два»4. Вот этим-то спасителем Радищева и его товарищей и был Андрей Михайлович Белосельский, служивший в то время в Лейпциге. Андрей Михайлович

Верещагин В.А. …Московский Аполлон. С. 9. Алексеева Е.Г. «Зеленый альбом». С. 7. 3 Там же. С. 17. 4 Там же. С. 289. 1 2

44

Посланник Российской империи

покровительствовал Радищеву и даже рекомендовал его всесильному Н.И. Панину, когда Радищев кончил курс1. Александр Михайлович занял этот пост в 1779 г., гораздо позже этой истории. Много лет он выполнял дипломатические миссии в Вене и Сардинии. К числу своих задач молодой дипломат относил также пропаганду отечественной культуры. Так, например, во время своего пребывания в Турине он заказывал, издавал и распространял гравированные портреты известных исторических деятелей: Петра Великого, М.В. Ломоносова, А.П. Сумарокова, митрополита Платона и др.2 Сохранились тексты его писем вице-канцлеру графу Ивану Андреевичу Остерману. Почти все из них написаны по-русски, в соответствии с указом Екатерины II от 3 декабря 1787 г., предписывавшего всем «природным» российским представителям за границей писать донесения на ее имя и в Коллегию иностранных дел, а также использовать в переписке между собой только русский язык, «исключая только тот случай, где существо дела, предстоящего к их донесению, взыскивать будет точного сохранения слов, употребленных при трактовании оного»3. Эти документы были сохранены в семейном архиве и переданы в журнал «Русский архив» Елизаветой Эсперовной Трубецкой (урожденной Белосельской-Белозерской), родной внучкой БелосельскогоБелозерского. Письма рассказывают о событиях Французской революции и мерах, которые предпринимали европейские государства, в частности, Сардинское королевство, чтобы обезопасить себя от этого влияния. В письме из Турина от 9(20) октября 1792 г. Белосельский-Белозерский пишет, что король даже запретил открывать в этом году Туринский университет: «Ученики, которые теперь а вакациях, оказали тому год назад дух своевольства очень для Вот рекомендательное письмо в переводе, приложенном к фотокопии документа (оригинал хранится в АВПР): «Ваша Светлость! Имею честь рекомендовать Вашему благоволению господина Радищева, истинные достоинства ума и характера которого и способность к делу в особенности заставили меня представить его Вашему Превосходительству и просить Вас, Ваша светлость, оказать ему покровительство. Его судьба была бы совершенно счастливой, если бы он был допущен совершенствоваться при Вашей канцелярии. Он хорошо владеет французским стилем, имеет остаточные познания в немецком и не преминет также вскоре усовершенствоваться и в русском. Я не позволил бы себе этой вольности, если бы не считал долгом человечности указывать на таланты, только еще раскрывающиеся и заслуживающие поощрения. Я осмеливаюсь заверить Ваше Превосходительство своей честью, что именно в этом положении находится г-н Радищев, и это главная причина, которая заставляет меня столь горячо желать его благополучия. Честь имею оставаться весьма смиренный и весьма покорный слуга. Князь А. Белосельский. Дрезден 25/14 октября 1771» (РНБ. Оригинал на фр. яз. Фонд 624. Ед. хр. 12.) 2 Сардиния в эпоху первой Французской революции. Письма князя Александра Михайловича Белосельского-Белозерского Российского посланника при Сардинском дворе к вице-канцлеру графу Ивану Андреевичу Остерману // Русский архив. 1877. Кн. 2. С. 369, прим. 3 Турилова С.Л. Коллегия иностранных дел в XVIII веке: http://www.ln.mid.ru/ns-arch.nsf/5d3e3?t 1

Посланник Российской империи

45

настоящего времени опасный»1. Во «Всеподданнейшем донесении князя Белосельского» Екатерине II он передает слова сардинского короля, который сожалеет, что Россия и Екатерина не могут ему помочь: «О ежели бы она царствовала ближе к нам, то я бы первый, с моими войсками пошел в ее следы, может быть, порядок во Франции восстановлен бы уже был, или по крайней мере все бы уже знали, как вести себя в сем подвиге»2. Российский дипломат пишет об устройстве гильотины, якобинском терроре, скорой гибели короля и королевы, ставших объектами насмешек и издевательства, «сумасшедшей борзости французского народа»3 и размышляет о причинах, приведших к такому положению вещей. Он пишет из Турина 2(13) июля 1792 г.: «Якобинское скопище сильнее час от часу становится и издевается самым язвительным образом слабости Людовика XVI … Надобно ожидать крайних изуверств против короля, а наипаче королевы. В самом деле, когда чернь однажды напала на обманчивое начало, то уж и должно выводить оттуда все последствия, рождающиеся от неукротимых страстей и поползновенности. Такие поступки натурально плодятся от системы ее независимого господства, так как из отвлеченного метафизического равенства людей, признанного политическим правилом»4. БелосельскийБелозерский сожалеет, что общественное безумие представлено как результат «дивно-утонченной философии». На самом деле, это не что иное, как «атеизм, материализм и олигархия, прикрытые личиною красноглагольствия сумасшедших»5. В Коллегию иностранных дел всегда привлекали людей знатных и неординарных. И это не случайно, ведь они представляли Россию за ее пределами, поэтому должны были обладать не только профессиональными качествами, но и светскими талантами. Многие из них были известны не только на дипломатическом поприще, но и как мыслители, писатели и поэты. Так, в Коллегии служили В.К. Тредиаковский, Антиох Кантемир (посол во Франции и Англии), В.Г. Рубан, Ф. Эмин, братья Е. и Ф. Каржавины, И.Ф. Богданович — автор «Душеньки», служивший переводчиком в Дрездене, писатель и архитектор Н.А. Львов, поэты Я.Б. Княжнин, В.В. Капнист, И.В. Хемницер — генконсул в Смирне. С 1769 г. секретарем Н.И. Панина был Д.И. Фонвизин6. Для представителей интеллектуальной элиты дипломатическая служба была естественным продолжением их образа жизни, предполагавшего активСардиния в эпоху первой Французской революции // Русский архив. 1877. Кн. 3. С. 40. Там же. С. 47. 3 Там же. С. 22. 4 Там же. Кн. 2. С. 391. Напомним, что 10 августа был взят Тюильрийский дворец. 5 Там же. Кн. 3. С. 5. 6 См.: Турилова С.Л. Коллегия иностранных дел в XVIII веке. 1 2

46

Посланник Российской империи

ное присутствие в международном, прежде всего европейском, пространстве. По образованию, воспитанию, привычкам, кругу общения, родственным связям, даже языку дворянство объединялось в специфическое интернациональное «воображаемое сообщество». В значительной степени его объединяло чувство зависимости от Государя и долга перед Отечеством, что могло бы интерпретироваться как «национальное чувство». В действительности, этнические характеристики не играли важной роли в дворянской идентификации, что можно видеть хотя бы из генеалогических установок и международных титулов. Это усиливалось также членством в различных международных организациях, например, масонских обществах. Французский язык, бывший языком дворянской социальной и интеллектуальной коммуникации в эпоху Просвещения, и европейская культура формировали сообщество образованных и просвещенных людей как открытую систему. Вхождение в нее было связано не столько с происхождением, сколько с образом жизни и воспитанием. Глубокая образованность Белосельского-Белозерского и его заслуги в деле развития наук и искусств были оценены современниками. Он был членом Российской академии наук, Академии художеств, почетным членом Петербургской Академии наук, членом Академии древностей в Касселе, Академии словесности в Нанси, а также Болонской академии. Естественно, что, как и многие современники, Белосельский-Белозерский чувствовал себя «гражданином мира», принадлежавшим и к «республике ученых», и к международному «сообществу избранных». «Дворянин-философ» принадлежал равным образом и российской и европейской культуре. Соединяя в себе эти культуры, он занимал особое место в деле просвещения, обеспечивая культурное единство России и Запада. Главное философское сочинение князя «Дианиология, или философская схема познания» написано по-французски1. Это сочинение было также издано по-английски и по-немецки. Прочитавший ее Иммануил Кант писал Белосельскому-Белозерскому: «Вашему сиятельству суждено было разработать то, над чем я трудился в течение ряда лет — метафизическое определение границ познавательных способностей человека, но только с другой, а именно, с антропологической стороны»2. Об этом труде отзывался Лагарп. «Вы острым скальпелем рассекаете бедный человечески разум, — писал Dianyologie ou Tableau philosophique de l’entendement. Dresde, 1790. Письмо Канта к Белосельскому-Белозерскому было опубликовано А.В. Гулыгой. Цит. по: Гулыга А. Из забытого // Наука и жизнь. 1977. № 3. С. 104. Им же опубликован современный перевод «Дианиологии» на русский язык — перевод И.И. Кравченко. См.: Гулыга А.В. А.М. Белосельский и его трактат «Дианиология» // Историко-философский ежегодник. 1988. М., 1988. С. 266—288. В данном издании публикуется перевод сочинения Белосельского-Белозерского, сделанный П.П. Вяземским и не публиковавшийся ранее.

1 2

Посланник Российской империи

47

он. — У такого искусного анатома должна быть очень хорошо устроенная голова»1. На «Дианиологию» были рецензии и в европейской прессе2. В «Дианиологии» Белосельский-Белозерский исследует способности человека, которые он называет разумением (entendement). Они даны человеку от природы и определяют тот вид познания, который применяют люди ими одаренные. Познавательные способности Белосельский-Белозерский делит на несколько сфер. Низшая сфера — это сфера глупости, тупоумия. Вторая сфера — это сфера здравого смысла, рассудительности. Следующая сфера — это сфера рассудка. Более высокая сфера — эта сфера проницательности или трансцендентности. Наивысшая сфера — это сфера духа. В приложении к своей книге Белосельский-Белозерский поместил «Дианиологическую классификацию» известных мыслителей, писателей и государственных деятелей. К числу высшей сферы духа, как он полагал, принадлежали, например, Монтень, Декарт, Гельвеций, Магомет, Вольтер, Руссо, к сфере трансценденции — Локк, Паскаль, Спиноза, к сфере рассудка — Эпикур, Юм и Кондильяк, к сфере рассудительности — Эпиктет. Были эпохи, когда языком метафизических обобщений был язык, конвенционально принятый в ученом сообществе. Таким «ученым языком» до эпохи Просвещения была латынь. Единый язык давал возможность «гражданам» республики ученых обмениваться идеями, преподавать и получать образование в различных университетах Европы, преодолевать политические и культурные границы. В эпоху Просвещения обособленность ученого сословия была поколеблена идеями всеобщего права на знание. Это привело к его демократизации, выразившейся прежде всего в обращении к национальному языку. Однако в России, где интеллектуальная и правящая элита практически совпадали, где «дворянин-философ» был в большей степени субъектом философского процесса, чем университетский профессор, «ученым языком» был французский — как язык международного общения правящих классов. Именно на этом языке написаны большинство сочинений А.М. Белосельского-Белозерского, в том числе его основная философская работа «Дианиология, или философская схема познания». «Дианиология» переводилась на русский язык трижды. Первый раз — в XVIII в. Этот перевод не был закончен. Второй раз перевод был осуществлен сыном П.А. Вяземского П.П. Вяземским (1820—1888) в 1869 г. Наконец, современный перевод был выполнен И.И. Кравченко в конце 80-х гг. прошлого века. А.В. Гулыга, опубликовавший этот перевод и статью о А.М. Белосельском-Белозерском3, вероятно, ничего не знал об уже существовавшем, переводе Вяземского, хотя и упоминал перевод XVIII в. Цит. по: Алексеева Е.Г. «Зеленый альбом». С. 31. Гулыга А.В. А.М. Белосельский и его трактат «Дианиология». С. 273. 3 Там же. С. 266—288. 1 2

48

Посланник Российской империи

Анализ этого текста и его переводы на русский язык, предпринятые в XVIII—XX вв., показывают сложность выражения специфической эпистемологической терминологии на русском языке. Так, даже само название «дианиология» представляет собой неологизм, образованный от греческого слова дианойа, имеющего богатую (нео)платоническую и герметическую традицию. Так, дианойа рассматривается в контексте платонизма как дискурсивное силлогистическое мышление, противопоставленное интуитивному (нус). В отличие от ума, который в платонизме имеет субстанциональный характер, дианойа — это деятельность души. По определению самого Платона, это «происходящая внутри души беззвучная беседа ее с самой собой»1. Один из переводов трактует дианойа как «силу мысли» или «энергию интеллекта»2. Платон отмечал «четыре состояния, что возникают в душе: на высшей ступени — разум (ноэсис), на второй — рассудок (дианойа), третье место удели вере (пистис), а последнее — уподоблению (эйкасиа)»3. Предлагается так же рассматривать соотношение нус и дианойа как соответственно ум и разум4, что, вероятно, может быть адекватно лишь при условии четкой дифференциации этих понятий на русском языке. В трудах Аристотеля дианойа (размышление) противопоставлена эпистеме (знанию) и софиа — мудрости, их объединяющей5. Французский славист Мазон, автор книги о Белосельском-Белозерском «Deux russes écrivains français» (Paris, 1964), ошибся в определении истоков этого понятия, предположив, что оно происходит от греческого слова «dianyo» (довожу до конца)6. А.В. Гулыга уточнил этимологию. Он приводит мнение по этому поводу А.Ф. Лосева: «Слово dianyologie, очевидно, происходит от греческого dianoia („размышление”, „разум”, „мысль”, „рассуждение”). А.М. Белосельский читает, по-видимому, дифтонг по-новогречески, где он действительно звучит как „и”, передаваемое в латинской транскрипции через „y”. Искусственно создавая сложное слово на французский манер, автор использует соединительную гласную „о”»7. А.В. Гулыга предполагает, что Белосельский-Белозерский мог использовать термин под влиянием «Нового органона» математика и философа Иоганна Генриха Ламберта (Lambert) (1728-1777), использовавшего этот термин. Возможно, посредником был Дьедоне Тьебо (Thiebault) — воспитатель молодого князя, так же, как и Ламберт, бывший членом Берлинской Академии наук8. Бородай Т.Ю. Дианойа // Новая философская энциклопедия. Т. 1. М., 2000. С. 661. http://golovin.evrazia.org/?area=works&article=22&page=12 3 Цит. по: http://antiquewizdom.narod.ru/platon/dialektika.html (пер. А.Н. Егунова). 4 Прокл. Комментарий к первой книге «Начал» Евклида. Введение (с парал. греч. текстом) / Пер. Ю.А. Шичалина. М., 1994. 5 http://istina.rin.ru/cgi-bin/print.pl?sait=3&id=942 6 Гулыга А.В. А.М. Белосельский и его трактат «Дианиология». С. 272. 7 Там же. 8 Там же. С. 273. 1 2

Посланник Российской империи

49

Белосельский-Белозерский рассматривает в своей работе, скорее, потенциальные возможности познания, нежели действительную активность ума. Он полагает, что люди от природы наделены неравными способностями и поэтому уже изначально предназначены к различным видам деятельности. Перед переводчиками французского текста мыслителя встала проблема: как были бы выражены его рассуждения в логике и традиции философствования на русском языке? Различия в переводе были во многом опосредованы мыслительной традицией, к которой принадлежали переводчики. Так, незаконченный перевод XVIII в. предлагает перевести «dianyologie» как «умомер»1, что, на наш взгляд, довольно точно, а «l’entendement» — как «умословие»2, что не очень удачно, так как в XVIII веке умословием чаще всего называли логику. Другой вариант — «Дианиология, или философская картина о понятии»3 — оставляет термин, вводимый Белосельским-Белозерским, непереведенным. Этому же следует в своем переводе П.П. Вяземский за одним весьма существенным исключением. Он придает этому понятию особый орфографический облик, используя десятеричное «и» в первом и «ижицу» во втором случае, тем самым как бы подчеркивая его древнегреческое происхождение. В его переводе название выглядит как «Дiаниологvя, или философическое изображение понимания». Современные переводы так же сохраняют неологизм автора4, в большей или меньшей степени осовременивая или архаизируя подзаголовок. Центральная идея сочинения Белосельского-Белозерского выражена в «Дианиологической классификации некоторых известных личностей» («Classification dianyologique de plusieurs personnes connues») и характеристике сфер познания. По сути, вся работа представляет собой комментарий к предложенной схеме. Мыслитель полагает, что люди изначально неравны по своим умственным способностям. Это неравенство имеет иную природу, нежели неравенство общественное, поэтому не следует их смешивать. Белосельский-Белозерский выделяет пять сфер интеллекта5, или понимания6 (l’entendement). Это «la sphère de bêtise» (ББ) — «сфера тупости» РГАЛИ. Волконская З.А. № 178. Оп. 1. Ед. хр. 153. Л. 19. Там же. Л. 19, об. 3 Там же. Л. 26, об. 4 См.: Белосельский-Белозерский А.М. «Дианиология, или философская схема интеллекта». Пер. И.И. Кравченко // Историко-философский ежегодник. 1988. М., 1988; «Дианиология или философская картина разумения» / Пер. С.А. Некрасова под ред. А.А. Златопольской // Артемьева Т.В., Златопольская А.А., Некрасов С.А. А.М. Белосельский-Белозерский и его «Дианиология» // Философский век. Альманах. Вып. 25. История философии как философия. Ч. 2. СПб., 2003. С. 250. 5 Белосельский-Белозерский А.М. Дианиология, или философская схема интеллекта / Пер. И.И. И.И. Кравченко. 6 Белосельский-Белозерский А.М. Дианиология, или философское изображение понимания / Пер. П.П. Вяземского // РГАЛИ. Вяземский И.А.А.И.П.А.П.П. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 3804. Л. 27. 1 2

50

Посланник Российской империи

(ИИК), или «сфера животной глупости» (ППВ); «la sphère de simplicité ou de jugement» (ББ) — «сфера простоты или суждения» (ИИК), или «сфера простоватости или рассудительности» (ППВ); «la sphère de raison» (ББ) — «сфера рассудка» (ИИК), или «сфера разума» (ППВ); «la sphère de perspicacité ou de transcendance» (ББ) — «сфера прозорливости или трансцендентности» (ИИК), или «сфера проницательности или трансцендентности» (ППВ); «la sphère d’esprit» (ББ) — «сфера духа» (ИИК), или «сфера ума» (ППВ)1. Несмотря на то, что оба перевода дают представление о значительной разнице между сферами, они не проясняют нюансов, связанных с эквивалентами понятий «ум», «разум», «дух», «рассудок», «суждение», «интеллект». Сложность перевода сочинения Белосельского-Белозерского на русский язык отмечалась уже первым переводчиком. Он писал: «В оном предлагается толкование степеней человеческого духа, учиненное со всевозможною тонкостию философа-испытателя, и объяснено столь внятно, сколько позволять могут нынешние языки, на коих так как мне кажется предлагают почти одну скорлупу, а не ядро столь Метафизических идей»2. Известный историк философии, публикатор современного перевода А.В Гулыга также указывает на это: «При переводе на русский пришлось учитывать два обстоятельства. Прежде всего необходимо было дать адекватную философскую терминологию, без которой сочинение Белосельского легко превращается в абракадабру. Другая проблема — стилистика. Французский язык со времен «Дианиологии» не претерпел тех изменений, которые произошли в нашем. Поэтому Белосельского надо переводить современным русским языком, как переводят, скажем, Ларошфуко»3. Большая часть сочинений Белосельского-Белозерского была написана на французском языке. Однако, иногда он писал и по-русски. Это «Диалог на смерть и на живот»4, который показывает, что автор прекрасно владел всеми тонкостями своего родного языка и не чуждался народных слов и выражений. Однако если диалогическая форма могла быть выражена литературным языком, представляя собой образец философии «не умственной, а сердечной и чувствительной», то «Дианиология» требовала терминологического оформления и научной лексики. Другой причиной было желание БелосельскогоБелозерского познакомить со своим произведением западноевропейских интеллектуалов. 1 Здесь используются следующие сокращения: «ББ» — оригинальный текст А.М. БелосельскогоБелозерского; «ППВ» — перевод П.П. Вяземского; «ИИК» — перевод И.И. Кравченко. 2 Уведомление от переводчика // РГАЛИ. № 682. Оп. № 1. Фонд Зинаиды Волконской № 172. Ед. хр. 153. Л. 20. 3 Гулыга А.В. Кант. М., 1977 (http://lib.rus21.ru/koi/MEMUARY/ZHZL/kant.txt). 4 Белосельский-Белозерский А.М. Диалог на смерть и на живот / Публикация, комментарии, вступ. ст. Т.В. Артемьевой // Вопросы философии. № 1. 2005. С. 101—118.

Посланник Российской империи

51

Процесс философствования на национальном языке проходил сложно и неоднозначно. Это касалось не только России. Не все языки, казалось, были к этому пригодны. Так, например, Лейбниц считал немецкий язык неприспособленным для выражения философских понятий и предпочитал ему латынь и французский. Первым философом, который заставил философию «говорить по-немецки» был Христиан Вольф, оказавший сильнейшее влияние на развитие философии в России, в том числе и на традицию преподавания философии на национальном языке. Шотландские literati — Адам Смит, Адам Фергюсон, Давид Юм и другие — осознанно подошли к решению вопроса о том, на каком языке должна говорить философия эпохи Просвещения в их стране. Их родным языком был гаэльский, а языком образованности — латынь. Однако они выбрали английский, реализуя идеи наднациональной британской идентичности. Белосельский-Белосельский писал для интеллектуалов, поэтому предполагал, что те, кто обладает уровнем образования, позволяющим понимать его идеи, поймет и язык, на котором они сформулированы. В данном издании публикуется «Диалог на смерть и на живот»1, написанный им в Петербурге в 1794 г. на русском языке. Тема смерти не могла не занимать философа. В бумагах Бахметьевского архива находится также его «Hymne des morts»2 — небольшое поэтическое размышление о «вечной» теме смерти. «Диалог» представляет собой беседу двух аристократов — Барона А. и Князя В. о смерти. Они иронизируют по поводу традиционных о ней представлений, в особенности ее эмблематических изображений. Собеседников занимает вопрос, как реально происходит расставание души с телом и что чувствует в этот момент человек. Иными словами, что такое смертный час — «последнее мерцание какого-нибудь предыдущего состояния» или же «жестокое зло», сопровождающееся невыносимой болью и бесконечными страданиями?3 Впрочем, собеседники быстро приходят к выводу, что время в контексте жизни смерти не имеет никакого значения: «Как много ни живи, а не уменьшить того вечного времени, что осталось быть усопшим. Геометрия того света с нашей не клеится. Итак, все то же равно, отсюда выбраться туда, кряхтя на костылях или улыбаясь в люльке»4. Та же идея была высказана и Вольтером в «Микромегасе». Жители Сатурна и Сириуса, каждый из которых может прожить в сотни и даже тысячи раз больше жителей Земли, обсуждают воБелосельский-Белозерский А.М. Диалог на смерть и на живот // Сolumbia University Libraries, Manuscript Collections, Bakhmeteff Archive, S.S. Belosel’skii-Belozerskii Collection. Box 13. 2 Белосельский-Белозерский А.М. Hymne des morts // Сolumbia University Libraries, Manuscript Collections, Bakhmeteff Archive, S.S. Belosel’skii-Belozerskii Collection. Box 13. 3 Белосельский-Белозерский А.М. Диалог на смерть и на живот. Л. 3 об.—4. 4 Там же. Л. 6 об. 1

52

Посланник Российской империи

прос о кратковременности жизни и приходят к единому выводу: «Когда приходит время отдать тело стихиям и возродить природу в другой форме, иными словами — умереть, когда наступает этот час превращения, уже решительно все равно, жили вы вечность или всего один день»1. «Полезность жизни не в долготе, а в употреблении, — отмечают герои Белосельского-Белозерского. — Славный князь Потемкин рано умер, а жил долго»2. Честному и добродетельному человеку смерть не должна быть страшна. Ему нечего бояться встречи с Богом, его грехи всего лишь его слабости, а слабым он создан от природы. Поэтому «человек, достойный сего имени, умирает всегда смирно, а злодей, — с большим рвением души»3. Интересно, что не только Белосельский-Белозерский использовал диалогическую форму, обсуждая столь деликатные проблемы. В 1788 г. М.М. Щербатов написал три небольших сочинения, рассматривающих проблему жизни-смерти-бессмертия: «Рассмотрение жизни человеческой», «Размышления о смертном часе», «Разговор о бессмертии души»4. Последний также написан в форме диалога. Причиной обращения к этому жанру является не только возможность высказывать одновременно противоположные мнения или следование бессмертным образцам Платона, М. Мендельсона или Д. Дидро, но и желание найти наиболее эффективный способ распространения своих идей. Для дворянина-философа это был не столько текст, сколько живая беседа, светский разговор. «А мне кажется, — говорит старший и более опытный участник диалога, Князь В., — что беседа и разговор с умными и чувствительными людьми гораздо лучше и скорее нас просвещает»5. Ценность и необходимость просвещения не вызывала никакого сомнения, но путь к его достижению не представлялся одинаковым для сословий, находившихся на различной «степени просвещенности», как правило, соответствовавшей социальной иерархии. Если для «низших», прежде всего для крепостного крестьянства, «просвещение» означало понимание основ христианского вероучения и переход от традиционного обрядоверия к вере осознанной и осмысленной, для «средних» — знакомство с искусствами и ремеслами, то для «высших», то есть для дворянства, — освоение самых последних достижений науки и философии. Социальная детерминация просвещения придавала ему троякий вид: оно могло рассматриваться как катехизация, профессионализация, или овладение новыми навыками и умениями, и интеллектуализация — духовные поиски и обретение новых жизненных смыслов. Идея иерарВольтер. Микромегас // Вольтер. Орлеанская девственница: Философские повести. М., 1971. С. 395. 2 Белосельский-Белозерский А.М. Диалог на смерть и на живот. Л. 6 об. 3 Там же. Л. 7 об. 4 См. об этом: Артемьева Т.В. История метафизики в России. СПб., 1996. С. 55—73. 5 Белосельский-Белозерский А.М. Диалог на смерть и на живот. Л. 1 об. 1

Посланник Российской империи

53

хии, лежавшая в основании российского государственно-политического и идеологического менталитета XVIII в., организовывала и детерминировала сферу духовного в той же степени, как сферу социального, правового и материального. Заметим, что понятия «верх» и «низ», являющиеся отправными точками иерархического построения социума, лежали вне сферы аксиологии. Все сословия равно необходимы для государства и общества. Их можно уподобить частям тела, каждая из которых выполняет свою функцию, но требует разной пищи: голова — духовной, а желудок — материальной. Инструментом созидания являются руки, но они управляются головой, без которой невозможна реализация мысленного образа. Судьба распорядилась так, что князь Белосельский-Белозерский родился и прожил свою жизнь в богатстве, занимал высокие и почетные должности, был любим окружающими, его дети были красивы и талантливы, тексты остроумны и интересны. Как-то странно вписывать такого персонажа в российскую духовную историю, где все сплошь герои и мученики. Но, может быть, это одно из свидетельств того, что и наша интеллектуальная история была нормальной, и в ней есть действующие лица, достойные не только уважения, но и любования.

54

БЕЛОСЕЛЬСКИЙ-БЕЛОЗЕРСКИЙ И Ж.-Ж. РУССО А.А. Златопольская лияние Жан-Жака Руссо является одним из наиболее сильных в русской мысли и в русской культуре. Идеалом для русской общественной мысли являлся не кабинетный философ, а мудрец, отвечающий на вопрос о смысле жизни, подкрепляющий свои философско-антропологические и этические концепции собственным примером. В русской традиции одним из таких мудрецов и являлся «женевский гражданин». Прекрасно сказал об этом Д.В. Философов в статье, посвященной двухсотлетнему юбилею со дня рождения Руссо и вышедшей в свет в 1912 году. Он отмечает, что Руссо «искал не бескорыстной, холодной истины, а правды и справедливости. В истории русской мысли Руссо следует отвести почетное место»1. Противопоставляя Вольтера и Руссо, Философов далее пишет: «Без особых усилий мы можем представить себе Руссо, спорящего в кругу петрашевцев. Нас не удивило бы, если бы он подсел к столу в грязном трактире, где Алеша и Иван Карамазовы спорили о Боге под звуки „Травиаты”. Вероятно, Пьер Безухов и Платон Каратаев рады были бы иметь ЖанЖака своим товарищем по плену. Но разве можем мы себе представить в такой обстановке Вольтера? Биография Руссо — тяжелая, страшная. Он сам

¬

1

Философов Д. Жан-Жак Руссо (К двухсотлетию со дня рождения) // Русское слово. 1912. 15 июня.

Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо

55

сгустил ее краски в своей „Исповеди”, впадая порой от застенчивости в цинизм. Характер у него был злобный, сварливый. Отношение к собственным детям, которых он, как щенков, таскал в воспитательный дом, нам представляется чудовищным. В жилах Руссо текла карамазовская кровь. Но Руссо не боялся общественного мнения, не боялся „юродства”. В нем была своя скромность, коренившаяся в сознании внутреннего, душевного величия … Вольтер был в постоянных сношениях с Россией … Руссо, вероятно, никогда и не думал о России. Он не заботился об истории, потому что сам делал ее. И вышло так, что для России он оказался гораздо нужнее, нежели Вольтер. Вольтер — до мозга костей француз и сын своего времени. Руссо разорвал цепи времени и пространства, вышел за пределы национальности и эпохи … „всечеловек” Руссо слишком много нам дал и слишком тесно связан с будущим культуры русской»1. Тема «Жан-Жак Руссо в России» является предметом многих статей и исследований. Однако в наших исследованиях не обращалось внимания на такую особенность библиографии Жан-Жака Руссо и бытования его идей как наличие большого количества апокрифических сочинений, которые долгое время, на протяжении десятилетий или даже столетий, приписывались ЖанЖаку. Вообще наличие апокрифов, которые долго считались подлинными сочинениями и апокрифичность которых была доказана зачастую только в XX веке, является в большей мере чертой французской культуры, чем культуры русской. Одним из наиболее ярких примеров литературной подделки во французской культуре являются псевдо-мемуары госпожи д’Эпине. В то же время выбор сюжетов для апокрифических сочинений, якобы принадлежавших женевскому гражданину, выбор их для перевода, восприятия и цитирования в другой культуре, например русской, показывает, каков был его образ в глазах современников, какие стороны руссоистского учения воспринимались прежде всего и мыслителями, и массовым читателем той эпохи, вносит дополнительные штрихи в понимание образа Руссо в России. Ведь в России, переводя апокрифические сочинения, читая их, не сомневались в их подлинности, их принадлежности перу Руссо. Бытование одного из апокрифических писем Руссо прямо связано с нашим соотечественником, писавшим на русском и французском языке, дипломатом, поэтом и философом Александром Михайловичем БелосельскимБелозерским2. Как дипломат, Белосельский-Белозерский был посланником Философов Д. Жан-Жак Руссо. Литературное творчество Белосельского-Белозерского уже изучалось. См., например: Заборов П.Р. Белосельский-Белозерский // Русские писатели XVIII века. Словарь. Т. 1. Л., 1988. С. 79— 81; Заборов П.Р. Русско-французские поэты XVIII века // Многоязычие и литературное творчество. Л., 1981. С. 66—105; Гулыга А.В. А.М. Белосельский-Белозерский и его трактат «Дианиология» // Историко-философский ежегодник. 1988. М., 1988. С. 266—274; Артемьева Т.В. Послан-

1 2

56

Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо

России в Дрездене, Вене и Сардинии. Белосельский-Белозерский является автором философского сочинения «Дианиология, или философская картина разумения», «Диалога на смерть и на живот» (на русском языке), «Первого диалога Эспера, сына князя Белосельского, с мудрецом»1. Философско-исторические взгляды Белосельского-Белозерского выражены им в «Послании к французам», «Послании к англичанам», «Послании к республиканцам СанМарино», а также во втором «Послании к французам»2. Белосельский-Белозерский, русский дипломат, был знаком и переписывался со многими мыслителями Европы. Письмо Белосельского-Белозерского к Вольтеру — парадное поэтическое послание, где прославляется гений «фернейского патриарха», письмо носит отнюдь не частный, личный, а скорее литературный характер. Автор в стихах прославляет «великого Вольтера» и его славу, он говорит: «примите искреннее почтение сына Севера»3. Белосельский-Белозерский отмечает в письме Вольтеру, что он пишет на языке, «если бы Вы на нем не писали, абсолютно чужом для меня»4. Письмо Белосельского-Белозерского датируется мартом 1775 г., и было опубликовано им в «Mercure de France» в мае 1775 г. вместе с ответом Вольтера. Письмо Вольтера, ответ на письмо Белосельского-Белозерского, подлинное, рукопись письма, имеющаяся в альбоме князя Белосельского-Белозерского, воспроизведена в книге Верещагина «Московский Аполлон» и написана рукой Ваньера, секретаря Вольтера. Письмо Вольтера также носит литературный, парадный характер. Вольтер пишет: «Старик 81 ник Российской империи. А.М. Белосельский-Белозерский // Человек между Царством и Империей. М., 2003. С. 174—182; Артемьева Т.В. Между Санкт-Петербургом и Европой (А.М. Белосельский-Белозерский) // Петербург на философской карте мира. СПб., 2004. С. 89—98; Артемьева Т.В. Философия не умственная, а сердечная и чувствительная // Вопросы философии. 2005. № 1. С. 101—108. Белосельскому-Белозерскому также посвящена значительная часть исследования французского слависта А. Мазона: Mazon A. Deux russes écrivains français. Paris, 1964. 1 Dianiologie ou tableau philosophique de l’entendement (Dresde, 1790; Londres, 1791; Freyberg, 1791. Совр. рус. пер.: Белосельский-Белозерский А.М. Дианиология, или философская схема интеллекта // Историко-философский ежегодник. 1988. С. 274—287); Белосельский-Белозерский А.М. Диалог на смерть и на живот / Публ. Т.В. Артемьевой // Вопросы философии. 2005. № 1. С. 109—118; Premier dialogue entre Esper, jeune enfant de M. le prince Béloselsky, et le sage // L’Abeille du Nord (Altona). 1804. Vol. 5. № 23. Р. 455—456. На русском языке в настоящее время опубликовано также «Письмо о прекрасном» Белосельского-Белозерского (перевод В. Бибихина, предисловие и публикация А.В. Гулыги) (См.: Белосельский-Белозерский А.М. Письмо о прекрасном // Эстетические ценности в системе культуры. М., 1986. С. 110—113). Это неполный перевод письма, опубликованного французским славистом А. Мазоном на французском языке по рукописи РГАЛИ (См.: Mazon A. Deux russes écrivains français. P. 385—389). Переведены только страницы 385—386). 2 Epitre aux François, aux Anglois et aux républicains de Saint-Marin. Cassel, 1784. Epitre aux François. S. l. 1802. 3 Voltaire. The complete works. Banbary (Oxfordshire), 1975. T. 125. P. 375. 4 Ibid. P. 376.

Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо

57

года, подавленный тяжелыми недугами, почувствовал некоторое утешение в страданиях, получив то прелестное послание в стихах и прозе, которыми Вы его почтили на языке Вам чуждом, но на котором Вы пишете лучше, чем вся наша придворная молодежь. Я бы приехал Вас отблагодарить за него в Женеву, если бы это позволили мои страдания, лишающие меня возможности пользоваться обществом. Перечитав Ваши стихи, я сказал себе мысленно: „В ледяной стране Овидий увидел однажды дочь нежного Орфея; их разогретые пламенем сердца отдались песням стихам и любви. Боги благословили их излияния, рожденный от них сын оказался украшенным их талантами”. Вы произошли от него, познайте же Ваших родителей и Ваше благородное происхождение. Примите, князь, выражение уважения фернейского старца»1. Обмен письмами был прежде всего упражнением в языке и изящной словесности, способом представить себя великому человеку как ценителя, не чуждого литературе. Необходимо сказать, что такой же парадный характер носит послание Белосельскому-Белозерскому Жака Делиля. Это послание под заглавием «A M. le comte Belozosky», посвящено, как указал известный библиограф С.Д. Полторацкий в своих заметках, хранящихся в Отделе Рукописей Российской Государственной библиотеки, А.М. Белосельскому-Белозерскому2. Письмо Жан-Жака Руссо Белосельскому-Белозерскому имеет иной, частный характер. По мнению Р. Ли в его комментариях к «Полному собранию переписки» Ж.-Ж. Руссо, это не подлинное письмо, а письмо поддельное, апокрифическое, и автором этого письма является сам Белосельский-Белозерский3. Между тем, во всех предыдущих изданиях это письмо считалось подлинным, в частности, в переписке Руссо, изданной в 1920—30-х годах4, а также в «Полном собрании сочинений», изданных в серии «Библиотека Плеяды», где это письмо не раз цитируется5. Однако Р. Ли приводит веские доводы, доказывающие апокрифичность этого письма. Ли отмечает, что Руссо датирует это письмо 27 мая 1775 г. Но в этот год Руссо написал минимум писем. Найдены всего два письма. Уже несколько лет Руссо писал письма только необходимые. Данное письмо не является абсолютно необходимым. В то же время оно слишком длинно для письма, написанного из любезности. Как отмечает Р. Ли, комментируя фразу в начале письма «Благородные сердПеревод цит. по: Верещагин В.А. Московский Аполлон // Русский библиофил. 1916. № 1. С. 56. Полторацкий С.Д. Белосельский-Белозерский кн. Александр Михайлович. Био-библиографические заметки. 1752—1852 // ОР РГБ. Ф. 233. Полторацкий С.Д. П. 15. Ед.хр. 62. Впервые это послание было опубликовано в сборнике «Poésies fugitives» (1802). Оно имеется также в знаменитом «Зеленом альбоме» Белосельского-Белозерского, в письме аббата Трессана, секретаря Делиля, где указано ,что это послание посвящено Белосельскому-Белозерскому. Данное письмо датировано 24 июля 1801 года (см.: Верещегин В.А. Московский Аполлон. Пг., 1916. С. 79). 3 Rousseau J.J. Correspondance complète. Oxford, 1984. T. XL. P. 244—246. 4 Rousseau J.J. Correspondance générale. Paris, 1930. T. 20. P. 312. 5 Rousseau J.J. Œuvres complètes. Paris, 1959. T. 1. P. 1661, 1816. 1 2

58

Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо

ца отвечают друг другу и испытывают ответные чувства, и я говорил, перечитывая Ваше письмо из Женевы: немного людей столь вдохновляют меня на это»1: «Кто не видит, что здесь говорит князь, а не Жан-Жак»2. Ли отмечает, что в 1775 г. крайне маловероятно, чтобы Руссо так обращался к мало или почти совсем не знакомому лицу. Нет никаких свидетельств, что какие-либо отношения имели место между Руссо и Белосельским-Белозерским, однако Руссо приглашает Белосельского-Белозерского к себе, привилегия неслыханная в 1775 г. для почти незнакомца. Руссо пишет: «Когда Вы возвратитесь в Париж, приходите, и мы поговорим»3. Ли также отмечает, что если письмо к Вольтеру и ответ Вольтера, датированный 27 марта 1775 г., появились в «Mercure de France» уже в мае 1775 г., при жизни Вольтера, то письмо Руссо к Белосельскому-Белозерскому не появилось при жизни «женевского гражданина», оно появилось в сборнике «Послание к французам, англичанам и республиканцам Сан-Марино» в 1784 г.4 Здесь можно добавить, что письмо Белосельского-Белозерского к Руссо неизвестно вовсе. И, как отмечает Р. Ли, скорее всего требование в письме сжечь его, требование, совсем не характерное для Жан-Жака в 1775 году, является оправданием того, что письмо якобы Руссо не появилось при жизни «женевского гражданина». Кроме того, как отмечает Р. Ли, свидетельством неподлинности письма является то, что в этом письме затрагивается очень большое количество «руссоистских» тем, казалось бы, все руссоистские темы, какие возможно. И интересно проследить, учитывая то, что письмо было написано БелосельскимБелозерским, какой образ Руссо важен для него, в чем самое важное для него в образе и учении Руссо. В своей «Дианиологии» Белосельский-Белозерский называет Руссо дважды «Гением». В этом произведении Белосельский-Белозерский исследует познавательные способности человека, которые он называет разумением (entendement). Познавательные способности автор делит на несколько сфер. Низшая сфера — это сфера глупости, тупоумия. Из представителей человеческого рода к ней принадлежат лишь слабоумные. Вторая сфера — это сфера здравого смысла, рассудительности. Следующая сфера — это сфера рассудка. Более высокая сфера — эта сфера проницательности или трансцендентности. Люди, принадлежащие к этой сфере, характеризуются способностью к глубокому размышлению, к проникновению в суть вещей. И наивысшая сфера — это сфера духа. В приложении к своей книге Белосельский-Белозерский дал наглядную картину сфер, начиная низшей и кончая высшей, а также поместил «Дианиологическую классификацию многих известных личностей», по этой классиRousseau J.J. Correspondance complète. T. XL. P. 244. Ibid. P. 246. 3 Ibid. P. 245. 4 Epitre aux François, aux Anglois et aux républicains de Saint-Marin. Cassel, 1784. P. 147—148. 1 2

Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо

59

фикации Руссо принадлежит к сфере духа. К сфере духа принадлежит и Вольтер, однако, автор книги помещает его не среди философов, а среди литераторов, ученых и поэтов. В «Послании к французам», напечатанном в сборнике, где было помещено письмо Руссо, он пишет: «Мы, русские, не имеем, по крайней мере, этого печального пристрастия удручать таланты и оскорблять гения. Жан-Жак в России был бы богом». Говоря об архиепископе Платоне и противопоставляя его архиепископу Кристофу де Бомону, который выступил против Руссо с пасторским посланием, он пишет: «Он [архиепископ Платон. — А.З.] не был бы бессовестным хулителем Руссо»1. В то же время в «Дианиологии» Белосельский-Белозерский считает, в отличие от Руссо, что люди не равны по природе2. Темы, которые он затрагивает в сочиненном им письме от имени Руссо, таковы: неблагодарность соотечественников Руссо; воспоминания Руссо о годах, проведенных в Женеве; гордость от занятия перепиской нот и тем, что он зарабатывает хлеб своим трудом; предпочтение крестьян знатным господам — темы, затрагивающие личность Руссо, и темы нравственно-этические. «Вы жалеете, что мои бывшие соотечественники не выступили в мою защиту, когда их пастыри, можно сказать, умерщвляли мою душу. Трýсы! Я им прощаю несправедливости, может быть, только потомство за них отомстит. В данный час я вынужден больше сожалеть, чем они … О, озеро, на берегах которого я провел сладостное время моего детства; очаровательные пейзажи, где я видел впервые величественное и трогательное зрелище восхода солнца, где я изведал первые сердечные чувства, первые порывы дарования, ставшего с тех пор слишком повелительным и слишком знаменитым! увы, я вас не увижу более. Эти колокольни, которые возвышаются среди дубов и елей, эти стада, эти мастерские, эти фабрики, странным образом разбросанные на горных потоках, в пропастях, на скалах, эти многолетние деревья, эти источники, эти луга, эти горы, которые видели меня при рождении, они больше не увидят меня … Вы меня спрашиваете, переписываю ли я ноты. А почему нет? Неужели стыдно зарабатывать на жизнь своим трудом? Вы спрашиваете, продолжаю ли я писать: нет, я не буду больше этого делать. Я сказал людям истину, они отвергли ее, я более ничего не буду говорить… Мне принесли на днях новую комическую оперу, музыка Гретри, которого Вы так любите, и слова безусловно умного человека. Но опять знатные господа действуют в лирической сцене. Я прошу прощения, князь, но у них нет нужного тона, здесь надобны добрые поселяне»3, — пишет Белосельский-Белозерский от имени Руссо.

Epitre aux François, aux Anglois et aux républicains de Saint-Marin. P. 8—9. Dianiologie ou tableau philosophique de l’entendement. Dresde, 1790. P. 3. 3 Rousseau au prince Aleksandr Mikhailovitch Bieloselski-Bielozerski // Rousseau J.J. Correspondance complète. T. 40. P. 245. Пер. А.А. Златопольской. 1 2

60

Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо

Особенно важен для князя образ Руссо как учителя жизни. Этот образ очень характерен для русской литературы, начиная с Фонвизина. Для Белосельского-Белозерского очень притягателен девиз «женевского гражданина» «Vitam impendere vero» («Посвятивший жизнь истине»). «Вы спрашиваете, продолжаю ли я писать: нет, я не буду больше этого делать. Я сказал людям истину, они отвергли ее, я более ничего не буду говорить…»1, — пишет он от имени Руссо. И в то же время Белосельский-Белозерский желает внешнего признания, знаков этого признания, писем от великих людей, и когда не получает письма от Руссо, сочиняет его сам. В борьбе, которая идет в душе князя между принципом искренности и правдивости Руссо и внешним блеском Вольтера, выигрывает Вольтер. Как отмечает Р. Ли, это «очень ловкая стилизация для 1784 года, но недостаточно ловкая для 1980»2. Этот апокриф нашел отражение и в русской культуре. В 1841 г. в «Русском вестнике», издаваемом Н. Гречем, была помещен перевод этого письма с небольшой заметкой, где, кстати, стихи Вольтера из его письма Белосельскому-Белозерскому приписывались Альбани3. В заметке отмечалось, что письмо «показывает, как любил бедный Руссо князя Белосельского, и дополняет характеристику Женевского чудака»4. И даже в 1959 г. в сборнике Ж.-Ж Руссо «Об искусстве: Статьи, высказывания, отрывки из произведений» был помещен в русском переводе отрывок из данного письма как из подлинного письма Руссо5. Для русской культуры очень значима антитеза Руссо — Вольтер. Не случайно одним из первых печатных переводов сочинений Руссо явилось письмо Руссо к Вольтеру по поводу поэмы Вольтера на разрушение Лиссабона6, а одна из первых печатных оценок произведений Руссо — примечание И.-Г. Рейхеля к этому письму, где Рейхель сближает Руссо и Вольтера7. Мыслители ли России, как правило, отнюдь не все принимают в руссоистской «религии сердца», в частности, не принимаются рассуждения о естественной религии, отрицание необходимости молитвы как просьбы к Божеству. Так, Е. Филомофитский пишет в своих примечаниях к письму Руссо по поводу поэмы Rousseau J.J. Correspondance complète. T. XL. P. 245. Ibid. P. 247. 3 См.: Письмо Ж. Ж. Руссо к князю Белосельскому. Париж 27-го мая 1775 // Русский вестник. 1841. Т. 3. № 7. С. 221—223. 4 Там же. С. 223. 5 Из письма к князю Белосельскому 26 мая [27 мая] 1775 г. / Пер. Т. Э. Барской // Руссо Ж.-Ж. Об искусстве: Статьи, высказывания, отрывки из произведений. Л.; М., 1959. С. 275. 6 Письмо господина Руссо к господину Волтеру // Собрание лучших сочинений к распространению знания и к произведению удовольствия. М., 1762. Ч. IV. № 13. С. 235—273. 7 [Рейхель И.-Г.] Примечание к следующему письму, посланному от г. Руссо к г. Волтеру // Собрание лучших сочинений к распространению знаний и к произведению удовольствия. М., 1762. Ч. IV. С. 231—234. 1 2

Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо

61

Вольтера «О разрушении Лиссабона», сближая позиции Руссо и Вольтера: «И я осмеливаюсь заметить, что Руссо здесь и несправедлив, и противоречит сам себе. Он жаловался на учение Волтерово, отнимающее всю возможность избегнуть зол … и даже утешение мыслить о том иначе; а сам, отрицая содействие промысла в неделимых, не еще меньше утешительное проповедует учение? Не допускает ли фатализма? Не уничтожает ли свободу нашу? Не отнимает ли самую отрадную мысль у людей, в Откровении везде им проповедуемую: что наша молитва проходит небеса и преклоняет Бога? … Руссо, порицая Философов — сам достоин за это порицания: он, конечно, не знал спасительных истин откровения; он сам не так понимал Провидение Божие»1. В тоже время, рассматривая проблему мирового порядка, мировой гармонии, мыслители склонялись, так же как автор примечаний к письму Руссо Вольтеру И.-Г. Рейхель, к концепции Руссо, по которой существует предустановленная гармония, в божественном мире все благо, а зло является делом рук людей. Такова, например, точка зрения В. Левшина2. Обращение к религиозным взглядам Руссо тем более характерно, что в своей утопии «Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белеве» Левшин испытал воздействие Вольтера. Сближение «естественной религии» Руссо с христианством особенно характерно для масонских кругов, в которых и на протяжении второй половины XVIII в., и в начале XIX в. велик интерес к «Исповеданию веры савойского викария», нравственно-гуманистическим аспектам религии Руссо. Христианство, как и «деизм сердца» Руссо, интерпретируется в нравственном аспекте, подчеркивается идея терпимости и любви. Белосельский-Белозерский ближе в своих религиозных воззрениях к религии сердца и культу природы Руссо, чем к рационалистическому деизму Вольтера. Таковы его религиозные воззрения в философском диалоге Эспера, сына князя Белосельского, с мудрецом3. Откликнулись русские читатели и издатели и на смерть Вольтера и Руссо, и не только в 1778 г., в год смерти мыслителей. Статьи и произведения, посвященные их смерти и посмертной судьбе, появляются и позже. И среди этих произведений появляется эпитафия Вольтеру, в настоящее время признающейся апокрифической, сомнительной, современными исследователями. Украинский вестник. 1817. Ч. 8. № 9. Сентябрь. С. 273—275, примечание. См.: Левшин В.А. Письмо, содержащее некоторые рассуждения о поэме Вольтера на разрушение Лиссабона, писанное В. Лвшнм к приятелю его господину З*** // Мысли о душе: Русская метафизика XVIII века / Подгот. текстов, вступ. статья, примеч. Т.В. Артемьевой. СПб., 1996. С. 238—240. О книге Левшина, о его отношении к воззрениям Вольтера и Руссо, о проблеме теодицеи см. подробнее: Артемьева Т.В. «…Область дай уму» // Мысли о душе: Русская метафизика XVIII века. С. 50—59; Артемьева Т.В. История метафизики в России XVIII века. СПб., 1996. С. 56—65. 3 Premier dialogue entre Esper, jeune enfant de M. le prince Béloselsky, et le sage // L’Abeille du Nord (Altona), 1804. Vol. 5. № 23. P. 455. 1 2

62

Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо Вот эта эпитафия: Plus bel esprit que grand génie Sans loi, sans mœurs, sans vertu, Il est mort comme il a vécu, Couvert de gloire et d’infamie.

В частности, она признается сомнительной в издании полного собрания сочинений Руссо (Библиотека «Плеяды»)1, а также в «Correspondance complète», в комментариях Р. Ли2. Кроме того, в рукописях, хранящихся в Библиотеке Вольтера в Российской Национальной Библиотеке, в тетрадке с замечаниями Ваньера, секретаря Вольтера, на Собрание сочинений Вольтера имеется следующая ремарка Ваньера: «Это эпитафия гнусная. Кстати, я не думаю, что она принадлежит Руссо» («C’est cette épitaphe qui est infâme. D’ ailleurs je ne crois pas de Rousseau»)3, что подтверждает апокрифичность эпитафии. Однако под именем Руссо эта эпиграмма была переведена в 1788 году Алексеем Федоровичем Малиновским4. Вот этот перевод: Ум быстрый, не великий дух Без честности и добрых нравов. Как жил, скончался так вослед своих уставов И славой и судом исполнив света слух5.

В 1800 г. в сборнике П.В. Победоносцева «Сокровище полезных увеселений, или Лекарство, врачующее людей, преданных печали и скуке: Собрание трудов одного россиянина из сочинений и переводов» появляется «Эпитафия Господину Волтеру Ж. Ж. Руссом на французском языке сочиненная»: Остаток бренного покрыл сей камень тела Из коего душа Волтера излетела Ум быстрый сокровен, но не великий дух; Rousseau J.J. Oeuvres complètes. Paris, 1961, T. 2. P. 1904. Rousseau J.J. Correspondance complète. Oxford, 1980. T. XXXVII. P. 368. 3 ОРК РНБ. Библиотека Вольтера, 4-245, р. 60, f. 30. Выражаю искреннюю благодарность Н.А. Копаневу за указание на эту ремарку Ваньера. Здесь же текст эпитафии, который я цитирую по данной рукописи. 4 В 1787 г. А.Ф. Малиновский переводит «Рассуждение о начале и основании гражданских общежитий», содержащее в себе полемику с Ж.-Ж. Руссо (Рассуждение о начале и основании гражданских общежитий, заключающее в себе убедительные исследования, вопреки Жан Жаку Руссо, какими стезями природа совокупила первобытных людей, от чего произошло неравенство между ими и как общества достигли того степени совершенства, в коем теперь обретаются / [Пер. с франц. Алексей Малиновский]. М.: Тип. при театре, у Клаудия, 1787. [2], 116 с.). 5 Епитафия Волтеру, сочиненная на французском языке от Ж.-Ж. Руссо («Ум быстрый, не великий дух…») // Отрада в скуке, или Книга веселия и размышления: В 2 ч. М., 1788. Ч. 1. С. 29. 1 2

Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо

63

Что чувствовал, вещал и поражал тем слух; Днесь глас его умолк, зрак мрачностью покрылся; Во бездыханный труп Герой сей превратился; В полях был знаем он, известен в городах, Словами уст своих противникам был страх; Без добродетельных он христианских нравов Как жил, скончался так, во след своих уставов. Но вы ученики учителя сего! Не верьте в слепоте учению его; Очистите умы; забудьте то, исправьтесь И некончаемой погибели избавьтесь1.

Как видно, переводом апокрифической эпитафии здесь являются только третья, четвертая, девятая и десятая строки. Остальное это, можно сказать, стихотворение авторское, стихотворение П.В. Победоносцева, то есть этот перевод апокрифического сочинения также не подлинный, а апокрифический. Образы Руссо и Вольтера в данном стихотворении мифологизированы. Религиозному, добродетельному Руссо здесь противопоставляется Вольтер как противник действующих нравственных устоев, образ, получивший распространение в общественном сознании, особенно после Французской революции. Достаточно часто они рассматриваются вместе в качестве антиподов, их противопоставление происходит по формуле, известной еще в античности: «плачущий Гераклит — смеющийся Демокрит». Появляются множество оригинальных и переводных сочинений, сопоставляющих Руссо и Вольтера2. В массовой литературе, прежде всего, Вольтер обвиняется в подрыве религиозных устоев, в нигилизме, отрицании и даже в прямом разврате, особенно в памфлетах, изобличающих Вольтера и вольтерьянство3. Религия сердца Руссо в данной эпитафии интерпретируется в духе догматов христианской, православной веры, как они трактуются церковью. Не случайно даже переведенные строки переведены не точно, в частности, говорит1 Эпитафия Господину Волтеру Ж.Ж. Руссом на французском языке сочиненная («Остаток бренного покрыл сей камень тела, из коего душа Волтера излетела...») / Пер. П.В. Победоносцева // [Победоносцев П.В.] Сокровище полезных увеселений, или Лекарство, врачующее людей, преданных печали и скуке: Собрание трудов одного россиянина из сочинений и переводов. М., 1800. С. 155—156. 2 См.: [Де Санглен Я.И.] Параллель между Руссо и Вольтером // Аврора. 1805. Т. 1. № 3. С. 179—204; Мерсье Л.С. Параллель Вольтера и Руссо / С франц. Петр Буженинов // Аглая. 1808. Ч. 3. Август. С. 32—37; Вольтер и Руссо: Из журнала «Spectateur» / Пер. Z. // Журнал для сердца и ума. СПб., 1810. Ч. 2. № 4 (апр.). С. 77—83; Некоторые мнения о Волтере, Руссо и литературе семнадцатого века / Пер. с франц. М. Невзорова // Друг юношества. 1811. № 12. С. 41—57; Женева и женевцы // Российский музеум. М., 1815. Ч. 1. № 1. С. 42—50. 3 См. напр. [Борноволоков Т.С.] Изобличенный Волтер. СПб., 1792; [Баррюэль О.] Волтерьянцы, или история о якобинцах … открывающая все противухристианские злоумышления и таинства масонских лож. В 12 ч. / Пер. и предисл. [П. Дамагацкого]. М., 1805—1809.

64

Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо

ся не о «нравах», а о «добродетельных, христианских нравах». А строка о «некончаемой погибели», безусловно, не характерна для религиозных воззрений Руссо. Таковы два перевода апокрифической эпитафии Вольтеру, опубликованной под именем Руссо. Некоторое сомнение в подлинности этой эпитафии было высказано еще в статье Э. Радлова «Отношение Вольтера к Руссо», вышедшей в свет в 1890 году, где эта эпитафия была воспроизведена на французском языке1. Как отмечает Э. Радлов в данной статье, «в Париже приписывали Руссо следующую эпитафию на Вольтера»2. Однако, необходимо отметить, что под именем Руссо данная апокрифическая эпитафия появляется в современном переводе и в наше время3. Другим апокрифическим письмом Руссо, которое не привлекало к себе внимания, но которое переводил в начале XIX в. В.А. Жуковский, явилось так называемое письмо Ж.-Ж. Руссо к Сесилии4. Оно появилось впервые в России в переводе В.А. Жуковского в журнале «Вестник Европы», а затем переиздавалось три раза: дважды в «Переводах в прозе В.А. Жуковского» и в «Собрании образцовых сочинений», то есть пользовалось популярностью, было хорошо известно. Последнее издание данного письма в начале XIX в. появилось в «Переводах в прозе В.А. Жуковского» в 1827 г. Но в конце XIX века появляется несколько другой вариант этого письма в журнале «Изящная литература», причем автор публикации перепечатывает его из французского журнала «Le Livre. Revue du monde littéraire. Bibliographie Rétrospective», публикатором письма Руссо в этом журнале был Франсуа-Режи Шантелоз5. Хотя рукопись, которую публикует Шантелоз, написана не рукой Руссо, Шантелоз уверен, что это произведение Руссо. Автор перевода в журнале «Изящная литература» не ссылается на перевод Жуковского, он о нем просто ничего не знает6. Этот вариант письма отличается от переведенного Жуковским, оно более обширное, имеется дата 28 марта 1770 г. Адресат письма здесь обозначается как Сесилия Гобарт. В росписи журнала «Вестник Европы», осуществВопросы философии и психологии. 1890. Кн. 4. С. 64. Там же. 3 Руссо Ж.-Ж. Эпитафия Вольтеру: Стихотворение / Пер. В. Васильева // Семь веков французской поэзии в русских переводах. СПб., 1999. С. 223. 4 Письмо Ж.-Ж. Руссо [к Сесилии]: [Пер. с манускрипта] Ж.-Ж. Руссо; [Пер. В.А. Жуковского] // Вестник Европы. 1808. Ч. 37. № 4. С. 265—276. Перепечатано: К Сесилии: [Письмо Ж.-Ж. Руссо] / Пер. В.А. Жуковского// Собрание образцовых сочинений в прозе: Образцовые сочинения в прозе знаменитых древних и новых писателей. М., 1811. Ч. 5. С. 262—273; Письмо Ж.Ж. Руссо [к Сесилии] // Жуковский В.А. Переводы в прозе В. Жуковского. М., 1816. Ч. 4. С. 234—248; Письмо Ж.-Ж. Руссо [к Сесилии] // Жуковский В.А. Переводы в прозе В. Жуковского. СПб., 1827. Т. 3. С. 3—13. 5 Le Livre. Revue du monde littéraire. Bibliographie Rétrospective. 1884. V. P. 33—43. 6 Последняя любовь Руссо // Изящная литература. 1884. IV. С. 24-32. Вступление на с. 24—32. Письмо Ж.-Ж. Руссо из Монкена 28 марта 1770 г. [к Сесиль Гобарт] на с. 25—32. 1 2

Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо

65

ленном в «Сводном каталоге сериальных изданий России» (Т. 1. Журналы. А—В), автором «Письма к Сесилии», которое перевел Жуковский, назван Ж.Ж. Руссо1. Данный перевод Жуковского атрибутируется как «Письмо Ж.Ж. Руссо» и в статье И.А. Айзиковой «Прозаические переводы В.А. Жуковского в „Вестнике Европы”»2. Только в книге Х. Айнштедта «Жуковский как переводчик» отмечено, что письмо апокрифическое, но оригинал его не найден3. Однако письмо принадлежит не Руссо, а является подделкой, принадлежащей графу д’Антрегу, авантюристу, роялисту, шпиону, врагу Наполеона и последователю «женевского гражданина». Это было доказано А. Коббеном и Р.С. Элвисом, авторами статьи «Ученик Жан-Жака Руссо. Граф д’Антрег», напечатанной в 1936 г.4 На авторство графа д’Антрега указывает и библиографический указатель произведений Ж.-Ж. Руссо5, изданный во Франции, а также же одна из последних работ, посвященных графу д’Антрегу, работа Р. Барни «Граф д’Антрег — ученик-аристократ Ж.-Ж. Руссо. От очарования к отречению», Барни отмечает, что письма Руссо к Сесилии, сочиненные д’Антрегом, являются отрывками из его романа «Анри и Сесиль»6. Считает подделкой д’Антрега письмо «К Сесилии» и Р. Ли в своих комментариях. Со ссылкой на статью Коббена и Элвиса он пишет, что было обнаружено множество писем Руссо к Сесилии, написанных рукой графа д’Антрега7, и что напечатанное Шантелозом письмо только часть большого письма, написанного д’Антрегом. Ли отмечает, что Миледи Говард — это выдуманный персонаж8. О переводе Жуковского Ли ничего не знает. Однако, внимательно просматривая «Вестник Европы», можно заметить, что Жуковский ссылается на графа д’Антрега. Так, он переводит рассказ немецкого писателя Гартлиба Меркела «Путешествие Жан-Жака Руссо в Параклет», где Меркел в качестве предисловия пишет: «Еще не все сочинения Жан-Жака Руссо известны Публике. Одна из лучших его приятельниц, Милади Говард, имеет манускрипт, которого содержание, быть может, не менее самой Элоизы привлекательно. Список с этого манускрипта, найденный между бумагами известного Графа д’Антрегю, находится теперь в руках господиСводный каталог сериальных изданий России. Т. 1. Журналы. А—В. СПб., 1997. С. 252. № 06477. Айзикова И.А. Прозаические переводы В.А. Жуковского в «Вестнике Европы» // От Карамзина до Чехова. Томск, 1992. С. 82. 3 Einchstädt H. Žukovskij als Übersetzer. München, 1970. S. 22. 4 Cobban A., Elwes R.S. A disciples of J.-J. Rousseau: The compte d’Antraigue // Revue d’histoire littéraire de la France. 1936. Avril-juin, juillet-septembre. P. 181—210; 340—363. 5 Sénelier J. Bibliographie générale des œuvres de J.J. Rousseau. Paris, 1950. P. 251, n. 2194, 2195. 6 Barny R. Le Comte d’Antraigues: un disciple aristocrate de J.J. Rousseau. De la fascination au reniement. 1782—1797. Oxford, 1991. P. 70—78. 7 Rousseau J.J. Correspondance complète. Oxford, 1980. T. XXXVII. P. 368—370. 8 Ibid. P. 370. См. также: Duckworth C. D’Antraigues and the quest for happiness: nostalgia and commitment // Studies on Voltaire and the Eighteenth Century. 152. Oxford, 1976. P. 625—645. 1 2

66

Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо

на Лаканаля. Оно заключает в себе рассуждение о Виландовом Агатоне, которого Ж.-Ж. Руссо читал в переводе; отказ Дидроту на предложение десяти тысяч ливров годового пенсиону от имени императрицы Екатерины, и, наконец, следующие два происшествия*. Мне удалось их слышать — не спрашивайте где? — и сердце мое наполнилось теми сладкими, живыми чувствами, которые всегда производит в нем трогательный голос Жан-Жака; я решился описать их просто, без всяких витийственных украшений, и, есть ли можно точно так как слышал. Читатель, со временем, будет иметь в руках и самую повесть Жан-Жака Руссо: тогда я первый забуду сии строки, написанные мною в минуту сладкого волнения души, произведенного магическим его даром»1. Меркел приводит рассказы из биографии Руссо, во многом выдуманные графом д’Антрегом. А в «Вестнике Европы», переводя апокрифическое письмо Руссо, Жуковский пишет: «Перевод с манускрипта, который нигде еще не был напечатан. Любопытно знать, кто эта Сесилия? Быть может, та самая Милади Говард, с которою Ж.-Жак познакомился к старости…»2 Кроме того, в Российской Национальной библиотеке в архиве Я.Я. Штелина нами обнаружен список «Письма к Сесилии» на французском языке, который можно датировать концом XVIII — началом XIX в., письмо датировано 28 марта 1770 г. Это французский текст письма, опубликованного Жуковским3. Таким образом, рукописи из бумаг графа д’Антрега, в частности, так называемое «Письмо к Сесилии», известны уже в конце XVIII — первом десятилетии XIX в. В «Письме» речь идет о самоубийстве, о его дозволенности. И как пишет в 1884 г. публикатор письма Шантелоз, письмо является «апологиею самоубийства». Размышления над проблемой самоубийства является важной темой в русской и французской культуре XVIII — начала XIX в. Неоднократно переводилось письмо XXII из третьей части романа Руссо «Юлия, или Новая Элоиза», где Руссо размышляет о самоубийстве и предостерегает против него. Однако, если в «Новой Элоизе» Руссо выступает против самоубийства, то в данном письме, написанном от имени Руссо д’Антрегом, Руссо выступает как его апологет. «На крайних пределах жизни мы видим гроб: там, говорит мне сердце, соединишься с нею навеки! Кто любит, тот верит бессмертию! и какой любовник в лучшие минуты страсти своей способен быть атеистом? В сем отдале* Одно из них сообщаем читателю «Вестника» теперь, другое будет напечатано после (Примечание В.А. Жуковского). 1 Меркел Г. Путешествие Ж.Ж. Руссо в Параклет / Пер. В.А. Жуковского // Вестник Европы. 1808. Ч. 37. № 2. Январь. С. 97-98. Перевод с книги: Merkel G. Erzählungen. Berlin. 1800. S. 3-6. 2 Письмо Ж.Ж. Руссо / Пер. В.А. Жуковского // Вестник Европы. 1808. Ч. 37. №4. Февраль. С. 265. 265. 3 Руссо Ж.Ж. Письмо к Цецилии // ОР РНБ. Ф. 871. Арх. Я.Я. Штелина. Ед. хр. 964. Водяной знак на бумаге рукописи содержит дату: 1794 г.

Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо

67

нии, мрачном для взоров ума, но озаренном надеждою и мечтами для ея нежного сердца, открывается мне счастие беспредельное. Но как могу воображать ето счастие без соединения с тем, что было мне драгоценно, что украшало мою земную жизнь, без чего и самое бытие мне кажется непостижимым. Сесилия! и самый небесный рай для души, воспламененной любовью, не иное что, как ето соединение. О мой друг! почувствуй сию надежду, неописанно сладкую надежду, которая исполнится для любовников при выходе их из жизни! Все, что ни имели они земного, похищенное у них смертию, соединится в едином гробе; но то, что в них бессмертно, что неподвержено уничтожению, то будет неразлучно и навеки. И ты удивляешься, что можешь желать смерти? и ты удивляешься, что счастливый твоею любовью человек об ней мыслит? Ах, милый друг! я несравненно более удивляюсь тому, что вы не летите к ней на встречу, и падаю к стопам вечного Существа, которое наши надежды на будущее согласовало с намерениями своей мудрости! О! если бы все могли их чувствовать так живо, как я в сию минуту их чувствую, тогда захотел ли бы ктонибудь остаться жителем сего мира?» — вот один из отрывков этого довольно большого письма, сочиненного от имени Руссо д’Антрегом, в переводе В. Жуковского1. В этом, думается, проявляется влияние романтических настроений конца XVIII — начала XIX в., а также слухов о том, что сам Руссо наложил на себя руки. Таким образом, такой апокриф, как «Письмо Ж.-Ж. Руссо к Сесилии», был популярен в России на протяжении первой трети XIX века, однако в популярной периодике этот апокриф как подлинное сочинение появляется и в конце века. Подтверждением популярности и широкого распространения апокрифов д’Антрега является также то, что в Российской Государственной библиотеке нами обнаружен еще один список, сделанный рукой неизвестного, письма к Сесилии на французском языке, заголовок письма: Réponse de J.J. Rousseau à Milady Cécile H., архивариусом оно обозначено как «Письмо к Цецилии», оно также отличается и от письма, переведенного Жуковским, и от письма к Сесилии Гобарт, напечатанном в 1884 г., на письме стоит другая дата и место — Париж, 7 июня 1774 г., то есть это совершенно другое письмо2. Это письмо от имени Руссо также написано д’Антрегом, оно воспроизведено в статье

1 Письмо Ж.-Ж. Руссо [к Сесилии] // Жуковский В.А. Переводы в прозе В. Жуковского. М., 1816. Ч. 4. С. 235—236. 2 Руссо Ж.Ж. Письмо к Цецилии Г. Réponse de J.J. Rousseau à Milady Cécile H. Paris, 7 juin 1774 // ОР РГБ. Ф. 222 Панина. К. XVI. Ед. хр. 9. Л. 1—2.

68

Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо

Коббена и Элвиса1. Роже Барни в своей книге отмечает, что это первое письмо от имени Руссо из романа в письмах «Анри и Сесиль»2. Апокрифические сочинения Руссо появляются в конце XIX в. не только в популярных русских журналах. Сведения о них как о подлинных сочинениях Руссо имеют место и в академических научных трудах. Это было вызвано уровнем современного исследования произведений и корреспонденции Руссо. Так, В.И. Герье цитирует в своей статье «Понятие о народе у Руссо» письмо баронессе Безенваль: «Я виноват, я ошибся, я считал вас справедливой, но вы дворянка, и я бы должен был понять, как неприлично мне, иностранцу и плебею, жаловаться на дворянина… Если он ведет себя без достоинства, то это потому, что дворянство его от того избавляет»3. Данное письмо, датированное ноябрем 1744 г., в настоящее время считается апокрифическим4. Таким образом, апокрифические произведения сыграли определенную роль в русском руссоизме. Именно апокрифические сочинения ярче представляют нам образ Руссо в общественном сознании, и в частности, антитезу Руссо — Вольтер. В целом апокрифические сочинения, литературные подделки и мистификации более свойственны французской культуре, чем культуре русской. И производство этих литературных мистификаций, апокрифических сочинений свойственно русским писателям и мыслителям, писавшим на французском языке. Это Белосельский-Белозерский, а в XIX в. (независимо от проблемы апокрифических сочинений Руссо), в более широком контексте, — это, безусловно, П.Я. Чаадаев. Правда, Чаадаев, как правило, не скрывал своего авторства. У него есть «Записка графу Бенкендорфу от имени И.В. Киреевского», однако ни для кого не было секретом, что записку написал Чаадаев, его письмо «К самому себе от имени М.Ф. Орлова» говорит само за себя. Да и первое «Философическое письмо», напечатанное в «Телескопе», не было подписано.

1 Cobban A., Elwes R.S. A disciples of J.-J. Rousseau: The compte d’Antraigue // Revue d’histoire littéraire de la France. 1936. № 3. Juillet-septembre. P. 340—341. 2 Barny R. Le Comte d’Antraigues: un disciple aristocrate de J.J. Rousseau. De la fascination au reniement. 1782—1797. Oxford, 1991. P. 70. 3 Герье В.И. Понятие о народе у Руссо // Герье В.И. Идея народовластия и французская революция 1789 г. М., 1904. С. 266. 4 См.: Rousseau J.J. Correspondance complète. Genève, 1965. T. II. P. 376—377.

69

ЗИНАИДА АЛЕКСАНДРОВНА ВОЛКОНСКАЯ А. Тоси инаида Александровна Волконская (1789—1862), дочь князя Александра Михайловича Белосельского-Белозерского, родилась в Дрездене в 1789 г. В то время ее отец состоял в должности Чрезвычайного и Уполномоченного Посланника при дворе Принца Саксонского. З.А. Волконская по праву считается одной из наиболее известных гранддам как российского, так и европейского высшего света первой половины XIX в., а также выдающимся деятелем культуры своего времени. Рожденная в одной из самых блистательных семей России, Зинаида принадлежала к ближайшему кругу императора Александра, и какое-то время даже состояла с ним в романтической связи. Ее московский (1824—1829), а позднее римский дворцы стали центрами, где собиралась интеллектуальная элита высшего общества первой половины XIX в. Гостями в них нередко бывали Пушкин1, Го-

«

Перевод с английского Веры Царевой-Браунер. Например, в письме к А. Тургеневу от 1829 г. Жихарев писал, что «Пушкин занят тем, что пишет замечательные стихи и читает их Зинаиде Волконской, в доме которой по воскресеньям собирается весь литературный свет» (Жихарев С.П. Записки современника: дневник студента, дневник чиновника / Под редакцией С.Я. Штрайха. М., 1934. Т. II. С. 425). Об отношениях между Пушкиным и Волконской см.: Теребенина Р.Е. Пушкин и З.А. Волконская // Русская литература. Т. 2. 1975. С. 136—145; Волович Н.М. Пушкин и Москва // Сборник статей. Государственный музей А.С. Пушкина. Кн. I—II. М., 1994. 1

70

Зинаида Александровна Волконская

голь, Де Местр, мадам де Сталь и Гете. Более того, Волконская занимает особое место в русской культуре не только благодаря тому, что была известна как хозяйка великосветского салона и видный культурный деятель. Она по праву считается одним из наиболее выдающихся авторов своей эпохи, писавших на французском языке. Приступая к исследованию творчества Зинаиды Волконской и ее роли в развитии разнообразных культурных течений того времени, необходимо подчеркнуть, что корни этой уникальной деятельности безусловно кроются в том, в какой просвещенной и космополитичной обстановке прошло детство и воспитание Зинаиды Александровны. Она лишилась матери в раннем детстве, и поэтому с малых лет наиболее важной и влиятельной фигурой в воспитании и формировании мировоззрения Зинаиды стал ее отец, князь Белосельский-Белозерский, который сыграл ключевую роль не только в непосредственном воспитании и образовании девочки, но и в развитии ее природных наклонностей к искусству и литературе, а также в выборе круга общения в дальнейшей жизни. Князь Белосельский-Белозерский лично занимался образованием всех своих детей, но особое внимание уделял своей любимице Зинаиде. Она получила поистине блестящее общее образование — ей преподавались те предметы, которые в ту эпоху считались только уделом мальчиков1. Отец Зинаиды, которого она впоследствии назовет «мой друг и учитель»2, всячески поощрял развитие в девочке природных наклонностей к искусству, а также всячески стимулировал ее тягу к знаниям — с ранних лет Зинаида Александровна воспитывалась в духе постоянного развития энциклопедических знаний в самых разных областях. Результатом стало поистине блестящее образование: она свободно владела латынью, греческим, английским, итальянским и французским языками, и имела глубокие знания в области европейской истории, литературы и музыки. Все это, безусловно, способствовало тому, что в более зрелом возрасте Зинаида прослывет истинным космополитом и станет одной из ключевых фигур высшего света России и Франции во времена правления Александра и Николая3. Хотя в 1787 г. семья вернулась жить обратно в Россию, культура Западной Европы навсегда осталась исключительно важной частью жизни Белосельских-Белозерских и эпицентром интеллектуальных интересов Зинаиды. Такая 1 Пушкарева Н. Домашнее образование русской дворянки — как это было в конце 18-го — начале 19-го веков — Воспоминания века // Women and Gender in 18th-Century Russia / Rosslyn W. (ed.). Ashgate, 2003. P. 116 и далее. 2 Надпись, посвященная отцу в «Аллее Воспоминаний» — аллее, проложенной в саду ее виллы в Риме, где находился ряд посвящений друзьям, членам семьи и современникам, в том числе Гете, лорду Байрону, Пушкину и Жуковскому. 3 По поводу роли Волконской в эмигрантских кругах Франции см.: Азадовский М. Из материалов Строгановской академии // Литературное наследство. XXXIII—XXXIV. М., 1939. С. 195—214.

Зинаида Александровна Волконская 71 тенденция вообще была присуща европейской элите XVIII века — культурные процессы оценивались с космополитической точки зрения, а интеллектуальным центром западного мира безоговорочно считалась почитаемая всеми Франция, что, безусловно, сказалось на дальнейшей творческой и просветительской деятельности Волконской. Говоря более конкретно, тесная связь Волконской с западной и, в особенности, с французской литературной традицией становится очевидной, если учесть три абсолютно определяющих фактора, а именно: космополитичное воспитание самой Волконской и ранний круг ее общения; продолжительные периоды жизни за границей и, наконец, близкое общение с интеллектуальной элитой Запада (вплоть до переезда в Рим, где Волконская и скончалась в 1862 г.). И конечно же тот факт, что в большинстве своем, за очень редким исключением, ее произведения написаны по-французски. Как и для многих представителей высшей аристократии той эпохи, французский являлся для Волконской основным языком общения — как письменного, так и устного. Хотя следует заметить, что в более зрелые годы она всячески пыталась совершенствовать свой русский язык. В этом отношении Волконская примыкает к небольшой группе русских писательниц начала XIX века, писавших по-французски, к которой также относятся Наталия Головкина1 и Юлия Крюденер2. Вообще, литературное творчество русских писателей, сочинявших по-французски, интересно тем, что представляет собой лишь верхушку айсберга под названием «культурное двуязычие». Это явление, столь распространенное в среде культурной элиты России на протяжении более столетия (можно приблизительно обозначить этот период с 1730 до 1825 г.), безусловно является неотъемлемой частью современной русской литературы3. Творчество этих авторов не только по праву причислено к русГоловкина — автор эпистолярного романа «Елизавета де С или история россиянки, написанная одним из ее соотечественников», 1802 г. (переведен на русский язык как «Елизавета де С, или История Россиянки»). Она также написала роман в двух томах «Альфонс де Лодер» (1807). 2 В случае с Крюденер, однако, определение «русский автор» следует принимать с осторожностью. Крюденер (или Криуденер) написала небольшой роман «Валери» (1804) который был крайне популярен в Европе. Писательница родилась в Риге, которая в те времена входила в состав Российской империи, и, в отличие от Волконской и Головкиной, провела основную часть своей жизни в Западной Европе. Культурные и литературные контакты Крюденер с Россией носили скорее эпизодический характер. См.: Гречаная Е.П. Феномен Баронессы Крюденер // Баронесса Крюденер. Неизданные автобиографические тексты / Под ред. Е.П. Гречаной. М., 1998. С. 5—34. См. также: Kelly C. A History of Russian Women’s Writing: 1820-1992. Oxford, 1994. P. 53—59. 3 Лотман Ю.М. Русская литература на французском языке // La littérature russe d’expression française. Textes français d’écrivains russes XVIII-XIX siècles. Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 36 / Rozentsveig V.Iu. and Iu.M. Lotman (eds.). Wien, 1995. P. 21—23. О вопросах культуры двуязычия см. также: Розенцвейг В.Ю. Русско-французское литературное двуязычие XVIII — середины XIX вв. // La littérature russe d’expression française. P. 55—57. Идея о том, насколько распространено было это явление, возможно, заимствована из книги Геннади (Gennadi G.N. Les écrivains franco-russes. Bibliographie des ouvrages français publiés par des Russes. Dresde, 1874). 1

72

Зинаида Александровна Волконская

ской литературной традиции, но и позволяет нам лучше понять специфические черты элитарной культуры XVIII в. Двуязычных авторов, подобных Волконской, часто причисляют к группе литераторов так называемой «полу-судьбы» — они оказались в некой пограничной между двумя странами и культурами полосе, и потому представляется затруднительным однозначно причислить их либо к русской, либо к французской традиции1. Однако мнения их современников и собственно самооценка этих авторов позволяют сделать некоторые выводы относительно их национальной идентичности. Говоря о Волконской, следует заметить, что хотя подавляющая часть ее произведений была написана по-французски, они большей частью создавались в России и были либо переведены на русский язык профессиональными переводчиками, либо же Волконская сама пыталась перевести их на русский. Более того, Волконскую безоговорочно считали русской писательницей как на родине, так и во Франции, где увидели свет некоторые ее произведения2. Однако наиболее важным является тот факт, что сама Волконская считала себя безоговорочно русской. Тот факт, что она писала по-французски, явился прямым результатом ее космополитичного образования в духе Просвещения, где безусловно доминировала французская культура — наставники, круг чтения, и в более общем плане, — светский антураж и культурная ориентация Волконской, являлись неотъемлемой частью этой культуры. Именно поэтому творчество писательницы на французском языке представляет собой не просто образец русской литературы, но — в более широком плане — образец русской элитарной культуры того времени. Образование Волконской позволило ей развить в себе природные наклонности не только к сочинительству, но также и к пению, и к актерскому мастерству. Разнообразие культурных интересов Волконской привело к тому, что она пробовала себя в таких жанрах как опера («Жанна Д’Арк», 1821)3, пу-

1 О двуязычии и русских авторах см.: Beaujour E.K. Alien Tongues. Bilingual Russian Writers of the «First» Emigration. Ithaca, N.Y., 1989. 2 Влиятельный критик Сен Жульен, например, в рецензии на произведение Волконской «Записки раба» пишет о том, что роман является «достойным конкурентом произведениям наших французских писательниц — его отличает свежесть стиля, который поражает чистотой, элегантностью и гармоничностью» (Revue encyclopédique. 1824. XXII. P. 709). 3 Полное название — «Жанна Д’Арк. Музыкальная драма Княгини Зинаиды Волконской по произведению Шиллера» (Giovanna d’Arco. Dramma per Musica ridotto da Schiller della Principessa Zeneide Volkonsky. Rome, 1821). Волконская исполняла главную партию и заказала портрет художнику Федору Бруни, на котором она изображена в романтическом обличии воительницы. Копии портрета были разосланы некоторым друзьям в России, в том числе и Пушкину. Недатированный набросок к этому портрету сохранился в альбоме Волконской (Album (undated document) // Volkonskaia’s manuscript papers 1809—1879. Houghton Library, Harvard University. [2]).

Зинаида Александровна Волконская 73 тевые заметки («Письма из Италии», 1825)1, а также псевдо-историческом повествовании «История славян XV века» (Tableau slave du cinquième siècle)2. Наследие Волконской также включает в себя несколько самобытных прозаических произведений: лирические отрывки, как например «Послание Княгине Марии Волконской» (1826), посвященное жене брата, одной из декабристок, последовавшей за мужем в сибирскую ссылку после подавления восстания декабристов 1825 г.; зарисовки «Портрет»3 и «Мечта. Письмо»4. Высочайшим литературными достижением Волконской, которую часто называли «Русской Корин»5, принято считать ее первое опубликованное произведение — «Четыре новеллы» (Quatres nouvelles), которое увидело свет в Москве в 1819 г. В этот сборник входило и наиболее прославленное произведение Волконской — повесть «Лаура», которая, как и большинство работ писательницы, был написана по-французски6. Лишь одно произведение — «археологический роман» «Сказание об Ольге» (1836) — было написано по-русски7. Литературная карьера Зинаиды Волконской началась достаточно рано – ей не было еще и двадцати, когда под влиянием отца она делает первые шаги в этом направлении. Интересно заметить, что уже в ранних стихотворениях, датируемых 1807—1812 годами, отчетливо просматриваются взгляды юного автора на некоторые ключевые моменты культурного процесса. В этих стихах чувствуется блестящий и пытливый ум молодой писательницы — безусловный залог будущих литературных успехов. Говоря в целом, раннее творчество Волконской проливает свет на целый ряд культурных явлений, характерных для конца XVIII — начала XIX вв., и, в частности, на роль французской эмиграции и языка в России, а также на все усиливающееся критическое от-

1 «Письма из Италии» были переведены на русский самой Волконской и опубликованы в «Северном свете» Дельвига в 1825 г. 2 Это произведение было впервые опубликовано в Париже в 1824 г. Русская версия в переводе Петра Ивановича Шаликова впервые появилась в Москве в 1825—1826 гг. 3 Оба произведения перепечатаны в: В царстве муз. Московский литературный салон Зинаиды Волконской 1824—1829 гг. / Муравьев В.Б. (ред.). М., 1987. С. 33, 34. 4 Перепечатано в переводе на английский в: Kelly C. A History of Russian Women’s Writing: 1820— 1992. P. 14—18. 5 На волне громадной популярности де Сталь и ее влияния в целом, в первые десятилетия XIX в. многие произведения получали такую похвалу — как в России, где роман «Корин» появился в переводе в 1809 г., так и в Западной Европе. По поводу этого феномена см.: Vincent P.H. The Romantic Poetess. European Culture, Politics, and Gender, 1820—1840. Durham, New Hampshire, 2004. P. 22 и далее. 6 Перепечатано в: В царстве муз. Московский литературный салон Зинаиды Волконской 1824— 1829 гг. С. 36—120. Отрывки из этого произведения также перепечатаны в книге: Дача на Петергофской дороге: Проза русских писательниц первой половины XIX века / Ученова В. (ред.). М., 1986. С. 19—60. 7 О прозаических произведениях Волконской см.: Tosi A. Waiting for Pushkin: Russian Fiction in the Reign of Alexander I. Amsterdam and New York, 2006. P. 131—149.

74

Зинаида Александровна Волконская

ношение к веяниям западной культуры в среде российской интеллектуальной элиты, которое станет особенно ощутимо в период Наполеоновских войн. Первые шаги Волконской в литературе совпали с исключительно важным периодом в российской истории — на трон взошел либеральный император Александр I (1801-1825), создавший тот особый климат, при котором появилась возможность свободно обсуждались новый идеи, пришедшие с Запада; в свободном обращении были работы западных авторов. Результатом политической ориентации Александра в первое десятилетие его царствования стало то, что в России были заложены основы новых направлений в литературной, и в более широком смысле — культурной сферах, которые стали успешно развиваться. Последовавшие вскоре судьбоносные исторические события, поменявшие расстановку сил в Европе как в политическом, так и в культурном отношениях, дали этим начинаниям дополнительный мощный толчок. Россия, которой по всем предписаниям готовилась роль жертвы, стала триумфальным победителем Наполеоновских войн, и в 1812 г. выдвинулась в дипломатический авангард. Став лидером новой послевоенной Европы — что было символично закреплено основанным в 1815 г. Венским Конгрессом, своеобразным детищем Александра — Россия впервые за многие годы почувствовала, что значит быть лидером и иметь международный престиж. В то время как эти исторические события заставили Западную Европу задаться вопросом о том, следует ли в будущем разделять Старый Свет на развитый Запад и отсталый Восток, Наполеоновские войны для России стали мощнейшим стимулом в самовосприятии и развитии чувства национальной причастности, способствовали укреплению патриотизма и национальных традиций, столь присущих русской культуре. Несомненно, что увлечение народными традициями и отечественной историей явилось прямым следствием вновь открывшейся национальной многогранности — на фоне определенного универсализма, присущего веку Просвещения. Однако именно с помощью романтической «национализации» Россия обрела свой собственный, неповторимый голос в европейском контексте и всего за несколько десятилетий продвинулась с позиции страны, находящейся в зависимости от Западной культуры, к положению равноправного участника диалога — диалога, в котором Волконской будет отведена ключевая роль. Волконская была глубоко убеждена в том, что хотя Восток и Запад отличаются друг от друга в культурном отношении, у них, тем не менее, единая судьба. Это убеждение лежит в основе целого ряда культурных инициатив, которые вышли далеко за рамки деятельности Волконской в ее обычной роли блестящей хозяйки светского салона. Направленные на сближение и укрепление отношений между Россией и Европой, проекты Волконской были поистине разнообразны: от инициативы создания общественного музея изящных искусств — до проведения кампании в пользу примирения разно-

Зинаида Александровна Волконская 75 гласий между католической и русской православной церквями. Однако же, невзирая на столь интенсивную культурную деятельность, сегодня Волконской, увы, отводится лишь место одной из европейских гранд-дам того времени, в то время как она безусловно являлась ключевой фигуры в космополитических интеллектуальных поисках путей усиления взаимопонимания и культурного диалога между Россией и Западом в переломный для современной Европы исторический момент. Ранние произведения Волконской, где уже прослеживаются те особые интересы, которые станут характерны для ее более зрелого творчества, удивительны тем, насколько молодой автор чувствует сопричастность со своими западноевропейскими соратниками — и как личность, и как русский человек. Можно сказать, что эта сопричастность стала своеобразным предвестником тех времен, когда по прошествии лишь нескольких десятилетий литературные обмены между Россией и Западом станут безоговорочно двусторонним процессом. В этом отношении особенно показательны два ранних стихотворения Волконской — «Стихи к Спада» («Couplets à Spada») и «Стихи о готике» («Couplets sur le gotique»). Интересно заметить, что в отличие от драматических и прозаических произведений Волконской ее стихи в большей своей части не были опубликованы при жизни автора1. В частности, четверостишия из рукописи «Альбом», насколько нам известно, ранее никогда не были опубликованы, не изучались и крайне редко цитировались полностью. Оба произведения можно отнести к жанру «окказионального стихотворения», который был весьма популярен среди последователей салонной культуры на протяжении всего XVIII в. Стихотворение «Стихи к Спада» было посвящено Антуану Спада, бывшему аббату из Пьемонта и наставнику Зинаиды. В этом небольшом стихотворении молодой автор лаконично, но выразительно говорит о своей любви к Просвещению. Эта тема впоследствии станет одной из ведущих мотивов для Волконской — и как для писательницы, и как для культурного деятеля. Sous l’air aussitôt que la lumière Aussitôt que la chandelle Vient éclairer mon manoir, Je m’assieds dans ma ruelle, Et je lis matin et soir. Mes biens surpassent les vôtres J’ai des livres, et puis rien… Mais cherchont l’esprit des autres N’y perderai — je pens — le mien? 1

Vincent P.H. The Romantic Poetess. P. 48.

76

Зинаида Александровна Волконская Gloire à ma bibliothèque! Elle vaut un coffre-fort; Milton, Le Tasse et Séneque Donnent le mépris de l’or. Il vous faut du pain pour vivre: Moi, j’ai besoin de bouquins! Et j’aime mieux un bon livre, Que mille livres sterlings1.

Это короткое, легкое стихотворение свидетельствует о пытливом уме автора и о том, какую роль в жизни молодой Зинаиды играли книги. Только книги представляются Волконской истинными духовными ценностями — в отличие от ценностей материальных. Русские авторы эпохи Просвещения часто обращались к этой теме, начиная с первой сатиры А. Кантемира «К уму своему», написанной в 1729 г. Интересно заметить, что в начале XIX в. сторонники Просвещения рассматривали образование не только как средство личного совершенствования, но и как средство скорейшего продвижения в обществе, что нередко использовалось писательницами (например, Волконской и Буниной) для того, чтобы утверждать право женщин на интеллектуальное самосовершенствование. Что касается Волконской, то тема любви к знаниям носит особый, личный характер. Как пишет Н.М. Волович, любовь к чтению была семейной чертой семьи Волконских, и начало этому положила еще бабушка Зинаиды Александровны княгиня Наталья Григорьевна Белосельская, которая, в свою очередь, привила любовь к знаниям своему сыну Александру Михайловичу2. Еще одним интересным моментом в данном стихотворении является то, что в качестве основоположников современной культуры Волконская называ-

1 «Стихи к Спада» (предположительно датированы 1807 г.), в «Альбоме» Волконской (14). (Построчный перевод с французского: Когда наступает рассвет, Или когда дом мой освещает свеча Я сижу в своей аллее и читаю и днем, и вечером. То, чем владею я много лучше того, что есть у тебя — У меня есть книги – и больше мне ничего не надо... Но в поиске духа других, не потеряю ли я свой? Слава моей библиотеке! Она достойна стольких похвал; Мильтон, Тассо и Сенека призирали богатство. Но чтобы жить, человеку нужен хлеб: Ну а мне же достаточно моих книг! Хорошая книга для меня лучше, чем горы денег.) 2 Волович Н.М. Пушкин и Москва. Кн. I. С. 41.

Зинаида Александровна Волконская 77 ет Джона Мильтона, Торквато Тассо1 и Луция Сенеку. Эта триада авторов — очень разных как в культурном, так и в хронологическом отношении — часто представлялась единой группой в программе образования просвещенных россиян того времени, что свидетельствует о практике «компрессированной ассимиляции» с Западной культурой, о которой писал Юрий Лотман2 и другие исследователи. Во времена юности Зинаиды это явление претерпевало особенно интересные стадии своего развития в России. Основу современной русской литературы того периода составляют различные стадии литературного восприятия и ассимиляции — от переводов и обработок до непосредственных заимствований. Столь характерная для эпохи Александра I все усиливающаяся тенденция к независимости от западных моделей проложила путь «Золотому веку» русской литературы, когда в результате быстрой ассимиляции с литературными моделями Запада стали появляться произведения, не только отражающие русскую национальную специфику, но и являющиеся абсолютно самобытными литературными произведениями. Во втором стихотворении Волконской — «Стихи о готике» — отчетливо демонстрируется характерная тенденция ко все растущей уверенности в собственных силах и, в то же время, явно ощутим критический настрой по отношению к культуре Запада. Эти настроения были особенно сильны в среде русских литераторов в период Наполеоновских войн. Grâce à Dieu, l’on se civilise, Tous avancent à pas de géants, Dans l’esprit, le goût et la mise Nous voyons les progrès du temps. Jadis l’on n’aimait que l’antique, Tous étaient grec, égyptien; Maintenant l’on veut du Gothique Du Franc, du Goth, et de l’élan. Paris, qui du bon goût décide, Veut des créneaux en falbalas, Des pantalons à la gépide, Et des chapeaux à l’Attila. Une élégante du grand monde, Va, dit-on, porter à la cour, sur des cheveux en frédégonde, La Cathédrale de Strasbourg.

«Потерянный Рай» Мильтона был впервые переведен на русский в 1745 г., а «Освобожденный Иерусалим» Тассо — в 1772 г. 2 Лотман Ю.М. О русской литературе. Статьи и исследования (1958—1993). История русской прозы. Теория литературы. СПб, 1997. С. 148. 1

78

Зинаида Александровна Волконская Vous, architectes d’Ausonie, Voyez, pour vous former le goût, Et de Westminster l’abbaye, Et Saint-Basile de Moscou, Qu’avez-vous dans votre Italie? Du Romain, du Grec, rien de Goth. Passe encore pour la Lombardie, L’on y trouve du Visigoth. Oui, des barbares nos ancêtres, Imitant tout, je veux avoir, Des vitreaux peints à mes fenêtres Peu m’importe de n’y pas voir. Je fais de ma chambre Athénienne Un semblant gothique réduit; et le portail de Saint-Etienne Servira de ciel à mon lit. Pour avoir ma bibliothèque, Comme les seigneurs du grand ton, Mon Aristotele et mon Sénèque, et mon Térence et mon Platon, Et mon Plutarque, et mon Homère, Serons tous montés à Paris Comme les heures de Lothaire1 Et le missel de Saint-Louis. Dans les tableaux sur le théâtre Nous voulons voir d’autre beautés Une varègue sur la scène, Une ostrogothe à nos côtés. Si vous craignez qu’on ne vous raille Prenez le goût occidental, Dites «le grec est antiquaille Dans le bas siècle est l’idéal» — Au style goth, rendons hommage Car c’est le vrai type du jour; Nous sommes dans le moyen âge Le temps modernes, aura son tour2.

1 Здесь, возможно, ссылка на «Книгу Часов Леотера», названную так в честь Лотарио (родился в 795 г. и был коронован правителем Ломбардии в 820 г.). 2 Построчный перевод с французского: Так восславим же Всевышнего! Наконец-то и в наши края идет цивилизация! Она идет семимильными шагами – в духе, вкусах и организации ее Мы видим течение нашего века. Ведь раньше признавалась лишь Античность – Только Древние Греция и Египет; А теперь – всем подавай только Готику

Зинаида Александровна Волконская 79 «Стихи о Готике» не датированы, однако по их позиционированию в Альбоме, некоторые стихотворения которого имеют даты, можно предположить, что были написаны либо в 1812 г., либо несколькими годами позже. Стилистически и «Стихи о Готике», и приведенные выше «Стихи к Спада» относятся к жанру так называемого «салонного пустяка», бывшего весьма распространенным в русской высокой культуре в период между Французской реТолько Франкское, только Готтское – причем в избытке. Это Париж, в привычном духе хорошего вкуса, принял такое решение: Теперь нужно носить платья с узорным подолом И панталоны «а ля жепид», Шляпы должны быть как у Атиллы. А элегантная дама, понимающая в вопросах моды, Должна ездить в своем экипаже только в Страсбургский собор. Вы, архитекторы Асони, формируя свой вкус, Должны обратить взор на Вестминстерское Аббатство И Собор Василия Блаженного в Москве. Что есть у вас, в вашей Италии? Только римское и греческое – ничего готического. Езжайте же в Ломбардию – там есть Висигот. Да, наши предки-варвары все копировали А я хочу, чтобы в моем окне были витражи – и пусть ничего не видно! Хочу, чтобы моя афинская спальня превратилась в готическую, И чтобы небесами над моей кроватью Служили врата Святого Этьена. Но мне нужна лишь моя библиотека – Как джентельмен, понимающий в моде, Я хочу, чтобы на полках моих стояли Аристотель и Сенека, Теренс и Платон, Плутарх и Гомер. Чтобы все они собрались в Париже Как часы Лотэра, как молитвенник Святого Луи. На театральных подмостках Мы тоже хотим видеть иных красавиц Пусть здесь появляется варяг, Пусть появляется Отсрогот. Если ты, читатель, боишься насмешки в наших словах, То хлебни Западной цивилизации – Скажи, что все греческое совершенно лишь для древних, Что только в ту смиренную эпоху это было идеалом... Теперь же – поклоняйся лишь стилю Готтов, Только он является истинным жанром современности; Но мы живем в переходное время И должны дать возможность современности.

80

Зинаида Александровна Волконская

волюцией и 1812 г. Здесь налицо столь присущая этому жанру остроумная легкость манеры, заимствованная из французской элитарной культуры XVIII века и ставшая своеобразным «фирменным знаком» как европейских, так и русских интеллектуалов. Этот стиль оказал огромное влияние на русских авторов — по крайней мере допушкинской поры. Тот факт, что Волконская в своей поэзии как лингвистически, так и стилистически придерживается канонов высокой франкофонной культуры, говорит о том, что автор следует общепринятой традиции того времени, которую она впитала в себя благодаря полученному ею образованию общегалльской ориентации, сторонником которого был отец Зинаиды. Более того, стихотворение было написано в тот период, когда молодая Волконская состояла в близком контакте со своеобразным эпицентром французской эмиграции в России — так называемой Строгановской Академией (Academie Stroganoviénne). Именно под этой шутливой эгидой начал свое существование салон, организованный графом Александром Сергеевичем Строгановым (1771—1815), президентом Академии художеств, а с 1800 по 1811 год — директором Публичной библиотеки. Граф Строганов также был обладателем одной из самых знаменитых в России того времени изысканнейшей коллекций предметов искусства1. Александр Сергеевич состоял в родстве с Волконской2 и сам принадлежал к числу российских литераторов, писавших по-французски3. В петербургском дворце графа на Невском проспекте собирались и русская аристократия, и французские эмигранты, нашедшие приют в России после того, как события 1789 г. заставили их покинуть родину. Вечера у Строганова проходили по образцу салонов XVIII в., на которых гости вели оживленные дискуссии на различные литературные и политические темы, занимались литературным сочинительством и декламацией, а также участвовали в театральных постановках. У Строганова собиралась самая разнообразная публика — гостями часто бывали Ксавье де Местр, младший брат более известного Жозефа и автор популярных романов «Путешествие по моей комнате» («Voyage autour de ma chambre») и «Молодая Сибирячка» («La jeune Siberienne»), Антуан Спада (в то время — наставника Зинаиды) и другие, как, например, А. Рэй и А. Куртенэ, придававшие Строгановской Академии особый дух парижского салона до-революционного периода4. Однако, в то же самое время, салон СтроганоБиографические данные об А.С. Строганове см.: Ландер Н.Г. Строганов Александр Сергеевич (www.nlr.ru:8105/ar/staff/strog.htm) и Клеминсон О. Граф Александр (Сергеевич) Строганов (www.groveart.com/shared/views/article.html?section=art.081848.1&authstatuscode=200, посещение сайтов 5 апреля 2005 г.). 2 А.С. Строганов был двоюродным братом Зинаиды Волконской. 3 Азадовский М. Из материалов Строгановской академии. С. 196—197. 4 Там же. С. 200—201. 1

Зинаида Александровна Волконская 81 ва гостеприимно открывал двери и представителям аристократического либерализма, и писателям, интересовавшихся романтическими идеями народности и фольклора, как например Юрию Нелединскому-Мелецкому и С. Неелову. Зинаида Волконская была поистине душой этого круга и первые ее стихотворения были созданы именно в стенах этого салона1. Ее деятельность в рамках Строгановской Академии во многом сформировала стилистические и авторские наклонности будущей писательницы, и поэтому не будет преувеличением сказать, что для Волконской этот салон стал настоящей литературной школой, о чем можно судить, прочитав «Стихи о Готике». Сочетание французской культуры эпохи Просвещения и новых романтических направлений, присущих Строгановской Академии, переплетаются в этом произведении с остроумием и игривостью французского салона. В то же время, здесь очевидна и оригинальная критика культурных веяний, «диктуемых Парижем». В частности, в стихотворении говорится о повальной моде на готический стиль, который охватил и Европу, и Россию в последней четверти XVIII — начале XIX в. Это веяние шло вразрез с основными принципами культуры классицизма, а именно, гармонией, умеренностью, симметрией. Для сторонников классицизма эти понятия олицетворяли собой культуру древней Греции и Рима. В первом четверостишии автор дает общий, не лишенный скрытой иронии обзор моды на все готическое; в последующих четверостишиях предметом юмора становится мода на Готику как таковая, а также ее проявления в архитектуре, убранстве интерьеров, круге чтения и театре. Наконец, в последних четверостишиях автор возвращается к общему описанию этого явления, завершая его легко-ироничной «хвалой стилю Готов». Готическое возрождение достигло России очень быстро, и уже с 1770-х годов утвердилось в архитектуре, а в 1790-х — и в литературе. Подобно тому, как это происходило в Европе, мода на неоготический стиль в архитектуре зданий и ландшафтах в России вскоре перекинулась и на моду в литературе, где воцарился «средневековый роман ужасов». Появился ряд переводов, подражаний и обработок этого жанра2. В отличие от архитектуры неоготическоПредставление о том, какие литературные произведения, написанные по-французски, были созданы в Строгановской Академии и разнообразие жанров (посвящения, мадригалы, стихи, повествования, написанные на основании списка слов и т.д.), можно получить из сохранившегося альбома графа Строганова. См., например, произведение Волконской «К Президенту Строгановской Академии» (Vers au président de l'académie stroganoviénne) в сборнике Азадовского (С. 198—199). 2 В области литературы официальной датой «рождения» принято считать 1792 г., когда впервые был переведен на русский язык роман Клары Рив «Старый английский барон» (Old English Baron, 1777), хотя надо сказать, что лишь немногие могли читать французские и английские готические романы в оригинале до этого времени. См.: Shvidkovsky D. The Empress and the Architect: British Architecture and Gardens at the Court of Catherine the Great. New Haven and L., 1996. P. 195—210; Вацуро В. Роман Клары Рив в русском переводе // Россия и Запад / Под ред. М.П. Алексеева. Л., 1973. С. 163—183. 1

82

Зинаида Александровна Волконская

го стиля, которую принесла в Россию сама Екатерина, — в силу этого развитие этого направления всячески приветствовалось и поощрялось1 — у литературы не было столь могущественного покровителя и завоевать расположение критиков оказалось значительно труднее. Что касается интереса читателей и влияния на литературный процесс, можно сказать, что «готическое безумие» достигло своего апогея в 1800—1810 годах с появлением романов неоднозначного автора г-жи Рэдклифф; стали также переводиться на русский романы английских и немецких писателей. Как правило, перевод делался с французского текста и быстро становился предметом дальнейших имитаций2. Кстати, этот феномен служит хорошей иллюстрацией того, как в начале XIX в. с быстрым проникновением предромантических тенденций вообще и готического возрождения, в частности, культура России после векового «отставания от Запада» наконец «догнала» Европу. Несмотря на коммерческий успех всех появлявшихся произведений в готическом стиле, которые, по словам Волконской, были «истинной модой тех дней», отношение европейских критиков к готической литературе в целом оставалось весьма прохладным — они не соглашались с ее эстетикой и моралью. Особенной резкостью отличались нападки на готическую литературу в России начала XIX в. Литературные журналы изобиловали критическими замечаниями по поводу аморальности, «погони за сенсацией» и отсутствия элегантности у нового жанра3. Однако зададимся таким вопросом: действительно ли, как полагало большинство русских критиков, существовал лишь один вид готической литера1 См.: Shvidkovsky D. The Empress and the Architect. P. 185—223; Gareth Jones W. Catherine’s the Great Understanding of the «Gothics» // Reflections on Russia in the Eighteenth Century / Ed. Klein J., Dixon S., Fraanje M. Köln, 2001. P. 233—240. 2 Например, первое русское издание «Мистерий Удольфа» (1802) являлось переводом с французского, как и большинство книг Рэдклифф. Писательница достигла такой популярности, что одно ее имя на обложке являлось гарантией коммерческого успеха. Именно поэтому на книгах некоторых других писателей, включая «Монаха» Льюиса, стоит сноска «Знаменитой Рэдклифф». См.: Масанов Ю.И. В мире псевдонимов, анонимов и литературных подделок. М., 1963. С. 99—100. 3 Ряд статей просто иронично низвергает готический роман как жанр с характерной для него мечтательностью, или, точнее, кошмарностью. Например, в шутливом стихотворении Ореста Сомова «План романа а ля Рэдклифф» 1816-го года (О.С. [Орест Сомов] План романа а ля Рэдклифф // Харьковский Демокрит. V. 1816. С. 61) предметом иронии автора становится своеобразное слияние в этом жанре атмосферы чудесного и ужасного: Разбойники из подземелья С полюджиной на башне сов. Луна чуть светит сквозь ущелья Вдали — шум ветров, вой волков. Во сне моим героям снится Дракон в огне, летящий гриф — Страх, ужас вслед за ними мчится Вот вам роман а ля Радклифф!

Зинаида Александровна Волконская 83 туры? Или же в этом жанре было немало нюансов, которые критики предпочитали не замечать? Если внимательно изучить произведения русской готики, становится очевидным, что здесь, начиная с самого раннего этапа развития, существовало огромное количество интерпретаций — от сентиментальной готики Карамзина1 и сенсационных ужасов молодого Нарежного2 до более взвешенных интерпретаций готических моделей Николая Гнедича3 и Александра Тургенева, с которыми Волконская была хорошо знакома. Например, в своем стилизованном описании путешествия в Германию «Путешествие русского на Брокень», Тургенев придерживается ключевых философских понятий предромантизма, а именно, он рассматривает Природу как непреходящую, вневременную ценность. По контрасту с этим, человеческое существование бренно и преходяще, время бежит неумолимо, и поэтому всякому человеческому начинанию рано или поздно приходит конец. Только чувство возвышенного может открыть путь к высоким эстетическим переживаниям4. Прибегая к легкому юмору и простому стилю письма, Волконская в своем «Куплете» (подобно Александру Тургеневу, написавшему об этом несколькими годами раньше в своем дневнике5) сожалеет о том, что в этом направлении появилась искусственность, что готика стала лишь модным веянием, мимолетным увлечением. Она не касается более серьезных вопросов эстетической интерпретации и того, каковы могут быть последствия для культуры в целом. Иными словами, критический подход Волконской к готике ведется не Т.е. «Остров Борнгольм» (1794) и «Серра-Морена» (1795). Нарежный создал трагедии с витиеватыми названиями — «День злодейства и мщения» (1800) и «Мертвый замок» (1801), а также новеллу «Мстящие евреи» (1799). Ранние работы Нарежного свидетельствуют об его «экстремальном» подходе к пре-романтизму. Он пользуется стилем Sturm und Drang («Силы и натиска») для достижения шокирующих, но в конечном итоге поверхностных эффектов. 3 «Дон Коррадо де Геррера, или Дух мщения и варварства Гишпанцев» (1803). Романы Гнедича «Дон Коррадо» и «Мориц, или жертва мщения» (1802) занимают промежуточное место между двумя разновидностями русского шиллеризма, представленных в творчестве Нарежного и Тургенева. И хотя у Гнедича мелодрама нередко выступает на первый план, писатель в целом признает многогранность Шиллера, который прибегал к романтическим моделям с определенной, конкретной целью — для того, чтобы обратиться к ключевым моральным и философским вопросам. 4 Вот как описывает Тургенев свое восхождение на Броккен, самую высокую вершину Гарца: «Какая почтенная древность, какую неприкосновенную громаду попирает нога моя! Сии скалы, которых огромность приводит меня в изумление, конечно остатки первобытного мира, пред которым благоговело самое время; оне свидетели минувших тысячелетий, и останутся памятниками древнего мира для времен грядущих ... Если в тихой долине гром производит сильное впечатление на души наши, то какое должно быть его действие здесь, так сказать, в собственной его области, где он бывает бесчисленным отголосками диких утесов!» (А. Т...в [Александр Тургенев] Путешествие русского на Брокень в 1803 году // Вестник Европы. ХХII. Ноябрь. 1808. С. 78—80). 5 18 декабря 1799 г. Цитируется в: Ларионова Е.О. К истории раннего русского шиллеризма // Новые безделки. Сборник статей к 60-летию В.Е. Вацуро / Под ред. С.И. Панова и др. М., 1995—1996 С. 39. 1 2

84

Зинаида Александровна Волконская

с позиции неоклассицизма или консерватизма. Волконская, а также ряд ее современников, критиковали не романтизм как таковой, и даже не моду на готику, а скорее намеренную искусственность в декларациях этого жанра, рассчитанную на достижение быстрого эмоционального эффекта. Объектом критики, таким образом, стала скорее эфемерная, поверхностная сторона этого направления, нежели его более глубокие корни и мощный потенциал. В этом отношении «Куплеты» Волконской высмеивают «готическое безумие» скорее с позиции русского интеллектуала, хорошо знакомого с новейшими направлениями, умеющего четко высказать свои мысли и хорошо разбирающегося в вопросах культуры, нежели с позиции высокой морали, к которой прибегала значительная часть литературных критиков того времени. В своей дальнейшей деятельности Волконская продолжала высказывать взгляды на возрождение готического жанра. Например, в новелле «Лаура» Волконская пользуется одним из приемов готического романа — topoi. Здесь присутствуют полуразрушенный замок, в котором томится героиня, заключенная туда бесчувственным родственником. Однако повествование ведется в слегка ироничном тоне, напоминающем тон «Куплета», и в результате получается некое противоядие избыточной эклектике жанра. Увлечение готической эстетикой найдет свое выражение десятью годами позже в произведении Волконской «Отрывки из путевых воспоминаний» — стилизованном отчете о путешествии писательницы по Германии. В этом произведении автор выражает свое восхищение готической архитектурой в явно романтических тонах, схожих с интонацией путевого журнала Александра Тургенева 1808 г. «Путешествие русского на Брокень»1. В заключение хотелось бы отметить, что легкий тон, салонный формат и манера использования французского языка в стихотворениях, приведенных выше, являются убедительной иллюстрацией наиболее важных характерных черт русской элитной культуры на протяжении XVIII в. В то же время, воспитание Волконской в духе как европейской, так и русской культуры, а также ее космополитические идеалы находят свое отражение в творчестве писательницы: произведения Волконской отличаются редкой оригинальностью и компетентностью в интерпретации литературных традиций Запада. За остроумным стилем и легким тоном «Стихов о Готике» нетрудно распознать некоторые ключевые тенденции русской элитарной культуры начала XIX в., а именно, взвешенный, зрелый подход к интерпретации романтических канонов Запада, как, например, возрождения готики, весьма избирательное использование приемов романтического направления, которые нередко уравновешиваются изрядными дозами просвещенного скептицизма и остроумия, 1 См.: Волконская З. Отрывки из путевых воспоминаний (1829) // Волконская З.А. Сочинения княгини Зинаиды Александровны Волконской. Париж и Карлсруэ, 1865. С. 3—5 и далее.

Зинаида Александровна Волконская 85 а также все более возрастающее критическое отношение к культурной моде, «диктуемой Парижем». В этом отношении творчество Волконской значительно расширяет наше ранее сложившееся представление об особенностях литературной жизни в России начала XIX в., которая безусловно отличалась куда большей многогранностью. Ее расцвет стал возможным благодаря активному взаимодействию между культурой Просвещения и романтическими тенденциями, а также между «европейским экспортом» и критическим его восприятием в России. В результате немало представителей русской культурной элиты того времени стали наконец ощущать себя на одной «культурной волне» со своими европейскими соратниками. Таким образом, в контексте восприятия западной литературы начала XIX в. З.А. Волконская безусловно может быть причислена к авангардному крылу. Сюда входили литераторы, истоки творчества которых лежали в «сжатой ассимиляции» с западной литературой, однако посредством процесса переосмысления этих литературных источников, они смогли создать свои собственные, самобытные эстетические принципы и ярко выраженные идеалы. В этом отношении творчество З.А. Волконской дает нам представление об исключительных достижениях русских писателей на Европейской арене в те десятилетия, когда литературные обмены между Россией и Западом стали наконец носить характер равноправного партнерства.

ПРИЛОЖЕНИЯ

89

О МУЗЫКЕ В ИТАЛИИ Князя Белосельского, члена института в Болонье Она вздымается над другими, как сверкающая лилия над обыкновенным газоном; будь она более совершенной, она, может быть, была бы менее красивой. Князь Кантемир

Это искусство, которому первым надлежало обновиться вместе с литературой, а может быть и предвосхитить ее обновление; это искусство из всех самое естественное для человека, поскольку сам человек являет собой его наипервейший инструмент, и доказано, что ухо способно в десять тысяч раз лучше различать звуки, чем зрение распознавать предметы, это искусство Италия познала позже прочих, хотя Гвидо д’Ареццо1 изобрел гамму еще в одиннадцатом веке. Нужно иметь развитой вкус, чтобы разбираться в архитектуре; нужно быть счастливо одаренным и обладать воображением, чтобы ценить поэзию; нужно иметь привычку к философскому созерцанию природы, чтобы составить здравое суждение о скульптуре или живописи; но что касается мелодии, она должна привлекать всех людей, которые могут ее слышать; а можно сказать, что для наслаждения ею достаточно не быть мертвым. Древние определяли Музыку как Искусство Прекрасного и соразмерного для голоса и инструментов. Не настаивая на справедливости этого

90

Приложения

определения, скажу, что оно распространялось не только на множество стихов, ритмизованных звуков поэзии, на танец, движение и пение, но также на умение блюсти порядок и гармонию во всем. Именно так определял ее красноречивый Философ из Женевы, согласно Гермесу2. Музыка приобрела столь высокую оценку у Афинян, что, не говоря уже о почестях, воздаваемых ейi, этот народ, любивший возвеличивать, стал называть музыкой все искусства. Это, конечно, шло от Пифагора и Платона, которые считали, что во Вселенной все представляет собой музыку и гармонию. Поэтому у Пифагора урокам предшествовала оглушительная симфония, чтобы укрепить душу, усилить в ней ощущение истины; когда же его ученики отправлялись на отдых после дневных трудов, он навевал им сон напевными аккордами мелопеи3, а будил их внезапно грохотом фанфар. Платон, в свою очередь, утверждал, что возможно произвести аккорды, способные порождать в душе то низменное, то высокое, то неистовство, то сдержанность. Опыты, которые музыкант Тимофей4 произвел над Александром, с его желчным темпераментом, подтверждали мнение философа: фригийским ладом он вносил смуту в душу этого монарха, а лидийским ладом ее успокаивал. Вот не менее поразительный пример могущества музыки у греков. Когда Агамемнон уехал на войну с Троей, он оставил при Клитемнестре музыканта, чтобы тот аккордами своими постоянно напоминал ей об уважении, которое ей надлежало иметь к собственному полу, к себе самой и к своему супругу. Артист так хорошо исполнял волю монарха, что, как утверждают, Эгист5 никогда бы не склонил к измене эту царицу, если бы не убил музыканта, а лиру не сломал. После таких примеров, или скорее после таких чудес древней музыки, следует признать, что те, кто ею занимается сегодня, весьма далеки от той степени власти, уважения и доверия, которыми музыканты пользовались когда-то. Только с трудом можем мы представить себе почести, воздаваемые некогда этому искусству, то почитание, то внимание, которое оно вызывало; как, например, музыканты, игравшие на разных инструментах, поставлены были впереди всех, когда Нума6 разделил римский народ на разряды; как жители Сибарисаii 7 вознамерились изгнать из своих городов кузнецов и даже петухов, чтобы те не мешали их непрерывным концертам; и как, наконец, музыка могла влиять на затменияiii Солнца и Луны. i Афиняне присуждали приз за музыку во время Вакханалий. Это был священный Треножник, на котором гравировали имя трибы-победительницы, так что все десять триб Афин соревновались, чтобы получить его. ii См. 12 книгу «Diepnosophistai» («Пирующие ученые») Афинея. iii См. Вергилия в его описании угощения, данного Дидоной Энею после кораблекрушения.

Приложения

91

Остережемся, однако, от принижения самих себя. У нас есть несколько примеров власти современной музыки над телесными и душевными недугами, которые можно сопоставить с древностью. Я совсем не собираюсь приводить случай исцеления Тарентулыi, о котором рассказывает Женевский гражданин, это абсурдная выдумка. Но расскажу историю короля Эрика III, короля Дании, которому дали эпитет или прозвище Доброго. Вот эта история, неточно изложенная в Музыкальном словаре. Один арфист хвастал, в царствование этого монарха, что может вызвать у своих слушателей любые страсти, какие только захочет, и может даже то сводить с ума, то возвращать разум, почти как в наше время физики умерщвляют и воскрешают по собственной воле животных в пневматической машине. Короли любознательны. Эрик был любознателен тоже; он даже захотел, чтобы его двор вместе с ним увидел зрелище столь необычное. Но, любознательный и высокомерный, Эрик возомнил, что эта могущественная музыка будет воздействовать только на чувства его подданных, а он сам сможет спокойно ею наслаждаться. И вот входит музыкант со своей арфой; и поскольку он знает, что может произойти, он считает своим долгом принять все возможные предосторожности. Он размещает некоторых людей так, что они не смогут услышать его игру, чтобы вовремя вмешаться и унять беспорядок, который, как он был уверен, ему удастся вызвать. Когда все было готово и слушатели расселись вокруг, он начинает с лада, навевающего на всех меланхолию, затем постепенно приводит всех в состояние неистового восторга, и вдруг вспыхивает злоба, ярость. Его величество претерпевает то же, что и все остальные. Видели бы вы, как прибегали стоявшие наготове люди, чтобы обуздать обезумевших. Но как осмелиться слишком уж стянуть цепями руки самого короля, даже если он похож на одержимого; Эрик быстро рвет свои путы, несется как бешеный, хватает какую-то шпагу, которую забыли положить подальше, и не успев прийти в себя, убивает четырех человек. К этой истории можно добавить еще рассказ о Неаполитанском скрипаче по имени Страделла8, я его знаю от отца Мартини9. Молодая девица из Венеции, столь же чувствительная. сколь красивая, накануне брака с сыном сенатора, к которому была всего лишь неравнодушна, услышала случайно, как Страделла играл на своем мелодичном инструменте. Звуки эти пронзили ей душу, она призналась в этом музыканту и, как можно догадаться, их сердца прониклись любовью. Околдованные, любовники в ту же ночь бежали в Рим. Жених невесты об этом узнает и бросается в погоСм. труд Саррао, известного неаполитанского врача, под заглавием Della Tarantella ovvero Falangio di Puglia.

i

92

Приложения

ню с намерением убить похитителя. Добравшись без всяких приключений до места, он идет сначала в церковь поблагодарить небеса, как человек набожный. Волею случая в церкви звучала музыка, и дивная скрипка восхищала всех. Сын сенатора слушает, сердце его зачаровано, злобная ревность отступает; не успела симфония закончиться, как он, проталкиваясь сквозь толпу, торопливо подымается к оркестру и восторженно обнимает скрипача, восклицая «браво», «брависсимо». Каково же было его удивление, когда он увидел, что в объятиях его тот, кто похитил его возлюбленную. Он замирает от неожиданности; злоба поднимается снова; но наслаждение берет верх. И он говорит в экстазе: «Ах, друг мой, я вас прощаю, я вижу, что вы сотворены, чтобы увлекать все сердца». И, наконец, я видел в главном монастыре Кастель а Маре юную и прекрасную монахиню, все нервы которой трепещут при страстных звуках музыки и она даже лишается чувств, словно унося с собой последний дар любви. Эти только что описанные мной черты говорят о двух особенностях итальянцев: о том, как легко они воспламеняются и как их волнует гармония. Поэтому в музыке вся Европа признает превосходство этой нации над всеми остальными. Одни только французыi оспаривают это. Пустая и безликая музыка Кампра, Мондовиля и даже ученого Рамо10, напеваемая или выкрикиваемая писклявыми голосами, представляется им самым прелестным образцом мелодии и гармонии. При виде того, как этот народ, обладающий, впрочем, большим вкусом, обольщается на свой счет, припоминается мелкий деспот с берегов Миссисипи, который выходит на заре из своей хижины и пальцем чертит по солнцу предстоящую ему дорогуii. i Уже давно французы спорят с итальянцами по этому поводу, соглашаясь, однако, что итальянский язык более свободный, более нежный, более легкий и более звучный, чем их собственный. Уже во времена Карла Великого во Франции был обычай посылать молодых людей в Рим, чтобы они учились пению. Но какие бы усилия они не прилагали, они никогда не могли повторить те грациозные и нежные фиоритуры, которые были так естественны у их учителей, потому что это им не позволял сделать их язык. Они, казалось, более упивались звуками своего голоса, чем связывали их. Отсюда те мало лестные прозвища, если не сказать грубые и оскорбительные, на которые не скупились музыканты Рима: дураки, грубияны, невежды, скоты, псаломщики. См : Dissertat di Muratori. ii Если, однако, этот народ, у которого легкие грации шествуют рука об руку с философией, не проявил до настоящего времени истинного вкуса к музыке, нужно признать у него высший и без сомнения исключительный талант писать обо всех материях с одинаковым успехом. Те, которые с интересом изучают в Италии искусство сочетать звуки, часто обращаются к трактатам отца Мартини, Тартини, Грауна, но более к Музыкальному кодексу Рамо, ясное изложение которого дал философ Даламбер, а больше всего к «Музыкальному словарю» Женевского Гражданина, о котором отец Мартини мне говорил, что он является лучшим сочинением на эту тему.

Приложения

93

Не то чтобы у итальянской музыки не было недостатков, но они по большей части искупаются изяществом; это как красавица, чарам которой подвластны все, и только в ее отсутствие замечают ее несовершенства. Муратори11, который был священником, упрекает ее в том, что она осквернила храмы, ибо стены их дрожали от нежного звучания, а это не всегда согласуется со страхом божьим, которому надлежит там царить. Венсан Гравина12 называет ее причудливой, так как часто отдается в ней предпочтение вычурности, а не простоте, и пустому бряканью трудных пассажей, а не наивному выражению чувств. Он сравнивает ее с китайской живописью, где, презрев природу, совершенствуется лишь разнообразие мазка, изобилие орнаментов и яркость красок. Некоторые итальянские композиторы, надо признать, как будто заслуживают такую критику. Уж слишком много приходится сносить, слушая этот холодный так называемый контрапункт, на самом деле являющий собой лишь бесплодное изобилие нот, сухое демонстрирование знания, хаос витиеватых звуков, которые совсем не идут от сердца, а потому сердцу ничего не говорят. Добавим, что в вокальной музыке Италии часто ощущается избыток детского желания блеснуть. Приветливость, простота, пение от сердца, отличавшие последователей знаменитого Порпоры13, теперь более чем редко можно услышать в театрах и даже в храмах. Вкус к сложностям или скорее мания, что на самом деле много легче, чем вкус к естественному, к сожалению возобладал. Большинство певцов и певиц презирают простотуi и гонятся за пиндарическими взлетами, как говорит Мартинелли. Эта благословенная простота в искусстве есть то же самое, что сомнение в философии; кто на этом останавливается, тот глупец; тот кто к ней возвращается — большой мастер. Несмотря на манерный тон некоторых итальянских певцов и композиторов, несмотря на ложные аксиомы Неаполитанской и Венецианской консерваторий, выразительность музыки тем не менее сохранилась в Италии. У больших мастеров она проявляется главным образом тронуть мелодией, а не инструментовкой. Именно так считал Порпора, который, можно сказать, возродил современную музыку. Вероятно, идя по стопам бежавших из Константинополя грековii, он и выбрал свою музыкальную карьеру. Но он пошел гораздо Не удивительно, что эта манера пения, полная аффектации, но, кстати, очень приятная слуху, охватила воображение народа, у которого, несмотря на все источники прекрасного гения и всю тонкость такта, всегда сохранялось господство дурного вкуса к concetti и фокусам. ii Всегда вкус к Музыке был так естественен для этого искусного и чувствительного народа. Песнопения греческого культа, которые Великий Князь Владимир привез в Россию вместе со святой водой Крещения, подтверждают это. Они часто полны мягкой сладости и величественной простоты. i

94

Приложения

дальше своих учителей. Ему удалось влить в нежную и сладостную напевность оттенок мужественности; его двенадцать кантат могут служить образцом еще и сегодня в этом жанре. Он также позвал за собой капельмейстеров и певцов, которые может быть, и не стали бы такими великими мастерами, если бы он не проторил им путь. Нужно сделать исключение для наивного Винчи, который не желал иных образцов, нежели его полная энергии и чувствительная душа. Она ему представлялась, и по праву, неиссякаемым источником14. Из нее извлек он это ошеломляющее разнообразие гармоничных мелодий и картин, благодаря чему Пиччини15 считает его одним из самых пылких и гениальных итальянских музыкантов, при всех его недостатках. Винчи во многом схож с Корнелем, хотя они и занимались разными видами искусства. И тот, и другой были творцами в своей области. Музыкант написал первую хорошую комическую оперу, каковой является «Игрок», а поэт написал первую хорошую комедию. Возможно, оба имели одинаково возвышенные представления о трагическом, одинаковую пылкость и стремительность стиля. Обе оперы, «Артаксеркс» и «Дидона», являют тому прекрасный пример, подобно «Сиду» и «Цинне». Корелли16 был полной противоположностью Винчи. Не имея ни врожденного пыла, ни собственного лица, он целиком отдался инструментовке. Он первым написал ученые и трудные фуги; искусство получило из его рук больше ладов и ритмов; но его слабым местом была мелодия, но онато и составляет душу искусства. Корелли был материалистом в музыке. Он был начисто лишен той внутренней струны, которая так трогает простые души, и вызывал восторг благодаря трудным вывертам, порождающим только усталость, в то время как восхищение простой и естественной красотой не проходит, разрастается бесконечно, уподобляясь чувству. После Корелли явился Перголези17, перешагнув преграды, которые пытались преодолеть толпы их подражателей. Он открыл новые пути, расширил область идей и соединил невероятную легкость для слуха с полным отсутствием чего-либо, не говорящего сердцу. Достойный сожаления восторг охватил всех его соперников, тут же родилась и зависть. Он был самым несчастным и многоречивым из композиторов. Самые простая мелодия, напевы, средства, самый гармоничный аккомпанемент. Напрасно желают иногда найти в том малом числе оставленных им за короткую жизнь произведений большее разнообразие модуляций; но я считаю, что он повторялся иногда не от недостатка дарования, а скорее от избытка самолюбия. Всем известна музыка «Служанки-госпожи», магия ее такова, что она вызывает такой же смех, как череда острот и веселых сцен у Мольера.

Приложения

95

Никто из его соперников не привнес в церковную музыку столько величия, проникновенности, той гармонии высших сфер, которая и восхищает, и возвышает. Можно сказать, сам Божественный дух вдохновлял его, говорил с ним, пока он сочинял свой шедевр Stabat Materi. Жомелли, умерший в Неаполе четыре года назад, почувствовал склонность к музыке с ранних лет и вскоре стал знаменитым18. Его оперы «Ифигения», «Кай Марий» и «Астианатт» прошли в театрах Неаполя и Рима с величайшим успехом. Эти три произведения, исполненные тепла и мелодичности, выдавали тонкий, верный вкус и щедрую душу, которая, казалось, могла поспорить с Перголези и с самим Винчи. С каждым днем росли его известность и талант; его собирались назначить капельмейстером Сикстинской капеллы; но корпорация римских музыкантов потребовала, чтобы его проэкзаменовали, и заявила, что он недостаточно знает правила церковной музыки. Жомелли устыдился этих упреков; он покинул Рим и отправился в Болонью, учиться контрапункту у отца Мартини. Ему было уже за тридцать. Учение для гения — то же самое, что огранка для бриллианта: очищая, она уменьшает. Ученый анахорет, любивший нудный принцип антитезы и имевший докучливую манию сводить все к контрастным звучаниям, привил ее своему новому ученику, и гений Жомелли скоро был раздавлен под бременем педантичных музыкальных правил и аксиом. И тогда этот артист решил вывести на сцену нечто метафизическое, передать во множестве образов мучительные извивы мысли, проанализировать звуки, и заставить, так сказать, оркестр рассуждать. Излишнее доктринерство заглушило вкус, данный ему от природы; его вторая манера, более всего известная, перегружена умствованиями и скукой. Таковы его оперы «Армида», «Фемистокл» «Демофонт», в которых ничего нет, кроме унылого анализа чувств. Его инструменты играют ноты, выражающие некую идею, и облекают ее тканью метафизических песнопений. Поэтому эта необычная музыка имела успех только в Германии, где любят сложности, но к ней остались глухи и в Риме, и в Неаполе. Он умер, наконец, от горя, при провале своей «Ифигении в Авлиде», на первом ее представлении. Тем не менее, успех Жомелли при блестящем Штутгартском дворе доставил ему много сторонников19; и, если забыть недостатки, он может повсюду рассматриваться как самый глубокий и великий музыкант из всех, i Один французский музыкант об имени которого я умолчу, так как берегу честь Опера де Пари, стяжавший там некоторые лавры, сказал Гретри: «Вы очень счастливы, у Вас есть кухарка, я не осмеливаюсь иметь оную, ибо Перголези был отравлен своей кухаркой. Да, Перголези был отравлен, ответил Мармонтель, который был при этом, как и Римский Папа, но я не считаю, исходя из этого, чтобы ничего не значащие деревенские священники могли бы опасаться за свою жизнь».

96

Приложения

кому когда-либо довелось иметь блестящую карьеру в области гармонии. Но, чтобы понять и оценить его творения, нужен искусный оркестр и искушенное ухо. Это Критский лабиринт; нужно быть Тезеем и иметь путеводную нить Ариадны, чтобы из него выбраться. Италия, как и Франция, изобилуют посредственными талантами, второстепенными авторами, готовыми всего лишь подражать, и они топчутся на дорогах, проторенных другими. У Жомелли было множество подражателей, путающихся в лабиринте нот. К счастью у них не было ума их господина, и они смогли позаимствовать лишь его недостатки. Также к счастью, творения Гассе и Галуппи распространились повсюду и затмили их всех20. Саксонец Гассе и Галуппи из Венеции привнесли в музыку две главные черты. Галуппи, конечно, менее одухотворенный и менее великий музыкант; но он разнообразнее, плодовитее, одареннее, чем его соперник. Он превосходно чувствует себя и на котурнах, и в простых башмаках. Достаточно назвать, с одной стороны, «Адриано в Сирии», «Il Ricimero» и в особенности «Олимпиаду» и « Антигону»; с другой стороны «Свадьбу Дорины», «Философа в деревне» и т.д. Пение нежное, приятное, энергичное, изящное, выразительная мелодия, легкая, изменчивая и протяжная– вот что его всегда отличает. Поэтому никогда еще композитор не имел успеха более блестящего, неизменного, продолжительного. От Палермо до Петербурга все его произведения одинаково нравятся, и по праву. Он написал в этой великолепной столице пятой части света вещь, которую можно поставить в один ряд с пьесами самого Перголези. Галуппи, наконец, единственный итальянский капельмейстер, ничего общего не имевший с Неаполем, мог померяться силами с самыми большими знаменитостями , каковых породило это королевство, в особенности Апулия. Казалось, это Спартак во главе рабов, сражающийся с Римским сенатом. Гассе — это первый из немецких композиторов, равный первым композиторам Италии. Нельзя не восхищаться величавой простотой его мелодий. Его приятная музыка, разнообразная и естественная благодаря искусству, доходит до слуха, затрагивает разум и проникает в сердце. «Гиперместра», «Антигона» и «Король-пастух» — это его шедевры и в даже шедевры искусства в целом. Его нация, надо полагать, гораздо меньше восприимчива к мелодии, чем русские, поляки или французы с юга, поскольку немецкие народности говорят почти без всякой акцентуации. Однако благодаря упорному и разумному учению им удалось создать свою музыку, наилучшую из всех после итальянцев. Немцы даже превзошли своих учителей в некоторых второстепенных жанрах, таких как настрой духовых и даже некоторых других инструмен-

Приложения

97

тов, за исключением скрипки, наипрекраснейшем инструменте, который, как Орфей лиру, обессмертили Тартини21, Нардини22, Пуньяни23. Гассе, который так превосходит шевалье Глюка24 горячностью чувств, плодовитым воображением, как будто находит себе соперника в лице автора «Альцесты» и «Орфея», где музыкальные красоты находят более мощное выражение. Но у Глюка меньше образов, чем мыслей, и меньше мыслей, чем простоты. У его оркестра больше мощи, чем гармонии; его кисть, нервозная до сбивчивости, хорошо рисует только ужасное. Он стал композитором как Буало, наверное, стал поэтом; все время прибегая к правилам и опыту искусства там, где ему самому не хватало светлого дара, тайной подсказки природы. Он выбрал в учителя именно Жомелли; подобно ему, он извлек из состязания инструментов все, что они могли дать; но то, что Жомелли делал из-за недостатка вкуса, у Глюка выходило из-за отсутствия воодушевления. Тем не менее нет такой итальянской мелодии как Рондо из его шедевра, рисующего отчаяние Орфея, которую знали бы наизусть буквально все; в Неаполе его называют il Re dei Rondoi 25. Пиччини можно сравнить с никогда не иссякающим источником, который непрерывно разливает по долине сверкающие серебром воды. Говорят, он написал около ста пятидесяти опер. Только он один, по-видимому одинаково вольно чувствовал себя как в серьезном жанре, так и в буффонаде. Он дважды положил на музыку «Александра» Метастазио. В одном из случаев это шедевр, но неизвестно, в каком. Их сотворил один и тот же гений, но с таким разнообразием и мощью. которая удивляет самых смелых судей. «Зенобия», «Дидона», «Олимпиада» вновь подтверждают его дивный талант. «Корсар», il Curioso del suo proprio danno, «Добрая дочка», «Два близнеца», «Ревность из ревности», «Путешественники» «Счастливый бродяга» и т.д. закрепили его большие успехи в жанре Талии. Искусный в оркестровке, мелодически глубокий и нежный и особенно великолепно отражающий смысл слов, Пиччини считается одним из наилучших нынешних музыкантов. У него все направлено к единой цели и впечатление от его искусства цельное, потому что оно индивидуально. Он диктует разные партии своего оркестра одинаково талантливо. Его можно сравнить

Есть другие Немцы, сделавшие себе имя в Музыке как Граун, Капельмейстер Прусского короля, Бах, Науманн, Эссер и Шустер, поставивший в Неаполе оперу «Дидона», где есть это Рондо, столь трогательное и прекрасное: Я с вами расстаюсь, и, может быть, Прощание наше уж последним будет. Ах! мой прекрасный идеал, Кто знает, увидимся ль еще когда-нибудь. (Перевод стихотворных строк с итальянского Марии Кьяры Пезенти).

i

98

Приложения

с Цезарем, диктующим одновременно несколько писем, не имеющих между собой ничего общего, кроме темы. Паизиелло26, его ученика, можно сопоставить с ним, как в поэзии Ариосто можно сопоставить с Тассо. Подвластный своему нетерпеливому гению, он делает иногда набросок там, где нужна картина; ему всегда не достает времени на усовершенствование. Он неровен, но его стиль, одновременно быстрый и насыщенный, всегда непредсказуемый ход мыслей и фраз позволяют рассматривать его как одного из самых великолепных оригиналов. Он написал несколько трагедий, из которых лучшая «Поражение Дария». Но лучше всего ему удается комический жанр. к которому он особенно часто прибегает. «Китайский идол», «Учтивый араб», «Поддельная истина», «Сократ», «Три графини», la Fraschetana и т.д. дают тому многочисленные подтверждения. Лучше соединить контрапункт с пением, непринужденностью, тонкостью. деликатностью, а также с избытком энергии, радости и тепла, просто невозможно. Мне бы хотелось назвать его сыном Граций, к которым словно подобрался Сатир. В Неаполе есть три маленьких театра; тот, что называется Флорентинским, посвящен комическим шедеврам Пиччини; другой, именуемый Новым театром, отдан Паизиелло. Первый словно Книдский храм, где все проникнуто веселостью Венеры, которая приходит поиграть с нимфами. Второй как треножник из Кум, вызывающий бред у всех, кто к нему приближается. Я не смог бы объяснить вам, что такое чувство; поэтому мне трудно оценить манеру Анфосси27. Это второй ученик Пиччини, который почти неуклонно шел по его стопам и, по мнению римлян, прославился двумя победами. Возможно, ему многого не хватает. Но то, что у него есть, прелестно. В Венеции он поставил с большим успехом серьезную оперу «Луций Сулла». Но особенно замечательно представление его комедий. «Преследуемая незнакомка» прелестная пьеса. Пение в ней так приятно, так наивно и проникновенно, а мелодия столь естественна и пикантна, что, имея хоть сколько-нибудь слуха и сердца, непременно что-то унесешь с собой. Саккини28 гораздо искуснее украшает свои мелодии. У него столько же вкуса, но гораздо больше оригинальности и остроумия и не такая тонкая нервная организация. Он одинаково изобретателен и мелодичен и в том, и в другом жанре, полон свежести, непринужденности и изящества в аккомпанементе. Известна его большая опера «Семирамида» и опера «Крез», где есть этот несравненный мотив: Nel fatale estremo addio Ah! mio ben roffrena il pianto; Che se piangi, io perdo il vanto Di constanza è di valor29

Приложения

99

У него множество очаровательных пьес в комическом жанре, таких как «Крестьянка при дворе», «Колония», явленные миру и одном из Парижских театров. Музыка этих буффонад более многословна, чем у Анфосси, не будучи, как нам кажется, более выразительной; т.е. она весьма многословна. Траэтта30 — глубокий и меланхолический музыкант; он выражает все, что у него есть в только воображении. Его большой талант передает главным образом живописная и мрачная музыка. Сама его мелодия так описательна, что кажется объемной; но ей не хватает того неотрывного интереса, какой Паизиелло, его преемник в капелле Екатерины II, умел внушить слушателям; и усилием разума Траэтта проникает в душу. «Софонизба», «Необитаемый остров», «Ифигения» составляют, я думаю, лучшие произведения и могут считаться памятниками поэзии, корректности и изящества. У него везде прекрасная, нежная мелодия и тон человека вдохновенного. Это Аристипп Киренский31, облеченный в широкую пурпурно-золотую мантию, который преподает народу уроки наслаждения. Приблизительно таковы первые капельмейстеры: есть и другие, очень талантливые, но менее широко известные. Это Ринальдо32, Дуранте33, Лео34, Терадельяс35, Перес36 и даже Палестрина37, которому мы обязаны тем дивным Miserere, что исполняется на Святой неделе в Сикстинской капелле в Риме. Воспоминание об этом и сейчас доставляет мне удовольствие, к которому примешиваются сожаленияi. Много говорилось о пользе трех музыкальных консерваторий в Неаполе, но не добавляется, что польза от них — только Неаполю. В этих краях царит такая какофония голосов и инструментов, что понять, как все эти великие мастера смогли сформировать здесь слух и вкус так же трудно, как и принять на веру историю о греческом ораторе, который исправил свою речь и поставил голос под шум морских волн. Один французский путешественник, пытавшийся, как водится, острить, написал, что на фронтисписе главной консерватории можно прочесть: здесь кастрируют детей. Никакого остроумия здесь нет, потому что нет правды; а потом это вовсе не смешно, потому что не подобает смеяться над оскорблением, наносимом самой человеческой природе, но можно посмеяться, если подумать о тайном желании самого автора. Однако именно в Неаполе кастрация проделывается чаще всего. Мы ненадолго остановимся на этом варварском действе из-за его связи с муИмеются еще другие, которые в Италии считаются музыкантами третьего ряда, но которые в в других странах блистали бы в первом ряду: Бертони, Тоцци, Баррони, Борчи, Рутини, Боккерини, Каннобио, де Росси и т.д. См. «Каталог всей музыки вокальной и инструментальной», напечатанный в Венеции.

i

100

Приложения

зыкой, о которой мы хотим дать здесь какое-то представление. Корни кастрации теряются в самой далекой древности. У египтян она служила наказанием за изменуi. Сама операция производилась по-разному, в зависимости от страны, где она была в ходу. Говорят, что в Леванте отрезают при этом все признаки мужественности, а иногда оттягивают вперед то, что обрезают у евреев, вдевая вовнутрь серебряное кольцо. Женщины тоже не избавлены от такой инфибуляции; они обязаны носить золотой замочек, ключ от которого у единственного деспота, мужа. В счастливой Аравии, Эфиопии и других местах жрецы завладевают маленькой девочкой еще в колыбели и соединяют обычным швом то, что природа разделила своими розовыми пальчиками. Ребенок быстро растет, плоть срастается, наступает весна жизни, душа устремляется к чувственным страстям, которые запрещены обычаем. Тогда жрец, по просьбе молодого супруга, берет с алтаря священный ланцет, делает надрез и восстанавливает шедевр природы. В Италии и способ кастрации, и причины совсем иные. Ревность здесь не при чем; здесь это делают ради удовольствия, ужасного на самом деле, если задуматься, какой ценой оно покупается. Для этого бедняки, у которых больше воображения, чем сердца, тайно отдают своих маленьких мальчиков в руки хирурга. И тот отрывает у них все, из-за чего потом должна вырасти борода и родиться потомство. Часто, однако, эта жестокая операция не дает результата; известны несчастные жертвы, которые теряют голос, как петухи, после операции перестающие петь. Как бы там ни было, у такого рода евнухов мертвенно-бледный цвет лица, слабые нервы, тело дряблое и обрюзгшее; они составляют некий третий пол. Их бессмертная душа всю жизнь не может оправиться от этой четвертьчасовой операции. Они становятся кроткими, чувствительными, нетерпеливыми, нерешительными, непостоянными, меланхоличными; что и позволило нашему знаменитому поэту Ломоносову сказать что «печаль превращает нас в кастратов»ii. Несмотря на утверждения одного современного философа, никогда женский голос не сможет придать звукам такую прекрасную форму и слаЭти Египтяне не любили музыку, они смотрели на нее как на коварное искусство, от которого только слабеет мужество и портятся нравы. Их жены, по всей видимости, баюкали своих детей под повествование о подвигах, составленное Тиртеем. ii Доктора должны были бы очень постараться объяснить нам связь или непосредственное соотношение, которое может иметься между тем, что кастраты теряют и восхитительным голосом, который они приобретают. Очень странно с этой точки зрения то, что Гиппократ в своих афоризмах утверждает, что мужчина становится евнухом, когда ему вырезают вену, находящуюся за ухом. i

Приложения

101

достную полноту, не говоря о диапазоне кастратов. Тембр у прекрасного пола может быть более чист, звучен, иметь больший диапазон, но он далеко не так нежен и трогателен. Самыми знаменитыми певцами такого рода были Ферри38, о котором Жан-Жак говорит с таким восторгом; Фаринелли39, голос которого был на семь или восемь тонов выше обычного и при этом всегда оставался ясным и звучным; Каффарелли40, Салембени, Эджидзелло41, Карестини42 и некоторые другие, ныне живущие. Рядом с именами этих современных Амфионов поставим колдовские голоса Сирен, которые одни только и могли поспорить с ними очарованием своих голосов. Самые известные певицы Италии это Куццони43, нежностью своего голоса заслужившую прозвище Золотой Лиры; Туркотти44, Минготи45и Фаустина46, в честь которой во Флоренции были выбиты медали. Говорят, что подагрики при звуке ее голоса вставали с одра болезни и начинали ходить. Блестящая Астраи, обладавшая наряду с талантом прелестной внешностью, благодаря совершенству своего голоса, долгое время услаждала одного короля — воина, поэта и музыканта. В наши дни, наконец, Бастарделла47, Диамичис и Габриэлли48, нежнейшая чаровница с самым гибким и гармоничным голосом. Это Сирена Парфенопа, которая опьяняет все наши чувства одним — любовью.

Публикация, научная редакция, комментарий А.А. Златопольской. Впервые: De la Musique en Italie. Par le Prince de Beloselsky de l’Institut de Bologne. A La Haye, 1778. Перевод сделан С. Ластовкой по этому изданию. Перевод итальянского текста сделан Б.А. Градовой (РНБ) и Марией Кьярой Пезенти (Университет Бергамо). Имеется также сокращенный русский перевод: О музыке в Италии, князя Белосельского, члена института в Болонье / Пер. М.Д. Штерн // Ливанова Т. Русская музыкальная культура XVIII века в ее связях с литературой, театром и бытом. В 2 т. М., 1952—1953. Т. 1. С. 440—449. Благодарю Б.А. Градову (РНБ) за указание на этот перевод и в целом на исследование Т. Ливановой, а также за большую помощь при подготовке комментария. Благодарю также за большую помощь в подготовке комментария А.Ф. Строева (Париж, Сорбонна). Два отзыва на данное сочинение Белосельского-Белозерского были помещены в «Журналь Ансиклопедик» за 1778 г. (Lettre anonyme sur l’ouvrage de M. le prince de Beloselski, intitulé: De la musique en Italie // Journal encyclopédique. 1778, t. VII, pt. 2, p. 305—318, а также см.: Journal encyclopédique. 1778, t. VII, pt. 1, p. 60—71). Из сочинений, посвященных музыке, А.М. Белосельскому-Белозерскому принадлежат также три «Диалога о музыке». Мазон считал, что первый диалог о музыке потерян. См.: Mazon A. Deux russes écrivains français. Paris, 1964., p. 355. Со ссылкой на Мазона это также утверждает Жак Шайе (Chailley J. Les Dialogues sur la musique // Revue des études slaves. 1966. T. 45, p. 93). Однако, Мазон и Шайе не правы. Первый диалог, наряду со вторым и третьим, хранится в РГАЛИ (РГАЛИ. Ф. 172. Оп. 1. Ед. хр. 153, л. 149—155), просто он отделен от третьего и второго диалога (л. 117—131) другими записями. Мазон же

102

Приложения

ошибочно считал, что на л. 149—155 находится второй диалог, а на л. 117—131 — третий. Белосельский-Белозерский также написал предисловие к кантате «Цирцея» Зейдельмана. (Circée. Cantate. L’avertissement par l’auteur de la musique en Italie. Dresde, de l’imprimérie de la cour, [1787]). 1 Гвидо д’ Ареццо (990-е гг. — 1050) — итальянский музыкант и теоретик музыки. Ввел в употребление четырехлинейный нотный стан и для облегчения исполнения нотной записи — шестиступенный звукоряд. 2 Имеется в виду Жан-Жак Руссо. 3 В Древней Греции — создание мелоса, мелодии. 4 Тимофей (450 до н.э.—360 до н.э.) — греческий поэт и композитор. 5 Эгист — трусливый и жестокий обольститель. Во время пребывания Агамемнона под Троей вступил в связь с его женой Клитемнестрой, вместе с ней вероломно убил затем Агамемнона. 6 Нума Помпилий — легендарный второй царь древнего Рима. Ему приписывают много численные меры по укреплению государства, в частности установление законов и разделение граждан на сословия. 7 Белосельский-Белозерский ссылается на сочинение «Diepnosophistai» («Пирующие ученые») Афинея (200 н.э.) — греческого грамматика из египетского города Навкратиса, которое состояло из 15 книг и сохранилось не полностью. В подражание Платону Афиней описывает беседу пирующих ученых. 8 Страделла Алессандро (1644—1682) — итальянский композитор и скрипач. Вокруг имени Страделлы имеются легенды, говорящие о волшебной силе его музыки. События из жизни Страделлы в романтической версии положены в основу оперы Флотова «Алессандро Страделла». 9 Мартини Джованни Батиста (1706—1784) — итальянский музыкант и композитор, теоретик и историк музыки, педагог. Францисканский монах. Автор первой фундаментальной «Истории музыки». Большое значение имел в свое время его учебник по контрапункту. У Мартини учились В.А. Моцарт, Иоганн Кристиан Бах, Н. Жомелли. 10 Кампра Андре (1660—1744) — франц. композитор. Один из самых значительных франц. композиторов, основоположник жанра оперы-балета. Мондонвиль Жан Жозеф (1711— 1772) — французский скрипач и композитор. Во время войны буффонов его оперы, написанные в стиле французской лирической трагедии, противопоставлялись итальянской опере буффа. Рамо Жан Филипп (1683—1764) — крупнейший французский композитор XVIII века. Французские энциклопедисты резко критиковала творчество Рамо, связанное с придворноаристократическим типом оперы. 11 Муратори Лудовико Антонио (1672—1750) — итальянский историк, священник, «отец итальянской истории», опубликовавший множество документов по истории Италии. С 1694 года — один из хранителей Амброзианской библиотеки в Милане, с 1700 г. — главный архивист и библиотекарь герцогов Моденских. 12 Гравина Джованни Винченцо (1664—1718) — итальянский писатель и юрист. Его приемным сыном был Метастазио, итальянский поэт, на либретто которого были написаны многие оперы XVIII века. Один из основателей Аркадской академии, объединившей в Риме поэтов, музыкантов и деятелей искусства. 13 Порпора Никола Антонио Джачинто (1686—1768) — итальянский композитор, капельмейстер и вокальный педагог. Представитель неаполитанской оперной школы. Для его творчества характерна опера-сериа на условно-мифологические сюжеты, зачастую с виртуозными партиями. Был учителем пения в консерватории Сант-Онофрио, а затем ее директором. Его учениками были певцы Каффарелли и Фаринелли. 14 Винчи Леонардо (1690—1730) — итальянский композитор, представитель неаполитанской оперной школы. Ему принадлежит около 40 опер-сериа на неаполитанском диалекте.

Приложения

103

Пиччини Никколо Винченцо (1728—1800) — итальянский композитор. В 1776 г. поселился в Париже, где был втянут в «войну глюкинсков и пиччинистов». Противники оперной реформы Глюка стремились противопоставить его суровому искусству более мягкие и лиричные оперы Пиччини. Соревнуясь, Пиччини и Глюк одновременно работали над сюжетом «Ифигения в Тавриде». Каждый написал оперу, но победу одержал Глюк. 16 Корелли Арканджело (1653—1713) — итальянский скрипач и композитор. 17 Перголези Джованни Батиста (1710—1736) — итальянский композитор, представитель неаполитанской оперной школы. Является первым классиком оперы-буффа; наиболее известная его опера-буффа «Служанка-госпожа». Эта опера стимулировала начало «войны буффонов». 18 Жомелли Николо (1714—1774) — итальянский композитор. Реформатор итальянской оперы, его называют «итальянским Глюком». Одна из его интермедий «Дон Фальконе» в 1779 г. шла в Петербурге. 19 Жомелли приехал в Штутгарт в 1753 г. и занял должность придворного капельмейстера герцога Вюртембергского. 20 Гассе (Хассе) Иоганн Адольф (1699—1783) — немецкий композитор. Много лет жил в Италии. Примыкал к неаполитанской оперной школе. Один из ведущих мастеров оперысериа, почти все оперы написал на либретто П. Метастазио. Галуппи Бальдассаре (1706— 1785) — итальянский композитор. Основное место в его творческом наследии занимает опера, главным образом комическая. В 1765—1768 гг. служил придворным капельмейстером в Петербурге. Писал православную церковную музыку. Его учеником является Д.С. Бортнянский. 21 Тартини Джузеппе (1692—1770) — итальянский скрипач, композитор и педагог. В 1727 г. организовал в Падуе музыкальную академию, где учились музыканты из различных стран, в связи с чем Тартини стали называть «учителем наций». Его любимым учеником был П. Нардини. 22 Нардини Пьетро (1722—1793) — итальянский скрипач, композитор, педагог. В 1734-1740 годах учился игре на скрипке у Тартини. Один из крупнейших представителей итальянской скрипичной школы. 23 Пуньяни Гаэтано (1731—1798) — итальянский скрипач и композитор. Как скрипач продолжал традиции Тартини. Гастролировал и выступал с разных странах, в 1781 г. выступал при дворе Екатерины II. 24 Глюк Кристоф Виллибальд (1714—1787) — великий немецкий композитор, представитель классицизма, реформатор оперы. 25 Король рондо (итал). 26 Паизиелло Джованни (1740—1816) — итальянский композитор, крупнейший представитель неаполитанской оперной школы. В 1776—1784 гг. работал в Петербурге. 27 Анфосси Паскуале (1727—1797) — итальянский композитор. Автор свыше 70 опер (сохранилось 40). Темы опер Анфосси использовал в некоторых своих сочинениях молодой Моцарт. 28 Саккини Антонио Мария Гаспаре (1730—1786) — итальянский композитор, представитель неаполитанской оперной школы. В «войне глюкистов и пиччинистов» примкнул к партии Глюка. 29 При нашем расставании последнем Не плачь, мой друг, любовь моя. Коль плачешь ты, как смею я Своей хвалиться верностью, любовью. (Перевод с итал. Б.А. Градовой) 30 Траэтта Томмазо (1727—1779) — итальянский композитор. С 1768 по 1775 г. работал в Петербурге. 15

104

Приложения

31 Аристипп Киренский (Аристипп старший из Кирены, ок. 435—355 до н.э.) — греческий философ, основатель школы киренаиков, ученик Сократа, разработал гедонистическую этику этой школы. 32 Ринальдо да Капуа (1715—1771) — итальянский композитор, автор опер «Прекрасная женщина» и «Цыганка». 33 Дуранте Франческо (1684—1755) — итальянский композитор. Представитель неаполитанской оперной школы. Учениками Дуранте были композиторы Т. Траэтта, А. Саккини, Н. Пиччинни, Дж. Паизиелло. 34 Лео Леонардо Ортензио Сальвадоре (1694—1744) — композитор, органист, педагог. Представитель неаполитанской оперной школы. В его творчестве проявилось также влияние музыки А. Скарлатти. Среди учеников Лео Н. Жомелли и Н. Пиччини. 35 Терадельяс (Терраделлас) Доминго (1713—1751) — итальянский композитор. Автор опер «Меропа», «Беллерофонт», «Астарта», «Церера». 36 Перес Давид (1711—1778) — итальянский композитор, автор опер инструментальных и вокальных сочинений. Работал в Италии, а также в Лондоне и Лиссабоне. 37 Палестрина Джованни Пьерлуиджи да (1525—1594) — итальянский композитор, глава римской полифонической школы. Как отмечает Т. Ливанова, неясно, почему Белосельский «приписывает «великолепное Miserere» Сикстинской капеллы Палестрине» (Ливанова Т. Русская музыкальная культура XVIII века в ее связях с литературой, театром и бытом. Т. 1. С. 422). 38 Ферри Бальтазар — итальянский певец. О его голосе восторженно пишет Жан-Жак Руссо в своем «Музыкальном словаре» (статья «Голос» («Voix») (См.: Rousseau J.J Oeuvres complètes. T. 5. Paris, 1995. P. 1153). 39 Фаринелли (псевд.; настоящее имя и фамилия Карло Броски) (1705—1782) — итальянский певец (сопрано). Один из выдающихся мастеров бельканто, обладал феноменальным по звучности и широте диапазона (3 октавы) голосом. 40 Каффарелли (настоящее имя и фамилия Гаэтано Майорано) (1710—1783), дебютировал в 1726 г. в женской партии. Выступал в Лондоне. Гастролировал в Вене, Мадриде, Париже. Один из выдающихся итальянских оперных певцов, мастер бельканто. Обладал блестящим колоратурным мастерством. 41 Эджидзелло (настоящее имя Джоакино Конти) (1714—1761) — итальянский певец, пел в театре Сан-Карло в Неаполе, где соперничал с Каффарелли, а также в Лондоне. 42 Карестини Джованни (прозвище Кузанино) (1705—1760) — итальянский певец. Обладал голосом огромного диапазона, соперничал на оперной сцене с Фаринелли. Пел во многих городах Италии. Гастролировал по городам Европы. В 1754—1756 гг. пел в Петербурге. 43 Куццони Сандони Франческа (1700—1770) — итальянская певица (сопрано). В 1716 г. дебютировала на оперной сцене. В 1723 г. была приглашена Генделем в Лондон, где исполняла партии в его операх. В 1737 г. вернулась в Италию. С 1739 г. гастролировала в Вене, Гамбурге, Штутгарте и т.д. 44 Туркотти Мария Джустина (1720—1780) — итальянская певица, сопрано. 45 Минготти Реджина (1728—1807) — итальянская певица австрийского происхождения, ей покровительствовал Фаринелли. 46 Гассе Фаустина (урожд. Бордони) (1700—1781) — итальянская певица, меццо сопрано. Прославилась исполнением партий в операх Генделя и Гассе. Была женой Гассе. 47 Бастарделла (настоящее имя Агьяри Лукреция) (1743—1783) — итальянская певица (сопрано). Голос ее отличался необычайным диапазоном. Исполняла ведущие партии в операх Паизиелло и Моцарта. 48 Габриэлли Катарина — итальянская певица. С 1769 по 1775 г. выступала в Петербурге.

105

А.М. Белосельский-Белозерский ДИАНИОЛОГИЯ, ИЛИ ФИЛОСОФИЧЕСКОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ ПОНИМАНИЯ Господину барону Гляйхену1, бывшему полномочному министру в Париже, Неаполе, Мадриде и других городах. Кому мог бы я посвятить рассуждение о понимании как не почтенному другу, некогда остроумнейшим и мудрым примером научившему меня тайне моего собственного понимания и выучившего меня, так сказать по складам сочетать философическия мысли. Ныне дерзаю представить ему добытый итог. Предмет мне кажется новым и самый образ изложения, мне кажется необычен известным мне метафизикам. Если в изящной словесности, все высказывать есть надежное средство наводить скуку, то в философии оно несомненный способ мешать размышлению. Гуго Гроций, Пуффендорф, Кондильяк, Вольтер, Даламберт и даже мудрый Локк без сомнения много размышляли, но они оставляют мало работы людям, к ним обращающимся. Жан Жак Руссо, Монтеские и в особенности Монтень и Ла Рошфуко поступали иначе. Правда они не потешают себя равномерным освящением всего вашего пути, но они сосредоточивают свет, лучеобразно на разных точках и бросают его массами, освещая вас самих, вы приостанавливаетесь. Они размышляют и вы сами мыслите с ними. Часто отдаленное припоминание их размышлений соединяется с вашим собственным опытом, так, что это воспоминание становится для вас столь же полезным, как ваш собственный опыт. В этом

106

Приложения

таится обаятельная сила сжатости, точности и счастливого выбора выражений и поучений, но это не так легко как кажется. Я не знаю, какой-то злой дух заставляет часто выворачивать и переворачивать мысль, чтобы передать ее в ее простоте и слово, отчеканивающее мысль всегда приходит последим. Позвольте мне вам представить пример из знаменитой книги Герцога Ларошфуко. 65-е размышление выражено в немногих словах: «Похвалы, воздаваемыя осторожности бесчисленныя, однако она не в состоянии заручить нам ни малейшего события»2. Какая глубина и точность под личиной простоты. Это жила самороднаго золота, покоящаяся под сырой травой. Я уверен, что весьма многие полагают, что они могут сказать то же и весьма удивятся, узнав от Аббата Бротье3, что знаменитый писатель им комментированный переделывал это размышление два или три раза. Мысль эта первоначально была разбавлена следующим образом: «До неба возносят осторожность и похвалы ей воздаваемый без числа: она руководит нами в наших поступках и в образе действий, она управляет нашей участью и от нея зависит судьба государств; без нея все бедствия, вместе с ней все блага. Некогда сказал какой-то поэт: „стоит запастись осторожностию, тогда с нами все прочия боги”. Этим он хотел выразить, что в осторожности мы находим всю помощь испрашиваемую нами богов, однако самая изощренная осторожность не в состоянии заручить нам пустейшее обстоятельство, потому что имея дело с материальным столь изменчивым и мало известным, каков человек, она не имеет возможности верно исполнить и единое из своих предначертаний; отчего следует заключить, что все похвалы, воздаваемыя нашей осторожности, суть внушения нашего самолюбия, восхваляющего себя во всех делах и при всяких стечениях обстоятельств». В этом вы конечно не узнаете слог остроумнейшего из философов и одного из первейших вельмож двора Людовика XIV. Едва можно заподозрить здесь зародыш выспренной мысли, однако этот зародыш существует как искра в необделанном горном хрустале. Во второй переделке эта же мысль выражена более скрыто: «похвалы, воздаваемыя осторожности бесчисленны, однако как бы она не была велика, она не в состоянии заручить нам ни малейшего события, потому что ее материал — человек, существо самое переменчивое». Это вторая превосходнейшая отделка не получила еще ту грань, которая вас поражает в третьем издании и сохраненной герцогом Ларошфуко в последних изданиях его сочинений. Извините меня, мой любезный учитель за мою маленькую диссертацию. Я хотел определить что искусство удачно извлекать и до сути химически очищать глубокия мысли и продолжительныя размышления, есть весьма трудный метод философическаго изложения, но для мыслителей этот метод самый полезный, скажу даже, единственный. Прошу вас принять уверения в моей почтительной дружбе. Князь Белосельский

Приложения

107

Я стараюсь понимать себя. Фонтенель

Отдел I Предварительные положения §1 Может быть действительно существует только одна точка зрения, только один удобный образ для рассматривания человека, точно так, как для картин: все дело где станешь. §2 Между людьми нет равенства. Свойства души составляют различие в естественном порядке. Но в гражданском принято весьма практически, что самые отличительные признаки — их неравенства, заключаются в порядке и состоянии. §3 Это единственные преимущества никогда не отрицаются даже самим раздражительным самолюбиемi. Для их оценки достаточно суметь пересчитать крепостные акты. Это само собой разумеется, делается легче, чем распределять способности в соответствующем порядке, как я постарался представить в предлагаемом очерке. §4 Если почет присваивается тем, кои обладают грамотами и купчими крепостями, то уважение принадлежит тем, которые обладают естественными отличиями. §5 Взгляните на Великого Могола, не имеющего другого величия кроме престола, и на гражданина ничего не имеющего, кроме гения и добродетели и сравните чувство, возбуждаемое обоими.

Эта фраза звучит как-то странно в 1790-м году. Смысл, однако, верен и ясен. Оспаривались права, потому что все сознавали и даже сознавали слишком энергические преимущества грамот и купчих крепостей. (Здесь и далее постраничные примечания принадлежат переводчику П.П. Вяземскому.) i

108

Приложения

§6 В присутствии Султана ваше воображение подавить может более ваши сердца — вы оробеете и смутитесь. §7 Присутствие великого мужа не наводит на ваши лица безобразного выражения страха, но вы может быть почувствуете какое-то оцепенение и вы будете проникнуты благоговением. §8 Таким образом, между людьми существует гражданское неравенство и различие естественное. §9 Способность размышления, существующая в каждом человеке содействует сглаживаю этого основного неравенства в гражданском обществе. § 10 Человек, развивавший свои нравственные способности, как бы они незначительны не были, без сомнения полезнее человека с пламенной душей и обширным умом, оставившего все свои способности взаперти. Человек, не одаренный большими способностями, не выходит, правда, из своей природной посредственности, он немного тяжел, но самая посредственность его внушает уважение. Он становится способным занимать различные должности, если и неголоволомные, то, по крайней мере, тягостные. Тогда как другой с шипучим мозгом поминутно мечет искры и испаряется. § 11 Таким образом, достойные люди встречаются во всех сферах. Тот человек может быть признан достойным, который умственно обошел все пространство, в которое был поставлен природой. § 12 Здравый смысл, разум, проницательность, ум, суть первоначально естественные дарования, независимые от наших желаний и стараний.

Приложения

109

§ 13 Невозможно приобрести ни разум, ни ум, если не родишься в их области, потому что невозможно расширить круг своих идей, хотя это выражение вошло в общее употреблениеi. § 14 Но каждый в своей сфере имеет возможность устранить с большей или меньшей силой, все преграды, заслоняющие невежество. С помощью самостоятельного изучения, а не затверживанием чужих исследований, с помощью размышления, а не педантической начитанностью, можно обойти всю свою сферу и вернуться к исходной точкеii. § 15 Пространства, отделяющие различные сферы разума, составляют как будто их атмосферы, [перейти из одной в другую] все равно как телу перейти из земной в лунную. § 16 Но душа человеческая возмущается иногда, вследствие своего легкомыслия и своего безумия, и неосторожно возносится вне пределов своих сил, подобно воздухоплавателям и тем доказывает лишь свое ничтожество4.

i Здесь игра слов, нарушающая стройность изложения остроумного Автора. Общепринятое выражение «расширить круг своих мыслей и понятий» весьма верно и определенно: здесь предполагаются предметы нашего мышления. Князь же Белосельский хотел сказать, что нельзя расширить сферу своего мышления вне данных пределов точно так же, как человеку невозможно в данную минуту расширить круг своего зрения, хотя он может наглядно ознакомиться с предметами, находящимися вне его обычного кругозора, таким образом, приобретение наглядных и отвлеченных понятий независимо от самой силы и, следственно, сферы нашего мышления. ii Сила мышления в первоначальной своей свежести действует быстрее и сильнее. При процессе развития много утрачивается силы вследствие трения. Усовершенствование возвращает лишь постепенно утраченную силу и человеку научно подвигающемуся редко дается возвращаться к исходной точке. В произведениях искусства и ума весьма наглядно видно преимущество в отношении живости передачи мысли первого живо набросанного очерка, но редко достигаемом совершенным выполнением одной и той же мысли, при безотчетном исполнении много неверностей сглаживается и общее впечатление удовлетворительнее потому, что оно смутно. Подобный образ исполнения тем более неудовлетворителен, что он зависит от минутного положения. Человек достигает обладания своими способностями лишь при систематическом образовании самого себя.

110

Приложения

§ 17 Таким образом, сфера моих умственных способностей естественно ограничена. Я получаю, рождаясь, без собственного соизволения, зародыш моего разумения. Но по собственной моей воле я могу распространить этот зародыш во всю его силу. § 18 Обратите внимание на охотничью собаку, благодаря воспитанию она становится хитра и умна, но никогда она не сравнится в хитрости с лисицей. § 19 Природа назначила разные пределы в сфере животной глупости, которые животным невозможно отодвинуть. Поэтому душа осла стоит ниже души слона, и умственная способность совы ниже орлиной. § 20 Ум человеческий не знает границы, но ум имеет свои естественные пределыi, прирожденную ему сферу. Ничто не препятствует нам подвигаться в нашей сфере; развивать те разумения, дарованные нам природой и приобретать все доступные нам познания. Но мы не можем выйти из нашей сферы и перейти в другую. Само продвижение начертало эти пределыii. § 21 Расин отец и Расин сын5 были оба достойные люди. Оба равно и основательно усовершенствовали свои природныя способности. Откуда же это превосходство отца? Отец подвигался в сфере ума, а сыну пришлось подвигаться в сфере разума. С первого взгляда здесь как будто противуречие: нет границы, и есть пределы; в сущности же отменно верно. Наш ум не знает границ, потому что ему доступен весь мир видимый и невидимый, но ум человеческий имеет пределы и даже весьма неодолимые: эти пределы обусловливаются силой нашего понимания зависят от нашей организации и конституции. Наш ум — центр, силы его суть радиусы. Необходимо равные между собою, эти лучи не могут обнять большей сферы как насколько в состоянии захватить. Таким образом нет пределов для мышления, но есть пределы для понимания. ii Сочинитель предполагает сферы человеческаго понимания вне человека. В сущности, т.е. практически оно все равно, но мысль его точнее была бы выражена, если бы он изобразил эти сферы исходящими из самого человека; объем их зависит единственно от личной силы мышления, установившейся вследствие нашего личного организма и случайностей нашего развития. i

Приложения

111

§ 22 Они не могли встретиться. Неодолимыя преграды их без всякаго сомнения удерживали. § 23 Они могли, конечно, на глазомер измерять силы друг друга. Конечно, посредством размышлений они могли оценивать взаимодействия силы, но каким образом один из них мог бы чувством познавать силу другого. Чтоб возможно было чувствовать подобно другому, надобно быть в его положении, но для оценки человека достаточно не упускать его из виду и сравнивать. § 24 Если я и родился на одной из точек сферы простоватости6, от меня, тем не менее, зависит дать себе отчет во всех мне доступных ощущениях и вследствие сего сделаться человеком с здравым смыслом. Но я не могу дать себе отчета в ощущениях человека, родившегося в высшей сфере. При виде картины Рафаэля я вполне могу понять восклицание Корреджиа: «И я живописец», но мне невозможно это чувствовать. Отдел II О разделении всемирнаго разума на пять сфер понимания §1 Я называю бездейственностью то неопределимое состояние, в коем покоится зародыш всемирного понимания не имеющий организации. Если вообразить себе органическое существо, которое способно иметь понятие лишь наглядно без малейшаго мозгового отражения, существо, которое могло бы сказать: «Я глазею и не в состоянии присовокупить я вижу». Полипы, кажется, могли бы быть помещены в эту неопределимую сферуi. Сфера, непосредственно примыкающая к бездейственности [inertie] это сфера глупости. §2 Это поприще животных, поставленных ниже нас. Высшим животным дано обойти всю свою сферу, например, бобру. По наблюдению физиологов, курица с вырезанным мозгом продолжительно клюет нарисованные на полу пятна, потому что в мозгу не отражается сознание.

i

112

Приложения

§3 Людей почти никогда не видно на этом поприще, разве вследствие болезни; в этих случаях они даже не способны пройти поприще, проходимые некоторыми отличными животными. Они скоро останавливаются. Их называют безумными или одержимыми. §4 Король французский, Карл VI стоит в главе этого несчастного отдела Отдел III Вторая сфера понимания (intuition, ahnung) §1 Сфера простоватости. В ней находится догадливость и здравый смысл. §2 Тот, кто проходит все это поприще, вполне соответствует цели природы в отношении к нему. Он человек достойный, несмотря на отсутствие трансцендентальности. §3 Не проходящий своего поприща более или менее останавливается и его называют или дураком, или бестолковым, или ограниченным человеком. Шамильяр, военный министр Людовика XIV был по временам то в одной, то в другой из этих двух последовательных категорийi. §4 Кардинал Флёри, медленный, осторожный, равномерный, с взглядом правильным, но близоруким, неуклончивой волей, но без всякой енергии шаг за шагом прошел все свое поприще; он сделался человеком с здравым смыслом и следственно, достойным человеком.

Шамильяр мог весьма удовлетворительно поставить войско на военную ногу и организовать доставление продовольствия на театр войны и вместе с тем обнаруживать поразительную нелепость, коль скоро бы дело коснулось соображений стратегических. Полагаю, что князь Белосельский имел нечто подобное в виду; распоряжения Шамильяра во время войны Людовика XIV мне совершено неизвестны.

i

Приложения

113

Отдел IV Третия сфера: разум §1 Разум есть меридиян всего глобуса наших умственных способностей. §2 Вокруг этой сферы разума воздвигнута всеми видимая неодолимая преграда между душой человеческой и животной. Некоторые из животных, лучше организованных при воспитании, кажется, как будто переходят иногда в сферу здравого смысла, может быть в вознаграждение за тех нелепых людей, которые как будто переступают в сферу приватной глупости. — §3 Когда человек обошел все поприще разума, и вернулся к исходной точке, он становится отлично благоразумным; ему нечего тогда завидовать в отношении обдуманности, основательности, рассудительности, проницательности, внимательности тем людям, которым дано проходить по высшим сферам. Например: Катон, смотревший на вещи хладнокровно и всегда с выгоднейшей точки зрения; Арабий, Монтекукули, Кольберт, БуалоДепрео, Юм, Карл V, король Франции. — §4 Если сложение органов разумного человека не позволяет ему продолжительно напрягать внимание, если он останавливается на четверти, трети или половине своего поприща, он или бестолков, или бессмыслен, или мелочен. — §5 Человек бестолков, если он не усваивает себе то, что научает. Он бессмыслен, если не смыслит того, чему учить. Он мелочен, когда он берет больше памятью, чем пониманием, и обременяет свой ход пустейшими мелочами. §6 Викфорт, знаменитый политический писатель, может один послужить поочередно образцом этих трех видов.

114

Приложения

§7 Большая часть его сверстников и преемников разделяла эти три вида между собой. Отдел V Четвертая сфера понимания §1 Сфера проницательности, или трансцендентальности заключает в себе людей глубокомысленных, проникающих в существо вещей, коих изучение сопряжено с величайшей трудностию. Их соображения основаны на бесконечных числах. §2 Чтобы мастерски управлять великой машиной точных понятий, необходимо долго странствовать по данному пространству. §3 Локк, Ейлер, Макиавель, Малебранш и поэт Саади между писателями, Кромвель, Сикст V, Филипп II между народными вождями могут служить здесь примерами каждый в своем роде. §4 Нет ничего легче как заблудиться на этом поприще, если не торопиться с вожделенной медленностию. Люди слишком часто пускаются в отвлеченнейшие соображения без философии, пустоту принимают за глубокомысленность и невозможныя предприятия за трудныя. Так поступал весьма часто ученый Вольф и его многочисленные последователиi. §5 В этом поприще вредно действуют развлечения, удовольствия и вообще вихрь большого света.

Вольф в Elem. Astr. Gener. 1735. P. II высчитывает рост обитателей планеты Юпитер на основании количества света, распространенного в этой планете, сравнительно с Землей и признав рост обитателей Юпитера в 13 футов 819/1440, что по его расчету весьма близко (разница 477/440 фута) подходит к росту Ога, великана, упомянутого в Ветхом завете.

i

Приложения

115

§6 С меньшим расположением к чувственным удовольствиям Лорд Кларендонi сравнялся может быть с Кромвелем. §7 Философу, лучшему игроку в шахматы, чтобы сравниться с Кларкомii или с Тюренном, недоставало может быть только возвышеннейших чувств и случая. §8 Кажется не по достоинству оценивают силу соображения игроков. §9 Правда, соображения игроков теряют часто право на всякое уважение вследствие любостяжательной цели и бесчисленных приемов большинства людей, одаренных подобной силой соображения; но, в сущности, они руководятся тою же геометрическою сообразительностию. § 10 Какой объем, верность, быстрота в соображениях необходимы для игры с глубоким расчетом. Искусный игрок, по мнению Фонтенеля, или великий алгебраист, или предназначен был к тому от рождения. § 11 Но он не располагает тем же временем для решения своих задач как алгебраист. Ему необходимо решать немедленно и для того напрягать в определенное и весьма короткое время, все душевныя силы, отсюда то совершенное изнеможение, коему бывает подвергнута голова игрока. От этого, покидая игру, они впадают в какое-то состояние бессилия. Отсюда происходит и то, что они обыкновенно не годны ни для какого другого дела.

Кларендон современник Кромвеля и канцлер при Карле I и Карле II. Верность суждения князя Белосельскаго о людях определяется упоминанием Кларка. Сочинение князя Белосельского явилось в 1790-м году. Кларк, герцог Фелтрский, родившийся в 1765 г. вышел из Пармской военной школы в 1782-м г. и уже командовал Рейнской армией до 1793 года. В 1795 г. он заведывал Топографическим бюро. При Наполеоне он занимал разныя должности и к 1807 году был военным министром. При Людовике XVIII он также был военным министром. i

ii

116

Приложения

§ 12 Почти то уже сравнение можно сделать, между искусным военным человеком и великим геометром. § 13 Здесь дело идет не о военном ремесле, его военном искусстве, но о военной сообразительности, требующей большого разветвления, дабы в одно и тоже время согласовать весьма многочисленные и разнородные предметы; необходимо много верности в сражении, точность в итогах, и паче всего, чрезвычайной быстроты в исполнении. § 14 Геометр исполняет свое дело с большой последовательностью, с более строгой правильностию и медлительностию. Он идет шаг за шагом и должен увериться вполне в каждом своем шаге, прежде чем перейти к последующему. Геометр то низлагает свои силы, то их снова собирает, по желанию, то приостанавливается, то снова идет вперед по собственному усмотрению и потому постоянно возобновляющимися силами. § 15 Полководец должен за раз и как бы по вдохновению сообразить бесчисленное множество случаев; тут уже решить все задачи и мгновенно привести в действие весь запас своей проницательности. § 16 Геометрическая сообразительность не присвоена исключительно геометрии. Она входит во все отрасли человеческого знания, распространяется повсюду и часто сообщается переходя от одного к другому даже вовсе незнакомым с наукой о свойствах пространства. Этой сообразительностию обладают все соблюдающие в мышлении порядок, отчетливость, точность и определенностьi.

Потому и важно изучение Геометрии. Не запас и разнородность сведений полезны в период образования, а изощрение умственных способностей. Многия и, к сожалению, весьма многия думают, что дело в разнородности практических и полезных сведений. Только призрак, обмолвка и крайнее заблуждение вовсе не зависят от положительных и полезных сведений. Сведения добываются весьма легко на практике, если человек систематическим образом подготовлен. Князь Белосельский, по видимому, не признает умным умного. i

Приложения

117

Отдел VI О пятой и последней сфере понимания §1 Ум совершенство человеческого понимания. «Этот род, — говорит Монтескье, — подразделяется на виды: здравый смысл, рассудительность, верность, даровитость, вкус, гений». §2 Чтобы быть действительно умнейшим человеком, нужно уметь действовать в одно время на разные свойства души, уметь возбуждать в душе одновременно разные ощущенияi. §3 Обычные свойства ума это и простота, или выспренность, но ум постоянно во вражде с застоем и преградами. §4 Ум нравится потому, что он постоянно показывает более предметов, чем надеялись видеть. §5 Ум разоблаченный — это солнце в полдень, сокровенней он тогда солнца. За разноцветноосвещенными облаками Жан-Жак часто является в полном свете, а Лафонтен сокровенном. §6 Когда человек подвигается в сфере ума, по каждому его шагу можно, кажется, угадывать немедленно следующия затем шаги. Он открывает удар за ударом то, что в сфере проницательности может быть дознано лишь продолжительнейшим исследованием.

[Например] (зачеркнуто), человек, своею логикою оскорбляющий самолюбие человека от которого зависит дело; трудная задача убедить человека в основательности своего плана, в превосходстве своих способностей для ведения дела, не оскорбляя самолюбия, тем не менее, это первое условие успеха, есть и много других условий и оттенков, от которых зависит на практике торжество ясно сознаваемой и ясно выражаемой истины.

i

118

Приложения

§7 Если не хватит духа или решимости, чтобы обойти всю сферу, человек более или менее приостанавливается, и поэтому люди считаются более или менее умными. §8 Можно иметь много ума и не быть, однако, умным человеком в том точном значении, коем идет речь. Например, между философствующими литераторами Свифт умнее Рабнера, он не так умен, как Лабрюйер, а Монтень умный человек. §9 Вкус и прелести ума, естественно, принадлежат этой сфере. Прелести тела обладают, конечно, неоспоримым обаянием, но они постоянно являют всю свою красоту, тогда как прелести ума обнаруживаются настолько и когда угодно, подобно заре, реющей то сильнее, то слабее сквозь легкий туман. § 10 Одни они способны поражать неожиданно остроумным образом, простодушным и добродушным составляющим самое их существо. § 11 Эти прелести смягчают суровость умного человека, порождаемую уверенностию в собственныя силы и гордостью, внушаемую смелостию предприятий и объемом соображений. § 12 Врожденный вкус не соображение рассудка, и не интегральное вычисление проницательности, оно и не принадлежит ни одной из предыдущих сфер. § 13 Тот, кто познает истину рассуждением, человек рассудительный, но тот, кто чувствует истину без рассуждения, человек со вкусом. § 14 Первый принимает или отвергает мысль, рассмотрев ее со всех сторон, второй обнимает сразу разнородныя свойства предметов.

Приложения

119

§ 15 Вкус есть тонкое и быстрое понимание прекрасного и безобразного. Это нравственное чутье, мгновенное и проницательное, постигающее даже законы природы прежде, чем с сими познакомиться. § 16 Что касается до даровитости, то, конечно, Монтескье ошибочно помещает ее в область ума. Даровитость есть прирожденное свойство легко выполнять трудныя но вам сподручныя вещи; поэтому вы встречаете ее во всех сферах понимания. § 17 Бывший король Станислав обладал способностью управлять, министр Герц — способностью интриговать, кардинал д’Орса — вести переговоры, а Карл XII — способностию воевать. Все эти даровитые люди родились, тем не менее, в разных сферах понимания. Отдел VII О гении §1 Монтескье правильно помещает гений в область свойств ума; он говорит, что гений один из видов ума. В самом деле, гений принадлежит уму, как бьющий ключ роднику. §2 Гений — внезапное проявление сильного воображения и глубокого чувства. §3 Они более или менее объемныя, более или менее выспренны; но никогда не могут держаться на своей высоте и неизбежно опускаются. Счастлив был Ньютон, его пламенная душа поднялась всем своим существом в горении высоты, опустилась, сохранив в памяти свои видения, и ему удалось дополнить свои воспоминания исчислениями в положительной ему прирожденной сфере понимания.

120

Приложения

§4 Гениальным людям предстоит большая опасность: увлекшись ошибочно, они падают ниже своей сферы в промежуточныя полосы: таков Декарт, начавший вдруг доказывать, что животные безчувственные, и сам Ньютон, кончивший своими объяснениями Апокалипсисаi. §5 Все самые разноречивые великие гении после изумительнейших вознесений падали не на свое место: Жан-Жак Руссо, Мильтон, Фернанд Кортес, Конде, Ришелье. Отдел VIII Междоумныя пространства §1 Заблуждение тянется вдоль каждой сферы понимания и сопровождает нас всю нашу жизнь. «Если кто-нибудь и кажется постоянно благоразумным, — говорил фельдмаршал Чернышев, — то это лишь от того, что его безумие соответствует его возрасту, состоянию и ремеслу». §2 Заблуждение есть ошибка в соображении, сумасбродство — ошибка воображения. Сбивающиеся с пути простодушно заблуждаются. Заблуждающийся с самообольщением — сумасброд. §3 Следует заметить, что ошибки людей посредственных суть часто простые промахи, людей же высших — чаще безумие. §4 Дурачество обыкновенно сопровождает ошибки людей средней силы. §5 Если животное выбьется из природной своей сферы глупости, оно теряет чутье и не внемлет своему внутреннему закону. Оно отуманено: преi

Observations upon the prophecies of Daniel, and the Apocalypse of St. John. By Isaac Newton. London: by J. Darby and Th. Browne. London, 1733. T. 7. Part II, p. 293-319.

Приложения

121

следуемый зверь бросается на бегу в пропасть, лошадь, закусившая удила, не видит опасности. §6 Если человек в сфере простоватости вместо того, чтобы идти вперед усиленным шагом, начинает лавировать, он бесполезно горячится, переступает пределы своей сферы и изнемогает, постоянно блуждая. Подходящий сюда тип это контроверсист и моралист Николь. §7 Дело становится еще хуже при выступлении из пределов трех высших сфер. Здесь часто к ошибкам примешивается тщеславие, и тогда заблуждения превращаются в дурачество. §8 Дурачество есть ошибка самолюбия. Дурак тот, кто не зная своей природной сферы, постоянно стремясь в высшую, делает скачки в пределах междоумия, он воображает себя равным всем тем, коих видит издали, и не может натешиться, видя постоянно одного себя в лучезарном освещении. §9 Сюда помещается четвертая часть всех великосветских людей, не достигших зрелого развития. Не следует упускать из виду, что в низших общественных слоях едва ли встречаются самодуры. Негодяи из простонародья безобразничают без чванства. Тогда как выродки лучшаго общества являются извержением, выступающим с отличием, напоказ. Отдел IX Может ли собственная совесть распознавать степень нашего понимания, как огонь, золото, чтобы самому узнавать область, в которую мы предназначены природой §1 Сосредоточившись и внимательно прислушиваясь к голосу сердца своего вне волнения страстей, если вы чувствуете в себе врожденную прямоту, возмущающуюся против заблуждений и постоянно и довольно отчетливо, хотя и медленно распознающую добро от зла, справедливость от

122

Приложения

несправедливости, вы можете признать себя рожденными в сфере рассудительности или простодушия. Кто-то сказал, что можно быть умнейшим дураком, но нельзя быть рассудительным дураком. §2 Если ваш здравый рассудок сам собой поучается окружающей вас обстановкой, если ваш рассудок питается без вашего собственного сознания всеми истинами, постоянно отражающимися в самом обществе, если ваш рассудок растет с людьми созрелыми, прислушиваясь к их мнениям, если ваш рассудок постоянно и медленно обсуживает людей по оттенкам, необходимо отражаемым их добрыми и дурными делами, если ваш рассудок способен переваривать все то, чем питается, то вы можете признать сферу разума за вашу собственную. §3 Когда при затруднительных обстоятельствах вы чувствуете в себе силу понимания, ведущую вас прямо к цели, при всех, даже ничтожных обстоятельствах, вы расположены задерживаться над ними с грустным настроением, если быстрый и глубокий поток, обладающий силою удобно применимой к делу, вас больше поражает и сильно возбуждает вашу умственную деятельность, чем роскошно и широко раскинутая река, текущая для потехи и прохлаждения прибрежных жителей, тогда вы должны признать себя рожденным в сфере проницательности или глубокомыслия [трансцендентальности]7. §4 Сосредоточившись в себе, если вы чувствуете в вашей душе зародыш всех истин и всех ощущений, если ничто не поражает вас как нечто совершенно новое, если вы не чувствуете ни к чему отвращения как слишком площадному, если вы замечаете признаки оригинальности в людях самых простоватых и в предметах самых обыкновенных, если вы их распознаете более чувством, чем обсуждением, если вы находите удовольствие в произведениях игривого воображения, в остроумных забавах и в мудрых беседах, руководимых философией, согласующейся со всяким настроением и возводящей к причинам всех действий и легкостию Лафонтена в его сказках; если вы более расположены убеждать, чем склонять подобно людям сферы проницательности или доказывать, подобно людям сферы разума, то вы должны признать прирожденным местом сферу ума.

Приложения

123

§5 Состояние гениального человека отличается от требующего лишь времени. Гений это явление непродолжительное. Мною уже было сказано, что гений есть проявление сильного воображения и большей чувствительности. Александр Великий почувствовал первое потрясение гения слезами на глазах: «Он мне ничего не оставил делать!» Карл XII, Корреджио, Жан Жак Руссо, Ломоносов и другие при других обстоятельствах были одержимы тем же внезапным восторгом. Один Жан Жак передал письменно то, что он прочувствовал в минуту такого восторга. Читая знаменитый вопрос, заданный Дижонской Академией: послужили ли искусства и науки к усовершенствованию или порче нравов: «внезапно, — говорит Руссо, — я почувствовал ум мой освещенным тысячами светов. Живыя мысли роями толпились с такой силой и в таком беспорядке, что я находился в невыразимом волнении. Моя голова была в брожении, похожем на опьянение. Сердце сильно билось, грудь подымалась, ступая, мне невозможно было дышать, — я должен был лечь у дерева. Полчаса я был в таком волнении, что жилет мой промок от слез, и я не замечал что плакал, пока не встал. Я не в состоянии передать и малой части того, что я прочувствовал и прозрел под этим деревом; все то, что мне удалось сохранить от тех несметных великих истин, меня озаривших, разбросано лишь мельком в моих сочинениях»i.

i Остафьево, 30 августа 1869 г. Внезапное озарение Жан Жака Руссо бесчисленным множеством мыслей и воззрений, в коих он не давал себе отчет до прочтения задачи Дижонской Академии, принадлежит к категории гениальности, хотя самыя мысли его в окончательном результате не основательны и весьма односторонни. Просвещение влечет за собой, без сомнения, много зла, но это необходимое зло не может быть сравнено с той массой зла, которое просвещение искореняет. Если бы Жан Жак Руссо попал бы на остров Таити и был бы приговорен к съедению и до рокового пиршества был бы введен в круг тамошних Епикурейцев, то он получил бы несравненно сильнейшее отвращение к грубости, суеверию, кровожадности и утонченному разврату этого необычного общества. Разврат не менее силен и в другом диком обществе, если он и не так утончен, как на острове Таити, а нравы кровожадны и суеверие несравненно грубее. Сентиментам, как и восторженностью, гениальность Жана Жака Руссо почти принадлежит сфере глупости.

124

Приложения

Публикация, научная редакция, комментарий Т.В. Артемьевой, А.А. Златопольской. Печ. по: РГАЛИ. Вяземский И.А. А.И. П.А. П.П. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 3804. Л. 24—60 (об). На титульном листе заголовок: «Перевод с фр. яз. соч. А.М. Белосельского-Белозерского „Дианиология”, изданного в Дрездене в 1790 г. Черновой автограф и копия с авторской правкой, сентябрь 1869. Дианиология или философическое изображение понимания. Сочинение князя Белосельского, изданное в Дрездене в 1790 г. Перевод с французского кн. Павла Вяземского» [писарская копия с авторской правкой]. Перевод Павлом Петровичем Вяземским философского труда Белосельского-Белозерского «Dianiologie ou tableau philosophique de l’entendement» (Dresde, 1790. Др. издания: Londres, 1791; Freyberg, 1791). Совр. рус. пер.: Белосельский-Белозерский А.М. Дианиология, или философская схема интеллекта // Историко-философский ежегодник. 1988. М., 1988. С. 274—287. Кроме того, в РГАЛИ имеется начало русского перевода «Дианиологии» XVIII века (1795 г.) (Ф. 172. Оп. 1. Ед. хр. 153. Л. 5—20, 27— 29 об). 1 Гляйхен Генрих (1734—1807) — дипломат, друг А.М. Белосельского, автор книг по философии, магии и оккультным наукам. 2 Имеется в виду книга Франсуа де Ларошфуко (1613—1680) «Максимы». При жизни Ларошфуко «Максимы» выдержали пять изданий. 3 Бротье Андре Шарль (1751—1798) — математик, ботаник, гуманитарий. Участвовал в заговоре против республики, умер в ссылке в Гайане. Издал произведения Ларошфуко (Œuvres morales de La Rochefoucauld). 4 Слово «бессилие» зачеркнуто, слово «ничтожество» зачеркнуто, а затем восстановлено. 5 Расин Жан Батист (1639—1699) — великий французский драматург. Расин Луи (1682— 1763) — французский поэт, второй сын Жана Расина. Автор мемуаров об отце, первый биограф Жана Расина. 6 В первоначальном в варианте перевода — простодушия. 7 В рукописи квадратные скобки поставлены карандашом.

125

А.М. Белосельский-Белозерский ДИАЛОГ НА СМЕРТЬ И НА ЖИВОТ Que ces gaillardes escapades, que cette variation a de beauté: en plus lors quand elle est nonchalante et fortuité! C’est l’indiligent lecteur qui perd mon sujet, non pas moi. Il s’en trouvera toujours en un coin quelque mot, qui ne laisse pas d’être battant, quoiqu’il soit serré. Montaigne1.

Барон А. и Князь В. Барон А. Чем нам в карты играть с дельными людьми, не хотели ли употребить сегодня нашу праздность на что-нибудь смысленное и чувствительное? Князь В. По молодости вашей, вам может простительно шутить над картами, но мне не к стати будет потакать. Первое, что под разумом искусного игрока наверно кроется дарование алгебраическое, так как вы можете тому довольное изъяснение найти в дианиологии; Второе, что без карт у нас бы в Петербурге и общества не было; Третье, что ни какое искусство, ни какое знание нас так скоро в люди не выводит, и не ставит на ходули почестей, как большая игра.

126

Приложения

Барон А. Может быть. Но мудрено поверить, Чтоб у нас карты могли образовывать дельного человека, так как инде чтение начальных книг. Князь В. Чтение книг имеет не знаю какое-то действие слабое. А мне кажется, что беседа и разговор с умными и чувствительными людьми гораздо лучше и скорее нас просвещает. Барон А. Я то с вами и ищу, того от вас и ожидаю. Прошу, например, сказать мне, что есть то действие, которое мы часом смерти зовем. Князь В. Миг. Барон А. А смерть сама? Князь В. Век. Барон А. А жизнь то, что же? Князь В. Спутница. Барон А. Миг, век, спутница! Это кратко, может быть и остро, но непонятно. Князь В. Не правда ли, что конец всякой линии есть точка нераздельная, а конец всякого действия миг? Все наши дни спешат к смерти, одному только из них удастся добежать и то в миг. Барон А. Миг этот кажется мне так полновесен, что не знаю, чего бы я не дал за позволение препроводить его, как мне угодно. Князь В. Что не дашь за то, все будет дорого. Барон А. Я спокойно взираю на смерть, когда воображаю ее вообще, то есть концом жизни, а в разнице, в подробностях признаюсь, что ее ужасно оберегаюся. Князь В. Напрасно. Никто без своей очереди и в чужой час не умирает. Лоскут дней и лет, что в свете оставляет на век живых, и тот обширной свиток времени, который развивался перед твоим рождением, совершенно для тебя равны: ни то, ни другое никогда не принадлежало твоей жизни, стесненной между двумя небытиями. Барон А. Разительная картина! Но все еще вы не доказали, как смерть есть век, а жизнь спутница. Естьли это не парадокс, то я виноват. Князь В. Парадокс! Как хотите, но не меньше справедливый… скажите, например, как я собственно для себя назову то, что было в свете перед моим рождением? Не как ли, как кто, что было перед сотворением мира: хаос и небытие. А то, что будет после меня, или после света, не так же ли, слово в слово: небытие? <2> Приметьте, что тут еще нигде смерти нет. Ее нет ни спереди, ни сзади жизни моей, а я окружен только хаосом. Смерть же может ли до меня касаться, или тогда, когда уже меня не стало? Барон А. Где же она существует? Князь В. Во мне.

Приложения

127

Барон А. Как, я жив, а во мне обитает смерть? Князь В. Так. Вы знаете, что число 3 есть наиважнейшее в природе, и мы созданы армонически из трех лиц: жизнь, смерть и я, или я, смерть и жизнь. Я с ними родился и возлелеился, я с ними препровождаю и кончаю время. Барон А. Сохрани меня, Господи, быть по вашему филозофом и такую мерзкую иметь ближницу, как смерть. Князь В. Но, как бы вы не мечтали, а все тем же кончится. Барон А. Скажите мне, хотя, кто первородный из вашей Троицы? Князь В. Никто. Мы родились вместе, а ежели по видимому судить, то я, после смерть, а наконец, жизнь. Барон А. Странное урядство3! Князь В. Знаешь ли ты, насмешник, что есть зародыш и что в нем значит жизнь? Мог ли ты когда приметить искру, что кроется в снегу? Так мало и жизнь ощутительна в зародыше. Когда он начнет образовываться, в нем скорее найдешь обыкновенные черты смерти, так как неколебимость и безобразие. Итак, судя <только4> по видимому, смерть председательствует. Барон А. А жизнь, стало5, никогда не пересиливает? Князь В. Искра жизни мало по малу занимается, озаряет ядрушко нашего тела, оно бухнет в родимой теплоте, трепещет, раздается, устремляется и катится на свет: у нас очутился человек в люльке и жизнь попрала смерть. Барон А. Но долго ли? Князь В. Новый степень, новый страх. Младенец ширится и тлеет вместе. Поминутно жизнь в нем меркнет, поминутно оно задувается чрез все его леты, которые мчатся пред тем мигом, что сие совсем погаснет. Барон А. Стало не надобно судить о жизни, как о непременной вещи, но как о количестве, которая может умножаться и уменьшаться. Князь В. Слово в слово, как о смерти, ее ближнице. Барон А. Стало, <6> последнее издыхание не есть больше как самая достопамятная наша перемена. А смерть будет только последним мерцанием какого-нибудь предыдущего состояния. Князь В. Да, позднейший твой день не более содействует к твоей кончине, как и прежние для того, что последний шаг, говорит Монтань, не делает усталости, он только ее обнаруживает. Барон А. Я рад, что вы мне пример дали призывать на помочь других филозофов. Я где-то читал, что, напротив вашего краснословия, смерть есть самое жестокое зло, ведя с собою, как за руку, несносные томления и болезни. Боль же должна быть непомерная, когда душа разлучается с телом, и может вечной показаться, потому что время не имеет другой меры,

128

Приложения

кроме последования наших понятий. Одна минута чрезвычайной боли, в течение которой <нрзб> эти жестокие умоначертания, должна нам сто раз длиннее показаться, нежели целой век, в котором идут они тихо, плавно и относительно к чувствиям спокойным. Князь В. Вот как употребляют филозофию во зло! Еже ли б такое умствование не влекло за собою престрашных последствий, то бы не для чего было и говорить, но оно по несчастию имеет влияние на весь почти род человеческий. Оно представляет вид смерти ужаснейшим и несноснейшим без малого основания. Барон А. То мудрено всем будет исправить и упригожить харю и костяк смерти. Князь В. Черт с ней! Я не знаю, кто первый из калмыков ее изобразил, но он наверное был дурак и в горячке. Как нарисовать мне то, что не есть без меня, как выдумать смерти смысленную голову без глаз и без мозга, движение без крови и без нервов? Для чего же никто не изобразил жизнь ей под пару? Следуя остроте выдумщика смерти, не пристойно ли бы дарить было особу жизни ядреным телом, долгим римским носом и житеным все укропом7 она будто бы поливает возрастания, а курносая и костлявая смерть своею косою будто бы то и знает, что их подсекает. Барон А. В самой вещи обыкновенный образ смерти не меньше смешон, как такое воплощение жизни. Князь В. Скажи, пожалуй, когда душа твоя соединилась с телом, то почувствовал ли ты вдруг чрезмерную радость? Барон А. Нет, я этого не приметил и не мог приметить. Князь В. Стало8 и соединение и разлучение души с телом не производит никакого чувства, ни грустного, ни веселого. Да и почему эта разлука не может быть без боли? Что может причинить оную? И кому? Душе ли самой, или телу? Боль души приходит разве от мысли, а боль тела бывает только соразмерною его силе и слабости. Тело ослабевает чрезвычайным образом, в последнюю минуту смерти, и может разве только испытать малейшую какую-нибудь страсть. Предположим теперь насильственную смерть, например, человек, которому ядро отрывает голову, страдает ли больше одного мига? Имеет ли он такое скорое сцепление идей, что его боль кажется ему целым часом боль, целым днем страдания, целым веком терзания? Барон А. Однако ж, в самом деле, сцепление или последование каких идей, относится к нам одним и служит единственною мерою времени. Зато и находим его коротким или долгим, по мере как наши идеи протекают больше в удовольствии или перебиваются более в скуке.

Приложения

129

Князь В. Не спорю. Но мера эта имеет единицу, величина которой не есть умопроизвольная и неограниченная, напротив, она определена самою натурою и относительна к нашей организации. Две идеи, последующие одна за другой, необходимо должны иметь какой-нибудь промежуток. Как бы ни быстра была мысль, чтоб другая какая мысль ее перехватила неотменно нужно хоть несколько времени. Эта промежная, как бы сказать, пол-линия математическая находится во всех чувствиях наших. Что б от скуки перейти к веселью, от боли к удовольствию или от одной боли к другой, к тому нужно некоторая частица секунды. Сей промежуток, размеживающий наши мысли и чувственности, есть та единица, о которой я говорю. Он не может быть ни слишком долгим, ни слишком кратким, а только равен в продолжении своем, потому что он зависит от свойства нашей души и нашего тела, которых движение могут иметь только некоторой степень положительной быстроты. Итак, возможно ли быть в одном и том же человеке последованию идей, больше или меньше скорое до такого степени, который бы произвести собою мог столь ужасную разницу, что из одного мига боли сделался бы целый век, целый день или хотя целый час. Впрочем, есть ли бы миг боль по вашему непомерный мог несколько продолжаться, то он бы довел человека до беспамятства и до бесчувствия, для того, что дребезжевые орудия нашего тела, до тех пор только и приобщается душа с болью или с удовольствием. Знайте, что когда струны телесные замолкнут, тогда и звук душевные перестал. Барон А. Досадно признаться, а ваши доводы меня почти убедили. Но вы думаете, кажется мне, что безмерная боль не позволяет размышлять. Однако я приметил знаки размышления в самый миг насильственной смерти. Когда Карл XII получил удар от пули, окончивший его хвастовство и жизнь, то он вдруг ухватился за тесак. Итак, смертельная боль не помешала размышлению. Он почувствовал нападение и вспомнил, что надобно защищаться. Не уже ли действие его было только механическое? Князь В. Не думаю. Движение, как бы они быстры ни были, зависят или от рассуждения, или бывают следствиями обычайной воли души. Но вот Карл XII, схватясь за шпагу, не успел выдернуть ее, не успел стать в позитуру сражения, нападения и мести, так как бы ожидать было надобно от его храбрости. Он после удара повалился смирнехонько, как сделает и трус. Следственно, он не более пострадал и рассуждал в боли, как сколько страждут и рассуждают в боли от обыкновенного удара. Барон А. Надобно сделать, чтобы ваши мысли как можно больше распространились, чтобы истребить такие противные счастию людей предрассуждения.

130

Приложения

Князь В. Я несколько видал тому жертв, а особливо женщин, которые от страху смерти действительно умерли. Барон А. Не мудрено. Я знал и генерала в таком же случае. Он ехал по живому мосту в карете и как стал на берег подниматься, то его лошади выбились из силы, зачали отступать, карета вспять катиться на мост, люди кричать, а он со страху кончаться. Мост показался ему сквозь задней доски кареты водою, а вода, я думаю, Стиксом. Он захлебнулся, потонул мнимым образом и умер в самом деле9. Князь В. То и это все равно. Полезность жизни не в долготе, а в употреблении. Славный князь Потемкин рано умер, а жил долго10. Впрочем, как много ни живи, а не уменьшить того вечного времени, что осталось быть усопшим. Геометрия того света с нашей не клеится. И так все тоже равно отсюда выбраться туда, кряхтя на костылях или улыбаясь в люльке. Курьеру о повозке смешно задумываться. Барон А. Уже вы с лишком обрезываете наши дни. Князь В. Я знаю, что мы созданы ни для того только, чтобы и веселиться и действовать во все наши орудия до самого конца жизни и смерти, который для честного человека ни что иное, как сумерки ясного дня. Барон А. Мало тех людей, которые при часе смерти уверены, что пристал их конец, и что конец этот есть вечер. Князь В. Правда, что касается для малосмысленных и для робких людей. Тут то больше и взыграет в них надежда; тут то она им и зашепчет на сердце: «Разве де ты один так болен был? Разве другие не ускользнули, быв и поближе твоего к часу смерти? Разве Бог уже не всемогущ?…» Э! Самопоклонник! Признайся, что тебе кажется тогда будто от твоего живота зависят все животы, будто от твоего падежа потрясется земля, будто последнее дыхание твое в состоянии задуть солнце. Э, друг мой, спокойся. Кому нужда до тебя бессильного? Бог один остался, и тебя зовет вон, поди. Барон А. От чего же природный страх в людях? Князь В. Отчего ребенок, надев маску и видя себя в зеркало, дрожит от страха? Бояться смерти, это бояться самого себя. Она в нас, а мы в ней. А гробные пелены ни что иное как ее маски. Словом сказать, умирать, то есть каяться душою своему истлевшему телу, умирать страшно одному злодею, а твердому в частности человеку никогда. Барон А. Один час представления Богу может быть ужасен. Тогда уже ничего будет таить и лицемерить, а надобно заговорить чисто пославянски. Князь В. Так привыкай же заранее к славянскому глаголу, к честной жизни, самой смерти. Знай, что последний наш день в свете ни что иное,

Приложения

131

как доносчик прошедших дней, он их челобитчик, он и судия, а Бог един воздаятель по делам. Барон А. Выражения ваши меня по сердцу подпирают. Князь В. Для чего? Разве ты наветник, лгун пред Богом? Разве ты преступил законы естества? Разве ты это на днесь разбил в лесу безмятежную мать, пролил ее невинную кровь? Растоптал младенца на ее млечных грудях и пустил сестру его пресмыкаться по миру и по слезам? Чего же ты боишься? Ты не преступник. Ты повинен разве только твоей слабости: слабость есть твое существо: ты слабостию умираешь во всю жизнь твою. Уже Бог все знает, вдохни раз перед ним, капни слезинку из сердца: твоя слезинка в состоянии залить весь огнь Тартара. Барон А. Поэтому надобно заключить, что человек, достойный сего имени, умирает всегда смирно, а злодей с большим рвением души. Князь В. Вопрос твой очень мудр и вязок… Ежели добродетельный человек не струсит при конце или не сойдет от суеверия с ума, а злой не придет в исступление от вина или отчаяния, как вор Перфильев11, то наверно так будет, как ты сказал. Барон А. Я слышал о мерзкой кончине Перфильева. Но есть ли пример первой части моего вопроса? Князь В. Вот что с одним моим приятелем случилось. Он умирал в постеле с таким равнодушием, что мне завидно стало. Он прибег ко всем святым обрядам, благословил детей, утер слезы у жены, наградил верных слуг и, словом, засыпал, кажется, в недре Божием. Но непрерывный сон помедлил прийти. На другой день он зачал сумневаться, как бы вновь погрешил, стал час от часу больше беспокоиться, охать без боли, бредить без горячки. На третий день он совсем выступил из рассудка, повторяя сто раз жене, детям и людям, рыдающим на коленах округ его одра: «Э! Жестокие! Что я вам сделал? За что меня отпевать живого? За что меня одевать в этот гнусный саван? Бросать меня в этот тесный гроб? Хоть не закрывайте его, вы меня задушите. Хоть не опускайте его в землю, черви расточат меня в дробь…» И так, в конце третьих суток перестал он только умирать, оцепенев всеми чувствами вдруг. Барон А. На войне и в сражениях совсем противное случается. Я по себе сужу. Сначала у меня всегда сердце забьется от страха, потом вдруг спокоится. Не от того ли это, что страх имеет свои пределы, как все другие страсти, что когда возбудишь его до крайности, то далее идти не может, а должен, напротив того, уменьшаться, уповать по непостоянности наших чувствий. Князь В. Я из этого в состоянии заключить, что когда страх обымет сначала, то легче его преодолеть. Твоя военная сказка тому пример. Он те-

132

Приложения

бя как будто окатил ужасом, ты встряхнулся и вспомнил волю Марса, который, впрочем, ни кто иной, как стыд бежать прочь. Ты стал действовать сердцем, как бы ни в чем не бывало. Барон А. Как? Марс, бог войны у самих римлян ни что иное, как стыд бежать прочь? Это смело и ново. Князь В. Виноват, но так и быть. Барон А. Не ужели ли угодно Богу, чтобы я и в этом был наконец согласен с вами. Но теперь отложим это. А вы мне скажите, от чего среди сраженья смерть не так дурна и страшна кажется, как в наших спальнах? Князь В. От неги и от самых тех гробных утварей, что воображал водить мой несчастный приятель! Барон А. Я верю, что нега производит слабость в нервах, лишнюю чувственность и напруженное воображение. Князь В. От того и господин не так смело в пухе умирает, как его слуга. А русак в бою и того меньше. Задумывается, уже злодейка-пуля сквозь его сердце пролетела; уже он веселится стремглав, а еще паки шагнул вперед. Барон А. Не понимаю, как можете сказать красно без полных период и без долгохвостых слов. Князь В. Следуя вашей учтивой перебивке, осмеливаюсь спросить, в чем полагаете красноречие и витийство12. Барон А. Красноречие, по мнению Ломоносова, есть искусство о всякой данной материи красно говорить и тем преклонять других к своему о ней мнению13. Князь В. А я говорю, что красноречие, или лучше сказать, витийство, ни что иное, как живопись обширной мысли и жаркого чувствия. Барон А. После чего наверно следует убеждение других. Князь В. Да, ежели, по счастию, слушатели или читатели не глухие, не слепые или не глупые. А то ведь будет похож на Иоанна, глаголющего в степи перед кучками и терниями. Барон А. Но вы, мне кажется, разделяете витию и красноречивого человека. Князь В. Конечно. Один родится таков, а другой научается и готовится быть таким. Вития в состоянии одним словом тронуть твое сердце до слез или вдруг воспламенить воображение, а красноречивый ищет в круглых речениях и находит в приятном складе расположительное средство утешать твой слух и рассудок. На это есть правила в риторике, в оратории и в поэзии, а на витийство — один природный дар. Барон А. Да может ли быть вития без красноречия? Князь В. Я не знаю, на каком диалекте писал Феофан, но слово его ничто на смерть Петра и Екатерины Первой так разительно в своей нечистоте

Приложения

133

слога и чужеобразности, что я плачу, рыдаю, восхищаюсь, надеюсь, уповаю как и когда ему заблагорассудится. Барон А. Он бы еще больше действия произвел, ежели б знал всю благолепность нашего языка. Князь В. Больше действия?.. Нет, нельзя, а разве более удовольствия. Он бы сверх своего обыкновения мог бы еще пленить мой слух и вкус, как не знаю кто14. Барон А. Поэтому лучше всех тот, кто умеет соединять витийство с красноречием, а в разделии счастливее тот, кто имеет первую способность. Князь В. Наверно… Но я могу в этом быть неравнодушным, потому что мне так наскучили мартышки красноречия, так их много у нас, что уже сама риторика мне становится несносной. Как заставить немых умом учиться говорить? Как их заставить примечать случай, пристойность и светский вкус?15 Вы сделали мне честь, сказали свое удивление, что я без пышности и без долгохвостных слов умею говорить красно. На что понапрасну увеличивать и надувать слова? Разве в том состоит высокопарность изображений и мыслей? Ведь у нас теперь в одних только одах позволено восхищаться и воскриляться, зажмуря глаза и рассудок. Ведь дородность не всегда похожа на опухоль, а наряд на красоту, никогда ты, мой друг, увидя поутру свою красавицу, наверно, не отложил случай на нее вновь прельститься до часа, когда она совсем уберется. Красота — ни что иное как безусловное витийство, но самое убедительное. А тропы, фигуры, силлогисмы, периоды и все на свете емфазисы, парафразисы, катахресисы, металепсисы16 ни что иное как мушки, румяны, белилы и навесы. Теперь уже и пол-дураки оглянулись на веле-красногусто-вышесловие нашей славной Телемахиды17. И даже пономари знают, что всякие риторические убранства лежат растянуты на решесчитых окнах лавр и школ, как неживыя гирлянды в уборах. [На этом экземпляр Бахметьевского архива заканчивается. Экземпляр РГАЛИ имеет следующее продолжение:] Князь В. Но по несчастию мелких умов и дурных женщин ни Италианские, ни риторические цветки не могут все прикрыть, как ни ройся в них, и наконец покажется насквозь какая-нибудь скаредная рябинка и тот час узнаешь дурнехоньку или вывернется остро продолговатое ушко и тот же час узнаешь ученого без ума и словесника без вкуса.

134

Приложения

Барон А. Зачем, в самом деле, мамошиться18 в речах, когда природной ловкости в уме не имеешь? А кто одарен, тот равно в прическе и в раздежде станет нравится. Князь В. То не всем же и не всегда. Всякой род писания требует своего языка. Например, плавный и благолепный слог Кадма и Армонии19 не шествовал бы пристойным образом в быстрых одах Богу, Фелице20, Россу21, а яркий слог этих од испугал бы милую Душиньку22. Что касается до слога филозофического разума, чему у нас еще примеру нет, то он больше разниться с ними, нежели они между собою. Барон А. Как вы изъясняете филозофический? Князь В. Дар уметь мыслить. Барон А. Я почти наизусть знаю Сенеку, Аристотеля, а не доволен. Князь В. Э, друг мой! Хотя пожри все книги таких размежателей света и мрака, ничего в голове не останется, кроме гордой мечты непрестанно видеть неграмотную чернь, в твоих ногах ползающую. Между тем, естли ты не получил от природы силы рассудка, заставляющей тебя глубоко думать и вычерпывать из одной мысли тысячи других мыслей, кроющихся в первоначальной, естьли ты в самой малой не одарен искренною борзостию все на свете примечать, все обозревать, всячески подглядывать, естли ты не знаешь быстро сравнивать одно с другим, расстилать ум свой от действий до причин и смело крутить в обширной голове те потаенные цепи, которые составляют единицу из всех частей физического и нравственного света, то не может быть философом, иметь его разум, присвой его слог, ты гнушаешься чернью, ты сам есть чернь. Тщетно научился ты от Аристотеля выливать свои мысли в красновидные формы. Тщетно наглотался ты сею мертвою философиею, мертвою, ибо не родилась она от рассудка твоего, но упала в тебя из книги или из пестуна, ты не есть сам собою, осади в задний ряд людей. О, богомилой взор мой! Не ты ли открываешь мне существо предмет? Не ты ли уловляешь сходствы и разницы их? Не ты ли проницаешь новую глубину сердец, новую цепь вещей, новый свет никак не опьяняющий толпу ученых глупцов? А не более их рассуждаю по правилам, но я нахожу самыя те началы, о которых они рассуждают... Я не межую свои мысли, но творю новые... Иногда их раздробляю, как искры по ночам... Иногда их сплетаю в лучезарнейший клубок. Высокопарное свойство! Прелестный дар природы!! Науки могут иногда увенчать, облаголепить твои расы, но родить тебя, тебе осмелиться вторить?... Никогда... Барон А. С восторгом признать, что я вашего мнения... Прозорливый глаз, нерассеянный ум и ловкость быть и в большом свете сам с собою. Лучше, может стать, не скорее передать нам знание действий и причин,

Приложения

135

нежели главная часть книг о том занимающихся. Я говорю, главная часть потому, что справедливым философическим духом исполненных сочинений очень немного. Князь В. Очень немного, да и дух этот не всех осеняет. Надобно тут уметь складывать, а не читать, так как в большом свете видеть, а не глядеть. Барон А. Да как заставить чернь всякого рода и всякого чина уметь разделять плоды самозванной философии от истинной? Например, когда было во Франции столько академий и нравоучителей, сколько кознодеев23 светских и духовных, как при начале революции или оборота, который погружает теперь в плач самое блистательное недавно государство. Князь В. Не правда ли, что золото есть красота природы и употребительное богатство общее, но блестки из него суть роскошь. А всякая роскошь портит нравы. Блестки учения, брошенные в народе, или роскошь умов умножает нужды. Стягивает людей в себя удалость их от общего дела, сушит и корчит сердце и расширивает совесть. Наверно народ истлевает по мере его просвещения. От чего мы находим в дальних деревнях больше невинности и нравственности, нежели в городах и в под столицах? Не оттого ли, что умопроизвольные науки там еще не поселились... А ежели правда, я тебя вопрошаю теперь, перуноносный, рымнинский24. А ежели правда, что важнейшее, удалее и вернее всех других в Европе, не под твоим предводительством ехали русские. А грудь есть первая на свете крепость, то скажите от того ли, что большая часть рядовых читать не знает. Барон А. По этому еще заключить нельзя, что хорошо бы было офицерам или генералам нашим быть не читателями. Князь В. Так. Но читать для просвещения себя или для науки своего ремесла, это разница. Желательно бы было, что бы они и дольше упражнялись в последнем, а не первом случае, только бы те одни, у которых твердость головы соответствует с чистотою сердца. А то, поверь мне, никакие болезни не наносят людям во образа их в куче столько вреда, сколько книги. Одна неправомысленная книга причиняет больше зла народу, нежели сто хороших сделает добра. Барон А. Извините меня, но знаете ли, на кого теперь вы похожи! ... На Калифа Омара. Он сжег Александрийскую библиотеку под предлогом, что книги оной дурны, ежели противоречат Алькорану, а лишние, если ему следуют. Князь В. Омар, может быть, это сделал от недостатка просвещения, а я от избытка мог бы так же сделать, кажется иногда мне. Ты знаешь, что я был на самой приятельской ноге с Вольтером, а ЖанЖака Руссо почитал и другом своим. Но ежели эти два великия человека

136

Приложения

доставили нам самыя благородныя удовольствия, то надобно признаться, что, судя по общим толкованиям их мыслей, они так же приуготовили нам множество беспорядка и зла. Посмотри, как их самозваные воспитанники крутят большую часть Европы. В каком неграмотном веке французской народ показался больше диким и злонравным, как при начале этой революции? Правду сказать, все это мы выиграли чрез общенародные учения, чрез рассеянные блестки наук и те только, по чьей хитрости острит природную нашу злость. Барон А. Какая разница с истинным духом филозофическим. Князь Б. Я уже вам сказал, и дух этот не всех должен осенять. Очень мало тех довольно здоровых голов, которые бы в силах были сварить коренные и разительные мысли Жан-Жаковы! Там я не вижу более тех мелких предметов, среди которых медленно пресмыкается обыкновенно рассудок людей. Зрю с высоты на вселенную, я созерцаю первоначальные истины, от них сучатся тьмы частных нравов. Мысли гобзятся25 в разуме, разум не обременяется, он еще выше парит. И между тем, тупоумники копаются в подробностях... Не быв в силах воскрылиться до начал, они только что преследуют брызг мелких вод, которые беспрестанно мутятся, извиваются, заблуждают их и, наконец, истощевают на песке, оставляются среди сухой и ненавистной степи. Вот злодеи естественной правды. Они-то ухищряют народные предрассудки невейные26, догматы школ, бурный и глупый дух расколов. Онито имеют несносный дар златоустить до бесконечности, разбалтывая чужие мысли в скудном черепе своем и вдруг оживших как мертвец, когда настанет случай изобрести новую мысль, или новое выражение. Они-то, они пугают воображение наше, проповедуя несносные труды жизни, и уроняют наше сердце, оборвав призрак смерти до мерзейшего безобразия. Э, тупые, тупые! Жизнь есть первый цвет природы, смерть сама собою ничто, филозофия, мать кормилица, но филозофия не умственная, а сердечная и чувствительная. Она то одна знает, что страсти наши слепыя, но необходимые орудия нашего удовольствия. Умеряя их, она им придает новую остроту, разделяя все, она пригнетает иных, а других поощряет. Слава, красота, любовь, виноград, трапеза, все на свете веселости для нас и с нами созданы вдруг. Наслаждаться всем досыта, а не до усталости есть нам первый наказ любомудрия, так как и самой природы... Но, между тем как я говорю, тень опустилась на весь небесный свод... Одни звезды теплятся вдали... Завтра опять станет выходить солнце из утренних покойных вод... Помолчим с натурой, полно рассуждать о ее законах, пора им повиноваться вновь, то есть опять действовать и ударять в

Приложения

137

звонкие струны нашей жизни, как до обыкновенного, так и до чрезвычайного и последнего сна, прощай. Я иду ужинать, любить и спать.

Публикация, комментарий Т.В. Артемьевой. Публикация осуществлена по рукописи, хранящейся в Рукописном отделе Бахметьевского архива библиотеки Колумбийского университета, США (Columbia University Libraries, Manuscript Collections, Bakhmeteff Archive, S.S. Belosel’skii-Belozerskii Collection. Box 13) с любезного разрешения председателя административного комитета Бахметьевского архива (the Bakhmeteff Administrative Committee) профессора Ричарда Вортмана (Richard Wortman). Я выражаю благодарность куратору коллекции Татьяне Чеботаревой (Tanya Chebotarev) за помощь в работе. Я также благодарна Программе Фулбрайт, давшей мне возможность проводить исследований в Нью-Йорке. (The editor also wishes to thank the Fulbright Scholarship Board for its generous support of this research.) Впервые рукопись опубликована в журнале «Вопросы философии». №1. 2005. С. 101-118. (Публикация, комментарии, вступ. ст. Т.В. Артемьевой). Текст из Бахметьевского архива сопоставлен с экземпляром, хранящемся в Российском государственном архиве литературы и искусства, Москва (РГАЛИ. Волконская З.А. Ф. 172. Оп. 1. Ед. хр. 152. Л. 102-113).Обе рукописи представляют собой писарские копии с авторской правкой и пометой «В С. Петербурге 1794го». Текст приводится в соответствии с современной орфографией и пунктуацией, за исключением некоторых лексических особенностей автора. 1 «О Боже, до чего пленительны эти внезапные отклонения в сторону, это неиссякаемое разнообразие, и они тем больше поражают нас своей красотой, чем более случайной она представляется. И если кто теряет нить моих мыслей, так это нерадивый читатель, но вовсе не я; он всегда сможет найти где-нибудь в уголке какое-нибудь словечко, которого совершенно достаточно, чтобы все стало на свое место, хотя такое словечко и не сразу разыщешь». Монтень (Монтень М. Опыты. В трех кн. Книга третья. М., 1992. С. 251). 2 В экземпляре РГАЛИ рукой Белосельского-Белозерского дополнено: «Сие же касается до бессмертия души. Михаил Матвеевич [Херасков, автор романа «Полидор, сын Кадма и Гармонии»] ведь говорит в своем Полидоре так же то, что мы жизнью называем, есть наша душа, она безвременна, следственно не имеющая конца, ни разрушения, всегда пребывает везде, чувствует, и в едином круге вселенной купно с нами существует тело наше. Едино с нами разлучают те из наших друзей, они и мы равно ощущаем бытие наше и будет, наконец, по мере чистоты нашей вечною жизнью наслаждаться. Полидор. Кн. 1. Ст. 15» (л. 104). 3 Урядство — порядок, устройство. 4 В экземпляре РГАЛИ (л. 104). 5 «Стало» в экземпляре РГАЛИ перечеркнуто. 6 В экземпляре РГАЛИ — «смерть конечную». 7 Укроп — горячая или теплая вода. 8 В экземпляре РГАЛИ вместо «стало» написано «как мне кажется» (л. 105). 9 В экземпляре Бахметьевского архива зачеркнуто: «Князь В. Ну как он был морским генералом. Барон А. То все равно. А жаль его, человек здоровый и молодой». В экземпляре РГАЛИ зачеркнута только первая фраза. 10 Потемкин Григорий Александрович (1739—1791). 11 Перфильев Афанасий Петрович (1731—1775) — яицкий казачий сотник, один из сподвижников Е.И. Пугачева, казнен вместе с ним.

138

Приложения

Среди рукописей Белосельского-Белозерского имеется сочинение «Витий», посвященное проблемам риторики и поэтики. 13 У Ломоносова: «Риторика есть наука о всякой предложенной материи красно говорить и писать, то есть оную избранными речьми представлять и пристойными словами изображать на такой конец, чтобы слушателей и читателей о справедливости ее удостоверить» (Ломоносов М.В. Краткое руководство к риторике на пользу любителей сладкоречия // Ломоносов М.В. Избр. произведения. Т. 2. М., 1986. С. 155). 14 В экземпляре РГАЛИ вместо «не знаю кто» — «Ломоносов и митрополит Платон». 15 Далее зачеркнуто: «А без этого вкуса и Карамзин был даже со всей своей остротою и гладостию, наскучил бы мне тысячу раз». 16 Различные виды риторических фигур: эмфазис (эмфаза) — выделение, вид риторической фигуры, где мысль усиливается тем, что слову, ее выражающему, сообщается особая выразительность; парафразис (парафраза) — передача чего-л. своими словами, пересказ; катахресис (катахрезис) — риторический термин, обозначающей употребление метафоры, использующей слово не в прямом его значении (например, «громкие слезы», «красноречивое молчание»); металепсис — риторическая фигура (один из видов метонимии), состоящая в замене предшествующего последующим (например, гроб вместо смерть). 17 Речь идет о вольной стихотворной переработке романа Ф. Фенелона «Les aventures de Télémaque, fils d’Ulysse» в «ироическую пииму» «Тилемахида, или Странствование Тилемаха сына Одиссеева» В.К Тредиаковским. Он не только перевел прозу Фенелона стихами, но и создал специальный стихотворный размер, максимально близкий гекзаметрам Гомера. Тяжеловесные стихи Тредиаковского стали объектом критики современников. 18 Мамошка — женщина легкого поведения. 19 «Кадм и Гармония» — роман М.М. Хераскова. 20 «Бог», «Фелица» — оды Г.Р. Державина. 21 Имеется в виду «Ода на взятие Измаила» Г.Р. Державина. В 1791 г. она была издана в Петербурге под названием «Песнь лирическая Россу по взятии Измаила». 22 Имеется в виду поэма И.Ф. Богдановича «Душинька: Древняя повесть в вольных стихах» (СПб.: Тип. Вейтбрехта, 1783.), представляющая собой вольную интерпретацию мифа о Психее и Амуре и основывающаяся на сочинении Ж. де Лафонтена «Любовь Психеи и Купидона». 23 Кознодей — тот, кто строит козни, интриган. 24 Имеется в виду А.В. Суворов, имевший титул графа Рымникского. 25 Гобзиться — изобиловать, кишеть. 26 Невейный — непровеянный хлеб, в котором зерно еще не отделено от половы и мякины. 12

139

А.М. Белосельский-Белозерский РАЗГОВОР МЕЖДУ ЭСПЕРОМ И МУДРЕЦОМ Эспер1 Когда узнаю я Господа? Мудрец Ты чувствуешь Его, этого достаточно. Эспер Когда я вижу сеть, сплетенную пауком С таким чарующим искусством, таким вкусом, с точностью, Которой даже Эйлер позавидовал бы во вдохновении ученого, Разве не вижу я творящую и преобразующую длань Господню? Мудрец Нет. Эспер Когда я вижу, как ласточка, проснувшись до меня, При всем своем малом разумении, внезапно находит на моем окне Своей нежной любви искусное гнездо,

140

Приложения Сделанное с новой затейливостью, Или когда юный шелкопряд, уникальный в своем созидании, С таким вкусом украшающий свою могилу И спокойно умирающий, чтобы возродиться еще более прекрасным, Уступает великим Королям свой красочный наряд, Не в том ли узнаю я бесконечную доброту Создателя? Мудрец Нет. Эспер Я видел в этой роще милую армию (пчел), Ведомою любовью за нектаром И возвращающуюся, покрытую сладостью и славой В сердце Лабиринта, где их встревоженная Королева Правит счастливым народом, который следует лишь ее закону. (муравей) Я увидел этот сложный мир у корней смоковницы, Где труд является первейшим правом, Рим и Спарта уже миновали, а он жив еще усердием Полезных и добродетельных граждан. Не в этом ли проявление Божественного миропорядка? Мудрец Нет. Эспер Как познать Бога? Мудрец Чувствовать Его значит слышать… Он справедлив, когда карает и милует… Его престол зиждется самим его Словом... Но Он всеобъемлющ, вездесущ, и познается нами по делам Его. Эспер А! Значит, все почитание должен отдавать моей крестной…

Приложения

141

Мудрец Она является лишь трепетным выражением. Бог может, ибо хочет… все времена, все минуты Лишь миг для него, И в действии Он находит лишь отдохновение… Эспер Тогда я больше ничего не понимаю. Мудрец Также как и я… поклоняйся2.

Публикация, научная редакция, комментарий Т.В. Артемьевой, А.А. Златопольской. Перевод сделан С. Ластовкой по изданию: Premier dialogue entre Esper, jeune enfant de M. le prince Béloselsky, et le sage // L’Abeille du Nord (Altona), 1804. Vol. 5. № 23. Р. 455-456. В Ф. 172 РГАЛИ имеется несколько другой вариант «Диалога» с дополнениями (Ф. 172, оп. 1, ед. хр. 153, л. 157-158). Этот вариант опубликован Андре Мазоном в его книге (Mazon A. Deux Russes écrivains Français. Paris, 1964. P. 354). Имеется также вариант в: Columbia University Libraries, Manuscript Collections, Bakhmeteff Archive, S.S. Belosel’skii-Belozerskii Collection. Box 13. Опубликованный Мазоном вариант содержит вступление, оставшееся в черновике. Ниже даем его перевод: Определим понемногу, что такое сам Бог: Саваоф, Юпитер, всегда Верховное существо, Так как имя ничего не значит на этом свете. Я прошу извинения у Паскаля, Бурдалу, Николя, Арно, Буало, которых хвалит весь мир. Но я сам тоже мир. Мой священник это мое сердце, Кому я ищу самого подлинного, самого просвещенного, себе на горе! Я Вам опишу одно приключение на сей предмет. Однажды вместе с Эспером, моим нежным созданием, Я заблудился в диком месте. Я встречаю церковь, оставленную на Божье соизволение, Как сказали бы: храм, украшенный золотом соломы. Кто может сказать, проходя у древнего порога: Да, я иду в его храм поклониться Всевышнему? Я это сказал. Добрый отец здесь пел хвалы, Которые, как он считал, он должен небу за урожай винограда И за чистоту древних нравов. Окруженный детьми или, скорее, амурами и ангелами, Он был как старый дуб, оплетенный цветами.

142

Приложения

Солнечный луч, освещающий седую голову, Казался отражением его святой души. Он взращивал веру в глубине тысяч сердец Выражать скорее то, что чувствуют, нежели то, что думают Или должны думать является истинным красноречием. Он подчеркивал свои чувства жестами и знаками уважения. Все бодрствовали [напряженно ждали] в полной тишине, И было слышно, как к небесам поднимается вздох надежды. Внезапно Эспер был поражен этим зрелищем. Изливая свое сердце, в своей младенческой скромности он принял какой-то тон святого бесстыдства, Он осмелился внезапно спросить старца, который был поражен и тронут его настойчивостью. Эспер — Белосельский-Белозерский Эспер Александрович (1802—1846), сын автора «Разговора» А.М. Белосельского-Белозерского. 2 В рукописи из Бахметьевского архива далее идет отрывок, озаглавленный «Второй разговор Эспера с его крестной матерью о благе». 1

143

А.М. Белосельский-Белозерский ПОСЛАНИЕ РЕСПУБЛИКАНЦАМ САН-МАРИНО Устал я быть в кругу персон высоких, под гнетом этикета и интриг, Раздоров без числа и происков бесчестных: Мне нестерпим стал гнев и ссоры королей, И спор извечный и лукавый о налогах, И беззаконье вечное как сам закон, Ищу я землю ту, что счастьем привлекает. О мудрые владыки Сан-Марино, Вот вам причины моего посланья. Прошу, благоволите уделить мне, Но, не чиня себе ущерба никакого, Мне одному опочивальню скромную, но поскорее, Дабы успеть пожить в республике у вас. Вы думаете, может быть, что, как согражданин Северных римлян, я хочу посмеяться над вашей значимостью и высмеять ваше неприметное величие.

144

Приложения Клянусь вам, дети мои, что знаю: Вы пышности чужды и славословью, Тринадцать столетий ваш край процветает Без ослепительной славы побед.

Сколько же государств в Италии и во всей Европе претерпели за это время пагубные революции! Вот Сена мирная, где нет камней подводных, Чьи берега цветущие не раз видали Фронду; Вот Темза с гордостью напрасной катит воды Под сенью ста своих прекрасных замков; Америка, на берегах своих богатых, Себя благословляет за гордыню Позволившую ей английский сбросить гнет. С не меньшей гордостью брега России омывая, Источник жизни десяти народов, Волга Недавно видела разбойного злодея, Чей бунт бессмысленный воспламенил прекрасный этот крайi. Вот сравнения, которые все говорят в вашу пользу; не думаю, что ваши летописи могут напоминать о чем-то похожем на эти события. Война, где ваши воины числом в сто один, поддержали папу Пия II против Малатесты да Римини, пусть и памятная, не была столь ужасной, чтобы считать ее бедствием1. То дело было из немаловажных, И тут политика замешана была. Храни вас Бог, чтоб вы не знали страха И дел неправедных. Вы выступили за теократию, чтобы не оказаться под ее властью. Многие великие государи поступали также, народа у них было больше, а удачи меньше. Вы приобрели в награду четыре замка, и число их вместе с уже вам принадлежавшими достигло шести2. Но почему же после времен такого процветания ваша мощь угасла? Мудрецы из Сан-Марино, на что вам мудрость, если вы не умеете справляться с внутренними раздорами? Беспорядки в других государствах Европы неизбежны, так считают их правиi

Берега Волги были ареной бесчинств знаменитого Пугачева (прим. автора в издании 1789 г.).

Приложения

145

тели; но их весомость такова, что позволяет им устоять против всяких потрясений и волнений. Несколько тысяч граждан, убитых наемниками, дань в пользу государя, или в пользу отставки с хорошей пенсией нескольких плохих министров возвращает все на круги своя. Совсем как после гневных всплесков у вулканов, Когда огнем стремительная лава Своей волной поля сожгла, долины в камни превратила; Как вдруг Зефира нежное дыханье Волненье усмиряет недр земных И на глазах из пепла вырастают Цветы. Вам тоже иногда приходится испытывать политические передряги; но они не напоминают картины столь грандиозные и не имеют последствий столь благодетельных. Знаете ли вы, что такое вулкан Макалуба (1)i? Сейчас я вам его опишу в стихах. Расположенный в том же краю, что Этна и Страмболи, Похожий на своих соседей, сей вулкан Бывает то спокоен, то ворчлив Он черную, густую лаву льет, Но мерзкое нутро выносит наверх Лишь глиняную жижу; Не огонь, а дух смердящий Толкает изнутри Ту гору с острым верхом. Себя подобным Этне полагая, Клокочет бешено; Но пусть и смехотворный, Опасен он при этом. Дно его играет часто, Фонтаны грязи изрыгая; Но стоит сильному дождю пролиться, На черный сей лимон, Как тотчас же его опавшая верхушка Зловонной топью видится — и все.

i

См. «Примечания» автора в конце текста «Послания».

146

Приложения

Вам, наверное, уж вы меня простите, помнятся анархические волнения, беспокоившие вас в начале нашего века и приведшие на вашу землю господина кардинала Альбернони. Храбрый человек, он был рожден расширять империи или потрясать их. Не стоило и пытаться препятствовать его планам, они распространялись подобно ответвлениям тех подкопов, о которых говорит философ из Сан-Суси3, они разбросаны по полям в каком угодно порядке. Стоит искре поджечь основной источник — и они взрываются там и сям, и вы взлетаете на воздух в таком месте, о котором думали меньше всего. Вы и в самом деле так мало думали о поползновениях священной коллегии [кардиналов], что когда сей почтенный муж в красной шапке выехал из Римини во главе сорока сбиров, у вас не было ни единого пикета на холме. Бедняга-наблюдатель, на посту Оставленный, чтоб крикнуть: «Кто идет?», Совсем один, о славе вовсе не заботясь, В тьме непроглядной ночи увидав, Что, бум-бум, бум-бум, бум-бум, Подходит некто без предупрежденья, В отчаянии упал бы мертвым, Когда бы не его ангел-хранитель Его б своими крыльями не обнял И укрепил в минуту эту злую. Вот он выходит быстрыми шагами, И не подумав крикнуть о напасти, И сразу падает, наткнувшись грудью На альбернонова коня нагрудник позлащенный. Конь тоже падает, и этим вышибает Его преосвященство их седла, со шпагой вместе Все трое покатились кувырком; И каждый, чтобы не было так больно, Старался падать, где помягче, И оттого преосвященство оказался на солдате, А лошадь на его преосвященстве. Это происшествие, совершенно нечаянное, но из-за которого на лбу его преосвященства появилась шишка, способствовало ужесточению условий, на которых он принудил вас к сдаче. Каждый день мы видим, как самые

Приложения

147

мелкие причины влияют на самые великие события; и философия истории в том и состоит, чтобы хорошенько их различать. Господин кардинал назавтра убедил вас, что вы не можете управлять собою сами, что вы страстно желаете подчиниться папскому игу и, наконец, что вы избираете большинством голосов его преосвященство вицетеократом вашей республики. Я должен рассказать вам, о высокие и могущественные сеньоры, что тогда происходило в Риме и о чем в ваших летописях написано всего лишь два слова. Господин посол Франции (Поскольку, честное слово, без его помощи С вашим прекрасным правлением Было бы покончено), Узнавши о событиях От своих посольских шпионов, Не теряя ни минуты Садится в свою парадную карету, Украшенную множеством гирлянд, Пестрящую множеством гербов, Влекомую восемью нормандскими лошадьми; Сам он по самую макушку в золоте, Чтобы придать себе величавый вид; Ибо священный обычай требует: Намереваясь лобызать священную туфлю, Нельзя пренебрегать никакой пышностью. Он едет, подъезжает к холму Ромула, Идет к папе Клименту. Потом снимает с себя оружие, падает ниц, Целует папскую стопу И четко излагает То, что я вам перескажу в прозе, Боясь что-нибудь исказить, Излагая его лаконичные аргументы. «Святой отец, хочу вам осторожно намекнуть, что король, мой господин, никогда не потерпит, чтобы поработили нацию, свободную и независимую, во всяком случае, без его соизволения. В случае несогласия, мой приход означает объявление войны».

148

Приложения При этих словах, задрожала земля, И, прости меня Господи, папа тоже; Он не только не привел довода, Плохого или хорошего, Он лучше поступил, он сдался. Сей князь церкви совсем не любил раздоров. Тут же приказ кардиналу Аттиле Бежать и бросить все, Не задерживаясь, в означенное время… И кардинал ушел, И с тех пор никогда козней никто не строил, И никто об этом не говорил4.

Поскольку все ваши привилегии были восстановлены, вы вопили о победе и мире и тот час же осуществили давно желанный союз между вождем сословия всадников и вождем плебса, между Каска, кавалером, и достопочтенным Бестиа. Если память мне не изменяет, вот слово в слово речь, которую Бестиа произнес на собрании палат после того, как удалился господин кардинал. Я внимательно прочел ее в библиотеке Ватикана, а не в вашей. «Господа сенаторы, совершенно необходимо, чтобы я представил вашим взорам картину наших разногласий. Вся нация была разделена на две большие партии, и каждая еще на две, и обе еще на десять, двадцать, сто, тысячу; так что если бы возможно было еще разделиться, пришлось бы резать каждого гражданина надвое. Казна при этом была истощена, подати непостоянны, национальный кредит пущен по ветру, а все статьи конституции закоснели. И вот, в этом устойчивом противостоянии тысяч партий, Каска и я не знаем ни что сказать, ни что делать. Что ж, нет больше способа примириться, объединиться в союз? Мне известно, что во всех аристократически-демократических государствах дебаты, затрагивающие важные интересы, сопровождаются обычно страшными оскорблениями. Каюсь, и я изрыгал таковые в адрес Каски и его сторонников. Ничего такого я больше произносить не буду при том условии, что мои красноречивые соперники не станут упоминать о моих привычках и слабости к тавернам и Кипридам. Без такого воссоединения будет ли в состоянии республика в будущем выдержать еще одну войну? Мы только что узрели событие ужасное: является наглец во главе сорока олухов, бросает вам вызов и вы ему подчиняетесь! О времена! О нравы! И ответ на его наглость вы возносите его на престол Сан-Марино! И преисполненные малодушия, вы просите его не посягать на мою жизнь… Но, клянусь святым каменщиком, что было бы мне отвратительнее, чем жизнь, купленная ценой свободы моей родины?

Приложения

149

Вы думаете, что удача, которая помогла нам одолеть Малатесту, отвернулась от республики настолько, что пришлось просить у варвара сохранить жизнь не просто Бестии, некоего гражданина, но консула лилипутов всего мира? Ибо мне доставляет известное удовольствие напомнить тем, кто притворяется не ведающим о том, что здесь накоплено мудрости больше, чем в государствах, занимающих двести квадратных лье. Такой недостаток уверенности в нашем добром имени, почтенные сенаторы, как раз и внушил этому Альбернони честолюбивое стремление нас завоевать, а вам всем — мысль о том, что спасение только в его жалости. Я всегда был согласен с настроением нации и разделял чувства, владевшие моей родиной: отсюда следует, что и мне пришлось испытать ужас перед светлейшим. Но теперь мы в безопасности, и дух мой снова обрел мужество после трепета в сердце. Сейчас самое время сплотиться. Почтенные сенаторы, скажите же „да” (и обе палаты ответили „да”). Так сплотимся же крепко-накрепко и не будем больше злоупотреблять нашей свободой: Будем бдительны (vigilate).Потому что никогда не лишне быть на страже против врага рода человеческого: Vigilate!» При этих словах, друзья мои, ваши славные предки Замерли, пораженные, и стали совещаться; Но мало-помалу их гордые лбы разгладились, И из глаз их потекли слезы; И все вместе они повторили: «Будем бдительны! Будем бдительны!» А эхо вдали откликнулось: «Вздор! Вздор!» О Сан-Марино! Счастлив тот, кому от самого рожденья Ты дашь это блаженное влияние! Не ринется он, как горделивый воин, Навстречу пламени и железу, Его девизом будет: Пусть все будут живы! И никогда он не покинет берег свой, Чтобы поплыть в обнимку с пушкой Для утоленья пламенного пыла и надежды Навстречу раскаленным ядрам Гибралтара. Зато на своей над водой парящей горе В убежище, реющем над водами Вдалеке от королевских роскошеств И всякого придворного величья Он счастие другое обретет,

150

Приложения Стоический покой, Свободу мирную И нравов простоту.

Как видите, мудрые Маринцы, мне видно то, что составляет ваши достоинства. Но уж не обижайтесь, если я осмелюсь вам сказать, что ваша маленькая родина, столь разумная, столь достойная хвалы во многих отношениях, представляется мне иногда прибежищем скуки; и это тем более мне непонятно, что вы не знаете ни двора, ни фрейлин, ни золотой буллы, ни шифрованных депеш «от такого-то барона в шестнадцатом колене», ни красноречия «почтенного мужа с голубой орденской лентой ордена святого духа». Мне бы хотелось, чтобы с отдохновением вы умели соединить удовольствие, приятные манеры с эрудицией, вкус с мудростью, а элегантность с простотой. Мне нравится пламень гражданственности, вас освещающий, Мягкость ваших законов и вместе строгое правосудие, Творимое беспристрастным его главой, который непременно должен быть иностранцем, И ваш врач, которого полагается часто менять, Чтобы не подвергать никогда ваши широкие лица, Частенько красные от доброго фалернского вина Риску слишком долго искупать ошибку выбора. Мне нравится, что даже в разгар самых разнузданных празднеств У вас уважают человеческое достоинство и древние законы. Я восхищаюсь вами, когда все вокруг в огне, а вы спокойны. События, сотрясающие Европу, в ваших глазах лишь отвратительные драмы или слезливые комедии. «Вы держите вашу душу в стороне от толчеи», — как говорит Монтень, судите о всех властителях от Китая до Фульдской обители, без лести, оскорблений и боязни. Хотя сейчас нет никого у меня за спиной, я не стану все же говорить сегодня о сердце и уме многих из них. «Дух дышит, где хочет», говорит священное писание — но горе тем краям, где он не дышит вовсе! На этом, высокородные и могущественные господа, Я трижды раскланиваюсь с вами. Мои надежды оправдайте; И вскорости прибуду я взирать На ваши совершенства и почет.

Приложения

151

Постскриптум Из г. Фульды. Исполняя ваше поручение, я прибыл в столицу примаса немецких аббатов. Надеюсь, что здешний почтосодержатель окажется ученее других и сумеет доставить это послание по адресу. Фульдский коллегиум, верный старине, Не воспитал ни Шолье5, ни Жанлис6, ни Севинье7, Ни Визинаi 8, ни Геснера9 Ни Свифта, ни Фонтенеля10; И от сего духа новизны он весьма далек. Но именно он дал вечному городу Иоанна, то есть Иоанну, папессу и девственницу (2)ii, Госпожа Жильберта здесь впитала то благоухание богословия, Которое она вдохнула в папское служение. С необыкновенным вкусом и изяществом Умела она совершать богослужение, Никогда еще святейший папа не был столь пригож и желанен, И никогда еще католик не лобызал с таким глубоким обожанием Ног красивее этих и, кажется, нарочно созданных Богом Для церемониальных лобызаний. Узнайте же, что я прибыл сюда вчера в полночь и тут же лег спать, что вовсе не удивительно. Но чему следует удивиться, так это несусветному шуму, донесшемуся с улицы в 4 часа утра. Я подбежал к слуховому окну: Это было подобно взрыву Криков, радости и смятения; Толпа, давка, неразбериха, Суматоха, иллюминация, Яркие вспышки радости и смех до слез. Я спросил, не праздник ли это. Мне сказали, что это — торжество. «По какому поводу?» «По поводу слабительного, — ответил хозяин, — которое Его Светлость принял из предосторожности. Во многих немецких городах принято праздновать подобные события, этот обычай прежГ-н де Визин — советник при министерстве иностранных дел в Санкт-Петербурге (прим. автора). ii См. «Примечания» автора в конце текста «Послания». i

152

Приложения

де соблюдался в Вене и Дрездене. Вы этого не знали?» «Увы, нет», — ответил я ему. Это ликование, эти торжества и праздники По поводу самых ничтожных пустяков Из жизни аббатов, посвященных в епископы, Показывают, сколь просто князьям, Несмотря на священную дань, Которую они взимают со своих подданных, Снискать любовь, благословение и обожание последних. И если князья не любимы, не благословляемы и не обожаемы так, как здешний князь-аббат, то это, конечно, их вина. Он привлекает сердца одним лишь словом, одним жестом, одним случайным взглядом. Всенародная радость по поводу микстуры, которую он принял, вполне объяснима. Его здоровье внушает участие; и если бы не его курфиршеское11 достоинство, если бы не его духовный сан, не позволяющий ему сочетаться браком, согласно установлениям церкви, разве не трудился бы он также для всеобщего блага? Это политическое присловье Принадлежит ученейшему Гроцию, Учителю Пуфендорфа, И моему единственному законодателю. Поистине, я уже давно должен его восхвалить За ученую неясность его апокалиптической книги О любезном немецком праве И о праве военном и мирном, Не менее для меня привлекательном. Если я когда-нибудь вздумаю вести войну или заключать мир, То все цари мира ради их блага Обратятся за советом к этому ученому мужу, Хотя я его вовсе не понимаю И сам он себя не слишком хорошо понимает. Я был счастлив съездить на поклон к Его Светлости. Ему ставят в упрек лишь слишком благородный для его общественного положения характер; будь на то воля Провидения, его бы достало 10 миллионам человек. Право слово, сколь сладостно, если можешь сказать себе:

Приложения

153

Я был рожден чтобы царствовать И развил свой ум, дарованный мне небом, Чтобы править сердцами. Ни месть, ни угрозы никогда не заставляли меня Отказаться от исполнения своих обязанностей и намерений. Каждый день моей жизни ознаменован благодеянием, И каждый мой подданный — мой друг. Чтобы подойти к государю, мне пришлось пройти сквозь блистательную толпу многочисленных придворных: эмблемы и девизы12, драгоценные каменья, кружевные воротнички, бархатные камилавки, разряженные женщины, камергерские раззолоченные платья, словом, все «фульдство», выставленное напоказ. Во всей этой сумятице прозвучало несколько вопросов о вашем здоровье, высокородные и могущественные господа; я не ответил на них, поскольку был обеспокоен здоровьем Его Светлости. От бессонных ночей и воздержания, От молитвы и епитимьи Его прекрасные глаза, слава Богу, не потухли и не ввалились, Его приятное и румяное лицо не осунулось. Непрестанные заботы и серьезный долг, Налагаемые троном, церковью и другими обязанностями, Не лишают приятности выражение его лица. Он оказал мне 1000 любезностей, как здесь говорят, и так хорошо и кстати говорил о вас, что я не мог более сдерживаться и приступил к исполнению того щекотливого поручения, которое Ваша Светлость мне доверили. Я спас честь светлейшего и представил дело так, что если бы канцлер Его Светлости, стоявший в четырех шагах от нас, это слышал, он бы, без сомнения, счел, что это его господин делает первый шаг. Как бы то ни было, смею предположить, что это дело окончится к обоюдной выгоде обеих высоких договаривающихся сторон. Ut in litteris13. Примечания к «Посланию к республиканцам Сан-Марино» (1) Этот необыкновенный вулкан, название которого по-арабски означает «взволнованный, потрясенный», находится на Сицилии между Арагонией и Джирдженти. Считается, что высота его достигает 50 футов. При

154

Приложения

извержении он производит выброс пепла на расстояние в более чем 300 футов и изрыгает крупные камни. Расплавленная глина стекает по склонам холма подобно лаве. Подземный гул предвещает его пробуждение и сеет ужас в окрестностях. Выбросы пепла происходят каждые 2-3 минуты и учащаются, если с силой пнуть высохшую глину, образующую кору около кратера. Ее размывают зимние дожди, покрывая все топкой грязью. Думаю, что командор Деодат де Доломье первым описал этот вулкан так подробно, как того требует столь редкое явление. Ознакомьтесь с описанием его путешествия на Липарские острова. Он установил, что углекислый газ суть единственная первопричина тех движений, которые он с такой проницательностью наблюдал. (2) Не нужно забывать, что 70 правоверных авторов, некоторые из которых были монахами, а некоторые были даже причислены к лику святых, ставят папессу Иоанну в ряду пап между Львом IV и Бенедиктом III под именем Иоанна VIII. По общему мнению, это была дама Жильберта, родом из Майнца, которая, по окончании гимназии в Фульде, совершила долгое паломничество в Иерусалим и была возведена в папское достоинство в 854 году. Самюэль де Марэ и Хоттингер сообщают, что однажды папа во время торжественного шествия остановился возле римского Колизея и разрешился от бремени мальчиком, и что на этом самом месте возвели церковь святого Клемента в память об этом чуде. Все это породило сомнения относительно пола и непогрешимости папы Иоанна VIII. Неизвестно, что с ним сталось, но сам факт был опровергнут 800 лет спустя знаменитым Блонделем, хотя он был противником мнений римской католической церкви. Правда, летописцы Марианус (Мариан), Скотус (Скотт) и Зигберт, чей гений расцвел столетием позже этого досадного происшествия, свидетельствуют о нем весьма подробно. Но, с другой стороны, необходимо принять во внимание, что в последнем издании их труда само имя Иоанны не упоминается вовсе. Тем не менее, ученейший Фридрих Шпанхейм, знаменитый лейденский профессор, весьма правдоподобно и со знанием дела рассказывает об этом. Прочитайте, пожалуйста, его книгу «Joanna papissa restituta»14, изданную в Лейдене в 1692 году, снабженную комментариями и различными вариантами легенды. Это труд в 10000 печатных листов, и именно на него я ссылаюсь. Публикация, научная редакция, комментарий А.А. Златопольской. Впервые напечатано: Epitre aux François, aux Anglois et aux républicains de Saint-Marin. Cassel, 1784. Второе издание с некоторыми дополнениями: Epitre aux François, aux Anglois et

Приложения

155

aux républicains de Saint-Marin. Paris, 1789. Перевод С. Ластовки. Перевод «Посткриптума» Е.С. Драницыной и И.В. Алексеевой. 1 Санмаринцы воевали с тиранами рода Малатеста несколько столетий. В данном случае речь идет о войне, продолжавшейся с 1461 по 1463 год, когда жители Сан-Марино поддержали папу Пия II против Сигизмунда Малатесты. 2 Республика захватила замки Фьорентино, Монтеджардино, Серравалле и замок Фаэтано. 3 Имеется в виду Фридрих II. 4 Имеются в виду события 1739 г. В 1739 г. санмаринцы П. Лолли и М. Белзоппи, подстрекаемые папским легатом Романьи, кардиналом Альбернони, организовали антиправительственный заговор, но были арестованы. В октябре 1739 г. войска Альбернони при поддержке сторонников папы и духовенства захватили Сан-Марино. Вспыхнуло народное восстание. Одновременно санмаринцы тайно направили посланцев к папе. Из Рима был прислан инспектор — кардинал Энрико Энрикес, и папа приказал кардиналу Альбернони в феврале 1740 г. покинуть территорию республики. В 1740 г. папа Климент XII издал буллу, где признал независимость Сан-Марино. 5 Шолье Гийом-Амфри де (1639—1720) — французский поэт, автор анакреонтических стихотворений. 6 Жанлис (Мадлен Фелисите Дюкре де Сент-Обен) (1746—1830) — французская писательница, автор сентиментальных нравоучительных повестей для детей. 7 Севинье Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де (1626—1696) — французская писательница, автор писем, адресованных дочери и друзьям. 8 Имеется в виду Денис Иванович Фонвизин (1745—1792). 9 Геснер Саломон (1730—1788) — швейцарский поэт — представитель сентиментализма, художник-пейзажист, гравер. Наибольшей известностью пользовались его «Идиллии». 10 Фонтенель Бернар ле Бовье де (1657—1757) — французский писатель, ученый-популяризатор. 11 Т.е. курфюрстское. 12 Аллегорические изображения с подобающей им надписью, подобные эмблемам, но, в отличие от последних, не содержащие человеческих фигур. 13 Как обычно пишут (лат.). 14 Подложная папесса Иоанна (лат.).

156

ПИСЬМА к А.М. Белосельскому-Белозерскому Тьебо1 Берлин, 17 декабря 1772. Любезный князь! Мне самому следует писать вам, ежели я желаю получить о вас известия. Ведь Вы схитрили, пообещав писать о себе. Но нет, отдаю вам справедливость: Вы лишь ленивы, и притворство не свойственно обитателям вашей страны. Смею также думать, что вы по-прежнему благорасположены ко мне и сами сохраняете уверенность в моем искренне дружеском к вам отношении. И в самом деле, вы должны отдать мне справедливость: иной отец не испытывает к своему сыну такой нежности, какую я испытываю к вам, сию привязанность заслужили вы вашим прямодушием. Надеюсь, что вы не найдете ничего дурного в моей просьбе (продиктованной той же отеческой любовью) поостеречься некоторых благих качеств, коими наградила вас природа и кои легко могут превратиться в изъяны: подразумеваю вашу живость и прямодушие. Если вы по отношению к самому себе не проявите осторожность, то первая вовлечет вас в какой-нибудь соблазн, а вторая сделает вас несправедливым. Сие последнее вам кажется, может быть, за парадокс! Меж тем нет ничего более правдоподобного и естественного, чем прямодушные люди, кои с легкостью раздражаются некстати, упорствуют в слишком поспешно принятых мнениях и следуют им с упрямством, называемым ими твердо-

Приложения

157

стию, и, наконец, допускающим величайшие несправедливости по отношению к другим. Не забывайте, также, умоляю вас, о том, что я столь часто говорил вам по поводу необходимости беречь ваше имущество и здоровье: у вас слабая грудь. Будьте же благоразумны, любезный князь, если хотите жить! вы, естественно, любите вашу свободу и знаете ей цену, Вы немного горды: будьте же бережливы, ведь Вы не сможете вынести положения зависимого… ах! скажете Вы, вот слова школьного учителя, но нет, с вами говорит друг, движимый лишь голосом своего сердца и заботой о соблюдении ваших интересов; вы всегда будете мне дороги и я всегда буду принимать живейшее участие во всем, что вас касается. Я не прошу вас мне отвечать; упрекая вас в лени, я не намеревался обвинять вас в том, что она зашла столь далеко; я не прошу вас меня любить, ибо знаю, что Вы далеко не неблагодарны, но я настоятельно прошу вас вести себя должным образом, чтобы стать счастливым, так как это есть необходимое условие и для моего счастия, а Вы, к сожалению, слишком пылки и можете совершить гибельные для вас поступки. Моя жена к вам очень благорасположена и тысячу раз вам нежно кланяется. Здоровье ее не очень хорошо, да и мое тоже. Напомните о нас господину Муловскому2, поклонитесь ему от нашего имени, а также кланяйтесь и мадемуазель де Бособр. Прошу вас также представить графу и графине Чернышевым3 уверения в моем почтении и прибавьте, что я навсегда бережно сохраню воспоминания об их милостях. За сим остаюсь с нерушимой преданностью ваш всенижайший и всепокорнейший слуга Тьебо Адрес письма: князю Александру Белосельскому, гвардейскому поручику в С.-Петербурге. И.И. Шувалов4 Париж, 30 марта 1775. Надеюсь, мой сиятельный господин, что целебный горный воздух, Женевское общество, а в особенности, дружба великого Вольтера оказали весьма благоприятное воздействие на ваше физическое и нравственное здоровье. Послание ваше по этому поводу очаровательно, а ответ5 есть знак лестного и справедливого признания. Ни от одного из его учеников нельзя ожидать, что в будущем он хоть сколько-нибудь сравняется с ним в талантах (одна весьма остроумная дама назвала его учеников «вольтеровской челядью»). Господин де Лагарп6 создал трагедию, озаглавленную «Меншиков», я присутствовал при чтении. К несчастью, я не счел ее удачной, не из-за

158

Приложения

стихосложения и не из-за ситуаций, кои трогательны и удачны, но из-за чрезвычайной поэтической вольности, допущенной автором. Позволительно исказить историю Меншикова, но не следовало столь удаляться от истинной картины состояния наших законов и политических обычаев. И, к тому же, это событие столь мало соответствует духу нашего времени, что все, что не сообразуется с обстоятельствами этого события, весьма неприятно поражает. Господин де Лагарп не счел нужным расспросить какихлибо русских об этом стодневном перевороте — а нам было позволительно высказать свои замечания. Об этом, князь, я вам поведаю как-нибудь в другой раз. Госпожа Веселовская отзывается о вас со всей должной вам справедливостью, одно лишь меня печалит — то, что она недовольна состоянием вашего здоровья, о котором я искренне беспокоюсь. За время краткого, но приятнейшего для меня общения, я всей душой привязался к вам, и ваше благорасположение мне весьма льстит. Примите же уверения в том, что я приложу все усилия, чтобы быть его достойным и никогда его не лишиться. Каким благом было бы для моего Отечества, если бы все путешествующие обладали вашими достоинствами. Если Вы возвратитесь в Париж, вам следует посещать парижское общество, вы созданы для того чтобы им наслаждаться и быть хорошо принятым. Ручаюсь за моих друзей, они будут очарованы знакомством с вами. Я только что получил письмо от вашего брата, к коему весьма благорасположен и коему столь многим обязан. Прощайте, мой любезный господин, примите уверения в моем глубочайшем уважении. Ладиксмери7 Париж, 6 марта 1778. Любезный князь, Стихи, кои я имею честь вам послать, имели бы бóльшую ценность, если бы стать хорошим поэтом мне было бы столь же просто, как и чувствительным и благодарным человеком. В стихах этих звучит только лишь голос сердца, они могли бы быть творением гения, но: Известно, что сие за Лабиринт, И что недостаточно одного лишь желания, Чтобы достигнуть Коринфа. Позвольте к этим небольшим поэтическим опытам присовокупить произведение совсем иного рода. Оно обязано своим существованием чистому

Приложения

159

состраданию. Именно сострадание побудило меня оказать помощь одной несчастной женщине, кою я считаю совершенно невинною и кою чуть было не принесли в жертву, ибо ее некому было защитить. Не в моих привычках составлять жалобы. Да и на составление этой потратил я почти столько времени, сколько понадобилось на ее переписку. Не упоминаю уж о прочих препятствиях, кои надобно было победить или преодолеть, ибо Вы, князь, человек столь проницательный и столь много повидавший, Вы знаете, что во Франции почти невозможно опровергнуть самое несправедливое обвинение. Народ сей, столь кроткий нравом, а скорее манерами, создал самый жестокий уголовный кодекс. Обвиняемого лишают всех средств к защите. Целью следственных действий является доказательство вины, отсекается же все, что могло бы оправдать обвиняемого. Винить в этом следует вовсе не судей, а наши законы. А об этом никто и не соблаговолит подумать! Мы яростно спорим о музыке. Все остальное хорошо. Подобно афинянам, мы бы отправились рукоплескать исполнению чаконы или ариетты в то время, как Сократ подносил к устам чашу с цикутой. Воистину, нам следовало бы в этом деле получить от России несколько благих уроков, как она уже наставляла нас в стольких других делах. За сим остаюсь с бесконечным уважением Ладиксмери Мармонтель8 Париж, 25 августа 1780. Любезный князь, Ваши манеры столь же изысканны, как и ваш слог, а изящество тех знаков внимания и благосклонности, коими Вы меня почтили, достойны «старого двора», как мы тут говорим, то есть прекраснейшей эпохи блистательной роскоши и учтивости. Меня бы весьма тронуло и простое письмо от вас; подарок же, коим Вы его сопроводили, был бы великолепен, даже если бы не сделала его бесценным дарующая рука. Примите мою благодарность и позвольте мне отчитаться перед вами в том, какое применение нашел я вашим дарам. Я тщательно сберегу прекрасный чай до наступления минут печали и уныния. Я буду пить его, вспоминая, что некий любезный и просвещенный князь за три тысячи лье от Парижа соблаговолил подумать обо мне; и это утешительная мысль, пробуждая мою чувствительность, вновь даст толчок моему воображению и энергию моему разуму. Халат мандарина я буду надевать по утрам, играя роль старого ученого перед молодыми людьми, принесшими на мой суд свои произведения. Крапчатая муфта всю зиму будет служить мне поводом говорить о вас, и враги хорошей музыки будут цепенеть при взгляде на нее, как при

160

Приложения

взгляде на голову Медузы. Муфты же из соболя, вынужден вам признаться, я не счел себя достойным и преподнес ее своей жене, этого меха вполне хватит на отделку ее платья. Извините, что упоминаю об этом, но вид ее весьма округлившегося семимесячной беременностью стана вас бы растрогал. Я чрезвычайно тронут, князь, тем, что Вы доверили мне сию заслуживающую всяческого уважения рекомендательную записку, приложенную к вашему письму Вашею Августейшею Императрицею. Сколь мастерски правит сия Екатерина! Вот у кого следует учиться разбираться в людях, распределять их на должности и заставлять их проявлять все свои способности. Она царствует столь просто, открыто, естественно; видно, что она рождена для великих дел. Управлять империей не стоит ей ни малейшего труда: она приводит в движение государственную машину, как иная женщина прялку, и действует скипетром, как Геракл палицею. Поздравляю вас, князь, с честью быть ее посланником и желаю вам однажды получить назначение в Париж. Я со всею скромностию отнесусь к оказанному мне доверию, но велико, наверное, будет искушение придать огласке это новое доказательство рассудительности и справедливости Императрицы, для ее славы и для вашей. [Не думаю, князь, что китайский свод законов, о коем Вы спрашиваете, переведен на наш язык, надеюсь больше узнать об этом нынче вечером, господин де (Гинь), у которого я хотел об этом спросить, сейчас в деревне]9. С живейшим нетерпением ожидаю я выхода в свет на французском языке нового политического труда Вашей государыни. Если бы я был подле нее, то просил бы ее даровать нам воспоминания о своем правлении, и я бы ей сказал: «Лишь ты одна можешь достойно поведать о себе самой». [Возобновлена опера «Роланд», ей рукоплещут еще более, чем в «Ля Нувоте», оперу «Атис» ждет та же судьба. Это образец во всех отношениях. Требуется время, дабы облагородить слух наш, изувеченный Глюком.]10 Я только что вернулся с открытого заседания Французской Академии. Господин Гийар (?)11 прочел великолепный доклад о рабстве и ограничении прав (зависимости, сервитуте). Господин де Лагарп — два акта из Софоклова «Филострата» в точном стихотворном переводе. Оба эти произведения были весьма благосклонно приняты слушателями. Примите уверения в моем глубочайшем уважении, имею честь оставаться благодарный и преданный вам ваш всенижайший и всепокорнейший слуга. Мармонтель

Приложения

161

Мармонтель Париж, 23 сентября 1787. Любезный князь, С живейшей благодарностью получил я знаки вашего обо мне памятования и вашего ко мне благорасположения. Искренне желаю, чтобы мой ответ был в согласии с велениями моего сердца и не обманул ваших ожиданий. Я прочел блистательное предисловие к Кантате Цирцеи12. Вы в нем с великою пылкостью рассуждаете о поэтическом жанре, как последний того и требует. Вы возвещаете о таланте и успехах господина Зейдельмана13, чем внушаете величайшее желание услышать его, и одобрительный отзыв такого знатока, как Вы, есть лучшее ручательство в том, что музыка его должна произвести великолепное впечатление. Но нынешний сезон не благоприятствует столь заслуженному его прославлению в концертах. Любители музыки разъехались; лишь зима соберет их вместе. Вот тогда-то, князь, на концертах, даваемых моими друзьями, я и преподнесу Кантату Цирцеи как пьесу, рекомендованную вами, и в коей вы признали все черты, свойственные гениальному произведению. Тогда я буду иметь честь сообщить вам о произведенном ею впечатлении, и если впечатление это будет таково, как я ожидаю, то будет, наверное, просто найти типографщика, который опубликует ее с некоторой выгодой для музыканта. С еще большим интересом я передам моим друзьям ваше «Послание к французам» и я совершенно уверен, что изящество, коим вы украшаете истину, и милая веселость, царящая в ваших стихах, не оставят их, как и меня, равнодушными. Но публика не будет посвящена в эту тайну, и вы знаете почему. Вам, столь одаренному талантами, умом и вкусом к приятным искусствам, вам, верно, понадобилось все ваше мужество, чтобы погрузиться в политику; но исполнение задуманного вами прекрасного плана очистить науку о правах человека от шипов и колючек должно сделать интересным для вас и для вашего века столь тяжкий труд, на который вы намереваетесь себя обречь. Да, князь, изящное и благородное перо все делает прекрасным, а вам придется выбирать между пером Фенелона и пером Монтескье. Впрочем, взирая на сей новый род исследований, в который вы углубляетесь, как на дикую пустыню, вы нашли верный способ ее приятнейшим образом населить, окружив себя чарами супружества и природы. Любовь способна украсить все, чего касаются ее лучи, И нет тяжкой работы для того, кто говорит себе:

162

Приложения Я отдохну на лоне наслаждения.

Я, уже старик, видящий в любви лишь наслаждения дружбы, я могу вам сказать, сколь сладостны минуты, кои милая жена и дорогие дети даруют литератору, когда его усталая голова нуждается в отдохновении и он отдается во власть влечений сердца. Окруженный моей немногочисленной семьей, где я счастлив, как и Вы, князь, я, вкушая превосходный чай, коим вы меня одарили, буду беседовать с моей женой и моими детьми о дружбе, коей вы меня почтили. Преподнесенная вами прекрасная муфта будет сопровождать меня этой зимой в Академию, где я не премину со всей скромностью сообщить, что это ваш подарок. Прошу вас принять первые восемь томов собрания моих сочинений, печатающихся теперь под моим присмотром. К концу ноября появятся еще четыре тома, а остальные четыре или пять — тремя месяцами позже. Господин Возон сообщил мне адрес, по которому я могу вам отправить один за другим все тома в целости и сохранности. Я жду, князь, ваших новых посланий, дабы присовокупить их к «Посланию к французам» и все вместе отдать в печать, если Вы пожелаете. Но прежде этого я, возможно, представлю на ваш суд несколько незначительных замечаний, касающихся «Послания к французам»14. Считаю своим долгом проявить подобное усердие, каковое вы соблаговолите принять как новое свидетельство глубочайшей преданности, с коей имею честь оставаться, Мой Князь, Вашей Светлости всенижайший и всепреданнейший слуга Мармонтель Тьебо Париж, 4 июля 1789. Дражайший князь, Господин Мармонтель передал мне от вашего имени бесконечно дорогой во всех отношениях подарок: он мне дорог вовсе не только потому, что вы обессмертили мое имя в вашем произведении, что не удивит ни тех, кто знает ваши таланты, ни тех, кто знает ваше сердце. Надеюсь, вы отдадите мне справедливость, приняв мои уверения в том, что если я и весьма сократил мои благодарственные речи, суть коих вы легко можете себе представить, то лишь из пренебрежения малосодержательным многословием; я сие чувствую живейшим образом в глубине моего сердца; скажу вам только лишь по-галльски откровенно и просто… любезнейший князь, большое спасибо! Поверьте, вы не могли доставить мне большего удовольствия! Мы прочли сей очаровательный сборник в тот же день: он стал предметом

Приложения

163

семейного чтения, во всех пробудив равный интерес и всем доставив равное наслаждение. Ваши стихи написаны превосходно, я чуть было не сказал «мастерски», но побоялся проявить этим выражением самую дурную сторону нелепого самолюбия. Я и вправду сочинил мало стихов, а хороших и вовсе ни одного. Я являюсь автором лишь философских рассуждений, подчиненных суровой, хотя зачастую несколько пылкой логике, но и проза эта кажется несносной по сравнению с вашей; ваши заметки очаровательны; по прочтении ваших Посланий вам скажут «Пишите в стихах», а, прочтя ваши заметки, скажут «Пишите в прозе». Помню, вы мне когдато говорили, что намереваетесь написать историю России; ваши заметки доказывают, что вы занялись этим и обладаете всем необходимым для достойного исполнения этой задачи, отказавшись от коей, нанесли бы непоправимый вред всей читающей публике. Итак, пишите в прозе, но не забывайте о нас ради любви к истории и подарите нам несколько стихотворений. Но что вы скажете о французах, вы, столь хорошо их изучивший и столь хорошо их знающий! Они недавно приняли конституцию, вам, вероятно, будет трудно в это поверить, но они действуют с твердостью и решимостью, коих вы в них и подозревать не могли! Дай Бог, если это будет только к добру! Дай Бог, чтобы наша монархия благодаря этому лишь очистилась, освободилась от всяких препон, стала более достойной нашего доброго короля и наших славных соотечественников. Философия, или скорее (так как я очень не люблю этого слова, коим столько злоупотребляли) разум, быстро набирает силу, что дает надежду избежать национальной ненависти, а в близком будущем и войн. Вы меня примете за аббата де Сен-Пьера15, ведь Вы как раз осуществляете завоевание Азии; но я ожидаю вас подобно Пирру на закате вашей блистательной карьеры. Простите, любезный князь, за эти разглагольствования светского человека, который вас столь сильно любит и до самой смерти не будет иметь более страстного желания, чем доставить вам уверения в самой истинной, искренней и уважительной преданности, с коей имею честь оставаться вашим всенижайшим и всепокорнейшим слугою Тьебо Тьебо Париж, 26 сентября 1790. Дражайший князь, Я сделал на письме моем пометку «Париж», хотя пишу из деревни, куда приехал провести несколько дней со своей семьей. Я отдыхаю впервые за 5 лет, но весьма возможно, что вскоре мне предоставят бессрочный от-

164

Приложения

пуск. Вам ясно теперь, какую выгоду получил я от революции. Я занимал 2 должности: одну при дворцовом мебелехранилище, с доходом от 6 до 7 тысяч франков, другую — в Главном управлении книготорговли, с доходом в 4 тысячи франков. Когда двор перебрался в Париж, многие семьи, в том числе и моя, были изгнаны из помещений, принадлежащих мебелехранилищу, дабы разместить там Военно-морское министерство с его министром; затем, во избежание расходов на арендную плату были упразднены все должности, учрежденные менее десяти лет тому назад, и моя в том числе. И вот уже почти два месяца, как Национальное собрание издало распоряжение упразднить с 1 января будущего года Управление книготорговли. Таким образом, в 1791 году я останусь без куска хлеба, если за этими двумя несчастьями последуют два других, весьма вероятных: первое — не найти никакой другой должности и второе — не получить никакого пенсиона по отставке. Ведь все мои незначительные накопления, сделанные в Берлине, помещены были в некий торговый дом, выплаты которого были приостановлены в судебном порядке, а вексель опротестован, все это благодаря всё тем же нашим национальным авантюрам. Итак, я вступаю в новую жизнь нагим и нищим, каким и родился, дитя Провидения. Обозрев сию печальную картину, вы могли бы счесть, дражайший князь, что это типичные жалобы аристократа, если бы отдавали меньше справедливости откровенности моего характера и моей безусловной любви к истине. Я, бесспорно, весьма небольшой охотник до революций и политических изменений; полагаю, что чем их меньше, тем лучше. Но каждая нация в своей истории проходит через определенные периоды видоизменения, подобные фазам, через которые проходят небесные тела. Вот и мы достигли такой точки, когда избежать революции стало невозможно. Все мои размышления о произошедшем и о настоящем всегда сводились к двум возможным вариантам развития событий во Франции: революция или полное разрушение королевства. Указываемые мною причины просты и ясны: 1. Злоупотребления были многочисленными, частными, всеобщими и закоренелыми: они царили во всём и везде, все были либо соучастниками, либо жертвами. Так как злоупотребления эти существовали испокон веков, то они как бы узаконились давностию своего существования, их уж более не стыдились и их уж более не ограничивали. Поэтому можно сказать, что, какой бы полнотой власти ни обладал Людовик XVI, он никогда бы не смог ни искоренить, ни умерить хотя бы одно проявление злоупотреблений: его советники и подчиненные воспротивились бы сему, защищая свои выгоды и желания. Как же сопротивляться такому единодушию? У меня есть множество весьма красноречиво о том свидетельствующих доказательств.

Приложения

165

2. Налоги были чрезмерны, нищета — беспросветна, всё новые займы не выплачивались, новые подати не платились; а между тем, казна, даже в мирное время, тратила на 60 миллионов больше, чем получала. Такова была пропасть, куда увлекали нас министры и знать, и которая разверзалась все больше день ото дня. 3. Нация, со времен Сюлли16 обманываемая обещаниями и даже отчетами, нация, возмущенная столь явными злоупотреблениями, нация, угнетенная нуждою, более не доверяла тем, кто призван был ею управлять. Так какого же повиновения можно было ждать? Следует ли удивляться нашим внутренним смутам последних лет и, особенно, произошедшим в 1788 году? Не ясно ли было, что зло будет возрастать и приведет нас к падению монархии, если бедственное положение не будет исправлено? 4. Созыв Генеральных штатов, таким образом, был необходим. Это было единственно возможное и верное решение. Но, во-первых, Неккер17 счел, что с легкостью сможет управлять этим собранием, как ему заблагорассудится, уравняв обе партии: партию привилегированных и партию не имеющих привилегий; а во-вторых, лидеры или главные лица партии привилегированных слишком были заняты спасением своих прав; они сверх меры придирались к мелочам. Идея совместного контроля полномочий была весьма здравой. Высокомерно и без всякого законного мотива от нее отказавшись, они всех ожесточили против себя и тем самым себя погубили. Депутаты Третьего сословия стали сильны в общенациональном масштабе, сделав свои заседания открытыми для публики. Более нельзя было их оклеветать или очернить, замешав в нелепые истории, ведь нельзя исказить слова, произносимые в присутствии 2 или 3 тысяч слушателей. Остальное стало неизбежным следствием борьбы не на жизнь, а на смерть: победитель сокрушил побежденного лишь на 10 шагов дальше намеченного, так что побежденные просто не могут винить в своих потерях никого, кроме самих себя. 5. В нынешнем нашем положении нам следует идти до конца, или мы подвергнемся все тем несчастиям, коих хотели избегнуть, то есть мы не сможем избежать полного разрушения, если отступим сейчас. Время, спокойствие умов и опыт — вот откуда следует ждать исправления перегибов нашей революции. Добро водворится не так быстро, как этого бы хотелось, но оно водворится; любой другой путь приведет к гражданской войне и полному разорению. Вот, дражайший князь, моя политическая религия, я должен был вам исповедаться, а вы можете наложить на меня какую угодно епитимью. Вы видите, я вовсе не считаю, что все, что произошло у нас во Франции, — хорошо, но я еще менее склонен думать, что истинным патриотам следует

166

Приложения

этому подчиниться. Я не намерен обращать в свою веру другие народы, к счастью для них, они не в таком положении, как мы. Я говорю знати, что столь раздражающий их декрет — для них весьма благоприятен, так как делает их недосягаемыми для других французов. В Берне хорошо знают, что представители старинных знатных родов стали еще благороднее со времен Швейцарской революции. Я говорю придворным, что со временем и гораздо быстрее, чем кажется, вся власть вновь окажется в руках короля. Одним словом, у меня свой взгляд на вещи, и я руководствуюсь лишь тем, что говорят мне, человеку много пережившему, передумавшему, повидавшему и человеку чистосердечному, все мои исследования и размышления. Я не разделяю ни гнева одних, ни восторга других, я стою на стороне тех, кто возлюбил добро и порядок. Возвращаясь к рассказу о себе, скажу, что жду, когда Время решит мою участь. Если мне дадут какую-нибудь незначительную должность или еще более незначительную пенсию, сочту за честь вам об этом сообщить, зная, что вы всегда будете благосклонно интересоваться моей судьбой. Ожидая решения последней, я поселился в аббатстве Сен-Жермен, в аббатском дворце. Излишне говорить вам, с каким живейшим участием интересуемся мы, моя жена, дети и я, новостями о вас. Безусловно, мы испытываем по отношению к вам надлежащее уважение, но преобладающее и отличительное свойство наших чувств к вам есть совершенно особая нежность, сколь пылкая, столь и нерушимая, и таковой она и останется до самой нашей смерти. Одним словом, мы позволяем лишь княгине и вашим детям любить вас столь же сильно, как сами любим вас. Посему, дражайший князь, вы можете себе представить, как обрадовался я возможности быть чемлибо полезным графу и графине Салтыковым. Но их пребывание в Париже будет слишком кратким, к тому же я должен буду совершить одну поездку, о коей ранее условился. Сожалею об этом еще более потому, что был чрезвычайно тронут их учтивостью. Примите мою благодарность за оказанную мне честь быть допущенным в круг их знакомых. Прилагаю к моему письму несколько замечаний относительно «Дианиологии». Это ценное произведение, которое принесет вам бесконечную славу и за которое я вам бесконечно благодарен. Я прочел его много раз и не торопясь. Если бы я хотел похвалить все, что доставило бы мне удовольствие, мои заметки были бы весьма обширны, но не этого вы от меня ожидаете, посему я воздержусь от того, что доставляет наслаждение мне, дабы ограничится тем, чего желаете вы. Если бы вы позволили рассказать об этом труде в нескольких газетах, я бы употребил на это всю мою власть. Позвольте просить вас передать князю Долгорукому при вашей возможной встрече, что моя преданность, мое уважение, моя благодар-

Приложения

167

ность по отношению к нему и мои самые добрые пожелания остаются и останутся неизменными. Едва осмеливаюсь просить вас засвидетельствовать мое глубочайшее почтение еще и Их Сиятельствам графу и графине Чернышевым; вы же, дражайший князь, примите уверения в глубине и искренности моего благорасположения к вам, превосходящих все возможности выразить их словами. Имею честь на всю жизнь больше, чем кто-либо, оставаться вашим всенижайшим и всепокорнейшим слугою Тьебо Гуарини Турин, 5 декабря 1792. Любезнейший князь, при первой же почте я не смог не воспользоваться разрешением писать вам, коим вы почтили меня перед вашим отъездом. Я чувствую, что это веление моего сердце; я привык видеть вас каждый день, теперь же жизнь моя опустела. Руссо был прав, когда писал вам: «немногие внушают мне такое уважение и доверие»18. Я путешествовал 10 лет и могу заверить вас, что ни к одному вельможе не проникся я таким участием и такой приязнью. Вы просвещены и проницательны, вы обладаете чувством изящного и обширными познаниями, но любят вас за превосходный характер и доброе сердце, за кои в обществе и прощают вам приводящее в отчаяние превосходство над другими. Мне не терпится узнать новости о вашем путешествии; говорят, что ваша карета сломалась в двух перегонах от Турина, но это столь поверхностные слухи, что я предпочитаю им не верить. Дети ваши чувствуют себя хорошо, и я считаю своим долгом время от времени заходить к ним. Мадемуазель Казанова прихворнула, но сие не воспрепятствует ей написать вам. Избавлю себя от изложения политических новостей, так как они вам доступны более, чем кому бы то ни было; но я с удовольствием выслушаю новости оттуда, где вы живете. На мраморной лошади обнаружили это итальянское стихотворение: Se il Gran Parto Ducal non vicino Duca non Nasceva ma Cittadino19 Примите, любезнейший князь, уверения в моем уважении и дружбе, хотел бы я быть вашим путеводителем, чтобы всегда путешествовать вместе с вами. Ваш всенижайший слуга и друг, Гуарини

168

Приложения

P.S.: Маркиз Сильва, граф Чьюччи и граф Сен-Марлен поручили мне засвидетельствовать вам их почтение. Неизвестный Франкфурт, 2 сентября 1797. Милостивейший государь! Только что вырвавшись за пределы наихудшей из возможных республик, спешу засвидетельствовать пред Вашим Сиятельством, что письмо, коим вы меня почтили, доставило мне исключительное наслаждение. Но в сем мире не суждено нам вкусить совершенной радости, посему и я был опечален сообщением о расстройстве вашего здоровья. Поберегите его, ради Бога, и не доставляйте более тревог тем, кто, как и я, столь нежно вас любит. Смиренно и с сердечным сокрушением принимаю я упрек Вашего Сиятельства в том, что мои последние письма коротки и бедны новостями. Я могу привести превосходные доводы в свое оправдание, но все они столь однообразны, а для бесед с Вашим Сиятельством у меня столько других тем; надеюсь, Ваше Сиятельство избавит меня от необходимости докучать вам бесполезными отступлениями. Лучше поведаю вам об этой странной Республике, у которой, по меткому выражению Вашего Сиятельства, в болоте бесчестия увязает то нос, то хвост, об этой Республике, в коей так мало республиканцев, но зато так много плутов, дураков и трусов. Увы! Гонимый лживой молвой о ее славе и справедливости, вернулся я в изуродованные мои Пенаты. Но только лишь я воссоединил распавшееся семейство, как новый порыв ветра рассеял его. В сих бесплодных стараниях потерял я всякую надежду и, подвергшись новому изгнанию, надолго покинул любимое мое Отечество, пожирающее, подобно Сатурну, своих собственных чад. Я увез с собою мою Пенелопу и некоторых моих детей. Мы рассчитываем провести тут всю зиму, таким образом, у меня будет время разрешить многочисленные сомнения относительно выбора моего будущего местожительства. Что касается этой священной республики, то я от нее отрекаюсь, а если надобно, то и от всех республик мира. Быть может, однажды французы воспрянут и сбросят это позорнейшее ярмо, которое они со столь удивительным равнодушием позволили на себя надеть. Ведь они чувствуют его гнет, они ненавидят его, но они слишком вялы, чтобы его скинуть. Они походят на могучих атлетов, силы которых истощены долгой борьбой и многочисленными ранами. Кажется, они способны ощущать лишь слабость; они не желают и пальцем пошевелить ради восстановления своего выздоровления, предоставив все эти заботы Времени. Их подчинила себе

Приложения

169

страсть к праздникам и зрелищам, страсть, доходящая до неистовства, и усердно разжигаемая правительством; оно относится к ним как к детям, коих задаривают конфетами и игрушками, намереваясь подвергнуть их болезненной операции. Посему никогда еще не устраивалось такого множества блистательных праздников, как в те несколько дней, которые предшествовали и последовали за 18 фрюктидором. Никто из всего роя возвратившихся во Францию эмигрантов не занимался делами общественной важности, они лишь строили друг другу козни и развлекались; Директория, намерения которой не могли не показаться им подозрительными, готовилась нанести удар, а они даже не смогли его отразить. Все этим древнетитулованным герцогиням, маркизам, графиням, командорам очень нравилось вести светскую жизнь, отпускать противоправительственные остроты и бахвалиться блестящей победой, которую они намеревались одержать в будущем, но они пренебрегли всеми средствами упрочения своего положения. Возможно, теперь они поняли свою ошибку, но уже слишком поздно что-либо исправить. Прекращение военных действий окончательно укрепило могущество Директории и унизило жалкое подобие законодательного корпуса. Войска вскоре превратятся в карательные отряды — орудие террора — и когда безысходное горе и беспросветная нищета исторгнут из груди Франции последний крик отчаяния, тогда рухнет это здание, вызывающее восторг лишь утех, кто любовался украшенными тяжеловесной лепниной капителями, не обращая внимания на бумажный фундамент. Я пересек всю Францию от германских границ до Пиренеев и имел возможность исследовать общественное мнение: повсюду встречал я лишь решительно настроенных роялистов и хулителей нынешнего государственного строя. Якобинцы также желали бы его ниспровержения с последующим, однако, утверждением конституции Робеспьера; они слишком малочисленны для осуществления сего плана, а то очутились бы мы между Сциллой и Харибдой. Таким образом, Директории привержены лишь скупщики имущества эмигрантов, проныры, сколачивающие или уже сколотившие состояние, войска и представители новой власти. Если вспомнить, что республику незаметно, но беспрестанно подтачивают безнравственность, безбожие, недобросовестность и развращенность, то станет совершенно ясно, что противостоять разрушению она не сможет. В завершение моего рассуждения поведаю вам, милостивый государь, об одном балете, представление которого я видел в Монпелье, дабы вы составили себе понятие о вкусах и нравах обновленной французской нации. Балет озаглавлен «Искушение святого Антония» и состоит он из похотливых танцевальных фигур на слова знаменитого одноименного попурри. Вначале святой исполняет тысячу фарсов со своим поросенком; демоны во

170

Приложения

всяческих обличиях искушают его, наконец, появляется огромная обнаженная дьяволица и дьявольски изводит его; она прыгает к нему в постель, поднимает одеяло, тянет его за пояс, пытается привлечь к себе. Антоний колеблется, то сопротивляется, то уступает, и в конце концов … целует дьяволицу. Надобно признать, что для просвещенной нации столь необузданное бесстыдство и безнравственность — преддверие одичания. Избави Бог! Аминь. Я счастлив узнать, что Ваше Сиятельство одобрили рейнское вино. Я вновь готов служить вам, ежели вам или вашим знакомым заблагорассудится мне что-либо поручить. К маю вы получите все остальные вина, их невозможно отправить зимой, но приказ о сколь возможно быстрой отправке уже отдан. Эти вина не так дороги, как рейнское, так как младше его на несколько лет. Уже 6 недель назад я отправил в Париж заказ на эскизы канделябров с указанием размеров и цены; жду их со дня на день и, как только они прибудут, отправлю Вашему Сиятельству. Я обратился к одному знатоку в подобных делах, он мой добрый знакомый и охотно нам поможет. Сейчас необходимо лишь знать, каким средствами к ввозу в Россию сих запрещенных предметов вы, милостивый государь, располагаете. Я, со своей стороны, также возьму на себя труд навести некоторые справки и уведомлю вас о результатах запросов, но надобно, чтобы В.С. тоже кое о чем разузнали, дабы не рисковать столь солидной суммой. Я жду указаний Вашего Сиятельства, и не только в этом деле, — приказывайте, и я исполню все необходимое. Если ранее вы жаловались на краткость моих писем, то теперь, без сомнения, упрекнете меня в моем многословии, вот так (неразборчиво)20 во всем. Простите же меня, приняв во внимание преданность и глубокое уважение, с коим остаюсь, милостивый государь, Ваш всенижайший и всепокорнейший слуга… Камерата21 Дрезден, 31 июля 1801. Любезный князь, С тех пор, как стало известно о моем прибытии, ежеминутно, по меньшей мере сотня ваших знакомых, лично или письмом, требуют у меня известий о вас. Никогда не видывал я подобного рвения. Меня осаждают, меня берут приступом. Верьте мне, в отличие от осла, перевозящего святые реликвии, я не приписываю своей персоне этого внимания. Но я воистину весьма рад, что вас здесь любят после более чем десятилетнего отсут-

Приложения

171

ствия, как если бы вы никогда не покидали этих мест. Именно так, откровенно, вам это написать поручил мне граф Марколини. Это крик двора и города. Обыкновенно, стоит лишь иноземному посланнику уехать, его тут же забывают. Однако для вас это правило допускает счастливое исключение. Прочное и глубокое впечатление, произведенное вашим умственными способностями и личными качествами, неподвластно всеразрушающему времени. Подобное памятование, и само по себе удивительное, поражает в народе, коему столь мало свойственна способность испытывать привязанность и благодарность. Славный барон Зегм скончался. Его переход в мир иной свершился тихо, безо всякой болезни. Это большая утрата для бедняков: он бесконечно много благотворительствовал. Скончались также Дюамиль и Бенкендорф. Я еще не имел времени повидать философа из Таранта. Рассчитываю совершить эту маленькую поездку на следующей неделе. Наконец, увижу я сию маленькую Сибирь близ Райзевица, где вы столько раз бывали. Господин де Жюст вернулся из деревни. Я виделся с ним дважды. Он поручил мне передать вам его почтительные поклоны. Ваше письмо доставило ему чрезвычайное удовольствие. Я сказал ему о вашем намерении посетить Дрезден в будущем мае; я всем здесь об этом возвещаю: вам приготовляют праздничный прием. Граф Шуленбург, который был в России во время восшествия на престол Павла I, только что, как говорят, назначен саксонским посланником при петербургском дворе. Господин Бош, сын, вскоре также туда отправляется в качестве баварского посланника. Наш граф Бунау, как и говорили, выполняет миссию Резидента. Госпожа Ле Брен еще не прибыла. Как хорошо, что я не отправился вместе с ней! Князь Долгорукий должен весьма скоро прибыть из Карслбада, чтобы затем отправиться в Россию. Как был бы я счастлив, если бы мог его сопровождать! Постараюсь разузнать о подобной возможности. Соблаговолите, милейший князь, принять уверения в моем глубочайшем уважении. Всенижайший и всепокорнейший слуга Ж. Фр. Камерата Аббат де Трессан22 Лондон, 24 июля 1801. Любезный князь, господин аббат де Лилль, уже давно желал написать вам ответное письмо и засвидетельствовать свое почтение, но поскольку до сего дня он не мог изыскать верного способа переслать вам даже простое письмо, то не захотел полагаться на волю случая и счел необходимым

172

Приложения

подождать более спокойных и благоприятных времен, дабы выразить вам свою признательность и глубочайшее уважение. Вы знаете, князь, что Мильтон разумел небесные знамения, парил над планетами и в песнях своих живописал весь блеск солнца, хотя его глаза не могли различить окружающих его предметов; та же судьба постигла и аббата де Лилля. Его все видящий, все живописующий, все преображающий гений творит бессмертные стихи, но, как и Гомер, аббат де Лилль поет их, не будучи в состоянии записать. Простите же, что адресованное вам произведение, создание коего вдохновлено чтением вашей очаровательной «Поэмы о рыцарях», написано рукой секретаря, который просит позволения сказать, что ей он отдает предпочтение перед всеми. Я прочел ваши стихи и тем приобрел право вновь и вновь восхвалять их. Кавалер Васильев, с коим я имел честь познакомиться вскоре после его приезда в Лондон, поведал мне, что желал бы как можно скорее быть представленным аббату де Лиллю, дабы исполнить возложенное вами на него поручение. Я сопроводил его к нашему французскому Вергилию. Достаточно было лишь назвать ваше имя, чтобы зазвучали все струны его лиры, и тотчас же он продиктовал нам стихи, вам адресованные: Возможно ли, что в обители зимы Ваши руки взрастили столь прекрасные цветы. Климат — творение духа, дух продиктовал ваши стихи. Вы усыпали розами мой сад, Сияя ослепительным светом летнего солнца, Согревая души ласковым теплом солнца весеннего. Вы восхваляете мужество рыцарей, Вы воспеваете красоту и славные их подвиги. Ваша мудрость проникла в глубины веков, Вы обуздали бег времени и презрели его опустошительную скоротечность. Примите уверения в глубочайшем уважении, с коим имею честь оставаться Ваш всенижайший и всепокорнейший слуга Аббат де Трессан Граф де Лаваль23 [Без даты] Я бы хотел поведать вам о человеке, который ни на кого не похож и к коему моя любовь не похожа ни на какие другие любови. «Он — француз?» спросите меня вы. Полагаю — да, так как он обладает живостью

Приложения

173

ума, изяществом, воображением, кои, кажется, свойственны этой нации. Он обладает и легкостью слога, но только слога, ибо все, что он говорит, столь глубоко и научно продуманно и подвержено столь зрелому размышлению, что я умираю от страха при одном предположении, что он родился под этим гадким облачным небом Альбиона. Но его познания и совершенный вкус в живописи и в музыке успокаивают меня: слушая, как он говорит об одной из этих наук или даже об изящных искусствах вообще, я даже думаю, что он соотечественник тех артистов, о коих он рассуждает столь здраво и коих ценит столь высоко. Когда я говорю о том, кем его считаю, то имею в виду создаваемое им обманчивое впечатление. Поскольку с тех пор, как я прочел его очаровательные стихи на русском языке, я совершенно уверен, что надо быть русским, чтобы их написать. Но что мне в том, где именно он был рожден? Ведь я знаю, что он сделает приятным пребывание в любом краю. Знакомство с ним, кажется, сделало для меня отрадным даже пребывание в Петербурге, несмотря на его двадцатиградусный мороз, двухфутовый снежный покров и трехнедельное лето. Его волшебной властью согревается оледеневшее, животворится умершее, преображается безликое и радуется печальное; он, однако, ни колдун, ни бог, ни дьявол, он — это он, как я уже сказал вначале, и похож лишь на себя. Поэтому я его так люблю, поэтому и все его любят. И. де Лаваль Герцог Лаваль-Монморанси [Без даты] Он строг к себе и снисходителен к другим, Его добродетель придает ему скромный и безмятежный вид. Под холодной и степенной внешностью Он скрывает чувствительное сердце, Которое всегда будет опорой для обездоленных. Он, верно, должен был бы родиться в Золотом веке, Но небеса забыли об этом в час его рождения, И я пользуюсь этой драгоценной ошибкой.

Публикация, научная редакция, комментарий А.А. Златопольской. Письма были помещены в «Зеленом Альбоме» А.М. Белосельского-Белозерского. Впервые напечатаны: Верещагин В.А. Московский Аполлон. Пг., 1916. С. 59—83. Пер Е.С. Драницыной и И.В. Алексеевой сделан с данного издания. В настоящее время «Зеленый альбом» хранится в библиотеке Гарвардского университета (Harvard University, Houghton Library, Beloselskii-Belozerskii Alexandr. Album 67M-169. MSRussian 47).

174

Приложения

1 Тьебо Дьедонне (1733—1807) — французский литератор и лингвист, член Прусской академии, секретарь Фридриха II. Воспитатель князя Белосельского-Белозерского в Берлине. Автор книги «Мемуары о двадцатилетнем пребывании в Берлине» (Thiébeault. Mes souvenirs de vingt ans de séjour à Berlin. Paris, 1804. V. 1—5). 2 Муловский Григорий Иванович (1755—1789) — капитан-бригадир, начальник первой русской кругосветной экспедиции (1787), не состоявшейся из-за начавшейся русско-шведской войны. Воспитывался в семье Ивана Григорьевича Чернышева. Убит в 1789 г. в морском сражении при Эланде. 3 Чернышев Иван Григорьевич (1726-1797, в др. ист. 1725—1797) — генерал-фельдмаршал флота. В 1764—1790 гг. главный командир галерного флота. Его жена — Чернышева Анна Александровна (урожд. Исленьева, 1739—1794). 4 Шувалов Иван Иванович (1727—1797) — государственный деятель. Имеет большие заслуги перед наукой, культурой и образованием. Учредил по плану, составленному им совместно с Ломоносовым, Московский университет для всех сословий с двумя гимназиями при нем. Он также стоял у истоков создания Академии художеств. Переписывался с Вольтером и другими французскими просветителями. Присылал Вольтеру материалы для написания «Истории Петра Великого». После смерти Вольтера вел вместе с Гриммом переговоры о покупке библиотеки Вольтера у наследницы и племянницы Вольтера мадам Дени. В результате этих переговоров библиотека была куплена Екатериной II. В «Послании к французам» Белосельского-Белозерского несколько строк посвящено графу Шувалову, которого Белосельский оценивает очень высоко (Epitre aux François, aux Anglois et aux républicains de Saint-Marin. Paris, 1789. P. 16). 5 Письмо Белосельского-Белозерского датируется мартом 1775 г. и было опубликовано им в «Mercure de France» в мае 1775 г. вместе с ответом Вольтера. Письмо Вольтера — ответ на письмо Белосельского-Белозерского — подлинное, рукопись письма, имеющаяся в альбоме князя Белосельского-Белозерского, воспроизведена в книге Верещагина «Московский Аполлон» и написана рукой Ваньера, секретаря Вольтера (см. русский перевод письма в: Верещагин В.А. Московский Аполлон // Русский библиофил. 1916. № 1. С. 56. Там же воспроизведен и автограф письма Вольтера в виде иллюстрации, иллюстрация повторена в отдельном издании работы Верещагина). Письмо Белосельского-Белозерского и ответ Вольтера напечатаны в: Voltaire. The complete works: T. 1—135. Banbary (Oxfordshire), 1975. T. 125. P. 375—376, 378. 6 Лагарп Жан Франсуа де (1739—1803) — французский драматург и теоретик литературы. 7 Ла Диксмери (Диксмери) Никола Брикер де (1731—1791) — фламандский литератор, автор множества книг. Опубликовал большое количество произведений. Автор книг «Сказки философические и моральные» (1765), «Литературная Испания» (1770). 8 Мармонтель Жан-Франсуа (1723—1799) — драматург, поэт, деятель французского Просвещения, мемуарист. В России был популярен и переведен Екатериной совместно с придворными его роман «Велизарий». 9 В тексте зачеркнуто. 10 В тексте зачеркнуто. 11 Так в тексте. 12 Белосельский-Белозерский написал предисловие к кантате «Цирцея» Зейдельмана (Circée. Cantate. L’avertissement par l’auteur de la musique en Italie. Dresde, de l’imprimérie de la cour, [1787]). 13 Зейдельман Франц (1748—1806) — немецкий композитор. Создал кантату «Цирцея» на слова Жана-Батиста Руссо. 14 Первое издание «Послания к Французам, к Англичанам и к республиканцам Сан-Марино» вышло в свет в Касселе в 1784 году, второе издание с некоторыми дополнениями появилось при содействии Мармонтеля в Париже (Epitre aux François, aux Anglois et aux républicains de

Приложения

175

Saint-Marin. Cassel, 1784; Epitre aux François, aux Anglois et aux républicains de Saint-Marin. Paris, 1789). 15 Сен-Пьер Шарль Ирине (1658—1743) — французский мыслитель, автор «Проекта вечного мира». 16 Сюлли Максимильен де Бетюн, герцог Сюлли, барон Рони (1560—1651) — знаменитый французский государственный деятель. Стремился к развитию сельского хозяйства. Был одним из предшественников физиократов. 17 Неккер Жак (1732—1809) — французский финансист и государственный деятель. Выступал за созыв Генеральных штатов. 18 Это фраза из письма от имени Руссо, составленного самим Белосельским-Белозерским. См. статью в настоящем издании. 19 Если великое герцогское рождение не близко, не рядом, То родился бы не герцог, а родился бы гражданин (итал.). 20 (Неразборчиво) — примечание В.А. Верещагина в тексте письма. 21 Камерата Жозеф (1718—1801) — художник-миниатюрист и гравер. С 1751 г. работал в Дрездене, а в эпоху Семилетней войны — несколько лет в Италии. 22 Аббат де Трессан (1749—1809) — французский писатель, автор труда по античной мифологии, во время Великой французской революции эмигрировал, некоторое время жил в России, затем в Англии. Во время написания письма — секретарь Делиля. Делиль Жак (1738— 1813) — знаменитый французский поэт, автор поэм: «Сады», «Сельский житель», «Милосердие», «Воображение», переводчик Вергилия. 23 Лаваль Жак Франсуа де (Иван Степанович) (1761—1846) — французский эмигрант, муж сестры жены А.М. Белосельского-Белосельского Александры Григорьевны Козицкой. Получил титул графа. Был при Александре I членом главного правления училищ, служил затем в Министерстве иностранных дел. Дочь Лаваля Екатерина, жена одного из руководителей Северного общества декабристов С.П. Трубецкого, первой из жен декабристов последовала за мужем в Сибирь.

176

ОТЗЫВЫ НА «ДИАНИОЛОГИЮ» КАНТ — БЕЛОСЕЛЬСКОМУ (Набросок) [лето 1792 г.]1 Ваша замечательная «Дианиология» — драгоценный подарок, который Вашему сиятельству угодно было преподнести мне прошлым летом, — благополучно попала в мои руки. Два экземпляра книги я передал лицам, способным оценить все ее достоинства. За истекшее время моя признательная благодарность не изгладилась, но засвидетельствовать ее Вашему сиятельству я откладывал по разным причинам со дня на день; кроме того, мне хотелось кое-что сообщить о том поучительном уроке, который я извлек для себя, чего я коснусь здесь лишь в самых общих чертах. Последние годы мои усилия направлены к тому, чтобы ограничить спекулятивное знание человека лишь сферой чувственно воспринимаемых предметов; если же спекулятивный разум пытается выйти за пределы этой сферы, то он попадает в espaces imaginaires, как это обозначено на вашей схеме, в которых нет для него ни дна, ни берега, т.е. вообще невозможно никакое познание. Вашему сиятельству суждено было разработать то, над чем я трудился в течение ряда лет — метафизическое определение границ познавательных способностей человека, человеческого разума в его чистой спекуляции, — но только с иной, а именно с антропологической стороны, которая приучает различать границы предназначенной для каждого индивида сферы по-

Приложения

177

средством разделения, которая основывается на прочных принципах и столь же нова и глубокомысленна, как и прекрасна и понятна. Это замечательное, никем надлежащим образом не понятое, еще менее столь хорошо изложенное наблюдение, что каждому человеку для применения его рассудка дана природой определенная сфера, в которой он может развивать себя, и что таковых четыре и никто не может выйти за пределы своей без того, чтобы не очутиться в промежутках, которые, как и соседние сферы, названы весьма удачно (если не считать сферу, общую для человека и животных, — сферу инстинкта). Если позволено будет из всеобщей способности рассудка (l’intelligence universelle) выделить рассудок в специальном значении (l’entendement), способность суждения и разум, и эти три вместе силой воображения, составляющей гений... Сначала различить в способности представления простую фиксацию представлений, apprehensio bruta без сознания (присуща только скоту) и сферу апперцепции, т.е. понятий, которая составляет сферу рассудка в целом. Последняя представляет собой сферу 1) ума, понимания, т.е. представления с помощью общих понятий in abstracto; 2) оценки, представления особенного как содержащегося во всеобщем, подведения под правила способности суждения in concreto; 3) усмотрения, perspicere, выведения особенного из всеобщего, т.е. сфера разума. Над ней сфера подражания либо самой природе по аналогичным законам, либо оригинальной трансцендентности идеалов. Последняя есть сфера либо трансцендентного воображения, т.е. идеалов способности воображения, гения, духа — esprit, которые составляют, если формы воображения противоречат природе, сферу фантомов, чудовищной фантазии или сферу трансцендентного разума, т.е. идеалов разума, которые суть пустые понятия, если они — лишь распространение спекуляции за пределы того, что не является предметом чувства, а следовательно, не может принадлежать природе. Сфера экзальтации (qui cum retione insaniunt), и вернуть туда рассудок, где была тупость, — значит ничего не понять из его идеи. Из Вашей превосходной схемы я извлекаю для себя следующие выводы. Рассудок (l’entendement) в широком значении есть [то], что обычно называют высшей познавательной способностью и противопоставляют чувственности. Это способность размышлять, в то время как последняя представляет собой способность бездумно созерцать или ощущать. Вы удачно назвали эту сферу сферой тупости, если посмотреть на нее с точки зрения рассудка. Последний включает в себя рассудок в узком значении, способность суждения и разум. Первый представляет собой способность понимать (intelligence), вторая — способность оценивать (jugement). Третий —

178

Приложения

способность усматривать (perspicacité) разума. Вследствие небрежности человек может иногда низвергаться из сферы рассудка в пустоту тупости или вследствие перенапряжения — в сферу пустого умничанья, espace imaginaire. Отсюда возникает деление на пять сфер, из которых собственно рассудку (l’entendement) достаются только три. Вы по праву объединили в одну сферу рассудок, l’intelligence, и способность суждения, потому что способность суждения есть не что иное как способность применить свой рассудок in concreto, способность суждения не создает нового познания, но лишь показывает, как применять имеющееся. Название bon sens, действительно, соответствует способности суждения. Можно сказать: с помощью рассудка мы учимся (т.е. схватываем правила), с помощью способности суждения мы используем знания (применяем правила in concreto), с помощью разума изобретаем, создаем принципы для правил. Отсюда, если первые две способности под названием bon sens (где, собственно, объединены intelligence и jugement) составляют первую сферу собственно рассудка, то сферу разума, способности усматривать, составляет по праву вторую. Но тогда сфера изобретать (de transcendance) будет третьей. Четвертой принадлежит способность объединять чувственность с высшей способностью, т.е. изобрести то, что служит правилом без руководства правил посредством воображения, т.е. сфера гения, которую действительно нельзя причислять к сфере простого рассудка. Сфера прозорливости представляет собой систематическое усмотрение связи разума в единой системе понятий. Сфера гения — это связь первой с непосредственностью чувств. [КАНТ — БЕЛОСЕЛЬСКОМУ] (реконструкция перевода) [лето 1792 г.]2 «Дианиология» — драгоценный подарок, который Вашему Сиятельству угодно было преподнести мне летом прошлого года, — благополучно попала в мои руки. Два экземпляра книги я передал лицам, способным оценить ее достоинства. Истекшее время не изгладило моей признательной благодарности, но засвидетельствовать ее Вашему Сиятельству я откладывал по многим причинам со дня на день; кроме того, мне хотелось присоединить к благодарности кое-что о том поучительном уроке, который я извлек для себя, чего я коснусь, однако, лишь в самых общих чертах. Чтобы представить по школьным канонам Ваше глубокомысленное разделение душевных способностей и усвоить с пользой Ваши понятия, я изображаю прежде всего две отделенные друг от друга страны или области врожденной нам способности представления (наша природная метафизи-

Приложения

179

ка). Страна мышления в широком значении есть способность думать, страна созерцания есть простая способность чувственности, интуиции. Первая из этих стран состоит из трех сфер. 1-я сфера есть сфера рассудка, или способности понимать, создавать понятия, обрабатывать восприятия и созерцания. 2-я есть сфера суждения, или способности применять эти понятия к частным случаям in concreto, т.е. приводить в соответствие с правилами мышления, что составляет собственно здравый смысл, le bon sens. 3-я сфера разума, или способности выводить частное из всеобщего, т.е. судить по основоположениям. Если эти три умственные способности первой страны будут употреблены по аналогии с высшим законодательством разума, направленным на истинное завершение человека, и создадут систему, целью которой является мудрость, то они составят сферу философии. А если они будут поставлены в связь и с низшей способностью (простым созерцанием), а именно с самой существенной ее частью, которая представляет собой творчество и состоит в воображении (однако не порабощающем себя законами, а отдающемся стремлению черпать из самих себя, как это имеет место в изящных искусствах), — то они составят сферу гения, что равнозначно слову «дар творца». Таким образом, я могу обнаружить пять сфер. Если, наконец, воображение уничтожает себя произвольным своим действием, оно перерождается в обычное умопомрачение или расстройство; когда оно не повинуется больше разуму, а еще силится поработить его, человек выпадает из сословия (сферы) человечества, низвергаясь в сферу безрассудства, или безумия. Прошу Ваше Сиятельство проявить снисходительность к этим незрелым моим мыслям. Они приведены здесь в подтверждение того, что я размышлял над содержанием Вашего глубокомысленного сочинения. Остаюсь и проч. Иммануил Кант Перевод письма аббата Ружмонта, Дрезденского богослова3 Памятник учености, каковой усердствовал оставить нам Российского двора посланник князь Белосельский за год перед отбытием своим в Петербург, доволен и один увековечить его имя и наши о себе сетования, хотя бы он не оставил других. Я почитаю обязанностью публично изъявить ему мою чувствительность и благодарность. Множество писано о человеке, о понятии человека; однако глубоко вникнувшие мужи в науку о человеке принуждены признаться, что они не много успели даже доселе, и даже менее по соразмерности, нежели сколь-

180

Приложения

ко других полезных знаний. Причина сей разности кажется мне та, что в науке о человеке много пренебрежно существенных правил философствования. Люди насадили, как говорит Бакон, новое познание на старых. И так для распространения сведений нужно было явиться такому мужу, который бы восходя до настоящих начал истинных дерзнул нам начертить путь и показать его как бы перстом. Сие учинил князь Белосельский. Я не только читал его творение, но поучался в нем искренно, и его посвятительное письмо Барону Гляйхену наставило меня с каким духом должен был я с ним поучаться, есть ли не для мышления с ним и следованию ему, по крайней мере для понятия вопля моей души. Вот заглавие его творения Дианиология или философическая картина о понятии. Князь Белосельский простит ли мое дерзновение? Я отважусь не анализис делать, но отделить несколько его идей. Счастлив я буду, есть ли в избранных мною Идеях успею показать его виды, план и до какой высоты он вознесся и может вознестися. Послушаем его: «Может быть одна только точка зрения, один только благоприятный луч есть чтоб увидеть людей так как видеть картины; надобно только уставить себя … Люди не равны, качества души составляют их различие в праве естественном. Но в политике, как все в том весьма согласны, род и достаток. … Но ежели уважение принадлежит к обладающими сими двумя преимуществами людям, то почтение остается при имеющим отмену от природы». Он разделяет всеобщую смысленность на пять кругов деятельности. Нечувственностью называет он ту пустоту, в которой почивает семя всеобщей смысленности без организации. Круг, распространяющийся непосредственно около центра есть сфера скотства или животных, где, кажется, иногда находятся люди, называемые слабоумными или тупыми. Вторая сфера есть сфера простоты, в которой находится умозрение и рассудок, разум составляет меридиан шара умственных наших способностей, ето третья сфера. Четвертая, т.е. людей глубоко размышляющих, проницающих труднейшия к познанию вещи, употребляющих бесконечное в их вычетах, называется сферою прозорливости или умопрехождения. Дух, будучи средоточием понятия человеческого, составляет пятую и последнюю сферу. Чтоб понять то, что присовокупляет в сём месте, надобно вникнуть в самого Творца и Творение его. «Когда человек шествует в сфере духа, то можно сказать, что он и ногою не ступит, чтоб не намекал о множестве других шагов им преднамереваемых. — Почтенной человек может находиться во всех сферах, и есть тот, который с отвлечением обтек ту, в которой его природа поставила… Рассудительность, разум, прозорливость, дух суть первоначально дару природы, не зависящие от наших желаний и попече-

Приложения

181

ний… Не можно расширить сферы понятий своих, хотя так попросту и говорится… Но каждый в своей может отдалить с большей или меньшей силою природные преграды неведения. Не чрез ученичество, а чрез поучение, чрез книгочтение, а чрез размышление человек достигает до обтечения всего своего круга и приходит к точке, с которой пустился. Промежутки, разделяющие разные сферы смысленности суть как бы их атмосферы… Погрешность идет подле всех сфер нашего понятия…» О жени4 и вкусе. Князь Белосельский рассуждает как человек жени и вкуса. Потом кончит предложением сего любопытного вопроса: есть ли средство испытать наше предложение совестью, так как искушается злато огнем, дабы познать самих себя, на какой степени природа нас поставила? А чтоб лучше читатели могли понять его начала, то он присовокупил две картины весьма умно выдуманные. Первая представляет пять кругов и их промежутки. Вторая есть приложение его начал к многим известным людям; напереди некоторые замечания новые глубокомысленные и весьма полезные. Господин Белосельский не усомнился отыскать новым способом великие истинны, представленные им в картине, он даже и сам в том признается с таким чистосердечием, каковое свойственно людям, вникающим во все ими творимое. Те, кои его уже читали, заметят из его образа философствования так, как и я, что ум он имеет великий и весьма обширный, сведения многочисленные и очень хорошо связанныя, поступь, стремящуюся к величайшим открытиям, но судить о достоинстве и пользе его творения по справедливости остается разве великим умам нашего века, приобыкшим к Метафизическим Идеям. Дианиология по моему мнению есть без прекословия наипревосходнейшее из всех его творений как по глубокомыслию, так и по благу, имеющему произойти для наиважнейшей, для первой из всех науки, которая есть наука о человеке. Дианиология для ней может служить руководством. Аббат Ружмонт, Дрезденский богослов

1 Печ. по: Кант И. Собр. соч. В 8 т. М., 1994. Т. 8. С. 550—552. Перевод А.В. Гулыги. Использованы комментарии А.В. Гулыги к этому изданию. Ранее этот перевод печатался в книге: Кант. И. Трактаты и письма. М., 1980. Письмо учтено в Академическом издании писем Канта. При переводе использовалось наиболее полное издание писем Канта: Kant I. Briefwechsel. Auswahl und Ammerkungen von O. Schoendoerfer. Dritte erweiterte Ausgabe. Hamburg, 1986. 2 Печ. по: Кант И. Собр. соч. В 8 т. М., 1994. Т. 8. С. 587—588. Реконструкция перевода А.В. Гулыги. Использованы комментарии А.В. Гулыги к этому изданию. Письмо не учтено в академическом издании. Сохранился в РГАЛИ искаженный русский перевод, выполненный неизвестным (Ф. 172, оп. 1. ед. хр. 253, л. 20-22). Перевод обнаружил французский славист А. Мазон, который, однако, считал, что это подделка и письмо не принадлежит Канту. А.В. Гу-

182

Приложения

лыга на основании черновика письма, опубликованного выше, реконструировал возможный текст письма и дал его перевод (первая публикация — «Наука и жизнь», 1977, № 3. См. также: Kant I. Briefwechsel. Auswahl und Ammerkungen von O.Schoendoerfer. Dritte erweiterte Ausgabe. Hamburg, 1986. S. 943). 3 РГАЛИ. Ф. 172. Оп. 1. Ед. хр. 153. Л. 22 об.—26. 4 Гения (от génie — франц.).

183

Вольтер СТИХОТВОРЕНИЕ, ПОСВЯЩЕННОЕ БЕЛОСЕЛЬСКОМУ-БЕЛОЗЕРСКОМУ Встретил Овидий в степях Орфееву дочь, Мигом слюбившись, в восторге святом Много сложили дум чудных вдвоем, Тешась любовью весь день, весь вечер и ночь. Вырос у них сын под пару с отцом, Боги любовь осеняли в оные дни. Предок он Ваш. Знайте ж, кто Вам сродни И состоят Ваши грамоты в чем1.

Публикация, научная редакция, комментарий А.А. Златопольской. Печ. по: РГАЛИ. Ф. 195. Оп. 1. Ед. хр. 3806. Л. 2. Стихотворение представляет собой стихотворную часть письма Вольтера Белосельскому-Белозерскому. Перевод Павла Петровича Вяземского. Перевод датирован 1869 годом. Имеется и современный русский перевод этого стихотворного послания Вольтера (Вольтер — князю Белосельскому-Белозерскому / Пер. Ю. Фридштейна // Вольтер в России: Библиографический указатель. 1735-1995. Русские писатели о Вольтере. М., 1995. С. 321). 1

184

Ж.-Ж. Руссо ПИСЬМО А.М. БЕЛОСЕЛЬСКОМУ-БЕЛОЗЕРСКОМУ Из Парижа, 27 мая 1775 года Ваше уважение и доверие, князь, доставило мне большую радость. Благородные сердца отвечают друг другу и испытывают ответные чувства, и я говорил, перечитывая Ваше письмо из Женевы: немного людей столь вдохновляют меня на это. Вы жалеете, что мои бывшие соотечественники не выступили в мою защиту, когда их пастыри, можно сказать, умерщвляли мою душу. Трусы! Я им прощаю несправедливости, может быть, только потомство за них отомстит. В данный час я вынужден больше сожалеть, чем они. Они потеряли гражданина, который составляет их славу. Но что такое потеря этой блестящей химеры в сравнении с тем, что они вынудили сделать меня. Я плачу, когда я думаю, что я не имею больше ни родных, ни друзей, ни свободной и процветающей отчизны. О, озеро, на берегах которого я провел сладостное время моего детства; очаровательные пейзажи, где я видел впервые великолепное и трогательное зрелище восхода солнца, где я изведал первые сердечные чувства, пер-

Приложения

185

вые порывы дарования, ставшего с тех пор слишком повелительным и слишком знаменитым! увы, я вас не увижу более. Эти колокольни, которые возвышаются среди дубов и елей, эти стада, эти мастерские, эти фабрики, странным образом разбросанные на горных потоках, в пропастях, на скалах, эти многолетние деревья, эти источники, эти луга, эти горы, которые окружали меня при рождении, они больше не увидят меня вновь. Сожгите это письмо, умоляю Вас; мои чувства опять могут быть дурно истолкованы. Вы меня спрашиваете, переписываю ли я ноты. А почему нет? Неужели стыдно зарабатывать на жизнь своим трудом? Вы спрашиваете, продолжаю ли я писать: нет, я не буду более этого делать. Я сказал людям истину, они отвергли ее, я более ничего не буду говорить. Вы хотите посмеяться, спрашивая меня о парижских новостях. Я выхожу только на прогулку, и всегда в одну и ту же сторону. Какие-то остряки сделали мне слишком много чести, отправив свои книги: я не читаю более. Мне принесли на днях новую комическую оперу, музыка Гретри, которого Вы так любите, и слова безусловно умного человека. И опять знатные господа действуют в лирической сцене. Я прошу прощения, князь, но здесь надобны добрые поселяне. Моя жена часто вспоминает Вас. Мои несчастья не менее поразили ее сердце, чем мое, а мой ум все более слабеет. Мне осталась жизнь только, чтобы страдать, ее даже недостает, чтобы почувствовать, как должно, Ваши благодеяния. Не пишите мне более, князь, я не смогу Вам ответить во второй раз. Когда Вы возвратитесь в Париж, приходите, и мы поговорим. Примите, князь, я Вас прошу, уверения в моем почтении. Руссо

Перевод и публикация А.А. Златопольской. Комментарии см. в статье А.А. Златопольской в настоящем издании.

187

Именной указатель Агамемнон Айзикова И.А. Айнштедт Х. Александр (Македонский) Александр I Алексеева Е.Г. Алексеева И.В. Альбани Альбернони Альтюссер Л. Амур Антоний (св.) Антрег Л. де Анфосси П. Арабий Ареццо Г. д’ Ариадна Ариосто Л. Аристипп Киренский Аристотель Арк Ж. д’ Арно А. Артемьева Т.В. Астраи Атилла (кардинал) Афиней

90, 102 65 65 90, 123 69-70, 74, 77, 175 42, 43 155, 173 60 146, 149, 155 35 137 170 65-67 98-99, 103 113 89, 102 96 98 99, 104 48, 134 72 141 40, 124, 137, 187, 141 101 148 90, 102

Байрон Дж.Г. Барни Р. Баррони Бастарделла (Агьяри Л.) Бах И.К. Бах И.С. Безенваль К.

70 65, 68 99 101, 104 102 97 68

188

Именной указатель

Безухов П. Белзоппи М. Белосельская Н.Г. Белосельский-Белозерский А.М.

Белосельский-Белозерский Андрей Белосельский-Белозерский С. Белосельский-Белозерский Э.А. Бенедикт III Бенкендорф Бенкендорф А.Х. Бердяев Н.А. Берия Л.П. Бертони Бестиа Бибихин В.В. Блондель Ф. Богданович И.Ф. Боккерини Л.Р. Бокум Е.Ф. Бомарше П.О.К. де Бомон К. де Бортнянский Д.С. Борчи Бособр де Бош Бродский И.А. Бротье А.Ш. Бруни Ф. Буало-Депрео Н. Булгаков С.Н. Бунау Бунина А.П. Бурдалу Л. Бэкон Ф.

54 155 76 6, 40-61, 68-70, 76, 89, 101-102, 104-106, 109, 112, 115-116, 124, 125, 137-139, 142-143, 156-157, 173-176, 178-181, 183184 43 6 61, 139-142 154 171 34, 68 22 24 99 148-149 56 154 45, 137 99 43 42 59 103 99 157 171 24-27 106, 124 72 97, 113, 141 10 171 76 141 180

Ваньер Ж.-Л. Васильев Венера Вергилий Верещагин В.А. Веселовская Виже-Лебрен Э.

56, 62, 174 172 98 90, 172, 175 42, 174-175 158 6, 171

Именной указатель Викфор А. Виланд К.М. Винчи Л. Владимир (князь) Вобан Возон Волконская З.А. Волович Н.М. Вольтер

189

Вольф Н.М. Вольф Хр. Воронцов М.С. Вортман Р. Вюртембергский герцог Вяземский П.А. Вяземский П.П.

113 66 94-95, 102 93 6 162 6, 41, 69-77, 80-85 76 5, 42, 47, 51, 54, 56, 59-64, 68, 105, 135, 157, 174, 183 114 51 35 137 103 33, 41, 47 46, 47, 49, 50, 107, 124, 183

Габриэлли К. Галуппи Б. Гамлет Гассе (Бордони) Ф. Гассе (Хассе) И.А. Гельвеций К.А. Гендель Г.Ф. Геракл Гераклит Гермес Герц Герцен А.И. Герье В.И. Геснер С. Гете И.В. Гийар Гинь де Гиппократ Гирц К. Глюк К.В. Гляйхен Г. Гнедич Н.И. Гобарт С. Гоголь Н.В. Голицына Н.П. Головкина Н. Гомер

101, 104 96, 103 42 101, 104 96-97, 103 47 104 160 63 90 119 30, 32 68 151, 155 70 160 160 100 35 97, 103, 160 105, 124, 180 8, 83 64-67 15, 20, 30, 69-70 40 71 138, 172

190

Именной указатель

Гравина Дж.В. Градова Б.А. Граун К.Г. Гретри А.Е.М. Греч Н.И. Грибоедов А.С. Гримм М. Гроций Г. Гуарини Гуковский Г.А. Гулыга А.В.

93, 102 101 92, 97 95, 185 60 29 6, 174 105, 152 167 37 46-48, 50, 56, 181

Даламбер Ж.Л. Декарт Р. Делиль Ж. Дельвиг А.А. Демокрит Дени Державин Г.Р. Диамичис Дидона Дидро Д. Диккенс Ч. Долгорукий (князь) Долгоруков П.В. Доломье Д. де Достоевский Ф.М. Драницына Е.С. Дуранте Ф. Дюамиль

92, 105 47, 120 42, 57, 175 73 63 174 32, 137 101 90 52, 66 24 166, 171 34 154 27 155, 173 99, 104 171

Екатерина I Екатерина II (Великая)

132 5-6, 23, 29, 31, 42-45, 66, 82, 99, 103, 160, 174

Жанлис М.Ф. Жомелли Н. Жуковский В.А. Жюст де

151, 155 95-97, 102-104 8, 64-67, 70 171

Захарова О.Ю. Зегм Зейдельман Ф. Зеньковский В.В. Зефир

35 171 102, 161, 174 22 145

Именной указатель Зигберт Златопольская А.А. Зорин А.Л.

154 54, 101, 124, 141, 154, 173, 183, 185 35, 36

Иглтон Т. Иоанн VIII Иоанн Креститель Иоанна (папесса)

35 154 132 151, 154-155

Кабанис П. Казанова (мадемуазель) Камерата Ж.Ф. Кампра А. Каннобио К. Кант И. Кантемир А.Д. Кантор В.К. Капнист В.В. Карамазов А. Карамазов И. Карамзин Н.М. Каратаев П. Карестини Дж. Каржавин Е.В. Каржавин Ф.В. Карл I Карл II Карл V Карл VI Карл XII Карл Великий Каска Катон Каффарелли (Майорано Г.) Киреевский И.В. Кларендон Э.Х. Кларк А. Климент XII Клитемнестра Ключевский В.О. Княжнин Я.Б. Коббен А. Козицкая А.Г. Кольбер Ж.Б. Конде

6 167 170-171, 175 92, 102 99 46, 176, 178-179, 181 45, 76, 89 22 45 54 54 29, 42, 83, 138 54 101, 104 45 45 115 115 113 112 119, 123, 129 92 148 113 101, 102, 104 68 115 115 147, 155 90, 102 29 45 65, 68 175 113 120

191

192

Именной указатель

Кондильяк Э.Б. Копанев Н.А. Корелли А. Корнель П. Корнилов В.А. Корреджо (Аллегри А.) Кортес Ф. Кравченко И.И. Кромвель О. Кросс Э.Г. Крылов И.А. Крюгер Ф. Крюденер А.М. Куртенэ А. Куццони С.Ф.

47, 105 62 94, 103 94 34 111, 123 120 46, 47, 50 114-115 40 8 8 71 80 101, 104

Лабрюйер Ж. де Лаваль Ж.Ф. де Лаваль-Монморанси Лагарп Ж.Ф. де Ладиксмери Н.Б. Лаканаль Ламберт И.Г. Ланжерон А. Ларошфуко Ф. де Лафонтен Ж. де Лев IV Левицкий Д.Г. Левшин В.А. ЛеДонн Дж. Лейбниц Г.В. Лео Л.О.С. Лермонтов М.Ю. Ли Р. Ливанова Т. Лилль де Линь Ш.Ж. де Лихачев Д.С. Локк Дж. Лолли П. Ломоносов М.В. Лотарио Лотман М.Ю. Лотман Ю.М. Лукач Г.

118 172-173, 175 173 6, 42, 46, 157-158, 160, 174 158-159, 174 66 48 6 50, 105-106, 124 117, 122, 137 154 32, 39 61 38 51 99, 104 30 57-58, 60, 62, 65 104 171-172 6, 42 16 47, 105, 114 155 15, 44, 100, 123, 132, 138, 174 78 16, 17, 28 15, 16, 35, 77 35

Именной указатель Львов Н.А. Людовик XIV Людовик XVI Людовик XVIII

45 106, 112 45, 164 115

Магомет Мазон А. Макиавелли Н. Малатеста да Римини Малиновский А.Ф. Мальбранш Н. Манхейм К. Марасинова Е.Н. Марианус Марколини Мармонтель Ж.Ф. Марс Мартинелли Мартини Дж.Б. Марэ С. де Медуза Мендельсон М. Меншиков А.Д. Меркел Г. Местр Ж.М. де Местр К. де Метастазио П. Микешин М.И. Милорадович М.А. Мильтон Дж. Милюков П.Н. Минготти Р. Мольер Ж.Б. Мондонвиль Ж.Ж. Монтекукули Р. Монтень М. Монтескье Ш.Л. де Мордвинов Н.С. Моцарт В.А. Муловский Г.И. Муратори Л.А.

47 48, 56, 101, 141, 181 114 144, 149, 155 62 114 35 36, 37 154 171 42, 95, 159-162, 174 132 93 91-92, 95, 102 154 160 52 158 65-66 70, 80 80 97, 102-103 7 30 77, 120, 172 14, 15 101, 104 94 92, 102 113 47, 105, 118, 125, 127, 137 5, 34, 105, 117, 119, 161 34 102-104 157, 174 93, 102

Набоков В.В. Наполеон Бонапарт Нардини П.

24 65, 115 97, 103

193

194

Именной указатель

Нарежный В.Т. Науманн Й.Г. Неелов С.А. Неккер Ж. Нелединский-Мелецкий Ю.А. Николай I Николь П. Нума Помпилий Ньютон И.

83 97 81 165, 175 81 8, 32, 33, 34, 70 121, 141 90, 102 119-120

Овидий Ог Омар (халиф) Онегин Е. Орлов М.Ф. Орса де Орфей Остерман И.А. Островский А.Н.

183 114 135 17 68 97, 183 44 20

Павел I Паганини Н. Паизиелло Дж. Палестрина Д.П. Панин Н.И. Паскаль Б. Пезенти М.К. Пенелопа Перголези Дж.Б. Перес Д. Перфильев А.П. Петр I (Великий) Печорин Г.А. Пий II Пирр Пифагор Пиччини Н.В. Платон Платон (митрополит) Победоносцев П.В. Полторацкий С.Д. Порпора Н.А.Дж. Потемкин Г.А. Прокопович Ф. Психея

6, 42, 171 8 98-99, 103-104 99, 104 44, 45 47, 141 97, 101 168 94-96, 103 99, 104 131, 137 5, 23, 24, 25, 44, 132 17 144, 155 163 90 94, 97-98, 103-104 48, 52, 90, 102 6, 44, 59, 138 62-63 57 93, 102 52, 130, 137 132 137

Именной указатель Пугачев Е.И. Пуньяни Г. Пуфендорф С. Пушкин А.С.

137, 144 97, 103 105, 152 8, 15, 30, 33, 34, 69-70, 72

Рабнер Радищев А.Н. Радлов Э.Л. Рамо Ж.Ф. Расин Ж.Б. Расин Л. Рафаэль Санти Рейхель И.-Г. Рибас Х. де Рив К. Рикер П. Ринальдо да Капуа Ришелье А.-Е. Ромул Росси де Рубан В.Г. Ружмонт Руссо Ж.-Б. Руссо Ж.-Ж. (Женевский Гражданин) Рутини Дж.М. Рэдклифф Э. Рэй А.

118 29, 43, 44 64 92, 102 110, 124 110, 124 111 60-61 34 81 35 99, 104 120 147 99 45 179, 181 174 47, 54-55, 57-68, 90-92, 101-102, 104, 105, 117, 120, 123, 135-136, 167, 175, 184-185 99 82 80

Саади М. Саваоф Саккини А.М.Г. Салембени Салтыковы (граф и графиня) Саррао Сатурн Свифт Дж. Севинье М. де Сенека Л.А. Сен-Жильен Сен-Марлен Сен-Пьер Б. де Сен-Пьер Ш.И. Сикст V

114 141 98, 103-104 101 166 91 168 118, 151 151, 155 77, 134 72 168 42 163, 175 114

195

196

Именной указатель

Сильва (маркиз) Скарлатти А. Скотус Смит А. Сократ Сомов О.М. Спада А. Спартак Спиноза Б. Сталин И.В. Сталь А.Л.Ж. де Станислав Столыпин А.А. Страделла А. Строганов А.С. Строев А.Ф. Суворов А.В. Сумароков А.П. Сюлли М.

51 159 82 75, 80 96 47 24 70, 73 119 41 91, 102 80-81 101 138 44 165, 175

Талия Тарентула Тартини Дж. Тартюф Тассо Т. Тезей Терадельяс Д. Тимофей Тиртей Толстой Л.Н. Томон Т. де Тоси А. Тоцци Траэтта Т. Тредиаковский В.К. Трессан де Трубецкая (Лаваль) Е.И. Трубецкая Е.Э. Трубецкой С.П. Тургенев А.И. Туркотти М.Дж. Тьебо Д. Тюренн А.

97 91 92, 97, 103 29 77, 98 96 99, 104 90, 102 100 20, 27, 30 6 69 99 99, 103-104 45, 138 57, 171-172, 175 175 44 175 83-84 101, 104 41, 48, 156-157, 162-163, 167, 174 115

Уайлд О.

24

104

Именной указатель Успенский Б.А.

35

Фаринелли (Броски К.) Фенелон Ф. Фергюсон А. Ферри Б. Филипп II Филомофитский Е.М. Философов Д.В. Флери А.-Э. Флотов Ф. Фонвизин Д.И. Фонтенель Б. де Фридрих II Фуко М.

101, 102, 104 138, 161 51 101, 104 114 60 54 112 102 29, 45, 60, 151, 155 107, 115, 151, 155 155, 174 16

Хемницер И.В. Херасков М.М. Хоттингер

45 137 154

Цезарь Гай Юлий

98

Чаадаев П.Я. Чеботарева Т. Чернецов Г.Г. Чернышев И.Г. Чернышев П.Г. Чернышева А.А. Чехов А.П. Чьюччи

68 137 8 120, 157, 167, 174 40 157, 167, 174 15, 20 168

Шайе Ж. Шаликов П.И. Шамильяр М. Шантелоз Ф.-Р. Шиллер И.К.Ф. фон Шмидт С.О. Шолье Г.-А. Шпанхейм Ф. Штелин Я.Я. Шувалов И.И. Шуленбург Шустер

101 73 112 64, 66 72, 83 28, 29, 30 151, 155 154 66 157, 174 171 97

Щербатов М.М.

6, 52

197

198

Именной указатель

Щербинин М.П.

35

Эгист Эджидзелло (Конти Дж.) Эйлер Л. Экштут С.А. Элвис Р.С. Эмин Ф.А. Эней Энрикес Э. Эпиктет Эпикур Эпине Л. де Эрик III Добрый Эссер

90, 102 101, 104 114, 139 31, 32, 34 65, 68 45 90 155 47 47 55 91 97

Юм Д. Юпитер

47, 51, 113 141

199

СОДЕРЖАНИЕ Введение Микешин М.И. Артемьева Т.В. Златопольская А.А. Тоси А.

............................................................................. Проблемы методологии историко-философского исследования дворянства ....................... Посланник Российской империи. Формирование дворянского интеллектуала ................... Белосельский-Белозерский и Ж.-Ж. Руссо ........ Зинаида Александровна Волконская ..............

3 7 40 54 69

Приложения Белосельский-Белозерский А.М. Белосельский-Белозерский А.М.

О музыке в Италии ..................... Дианиология, или философическое изображение понимания .... Белосельский-Белозерский А.М. Диалог на смерть и на живот ..... Белосельский-Белозерский А.М. Разговор между Эспером и Мудрецом .................................... Белосельский-Белозерский А.М. Послание республиканцам Сан-Марино ................................. Письма к А.М. Белосельскому-Белозерскому ...................................... Отзывы на «Дианиологию» ............................................................................ Вольтер Стихотворение, посвященное БелосельскомуБелозерскому .................................................................. Руссо Ж.-Ж. Письмо А.М. Белосельскому-Белозерскому ...............

Именной указатель Содержание Contents

............................................................................. ............................................................................. .............................................................................

89 105 125 139 143 156 176 183 184 187 199 200

200 T.V. Artemyeva, A.A. Zlatopolskaia, M.I. Mikeshin, A. Tosi

A.M. Beloselsky-Belozersky and His Philosophical Heritage St. Petersburg: St. Petersburg Center for the History of Ideas, 2008.

CONTENTS Introduction Mikeshin M.I. Artemyeva T.V. Zlatopolskaia A.A. Tosi A.

............................................................................. Problems in methodology of historical and philosophical studies of nobility ......................... The envoy of the Russian Empire. The formation of the noble intellectual ....................................... Beloselsky-Belozersky and J.-J. Rousseau ............. Zinaida Aleksandrovna Volkonskaia ..................

3 7 40 54 69

Supplement Beloselsky-Belozersky A.M. Beloselsky-Belozersky A.M.

On music in Italy .................................... Dianiology, or a philosophical representation of understanding ............. Beloselsky-Belozersky A.M. A dialogue about death and life .............. Beloselsky-Belozersky A.M.. A conversation between Esper and the sage ............................................ Beloselsky-Belozersky A.M. An epistle to the republicans of San-Marino ............................................. Letters to A.M. Beloselsky-Belozersky ........................................................... Comments to «Dianiology» ............................................................................... Voltaire Verses dedicated to Beloselsky-Belozersky ...................... Rousseau J.-J. A letter to A.M. Beloselsky-Belozersky ............................

143 156 176 183 184

Index of names Contents (in Russian) Contents (in English)

187 199 200

............................................................................. ............................................................................. .............................................................................

89 105 125 139

А.М. Белоосельский-Беелозерский

А.М. Белоосельский-Беелозерский

А.М. Белоосельский-Беелозерский

А.М. Белосельский-Белозерский

Герб Белосельских-Белозерских

Надгробие А.М. Белосельского-Белозерского в Александро-Невской лавре, Санкт-Петербург

З.А. Волконская

З.А. Волконская

З.А. Волконская

П.П. Вяземский

Иллюстрация к «Дианиологии, или философическому изображению понимания»

[А.М. Белосельский-Белозерский] Олинька, или Первоначальная любовь. 1796.

А.М. Белосельский-Белозерский. О музыке в Италии. 1778.

А.М. Белосельский-Белозерский. Дианиология, или философическое изображение понимания. 1790.

А.М. Белосельский-Белозерский. Разговор между Эспером и Мудрецом.

А.М. Белосельский-Белозерский. Диалог на смерть и на живот.

А.М. Белоосельский-Бел лозерский. H Hymne des morrts.

А.М. Белоосельский-Бел лозерский. Послание ресспубликанцам П м Сан-Мариноо.

Письмо Вольтера А.М. Белосельскому-Белозерскому.