История и культура России: мифы и реальность. Тома I-II

Д. В. Суворов

История и культура России: мифы и реальность

Цикл лекций в 8 томах

Том 2

Московия

1

Д. В. Суворов История и культура России: мифы и реальность. Цикл лекций в 8 томах. Том 2: Московия (в 2-х частях). – Екатеринбург: ООО «Издательство Раритет», 2007 (эти данные изменять в зависимости от конкретики издания). Главная идея книги – взгляд на отечественную историю под углом её демифологизации. Большая часть российского исторического пространства, по мнению автора, традиционно воспринимается большинством читателей через призму многочисленных мифов и штампов, зачастую весьма далёких от того, что происходило в реальности. Указанную проблему автор решает путём привлечения документальных материалов: каждый период российской истории рассматривается с различных позиций, под разными углами и с различным «освещением». В книге даётся панорама многообразных, зачастую противоположных и неожиданных взглядов и концепций; читатель имеет возможность познакомиться с документами и описаниями современников описываемых событий, ведущих российских (классических и современных), а также зарубежных учёных. Издание рассчитано на 8 томов и охватывает весь путь российской истории и культуры от истоков древнерусской цивилизации до наших дней. Автор не навязывает своих (и вообще любых) концепций читателю, а предлагает ему самому разобраться в разноголосице реальной фактологии и множестве интерпретаций отечественной истории, тем, чтобы составить собственное мнение по интересующей проблематике. Предлагаемый читателю 2-й том – «Московия» – охватывает период от Куликовской битвы до окончания Смутного времени. В центре внимания – московский период российской цивилизации, его особенности, проблемы, трагические и славные страницы. В поле зрения также – альтернативные «московской модели» варианты развития русской цивилизации (Литва, Новгород). Наконец, автор рассматривает проблему русского Средневековья и несостоявшегося русского Ренессанса, а также «виртуальные варианты» развития России в XIV-XVII вв. Книга рассчитана на широкий круг читателей.

Д. В. Суворов, 2007 2

ПОСВЯЩАЕТСЯ Женщинам моей жизни. Моей покойной бабушке и крёстной матери Нине Николаевне Суворовой. Моей нежно и горячо любимой супруге Ирочке – моему ангелу-хранителю, другу, помощнику и вдохновителю при создании этой книги.

ОТ АВТОРА Эта книга – продолжение цикла лекций «История и культура России: мифы и реальность», посвящённого проблеме демифологизации отечественной истории и культуры. Смысл и сверхзадача всего данного историко-литературного проекта был в своё время определён вашим покорным слугой в 1-м томе цикла следующим образом (прошу прощения за самоцитирование): «Читатель сможет вместе с автором пройти по тем «лабиринтам» и «подземным ходам» нашего давнего и недавнего прошлого, которые традиционно остаются вне поля зрения россиян; услышать разноголосицу мнений современников и потомков о том или ином описываемом событии (общеизвестном или забытом); взглянуть на многие, казалось бы, знакомые факты свежим взглядом; осмыслить, наконец, возможность того, что МОГЛО быть, но не ПРОИЗОШЛО, почему, и что мы все от этого приобрели или потеряли… Вас ждёт путешествие в «землю незнаемую» тайн российской истории». 2-й том книги называется «Московия»: в нём речь пойдёт о московском периоде отечественной истории культуры – одном из самых сложных и драматичных за весь путь, пройденный нашей Родиной в течение своего более чем тысячелетнего существования. К нему идеально применимо ставшее уже традиционным определение «Неизвестное в известном», поскольку многое (если не ВСЁ) в фактологии и интерпретации событий и тенденций развития Московской Руси-России, при кажущейся известности и даже трафаретности, при ближайшем рассмотрении оборачивается неожиданными (а подчас и шокирующими) гранями. Поэтому для читателя в этой книге приготовлено множество «сюрпризов», зачастую вступающих в противоречие с привычной «школьной» картиной нашего прошлого. Хронологически 2-й том охватывает период от Куликовской битвы до окончания Смутного времени. Считаю своим долгом подчеркнуть: концепция книги является ЛИЧНОЙ АВТОРСКОЙ КОНЦЕПЦИЕЙ пишущего эти строки и выражает именно авторский взгляд и видение описываемой проблематики. Автор выражает свою глубокую признательность за помощь в работе над книгой и в подготовке её публикации Екатеринбургскому Дворянскому Собранию и лично его предводителю, князю Борису Михайловичу Хилкову, а также (здесь – данные о спонсорах).

3

Оглавление: Часть 1 «Начну на флейте стихи печальны, зря на Россию сквозь страны дальны». (Предисловие - монолог). Глава 1.Три Руси: «витязь на распутье» (цивилизационно-культурные альтернативы русского средневековья). Глава 2. «Литва ли, Русь ли» – «спор славян старинный» (политическая история Великого княжества Литовского). Глава 3. «Мы не с тобой, а на тебя» (перипетии политической жизни Московии конца XIV – 1-й половины XV вв.). Глава 4. «Третий Рим» (триумф и трагедия Московской Руси при Иване Великом). Глава 5.»Не благословлю вас ни в сей век, ни в будущий» (проблемы и конфликты 1-й трети XVI века). Список литературы. Часть 2 Глава 6. «Строптивый владыка», или «Иван Ужасный» (катастрофа эпохи Ивана Грозного). Глава 7. «Бесовское действо Смутного времени» (легенды и были крушения державы Рюриковичей). Глава 8. «Бесовское детство Смутного времени (продолжение и окончание). Список литературы.

4

Народ, не желающий помнить свою историю, обречён пережить её дважды. Дж. Сантаяна. Мы сможем освободиться лишь тогда, когда станем говорить о России правду, одну только правду! Великий князь Николай Николаевич (Романов). Есть только три добродетели: объективность, мужество и ответственность. А. Шнитцлер. Тривиальные массовые мифы разрушили, заменили собой действительность. Эльфрида Елинек. Догмой может стать всё – и земля, и церковь, и отчизна, и добродетель, и грех; может стать наука, общественная и политическая деятельность, богатство, любое противостояние. Януш Корчак. Задача исторической концепции – способствовать осознанию современной эпохи; она показывает нам наше место в ней. К. Ясперс. Историограф… должен быть предан только интересам истины и из любви к ней пожертвовать своими чувствами… даже любовью к Родине. И если его спросят, откуда он родом, историк должен отвечать: «Я на службе исключительно у истины». П. Бейль. Правда выше народа, выше России, выше всего. И оттого служить надо только правде – независимо от тех неудобств, потерь и гонений, которые при этом мы можем испытать. Ф. Достоевский.

5

«Начну на флейте стихи печальны, зря на Россию сквозь страны дальны». (Предисловие - монолог). «Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чём говорят: «Смотри, вот это новое», но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после». Помните? Это из библейской книги Екклезиаста. Как же глубоко он прозревал внутренним оком сквозь века, этот старый ветхозаветный еврей, подаривший человечеству великую и горькую книгу, уже четвёртое тысячелетие волнующую умы человеческие. И ведь об этом же говорит многомудрый Феофан Грек в фильме Андрея Тарковского «Андрей Рублёв»: все преступления, все гнусности, все непоправимые ошибки человечество уже совершило и только повторяет их – по причине, указанной Екклезиастом. И ещё: во все времена люди, обуреваемые наивной языческой гордыней, склонны были считать себя умнее предков. Об этом великолепно сказано у Оскара Уайльда: дети смотрят на отцов, побивших камнями пророка, и говорят – «Мы бы так не поступили»; а сами побивают камнями пророков, идущих следом. И так вся человеческая история. Так что не прав был граф Отто фон Бисмарк, сказав: «Умный учится на чужих синяках, дурак – на своих собственных». Увы, мы учимся исключительно на своих «кровных» синяках и шишках, как будто специально задавшись целью подтвердить невесёлую сентенцию – история учит лишь тому, что ничему не учит… Для чего я всё это пишу? Чтобы читателю было понятно, о чём эта книга и зачем она написана. Перед вами второй том лекционного цикла «История и культура России: мифы и реальность». Тематически он, естественно – продолжение первого тома, и по сверхзадаче тоже: по-прежнему нашей целью остаётся демифологизация отечественной истории, попытка преодоления сознательных или бессознательных искажений нашего совокупного прошлого. Но за то время, когда первый том цикла вышел в свет и зажил самостоятельной жизнью, у автора этих строк была возможность наблюдать и осмыслить, как складывается жизнь книги, как воспринимаются высказанные в ней мысли и идеи. Мои размышления, мой внутренний монолог на эту тему я и предпосылаю в качестве предисловия к выходящему тому. Итак … «Мы живём, зажатые железной клятвой». Да простит меня беспокойный дух Владимира Владимировича, но его формулировка применительно к нам всем требует маленькой корректуры. Мы живём, зажатые железобетонными объятиями традиций восприятия прошлого, сложившихся за последние десятилетия. Что это за традиции – можно не пояснять, они у всех на памяти. Отлакированная и подретушированная «псевдоистория», все острые углы превращены в тупые, никаких полутонов, стилистика «чёрно-белого кино» взамен реального многоцветия жизни. «Столб – это хорошо отредактиро6

ванная сосна»… И самое главное – никаких умственных шатаний, никакого отклонения от «единственно правильного» понимания и трактовки, никаких «вариантностей» и «виртуальностей». А прежде всего – никакой критики! Только «несокрушимая и легендарная, в боях познавшая радость побед», и никак иначе! Всё остальное – ересь, а как с еретиками надо управляться, мы знаем (тем более что это хорошо накладывается на нашу ментальную склонность к Абсолюту)… К великому счастью, это всё-таки в целом уже – прошлое (хотя прошлое у нас имеет тенденцию время от времени реанимироваться, о чём предупреждали Ю. Лотман и Б. Успенский!). На рациональном уровне уже редко можно встретить проявления такого подхода в чистом виде (хотя «реликты» живучи!). Увы, подсознание так быстро не перестраивается: при первом же стрессе – например, при встрече с неожиданной шокирующей информацией - «коллективное бессознательное» (если воспользоваться термином К. Юнга) мгновенно выдаёт вполне привычные реакции. Мы наблюдали это при выходе работ А. Сахарова, А. Солженицына, Л. Гумилёва, Г. Померанца, В. Кантора, о. А. Меня и многих других; наблюдаем и поныне в аналогичных ситуациях. Такова, судя по всему, судьба-планида всех плывущих против течения, и на это даже не следует обижаться (помните пушкинское: «и не оспаривай глупца!»). Как остроумно заметил Дейл Карнеги, Христа продали за сумму примерно в 19 баксов, а ведь вы же не Христос!.. Но это не единственная и даже не главная проблема. На смену этой, уже умирающей (хотя и цепкой) традиции идёт и уже практически сформировалась другая, гораздо более изощрённая и опасная. Речь идёт об извращённом понимании патриотизма, становящемся уже почти системой. Понятие патриотизма чем далее, тем более всё стремительнее и беззастенчивей «приватизируется» выродившимся славянофильством («новой правой», как охарактеризовал интересующее нас явление британец У. Лакёр), прямолинейной формой великодержавного шовинизма, всё более склоняющимся к такому своему состоянию, которое во всем мире именуется словом «нацизм» (по точному определению писателя В. Илюшенко, «мутант из смеси шовинизма, национализма и извращённого понимания православия»). И эта напасть – из нашего не преодолённого тоталитарного прошлого: по точному диагнозу философа Е. Рашковского, «тоталитарный менталитет, тоталитарные навыки социальной организации… имеют свойство довольно легко эмансипироваться от изначальной своей квазивселенской догматики и приобретать яростные национальные обертоны – по свету бродят опасные призраки национал-коммунизма». Сложился своего рода «джентльменский набор»: российский патриот непременно должен быть крутым государственником (желательно – с симпатиями к монархии), православным (непременно фундаменталистом, и никогда – либералом), обязательно произносить сакраментальные фразы о «соборности», «духовности»1 и «национальной 1

Тем, кто понимает это слово как панацею, как своего рода заклятие от всех зол, специально напоминаю, что Гитлер тоже взывал к «духовности» (конкретно, к «немецкому духу», 7

идее», изначально изнывать от любви к вооруженным силам и воинскому прошлому, ритуально поносить «тлетворное западное влияние»1. Прилагается список тех, что и кого необходимо ругать обязательно: США, Израиль, «лица кавказской национальности», меркантильность, экуменизм, протестантская этика, НАТО, масоны, Ватикан, политкорректность и т. д.. Никогда не критиковать ничего в российском прошлом, никогда не заниматься «переписыванием истории»! Ну и в порядке, так сказать, пожелания – быть хоть чуть-чуть антисемитом (а уж о том, чтобы носить в своих жилах хотя бы каплю еврейской крови – такое даже и не обсуждается! В публикациях небезызвестного покойного митрополита Петербургского и Ладожского Иоанна Снычёва вся вышеизложенная «концепция» изложена прямолинейно и предельно откровенно, с «лобовым» антизападничеством и совершенно клинической, поистине средневековой юдофобией – всех желающих ознакомиться отсылаю к первоисточнику). Если хотя бы один-два, или, не дай Бог, более пунктов из этого списка будут опущены или нарушены – в ход сразу идёт страшный жупел, пущенный в оборот И.Шафаревичем: русофобия! Любой автор, смеющий подойти к российской истории и культуре с каких-то иных (не славянофильских, не православно-фундаменталистских) позиций, любой исследователь, разделяющий точку зрения А.Сахарова о том, что «национальных идей не бывает», солидарный с Вл. Соловьёвым в том, что «мы – бесповоротные европейцы» (выражение Соловьёва) и с М. Мамардашвили, заявившим: «Россия сама – хочет она или не хочет – неотделимая часть европейской цивилизации»; любой не желающий проклинать Запад и масонов, критически относящийся к монархизму и «соборности», либо считающий (вслед за Сашей Чёрным), что «антисемитизм есть проблема личной гигиены человека» – тут же заработает ярлык «русофоба»3. И аз многогрешный уже не избежал сего, и меня не миновала чаша сия … цитируя известного философа XIX в. И. Г. Фихте). Во что это вылилось, можно не пояснять… 1 До каких крайностей может доходить данная установка, свидетельствует поистине аллергическая реакция современного православного клира России на безобидный День святого Валентина, трактуемый ни больше, ни меньше как… «содомский день», «пропаганду блуда» (!!!) – и всё только потому, что праздник имеет «западное» происхождение! А ведь «Бог есть Любовь»… 3

И это тоже – из нашего позднесоветского прошлого; ещё в 1974 г., в статье «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни» А. Солженицын, анализируя нарождающийся феномен национал-патриотизма, убийственно характеризовал его следующим образом: «… русский народ по своим качествам благороднейший в мире; его история ни древняя, ни новейшая не запятнана ничем; недопустимо упрекать в чём-либо ни царизм, ни большевизм; не было национальных ошибок и грехов ни до 17-го года, ни после; мы не пережили никакой потери нравственной высоты и потому не испытываем необходимости совершенствоваться; …коммунизм даже не мыслим без патриотизма; принадлежность к русским или не русским определяется исключительно кровью; …писать Бог с большой буквы необязательно, но Правительство (сегодняшняя модификация: Держава – Д. С.) надо писать с большой… Всё это вместе у них называется русская идея (курсив А. Солженицына – Д. С.). Точно назвать такое направление: национал-большевизм». Именно такой финал коммунистической идеологии, можно сказать, вполне закономерен и даже матричен – по резкой констатации польского правозащитника А. Михника, «национал-патриотизм есть последнее прибежище коммунистов и негодяев»…

8

Быть может, об этом не стоит говорить? В конце концов, «озабоченные» подобной проблематикой люди есть везде, и не стоит из-за них всё так драматизировать? Стоит, и даже очень. В своё время ещё французский президент-демократ Леон Гамбетта точно подметил: шовинизм берёт тем, что щедро раздаёт векселя, не заботясь об их оплате. Отравленные флюиды «национал-патриотизма» засоряют сознание очень и очень многих россиян – причём не экстремистов, а зачастую самых прекрасных, самых порядочных, самых совестливых людей, искренне и горячо любящих Отечество. Засоряют потому, что подаются под флагом великого украденного слова «патриот». В этом смысле я утверждаю и отвечаю за свои слова: опасность ортодоксального коммунизма (в его «классической» разновидности) уже позади, но впереди иная, вполне реальная угроза – призрак фашизма в его консервативно-клерикальной разновидности. Потому что именно с такого понимания патриотизма, с такого позиционирования своей идентичности по отношению к окружающему миру фашизм и начинается (тем более что, как показывает опыт, иммунитета к фашизму у нас нет ни малейшего). Воистину пророческими были слова, сказанные незадолго до своей смерти выдающимся отечественным мыслителем-гуманитарием С. Аверинцевым: «Пока мы строим мосты над реками невежества, эти реки меняют своё русло»… Между тем для того, чтобы сбросить с себя эту хмару, достаточно просто протереть глаза и поглядеть на наше прошлое и настоящее «без очков и шор». Как сказал известный диссидент Владимир Буковский, рецензируя «Ледокол» В. Суворова: «Это … памятник человеческой слепоте, поскольку все описанные факты лежат на поверхности, но никто не удосужился их увидеть». Да, видеть и увидеть – две вещи разные (как знаменитое «неотправленное письмо» Эдгара По – оно лежало на столе и потому его никто не заметил). Что же у нас лежит на поверхности? Мы живём в очень неблагополучной стране. Мы живём в стране, где – вполне по Ленину – одни «захлёбываются в роскоши», а другие «живут за гранью крайней нищеты». В стране, где уровень жизни сопоставим с «третьим миром», где смертность превалирует над рождаемостью, где коррумпированность управленцев уступает лишь аналогичным показателям Колумбии и Конго (попали в компанию!); где «шведские налоги» сочетаются с «эфиопскими зарплатами», где правовой нигилизм давно стал чертой менталитета; где – почти как у И. Бабеля – «непонятно, где кончается полиция и где начинается Беня» (т.е. криминалитет); где безответственность власти воспринимается как норма и система; где можно бомбить города на собственной территории; где матери идут на все тяжкие, чтобы сыновья не попали в армию (потому, что там убивают и калечат физически и духовно); где людям не по карману лечение, и они копят деньги на собственные похороны. Не вращайте глобус – вы не найдёте: На планете Земля стран таких не отыскать, 9

Кроме той, роковой, в которой вы все не живёте – Не живёте, потому что нельзя это жизнью назвать. Эти жестокие строки Игоря Талькова упорно не желают устаревать … Мы по-прежнему живём в алогичном мире; «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью» (так говорили в «застойные» годы; увы, и это не стало архаизмом!). У нас работает (и непонятно за что получает зарплату) Антифашистский комитет – и одновременно в открытую действуют фашистские и фашизоидные партии, и ни одного судебного процесса против них выиграть не удаётся. У нас Конституцией гарантирована свобода совести – и одновременно принимаются незаконные антиконституционные акты о «традиционных» и «нетрадиционных» религиях, идёт возвеличивание и даже огосударствление одной конфессии в ущерб другим. У нас по закону (ещё с советских времён!) уголовно наказуемо разжигание розни по национальному и расовому признаку (есть соответствующая статья в Конституции) – и одновременно по СМИ в открытую употребляется позорная формулировка «лицо кавказской национальности», выходят печально известные «Брат» и «Брат – 2» (понимаю, что «о мёртвых – или хорошо, или ничего», но всё же, истины для…). У нас можно подписать основополагающие документы ООН, обязательных для выполнения каждой страной – членом этой организации – и потом систематически нарушать положения этих документов во всех «горячих точках» (причём конкретные нарушители – святая простота! – просто не подозревают, что таковые документы имеются в природе. Самое ужасное, что они не лгут!) У нас можно взять кредиты у конкретных стран – и одновременно вести в их адрес недружественную и агрессивную риторику. У нас есть деньги на имперскую политику, и нет – на элементарные социальные нужды. У нас коммунисты-безбожники братаются на митингах с «национал-патриотами», и во время их совместных акций на красном флаге рядом с серпом и молотом можно увидеть икону Богородицы (блестящий мастер отечественной поэзии Борис Чичибабин гневно заклеймил этот «сюр» как «трогательные объятья вчерашних коммунистов с православной церковью и безмозглым монархизмом»). Куда там бедному Сальвадору Дали… Это что, всё возникло на пустом месте?! Невольно вспоминаются поразительные слова замечательного немецкого философа-неокантианца XX века Эрнста Кассирера: «Не историей народа определяется его мифология, а наоборот: мифологией определяется его история – или, скорее, она не определяется, а она есть его судьба, его с самого начала выпавший жребий… Народ есть его мифология, которая обладает над ним внутренней властью, и реальность, которой проявляет себя… Миф оказывается своеобразной изначальной формой жизни» (все курсивы принадлежат Э. Кассиреру – Д.С.). Но ведь это прямо про нас! Если Кассирер прав (а повода относиться к его словам с недоверием немецкий мыслитель вроде бы не дал), то получается, что свою не самую сладкую судьбину мы честно программируем сами – своей собственной историософией, своими собственными представлениями о себе и окружающем мире, о духовном и 10

материальном, о своём предназначении, наконец! Теперь, надеюсь, читатель понимает, что может сотворить с человеком историческая мифология? Так что имейте в виду, россияне: когда на наши ошалевшие головы сваливается очередной дефолт, очередная «антитеррористическая операция» или что-нибудь совсем свеженькое (типа смены президентов в новогоднюю ночь в качестве подарка от Санта-Клауса), то определённую ответственность за это несём мы все – благодаря нашим замечательным «изначальным формам жизни». «Каждый народ имеет то правительство, которое он заслуживает» (Г. Гегель), «рабовладелец настолько рабовладелец, насколько его раб позволяет ему таковым быть» (А. Герцен). И одновременно мы живём в удивительной стране, «стране неограниченных возможностей» (не примите за издевательство!). Стране, побывавшей в своей истории на самых кошмарных «центрифугах» и, подобно Купине неопалимой, каждый раз возрождавшейся из пепла. Стране, которой неоднократно произносили эпитафии (как сказано у С. Говорухина – «с Россией кончено, поставьте свечку на её могиле»), а она упорно не собирается умирать. Стране, которую как будто специально задались целью загадить и замусорить до последней черты, а в ней – спадают леса со Спаса на Крови и встаёт из небытия храм Христа Спасителя. В стране, над народом которой целенаправленно проводили опыты, как над собачками Павлова, ставили под угрозу вырождения и одичания, а он демонстрировал запредельную, «ненаучно-фантастическую» выживаемость. Крестьян подвергали геноциду, однако русская деревня всё равно умудряется кормить страну (истинно говорю вам: нет в подлунном мире никого талантливей, хитроумней и изобретательней русского мужика!). Слово «инженер» в 30-е годы означало «смертник», однако Силиконовая долина заговорила по-русски. Интеллигенция объявлялась «гнилой» (Александр III), «говном нации» (Ленин)4, «кастой, которая должна быть разрушена» (Сталин), «бесами» (современные наци) – а каждый год зарубежные театры и филармонии принимают в себя новое созвездие российских гениев (от Дмитрия Хворостовского до Вадима Репина, и от Юрия Темирканова до Гии Канчели). Конечно, это трагедия, что неустроенный быт и социальная нестабильность «выдавливает» художественное и интеллектуальные «сливки» России за её пределы, но ведь сам факт налицо – не оскудевает талантами земля Русская, не устаёт рождать «собственных Платонов и Невтонов»! Вот что принципиально, а не то, где они будут проживать: в конце концов, творец всегда немного гражданин мира … Мы по-прежнему – страна великой культуры. И это наш главный вклад в мировое развитие, это (если перефразировать К.Ясперса) «смысл и назначение нашей истории». Во всём мире культура России – одна из величайших на планете Земля – воспринимается как непреходящая ценность и никогда не подвергалась «девальвации». Вне зависимости от политических 4

Для справки: «отбросами нации» называл интеллигенцию Гитлер. Трогательное идейное

братство… 11

взаимоотношений с государством Российским, вне зависимости от того, как мы сами создаём себе «образ на экспорт» (а создаём плохо: в XIX в. это был «русский паровой каток», в XX в.- «советская угроза», сейчас – «русская мафия»), русская культура, во всём её многонациональном блеске, всегда была для «стран чужих» желанным живительным источником. В Британской энциклопедии статья «Русская интеллигенция» выделена отдельно от статьи «интеллигенция» – ни одна страна мира больше такого не удостоилась! По сей день во всех западных университетах – от Варшавы до СанФранциско – отдельными билетами изучают не только корифеев русского искусства (от Андрея Рублёва до Эльдара Рязанова), но и их отдельные сочинения. Американские тинэйджеры в наушники плейеров слушают музыку Чайковского и Рахманинова (проверено документально)… И одновременно мы ежедневно и ежечасно сталкиваемся в своей жизни и своей стране с ужасающим, воинствующим бескультурьем на всех уровнях: от бытового (хамство в сфере услуг, в повседневном общении стало чуть ли не привычкой) до самых «верхних этажей» (депутаты, политики, чиновники, использующие в своей речи элементы блатной «фени», способные оскорбить собеседника словом и действием, уже давно никого не удивляют). А разве отношение к человеку вообще, к детям, старикам, военным, национальным меньшинствам, культуре наконец, которое демонстрирует «верхний эшелон» постсоветского социума, не есть хамство и бескультурье5? И вот тут возникает вопрос кардинального характера: как всё это совместить и осмыслить? И почему страна с такими потенциалами живёт так, как живёт? Ведь это сакраментальный вопрос Петра I, приехавшего в чистенькую и ухоженную Голландию и испытавшего “культурный шок”, выразившемся в знаменитом вопле: “Почто же вы, неразумные, под себя гадите?”. Это роковой вопрос П.Чаадаева, знавшего и Отечество, и Европу не понаслышке и терзавшегося – неужели мы рождены “для того, чтобы давать остальному миру страшные уроки?”. Это истерика В.Высоцкого, ступившего с трапа самолёта на помытую шампунем брусчатку Франкфурта-наМайне и забившегося в конвульсиях с криком: “Это мы их победили в 45м?!”. От этих проблем не сможет спрятать голову под крыло ни один мыслящий индивид, хоть сколько-нибудь интересующийся российской историей и считающий себя патриотом. А что самое примечательное – эти вопросы стояли в России всегда. Для того, чтобы в этом убедиться, достаточно обратиться к нашему литературному наследию: не к “книжной попсе” (которая была всегда), а к настоящей, большой литературе – начиная чуть ли не от “Слова о законе и благодати” и кончая “Раковым корпусом”, “Прощанием с Матёрой” и “Факультетом ненужных вещей”. Всегда в русской литературе стояли три “проклятых

Из публичного высказывания одного из руководителей военного министерства РФ: «Балалаечники и артисты (!!! – Д. С.), пользуясь своим талантом, уклоняются от службы в армии; с этим пора кончать». Комментариев не последует. 5

12

вопроса”– “Кому на Руси жить хорошо”, “Кто виноват” и “Что делать”. О чём это говорит? Об очень неприятной вещи: говоря откровенно, это диагноз постоянного цивилизационного неблагополучия (неустойчивость фундаментальных основ цивилизации России пугала ещё Достоевского). Это тот самый момент нашего экзистенциального (если хотите) бытия, применительно к которому современный екатеринбургский философ В. Кемеров заметил: «В отношении к социальным формам обнаруживается двойственность российской реальности; на уровне обобщённого символического целого оно зафиксировано в рациональных подобиях (sic! – Д. С.) политических, юридических, моральных норм, а на уровне обыденных взаимодействий людей она представлена совсем другими схемами поведения, не поддающимися абстрактным определениям, не имеющими чёткого выражения (фактически философ констатирует знакомую до зубной боли традицию типично российского морально-правового нигилизма – Д. С.). Эти схемы не накапливаются, не синтезируются, не обретают связанного понятийного выражения; их можно рассматривать как некий творческий «хаос» жизни (это чересчур оптимистично! – Д. С.), но они не обеспечивают устойчивой кооперации индивидных способностей и сил» (проще говоря, они единственно «обеспечивают» традиционный отечественный бардак! – Д. С.). Философ Серебряного века Н. Лосский отмечал данную малоприятную ситуацию как «недостаток средней области культуры» и считал, что отсутствие внимания к сему моменту «есть отрицательная сторона русской жизни, какие бы оправдывающие обстоятельства мы (тому) не находили». Так или иначе, но все объективные мыслители прошлого и настоящего сходятся в одном: в самой структуре отечественной цивилизации наличествуют элементы, провоцирующие некое деструктивное начало (или, по крайней мере, потенцию к нему). Тем, кто высокомерно отрицает сей диагноз, неизбежно придётся – вслед за паладинами традиционализма и адептами «державности», от Александра III до И.Шафаревича – признать российскую художественную интеллигенцию «гнилой» и «русофобской», приписать ей «клевету на свой народ», отказать национальным гениям в приоритете духовной диагностики и – дефакто – «отряхнуть их прах с наших ног», отречься от своего культурного достояния. Но…тогда чем мы лучше «иконоборцев XX века» – тех, кто сжигал библиотеку А.Блока в Шахматове, устраивал книжные аутодафе в Берлине 1933 года и в Пекине 1965 года, взрывал статуи Будды под Кабулом и таранил Всемирный торговый центр?.. Коли же мы (надеюсь) не захотим превратиться в Геростратов и Ванечек, не помнящих родства, то во весь рост встает вопрос, ради которого, собственно, и писалась эта книга – имелись ли в прошедшей русской истории какие-то процессы, тенденции, предпосылки к тому, чтобы в дальней перспективе дать те плоды, которые мы сейчас пожинаем? Какие элементы нашей культуры (т.е. всей совокупности материального и духовного бытия, а также ценностной системы) позитивны, а какие, говоря словами россий13

ского философа Г.Померанца, являются разрушительными? Какая совокупность факторов, наконец, (в т.ч. природных, геополитических, ментальных) влияла на вектор развития нашего Отечества и была ли она однолинейной (а если нет, то какие существовали альтернативы?). Такая методология работы автоматически ставит автора в «подударную» позицию (имидж «русофоба» заранее гарантирован, как пенсия к старости), но иного выхода просто нет – иначе не имеет смысла вообще заниматься историко-культурной проблематикой. Если б развитие страны шло по пути прямолинейного прогресса, без срывов и откатов, мы бы сейчас жили в несравненно более благополучном обществе (но такого в природе принципиально не бывает!). Если же делать вид, что в истории не существует зигзагообразного движения (в частности, в нашей истории) – тогда это уже не научное исследование, а литературная проституция (именно так в своё время охарактеризовал это явление Дж. Оруэлл применительно к литературе «социалистического реализма»). Это мы в середине XX в. уже проходили, и возвращаться туда особого желания не возникает. Чтобы мою позицию не сочли экстремистской, рискну призвать к себе в адвокаты одного из величайших гуманистов XX в., философа, искусствоведа и врача Альберта Швейцера. По его мнению (абсолютно правильному и точному), «национализм есть неблагородный, доведённый до абсурда патриотизм…Разобщение общества власть имущие пытаются компенсировать спекуляцией на национальной идее… Национализм есть крах культуры, ибо, провозглашая идею национальной культуры, он стал разрушать представление о самой культуре, и… массы требуют оградить национальные воззрения от влияния разума и нравственности». Об этом же – у Х. Ортегии-Гассета: прославленный испанский философ отмечал губительность нацизма для культуры, ибо главным содержанием последнего есть “ненависть, ведущая к отрицанию всех ценностей”. Об этом же – у П. Чаадаева: «Слепая любовь к Отечеству роднит нас с инстинктивным патриотизмом (курсив П. Чаадаева – Д. С.) и приводит народы… к чванству, самомнению, самопревозношению, тому трескучему, тупому, пакостно-болтливому тщеславию, которое часто являлось достоянием людей не только малокультурных, но и образованных» (абсолютно «в десятку» про наше время!). Об этом же предупреждал один из самых патриотических (без кавычек) отечественных философов-классиков – И. Ильин: «Настоящий патриот видит не только духовные пути своего народа, но и его соблазны, недостатки и несовершенства. Духовная любовь вообще не предаётся беспочвенной идеализации, но созерцает трезво и видит с предметной остротой (курсив И. Ильина – Д. С.). Любить свой народ не значит льстить ему или утаивать от него его слабые стороны, но честно и мужественно выговаривать их и неустанно бороться с ними. Национальная гордость не должна вырождаться в тупое самомнение и плоское самодовольство, она не должна внушать народу манию величия (курсив И. Ильина – Д. С.). Настоящий патриот учится на политических ошибках своего народа, на недостатках его характера и его культуры, на исторических крушениях… Есть критика любовная, 14

озабоченная, воспитывающая, творческая даже и тогда, когда – гневная; это критика созидательная… Любить свою родину не значит почитать её единственным на земле сосредоточением духа, ибо тот, кто утверждает это, не знает вообще, что есть Дух, а потому не может любить и дух своего народа: его удел – звериный национализм (курсив мой – Д. С.)… Истинный патриотизм… есть любовь не слепая, а зрячая». (Впоследствии данный вердикт будет почти буквально повторен А. Солженицыным, квалифицировавшим патриотизм как «цельное и настойчивое чувство любви к своей родине со служением ей не угодливым, не поддержкою несправедливых её притязаний, а откровенным в оценке пороков, грехов и в раскаянии за них»). И об этом же, но даже ещё более остро – в словах академика Д. Лихачёва: “Национализм – самое тяжёлое из несчастий человеческого рода… Как и всякое зло, оно скрывается, живёт во тьме и только делает вид, что порождено любовью к своей стране. А порождено оно на самом деле злобой, ненавистью к другим народам и той части своего народа, которая не разделяет националистических взглядов… Ненависть к другим народам (шовинизм) рано или поздно переходит и на часть своего народа”. А о «национальном чванстве» как о раковой опухоли традиционной историографии предупреждал ещё в начале XVIII века неаполитанский мыслитель Джамбатиста Вико. Сказано не в бровь, а в глаз, и лекарство от этой напасти есть только одно – сохранять способность к здравому смыслу и трезвому (в т.ч. критическому) мышлению, к тому, что ещё великие французы Мишель Монтень, Рене Декарт и Блёз Паскаль считали родовой чертой, присущей человечеству как феномену. И ещё: все вышеописанные малоприятные явления – как сие ни прискорбно – есть не случайность, а логическое следствие определённого состояния социального развития, которое известно как «традиционализм», типично для доиндустриальных сообществ (если воспользоваться терминологической подсказкой У. Ростоу-О. Тоффлера-Д. Белла-Дж. Гэлбрайта-З. Бжезинского-Ю. Хабермаса) и о котором отечественный свободноправославный философ конца ХХ века Генрих Батищев написал дословно следующее: «Традиции всех мёртвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых, тяготеют именно там и поскольку, поскольку индивиды включены в замкнуто-органические связи (т. е., где господствуют «общинный», примитивно-«коллективистский» тип социализации – Д. С.)… Отсюда – крайне ограниченная, предвзятая избирательность к наследию. Тело культуры подвергается беспощадному рассечению, как при вивисекции, чтобы извлечь из него и взять себе «на вооружение» только то, что отвечает нынешним критериям функциональности и что, будучи опрокинуто на былое, прочерчивает строго охраняемые границы высеченной из него таким способом «своей собственной» традиции, которая затем резко противопоставляется всему остальному содержанию исторического культурного процесса (диагноз по всей проблематике, ради которой написана данная книга! – Д. С.). В силу этого замкнуто-органический традиционализм грубо нарушает и даже разрушает действительную жизнь используемой им действи15

тельной традиции, доставшейся ему в качестве добычи. Во-первых, он расторгает живые узы и пресекает возможности незавершимого взаимодействия, в особенности – гармонического, полифонического (т. е., в данном контексте - непрямолинейного, не «чёрно-белого» - Д. С.), между избранной им традицией и её общекультурным контекстом. Он привносит в неё мертвящий изоляционизм и антагонистичность по отношению к инородному содержанию... Во-вторых, традиционализм более всего губителен (курсив Г. Батищева – Д. С.) не к чужим содержаниям, которые он бракует и отбрасывает прочь, а как раз к тому, которое он присвоил как «своё собственное», достойное всяческих превознесений. Ибо он по своей сути не способен самокритично учиться у своей традиции, что потребовало бы раскрыть и развернуть всё своё многообразие и сложность, всю антиномичность присущего ей одновременно и положительного, и отрицательного культурноисторического опыта былого (блестяще подмечена диалектическая неоднородность традиции, потенциальное наличие в ней негативного – Д. С.) при столь же непредубеждённой готовности творчески-обновляюще продлить жизнь традиции. Традиционализм никогда не учится, но только поучает, декретируя от себя, какою именно должна быть традиция сообразно с его не подлежащими критике нуждами: так традиционализм умерщвляет живую традицию изнутри (курсив Г. Батищева – Д. С.), своей корыстной любовью к ней… Утверждая себя, он одновременно исключает всё непохожее, непонятное ему, кажущееся непривычным и поэтому неприемлемое – «чужаческое». Он заковывает себя в рутину инерции, в «громадную силу привычки и косности» (цитата из работы польского педагога Януша Корчака – Д. С.), которая здесь обнаруживает себя как самая страшная сила отрицания… Изготовление из материала культурных традиций неких форм, тяготеющих, как кошмар, над умами людей, известно под именем догматизации» (курсив мой – Д. С.). Т. е., всё вполне по А. Солженицыну, в своей Нобелевской лекции прямо квалифицировавший тоталитарные эксцессы ХХ века6 как регенерацию неоязычества и первобытности: всё вышеописанное есть просто проявление неизжитой культурологической архаики (о чём в первые годы после 1917 г. прямо писали в эмиграции русские религиозные философы о. Г. Флоровский и о. А. Шмеман), юнговского «коллективного бессознательного»… К слову, современный российский исторический философ А. Ахиезер диагностирует данную проблему предельно заострённо, видя первопричину всех исторических бед России в привычной склонности большинства населения нашей многострадальной Отчизны мыслить категориями «доосевыми» (имеется в виду феномен т. н. «осевого времени», о котором шла речь в 1-м томе данного цикла), «догосударственными», «локалистскими» (т. е., месПричём не только советские или даже вообще тоталитарные: целый ряд европейских философов ХХ века (Г. Зиммель, О. Шпенглер, Х. Ортега-и-Гассет) констатировали нарастающую пролетаризацию жизни и культуры (подразумевая агрессивное вторжение вкусов и социального заказа "черни", или, как выразился Ортега-и-Гассет, «человека-массы») как симптом кризиса европейской цивилизации. 6

16

течковыми; все термины принадлежат А. Ахиезеру) – проще говоря, крайне примитивными, чуть ли не на уровне родовых сообществ. И рецепт здесь лежит на поверхности – осознать себя не кроманьонцами, а современными людьми, и всё. В конце концов, по мысли одного из крупнейших мыслителей ХХ века, американского социолога и культуролога Толкотта Парсонса, только в примитивном обществе все ценности носят непременно сакральный характер (по типу “не трогать – это святыня!”), в развитом социуме ценности иерархизированы, и далеко не все из них являются “священными коровами”. А мы ведь всё-таки живём уже в XXI веке и пока что не в Гвинее-Бисау… Надо сказать, что чем-то шокирующим предлагаемый в нашей книге метод выглядит только с непривычки. То, что «история неоднолинейна, это не тот прогресс, где нет места ошибкам, злому умыслу, декадансу, регрессу», что «разуму не уготован автоматическим образом триумф, всегда присутствует риск нового варварства и насилия ещё более изощрённого», что «в истории не всё и не всегда позитивно» - прекрасно знал ещё Дж. Вико (приведены отрывки из его работ). Во всём мире исследования, затрагивающие больную тему «разрушительных тенденций культуры», вопросов взаимосвязи векторов развития в прошлом с конфликтами и коллизиями настоящего, а также «исторических виртуальностей» и альтернатив давно стали системой (я уже не говорю про природно-геополитическую тематику в данном контексте – это вообще разрабатывается как минимум с XVIII в., со времён Ш. Монтескье). И никто не считает это «англо-», «франко-», «германо- » или «американофобией». Американец Гордон Крейг недавно выпустил книгу «Немцы», где на материале анализа немецкой культуры XVIII-XX вв. показал нарастание тенденций, приведших к трагедии 19331945 гг., и никто на него в ФРГ в суд не подал (даром, что писал иностранец!). Да и в России в последние годы работ в данном ключе появилось немало (хотя бы книги красноярского ученого, доктора исторических и кандидата философских наук Андрея Буровского). Скажу больше: именно такая методика работы и выдаёт в исследователе истинного патриота. Патриот – не тот, кто наводит глянец на своё прошлое (он как раз антипатриотичен, т.к. наносит вред Отечеству), а тот, кто имеет мужество разобраться, почему и что произошло (и могло ли быть иначе). В своё время уже упоминавшийся Дж. Вико с иронией писал об «излишней сыновней почтительности» историков по отношении к патриотической традиции как о факторе сугубо негативном для развития нормальной исторической науки. Строго говоря, патриотизм начинается с самоуважения. Буквально, как в известной анекдотической истории: английского лорда спросили, почему в Англии нет антисемитизма, и он ответил: «Потому, что мы не считаем себя глупее евреев». Любая ксенофобия, любые кликушества по поводу какой-нибудь «фобии» есть прежде всего проявление комплекса неполноценности, отсутствие самоуважения. Как опять-таки великолепно высказался Д. Лихачёв, «любя свой народ и свою семью, скорее будешь любить другие народы и другие семьи» (эта максима была давно известна психологам, а 17

ещё раньше – Библии, где сказано: «Возлюби ближнего, как самого себя»; в таком контексте шовинизм есть безусловное антихристианство!). Об этом же предупреждал ещё в Серебряном веке П. Струве: социально-культурное творчество не может управляться отрицательной идеей (а шовинизм как мировоззрение безусловно и однозначно негативен, и это опасно прежде всего для духовного здоровья самих «нацпатриотов»!). В своё время В. Соловьёв сравнивал «озабоченных» шовинистов с душевнобольными, одержимыми манией преследования и «заговоров» и посвящающих всю свою жизнь «войне с ветряными мельницами» – маниакальной борьбе с абсолютно виртуальными напастями (а за 2 тысячи лет до Соловьёва Конфуций изрёк: «Если человек считает, что миру нужен доктор, подумайте – не нужен ли он ему самому!»). Умение и желание непредвзято взглянуть на свой исторический путь есть лучшее лекарство от этого. Вполне по словам профессора Гообара в романе Станислава Лема «Магелланово облако»: «Мы можем выбирать себе для примера лучшие страницы истории, но надо иметь мужество помнить всю историю». Только так, и не иначе. И ещё. Неоязыческий мировоззренческий примитивизм (как раз и порождающий фашизоидные метастазы) небезопасен не только для нашего сознания, но и для нашего бытия. Человек с архаизированным сознанием (так определяли описываемое духовное состояние французские философы Эмиль Дюркгейм и Клод Леви-Стросс) находится в инфантильном состоянии, и – как типичный ребёнок – делит весь окружающий его мир на «благосклонную» и «враждебную» половинки (затянувшийся инфантилизм «гомо советикуса»7 - как привычное состояние последнего – подробно описывал отечественный психолог И. Кон). Это, с точки зрения так называемой трансактивной психологии8, хорошо знакомый феномен превалирования в самопрезентации индивида «детского Я-состояния». Однако взрослый человек (также, по теории трансактивного психоанализа, присутствующий в каждом из нас) прекрасно знает, что, говоря словами великого австрийского философа ХХ века Л. Витгенштейна, «мир не имеет намерений по отношению к человеку». Значит, первостепенная задача для каждого из нас – перестать быть детьми и повзрослеть. Как пророчески писал один из самых глубоких и прозорливых умов ушедшего столетия Мераб Константинович Мамардашвили, «нас всё ещё преследует пыль и копоть… продолжающейся «гражданской войны». Мы находимся в периоде… затянувшегося одичания сознания; мы до сих пор живём в ситуациях, когда всё никак не можем признать достоинство человека (отсюда, кстати, и тотальное хамство как феномен – Д. С.). Человек с одичавшим сознанием, с упрощёнными представлениями о социальной реальности и её законах не может жить в ХХ веке (а в XXI веке и подавно! – Д. С.). Он становится опасным уже не только для самого себя, но и для всего мира» (выделено мной – Д. С.). В этом же ключе, но ещё более глобально – и предупреждение Г. Батищева: «Социально7 8

Выражение А. Зиновьева. Одна из ведущих школ психологии ХХ века, основателем которой является Э. Берн. 18

групповая исключительность всегда ставила и ставит всех чужаков-изгоев вне закона, вне нравственности (социологи прекрасно знают, что «вне нравственности» социум существовать просто не в состоянии без угрозы самораспада; по констатации Э. Дюркгейма, «нравственность – это необходимый минимум, без которого общества не могут существовать» - Д. С.)… В наше время эта исключительность приобрела более опосредованные формы, в том числе и псевдоидейные (курсив мой; прямо в адрес «националпатриотов» - Д. С.)… Но всякое отлучение других есть самоотлучение из глубинной общности. Похищая замкнутую социальную группу из человечества, а человечество – из общности Вселенной (такой уровень обобщений у современных «наци» отсутствует по определению – Д. С.), позиция единственности и исключительности убивает сокровенный жизненный нерв универсальной со-причастности человека-субъекта всем без изъятия, всем мирам… Она подытоживает историческую самоубийственность реальной ориентации на замкнутоорганические связи, на конечно-групповой своецентризм». Единственной панацеей от этого может быть признание т. н. «формулы Ж. Батая» (современного французского философа) – необходимость сказать созидательное Да как позитивное и объективное приятие мира (в психологии это называется «принять себя» - без этого, что известно любому психологу, человек рискует попасть в ситуацию распада личности, и это справедливо и по отношению к макросоциуму). Я не собираюсь в своей книге давать ответы на все вопросы (тем более «проклятые»). Более того: работа «с претензией», отвечающая на все вопросы, вызвала бы у меня лично большие подозрения – как там у А. Галича: Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь войны, Не бойтесь ни мора, ни глада, А бойтесь единственно только того, Кто скажет: я знаю, как надо. Моя задача в другом: продолжать «муравьиный труд» по демифологизации российской истории и тем самым заставлять читателя думать самому. Быть может, его выводы вовсе не совпадут с моими; быть может, у него появится желание самому, без посторонней (и моей в том числе) помощи разобраться в проблеме – в таком случае я был бы просто счастлив: значит, цель достигнута. Позволю себе повторить то, о чём я писал в 1-ом томе: моя книга – не истина в последней инстанции, но информация к размышлению. «А напоследок я скажу»… Глядя из XXI в. на перипетии и изломы русской истории и культуры, возможны, в принципе, пять читательских подходов. И каждый из них моделирует определённое отношение ко всему тому, что составляет содержание этой книги (и шире – всего лекционного цикла). Либо доминирует взгляд, что «всё хорошо, прекрасная маркиза, за исключеньем пустяков» и что в нашей отечественной истории нет ничего такого, что давало бы повод к критическому анализу. Обладатели подобного взгляда могут сразу закрыть мою книгу, не читая. 19

Либо господствует представление, что все беды России есть что-то абсолютно наносное, внешнее, не имеющее отношения к глубинным цивилизационным процессам, злая воля каких-нибудь вредителей (типа «жидомасонов» или «дерьмократов»). Это у нас - традиция: «когда в нас что-нибудь неладно, то мы ищем причин вне нас и скоро находим – это французы, это жиды, это Вильгельм (т. е., Германия – Д. С.)… это призраки, но как они облегчают наше беспокойство» (из письма А. Чехова издателю Суворину)9. При такой постановке вопроса эта книга также будет «не ко двору» - содержащаяся в ней информация будет либо не понята, либо отторгнута. Либо «символом веры» является концепция, что всё происходящее с Россией суть её специфика, имманентно присущая ей, и только ей (и даже более – что Россия и не должна жить так, как остальные, что у неё «особенная стать» и т. д.). Это то самое типичное для нашей Родины «безумное историческое самомнение», о котором предупреждал видный современный российско-британский философ Александр Пятигорский: мы постоянно хотим быть «самыми» (самыми великими или… самыми плохими: отсюда нынешняя эпидемия самоумаления и самооплёвывания, это оборотная сторона и антимир нашего «мегасознания»), хотим быть «всем» или «ничем» а просто быть, иметь нормальное бытие и нормальное самоощущение мы не в состоянии10! Спешу заявить - я категорически не согласен с подобной исторической самопрезентацией, полностью солидаризируясь с известными словами замечательного русского мыслителя Серебряного века, князя Евгения Трубецкого: «Нам тщательно внушали мысль, что Россия – или народМессия, или ничто; что вселенское и истинно русское одно и то же. Когда же рушится эта дерзновенная мечта, мы обыкновенно сразу впадаем в преувеличенное разочарование. Присущий нашему национальному характеру максимализм заставляет нас во всех жизненных вопросах ставить дилемму – «или всё, или ничего». Вот почему от чрезмерности возвеличивания мы так легко переходим к чрезмерности отчаяния. Или Россия – народбогоносец, или она – ничтожнейший народ, а может быть, даже и вовсе не народ, а бессмысленный механический конгломерат… От этого разочарования у нас только одно спасение – не поддаваться крайнему и ложному очарованию. Как только мы убедимся, что Россия не тождественна с домом Отца Небесного… мы поймём всю неуместность нашего отчаяния». Однако обмен мнений и информацией здесь вполне возможен и даже желателен (по крайней мере, с моей стороны). Либо историческая судьба нашего Отечества воспринимается исключительно через мистические преломления, в иррациональной плоскости (в связи с «религиозным ренессансом» в стране взгляд под таким углом – уже давно не экзотика). Сюда же можно отнести и воззрения адептов всевозВообще-то перед нами – классический случай проявления хорошо известного психологам феномена т. н. «канализации сознания». 10 А. Пятигорский высказался по сему поводу даже резче: по его мнению, в России хотят иметь «нормальный» быт и «эпическое» самосознание» - но «в мире подобное сочетание ещё никому не удавалось». 9

20

можных умозрительных полумистических конструкций (типа гумилёвской «теории пассионарности»). Опять-таки это не моя стезя, однако полагаю, что и эта точка зрения заслуживает уважения и внимания – при условии «взаимности», разумеется. К сожалению, именно религиозно-мистическое мировоззрение (любого толка) в России чаще всего начисто лишено толерантности (как писал кинорежиссёр Андрей Кончаловский: «говоришь чтото противоречащее их догме – глаза скучнеют и опускаются долу: с этого момента ты для них враг»). И, наконец, либо читатель готов отрешиться от всех предвзятых концепций и заранее внедренных моделей (или же просто свободен от них). Плюс любознательность и «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Тогда это мой читатель. Читатель, любящий свою страну лермонтовской «странной любовью». Читатель, не страдающий ни комплексом «большого брата», ни традиционным российским юродским самоуничижением (и то, и другое суть крайности необъятной русской души). Если коротко, моя книга – для здравомыслящих патриотов. Но и для тех, кого поразил исторический нигилизм (по принципу «всё врут календари» мол, каждый переделывает историю по-своему, а её и нет совсем!). Смею вас заверить: история есть. И даже больше: каждый прошедший миг есть уже история, самая что ни на есть реальная. Просто каждый в силу своего индивидуального восприятия «перекодирует» её по разному, отсюда и многовариантность трактовок. Эта проблема вечна, как мир, это составляет предмет герменевтики как философской дисциплины, и об этом тоже – предлагаемая книга. 2-й том лекционного цикла называется «Московия». В нём речь пойдёт о событиях с середины XIV по первые десятилетия XVII вв. (до окончания Смутного времени). В поле нашего рассмотрения окажется московский период русского средневековья – от формирования до трагического краха. Этот период российской истории – один из самых кардинальных в плане перспективном: здесь сосредоточено множество узловых точек, из которых нити тянутся в российское Новое время. Не удивительно, что вся проблематика, о которой речь шла выше, стоит здесь предельно остро. Разговор предстоит непростой, требующий определённого мужества и зрелости, но содержательный, и я приглашаю на него читателя, а в качестве напутствия позволю себе вспомнить мудрые слова О.Шпенглера: «Для настоящего мыслителя нет абсолютно верных или неверных точек зрения. Недостаточно… обращаться к собственному опыту, и внутреннему голосу… к мнению предшественников или современников… Явления других культур говорят на другом языке; для других людей есть другие истины».

21

Глава 1.Три Руси: «витязь на распутье» (цивилизационно-культурные альтернативы русского средневековья). I. «Фактов нет, есть только интерпретации» - вот одно из самых парадоксальных высказываний, которыми щедро (так сказать, играючи) одарял изумлённых читателей великий насмешник и провидец Фридрих Ницше. Это высказывание как будто специально придумано по поводу ситуации вокруг возникновения и развития государства, окончательно оформившегося на рубеже XIV-XV вв. на территории Северо-Восточной Руси; государства, которое сейчас называется Россией и которое весь тогдашний мир в течение практически трёхсот (300!) лет упорно именовал Московией, или Московским царством. Название это вышло из употребления только в эпоху Петра I: до этого времени оно было не только употреблявшимся извне названием, но и - что очень показательно - и самоназванием тоже (об этом свидетельствуют как московские документы XV- XVII вв., так и позднейшие свидетельства - например, у Д. Мордовцева). Слово «Россия» входило в употребление медленно, и именно это обстоятельство наводит на размышление. В самом деле, почему страну и чужеземцы, и сами её жители предпочитают именовать не собственным именем, а исключительно по столице (создавая при этом весьма искусственное словечко - « Московия»)? Ведь это всё равно, что вместо Англии, Франции или, скажем, Китая, мы имели бы «Лондонию», «Парижию» и «Пекинию», (а вместо Египта - какой-нибудь «Каирстан»)? Абсурдно? Только на первый взгляд. Среди цивилизаций древности вариант, аналогичный «Московии», мы встречаем на каждом шагу: Вавилон, Карфаген, Афины, Спарта, Римская империя, Сасунское царство (в Армении). Даже самый беглый взгляд в эту эпоху проясняет механизм возникновения названия страны по собственной столице - вернее, механизмы, ибо возможно троякое происхождение данного феномена: а) либо «стольный град» и страна - одно и тоже (как в случае с греческими городами-государствами; аналогичное положение было в Шумере, Финикии, позднее - в цивилизации индейцев майя): в таком случае идентичность понятий «город» и «страна» дает вполне понятный эффект совпадения имен; б) либо страна создается как результат экспансии одного центра (Рим, Вавилон, Карфаген, позднее Венеция, на Руси, кстати – Новгород), причем конкурирующие государствообразующие центры отсутствуют, а территории, на которых создается новое государство, не имеют устойчивых самоназваний (или таковые были, но забылись: так, после структурирования Римской республики в Италии старые топонимы типа Галлия, Самний, Этрурия стали обозначением провинций, не более); в) когда новое государство создается вокруг конкретного центра на месте ранней, более обширной, но рухнувшей государственной структуры при наличии двух или более конкурирующих центров государственного притяже22

ния. Именно по такому сценарию на территории стран под старыми самоназваниями Чжоу (древний Китай) и Ямато (средневековая Япония) появлялись империя Цинь и государства Нара, Хэйян, Камакура – все по самоназванию победившего объединительного центра (а все остальные забылись). Как вы уже поняли, это как раз «наш» случай: страну, ранее именовавшуюся «Русь» (Киевская, разумеется), стали величать по «стольному граду» княжестваинтегратора. Но вот тут-то и начинаются сюрпризы. Тут-то мы и убеждаемся в правоте саркастической сентенции Ф. Ницше. В самом деле… Вдумаемся: официально до XV века будущая «Московия» называлась – Великое княжество Владимирское (так было со времен Юрия Долгорукого и Андрея Боголюбского) и князья здесь именовались великими князьями владимирскими; со 2-й половины XIV века – владимирскими и московскими (что отражает повышение статуса Москвы, хотя Владимир, все-таки, на первом месте), и лишь в XV веке, - просто великими князьями московскими. В просторечии эту землю называли еще «Залесье» (т.е. то, что за лесами, т.е. что-то достаточно далекое – запомним!)1, или «украина» (окраина) в значении «граница»2: весьма точное определение, если вспомнить, что Нижний Новгород был тогда городом пограничным в самом прямом смысле этого слова (дальше просто не было русского населения, дальше жили черемисы, мордва и другие финно-язычные народы). Но было и еще одно название, весьма часто употреблявшееся: Владимирская Русь. А это говорит за то, что слово «Русь», в домонгольскую эпоху бывшее обозначением всей древнекиевской цивилизации, в XIII-XIV вв. забыто не было. Кстати, тогда же и не думали вымирать названия отдельных княжеств на территории бывшей Киевской Руси типа «Черная Русь» (Турово-Пинское княжество), «Червоная (Красная) Русь» (Галицко-Волынское княжество). А слово «Белая Русь» (Беларусь, Белоруссия) благополучно живет и здравствует и поныне. И жители всех упомянутых княжеств (и неупомянутых тоже!) называли себя, во-первых, именами своего княжества или «стольного града» (смоляне, владимирцы, рязане, волыняне и т.д.), и, во-вторых, общим для всех словом «русичи» (позднее оно модифицировалось: на северо-востоке стали говорить «русские», на юго-западе – «русины»). Тогда возникает вопрос: почему же все-таки «Московия»? Надо сказать, что в ряде европейских и мусульманских источников того времени понятия «Москва» и «Русь» - отнюдь не синонимы (встречается следующий перечень народов: «Москва, россияне и …»). Стоит также отметить, что по сей день неясно, как исчезла буква «у» в слове «Россия» и почему это произошло: логичней было бы превратить «Русь» в «Русию» или «Руссию» (между прочим, именно так – «Russia» - величают нашу страну на Западе). Вообще слово «Россия» сравнительно позднее, вошедшее в оборот уже в XVI веке, и иден1

По такому же типу – и слово «Полесье», как обозначение конкретного района в современных Украине и Беларуси. 2 Почему это слово впоследствии закрепилось за нынешней Украиной, речь пойдет ниже. 23

тифицировалось оно иностранцами уже исключительно с Московией. А слово «Русь»? Как увидим, оно тоже никуда не исчезло, только… ассоциировалось оно отнюдь не с Московской Россией. С чем же? Сейчас увидим. Но то, что для чужеземцев Русь и Россия не одно и то же – факт. Этот поразительный момент особенно впечатляет на фоне следующих исторических реалий. Рубеж XIV-XV вв. – это как раз то самое время, когда окончательно складываются контуры независимой Московской державы. Подчеркиваю – Московской, потому что в описываемые годы обозначения типа «Владимирское княжество», «великий князь владимирский» выходят из употребления (так сказать, отваливаются за ненадобностью – Москва уже во всех отношениях столица и не нуждается в камуфляже времен Мономаховичей XII века!). Подчеркиваю также – независимой, ибо де-факто Москва в эти годы практически не зависит от Орды. Можно выбирать разные точки отсчета, с какого именно момента связь с Ордой стала номинальной; чаще всего вспоминают Куликовскую битву (оно понятно, так масштабней!), но представляется, что можно логичней предложить иные ориентиры. Либо с начала 60-х гг. XIV века, когда митрополит Алексий подписал договор с Мамаем и внес в него пункт о монархическом принципе передачи власти в Москве – от отца к сыну – на «веки вечные» в качестве юридической нормы (само собой при этом вытекало, что передача «вышней» (!) власти – впервые после 1240 г. – могла и должна была происходить без всякого участия Орды). Либо с начала XV в., когда Золотая Орда была разгромлена Тимуром (об этом - речь впереди) и лишилась возможности играть активную роль в делах своего северного соседа. При любой раскладке уже в XV веке фактически независимая Московия сохраняет лишь некие внешние, почти церемониальные формы «уважительности» пред Ордой (типа выплаты чисто символической дани), и то потому, что (как увидим впоследствии), Орда Москве пока что ещё нужна. Ордой, называя вещи своими именами, просто пользуются до поры до времени (конкретно, до 1480 г., а после «мавр будет не нужен» - со всеми вытекающими для «мавра» последствиями). Так вот, именно в описываемые годы начинает складываться один из «столпов» (или «краеугольных камней») идеологического фундамента будущего московского (а затем – и петербургского, и советского) официоза – то, что А. Буровский назвал Большим Московским Мифом. «Этот миф о РоссииМосковии – пишет А. Буровский – хорошо известен всем… Он всеобщий, грандиозный, пронизывающий все стороны жизни Московии, претворившейся сначала в Российскую империю, потом в СССР… Этот миф ложится в основу преподавания истории в школе и в вузе, кричит о себе в сотнях литературных произведений и кинофильмах… Большой Московский Миф лежит в основе самоопределения русских московитов (разрядка моя – Д.С.)… Вынь его – и зашатается чересчур многое в сознании россиян». Констатация сия, при всей эмоциональности авторского высказывания, недалека от истинного положения дел. Содержание данного мифа, если коротко и «вульгарно», можно выразить одной идеей: Москва является прямым и единственным историческим право24

приемником Киевской Руси. По словам того же А. Буровского, «единственным наследником Киева признается Москва и только Москва (выделено мной – Д.С.); остальные русские земли как бы и не имеют прав на историческое бытие и являются только периферией то Киева, то Москвы». Эта идея является доминантной московской историографической и историософской концепции как минимум с XV века. У этой концепции было одно рациональное фактологическое «зерно»: Киев как «стольный град» действительно неуклонно терял свое значение, начиная с середины XII века (разгром 1203 г. и нашествие Батыя лишь поставило последнюю точку в этом процессе) и возникали новые центры политического притяжения (Москва в том числе). Но представить Москву в качестве единственного и безальтернативного наследника Древней Руси - означает совершить типично мифологизаторскую операцию: свести сложное к простому, на место реальной (и весьма неоднолинейной) исторической и культурной коллизии подставить элементарную «черно-белую» схему. Насколько данный миф, что называется, «въелся» в плоть и кровь московской идеологии, можно судить по следующему изумительному факту. Как известно, в России всегда было очень популярно восходящее к послеевангельским временам предание о том, как апостол Андрей Первозванный совершил путешествие в «земли скифов», где проповедовал учение Христа язычникам и якобы благословил «горы Киевские». Предание сие, не подтвержденное ни одним письменным источником, дошедшее до нас исключительно в виде апокрифа (или, если хотите, аграфа), изобилует неясностями и туманными местами (прежде всего, откуда уверенность, что речь идет о Днепре – хотя бы потому, что это название, действительно восходящее к скифо-сарматским языкам, было тогда неизвестно ни в Палестине, ни в Европе; греки называли эту реку Борисфеном, а название «Киев» в I в.н.э. вообще было неупотребимо). Тем не менее, это предание пользовалось на Руси огромной и вполне понятной популярностью4. Благодаря ему можно было – пусть с игнорированием всех законов формальной логики – выводить русскую церковь не от «материнской» константинопольской (как было на самом деле) и не ставить русскую митрополию соответственно в «дочернее» положение, но утверждать, что русское православие имеет происхождение непосредственно от первого («Первозванный») апостола Христа. И на основании этого держаться на равных среди древнейших апостольских церквей (беда только в том, что последние всерьез всё это принимать отказывались!). И требовать автокефалии (что начал делать уже Ярослав Мудрый!). Документы свидетельствуют: начиная с Крещения Руси и до введения в России патриаршества в конце XVI века предание о «проповеди Андрея на Днепре» будет постоянно использоваться на Руси в качестве мощного (хотя бы в собственных глазах) идеологического оружия.

4

Византийцы называли русичей «скифами», и в данном случае это работало на данную концепцию. 25

Только вот… Убийственный и ядовитейший вопрос: причем тут Москва? Ведь в предании речь идет однозначно о Днепре, о Киеве! Ни малейших упоминаний о Залесье, о Северо-Восточной Руси здесь нет! Как все это, говоря словами В.Маяковского, «увязать и согласовать»? (Между тем, в Москве данная легенда просто органично вошла в идеологический истэблишмент). А все очень просто: Москва есть преемник Киева, притом «единственный и неповторимый», стало быть, и благословение апостола можно «приватизировать». А все остальное несущественно… (То, что таким ходом рассуждений можно было убедить только самих себя, но не мир, в Москве, похоже, не осознавали). Для нас все это особенно важно потому, что в описываемое время структурировалось не только государство, но в значительной степени и цивилизационный модус будущей новой России. Н. Карамзин был абсолютно прав, когда утверждал: «Нынешнее наше отечество создано Иваном III» (т.е., к концу XV века): здесь слово «отечество» надлежит понять и в политическом, и в культурологическом аспекте. То есть та матрица, по которой будет складываться российская цивилизация на протяжении последних пяти столетий, была заложена именно тогда. И здесь для нас вовсе не безразлично, насколько Большой Московский Миф расходится с подлинной историей, насколько реальной (вернее нереальной) была монополия Москвы на государственное, цивилизационное и культурное преемство Древнего Киева. Реальность же была такова, что существовал не один, а несколько вариантов развития «киевского наследства». И произошло это потому, что на просторах Восточно-Европейской равнины, на руинах рухнувшей киевской цивилизации структурировалось, как минимум, три русскоговорящих государства, каждое из которых в определенной степени считало себя «правоприемником» по отношению к Древней Руси. Вот почему возникли искусственные названия типа «Московия» и несовпадения новых названий государственных объединений со старым фундаментальным наименованием «Русь». (Кто из объектов нашего повествования пользовался словом «Русь» и почему, мы сейчас увидим, и это нам весьма поможет разобраться в ситуации). Отметим пока только то, что из всех трех существовавших тогда русских государств Московское было самым слабым, самым скромным территориально и самым провинциальным по цивилизации и культуре. В общем, на рубеже XIV-XV вв. существовало «три Руси». И дальнейший путь русской истории хорошо представлялся в виде хрестоматийного васнецовского образа: витязь на распутье дорог, где на камне написано: «Прямо пойдешь… Налево пойдешь… Направо пойдешь…» И везде беду найдешь! (Потрясающий и чисто русский символ!). А если серьезно – перед будущим страны тогда был целый «букет» альтернатив. Засим разрешите представить все «три Руси» поименно. Вот они: Московия, Господин Великий Новгород, Великое княжество Литовское (или Литовская Русь). II. 26

Эта констатация – из разряда особо «запретных и секретных»: ведь она в корне подрывает всю официально-традиционную историософскую концепцию русского государства. Не случайно, что факты из данной области так прятали, так не пускали к читателю. 200(!) лет писать об этом можно было, в лучшем случае, находясь в глубокой оппозиции к официозу (а в худшем – «в стол», в «самиздат» и «тамиздат», не иначе). Да и сейчас, несмотря на обилие буквально хлынувших публикаций, в том числе чрезвычайно значимых (Д. Лихачев, Л.Гумилев, Ф. Гримберг, Я. Липский, А. Бушков, А. Буровский), для абсолютного большинства россиян представления о данной проблеме – попрежнему на уровне 50-100-летней давности (сомневающимся советую провести блиц-опрос по теме нашего разговора среди учителей-историков среднего звена – т.е., среди тех, кто единственно и массово закладывает исторические представления в головы подрастающего поколения россиян, в сознание нашего Завтра. Предупреждаю: эффект будет разительным – проверено. Но учителя здесь тоже жертвы – нам подавали только такую информацию). Разумеется, совсем замолчать существование альтернативных Москве русских государств было невозможно, поэтому мифологизаторы и фальсификаторы прибегали, говоря словами О.Мандельштама, к «интегральным ходам». История Новгорода искусственно подгонялась под историю «феодальной раздробленности» (ранне-буржуазный Новгород – тоже «феодал»?) и «объединения» Руси Москвой. Таким образом, великая территориально, самая оригинальная по культуре русская цивилизация (коей, безусловно, надлежит считать Новгород) приравнивалась к бесчисленным «лоскутным» княжествам, управлявшимся столь же бесчисленными отпрысками огромного семейного клана Рюриковичей и (по ехидному выражению новгородских интеллектуалов XV века) «заглоченных» Москвой. В том, что эти понятия просто несовместимы, почти никто – кроме специалистов, разумеется – до сих пор не отдает себе отчета: во всех без исключения учебниках истории (и школьных, и вузовских) разгром Новгорода Москвой и ликвидация новгородской (а позже и псковской) независимости идет под рубрикой «создания централизованного Русского государства». То есть присоединение к Москве Новгорода и, скажем, Ярославля или Ростова – явления как бы одного порядка (и как бы априори – позитивного, что характерно). Вопрос о том, что мы потеряли в культурном отношении и как цивилизация в результате этого процесса, ставить о сю пору не принято5. Таким образом (и причем весьма изящно, «одним мановением») важнейший участник «великой развилки» русской истории, «великий соблазн» для всей оппозиции и андерграунда России начиная с XIX века6, просто устраняется с горизонта (и из сознания).

5

На международной научной конференции по 1000-летию крещения Руси в Новгороде (1988г.) попытка поставить эту проблему вызвала… смех в зале (!) 6 Тема «Республиканский Новгород против царской Москвы» - излюбленная тема в творчестве многих российский вольнодумцев (Н.Карамзин, В. Кюхельбеккер, поэтыдекабристы, А.Пушкин, М.Лермонтов и т.д.) 27

Что же касается Великого княжества Литовского… Впрочем, об этом нужно говорить отдельно и обстоятельно – настолько сия тема велика, объемна и принципиально важна для темы нашего разговора. Прежде всего, отметим: отношения Московии (будущей России) с Великим княжеством Литовским беспрецедентны для русской истории. Политическим реалиям исторического бытия Великого княжества Литовского будет посвящена вся последующая лекция, пока же отметим одно: сложилось это государство в XIII веке (окончательно в общих чертах – к концу века). И сразу же вступило в конфронтацию с Владимирской Русью (т.е. позднейшей Московией). Вражда эта (в том числе – в острейших формах военного противостояния) продлилась до конца XVI века, когда Литва (употребим краткости ради это слово, коим в Москве называли своего оппонента) объединилась с Польшей на правах конфедерации в Речь Посполитую (об этом – также в следующей лекции). И в составе Речи Посполитой – еще 2 века (!) жестокой схватки с Москвой, а затем – с Российской империей (с конца XVI по конец XVIII вв.). Итого - 5 веков противоборства! Были у Московии-России враги и поопасней и непримиримей Литвы, но вот чтобы враждовать 500 лет без перерыва… Такого не было ни до, ни после! Не будет натяжкой утверждение, что «спор с Литвой» (слова русского поэта И. Никитина) есть центральное по значению событие позднего русского средневековья. Казалось бы, о таком грандиозном и фундаментальном факте отечественной истории должна была остаться обильная память: народные сказания, произведения литературы и искусства, труды историков (именно так ведь обстоят дела в отношении «татаро-монгольского ига», которое продлилось вдвое меньше и вообще гипотетично!). Должна… а что мы имеем на деле? Вот что мы читаем на страницах книги А. Буровского «Россия, которой не было-2: русская Атлантида»: «Весь XIX век – это сплошные попытки забыть Великое княжество Литовское… как страшный сон. Весь XIX и весь XX век Великое княжество Литовское погружается в воды истории… Статьи про Великое княжество Литовское ни в первом, ни во втором выпуске Большой Советской Энциклопедии нет. Вообще нет. Не было такого государства. (В 3-м выпуске БСЭ статья на эту тему имеется, но крайне и крайне тенденциозная – Д.С.)… В результате абсолютное большинство населения в СССР (и в Российской Федерации тоже – Д.С.) если и слышали о Великом княжестве Литовском, то искренне считает, что современная Литва и историческая – одно и тоже»… и т.д., и т.п. Картина предельно ясна и знакома до боли. Нет, конечно, воспоминания о московско-литовской конфронтации безусловно остались: более того, Литва в трудах историков-«патриотов» и в бульварно-«исторической» (по типу В. Пикуля) литературе постоянно подавались как «враг Руси № 1» (А. Буровский) – это стало даже своего рода клише массового исторического сознания7: однако, во-первых, конкретику этой пя7

Реакция одной весьма интеллигентной дамы с высшим художественным образованием по поводу заявки Литвы на независимость в 90-е гг. ХХ века: «Как их можно отпускать – они же на нас всегда нападали!» 28

тивековой борьбы у нас не помнит практически никто (и сие не случайно – фактическая сторона дела сразу наведет на крамольные мысли и «непатриотичные» выводы), а во-вторых… и тут мы подходим к самому главному, самому глубоко запрятанному в данной проблеме. Еще раз слово А. Буровскому: «Большинству людей и невдомек, что Литва, Белоруссия и Украина… составляли единое государство8. Что это государство вело летописные своды и имело литературу на русском языке. Что ее правители называли себя русским словом «великий князь» и считали себя владыками Руси. Что русские православные люди составляли 90% населения этого государства и называли его Русью (если помните, я уже говорил: другое название данного государства – Литовская Русь – Д.С.)». И далее исследователь называет Великое княжество Литовское «русской Атлантидой» и «пропавшей Россией». Констатируем основное и кардинальное: средневековая Литва (по крайней мере, с рубежа XIII-XIV вв.) есть русское государство, с преобладающим славянским и православным населением. Вот, кстати, причина такого длительного и жестокого противостояния Литвы и Москвы: «нет страшней столкновения, когда подобное сталкивается с подобным» (С. Цвейг). И еще. В пору своего наивысшего расцвета «Великая Литва» (скажем так, это выражение Д. Балашова) включала в себя 85% территории бывшей Киевской Руси (!). На долю Москвы формально остается всего 15% бывшей киевской «периферии» (а на деле – много меньше, т.к. есть еще и Господин Великий Новгород!). По количеству населения в обоих государствах-соперниках – картина следующая: в «Литве» (т.е. в тех самых 85%) проживало от 2 до 3 млн. человек, в Московии – где-то порядка полмиллиона (на рубеж XIV-XV вв.). Из этого можно сделать главный (и абсолютно «еретический») вывод: львиная доля земель Киевской цивилизации (включая её исторический центр) находились в Литовской Руси. А отсюда – всего один шаг до главного вывода, уже давно сделанного украинскими, белорусскими и литовскими учеными: история Киевской Руси органично продолжилась в истории Великого княжества Литовского, последнее при этом выступает даже не как «наследник» и «правопреемник» (это все больше московская аргументация), а как органическое продолжение и развитие древнерусской цивилизации. Предвижу гневную реакцию патриотически настроенных читателей и обвинение в тиражировании взглядов украинских националистов9 (почему-то все шишки всегда достаются именно им; о белорусах и литовцах как-то не вспоминают). Прошу не спешить гневаться: русские (причем дореволюционные) историки – от Н. Карамзина до С. Соловьева и В. Ключевского (а также и позднейшие – Л. Гумилев, А. Ахиезер) фактически говорят то же самое. Через все их труды красной нитью проходит мысль: Москва не столько сохраня8

У современных Литвы и Беларуси один и тот же герб – т. н. «Погоня». Память о былой общей государственности… 9 Реакция московской туристки во время экскурсии по Киево-Печерской лавре: «Да когда же это все хохлы захватили?». 29

ла культурное преемство с Киевом, сколько разрывала с ним. Следовательно, объективные ученые прекрасно знали: шумиха о «преемстве» Москвы есть политический артефакт, цивилизационно же Москва дистанцировалась от древнейшего наследия. Не забудем же и многократно – от Маркса до русских ученых-евразийцев – повторенную мысль о золотоордынском «наследии» и «преемстве» Москвы10. В свете всего сказанного мнение историков Украины, Белоруссии и Литвы о «едином цивилизационном пространстве» Киевской и Литовской Руси вряд ли должны выглядеть чем-то особенно шокирующим для российского читателя… Естественно, вышеописанная проблематика сразу же провоцирует недоуменные вопросы. В том числе и такой: как Литве удалось заполучить столько земель бывшей Киевской Руси и занять де-факто ее место? Для справки: кульминация могущества и территориального величия Литовской Руси почти совпадает с эпохой Куликовской битвы… Российская и советская историческая пропаганда немедленно отвечала: «Литва захватила русские земли». Это уже абсолютный и «непробиваемый» штамп. Вот несколько вырванных из контекста цитат на данную тему (все взяты из советских учебных и справочных пособий с 50-х по 90-е гг.): «Русские земли, захваченные Литвой», «Литва захватывает русские земли», «литовцы сумели захватить многие западные русские княжества», «захват западных и юго-западных русских земель Литвой», «литовские князья продолжали политику захвата русских земель», и так до бесконечности, под копирку. Меняются времена, авторы, годы, место публикаций (география от Москвы до Красноярска!), только текст, с небольшими вариациями, один и тот же. Непонятно только: если б это было так на самом деле, почему же в позднейшей России все, что связано с Литовской Русью, постарались «забыть, как страшный сон» (говоря словами А. Буровского)? Не логичней ли было раздуть все это до небес (как обычно в таких случаях и делает агитпроп)? Тем более, что у нас на сей счет о-очень богатая традиция… А ларчик открывается просто, и секрет выдал одной фразой (что особо показательно) неославянофил Д. Балашов: «Это было… не завоевание». Далее он разъясняет: многие литовские князья, «очарованные древнерусской культурой» (буквально так!), приобщались к ней и фактически «становились Русью». От себя добавлю: не многие, а практически все (мы еще увидим впоследствии, что и на престоле княжества к концу XIV века сидели князья, на 90% русские по крови). Тем более, как опять-таки увидим позднее, никакого завоевания и не было – все князья-Рюриковичи в землях Западной, Юго-Западной, а потом и Центральной Руси как сидели на своих «столах», так и остались там. Просто «великий князь» теперь был не в Киеве, а в Вильно (современный Вильнюс)… Если же вспомнить о варяжском (т.е. «заморском») происхождении самого рода Рюриковичей, то… «все в норме» (особенно для средневековья); раньше были варяги, теперь Литва – какая разница: главное, что это – Русь. Фактически литовские князья сделали то, к чему в свое время призывал Владимир Мономах: «всякий без споров да держит отчину свою». Т.е, «Лит10

«Москва… самое отатаренное из русских княжеств» (Г. Федотов). 30

ва» не захватывала, а натурально собирала русские земли. И сама постепенно ославянивалась (по той же схеме, что и варяги двумя столетиями раньше). Забегая вперед, скажу: и делала это она чрезвычайно вовремя, в крайне сложный и рискованный для Руси исторический момент (об этом далее). Но тогда становится понятным основной мотив позднейшего московского умолчания: Литва выступает по отношению к Древней Руси (вернее, ее осколкам) не как агрессор-захватчик, а как интегратор-объединитель. Т.е. на том же поприще, что и Москва. И, что самое главное, методы литовской интеграции (как будет показано ниже) гораздо более «щадящие», нежели московские! Иначе говоря, кое в чем литовская альтернатива для русичей оказывалась предпочтительней… Вот где корень московской лютой ненависти к Литве: перед нами не просто враги – перед нами жесточайшие конкуренты, сошедшиеся в жуткой схватке за обладание одной «экологической нишей». Вспомним, как беспощадно Александр Невский и его потомки – московские Рюриковичи – «выбраковывали» других претендентов на объединение Руси, (хотя бы ту же Тверь). А здесь такой вызов! И еще – шокирующее воздействие страха: уж очень близко тянуло смертным холодком, уж очень реальной была несколько раз победа Литвы в роковом споре (впоследствии увидим, почему этого все-таки не произошло). А страх, как известно, легко переходит в жестокость («Никто не превзойдет лютостью труса», по словам С.Цвейга). Если же еще вспомнить, сколько выдающихся во всех отношениях уроженцев Владимирщины-Московии предпочло уехать «в Литву» (т.е. там им было лучше!)11, то картина проясняется окончательно… В общем, для Москвы (и для «Петербурга», и для «Совдепии») такая страница своей истории была воистину непереносима. Отсюда маниакальное (без преувеличения) желание все забыть и вытравить из памяти своей и всех окрест12: по словам А. Буровского, «на огромной, только что единой территории Киевской Руси появляются… «черные дыры», в которые проваливаются времена и территории… Из гимназических учебников Петербургского периода, из школьных советских учебников напрочь исчезла Галицко-Волынская Русь… Такое же чудо происходит и с западными русскими княжествами: Туровским, Пинским, Смоленским… Стоит Полоцку оказаться в составе Великого княжества Литовского, и в нем как будто перестает что-либо происходить. Так же «не было ничего» на протяжении… трех столетий на всей территории будущей Украины… Еще более пикантно, что в советской историографии такой же оказалась судьба и «матери городов русских», стольного града Киева… Нигде нет никакой информации ни о внутренней жизни, ни о геополитическом положении, ни о культурных достижениях, ни о внешней политике, ни системе управления всеми землями, которые входили в состав Киевской Руси, но не вошли в состав Руси Московской (курсив мой – Д.С.) Человек, который учился по учебникам и программам, принятым в Российской империи, СССР, Российской Федерации, В их числе – Афанасий Никитин и Иван Федоров. Курьезный пример – официальный запрет на употребление слова «Белоруссия» (!!) при Николае I. 11 12

31

у которого нет никакой информации, кроме официальной и общепринятой, не может узнать абсолютно ничего обо всех четырех веках истории ЮгоЗападной Руси, Галиции, Белой Руси, Смоленска». Что ж, это и было искомой целью официальной российской идеологии последних 200 лет… Для нас самое главное – то, что все «три Руси» создали оригинальную культуру и присущий исключительно каждой из них цивилизационный модус. Сравнительный анализ каждого из них непременно высветит очень многие «темные места» нашего исторического пути, поэтому нам жизненно необходимо в этом разобраться – как предупреждал в своё время Дж. Вико, «любая фаза исторического развития… имеет свою логику и особое обаяние». Постараемся же проникнуться «обаянием» каждой конкретной Руси… III. Разговор о цивилизации и культуре начнем с «Литовской Руси»: вопервых, это самая малоизвестная для нас историческая страница (тем интереснее!), а во-вторых, нам в некоторых отношениях будет легче проводить сравнительный анализ с культурой Московии, нам несравненно более знакомой. Надо сказать, что – в связи с «щекотливостью» темы разговора – российскими аналитиками неоднократно делались (и делаются) попытки вообще снять эту проблему, объявив культуру своего западного соперника просто несуществующей (или, как минимум, несущественной). Для этого в ход пускается незамысловатая идея – западно-русские земли-де утеряли свое лицо и свою культуру, оказавшись «под католиками» (т.е., под Литвой, а позднее – под Польшей)13. На сей ниве активно потрудились не только «барды официоза», но и – даже, пожалуй, в большей степени – ученые и писатели славянофильско-патриотической ориентации. Так, Л. Гумилев прямо писал об утрате родной культуры Белоруссией и Галицией. Авторы коллективного учебника «История России с древнейших времен до наших дней» (Красноярск, издание университета, 1998 г.) сформулировали проблему так: «Почти 2/3 территории Литвы состояло из бывших русских земель» (курсив мой: получается, что если не в Московии – то ты уже «бывший русский»!), а Д. Балашов в своем романе «Симеон Гордый» разразился следующим проникновенным монологом: «Но что произошло с… главной частью державы Киевской – с правобережьем Днепра, густо заселенными и благоденственными Галичем и Волынью14? С Черной Русью и Турово-Пинским княжеством? Что произошло с территорией, где были 8 епархий, города и храмы, святыни и книги, узорочье многоценное, науки, ремесла, развитая великая литературная традиция, одни осколки которой и те ослепляют поднесь своей гордою совершенною красотой? Часть эта – 13

Как увидим далее, постулат «под католиками», как минимум, некорректен. Мы уже рассказывали в 1-м томе, как «благоденствовала» Червонная Русь в предыдущую эпоху. 14

32

сердце и центр Киевского великого государства15 попала с конца XIV столетия16 под власть сперва Литвы, а затем Польши и с нею – под власть католического Запада. Уже в XV столетии русские дружины начали понемногу возвращать этот край в лоно государства Российского17. И что сохранилось, что осталось тут за полтора-два века католического господства от великой киевской старины? Ни храма18, ни книги, ни единой летописи, ни даже памяти народной, изустной памяти о великом прошлом своем19! Словно огонь выжег все и дотла. И стала колыбель страны уже теперь сама зваться украиной, окраиной, краем земли… Вот что дала Руси католическая власть (курсив мой – Д.С.), и не было бы ни страны, ни державы, «и не состоялась бы страна великая, обратясь в окраинное захолустье Европы, ежели католический Запад простер руку свою и далее, на всю землю восточных славян. Не подняться бы нам из праха порабощения уже никогда, и не… осталось бы памяти о нас» (!!! - Д.С.). Вот так, и не иначе. Печально, что приходится давать вполне определенную оценку сим словам покойного Дмитрия Михайловича Балашова, прекрасного историка и великолепного писателя, но приходится, объективности ради. Дело в том, что тут всё – неправда. За исключением восторженной характеристики древнекиевской культуры и того непреложного факта, что слово «украина» с территории Залесья «перекочевало» в свою теперешнюю географическую локализацию (кстати, произошло это весьма поздно, много позднее описываемых событий и не по тем причинам, которые названы у Д. Балашова). Истина в том, что все эти «8 епархий, города и храмы, святыни и книги, узорочье многоценное, науки, ремесла» и т.д. – никуда не делись. Они пережили трагический XIII век с его междоусобицами, нашествиями и разгромами (причем все это имело место только на Украине, но отнюдь не в Белоруссии или на землях Брянщины и Смоленщины!) и продолжили свое развитие в XIVXVI вв. К политической, социальной и религиозной ситуации в «Литовской Руси» мы обстоятельно вернемся в следующей лекции, а пока обратим свой взгляд исключительно на культуру. Что же мы там увидим? Первое. Города современных Украины и Беларуси, а также современной Западной России (будем, удобства ради, называть все это словом, которым называли эти места в те годы и иноземцы, и сами жители тех мест – Западная Русь) сохраняли до XIV века древние вечевые традиции городских вольностей (как обстояло с этим делом в Московии, мы увидим немного погодя). Особенно мощного развития достиг вечевой строй в Полоцке – так, что даже появилось понятие «полоцкое право». Из-за этого князья на Западной Руси подчас чувствовали себя немного неуютно: в Брянске, к примеру, в начале XIV века 15

Опять-таки отсылаю к 1-му тому, насчет «государства» Киевская Русь. На самом деле - еще раньше, с середины XIV века. 17 Обратите внимание: во-первых, уже в «лоно государства Российского» (а не Московского царства, как было на деле); во-вторых – они «захватывают», а мы «возвращаем»! Большой Московский Миф в действии… 18 Святая София и Киево-Печерская Лавра, надо понимать, провалились сквозь землю… 19 Любопытно, как же тогда удалось в XIX в. записать киевские былины? 16

33

князя на вече даже убили… А с XIV века в западнорусские города проникает т.н. Магдебургское право. Для справки: по словам А. Буровского, это «свод основных законов, по которому может управляться торгово-промышленный город20… Это было первое универсальное законодательство, которое можно было применить в любом городе и которое исходило из права города на самоуправление» (курсив мой – Д.С.) По Магдебургскому праву жили почти все города Европы: это право они в самом прямом смысле этого слова отвоевали у феодалов, заплатив за это тысячами жизней… Многие положения этой правовой системы были прямо направлены против феодальных институтов: так, любой человек (неважно каково было его социальное происхождение до того), придя в город и прожив в нем 366 дней (год и день), становился гражданином города и город его защищал21. Так рождалось новое сословие – горожане, первое по настоящему свободное сословие Европы; сословие, где вызревали жизненные навыки и ценности завтрашнего дня. Не случайно европейские короли будут постоянно опираться на города в своей борьбе с феодалами за централизацию своих стран; не случайно в городах постепенно кристаллизуется культура Нового времени22; не случайно, наконец, современные демократические институты Запада явственно восходят к той, позднесредневековой городской цивилизации. Наличие сословия горожан – характерная черта именно европейской постсредневековой культуры. И с этой позиции Западная Русь – однозначно Европа. Русская Европа. Вот некоторые даты получения городами Великого княжества Литовского Магдебургского права: Брест (1390 г.), Гродно (1391 г.), Слуцк (1441 г.), Киев (1494-1497 гг.), Полоцк (1498 г.), Минск (1499 г.), Могилев (1561 г.), Витебск (1597 г.). Магдебургское право в этих городах было весьма своеобразным (гораздо менее «формализованным», чем в Западной Европе) – сказывалось переплетение с «полоцким правом», с древними вечевыми традициями. Но это уже частности, а главное – в Западной Руси горожане («мещане», как их там называли – от западнорусского «место» - город) были самостоятельным и обладающим собственными неотъемлемыми правами сословием, как в Европе. И городская верхушка («патрициат», как тогда говорили) состоял из купечества, занимавшего все выборные должности (в Совете старейшин, Раде, магистрате и других органах самоуправления) – опять-таки как в Европе. И ощущали себя западно-русские «мещане» однозначно европейцами (явно не сокрушаясь при этом по поводу того, что так угнетало Д. Балашова). Можно смело утверждать: в этой среде спор западников и славянофилов никогда бы не возник – его там сочли бы просто шизофренией… 20

Это право сложилось в XII-XIII вв. в Магдебурге (Германия) на основе т.н. «Саксонского зерцала» (феодальное право 1221-1225гг.) 21 Вот характерная история, произошедшая в Таллинне в XVI в. Беглый крепостной барона Унгерн-Штернберга прожил в городе 366 дней и стал полноправным горожанином. Барон не признал этого и, выкрав своего бывшего «раба», убил его. И… совет Таллинна вызвал барона на суд, а когда тот, не чуя опасности, гордо прибыл в город, ему немедленно отрубили голову на глазах у оцепеневших слуг барона. За то, что убил вольного горожанина. 22 Ренессанс – это тоже городская культура в первую очередь. 34

Второе. Положение дворянства (нобилитета) в Западной Руси. Оно в целом было идентично ситуации в Западной Европе (и совсем не идентично ситуации «на Москве», как увидим!), с одной поправкой: литовский и западнорусский нобилитет имел несравненно больше прав, чем их европейские собратья. Как это отразилось на судьбах Великого княжества Литовского – тема особого (будущего) разговора, а пока отметим: общий путь эволюции западнорусского дворянства шел в том же направлении, что и в Польше (почему – читателю станет ясным из последующей лекции). Даже название у дворянства Польши и Литовской Руси было одно – шляхта, шляхетство23 (от древнегерманского slahta – род). Шляхта была не просто привилегированным сословием: прежде всего, каждый шляхтич был земельным собственником (и, следовательно, имел определенную экономическую независимость); кроме того, честь и достоинство шляхтича охранялись законодательно. Дворянин и Западной Руси (и Польши, и Западной Европы, но не Московии!) имел право личной неприкосновенности: руку на него не мог поднять даже король (!), от телесных наказаний шляхтич мог быть гарантирован при любых обстоятельствах (даже по суду это было исключено). В общем, это было сословие, чей статус предполагал высокую степень юридически гарантированной свободы. И тут надо сказать, что процент шляхты на душу населения в Литовской Руси и в Польше был весьма велик – много выше, чем в Европе (от 3 до 20%, в среднем где-то 68%). По словам А. Буровского, «то есть школу цивилизованной жизни24, уважения к человеческой личности25 и в том числе к самим себе, проходил довольно заметный процент населения». И это тоже, вкупе с положением дел в городах – определенный цивилизационный показатель. Естественно, нет никаких причин идеализировать жизнь в Великом княжестве Литовском (и тем более – жизнь шляхты: к их нравам мы еще вернемся), но то, что западнорусская шляхта «стала символом рыцарства» (А. Буровский), причем в его позитивном значении, не подлежит сомнению. Кстати, роль нобилитета Литовской Руси в судьбах позднейшего российского дворянства (XVIII-XX вв.) весьма значительны – как в плане вливания новых дворянских родов в «общероссийский поток», так и посредством идейно-культурного воздействия. (Не случайно само слово «шляхта» стало в России XVIII в. популярным – похоже, сам статус шляхтича был весьма привлекателен). Наконец, последнее. Вопреки утверждениям российских «патриотических» авторов, духовная и художественная культура Западной Руси в описываемую эпоху была отнюдь не в состоянии стагнации. Напротив – «именно Западная Русь была источником просвещения, источником культурных новаций для… северо-восточной провинции славянского мира – Московии» (А. Буровский). Вот некоторые показательные факты:

23

С XVIII века это слово проникло и в Росси, и в том же значении (вспомним т.н. Шляхетские корпуса). 24 Хотя «цивилизованность» среднего шляхтича зачастую была весьма низка. 25 Но, безусловно, в первую очередь к представителям своего сословия. 35

- в 20х гг. XVI в. в Вильно открывается первая в Европе славянская типография (основатель Франциск Скорина, славянин из Белоруссии); - с 1579 г. Иезуитская академия в Вильно начинает обучение славянских студентов (для справки: иезуитское образование длительное время было одно из самых высококачественных в Европе); - в 1661 г. основан университет во Львове; - с 1632 г. функционирует т.н. Киево-Могилянская академия (названа по имени его основателя, киевского митрополита Петра Могилы – одного из самых выдающихся украинских культурных деятелей того времени26): сохраняла свое значение до XIXв. (закрыта в 1817 г.); - в конце XVI в. нашел в западнорусских землях благодатную почву для своей деятельности московский первопечатник Иван Федоров (1569 г. – типография в имении гетмана Я. Ходкевича Заблудово, в 1574 г. – во Львове, в 1580 г. – в Остроге); - философская мысль в Западной Руси развивалась на уровне самых передовых идей современной Европы, если не опережая ее по ряду показателей (достаточно вспомнить таких интеллектуалов XVII-XVIII вв., как великий украинский философ Григорий Сковорода или автор невозможно смелого по тем временам трактата «О небытии Бога» белорус К. Лыщинский); - наконец, достаточно известный факт: все без исключения «интеллектуальные кадры» для проведения церковной реформы Никона (1652 г.) и позднее – для реформ эпохи Петра I Россия будет черпать на Украине и Белоруссии27. Современный музыкальный стиль Русской православной церкви (т.н. партесный стиль) прямо заимствован на Украине (там он сложился как синтез местных певческих традиций и влияния католической – в частности, польской и итальянской – духовной музыки). Вплоть до XIX в. среди российских музыкантов будет весьма велик и процент выходцев из бывшей Литовской Руси (практически все композиторы эпохи Екатерины II – украинцы). Прибавьте к этому своеобразие западнорусской православной церкви – в частности ее уникальная способность сосуществовать с католиками и протестантами, брать у них все самое ценное в культуре, динамично откликаться на все вызовы, исходящие от католического окружения (а что вызовов хватало, мы убедимся очень скоро). В условиях острой межконфессиональной конкуренции, которая была совершенно незнакома Московии и существовала как норма в Западной Руси, только так можно было жить и нормально развиваться. Впоследствии мы убедимся, что именно эта борьба стимулировала западнорусских православных к напряженной интеллектуальной деятельности (иначе просто проиграешь, и очень быстро – католикам гибкости и динамизма не занимать). И результаты этого духовного борения станут позднее ценнейшим приобретением для России, своеобразным мостиком в культуру Нового времени.

26 27

По происхождению – молдаванин. Для протопопа Аввакума слова «хохлацкая книга» были худшим ругательством. 36

Таким образом, Западную Русь можно смело назвать хорошо сложившейся европейской цивилизацией. Ее существование напрочь опровергает многие мифы вокруг проблем исторического своеобразия «русского пути», «чистоты православия», взаимоотношений с «Западом» и т.д. – проблем, которые обычно анализируют лишь исходя из московских реалий. К рассмотрению последних (в аспекте цивилизационно-культурном) мы и приступаем. IV.

«Нужно, чтобы общество сознало себя и ужаснулось». А.П. Чехов Прежде всего. То, что с рубежа XIV-XV вв. будут называть «Московией», с точки зрения географии есть Северо-Восточная Русь. По отношению к «метрополии» Киевской Руси это – глухая провинция (отсюда и эпитеты типа «украина», «залесье» и т.д.). «Центральной Россией» в современном понимании данного слова эти земли стали только тогда, когда у них у самих появился «свой северо-восток», свое «залесье» - Урал, Сибирь, Дальний Восток (ну и, естественно, тогда, когда «старая метрополия» - сегодняшняя Украина – окончательно стала восприниматься как нечто отдельное от России: оба этих фактора заработают лишь на рубеже XVII-XVIII вв.). На описываемое время «окраинность» (и даже «пограничность») владимирско-московской цивилизации ни у кого еще не вызывала сомнений, и это было связано с целым рядом факторов. Начать надо со следующего. По словам, С. Соловьева, «вообще движение русской истории с юго-запада на северо-восток было движением из стран лучших в худшие, в условия более неблагоприятные» (курсив мой – Д. С.). Действительно, т.н. отрицательная изотерма января резко отделяет благоприятные в климатическом отношении районы Центральной и Восточной Европы (Украину в том числе), где господствует умеренно континентальный климат, от восточных и северо-восточных районов Русской равнины, где климат приобретает все более и более континентальные черты (т.е., резкий перепад между зимой и летом)28. Зима в России занимает не одно время года, как по календарю (календарь-то на Западе составляли!), а порядка полгода, если не больше. Весна и осень коротки, а погода в это время часто «капризничает». Следовательно, сама природа здесь ставит людям очень непростые задачи и (говоря словами А.Тойнби) предлагает человеку такие «вызовы», «ответы» на которые незаметно, исподволь, формируют некоторые, весьма существенные черты менталитета. К ним-то нам и надо присмотреться. Во-первых (и главное!), сам режим сельскохозяйственных работ на северовостоке формирует традицию «работы на рывок», на сверхусилие (что такое русская «страда деревенская», знают только у нас!). Отсюда – и способность к 28

На Украине где-то 230-240 безморозных дней в году. Под Москвой уже – только 170. А дальше на восток? Читатель каждого российского региона подсчитает сам… 37

такого же рода сверхусилию в своей жизни, в политической истории в том числе (не «рывком», не сверхусилием ли мы выигрывали самые тяжелые войны в своей истории?)29; отсюда, увы, и желание в мирные годы решить все в чрезвычайном режиме30, все без исключения российские реформы будут нести в себе эту «родовую черту» «ускорения», «скачки», «великого перелома»31; отсюда вообще наша уникальная склонность к авралу как феномену. Но этот же сельскохозяйственный ритм провоцирует и другую, не менее характерную и колоритную особенность российского менталитета – склонность (и готовность!) ко всякого рода «расслабухе», «оттяжке со вкусом» (можете подбирать любые перлы русского литературного языка, жаргона и сленга для обозначения этого всем известного явления – только научный термин «релаксация» тут явно не вписывается). «Мы умеем собираться в кулак, - говорил в одном из своих интервью Д. Балашов, - но уж и распускаемся мы, как только в России умеют – до безобразия». Отсюда, кстати, и знаменитое российское пьянство: «угол падения (как известно), равен углу отражения» и сверхусилие в работе зачастую провоцирует «сверхоткат». Как в хрестоматийных строчках Н. Некрасова: «Он до смерти работает, до полусмерти пьет!» К слову: среди европейских народов по пьянству уверенно лидируют северяне (ирландцы, шотландцы, норвежцы)… Эти же черты, кстати, с одной стороны, формировали многократно отмеченную стойкость и неприхотливость русских (не было в Европе, по словам В. Ключевского, народа менее избалованного и непритязательного и более выносливого), с другой – провоцировали то, о чем тот же В. Ключевский писал: «Русские выбирали самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги (курсив мой – Д.С.). Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось» (курсив В.Ключевского). Таким образом, природные климатические циклы исподволь создавали как положительные, так и отрицательные черты менталитета великороссов (да только ли великороссов? Не везде ли так в подлунном мире?). Пожалуй, именно этот момент и имел в виду выдающийся философгосударственник Иван Ильин, отметивший, что климат и гигантские расстояния являются «бременем России»… Второе. Сама цивилизация Северо-Востока выросла из колонизационного движения в новые, неизвестные земли (в этом отношении мы – духовные братья американцев!), Вся история России (но не Киевской Руси!) – как и история США в прошлом веке – будет строиться буквально по словам знаменитого призыва Чингис-хана: «К последнему морю!» О причинах этого явления – чуть позже, а пока отметим: именно это колонизационное движение и создаст впоследствии великую Россию, причем в ее исключительно московском вари29

Уникально в этом отношении творчество В.Высоцкого: оно все – о «готовности к рывку» (в психологическом смысле слова). 30 Не отсюда ли – и феномен 30-х гг. XX в.? 31 «Родине нужен рывок!» - буквально так звучал официальный призыв (!) во времена М.Горбачева. 38

анте32: по словам Ключевского, «История России – история страны, которая колонизуется». «Плюсов» в этом процессе было предостаточно, назовем хотя бы два самых главных: завоевание географического «жизненного пространства» (что дает очень существенные выгоды в случае войны – на таких просторах любая неприятельская армия просто «растает как сахар» или утонет в грязи)33 и овладение новыми (причем на первых порах действительно необозримыми) природными ресурсами. Оба этих фактора будет активно эксплуатировать и Московия, и Российская империя, и СССР. А вот «минусы»… О них не принято говорить, но они есть, и именно сегодня их болезненность очевидна. Поэтому настало время поставить диагноз - эти «цивилизационные» издержки нашего пути таковы: а) экстенсивность как путь развития. Нет нужды улучшать что-то у себя дома – проще все бросить и уйти на новое место – «последнее море»-то еще далече! В конечном итоге сей путь органично ведет к отставанию от тех сообществ, которые «никуда не бегали», а наводили порядок у себя дома – вот где корень нашей «отсталости» и более низкого уровня жизни в сравнении с «Западом»34; б) второе вытекает из первого. Экстенсивность как философия жизни порождает расточительность, причем как по отношению к окружающей среде (тут я даже ничего не буду комментировать, скажу только, что и 500 лет назад все было также – достаточно вспомнить, как в средневековой Руси выбивали пушного зверя)35, так и по отношению к самим себе. В частности, относительная «дешевизна» человеческой жизни в России (имевшая место далеко не только в XX веке!) – явление, имеющее именно такое происхождение36. У Ключевского на эту тему есть пассаж следующего содержания: у русского крестьянина была гениальная способность опустошать кормящую землю и в конечном счёте губить её полностью… Отсюда и знаменитая «широта» русского характера, которую «сузить бы не мешало» (слова Ф.Достоевского). По определению Н. Бердяева, «русский народ пал жертвой необъятности своей земли» (буквально так!). в) третье. Чем более Московия углублялась в «залесье», тем более она отдалялась (в самом прямом, географическом смысле этого слова) от основных цивилизованных центров того времени. Вновь слово С.Соловьеву: «История выступила из страны, выгодной по своему природному положению, из 32

Д.Балашов вполне обоснованно сомневался, состоялся бы «бросок в Сибирь», если бы столицей была Тверь – город более прозападный. 33 Наполеон в 1812 г. опасался, что Кутузов (говоря словами Е.Тарле) «может отступать хоть до Сибири и дальше», а наполеоновский маршал М. Ней скажет ставшие знаменитыми слова: «Нас победили три генерала – Грязь, Мороз и Пространство». 34 Показательно, что США в XIX в. были тоже очень отсталой во всех отношениях страной: «передовой» они стали, когда прекратилось экстенсивное движение на Запад и, соответственно, начался переход к интенсивному пути. 35 В Европе в те же годы за незаконную вырубку лесов полагалась смертная казнь. 36 Как иллюстрация: полулегендарные слова фельдмаршала Б.Шереметьева, обращенные к плачущему над убитыми солдатами Петру I: «Не плачь, государь! Бабы новых нарожают»(!!!). 39

страны, которая представляла путь из северной Европы в южную («путь из варяг в греки» - Д.С.), из страны, которая поэтому находилась в постоянном общении с европейско-христианскими народами, посредничала между ними в торговом отношении. Но коль скоро историческая жизнь отливает на восток37…,то связь с Европою, с Западом, необходимо ослабевает и порывается». Таким образом, в жизни новой цивилизации неизбежно нарастают черты изоляционизма (на это обстоятельство особо обращал внимание философ Серебряного века Г. Шпет, и именно в данном ракурсе – в связи с географическим смещением страны на восток). С одной стороны, это стимулирует собственные интеллектуальные поиски (чему свидетельствует вся история русской культуры), но с другой – способствует накоплению элементов провинциализма, оторванности от магистральных путей развития цивилизованности и культуры (чему также свидетельствует наша отечественная история, особенно с XVI-XVII вв.: к этому феномену нам еще предстоит вернуться особо)38. А в плане ментальности – вырабатывает у жителей страны психологию «островитян» или «гарнизона осажденной крепости» ибо кругом чужие (т.е. враги: типичная черта ментальности, квалифицированной французским учёным Л. Леви-Брюлем как «архаическая»!)39. Впоследствии это станет одной из составляющих уже не просто «коллективного бессознательного» россиян, но официальной идеологии всех государственных структур в российской истории (и до сих пор от этого синдрома мы не излечились!). Причем на практике это стимулировало не только враждебность ко всем соседям: последние зачастую рассматривались даже как не совсем представители рода человеческого (черта, типичная для мышления первобытного человека – опять всё вполне по Л. Леви-Брюлю!)40. Кроме того, это же провоцировало и агрессию против соседей, понимаемую как «перманентная защита» (мы же – в осажденной крепости, а кругом – нелюди!), делавшую нашу цивилизацию, в свою очередь, натуральным жупелом для окружающих стран. «Россия – кошмар всей Европы» - писали английские газеты XIX века; «угроза с севера» - вторили им китайцы в XX веке, «советская угроза» - неслось из-за океана, а прокурор из «Братьев Карамазовых» Ф. Достоевского вопрошал: «Несется Русь-тройка и расступаются перед ней окрестные народы…. А спрошу вас: отчего расступаются – не от омерзения ли»? Комментарии излишни, и все претензии прошу переадресовать к столь любимому фундаменталистам всех мастей господину Достоев37

На деле она и на прежнем месте не прекращалась, только центр сместился к Литве и Червонной Руси (оттого Киевщина и «украина»). 38 Это обстоятельство дало в своё время М. Покровскому сделать печальный, но логичный вывод – охарактеризовать московский этап российской цивилизации сравнительно с киевским как «более захолустный, провинциальный». 39 Любопытная аналогия – Древний Китай, где великий поэт Цюй Юань в стихах предостерегал: «Восточной стороне не доверяйся…и южной стороне не доверяйся… На севере не думай оставаться…» и т.д. Везде враги! Китай - как остров… 40 Примеры: русские цари (до XVIII в.) имели обычай мыть руки после того, как ее поцелует иноземный посол (опоганился!). «Заграница» приравнивалась к … аду (например, в «Путешествии за три моря» А.Никитина). Отсюда и неприязнь к уезжающим за рубеж – считалось, что они отправляются в преисподнюю. 40

скому… Исследователи-евразийцы, кстати, связывали этот момент (возможно, не вполне правомерно) с ордынским наследием: П. Савицкий, например, прямо называл Московию «могущественной ордой», вкладывая в это слово абсолютно определённый и традиционный смысл. А И.Ильин, издеваясь, называл нашу страну не «осаждённой», а… «осаждающей крепостью» - в смысле, кто кого на деле «осаждает» (правда, несправедливо приписывая такое состояние только СССР – на деле так обстояли дела уже в Московии!). Наконец, последнее. Следствием всего вышесказанного явилась концентрация во всех видах культурной деятельности Залеской Руси архаических элементов (о «заражённости» всех сторон великорусской жизни архаикой прямо писал Н. Бердяев). Это касается и способов ведения сельского хозяйства (подсечно-огневая система, употреблявшаяся на Северо-Востоке гораздо дольше, чем в других славянских землях), и других моментов материального бытия (в частности, большая роль охоты, как способа добывания средств к существованию, вполне логично вытекавшая из вышеописанной «экстенсивности»), но прежде всего – духовной культуры залесских русичей. И особенно – в их религиозной жизни. Дело не только и не столько в том, на чем чаще всего зацикливаются – на огромном пласте язычества в русской культуре. Спору нет, он велик, но ведь все познается в сравнении. А оно показывает: «языческое наследие» угрожающе велико и у всех скандинавских народов (особенно в Норвегии – там это просто бросается в глаза!) и в Испании (вся хрестоматийная специфика испанской культуры, начиная с корриды и фламенко, восходит к дохристианским временам), и в Прибалтике – там (как и в соседней Белоруссии) огромное количество языческих по происхождению «артефактов» постоянно присутствует в повседневной жизни каждого.41 Да и на Украине, если вспомнить Н.Гоголя, народное отношение к «нечистой силе» - вполне дохристианское: в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» черт вступает в самые разнообразные отношения с жителями местечка, в том числе и в интимные – с Солохой, ведьмой и одновременно матерью «набожного кузнеца» Вакулы (а последний… ездит верхом на черте в Петербург и обратно, да еще и лупит «лукавого»!), а в «Вие» упыри-вампиры расправляются с бедным Хомой Брутом… в церкви (!!!) Так что в этом отношении мы все – в равной весовой категории: ведь мифология – это «коллективное бессознательное, тысячелетиями влиявшее на образ жизни, ценностные установки и миропонимание» (по словам екатеринбургской исследовательницы Л. Шумихиной, почти дословно повторяющим вышеприведённую позицию Э. Кассирера), и распространяется это отнюдь не только на великороссов. Точно так же не только по отношению к Руси, но и в адрес абсолютно любого христианизирующегося народа – вчерашнего язычника – могут быть применимы слова о. Г. Флоровского о христианизации как «национальном самоотречении» и «разрыве национальной традиции»: по мнению Г. 41

Классический пример – шедевр литовского кинематографа «Никто не хотел умирать», буквально перенасыщенный языческой символикой (о чем подробно рассказывал на страницах «Советского экрана» режиссер фильма В. Жалакявичюс). 41

Флоровского, «язычество не умерло и не было обессилено сразу; в смутных глубинах народного подсознания, как в каком-то историческом подполье, продолжалась своя, уже потаенная жизнь, теперь двусмысленная и двоеверная, и, в сущности, слагались две культуры: дневная и ночная». Показательно слово «подполье» - по-английски «андерграунд»: именно контркультурой, андерграундом был в средневековой Европе дохристианский, языческий по происхождению, «ночной» (по Флоровскому) культурный слой – что прекрасно описано, в частности, в трудах М.Бахтина.42 Так что не здесь коренятся архаические корни московского менталитета – здесь как раз мы обнаруживаем вполне общекультурные типологические черты. А где же здесь «русский дух», где «Русью пахнет»? Присмотримся по внимательней. Дело не только в том, что на Руси люди, вполне осознанно считающие себя «православными» (т.е., этимологически – правильно славящие бога, остальные же, по законам логики, славят неправильно: недаром же иностранцев на Руси звали «нехристями»!)43, одновременно всерьез верили в запечных бесов, домовых, водяных и кикимор (и даже приносили им жертвы: девочка, относящая утром блюдце молока кикиморе – сюжет многих народных сказок)44; дело не только в том, что языческие капища функционировали в Москве до конца XIV в.; в Ростове Великом – до середины XV в., а на Нижегородчине – аж до середины XVII в. (по преданию, в них хаживал будущий патриарх Никон) – все это классическое «двоеверие» («один бог хорошо, а два лучше», как говорили в XVII в. в Сибири). Самое главное в том, что эти представления на Северо-Восточной Руси (и только на ней!) весьма существенно повлияли и на церковь. Во-первых, множество языческих ритуалов просто «поделили территорию» с православной обрядностью: чего стоит хотя бы обычай (вполне официальный и существующий исключительно в русском православии, но ни в каком другом!) не освящать баню в усадьбе (именно баню, поскольку также там проводится знаменитые гадания – т.е. общение с потусторонними силами!)45, а похоронный обряд на протяжении всего русского средневековья чуть ли не совместно проводили священник и колдун… Во-вторых, прочно свившее гнездо в русской церкви обрядоверие (засилье обряда в ущерб самому смыслу веры, ещё на Вселенских соборах однозначно квалифицировавшееся как антихристианство!): по словам Г. Федотова, «в религиозной жизни Руси (Московии – Д. С.) устанавливается надолго тот тип 42

Карнавал, искусство жонглеров и вагантов, вообще весь средневековый европейский фольклор и «народная смеховая культура» (М.Бахтин) – все это проявление описываемого «андерграунда», «ночной» культуры. 43 Вообще «православие – слово, употребляемое только у нас: во всем мире употребляется термин «греко-кафолическая церковь» или «ортодоксия». 44 Между прочим, согласно повериям, духов могут видеть только дети и девственницы – прямо как святых в христианстве! Факт на заметку… 45 А. Буровский упоминает в связи с этим некоего европейского автора (имя он не сообщает), написавшего на данном материале книгу «Христиане ли русские?». «Патриотов» спешу обрадовать: вывод у автора утвердительный… 42

уставного благочестия, «обрядового исповедничества», который… казался тяжким даже православным грекам». Это явление в Московии зачастую носило в те годы откровенно языческий характер: по свидетельству множества информаторов, до середины XVII в. в Московии в церквях висели вовсе не общие иконы – каждая икона принадлежала данной семье. Молиться на нее имели право только члены семьи или рода. Члены другой семьи или рода не имели права молиться на данную икону: если они нарушали правило – их подвергали штрафу (!). «Икона рассматривается не как изображение, а как… воплощение святого. От них требуют исполнений желаний… и обещают жертву: украшают цветами, вешают яркие тряпочки47, свечка тоже рассматривается как жертва. Бывали случаи, когда иконы мазали куриной кровью или салом. Если иконы не исполняли просьбы, их наказывали: выносили из церкви, поворачивали лицевой стороной к стене, вешали вверх ногами, секли розгами (!!!). Чем такое «христианство» отличается от идолопоклонства …европейцы понимали плохо» (А. Буровский)48. Наконец в третьих… На Всероссийском поместном соборе 1917-1918 гг. прозвучала следующая мысль: для эпохи Российской империи «надо говорить уже не о православии, а о цареславии» (закладывалось это, конечно, много ранее «петербургского» периода нашей истории). И это не чересчур сильно сказано: в брошюре «Власть самодержавия по учению слова Божия и Православной церкви» (одно название чего стоит!), вышедшей в 1906 г. в Москве, черным по белому написано: «Истина самодержавия возводится некоторым образом на степень догмата веры». Применительно к «московскому» периоду истории оценки еще категоричнее. Вот несколько отрывков живших в России на стыке XVI-XVII вв. иностранцев: «Московиты считают царя почти за бога» (Г. Седерберг), «Московиты считают своего царя за высшее божество» (И.Масса), «Московиты повиновались своему государю…считая его скорее богом, нежели государем» (И. Корб). Обычно эту практику выводят из Византии, но именно там имело место четкое разграничение имперской и божественной власти, (а иначе это вообще не христианство!) Константин Багрянородный (сам император!) писал, что недостойный монарх может и должен быть свергнут (и не менее половины византийских владык будут вынуждены испить чашу сию!). Вообще определенная степень сакрализации монарха, конечно, имела место в Византии, и в Европе (считалось, скажем, что французские короли обладают способностью прикосновением исцелять от золотухи) – ни одна христианская культура не была свободна от того, что Г. Федотов на47

За пределами России нечто подобное можно было встретить в Латинской Америке (особенно на начальной стадии христианизации), в Польше (обычай дарить «Матке Бозке» украшения) и в Армении (практика оставлять на каменных крестах – «хачкарах» - тушку курицы). 48 И сегодня положение не намного улучшилось. Сошлюсь на мнение о. Г. Чистякова о том, что «язычество, причём в достаточно грубой форме, сегодня торжествует… смешавшись с язычеством, православие становится удивительно злым; а причина всё та же – Евангелие задвигается на второй план, обрядовая сторона веры становится чем-то самодовлеющим и самоценным» (Русская мысль. 27.03.1997). 43

звал «древним аскетическим и авторитарным отрицанием свободы, которое гнездится во всех тёмных углах и закоулках старого христианского дома»; но нигде обожествление правителя в христианском мире не дошло до таких пределов, как в Московии. Только у нас слова «Бог» и « царь» в официальных текстах писали по одинаковым орфографическим правилам. Только у нас царя на фресках иконографически изображали, как святого (вообще-то святотатство!). Только у нас Феофан Прокопович, встретив на вечеринке (т.е., на пьянке!) Петра I, обратился к нему: «Се жених грядет во полунощи» - (слова тропаря о Христе!). Только у нас в 1709 г. в тексте благодарственной службы по случаю Полтавской победы (редактировал лично Петр) царь (т.е., сам Петр!) назван прямо «Христом», а его сподвижники - апостолами (петровская многогрешная компания в качестве апостолов – можно ли себе представить большее богохульство?). Только у нас, наконец, возможно было ставить царю памятник в виде Георгия-Победоносца («Медный всадник»). Впрочем, еще граф А. К. Толстой, описывая эпоху Ивана Грозного, изрек буквально следующее: И во гневе за меч ухватился Поток: «Что за хан на Руси своеволит!»49 Но вдруг слышит слова: « То земной едет бог, То отец наш казнить нас изволит!» Прибавьте к этому обожествление собственной земли («Святая Русь»), собственных бытовых обычаев (которые натурально приравниваются к религиозным ритуалам: скажем, тот, кто не совершает каких-то привычных действий в быту – например, не спит после обеда – перестаёт восприниматься православным!) и вышеописанные «изоляционистско-островитянские» настроения (все, что у нас, все правильно, а у остальных – вообще не люди, не христиане и т.д.), и картина того, что В.Соловьев метко назвал «криптоязычеством», вырисовывается окончательно, во всех деталях. Если же «зреть в корень», то всё сказанное есть прямой результат того общеизвестного явления, которое о. А. Мень определил как «неизжитое язычество» в глубинном, философскокультурологическом смысле слова: «желание подменить и заслонить вселенское церковно-историческое предание местным и национальным – замкнуться в случайных пределах местной национальной памяти» (диагноз о. Г. Флоровского). Фактически к этому моменту восходит и подмеченный в наши дни Э. Соловьёвым диагноз: «церковь, …начав с диктата над совестью, кончает тем, что ставит на место веры в Бога веру в тех, кто достоверно знает Бога» (курсив мой; сию проблему прекрасно знали ещё Гиллель и Иисус Христос – в своей полемике с догматическими фарисеями). В связи с этим, возвращаясь к проблеме цивилизованно-культурного выбора Московии (и сравнивая его с тем, что мы имеем в « Литве»), нетрудно понять, 49

Обратите внимание: Поток по сюжету – «гость во времени» из киевской эпохи, ему все происходящее кажется сопоставимым лишь с иноземным вторжением («что за хан»). А для московитов – «все в норме», «отец», видишь ли, может и наказать… 44

почему В. Ключевский назвал характер московского государства «тяглым». «Тягло» по старославянски – служба. Суть явления Ключевским уловлена предельно точно: мы имеем дело с обществом, где все служат – т.е., все несвободны. Р. Пайпс назвал такой тип государства «вотчинным» (т. е., вся страна – вотчина деспота!); встречаются также определения: «неправовое», «традиционное», «деспотическое» государство (применительно к русскому средневековью, термин В.Ключевского представляется самым удачным). Фактически Ключевский назвал определяющий признак государственного типа, который в зарубежной литературе издавна и хорошо известен как «восточный» или «азиатский» (например, у К. Маркса). Не случайно философ Серебряного века Н. Трубецкой напрямую выводил такую государственность из ордынского (т. е., азиатского) наследства, и написал буквально следующее: «Свержение татарского ига» (взято Н. Трубецким в кавычки – Д. С.) свелось к замене татарского хана православным царём и к перенесению ханской ставки в Москву. Русская государственность в одном из своих источников произошла из татарской… произошло обрусение и оправославление татарщины». Даже если Н. Трубецкой несколько преувеличивает собственно ордынский элемент в генезисе государственности Московии, самое главное он уловил предельно точно – неевропейский, азиатский (именно в том смысле, который вкладывал в это понятие К. Маркс) привкус такой государственности; кстати, Н. Бердяев квалифицировал московскую государственность практически в аналогичных выражениях и в том же значении («азиатско-татарское», в смысле не столько этническом, сколько прежде всего культурологическом), а широко известный философ и социолог ХХ века Макс Вебер определил тип московского этатизма как «султанизм» (т. е., опять-таки как сущностно восточный феномен). Историк из США Д. Тредголд выделил пять основополагающих признаков подобного государственного типа (все они явственно и отчётливо проявляются в московитской цивилизации): политический монизм (сосредоточение власти в одном центре), социальный монизм (центральная власть определяет права и нормы собственности различных социальных групп), слабо выраженный принцип собственности (последняя не гарантирована верховной властью), господство произвола (властвует человек, а не закон), отсутствие понимания личности как абсолютной ценности. Российский исследователь Е. Стариков добавляет к этому списку следующие ингредиенты: полный примат вертикальных социальных связей над горизонтальными (и даже борьба с последними), социальную «механистичность» (все общественные связи и отношения предельно «сконструированы» и ритуализированы), матричность (спрособность самовоспроизводиться – впрочем, это фундаментальная особенность всех социальных систем, что хорошо известно современной социологии), крайнюю жёсткость и неспособность к оперативной гибкости (по словам Н. Эйдельмана, такие системы «либо не гнутся, либо сразу ломаются»). Кстати, обществом всеобщей службы европейцы считали ещё только средневековую самурайскую Японию (параллель «Московия – средневековая Япония» неоднократно проводил знаменитый французский историк Ф. Бродель)… 45

Если коротко, то главным родовым признаком подобной государственности является полнейший примат этатизма над индивидом, превращение государства, говоря словами Н. Павлова-Сильванского, в «корпоративного феодала» (черта, кстати, присущая советского государственности!). При такой модели срабатывает формула: «государство – всё, человек – ничто»; логично, что результат, по Ключевскому получается однозначный – «государство пухло, народ хирел» (подлинные слова великого историка). Прямо как в «Песне о петровской Руси» В. Высоцкого, где есть образ державы, которая «опухла»… Между прочим, Н. Бердяев прямо и без околичностей написал: «Московское православное царство было тоталитарным государством» (курсив мой – Д. С.); если в словах великого философа и есть доля эмоционального перехлёста, то, право же, очень небольшая… А Георгий Федотов, констатируя предельный антиевропеизм Московии, прямо назвал московский период отечественной истории «азиатским соблазном Москвы» (в смысле преобладания несвободы – свобода же, по мнению множества мыслителей, от А. Чехова до Д. Лихачёва и Г. Померанца, есть кардинальная черта европейской культуры). Закладываться основы такого государства стали еще в XII в. и именно на Владимирщине (первая «ласточка» - деятельность Андрея Боголюбского; В. Ключевский вообще считал деятельность этого князя историческим дебютом Великороссии, и притом дебютом неудачным!). Решающую роль в его структурировании сыграл Александр Невский и московские Даниловичи (начиная как минимум с Ивана Калиты), а окончательно в основных своих чертах она сложилась как раз к интересующему нас периоду – рубежу XIV-XV вв. (хотя на кристаллизацию этого общества уйдет еще лет 100). Любопытно, что «татаро-монголы», на коих принято валить все на свете (в том числе и неправовой характер российской государственности)50, на деле имеют к этому весьма опосредованное отношение. Да, Орда постоянно поддерживала Москву (а до нее – Невского) и помогла, причем весьма деятельно, подняться и окрепнуть новой, Московской Руси – это факт. Но за внутреннюю политику Москвы Орда однозначно ответственности не несет – она в нее просто не вмешивалась (а если, крайне редко, вмешивалась, то, что предельно любопытно, всегда в сторону как раз ограничения великодержавных аппетитов московских князей - так в 1358 г., как помним, послы Мамая не дали Дмитрию Донскому без суда расправиться с Михаилом Александровичем Тверским). Так что ответственность здесь целиком и полностью на московских князьях (и митрополитах типа Алексея Бяконтова!). Каковы же основные параметры «тягловой государственности» образца рубежа XIV-XV вв.? а) свертывание всех старокиевских демократических институтов. В первую очередь – веча и Боярской думы. Вече как институт угас в Залесье еще во времена Александра Невского (вернее, князь их «угасил»). Отдельные «всполохи» вспыхивали в начале XIV в., и всегда в виде восстаний против такой политики (так, в 1304 г. после смерти князя Андрея Городецкого на вече в 50

Предельно заостренно этот взгляд выражен в книге В.Кантора «Россия… есть европейская держава». 46

Нижнем Новгороде и Костроме были убиты все бояре покойного князя, в том числе Иван Жеребец – родоначальник рода Романовых). Подавлялись подобные эксцессы беспощадно (и это тоже традиция, идущая от Александра Невского!) Как увидим, в Москве также будут иметь место схожие события, только в сто раз масштабней и трагичней… Что же касается Боярской думы, то ее роль в политической жизни Московии будет чем далее, тем более определяться тем, что именно бояре (и получившие аналогичный статус бывшие удельные князья, лишившиеся уделов и низведенные до положения бояр – их будут называть «княжата»; впрочем, сами они этого слова употреблять не будут и в дальнейшем в Российской империи оно не привьется, уступив старому названию «князья»)51 станут единственной социальной силой, которая помнила о неких древних «несамодержавных» традициях и пыталась хоть как-то отстаивать свои (пусть только свои), но все же права. И не случайно именно на эту группировку обрушится столь целенаправленный великокняжеский террор в XVI веке… б) Приниженное положение дворянства (подчеркиваю: речь идет исключительно о средневековых реалиях!). «На Москве» не было ничего общего не только со шляхетскими «вольностями», но и с положением западноевропейского нобилитета: статус последнего регламентировался системой вассалитета (вассал и сюзерен дают друг другу соответствующую клятву и заключают между собой договор; таким образом, положение вассала гарантировано как юридически, так и благодаря рыцарскому кодексу чести).

51

Показательный пример – роман А.К.Толстого «Князь Серебряный», где все бояре именуются «боярами», а некоторые при этом - еще и «князьями» (буквально так: князь, боярин такой-то). А «княжатами» так не зовут у Толстого никого… 47

«На Москве» с отношением к юридическим институциям вообще было положение весьма специфичное: по выражению крупнейшего российского классического правоведа Б. Чичерина, «в Московском государстве почти всё совершалось не на основании общих соображений, а частными мерами; оно управлялось не законами, а распоряжениями (курсив мой; знакомая картинка из популярной практики сегодняшнего дня? – Д. С.)… Понятно, что при такой юридической неопределённости личному произволу было обширное поприще». (Позднейший дворянский кодекс XVIII века в России заимствован из европейской практики, и не в последнюю очередь – через посредство Литвы). Плюс – средневековое русское дворянство (само это слово также окончательно возникает лишь на рубеже XIV-XV вв. – до этого оно почти не встречается) не было земельным собственником ни в какой форме. Система была такова: боярин жалует кому-нибудь из своих «вольных слуг» (т.е., не холопов и не феодально зависимых закупов и рядовичей) землю по «месту». Уточним: земля не принадлежит «вольному слуге» и его имущественные права ничем не гарантированны – даже «беспорочной» службой; ее можно отобрать «по прихоти» (обрекая семью дворянина на голодную смерть в любой момент). Как вы сами понимаете, этим самым боярин (и князь, и царь) автоматически превращает дворянина в абсолютно покорную и предсказуемую фигуру (кстати, в русском языке слова «дворянин», «дворня», «дворник» - однокоренные; во всех европейских языках нобилитет, как помним, носил совсем иные названия). Очень характерный момент: само слово «дворянин» на Руси впервые упоминается в Никоновской летописи за 1174 г. в связи с убийством Андрея Боголюбского в следующей редакции: «Дворяне его (Андрея – Д.С.) разграбиша дом его». В данном случае «дворяне» и «дворня» просто полностью совпадают (да и поведение у «дворян» вполне определенное – хозяин подох, и холуи могут «проявить себя», свой вполне холуйский нрав!). Впоследствии мы увидим, что роль и поведение этих «дворян» в Московии будет ненамного отличаться от их боголюбовских предшественников… в) Отсутствие городского («мещанского») сословия. Поскольку в городах Московии никогда (до XX века включительно) не было и не будет Магдебургского права52, а также в силу того, что князья на Руси жили в городах53 (чего никогда не было на Западе – там феодалы жили в замках) и из-за уже упоминавшегося статуса института веча сложилось положение, о котором предельно метко высказался В.Кантор: русские города были по сути антигородами. Это одна из причин того, почему на Руси так и не сложился Ренессанс (при наличии к нему предпосылок, о чем речь пойдет ниже). Как увидим, московская цивилизация и во всех новоприсоединенных территориях будет с достойным лучшего применения упорством изничтожать любые 52

До уровня Магдебургского права не дотянула даже городская реформа Александра II (а ведь это – пик свободы городов России). 53 Если помним, князья носили прозвища по названию городов, где сидели: Шуйские, Одоевские, Оболенские, Новосильские… 48

формы городского самоуправления – свободные «буржуа» (от французского «бурж» - город) здесь всегда будут врагом № 1… г) Тенденция к постепенному и неуклонному нарастанию крепостнических отношений. В первую очередь это, естественно, касается крестьянства, но не только: не забудем, что государство «тяглое», все должны служить и «служилый человек был обязан служить столько, сколько он физически сможет безо всяких обязательств со стороны князя» (А. Буровский). По определению В.Ключевского, дворянину давалось поместье не за то, что он служил, а для того, чтобы он служил. Но тоже, по сути, относилось ко всем без исключения – все были «рабами» и «холопами» государства (именно эти термины будут употреблять русские цари по отношению даже к знати!). Что касается крестьян, то если в Древней Руси крепостных не было вообще (были те или иные формы личной, но всегда индивидуальной зависимости), то уже к концу XV века единственным днем, когда можно было быть свободным от «крепости», остался знаменитый Юрьев день. То есть налицо парадоксальная ситуация: если Европа на рубеже XIV-XV вв. избавлялась от крепостничества (по крайней мере, от его наиболее грубых форм), то в Московии, где подобных отношений раньше не было и в принципе могло и не появиться54, полным ходом шел процесс их структурирования (по жестокой мысли Г. Федотова, «весь процесс исторического развития на Руси стал обратным западноевропейскому – это было развитие от свободы к рабству»; а современный российский философ, доктор философских наук профессор В. Лоскутов квалифицирует описываемый социум как «освобождение бытия от свободы, уравнивание всех и вся по отношению к несвободе»). Тем самым, во-первых, на перспективу закладывалось фатальное отставание от Европы в социальном плане (а в дальнейшем – и в экономическом тоже); во-вторых, учитывая комплексность подобных мер, создавалась система всеобщего уменьшения свободы во всех слоях общества. Как ни дико это звучит, подобное всеобщее рабство косвенно било и по самому великому князю (царю), делала его заложником собственной социально-политической системы (отсюда личные трагедии практически всех московских владык, от Дмитрия Донского до Бориса Годунова включительно). Я уже не говорю о том, что именно такая практика поощряла и развивала в людях типично «московитское» отношение к власти как к чему-то абсолютно «внешнему» («Народ в России всегда отдельно, и власть – отдельно», говорит один из персонажей американского сериала «Вавилон-5»), как к некоей сторонней силе, которая постоянно «каз54

Давно подмечено: на севере и на юге Европы (в т.ч . Восточной) складываются не только разные типы хозяйства , но и социальные системы. На юге легче эксплуатировать людей – просто потому, что земля там благодатна и дает при минимуме затрат максимум продукта (в т.ч. прибавочного). На севере же земля не так щедра, тяжелее отдает свои плоды, и люди там труднее привыкают к зависимости. «На юге легче гнутся спины» говорили скандинавы, сами никогда не знавшие крепостной зависимости (как и поляки, и жители севера России, и шотландцы). Это любопытно подтверждает такая археологическая деталь: на сельских кладбищах русского Севера в могилах часто встречаются золотые украшения; в Болгарии и на Украине их нет уже с IX-XI вв. 49

нить нас изволит» и при этом не только не испытывает ни малейшего чувства ответственности по отношению к своим подданным, но даже и не очень имеет с ним элементарную обратную связь (т.е., попросту говоря, просто не слышит их – на полное отсутствие обратной связи как на изначально присущую тоталитарным системам черту указывал ещё крёстный отец кибернетики Норберт Винер). При этом данная (совершенно дикая) ситуация всеми воспринимается не только как нормальная, но даже с элементами своего рода почти мазохистского «сладострастия». Нет нужды разъяснять развращающее действие такой практики: по словам великого русского ученого и врача В.Бехтерева, «народ, у которого совершенно не развита общественная жизнь (курсив мой – Д.С.), у которого личность подавляема, обречен на разложение и утрату своей самостоятельности»55; у В. Лоскутова же по данной проблеме применительно к московитской конкретике есть совсем безнадёжная констатация: «Московское царство - это «всеобщее кладбище» живых, но лишённых самотождества (т. е., позитивного самосознания, самоприятия личности – Д. С.)… людей». Не этим ли объясняются все наши многовековые цивилизационные метания?.. Не случайно также то, что уже в ХХ веке М. Мамардашвили – в качестве рецепта лечения сего исторического недуга – предлагал буквально следующее: «Единственное наше спасение – высвобождение свободных социальных сил (курсив М. Мамардашвили – Д. С.). Таких, которые рождаются и сцепляются друг с другом, минуя обязательное государственное опосредование» (курсив мой – Д. С.). Справедливости ради надо сказать, что многие исследователи – такие, как, например, уже неоднократно цитированный философ Г. Федотов – выводили вышеописанные малоприятные черты из более раннего пласта российской государственности. Р. Пайпс, говоря о киевской цивилизации, написал буквально следующее: «Общество при варягах отличалось необычайно глубокой пропастью между правителями и управляемыми (разительный контраст с идеализацией киевской старины в стихах графа А. К. Толстого! – Д. С.)… В Киевском государстве и в киевском обществе отсутствовал объединяющий общий интерес, государство и общество сосуществовали, сохраняя особые обличия, и вряд ли чувствовали какие-то обязательства друг перед другом (знакомо до боли, не правда ли? – Д.С.)… Для этого общества характерна необыкновенно глубокая пропасть между держателями политической власти и обществом и собственническая, вотчинная манера отправления державной власти». Всё, собственно, так оно и есть – именно отмеченные Пайпсом моменты и сыграли разрушительную роль в роковые годы раздробленности и усобиц. Но несомненно и то, что именно в Московии подобный властный модус окончательно сформировался и стал определяющим. И именно этот факт дал Бердяеву повод считать, что «московский период был самым плохим периодом русской истории» (именно так!). 55

Ещё за 100 лет до Бехтерева аналогичный вывод сделал американский философ Р. Эмерсон, заявив: «Истинный показатель цивилизации – не уровень богатства и не величина городов, не обилие урожая, а облик человека, воспитываемого страной». 50

д) Консервация (в т.ч. сознательная) самых архаических (в т.ч. догосударственных) стереотипов поведения в быту (в, частности, в семье). Спектр этого явления весьма широк: здесь и длительное (до XX в.!) государственное (!) сохранение общин на селе (явление еще докиевское!), и продлившееся до самого Нового времени существование института рабства и работорговли (причём – в отличие не только от современной тогдашнему российскому социуму Европы, но даже от сообществ Древнего мира! – рабами на Руси становились соотечественники, люди одного с рабовладельцами происхождения и вероисповедания: такое положение было не только немыслимо в Европе, но там подобная практика прямо запрещалась юридически – даже в «варварских правдах» раннего средневековья!), и поощрение официозом «островитянских» настроений – ксенофобии («они не придают никакого значения иностранцу сравнительно с людьми собственной страны», по словам дипломата А. Олеария), социальному, этническому, и религиозному чванству («чванство, высокомерие и произвол составляют присущие качества всякого русского, занимающего более или менее почетную должность», по словам другого дипломата – Р.Смита), воинствующему невежеству («образ их воспитания совершенно чуждый всякого основательного образования и гражданственности» - констатирует один из самых добросовестных и сочувственных к России информаторов, британец Д. Флетчер). Но, прежде всего это касается семейных отношений (по констатации Г. Федотова, «семейная жизнь… всё более тяжелеет»). Семья в Московии – абсолютно патриархальная56, с «большаком» - дедом -патриархом – во главе (все отношения, в т.ч. интимные – у всех на виду!)57 с постоянной практикой жесточайших телесных наказаний. Вот популярная цитата из «Домостроя» (напомню, что писал его духовник Ивана Грозного игумен Сильвестр – т.е. духовное лицо, священник!): «Не жалея сил, бей сына, учащай ему раны… сокруши ему рёбра, пока он растёт (потом Сильвестр специально оговаривает, что так же надо обращаться и с дочерьми – Д.С.). Жену же…плетью в наказании осторожно (!) бить, и разумно, и больно, и страшно, и здорово (!!!), но лишь за великую вину и под сердитую руку, за великое и страшное ослушание и нерадение, а в прочих случаях рубашку содрав, плеткой тихонько (!!!) побить, да рукой держа и по вине смотря». И главное, потрясающее резюме: «Если муж сам не поучает (т.е., не бьет – Д.С.), то накажет его Бог (!), если же и сам так поступает, и жену и домочадцев так учит, милость от Бога примет» (!!!). Всё. Больше добавить нечего. Кроме, пожалуй, слов Н. Бердяева: «Трудно представить себе большее извращение христианства, чем» отвратительный Домострой». (Не случайно же В. Лоскутов вопрошал: «Не есть ли азиатская деспотия московского царства… срывом России с предначертанного христианством исторического Пути?»). А если вспомнить, что семья – это «основ56

Из русской народной песни: «свекор, да свекровь, да 4 деверя, 2 золушки да 2 тетушки…Деверья-то кобелья, а свекровь-то сука…». Хорошая жизнь в такой семье… 57 Отсюда многие черты русского свадебного обряда: песни с непристойными текстами, такие же шутки, наконец – непременная демонстрация ночной сорочки невесты после первой ночи (и чтоб непременно – с кровью, хотя это даже физиологически несуразно)… 51

ная ячейка общества», то… Что можно ждать от такого общества, кроме тех взрывов насилия, которые его время от времени потрясают с ужасающей постоянностью в русской истории! Воистину, все начинается с малого: в семье мораль «бьет – значит, любит»; в обществе – «я не хочу говорить о странных убийствах и других жестокостях, какие у них случаются… едва ли кто поверит, что подобные злодейства могли происходить между людьми…, называющими себя христианами» (Д. Флетчер)58. А в политике – опричнина, Тайная канцелярия, пугачёвщина, большевизм… Насчёт последнего – отнюдь не оговорка: ещё в 1922 году прославленный российский философ Серебряного века и Русского Зарубежья Л. Карсавин (замученный впоследствии в сталинских лагерях) выпустил труд «Восток, Запад и Русская земля», в котором наглядно продемонстрировал проецирование на русский марксизм всех традиционных черт средневекового православия (особенно в его старомосковской ипостаси59), а в 1977 г. выдающийся российско-американский философ Д. Зильберман написал и издал (в США) книгу «Православная этика и материя коммунизма»60, где показал прямую гомологическую связь между ценностной системой именно русского православия и не только идеологией, но и материальным бытием советского тоталитаризма. Впрочем, в своё время ещё Бердяев – в своей классической работе «Истоки и смысл русского коммунизма» - проводил далеко идущие аналогии между Третьим Римом и Третьим Интернационалом… Чтобы читателю моя характеристика не показалась чересчур мрачной (или «русофобской»), осмелюсь процитировать слова писателя, безусловно досконально знавшего русскую жизнь «изнутри» - А. М. Горького: сказаны они в 1922 г. (т.е., тогда, когда он еще был честен с собой и читателями). Вот эти, поистине роковые слова, своего рода приговор. «Жестокость – вот что меня всю жизнь поражало и преследовало... Я вынужден отметить, что русская жестокость не изменилась; сами ее формы остались прежними. Хроникер писал в книге XVII века о пытках своей эпохи: одним порох клали в рот и поджигали, другим совали его в зад. Дырявили женщинам груди, продевали в дырки веревки и подвешивали... В 1918-1919 гг. то же самое происходило на Дону и на Урале: несчастных подрывали, вставив в зад динамитные шашки. По-моему, русскому народу свойственны – в той же степени, в какой англичанам чувство юмора - особая хладнокровная 58

«Все иностранцы поражались избытком домашнего деспотизма мужа над женой» (Н. Костомаров). 59 Л. Карсавин приводит следующие черты, присущие (по его мнению) восточнохристианской ортодоксии и нашедшие свою «реинкарнацию» в советском (но не западном!) марксизме: догматическая окостенелость, статичность, страх перед рациональноэмпирическим мышлением, сращивание с государственной идеологией и даже государственными структурами, эскапизм (дистанцирование от действительности). Отрицание и имитация – две взаимосвязанные стороны коммунистического отношения к религии, как блестяще подметил А. Игнатов… 60 Блестящий римейк на тему известной книги М. Вебера «Протестантская этика и дух капитализма». 52

жестокость, какое-то стремление испытать пределы человеческого терпения к страданиям, испробовать живучесть ближнего (курсив мой – Д.С.). В русской жестокости ощущается какая-то дьявольская изощренность: в ней есть тонкость, изысканность. Нельзя объяснить эту особенность словами «психоз» или «садизм», которые по сути ничего не объясняют... Если бы эта жестокость была всего лишь проявлением извращенной психологии отдельных людей, о ней не стоило бы говорить: это относилось бы к области психиатрии, а не морали. Но я говорю о коллективном наслаждении страданиям... Кто более жесток – красные или белые? (Напомним, что это 1922 год – Д.С.). Они одинаково жестоки, ибо и те, и другие – русские». (Выделено мной – Д. С.).61 А.М. Горький, разумеется, не прав, считая жестокость русской прерогативой – в сопредельной Европе ее хватало в избытке (расправа с забиванием пороха во все естественные отверстия, к примеру – популярнейшая «забава» во время религиозных войн во Франции в XVI веке). Однако несомненно, что для современных «западных» людей это уже – анахронизм и дикость (гитлеровская Германия – случай особый), а вот у нас, или, скажем, на Балканах (тоже маргиналы Европы) – в порядке вещей и доныне. Налицо опять-таки консервация архаики, чуть ли не средневековья… е) наконец, слияние церкви и государства, с превращением церкви в государственную структуру. Считается, что это наследие Византии: это так и не так. В Византии церковь действительно была абсолютно официальным институтом (там даже на ипподром все ходили с пением тропаря!), но на этом сходство и заканчивается. Во-первых, «канцелярии» императора и патриарха у ромеев всегда были четко дистанцированы друг от друга (т.е., слияние этих двух «ведомств» там никогда не происходило!); во-вторых, и это главное, церковь в Ромейской державе, в общем, умела держаться независимо и часто гневно осуждала действия императоров, причем без последствий для себя!)62. В Москве же митрополия (начиная уже с XIV в., с Петра Чудотворца)63 постоянно солидаризируется с политикой своих князей и защищает ее – причем с позиций не христианских, но исключительно политических (это не миновало даже Сергия Радонежского!). «Своим» (т.е., московским) князьям церковь прощала такое, за сотую долю которого любой другой князь мгновенно оказывался перед перспективой анафемы и интердикта. Таким образом, все более процветало то, что В.Соловьев назвал «готтентотской маралью»: я тебя съел – я прав, ты меня съел – ты неправ… И тем самым церковь рыла себе могилу, ибо власти привыкали к постоянному «благословляю!», и любая другая «манера поведения» «своего» духовенства мгновенно вызывала аллергическую реакцию (подобное началось уже при Дмитрии Донском: в 61

На самом деле знака равенства в данном вопросе нет: к этой проблеме нам предстоит обстоятельно вернуться впоследствии. 62 Примеров предостаточно – от обличения Иоанна Цимисхия патриархом Полиевктом до конфликта патриарха Каллиста с Контакузинами 63 А фактически – еще раньше, еще при Александре Невском (позиция митрополита Кирилла). 53

дальнейшем увидим, что это станет системой, и по нарастающей). Кроме того, при такой раскладке «в массах» церковь чем далее, тем более рассматривалась не как духовная сила, а просто как часть государства, с соответственным к ней отношением (а духовное начало найдет другое русло!). Данный процесс к тому же подпитывался, говоря словами философа В. Налимова, «традицией обрядового благочестия, под прикрытием которого именем Христа можно было делать всё, что нужно было для укрепления государственности». Вроде бы и «хотели как лучше», оправдывали свою политику «высокими государственными и патриотическими интересами»64, а вот, увы – получилось опять как всегда… (В Литве такого быть не могло – там имело место конкуренция церквей): Здесь надо добавить, что (учитывая выше описанный экстенсивный характер развития данной цивилизации) у жителей Московии всегда будет (по крайней мере, в XV-XVIII вв.) уникальная возможность убежать от своего «тяглого» государства. Убежать в самом прямом смысле слова – в казачьи области, «в разбойники», на новые не обжитые земли (вот еще одна причина движения не Урал и в Сибирь!). «Россия – громадная равнина, по которой носится лихой человек» (А. Чехов)… Обратите внимание – во всех случаях «побега» альтернативой «тяглу» станет почти полное отсутствие власти. Так сформируется два полюса русского национального характера: доходящая до абсурда покорность и апатия (по А. К. Толстому: «Мы беспечны, мы ленивы, все у нас из рук валиться, и к тому же мы терпеливы – этим нечего гордиться!»), и столь же гипертрофированная «воля» (чисто русское слово, не имеющее аналогов в европейских языках), анархичность, «смута», свобода не «для», а «от» (по Э. Фромму). Почти как у А. Блока: «свобода, свобода, эх, эх, без креста!..». То есть опять – традиции «рывка» и «отката»! А если вспомнить о том, что мы только что обсуждали на предмет архаики московского менталитета, то не будет удивительным констатация сочетания в мышлении жителей Московии этатистского (державного) начала с тягой к яростному его ниспровержению – посредством типично «русского бунта, бессмысленного и беспощадного» (то, что данная хрестоматийная пушкинская характеристика абсолютно не преувеличена, показали уже жуткие восстания 1262 года в городах Владимирщины, 1304 года в Костроме и Нижнем Новгороде и особенно тверская резня 1328 г.). Используя удачную антиномию Н. Бердяева, Русь святая уравновешивается Русью звериной… Подчеркиваю: все эти цивилизационно-культурологические черты (обычно трактуемые как присущие России вообще), являются «родовыми чертами» именно русского Северо-Востока. Того Северо-Востока, о котором Максимилиан Волошин написал следующие страшные и пророческие строки:

64

Даже такой явно частный факт биографии Сергия Радонежского, как благословение Дмитрия Донского на Куликовскую битву (с четвёртой просьбы князя благословить его – как Сергий «хотел»!) было впоследствии истолковано так: церковь и должна благословлять любую войну своего государства… 54

«Разгулялись, разгулялись бесы По России вдоль и поперек. Рвет и крутит снежные завесы выстуженный северо-восток. Ветер обнаженных плоскогорий, ветер тундр, полесий и поморий, черный ветер ледяных равнин, ветер смут, побоищ и погромов, мерных зорь, багровых окоемов, красных туч и пламенных годин. Этот ветер был нам верным другом на распутьях всех лихих дорог: Сотни лет мы шли навстречу вьюги С юга вдаль на северо-восток. Вейте, вейте, снежные стихии, Заметая древние гроба: В этом ветре вся судьба России – Страшная безумная судьба. В этом ветре гнет веков свинцовых: Русь Малют, Иванов, Годуновых, Хищников, опричников, стрельцов, Свежевателей живого мяса, Чертогона, вихря, свистопляса: Быль царей и явь большевиков. Что менялось? Знаки и возглавья. Тот же ураган на всех путях. В комиссарах дурь самодержавья, Взрывы революции в царях. Вздеть на виску, выбить из подклетья, И швырнуть вперед через столетья, Вопреки законам естества – Тот же хмель и та же трын-трава. Нынче ль, даве ль – все одно и тоже: Волчьи морды, машкеры и рожи, Спёртый дух и одичалый мозг, Сыск и кухня Тайных канцелярий, Пьяный гик осатанелых тварей, Жгучий свист шпицрутенов и розг…» Разумеется, давая подобную характеристику, не стоит впадать в традиционную ошибку и распространять вышеизложенные негативные выводы на всю русскую историю. Повторяю: речь идет именно о московском периоде нашей истории: по В. Лоскутову, «это настолько фантасмагоричный, кровавый и смутный период нашей истории, когда… единственным принципом согласия было «людобийство лютое» (выражение Даниила Андреева»). Пе55

риод, по отношении к которому «ордынская» эпоха - де-факто закончившаяся на Куликовом поле - играла определенную переходную роль. Вряд ли стоит повторять всемирно известные слова Н.Бердяева о «6-ти Россиях» (киевской, «монгольской», московской, петербургской, советской и – футурологически – «постсоветской») и о том, что между ними имеет место демонстративный разрыв преемственности… V. Перед тем, как остановится на последней теме нашего разговора – на новгородской культуре – следует отметить следующее. Стык XIV-XV вв. – это время возникновения русского Проторенессанса (Предвозрождения). Общеизвестно, что ярчайшим проявлением этого культурно-исторического явления стала живопись ряда иконописцев, связанных с Троице-Сергиевой лаврой и лично с Сергием Радонежским – Андрея Рублева («он «был первым русским живописцем, в творчестве которого с особенной силой сказались национальные черты» - отмечал Д. Лихачёв)65, Даниила Черного, Дионисия и других («особый утонченный духовный классицизм», по словам философа Серебряного века В.Эрна). Однако в целом проблема русского Предвозрождения невозможно свести только к одной иконописной школе, пусть блестящей и имеющей всемирное значение. Ренессанс (и Проторенессанс, естественно) – это явления, связанные прежде всего с кардинальными переменами в цивилизационных основах тогдашнего общества: так было везде, куда проникал дух Ренессанса, и Россия не должна была составлять исключение. Почему же мы имели свой Проторенессанс, но не Ренессанс? Напомним: духовными предтечами Возрождения современная Европа считает (если вспомнить знаменитую энциклику папы Иоанна Павла II) святых равноапостольных Кирилла и Мефодия. Напомним также: их идеи проникли на Русь еще в X веке, вместе с Крещением. То есть, хотя бы культурологическая основа для русского Ренессанса безусловно была, и тому есть легион свидетельств в русской культуре. «Явления культуры самостоятельны, они не всегда вписываются в общий процесс, - писал Д. Лихачев. – Они свободны, и как свободные легко воспринимают и творчески перерабатывают чужое, стороннее или просто старое» (но ведь именно так – воспринимая «чужое» - арабское или «старое» - античное – и дебютировал европейский Ренессанс! - Д. С.). Слова великого русского учёного-гуманитария прямо перекликаются с вердиктом классика американской культурологии Альфреда Крёбера: «Культура представляет собой… гибкую и подвижную сущность; она может впитывать элементы и целые комплексы элементов из других культур, может возобновлять свой рост после, казалось бы, неминуемого упадка, трансформировать имеющиеся и продуцировать новые культурное модели». Д. Лихачев также говорит о таких органически присущих русской 65

Особую роль духовного и идейного влияния Сергия на Рублёва подчёркивал о. П. Флоренский. 56

культуре чертах, как эстетизм («аргумент красоты», по Лихачеву), страстность и темпераментность, широта жанровой амплитуды (от «церковнославянского» до «фольклорного»), значительную роль «авторского» начала – высказывание от первого лица (в парадоксальном сочетании с «хоровым» - в широком смысле слова – началом). Интересно при том то, что почти все эти характеристики определенно приложимы к духовной и художественной культуре европейского Возрождения – по крайней мере, в ее основных чертах. Да и хронологически разрыв не такой большой, как может показаться: для Италии Проторенессанс – XIII в., для стран Северной Европы – XIV, для России, как мы знаем – стык XIV-XV вв. В принципе, русское Возрождение могло стать почти синхронным с т.н. Северным Возрождением (этим термином обозначают ренессансные явления в Германии и Нидерландах). Деятели Ренессанса в разных странах прекрасно находили общий язык (более того: устами одного из титанов Ренессанса, Эразма Роттердамского, такая линия поведения была провозглашена единственно правильной для художников и гуманистов – «авангарда» Возрождения); нет оснований полагать, что на Руси было бы иначе. Тем более перед глазами впечатляющий пример – Московский Кремль, авторами которого являются итальянские архитекторы XV века Аристотель Фиораванти, Пьетро Антонио Солярио, Марко Руффо, Бон Фрязин и Алевиз Новый (два последних имени, естественно, русифицированы). И сам Кремль стилистически представляет собой оригинальный синтез древнерусской и итальянской ренессансной архитектуры (особенно это заметно на примере Грановитой палаты, прямо скопированной с одного из архитектурных памятников Венеции). Так что «китайской стены» между Русью и культурой Ренессанса не было. И, тем не менее, русский Проторенессанс не перешел в Ренессанс. Более того: благодаря этому прискорбному факту Средневековье (в самом прямом смысле слова) на Руси затянулось вплоть до XVII в. (со всеми вытекающими отсюда последствиями)66. В чем же дело? Ответ лежит на поверхности для любого внимательного читателя данной главы. Реалии цивилизационнокультурного модуса Московии просто не позволили развиться ренессансным тенденциям. Особенно негативную роль сыграли два фактора: отсутствие городской субкультуры и (в связи с этим в значительной степени) подавление тогдашним социумом индивидуального, личностного начала в культуре. В высшей степени показательно, что Феофан Грек, Андрей Рублев, Даниил Черный и Дионисий остались единственными художниками той эпохи, имена которых мы знаем (и то лишь потому, что они были из круга cв. Сергия)67. Львиная доля шедевров русского средневекового искусства анонимна – это было нормой, желание творца оставить свое имя потомкам приравнивалось к гордыне, самому тяжкому греху… Нет нужды пояснять, что индивидуализм 66

В частности, необходимости рывком догонять Европу в XVII в. и в формировании особого «догоняющего» типа культуры (об этом ниже). 67 Позднее, в эпоху Ивана Грозного мы будем знать еще несколько имен деятелей искусства, и это уже – европейское влияние. 57

(кстати, типичная черта именно городского менталитета!) и есть та «родовая метка», что отличает ренессансный склад личности (открывающий, в свою очередь дорогу Новому времени). И тут встает вопрос: ну, в Московии Ренессанс не состоялся, это прискорбно, а в других русских государствах-цивилизациях как обстоят дела? Сразу оговоримся: Литву мы временно оставим в покое – именно потому, что там Ренессанс состоялся. Загвоздка в том, что здесь мы имеем дело не с местной формой культуры Возрождения, а с энергичным усваиванием уже готовых европейских форм (через Польшу; причиной тому будут политические реалии, о которых речь пойдет далее). Это не значит, что «местный элемент» играл подчиненную роль: напротив, творческий подвиг литовских и западно-русских творцов и мыслителей огромен (вспомним хотя бы того же Ф.Скорину!). И всё же Литовская Русь не может служить примером самостоятельного развития ренессансной культуры – уж очень явственно все, что связано с Ренессансом в этом государстве, указывает на Европу… Но все-таки на Руси в ту пору была цивилизация, явственно двигавшаяся в сторону культуры Возрождения, причем без всякой «посторонней помощи». Это – Господин Великий Новгород. О культурном своеобразии Новгорода мы уже говорили немало, поэтому остановимся предметно именно на тех чертах, которые могут быть определенно трактованы как «подступы к Ренессансу»: а) наличие развитой городской культуры и соответствующего склада мышления (абсолютно индивидуалистического!). Магдебургское право, правда, в Новгород не проникло; новгородцы до конца оставались верны именно вечевому строю, гораздо менее совершенному (в Европе все было уложено в строгую систему правил, в Новгороде всё – в том числе подсчет голосов на вече – определяли «на глазок»)68! И тем не менее это была настоящая городская цивилизация европейского типа (недаром в Москве новгородцы вызывали такое раздражение); б) начало развития правового государства; в уложении XV в. было записано буквально следующее: «судите всех ровно, как боярина, так и житьего (дворянина – Д.С.) и молодшего (рядового гражданина – Д.С.) человека»; в) выборность высших церковных иерархов (епископа – с 1156 г., архиепископа – с 1168 г.). «Новгород выбирал в архиереи своего человека и относился к нему, как к должностному лицу Господина Великого Новгорода. Архиепископ меньше зависел от церковной иерархии, чем от города, и его положение очень напоминало то, которое имел епископ в городах Западной и Центральной Европы» (А. Буровский); г) далеко (даже по сравнению с Европой!) зашедшая «эмансипированность» стереотипов поведения рядовых новгородцев (во многом благодаря практически поголовной грамотности и традициям новгородской «вольности»). Анализ текстов «берестяных грамот» убедительно показывает, в частности, следующую картину: новгородские женщины и девушки не были за68

Вернее – «на ухо» - по принципу «кто громче заорет»… 58

творницами, не знали пресловутых «теремов» (и тем более домашнего насилия в московском духе!), достаточно свободно общались с мужчинами по своей воле69 (и при том, по свидетельству всех иноземных информаторов, отличались редкой нравственной чистотой – а вот «на Москве» все с точностью до наоборот! Похоже, битье-то не на пользу нравственности…), может быть, даже имели свободу выбора при вступлении в брак (чего «на Москве» не будет до Нового времени). Наконец – и это также уникально даже по европейским меркам – новгородки, похоже, могли в определённой степени проявить себя даже на политическом поприще. Во всяком случае, фигура Марфы Посадницы (с которой нам еще предстоит познакомиться поближе) немыслима нигде на Руси, кроме Новгорода (а там она стала даже своеобразным символом); д) наконец, последнее и главное. В Новгороде шла напряженнейшая интеллектуальная жизнь, далеко выходящая за рамки традиции. «Новгородские священники, дышавшие воздухом вольнолюбивого города, часто выступали против канонического византийского православия, даже оставаясь в рамках церковной догматики – читаем мы у А. Буровского – Они ведь тоже были независимы от официальной церковной иерархии, ничто не мешало им думать собственной головой». Именно эта (чисто ренессансная!) черта послужила причиной того, что Новгород стал местом рождения явления грандиозного и еще по настоящему не оцененного в отечественной истории и культурологии – русских религиозных ересей. Общеизвестно: почти все средневековые ереси генетически восходили к манихейству, отсюда резко негативное (и во многом справедливое) отношение к ним церковной ортодоксии (и католической, и православной, кстати!). Но… Во-первых, есть и точка зрения французского историка Ж. Мадоля, считавшего: манихейство было весьма сложной системой взглядов, чтобы его прямолинейно сводить к «человеконенавистничеству»70. А во-вторых, при любом раскладе, ереси играли роль «бродильного элемента» в средневековой культуре, не давали (за счет собственного «вызова») окостенеть традиции, заставляли ортодоксов думать и оттачивать аргументы (так на Западе был дан стимул к спору «реалистов» и «номиналистов» в схоластической философии). Строго говоря, еретики развитого средневековья деятельно подготовили рождение протестантизма – как за счет интеллектуального багажа, созданного «еретиками» (особенно такими, как итальянец Сегарелли, англичанин Джон Уиклиф и его последователь чех Ян Гус), так и благодаря феноменам «альтернативных церквей», когда некоторые ереси структурировались в оригинальную церковную систему и небезуспешно конкурировали с Римом. Наиболее известные тому примеры – церковь альбигойцев-катаров в Южной Франции (существовала довольно долго в XII в. и была утоплена в крови 69

Сохранилась берестяная грамота рубежа XII-XIII вв. следующего содержания: «Я посылала к тебе три раза. Какое зло ты имеешь против меня, что в эту неделю ко мне не приходил?» 70 См. книгу Ж. Мадоля «Альбигойская драма и судьбы Франции». 59

крестоносцами, по призыву папы Иннокентия III и св. Доминика) и гуситская церковь в Чехии (последователи Я.Гуса; в конце почти 30-летних войн в XV в. гуситы отстояли свое право на «альтернативную церковь», просуществовавшую до 20х годов XVII в.). Все это имеет прямое отношение к Новгороду рубежа XIV- XVвв., ибо в это время (точнее со 2-ой половины XIV в.) в рамках новгородской цивилизации рождается первая отечественная ересь – т.н. карпианство или «стригольничество» («ересиархами» были дьякон Никита и «стригольник» - брадобрей Карп; отсюда и название). Это самая ранняя русская ересь очень своеобразна; в ней (несмотря на явную преемственность с катарами) очень мало черт традиционных народных ересей, типичных для средневековой Европы (типа флагеллантов, фраттичелл, алумбрадос, амальрикан) – слишком явственно в стригольничестве выступают характернейшие черты «предпротестантизма» и типично ренессансного индивидуализма, слишком многое в системе ценностей «карпиан» было созвучно идеям Возрождения. И прежде всего – отрицание церковной бюрократии, отношение к священникам как к «пастырям» в раннехристианском смысле слова (не случайно именно это слово – «пастор», т.е. «пастух» - станет обозначением протестантского священнослужителя!), не рукоположение, а выборность священников (опять-таки как у протестантов71), личностное начало в вере в ущерб «соборному» (в частности, мысли о личном Боге-спасителе – что, как известно, составляет важнейшую сторону протестантской догматики), отрицание монашества, отсутствие культа икон, креста, и реликвий, приоритет Ветхого завета (все – типичные черты протестантских церквей Нового времени!). В догматике же своей стригольники пошли даже дальше европейских церковных реформаторов: отрицали Троицу (т.е., стали основоположниками т.н. движения «антитринитариев» - «противотроичников», к деятельности которого мы еще вернемся), высказывали сомнения в правильности Никейского символа веры в вопросе о природе Христа (наиболее отчаянные в среде «карпиан» обсуждали проблему истинности положения о бессмертии души). То есть по ряду моментов стригольничество уже даже не может именоваться ересью внутри христианства, т.к. в некоторых своих наиболее радикальных идеях оно вообще выходит за рамки собственно христианской религии, занимая своеобразную нишу между христианством и древней ветхозаветной религией (по типу современной «Церкви свидетелей Иеговы»). Таким образом, первая же новгородская «ересь» (сознательно ставлю кавычки) по радикальности выводов оставила позади все позднейшие западноевропейские реформы церкви. (Очень русская черта менталитета!). Значение стригольничества в истории и культуры огромно (хотя об этом до сих пор не принято говорить). «Русская реформация уже несколько веков стучится в двери церкви», заметил философ Б.Сушков; от себя отмечу, что первым таким стуком и было стригольничество. Несмотря на то, что в 1375 г. 71

Не процедура ли избрания архиепископа навела стригольников на эти идеи? Дух Новгорода, однако… 60

оно было разгромлено (Карпа и Никиту сбросили с Великого моста в Волхов после бурных и продолжительных дискуссий, проходивших «поновгородски» - с рукопашными), идеи «карпианства» отнюдь не умерли ни в Новгороде, ни (что интересно) на Западной Руси, куда они не замедлили просочиться (а в Москву – нет!). Впоследствии, начиная с XV века, идеям стригольников предстоит второе рождение (но уже в общерусском масштабе) и весьма долгая, хотя и предельно трудная жизнь (обо всем этом нам еще предстоит разговор). Во всяком случае, забегая вперед, можно сказать, что феномен старообрядчества (а значит – и оригинальная страница русской истории и культуры Нового времени) были бы невозможны без феномена «карпианства». И в этом - тоже заслуга культуры Господина Великого Новгорода. Суммируя сказанное, можно еще раз процитировать А. Буровского: «В XVXVI веках (а фактически с XIV в. – Д.С.) множество… людей в Новгороде утрачивают черты средневекового самосознания. Они начинают осмысливать окружающее в категориях, для Средневековья совершенно не характерных; они пытаются утвердить другое мироощущение, другой образ жизни, иную концепцию человеческой жизни». И далее ученый называет новгородцев «русскими Возрождения». Аналогия с Ренессансом возникла в нашем разговоре отнюдь не случайно – именно в Новгороде ренессансные тенденции в отечественной культуре достигают своего пика. И не только в духовной вообще, но и конкретно в художественной. Князь Евгений Трубецкой посвятил искусству Новгорода следующие проникновенные строки: «Не случайно то, что именно Новгород стал «русской Флоренцией» (имеется в виду флорентийское искусство эпохи Кваттроченто – Д. С.). Именно так наше великое русское религиозное искусство нашло нужную для него атмосферу духовной свободы… именно на этой республиканской почве осуществилось одно из величайших культурных достижений. Духовная свобода великого религиозного и художественного замысла для этого искусства – самое характерное. Надо всем этим творчеством поставлена одна центральная мысль – идея нерукотворного, мирообъемлющего храма, который должен наполнить собой всё – земное и небесное. Весь мир должен войти в этот храм и в нём преобразиться – человек и низшая тварь, святители, цари земные и их народы. И ничего на свете, кроме Царя Небесного, нет над этим храмом (курсив Е. Трубецкого – Д. С.). Никаким силам он не подчиняется и не служит. Новгородский иконописец именно тем и велик, что только силам небесным служит его творчество» (и это можно переадресовать всей новгородской культуре – Д. С.). Судьба этой культуры, как увидим впоследствии, была трагичной: Московия раздавила Новгород (а с ним и ростки русского Ренессанса). Но… «Рукописи не горят», как говаривал булгаковский Воланд, культуру убить много трудней, чем даже цивилизацию (вспомним опять слова Д. Лихачева о том, что «явления культуры…не всегда вписываются в общий процесс»!). Новгородская культура в виде «тысяч осколков» (таких, как, например, поморская, раскольничья или сибирская субкультуры) продолжала жить, совершала 61

дерзкие «интервенции» внутрь самой победившей Московии (об этом – разговор впереди) и, наконец, уже в XVIII – XIX вв. до известной степени «реинкарнировалась» в оригинальной субкультуре Санкт-Петербурга (города, во многих отношениях подхватившего эстафету Новгорода и даже функционально его заместившего в истории, геополитике и цивилизации России), а через нее во многом – и во всей культуре России Нового времени. Мятежная и вольнодумная Северо-Западная Русь, таким образом, определённым образом взяла культурологический реванш (и это будет грандиозным благодеянием для российской культуры). Так что считать эту цивилизационнокультурную модификацию несостоявшейся («абортивной», по терминологии А. Тойнби), у нас, к счастью, нет основания. Можно даже утверждать: «московитский» и «новгородский» пути (а также, безусловно, и «литовскозападнорусский»), начиная с той самой судьбоносной развилки – «распутья» рубежа XIV-XV вв. - постоянно спорят и конкурируют в драматическом развитии российской цивилизации, и окончательный выбор еще далеко не сделан – «витязь» еще на «распутье». Содержанием этого борения и наполнена вся последующая история России.

62

Глава 2. «Литва ли, Русь ли» – «спор славян старинный» (политическая история Великого княжества Литовского) I. Теперь нам предстоит разговор о политических реалиях на территории Литвы, Украины и Белоруссии – т. е., на тех землях, где ранее была Киевская Русь и где на рубеже XII – XIII вв. образовалась «Русь-2», Великое княжество Литовское. Мы уже частично касались этой темы в предыдущих лекциях, однако нам необходим именно обстоятельный разговор по данному предмету, ибо, во-первых, сама по себе история «Литовской Руси» есть важнейший и интереснейший этап общерусского исторического процесса; во-вторых, те реалии, которые имели место на территориях Западной Руси, оказывали самое прямое и непосредственное воздействие на ситуацию в Московии. «Литовский фактор» был постоянно действующей силой в московской политике на протяжении всего временного отрезка с конца XIII по XIY века (а де-факто – и далее); без учета этого фактора мы просто ничего не поймем практически в любом факте политической истории Московской Руси. Вообще, позднее средневековье для Восточной Европы – время, когда внешнеполитическая ситуация и баланс сил претерпевали стремительные изменения по сравнению с предыдущими веками: агонизировала Византия, стремительно росла Османская Турция, сошли с исторической арены Болгария и Сербия, огнем гуситских войн заполыхали Чехия, Венгрия и Германия, началось постепенное снижение значения обеих итальянских торговых республик – Венеции и Генуи (в частности, погибли генуэзские колонии в Крыму), ушла в небытие Золотая Орда, превратились в вассалов Москвы ее наследники, а Крымское ханство стало международным рэкетиром; началась почти вековая борьба Швеции за независимость; резко возвысилась Польша, а схватка ее с Тевтонским орденом привела к крушению последнего и т. д. В этом свете московско-литовская дуэль длиной в полтысячелетия – едва ли не центральная коллизия всего этого запутанного и драматичного восточноевропейского «клубка» (в котором были «затянуты» и практически все сопредельные государства от Скандинавии до Средней Азии). Здесь нас тоже ждет целая мифологическая «полоса препятствий» (читатель, наверное, уже понял, что свободных от мифов участков в нашей истории просто не существует). Своеобразие темы нашего разговора состоит в том, что мы имеем в данном случае несколько пересекающихся мифологий – что естественно, т. к. история «Литовской Руси» есть одновременно историческое прошлое сегодняшних России, Литвы, Польши, Украины и Белоруссии (и в каждой из этих стран – свой взгляд на это прошлое, свои традиции и свое мифотворчество по сему поводу). Причем творцы мифов каждой из этих стран действуют совершенно стереотипно: выбирают из описываемой исторической коллизии самые эффектные (со своей колокольни, разумеется) моменты, выстраивают из этой подборки фактов концепцию постоянной справедливой борьбы своего отечества за какие-нибудь высокие идеалы (у каждого – свой 63

вариант) и объявляют соседей и оппонентов спора исчадием ада. Так что картина складывается, по сути, вполне «зеркальная». Ситуация усугубляется тем, что А. Пушкин был абсолютно прав: перед нами: действительно «спор славян старинный» (если помним, средневековая «Литва» была почти стопроцентно славянским государством) – следовательно, для всех без исключения участников «дискуссии» данная проблема является и внутренней и внешней одновременно. Рассмотрим основные «родовые черты» каждого «национального модуса» мифологий на тему «Великая Литва». В России ситуация наиболее знакома – минимум фактологии и максимум идеологии (об этом уже шла речь ранее). Для российского читателя в 99 случаях из 100 сенсацией становится простое знакомство с самыми известными фактами политической истории Великого княжества Литовского (и сразу рушатся все традиционные представления!). Лейтмотив всего московского мифотворчества на данную тему – Литва всегда была агрессором по отношению к России (именно так!), угнетательницей православия, и вообще к русской истории все это имеет только внешнее (но никак не внутреннее!) отношение. Немного по иным нотам, но в схожей тональности разыграна сия пьеса и в Польше. Там, в противоположность России, литовские дела рассматриваются как сугубо внутренние: история независимой Литовской Руси (особенно военная история, а также история западнорусского православия) либо замалчивалась, либо осмысливалась как прелюдия к «воссоединению» с Польшей (причем считалось, что это произошло не в конце XVI века, как в действительности, а уже в конце XIV века) и далее воспринималась уже исключительно как польская история (классический и хрестоматийный пример – концепция романов Г.Сенкевича). «Литвины» (т. е., жители Великого княжества) в глазах польских «мифологистов» зачастую выглядели просто туземцами (наиболее прямолинейно это представлено в романе Г.Сенкевича «Крестоносцы»). Особенно нестерпимым для мифотворцев данной масти был тот факт, что западнорусский нобилитет в эпоху реального объединения Польши и Литовской Руси активно вливался в ряды собственно польской знати и в результате чуть ли не ¾ известнейших фамилий польского дворянства (в том числе особо знатного, «ясновельможного») имели восточнославянское происхождение; так обстояли дела, как увидим, даже с королевской династией Ягеллонов. Выход из создавшегося щекотливого положения был найден стандартный и вполне в традициях, знакомых до боли – не вспоминать об этом, считать это не существовавшим. Опять-таки побольше идеологии и поменьше фактов… Несколько иная картина – в Литве (я имею в виду современную Литву). Там как раз историю Великого княжества знают великолепно (и, по словам А.Буровского, к реалиям этой истории относятся «молитвенно»). Но… Вопервых, и там проводят «подборку фактов»: к примеру, если в России чаще всего описывают XIV век, когда инициатива была у Литвы (значит, Москва обороняется, что и требовалось доказать), то в Литве самая популярная для беллетристики эпоха – XV–XVI вв., когда атакует Москва (обороне «литовских» – а на самом деле западнорусских – городов от московитов посвящены 64

многие стихотворения великого польского поэта А.Мицкевича, литовца по происхождению). Во-вторых, обычно преувеличивается роль собственно литовского, балтского элемента в Великом княжестве; читая литовские книги или знакомясь с экспозициями музеев Литвы, у неосведомленного читателя может создаться впечатление, что та Литва была столь же «прибалтийской», как и нынешняя (что совершенно не соответствует действительности). Наконец, в-третьих, все издержки политической жизни «Литовской Руси» (в том числе роковые, немало способствовавшие исторической победе Москвы и «растворению» Великого княжества в Польском государстве1- такие, например, как дискриминация православных) не просто замалчиваются – о них в Литве говорить как бы неприлично (примерно так же, как в России - о том, что православное крещение имело и минусы)… Наиболее пикантные черты мифология о средневековом Литовском государстве, однако, приобрела на Украине. Украинский вариант - поразительный и нравоучительный пример того, как неумеренный заидеологизированный патриотизм может превратить абсолютно реальные факты в мифологическую абракадабру. Оперируя такими стопроцентно доказанными фактами, как существование Киевской Руси на территории нынешней Украины, принадлежность к древнекиевской цивилизации всех памятников литературы и искусства XIIXIII вв. (в том числе «Слова о полку Игореве»), а также явную преемственность по многим параметрам «Литовской Руси» от традиций киевской эпохи, многие украинские авторы (начиная с М.Грушевского) сделали на данном основании потрясающий вывод: и Киевская, и Литовская Русь есть просто Украина. То есть, согласно такому взгляду, Киевская Русь есть украинское государство2, киевские князья, начиная с вещего Олега – украинцы3, древнерусская литература есть литература украинская и т. д., и т. п . Затем, по той же логике, и «Литва» есть Украина, следовательно, вся история Западной Руси есть продолжение все той же украинской цивилизации и государственности. И в результате выстраивается величественная картина тысячелетней Украины (а что, чем мы хуже москалей – они же поставили памятник 1000-летию России!). Наиболее ретивые и этим не удовлетворяются: там появляются «гипотезы» о древнем племени «укров», живших там чуть ли не в палеолите4, или вышеописанная версия Ю.Шилова о шумерах, пелазгах и этрусках как прямых предках украинцев (но 1

Кстати говоря: судя по экспозициям музеев Вильнюса, Шауляя и Клайпеды, можно представить себе, что этого «растворения» (абсолютно реального!) как бы вроде и не было… 2 А у нас - точно так же: этих же князей мы считаем просто русскими! 3 В некоторых изданиях даже Атилла стал украинским вождем под именем… Богун Мочила (!!!).

65

отнюдь не русских!)5. Автор этих строк лично видел выпущенный в Киеве календарь, где изображалась непрерывная цепь украинских правителей за последние 1200 лет – первым в этом ряду был Рюрик (!), а последним – Симон Петлюра (!!!), между ними же нашли «место под солнцем» и Олег, и Святослав, и Владимир Красно Солнышко6, и Ярослав Мудрый, и Мономах, и еще очень многие… То, что само слово «Украина» очень позднее (оно закрепилось за современной Украиной только к XYII веку), что украинский этнос явно молодой (окончательно сформировался на совместной славяно-тюркской основе также к рубежу XYI-ХYII вв.), что древнерусская цивилизация, государственность и художественная культура – наследие всех восточнославянских народов в равной степени (это явственно хотя бы по тому, что авторы и герои древнерусской литературы осмысляли себя исключительно как русичей в древнекиевском смысле слова), что, наконец, средневековая Литва была отнюдь не украинским, а скорее белорусским государством (украинский элемент стал играть там активную роль лишь где-то с середины XYI века) – все это остается вне поля зрения украинских «патриотов» (и русских, кстати, тоже!). Надо признать: в смысле масштабности мифологической конструкции московская и украинская версии – самые глобальные… Вообще шовинистическое «перетягивание каната» на данную тему – зрелище весьма увлекательное и поучительное: в Киеве «приватизируют» всех, кого можно и кого нельзя, начиная с Христа и Атиллы и кончая Кириллом с Мефодием и киевскими князьями вкупе с литовскими; в Москве в это же время вообще отказывают украинцам не только в государственности, но и в языке и культуре, и устами Н.Гоголя произносят в адрес украинца Тараса Бульбы: «Есть ли та сила, которая пересилила бы русскую силу?» (вкладывая в эту фразу смысл отнюдь не древнекиевский, а именно великорусский, с позиций мышления жителя Российской империи); одновременно в Варшаве списывают всех восточнославянских вельмож Литвы (не важно, русские ль, украинцы – какая разница?) прямиком в поляки7, а в Вильнюсе в это время ехидно вспоминают, что вообще-то Тарас Шевченко называл себя литвином… А кто же в таком случае молчит в этом споре? Молчит, как ни странно на первый взгляд, только Белоруссия. И это – тоже позиция, ибо белорусы – «народ, целиком и полностью созданный в рамках

4

И это не предел: во Львове были публикации, называвшие украинцем… Иисуса Христа! Предтечей Ю.Шилова здесь был В.Нечволодов. 6 Это – натуральный «пунктик»: об устойчивом взгляде на сего князя как на украинца в среде украинской эмиграции писал А.Солженицын. 7 Часто ли в сегодняшней Польше вспоминают, что Т.Костюшко, М.Огинский и весь род Вишневецких (в том числе король Михаил) по происхождению – восточные славяне? 5

66

Великого княжества Литовского» (А.Буровский)8. А вот эта констатация для многих и на Великой, и на Белой Руси является воистину непереносимой (традицией было подчеркивать единство Белоруссии именно с Москвой, но никак не с Вильно!). Поэтому молчание белорусских коллег во время яростной свалки московских, киевских, литовских и польских дискутантов также можно рассматривать как своеобразный взнос в общую мифотворческую «копилку». Ибо ни в одной из культур упоминаемых стран нет столько следов средневековой литовской государственности и культуры, как в белорусской (вспомните хотя бы гербы современных Литвы и Беларуси!). Молчание в данном случае есть умолчание, и ничто иначе. Как же выбраться из этого малоприятного клубка? Только одним способом: отрешиться от идеолого-патриотических клише и по возможности бесстрастно восстановить ход событий (благо, «дела литовские» – по выражению Л.Гумилева – довольно подробно запротоколированы в архивах всех сопредельных стран и обстоятельно описаны в трудах ряда историков – например, у Г.Вернадского). Для этой цели нам придется немного нарушить хронологию и рассмотреть исторический отрезок с XIII по XVI вв., причем дистанцируясь от московского, виленского, варшавского и прочих взглядов на проблему. Как говорил Л.Гумилев, «взгляд с птичьего полета»… II. Начать надо издалека. Племена балтов (к которым относились и предки литовцев) – одни из древнейших в Европе: они заселяли Прибалтику сразу же после отступления оттуда ледников. Собственно, жили они в древности и раннем средневековье много шире своего сегодняшнего расселения (самое восточное балтское племя – голядь – обитало на территории современной Москвы)9. К 1000 г. сложились 3 основные группы балтских племен: пруссы (жили на территории будущих немецких земель Западная и Восточная Пруссия – современная поморская Польша и Калининградская область России), латышские племена – видземе, земгалы, латгалы, курши и самбы (все – на территории современного расселения) и так называемые летувяй – предки литовцев. К ним относились аукшайты (восточная Литва), жемайты, или жмудь (западная Литва), часть куршей (в районе теперешней Куршской косы, близ Клайпеды) и ятвяги. Последние жили на землях восточной Польши и западной Белоруссии; начиная с формирования Польского государства и Киевской Руси они стали 8

Л.Гумилев, впрочем, считал Белоруссию заповедником киевской цивилизации, а самих белорусов – мемориальным реликтом той ушедшей эпохи. Думается, однако, что в этой не лишенной наблюдательности оценке есть элемент московского снобизма. 9

Любопытно, что святилище голяди – т.н. Поганая лужа (священный водоём) действовал в сакральном качестве до XV в., а память об этом жила ещё целый век ( Иван Грозный там имел обыкновение казнить бояр, подозреваемых в связях с Литвой). В XVIII в. «лужу» освятили крестным ходом (т.е. очистили от «погани») и она получила своё теперешнее название – Чистые пруды (!!!). 67

объектом планомерного и беспощадного истребления – в это внесли свою лепту и польские короли и князья (о чем с горечью писал польский историк Я.Липский), и киевские правители, а после распада Киевской державы в XII в. – смоленские, турово-пинские и галицко-волынские князья. Уцелели ятвяги только в современной южной Литве (т. н. область Судува, или Дзукия), где постепенно влились в общий состав «летувяй». Все балты были типичными охотничьими племенами Северо-Западной Европы, по уровню цивилизации и образу жизни напоминавшими и германцев, и славян (с которыми, по мнению многих исследователей, балты были в родстве – вспомним идею о “балтославянах”). Как и их соседи, балты были язычниками: они поклонялись богу огня Перкунасу (в славянском варианте – Перун) и многочисленным низшим божествам, в т. ч. зооморфным (в частности, у балтов бытовал культ священного ужа, которого они выкармливали молоком). Жрецы (т. н. криве-кривейты и вайделоты) и жрицы были весьма влиятельными в балтском обществе: фактически они, наряду с кунигасами (князьями) осуществляли определенные властные функции. Племена балтов враждовали друг с другом, со славянами и соседними финскими племенами ливов (на территории Латвии) и эстов – предков эстонцев: предпринимали они и дальние военные походы – против шведов (особенно преуспели в этом курши, которых шведы называли “жесточайшим народом”). У всех балтов на рубеже XII-XIII вв. шел процесс формирования государственности, трагически прерванный последующими событиями (А.Тойнби определил бы эту цивилизацию как «абортивную», прерванную): так было по всей Балтии, кроме Литвы. Каковы были тогда отношения Литвы с Русью? Можно однозначно утвердить: никакой угрозы с литовской стороны до ХIII в. для Руси не существовало. Во всяком случае, фраза из «Слова о погибели Русской земли», относящаяся к эпохе Владимира Мономаха – «Литва и голядь на свет из болот не выныркивала» - говорит сама за себя. Более того: именно Русь в эту эпоху была наступательной стороной по отношению к балтам. Мы уже упоминали об истреблении ятвягов, что же касается аукшайтов, то галицкий князь Роман Мстиславович буквально наводил на них ужас своими походами. И не только грабительскими: в действиях Романа прослеживалось некое «колонизаторское начало». Он заставил аукшайтов вырубать леса, осушать болота и заниматься земледелием; ещё спустя столетие по Литве ходила невесёлая сентенция - «Роман, Роман, худо живёшь, Литвою орёшь!»10. Нельзя сказать, что они не сопротивлялись - напротив, сопротивлялись, и даже весьма ожесточенно (особенно в начале ХIII в. – в 40х гг. этого столетия в бою с литовцами погиб брат Александра Невского Михайло Хоробрит), но в целом ситуация даже отдалённо не напоминала ту, что сложится в последствии, в ХIV веке. Надо сказать, что колонизаторская политика Романа для Литвы впоследствии имела неожиданный позитивный момент: свирепый князь, сам того не желая, приучил примитивные балтийские племена к навыкам земледелия и таким 10

От старославянского «орать» - т.е. пахать (отсюда «орало» – плуг). 68

образом способствовал тому цивилизационному рывку (в частности, становлению государственности), которые и спасли Литву, и повернули в новое русло всю восточноевропейскую историю. Катастрофическим рубежом, разделившим историю балтов (и Руси), стало начало крестоносного вторжения в Прибалтику. Как уже было описано ранее, в самом начале ХIII века, в 1200 г. начались крестовые походы в Прибалтику, приведшие к образованию в 1202 г. рыцарских орденов - Тевтонского11 и ордена Меченосцев (впоследствии объединившихся; позднее был создан «филиал» Тевтонского ордена – Ливонский, в Латвии и Эстонии). «Это явление - пишет А. Буровский - стало едва ли не важнейшим событием во всей внешней политике всего севера Восточной Европы, фактором, который действовал на поляков, Литву, народы Прибалтики, Северную Русь, на протяжении, по крайней мере, четырёх столетий. С начала ХIII века…жизнь нескольких стран и народов не могла быть понятна без учёта этого явления». Крестоносное вторжение было для Восточной Европы качественно новым явлением по сравнению со всеми предыдущими войнами (и походами Батыя тоже). Нет, конечно, жестокости хватало и ранее, и потом (тут человечество, увы, повторяется!), но было и нечто новое: все знакомые восточноевропейцам агрессоры (и ордынцы в том числе) нападали, жгли, грабили, убивали сопротивлявшихся, но не пытались осесть на изнасилованной земле. В худшем случае - обкладывали данью, рэкетирствовали, но завоевать (в «европейском», имперском смысле слова) не пытались. И это не случайно: в языческом мировоззрении (а оно, если помним, тогда ещё фактически определяло настроение практически всех живущих на Русской равнине) переселиться на новую землю – значит, вступить в контакт с чужими богами и духами (что было, по тогдашним понятиям, рискованно!). Крестоносцы (или, как их называли западные славяне, «крыжаки» - от польского «крыж», т.е. «крест») были совершенно свободны от подобных языческих «предрассудков» и обосновываться собирались всерьёз. На всей Руси крестоносцев называли «орденскими немцами», но это слово надо понимать не буквально, а в смысле просто «чужеземцы», «немые», т.е. не говорящие по-русски (кстати, были и «датские», и «свейские» - т.е. шведские «немцы»). Реально этнический состав орденских рыцарей был предельно пёстрым, ибо они рекрутировались по всей Европе; подавляющее большинство имело немецкое, датское, шведское, голландское или шотландское происхождение. По социально-психологическому принципу можно сгруппировать участников данного крестового похода (как и всех остальных) по трём группам: искренние крестоносцы, оставшиеся без наследства пресловутые «третьи сыновья» (которым просто некуда было податься, иначе, как в «крыжаки») и, наконец, уголовные и патологические элементы12; последние вно11

Тевтонский орден возник ещё в 1191 г. в Палестине, но там не удержался – из-за конкуренции с тамплиерами и иоаннитами. В Пруссии он обосновался с помощью польского князя Конрада Мазовецкого, враждовавшего с пруссами. 12 Впоследствии точно такая же картина будет и среди конкистадоров. 69

сили характерный зловещий элемент в характер военных действий, и страшно компрометировали крестоносное дело вообще. Но идеологически всех участников описываемой акции объединяла идея, к которой тогда было принято относиться серьёзно – идея миссионерства, крещения язычников (пусть насильственно – тогда это было в порядке вещей). Очень показательно, что за век до этого так же, в результате жесточайшего «дранг нах остен» были покорены и крещёны балтийские славяне – ободриты, лютичи и сорбы; крещены саксонскими рыцарями – потомками саксов, которые в своё время так же были насильственно крещены Карлом Великим с применением жуткого насилия13. В общем, европейская цивилизация утверждалась в Балтии, как до этого на землях балтийских славян - огнём и мечём; крестоносцы беспощадно истребляли всех сопротивляющихся14, крестили уцелевших, строили на захваченных землях города и замки, где и устраивались - в качестве хозяев. Аборигенам при такой раскладке была уготована только одна роль – крепостных (или, в лучшем случае, покорного податного населения). Эта же перспектива «светила» в дальнейшем и Руси. Сопротивление автохтонов Балтии с первого дня приобрело характер всеобщего ожесточённого отпора, причем под идеологическим значением верности традиционному язычеству. И дело отнюдь не в «заскорузлости» прибалтов, просто христианство здесь однозначно ассоциировалось с крестоносным насилием (вообще никто не сделал столько, сколько крестоносцы, для того, чтобы языческие элементы в культуре прибалтов оказались столь живучими!) Справедливости ради надо, однако, отметить, что латышские племена предпочли покориться, а финноязычные ливы (также жившие на территории Латвии) стали союзниками крестоносцев; это их, кстати, погубило, ибо они в течение столетий регулярно поставляли «пушечное мясо» в пехоту Ордена и в результате просто истекли кровью и демографически выродились (в современной Латвии на ливском языке говорит менее 300 человек, а само название «Ливония» забылось). Яростное сопротивление оказывали пруссы (на территории будущей немецкой Пруссии) под руководством их вождя Геркуса Мантаса и эсты под руководством Лембиту (если помните по 1-му тому, последнему оказывали помощь, хотя и вялую, русские князья). Несколько раз чаша весов колебалась: был момент, когда воины Мантаса очистили почти всю свою территорию от чужаков и осаждали Кенигсберг; успех несколько раз сопутствовал и Лембиту. Но… противники явно были в разных «весовых категориях»: у рыцарей было стоявшее за ними государство со всеми его институтами (уже не говоря о том, что им помогала рекрутами и финансами вся Европа), а балты-язычники могли этому противопоставить только беззаветное мужество племенных ополчений; поскольку за это время государство не

13

Однажды Карл казнил сразу 4500 пленных. В землях ободритов саксонский герцог Генрих Лев устроил настоящий геноцид: побеждённые, по словам хрониста, «бежали к поморянам и данам (датчанам – Д.С.), которые безжалостно продавали их (в рабство – Д.С.), полякам, чехам и сорбам» (!- Д.С.). 14

70

успели создать ни эсты, ни пруссы15. Из этого, помимо всего прочего, вытекал следующий прискорбный факт: родовая знать, «зубами» державшаяся за свои привилегии, при первых же попытках вождей создать государство (т. е., кое в чём урезать их властные претензии) мгновенно становилась врагом этого процесса и предпочитала договориться с крестоносцами (которые иногда шли навстречу таким коллаборционистам и принимали их в свою среду)16. Так были преданы и Лембиту, и Мантас (последнего «кинули» даже вайделоты). В результате сопротивление эстов было сломлено, а пруссы подверглись тотальному истреблению: уцелели только те, кто пошли за вождямипредателями и германизировались. На очереди была Литва… И тут произошло необычайное и неожиданное. Казалось, Литва разделит судьбу своих соседей, но на самом деле все обернулось иначе: аукшайты не только оказали яростное сопротивление Ордену (этим рыцарей как раз не удивишь!), но и сумели в кратчайший срок создать государство, причем отнюдь не эфемерное. То, что не удалось ни Мантасу, ни Лембиту, получилось у отца-основателя литовской государственности – кунигаса Миндаугаса (в русском варианте – Миндовга), первого и последнего короля аукшайтов. Почему литовцам это удалось? На этот вопрос историки до сих пор не могут дать ответа (если не считать попыток все свести к личным качествам Миндаугаса17, версии об особой «воинственности» аукшайтов18 или теории Л.Гумилева, привычно объяснявшего все «пассионарным толчком»). Возможно, что все же не прошли даром «колонизаторские потуги» Романа Мстиславовича и литовцы оказались более подготовленными к государственному строительству, нежели соседи: возможно, что у них просто был совсем небольшой, но все же тайм-аут – за счет сопротивления эстов и пруссов…19 Но, так или иначе, «крыжаки» встретили в Литве уже не племенные ополчения, а регулярную армию, и это резко переменило весь характер противостояния. Не последнюю роль в успехе строительства аукшайтской государственности сыграло то, что первый удар рыцарей приняла на себя Жемайтия – Западная Литва. Там сопротивление носило архаический (как у эстов), но не менее яростный характер. Свыше 100 походов предприняли крестоносцы против «жмуди» и, в конце концов, на рубеже XIV-XV вв. на короткое время покорили жемайтов, но потеряли темп наступления на Аукшайтию. При появлении рыцарей жемайты уводили свои семьи в болота, сами же обороня15

Впрочем, балтийских славян не спасло ни наличие государства (т.н. Вендская держава), ни умелое руководство князей Никлота и Готшалка. Похоже, язычество всё же в качестве государствообъединяющего начала – не лучший инструмент. 16 Впоследствии всё это повторилось в XV в. в Албании: пока жив был харизматический вождь Скандербег, Албания успешно сопротивлялась туркам, но по его смерти племенные вожди мигом (и по знакомой причине!) капитулировали и исламизировались. 17 А чем были хуже Лембату, Мантас, Никлот, Готшалк ? 18 На этом настаивает , в частности, А. Буровский. 19 Впрочем, польский писатель-классик Я. Ивашкевич в романе «Красные щиты» утверждал, что пруссы регулярно поддерживали связь с Новгородом и даже служили там… 71

лись на священных курганах (т. н. пильякалнисы), которые играли и фортификационную роль (многие из них хорошо сохранились в Литве и сейчас и окружены мистическим почитанием). Это была война затяжная (длилась с XIII по XV вв.), безнадежная в своем обоюдном упорном противостоянии и крайне жестокая. Названия селений Юнигенды и Путеники, вырезанных крестоносцами до грудных младенцев, и сегодня помнит Литва. Но и литовцы платили «крыжакам» той же монетой, в плен почти не брали. Попавших к ним в руки рыцарей литовцы торжественно сжигали на кострах как жертву богу Перкунасу. Несомненно, безусловно, огромную роль сыграл и «личный фактор», т. е. персонально Миндаугас. Встав у руля власти с 30-х гг. XIII в. и к 1240 г. объединив Аукшайтию, Жемайтию и Дзукию, первый литовский король оказался «крепким орешком» для оппонентов. Человек железного характера, твердый и жестокий, с явным полководческим и государственным дарованием, беспощадный к врагам (в 1230 г. под Шауляем он наголову разбил рыцарей) и не менее безжалостно зажавший в кулак местную знать, Миндаугас к тому же был невероятно хитер, изворотлив и по-макиавеллиевски прагматичен. Так, он раньше всех понял: идеологически «крыжаки» прикрываются флагом «крещения язычников» – значит, надо лишить их этого «идейного обоснования»! И вот в 1251 г., после 15 лет яростного противостояния, Миндаугас неожиданно принимает крещение и становится «добрым католиком» (изумив и рыцарей, и литовскую знать). «Крещение его льстиво есть» – прокомментировал случившееся русский летописец, и был прав: литовскому королю просто надо было подорвать идеологическую основу крестового похода в Прибалтике, и удалось ему это полностью. При этом «добрым католиком» Миндаугас пробыл менее 9 лет, ибо 13 июля 1260 года произошла битва литовцев с объединенными силами ливонских, прусских и датских рыцарей у озера Дурбе – битва, в которой Миндаугас одержал самую убедительную победу за всю свою жизнь. Почти все его враги, включая орденского магистра Бургхарда и прусского маршала Генриха Ботеля, полегли на поле боя (победе способствовал переход куршей, бывших у крестоносцев в качестве вспомогательных войск, на сторону аукшайтов). После Дурбской битвы Миндаугас немедленно организовал восстания против Ордена в землях куршей, эстов и жмуди, а сам… мгновенно отрекся от христианства. Надо сказать, что подобное, абсолютно прагматическое отношение к религии (уникальное для средневековья), будет типично для всех без исключения литовских властителей на протяжении нескольких веков: Миндаугас здесь заложил целую традицию, которая тактически принесет Литве немало дивидендов, но в перспективе сыграет в истории страны достаточно негативную роль. И еще у истоков одного процесса стоял Миндаугас. Прекрасно понимая, что западнорусские земли в цивилизованном отношении опережают литовские, а также из соображений приобретения возможностей стратегического маневра, он в 40-е гг. сделал шаг, ставший судьбоносным: присоединил к своей державе Черную Русь (Западная Белоруссия) с городами Слоним, Волковыск и Новогрудок; последний город король сделал своей столицей. Пер72

воначально им двигали исключительно тактические соображения: литовский властитель просто хотел иметь, как говорят немцы, «Hinterland» («заднюю родину», т. е., второй эшелон обороны). Но сам факт переноса столицы за пределы собственно Литвы, в белорусские земли, дал начало целому процессу, о котором Г.Вернадский сказал: «Черная Русь легла в основу державы Миндовга». С этой минуты, хотели владыки Литвы того или нет, был запущен механизм ославянивания Литовского государства и все большего смещения его на восток, на территорию рухнувшей Киевской Руси; причем это было не завоевание (на него у Литвы просто не было ни сил, ни людей), а именно ползучее превращение Литвы в «Русь-2». Впрочем, Миндаугас до этого не дожил. В 1262 г. он заключил договор с Александром Невским о совместных действиях против Ордена. До этого, кстати, он заключил аналогичный договор с главным оппонентом Александра, Даниилом Галицким – на сей раз против Орды: договор он, правда, нарушил, начав военные действия против самого Даниила (и тот с горя пропустил через свои земли на Литву ордынцев, которые там устроили порядочное разорение!). Это к тому, что у Миндаугаса «льстиво» было не только крещение, но и все остальное… А в 1263 г. его убили собственные кунигасы, составившие заговор во главе с Даумантасом (на Руси – Довмонт). У последнего были все причины ненавидеть короля: Миндаугас… отобрал у Даумантаса его жену Морту и женился на ней (это вполне в стиле обычной манеры поведения литовского правителя по отношению к своему нобилитету!). Безусловно, за всем этим стояла обида литовской знати, болезненно ущемленной королем; но А.Бушков обратил внимание на то, что практически синхронно (и весьма загадочно) умирают Александр Невский и его покровитель хан Берке – все сторонники удара по Ордену! Очень может быть, что тут постаралась крестоносная агентура… Даумантас впоследствии бежал на Русь, осел в Пскове в качестве «кормленого князя», прославился там в десятках битв с крестоносцами (в том числе в Раковорской), пользовался у псковичей подлинным обожанием и по смерти (1299 г.) был канонизирован под именем святого Тимофея. Уникальный факт как пример иллюстрации того, насколько разной может быть историческая память у разных народов по отношению к одному и тому же историческому лицу: в Литве Довмонт – цареубийца и беглец, на Руси – герой-воитель и святой… А что же в Литве? Можно было бы предположить, что смерть Миндаугаса положит конец всем его начинаниям и государство распадется (так, увы, не раз бывало в истории!). Но этого не произошло. То ли непрекращающийся крестоносный натиск способствовал консолидации (просто выживания ради!), то ли Литве исторически повезло, но та самая знать, что ликвидировала первого короля, сама выдвинула из своих рядов продолжателей его дела. После очень непродолжительного замешательства (7 лет), во главе Литвы стал Трайдянис (Трайден), княживший с 1270 по 1282 гг. После его смерти – новое междуцарствие, на сей раз на 11 лет, после чего власть в свои руки берет Витенис (1293 – 1316 гг.). Это не было династией: просто «сильные личности» овладевали властью и заставляли остальных принять это как должное. 73

Трайдянис перенес столицу обратно в Литву, в город Кернаву (программный жест: похоже, литовская знать была не в восторге от смещения страны на восток!). Но в целом и Трайдянис, и Витенис продолжали политику Миндаугаса: оба они беспощадно сражались с крестоносцами, организовывали восстания в латышских, эстонских, прусских землях и в оккупированной части Жемайтии, способствовали оттоку беженцев с контролируемых Орденом земель в Литву (что её, естественно, усиливало). И деятельно расширяли и укрепляли свой «Hinterland» в Белоруссии (в 1307 г. Витенис занял захваченный крестоносцами Полоцк), так что к XIV веку, по словам А. Буровского, Черная Русь «прочно прикипела к Литве». Так продолжалось, пока в 1316 г. на престол не вступил Гедиминас… III.

Дебют Гедиминаса в качестве государя крайне туманен и оброс легендами. Западнорусские летописи именуют его сыном Витениса, польский историк М Стрыковский – его братом, а хронист XY в. из Польши Ян Длугош (к слову, очень серьезный и добросовестный информатор) сообщает, что Гедиминас был… конюшим у Витениса и захватил престол, убив последнего (что ж, это в духе времени). В некоторых московских летописях к этому добавляется пикантная история в духе шекспировского «Гамлета»: герой нашего рассказа, оказывается, похитил у Витениса не только жизнь и власть, но и… жену, и она якобы родила Гедиминасу семь (!) сыновей. В последнем сообщении (пересказанном, кстати, Н. Карамзиным) справедливо только последнее: у Гедиминаса действительно было 7 сыновей, но не от мифической «жены Витеня», а от вполне реальной княжны Марии Тверской. И вообще первое упоминание о всех этих «сексуальных подвигах» литовского князя появились в «Родословной Велико-Русского государства», написанной в Ярославле (!) в 1668 г. (!!!). Скорее всего, это фольклор, причем чисто московский (тем более, что сюжетно вся эта история словно скопирована с известного эпизода из биографии Владимира Красно Солнышко, убившего Ярополка и «появшего» его беременную жену Юлию) 20. Важно другое: все без исключения версии подчеркивают тот факт, что Гедиминас был обязан своему возвышению не традиции или знатности, но исключительно самому себе и своей предприимчивости (прямо как Наполеон, который всю жизнь хотел быть обязанным только себе). С приходом к власти этого человека, ставшего национальным героем Литвы, литовская (и русская, и польская!) история получила новый импульс и новое направление. Прежде всего, Гедиминасу удалось создать династию, правившую в Литве (и в Польше) в общей сложности более 250 лет. То есть с этой минуты литовская государственность наконец обрела необходимую устойчивость (что бы20

Такие истории достаточно часто встречаются в жизнеописаниях разных государей в разных странах (например, в биографии бирманского короля Нарату в XII в.). Восходит это к древним моральным нормам, когда правитель просто обязан был сделать подобное (так это, к примеру, освещено в индийском эпосе «Рамаяна»). 74

ло жизненно необходимо в условиях непрекращающейся борьбы с Орденом). Но и более того: Гедиминас не только укрепил свое государство, но – к изумлению всех его соседей – сделал его в считанные годы не просто сильным и процветающим, но едва ли не гегемоном всей Восточной Европы. Как это ему удалось? Посмотрим повнимательней на 23 года правления Гедиминаса – безусловно, великого государственного деятеля, одной из самых ярких фигур в нашей истории. Война с «крыжаками» продолжалась, и столь же жестокая, как прежде. Лучшей ее иллюстрацией будет история, произошедшая в те годы в крепости Пиленай. Она была осаждена крестоносцами, долго и упорно оборонялась, когда же возможности обороны были исчерпаны, рыцари предложили литовцам сдаться. Но осажденные отказались и приняли страшное и героическое решение: совершить массовое самоубийство. Мужчины пронзили себя мечами, а женщины и дети предпочли умереть от кинжала старой вайделотки, которая затем бросилась в огонь. Эта душераздирающая история (почти в деталях напоминающая столь же массовое самоуничтожение еврейских повстанцев в осажденной римлянами крепости Масада в 70 г. н. э.)21 стала символом литовского сопротивления, а само упоминание о Пиленае приобрело в те годы характер призыва к мести. В целом же военные действия чем дальше, тем больше приобретали неблагоприятный для крестоносцев характер. Гедиминас был «военный гений» (по выражению Д. Балашова) и вдобавок прекрасный организатор: по его зову спокойно собиралось хорошо вооруженное войско от 60 до 100 тысяч воинов. Кроме того, Гедиминас уделял огромное значение постройке крепостей (становившихся одновременно ядром градостроительства в Литве). При нем были построены замки Тракай, Каунас, Велюона, Ариогала, Укмерке и другие. В 1323 г. была заложена крепость Вильно, ставшая вскоре столицей державы Гедиминаса (т.н. «башня Гедиминаса» – остатки того, первоначального замка – и сегодня составляют центр архитектурного ансамбля Старого города в Вильнюсе). Прорвать такую сеть крепостей крестоносцы не смогли ни разу, а Гедиминас к тому же не только защищался, а и нападал, совершая походы вглубь орденской территории (в ходе одного такого похода литовский воитель нанес в 1331 г. под Пловцами сокрушительное поражение крестоносцам). Однако Орден был силен, и тяжелое противостояние не утихало. Поэтому перед Гедиминасом стояла та же задача, что и перед его предшественниками – укреплять и расширять стратегический тыл государства, и эту задачу он решил блестяще. Дело в том, что если называть вещи своими именами, с первых же лет своего правления Гедиминас начинает собирать и объединять осколки Киевской Руси. Подчеркиваю: объединять и собирать, причем преимущественно мирными средствами. Единственным сражением на «восточном фронте» у Гедиминаса была битва у реки Ирпень в 1321 г., где он одержал победу над не21

Впоследствии, в 1943 г., подобная история повторилась во время еврейского восстания против фашистов в Варшавском гетто, где все уцелевшие повстанцы (во главе с их лидером М. Анелевичем) покончили с собой. 75

сколькими выступившими против него западнорусскими князьями. К концу его правления 2/3 территории государства Гедиминаса составляли русские земли (в т. ч. оказавшиеся в вассальной зависимости Минское, Друцкое, Лукомское, Турово-Пинское и Дрогичинское княжества). Вся Белоруссия и значительная часть Украины входили – на разных основаниях – в состав державы Гедиминаса; к этому надо добавить еще союзную (а де-факто – вассальную) Волынь, где с 1340 года княжил сын Гедиминаса Дмитрий-Любарт. «Техника взаимоотношений» новоприсоединенных княжеств и «стольного града» была типичной для феодальной Европы: где князья-Рюриковичи сидели, там и оставались на прежних правах (только сюзерен будет обитать в Вильно, как раньше в Киеве!), там же, где «стол» пустовал или освобождался, Гедиминас немедленно сажал кого-нибудь их своих отпрысков, благо последних у него было астрономическое количество: их стали называть «Гедиминовичи», и впоследствии этот род станет одним из самых разветвленных и значительных в русском, польском, литовском, украинском и белорусском нобилитетах. В общем, в структуре государства Гедиминас «Америки не открывал», а просто плодотворно использовал европейский опыт: так было тогда повсеместно – от Британии до Испании. Важно, что непосредственным результатом этой деятельности Гедиминаса явилось окончательное превращение Литвы в Литовскую Русь. Причем по всем параметрам: государственным языком державы Гедиминаса был древнерусский (на основе западнорусских, т. н. «древнебелорусских» говоров), на нем писались летописи; само государство называлось «Великое княжество Литовское» (русский термин!) и сам титул великого князя станет для Гедиминовичей традиционным (хотя сам Гедиминас, явно подражая Миндаугасу, именовал себя еще «королем литовцев и русских»). К этому надо прибавить, что Гедиминас сам был женат на русской княжне (как уже отмечалось), и почти все его сыновья также были женаты на русских женщинах. Фактически уже при Гедиминасе Литва стала преимущественно славянским государством, а балтский элемент (титульный по названию страны!) по всем без исключения параметрам занял подчиненное положение. Даже знать в ту эпоху перестала называться кунигасами и приняла русский титул «бояре». Единственное, что связывало самого Гедиминаса с той, первоначальной Литвой – древнее язычество (он никогда не переходил в христианство, и это, похоже, тоже была большая политика – не обижать окончательно аукшайтскую знать), но его сыновья – шесть из семи – будут крещены… Надо сказать, что эта «восточная» политика Гедиминаса имела следствием и довольно серьезные проблемы. Поскольку Литва фактически стала самым серьезным претендентом на преемство наследия Киевской Руси (к XY в. 85 % всей территории державы вошло в состав Литовской Руси), это автоматически означало серьезнейший вызов другому кандидату в интеграторы – Владимирской Руси (с 1328 г. де-факто - Москве); учитывая же союз владимирских князей с Ордой, последняя так же «силой вещей» становилась врагом Литвы. Так на востоке для Гедиминаса и его наследников возник новый фронт борьбы, которому суждено было растянуться на 500 лет – много даль76

ше, чем война с Орденом. Борьба эта была не менее бескомпромиссна, поскольку оба кандидата в объединители Руси столкнулись, что называется, в одной «экологической нише» - в одно и то же время и в одном и том же месте (но представляя при этом разные цивилизационные модусы). Для обоих поражение было смерти подобно: для Вильно утеря инициативы на Руси означала почти заведомый проигрыш в схватке с Орденом, для Москвы успех Литвы грозил обернуться полным крахом собственной государственности (ирония истории в том, что при этом Литва в самом прямом смысле этого слова закрывала собой Москву от вполне возможной крестоносной агрессии!). Так начался «спор славян старинный»… Впрочем, при Гедиминасе это пока не носило характер прямого военного столкновения с Москвой (Гедиминас даже выдал свою дочь Настасью-Айгусту за сына Калиты, Симеона Гордого): в основном, противники «подсиживали» друг друга политически. У каждой из враждующих сторон были свои «аргументы»: Москва делала ставку на военную силу Орды: с 30-х гг. XIY в. воины Гедиминаса несколько раз вступали в бой с воинами хана Узбека (с переменным успехом), но решающая схватка была впереди. Литовский же великий князь выбрал свою тактику – привлечь к себе как можно больше симпатизирующих в СевероВосточной Руси (благо, искать особо долго не приходилось – ненавидящих Калиту там было более чем достаточно!). С этой целью завязываются тесные отношения с Брянском и Смоленском, поддерживаются антимосковские силы в Новгороде и Пскове (Гедиминасу удалось одержать крупную политическую победу, посадив своего сына Наримонта в качестве «кормленого князя» в новгородскую крепость Корела – современный Приозерск в Ленинградской области). Фактически Москва и Вильно на протяжении 150 лет боролись за преобладающее влияние в Новгороде и эта борьба окончилась только с падением новгородской независимости… Но главным направлением политики Гедиминаса в Залесье стала Тверь – неудавшийся кандидат в столицы, главный оппонент Москвы. Еще в 20-е гг. XIY в. Гедиминас выдал свою дочь Марию за князя Дмитрия Грозные Очи, сына Михаила Святого; впоследствии, после Шевкаловой рати, в Вильно найдет убежище, а потом и союзника Александр Тверской, о трагической судьбе которого мы уже рассказывали в первом томе. За Тверь Литва боролась особенно упорно: в случае победы Твери вся ситуация в Залесье поворачивалась на 180 градусов в пользу Вильно (правда, еще неизвестно, как бы потом повела себя победившая Тверь – входить в состав Литвы на правах вассала там явно не собирались). Но был и еще один аспект в деятельности Гедиминаса, где он тоже выступил зачинателем целой традиции – речь идет о его польских делах. Первоначально отношения Литвы и Польши не были особенно теплыми: шла постоянная война набегов и контрнабегов на границе, и вдобавок яблоком раздора стала Волынь (подчинив в начале XIY в. Галицию, поляки попытались сделать то же и на Волыни, что вызвало в середине века войну с Литвой, отстоявшей свои права на Волынь). Но, как ни странно на первый взгляд, именно эти вооруженные конфликты исподволь привели к сближению, причем даже не правителей, а народов. Известное стихотворение А.Мицкевича «Три у 77

Будрыса сына» (у нас – в переводе А.Пушкина) раскрывает механизм этого парадоксального сближения. Старый литовец Будрыс отправляет трех своих сыновей на войну и напутствует: у русских в Новгороде и у «проклятых крыжаков» (так в стихотворении) добра вдоволь, есть что пограбить, а вот поляки – народ бедный, но зато у них девушки… «Нет на свете царицы краше польской девицы» (и так на 2 строфы – панегирик прелестям девушек с Вислы); попутно мы узнаем, что и сам Будрыс в свое время вывез свою будущую жену из Польши (т. е., его сыновья – поляки по матери!). «Вот уж век доживаю, а ее вспоминаю каждый раз, как гляжу в ту сторонку» - почти с нежностью говорит старый литовец, указывая на Польшу (на страну, с которой предстоит воевать!). Сыновья уходят на войну, от них долго нет вестей («уж, видно, убиты!»), а затем все трое возвращаются, и все трое – с польскими девушками (добро можно пограбить и потом, главное – любовь!). Несколько поколений таких «Будрысов» - и в Литве вырастает целая генерация людей, в жилах которых течет польская кровь (и, соответственно, у них особое, вполне «по Будрысу», отношение к Польше!). А похищенные польские красавицы – вполне в стиле древнеримского мифа о похищении сабинянок22вносили свою лепту в укрепление пролитовских настроений уже в Польше. Воистину, исторические пути неисповедимы и подчас весьма причудливы… Но, кроме того, у потенциального польско-литовского союза были и солидные политические основания, и прежде всего – все та же крестоносная угроза. С Польшей и полунезависимым Мазовецким княжеством (мазуры – родственная «великополякам» народность, впоследствии они слились) Орден также воевал, причем не менее, а даже более жестоко, чем с литовцами. Идеологически это ни в какие рамки не укладывалось, поскольку поляки и мазуры были католиками (в Европе рыцари распространяли дезинформацию о «язычестве мазуров»), но «изюминка» состояла в том, что Орден придерживался гибеллинских симпатий, а Польша – гвельфских (при том, что сама вражда папистов-гвельфов и имперцев-гибеллинов уже отходила в прошлое). Так, вполне по восточной мудрости «Враг моего врага – мой друг», подготавливался антиорденский союз Польши и Литвы, и зачинателем его выступил Гедиминас. В 1322 г. он заключил союз с Мазовией, в 1325 г. – с Польшей, выдав свою дочь Алдону за короля Владислава Локетка. Окончательно этот союз сложится еще не скоро (из-за волынских разборок), но начало было положено. Не последнюю роль в этом деле сыграла и вышеописанная религиозная индифферентность виленских властителей: «религия для них была только политикой» (Д. Балашов) и тот факт, что они дружат с одними католиками против других, в Вильно никого не смущал. В 1341 г. Гедиминас был смертельно ранен в битве под крепостью Велюона (Баербург в немецких документах), выиграв еще одну, последнюю для себя, битву – рыцарей не спасло даже первое в Восточной Европе применение 22

Согласно мифу, римляне похищали девушек города Сабины и женились на них. Когда мужчины из Сабин хотели мстить римлянам, сабинянки слёзно умаляли их этого не делать – ведь они уже любили римлян и были матерями их детей… 78

огнестрельного оружия… Сразу встал вопрос, кто именно унаследует престол Гедиминаса, поскольку у него, как помним, было семеро сыновей (из-за чего на непродолжительное время Литовское государство как бы дезинтегрировалось). Дмитрий-Любарт сидел на Волыни и предпочитал в династические разборки не ввязываться. Двое других - Кориад и Монтовид – всю жизнь были на вторых ролях, не проявили себя и теперь. Активно попытались заявить претензии на лидерство еще два брата – Явнут и уже упоминавшийся Наримонт (некоторое время они контролировали Вильно). «Программы» у них, впрочем, были совершенно противоположными: Наримонт, имевший тесные связи с Новгородом, склонялся к прорусской ориентации, в Вильно его просто считали «человеком Москвы» (что немудрено, поскольку Наримонта дважды, и небескорыстно, выкупал из ордынского плена Иван Калита). Явнут, напротив, имел прокатоличекие симпатии и склонялся к союзу с Орденом. Но оба они были свергнуты в результате переворота, организованного еще двумя Гедиминовичами – Ольгердом (Альгирдасом) и Кейстутом: оба свергнутых брата бежали в Москву (!), к Симеону Гордому, но, убедившись, что тот за них воевать не намерен, смирились со своей участью, вернулись в Вильно и помирились с победителями. С этой минуты тандем «Ольгерд-Кейстут» стал во главе Литвы («мудрый Ольгерд и храбрый Кейстут», по словам классика эстонской литературы Э. Борнхеэ). Оба брата были достойными сыновьями своего великого отца, хотя и очень разными. Кейстут – фигура, словно сошедшая со страниц рыцарского романа. Беззаветно храбрый, прямолинейно честный, лично участвовавший в десятках битв (многократно ранен и несколько раз бежал из плена!), беспощадный на поле боя и одновременно великодушный к поверженному противнику (это зафиксировано и западноевропейскими источниками), убежденный язычник (женатый на вайделотке Бируте, он проклял своего старшего сына Бутава, перешедшего к крестоносцам), одновременно ни разу не запятнавший себя преследованиями христиан, вызывавший уважение и у друзей, и у врагов, - таков Кейстут. Он воплощал в себе почти идеального рыцаря (редкий случай в анналах истории!) и одновременно дух «старой» Литвы. Политик он был, скорее всего, никакой – для этой роли он совершенно не подходил в силу органического неприятия и неумения каких бы то ни было интриг. В тандеме с братом он играл роль только воителя, витязя. В войсках его боготворили, и именно поэтому он был незаменим на верхушке власти как репрезентативная фигура. Реальной (т. е. грязной) политикой занимался Ольгерд – официальный великий князь с 1345 по 1377 гг. Это был человек совсем другого покроя. Так же, как и Кейстут, он был талантливым полководцем (доказав это победами над Орденом на Стреве в 1348 г. и при Рудаве в 1370 г.), но на этом сходство и кончается. Даже на полководческом поприще облик Ольгерда иной: он не бесстрашный рубака, как Кейстут, а стратег. Стратегом он был и в политике – осторожным, умеющим думать и взвешивать, расчетливым до цинизма, зачастую жестоким и вероломным. Так же, как в свое время Миндаугас, он крестился (по православному) с чисто политическими целями и потом отрекся от этого (более то79

го - один раз даже устроил в Вильно избиение христиан, добавив русскому православию несколько святых-мучеников). По описанию очевидцев, он до старости лет сохранил душевное и телесное здоровье (поскольку был абсолютным трезвенником – вообще не пил всю жизнь ни капли спиртного), его единственным физическим недостатком была легкая хромота на правую ногу (из-за этого его в Москве считали… чертом!). Женат Ольгерд был дважды, и оба раза на русских княжнах: первым браком – на Марии Витебской, вторым – на Ульянии Тверской (сестре Михаила Александровича Тверского, которая была моложе Ольгерда более чем вдвое). От обоих браков у Ольгерда был 21 ребенок (в те времена такое количество детей никого не удивляло, но вот то, что все выжили – беспрецедентно): все они дали начало многим славным родам в России и Польше, поэтому привожу список потомков Ольгерда полностью.

1) 2) 3) 4) 5) 6)

От первого брака: Андрей, князь полоцкий; Дмитрий, князь брянский, друцкий, трубчевский и стародубский (предок князей Трубецких); Константин, князь черниговский (предок князей Чарторыйских); Владимир, князь киевский (предок князей Бельских и Слуцких); Федор, князь рейненский (предок князей Сангушко); Дочери Феодора, Мария-Агриппина и еще одна (имя не сохранилось), все вышли замуж за русских князей.

От второго брака: Сыновья: Ягайло (о нем речь впереди), Скиргайло-Иван, ДмитрийКорибут, Семен-Лингвен (предок князей Мстиславских), КоригайлоКазимир, Вигунт-Александр, Свидригайло-Болеслав (к нему нам также предстоит вернуться). Потомки от нисходящих линий этой ветви Гедиминовичей дадут впоследствии также роды князей Хованских и Голицыных. Дочери: Кеина-Иоанна, Елена, Мария, Александра, Ядвига, ВильгейдаЕкатерина (последняя вышла замуж за герцога Мекленбургского, в Германию; остальные – замужем за русскими и польскими князьями). Уже по этому списку можно понять, насколько серьезно занимался Ольгерд политикой (в т. ч. матримониальной). Столь же активно участвовал он и в церковных делах (сохранилась грандиозная переписка с канцелярией константинопольского патриарха): целью Ольгерда было создание отдельной митрополии для Литвы (окончательно это произошло уже в XY в.). Первым из литовских властителей Ольгерд бросил масштабный вызов Орде, разбив в 1362 г. у Синих Вод в Подолии коалицию татарских князей – следствием этой, во всех отношениях исторической битвы было полное присоединение Украины (включая Киев) к Великому княжеству Литовскому, окончание тянувшегося в этих землях с XIII в. запустения и начало нового, оригинального витка развития местной культуры. С Москвой Ольгерд враждовал жестоко – поддерживал все антимосковские силы (соответствующую партию в Новго80

роде, церковную оппозицию) и в первую очередь – Тверь, с которой заключил военный союз. Несколько раз Ольгерд воевал с Москвой, причем начиная с 1368 г. – крупномасштабно: о перипетиях этой борьбы мы подробно рассказывали в предыдущей лекции. Результатом деятельности Ольгерда к концу его жизни стало присоединение к Литве десятков городов на территории собственно Владимирской Руси (в т.ч. не маленьких – таких, как Брянск, Ржев и де-факто Смоленск): граница с Москвой проходила чуть ли не вплотную с последней, охватывая ее почти с трех сторон. Тому есть чрезвычайно красноречивое свидетельство: в одном из посланий к константинопольскому патриарху, жалуясь на «агрессию» московитов (последние все время контратаковали), Ольгерд перечисляет принадлежащие ему города, которые у него были отобраны московскими воеводами. Вот эти города: Ржев, Великие Луки, Наро-Фоминск, Березуйск, Калуга, Мценск (и еще 8 наименований, из которых не менее половины – в Московской и Тульской областях). Показательно также, что Ольгерд жалуется: «взяли у меня города против своего крестного целования» (т. е., в Москве клятвенно обещали считать эти города законной составной частью Великого княжества Литовского!). Не сказано ли этим все? Воистину только обладание митрополичьим престолом спасало в те годы Москву от печальной участи – превратиться в захудалую окраину новой Киевской Руси со столицей в Вильно… При этом, что поразительно, Ольгерд, будучи последовательным и непримиримым врагом Москвы (вспомним его попытку ликвидировать митрополита Алексия в Киеве!), одновременно был и ее спасителем, так как сдерживал на своих рубежах крестоносный натиск и не давал ему излиться на Русь (в упоминавшейся жалобе патриарху Ольгерд, помимо прочего, укоряет Алексия: «Митрополиту следовало благословить москвитян, чтобы помогали нам, потому что мы за них воюем с немцами!»). В общем, этот сильный, авторитетный, волевой и безусловно талантливый политик, творец (наряду со своим отцом) системы «жесткой княжеской власти» (Л. Гумилев), называвший себя в переписке с Константинополем «царем литовским» был для московских правителей постоянной головной болью. Его смерть в 1377 г. (перед которой он принял монашескую схиму по православному обычаю)23 вызвала в Москве вздох облегчения. Впрочем, радовались на «белокаменной» явно преждевременно… IV. Смерть Ольгерда вызвала в Вильно очередной пароксизм кровавой нестабильности. И дело на сей раз не только в неимоверном количестве претендентов на власть (одних отпрысков Ольгерда – сверх всякой нормы, а ведь есть еще братья последнего, и у них тоже есть сыновья!). На сей раз властно и грозно заявил о себе религиозный фактор: теперь уже в спор за великокняжеский престол готовы были вступить не только персонально те или иные 23

Не правда ли, многое в поступках Ольгерда прямо предвосхищает практику и церемонию московских самодержцев? 81

Гедиминовичи, но и стоящие за ними политические группировки, объединенные по конфессиональному признаку. Таких группировок было три – православная, католическая и языческая: последняя была самой слабой в смысле политической весомости (хотя 50-60 % этнических литовцев-балтов сохраняли верность язычеству, нобилитет почти стопроцентно отходил от него), но, тем не менее, поддерживалась личным влиянием и авторитетом Кейстута. Что же касается православных и католиков, то их влияние в Вильно колебалось – 50 на 50, причем дети Ольгерда от первого брака все были православными, среди же детей от Ульянии симпатии разошлись диаметрально. Как увидим, главным адептом прокатолического выбора станет Ягайло – любимый сын Ольгерда от второго брака, один из главных героев нашего дальнейшего повествования. Первоначально, впрочем, ничего не предвещало той трагедии, которая вскоре разыграется. Ягайло после смерти отца внешне сохранил прежнюю форму «тандемной» власти (союз с Кейстутом), и первое время всем показалось, что связка Ягайло-Кейстут будет не менее эффективная, чем та, прежняя, с Ольгердом. В частности, когда Андрей Полоцкий (поощряемый известным нам претендентом на митрополичий престол Киприаном) попытался силой предъявить права на престол в Вильно, Кейстут разбил его так, что тому пришлось бежать в Псков, а затем в Москву, к Дмитрию Донскому (мы впоследствии увидим Андрея на Куликовом поле): эта история весомо ослабила позиции православной партии. Однако за этим внешне благополучным фасадом скрывался абрис грядущего конфликта. Прежде всего, Кейстут, при жизни Ольгерда бывший явно на вторых ролях, теперь начал претендовать на лидерское положение в “тандеме” (хотя бы по возрасту, да и заслуг у старого витязя было тысячекратно больше, чем у его юного племянника). Однако такое положение Ягайло совершенно не устраивало: характер у него был железный (в отца!), “гамлетизмом” наш герой был совершенно не заражен (в смысле излишней моральной щепетильности), да и политическое видение ситуации у Ягайло резко отличалось от дядиной. Ходить в “подручниках” у стареющего Кейстута (и тем более быть его «alter ego») Ягайло совершенно не собирался, так что столкновение было неизбежным. Камнем, спустившим лавину, стало нападение войск Дмитрия Донского на подвластные Литве Киев и Северскую землю в 1379 году. С этой минуты враждебное отношение у Ягайло к Москве было гарантировано, и это повлекло за собой неудачную попытку Ягайло прийти на помощь Мамаю, о чем уже ранее шла речь. Для нас интересно и важно другое: желая обезопасить свой тыл перед походом на Москву, Ягайло заключил временный союз с Орденом. Этот шаг, абсолютно логичный тактически (застраховать себя от удара в спину в критический момент), был стратегически полным переворотом в литовской политике: до сей поры виленские владыки никогда не шли ни на какие альянсы с “крыжаками”. Более того: в этом шаге Ягайло, как в капле воды, прослеживается необычайное прозрение того, что в ближайшем и дальнем будущем не с Орденом, а именно с Московией Литовской Руси 82

предстоит иметь больше всего проблем (так все и случится!). Но у Кейстута такой крутой поворот не вызвал понимание совершенно (и не только из-за консерватизма прославленного рыцаря, но и из-за полного неверия последнего в способность крестоносцев держать данное “язычникам” слово – к тому у него были весьма серьезные основания!). Так между Ягайло и Кейстутом “пробежала первая кошка”, и продолжение не заставило себя долго ждать. Узнав о расправе с ранеными из войска Дмитрия Донского (при возвращении с Куликова поля, о чем мы уже рассказывали в предыдущем томе), Кейстут пришел в ярость – такое претило его натуре и рыцарскому кодексу чести – и пошел на крутые меры: “отрешил Ягайло от престола… объявил себя великим князем Литвы и попытался завести дружбу с Московским княжеством… Кейстут повернул политику Литвы на 180 градусов” (Л.Гумилев). Однако такой поворот нашел в Вильно понимания еще меньше, чем Ягайловы шашни с крестоносцами – хотя бы потому, что Кейстут чуть ли не единолично представлял собой языческую партию, самую малозначительную в виленском политическом пасьянсе (князь-язычник как единственный правитель уже вряд ли устраивал состоящее на 85 процентов из христиан население страны, да и дружба с Москвой, после всего происшедшего, энтузиазма не вызывала). И в этих условиях Ягайло сыграл ва-банк, неприятно поразив всех. Пригласив в 1382 г. своего знаменитого дядю на пир, Ягайло организовал его арест и убийство (впоследствии были уничтожены и все родственники Бируты; саму вдову Кейстута не тронули). Такого не ожидал никто, и это “предательство самого скверного толка” (характеристика Л.Гумилева) сделала Ягайло весьма одиозной фигурой в Литве. Сын Кейстута, двоюродный брат Ягайло, тоже был схвачен и брошен в темницу, с явной перспективой казни, но тут вмешался Его Величество Случай (причем в стиле Дюма-отца): влюбленная в молодого узника девушка, разносившая в тюрьме еду, отдала сыну Кейстута свое платье, и тот благополучно выбрался на свободу (финал, увы, не в духе Дюма – девушку зверски замучили!). Так экстравагантно дебютировал на подмостках истории Витаутас (Витольд в польских, Витовт в русских документах: для удобства мы впредь будем именовать его в русской транскрипции). К характеристике этого колоритнейшего персонажа литовской, русской и польской истории мы вернемся позднее, пока же для начала отметим, что по своим человеческим и нравственным качествам он во многом был двойником Ягайло, напоминая не столько отца (хотя и его тоже!), сколько дядюшку-Ольгерда. Это проявилось сразу же после побега, ибо “стопы своя направил” Витовт прямиком в… Мальборг, столицу Тевтонского ордена (похоже, больше было некуда!). Но и более того: вельможный беглец попросил у рыцарей помощи против двоюродного братца – убийцы его отца, пообещав за это Ордену… Жемайтию (Кейстут, наверное, трижды перевернулся в гробу!). Такое политическое сальто-мортале могло бы восприниматься как чудовищное предательство и цинизм, если бы не одно обстоятельство: Витовт явно не собирался выполнять данное крестоносной братии обещание

83

(как они с Литвой, так и Литва с ними, той же монетой!)24.Витовт явно рассматривал свое пребывание в Мальборге так же, как Ягайло свой союз с Орденом образца 1379 года – чисто прагматически-сиюминутно (как увидим, в глубине души оба относились к “крыжакам” абсолютно по-литовски!). Вообще, циничный прагматизм Витовта в стратегических вопросах будет даже более выражен, нежели у Миндаугаса и Ольгерда – достаточно сказать, что Витовт впоследствии 4 раза (!!!) сменит веру – дважды из православия в католичество и обратно. Такой религиозной индифферентностью в те годы не мог похвастаться ни один монарх Европы… Вернемся, однако, к Ягайло, ибо именно в его судьбе в этот момент грядут перемены: связано это с ситуацией в соседней Польше. В 1370 г. там прервалась королевская династия Пястов (существовавшая с середины X века) и наступило, как говорят в Польше, «бескоролевье». Такая ситуация в средние века всегда чревата междоусобицей, и она не замедлила начаться – в 1383 г. вспыхнула феодальная война двух вельможных родов, Гжималитов и Налэнчей (первые стояли за дочь венгерского короля Людвига Ядвигу, внучку польского короля Владислава Локетка; вторые были сторонниками правившей на Сицилии и в Венгрии Анжуйской династии – нисходящей ветви французских Капетингов). Это уже пахло катастрофой в масштабе страны, и только все тот же орденский фактор (страх вмешательства тевтонцев, которые вряд ли бы которые вряд ли бы упустили такой шанс разделаться с поляками) заставил польских магнатов сбавить обороты. Формально успех остался за Гжималитами (в ходе противостояния в Кракове имело место массовое избиение прибывших туда на поддержку Налэнчей венгерских феодалов), Ядвига села на престол и польского варианта войны Алой и Белой Роз, к счастью, не возникло. Проблема была в том, что Ядвига была женщиной (юридически на троне такое не предусматривалось) и ей было неполных 11 лет: ясно, что самостоятельно она править не могла, и все могло вполне даже кончиться новой междоусобицей. В этих условиях знать т. н. Малой Польши (район Варшавы) выдвинула интересный проект – пригласить короля со стороны и женить его на Ядвиге (почти как на Руси с призванием варягов!). И вот в этих условиях все внезапно сошлось на кандидатуре Ягайло, по самой простой причине: уния Польши и Литвы для совместной борьбы с общим историческим врагом – Тевтонским орденом (плюс король «из-за бугра» – значит, никто из местных не будет в претензии; да и решительный нрав Ольгердова сына импонировал польским панам, уставшим от бескоролевья и неизбежного в таких случаях бардака). Кандидатура Ягайло прошла практически без помех, и 14 августа 1385 года в замке Крево была подписана т. н. Кревская уния – договор о династическом объединении Польши и Литвы. В этом договоре были 2 пункта, представляющие для нас интерес. Вопервых, Ягайло вступал в брак с Ядвигой Пяст: это было непременным условием. Любопытно, что для этого пожертвовали счастьем самой Ядвиги: она 24

А вообще-то перед нами типично феодальное отношение к территориальным проблемам. 84

любила немецкого принца Вильгельма и даже хотела с ним бежать, но ее жестко «откорректировали» при дворе – на кону стоял большой политический проект, суливший громадные дивиденды. Тут уж не до эмоций и семейного счастья несчастной влюбленной венценосной девочки…Ядвига покорилась, но не смогла пережить происшедшего: поставила крест на своей личной жизни, вела жизнь почти монашескую (ходила во власянице, вечно окруженная монахами, нищими и юродивыми – народ почитал ее за живую святую, считал ее способной исцелять больных и даже улучшать погоду и урожайность!), несколько лет фактически не жила с Ягайло интимной жизнью (брак 7 лет оставался бездетным) и, наконец, 17 июля 1399 года, в возрасте 18 лет (!) умерла через 3 недели после родов (ребенок умер сразу!). Такая вот судьба… А мужу она, надо сказать, создала очень даже хороший имидж своей святостью (тогда это было очень в цене). Забегая вперед, скажем: Ягайло (ставший благодаря этому браку абсолютно законным королем Польши), женился еще трижды (и все – по настоянию знати: королевству нужны наследники!), и только в четвертом браке – с Софьей Голшанской – он в 1424 и 1427 гг. обзавелся двумя сыновьями, Владиславом и Казимиром, окончательно утвердив династию. Во-вторых, (и это главное), согласно Кревскому договору Ягайло переходил в католичество со всеми родственниками и со всеми подданными. При этом Великое княжество Литовское инкорпорируется (т. е. включается) в королевство Польское. Т.е., все жители Литовской Руси, независимо от вероисповедания, должны были перекреститься в католиков, а литовская государственность должна была раствориться в польской. Понимал ли Ягайло, что подписывал? На наивного идеалиста он никогда не смахивал… Скорее всего, он надеялся так же «словчить», как до этого с крестоносцами. Но на сей раз все было гораздо серьезнее, ибо в игру вступила литовская знать. В самом деле, даже если оставить в покое абсолютно неприемлемую для нобилитета Литвы идею инкорпорации Великого княжества Литовского в Польшу, остается еще вероисповедальная проблема, затрагивающая интересы очень и очень многих. Ну ладно, язычниками можно пренебречь (влиятельных людей среди язычников, что называется, кот наплакал, а мужики – ну кто и когда слушал мужиков в средневековье?), а вот как быть с православными? Их в Великом княжестве – ¾ населения, в их составе – все социальные слои (значит, сопротивление будет массовым), да еще в 1387 г. Ягайло дал католикам привилегии (права участвовать в сейме, иметь гербы, занимать государственные должности, возможность не платить часть повинностей), не дав ничего подобного православным – впервые в литовской истории создав межконфессиональный антагонизм! О реакции православных можно не распространяться – она вполне предсказуема…Что интересно, католическая община Литвы тоже была не в восторге: во-первых, действия Ягайло очень уж напоминали «крыжацкую» манеру поведения (а ее не переваривал в Литве никто, вне зависимости от вероисповедания); во-вторых, в случае полномасштабной гражданской войны (а она могла вполне стать реальностью в случае бескомпромиссной реализации Кревских соглашений) католики про85

сто должны были оказаться в проигрыше – они были численно в явном меньшинстве; в-третьих, Орден не преминул бы воспользоваться столь выгодной ситуацией, чтобы раз и навсегда покончить с Литвой (а триумфа тевтонцев не желали и католики!). В общем, в оппозиции к Ягайло в Великом княжестве Литовском оказались практически все, и в этот момент в Вильно моментально объявился Витовт… К описываемому времени Витовту было уже 35 лет (на 2 года он моложе Ягайло), это был уже не прежний юноша-беглец, а муж и воин в расцвете сил, да к тому же политик с ухватками, о которых в русских летописях писали: «сильно деет». Выступив с лозунгом литовской державности и мирного сосуществования католиков и православных, Витовт в одночасье стал признанным лидером Литвы: за него враз встало ¾ страны и Ягайло мгновенно оказался в изоляции и перед перспективой детронизации (свержения с престола). Ядовитость ситуации состояла в том, что при такой раскладке он и в Польше становился абсолютно никому не нужным – его, собственно, там избрали исключительно потому, что он был именно литовским правителем, с перспективой личной унии обеих стран. Следует признать, что будущее новоиспеченному польскому королю светило явно не светлое… Надо отдать должное Ягайло: он доказал, что недаром был сыном Ольгерда, и сразу показал себя Политиком с большой буквы. В 1392 г. в Острове Ягайло и Витовт встретились и подписали компромиссное соглашение (в 1401 г. оно было вновь подтверждено договором в Вильно). Согласно Островскому соглашению, православных оставляли в покое (католическое крещение теперь было обязательно только для язычников), обе конфессии в Литве уравнивались в правах, инкорпорация Литвы отменялась, а власть в Великом княжестве де-факто передавалась Витовту пожизненно (но без права передачи потомкам – после смерти Витовта власть должна была снова перейти к Ягайло!). Т.о., сын Ольгерда и сын Кейстута – два сильных политика – поделили между собой королевский и великокняжеский престолы. Ягайло стал польским королем (под именем Владислава II Ягелло, отчего новая династия получила название Ягеллоны) и верховным князем Литвы (supremus dux – титул, специально сочиненный к сему случаю), Витовт же именовался великим князем (magnus dux) Литвы. Так кризис был преодолен без единого выстрела, и (главное) все заинтересованные стороны получили все, что хотели: поляки – искомую унию (пусть не совсем на кревских условиях), жители Литовской Руси – сохранение государственности и гарантии своих прав. Единственные, кому пришлось «поступиться принципами», были язычники: их крестили, как в свое время киевлян – в массовом порядке. «Чтобы сократить обряд, - читаем мы у Н.Карамзина, - литовцев ставили в ряды целыми полками; священники кропили их святою водою и давали имена христианские: в одном полку называли всех людей Петрами, в другом – Павлами, в третьем – Иоаннами и так далее (такого абсурда, кстати, в Киеве в 988 г. не было! – Д.С.); а Ягайло ездил из места в место толковать на своем отечественном языке «Символ Веры» («пиаровская» технология – до этого, между прочим, в свое время Владимир Красно Солнышко не додумался!). Надеюсь, 86

теперь понятно, почему среди этнических литовцев (а только их так и крестили) реликты язычества оказались особенно устойчивыми и дожили до XX века? Неизбежно возникает вопрос: неужели Витовт, заключая Островское и Виленское соглашения, ни разу не узрел перед своими глазами окровавленный призрак отца? А ведь за всю свою долгую жизнь (38 лет на литовском троне) Витовт ни разу не попытался отомстить Ягайло (последний, процарствовав в Кракове 42 года, скончался в 1434 г. в возрасте 82 лет, на 4 года пережив Витовта). Что, сын Кейстута простил убийцу отца? Исключено – исходя из того, что мы сейчас знаем о Витовте, следует признать, что он вообще не умел прощать ничего кому бы то ни было… Просто Витовт тоже был Политиком с большой буквы и, взвесив на невидимых весах личные чувства и интересы государства и династии, выбрал последнее. Над обоими висела черная тень Ордена, и оба прекрасно понимали: Польша и Литва приняли обоих как властителей с непременным «авансом» – поставить точку в вековом споре с «крыжаками». Надо объективно отметить: Ягайло и Витовт, при всех их грехах и сложностях характеров, обладали истинным (не «митинговым») патриотизмом - стратегические интересы своих стран и народов они поставили выше личных. Ягайло в качестве короля оказался очень популярным (в Польше это было жизненно необходимо – просто в силу характера и менталитета польской знати, державшей себя весьма независимо и почти на равных с королем). По словам А.Буровского, «он оказался хорошим королем: в меру отважным, энергичным, умным. Он умел находить общий язык с самыми разными людьми… Ягайло быстро стал популярен: и благодаря светским мероприятиям (пирам, пьянкам, охотам, приемам, общению с множеством людей в буйном стиле тогдашней шляхетской жизни)…И разумности принимаемых решений. И взвешенному балансированию между силами тогдашней международной политики… И благодаря откровенной подготовке войны с Тевтонским орденом… идея войны с Орденом в Польше была очень популярна, Ягайло сумел стать лидером этой популярной идеи». К этому надо прибавить реорганизацию королем основанного в 1364 г. Краковского университета (одного из старейших в Европе), который стал с тех пор почитаться в «первой десятке» самых уважаемых высших школ Европы и называется поныне Ягеллонским. В общем, Ягайло оставил о себе в Польше добрую память. Витовт, со своей стороны, правил не менее эффектно. Красочную характеристику дал ему Н. Карамзин: «Сей князь, тогда славнейший из государей северной Европы, был для нашего Отечества ужаснее Гедимина и Ольгерда, своими завоеваниями стеснив пределы России на юге и на западе; в теле малом вмещал душу великую; умел пользоваться случаем и временем, повелевать народом и князьями, награждать и наказывать; за столом, в дороге, на охоте занимался делами; обогащая казну войною и торговлей, собирая несметное множество серебра, золота, расточал оные щедро, но всегда с пользой для себя; человеколюбия не ведал; смеялся над правилами государственного нравоучения; ныне давал, завтра отнимал без вины; не искал любви, до87

вольствуясь страхом; отличался трезвостию и, подобно Ольгерду, не пил ни вина, ни крепкого меда, но любил жен, и нередко, оставляя рать в поле, обращал коня к дому, чтобы лететь в объятия юной супруги. С ним, по словам историка польского, воссияла и затмилась слава народа литовского, к счастию России, которая без сомнения погибла бы навеки, если бы Витовтовы преемники имели его ум и славолюбие». Действительно, на «восточном фронте» Витовт действовал дерзко и решительно: занял Смоленск (окончательно к 1404 г.), верхнеокские княжества (Перемышльское, Мценское, Курское, Одоевское, Новосильское и Воротынское), заключил договора с Тверью (1427 г.) и Рязанью (1430 г.), несколько раз скрещивал оружие с Москвой (в 1406 - 1408 гг.), проявлял дипломатическую (а иногда и военную) активность в новгородско-псковских делах (обе республики платили ему огромные «отступные»), присоединил к Литве Южную Подолию (вытеснив оттуда татар). При Витовте южная граница Великого княжества Литовского проходила по побережью Черного моря, а восточная – у Можайска (там, где сейчас Бородинское поле). В 1390 г. Витовт, воспользовавшись ситуацией, выдал свою дочь Софью за сына Дмитрия Донского Василия (об этом подробно – в следующей лекции), а впоследствии, используя этот брак, добился сногсшибательного дипломатического успеха – в 1425 г., согласно завещанию Василия, Витовт становится опекуном его семьи (т. е., фактически – сюзереном Москвы!). Такого успеха литовская дипломатия на Востоке ни до, ни после не имела… Хлопотал Витовт и о присвоении ему королевского титула (перед императором Священной Римской Империи германской нации) – т. е., о разрыве Кревской унии на почетных для него условиях (одно это уже говорит о том, что «свои томагавки» Ягайло и Витовт зарыли неглубоко). Только смерть великого литовского князя в 1430 г. (в возрасте 80 лет) остановила его блистательную карьеру и честолюбивые устремления… В русских делах Витовту не всегда везло: в 1399 г. он потерпел сокрушительное поражение в битве на Ворскле (о ней мы расскажем обстоятельно позже), да и впоследствии Москва и Орда несколько раз эффектно «окорачивали» Витовта (об этом – в следующей лекции), и все-таки в целом ему удавалось очень и очень многое, и нервов он в Москве и в Сарае (и в Мальборге, как мы увидим!) попортил изрядно. Недаром в «Рассказах св. Пафнутия» - одном из шедевров московской литературы XY века – Витовт (еще живой в то время!) помещен в ад и беседует с самим сатаной (ох, как этого хотелось Москве!). Зато для современных литовцев имя Витаутаса – святыня… Однако самое знаменитое деяние Ягайло и Витовта связано с историей т. н. Великой войны 1409-1411 гг. – одного из самых масштабных событий того времени, поставивших крест на карьере Тевтонского ордена. Этой волнующей исторической драме (очень сильно сказавшейся и в московских делах) предшествовало следующее. В 1384 г., через 2 года после подписания соглашения в Острове, разразился очередной, уже который по счету конфликт Ордена с Литвой. «Крестоносные братья» с такой яростью атаковали литовские границы (их авангарды дошли до Вильно), что в Аукшайтии – впервые за всю историю войн с Орденом! 88

обсуждался изумительный вопрос: а не покинуть ли вообще эти земли и не уйти ли всем народом в Белоруссию? «Прожект» сей был отвергнут по элементарной причине: ясно было, что «белые плащи» (так тоже называли крестоносцев, по их униформе) на Аукшайтии явно не остановятся, пойдут дальше везде, докуда смогут «дотянуться» (кстати, Ватикан выдал Ордену именно такую буллу – права на все земли на Востоке, до коих они смогут дойти!). Так что, говоря современным языком, Орден «загнал Вильно в угол», не оставив выбора – и тем самым определил и собственную судьбу, ибо единственной альтернативой для Литвы (и Польши) осталось: самим уничтожить Орден. Все последующие события с этой минуты подобны стремительно нарастающей лавине. В 1401 г. в Жемайтии (контролируемой крестоносцами) началось восстание, явно подготовленное и спровоцированное агентами Витаутаса. Руководство Ордена официально обратилось в Краков и Вильно с просьбой не вмешиваться, дать рыцарям самим «разобраться» со «жмудью» (так называли жемайтов в Польше). Формально это пожелание было выполнено – в смысле невмешательства регулярных войск Польши и Литвы; однако князь Конрад Мазовецкий (вассал Ягайло, женатый на сестре Витовта Анне-Дануте ) открыл границы Мазовии для беженцев из Жемайтии, де-факто сделав свое княжество идеальной базой для отдыха и переформирования повстанцев; а Витовт почти в открытую снабжал восставших оружием, снаряжением и припасами (какие это эмоции вызывало в Мальборге – понятно). На жемайтийских землях шло ужасающее кровопролитие: крестоносцы проводили политику тотальных «зачисток», а «жмудины» платили «немцам» полной взаимностью. В разгар событий в Жемайтии произошел эпизод на первый взгляд малозначительный, а на самом деле сыгравший роль абсолютно обвальную (как потом говаривали в Литве и Польше, «шел слепец, запнулся о камень и упал… упал потому, что слеп, и все-таки причина – камень!»). Стареющий магистр Тевтонского ордена Конрад фон Юнгинген попросил Витаутаса стать посредником в споре между Мальборгом и Краковом из-за… малюсенького пограничного замка Дрезденко. Сама мизерность повода для арбитража (и конфликта) показывает, насколько отношения между сторонами зашли в тупик: строго говоря, для начала прямого противостояния сгодился бы любой повод и помельче Дрезденка. Загвоздка была именно в приглашении Витовта стать посредником: в Мальборге явно надеялись на незаросшую трещину в отношениях польского короля и литовского князя, надеясь ее по возможности расширить. Но просчитались: Ягайло сам обратился к Витовту с просьбой о посредничестве, а последний немедленно дал согласие и… присудил Дрезденко полякам (к вящей ярости крестоносцев). Стало ясно, что разорвать тандем Ягайло-Витовт не удастся, и только тут престарелый магистр внезапно понял, до какой степени он оказался на краю пропасти. Понял и начал маневрировать, искать путей к выходу из угрожающего тупика (что делает честь старому Конраду!), но судьба сулила иное: «Великая Упокоительница Смерть» (выражение Г.Сенкевича) унесла старого рыцаря, а его преемни89

ком стал его младший брат Ульрих фон Юнгинген. Это был настоящий «ястреб» по всем ухваткам: сразу после своего избрания он начал предпринимать целенаправленные шаги по предельному обострению обстановки. Так, Ульрих демонстративно покинул Мальборг, чтобы не встречаться с польскими послами (приехавшими поздравить его с избранием!); велел использовать в сношениях с Краковом и Вильно не традиционную латынь, а немецкий язык (преднамеренное и оскорбительное нарушение этикета), захватил на Балтике несколько польских кораблей, а также приграничный замок Санток в Старой Польше. В ответ Витовт вновь раздул пламя уже почти подавленного восстания в Жемайтии и на сей раз послал туда воинские контингенты (поляки на правах добровольцев также массами отправлялись на подмогу «жмуди»). Фактически уже весной 1409 г. ситуация полностью вышла из-под контроля и 6 августа 1409 г. магистр послал в Вильно и Краков «взметную грамоту» – объявление войны. «Великая война», о необходимости которой так долго говорили во всех трех столицах, разразилась… Обе стороны готовились очень тщательно во всех отношениях. Орден собрал под свои знамена 83-85 тысяч человек, включая отряды английских и французских рыцарей, ветеранов Столетней войны и конфликтов в Испании и Палестине. Мальборгской дипломатии удалось максимально изолировать своих противников (в частности, удержать в нейтральном положении Чехию и Венгрию – под предлогом того, что поляки вошли в союз с «язычниками»). Но и Ягайло с Витовтом не дремали: под их знаменами собралось до 100 тысяч человек, в их числе – контингенты из тех же Чехии и Венгрии (четырехтысячный чешский контингент возглавлял Ян Жижка – будущий вождь гуситских войн в Чехии), а также 30 тысяч татар союзного Витовту хана Джалаледдина. Все источники сходятся на том, что в чисто военном отношении орденская армия была лучше подготовлена и экипирована, но в моральном отношении дух был выше у воинов Ягайло и Витовта. Используя численное преимущество, Ягайло (бывший главнокомандующим) 3 июля 1410 г. первым начал генеральное наступление и вступил на территорию Пруссии, с направлением на Мальборг. Армия магистра двинулась навстречу, и 15 июля 1410 г. враждующие армии встретились между деревнями Танненберг (Стембарк) и Грюнвальд. Поэтому произошедшая в этот день историческая битва в немецкой литературе получила название Танненбергской, а в польской и русской – Грюнвальдской битвы. Эта битва, многократно описанная множеством хронистов (от Москвы до Бремена) – редкий в средневековой истории случай, когда ход событий можно восстановить почти детально. Конечно, и здесь разночтений (и мифотворчества!) более чем предостаточно. Прежде всего, это касается численности сражавшихся: разные авторы (польский хронист - епископ Львова Ян Длогуш, современник битвы; польский историк Кучинский, отечественные авторы В.Пашуто и М.Ючас) дают разные цифры «комбатантов». Максимальная цифра (на ней строил свою концепцию Г.Сенкевич) – 100 тысяч в общей сложности: скорее всего (как и в случае с Куликовской битвой) налицо типичная средневековая гиперболизация. Наиболее взвешенный подсчет дает 90

следующую калькуляцию: 27 000 человек (51 «хоругвь» - т. е. знамя) у Ордена, 32 000 (91 «хоругвь») – у его противников. Кроме того, традиция каждой заинтересованной страны склонна выпячивать роль своих контингентов в успехе сражения (знакомая картина, не правда ли?). Так, в России системой стало подавать действия 3 смоленских полков (в составе войск Витовта) как решающий фактор победы; в Польше на этот счет свое мнение, гораздо более сдержанное (в экранизации романа Г.Сенкевича «Крестоносцы» эпизод со смоленскими полками – присутствующий в авторском тексте романа! – вообще отсутствует). То же – и в отношении литовцев: в Польше их вклад в победу преуменьшается (классический пример – у того же Г.Сенкевича), в России максимально замалчивается, в самой же Литве, понятно, считают, что именно Витовтовы воины выиграли битву. В общем, ничего нового под луной, все абсолютно по трафарету… Ход битвы в общих чертах можно описать так. Польско-литовские войска выстроились в лесисто-болотистой местности (идеальное место для обороны) тремя линиями, на участке в 2 километра. Левый фланг – 42 польских, 7 русских и 4 чешских хоругви (под началом маршала Збигнева из Бжезя и мечника Зындрама из Машковиц). Правый фланг – 40 литовских (т. е. фактически русских) хоругвей под командованием Витовта плюс весь татарский контингент. Ставка Ягайло располагалась позади всех линий. Ульрих фон Юнгинген первоначально также строил свои войска в три линии, но затем, чтобы расширить фронт до 2,5 км, свел войска в 2 линии (как выяснится, именно это обстоятельство сыграет роковую роль). На правом фланге «белых плащей» стояли 20 хоругвей (командующий – Хуго фон Лихтенштейн), на левом – 15 хоругвей военачальника Валленрода, в центре – 16 хоругвей под личным командованием магистра. Впереди крестоносного войска были выставлены бомбарды (стрелявшие камнями орудия) и арбалетчики. Поскольку польско-литовское войско занимало неуязвимую для атаки позицию, Юнгинген сделал попытку выманить своего противника из этой естественной крепости. С этой целью он отправил к Ягайло герольдов с «подарком» – двумя скрещенными мечами (приглашение к бою) и довольно оскорбительным обращением. Это подействовало, и битва началась. Орденские артиллеристы дали залп (абсолютно безвредный для их врагов – ни один камень не долетел до цели), и тут легкая конница Витовта и татары Джалаледдина пошли в атаку. «Литвины» (почти стопроцентно славяне!) и татары стоптали пушкарей и арбалетчиков и… немедленно попали под контратаку рыцарей Валленрода. По свидетельствам хронистов, грохот от сталкивающихся бронированных всадников был слышен за добрый десяток верст. Результат был таковым, каким он и должен был быть – легкая литовская конница была опрокинута тяжелой крестоносной и побежала с поля боя… Воодушевленные этим первым успехом, «белые плащи» с пением гимна «Дева Мария, роза и крест» пошли во всеобщую атаку, смяли 2-ю и 3-ю линию Витовтовых войск и с ходу врубились в боевые порядки поляков. Удар пришелся на самый центр польско-литовской армии, где стояли 3 смоленских полка под командованием князя Семена Лингвена Ольгердовича (сводного брата 91

Ягайло, сына Ольгерда от первого брака). О том, что произошло далее, красноречиво повествовал Ян Длугош: «В этом сражении лишь одни русские витязи из Смоленской земли, построенные тремя отдельными полками, стойко бились с врагами и… тем заслужили бессмертную славу. И если даже один из полков был жестоко изрублен и даже склонилось до земли его знамя (т. е., полк был уничтожен полностью – Д.С.), то два других полка, отважно сражаясь, одерживали верх над всеми мужами и рыцарями, с какими сходились врукопашную, пока не соединились с отрядами поляков». В этот момент 1-я и 2-я линии польских войск пошли во встречную атаку. Бой приобрел характер множества поединков, ход сражения становился непредсказуемым (показательный эпизод: во время этой схватки рыцарь Арнольд фон Берг в одиночку прорвался к ставке Ягайло, вступил в индивидуальный бой с польским королем и был убит им). Фронт рыцарей Лихтенштейна дрогнул, чаша весов заколебалась; теперь все решали свежие силы. И они объявились: Витовт перестроил свою потрепанную конницу в нескольких верстах от поля битвы и снова бросил ее в бой. Этот фланговый удар (по левому флангу крестоносцев) привел в расстройство всю орденскую армию: группировка Валленрода была смята и уничтожена. Ульрих фон Юнгинген, пытаясь спасти положение, лично повел в бой свой резерв (16 хоругвей), и тут Ягайло бросил на чашу весов самую тяжкую гирю – 3-ю линию своих войск (пешее ополчение, т. н. «рушина», под предводительством Зындрама). Этот удар «крыжакам» было отпарировать уже нечем, и началось страшнейшее избиение. По свидетельству всех без исключения источников, «белые плащи» показали в этот трагический момент боя исключительный героизм, дорого продали свои жизни, нанесли своим торжествующим врагам тяжкие потери и пали практически все (в т. ч. Лихтенштейн и Валленрод). Сам Ульрих фон Юнгинген героически сражался один против целого отряда и погиб, как настоящий рыцарь. Те, кто пытался спастись бегством, также были практически полностью вырублены: в плен победители почти не брали – двухвековая вражда прорвалась наружу и собрала ужасную жатву. Из всей орденской армии с кровавого Грюнвальдского поля ушло менее тысячи человек. Эта битва, ставшая эпохой в истории Европы и символическим рубежом в истории Польши и Литвы 25 (да и России, как увидим в дальнейшем тоже), казалось бы, должна была привести к ликвидации Ордена, но этого не произошло. Вместо этого 1 февраля 1411 г. Ягайло и Витовт подписали в городе Торунь «вечный мир» с представителями Ордена, по которому Мальборг отказывался от претензий на спорные польские территории, возвращал Литве Жемайтию и выплачивал весьма солидную контрибуцию. Этот мир, говоря словами В.Пашуто и М.Ючаса, «не отражал масштабов победы», и естественно, у историков возник вопрос: почему Орден не был добит? Ведь такой случай доконать исторического врага не каждый день представляется… При25

В современной Польше Грюнвальдская битва – такой же символ, как в России – Куликово поле. Высший военный орден Польши называется «Крест Грюнвальда». 92

чин тому несколько: размолвка Ягайло и Витовта (все-таки!), осторожность Ягайло (он вообще был не из числа авантюристов), но прежде всего – тяжкие потери под Грюнвальдом (говоря словами А. Буровского, «силы оказались подорваны сильнее, чем хотели бы признать и вожди… и их хронисты»). Тем не менее, главное свершилось: Орден получил тяжелейший (и, как потом выяснится, смертельный) удар и навсегда прекратил свой «дранг нах остен» (с этой минуты его дальнейшее существование уже полностью зависело только от политической воли Кракова и Вильно – сколько там сочтут необходимым продлить агонию). Великое двухвековое противостояние фактически окончилось. Остается сказать, что уже при сыне Ягайло, короле Казимире IV Ягеллончике была поставлена последняя точка орденской трагедии – т. н. Тринадцатилетняя война (1454 – 1466 гг.). Она была спровоцирована Казимиром и началась как… восстание городов Поморья и Пруссии против Ордена, в пользу Польши (горожане требовали Магдебургского права, отсутствовавшего в Тевтонском ордене и имевшегося в Польше; показательно, что в восстании приняли участие и горожане-поляки, и горожане-немцы: тяга к демократическому самоуправлению оказалась сильнее национальных барьеров!). Орден получил поддержку Дании (опасавшейся появления на Балтике нового игрока-конкурента в лице поляков), а Казимир Ягеллончик – точно как и его отец! – действовал предельно осторожно (по А. Буровскому, «он… больше боялся проиграть, чем хотел выиграть»). Тем не менее, война окончилась полной победой Польши, и по заключенному 19 октября 1466 г. Торуньскому миру Орден отдал Польше все Поморье, Хелмскую и Михайловскую землю с г. Торунь, собственную столицу Мальборг, а сам признал себя вассалом Польского королевства. Это был фактический конец Ордена, хотя крестоносцы еще несколько раз пытались взять реванш, и всегда безуспешно (в одной из таких «малых войн» отличился торуньский епископ, астроном, врач, механик и математик, руководитель эффектной обороны Фромборкского замка по имени Николай Коперник - тот самый!). А в 1525 г. последний магистр Ордена Альбрехт Гогенцоллерн, воспользовавшись началом реформации Лютера и последовавшим за этим кровавым хаосом в Германии, распустил Орден и объявил о создании на его месте светского герцогства Пруссия во главе с самим собой (под сюзеренитетом Польши). Последняя страница в истории Тевтонского ордена Святой Девы Марии была перевернута и закрыта. V.

Как же жила Литовская Русь после Витовта? Ответом на этот вопрос, а также рассмотрением социальных реалий Великого княжества Литовского в XV – XVI вв. мы и завершим нашу лекцию. Уния Польши и Литвы, в общем, оказалась жизнеспособной даже и после окончания длительной борьбы с Орденом: на сей раз решающим оказался фактор противостояния с Москвой. С 1440 по 1444 гг. власть в Литве и Польше поделили между собой дети Ягайло: Казимир (в Литве) и Владислав 93

III (в Польше). В 1444 г. Владислав (бывший одновременно королем Венгрии) погиб в битве с турками у Варны (Болгария) и власть в обеих странах оказалась в руках Казимира. В 1492 г. последний скончался, и власть снова разделилась: Ян Ольбрахт (сын Казимира) стал польским правителем, другой сын, Александр – литовским. В 1501 г. Ян Ольбрахт умер, и Александр снова (и уже окончательно) соединил 2 короны. После Александра краковский и виленский престолы наследовал его брат, Сигизмунд I Старый, затем – сын последнего, Сигизмунд II Август (Жигимонт русских летописей), правивший до своей смерти в 1572 г. О событиях этого и 1569 годов мы расскажем чуть позже, ибо они чрезвычайно значительны и заслуживают отдельного разговора. Структура государства до самого своего конца продолжала оставаться верной модусу мономахового понимания державы – «всякий да без споров держит отчизну свою». Т.о., Литовская Русь была типичной феодальной конфедерацией, где местные князья-Рюриковичи (или вассальные Гедиминовичи) сохраняли свои права, гарантированные специальными королевсковеликокняжескими грамотами – «привилеями». Это было и силой, и слабостью Литвы: силой – потому, что права знати не ущемлялись и, следовательно, поводов для недовольства было меньше, чем, например, в Московии; слабостью – потому, что в случае конфликта центральной власти с кем-нибудь из местных князей последние могли с полным основанием (и даже в соответствии с «привелеями») «отъехать» куда-нибудь вместе со своими землями (скажем, в Московию, как в действительности и будет иметь место). «На Москве» такое в XV в. никому уже не могло присниться даже в кошмарном сне… Так архаический принцип государственного строительства («старины не рушаем, новины не вводим»), излишний пиетит по отношению к древнекиевским традициям – пусть даже привлекательным! – на практике подспудно вел к разрушению Великого княжества Литовского, («в полном соответствии с его собственными законами», по А. Буровскому), причем в те годы, когда само это разрушение никем еще не предугадывалось. Верность идеалам вчерашнего дня – конечно, добродетель, но только донкихотовская… Национальный состав Великого княжества Литовского и Русского составлял следующую пропорцию (согласно подсчетам Г.Вернадского): 3 : 1 (соотношение славян и литовцев). На начало XVI в. в княжестве жило порядка 3 млн. славян и около миллиона балтов (по данным украинского историка О.Барановича). Впрочем, лучше всего демонстрирует положение дел список входивших в состав княжества воеводств (на начало XVI столетия): 1) Виленское; 2) Трокайское; 3) Жемайтийское; 4) Новогрудское (Новогрудок, Слоним и Волковыск); 5) Смоленское; 6) Брестское (Брест и Пинск); 7) Подлящское (Бельск, Дорогичин, и Мельник); 94

8) Минское; 9) Мстиславльское; 10) Полоцкое; 11) Витебское (Витебск и Орша); 12) Киевское (Киев и Мозырь); 13) Волынское (Луцк, Кременец и Владимир-Волынский; 14) Бреславское (Бреслав и Винница). Только в первых 3-х воеводствах преобладает литовское население; остальные практически стопроцентно – восточнославянские. Вполне естественно, что славянские говоры в государстве абсолютно преобладали – что вызывало у балтской знати понятное раздражение; так, автор XVI в., Михалон Литвин заметил: «Мы (литовцы – Д.С.) изучаем русский язык, который не побуждает нас к доблести, поскольку русский говор – иностранный для нас, литовцев»26. Впрочем, эти сентенции лучше всего свидетельствуют о подчиненном положении балтского элемента в княжестве… После 1385 года официальным дипломатическим языком (в сношениях с заграницей) стала, как во всей Европе, латынь, однако внутри государства – в делопроизводстве, суде, государственных указах – сохранялась полная гегемония «русского» (на базе белорусских говоров) языка. «Русское влияние» проявляется и в иных формах. Так, по всей территории Литовской Руси во всех славянских городах действовало вече (о котором в Московии уже никто не помнил!). По мнению А.Буровского, «в Смоленске, в Киеве, в Турове роль князя становится «служебной»: земля договаривается с князем, и отношения земли и князя определяются «рядом». В Полоцке традиция договоров князей и вечевого строя так сильна, что начинают говорить о «полоцком праве» и «полоцком княжении» как об эталоне… Вечевые традиции на Западной Руси… становятся неотъемлемой частью политической традиции Великого княжества Литовского». Кроме того, русские князья-вассалы вообще плохо контролировались виленскими властями и жили «по старине» - т. е., по старокиевским традициям (иначе говоря, множество земель, входивших в «Литву», существовали в реалиях вроде бы давно ушедшей киевской цивилизации)27. Даже названия должностных лиц, назначаемых из Вильно, сохраняются древнекиевские – «тиуны» (в Москве этот термин не употреблялся уже с XIV в.). В общем, даже пресловутая католизация 1385 г. не смогла вытравить в Литовской Руси «русский дух» – Русью здесь «пахло» до самого конца. Но в целом тенденцией в княжестве, все-таки, стала постепенная ползучая полонизация всех сторон государственной и общественной жизни. К концу XV в. великому князю удалось ликвидировать власть удельных князей в крупных владениях (древнерусских «землях») и заменить местных правите26

Тогда в Литве была очень популярна нелепая версия, по которой литовцы происходили от… легионеров Юлия Цезаря (якобы занесенных бурей в Балтийское море)! 27 В этом были и минусы – князья таких земель практически не участвовали в управлении государством (де-факто это работало против русской знати в княжестве). 95

лей своими наместниками, назначавшимися им в согласии с «Паны радой» (советом вельмож). Польское воздействие сказалось и на положении городов. Как уже отмечалось ранее, города Западной Руси – явно под воздействием европейского опыта – постепенно перенимали «магдебургское право». Его оценка для судеб Украины и Белоруссии, надо сказать, оценивается историками достаточно различно: если, к примеру, В.Антонович концентрирует внимание на позитивных моментах этого явления, то М.Грушевский и М. Владимирский-Буданов считали, что институт Магдебургского права играл не последнюю роль в усилении полонизации городской жизни и ослаблении в ней русского элемента (и этот взгляд не совсем беспочвенен!). Несомненно, что единый с Западной Европой юридический статус городов Западной Руси сближал их более с европейской, нежели с русской практикой, и вряд ли это надо считать негативным фактором истории… Западнорусские мещане (от слова «място» – город по-белорусски) жили, в общем, той же жизнью, что и их европейские коллеги – вступали в ремесленные цеха, избирали муниципальное правительство – раду (во главе с войтом – еще один термин из Польши), а также лаву (скамью) –самостоятельное городское собрание для судебных разбирательств. Национальный состав литовских городов (как и польских) был пестрым – среди мещан были русичи (будущие украинцы и белорусы), немцы, армяне (в Киеве и во Львове), евреи. Последние не пользовались правами Магдебургского права (опять – европейская черта!), но, как всегда, очень активно проявляли себя на коммерческом поприще. До 1495 г. положение евреев в Литве было в целом благоприятным (Витовт в свое время скопировал для Литвы т. н. Великую хартию польского короля Казимира от 1367 г., где евреям «были предоставлены обширные личные, религиозные и экономические права», по словам Г.Вернадского), но в 1495 г. указом великого князя Александра всех евреев изгнали в Польшу с конфискацией имущества (зачем – до сих пор не ясно; Г.Вернадский сообщает, что «изгнание… стало для евреев психологической травмой и озлобило их по отношению к литовской системе правления»). В 1503 г., впрочем, Сигизмунд I разрешил всем вернуться, а в 1507 г. он даже вернул евреям имущество и вообще подтвердил прежнюю хартию Витовта. Так что в целом городская жизнь в Литве шла по европейскому сценарию – как в положительных, так и в отрицательных своих чертах. Главным же образом польское влияние проявилось в системе власти, сложившейся в Литве в XV-XVI вв.: окончательно ее становление зафиксировали т. н. Литовские статуты – сборники законов Великого княжества Литовского, выходившие с 1529 по 1569 гг. Если коротко охарактеризовать тенденцию, то ее предельно сжато можно выразить словами А.Буровского: «отток реальной власти от великого князя, приобретение шляхтой все большей власти и самостоятельности». «Великий князь, - пишет Г.Вернадский, - не был самодержцем даже до того, как первый Литовский статут конституционно ограничил его власть в пользу совета вельмож. Он мог действовать независимо, только когда дело касалось владений короны, но даже в управлении господаревыми землями он 96

фактически находился в зависимости от должностных лиц, которые, по обычаю, выбирались из числа «аристократии» (бедные Гедиминас, Ольгерд и Витовт – разве мечтали они об этом?). К данной информации надо прибавить сообщение И.Курукина о том, что «сохранение значительной части властных привилегий на местах привело к тому, что в Литве не сложилось аппарата центрального управления, подобного приказной системе в Москве. При дворе великого князя были должностные лица (канцлер, маршалок28), но не было учреждений… Единственным постоянным органом была канцелярия великого князя, где составлялись акты и привелеи и хранился государственный архив. Все важнейшие акты внутренней и внешней политики великий князь с 1492 г. должен был согласовывать с Радой панов в составе 4 епископов и 15 воевод и наместников из числа крупнейших магнатов. Рада управляла страной в отсутствие князя, контролировала все земельные пожалования, расходы и внешнюю политику… Третьим элементом в этой системе стал Вильный сейм – высший законодательный орган Великого княжества. С 1507 г. он созывался постоянно (опять польская черта! – Д.С.), и в его компетенцию входило принятие законов, решений о сборе налогов…, о созыве шляхетского ополчения. В 1566 г. сейм постановил: никакое изменение в законах невозможно без его одобрения». «На Вильном сейме, - добавляет А. Буровский, где выбирался великий князь, присутствовали князья и бояре, на Великих Вильных сеймах, где принимались законы, - вся шляхта» (и только шляхта, в отличие от более широких в сословном отношении законодательных собраний европейских стран – зато опять-таки как в Польше!). Это не значит, конечно, что великий князь был совсем уж марионеточной фигурой. В его непосредственном ведении находилось налогообложение, определенные прерогативы (т. н. регалии) – такие, как чеканка монеты, торговля солью и алкоголем (последнее известно как «право пропинации»; это право, кстати, можно было – согласно польскому Петрковскому статуту – приобрести у своего монарха, чем и немедленно воспользовалась шляхта). Согласитесь, однако, что какой-то откровенно коммерческий характер большинства «регалий» ярче всего говорит о приниженном положении монаршей власти что в Польше, что в Литве – словно мы имеем дело не с монархом, а с торгашом-горожанином! Да и, похоже, с деньжатами у владык в Кракове и Вильно было не густо – иначе характер «регалий» был бы иным…29 Самое же главное – польская и литовская шляхта добилась законодательного оформления своих прав, причем в масштабах совершенно «гомерических». Говоря словами Г.Вернадского, «дворянство стало привилегированным классом и его «свободы» охранялись законом. Дворянин был независимым человеком, не обязанным, если ему не хотелось, проживать в своем владении и вольно распоряжаться им, как ему заблагорассудится (в России такое 28

И опять – чисто польские термины (особенно последний)! Штрих к портрету: Великий князь даже не мог брать деньги из казны без консультаций с Радой панов! Сама казна называлась “земский скарб” (буквально – общественная собственность!) 29

97

положение будет только со времен Екатерины II! – Д.С.). Он мог посещать любую иностранную страну, за исключением тех, с которыми Великое княжество находилось в состоянии войны, пребывать за границей сколько угодно и «изучать обычаи рыцарства» (1-й статут, раздел III, статья 8)30… 2-й Литовский статут сделал права и привилегии шляхты еще более широкими, а защиту их – более эффективной… Без соответствующего разбирательства в суде дворянина не имели право ни казнить, ни подвергнуть телесным наказаниям или тюремному заключению, ни конфисковать его имущество. За оскорбление дворянина виновная сторона должна была платить больше, чем за оскорбление простого человека. На суде дворянин считался более надежным свидетелем… В Польше «рыцарские права» («prawo rycerskte», по латыни – gus militare») освобождали вельможу от власти королевских должностных лиц, закрепляли наследственное владение земельными угодьями и устанавливали его юридическую власть в этих угодьях. Рыцарские права вскоре распространились в Польше на всю шляхту. Сначала в Литве только вельможи обладали всей полнотой этих прав… постепенно подобные права получили дворяне в русских землях Великого княжества… Каждый благородный род получал, по западноевропейской модели, свой собственный герб… Согласно великокняжеской грамоты 1387 г., литовским боярам были дарованы права и привилегии польской шляхты; грамота 1413 г. даровала литовским боярам право иметь герб. Каждая из 47 благородных польских семей «усыновила» по литовской боярской семье, разделив с ней свой польский герб» (!!! – Д.С.). «Литовский статут в редакции 1566 г., - дополняет И. Курукин, - закрепил все права шляхты, полученные ими за 150 лет: пожалованные земли объявлялись частной собственностью, они могли свободно переходить на службу к панам и уезжать за границу, не подвергались аресту без решения суда; местные земские суды избирались самой шляхтой на собраниях – сеймах; там же решался вопрос и о платеже государственных налогов, от которых шляхетские владения были освобождены». Все эти права и свободы были подтверждены не только вышеупомянутыми Литовскими статутами, но и т. н. «Общеземскими привелеями» великих князей литовских с XIV по XVI вв. Предлагаю читателю сравнить все вышесказанное с положениями московского нобилитета и сделать далеко идущие выводы (в частности, понять причины колоссальной привлекательности «литовского соблазна»). Хотя бы потому, что сами вполне современно звучащие слова «права и свободы» были неотъемлемой частью жизни в Литве и звуком пустым – на Москве (и чем далее, тем более, как мы увидим). А, учитывая немалый процент шляхты на душу населения в Великом княжестве, надо признать: эти самые права и свободы были нормой жизни для очень и очень многих и такую школу жизни в Литовской Руси проходил приличный процент проживающих там (впоследствии этот опыт будет со вниманием изучаться уже в петербургской России).

30

Этот раздел имел характерное название: «О свободах шляхты». Определение вполне знаковое. 98

Идиллия? Ни в малейшей степени! Ибо во всем этом были, по крайней мере, три абсолютно катастрофические тенденции, в перспективе сыгравшие роль «киллеров» Великой Литвы. Вот они, представляю «в профиль и анфас». Вновь слово А.Буровскому: «Юридическими документами, оформившими шляхту как сословие, стал Кашицкий привелей Людовика I Анжуйского от 17 сентября 1374 г.. Шляхта поддержала Людовика как кандидата на престол Польши, и за это на нее распространились права, которыми до сих пор обладали только высшие феодалы31. В числе прочего – права не платить почти никаких налогов, кроме обязательства служить королю и занимать различные должности (от этого «налога», кстати, шляхта никогда и не отказывалась). В 1454 году, в разгар войны с Орденом, шляхта отказывалась воевать, пока король не даст всего, чего требует шляхта (это уже натуральный шантаж! – Д.С.). И Казимир IV дал шляхте Нещавские статуты, подтвердив ее привилегии и расширив ее права в управлении государством (фактически в ущерб высшей знати: Г.Вернадский вообще считал, что линией поведения шляхты был «подрыв позиций» магнатов – Д.С.)… В 1505 г. шляхетский сейм в г. Радом издал постановление, вошедшее в историю как Радомская конституция. Король признал конституцию, и она стала законом. Согласно Радомской конституции, король не имел права издавать какие-либо законы без согласия сената и шляхетской «посольской избы». Закон об «общем согласии», «либерум вето», означал, что любой закон мог быть принят только, если всё (курсив мой – Д. С.) дворянство Польши не возражает: даже один голос против означал, что закон не прошел. Шляхтич имел право на конфедерацию, т. е. право на создание коалиций, направленных против короля. Шляхтич имел право на рокош, т. е. на официальное восстание против короля (и сразу же появится характерная поговорка: «Польша славна рокошами»! – Д.С.)…Комментировать не берусь, потому что аналогии мне неизвестны». Действительно, комментарии вряд ли требуются – кроме слов того же А.Буровского о том, что шляхетские привилегии «достигли полного маразма». Воистину, степень свобод польской знати настолько многократно превысила степень ее ответственности перед обществом, что просто поставила под вопрос само существование Польши как государства32. Ведь с момента принятия Радомской конституции Польское королевство могло существовать ровно столько, сколько ему позволит… собственное дворянство – ибо стопроцентная практическая реализация радомских привилегий со всей неотвратимостью означала бы распад и самоликвидацию польской государственности. Надо отдать должное шляхте: получив такие возможности в 1505 г., она воспользовалась ими на 100% лишь ближе к концу XVII в. – именно тогда и начнется коллапс Польши; но запрограммировано все последующее было все же в том злополучном 1505-м (и даже ранее – с Нещавских статутов). В Лит31

Обратите внимание: Людовик как кандидат не прошел, а привилегии остались! Полная противоположность России, где тенденцией стало подавление личности государством. 32

99

ве до 1572 г. Радомская конституция официально не действовала (а «слюнки текли» – именно этот момент и сработает в 1569 г., как увидим вскоре), но на практике у литовской шляхты были «почти те же возможности, что и у… шляхты в Польше, и пользуются они ими не менее самоубийственно» (А.Буровский). Между прочим, именно отсутствие де-юре радомских прав у дворянства Литовской Руси сыграет позднее положительную роль – по признанию решительно всех историков (в т. ч. польских), в эпоху объединения Польши и Литвы т. н. «русская шляхта» окажется много ответственней, боеспособней и надежней собственно польской – просто потому, что не настолько привыкла упиваться собственной анархической безнаказанностью! Для дальнейших судеб польско-литовского государства это будет очень кстати, т. к. литовско-восточнославянский нобилитет, влившись в общие с поляками ряды, сыграет очень значительную роль в кризисные для этого государства годы середины XVII века (об этом позднее)33. Не менее важно и то, какой социальной ценой оплачивались шляхетские вольности. По абсолютно оправданному мнению А. Буровского, «на периферии Европы (в Польше и Литве – Д.С.) свобода одних совершенно последовательно будет покупаться несвободой других. В те же самые века – XV и XVI, когда шляхтич в Великом княжестве Литовском становился все свободнее и свободнее, приобретал действительно очень большой диапазон прав, полным ходом шло закрепощение крестьянства… Потому, что это были привилегии брать, закрепощать, пользоваться и заставлять; и чем дальше, тем таких привилегий делалось больше. Привелеи 1387, 1432, 1434 гг. давали все больше привилегий феодалам, все больше отнимая у крестьянства. Привелей 1447 года… превратил феодальную зависимость в оформленное крепостное право… По статуту 1588 г. создавалось единое сословие крепостных… Помимо статутов, закрепощение шло через саму систему землепользования. В 1547 г. Сигизмунд Август издал правила переустройства великокняжеских земель – «Уставу на волоки» (волок – мера измерения земли в Литовской Руси: равнялся 30 мерам, или 19,5 десятины – Д.С.)… Власти провели «волочную померу» – обмер и передел земель в великокняжеских, а потом и в частных владениях. Это был первый земельный кадастр, первое подробное описание всех земель княжества, введение строгой системы использования всех земель… За каждый волок крестьяне работали на барщине по 2 дня в неделю, кроме остальных повинностей – строительства дорог, поставки панам овощей, молока, птицы. После «волочной померы» крестьянин не мог ссылаться на то, что его семья держала эту землю с незапамятных времен – связь с бывшими наследственными наделами земли разрывалась, всю землю давало государство!.. Земля в Великом княжестве Литовском родила хорошо, барщина была выгодна, феодалам был выгоден фольварк – т. е., собственное хозяйство, клин собственных земель, обрабатываемых мужиками (т. н. фольварочно-барщинный способ ведения хозяйства)». 33

Между прочим, почти все герои т. н. Трилогии Г.Сенкевича (как раз о том времени) – выходцы из «русской шляхты»! 100

Эту информацию можно дополнить следующими данными И. Курукина: «Расширению власти литовских феодалов над крестьянами способствовала и экономическая конъюнктура. В XVI в. наиболее развитые страны Западной Европы стали нуждаться в большом количестве сельскохозяйственных продуктов, поставщиками которых стали Польша, Литва и прибалтийские земли: за столетие вывоз зерна из Гданьска и Риги увеличился в 10 раз, а цены на него – в 5 раз34 Расширяя свое хозяйство, землевладельцы переводили крестьян на барщину, чтобы вывезти зерно на экспорт (точь-в-точь, как русские помещики Нового времени! – Д.С.); по этому пути пошло и государство… Одну из каждых семи волок (по «Волочной номере» – Д.С.) крестьяне должны были пахать на великого князя, а урожай опять-таки шел на рынок». Приведенная картина, однако, может быть несколько скорректирована. Тот же И.Курукин сообщает, что «развитые в хозяйственном отношении земли соседствовали с «медвежьими углами», где крестьяне уплачивали натуральную дань и обычай полюдья сохранялся до XVII в.. Сохранялась в Литве и значительная прослойка лично свободных крестьян (т. н. «бояре панцирные»), обязанных нести военную службу» (т. е., приравненных в некотором отношении к шляхте! – Д.С.). Но самое главное – при всем усилении крепостнических тенденций настоящего, законченного крепостного права (как в Европе раннего средневековья, и – тем более – как в России XVIII в.) здесь не будет никогда – просто потому, что селянин в Литовском государстве (и в Польше) никогда не потеряет личной независимости. Да, крестьян жутко мордовали, подвергали всяческим притеснениям, чуть ли не на уровне официального делопроизводства именовали «быдлом» (т. е., скотиной!), и все же тех форм надругательства над личностью мужика, какие мы впоследствии увидим в России, в данном обществе никогда не будет. Во многом это опятьтаки исходило от той большей (по сравнению с Москвой) бережности по отношению к древнекиевским традициям, которая вообще была характерна для литовского общества. Г.Вернадский по данному интересующему нас поводу информирует: вся юридическая номенклатура литовского и западнорусского крестьянства сохранялась с киевской эпохи (сябры35, смерды, «черные люди», рядовичи и т. д.). «Две основные категории крестьян составляли те, что проживали на господаревых (княжеских – Д.С.) землях, и те, что были арендаторами во владениях дворян (все же арендаторами, а не холопами! – Д.С.)… Разграничение между крестьянами господарских земель и дворянских владений было определено грамотой великого князя Казимира от 1447 г., которая запрещала переход крестьян из государственных земель в дворянские владения и наоборот (по данным М. Владимирского-Буданова)… Крестьяне, независимо от того, на чьей земле они проживали, были разделены на 2 группы: похожие, имею34

К слову, Владимирская Русь уже с XIV в., с эпохи Михаила Святого, была покупателем литовского хлеба. 35 Так называли общинников, коллективно владеющих земельными угодьями (это явно не крепостные!). 101

щие свободу передвижения, и непохожие, прикрепленные к земле… Непохожий мог… поменяться своей службой с непохожим в другой службе (однако обе эти службы должны были принадлежать одному хозяину)… Крестьянин, который жил на том же участке земли, что его отец и дед, считался отчичем – т. е., наследственным жителем в этом владении… несмотря на утрату законных прав на участки земли, которые они обрабатывали, крестьяне… продолжали считать землю своей собственной и на протяжении долгого времени вступали по ее поводу в разнообразные сделки – такие, как обмен участками земли, сдача в аренду, закладывание или продажа земли (крепостные так когда-нибудь поступали? – Д.С.)… Крестьяне действовали в духе древнерусских юридических постановлений, а также в традициях обычного русского права. С точки зрения новой системы в Великом княжестве Литовском, такие сделки были незаконными, однако великокняжеские должностные лица допускали подобную практику… Терпимо относились к пережиткам традиционных русских представлений о правах землевладельцев на их земли» (знакомая картина для Литвы, не правда ли?). Наконец, согласно данным И.Новицкого, «условия жизни крестьян в разных землях были неодинаковы – бремя, которое несли крестьяне, было тяжелым в густо населенных местностях и легче там, где население было редким, особенно в «дикой степи» на левом берегу Днепра». Так что смягчающих моментов в литовском «крепостничестве» было много; и все же тенденция была явно в сторону «закручивания гаек», и это никак нельзя признать благоприятным фактором в развитии данного социума. В этом отношении Литва и Московия имели общий вектор сближения – говоря словами А. Буровского, «судебник Казимира 1468 г. оставался не более демократичен, чем Русская Правда или московский Судебник Ивана III 1492 года»… Хотя стойкость существования древнекиевских черт в социально-экономической жизни и играла роль политического амортизатора (в Литве XIV-XVI вв. не было ни одного крестьянского восстания), однако усиление шляхетского давления вызывало иную, экстравагантную форму протеста – полное равнодушие крестьян ко всему, что имеет отношение к «барским делам» (т. е., и к государству – там же стопроцентно заправляют паны!). Коли шляхта все подмяла под себя, то пускай и отдувается, а мы «быдло», с нас и взятки гладки!.. В критическую минуту это сыграет роль мины замедленного действия… И, наконец, последнее, и самое главное. «Проклятой проблемой Литвы» назвал А.Буровский религиозную проблему, абсолютно высосанную из пальца и от этого еще более фантасмагоричную. Речь идет о нелепейшей дискриминации православных в государстве, где православные составляли ¾ населения (!). Именно этот фактор оказался самым катастрофичным из всех тех, что сыграют разрушительную роль в судьбе Литовской Руси. Обычно главным виновником в русской историографии называли Ягайло: Д. Балашов даже заявил, что, приняв католичество, «Ягайло враз погубил страну». Насчет «враз» – это чересчур сильно сказано (после Кревской унии Литва просуществовала только до 1569 г. почти 200 лет, да и после её история не окончилась!); кроме того, во-первых, как помним, католизация косну102

лась только язычников-литовцев (и, кстати, именно католическое крещение парадоксально помогло литовцам сохранить свою идентичность – в случае перехода в православие они неизбежно растворились бы среди белорусов); во-вторых, Ягайло, если помните, практически не правил в Литве, сразу «переквалифицировавшись» на польские дела. На самом деле реальным виновником начинающегося противостояния надлежит считать Витовта. Именно он – в значительной степени из-за своей знаменитой религиозной индифферентности и прагматического цинизма – ответствен за то, что уже с конца XIV в. православных медленно, но верно оттесняют на обочину политической жизни. Причем по мелочам, вроде бы незначительным (с нашей, современной точки зрения, конечно), но оттого еще более оскорбительным. Скажем, право иметь герб, право заседать в Паны раде, право занимать высшие государственные должности – все это привилегии католиков. И это не может не раздражать православную знать. Рубежом в этом отношении явилась т. н. Городельская уния 1413 года, подписанная Ягайло и Витовтом вскоре после Грюнвальда. В основном все ее пункты направлены на уточнение Кревских соглашений (право Литвы иметь своего государя при верховенстве краковских властей, порядок выбора королей в Кракове и Вильно с учетом взаимных пожеланий поляков и литовцев), но есть один пунктик – все привилегии для католиков! «Если в конце XIV в. Витовт еще колебался, какую позицию занять, то теперь он однозначно определил православных, как неравноправное, второстепенное по своему значению большинство» (А.Буровский). Второстепенное большинство – в этом потрясающем оксюмороне содержится абсолютно все! И это решение многомудрого Витовта было стопроцентно самоубийственным… Надо сказать, что расплата за Городельское безумие не заставила себя долго ждать. Сразу после смерти Витовта в 1430 г. в Литве на этой почве началась междоусобица. Великим князем в Вильно стал родной брат Ягайло, сын Ольгерда и Ульянии, Свидригайло-Болеслав. Его восшествие на трон совпало с конфликтом между Польшей и Литвой (из-за попытки поляков поставить под контроль принадлежавшую Литве Подолию). Оппонентом Свидригайло выступил брат Витовта, Сигизмунд (Ягайло и Витовт все же сцепились – хотя бы через родню!). Уже в 1432 г. Свидригайло полетел с трона, но братоубийственная война шла с перерывом аж до 1440 года. Все это можно было бы считать заурядной феодальной разборкой, если бы не одно обстоятельство: за Свидригайло шла православная партия, за Сигизмундом – католическая. Т. е., говоря словами А. Буровского, «движение Свидригайло… ясно показывает – русские князья уже недовольны существующим положением (и не только князья – православного кандидата поддержали городские веча Украины и Белоруссии). В русскоговорящих районах Свидригайло в открытую называли великим князем русским (и что принципиально – никогда литовским!): «над Западной Русью всерьез реял проект Великого княжества Русского» (А. Бушков). На Украине выступление Свидригайло даже трактовалось как «национально-освободительное движение в Великом княжестве Литовском в XV веке» (цитата из «Истории Украинской ССР» от 1982 года): 103

это, конечно, очень уж большой аванс для откровенно феодальной (и частично – городской, патрицианской) разборки, коей на деле была драчка Свидригайло и Сигизмунда. Гораздо более беспощадно точен в своей жесткой констатации Н.Карамзин, говоря: «Свидригайло… Сигизмунд… один после другого властвовав над Литвою, изнуряли только ее силы междоусобием, войнами с Польшей, тиранством и грабительством». Сигизмунд оказался «проворнее»: в 1432 г. он специальным указом уравнял православных с католиками (в частности, дал право иметь гербы – а раньше до такого додуматься нельзя было?). Главное же в том, что Свидригайло, увы, оказался до ужаса неподходящим человеком для того положения, на которое его вознесла История. «Он проявил себя как человек, не обладающий ни талантом полководца, ни способностями администратора, - сообщает Л.Гумилев. - Свидригайло… утратил последние признаки благоразумия и прибег к тактике запугивания36. Жертвой его неуемной подозрительности стал православный митрополит Герасим, поставленный Константинополем по просьбе самого же Свидригайло. Заподозрив владыку в измене, князь без долгих размышлений приказал схватить и сжечь несчастного». Такого на Руси – что на Московской, что на Литовской – еще не слыхивали: сжечь на костре митрополита – это для XV века нечто запредельное… Немудрено, что от Свидригайло отвернулись все, а само его имя на столетия вперед стало символом бессмысленной жестокости и аморализма.37 Теперь «финита ля комедия» (или трагедия?) была лишь вопросом времени: в 1435 г. Сигизмунд наголову разгромил Свидригайло в битве у Вильномира, на реке Свенте (Белоруссия). Попытки безумного неудачного кандидата в Великие князья Русские переиграть ситуацию в 1437 и 1440 гг. были уже абсолютно безнадежными: православные после убийства злосчастного Герасима отказывались признать Свидригайло своим вождем. Дело не поправило даже убийство Сигизмунда в Тракае в 1440 г. – на виленский престол (а в 1444 г. – и на краковский) взошел Казимир IV Ягеллончик, и карта Свидригайло была окончательно бита (в 1452 г. он умер в Луцке, волынским удельным князем). К великому сожалению, вся эта история окончательно похоронила надежды православной партии на политический реванш. И хотя великокняжеская власть сделала выводы из всего произошедшего и пошла на демонстративно проправославные «жесты», главное было безнадежно потеряно – Великое княжество Русское на Западной Руси окончательно стало виртуальностью. И это было началом конца. Потеряв надежду стать на деле (а не только ритуально) равноправным элементом в Великом княжестве, славянская знать принялась «голосовать против ногами» – «отъезжать на Москву». Фантасмагория: православный нобилитет покидает страну, где у него столько прав и свобод, сколько ни в одной стране мира, и уезжает в государство, где эмиг36

Ранее Свидригайло служил «кормленым князем» в Москве и тоже зарекомендовал там себя совсем не с лучшей стороны. 37 Именно это имел в виду Ф. Достоевский, назвав одного из героев «Преступления и наказания» Свидригайловым. 104

ранты не получат и тысячной доли своих прежних привилегий (и где общая тенденция – на усиление монаршего деспотизма)! И все – из-за вероисповедального антагонизма… А если читатели вспомнят, что князья и «паны» (эксбояре) «отъезжают» вместе с вотчинами (в полном соответствии с традициями феодализма!), перед нами ни что иное, как запущенный механизм разрушения Великой Литвы. И если вспомним также, что обратный ход невозможен – ибо в Московии феодализм по-европейски места иметь не будет и литовский вельможа, прибывший в Москву, так же свободно отбыть обратно уже не сможет – понятно, что этот процесс однозначно работает на Московию. А. Бушков и А.Буровский совершенно справедливо назвали дискриминацию православных в Литве «глупейшей политикой», которая «невероятно укрепила Московию» (данные авторы даже полагают, что, не будь этого межрелигиозного дебилизма, Москва была обречена «влачить самое убогое прозябание на задворках цивилизации»). Но даже если знать эмигрирует в Москву без земель, и даже если эмигрирует не знать, а, скажем, горожане (их, к слову, зажимали гораздо больше панов – иногда даже лишая православную часть мещанства права заниматься ремеслом и торговлей!) – все равно ручеек, а затем и поток энергичных и не самых бездарных людей течет из Литвы в совершенно определенном направлении, в стан исторического противника. С этой минуты «спор славян старинный» Литвой уже фактически проигран… Этот роковой процесс начался сразу после войны Свидригайло (по мнению многих историков, это – «точка бифуркации» в литовской, да и российской истории). К концу XV в., уже с его последней четверти, катастрофа налицо – от Литвы отваливаются верхнеокские княжества, а Москва начинает прямую агрессию против Вильно (и литовские войска – впервые за столетия! – пасуют перед московскими)38. И хуже того: внутри Литовской Руси растут промосковские настроения (в написанной в 60-70 гг. в Смоленске т. н. «Аврамкиной летописи» прямо и недвусмысленно высказывается идея объединения с Москвой). Такова ужасная плата за «упорство во грехе» – идиотическую политику разжигания межрелигиозной розни… И даже безнадежно запоздалое – в 1563 году – полное уравнивание в правах православных и католиков в княжестве уже не может ничего ни изменить, ни поправить. Объективности ради надо отметить, что причины отъездов в Москву не сводились к пресловутому религиозному вопросу (в конце концов, никто и никогда перекрещиваться людей в Литве не неволил!). Многие уезжали «изза наследственной вражды или по каким-то… личным мотивам, … другие были недовольны тем, что правительство и администрация в основном состоит из литовских вельмож и… что власть в Литовском государстве постепенно сосредотачивается в руках великого князя (значит, Радомская тенденция не была единственной! - Д.С.), для чего он отдает предпочтение интересам мелкого дворянства… и сдерживает власть местных князей» (Г.Вернадский). Коли так, то надо признать: православные вельможи прояв38

Об этом – в последующих лекциях. 105

ляли потрясающую политическую близорукость – покидая Литву из-за ущемления своих вельможных прав и надеясь восстановить их в составе Московской Руси, там они теряли эти права окончательно и бесповоротно. И не надо рядить всех беглецов из Литвы в белые одежды борцов за православие: очень большой процент уехавших (особенно панов) заслуживает жесткой характеристики, которую А. Буровский дал одному такому (очень известному) эмигранту, Михаилу Глинскому (двоюродному дяде Ивана Грозного): «Поведение князя Михаила… отнюдь не было поведением мудрого государственного деятеля, ни даже беглеца от дискриминации – это поведение совершенно отвратительного и одуревшего от безнаказанности самодура». Сказанное, разумеется, ни в коей мере не оправдывает литовскую религиозную политику, но все же, как говорится, справедливости для…

VI. Остается вкратце сказать о событиях 1569-1572 гг. Обрыв династии Ягеллонов (если помним, в 1572 г. Сигизмунд II Август умрет) и растущая военная активность Москвы (к тому времени уже откровенно претендующей на всю территорию Литовской Руси) подтолкнула шляхту Польши и Литвы к полному объединению. «По единодушному и обоюдостороннему постановлению, воле и согласию мы присоединили, склонили и привели Польское королевство и Великое княжество Литвы к братскому союзу» – так в своё время высказался в 1447 г. Казимир Ягеллончик, но теперь уже декларациями дело не ограничивалось: «процесс пошёл» к полной интеграции. Призрак кревских соглашений снова забродил над Литвой и Западной Русью, когда в январе 1569 г. начал работу исторический сейм в Люблине… Речь сразу пошла о пресловутом проекте инкорпорации, и не удивительно, что уже в марте литовские вельможи демонстративно покинули сейм. Но тутто и вступила в действие давно наметившаяся тенденция, о которой уже шла речь – давление шляхты на «можновладцев» (так в Польше называли высшую знать). Выяснилось, что «скромное обаяние» Радомской конституции притягивало литовскую шляхту гораздо более, нежели даже интересы собственной державности. Гром грянул: входившая в Литву Волынь, Подляшье, Киевское и Браславское воеводства (Правобережная Украина) явочным порядком откололись и ушли в Польшу (ясно, что «уходила» шляхта – вместе с землёй, которую вели, как бычка на привязи, не спрашивая). Такого удара в спину власти в Вильно не ожидали и не смогли не отпарировать, ни даже просто пережить. Затерроризированные случившимся (от Великого княжества отвалилась самая богатая, самая плодородная его часть, уменьшив территорию Литвы более чем вдвое), можновладцы капитулировали, и 28 июня историческая Люблинская уния была-таки подписана (1 июля польский и литовский сеймы поочередно ратифицировали её). 106

Многие историки – и русские, и польские, и литовские – характеризуют происшедшее как «шляхетскую революцию». Действительно, скрученная пружина давнего противостояния шляхты и магнатов распрямилась с невероятной силой и дала давно ожидаемый результат. Отныне королевская власть стала откровенно марионеточной, а после смерти «Жигимонта» в 1572 г. наступила эпоха выборных королей – последних на сеймах стали выбирать, как настоящих президентов (только пожизненно), да ещё и с возможной перспективой детронизации (по современному, импичмента). Прибавьте к этому выборы по Радомской конституции (т.е., достаточно одного голоса, чтобы провалить любую кандидатуру), и положение королей становится совсем проблематичным… Да и «ясновельможные» будут чувствовать себя неуютно: первым же канцлером объединённого государства станет Ян Замойский – отнюдь не можновладец, лидер и ставленник шляхты. Потом, конечно, верхушка знати – и литовская и польская – до известной степени восстановит своё положение, и всё-таки подлинным хозяином положения была и оставалась шляхта всех областей, составивших новое, государственное объединение (Радомская конституция распространялась теперь на них всех). Показательно, что это государство получило название Речь Посполитая (Rzeczpospolita) – буквально «власть народная» (калька с латинского rex publikum – республика). Понятно, народом шляхта считала исключительно себя… По положениям Люблинской унии Литва входила в Польшу (всё-таки!): в акте унии было сказано, что «Польское королевство и Великое княжество Литовское есть один единый и неделимый организм». Польские историки А. Дыбковская, М. и Я. Жарын откровенно констатируют присоединение Литвы к Польше с 1569 г., и в этом взгляде есть свой резон – «польский элемент в Речи Посполитой абсолютно преобладал» (мнение А. Буровского – в смысле постепенного ополячивания всей шляхты нового государства). Однако на практике дело обстояло сложнее: реально литовская государственность уцелела (хотя и в преображённом виде). «Республика имела общего короля, избираемого совместно шляхтой Польши и Литвы («Короны» и «Княжества», по терминологии тех лет – Д.С.)… Создавалась одна денежная единица – злотый… В Литве сохраняется своё особое законодательство и суды, отдельные высшие административные должности, своя казна, войско» (А. Буровский). В «Короне» и «Княжестве» были т. н. коронные и польные гетманы (военные и гражданские руководители) – по два в каждой части республики (ещё отдельный гетман Украины). Официальным языком «Княжества» оставался «русский» (белорусский). И главное: продолжали сохранять юридическую силу Литовские статуты (их отменили только в Российской империи в эпоху Николая I в XIX веке). Получившая практически полную власть шляхта через свои органы власти (сейм, сеймики) могла жёстко проводить свою линию – в Литве это означало, что местный нобилитет не даст загнать себя в угол… В общем, 1569 г. не стал для Литвы концом её истории – она продолжалась, а значит продолжался и «спор славян старинный»… И всё же, всё же… «О той Речи Посполитой остались не самые приятные воспоминания» – с горечью писал польский историк Я. Липский, и для этой 107

горестной констатации тоже были свои весьма основания. С момента Люблинской унии все разрушительные тенденции внутри польско-литовскозападнорусского сообщества, о которых мы говорили (в частности, проклятый религиозный вопрос) получат свой новый, сильнейший импульс – и результат не заставит себя ждать. Просуществовав без особых проблем до 1648 г. (и даже добившись в этот исторический отрезок внушительных достижений и побед), Речь Посполитая затем вступит в полосу чудовищного по масштабу и последствиям кризиса, по сравнению с которым все проблемы Литвы предыдущих времён покажутся детской забавой (и который будет началом энтропии, а затем и краха Речи Посполитой). Да и «шляхетская республика с её анархической «златой вольностью» и отсутствием действенной центральной власти, финансовой системы и регулярной армии, оказалась нежизнеспособной» (И. Курукин). Но это уже – иная историческая эпоха, с особыми ритмами и собственной логикой развития. К ней мы вернёмся позднее в лекциях, посвящённых XVII веку.

108

Глава 3. «Мы не с тобой, а на тебя» (перипетии политической жизни Московии конца XIV – 1-й половины XV вв.) I. Теперь нам необходимо вернуться на Владимирскую Русь, ставшую к тому времени Московией. Нам предстоит рассмотреть период с 1381 по 1453 гг. – исторический промежуток между Куликовской битвой и началом правления Ивана III, эпоху великую и трагическую, ставшую воистину переломной в истории России. Период сей – один из самых парадоксальных в смысле «посмертной оценки» и осмысления потомками. Едва ли еще найдется в отечественной истории временной и событийный отрезок, который бы так выпал из сознания россиян (только период 1242-1314 гг., эпоха «от Александра Невского до Ивана Калиты», может в данном случае прийти на память). И ведь нельзя сказать, что ученые обделили данную эпоху своим вниманием – напротив: практически все корифеи российской исторической науки (начиная с В.Татищева) подробно описывали фактологию интересующего нас этапа (а Н. Карамзин и особенно А. Нечволодов просто расписали все события тех лет чуть ли не по месяцам). И тем не менее... Во всех без исключения учебниках отрезок 13811453 гг. идет почти что скороговоркой (со всеми вытекающими отсюда последствиями – в плане отношения к нему читающей братии); в исторической (и тем более патриотической) традиции события той поры никак не отражены; знание среднего россиянина об эпохе конца XIV-1-й половины XV вв. представляет из себя полное отсутствие всякого знания – даже на уровне тех штампов и представлений, которые присутствуют, к примеру, в отношении времен Александра Невского, Дмитрия Донского или Ивана Грозного.1 Даже принимая во внимание типичность феномена «Ивана, не помнящего родства» для российского исторического сознания («русский самоуверен потому, что ничего не знает и знать не хочет» - Л.Толстой, «Война и мир»), такая амнезия на временной отрезок длиной в 70 с лишним лет – явление беспрецедентное. И это при том, что годы, о которых пойдет речь, отнюдь не дают повода относиться к ним, как к чему-то малоинтересному, своего рода «интермеццо Истории». Напротив – эпоха «между Дмитрием Донским и Иваном Великим” прямо-таки перенасыщена событиями “архиважными” и “судьбоносными” (как бы сказали известные политические деятели). Достаточно сказать, что именно в эти годы, по выражению Л.Гумилева, “Русь превратилась в Россию”. Достаточно сказать, что время княжения Василия I – одного из главных фигурантов нашего разговора – многие историки по значимости для России сравнивают со временем Петра Великого (!!!), и это не слишком громко ска1

Очень показательно, что даже в «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева» у А.К.Толстого об интересующей нас эпохе слов не нашлось. 109

зано: ведь в 1-ю половину XV века закладываются (как мы уже говорили ранее) едва ли не все характерные черты именно «московитской» цивилизации (об особенностях которой у нас шел разговор в первой главе данного тома) – т. е., та историко-культурная матрица, по которой будет строиться и развиваться российская действительность до самого конца своей средневековой истории (до стыка XVII-XVIII вв.). Уже тот факт, что именно в описываемые годы в общих чертах складывается (в жутких «родовых муках») система московского самодержавия, а также обособляется и структурируется автокефальная Русская Православная Церковь – должен привлечь внимание любого непредвзятого читателя. Наконец, и это самое главное – время, о котором пойдет речь, было временем самых грозных опасностей и вызовов, брошенных Руси Историей за весь «ордынский» период нашего исторического бытия. По сравнению с тем, что грозило тогда Руси, все предыдущие события (включая Куликово поле!) являются «кризисами местного значения»: можно смело утверждать, что ни разу за всю свою предыдущую историю Владимирская Русь так близко не стояла на краю пропасти, перед фактом абсолютно возможной (и близкой) гибели как государства и цивилизации. Вообще это время, буквально перенасыщенное конфликтами (не только военными) всех типов и уровней – слова «Мы не с тобой, а на тебя», сказанные одним из малозначительных участников той исторической драмы, боярином Федором Румянцем, могут стать лучшим эпиграфом для всего нашего рассказа. И при этом Московская Русь не только благополучно прошла «между Сциллой и Харибдой» всех исторических перипетий века (как внешних, так и внутренних), но и вышла из них окрепшей и осильневшей, готовой к самому великому взлету своей средневековой истории (который и произойдет во 2-й половине XV века). Уже один этот факт заставляет гораздо более внимательно, нежели это обычно делается, присмотреться к «времени оному» и попытаться его осмыслить. Надо сказать, что как раз осмыслением (а не только описанием) фактологии интересующая нас эпоха не избалована: большинство историков добросовестно и скрупулезно констатировали события, либо включали их в более широкую систему координат (скажем, всего периода Московской Руси). Едва ли не первую попытку проанализировать внутреннюю логику и специфику развития именно данного исторического отрезка предпринял Л.Гумилев в книге «Древняя Русь и Великая степь»; однако его весьма интересный и глубокий анализ событий тех лет осложнен характерными для гумилевского наследия вообще явлениями – «европофобией» и несколько навязчивым внедрением в сознание читателей терминов и конструкций «пассионарной теории». Поэтому, представляется, объективный разговор о внутренних «потаенных пружинах», двигавших событиями тех лет, еще впереди. Почему же, все-таки, эта эпоха так выпала из восприятия российского читателя? Тому есть ряд причин, причем совершенно объективных. Во-первых, в качестве объекта для героико-исторической мифологии (а только она обычно и внедряется в сознание) тема нашего разговора подходит плохо. И прежде всего из-за феноменального, изумительного для непосвященных факта: от 110

всех грозивших Руси напастей ее спасли… ее собственные соседи – Орда (которую в этом качестве мы вообще не склонны были воспринимать) и Литва (выступавшая одновременно и главной угрозой для Московии). Т.е., образно говоря, в самый критический период своей средневековой истории Москва спасалась чужими руками и за счет чужих жизней (вот почему, кстати, она смогла так “набухнуть” в силовом отношении к концу эпохи!). Это, понятно, для героической легенды – плохой материал (в отличие, скажем, от Куликова поля); более того – само осмысление такой роли Литвы и Орды в русских реалиях XIV-XV вв. способно обрушить все стереотипные конструкции и заставить переосмысливать всю концепцию владимирско-московской истории (чего делать очень не хочется!). Во-вторых, едва ли не все узловые точки внутриполитической жизни Московии тех лет – прежде всего, события 1382 г., московско-литовская коллизия рубежа веков, история отделения Русской церкви от Константинополя и особенно т. н. Великая феодальная война середины XV в. – при ближайшем рассмотрении оказываются настолько сложными, неоднолинейными и подчас трагически запутанными в плане тенденций дальнейшего развития, что практически не поддаются типичному для нашей страны «черно-белому» спрямлению (исключение составил лишь 1382 г., как увидим). Да и эффектных воинских побед над неприятелями (непременно чужеземцами!) в сии годы почти не было, скорее даже наоборот. Понятно, что это тоже не располагало к мифологизации (я уже говорил о капризности дамы-Истории): проще было вообще проигнорировать неудобную в данном плане эпоху… Главная же причина «завесы молчания» вокруг описываемых событий – если хотите – психологическая. Как помните, Куликовская битва традиционно считалась у нас «началом освобождения от татаро-монгольского ига». Напомню: само «освобождение» состоялось в 1480 году, через сто лет после Куликовской битвы… Этот потрясающий факт необходимо было как-то осмыслить и объяснить (иначе читатель мог задать неудобные вопросы2), а сделать это рационально невозможно – просто по той причине, что вся фактология русской истории между 1380 и 1480 гг. мгновенно провоцирует как минимум сомнения (если не разочарование) по поводу традиционной теории «ига». Поэтому частично сознательно, частично бессознательно (из стремления выдать желаемое за действительное) в ход был пущен софистический прием – как можно скорее «проскочить» эти «неудобные» сто лет, как можно больше приблизить (хотя бы виртуально) друг к другу эти две так страшно далеко отстоящие друг от друга даты -–1380 и 1480 гг.. И все для того, чтобы спасти идею «освобождения Руси от ига» (а с ней – и саму концепцию «ига»), спасти мифологический имидж Куликовской битвы и доказать (хотя бы самим себе), что битва эта действительно подготовила пресловутое «освобождение»… Подчеркиваю: в значительной степени вся эта довольно-таки сюрреалистическая процедура была проделана бессознательно, в силу знакомых 2

Поразительно, но эти неудобные вопросы никогда не задаются. Вот что значит сила традиции, авторитета и стереотипа… 111

каждому психологу эффектов и иллюзий человеческого восприятия. Но факт остается фактом: в угоду концепции (т. е. чистой воды «артефакту», мифу) оказались проигнорированы несколько реальных десятилетий российской истории. Едва ли можно найти более красноречивое подтверждение известной мысли Л. Гумилева об агрессивности мифа, стремящегося подменить собой и подмять под себя историю… Между тем обстоятельный и подробный разговор об этих злополучных семи десятилетиях важен не только «восстановления исторической справедливости» ради. Читатель уже помнит: Орда и Литва в русской исторической проблематике – не внешний, но в значительной степени внутренний фактор (т. к. Московская Русь и территориально, и цивилизационно унаследовала очень многое от обоих своих «друзей-врагов»). Поэтому героями нашей отечественной истории являются не только великорусские фигуранты данного рассказа – такие, как московские князья Василий I и Василий II, тверские князья Иван Михайлович и Борис Михайлович, клан суздальских князей, Юрий Дмитриевич и его сыновья Василий Косой и Дмитрий Шемяка, митрополит Иона, князья Ряполовские и Оболенские, Иван Всеволожский, дьяк Степан Брадатый и другие – но и Тохтамыш, Едигей, Темир-Кутлуг, Витовт и его дочь Софья, царевич Касим (и, может быть, даже Тимур и Ягайло). Среди них нет личностей, которые были бы только со знаком “плюс” или “минус”: все это персонажи в высшей степени сложные, зачастую “двоящиеся” в своих кричащих противоречиях, чьи поступки и мотивы могут вызвать целую гамму чувств – от восхищения до омерзения. И это нормально: идеализированные герои и прямолинейные негодяи существуют только в литературе (причем достаточно низкопробной). Важно, что все они, совокупно – “наша минувшая судьба” (и не только “минувшая” – не случайно Л.Гумилев именно на материале данной эпохи задавал читателям риторический вопрос: “Сколько же можно в упор не видеть, кто нам враг и кто друг?”). Поэтому хотя бы ради элементарного чувства объективности надлежит вспомнить Тохтамыша, Темир-Кутлуга, Едигея, Ягайло и Витовта как фактических спасителей Московии (и, безусловно, героев!), а царевича Касима – как вернейшего союзника Москвы за всю ее историю и как человека, сыгравшего решающую роль в остановке самого длительного и самого жестокого за всю московскую историю междоусобного кровопролития (завершившую, по иронии судьбы, всю эпоху). Да ведают и это потомки православных… Итак, по словам Д.Балашова – “вперед, туда, в XV век, век нашей славы и скорби». II. Первое же событие, задавшее тон всему историческому отрезку и сразу же придавшее ему трагический характер – катастрофа 1382 года, сожжение Москвы Тохтамышем. И сразу же мы получаем запутанный клубок неясностей и противоречий. Внешне все выглядит логично: “злы татаровья” в очередной раз устроили набег и учинили “огнь и разорение”. При такой постановке вопроса можно и не вникать в частности: собственно, зачем – “и так все ясно”… Как вы уже 112

понимаете, ясность эта мнимая3, и при ближайшем рассмотрении выясняются поразительные детали, заставляющие вспомнить английскую поговорку: «Дьявол – в мелочах». Действительно, в данном случае в мелочах скрывается даже слишком много «дьяволов»… Начнем с того, что читатель уже должен помнить по 1-му тому: ордынцы практически никогда не нападали на Владимирскую Русь самостоятельно, без приглашения или помощи самих владимирских князей. Если Тохтамыш почему-то решился сделать это только своими силами – это уже вопиющий «выход за рамки игры», практически не имеющий прецедента в истории владимирско-ордынских отношений. Но ещё более необычайно то, что объектом нападения стала Москва. Последний раз она подверглась сравнительно небольшому ордынскому налёту (причём «излётом» – т.е. транзитом, просто потому, что оказалась на пути) в … 1292 г., во время Дюденёвой рати (кстати, тогда она была ещё не столицей, а захудалым удельным городишкой). В качестве же стольного града Москва за всю свою предыдущую историю ордынским набегам не подвергалась ни разу. Следовательно, катастрофические события 1382 г. не только не типичны для русской истории XIV века, но подлинным образом из неё выламываются. А это означает – нужно вести внимательное расследование всего этого «дела». Пойдём дальше. Обычно трагедию 1382 г. объясняют предыдущими событиями – враждой с Мамаем и Куликовской битвой (опять-таки всё внешне выглядит логично – с «татарами» поссорились, вот они и мстят!). Но … вопервых, мы помним: на Куликовом поле схватка была вообще не с «той» Ордой, и татар в рядах мамаевцев практически не было (это к вопросу о «мести»), а во-вторых, Тохтамыш был в 1380 г. союзником Москвы и добил Мамая у Калки. Т.е. налицо серьезнейшая перестановка политической позиции сарайского хана. В чем же дело? Л.Гумилев объяснял такую пертурбацию элементарно: Тохтамыш-де был «простодушный сибиряк» (буквально так!), «ограниченная личность», человек, «оказавшийся ниже своей компетенции как правитель» (все это – цитаты из трудов Гумилева по данной проблеме). Однако, вопервых, анализ действий Тохтамыша в 1381 году, мягко говоря, не вполне подтверждает суровый гумилевский приговор (чтобы не сказать больше), а во-вторых, дальнейшие события показывают нам поразительную картину: Тохтамыш, до рокового 1382 года бывший другом и союзником Дмитрия, а в 1382 г. вдруг выкинувший неожиданный и жуткий «фортель», в дальнейшем… опять явственно «работает на Москву», а спустя несколько лет спасает её от нашествия Тимура. В чем дело? Объяснить все это простодушием хана невозможно – это та простота, которая хуже воровства. Значит, здесь что-то скрыто; значит, конфликт 1382 года был подобен айсбергу – у него имелась «подводная часть». Постараемся же ее нащупать. 3

Между прочим, в психологии даже известна т. н. конфликтная иллюзия (по философу Серебряного века С.Поварнину) – синдром «мнимой ясности»… 113

Общеизвестно: согласно Н.Карамзину, победив Мамая, «Тохтамыш воцарился в Орде4 и дружелюбно (! – Д.С.) дал знать всем князьям российским, что он «победил их врага общего» (разрядка Карамзина). Следовательно, на момент окончания войны с Мамаем у Тохтамыша не было никаких враждебных планов по отношению ни к Дмитрию, ни к кому бы то ни было в Залесье. Какая же его муха укусила в дальнейшем? Присмотримся повнимательнее и продолжим цитату из Карамзина. «Дмитрий принял ханских послов с лаской, отпустил с честию и вслед за ними отправил собственных с богатыми дарами для хана; то же сделали и другие князья». В общем, тишь да гладь, да божья благодать – как в старые добрые времена. Но… «в следующее лето хан послал к Дмитрию царевича Акхозю (Ак-Ходжу – Д.С.) и с ним 700 воинов «требовать, чтобы все князья наши… немедленно явились в Орде». Остановимся на минуту и зададим себе вопрос: что произошло? Да ничего особенного: просто Тохтамыш хотел возобновить те союзническовассальные отношения Москвы и Орды, которые традиционно существовали между ними и которые до сей поры обоих устраивали. К этому у него были все основания: «великая замятня» в Орде закончилась (де-факто – Куликовым полем и гибелью сепаратиста Мамая); Москва, в общем, тоже одолела всех недругов – почему бы не возобновить многократно оправдывавший себя тандем? (Строго говоря, даже не так – союз Москвы и Сарая де-юре никто не отменял; речь шла, по сути, о чисто дипломатическом, этикетном шаге – съездить в Сарай и подписать соответствующие документы, как всегда делалось при интронизации очередного хана). Я особо это подчеркиваю, поскольку Карамзин заявил: «Надменный, честолюбивый Тохтамыш не мог удовольствоваться приветствиями: он хотел властвовать, как Батый или Узбек, над Россиею»5. Совсем исключить честолюбивые мотивы у Тохтамыша мы, естественно, не можем, но все же не это было причиной грядущего конфликта. Читаем далее у Карамзина. «Давно ли, - говорили они (москвичи – Д.С.) – мы одержали победу на берегах Дона? Неужели кровь христианская лилась напрасно? Государь (Дмитрий – Д.С.) думал согласно с народом и царевичу (Ак-Ходже – Д.С.) в Нижнем Новгороде сказали, что Великий князь не ответствует за его безопасность, если он приедет в столицу с воинской дружиною». Намек был более чем прозрачен: все (и в Москве, и в Сарае) отлично помнили, как совсем недавно в том же Нижнем Новгороде растерзали Сарай-агу и его людей (полторы тысячи душ!). Неудивительно, что Ак-Ходжа немедленно уехал в Орду, отправив в Москву нескольких вельмож из своей свиты; однако и они, «устрашенные знаками народной ненависти россиян (опять-таки нижегородцев, что естественно, если вспомнить двукратное сожжение города Араб-шахом и проповеди Дионисия! – Д.С.), … не посмели туда ехать» (Н.Карамзин). Остановимся и прокомментируем: Дмитрий совершил тот же грубейший акт недружелюбия и прямой угрозы по отноше4

На самом деле это произошло еще до Куликовской битвы. Как Батый или Узбек «властвовали» над «Россией», мы, естественно, уже говорили в предыдущем томе.

5

114

нию к Тохтамышу, который до того совершил по отношению к Мамаю. Акт тем более нелепый, поскольку, во-первых, Тохтамыш не подал к такому тону ни малейшего повода, а во-вторых, именно сейчас (как покажет уже ближайшее будущее), Москва и Орда будут нуждаться друг в друге, как никогда. Судя по всему, князь находился в состоянии эйфории после Куликова поля и к тому же пошел на поводу у настроения толпы («сие блаженное время казалось истинным очарованием для добрых россиян», как довольно сентиментально изрек Карамзин и горестно добавил: «оно не продолжилось!»). В общем, все в типичном стиле Дмитрия, до боли знакомом: в довершение всего князь, «излишне надеясь на слабость Орды, спокойно занялся делами внутреннего правления» (Карамзин). Так сказать, помахал красной тряпкой и успокоился… Как должен был отреагировать на это Тохтамыш? Естественно, как минимум, насторожиться. И в этот момент суздальские князья – Борис, Василий Кирдяпа и Семен – нанесли чрезвычайно точный и болезненный удар: «состряпали хитрый донос о том, что Москва и Рязань хотят перейти на сторону Литвы – главного противника татар» (Л.Гумилев). Клевета была, что называется, крайне топорной: все знали о затяжной непримиримой вражде Москвы и Вильно, да и резня московских раненых, учиненная воинами Ягайло после Куликова поля, не располагала к такому альянсу. Прав Гумилев, говоря, что «Тохта, Узбек или Джанибек… никогда бы не позволили обмануть себя так примитивно». Но Тохтамыш – согласно официальной версии – купился на провокацию. В чем причина легковерия хана и легковерие ли это? Гумилев считал, что Тохтамыш «был просто орудием зла, лжи и человекоубийства» в руках «мерзавцев» (как ученый называл суздальских князей; от себя добавлю: последним любить Москву было абсолютно не за что). Однако, если вспомнить предыдущие десятилетия, можно смело утверждать, что опасения Тохтамыша были небеспочвенны и суздальский навет лег на благодатную почву. В Орде хорошо помнили, как митрополит Алексий предал и «сдал» Мамаю хана Мурада; как Дмитрий, получивший из рук Мамая самодержавную власть, отплатил ему нападением на Булгар. В общем, в Сарае уже поняли, что Москва ведет себя непредсказуемо и считается только с силой. У меня до сих пор нет уверенности, что Тохтамыш действительно поверил в возможность московско-литовского альянса (дальнейшие его шаги это не подтверждают): важно, что хан решился на демонстрацию силы. Здесь нужно сделать еще и следующее отступление. Может создаться впечатление, что действия Дмитрия продиктованы стремлением избавиться от ордынской опеки (так сказать, «борьба за независимость»), как чаще всего и воспринимается вся коллизия. Но, во-первых, это вступает в противоречие со всей московской политикой предыдущих лет, ибо, говоря словами Л.Гумилева, «Великая замятня» 1359-1381 гг. показала, что наиболее лояльным к Золотой Орде… был Русский улус» (т. е., Владимирская Русь). Объясняется это элементарно – литовский вызов заставлял Москву «держаться за союз с Ордой, которая была противовесом Литве» (Л.Гумилев). Так что 115

Дмитрий (при всей своей манере «ломать дрова» в политике) не мог с этим не считаться (тем более, что боярство – при всех своих конфликтах с князем 6 - вполне способно было скорректировать его действия). Во-вторых… Предоставим еще раз слово Льву Гумилеву, ибо тут он прав на сто процентов: «Если Дмитрий действительно хотел избавиться от татар, то зачем ему было подавлять мятежника Мамая? Было бы целесообразно оставить его наедине с Тохтамышем и позволить им ослабить друг друга. Затем, готовя отложение от Орды, ему следовало держать войско наготове, а не распускать на кормление по деревням, не мешало бы снабдить столицу гарнизоном, да и разведку надо бы мобилизовать. Но ничего этого сделано не было – наоборот, в Москве царило благодушие… А если бы Дмитрий Донской действительно собрался изменить Тохтамышу, то действия последнего были бы морально оправданы» (курсив мой – Д.С.). Продолжим, однако, наше повествование. Как сообщает Н.Карамзин, «вдруг услышали в Москве, что татары захватили всех наших купцов в земле Болгарской (т.е. Волжской Болгарии – Д.С.) и взяли у них суда для перевода войска ханского через Волгу… Сия весть, привезенная из Улусов (из Орды – Д.С.) некоторыми искренними доброхотами россиян, изумила народ». Отметим: акцию свою Тохтамыш начал вполне по-военному грамотно. Однако внезапного нападения все равно не получилось – из-за «искренних доброхотов», т.е. дружественных Москве ордынцев (А.Нечволодов, кроме того, пишет об агентах Великого князя, живших в Орде и посылавших – конечно, за большие деньги – свои донесения обо всем происходившем там7). Внезапным появление Тохтамыша было только для ничего не подозревавшего Олега Рязанского, которого (если помните) суздальские князья также обвинили в сговоре с Литвой. Чтобы избежать неизбежного погрома, Олег пропустил хана через свою территорию и указал ему броды на Оке (а что ему еще оставалось делать?). Я это особо подчеркиваю, потому что хрестоматийная версия об «измене» Олега (между прочим, вассалом Москвы он не был никогда!) опровергается и поведением рязанского князя в дни Куликовской битвы, и фактом суздальского навета на него, и всеми последующими событиями. Важно другое. Известие о скором появлении Тохтамыша у практически всей владимирской элиты вызвало замешательство, быстро перешедшее в натуральную панику. Лишь Владимир Хоробрый был готов к решительным действиям: по словам Н.Карамзина, «другие князья изменили чести и славе… Одни увеличивали силу Тохтамышеву (уже упомянутые суздальские князья примкнули к хану – Д.С.); иные говорили, что от важного урона, претерпленного россиянами в битве Донской (т. е. Куликовской – Д.С.), столь кровопролитной, хотя и счастливой, города оскудели людьми военными; наконец, советники Дмитриевы только спорили о лучших мерах спасения Отечества… и Великий князь, потеряв бодрость духа, вздумал, что лучше обороняться в 6

Вспомним «дело» Ивана Вельяминова, оппозицию Боброка и Черкиза по поводу авантюры в Булгаре… 7 Эта агентурная сеть была создана еще при Алексии стараниями Федора Кошки. 116

крепостях, нежели искать гибели в поле». Здесь надо отметить характерный момент: суздальский «дурной пример» явно оказался заразителен – налицо факт прямого или скрытого саботажа удельными князьями московских военных инициатив8. Тохтамыш, кстати, умело сыграл на этом, «категорически запретив своим войскам нападать на тверские земли» (слова Л.Гумилева) – т. е., совершив демонстративно дружественный жест по отношению к давнему оппоненту Москвы и сделав тем самым весьма прозрачный намек всем остальным недовольным Москвой (как там насчет «простодушия» Тохтамыша?). Самое же главное заключается в том, что Дмитрий, столкнувшись со столь «внештатной ситуацией», откровенно дрогнул. Это его настроение еще более усилилось после известия о том, что Тохтамыш занял Серпухов. «События пошли быстро и трагично» (Л.Гумилев), и Дмитрий в этих условиях принимает роковое решение – покинуть Москву. Собственно, официальной версией князя было то, что он едет «собирать войска». Версия довольно абсурдная, поскольку это уже делал Владимир Хоробрый, и весьма небезуспешно – для этого ему понадобятся считанные дни. С точки зрения сохранения контроля над ситуацией Дмитрию необходимо было как раз оставаться в своем стольном граде – хотя бы с целью избежать того, что случится уже в ближайшее время. Надо напомнить, что Москва, уже имевшая тогда (благодаря Алексию) каменный Кремль, была первоклассным фортификационным укреплением, уже дважды выдержавшим осаду со стороны Ольгерда (полководца, между прочим, помощнее Тохтамыша!). А, кроме того, после взятия Булгара на московских стенах были установлены трофейные персидские пушки – «тупанги» (по-русски – «тюфяки»), стрелявшие картечью. На вооружении москвичей были и дальнобойные арбалеты («самострелы»). В общем, отбить нападение от такой твердыни проблемы не составляло, и в этом смысле князь просто обязан был остаться в Москве (как он, кстати, делал во время своих литовских осад!). Но факт остается фактом: Дмитрий, называя вещи своими именами, сбежал из столицы – сперва в Переяславль, затем в Кострому. Бежал, поручив заботу о своем стольном граде не боярам, не воеводам, а… митрополиту Киприану – человеку сугубо штатскому, да еще находящемуся с ним не в лучших отношениях (ничем иным, кроме полной растерянности, я это объяснить не могу). И – верх упадка духа: уехал сам, оставив в осажденной Москве жену и детей! (Неужели трагическая история гибели семьи точно так же сбежавшего князя Юрия Всеволодовича в горящем Владимире в дни Батыева нашествия ничего не навеяла Дмитрию?). В общем, «расписался полностью». И тут началось то, чего никто не ожидал и что можно было бы вполне предсказать. Напомним: в Москве недовольных политикой Великого князя – более чем предостаточно. Вспомним «дело Ивана Вельяминова» и явно симпатизировавшее казнённому тысяцкому московское общественное мнение. Вспомним жестокую конфронтацию князя со сторонниками теократии (и не забудем про 8

Если вспомнить о поведении большинства князей в дни Куликова поля, это не должно нас особенно удивлять. 117

великий авторитет Сергия!). Заметим, что в событиях 1382 г. не участвуют герои Куликовской битвы – Боброк и братья Ольгердовичи – по той простой причине, что именно в это время или чуть позже они «отъедут» в Литву к Витовту (факт для тех лет явно не рядовой, говорящий за крайнюю степень отчуждения от Дмитрия). Но на все это мощно наложился главнейший фактор – страшные потери на Куликовом поле. Как сообщалось летописями, «была печаль большая по убитым от Мамая на Дону; оскудела совершенно вся земля Русская воеводами, и слугами, и всяким воинством, и от этого был страх большой на всей земле Русской». А если вспомнить, что тогда все отлично знали об истоках конфликта Дмитрия с Мамаем (сугубо приватных) – не удивительно, что коллизия 1382 года была воспринята в Москве так: князь снова развязал войну, за которую опять придется платить большой кровью, а сам – в сторону. И (как любил говорить Л.Гумилев), началось… Вот что пишет об этом Н.Карамзин: в Москве «господствовало мятежное безначалие. Народ не слушался ни бояр, ни митрополита и при звуке колоколов стекался на вече, вспомнив древнее право граждан российских – в важных случаях решать судьбу свою большинством голосов». Таким образом, перед нами вполне знакомая ситуация – восстание против княжеской власти, облекающееся в форму не забытых еще вечевых традиций. «Это уже не этническая коллизия, а социальная трагедия, которую ни Дмитрий, ни Тохтамыш предусмотреть не могли» - читаем мы у Л.Гумилева. Ряд выразительных деталей дополняют эту картину. Великую княгиню Евдокию с детьми вечники выпустили из города (фактически – выгнали), но перед этим отобрали казну и драгоценности (т.е., ограбили), а при выезде из города княжеская семья подверглась оскорблениям. Такая же судьба вскоре постигла и митрополита Киприана, тоже выехавшего из города. Карамзин порицает Киприана за то, что тот «выехал из столицы…предпочитая собственную безопасность долгу церковного пастыря» и прибавляет: «Он был иноплеменник». Аргумент, надо сказать, не из сильных: прежде всего, «иноплеменниками» были, если помните, каждый второй на Руси митрополит; кроме того, безопасности Киприана угрожали, в первую очередь, не татары, а сами восставшие москвичи. Гораздо более интересно то, что митрополит уехал не в Кострому, к Дмитрию (как княгиня Евдокия), а в… Тверь, к потенциально враждебному Москве князю Михаилу Александровичу. Вряд ли за этим стоит только забота о собственной безопасности – в тех напряженных условиях этот шаг был, безусловно, недружественной демонстрацией по отношению к великому князю (с коим у митрополита и раньше было не лучшее взаимопонимание)… И – завершающий, самый пикантный штрих к характеристике московского восстания 1382 года. «В сие время явился достойный воевода, юный князь Литовский, именем Остей, внук Ольгердов, посланный, как вероятно, Дмитрием» (Н.Карамзин). Последнее утверждение поразительно, и великий русский историк не случайно оговаривается «как вероятно». Откуда вообще взялся Остей и кто он? Никоновская летопись (одна!) называет его внуком Ольгерда (от какого сына? от какого брака? – неясно). До 1382 года о нем нет никаких известий, и из этого можно сделать далеко идущие выводы: если бы 118

Остей был из компании Андрея и Дмитрия Ольгердовичей (бежавших в Москву проигравших литовских князей), то он непременно бы участвовал в Куликовской битве (и об этом была бы информация!). Но в том то и дело, что никакой информации об Остее до 1382 года нет, и в Москве он оказывается, говоря словами А.Бушкова, «неизвестно как». Несомненно одно: юный литовский князь – явно не ставленник Дмитрия, да и в Москве он объявляется в самый критический момент, когда в городе уже вовсю господствует охлократия. Гораздо более вероятно другое: Остей прибыл непосредственно из Вильно, и он явно не друг московского великого князя. Кстати, в Москве он – фактически тоже не хозяин: хотя А.Нечволодов и сообщает, что «мужественный Остей скоро успокоил народное волнение, укрепил Кремль и стал в нем ожидать Тохтамыша», но тут же добавляет: он «не сумел устранить одного обстоятельства. Привлеченная им для устройства и защиты оборонительных сооружений… часть толпы разбила княжеские и боярские погреба и упилась господскими медами допьяна». Л.Гумилев выражается еще резче, считая, что заводилами среди московских вечников были служилые холопы и дворня, составлявшие весьма большой и активный процент населения Москвы. «Фактически власть в городе перешла в руки пьяной толпы» – замечает ученый и констатирует: «народ продолжал гулять и пропивать чужое имущество». А А.Бушков добавляет: в городе «свирепствовали грабежи и резня». В общем, опять пушкинская безжалостная формулировка насчет «русского бунта, бессмысленного и беспощадного» оказалась справедливой… Итак, подведем некоторые итоги на 23 августа 1382 года – день, когда авангард Тохтамыша прибыл под Москву. Никогда, за все предыдущее время существования московской великокняжеской власти последняя не была так близко к полному краху. Князь бежит из собственной столицы; все без исключения недруги и сепаратисты враз подняли головы; церковная власть отвернулась9; стольный град захвачен пьяными мятежниками, выступившими под знаменем восстановления веча (уж не сторонники ли Ивана Вельяминова постарались?); во главе мятежа (хотя бы номинально) – эмиссар Литвы. А в считанных верстах от Москвы – наступающая конница Тохтамыша. Единственная надежда – на Владимира Хороброго, но успеет ли он?.. Впереди – только неминуемая гибель – своя и всего дела всех своих предков, начиная с Даниила Святого… И тут с Тохтамышем происходит поразительная, но вполне объяснимая трансформация. Как бы ни был хан «простодушен и доверчив», он не мог задать себе ряд неудобных вопросов. Ну, хорошо, Дмитрия прихлопнуть в данной обстановке не представляет никаких проблем, а дальше? Кто придет в таком случае к власти в Залесье? Тверь, с ее устойчивыми пролитовскими симпатиями? Князья из Суздаля, где по-прежнему сидит Дионисий – главный идеолог вражды с Ордой, организатор убийства Сарай-аги и его людей в 1374 9

Кстати, и голос Сергия в этом катаклизме отчего-то не слышен. Возможно, он просто не успел вмешаться – счет шел на дни… 119

году? (По мнению Л.Экземплярского, «повторение трагедий 1374 и 1382 гг. настолько разительно, что здесь, несомненно, один почерк»: ученый полагает, что не только князья, но и Дионисий могут нести ответственность за провокацию). Рязанский князь Олег, смолоду привыкший воевать с татарами? (Это навряд ли). Нет, нет и нет: скорее всего, Литва (и тогда – полная катастрофа для Орды!). Получается, что добивать беззащитного Дмитрия – значит, своими руками рыть себе могилу: больше отдавать власть в Москве без ущерба для Сарая просто некому… И все дальнейшие действия хана прямо и недвусмысленно свидетельствуют о радикальной – на 180 градусов – перемене в его поведении. Вместо того, чтобы нанести удар по почти беззащитной Костроме (там нет ни каменного кремля, ни пушек) и тем самым сразу уничтожить великого князя, хан бросает свою армию на практически неприступную Москву. Три дня штурмует город, «не имея стенобитных орудий» (по Н.Карамзину) – т. е., конницей на каменные стены, пушки, арбалетные залпы и льющийся кипяток! Потери с обеих сторон – жуткие (москвичи понесли большой урон от шквального обстрела ордынских лучников, «падали на стенах целыми рядами», по словам Н.Карамзина), но Тохтамыш потерял людей вчетверо больше (один из князей – любимцев хана – был убит из самострела выстрелом с Флоровских ворот Кремля: стрелял некий «суконник Адам», и это «привело хана в великую печаль» – А.Нечволодов). Зачем все эти жертвы? Кругом столько объектов для грабежа, которых даже штурмовать не надо… И еще: бежавшие из Москвы Евдокия с семьей и Киприан должны были проехать через боевые порядки войск Тохтамыша. Их не тронули! (А какие могли быть заложники!). Так на кого же «работает» хан, начиная с 23 августа, - на князя Дмитрия или на его врагов? Кошмарный финал общеизвестен. На четвертый день осады в Москве кончились запасы спиртного. До этого захватившие власть вечники чувствовали себя абсолютно уверенно и безнаказанно: считая себя в безопасности, они лезли на стены Кремля и, глумясь над ордынцами, показывали им свои половые органы (самое страшное оскорбление в эпоху Средневековья), вызывая у воинов Тохтамыша понятную ярость. Согласно летописи, «народы мятежники, недобрые человеки, люди крамольники, яко пьяны… хотящих изойти из града не только не пущаху, но и грабляху… ставши на всех воротах городских, сверху камением шибаху, а внизу, на земле, с рогатинами и сулицами и с обнаженным оружием стояху, не пущающие вылезти вон из града». (Обратите внимание: желающих уйти татары выпускают, а вечники – нет!). Но когда выпить стало нечего, «боевой дух» сразу резко упал. И тут Тохтамыш, через посредничество уже знакомых нам Бориса, Семена и Василия Кирдяпы выступил с изумительным предложением: попросил впустить его в крепость с посольством, дабы «осмотреть достопамятности столицы» (Н.Карамзин). Мотивировалось это тем, что хан воюет не с Москвой, а с… Дмитрием. (Почему же он тогда не штурмует Кострому?..). Более идиотского предложения трудно себе вообразить, но еще более оглушительно, что с такой ахинеей к осажденным обращаются… суздальские князья! «Верить заведомым преда120

телям сверхглупо, но что понимает пьяная толпа?» – с сарказмом отметил Л.Гумилев. А что же Остей и оставшиеся в городе бояре? По Н.Карамзину, «храбрый Остей советовался с боярами, духовенством и народом: все думали, что ручательство нижегородских (суздальских - Д.С.) князей надежно». Каким местом они «думали» – неясно, а ясно одно: Остей и компания пошли на поводу у вечников. «Когда открыли ворота, никому из представителей «народных масс» не пришло в голову выставить надежную охрану, дабы пропустить только послов» – пишет Л.Гумилев и добавляет: «Вот и результат: сгоревший город и 24 тысячи трупов». Именно такую страшную цену заплатило население столицы за неделю господства «веселой вольницы». «Какими словами, - читаем мы в летописи, - изобразим тогдашний вид Москвы? Сия многолюдная столица кипела прежде богатством и славою: в один день погибла ее красота; остались только дым, пепел, земля окровавленная, трупы и пустые, обгорелые церкви» (в которых сгорели, помимо прочего, сотни книг – из-за чего в филологии найти книгу XIV в. считается большой редкостью). Разъяренные потерями и оскорблениями тохтамышевцы не щадили никого: в числе жертв оказались и Остей, и бояре, и клирики. Такого Москва еще никогда не испытывала… А дальше? А дальше нужно было как-то «спускать всё на тормозах». У Тохтамыша возникла крупная проблема с пропитанием для своих воинов и он, «чтобы прокормить свое войско, рассеял его по всей территории княжества» (Л.Гумилев). Словечко «рассеял» говорит само за себя, и Гумилеву вторит Н.Карамзин: «Войско Тохтамышево рассыпалось (! – Д.С.) по всему Великому княжению». Голодные ордынцы «кормились», как умели: «Владимир, Звенигород, Юрьев, Можайск, Дмитров имели участь Москвы; жители Переяславля бросились в лодки, отплыли на середину озера и там спаслись..., а город был сожжен» (Н.Карамзин). В общем, всё как при Дюденевой рати…. Однако тут, наконец, вступил в дело Владимир Хоробрый – атаковал и уничтожил один из мародерствующих отрядов. И… этого оказалось достаточным, чтобы Тохтамыш немедленно начал отступление: скорее всего, он и не мог (по причине тяжелых потерь и голода) и не хотел воевать с Дмитрием. «Обратный путь его, - читаем у Л.Гумилева, - прошел через Рязань, которая вновь испытала ужас насилия свирепой голодной солдатни». А что же Дмитрий? Он вернулся в выжженную Москву, в глухо ропщущее княжество («Отцы наши не побеждали татар, но были менее нас злополучны» – такую сентенцию сохранила летопись). Первое, о чем распорядился князь (помимо похоронных работ и восстановления города), было… решение о походе на Рязань. «Войско Дмитриево, остервененное злобою, вконец опустошило Рязань, считая оную гнездом измены и ставя жителям в вину усердие их к Олегу», - отмечает Н.Карамзин: в общем, москвичи опять «положили Рязанскую землю пусту»… Олег бежал в Литву, но вскоре вернулся и при посредничестве Сергия Радонежского заключил с Москвой мир, по которому Тула, Мордовия и Мещерская область (ранее отбитые Олегом у Орды) отходили к Москве. Впоследствии, в 1385 г. Олег попытался взять реванш – занял Коломну, пленил там многих московских бояр (в т. ч. Алексан121

дра Остея – брата покойного Алексия!), нанес тяжелые потери подошедшим к Коломне войскам Владимира Хороброго и… вновь помирился с Дмитрием (последний считал, что «сей князь любим рязанцами и… может быть полезен»), и опять при посредничестве Сергия (в данном случае именно Сергий целиком и полностью был автором мирного договора). Спустя 2 года, в 1387 г. политический мир был скреплен династическим браком: сын Олега Федор женился на дочери Дмитрия Софье. На истерзанную землю Рязани пришел долгожданный мир. Как повел себя Тохтамыш? Он отправил на Русь два посольства: в Суздаль (во главе со своим шурином Шихматом) и в Москву (во главе с мурзой Карачой) с приглашением прибыть в Сарай. Все, с чего и начиналось… Естественно, на сей раз в Москве ни секунды не раздумывали: в Орду отправился старший сын князя, Василий. Что характерно, претензию на великое княжение в последний раз предъявил (нарушая условия договора 1378 г.) тверской князь Михаил – видимо, рассчитывал на ссору Орды с Москвой. И… получил, к великой досаде своей, полный афронт: Тохтамыш (как вы уже догадались) без споров признал великокняжескую власть Дмитрия. (Так на кого же он все-таки «работал» в августе 1382 г.?). Впрочем, выводы из всего происшедшего хан сделал: удержал в заложниках сыновей всех князей (московского, нижегородского и тверского) – так надежнее с этими непредсказуемыми русичами, а, кроме того, наложил на великое княжество невиданную доселе контрибуцию – полтинник серебром с деревни в 2 и более дворов (раньше платили копейку!)10 и золото с городов (возложив ответственность за сбор этих средств на баскаков – вот откуда дурная слава о них!). Именно этим обстоятельством объясняется последняя при жизни Дмитрия военная акция – поход на Новгород, обставленный как поход «всей Русской земли» (в походе участвовали воины из 26 городов и княжеств) и как месть за нападение ушкуйников на Кострому в 1375 г. (хотя с тех пор уже много утекло воды, слез и крови!). На деле это был форменный рэкет – с Новгорода просто хотели «состричь» злата-серебра для Тохтамыша. Несмотря на то, что многие новгородские волости (Вологда, Бежецк, Торжок) переметнулись к великому князю, новгородцы вновь показали характер – сожгли вокруг города 24 монастыря (!!!) и все предместья, окружив Новгород сплошным огненным кольцом и создав Дмитрию тем самым большие проблемы: было видно по всему, что они будут драться до конца. (Характерно: во главе новгородцев стоял внук Гедиминаса Патрикий Наримантович – опять Литва!). В конце концов, дело кончилось компромиссом: Дмитрий получил искомую (огромную!) сумму – 8 тысяч рублей и удалился, «оставив в областях новгородских глубокие следы ратных бедствий: многие купцы, земледельцы, самые иноки (курсив мой – Д.С.) лишились своего достояния, а некоторые – и вольности (ибо московитяне по заключении мира освободили не всех пленников); другие, обнаженные (т. е. раздетые донага – Д.С.) хищными воинами, умерли от 10

Правда, таких деревень тогда на Руси были единицы: большая часть крестьян жила хуторами (1 двор) и таким налогом не облагались. 122

холода» (Н.Карамзин). В общем, зверствовали не хуже тохтамышевцев… Эта война необычайно озлобила новгородцев против Москвы и стала прелюдией к почти столетнему противостоянию двух городов (о чем тогда еще никто не знал). «Теперь спросим себя: кто выиграл от этой безумной эскапады?» – зададим вопрос вслед за Л.Гумилевым. На первый взгляд – никто. Не выиграли оппоненты Дмитрия – ни один (хотя как надеялись!): особенно жестоким было разочарование у суздальских князей, которые с этой минуты (несмотря на внешние знаки внимания со стороны хана) начинают стремительно терять почву под ногами в своих собственных городах, лишаться поддержки очень влиятельного на Волге купечества и превращаться по сути в наемников (русский ученый В.Комарович называл суздальских князей «кондотьерами» и «русскими Медичи»)11. Естественно, не выиграло и разоренное Московское княжество, где «прежнее многолюдство… уменьшилось надолго» (по словам Н.Карамзина). В стратегическом проигрыше остался и Тохтамыш, потому что после страшного 1382 г., согласно Л.Гумилеву, «симпатии к Орде необратимо исчезли (выходит, до того они были! – Д.С.); в следующем столетии этот эмоциональный разрыв существенно повлиял и на историю России, и на историю Орды». Не в выигрыше был и переживший тяжелейший стресс Дмитрий, которому жить оставалось совсем немного – в 1389 г., в возрасте 40 лет он скоропостижно уйдет из жизни… Но, как ни парадоксально, в дальней (и даже не только дальней) исторической перспективе выигрыш от всех этих жутких событий остался за Москвой: княжество получило солиднейший территориальный прирост (за счёт Рязани), власть великого князя устояла (спасенная де-факто Тохтамышем!), враги Москвы потерпели сокрушительное поражение, а русско-ордынский союз (пусть с издержками) был возобновлен – это, как покажут самые ближайшие события, будет для Владимирской Руси самым главным для её дальнейшего существования. III. После рокового 1382 г. события пошли, что называется, «вразнос». Не успели еще высохнуть кровь и осесть гарь от разгрома Москвы, как над Русью 11

Медичи – знаменитое в эпоху Ренессанса семейство правителей-кондотьеров во Флоренции.

123

вновь нависла смертельная угроза – самая масштабная за весь XIV век. По словам Л.Гумилева, «жребий был брошен в 1383 г., когда свое слово сказал «железный хромец» Тимур». Об этом новом «фигуранте» нашего повествования надо рассказать особо. В XIV в. «положение в Средней Азии было как нестерпимо, так и безнадежно, - пишет Л.Гумилев. – Потомки Джагатая (одного из сыновей Чингиса – Д.С.) показали полную неспособность управлять этнической химерой, состоящей из монголов, тюрков, таджиков… За 70 лет XIV в. в Джагатайском улусе сменилось около 20 ханов, при этом каждая смена сопровождалась кровопролитием… Убивали друг друга мусульмане и христиане, которых тогда в Средней Азии было много; отюреченные монголы (джелаиры и барласы) и омонголенные тюрки (т. н. моголы – Д.С.), сторонники слабых ханов и нукеры могучих эмиров… Средняя Азия являла собой сплошной театр военных действий: ханы боролись со своими эмирами, а эмиры – с джетэ (слово «джетэ» означает «разбойничья банда», «партизанский отряд»)… Богатая и культурная страна за одно столетие превратилась в кровавый ад». К этому надо добавить, что в Иране, управляемом потомками Хулагу – т. н. ильханами, сперва ревностными христианами 12, потом все же исламизировавшимися – в 1336 г. вспыхнуло восстание т.н. сарбадаров (по персидски «сар ба дар» – «пусть голова висит на воротах!»). 13 декабря 1353 г. сарбадары вырезали (на пиру!) всю семью последнего ильхана и его приближенных, похоронив тем самым династию Хулагуидов. Со своими противниками сарбадары расправлялись безжалостно, живьем замуровывая в стены крепостей… В общем, хаос был полный, и, как всегда в таких случаях, бывает востребована «сильная рука». Она и нашлась в лице Тимура. По происхождению барлас (т.е. отюреченный монгол), Тимур начинал как «джетэ»: в одном из столкновений он был тяжело ранен в колено и навсегда остался хромым (персы и таджики называли его «Тимур-ленг» – т. е. «Хромой Тимур»; отсюда европейское название «Тамерлан»). Пройдя через сотни невероятных пертурбаций (его жизнь – прекрасный материал для крутого приключенческого боевика), Тимур из заурядного полевого командира к 1370 г. превратился в фактического хозяина Средней Азии (по словам Н.Карамзина, Тимур «смиренно называясь эмиром… уже властвовал над обоими Бухариями»). Как всегда в эпоху «беспредела», появление жесткого диктатора всеми приветствовалось: только сарбадары выступили против, но были разбиты наголову, а тех из них, кто имел неосторожность сдаться, по приказу Тимура замуровали в стены13. Кроме того, Тимур на протяжении всех 70-х гг. воевал с Моголистаном – «государством» джетэ в Семиречье, на Иссык-Куле, в Тянь-Шане и в Кашгаре (совр. Синцзян, КНР). Моголы-джетэ нападали на Среднюю Азию, что вынудило Тимура 6 раз совершить походы на их вождя Камар-ар-Дина. В целом же бывший Джагатайский улус принял

12 13

Напомним: Хулагу – автор и организатор т. н. Желтого крестового похода (1260 г.). В общем, каким судом сами судите, таким и вам аукнется…. 124

власть Тимура. Но… за все приходится платить, и за лояльность подданных тоже. И вот почему. Внутри своего государства Тимур навел почти идеальный порядок (испанский посол Гонсалес-и-Клавихо, побывавший в Средней Азии в то время, отмечал, что такой налаженности всех сторон жизни он не видел ни в одной стране Европы). Процветала торговля, росли города, особенно родина Тимура – Шахрисабз и две его официальные столицы – Самарканд и Бухара (такие памятники времен Тимура, как мавзолей Шахи-зиндо, мечеть Биби-ханым и усыпальница самого Тимура Гур-и-Эмир в Самарканде – художественные шедевры мирового значения). Но… Не надо забывать, что гулямы (воины) Тимура были типичным порождением ушедшей эпохи кровавого беспредела: они жили войной и ради войны, умели только воевать (и очень профессионально!). Игнорировать эту силу Тимур не мог – вспомним про его происхождение и про то, что даже ханы зависели от своих нукеров больше, чем те – от ханов (а Тимур ханом не был!). В общем, по словам Л.Гумилева, «Тимур стал солдатским императором (вернее, «гулямским» – Д.С.), со всеми вытекающими отсюда последствиями» (напоминаю: «солдатскими императорами» в Риме в III в. называли правителей – ставленников и, де-факто, заложников солдатни). Попросту говоря, Тимур должен был идти навстречу чаяниям своих гулямов и… воевать, воевать и еще раз воевать, причем исключительно с целью грабежа и рэкета! Вот что породило, говоря словами Л.Гумилева, «кровавый зигзаг истории» под названием «Войны Тимура». Жертвами походов «железного хромца» стали Иран, Сирия, Турция, Закавказье, Афганистан и Индия. Нигде Тимур не оставлял гарнизонов, ни одну из указанных стран он не попытался присоединить к своему государству. Везде – только грабеж и резня. Как грабили гулямы Тимура – лучше всего расскажет восточная притча. Грабеж в одном конкретном городе. «Как дела?» - спрашивает Тимур. «Город разграблен, жители плачут», - отвечают ему. «Грабьте еще». Еще несколько часов грабежа. «Ну, как?» – вопрошает Тимур. «Жители почему-то смеются». «Пошли отсюда, - говорит Тимур. – Они уже дошли до точки». А как гулямы «Железного хромца» умели резать – пусть вам скажет картина В.Верещагина «Апофеоз войны» (такие пирамиды из десятков тысяч черепов каждая воздвигались по всему маршруту продвижения «джагатаев», как называли тимуровцев), да еще красноречивые реляции летописцев Тимура о походе на Дели: «Каждый делал ножны своему мечу из мозга индусов… Пар от крови поднимался до небес». Турции, Сирии и Ирану после такого вторжения потребовалось для восстановления несколько десятилетий, Индии – почти столетие, а Грузия и Армения (куда Тимур «сходил» 8 раз!) вообще не смогли восстановиться и выбыли из Большой Истории: Армению поделили между собой соседи, а разоренная и раздробленная Грузия (ранее бывшая весьма мощной и активной) навсегда стала политическим маргиналом… Кстати: на Руси – благодаря постоянным контактам с христианским Закавказьем – были прекрасно осведомлены обо всем, что там творится и о том, чего следует опасаться, если «джагатаи» объявятся в Русской земле. А в 1383 г. к тому все и шло… 125

Причина грядущей трагедии лежала в следующем. Тохтамыш одно время был вассалом, а затем союзником Тимура и именно с его помощью воцарился в Золотой Орде. Однако быть постоянным подручником «Железного хромца» хан не захотел. «Будучи отнюдь не глуп, Тохтамыш правильно расценил характер своего бывшего благодетеля» (Л.Гумилев) – т. е. желание среднеазиатского владыки непременно видеть Орду под своей жесткой дланью. Не желая ни себе, ни своему государству такой участи, хан первым бросил перчатку. Получив сведения о затяжной войне Тимура с иранскими шахами Музаффаридами, Тохтамыш (полагая, что Тимур «завяз» в Иране) начал в 1383 г. военные действия за овладение Хорезмом – спорной территорией, которая по завещанию Чингиса в свое время была отдана не Джагатаю, а Джучи (отцу Батыя). С 1383 г. в Хорезме выпускаются деньги с именем Тохтамыша (т. е., он там хозяин!). Тимур, что характерно, не отреагировал – похоже, ему было не до того, да и явно он надеялся, что Тохтамыш одумается. Но Тохтамыш и не думал одумываться: в 1385 г. его войска через Дербент (т. е. Дагестан) прорвались к иранскому городу Тебризу, взяли его и (согласно хронике) «уничтожили мечети и медресе» (потрясающий факт, говорящий за явную антиисламскую направленность действий ордынцев!). Последнее вполне объяснимо: среди воинов Тохтамыша преобладали сибирские татары, в массе своей не исламизированные14. И опять Тимур не вмешался! Вообще «в Тимуре странным образом сочетались жуткая жестокость с великодушием и храбростью» (Л.Гумилев): возможно, он в глубине души не желал того, что творил… Хрестоматийный эпизод из жизни Тимура: взяв и разграбив поэтическую столицу Ирана – город Шираз, он разыскал там великого поэта Хафиза, обещавшего в одном из своих стихотворений «отдать Самарканд и Бухару» за одну родинку на щеке прекрасной турчанки. Тимур грозно вопросил: «О несчастный! Я потратил жизнь на возвеличение моих любимых городов – Самарканда и Бухары, а ты хочешь отдать их своей шлюхе за родинку!». Поэт, не моргнув глазом, ответил: «О повелитель правоверных! Из-за таковой моей щедрости я и пребываю в такой бедности» (указывая на свой рваный халат). И… получил одобрение и даже награду «Железного хромца». Умел, видать, Тимур не только резать, но и ценить гениев… Во всяком случае, в конфликте с Тохтамышем он явно не рвался воевать и всячески пытался «честью кончить дело». Чего не скажешь про Тохтамыша: похоже, Гумилев был прав, считая хана человеком, «привыкшим сражаться, а не размышлять», «воинствующим провинциалом» (импульсивность, как мы уже видели в 1382 г. и увидим далее, действительно была свойственна Тохтамышу). В 1387 г. «бесчисленное, как капли дождя» войско хана накатилось на Среднюю Азию – вплоть до Термеза. На сей раз у Тимура лопнуло терпение: последовал стремительный контрудар и зимой 1388 г. ордынцы потерпели тяжкое поражение («зима 1388 г. оказалась поворотным пунктом татарского военного счастья» – Л.Гумилев). Правда, пленным Тимур объявил т. н. «суюргаль» (милость) и передал через них Тохтамышу: «Между нами права отца и сына 14

Л.Гумилев даже сомневался, был ли мусульманином сам Тохтамыш. 126

(«отец», конечно, Тимур – Д.С.). Из-за нескольких дураков почему погибнет столько людей? (намек на «зловредных» советников хана – Д.С.). Следует соблюдать договор и не будить заснувшую смуту». Политические намерения Тимура ясны, как день – мир с Ордой как с вассалом. Но именно этого в Орде не хотели, и Тохтамыш продолжил враждебные действия (в частности, поддержал Камар-ар-Дина). Только к концу 1390 г., разделавшись с моголистанскими джетэ, Тимур решил всерьез заняться Ордой. 19 января 1391 г. было принято решение о выступлении на север. Только тут Тохтамыш ощутил смертельный холодок, повеявший над ним, и понял, что зарвался. Было немедленно организовано посольство к Тимуру, объяснявшее все происшедшее… «несчастной судьбой ханской и советами злых людей» (!!!). Ах, если б чуточку раньше да так покаяться: Тимур резонно ответил послам, что Тохтамыш ответил на его (Тимура) благодеяния черной неблагодарностью и веры хану больше нет. 21 февраля началась война. В Орде, впрочем, считали, что они в безопасности: широкая казахская степь казалась надежным барьером между Ордой и «джагатаями» (любая степь вообще труднопроходима для пехоты). Однако Тимур нашел гениальное решение – идти на север «вслед за весной» (степь расцветает, зеленеет постепенно с юга на север). Войско Тимура выступило в феврале, а вышло к Яику и притокам Камы в мае, за 4 месяца без потерь преодолев степной барьер (питались охотой на оленей и сайгаков). Для Тохтамыша это было как гром среди ясного неба, и вместо того, чтобы сразу наброситься на Тимура, он начал отступать и дал «Железному хромцу» перехватить инициативу. 18 июня 1391 г. в битве на реке Кондурче (приток Волги) героически сражавшиеся татары были разгромлены: Тохтамыш бежал, а тысячи женщин и детей попали в рабство. Но и гулямов Тимура пало более чем достаточно; кроме того, надо было срочно уходить через степь – на сей раз «вслед за осенью» (теперь наоборот – с севера на юг!). Война была еще очень далека до её окончания, тем более что Тимур доверился царевичам Койричаку, ТемирКутлугу и Кунче-Оглану – детям Урус-хана из Белой Орды (Казахстан) и вручил ярлыки на правление Золотой Ордой; те, по словам историка В.Тизенгаузена, «веселые и довольные, отправились отыскивать свой эль»15 и не вернулись… Тохтамыш тем временем собрался с силами и вновь открыл военные действия – договорился с грузинским царем Георгием VII о пропуске через Дарьяльское ущелье. Грузия немедленно была наказана Тимуром (1394 г.), но Тохтамыш ушел от удара и до весны 1395 г. боев не было. Показательно, что Тимур в этот момент в последний раз попытался решить дело миром, отправив хану следующее письмо: «Во имя Аллаха спрашиваю тебя, с каким намерением ты, хан, управляемый демоном гордости, вновь взялся за оружие? Разве ты забыл нашу последнюю войну, когда рука моя обратила в прах твои силы, богатства и власть? Образумься, неблагодарный! Вспомни, сколь многим ты мне обязан. Но есть еще время; ты можешь уйти от возмездия; Хо15

Имеется в виду «вечный эль» – термин времен Тюркского каганата (т. е. власть) 127

чешь ли ты мира, хочешь ли войны? Избирай: я же готов идти и на то, и на другое. Но помни, что на этот раз тебе не будет пощады». По словам среднеазиатского хрониста Шереф-ар-Дина Йезди, Тохтамыш был склонен уступить, но «эмиры его, вследствие крайнего невежества и упорства (а может, патриотизма? – Д.С.), оказали сопротивление, внесли смуту в это дело и… хан, вследствие речей этих несчастных… в ответе своем на письмо Тимура написал грубые выражения». Жребий был брошен… Новая война заполыхала на сей раз в предгорьях Кавказа. 14 апреля 1395 г. произошла битва на Тереке. Обе стороны сражались с небывалой яростью; оба предводителя – хан и Тимур – бились в первых рядах. Победа осталась за Тимуром, и это решило судьбу Орды. Все города Орды и Волжской Болгарии горели, как свечи; не щадили никого. Столь же жуткий разгром постиг и Северный Кавказ: там «джагатаи» прибегли к «геноциду, по сравнению с которым практиковавшийся прежде террор казался детской забавой» (Л.Гумилев). Схваченных аборигенов связывали по двое (не разбирая пола и возраста) и сбрасывали в пропасть… Вот, между прочим, почему в Дагестане живет так много народов – они бежали с «плоскости» в горы, спасаясь от Тимура (а тех, кто не успел убежать, ждала участь племени кайтаков, выбитого полностью). Тохтамыш некоторое время еще сражался в Крыму (в 1396 г.), а затем ушел «в Литву» (в Киев). Во всей этой кровавой истории есть один аспект, никогда не принимаемый во внимание. В ходе 2-го (терского) похода против Орды Тимур вышел практически к границам Руси. От того, чтобы сделать следующий шаг, «железного хромца» удержало… что? Яростное, героическое, самоубийственное сопротивление воинов Тохтамыша! «На берегах Терека решалась судьба не только Орды, но и «Святой Руси»… Спасая себя, татары ограждали Русь от такой судьбы, о которой и подумать-то страшно – от участи Хорасана (Ирана – Д.С.), Индостана, Грузии и Сирии» – абсолютно справедливо констатировал Л.Гумилев. Так Орда, захлебываясь кровью, прикрыла собой Русь от самого страшного врага за все столетие – уже за одно это надо пересмотреть все традиционные оценки… Единственным русским городом, разрушенным «джагатаями», был пограничный Елец, где яростно оборонялся во главе русско-татарского отряда мурза Бек-Ярык-оглан (в среднеазиатских источниках этот город назван «Кара-су» – т. е. «Черная вода»: возможно, это и не сегодняшний Елец16). БекЯрык, сражаясь против авангарда тимуровцев под командованием эмира Османа, дважды вырывался из окружения и, в конце концов, ушел на Русь (Тимур был так потрясен его героизмом, что пощадил плененную семью мурзы и с подарками отправил ее вслед Бек-Ярыку). И вот что характерно. Официальные хронисты Тимура Шереф-ад-Дин Йезди и Низам-ад-Дин Шами пишут о походе Тимура на «Машкав», т. е. на… Москву! Повествуется о победах над «эмирами русскими… вне города» 16

Что любопытно, в 1941 г., во время боев под Ельцом, советская пропаганда выдала следующий перл: «Здесь били всех – от Тамерлана до Гудериана!». Лихо… 128

(т. е., в поле) и перечисляется добыча: «рудное золото и чистое серебро, затмевающее лунный свет, и холст, и антиохийские домотканные ткани… Блестящие бобры, несметное число черных соболей, горностаев, меха рыси, блестящие белки и красные, как рубин, лисицы, равно как и жеребцы, еще не видевшие подков… подобные пери (волшебницам – Д.С.) прекрасные русские женщины – как будто розы, набитые в холст (!)… кроме всего этого еще много других сокровищ, от счета которых ущемляется ум». Ум действительно ущемляется – и не только от цветистой восточной речи, но и от того изумительного факта, что похода на Москву не было! (Во всяком случае, на нашу Москву!). Одно из двух: или Тимур взял какие-то другие русские города и объявил о взятии столицы (такое частенько бывало в средневековье, но почему об этом молчат русские летописи?), либо... Либо это – откровенная дезинформация, рассчитанная на «промывание мозгов» жителям Средней Азии (и только им!). Как съязвил Л.Гумилев, «реклама добычи была уже составлена, а поход не состоялся»… Для нас важно главное: Тимур собирался идти на Русь. Чем бы это кончилось, можно даже не гадать – достаточно вспомнить, что на расстоянии двух дней пути от Москвы тогда проходила литовская граница. Литва бы немедленно «подобрала» растерзанную Владимирскую Русь, и это был бы конец «московитской» цивилизации – конец окончательный, «обжалованию не подлежащий». Так что Тохтамыш и Орда спасли грядущую Россию не просто от страшного разгрома – они уберегли её от нечто гораздо более катастрофичного. Ордынские багатуры сложили свои головы на Кондурче и Тереке, тысячами своих трупов завалив Тимуру дорогу на Русь, и «железный хромец» не воздвиг минареты из черепов на Волге и Москве-реке, а литовские владыки не получили желанный «приз» (хотя, как сейчас увидим, они попытаются это сделать). Впоследствии Тимур больше ни разу, до самой смерти, не воевал на северном направлении – видать, дорого ему обошлись победы над Тохтамышем… Орда же, разгромленная и обескровленная, буквально в считанные годы вновь поднялась (к великому счастью Руси, как увидим!). «Кровавый зигзаг истории» пронёсся мимо русской земли, не задев её. IV. А что же происходило в те роковые годы на Москве? Происходили, как увидим, весьма интересные вещи – московиты и их соседи сумели очень интенсивно использовать возникшую ситуацию (одни умно, другие не очень). Об этом и пойдёт разговор – а также о тех грозных вызовах, которые последовали после походов Тимура. Прежде всего, в 1385 г. – т. е., уже во время начавшихся «недоразумений» между Тимуром и Тохтамышем – из Сарая бежал Василий Дмитриевич, сын Дмитрия Донского. Бежал единственный из всех владимирских княжичей, удерживаемых в Сарае как заложников (и это уже симптоматично). Правда, по пути (он пролегал через Молдавию) московский княжич сбился с пути (или проводники подставили!), попал в Киев – прямо в лапы Витовта! – и 129

был освобожден последним при условии женитьбы на его дочери Софье Витовтовне. (Об этом уже шла речь в предыдущей лекции). Однако главное свершилось – Василий Дмитриевич вернулся в Москву. Сам же Дмитрий до последних своих дней продолжал «ломать дрова». Едва ли не последним «деянием» князя стало… изгнание Киприана (тот сразу уехал… куда? Ну, конечно, в Литву – и кто от этого выиграл? Риторический вопрос…) и ссора с Владимиром Хоробрым (Дмитрий буквально рубил сук, на котором сидел!). В который уже раз вмешался Сергий (его долготерпению по отношению к Дмитрию и его «художествам» можно позавидовать!), и «примирение державных братьев казалось истинным торжеством государственным» (по высокопарному выражению Н.Карамзина). Вскоре великий князь, «к общему ужасу» (Н.Карамзин) смертельно заболел и скончался, оставив пространное завещание всем своим близким. Весьма характерный пассаж предпринял Дмитрий в своем завещании по отношению к Орде: «А переменит Бог Орду, дети мои не имут выходу (дань – Д.С.) в Орду платить, и который сын мой возьмет дань на своем уделе, то тому и есть». Вряд ли надо комментировать – союзом с Сараем на Москве уже явно тяготятся, да и делиться ни с кем данью московские князья ох как не хотят (вот только беда – Орда пока еще нужна, а то бы…). В целом завещание «орла высокопарного» (как в Москве льстиво называли Дмитрия) тогда произвело на всех весьма благоприятное (и даже умильное) впечатление. Но Дмитрий не был бы самим собой, если бы не преподнес очередной сюрприз (и, как всегда, малоприятный): дело в том, что в завещании был один пункт, к которому мы вернемся позднее – пункт, стоивший Руси рек крови… Итак, 17-летний Василий стал великим князем (на его «инаугурации» присутствовал посол Тохтамыша Шихмат, что говорит о полной лояльности Сарая к новому хозяину Москвы). Что показательно, ни один князь на Владимирщине не дерзнул оспаривать в Орде прав Василия – такое случилось в Залесье впервые со времен Батыя (вот результат событий 1382 года!). Более того: когда Василий совершил визит в Сарай (это было еще до Тимурова разгрома) то, по словам Н.Карамзина, «был принят в Орде с удивительной лаской: еще никто из владетелей российских не видал там подобной чести. Казалось, что не данник, а друг и союзник посетил хана (так и есть! – Д.С.). …Великий князь хотел еще большего и получил все по желанию: Городец, Мещеру, Тарусу, Муром. Последние две области были древним уделом черниговских князей (Ольговичей – Д.С.) и никогда не принадлежали роду Мономахову». Н.Карамзин фактически проговорился: так себя «данники» никогда не ведут… А что же суздальские князья – «русские Медичи», авторы и «герои» провокации 1382 г.? Л.Гумилев считал, что они были партией Тохтамыша на Руси, и «последний стал оказывать милость Борису Константиновичу», а что нам говорят по сему поводу факты? В 1383 г. уже знакомый нам Дионисий, «используя опалу Киприана, отправился в Константинополь и был посвящен в митрополиты. Слишком удачная поездка погубила его, ибо это было искушение властью. Дионисий поехал домой не обычным путем – через Азовское 130

море и Дон, а через Днепр и соответственно остановился в Киеве. Там он был арестован литовским князем, наместником Витовта, посажен в тюрьму… откуда уже не вышел. Что же его заставило изменить маршрут? Очевидно, на Дону его подстерегала большая опасность, о которой он знал. Это могли быть родственники Сарай-аги, посла, погубленного Дионисием в Нижнем Новгороде. За 9 лет память об этом событии не умерла, а Дионисий знал, что татары предательства не прощают». Я привел столь пространную цитату из Л.Гумилева с единственной целью – показать, насколько с суздальцами тогда никто не считался. Ни Литва (хотя покровитель Дионисия Борис Константинович был женат на дочери Ольгерда!), ни Орда. Если бы Борис был действительно «приближенным хана» (как считал Л.Гумилев), то мог же хан, в конце концов, уважить своего «приближенного» и не дать родственникам Сарай-аги мстить «попу Денису»! Нет, все-таки Дионисий (а с ним – и Суздаль) как был, так и остался для Орды «супротивником»… На Москве, кстати, после гибели Дионисия митрополитом стал… кто бы вы думали? Вернувшийся из своей ссылки в Чухломе (Костромская область) Пимен! Да-да, тот самый – наиболее вероятный убийца Митяя (такого на владычном престоле еще не бывало). Не случайно гений литературы Русского Зарубежья Борис Зайцев назвал весь описываемый этап в истории русского православия (начиная с появления Митяя) «печальной страницей в истории русской церкви… когда русские вели себя не лучше греков» (византийцев – Д. С.). Правда, - к счастью для русского православия – реально в те годы церковью руководил не митрополит, а Сергий Радонежский (и это можно воспринять как Вышний промысел)… Дальнейшие события вокруг Суздаля полностью подтверждают нашу версию. В 1386-1387 гг. Борис рассорился со своими племянниками, Василием и Семеном (не без помощи Москвы!), и те выгнали его из Нижнего Новгорода. Т. е., Москва расколола единый антимосковский суздальский фронт… Борис бросился искать справедливости… куда? Естественно, к хану, но тому сейчас было только до Бориса – уже идет война с Тимуром! Однако в 1390 г. – уже после Кондурчи! – Тохтамыш выдал Борису ярлык на Нижний, и тот немедленно изгнал оттуда племянников. Теперь уже они рванули в Орду (тоже «за справедливостью»!) и… «получили» ее: Василий «поимел» ничтожный городишко Городец, а Семен… «А Семен, - сообщает Л.Гумилев, - оказался вовсе без удела и стал служить хану ради пропитания» (курсив мой – Д.С.). Ниже падать уже было просто некуда: недаром же В.Комарович назвал суздальских князей «кондотьерами»… Представляете, с каким удовольствием московиты смотрели на то, как их давние недруги суздальцы «сгладывают» друг дружку? И в 1392 г. – уже после разгрома Тохтамыша на Тереке – была поставлена последняя точка в суздальской драме. Василий прислал в Нижний посольство – московских бояр и татарского посла, эмиссара Тохтамыша (значит, тот одобрял все последующее!). Борис не хотел впускать это посольство, но его успокоил тысяцкий Нижнего, боярин Василий Румянец (предок графов Румянцевых). Последний сказал: «Не печалься, княже! Все мы тебе верны и го131

товы головы свои сложить за тебя и кровь пролить!». Борис успокоился, впустил посольство и… Под колокольный звон народу объявили со всей важностью, что Нижний отдается великому князю, а предатель Румянец (ибо он уже давно был агентом Москвы!) заявил Борису: «Княже! Не надейся на нас – мы уже не с тобой, а на тебя!». Борис с женой, детьми и приближенными, закованными в цепи, были брошены в московские тюрьмы, где вскоре подозрительно скоро умерли… Только тут Василий Кирдяпа и Семен поняли, что к чему, и выступили единым фронтом против Москвы, но было уже поздно! Даже жители собственного княжества отшатнулись от них, в результате чего злополучным «кондотьерам» пришлось бежать из Суздаля и еще 10 лет драться в провинции. Борьба эта уже была стопроцентно безнадежной, но от этого не менее жестокой. К примеру, в 1399 г. Семен (который, по летописи, «добиваясь отчизны, 18 лет служил в Орде»), привел к Нижнему тысячу наемных татар, пообещав нижегородцам не грабить их, те поверили, впустили князя с отрядом и были обчищены до нитки, а Семен заявил – «он-де в татарах не волен»… Окончательная развязка наступила в 1401 г.: тогда московиты захватили в плен семью Семена, что привело к капитуляции последнего (через 5 месяцев он – опять-таки подозрительно быстро! – умер в ссылке в Вятке). Еще через 2 года в Городце преставился и Василий Кирдяпа (можно не пояснять, что Городец немедленно отошел к Москве, «яко выморочный»). Так Суздальско-Нижегородское княжество – самый непримиримый противник Москвы за 2-ю половину XIV века – почти без борьбы, как недозрелый плод «пало в московскую корзину» и навсегда исчезло с политической карты Северо-Восточной Руси: это стало самой большой политической победой Василия Дмитриевича. Но история – особа экстравагантная, и мы еще встретимся с потомками «русских Медичи» – в лице клана Шуйских… Столь же виртуозно вывернулся Василий Дмитриевич и от участия в «разборке» Тохтамыша с Тимуром. В 1389 г. князь привел войско на подмогу хану, но… в решающий момент уклонился от схватки и увел рать в низовья Камы и затем – на волжское правобережье. (Т. е., «кинул» хана!). Что любопытно, при этом князь умудрился не испортить отношения с Тохтамышем (последнее было небезопасно: буквально перед самой битвой у Кондурчи царевич Беткут – ставленник хана – основательно разорил Вятку; так что «порох в пороховницах» у сарайского владыки еще был!). Но после разгрома на Тереке московский князь окончательно «снял маску» – не только не ринулся защищать хана, но и перестал платить ему дань: вот когда «аукнулся» Тохтамышу московский поход 1382 года! (Хотя по отношению к Орде, ценой собственной крови спасшей Русь от Тимура, это довольно непорядочно!). Но именно эти, внешне удачные для Москвы события и создали новую, не менее опасную проблему. К 1396 г. закончилась война Тимура с Ордой: «Великая степь, окровавленная и опустошенная, получила нового хана из рук победителя» (Л.Гумилев). Первоначально им был уже упоминавшийся Койричак, сын Урус-хана, по словам Л.Гумилева, «молодой и достаточно энергичный человек», возглавлявший у Тимура отряд т. н. «узбекских храбрецов». Правда, он не совсем 132

«получил власть из рук победителя» ибо, если помним, он фактически вместе с Темур-Кутлугом и Кунче-Огланом сбежал от Тимура (Кунче-Оглан, правда, вернулся, но затем – из ревности к другим сбежавшим царевичам – вообще порвал с Тимуром и дрался против него на Тереке). Поэтому, хотя Гумилев и считал, что «внезапная и необъясненная смерть Койричака действительно удивительна», на самом деле все вполне логично. Койричака могли убрать и «степные патриоты» (так считал Л.Гумилев), и агенты Тимура, и ТемирКутлуг – тем более, что именно он занял ханский трон (обычная практика в Орде). В 1397 г. Темир-Кутлуг прислал к Тимуру посольство с просьбой о вассалитете (прямо как Александр Невский в свое время) и немедленно был признан Тимуром законным ханом – при условии «покорности и подчинения». По Л.Гумилеву, «фактически этот этикет ни к чему не обязывал хана (естественно – не может же Тимур каждый год ходить через Казахстан «вслед за весной»! – Д.С.), но давал ему могучую моральную поддержку Тимура, а она ему была очень нужна; с другой стороны, Тимур мог не охранять северную границу, т.к. за ней был «не враг, а друг». Это, безусловно, так и было. Фактически, однако, руководителем Орды в те годы был не юный хан Темир-Кутлуг, а совсем другой человек – прославленный воин и умудренный годами и жизнью политик, мурза из племени мангыт Едигей (Идигу). Сей «хитрый старец» (Н.Карамзин) был одновременно настоящим батыром из народных сказаний – недаром после смерти он стал героем тюркского эпоса («Едиге» и «40 богатырей»), заняв в нем место, аналогичное Илье Муромцу. Ветеран всех войн Тимура (на стороне последнего), типичный гулямкондотьер, он, тем не менее, на целый порядок выделяется из общей массы тимуровских военачальников – как за счет государственных талантов, так и из-за безусловной доли благородства и прямоты (хотя и изрядно сдобренных немалой толикой привычного на Востоке коварства и жестокости). Юный Темир-Кутлуг, понимая, что иметь такого человека во врагах опасно, пошел на союз с Едигеем и назначил старого мурзу правителем двора (фактически – главой «правительства»). Но, как сказал Ст. Цвейг, «стоит такого человека только подпустить к власти, как он заберет ее целиком». Так и произошло с Едигеем, который очень скоро оттер законного хана и стал «князем всемогущим в улусах» (Н.Карамзин). То, что в его жилах не текла кровь Чингизидов, Едигея не смущало – опыт Ногая и Мамая забыт не был. Едигею суждено было стать третьим (и последним) великим узурпатором в истории Золотой Орды… Между тем тучи над Москвой вновь сгустились – на сей раз с запада; на авансцену нашего рассказа выступил Витовт. Мы уже знакомились с ним в прошлой лекции и помним – это противник могучий и достойный. Момент казался литовскому князю вполне благоприятным: Орда обескровлена и не в состоянии (как ему представлялось) защитить Москву. Такой момент бывает раз в 100 лет, и упускать его Витовт не собирался – это было не в его характере. К описываемому времени Витовт еще был дружен с Орденом (т. е., был «союзником всей рыцарской Европы, мощь которой восхваляли менестрели и 133

миннезингеры», как со средневековым роскошеством изрек Л.Гумилев). Сама Литва была у него в подчинении, с братом – ныне польским королем Ягайло – отношения более или менее нормальные (а значит, от всех можно получить вооруженную помощь!). В 1397 г. воины Витовта, уже оснащенные огнестрельным оружием – пищалями и пушками – сражались в Крыму у стен Кафы (Феодосия) с ограниченными силами Орды и одержали верх, так что литовский князь был уверен в успехе; кроме того, во время этого похода по приказу Витовта из Крыма в Тракай (Литва) были переселены караимы – потомки хазар, отважные воины, с этих пор сражавшиеся в рядах литовской кавалерии во всех войнах. Герои Куликова поля – Боброк и Андрей Ольгердович – тоже были тут. Но и этого было мало: Тохтамыш, бежавший в Литву и крайне озлобленный на московитов (за их поведение во время войны с Тимуром), совершил еще одно головокружительное сальто-мортале, коими так богата его политическая карьера – в 1395 г. он договорился с Витовтом о разделе Московской Руси. «Он согласился уступить все русские земли Витовту с тем, чтобы Витовт оказал ему помощь в возвращении престола в Сарае» (Л.Гумилев). В 1397 г. воины Тохтамыша уже воевали в Крыму вместе с литовцами (правда, в следующем, 1398 г. Темир-Кутлуг все же выбил Тохтамыша из Крыма). В общем, никогда еще у Витовта не было столько резервов для броска на восток... Над Русью вновь был занесен меч, и трагизм положения состоял в том, что и ставленники Тимура – Едигей и Темир-Кутлуг – не внушали доверия: вопервых, потому, что у Витовта сил было явно намного больше; а во-вторых, сами ордынские властители внушали не меньший страх на Москве – просто потому, кто был их патроном. Образно говоря, Василий Дмитриевич внезапно почувствовал себя между молотом и наковальней: с одной стороны – польсколитовско-украинско-белорусско-татарско-немецкое войско Витовта (до 100 тысяч воинов), с другой – хан и Едигей, чье положение казалось далеко не блестящим (хотя бы потому, сколько у Тохтамыша было сторонников на Волге!), но которые были грозны своим «тимуровским» прошлым. Как повернется судьба? И она вновь повернулась «лицом» к Москве – вновь Орда ценой своей крови спасла Московскую Русь от неминуемой гибели… Первый же шаг хана Темир-Кутлуга привел Витовта почти в шоковое состояние. Согласно С.Соловьеву, юный хан прислал многоопытному литовцу следующее послание: «Выдай мне беглого Тохтамыша! Он мой враг; не могу оставаться в покое, зная, что он жив и у тебя живет, потому что изменчива жизнь наша – нынче ты хан, завтра беглец, нынче богат, завтра нищий, нынче много друзей, а завтра все враги. Я боюсь и своих, не только что чужих, а хан Тохтамыш мне и враг мой, да еще и злой враг; так выдай мне его, а что ни есть около его, то все тебе». Несмотря на характерную восточную витиеватость стиля, по сути, это был форменный ультиматум, да еще откуда-то свысока (все, что «около Тохтамыша», так и быть, бери себе!). Как будто у него, Темир-Кутлуга, а не у Витовта, 100 тысяч с пушками и ружьями… Литовский правитель, наверное, счел мальчишку хана полным кретином, потому что он, 134

даже не удосуживая противника развернутым ответом, просто сказал: «Нет», и двинулся навстречу судьбе. Встреча произошла на берегах реки Ворсклы. Здесь Темир-Кутлуг лично встретил Витовта и начал переговоры – опять в прежнем стиле. С.Соловьев так передает речь хана: «Зачем ты на меня пошел? Я твоей земли не брал, ни городов, ни сел твоих». Хорошо, хоть уже Тохтамыша не требует… Витовт же, чувствуя силу и не церемонясь, требовал капитуляции и угрожал предать Орду огню и мечу. Переговоры продолжались несколько дней. Бедный многомудрый Витовт: он так и не понял, что за спиной юного нахала Темир-Кутлуга стоял старый степной волк Едигей. Это он дал хану установку тянуть время, а сам в эти роковые дни спешно собрал своих испытанных нукеров, ветеранов всех войн Тимура. Поэтому ушатом холодной воды стало для Витовта появление на переговорах Едигея: последний потребовал у литовца встречи и, явно издеваясь, заявил буквально следующее: «Князь храбрый! Наш хан не мог не признать тебя старшим братом, так как ты старше его годами. Но, в свою очередь, ты моложе меня. Поэтому будет правильно, если ты изъявишь мне покорность, обяжешься платить мне дань и на деньгах литовских будешь изображать мою печать». Поясню: последнее требование в средние века означало полное подчинение (между прочим, Витовт тоже требовал от Темир-Кутлуга подобного ритуала) – т. е., Едигей затребовал от изготовившегося к прыжку Витовта позорной сдачи. Это был вызов, и взбешенный Витовт прервал переговоры – теперь всё (в том числе и судьбу Москвы!) решить должен был меч. Так настал роковой день 12 августа 1399 года. Накануне у Витовта прошел военный совет, где практически все воеводы (и наши старые знакомые Боброк и Андрей Ольгердович тоже) высказались за битву – настолько все были уверены в успехе. Орда не устоит перед мощью огнестрельного оружия, а в Москве слишком многие могут переметнуться в литовский стан (да и присутствие куликовских героев сыграет свою роль!). Только один человек – польский хорунжий пан Спытко – предостерег Витовта от схватки. Согласно популярной в Польше версии, некий пан Щурковский (громче всех требовавший «крови татарской») высмеял пана Спытко как труса и получил от него следующий ответ: «Завтра я паду, как герой, а ты первым сбежишь с поля битвы». Так оно и произошло. Для того, чтобы понять, что и почему произошло, я позволю себе процировать выдержку из книги А.Бушкова «Россия, которой не было»: «Чтобы произвести один выстрел из тяжелой пищали, следовало: засыпать в ствол строго отмеренный порох; старательно запыжить заряд (т. е., загнать шомполом кусок кожи или плотной материи); загнать в ствол пулю; запыжить ее; насыпать порох на «полку» возле запального отверстия; прицелиться; нажать на спуск, чтобы тлеющий фитиль воспламенил порох на полке, а уже от него вспыхнул заряд в стволе… Я перечислил далеко не все манипуляции (число которых, по тогдашним уставам, достигало 80!)… Дальность полета пули не превосходила (а то и уступала) дальности полета стрелы: пока стрелок возился со своей пищалью, противник запросто мог выпустить десяток стрел, уби135

вавших гораздо вернее… Дождь мог погасить фитили1, подмочить порох, порыв ветра – сдуть порох с полки, случайная искра от фитиля порой воспламеняла порох раньше времени и стрелок получал тяжелые ожоги». Все эти факторы (а также то, что артиллерия тогда стреляла камнями) привели к тому, что в полевых условиях огнестрельное оружие было совершенно неэффективным (до XVIII в. включительно оно будет использоваться в основном при обороне и штурме крепостей). Так что, когда утром 12 августа войско Витовта под гром пушек двинулось через Ворсклу, оно утеряло один из своих главных «козырей» с первых же минут сражения - против маневренной татарской конницы несовершенное огнестрельное оружие оказалось бессильным. Впрочем, у Витовта еще оставался один фактор – численное преимущество. Конники литовского князя смело атаковали конников Едигея, потеснили их и… сами расстроили свои ряды. И не успели заметить, как в тыл к ним, совершив глубокий обходной маневр, зашел Темир-Кутлуг с конницей. Кинжальный удар в спину – и в войске Витовта, как степной пожар, вспыхнула паника. Самому Витовту удалось спастись: его вывел с поля боя через лес казак Мансур Мамай, сын экс-владыки Орды18. Но больше так не повезло никому: свыше 20 князей (в т. ч. Боброк и Андрей Ольгердович) нашли свою смерть на берегах Воркслы, а то, что еще недавно называлось войском Витовта, бежало, избиваемое едигеевцами, 600 верст – до Киева и Луцка (!). Такого разгрома Литва не знала ни до, ни после… Так Москва была спасена во второй раз. Дальнейшая судьба ее спасителей и недругов была весьма причудлива. В год своей победы умер Кутлуг-Тимур; историограф Тимура Шереф-ад-Дин написал о том многозначительные строки – «человек бунтуется, когда видит, что разбогател; хан проявил неблагодарность и совершил неприязненные действия» (похоже, юный хан проявил чрезмерную самостоятельность и напугал «железного хромца»!). Его место занял столь же юный и «довольно талантливый» (Л.Гумилев) Шадибек. Злосчастный Тохтамыш в день разгрома на Ворксле сбежал со своим войском с поля боя (и тем спасся до поры), ушел южными степями аж в Сибирь, где несколько лет воевал с Едигеем и в 1406 г. пал от его руки. Старый соперник Москвы Олег Рязанский поднял оружие на Литву, отбил в 1401 г. Смоленск (для своего зятя Юрия Святославовича), казнил там всех пролитовски настроенных бояр и… в следующем 1402-м году потерпел поражение у города Любутска – от князя Семена Лингвена Ольгердовича (будущего героя Грюнвальда). Потрясение было столь велико, что сердце старого уже героя Рязани не выдержало: Олег скончался с горя (так Литва де-факто избавила Москву 7

В середине XVIII в. именно это обстоятельство привело к победе англичан над французами в борьбе за Индию. 18

По преданию, казак водит Витовта 3 дня по лесу, пока князь не пообещал казаку титул графа и замок Глину. Хитрый сын Мамая нашел дорогу за 15 минут… Витовт слово сдержал, и Мамай стал графом Глинским (предком Ивана Грозного по материнской линии).

136

от старого и мощного оппонента, ибо далее Рязань уже никогда не будет соперничать с Москвой). Окрыленный успехом Витовт вновь попытается перейти к активной политике на Востоке: к 1405 г. он вновь овладеет Смоленском, займет несколько княжеств на верхней Оке (Перемышль, Одоев, Новосиль, Воротынское), заключит договора с рядом князей на Рязанщине (в т. ч. с пронскими князьями), несколько раз атакует новгородские границы (в районе Опочки)19. Но когда в 1406 г. он рискнет двинуться на Москву, то на реке Плаве (около Тулы) его встретит… конница Шадибека (Орда в третий раз закрывает собой Москву!) и на сей раз литовский владыка сразу даст «задний ход» – еще свежа была память Ворсклы. Более Витовт не будет предпринимать военных акций против Москвы – до самой своей смерти в 1430 г. (он на 5 лет переживет Василия Дмитриевича). Но до этого, в 1410 г. он и Ягайло спасут Русь еще от одной смертельной опасности – агрессии Ордена, разгромив последний в Грюнвальдской битве. Абсолютно прав А.Буровский, говоря: «Западная Русь (т. е. Литва – Д.С.) своей собственной грудью заслонила Московию и княжества Северо-Восточной Руси от опасности быть завоеванными немецкими рыцарями. Ни одно из этих княжеств ни разу не подверглось ни одному нападению тевтонцев; ни разу не велись военные действия между Рязанским, Тверским или Владимирским княжествами и армиями Ордена меченосцев… И нет никакой уверенности, что удар орденской армии могло бы выдержать любое из этих княжеств. Тем более мало вероятно, чтобы княжества русского Востока, включая и Московское, могли выдержать удар, сравнимый с ударом Великой войны 14091410 годов». Так что на сей раз именно Польша и Литва (как ранее Орда) отвели от Москвы очередной (и страшный) удар судьбы… Ну, а Едигей? Он правил Ордой до 1411 г., меняя ханов, как отработанный шлак (каким образом хана отправляли «в отставку», понятно). Так был сменен и Шадибек: он «показал себя толковым правителем и полководцем; поэтому, едва превратившись из юноши в зрелого мужа… он «умер», а на его место Едигей возвел ребенка Пулара, сына Темир-Кутлуга, который в свою очередь был свергнут в 1410 г.» (Л.Гумилев). Едигей беспрестанно воевал (похоже, это было для него естественным состоянием) – с Литвой (в 1416 г. выжег окрестности Киева), с генуэзскими колониями в Крыму (сжег Херсонес), с Волжской Болгарией (поход 1407 г.), с Тохтамышем и его сыновьями, с афганским ханом Шахрухом… В 1408 г. Едигей «потребовал от Василия оплаты своей дальнейшей военной помощи» (по Л.Гумилеву: «non offizio con benefizio», помните?). Однако ответа он не получил: великий князь «уже не делился… с Ордой и мог считать себя независимым. Хотя ханские послы от времени до времени являлись в Москве, но вместо дани получали единственно малозначные дары» (Н.Карамзин). По словам А.Нечволодова, «московский князь не слал ни даров, ни послов» (курсив мой: значит, Василий Дмитриевич 19

Местное предание гласило: от Опочки Витовт отступил, устрашенный… внезапным ураганом (знак Божий!). Таков исторический каприз…

137

повел линию на полный разрыв с Сараем! – Д.С.). Но за поведением великого князя было и нечто еще более грозное для Едигея: он, «с намерением питать мятеж в Орде, дал… убежище сыновьям Тохтамыша» (по мнению Н.Карамзина). За всем этим стояло одно – нежелание связывать свою судьбу со ставленниками Тимура и желание максимально подстраховаться на случай дальнейшего изменения политической конъюнктуры. Но здесь Василий Дмитриевич и его бояре перемудрили сами себя: так демонстративно проявлять пренебрежение перед своим недавним спасителем Едигеем было, в общем, нелепо (я уже не говорю о том, что неблагодарно). Эту самую большую за все свое княжение ошибку Василию пришлось оплачивать самой дорогой ценой: обманув бдительность Василия и сказав ему, что идет на Литву, Едигей явился с войском под Москву. Этот набег (продиктованный в основном желанием «вразумления своего вассала», как полагал Л.Гумилев) оказался самым жестоким за весь XV век: воины Едигея «отсекали… головы или расстреливали… в забаву; избирали любых в невольники; других только обнажали, но сии несчастные, оставленные без крова, без одежды среди глубоких снегов (дело было зимой – Д.С.)… большей частью умирали; пленников связывали и вели как псов на смычках – иногда один… гнал перед собой человек сорок» (Н.Карамзин). Тимуровский почерк… Так пострадали Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов, Городец и Нижний Новгород: хорошо укрепленную Москву Едигею взять не удалось (Н.Карамзин считал, что Едигей рассчитывал на помощь Твери, но эти надежды не оправдались: тверской князь Иван Михайлович, сын старого оппонента Москвы, не захотел участвовать в разорении русских земель – точь-в-точь как его отец и прадед в своё время! А «на Москве», к слову, никто из тверичей за это благодарности не дождался и доднесь.). Сам Василий Дмитриевич – главный виновник нашествия – повел себя так же, как и его отец в аналогичной ситуации – бежал из столицы на север, оставив город на попечение своего престарелого дяди, героя Куликовской битвы Владимира Хороброго (с которым, кстати, конфликтовал в начале своего княжения!). Старый воитель оказался на высоте – организовал крепкую оборону и вдобавок сжег все посады вокруг Москвы («зрелище было страшно: везде моря огненные и дым облаками» – Н.Карамзин). При таких обстоятельствах (а также в условиях начинающейся нестабильности в Сарае) Едигей счел за благо «честью кончить дело» – запросил «падаркам» в 3 000 рублей (получил немедля! похоже, основным мотивом всей акции было примитивное вымогательство – опять-таки чисто тимуровская манера) и тут же удалился (разграбив по дороге Рязань - это уже своего рода традиция всех подобных акций). Больше на Руси его никогда не увидят: в 1411 г. очередной переворот в Орде заставил Едигея покинуть Сарай – покинуть для того, чтобы еще 8 лет сражаться и в 1419 г. погибнуть в низовьях Сырдарьи, в бою с сыновьями Тохтамыша. «Старик Едигей, который одержал столько побед и до конца отстаивал свои принципы, погиб как настоящий воин – на коне, с саблей в руке» – почти с восхищением написал Л.Гумилев. Добавлю от себя: Едигею было тогда 67 лет (для того времени – глубокая старость); похоже, великий степной воитель сознательно захотел такой смерти («грех для воина 138

умереть от болезни дома», как сказано в древнеиндийском эпосе «Махабхарата»). Недаром все-таки Едигей стал героем народных сказаний… Так закончилось для Руси время «хождения на краю пропасти». Исключая Витовта, все фигуранты нашего рассказа к 1420 г. ушли из жизни (Тимур умер в 1405 г.). Если не считать трагического 1408 г., самые страшные за весь «ордынский» период войны прогремели на границах Московии, не задев ее. Войны, где все сражавшиеся – татары, «джагатаи», поляки, литовцы, крестоносцы – проявили высочайший героизм и страшную жестокость. «А выиграла в этой резне… Русь, получившая возможность превратиться в Россию» – это парадоксальное резюме Л.Гумилева есть лучшая эпитафия эпохе. «Историки уделяют мало внимания Василию I (Василию Дмитриевичу – Д.С.), а зря, - писал Л.Гумилев. – Этот князь сумел… подарить своему народу 20-летний мир, за время которого раздробленная Древняя Русь превратилась в Россию, чего многие современники не заметили». Нет, заметили: в договоре 1417 г. между Москвой и Тевтонским орденом Василий назван «императором русским» (т. е., повелителем Руси!). «О татарском «иге» забыли и в Москве, и в Риге» – остроумно подметил Л.Гумилев, и его каламбур есть констатация качественно нового состояния Московии (зафиксированного к тому же в международном юридическом документе). Фактически данный договор можно считать определенным рубежом, за которым Москва расписалась (буквально!) в ненужности для нее в дальнейшем Орды. Так «осторожный и безличный» (по выражению С.Платонова), «тот, кто не дерзал на опасность и не искал имени «Великого» (Н.Карамзин), который «мог… только выжить» (Л.Гумилев), князь Василий за 36 лет своего правления сумел совершить то, что не удавалось ни одному из его предшественников – поставить себя и свою страну так, чтобы его на международном уровне признали «императором» (да еще и присоединить кучу земель!). Совершить, фактически ничего не делая – все за него сделали Тохтамыш, Тимур, Ягайло, Витовт, крестоносцы и ханы (которые с 1412 г. будут меняться чуть ли не ежегодно). Воистину, «поспешай медленно», как любили говорить в Древнем Риме… Эпоха Василия Дмитриевича, помимо всего прочего, ознаменовалась и высоким взлетом духовной и художественной культуры Руси–России. Это во многом объясняется тем, что на всю описываемую эпоху ложится величественная тень Сергия Радонежского, Фактический глава Русской церкви, он в Троице-Сергиевой лавре вырастил и выпестовал целую плеяду подвижников и пастырей – таких, как преподобные Никон Радонежский, Антоний, Афанасий, Авраамий, Савва Сторожевский, Мефодий Яхромский, блаженные Роман, Кирилл и Ферапонт, Федор и Павел Борисоглебские, Дмитрий Прилукский и особенно апостол Великой Перми, креститель зырян Стефан Пермский – один из самых знаменитых святых русского средневековья, автор грамматики и азбуки коми, пламенный борец за торжество христианства на Севере. Нелишне вспомнить и то, что из круга Сергия были и величайшие живописцы допетровской Руси, творцы русского Предвозрождения Андрей Рублев и Даниил Черный. (Вообще, в плане художественном эта эпоха – в определенном отношении сослагательное наклонение нашей культуры, ибо 139

Предренессанс, увы, у нас так и не перешел в Ренессанс – по причинам, описанным в 1-й главе данного тома). В 1392 г. Сергий Радонежский скончался – ему было 78 лет жизни (рекорд для XIV века!), из которых 55 были отданы монашескому служению и пустынножительству. Спустя 30 лет после его погребения нетленные мощи Сергия были обнаружены и сразу стали предметом поклонения, «но канонизация Сергия была отложена… до 1447 г.» (Л.Гумилев) – за этим стоял призрак Дмитрия Донского с его упертой нелюбовью к троицкому игумену. Как увидим, сия «тень отца Гамлета» еще не раз омрачит российский горизонт… V. «Василий Дмитриевич скончался 27 февраля 1425 года, среди общего уныния и слез, во время страшного мора (чумы – Д.С.), свирепствовавшего по всей русской земле», - сообщает А.Нечволодов. «Еще не довольно: в 1419 г. выпал глубокий снег 15 сентября, когда еще хлеб не был убран; сделался общий голод и продолжался около 3 лет по всей России – люди питались кониною, мясом собак, кротов, даже трупами человеческими, умирали тысячами в домах и гибли на дорогах от зимнего необыкновенного холода в 1422 году», вторит ему Н.Карамзин и добавляет: из-за чудовищной дороговизны хлеба псковичи «изгнали всех пришельцев, и сии бедные с женами, с детьми умирали на большой дороге. Кроме того, Москва и Новгород были приводимы в ужас частыми пожарами. В 1421 г. необыкновенное наводнение затопило Новгород… К сим страшным явлениям надлежит добавить зимы без снега, бури неслыханные, дожди каменные и… комету 1402 года». Неудивительно, что накануне кончины великого князя русичей охватили апокалиптические настроения – все ждали конца света (по Н.Карамзину, «сию мысль имели самые просвещеннейшие люди тогдашнего времени»). Как жуткий знак эпохи сообщаю: в Пскове на почве массового психоза началась «охота на ведьм» в самом что ни на есть прямом смысле слова – было сожжено 12 мнимых колдуний (как в Европе в эпоху Ренессанса! Психика человеческая везде и всегда одинакова). В привычном житейском смысле конца света, естественно, никто не дождался; однако мини-апокалипсис «на Москве» все же состоялся – и именно в год смерти Василия Дмитриевича. Исторической судьбе было угодно провести Московию еще через одно, самое тяжкое испытание (словно сама История решила проверить будущую Россию на прочность!). Горькая ирония состоит в том, что, более или менее благополучно проскочив между Сциллой и Харибдой всех внешних опасностей и вызовов рубежа XIV-XV вв., Московское княжество в 1425 г. сорвалось в самую кошмарную за всю «ордынскую» эпоху междоусобицу, едва не похоронившую формирующуюся державу. Тем более трагично, что это был натуральный «выстрел из прошлого» – причиной кровопролития послужило… завещание Дмитрия Донского. Суть конфликта в следующем. Умирая, Дмитрий, как мы уже сообщали, написал завещание, где, помимо всего прочего, была следующая фраза: «А отнимет Бог сына моего старшего Василья, а кто будет под тем сын мой, ино тому сыну моему стол Васильев, великое княжение». Переведем на совре140

менный язык: на случай смерти старшего сына Василия, Дмитрий распорядился передать «вышнюю власть» следующему своему сыну. Иначе говоря, покойный дал указание совершить акт передачи власти после предполагаемой смерти старшего сына по древнему лествичному праву – юридической системе, уже многократно приводившей в прошлом к междоусобицам и (главное!) отмененной соглашением Алексия и Мамая (тем самым, которое и дарило Дмитрию самодержавную власть!). Тем самым Дмитрий – из гроба! – толкнул свое княжество и своих потомков в кошмарное прошлое... Мотивы Дмитрия понятны, более того – они были самыми благими (чадолюбие, желание подстраховать Москву на всякий пожарный случай), но сей исторический прецедент как будто специально создан для того, чтобы показать, куда всегда ведут благие намерения. Хотел Дмитрий явно, как лучше, но получилось у него (и у его отпрысков) как всегда… Сразу после смерти Василия Дмитриевича, согласно уже его завещанию (и порядку престолонаследия от Алексия–Мамая!) власть в Москве получил 10летний Василий Васильевич, который впоследствии получит малопочтительное прозвище Темный (почему – об этом позже). Естественно, юный князь полностью зависел от Боярской думы (никогда еще бояре в Москве не имели такого блистательного политического успеха со времени кончины Ивана Красивого!). Однако насладиться этой властью ни князю, ни боярам не пришлось – «не быв еще никогда жертвою внутреннего междоусобия, Великое княжество Московское долженствовало испытать сие зло», по горестной сентенции Н.Карамзина. Дядя юного Василия, Юрий Звенигородский, отказался признать власть племянника и прямо в ночь смерти своего венценосного брата поднял знамя мятежа. Так началась Великая феодальная война 1425-1452 гг., своего рода «Война Алой и Белой Розы» российского розлива (кстати, последняя происходила в Англии почти в то же время!)20. При этом оба претендента ссылались на «нормативные» юридические акты: Василий – на «пакт Алексия-Мамая», Юрий – на завещание Дмитрия Донского. Объективно Юрий отстаивал «киевскую старину», а «группировка Василия» (сам он, понятно, еще ничего не решал) – тенденции «завтрашнего дня» страны. Л.Гумилев обоснованно считал, что «в государстве Московском появились две идеологические доминанты, одну из коих представляли «внуки бойцов поля Куликова», а вторую – «ревнители старины». Так благодаря посмертной ошибке одного конкретного политика целая страна оказалась ввергнута в братоубийственную войну, причем искусственно смоделированную по «матрице» XII-XIII вв., и притом в то время, когда ни одно другое княжество в Залесье уже не осмеливалось бросить вызов Москве. Особо оговорюсь: название «Великая феодальная война» – крайне неудачное, поскольку (как помним) классического, «европейского» феодализма российская социально-историческая почва никогда не рождала. Точнее было бы назвать описываемые события «Смутой», как это делал в XIX в. 20

Парадокс: войну Алой и Белой Розы в России знают гораздо лучше, чем «родную» Великую феодальную… 141

И.Забелин, а в наши дни – А. Ахиезер (оба учёных вкладывали в данное слово именно тот смысл, каким характеризуется образ Смутного времени XVII века). Однако название стало в отечественной историографии уже традиционным, и поэтому мы будем придерживаться его (памятуя при этом о неточности и даже двусмысленности используемого номинатива). Итак, Великая феодальная война. Перипетии этой ужасной войны вкратце таковы. На начальной стадии конфликта фактический глава московского правительства, митрополит Фотий сумел на свидании в Галиче Мерском склонить Юрия не резаться с племянником (по преданию, владыка сказал, указывая на сопровождавший Юрия вооруженный сброд: «Сын князя Юрий! Никогда я не видел столько людей в овечьей шерсти» - т. е., пушечного мяса!), и посоветовал мятежному князю положиться на традиционный ордынский арбитраж (ай-яй-яй, опять Орда понадобилась, вот ведь как – никак на Руси нельзя без татар обойтись!). Юрий, впрочем, не терял уверенности в успехе своего предприятия, поскольку у него были солидные покровители – уже знакомый нам по прошлой лекции Свидригайло, а также влиятельный сарайский вельможа Тегиня. Итак, «спершись о великом княжении», дядя и племянник отправились в Сарай. Арбитраж 1428 г. был одним из самых колоритных за всю историю российско-ордынских отношений, а главным героем сего исторического события стал московский боярин Иван Дмитриевич Всеволожский. Сей «хитрый, искательный, велеречивый боярин» (Н.Карамзин) сумел провернуть головокружительную интригу – убедить всех остальных сарайских вельмож, что в случае победы Юрия Тегиня… захватит власть не только в Орде, но и на Руси (!) и в Литве (!!!), что сам тогдашний хан Махмет станет игрушкой в руках Тегини и последний сделает всех вельмож Орды своими рабами (так!). В общем, нет для мыши зверя страшнее кота… Самое потрясающее, что все мурзы купились на столь примитивный блеф и – устами двух наиболее рьяных противников Тегини, Булата и Айдара - так разрисовали черной краской перед ханом злополучного Тегиню, что последний стал всерьез опасаться за свою голову и «ушел в тень». В результате в ходе арбитража Юрий остался без патронажа и вынужден был бороться в одиночку. В разгар процесса, когда Юрий стал ссылаться на древнее родовое право и завещание Дмитрия как на свои главные аргументы, Иван Всеволожский выбросил своего «козырного туза» – следующий бесподобный пассаж: «Царь верховный! Юрий ищет Великого княжения по древним правам российским, а государь наш (Василий – Д.С.) по твоей милости, ведая, что оно есть твой улус: отдашь его, кому хочешь. Один требует, другой молит. Что значат летописи и мертвые грамоты, где все зависит от воли царской?». Эта неимоверно грубая ложь, почти в стиле Ивана Калиты, была тем более вопиюща, что абсолютно не соответствовала реалиям 1428 года – на практике Орда уже никакой роли в московской политике играть не могла. Но подхалимаж возымел свое действие – Махмет растаял и «отдал власть» Василию, да еще предписал Юрию вести под племянником коня (азиатский ритуал признания вассалитета); благо, юный Василий не воспользовался моментом и избавил дядю от подобного унижения. 142

Юрию отдали «в держание» Дмитров, а Василий торжественно вступил в великокняжеское достоинство в Москве, в храме Богоматери у Золотых ворот (впервые подобная церемония производилась не во Владимире; с этого момента Владимир окончательно утратил значение «стольного града», а само княжество стало называться не Владимирским, а Московским). Однако это отнюдь не было окончанием вражды и войны, но фактически только ее началом. Причиной нового витка кровавого противостояния на сей раз стала вдова Василия Дмитриевича, Софья Витовтовна. Сначала она расстроила свадьбу Василия с дочерью Ивана Всеволожского, женив сына на внучке Владимира Хороброго Марии (оскорбленный этим боярин, которому юный князь был обязан престолом, «отъехал» к Юрию, мгновенно усилив последнего), а затем, на свадьбе Василия и Марии, и вовсе устроила дикую и нелепую выходку – при всех нанесла тяжкое оскорбление сыну Юрия Василию Косому, сорвав с него золотой пояс (он-де раньше принадлежал, со слов старых бояр, Дмитрию Донскому!). Последствия были катастрофическими: Василий Косой и его брат Дмитрий Шемяка немедленно покинули Москву, а «обида страшно возбудила Юрия и его сыновей против Василия, и дала повод к новой, неслыханной и жестокой усобице, которая тотчас же поднялась» (А.Нечволодов). Хороший свадебный подарок организовала Софья Витовтовна своему ненаглядному сыночку… В апреле 1433 г. (в том же, что и злосчастная свадьба), в сражении на Клязьме силы великого князя были разгромлены. Сам Василий был пленен дядей, но Юрий, по совету боярина Симеона Морозова, отпустил его (даже «с почетом») и дал ему в удел Коломну. Это, однако, было со стороны Юрия крупным стратегическим просчетом: вступив на пасхальной неделе 1431 г. в Москву, Юрий неожиданно ощутил себя в «полном вакууме», т. к. практически все, кто в Москве мог держать в руках оружие – бояре, дворяне, работники, посадские – потянулись в Коломну к Василию, «аки пчелы за маткой». Косой и Шемяка в ярости убили Симеона Морозова, считая его виновником своего и отцова несчастья, и… бежали из Москвы, опасаясь гнева отца за свое самоуправство (т. е., клан Юрьевичей раскололся!). В результате Юрий сам, без давления извне, отдал «вышнюю власть» племяннику и даже подписал с ним договор, обязывающий Юрия (и его младшего сына, добрейшего Дмитрия Красного) даже не принимать к себе сбежавших мятежных старших сыновей! Впрочем, как вы уже, наверное, догадались, никто сей договор всерьез соблюдать не собирался… Еще не просохли чернила на скрепляющем «союз» дяди и племянника подписях, как Юрий уже передумал – простил «блудных сынов» (еще бы: им удалось нанести у Костромы поражение Василию – разве можно упускать такой шанс!). Юрий вкупе с сыновьями ринулся на Василия и у Ростова вновь тяжко разбил его. На сей раз молодому великому князю пришлось «побегать» – сперва в Новгород, затем в Нижний Новгород, хотел даже в… Орду (все-таки в Орду!), а его мать, Софья Витовтовна, в это время сидела в Москве пленницей Юрия… Но в Нижнем Василия застало оглушительное извес143

тие: непримиримый Юрий совершенно неожиданно (и подозрительно вовремя!) умер. Настолько вовремя, что всякие нехорошие предположения в голову закрадываются (по А.Нечволодову, «смерть эта…всех чрезвычайно смутила»). Само собой разумеется, что Василий немедленно занял Москву; любопытно, что Шемяка и Дмитрий Красный на сей раз не только не поддержали Косого, заявившего («сам, уже без всяких прав», как сказано в летописи) претензии на столицу, но и… выгнали его из Москвы – выгнали в пользу Василия! Ларчик открывается просто: московский князь подарил «брательникам» «богатые уделы» - Углич, Ржев и Бежецкий Верх (исчерпывающая моральная характеристика клана Юрьевичей!). Впрочем, для «обчества» они дали следующую «редакцию» своей измены, заявив Косому: «Когда Бог не захотел видеть отца нашего на престоле великокняжеском, то и мы не хотим видеть на оном и тебя». На Бога, конечно, все можно списать – мы еще увидим, как в дальнейшем наши «герои» будут покорны воле Божьей… Оставшись один, Косой в буквальном смысле слова озверел: отрубил руку и ногу своему приближенному Роману (между прочим, князю!), ограбил окрестности Новгорода, арестовал и сослал Шемяку, помирившись с Василием, вскоре порвал договор и возобновил войну. Он был разбит в Ярославле, частично «отыгрался» в Вологде, некоторое время пребывал в Дмитрове; затем перебазировался в Галич, присоединил к себе рать из Вятки и с этими силами взял Великий Устюг, запятнав там себя кровавым вероломством – убийством многих жителей (в т. ч. наместника Москвы, князя Оболенского). Развязка для него наступила в 1435 году под Ростовом, где Косой снова прибегнул к коварству, попытавшись начать бой во время перемирия. Однако судьба на сей раз отвернулась от Косого: московские воеводы (в т. ч. литовский князь Иван Баба-Друцкий) умело организовали контратаку и взяли в плен самого претендента. На сей раз возмужавший московский князь показал себя «в деле, достойном азиатского варвара… совершилось злодейство, о коем не слыхали в России со второгонадесять века» (Н.Карамзин) – Василий велел «вынуть очи» Косому (т. е. ослепить). Желая смягчить впечатление от этой расправы, Василий (коего с той минуты и прозовут Темным) вернул Шемяке свободу и уделы, а также предоставил изуродованному Косому «спокойно» доживать свой век («несчастный слепец жил после этого 12 лет в уединении», - сообщает с тоскливой интонацией Н.Карамзин). Спустя 5 лет после злосчастной битвы под Ростовым при весьма «странных обстоятельствах своей кончины» (по Н.Карамзину) ушел из жизни и Дмитрий Красный – он не мог спать, лишился слуха, вкуса, а затем и сознания, страдал непрекращающимся носовым кровотечением, впадал в каталепсию (его так чуть-чуть не похоронили!), юродствовал… Все эти события, хотя и остановили на время братоубийственную резню, но отнюдь не окончили ее – Шемяка просто выжидал, когда обстоятельства позволят ему взять реванш (и ждать пришлось не очень долго!). Надо сказать, что, как минимум с 1433-1435 гг., события приобретают новую (и очень зловещую) окраску. Поскольку Москва стояла за Василия Темного, его оппоненты все более начинали опираться на удельные княжества 144

внутри самой Московии (а великий князь им в том невольно подыгрывал, давая замирившимся мятежникам «богатые уделы»). Т. о., война явственно начинала приобретать характер противостояния «центр – уделы». Самое главное, однако, что это противостояние чем дальше, тем больше привлекало внимание полунезависимых князей вне собственно Московского княжества. И, прежде всего – Твери, вновь заявившей о себе (вот что значит выгодное геополитическое положение – сколько не громи, город поднимается вновь и вновь!). Во главе Тверского княжества в эти годы стоит князь Борис Иванович – один из самых талантливых и сильных владетелей того времени, фигура гораздо более яркая, чем все фигуранты Великой феодальной войны (кровь Михаила Святого!). Достаточно вспомнить слова советского историка Л.Черепнина о том, что «союза с Борисом искали великие князья Москвы и Литвы, византийский император и сын Тимура Шахрух» (вот так!). В описываемые годы «тверской самодержец» (как называл себя сам Борис) явственно поддерживал Косого и Шемяку в пику Василию (и это уже политика – предельно ослаблять сильнейшего!). Из сего можно сделать вполне определенный вывод: антимосковские силы начинали интересоваться разборкой потомков Дмитрия Донского как нежданно свалившейся с неба удачей (для противников Москвы, разумеется!). «Только провидение, обстоятельства и верность народная… спасли знаменитость Москвы и Россию», - заметил Н.Карамзин; отметим, что спасло Москву в этой ситуации прежде всего выбраковка в предыдущие годы самых активных ее оппонентов (в первую очередь – Суздаля и Рязани – т. е., благодарность Василию I!), а также благожелательное ничегонеделание Орды и пассивность литовской политики (там, если помним, после смерти Витовта шла своя междоусобица). При любой другой раскладке с Москвой все было бы кончено: в очередной раз скажу воистину неисповедимы пути твои, Господи (и в истории тоже!). С 1435 по 1445 гг., за время мирной передышки в борьбе за великий стол, произошло несколько событий из разряда экстраординарных на поприще внешнеполитическом. Самое главное из них, безусловно – драматические события, развернувшиеся вокруг Флорентийского собора. Напомним ситуацию. В 1438-1439 гг. сперва в Ферраре, потом во Флоренции заседал собор, на котором обсуждался вопрос, уже почти 100 лет дискутировавшийся в Византии – уния с католической церковью. Причина общеизвестна – агрессия турок-османов против Ромейской державы и надежда на помощь западного мира (для византийцев это был вопрос жизни и смерти!). В Ватикане, естественно, были настроены положительно к этому проекту (еще бы – там об этом мечтали с 1054 года!), а в Константинополе мнения разделились (учитывая специфику взаимоотношений ортодоксов и папистов и печальную память о 4-ом крестовом походе, это естественно). Все 4 ромейских патриарха – Константинопольский, Иерусалимский, Антиохийский и Александрийский – дали «добро» на унию и подписали соответствующее обращение к папе; епископат в основном тоже был «за». А вот среднее и низшее звено духовенства и миряне – особенно «чернь» - были резко против (вспомним спор Варлаама и Григория Паламы!). Все решила позиция импе145

ратора Иоанна VIII Палеолога, «надавившего» на непокорных (Л.Гумилев пишет об «угрозах, подкупе и прямом насилии»). На соборе в 1439 г. акт об унии был подписан. Патриотические историки в России крайне негативно оценивают этот акт – вплоть до гумилевского приговора: «покорение души народа предваряет покорение страны». Представляется, однако, что перед нами – очередная демонизация «Запада». На соборе речь шла лишь о политическом соглашении и признании православием ряда католических догматов – вся специфика православия в обрядах, богослужении и иерархии (вплоть до подчинения собственным патриархам, лишь достаточно этикетно «поклонившимся» папе) полностью сохранялась…О «покорении души народа» речь явно не шла – особенно если вспомним, что Болгария в XIII веке, а Западная Украина с конца XVI в. и по сей день пребывает в унии, вовсе не теряя «ни народной души», ни православия. Более того: в перспективе этот процесс вполне мог (как возможный вариант) привести к ликвидации церковного раскола (оценить такую виртуальность как негативную у меня лично рука не поднимается!). Так что у Флорентийского собора был позитивный футурологический аспект даже и без проблемы отражения османов от стен Царьграда… Проблема, вызвавшая историческую драму, заключалась в ином: у Руси по данному вопросу были совершенно противоположные цели и интересы. Проблемы борьбы с мусульманами в Москве никогда доселе не было. Более того – к исламу на Руси издавна привыкли относиться, как минимум, терпимо. А вот католиков откровенно «не переваривали», самое ближнее – со времен Александра Невского. В такой раскладке конфликт с Константинополем был обеспечен. Не забудем также и того, что еще со времен Ярослава Мудрого русская церковь стремилась к автокефалии. Поправлю сам себя: даже не столько русская церковь (вспомним, как она – устами Дионисия – отказалась от идеи разрыва с Византией накануне Куликовской битвы!), сколько великокняжеская власть – для нее этот вопрос всегда был большой политикой. Так что вокруг «страстей по унии» (выражение А. Буровского) сошлось для московитов слишком много болевых точек и узлов… Не случайно сразу после трагической гибели митрополита Герасима (сожженного по приказу Свидригайло, о чем уже шла речь в предыдущей лекции) Василий Темный произвел попытку сделать «владыкой» рязанского епископа Иону, убежденного «антиуниата». Однако в Константинополе быстро поняли «московский ход» и провалили кандидатуру Ионы – рисковать русской митрополией в преддверии такого важного мероприятия, как Флорентийский собор, там явно не собирались. Этот эпизод явственно показывает: и в Москве, и на Босфоре отлично понимали, к какому конфликту идёт дело, и принимали меры вполне соответствующие. Митрополитом Руси стал грек Исидор, сторонник унии. У Василия Темного отношения с ним сразу накалились до предела, и накануне открытия собора великий князь почти в приказном порядке отсоветовал митрополиту вообще ехать во Флоренцию, прямо заявив: что бы там ни решили, здесь унии не будет. Исидор, однако, поехал: греческие митрополиты всегда держались 146

на Руси подчеркнуто независимо и даже дистанцированно по отношению к великокняжеской власти (византийская традиция: там властелин и патриархи никогда не подменяют друг друга, церковь часто резко осуждала «кесарей», а уж внутрицерковные дела ромейские иерархи привыкли решать сами при любой раскладке!). Исидор, похоже, не учел, что униатский вопрос в Москве никогда не рассматривался как только внутрицерковный; не понял грек и серьезности намерений Василия… 15 июля 1439 года уния стала реальностью. Исидор (при сохранении сана митрополита) стал еще и кардиналом; приехав в 1441 г. в Москву, он с рвением стал выполнять инструкции собора и на первой же литургии довел его решения до прихожан, а также «вознес имя папы ранее патриаршего». Происшедшее мгновенно вызвало взрыв: Москву захлестнула волна возмущения, а Василий Темный среагировал и вовсе жестко – митрополит, «яко латинский злой прелестник», был схвачен, заточен в Чудов монастырь и объявлен «лжепастырем» (а его практика – «ересью Исидора»). Фактически имел место, с точки зрения дипломатической и церковной, форменный произвол: «Василий не знал, что с ним (Исидором – Д.С.) делать…велел организовать ему побег и переход через литовскую границу» (Л.Гумилев). Это, к слову, говорит за то, что московский князь понимал, насколько шатки обоснования его поведения… А далее, по словам того же Л.Гумилева, «последовало событие, не имевшее аналога в истории Руси со времен Крещения»: уже знакомый нам Иона собором русских епископов (по прямому предложению Василия) был наречен митрополитом. Т. е., состоялось самопровозглашение автокефалии. События 1441 года всегда подаются в патриотической традиции как триумф православия и российской государственности, и к этому есть веские основания. Однако с точки зрения чисто канонической этот акт, безусловно, нелегитимен. Называя вещи своими именами, государственная власть (опираясь на общественное мнение) грубо вмешалась в церковные дела и волевым актом провела решение, лежащее вне ее компетенции (собор 1441 г. тоже не может дать ощущения легитимности, ибо не имел таких полномочий ни от одной церковной иерархии мира!). Возможно, не так уж резко полемичен А. Буровский, когда пишет: “Если принимать всерьез такие вещи, как апостольская преемственность, божественная благодать и рукоположение, придется признать: русская православная церковь на долгое время перестает быть апостольской (выделено мной – Д.С.). Т. е., внешние формы… сохраняются, но именно что внешние…Великий князь в своем наивном, первобытном зверстве был от души убежден, что ни какому-то там константинопольскому патриарху, даже ни всему Вселенскому собору, а именно ему, великому князю московскому, дано познание… истины в последней инстанции”. А философ Игорь Яковенко (г. Москва) даже говорит об апостасии – отпадения тогдашнего московского православия от Божественной благодати. Однако надо четко осознавать: в момент своего поистине исторического выбора Василий Темный, скорее всего, меньше всего думал об “истине в последней инстанции”. Как и в 988 г., при Владимире Красно Солнышко, это 147

был в первую очередь политический акт, и так его надо прежде всего и расценивать. Не случайно “действия князя оказались весьма популярными” (А.Буровский): такой шаг Василия в глазах населения был не только оправдан, но и естественен, т. к. отражал уровень тогдашнего само- и миросознания московитов; по мнению Л.Гумилева, “изменилась сама схема церковнополитических представлений русских людей” (“церковно-политических” – это метко подмечено, на дворе же покамест средневековье!). Поэтому вопрос о событиях 1441 года много сложнее, чем представляют и “патриоты”, и А.Буровский: обе точки зрения имеют свои сильные и слабые стороны. Что однозначно – скандальное вмешательство государства (в лице Василия Темного) в дела церкви запомнится и весьма негативно скажется в нашей церковной (да и не только церковной) истории еще не единожды – вплоть до 1917 года… Несомненно также и то, что всю московскую коллизию вокруг унии необходимо воспринимать в свете того исторического состояния социума Московии, о котором речь шла в 1-й главе; именно это имел в виду Н. Бердяев, отметивший: «Вселенское сознание было ослаблено в русской церкви настолько, что на греческую церковь… перестали смотреть как на истинно православную церковь, в ней начали видеть повреждение истинной веры. Греческие влияния воспринимались народным религиозным сознанием как порча, проникающая в единственное в мире православное царство (позднее эта идея оформится в законченную идеологему, как увидим – Д. С.): православная вера есть русская вера, не русская вера – не православная вера» (выделено мной – Д. С.). В очередной раз вспоминается известный диагноз В. Соловьёва о криптоязычестве («язычестве под крестом»)… Забегая вперед, скажем: попытка католического мира помочь Византии закончится катастрофой антитурецкого крестового похода под Варной в 1444 г., а сама уния просуществует всего 15 лет – до 1453 года, до окончательной гибели Византии. Решение же Москвы отколоться от Константинополя приведет к окончательному отрыву от московского митрополичьего престола епархий Украины, Белоруссии и Литвы, уже давно к сему стремившихся: с 1458 г. в Киеве уже сидит свой особый митрополит, подчиняющийся, естественно, Константинопольской патриархии – к этому тоже уже издавна шло дело, и свершившийся факт разрыва западнорусских епархий с московской митрополией будет отравлять церковные отношения Москвы и Константинополя по наши дни включительно. Вот и решайте сами, полезно все сие для православия или нет… Вторым внешнеполитическим событием, взорвавшим мир внутри Московии, стали конфликты в Орде, где шел процесс полного развала (удивительно напоминавших “великую замятню” XIV века). До 1437 года все было «под контролем» и даже более: уже знакомый нам хан Махмет (по некоторым летописям), любя Василия, освободил его от всех податей (хотя данные сведения не подтверждаются московской документацией XV века). Но после 1437 г. в Орде начался полный бардак, и это негативно сдетонировало на Русь. В 1438 г. выбитый из Орды царевич Улу-Мухаммед с ходу захватил город Белев и был разбит Шемякой (последний вступил в бой на свой страх и риск, 148

несмотря на желание царевича заручиться поддержкой русских князей «по всей их воле» – т. е., на желание союза с Русью!). Улу-Мухаммед занял выжженную еще в 1392 г. новгородскими ушкуйниками Казань, отстроил и заселил город (фактически возродив его). С этой минуты на карте появилось новое государство – Казанское ханство (де-факто – возрожденный осколок Волжской Болгарии!), начавшее с Москвой типичную для средневековья вялотекущую пограничную войну (уже в 1439 г. – набег на Москву). Другие проигравшие татарские царевичи тоже пытались закрепиться на Руси: так, в 1444 г. у Рязани объявился царевич Мустафа с отрядом и… попросил ему разрешить перезимовать в Рязани. Что характерно, рязанцы царевича в город пустили (и всё прошло благопристойно!), однако Василий Темный немедленно бросил на Мустафу воеводу Оболенского с московской ратью, мордовским ополчением лыжников (впервые мордва воюет за Москву!) и рязанскими казаками (это слово впервые появляется в русских летописях именно в связи с описываемыми событиями). Мустафа, не желая подвергать опасности жителей Рязани, вышел из города, и, будучи окруженным на реке Листань, принял неравный бой. «Никогда еще татары не изъявляли превосходнейшего мужества, - с восторгом писал Н.Карамзин. – Одушевленные словами и примером начальника, резались как исступленные и бросались грудью на копья. Мустафа пал героем…другие также легли на месте; пленниками были одни раненые, и победители к чести своей, завидовали славе побежденных». Было и еще несколько столкновений с ордынскими «отщепенцами», а также набег московитов и союзных им татар на литовское порубежье (связаны эти события с гражданской войной в Литве в те годы, о чем шла речь ранее): впрочем, литовцы немедленно нанесли контрудар и пожгли немало деревень под Калугой, Можайском и Козельском. Все же это для тех лет – почти рутина: набеги и контрнабеги – естественное состояние для всей Евразии в то перенасыщенное конфликтами время. Грозный обвал событий произошел в 1445 г. Улу-Мухаммед занял Нижний Новгород, что немедленно вызвало ответный поход Василия Темного. Он встретил войско царевичей Махмутека и Якуба (сыновей УлуМухаммеда) на реке Каменке близ Суздаля, ожидая подмоги от Шемяки. Но последний, пообещав подойти, не появился, а Василий Темный, потеряв всякую бдительность, пировал в шатре и… внезапно увидел перед собой казанскую рать. Проявив не меньшую легкомысленность, он во главе совсем небольшого (1500 человек) отряда бросился на царевичей, рубился как одержимый (получил 13 ран в голову, 4 отрубленных пальца, простреленную руку и сильнейшие ушибы груди) и, в конце концов, попал в плен. Такого финала не ожидал никто: по Н.Карамзину, «двор и народ вопили; Москва видела ее государей в злосчастии и в бегстве, но никогда… в плену. Ужас господствовал повсюду». В этот момент, как будто специально придуманный для того, чтобы покончить с Москвой, она была спасена… самими казанскими татарами. Дело в том, что в Казани совершенно не собирались воевать с Москвой насмерть и такой успех не обрадовал, а скорее испугал царевичей и хана. Они немедленно связались с престарелой Софьей Витовтовной (послав ей 149

нательные кресты сына) и начались переговоры о выкупе – совершенно беспрецедентные для всей «ордынской» эпохи. Суть состояла в потрясающей ситуации, которая в полной мере проявилась уже в истории с Мустафой: огромное количество татарских вельмож мечтали не о войне с Москвой, а о том, чтобы переселиться туда – просто по причине угрозы для собственной жизни в Орде! Так стало возможным невозможное: Василий договорился о выкупе (в фантастическую, астрономическую сумму – 200 000 рублей), для сборы коей на Русь вместе с князем поехала… целая часть татарского народа во главе с царевичем Касимом. Никто из них в Казань не вернулся: все они осели в рязанских землях в качестве союзников Москвы, а Касим выстроил новый город – Касимов, и создал свое царство – Касимовское (и эта часть татарского народа так и называется – «касимовские татары»). Кроме того, огромное количество татарских мурз просто немедленно поступило на службу к Василию в качестве… городских и волостных воевод. Прямо на глазах у изумленных москвичей в считанное время произошла настоящая миграция целого народа, осевшего на русских землях (А.Нечволодов совершенно справедливо сравнивает этот факт с политикой киевских князей в отношении «черных клобуков»). Результаты «выкупа», как видим, оказались весьма неожиданными… Великий князь «ласкал» татар, как только мог, и не прогадал: все «мигранты» оказались вернейшими слугами и союзниками, каких только можно было пожелать. Особенно это касается Касима – благороднейшего и рыцарственного воина, давшего Василию клятву верности на Коране. Слово сдержал не только он сам, но и все его потомки – до XVII века Касимовское царство будет самым надежным и стойким союзником и вассалом Москвы, не раз выручая её из самых безнадежных ситуаций (мы в этом убедимся весьма скоро!). Что характерно, касимовцем по происхождению будет впоследствии Борис Годунов… Впрочем, положительные последствия такой масштабной татарской миграции стали ясны впоследствии: первоначально никто «не понял юмора» и рейтинг Василия, весьма высокий после истории с Флорентийской унией, сразу резко упал (хотя бы потому, что такая политика князя требовала немалых затрат, а с кого их всегда дерут, известно). И тут на сцену вновь выступил Шемяка: он и раньше уже показал себя, настоятельно советуя УлуМухаммеду во время переговоров о выкупе ни в коем случае не выпускать московского князя (союзничек!). Сейчас же он явно не собирался упускать шанс падения популярности Василия – так развернулась самая кошмарная страница Великой феодальной войны. В момент отъезда великого князя в Троице-Сергиевскую лавру на богомолье (февраль 1446 года) Шемяка внезапным ударом захватил Москву, пленив всю великокняжескую семью, а затем (с ратью союзного ему князя Ивана Можайского) рванул к Троицкой обители. Василий Темный был застигнут врасплох и сдался, прося о пощаде и разрешении постричься в монахи (!). Шемяка дал слово и (естественно) солгал – арестованного Василия с позором, на простых санях, отвезли в Москву и там Шемяка, мстя за Косого, ослепил его (в качестве вины Василию вменялось ослепление Косого и привод 150

татар). Это привело Москву в ужас: «оплакивали судьбу Василия, гнушались Шемякой» (по словам Н.Карамзина). Из этого можно понять, что настроение «общественности» вновь резко переменилось. Тем не менее, Шемяка продолжал гнуть свою линию – сослал Василия (за которым теперь окончательно закрепилось прозвище «Темный») в ссылку в Углич, а его мать, косвенную виновницу всего кровопролития Софью Витовтовну – совсем в глухомань, в Чухлому (совр. Костромская область). Казалось, это конец, окончательный и бесповоротный, но... Дети Василия Темного, Иван и Юрий, были спасены от ярости Шемяки князем Иваном Ряполовским, который сперва укрыл их в селе Боярово (под Юрьевым-Польским), затем в Муроме, где уже стояли братья Ивана Ряполовского, Симеон и Дмитрий (с этой минуты клан Ряполовских станет центральной фигурой войны). Вскоре и сам Василий Темный, выпросившись на очередное богомолье (на сей раз в Кирилло-Белозерский монастырь), бежал оттуда в Тверь, к «самодержцу» Борису: последний, оставаясь верен себе, «работал» против всех, кто в данный момент владеет Москвой. (Любопытно, что в момент ослепления Темного Борис поддерживал Шемяку – тот даже прямо ссылался на тверского князя в оправдание своего самосуда!). Выяснилось, что в Москве большинство за Василия: Шемяка сразу оказался в полной изоляции («несмотря на пороки и недостатки Василия», как сказано у Н.Карамзина). Немаловажную роль сыграла и позиция митрополита Ионы: тот с самого начала был человеком Василия (а это – автоматически позиция церкви со всеми вытекающими отсюда последствиями!). Большинство московских бояр (такие, как Ощера, Федор Басенок, князь Боровский, Плещеевы) и все литовские служилые воеводы сохранили лояльность Василию: особенно существенную роль здесь сыграл князь Иван Стрига-Оболенский (мы с ним еще неоднократно столкнемся впоследствии). Но самое главное – «за обиду Васильеву» дружно и яростно встали все татарские мурзыпереселенцы (со своими отрядами) и всё Касимовское царство (во главе со своим «отцом–основателем»). Так татарский фактор вновь (в который уже раз!) стал спасительным для Москвы. Шемяка в эти дни пребывал в затруднении. Он видел, как на него со всех сторон надвигаются тучи; он также не мог не видеть растущее отчуждение от него москвичей (в чем Шемяка, безусловно, был виноват только сам – по словам Н.Карамзина, «попирая ногами справедливость, древние уставы, здравый смысл, оставил навеки память своих беззаконий в народной пословице о суде Шемякином»). Поэтому он сделал последнюю судорожную попытку разрядить обстановку – предложил Василию сменить Углич на Вологду (именно оттуда последний и сбежал в Тверь!). Но все было напрасно: на Москву синхронно двигались московские, тверские и татарские рати и в 1447 г. состоялся триумфальный въезд Василия Темного в собственную столицу. Раздавленный сменившимися против него обстоятельствами (особенно после того, как войска Василия штурмом взяли Углич), Шемяка запросил мира и получил его. 151

Однако в 1448 г. он вновь - и в последний раз! – поднял оружие на Василия – атаковал Кострому (нападение было отбито Стригой-Оболенским и Федором Басенком); это дало старт последнему, и самому жестокому витку противостояния. Последние сражения отличались крайним ожесточением; по поводу решившего исход войны битвы у Галича Мерского (1450 г.) Н.Карамзин оставил знаменательные строки: «Схватка была ужасна – давно россияне не губили друг друга с таким остервенением… Сия битва особенно достопамятна, как последнее (разрядка Н. Карамзина) кровопролитное действие княжеских междоусобий». Действительно, после Галича (где Шемякина рать полегла почти поголовно) для последнего паладина «удельности» все было кончено. Шемяка бежал в Новгород (где к нему явно благоволили), оттуда в том же году совершил диверсию в Великий Устюг, где запятнал себя омерзительными зверствами – согласно Л.Гумилеву, «топил несимпатичных ему горожан в Сухоне не после штурма, сгоряча, а обдуманно, методично». Взять более одного города на Вологодчине ему не удалось и снова прибежищем затравленного, озверевшего Шемяки стал Новгород. Судьбе было угодно отсрочить финал жизни этого человека еще на 3 года (Василий Темный был занят отражением набега казанского хана Махмутека, убившего своего отца Улу-Мухаммеда, - в разгроме последнего приняли деятельное участие и касимовские татары), но в 1453 г. была поставлена последняя, и вполне достойная всего «дела» точка. По преданию, в Новгород явился московский дьяк Степан Брадатый (впоследствии известный дипломат) и дал Шемяке отведать «жареную курочку» (так в летописи), от которой тот загнулся очень быстро. (Как отметил Л.Черепнин, «борьба велась по правилам средневековья»). Хотя Н.Карамзин и считал, что «виновник дела, столь противного вере и законам нравственности, остался неизвестным», молва дружно обвинила Степана Брадатого; что же касается «заказчиков» убийства, то тут никаких сомнений ни у кого не было _ «смерть Шемяки казалась нужною для государственной безопасности» (Н.Карамзин, выделено мной – Д.С.). Дети Шемяки бежали в Литву (об их трагической судьбе речь пойдет впоследствии), а новгородцы «выдержали характер» – с почестями похоронили Шемяку в Крестовоздвиженском соборе Свято-Юрьева монастыря. Великая феодальная война окончилась. «Шемякина смута, - писал историк И.Забелин, - послужила не только испытанием для сложившейся уже крепко вокруг Москвы народной тверди, но была главной причиной, почему народное сознание вдруг быстро потянулось к созданию московского единодержавия… Необузданное самоуправство властолюбцев и корыстолюбцев, которые с особой силою всегда поднимаются во время усобиц и крамол, лучше других способов научило народ дорожить единством власти, уже много раз испытанной в своих качествах на пользу земской тишины и порядка… Василий Темный… по окончании смуты, когда все пришло в порядок и успокоилось, стал по-прежнему не только великим князем, но, помимо своей воли (! – Д.С.) получил значение Государя, т. е. Земледержца, как тогда выражались. Шемякина смута, упавшая на землю великими крамолами, разореньями и убийствами, как причина великого зем152

ского беспорядка, перенесла народные умы к желанию установить порядок строгою и грозною властью (так! – Д.С.)». Надо сказать, что по поводу событий 1425-1451 гг. существует парадоксальная версия исследователя Ю. Сандулова, опирающаяся на интересный и (главное) не подлежащий сомнению факт опоры оппозиционных Москве князей на северные города (типа Галича), где сохранялось гораздо больше элементов старой «общинной» (по древнекиевско-новгородскому модусу) демократии, нежели в Москве. При таком подходе неожиданно вырисовывается некая параллель между, скажем, «делом Ивана Вельяминова» и «делом Косого-Шемяки». «На второй план отодвигается тот факт, - пишет Ю. Сандулов, что в военных действиях (и не только) основную силу составляли широкие народные массы различных регионов Руси. На них опирались князья, и без этой основы невозможно представить их успехи или неудачи. Война 14251451 гг. должна рассматриваться в рамках противоборства старых древнерусских традиций народовластия, наиболее сохранившихся на черносошном Севере, и новых веяний, укрепляющих великокняжескую власть, что в большей степени было присуще московскому Центру». Ещё более категоричен в аналогичном аспекте А. Зимин: согласно точке зрения последнего, «гибель свободы Галича повлекла за собой падение Твери и Новгорода» – т. е., описанные драматические события учёный напрямую связывает с последующим разгромом регионов, развивавшихся, по Зимину, «по предбуржуазному пути развития». Такая концепция, надо сказать, довольно уязвима – «широкие народные массы», строго говоря, составляют громадное большинство любых исторических движений, поэтому ссылка на них вряд ли является сильным аргументом (да и вопрос о «широких массах» применительно к интересующим нас событиям явно дискуссионен), а Шемяка и Косой в роли народных вожаков смотрятся только в качестве карикатуры… И все же такая точка зрения существует, и отмахиваться от нее не стоит. А проблему противостояния «московского» («тяглого») и «новгородского» («предбуржуазного») путей в российской историософии нам ещё предстоит рассмотреть подробно. Подведем итоги: Великая феодальная война в России имела те же последствия, что и война Алой и Белой Розы в Англии – все как благо приняли абсолютизм (и это очень сильно скажется на всей последующей истории России). Для Московии описанные кровавые события имели и еще два последствия (сыгравших роль укрепляющего фактора в государственном плане). Вопервых, результатом войны стала полная ликвидация уделов в собственно Московском княжестве: к 1462 г. все удельные князья, союзные Шемяке, Иван Можайский, Василий Серпуховский и другие – были изгнаны в Литву, а их уделы стали великокняжеской собственностью (как должен был на это смотреть тверской «самодержец» Борис, «перемудривший» сам себя, можно только представить). Уделы Шемяки и Косого были присоединены еще раньше, так что «на Москве» уцелел лишь один удел – князя Михаила Верейского (поскольку тот был двоюродным братом Василия Темного21). Вообще окон21

Род Верейских позже будет под корень вырезан Иваном Грозным. 153

чание войны ознаменовалось широкомасштабными репрессиями противников победившей стороны: по констатации А. Ахиезера, «одержав победу, великий князь Василий II устроил массовую казнь своих противников». «Поставившего не на ту лошадку» боярина Ивана Всеволожского покарали ставшим уже стандартным способом – выкололи глаза… А во-вторых, результатом длившейся столько лет братоубийственной войны стало появление в Московии целого поколения людей, умевших только воевать, но воевать экстрапрофессионально. «Боеспособность московского войска повысилась настолько, что удивила самих москвичей» ((Л.Гумилев); здесь свою роль, естественно, сыграло и мощное присутствие союзных татар… Как иллюстрацию, можно привести известную историю: в 1456 г. Москва предприняла карательную акцию против Новгорода (расплата за поддержку Шемяки!). Разграбив город Старая Русса (и отказавшись от переговоров – хотя новгородцы присылали парламентеров!), уже знакомые нам Стрига-Оболенский и Федор Басенок отпустили основную часть войска (обарахлившуюся с ног до головы) домой, а сами остались… с отрядом в 200 человек, на которых внезапно вылетела пятитысячная новгородская рать (цифры приводит С.Соловьев, ссылаясь на летописи). Возможно, это и преувеличение, но факт остается фактом – московитов было во много раз меньше. Тем более впечатляет финал: новгородцы были наголову разбиты22 (их предводитель попал в плен) и спешно подписали т. н. Яжелбицкий договор – самый тяжкий для Новгорода за всю его историю (10 000 рублей контрибуции, любая дань по требованию Москвы и т. д. – фактически капитуляция). Вряд ли нужно пояснять, насколько все это повысило аппетиты Москвы и способствовало нарождающейся как раз в эти годы типично московской привычке решать все проблемы оружием… Так закончилась эпоха. Эпоха, в которую Москва волею исторической судьбы (и кровью соседей) была избавлена от угроз извне, а под занавес чутьчуть не «съела» себя сама, но, как Феникс из пепла, вышла из кровавого водоворота не только уцелевшей, но и налившейся силой. Эпоха, в которую все старые претенденты на место, прочно занятое Москвой, ушли в небытие или оказались задвинуты в тень. Эпоха, где в муках и жертвах сформировался основной абрис структуры и модуса московского самодержавия (все события Великой феодальной войны сыграли в данном случае роль катализатора). Эпоха, которую, наконец, можно считать своего рода «точкой бифуркации» XV века – после нее многие исторические процессы на Северо-Восточной Руси будут развиваться уже безальтернативно (хотя бы в плане тенденции). Впереди был ослепительный взлет Московии, окончательное объединение страны, торжество московской цивилизации и культуры, и… новый клубок проблем: обо всем этом – наш следующий разговор. По преданию, московские воеводы приказали лучникам бить по коням тяжеловооружённых новгородских конников (что и привело к разгрому последних). Любопытна мотивация московских воевод (по летописной редакции): «Если вступим в бой – может, уцелеем; если же уйдём с поля, быть нам казнёнными от князя великого». Аргументация, достойная сталинской эпохи…. 22

154

Глава 4. «Третий Рим» (триумф и трагедия Московской Руси при Иване Великом) I. И вот мы, наконец, добрались до самого ослепительного и величественного участка нашей средневековой истории. Эпоха Ивана Великого - время торжества Москвы, время триумфа московского самодержавия, время окончательного формирования централизованного Русского государства. Эпоха, символически отображенная на памятнике 1000-летия России в Новгороде следующим образом: Иван Великий торжественно и горделиво восседает на царском троне в полном облачении; по обе стороны от него валятся с переломанными мечами супротивники Ивана – литовский витязь и рыцарькрестоносец, а казанский хан смиренно кланяется Ивану, стоя на коленях. Впору вспомнить известные слова фельдмаршала А.В.Суворова: «Мы – русские: какой восторг!». Читатель может подумать: «Ну вот, наконец можно перевести дух и остановиться – здесь нас не ждут никакие неожиданности». Можно?.. Нельзя! Ибо нет в российской истории ни одного поля, по которому можно было бы ходить, не опасаясь нарваться на мифологические мины… Начать надо с самого «очевидного и невероятного». Во всех «нормальных» странах фигуры «отцов-основателей» – самые почитаемые и уважаемые на уровне общенациональном. Им ставят памятники; их именами называют города и штаты, улицы и площади; их в профиль и анфас изображают на купюрах национальных валют (а иногда и сами валюты носят их имена!). Так во всем мире, но… Умом, как известно, Россию не понять и аршином общим не измерить. И вот вам, так сказать, картинка российского разлива: Иван Великий – человек, которому (если верить Н.Карамзину) мы обязаны созданием нашего сегодняшнего отечества! – практически никак не отражен и не увековечен в российском историческом сознании (на уровне всенародном). Его именем не названа ни одна улица или площадь в России; он не увековечен в названии ни одного города (исключая маленькую пограничную с Прибалтикой крепость Ивангород). Ему в нашей стране нет ни одного индивидуального памятника – только вышеописанная групповая композиция на памятнике 1000-летия России (причем в Новгороде – единственном городе России, где памятник Ивану Великому ставить не следовало бы: почему – читатель поймет, прочитав эту лекцию). Но и более того: о том, что именно он, Иван Великий, и есть для России «отец-основатель», среднему россиянину фактически неизвестно. Это – единственный в своем роде «сюр»: в стране, где памятниками самым разным «деятелям» (чаще всего злодеям или посредственностям) буквально заставлены города, поселки и полустанки, места человеку, стоявшему у истоков державы, не нашлось. Воистину, «я другой такой страны не знаю» (что ж, по зодиаку символ России – Водолей, а любимое слово Водолеев – парадокс, так что «все в норме»…). 155

В чем причины столь вопиющей исторической несправедливости? Ответ не прост и многопланов, поскольку здесь спаялись самые разные (по происхождению и хронологии) факторы. С одной стороны, в эпоху Российской империи, при существовавшем и культивировавшемся в ней культе Петра I, московский период истории России рассматривался как предваряющий петербургский период. Официозом было утверждение об архаическом, «отсталом” характере московской цивилизации в целом (без этого вся деятельность Петра I, сакрализованная и возвеличенная императорским истэблишментом, в значительной степени потеряла бы свой смысл и оправдание). При таком подходе уж очень возвышать Ивана Великого было как бы немножко неудобно – это автоматически отнимало бы часть лавров у Петра Великого (бывшего, в свою очередь, по определению, «отцом-основателем» для петербургской России). В советское же время против героя нашего рассказа сработал целый ряд факторов. Во-первых, «демонизация» царей вообще (как же можно хвалить первого из них?). Во-вторых, для Совдепии «отцом-основателем» был, как известно, Ленин (а его раздутый в сталинскую эпоху до гомерических размеров, на уровне шизофренического идолопоклонства культ абсолютно не терпел даже слабого намека на конкуренцию). В-третьих (и это самое пикантное), Сталин – в эпоху «расцвета» своей власти – явственно старался найти для себя аналогию и пример для подражания в царствовании Ивана Грозного (об этом пойдет речь впоследствии). Поэтому – в результате «трудовых подвигов» сталинской пропаганды – все позитивные деяния Ивана Великого оказались приписаны «его сумаcшедшему внуку»1 – Ивану Грозному. До сих пор огромное множество россиян искренне считает, что именно Иван Грозный (а не его дед, как было в действительности) объединял страну, ликвидировал независимые княжества, боролся с сепаратистами (и это как бы оправдывает все злодеяния Ивана Грозного!)2. Абсолютно стопроцентно установлено: никто из россиян не осведомлен, что именно «Иван Третий по праву заслужил имя Грозного – так стали впервые называть именно его, а не его внука» (И.Курукин). Вообще, называя вещи своими именами, именно в советскую эпоху состоялся «расстрел памяти» Ивана Великого. Весьма показательно, что в конце 20-х годов великий и трагический поэт крестьянской России Николай Клюев, с горечью наблюдая коммунистическую казнь своего отечества, тоном пророка написал: «Отыщется Иван Третий!». Так герой нашего рассказа волею судеб профигурировал даже в образе контркультурном по отношению к советскому периоду… Однако восстановление исторической справедливости по отношению к самому впечатляющему фигуранту московской средневековой истории – не единственная проблема, встающая перед современным историком. Если бы дело обстояло именно так, все бы упрощалось до предела: громогласно зая1 2

Выражение Д.Балашова. «А Сталину только того и надо! А Сталин смеется в усы, гуталинщик!» (А.Солженицын). 156

вить о том, что в нашей истории отыскалась забытая грандиозная фигура, поднять ее на котурны, переименовать проспекты Ленина в проспекты Ивана Великого (или Грозного, как понравится, или в зависимости от конъюнктуры), объявить его жизнь и политические принципы великим наследием российской государственности и патриотизма, примером для подражания и руководством к действию для современников и потомков, и т. д., и т. п. (Посильная задача для писателей-мифологизаторов типа В.Пикуля!). Тем более, что прецедент уже есть – единственная за весь советский период беллетристическая книга о Иване Третьем, «Иван Третий, государь всея Руси» Валерия Язвицкого (Петрозаводск, 1959 г.): там весь вышеописанный джентльменский набор вполне присутствует - переиздать, и вся недолга… На самом деле все обстоит гораздо серьезней и сложней, и вспоминаются пронзитель- ные и пророческие строки поэта Бориса Чичибабина: «За боль величия былому пора устроить пересмотр». Здесь уловлена самая болевая точка нашей проблемы - «боль величия». Именно этот момент становится для любого честного исследователя камнем преткновения в оценке Ивана Третьего: причин тому – тоже несколько. Во-первых, сама личность «государя всея Руси», как назвал себя герой нашего рассказа еще на заре своей политической карьеры (заявка!), уже давно вызывает споры. К его личностным характеристикам мы вернемся чуть позже, а пока сразу отметим: для монументализированной фигуры «отцаоснователя» он чересчур двоится. И дело не только в сложности и противоречивости его натуры – это как раз в норме для любого политика, «все люди, все человеки», - но прежде всего в том, что Иван Великий подчеркнуто не героичен и не эффектен. «Он не поражал воображения современников ни личной воинской доблестью, как его прославленный прадед (Дмитрий Донской – Д.С.), ни кровавыми театральными эффектами, как печально знаменитый внук. Он не отличался ни традиционным благочестием хрестоматийного князя русского средневековья, ни нарочитым новаторством Петра Великого», писал Ю.Алексеев. Ему вторит В.Назаров: «Василий Темный почти всю жизнь провел в борьбе за достижение, сохранение или возврат власти великого князя. Много лет подряд он наносил удары ближним и дальним родичам, мстил, казнил, ослеплял, был лишен зрения сам, подвергался заточению и гонениям, не один раз бывал обманут и обманывал сам. Накал соперничества, его театральная непредсказуемость… все это сближает события жизни Василия II с… шекспировскими трагедиями и хрониками… Ничего подобного не углядеть в течении дел и забот Ивана III». В общем, какой-то нейтралистский стиль, никакой эпики (а Карл Маркс, так тот вообще без особой почтительности обозвал нашего героя трусом!). Не в этом ли причина того, что образ Ивана Третьего с трудом поддается мифологической обработке и плохо обрастает мрамором и бронзой?.. Во-вторых, любой непредвзятый исследователь (и даже просто внимательный читатель), знакомясь с реалиями русской истории и культуры XVXVI вв., просто обязан задать – хотя бы себе – вопрос: почему взлет величия Московии при Иване Третьем хоть и был сравнительно долгим («Иван Ва157

сильевич, по меркам средневековья, прожил действительно долго – без двух с небольшим месяцев 66 лет», - по словам В.Назарова), но почти не пережил своего творца!? Забегая вперед, отметим: вся 1-я половина XVI столетия для Московии была временем медленного, но верного нарастания проблем, а во 2-ой половине века разразилась катастрофа… И тут же – другой роковой вопрос: а не связаны ли как-то грозные события XVI века с наследием Ивана Великого, с теми тенденциями, которые набрали силу и динамику в годы его правления (особенно последние)? Тем более, что и при нем самом ни тишины, ни благостности мы не найдем; нам еще предстоит рассмотреть и «картины воинской деятельности» (слова Н.Карамзина) во «время оно», и коллизии острейших династических драм и трагедий (разыгравшихся в те годы), узреть героев нашего повествования не только в славе, но и в мерзости, увидеть кровь и слезы (все-таки на дворе пока еще средневековье!). И все это будет множить и плодить вопросы, вопросы, вопросы… Главный из них: что принесли централизация и объединение Руси Москвой позитивного, а что совсем даже наоборот (особенно в дальней исторической перспективе)? И что на том пути мы потеряли? Вопрос приобретает особую остроту, если мы вспомним, что именно Иван Третий стал палачом новгородской независимости (вы еще убедитесь, что слово «палач» отнюдь не чересчур сильно сказано, когда речь пойдет о Новгороде). И тут подступает самое главное – третье. Говоря словами В.Болоцких, «все крупнейшие историки до 1917 г. – М.Щербатов, Н.Карамзин и особенно принадлежащие к государственной школе С. Соловьев, К. Кавелин и др. – не сомневались в необходимости и благодетельности для народа мощного государства… Основным стержнем российской истории считалась борьба между монархами – строителями сильного государства, и противостоявшими им силами… Лишь в начале XX века историки стали ставить такие важные вопросы: почему Московское государство сложилось именно в XV в. и как это соотносится с образованием других централизованных государств в тот же период?.. Традиционные подходы давно стали вызывать у историков большие сомнения». Иными словами, вопросы у современных исследователей стало вызывать главное детище Ивана Великого – созданное им государство. Для официальных историков императорской и советской России вопрос так даже и не стоял – по словам того же В. Болоцких, «прогрессивность самодержавного государства по-прежнему утверждалась и утверждается не только как историческая закономерность, но и как некая положительность, абсолютное благо для страны». (Типичная черта московского менталитета и истэблишмента, не правда ли?). «Иоанн, - читаем мы у Н.Карамзина - оставил государство удивительное пространством, сильное народами, еще сильнейшее духом правления» (разрядка моя – Д.С.). «Иван III представляется нам основателем того истинно государственного строя, которому отныне подчинилась вся русская земля и которому она обязана своим последующим величием», - вторит Н. Карамзину Д. Иловайский. «Он с большим умением воспользовался силой, накопленной его предшественниками, которая заключа158

лась не в земельных приобретениях3, а таилась в… убеждении, что для спокойствия земли необходима единая крепкая власть» - резюмирует А. Нечволодов. Лейтмотив ясен: чем крепче и сильней государство, тем лучше для всех… Но уже ироничный А.Пушкин метнул в Н.Карамзина по интересующей нас проблеме болезненную стрелу: «В его Истории изящность, простота, Доказывают нам без всякого пристрастья Необходимость самовластья И прелести кнута!» Болевая точка обозначена. И именно в нее столетием позже без наркоза ткнул великий врач и ученый А.Бехтерев, сделав уже цитированное нами выше страшное заявление: «Народ, у которого совершенно не развита общественная жизнь, у которого личность подавляема (отмечено мной – Д.С.), обречен на разложение и утрату своей самостоятельности». Если принять этот постулат (а не принять его нельзя!), то приходится сделать страшный вывод: именно тот, кто сформировал самодержавно-деспотический модус российской государственности, несет полную ответственность за последующие беды России. Так Иван Великий автоматически превращается в обвиняемого. И не случайно мнения классических историков о нем разошлись почти что диаметрально. Наряду с вышеозначенными восторженными отзывами наличествуют и прямо противоположные. С.Соловьев, к примеру, полагал, что «только счастливое положение Ивана III после целого ряда умных предшественников дало ему возможность вести обширные мероприятия» – т. е., вообще не считает его деятельность чем-то совершенно исключительным (в общих чертах сходная позиция и у В.Ключевского). А «главный возмутитель спокойствия» российской историографии, «Тамерлан отечественной истории» (по язвительному выражению историка М.Погодина), Н.Костомаров вообще произносит в адрес Ивана Великого «прекрасную обвинительную речь» (слова коллеги Н.Костомарова, К.Бестужева-Рюмина). По словам Е.Шмурло, Костомаров, «подчеркивая преимущественно отрицательные стороны Ивана, указывает не столько на то, чего не дал, но что должен был и мог дать». По мнению Н.Костомарова, создание самодержавной деспотии есть исторический грех Ивана Третьего перед Россией: «печальные события с его отцом внушили ему с детства непримиримую ненависть ко всем остаткам старой удельно-вечевой свободы и сделали его поборником самодержавия… Не следует упускать из виду при суждении о заслугах Ивана Васильевича того, что истинное величие исторических лиц в том положении, которое занимал Иван Васильевич, должно измеряться степенью благотворного стремления доставить своему народу большее благосостояние и способствовать его духовному развитию; с этой стороны государствование Ивана Васильевича представляет мало данных… Эпоха его мало оказала хорошего влияния на благоустроен3

Странное утверждение по отношению именно к Ивану Великому, как увидим… 159

ность подвластной ему страны. Сила его власти переходила в азиатский деспотизм, превращающий всех подчиненных в боязливых и безгласных рабов; такой строй политической жизни он завещал сыну и дальнейшим потомкам. Его варварские казни развили в народе жестокость и грубость; его безмерная алчность способствовала не обогащению, а обнищанию русского края… Ни малейшего шага не было сделано Иваном к введению просвещения в каком бы то ни было виде…На народную нравственность Иван своим примером мог оказать скорее зловредное, чем благодетельное влияние…Это государство (созданное Иваном – Д.С.) без задатков самоулучшения, без способов и твердого стремления к прочному народному благосостоянию не могло двигаться вперед на поприще культуры; простояло 2 века4, верное образцу, созданному Иваном, хотя и дополняемое новыми формами в том же духе, но застылое и закаменелое в своих главных основаниях, представлявших смесь азиатского деспотизма с византийскими, выжившими свое время, преданиями». Сей суровейший приговор, однако, может быть скорректирован двояко. Во-первых, винить во всем одного Ивана III вряд ли стоит – мы уже говорили в первой лекции данного тома о том, что совершенно справедливо подмеченные Н. Костомаровым черты есть типичный «джентльменский набор» черт «московитской» цивилизации вообще5, так что «роль личности в истории» здесь несколько преувеличена. Во-вторых, целый ряд историков – К.Бестужев-Рюмин, С.Соловьев, Е.Шмурло – отмечают некую характерную переходность, «маргинальность» облика Ивана III как политика (отсюда и многие «гримасы» его политического портрета). «Отрицать в Иване всякую заслугу, - пишет К.Бестужев-Рюмин, - значит нарушить основное правило исторической критики, которая требует судить историческую личность в связи с той обстановкой, в которой он жил и воспитывался с теми взглядами и понятиями, которые господствовали в его время и оказывали могущественное влияние на ее собственные поступки и воззрения». Еще более определенно высказался Е.Шмурло, говоря: «Личность Ивана двоится: одной ногой он стоит уже в новом, будущем мире, другой же завяз в старом. Первое делает его видной исторической личностью… второе держит на прежнем уровне. Там его фигура облита зарей нового света, тут она вся еще в сумерках догорающего дня… Иван полон противоречий… он еще не вырос в государя во весь рост… Старые образы так крепко срослись с его понятиями, что ему еще трудно совсем отрешиться от них и перестать видеть в Московском княжестве прежнее частное владение, а в себе ее «хозяина-примыслителя»… Ум не творческий, Иван едва ли заслужил названия Великого… но это не отнимает у него права занимать одно из выдающихся мест среди деятелей русской старины. Это типичный представитель переходного времени» (курсив мой – 4

Тут Н.Костомаров неточен, но об этом – позднее. В те же годы, но по другому поводу почти так же высказался П.Мериме («Хроника времен Карла IX»). 5

160

Д.С.). Об этом же, в общем, писал С.Платонов, отметив: «Его политика стала национальной» (выделено С.Платоновым). Отрезюмировал проблему С.Соловьев; по словам Е.Шмурло, «панегиристам московского князя он говорит: Иван был лишь счастливым наследником тех богатств, какие скопили ему его предшественники; но и хулителей он останавливает замечанием – Иван был несчастливым наследником того дурного, что осталось ему от прошлого времени… С.Соловьев всего ближе к истине, вводя эти заслуги (Ивана – Д.С.) в надлежащие исторические рамки». Во всем этом споре есть один, самый важный для нас аспект. «Переходность» эпохи, «маргинальность» самой личности «первого Грозного» в исторической перспективе означают одно, и чрезвычайно важное (о чем обычно не говорят) – то, что Россия во 2-ой половине XV века «стояла на распутье» (слова историка А. Зимина). Да, для России правление Ивана Великого – определенно «точка бифуркации», за которой какие-то иные (возможно, более оптимальные) варианты развития оказались безвозвратно (или, по крайней мере, надолго) отвергнутыми. Проблема эта крайне дискуссионна, но, во всяком случае, существует точка зрения А.Зимина, полагавшего: «возможность предбуржуазного (выделено мной – Д.С.) развития была связана с Новгородом, Галичем и другими северными торговыми и промысловыми городами. Победа центральных земель, мало связанных с торговлей и уступавших Северу по естественным богатствам, предвещала победу крепостнических отношений и укрепление положения военно-служилых землевладельцев» (т.е. дворян). Проще говоря, А.Зимин считает, что была «новгородская» (в цивилизованном смысле) альтернатива тому, что в реальности произошло (что очень показательно, ученый связывает это не только с самим Новгородом – тогда это было бы невозможно – но и со всем русским Севером, в т.ч. входившим в Московию, да и разрушать новгородскую специфику после ликвидации новгородской независимости Ивана Третьего никто не неволил!). Правда, есть единственная загвоздка: «найти признаки формирования единого рынка на Руси в XV в. никак не удавалось» (В.Болоцких), а без единого рынка о «предбуржуазном развитии» говорить затруднительно… В общем, вопрос открыт, но проблема осталась и это добавляет новые – в т. ч. виртуальные – краски… И еще штрих к парадоксальному портрету нашего героя. В конце его правления, по словам Н.Костомарова, «замечается некоторого рода оживленная умственная и литературная деятельность в религиозной сфере». Суть в том, что во «время оно» имеет место великолепный культурнохудожественный взлет Московии (хотя Н.Костомаров заметил об Иване, что «это было вызвано не им», но это все же – его время) и связано это было с кардинальным фактом: эпоха Ивана Великого – время, когда на смену идеалу «Святой Руси», идеалу XIV столетия, пришла новая идеологема – концепция «Третьего Рима», о которой нам предстоит отдельный обстоятельный разговор (в т. ч. и о перспективных последствиях принятия этой государственноидеологической программы). Так или иначе, в области культуры в интересующую нас эпоху также происходили сложные и неоднолинейные процессы 161

(более того: культура, как никогда, в эпоху Ивана Третьего метастазирует в политику!). Присмотримся же повнимательней к этому великому, странному и трагическому (да-да!) времени, к его людям и деяниям – потому, что с сего «исторического зенита» Московии многое для нас станет ясным на очень и очень долгие годы – вплоть до Смутного времени. Итак, «была та славная пора»… II. Начало политической карьеры Ивана приходится еще на то время, когда правил его отец, Василий Темный. Собственно, «правил» – это слишком громко сказано: эффективно управлять он не умел и зрячим, а уж слепым и подавно. Характерен следующий пассаж у Н.Костомарова: «Пользуясь зрением, Василий был самым ничтожным государем, но с тех пор, как он потерял глаза, все остальное правление его отличается твердостью, умом и решительностью. Очевидно, что именем слепого князя управляли умные и деятельные люди… князья Патрикеевы, Ряполовские, Кошкины, Плещеевы, Морозовы, славные воеводы Стрига-Оболенский и Федор Басенок, но более всех митрополит Иона». Эта констатация – если хотите, стратегическая: по сути, в годы юности Ивана страной управляла Боярская дума (и управляла гораздо эффективнее, чем сам князь – вот он, великий соблазн для поклонников альтернативных самодержавию путей! Думаю, что юный князь сие накрепко запомнил). А приоритетная роль в этом «правительстве» Ионы («Одноуша», как его звали в Москве) показывает – традиции теократической, «алексиевой» модели тоже не были забыты… В этой обстановке еще за несколько лет до 5 марта 1462 года (день, когда в результате неудачного лечения тела зажженным прутом Василий Темный умер), отцовским – а вернее, боярским – решением Иван был объявлен соправителем (впервые в московской традиции – прецедент заимствован из Византии). К моменту смерти отца у Ивана был уже «шестилетний стаж». Не сохранилось достоверных изображений Ивана (хотя в т. н. «Космографии Андрея Теве», выпущенной в Европе в 1575 г., воспроизводится найденный якобы «у одного из греков Малой Азии» портрет московского самодержца9). «На основании описания летописца, - читаем мы у А.Нечволодова, - мы знаем, что это был высокий, стройный князь, с проницательным взглядом (настолько «проницательным», что женщины его не выдерживали и падали в обморок! – Д. С.); он носил длинную бороду и был, кажется, несколько сутуловат» (из-за чего, кстати, князь получил также прозвище «Горбатый»).

9

Об этом портрете историк Г. Лебедев пишет: «Бесощадным волчьим коварством веет от облика Великого князя, запечатлённого немецким гравером». Этот портрет (вернее, его репродукцию) можно увидеть в 3-м издании Большой Советской Энциклопедии, в статье, посвящённой Ивану Третьему. 162

Вот несколько выдержек из сочинений разных исследователей разных лет, красноречиво живописующих черты характера Ивана. «Иван был человек крутого нрава, холодный, рассудительный, с черствым сердцем, властолюбивый, неуклонный в преследовании избранной цели, скрытный, чрезвычайно осторожный; во всех его действиях видна постепенность, даже медлительность; он не отличался ни отвагой, ни храбростью, зато умел превосходно пользоваться обстоятельствами; он никогда не увлекался, зато поступал решительно, когда видел, что дело созрело до того, что успех несомненен… решительный и смелый, он был до крайности осторожен там, где возможно было какое-нибудь противодействие его предприятиям… У Ивана Васильевича, как показывают его поступки, было правилом прикрывать все личиною правды и законности (так! – Д.С.), казаться противником насильственного введения новизны – он вел дела свои так, что полезная для него новизна вызывалась не им самим, а другими» (Н.Костомаров). «Он был первым из московских князей, который не ходил в походы и не участвовал в сражениях (вот откуда нелестная характеристика К.Маркса! – Д.С.). Расчетливый и беспощадный политик, искусный дипломат, он был организатором московских побед, продумывал даже мелочи» (И.Курукин). «Выросший в тяжелое время междоусобий и смут, Иван рано приобрел житейский опыт и привычку к делам; одаренный большим умом и сильной волей, он блестяще повел свои дела и, можно сказать, закончил собирание великорусских земель под властью Москвы» (С.Платонов). «На московский трон садился вполне зрелый правитель, много чего повидавший и испытавший в свои 22 года» (В.Назаров). «Расчетливость, медлительность, осторожность, сильное отвращение от мер решительных, которыми было можно много выиграть, но и потерять, и при этом стойкость в доведении до конца раз начатого, хладнокровие – вот отличительные черты деятельности Ивана III» (С.Соловьев). «Суровый, деспотичный, крайне осторожный и вообще мало привлекательный характер этого первого московского царя, сложившийся еще под тяжелыми впечатлениями (прошлых лет – Д.С.)… не может умалить его необычайный государственный ум и великие заслуги» (Д.Иловайский). «Иоанн как человек не имел любезных свойств ни Мономаха, ни Дмитрия Донского, но стоит как государь на вышней степени величия, он казался иногда боязливым, нерешительным, ибо всегда хотел действовать осторожно. Сия осторожность есть вообще благоразумие: оно не пленяет нас подобно великодушной смелости, но успехами медленными, как бы неполными, дает своим творениям прочность» (Н.Карамзин). «Холодный по природе ума, осторожный по поступкам своим и постоянно сдержанный с виду… Иван внутри себя хранил ярость безудержную и жестокую… передавшуюся целиком его сумасшедшему внуку (Грозному – Д.С.). Но эту ярость Иван Третий… хранил внутри, за семью замками рассудка» (Д. Балашов). И – под занавес: «Так думал Иоанн, разумный самодержец» (А. Пушкин, «Борис Годунов»). Картина ясна: характеристики колеблются в знаках (плюс или минус?), но сходятся в сути. Перед нами – не витязь, не воитель, не романтическая фигура типа тех же Мономаха или Дмитрия Донского - нет, перед нами закончен163

ный персонаж из книг Н.Макиавелли: практик, стратег, политик, готовый перешагнуть через что угодно, но желающий при этом обойтись без излишних затрат, риска и крови, получить все по минимальным процентным ставкам (поразительная аналогия с современным ему французским королем Людовиком XI, «королем-лисой», сыгравшем в истории Франции абсолютно аналогичную роль!). Только такие и побеждают… (А вот память народную не проведешь на мякине – она как раз любит романтиков и воителей…). Как уже отмечалось, главной своей задачей Иван считал объединение Северо-Восточной Руси под властью Москвы (хотя, по словам Н.Костомарова, «в первые годы своего единовластия Иван Васильевич не только уклонялся от резких проявлений своей главной цели – полного объединения Руси, но оказывал при всяком случае видимое уважение к правам князей и земель, представлял себя ревнителем старины, и в то же время заставлял чувствовать как силу тех прав, какие уже давала ему старина, так и ту степень значения, какую ему сообщал его великокняжеский сан»). Об обстановке, в которой будущий самодержец начал реализацию дела своей жизни, В.Ключевский написал буквально следующее: «Еще до него на протяжении полутора столетий мы наблюдали в истории Северной Руси два параллельных процесса: собирание земли и сосредоточение власти, постепенное территориальное расширение вотчины московских князей за счет других княжеств и постепенное материальное усиление великого князя московского за счет удельных. Как ни были велики успехи, достигнутые Москвой, ни тот, ни другой из этих процессов далеко еще не был доведен до конца, когда Иван III вступил на стол отца и деда. Территориальное собирание Руси Москвой не подвинулось еще настолько, чтобы захватить все самостоятельные местные миры, какие существовали в Центральной и Северной Руси. Эти миры…по их политическому устройству можно разделить на 2 разряда: то были или вольные города (Новгород6, Псков, Вятка), или… 4 группы удельных княжеств с особым великим князем во главе каждой: княжества Рязанское, Ростовское, Ярославское и Тверское. С другой стороны, ни Иван III, ни его старший сын Василий не были единственными властителями Московского княжества, делили обладание им с ближайшими родичами, власть князя не разрослось еще настолько, чтобы превратить этих удельных владетелей в простых подданных московского государя. Великий князь пока поднимался над удельными не объемом власти, а только количеством силы, пространством владений и суммой доходов». Учитывая, что «у Ивана III было 4 удельных брата и один удельный дядя» (В.Ключевский), положение великого князя следует признать далеко не блестящим. Впрочем, и на уровне индивидуального и массового сознания Московия явно еще не изжила представления об удельной системе как о чем-то абсолютно архаичном: во всяком случае, по мнению Е. Шмурло, «процесс превращения московской вотчины в государство во времена Ивана III… еще не завершился окончательно: старые понятия и взгляды 6

Мы уже говорили ранее, что Новгород – не просто «вольный город», а де-факто – империя, территориально превосходящая Московию. 164

оказались живучи и изжили не сразу. Совершенно отказаться от удельных воззрений ни тот, ни другой (Иван и его сын)… не решились, - вернее, совсем и не собирались» (курсив мой – Д.С.). Однако «Иван III не мог, разумеется, делиться своей властью с другими князьями московского дома… он не мог оставлять удельных порядков в своей собственной родне» (С.Платонов). Не имея прямой возможности силовым путем разрубить этот «гордиев узел» (во-первых, население могло не понять и среагировать неадекватно; во-вторых, как помним, Иван не любил риска), наш герой прибегает к казуистическим приемам, достойным Макиавелли (используя возможности законодательной базы того времени). «Вначале Иван III добивался от удельных князей отказа от участия во внешнеполитических делах, даже от ведения переговоров с Литвой, Псковом, Новгородом и Ордой. В своих уделах князья были стеснены меньше, потом постепенно и под разными предлогами удельные земли полностью теряли свой суверенитет, а уцелевшие (! – Д. С.) удельные князья превращались в служилых князей великого князя» (В.Болоцких). Кроме того, московский властелин пользовался еще и тем, что «постоянных правил, которыми бы устанавливался однообразный порядок владения и наследования, не было: все это определялось каждый раз завещанием князя, который мог передать свои владения кому хотел7» (С.Платонов). Вряд ли надо комментировать, насколько этот правовой беспредел был на руку московскому князю (между прочим, он проведет кодификацию законов, но ближе к концу своего княжения, когда «процесс уже пошел»!). В результате ближе к финишу 43-летнего пребывания Ивана III на великом столе удельные князья обнаружили, что от их властных привилегий осталась одна тень: даже своих младших сыновей Иван III обездолил как мог. «Их лишили прав сноситься с иностранными государями, чеканить свою монету, права располагать вотчиной по своему усмотрению, т. к. по смерти удел их должен был перейти к старшему брату; обязаны служить великому князю своим войском; даже суд по важнейшим делам перенесли из удельной области в Москву» (Е. Шмурло). По мысли С.Платонова, «Иван III уже не хотел довольствоваться избытком одних материальных средств и желал полного господства над братьями; при первой возможности он отнимал уделы у своих братьев и ограничивал их старые права… требовал от них повиновения себе, как государство от подданных». Де-факто к началу XVI в. удельная система была демонтирована, сохранившись как ритуальная фикция: «укороченные в своих правах, фактически бессильные, младшие братья… все же оставались в пределах своих жалких уделов носителями княжеской власти» (Е. Шмурло), «отношения между ними по-прежнему определялись договорами, - читаем мы у В.Ключевского, - и здесь встречаем все прежние определения, повторяются знакомые нам формулы княжеских отношений, давно уже не соответствующие действительности» (выделено мной – Д.С.). К этому надо прибавить, что Иван бесцеремонно перекраивал 7

Засвидетельствовано большим количеством духовных завещаний московских князей XIV – XV вв. 165

удельные владения, с умыслом разбрасывая их по всей территории Московии (ни одна пара удельных владений при Иване III не имела общих границ!) и создавая огромный дисбаланс между «своими» и удельными землями (по завещанию Ивана III старший его сын получил 66 городов, причем все самые крупные, а четверо остальных сыновей – 30 второстепенных городов на всех четверых!). Особо подчеркиваю: на это у Ивана Третьего ушли все 43 года его правления, настолько он действовал пошагово. Зато при нем не было ни одной феодальной войны… Там же, где было можно (особенно, когда речь шла о «чужих» княжествах), Иван действовал уже гораздо прямолинейней и агрессивней, не стесняясь прибегать ни к подкупу местной знати, ни к шантажу, ни, наконец, к прямому военному вторжению – благо, и войск, и талантливых воевод у него хватало (кроме того, Иван действовал всегда одинаково – присоединив или подчинив какое-то княжество или ханство8, он немедленно включал вооруженные силы побежденных в свои собственные). Вот краткий список аннексий Ивана III с 1463 по 1503 годы: 1463 г. – без сопротивления («по доброму соглашению») присоединено Ярославское княжество – как сказано в документах, «стараниями дьяка Алексея Полуэктова» (!); ярославские князья Курбские, Засекины, Прозоровские, Львовы, Шехонские, Шаховские, Сицкие, Сонцевы, Кубенские, Юхотские, Шастуновы и Троекуровы перешли на службу в Москву; 1472 г. – присоединен удел великокняжеского брата Юрия, умершего бездетным (Дмитров, Можайск, Серпухов); 1472 г. – покорение т. н. Великой Перми (Северное Предуралье, современные земли республики Коми); 1474 г. – с помощью «купли» (!) присоединено Ростовское княжество; 1478 г. – покорение Новгорода (об этом – отдельно); 1481 г. – присоединен удел брата Ивана, Андрея Меньшого (Вологда, Таруса) – по смерти Андрея, в уплату за его долги (!!!); 1482-1493 гг. – постепенный переход «под Москву» ранее находившихся в литовской юрисдикции князей Одоевских, Бельских, Воротынских, Новосильских и Мезецких со своими владениями (Вязьма, Стародуб, Чернигов, Новгород-Северский); 1485 г. – короткая, но яростная и ожесточенная война с Тверью (ранее – союзник, а затем – неравноправный партнер Москвы), бегство последнего тверского князя Михаила Борисовича в Литву, капитуляция Твери и аннексия Тверского княжества (самая крупная – после Новгорода – победа Москвы); 1485 г. – по завещанию князя Михаила Верейского, двоюродного дяди Ивана, присоединен Верейский удел (завещание – результат силового давления и «выкручивания рук» московской дипломатии); 1489 г. – завоевание Вятки и Вятского края; 1492 г. – силой захвачен Углич, удел княжеского брата Андрея Большого (длительное время враждовавшего с Иваном и неоднократно бегавшего в 8

Как мы скоро увидим, внешняя политика Ивана III не очень отличалась от внутренней. 166

Литву). Сам Андрей с сыновьями предательски схвачены (арестовавший их князь Симеон Ряполовский, согласно Н.Карамзину, «заливаясь слезами», объявил княжеским родственникам об аресте и получил резонный ответ: «лишаюсь свободы безвинно») и в 1493 г. «скоропостижно» скончались («к горести Великого князя», по Н.Карамзину9). 1503 г. – по завещанию (столь же «добровольному», что и в 1485 г. в Верее) присоединен удел умершего бездетным князя Федора Рязанского (фактически – все Рязанское княжество, за вычетом только самой Рязани). Таким образом, к концу своего правления Иван III сделался хозяином совсем другого государства, нежели то, какое он унаследовал от отца. «Когда он начал княжить, - пишет С.Платонов, - его княжество было окружено почти отовсюду русскими владениями... в конце своего княжения он имел лишь иноверных и иноплеменных соседей: шведов, немцев, Литву, татар. Одно это обстоятельство должно было изменить его политику… Так вместе с объединением Северной Руси совершилось превращение Московского удельного князя в государя – самодержца всей Руси». Надо сказать, что Иван III обосновывал все свои непомерные территориальные претензии с помощью хорошо продуманной идеологемы. Таковой стала идея «старины» - некой традиции, восходящей (по мысли московского князя – вернее, его идеолога Степана Брадатого, вероятного убийцы Шемяки) к временам Рюрика и Владимира Святого. По словам В.Болоцких, «старина» в глазах Ивана III – «исконное единство Русской земли под властью Великого князя». Это – принципиально важный момент, который необходимо отметить особо. Впервые мы встречаемся с историческим обоснованием новой политической доктрины. Осмысление Русской земли как единого политического целого (а не как совокупности отдельных княжеств и земель) в принципе исключает удельную традицию (от себя добавлю – традицию Владимира Мономаха!). Понятно, что обосновать «старину» в стиле концепции Ивана-Брадатого можно было, лишь прибегнув к мифологической конструкции об исключительном преемстве Москвы от Киева (о чем мы уже говорили в первой лекции данного тома)… Следует также отметить, что аннексионистские действия Ивана III вряд ли могли бы увенчаться успехом, если б не имели прочного тыла – в виде хотя бы пассивной поддержки населения. «В пользе объединения русский народ успел убедиться еще до Ивана III, - отмечал Е. Шмурло. – Куликовская битва сильно подняла авторитет московских князей и подняла ее на высоту, недосягаемую для других князей Северо-Восточной Руси; она в значительной степени помогла укрепиться сознанию, что Московское княжество способно оказать защиту от внешнего врага и домашнего насильника… создать болееменее сносный порядок. Это сознание крепло, помимо того, и благодаря хозяйственной, осторожной политике самих московских князей, нравственной 9

В 1498 г. Иван устроил «образцово-показательный спектакль» покаяния за «дело Андрея» перед митрополитом и епископами, требуя прощения (естественно, получил – а как же иначе?). 167

поддержке, какую оказывало ей духовенство, и выросло, наконец, в прочное убеждение». Сходные мысли высказывал и В.Ключевский, говоря о возникновении тогда «мысли о Русской земле как общем отечестве» (выделено В.Ключевским). «Я веду речь, - писал ученый, - об идее национального государства, о стремлении к политическому единству на народной основе (запомним! – Д.С.). Эта идея возникает и усиленно разрабатывается прежде всего в московской правительственной среде по мере того, как Великороссия объединилась под московской властью… Внешние дела Москвы усиленно вызывали мысль о народности, о народном государстве… мысль, что Москва – общий сторожевой пост10, откуда следят за… интересами и опасностями, одинаково близкими… для всякого русского. Эта мысль должна была наложить свой отпечаток и на общественное сознание московских князей. Они вели свои дела во имя своего фамильного интереса (курсив мой – Д.С.). Но равнодушие или молчаливое сочувствие, с каким местные общества относились к московской уборке их удельных князей, открытое содействие высшего духовенства (! – Д.С.)… все это придавало эгоистической (так! – Д.С.) работе московских собирателей земли характер народного дела, патриотического подвига, а совпадение их стяжаний с пределами Великороссии волей– неволей заставляло их слить свой династический интерес с народным благом, выступить борцами за веру и народность». Картина, нарисованная В.Ключевским, как идеологема может быть принята, как реальность – требует корректировки (особенно в пункте о «народном государстве»), в чем мы убедимся очень скоро, когда речь пойдет о корнях Ивановой централизации и социально-культурных реалиях того времени. Сейчас же, завершая разговор о «собирании земли Русской», необходимо подробнее остановиться на событиях 1471-1478 гг., которые всегда идут общим списком с присоединениями тех или иных княжеств и соответственно расцениваются как стоящие в том же ряду (и с той же исторической логикой), к тому же – всегда как позитивное деяние Ивана III. На деле же эти события резчайшим образом выделяются из всего того, что содеял Иван Великий – и по внутренней логике, и по дальним историко-культурным последствиям. Речь идет о разгроме Новгорода. III. Это событие всегда было из разряда особо “закрытых” и охраняемых от объективного взора – что в романовские, что в советские времена. И причин тому – две. Первая, и главная – чудовищная “стилистика” всей акции, вызывавшая омерзение даже в то жестокое время. “Завоевание Новгорода совершалось с такой отвратительной жестокостью, сопровождалось настолько откровенным и разнузданным грабежом, что оправдывать его приходится только соображениями общей пользы, прогрессивной роли Москвы и самой острой государственной необходимостью”, - горько и язвительно отметил 10

Насчет «сторожевого поста» – см. лекцию № 1 сего тома: это мы уже проходили… 168

А.Буровский, и был прав: насчет “прогрессивной роли” и прочего мы уже проходили… Но это и есть вторая причина умолчания: признать (хотя бы частично), что Москва была хотя бы не вполне права, ликвидируя (и как!) новгородскую цивилизацию – значит, поставить под удар всю громоздкую конструкцию Большого Московского Мифа. И еще: откровенно “сатанизировать” и очернить11новгородцев – так, как это обычно делается со всеми ворогами Москвы – не получается: уж слишком облик новгородского труженика и воина сопротивляется подобной операции, да и в антитезе “московская деспотия” – “новгородская демократия” симпатии раскладываются непредсказуемо. Проще – умолчать (что обычно и делается). Поэтому к данному трагическому “зигзагу истории” (выражение Л.Гумилева) надо приглядеться повнимательней. Начать придется издалека. В середине XIV века (еще во времена Симеона Гордого) боярин с Неревского конца Новгорода, герой войн со шведами и пиратских походов на Волгу и Урал Онцифор Лукин, опираясь на вооруженных вечников, провел в Новгороде реформу управления. Согласно проекту Онцифора, во всех пяти концах Новгорода создавались советы во главе со своими посадниками, но объединенные в общий совет во главе со степенным посадником. Цель реформы была самая благая – свести к минимуму нестабильность в Новгороде, упорядочить политическую жизнь в республике. На первых порах позитивный эффект был, но… Во-первых, беспорядков и «мятежного духа» в Новгороде в перспективе не уменьшалось, а даже увеличилось – что дало впоследствии одному из последних архиепископов Ионе (тезке московского «Одноуша») повод для горестной декламации: «Кто мог бы попрать таковое величество града моего, коли б зависть и злоба граждан его не осилила и брань междоусобная не сгубила!». А во-вторых, реальным следствием Онциферовой реформы стало сосредоточение власти в руках боярского совета и ослабления роли веча; по словам Д.Балашова, «боярская олигархия вскоре всецело подавила демократию низов и тем роковым образом ослабила великий вечевой город». Это не означает, что вече вообще было свёрнуто – такого в Новгороде никому не дали бы сделать (и задумавший такое политик не дожил бы до утра!); историк В.Сергеевич в своей работе “Вече и князь” прямо отмечал, что “как скоро народ находил нужным, он вмешивался в … суд и управление и даже управлял и судил сам непосредственно”. Но главное и непоправимое все же произошло: возник антагонизм “черного народа” и “вятших”. В перспективе это приведет к совсем катастрофическому моменту: в своем отчуждении от собственной элиты новгородские “низы” во время противостояния с Москвой будут в определенной степени дистанцироваться от нужд обороны республики (это-де дело бояр!) – со всеми вытекающими отсюда последствиями (по мысли Е. Шмурло, “низший класс искал себе управы и защиты не у своего правительства, а у чужого”). Мнение Е. Шмурло достаточно прямолинейно – мы скоро убедимся, что на11

Хотя В.Язвицкий в своем упоминавшемся романе ничтоже сумняшеся величает Новгород «поганым» (!). 169

родные симпатии в эпоху кризиса отнюдь не были столь однонаправлены (и промосковская линия вовсе не преобладала!), однако важно то, что монолитного единства в Новгороде в момент смертельной опасности не оказалось. Были и еще два фактора, крайне негативно отразившихся на судьбах Новгородской республики в момент ее противостояния с Москвой. Прежде всего, отношения Новгорода с Псковом, и раньше не отличавшиеся теплотой (Новгород считал Псков своим “молодшим братом” – т. е., вассалом, а Псков отчаянно фрондировал по отношению к «старшему брату»), во 2-ой половине XV в. резко обострились на почве политических и экономических споров: выясняли отношения в основном из-за церковного статуса Пскова (формально подчиненного новгородскому архиепископу). Распря дошла до того, что новгородцы ходили на Псков походами, сажали псковских купцов и священников в тюрьмы и даже выпрашивали у Москвы ратей для удара по мятежному «молодшему брату» (и грозились организовать совместный удар с… крестоносцами!). Как на это реагировали в Пскове, понятно (учитывая отношения с Москвой, такую политику новгородских «вятших» нельзя назвать иначе, как самоубийственной). А, кроме того, со времен Алексия Бяконтова новгородские клирики (особенно черное духовенство) были традиционно связаны тесными узами с “владычными” властными структурами – т. е., автоматически, с великокняжеской властью (как это отразится на новгородских делах, не поясняю). Особенно резко промосковскую позицию занимал весьма влиятельный на Новгородчине Клопский монастырь – тот просто станет впоследствии “пятой колонной” московитов… Тут необходимо вспомнить, что непрерывное противостояние северной вечевой республики с Москвой длилось уже несколько десятилетий, со времен Дмитрия Донского. Крайне обострились московско-новгородские отношения во время Большой феодальной войны (из-за поддержки новгородцами Шемяки), а после позора под Старой Руссой и Яжелбицкого мира на Волхове считали московских владык врагами № 1.К этому надо прибавить и угрожающую близость литовской границы (по мнению С.Платонова, литовские князья “при всякой возможности старались подчинить себе новгородцев и брали с них такие же окупы, как Москва, но в общем плохо помогали против Москвы”). “Поставленные между двух страшных врагов, - сообщает С.Платонов, новгородцы пришли к убеждению…что они сами не могут охранить и поддержать свою независимость и что только постоянный союз с кем-либо из соседей может продлить существование Новгородского государства. В Новгороде образовались две партии: одна - за соглашение с Москвой, другая – за соглашение с Литвой” (от себя добавлю: симпатии разложились традиционно – Торговая сторона, с Плотницким концом и Славной была настроена промосковски, Софийская же, с Неревским и Людиным концами и Загородьем – пролитовски). Учитывая, что не Литва, а именно Москва откровенно вела дело к ликвидации независимости и демократии в Новгороде и что после Яжелбицкого мира фактически установилась «московская зависимость” (выражение С.Платонова) – неудивительно, что именно пролитовская партия стала во главе движения за сохранение Новгорода как государства и цивили170

зации; неудивительно также, что именно после Яжелбицы эта партия приобрела такое влияние, что смогла стать ведущим фактором новгородской политики. Во главе этой партии (а со 2-ой половины 60-ых годов – де-факто и во главе республики) стоял влиятельный боярский клан Борецких, руководимый вдовой экс-посадника Марфой Исааковной, Марфой Посадницей (как ее окрестили в Новгороде). Женщина-политик – явление абсолютно исключительное не только для средневековой Руси, но и для средневековой Европы (между прочим, современницей Марфы была Жанна д, Арк!), но еще более впечатляет то, что Марфа была абсолютно, как бы сейчас сказали, неформальным лидером – никаких официальных постов она не занимала и не могла занимать (политический феминизм был не предусмотрен даже в демократическом Новгороде). И, тем не менее, феномен Марфы Посадницы есть исключительно новгородский феномен – нигде на Руси более такого произойти не могло даже теоретически. Если уважение к Марфе и могло быть своего рода проекцией на уважение к ее покойному мужу-посаднику (а также ее богатствам – ей принадлежало 1458 дворов), то свою феноменальную популярность – причем и у бояр, и у веча! – эта удивительная женщина заработала честно, сама. Она выступала на вече (где раньше имели право голоса лишь мужчины!) и заставила обратить на себя внимание, а затем стала настоящим “лидером улицы” (именно на вече ее и прозвали Посадницей – т. е., узаконили и как бы институализировали ее роль лидера); одновременно она, используя свои связи в верхах, сумела объединить вокруг себя боярство Софийской стороны и так же фактически возглавить большой совет. Единственное, что оказалось ей не по силам - таким же образом договориться с духовенством: после смерти лояльного к ней архиепископа Ионы и согласно новгородскому обычаю была проведена жеребьевка между двумя кандидатами, Пименом (человеком Марфы) и промосковски настроенным Феофилом. Жребий выпал на последнего, и это было тяжким ударом. Однако в целом Марфе удалось сделать чрезвычайно много – не каждый мужчина на ее месте успел бы столько. Вряд ли случайно, что в Новое время образ Марфы Посадницы стал своего рода героико-романтическим символом новгородской вольницы и нонконформизма вообще (начиная как минимум с известной повести Н.Карамзина; хотя “демократкой” в смысле XX века она, конечно, не была), можно также, с известной долей уверенности, считать Марфу Исааковну предтечей русских женщин-правительниц XVII-XVIII вв. Конфликт с Москвой стал переходить в болезненную форму уже с 60-х годов. В 1463 г. московский митрополит Иона побывал с посольством в Новгороде, но договориться не удалось (как философски изрек новгородский летописец, «далече от грешника спасение»). В том же году состоялась двойная новгородская миссия в Вильно – к великому князю литовскому (и королю польскому) Казимиру Ягеллончику, сыну Ягайло, и к князьям-эмигрантам – Шемячичам и Ивану Можайскому. На обращение защитить Новгород от Москвы все упомянутые деятели – и король, и князья – дали согласие, но на том все и ограничилось: единственным практическим шагом Казимира стала де171

нонсацияя московско-литовского договора 1449 г., в котором Новгород числился в московской сфере влияния. Однако с этой минуты литовская дипломатия начинает активно барражировать почву в Золотой Орде, пытаясь сплотить единый антимосковский блок Сарай – Вильно – Новгород. О событиях вокруг Орды у нас речь впереди, а пока отметим: кризис 1463 г. «явственно обнажил опаснейший аспект московско-новгородских противоречий – международный» (В.Назаров). Второй и главный кризис разразился в 1470 году. Во время переговоров с новгородскими послами Иван III в открытую продекламировал вышеописанную (свою и Брадатого) концепцию своей власти на Руси, заявив, в частности, о своих претензиях на Новгород как на составную часть его державы (как сказал Великий князь о своих предках, «их же род еси Володимирских и Новгорода Великого и всея Руси»). Эти слова вызвали среди свободолюбивых новгородцев взрыв негодования, и пользуясь этим, Марфа Посадница провела на вече беспрецедентное решение – заявку на разрыв с Москвой и переход под покровительство Казимира Ягеллончика. Только тут Иван III понял, что перегнул палку, и срочно начал дипломатически зондировать почву на предмет компромисса, но было поздно – пролитовская партия прочно завладела умами и душами новгородцев (даже лояльный Ивану Филофей не рискнул приехать в Москву на поставление в сан архиепископа, как было положено «по чину»). А теперь остановимся на минуту и зададим себе вопрос: что же произошло? Дело в том, что практически все последующие исследователи в той или иной степени солидаризировались с московской оценкой действий новгородцев в 1470 г. как измены православию (так сказать, союз с католической страной есть уже измена!). Даже абсолютно сочувствующий новгородскому делу А.Буровский по поводу коллизии 1470 г. изрек буквально следующее: «Есть старинная испанская поговорка: «Дьяволу нельзя продать половину души». Нельзя, потому что продающий и 1 % души уже впадает в смертный грех; и потому, что дьявол все равно ведь заберет всю душу». С точки зрения религии все правильно, а в контексте получается так: договор с католиками приравнивается к сделке Фауста с Мефистофелем – со всеми вытекающими отсюда последствиями… А если приглядеться повнимательней? Во-первых, новгородцы явно не разделяли антиевропейские предрассудки московитов и не считали своих западных соседей исчадием ада – хотя бы потому, что привыкли общаться с ними уже давно (напомню, что Новгород был членом Ганзы, т. е., де-факто и де-юре входил в торгово-политический союз с католиками с XII века, и мир не рухнул!). Вообще новгородцы были настоящими русскими европейцами, и даже (по словам А.Буровского) «русскими Возрождения» – памятуя о множестве как минимум предренессансных черт в новгородской культуре (начиная от наследия стригольничества и кончая уникальным для средневековой Руси отсутствием анонимности для деятелей

172

художественной культуры12). Во-вторых, проект союза с Казимиром Ягеллончиком был чисто политическим проектом, не касающимся вопросов веры – что было специально оговорено в тексте договора (да и не была тогда Литва чисто католическим государством – там спокойно уживались католики и православные) и – главное – не предполагавшим политического подчинения северной вечевой республики: это должен был быть, говоря словами Д.Балашова, «вольный союз». Наконец, в-третьих, впоследствии Россия – как московская, так и петербургская – множество раз вступала в «союзы с католиками» (с Польшей при Софье, с Австрией и Францией при Елизавете Петровне, с Австрией при Екатерине II, Александре I и Николае I, с Францией при Александре III и Николае II) и это «изменой православию» не считалось – просто москвичи «доросли» к XVIII веку до того уровня мышления, каким спокойно оперировали новгородцы в веке XV… В общем, надо признать: все обвинения в адрес клана Борецких насчет недостаточного рвения к православию и прочее высосаны из ничего. Первым (и, как оказалось, последним) шагом Вильно на пути к установлению «вольного союза» стал приезд в Новгород в сопровождении вооруженного отряда киевского князя Михаила Олельковича (из рода Гедиминовичей – значит, родственника Казимира). Однако это была скорее демонстрация, чем нечто реальное: в ближайшее окружение короля князь Михаил не входил, да и приглашение литовских князей в качестве «кормленых» воевод было в Новгороде традицией с середины XIV века. Тем не менее, именно это стало последней каплей, вызвавшей карательные действия Москвы. Показательно, что Иван III готовился к походу на Новгород в 1471 году, как ни к одному походу в своей жизни. И дело не только в сложностях географическо-климатического характера (хотя в этом отношении Новгород был почти неприступен – болотисто-лесистый характер местности Северо-Запада парализовал в свое время уже не один поход с «Низа»), но и нечто большее: готовилась широкомасштабная акция устрашения против соплеменников и единоверцев (согласно своей же доктрине – ведь Иван считал Новгородчину своей «отчиной»!). Не случайно великий князь собрал перед походом – единственный раз! – целое совещание (по словам В.Назарова, «участвовали удельные владыки, братья московского государя, князья, митрополит и епископы, бояре, воеводы, воины»; последнее и вовсе беспрецедентно, тем более для московской государственности) и Иван III обращался к собравшимся с речью, «получив советы и одобрение акции» (В.Назаров). Великому князю в данном случае было важно, во-первых, непременно разделить ответственность за все предстоящее как можно с большим количеством нижестоящих (хорошо же он знал, что предстоит!), а во-вторых, создать идеологическое обоснование всего похода. С этой целью московская пропаганда (в лице ее 12

Известны имена новгородских художников – зодчего Петра (XII в.), иконописца Алимпия и резчика Якова Федосова (XIV в.): последний еще и оставил антиклерикальную надпись на своем изделии (нательный крест!). В Москве имена Андрея Рублева, Даниила Черного и Дионисия сохранились лишь из-за их близости к Сергию Радонежскому. 173

главного разработчика Степана Брадатого) пускалась во все тяжкие: новгородцев обвиняли во всех смертных грехах, персонально Марфу ославляли как… блудницу (при том, что возраст у нее был, мягко говоря, послебальзаковский). Но самое главное – в ход была пущена «утка» о том, что новгородцы не просто вступили в союз с католиками, но и сами перешли в «латыньство». Это была абсолютная ложь, но «на Москве» в нее поверили (это, пожалуй, первая в истории России «пиаровская акция» такого масштаба). С этой минуты, по мнению Е. Шмурло (абсолютно верному), «походу на Новгород Иван III придал характер крестового похода» (выделено мной – Д.С.). И это оправдывало и даже освящало все последующее. Масштабы чисто военной стороны дела впечатляли. Были задействованы все наличные вооруженные силы Москвы плюс военные контингенты Вятки (вечного противника Новгорода), Великого Устюга (имевшего старые счеты с Новгородом), Пскова (о причинах этого мы уже говорили выше), Касимовского царства (постоянного союзника великих князей) и всегда враждовавшей с новгородцами Твери (впоследствии, в 1485 году, убегая в Литву, последний тверской князь Михаил Борисович, наверное, рвал на себе волосы, памятуя о том невозможном легкомыслии, с каким он позволил и даже помог Москве сокрушить своего самого серьезного оппонента!). Наступление на Новгород было организовано сразу на трех направлениях. С юга, на направлении главного удара, москвичи наступали тремя эшелонами: 1-й, авангардный (10 тысяч воинов, все – из Московии), во главе со служилым тверским князем, талантливым военачальником Даниилом Холмским; 2-й (немного меньший по численности), во главе со старейшим и опытным московским воеводой князем Стригой-Оболенским (в этот отряд входила касимовская конница под командованием Данияр-хана, сына Касима); наконец, 3-й, самый мощный по численности, под командованием самого Ивана III, на 50 % состоящий из тверичей. (Обратите внимание: великий князь идет фактически в тыловом эшелоне – это к вопросу о характеристике К.Маркса. Ох, не любил Иван Великий рисковать!). «Вторым фронтом» был бассейн реки Двины, где против Новгорода наступали сводные московско-вятско-устюжские рати (под командованием воеводы Образцова). Вспомогательный удар с запада наносил Псков. В июне вся военная машина Москвы пришла в движение. Для Новгорода такой поворот событий оказался неожиданным: столь быстрого удара с юга «вятшие» явно не ждали. Началась лихорадочная подготовка к обороне; в частности, новгородцы успели укрепить пограничные крепости Молотвицы, Стерж и Демон (впрочем, уже к июлю все они, а также Старая Русса, пали под ударами войск Д.Холмского и были разграблены). «Лето 1471 г., - пишет В.Назаров, - обнажило стародавнюю новгородскую болезнь: структура и характер общегородского и частного светского землевладения не обеспечивали военный потенциал республики. Политического единства в армии не было… множество рядовых ратников попало в новгородскую армию насильственно». К этому надо прибавить предательскую инициативу архиепископа Феофила, давшего инструкцию подчинявшемуся лишь ему «владычному» полку воевать только с псковичами (т. е., не всту174

пать в бой на самом важном участке фронта!). Но самое главное – рухнули все надежды на «вольный союз». Михаил Олелькович в начале конфликта срочно удрал в Киев со всем своим контингентом (по дороге умудрился еще и пограбить новгородские села – вплоть до угона в рабство своих «союзников»!); выяснилось, что с отпадением Пскова у республики не оказывается общей границы с Литвой (а раньше это нельзя было предусмотреть?), так что общение с Вильно оказалось возможным только через земли Ордена (а магистр Ордена отказался пропускать не то что войска, но даже послов!); сам же Казимир вел себя крайне пассивно – «никакой дипломатической поддержки, не говоря уже о военной акции, от Литвы не последовало» (В.Назаров). В качестве причин к такому поведению Казимира Ягеллончика В.Назаров называет: вовлеченность Польши в Тринадцатилетнюю войну с Орденом, недовольство Казимиром в правящих кругах Литвы (вплоть до идеи порвать Кревскую унию). Приходится констатировать: и в Вильно московский удар был нежданным-негаданным (а Марфа и пролитовская партия на Волхове, надо признать, грандиозно просчитались). Единственно, кто реально выступил с оружием в руках на защиту новгородской независимости, была… Золотая Орда (об этом – ниже), но и эта помощь запоздала, ибо вся война продлилась всего полтора месяца. 7 июля произошло первое полевое сражение – под Коростынью. Два пеших новгородских отряда под командованием Матвея Потафьева атаковали авангард Холмского, рассчитывая на помощь стоявшего в резерве «владычного» полка. Однако последний ушел с поля боя (выполняя волю Феофила – не драться с московитами), в результате чего оба отряда были разбиты и сложили оружие (воевода Потафьев погиб). За этим последовала зверская расправа: воины Холмского отрезали пленным носы, губы и уши и в таком виде отправили домой – для устрашения. Это вызвало в Новгороде шок и подтолкнуло республиканское командование к более решительным действиям. Стремительным ударом были отброшены псковская рать под руководством боярина Манухина-Сюйгина (сражение на реке Лютой). Однако 14 июля на реке Шелонь состоялась самая большая и решившая судьбу всей кампании битва – между авангардом Холмского (к которому накануне присоединилась присланная Стригой-Оболенским касимовская конница Даниярхана) и многократно превышавшей его численно (в 4-5 раз) новгородской армией. Сражение длилось всего час и закончилось страшным разгромом новгородцев: свою роль в том сыграли талант и мужество Д.Холмского, отсутствие единого командования в рядах новгородцев, а также кинжальный удар татарской конницы в тыл новгородской рати (надо сказать, что описание битвы в московской Никоновской и в т. н. «четвёртой новгородской» летописях существенно разнятся в деталях, на что обратил внимание Г. Вернадский). Пало до 12 тысяч новгородцев, еще 2 тысячи сдались (в том числе все командование – несколько десятков посадников и бояр, среди них – сын Марфы Дмитрий, а также республиканский главнокомандующий Василий Казимер). Это было полным крахом, но это был еще не последний удар для республики: 27 июля на Двине был разбит командующий двинской группи175

ровкой новгородцев кормленый князь Василий Гребенка-Шуйский. Москвичи и их союзники рассыпались по Новгородчине и «волость новгородская подверглась самому жестокому разорению за всю свою историю… Воеводы открыто брали окупы с городов; удельные князья толпами уводили мужиков в свои уделы» (Д.Балашов). Московские летописцы с жестокой радостью писали о разгроме Новгородской земли: «Николи же такова не бывало, ни от немец, ни от иных язык!». Однако именно это неожиданно подталкивало Ивана III к компромиссному завершению схватки: увлекшиеся мародерством великокняжеские войска теряли боеспособность, а Новгород, напротив, являл волю к сопротивлению (по приказу Марфы были сожжены все окружающие город посады и монастыри; таким образом, вокруг Новгорода образовалось сплошное кольцо огня, затруднявшее продвижение войск). Страсти в городе кипели поистине вулканические: обнаружив на крепостных стенах некоего ремесленника Упадыша с товарищами, заклепывавшего пушки (чтоб не стреляли по москвичам!), вечники казнили всех на Ярославовом дворище (по преданию, в момент казни некий книжник произнёс: «Лучше бы тебе, Упадыш, не быть в утробе материнской, чем наречься предателем Новгорода!»). В общем, сдаваться вольный город не собирался. В этой ситуации 27 июля (в день разгрома на Двине) в Коростыне, на месте погрома 7 июля, начались переговоры (новгородскую делегацию возглавлял Феофил). Стремясь максимально затерроризировать новгородцев, Иван III пошел на беспрецедентный для того времени акт нарушения воинской этики: за 3 дня переговоров по его приказу были подвергнуты истязаниям и затем обезглавлены четверо великих бояр, плененных под Шелонью, - Киприян Арзубьев, Еремей Сухощак, Василий Селезнев-Губа и Дмитрий Борецкий (сын Марфы). Совершив сей акт устрашения, великий князь предложил Новгороду сравнительно компромиссные условия – в том смысле, что независимость и демократия в республике не уничтожались. По договору Новгород выплачивал Москве астрономическую для тех лет сумму в 16 000 рублей (причем единовременно); отказывался от своего права «вольности во князьях» и признавал нерасторжимым союз с Москвой (политический и церковный – как сказано в договоре, «инде нам владыки, опроче московского митрополита, нигде не ставити»); обязывался не принимать у себя врагов великого князя (т. е. Шемячичей и бежавших из Москвы родственников Ивана III) и не вступать в переговоры с Литвой; Иван III официально становился арбитром во всех спорных юридических ситуациях в новгородских землях (что уже было тяжелым ударом по вечевому строю); земли по рекам Двина, Пинега, Мезень, Немига, Вага, Онега, Кокшенга и Сура отходили к Москве (все они длительное время были спорными между Новгородом и Залесьем). 10 августа договор был подписан: через 3 дня великокняжеские войска, разорив Новгородчину донельзя, отправились домой. Семь лет оставалось существовать Новгородской республике, и эти 7 лет были медленной агонией, усугубляемой к тому же активной работой московской агентуры. В 1475 г. Плотницкий конец на Торговой стороне отказался признавать вече и признал полную юрисдикцию великого князя: это было 176

тщательно организованной провокацией. Оставить этот шаг без внимания правительство Новгорода не могло ни при каких обстоятельствах – это означало бы развал всей республиканской администрации. Не решаясь вынести вопрос о предательстве «плотничан» на вече (весьма характерный симптом отчуждения «вятших» от основной массы новгородцев») патриоты – т. е., «партия Марфы» – сделали неверный шаг: напали на Славкову и Никитину улицы Плотницкого конца (там жило все плотницкое боярство) и устроили там кровавый погром; были и человеческие жертвы. Этого, похоже, и добивался великий князь: искомый повод для вмешательства был найден (тем более, что разъяренные «плотничане» немедленно накатали донос на своих обидчиков). Надо отметить, что все четверо казненных после Шелони бояр были «неревлянами» - жителями традиционно враждебного Москве Неревского конца (со времен Василия Калики возглавлявшего республику). Тем самым Иван III делал элите остальных «концов» Новгорода – прежде всего Торговой стороне – весьма прозрачное предложение, и там его вполне адекватно поняли… 22 октября 1475 г. Иван выехал из Москвы в Новгород (как выразился А. Нечволодов, «миром, но в сопровождении множества людей» – естественно, вооруженных!). До 26 января 1476 г. великий князь пребывал в Новгороде – город де-факто был оккупирован московитами. Невзирая на предостережения почуявшей подвох Марфы, «вятшие» поверили Ивану III (обещавшему полную безопасность всем участвующим в арбитраже – и истцам«плотничанам», и ответчикам-«неревлянам»), явились на суд и… вся неревская делегация была арестована. Все попытки посадников и Феофила уговорить Ивана III отпустить схваченных – среди последних было много уважаемых в Новгороде граждан, в том числе младший сын Марфы Федор – не имели успеха, и вскоре узники оказались в московских тюрьмах (где буквально в считанные месяцы расстались с жизнью – почему, не разжевываю, и так ясно). Эти события еще более подтолкнули промосковскую партию к враждебным по отношению к вечевому строю действиям. И дальнейшее не заставило себя ждать. В 1477 г. ряд новгородских политических деятелей (в т. ч. известный интеллектуал Назарий Подвойский) совершили вояж в Москву и в челобитной назвали Ивана III «государем», а не как обычно – «господином»: это было чрезвычайно важным этикетным шагом, ибо титул «Государь» означал монархическую претензию на власть над республикой (и, главное - признание этой власти). Справедливости ради надо отметить, что Назарий Подвойский отнюдь не был заурядным промосковским коллаборационистом (как большинство его попутчиков) – он искренне верил, что власть Ивана III позволит объединить Русь и при этом сохранить все то лучшее, что имелось в присоединяемых землях (применительно к Новгороду – демократию); более того – новгородский интеллектуал вынашивал любопытную (хотя применительно к тому времени и донкихотскую) идею о распространении новгородского демократического опыта на всю Московию (это первый подобный альтернативный политологический проект в российской истории!). Уже позднее, по177

няв, что жестоко ошибся, Назарий перейдет в жесткую оппозицию к великокняжеской власти и будет замучен в московских застенках… Новгород меж тем был еще далеко не мертв, и ответом Ивану III стали события, не ожидаемые никем не только в Москве, но и среди новгородской верхушки. На собранном в экстренном порядке вече произошло настоящее восстание вооруженного народа против московских сторонников (что показательно, из бояр рискнула пойти на такое вече только Марфа – с этой минуты и до самого конца она будет единственным лидером мятежного города). Страсти накалились до предела: все московские визитеры-бояре (и среди них – лидеры «плотничан» Василий Никифоров и Захарий Овин) были изрублены в кашу – каждый член веча, в соответствии со старинным ритуалом, омочил свое оружие в их крови. И… это стало началом конца, ибо теперь у Ивана III был великолепный повод для вмешательства – на сей раз уже окончательного. В Москве было объявлено: «Новгородцы взбесновались как пьяные и опять захотели к королю» (из летописи: опять, конечно, старался Степан Брадатый!). В октябре 1477 года московские рати совершили молниеносный бросок к Новгороду – настолько быстрый, что на сей раз новгородцы не успели не только «выйти в поле», но даже зажечь монастыри и пригороды, как в 1471 году. 23 ноября вокруг города сомкнулась плотная блокада (к которой в городе не приготовились и не запаслись продовольствием) – в результате ужасающе быстро начался жестокий голод и болезни, в городе резко подскочила смертность (а московское войско, с садистской жестокостью вымаривая город, ни в чем не знало ущерба, поскольку им продовольствие поставлял Псков). Отчаянные призывы Марфы сражаться до конца остались гласом вопиющего в пустыне: «люди были уже сломлены» (Д.Балашов), ряд представителей знати (в их числе В.Гребенка-Шуйский) перебежали в московский лагерь, а архиепископ Феофил откровенно вел дело к капитуляции. Несколько раз посольство республики «били челом» великому князю, пытаясь отстоять, используя выражение М. Салтыкова-Щедрина, «ну хоть что-нибудь». Но безуспешно – «и тень власти прежнего Новгорода была ненавистна Ивану Третьему» (слова Д.Балашова) и московский владыка решил на сей раз душить намертво. 5 декабря, на решающем раунде переговоров, при попытке новгородской делегации упросить (!) Ивана сохранить остатки демократии последний резко оборвал новгородцев («Как вы смеете мне, князю великому, указывать, каково нашему государству быть?») и продиктовал свою волю: «Вечу и вечевому колоколу не быть, посаднику не быть, а государство все нам держать. Новгород есть отчина наша»! Это был приговор независимости и демократии в Новгороде, и после еще 6 дней мучительного раздумья, великий вечевой город объявил о готовности встать на колени: «говорил голод, и голод говорил громче всех, и он решил дело» (Д.Балашов). Последняя соломинка, за которую цеплялись граждане погибающей, агонизирующей республики – гарантии, что после присоединения к Московии Иван III не устроит в городе расправы и не будет депортировать жителей. Иван пообещал на словах, но категорически отказался целовать на том крест сам и за178

претил это делать своему наместнику и своим боярам. «Это значило, - констатировал Д.Балашов, - что он и после заключения ряда (договора – Д.С.) волен делать что угодно, как в завоеванной, сдавшейся на милость победителя стране». Слова «как в завоеванной» даже излишне обтекаемы – гораздо точнее констатация Л.Гумилева о том, что «Новгород… подвергся завоеванию как враждебное государство» (курсив мой – Д.С.), а также слова К.Маркса о том, что «Иван III… обрушился всей мощью на русские республики». К 5 февраля 1478 года все было кончено. Надо сказать, что слова своего, насчет воздержания от репрессий, Иван III не сдержал. «В первый год после подчинения Новгорода, - сообщает С.Платонов, - великий князь Иван не налагал своей опалы на новгородцев и не принимал крутых мер против них (мы уже убедились в том, что великий князь не был любителем «резких движений»! – Д.С.). Когда же в Новгороде попробовали восстать и вернуться к старине, всего через год после сдачи великому князю («восстание» заключалось в том, что, по словам А. Нечволодова, «в городе заводятся старые порядки» - т. е., года не хватило, чтоб вообще забыть о 4-х веках демократии! – Д.С.) – тогда Иван начал с новгородцами крутую расправу… Множество новгородских бояр было казнено, еще больше было переселено на восток, в московские земли. Исподволь все лучшие люди новгородские были выведены из Новгорода, а земли их взяты на государя и розданы московским служилым людям, которых великий князь в большом количестве поселил в новгородских пятинах». С.Платонов, надо сказать, несколько лукавит, говоря о том, что сперва совсем не было репрессий – сразу по присоединению города целый ряд бояр был схвачен и в оковах отправлен в Москву (в их числе Марфа-посадница, и с тех пор о ней ничего не известно, документы молчат – может, не так уж не прав был Н.Карамзин, изображая в своей известной повести ее казнь?). Слишком мягкие выражения использует С.Платонов и для характеристики того, что началось через год после капитуляции в Новгороде… Вот бесстрастное свидетельство А. Нечволодова: «В 1480 году…он (Иван – Д.С.) подошел к городу со своими полками, и пушками (т. е., огнем по уже покоренному городу! – Д.С.) заставил открыть себе ворота, Затем все заговорщики (надо бы в кавычки – Д.С.) были строго наказаны во главе с владыкой Феофилом: его взяли под стражу и отослали в московский Чудов монастырь (хороший урок всем доброхотствующим в пользу тиранов, какова благодарность последних! – Д.С.), 100 главных крамольников («неисправимых» патриотов – Д.С.) были преданы смертной казни, а 100 семей детей боярских и купцов переведено по низовым городам… В 1487 году пришлось (именно! – Д.С.) перевести из Новгорода во Владимир на Клязьме 50 семей лучших купцов; и, наконец, в 1488 г. перевели из Новгорода в Москву более 7 000 житьих… их расселили по разным городам Московского княжества». К этому стоит прибавить сведения, сообщаемые А. Буровским: «Взять с собой позволялось только то, что на теле. На детей надевали по 2-3 шубы, прятали золотые монеты в женское белье и в задний проход… В общем, сцена из времен раскулачивания». Ассоциация со сталинскими временами абсолютно оправдана – стилистика совершенно та же (уральский 179

писатель В.Дубичев прямо констатировал о событиях конца XV в. на русском Северо-Западе: «Это был самый настоящий геноцид: с 400 000 населения в начале гонений город обезлюдел до 50 000 жителей в 1545 году; по переписи 1719 г. в Новгороде оставалось 2303 души!»)13. И еще штрих: «многие из сосланных умерли на дороге, т. к. их погнали зимой, не давши собраться» (Н.Костомаров). Отметим также, что далеко не все в Новгороде согласились согнуться в три погибели перед победоносной Москвой. Если силы к сопротивлению были исчерпаны, оставалось одно, типично русское решение – убежать от деспотии (благо, территорий хватало). Да и ведь великая северная республика не ограничивалась только Новгородом: «еще долго не знали о разгроме на Двине, Мезени, Печоре, у камня Югорского (Урала – Д.С.), а узнавши, долго не хотели признать. Так не верилось никому, что великан, охвативший полстраны, весь север, от чудских лесов до Урала… повержен в прах» (Д.Балашов). Там, на севере (а кроме того – на побережье Белого и Баренцева морей, куда бежали тысячи непокорных) еще долго сохранялся новгородский дух и сложился особый, оригинальный субэтнос поморов, сумевший в своем укладе жизни и культуре сберечь многие бесценные черты новгородской цивилизации. Вспомним, какова будет роль поморов в судьбах России XVII-XVIII вв. (в частности, в эпоху реформ и строительства флота); вспомним, что помором будет М.Ломоносов; вспомним, наконец, тот изумительный факт, что добрая половина самых ярких писателей России конца XX века – выходцы из этих самых экс-новгородских областей. Вспомним и в очередной раз поймем, что пути Господни (и исторические!) воистину неисповедимы… Теперь спросим себя: что дало России уничтожение Новгорода? Плюс только один – пресловутое «объединение страны». А минусы?.. Есть резон прислушаться к мысли, высказанной И.Ефремовым в его романе «Таис Афинская»: каждый город, каждая цивилизация есть бесценный вклад в общую культуру человечества, уничтожение любого такого очага обедняет все человечество безвозвратно. С Новгородом был уничтожен уникальный очаг русской демократии. Были растоптаны нежные ростки русского Ренессанса. Задавлен действующий образец буржуазно-рыночной экономики (в угоду азиатско-деспотическому – к вопросу о «прогрессивности» объединения Руси» Иваном III). «Исчез вариант православной русской культуры, который мог оказаться не менее динамичным, не менее активным, чем католицизм – а может быть, и породил русский вариант протестантизма»14 (А. Буровский). И еще вновь слово А. Буровскому: «В 1494 г. Иван III закрыл Немецкий двор и посольство Ганзы, конфисковал все товары и все капиталы немецких купцов (по-ленински! – Д.С.) и запретил Новгороду самостоятельную торговлю с 13

Как говорил А.Солженицын: «Понравилось, запомнилось». В 1489 г. то же самое произойдет в Вятке: по словам Н.Костомарова, «Иван… приказал сечь кнутом и казнить смертью главных вятчан… с остальными жителями московский государь сделал то же, что с новгородцами». А на очереди – Псков («Иван щадил Псков, потому что Псков боялся его» – Н.Костомаров). 14 Об этом – ниже. 180

иными странами. Тем самым отсекался Новгород (и Россия – Д.С.) от всей остальной Европы (по мысли В. Дубичева, «сбылись столетние мечты немецких рыцарей, и притом без всяких на то усилий» - Д.С.). Тем самым пресекалось русское мореплавание» (к счастью, его сохранили поморы и об этом будет отдельный рассказ - Д.С.). Говоря о традиции приписывать Петру I все заслуги по организации флота и европейских связей, А. Буровский констатирует: «До Петра… флот на Руси был, это раз. Выход к Балтике был, это два. Русское мореплавание – было, это три. Связи с Европой были, интенсивные и равноправные, это четыре. (И все это – Новгород! – Д.С.). И все это было уничтожено Москвой. Зачем уничтожили? Чтобы на Руси не было ничего, что не зависит от Москвы и ее князя» (курсив А. Буровского). Ученый прав: «Москвой уничтожен вариант культуры, который сам по себе, самим своим существованием решал все вопросы, которые якобы стояли перед страной» (имея в виду Россию на переломе Средневековья и Нового времени). Так что, в определенном смысле, в 1478 г. Иван III убил будущее России…. Надо, наконец, отметить, что, даже убитый, Новгород оказался способен и отомстить Москве и одновременно щедро наградить её. Е. Шмурло прямо пишет, что «культурно Новгород был сильнее Москвы, стоял гораздо выше ее» и «падение Новгорода явилось не только политическим торжеством Москвы… но одновременно крупным завоеванием также в области культурной». Мало того, что в Москве в дальнейшем мы обнаружим множество заимствований из побежденного Новгорода; мало того, что впоследствии «дух Новгорода» очень во многом воплотился в «духе Петербурга» (по А. Буровскому, «город, построенный как столица империи, превратился в неофициальную столицу люто нелюбимого, всеми силами искореняемого северозапада!») – мы скоро убедимся, как еще при жизни Ивана III Москву сотрясет страшный катаклизм в политической и духовной жизни; катаклизм, имеющий новгородское происхождение. Можно воспринять сие, если хотите, как высшее возмездие за исторический грех…15 IV. Внешняя политика Ивана Великого была столь же эффектна и так же отличалась, как бы мы сейчас сказали, гангстерской стилистикой16. Но к ней подходят слова, сказанные А. Нечволодовым о современнике нашего героя, 15

Слегка идеализированный образ погибающего, но духовно непокоренного Новгорода стал своего рода «сюжетной Меккой» для романтиков («Это место свято», по М.Лермонтову). 16 Сейчас за это принято ругать США. Смею напомнить, что сей модус поведения типичен для молодых (по-«гумилевски») цивилизаций; смею также предложить перечитать все вышеизложенное об Иване III и вспомнить Нагорную проповедь (насчет сучка в чужом глазу и бревна в своем)…

181

Людовике XI: «Он ознаменовал свою жизнь великим делом… но ужасом веет при чтении о тех способах, к которым он прибегал для этого». На сей раз полем деятельности стали государства, непосредственно примыкавшие к тогдашним границам Московии, в первую очередь – татарские государственные образования. Стоит остановиться на этом подробнее, ибо именно здесь скрывается один из самых грандиозных мифов средневековой истории России – т. н. «Освобождение от татаро-монгольского ига». Здесь мы сталкиваемся с поистине вопиющим случаем исторической тенденциозности, когда устоявшаяся историософская схема на протяжении нескольких столетий заставляла в упор не видеть абсолютно очевидные факты. Впрочем, все по порядку. Сперва все события разворачиваются вокруг Казани, и это стало, пожалуй, самой трудной акцией такого рода для молодого еще тогда великого князя. В 1467 году знакомый нам уже царевич Касим обратился к Ивану III с просьбой – предложением добыть казанский трон (напомню, что в Москве Касим оказался исключительно из-за того, что в Казани для него места не нашлось). Для Ивана такое предложение было рождественским подарком – во-первых, после поражения его отца в 1445 г. Москва платила Казани какую-то дань (размеры документально установить пока не удается), от которой очень хотелось избавиться, во-вторых, инициатива Касима в случае успеха могла сделать казанского хана таким же вассалом, каким был и касимовский «царь». Акция эта, однако, оказалась не такой легкой, как предполагалось: поход 1467 г. фактически провалился вследствие, как пишут летописи, наступившего ненастья. (Летописцы сообщают, что «воины принуждены были в постные дни есть скоромное» – т. е., терпеть крайнюю нужду). В следующем году дело дошло до непосредственно боевого контакта, и столкновения проходили с переменным успехом, даже с некоторым перевесом в сторону казанцев (в частности, Вятка была поставлена под контроль хана – впервые в ее истории!). И только 1469 г. принес первый ощутимый успех: три московские рати, ведомые воеводами Константином Беззубцевым (из рода Романовых), князьями Нагим-Оболенским и Даниилом Ярославским, одновременно двинулись к Казани, нанесли правителю ханства Ибрагиму несколько чувствительных поражений -–особенно в битве у слияния Камы и Волги, где покрыл себя славой воевода Василий Ухтомский – и осадили город. В том же 1469 г. новый (и последний) поход московитов против Ибрагима привел к плотной блокаде Казани; после того, как в город был перекрыт доступ воды, положение осажденных стало невыносимым и Ибрагим капитулировал. Правда, проект передачи престола Касиму уже не смог быть реализован – по причине смерти последнего, и ханский трон остался у Ибрагима, но, тем не менее, Иван мог торжествовать: Казань приняла все условия Москвы (отказ от дани, выдача взятых за последние 40 лет пленников, признание себя «подручником» Москвы). Одновременно, пользуясь случаем, Иван разорил земли марийцев (черемисов), бывших постоянными союзниками казанских татар. Так Казанское ханство оказалось привязано к «московской колеснице», и такое положение будет сохраняться до начала XVI века включительно. 182

Нельзя сказать, что при казанском дворе все происшедшее было воспринято с восторгом: спустя 10 лет, в момент окончания новгородской трагедии, Ибрагим (получив ложное известие о поражении Ивана), предпринял диверсию в направлении Вятки, но, узнав об истинном положении дел, немедленно ретировался – и тут же был еще и наказан карательным походом московитов. Больше таких попыток в Казани не предпринимали до самой смерти Ивана Великого, а казанские рати будут исправно воевать под московскими знаменами. Все эти события весьма радикально повлияли на обстановку и в других татарских государствах. Лояльную позицию заняла Астрахань (а астраханский царевич Байтерек уехал на службу в Москву и стал видным воеводой), аналогичную линию поведения выдерживала и кочевавшая в Рын-Песках (Прикаспий) Ногайская орда. Главный же успех был достигнут в Крыму, где укрепилась местная правящая династия Гиреев. Крымские владыки занимали в татарском мире совершенно особую позицию почти по всем вопросам внешней политики (достаточно резко расходясь при этом с политической линией Золотой Орды и Казани), что, естественно, не ускользнуло от внимания московской дипломатии. Главное – в коллизии конца XV в. был один случай, сблизивший взаимные интересы Москвы и крымской столицы Бахчисарая: общая неприязнь к Литве, что стало базой для сближения. «История Крымского ханства в 60-70 гг. (XV в. – Д. С.) переполнена переворотами, внутренними усобицами, сложным лавированием между Османской империей и Литвой» (В.Назаров). На рубеже 1478-1479 гг., после троекратной попытки на бахчисарайском троне окончательно утверждается Менгли-Гирей (еще с 1474 г. зондировавший почву предмет союза с Москвой). В данном случае на вопрос «против кого дружим?» ответ вырисовывался сам собой – против Литвы (по Г. Вернадскому, «Менгли-Гирей оказался для Ивана III полезным союзником в противостоянии с Литвой»), но также и Золотой Орды (об этом – ниже). Согласно утвержденному союзу, Москва и Бахчисарай обязывались поддержать друг друга военным путем в случае нападения любой третьей стороны: это был колоссальный успех во внешней политике Великого князя. С этой минуты можно говорить о «создании системы… политических союзов между государствами, возникшими на развалинах Золотой Орды: Великим княжеством Московским, Крымским и Казанским ханствами, Ногайской Ордой» (мнение Л.Гумилева – к данному списку надо прибавить безусловно еще и Касимовское царство)17. При этом несколько неудачливых претендентов на крымский трон – например, дважды занимавший престол Нур-Даулет-Гирей, ставленник османов (в русских летописях – Уродевлет), и его брат Хайдар - оказались в Москве и пополнили ряды великокняжеских служилых воевод (Нур-Даулет получил от Ивана III в удел город Городец и стал фигурировать в документах как «Уродевлет Горо17

К тому времени Золотая Орда еще не пала, но в целом гумилевская редакция может быть принята, т. к. все упомянутые татарские государства были сепаратистами по отношению к Сараю. 183

децкий»18 – т. е., стал де-юре русским удельным князем!): это можно расценить и как негласное стремление Москвы «на всякий пожарный случай» держать под рукой «запасного игрока» на крымском поле (так делали в белокаменной и по отношению ко всем остальным ханствам и ордам, благо служилых царевичей и мурз «на Москве» хватало с лихвой). Во всяком случае сей факт говорит за все что угодно, только не за излишнюю доверчивость и голубиную кротость московской дипломатии… К тому же Иван III блестяще выполнил образную заповедь менеджмента XX в. – «имея лимон, сделай из него лимонад» – и максимально использовал все свои крымские дивиденды. После смерти казанского хана Ибрагима (1482 г.) одна из его же жен вышла замуж за Менгли-Гирея, сын покойного казанского правителя МухаммедЭмин («Махмет-Ахминь» летописей) воспользовался случаем (ведь Крым и Москва – союзники!) и предъявил претензии на казанский трон против своего сводного брата Али, а за помощью обратился в 1487 г. к… Ивану III (надо объяснять, кто был в сем политическом союзе за старшего?). Просьба была немедленно удовлетворена, и Даниил Холмский силой оружия (52 дня осады) водворил Мухаммед-Эмина на трон (а тот надолго стал «верным псом» Москвы19, чего, собственно, там и добивались). Таким образом, Иван III почти без сверхусилий, преимущественно дипломатическим путем, привязал к себе практически все государства татар к западу от Урала, сделав их «подручниками» или союзниками. (Поразительный факт: последующая 300летняя вражда России и Крыма напрочь вытеснила из сознания россиян тот очевидный факт, что в XV в. эти две державы стояли по одну сторону баррикады). И еще характерный штрих: по словам Г.Вернадского, «после этого (т. е., после 1487 г. – Д.С.) официальная переписка между Казанью и Крымом осуществлялась только через Москву (!!! – Д.С.). В Москве все письма читали и переводили, после чего оригиналы надлежащим образом доставлялись адресатам» (не уверен, что всегда! – Д.С.). Комментарии вряд ли нужны: при таком положении дел не только Казань, но и Крым смотрятся Ивановскими вассалами. Центральная проблема внешней политики Ивана Великого, однако, прежде всего – это золотоордынская проблема. Здесь драматизм и мифологическая заблужденность повествования достигают своего апогея, отчасти по причинам общего для всей российской истории порядка, отчасти потому, что все документы XV века, повествующие о развязке великой исторической драмы, написаны лет на 20 позднее рокового 1480 года и несут в себе изрядную долю идеологической назидательности. Постараемся разобраться. Не позже 1460 г. ханом в Сарае становится Ахмад (в русских летописях – Ахмат: под таким именем он впервые фигурирует в документах именно с 1460 года)20. Он принял лишь тень былого величия Золотой Орды: государство ослабло до такой степени, что смог состояться невозможный доселе факт 18

Под таким именем он фигурирует, в частности, у А. Лызлова. Но не навсегда, как увидим чуть позже. 20 Его потомком по женской линии будет Анна Андреевна Ахматова. 19

184

– ушкуйники из Вятки, спустившись вниз по Волге, лихим налетом захватили и дотла разорили Сарай (без всяких последствий для себя!). Одна эта неслыханная дерзость показывает, что к середине XV в. на Руси наглухо забыли, что такое «татарское иго» (если вообще когда-то помнили!). Для нас важно то, что Москва была в числе «самых забывчивых»: по мнению Г.Вернадского, «после 1452 г. великий князь Василий II (Темный – Д.С.) не платил регулярной дани никому из… ханов» (что интересно, «на всякий случай» дань с населения великокняжеские сборщики изымали и… оставляли деньги в государевой казне! Вот как надо пользоваться «игом» для собственных нужд). Иван III тем более не собирался платить в Сарай решительным образом ничего («за период правления Ивана III в русских летописях ни разу не упоминается о регулярных выплатах дани какому-либо хану», по словам Г.Вернадского), а в договоре 1463 г. со своим дядей Михаилом Верейским Иван вставил следующую статью: «А коли аз, князь великий, выхода (дани – Д.С.) в Орду не дам, и мне у тебя не взяти». Однако такое положение дел Ахмада совершенно не устраивало. Это был последний правитель Золотой Орды, достойный называться отпрыском Чингиса (хан был потомком Джучи), и программа его была – восстановление прежнего величия Орды. Пусть эта программа была донкихотством, пусть «явление Ахмада народу» запоздало, как минимум, на полвека – все сие не останавливало последнего паладина степного величия, коим был хан (пронзительная и трагическая ассоциация с Мономахом и Всеволодом Большое Гнездо из древнерусских реалий!). По отношению же к Москве Ахмадом двигали, если брать самое основное, два мотива. Прежде всего, конечно – нежелание терять источник финансовых поступлений (пусть скромных, но все же!). Но это только верхушка айсберга. Напомним, что Орда создавалась Батыем сразу в тандеме с Владимирской Русью и никогда за всю свою историю не существовала отдельно от нее (если помним, даже во времена Великой замятни и разгрома Орды Тимуром данная традиция не прерывалась). Дело здесь, как видим, не только и не столько в пресловутой дани – ситуация для Орды обстояла гораздо серьезнее. Ахмад не мог не понимать, что впервые за всю историю тандем с Русью стал для одного из его членов – Москвы – абсолютно ненужным, ни с какой точки зрения: Московия осильнела настолько, что уже не нуждалась в услугах Орды – ни военных, ни арбитражных. А это было для сарайского правительства смертельно опасным: у Орды просто не было традиций автономного существования. Понятно, что такая политическая раскладка делала дальнейшее существование Золотой Орды если не проблематичным, то хотя бы непредсказуемым – в свете того, что врагов у нее было более чем предостаточно (гибели Орды желали все без исключения другие татарские государства). Если же вспомнить, что большинство татарских государств были союзниками или вассалами Москвы, ситуация становилась предельно гибельной: бывший союзник явственно стремился не только порвать прежние связи (это еще куда ни шло, да и этих самых прежних связей уже почти не осталось), но и удушить своего экс-благодетеля чужими руками! Так что мотивы дальнейших 185

поступков Ахмада не сводятся к примитивному сребролюбию или стремлению властвования: речь шла о дальнейших перспективах существования Орды как государства. Однако для того, чтобы повернуть вспять колесо истории (а фактически именно это и собирался сделать Ахмад), необходимо было решить две взаимоисключающие задачи. С одной стороны, конечной целью было восстановление прежних русско-ордынских отношений (что было уже утопией, ибо Москва в таких отношениях не нуждалась), с другой – для реализации своей программы Ахмаду был нужен союзник (иначе коалиция Москвы, Крыма, Казани и прочих просто прихлопнула бы золотоордынского хана как муху). С этой целью Ахмад развил бешеную деятельность: возглавил коалицию сил, разгромивших войска узбекского хана Шейх-Хайдера (т. е., вмешался в среднеазиатскую политику – Д.С.), подчинил астраханского хана Касыма (племянника Ахмада). «Ахмад вывел в Поле (Поволжье – Д.С.) из Средней Азии многие кочевья примкнувших к нему племен, включая часть калмыцких улусов» (В.Назаров). Но главное – хан завязывает тесные связи с Казимиром Ягеллончиком (т. е., продолжает традицию не львиной доли ханов Золотой Орды, но Мамая и Тохтамыша!). И это в корне меняет всю политическую раскладку: подружившись с Литвой, Ахмад уже при желании не мог сделать своим другом Москву (а ведь конечной целью было именно это!). Так что следует признать: задачу перед собой сарайский хан поставил совершенно невыполнимую… На практике же, вне зависимости от субъективных желаний Ахмада (если таковые были) в его направленной против хода истории попытке уже явственно прослеживается будущая рэкетирская политическая линия крымских владык XVI-XVII веков, ибо реально единственное, чего мог добиться Ахмад – заставить Москву просто платить «отступные» (как в свое время платил Китай Тюркскому каганату и как впоследствии Россия будет платить Крыму – во избежание неприятностей). Первый открытый конфликт Ахмада с Иваном III произошел в разгар войны с Новгородом (1471 г.)21. Сарайский хан попытался оказать помощь северной республике (уже интересно – внешне выглядит как попытка продолжить традиции ханов XIII века, не дававших «низовским» князьям давить Новгород). На практике, однако, учитывая попытку союза Новгорода с Литвой, ситуация только внешне напоминала прошлое – гораздо ближе к истине Л.Гумилев, говоря о формировании новгородско-литовско-золотоордынской коалиции (абсолютно новое явление в политике века!), направленной против коалиции Москва-Казань-Крым-Касимов… Войско Ахмада дошло до Оки и тут выяснилось, что на рубеже КоломнаСерпухов выдвинулась касимовская рать под командованием Данияр-хана и его брата Муртазы (присутствие Данияра показывает, что Ахмад безнадежно опоздал, т. к. касимовский «царь» успел вернуться из-под Новгорода). Каси21

Если быть абсолютно точным, первым актом противостояния был отраженный рязанцами удар Ахмада по Переяславлю-Рязанскому (1460 г.), но Рязань тогда еще не входила в Московию. 186

мовцы явно собирались ударить во фланг золотоордынцам, и сарайский хан, по выражению Л.Гумилева, «решил не связываться». (Показательный факт, говорящий о немногочисленности Ахмадова войска). Спустя год Ахмад предпринял еще одну попытку. На сей раз его отряды напали на город Алексин, расположенный на Оке, недалеко от границы с Литвой: такой неожиданный маршрут удара показывает, что тут не обошлось без маневров литовской дипломатии (Г.Вернадский прямо полагал, что события 1472 г. спровоцированы Казимиром). Алексин был сожжен, но на противоположном берегу Оки Ахмада встретили московские войска. Хан явно ожидал литовской помощи, но поскольку она не пришла, отступил в степи (обратите внимание, сколько уже раз Казимир «не явился»!). Результатом алексинского набега стали очень неприятные для Орды события: окончательное сближение Ивана III и Менгли-Гирея (отец последнего, Хаджи-Гирей еще в 1465 г. сорвал планировавшийся Ахмадом поход на Москву). Именно после 1472 г. Иван (через посредничество крымского еврея Хозии Кокоса) начал сверхактивные переговоры с крымским ханом, приведшие к заключению тесного военного пакта. Так что стратегический результат для Ахмада на данном этапе был явно не в его пользу (тем более, что, как помним, в 1478 г. Новгородская республика была уничтожена – значит, один из потенциальных союзников Сарая был выбит из игры). Впрочем, Ахмад и не думал сдаваться, и в 1479 г., получив известия о готовящемся в Новгороде восстании (оно, если помним, не состоялось), начал готовиться к решающему удару. Противостояние Москвы и Сарая вступило в завершающую и кульминационную фазу; близилась развязка великой исторической драмы. Как ни странно, именно о войне 1480 г., мы знаем хуже всего. Это кажется невероятным: ведь эта война и есть “освобождение Руси от татаромонгольского ига”! Наиболее проницательные уже поняли: вот потому и не знаем… Однако, есть и еще причина: все позднейшие историки реконструировали картину событий 1480 г. на основании следующих литературных памятников – московских летописей XV века, «Повести о нашествии Ахмата», «Казанской истории» и «Послания епископа Вассиана Рыло Ивану III». Не в первый раз мы сталкиваемся с некритическим доверием к документам, что приводит к искажению исторической перспективы; в данном случае историк К.Базилевич убедительно доказал, что многие свидетельства об этой войне «были вставлены в русские летописи при последующих обработках», а «Казанская история», «Повесть о нашествии Ахмета» и послании Вассиана – это не документы в строгом смысле этого слова, а литературные произведения, причем с характерной для русского средневековья сильной назидательной интонацией (да и написаны они были, как показывают современные исследования, лет на 20 после войны). Поэтому коллизия 1480 г. проста только на первый взгляд и таит в себе немало «капканов». К этому самому главному походу своей жизни хан Ахмад готовился очень обстоятельно. Согласно данным венецианских дипломатов, хан мог выставить стотысячное войско (В.Назаров считает, что эту цифру надо даже увеличить; возможно, однако, что ученый неправ, а послы из Венеции пре187

увеличили мощь ордынского войска – на такую мысль наводят как планы Ахмада, так и его последующие действия). По словам В.Назарова, «стратегической целью хан поставил соединение с литовской ратью и только затем вторжение в центр страны» (уже одно это говорит о преувеличенном представлении насчет численности ахмадовых войск – имея 100-150 тысяч воинов, он мог и не оглядываться на Литву). В июле основные силы хана сосредоточились в междуречье Дона и Северного Донца; передовые отряды золотоордынцев регулярно «наведывались» к Оке, прощупывая оборону московитов. Разведка принесла неутешительные вести: оборона была крепкой, а к 23 июля основная часть великокняжеской армии выдвинулась к Серпухову (прибыл и сам Иван). Хан явно выжидал прибытия ратей Казимира и медлил. Как справедливо отметил Н.Костомаров, «Ахмаду казалось, что обстоятельства складываются в его пользу: Менгли-Гирей был свергнут своим соперником Зенибеком, а в Москве произошла крупная ссора Ивана со своими братьями Андреем Большим и Андреем Меньшим». Однако в процессе событий Менгли-Гирей вернул себе трон, а Иван скоропалительно помирился с братьями, нарезав им дополнительных земельных наделов (накрепко он запомнил все сие – не случайно же Меньшой уйдет из жизни всего через год, а Большой – через 13 лет: отсрочило конец лишь бегство последнего в Литву!). Таким образом, все стратегические расчеты Ахмада оказались неверными уже «на старте» - первым же следствием восстановления в своих правах МенглиГирея явилось начало военных действий Крыма против Польши и Литвы; следовательно, Казимировых ратей Ахмад так и не дождется – виленскому владыке будет не до того… Впрочем, ордынский хан пока был еще «не в курсе», и, все еще ожидая литовской помощи, перебазировал свою армию к устью реки Угры (левый приток Оки, бывший тогда московско-литовской границей). Расчет его был ясен: поближе к Литве (что там насчет «стотысячной рати»?), русский берег Угры лесист (значит, быстро московиты передвигаться не смогут), да и, может быть, московская разведка не сразу рассекретит передислокацию ордынцев?.. Однако и эти расчеты не оправдались: войска Ивана III на 5 дней раньше ордынцев заняли позицию на Угре и, естественно, имели время хорошо подготовиться. Поэтому когда 8 сентября Ахмад все-таки решился форсировать реку, его передовые отряды напоролись на хорошо организованную оборону: несколько дней не очень активных боевых контактов (большого сражения не было) и все заглохло. Обычно результат приписывают воздействию огнестрельного оружия, якобы отсутствовавшего у ордынцев (полный вздор: если помните, артиллерия применялась еще при обороне Булгара от русичей в 1378 г., да и эффективность огнестрельного оружия тогда была невысокой); скорее всего, просто вновь на высоте оказался Д.Холмский (а также сын Ивана III от первого брака, Иван Молодой, деливший с Холмским командование, - о судьбе Ивана Молодого речь впереди). В общем, прорваться через угринский рубеж Ахмад не смог и началось самое поразительное событие за всю описываемую эпоху – «стояние на Угре». Московиты и ордынцы просто 2 месяца (!) стояли друг против друга, не предпринимая ничего… 188

Как это можно объяснить? С Ахмадом все ясно: он ждал Казимира и не решался атаковать в одиночку (а где же его 100 тысяч? Обмишурились сеньоры венецианцы…). А вот что происходит в Москве? Внимательный анализ документов выявляет весьма интересную картину. «В летописях, - пишет Г. Вернадский, - Ивана III упрекают в малодушии; утверждают, что он не решался сразиться с татарами и был готов оставить Москву и отступить в Северную Русь» (т. е., в только что разгромленный Новгород!). Об этом же пишет Н. Костомаров: «Нашествие Ахмата сильно беспокоило Ивана Васильевича: он по природе не был храбр» (курсив мой – Д.С.). Дело, однако, не только в «малодушии» Ивана: по словам В.Назарова, «в окружении Ивана III вспыхнули с новой силой споры о целесообразности решительного противостояния Орде. Кое-кто из политиков предпочел зависимость от Орды в прежнем виде риску тяжелого поражения. Определенные резоны за такой позицией были: в 1480 г. прекрасно помнили поражения 1437 и 1445 гг. (столкновения с Казанью во время Великой феодальной войны, последнее стало причиной плена Василия Темного - Д.С.), набег 1451 г. (на сей раз это – Орда; в Москве эти события из-за быстроты прихода и ухода ордынцев прозвали «Скорой татарщиной» – Д.С.), а кто мог дать гарантии победного исхода в противоборстве с Ордой (тем более в союзе с Литвой), проявлявшей невиданную ранее настойчивость?». «Летописец, - уточняет Г. Вернадский, - винит в том, что Иван III медлил с принятием решения, двух его советников, Ивана Ощеру Сорокоумова-Глебова и Григория Мамона, которых считает предателями, предполагая, что как люди богатые, они опасались за свое состояние». Последнее утверждение не слишком убедительно: во-первых, богатых людей в Боярской думе хватало и без этой «сладкой парочки» (а выделили почему-то именно их!); во-вторых, говоря словами А. Бушкова, «сам великий князь, в отличие от исходящего злобой летописца, не видит в поведении двух ближних бояр ничего предосудительного – и впоследствии на них не ложится ни тени немилости… оба до самой смерти своей пребывают в фаворе». Так что, похоже, причин для неуверенности в Москве было две: с одной стороны – элементарная паника (мы увидим впоследствии, что имело место даже бегство из Москвы великокняжеской семьи – прав был Н.Костомаров, говоря, что «память о посещении Москвы Тохтамышем и Эдиги 22 сохранилась в потомстве”), с другой – в летописи “предельно туманно сообщается, что Ощера и Мамон, защищая свою точку зрения, упоминали о необходимости соблюдать какую-то “старину”; иными словами, великий князь должен отказаться от сопротивления Ахмату, чтобы… соблюсти какие-то древние традиции” (А.Бушков). “Какие-то” – значит, традиции Александра Невского и Батыя, традиции “тандема”. Похоже, в Москве и в 1480 г. их не считали еще изжившими себя… У Н.Карамзина есть любопытный пассаж: крайне негативно отзываясь об Ощере и Мамоне, он пишет, что «государи московские, издревле обязывая себя клятвою не поднимать руки на ханов, не могут без вероломства воевать с ними” (выделено мной – Д.С.). 22

Имеется в виду Едигей. 189

Ясно, что прежние союзнические обязательства Москвы и Сарая (проверенные столетиями!) не выглядели в глазах московской элиты чем-то таким, чей прах можно с легкостью отряхнуть с ног своих, и в этом тоже была своя логика. И тут в игру вмешался новый участник – духовенство. Это выступление произошло в весьма знаменательный и критический момент: по словам Н.Костомарова, “народ и без того не любил Ивана, а только боялся его; теперь этот народ дал волю долго сдерживаемым чувствам и завопил (выделено мной – Д.С.)…время было роковое для самодержавных стремлений Ивана: он чувствовал, что народная воля способна еще проснуться и показать себя выше его воли”. Т. е., в напряженном осеннем воздухе 1480 г. явственно замаячили призраки трагедии года 1382-го… К этому надо прибавить открытое неповиновение Холмского и Ивана Молодого, которые на требование великого князя прибыть в Москву ответили дерзким и почти оскорбительным отказом (по преданию, Иван Молодой заявил: “Лучше здесь погибну, чем поеду к отцу”). Вся эта кризисная ситуация мгновенно, подобно молнии, высветила насколько непрочным было могущество Ивана III: по ехидному замечанию Н.Костомарова, «опасней было оставаться или куда-нибудь бежать, чтобы скрыться от татар, чем отправиться на войну с татарами». О масштабе страха Ивана «уже не врагов, а своих» (Н.Костомаров) говорит тот факт, что Иван III в эти роковые дни покинул Москву и заперся в Красном Селе – точьв-точь как Дмитрий Донской 98 лет тому назад! Похоже, Н.Костомаров не преувеличивал, говоря об угрозе народного восстания… И в этот критический момент, подобно удару колокола, прозвучал голос ростовского архиепископа Вассиана Рыло. «Ты боишься смерти, - заявил архипастырь, - но ведь ты не бессмертен! Ни человек, ни птица, ни зверь не избегнут смертного приговора. Если боишься, то передай своих воинов мне. Я хотя и стар, но не пощажу себя, не отвращу лица своего, когда придется стать против татар». Эта филиппика прозвучала как публичная пощечина: говоря словами Н.Костомарова, великому князю «невыносимы были эти обличительные слова» (и это унижение Иван III тоже никогда не забудет и не простит церковным иерархам, как вскоре увидим). Отчаянный призыв Вассиана вынудил московского самодержца выйти из апатии и начать хоть что-то предпринимать: продолжая язвительную интонацию Н.Костомарова, «Иван уехал к войску, в сущности побуждаемый той же трусостью, которая заставила его покинуть войско». К слову говоря, Иван и по прибытии на Угру не обрел воинской решимости и начал с того, что… бил челом Ахмаду и слезно просил не разорять его «отчину» (так прав был или нет зловредный Карл Маркс?). Каков вопрос, таков и ответ: Ахмад заявил, что «пожалует» Ивана при условии приезда последнего с поклоном в Сарай. И именно в этот момент Иван III получил знаменитое послание Вассиана: оно настолько красноречиво, что мы приводим его целиком: «Наше дело говорить царям истину: что я прежде изустно сказал тебе, славнейшему из владык земных, о том и ныне пишу, ревностно желая утвер190

дить твою душу и державу. Когда ты, вняв молению и доброй думе митрополита, свет родительницы, благоверных князей и бояр, поехал из Москвы к воинству с намерением ударить на врага христианского, мы, усердные твои богомольцы, денно и нощно припадали к алтарям Всевышнего, да увенчает тебя господь победою. Что же слышим? Ахмат приближается, губит христианство, грозит тебе и отечеству: ты же пред ним уклоняешься, молишь о мире и шлешь к нему послов; а нечестивый дышит гневом и презирает твое моление! Государь! Каким советам внимаешь? Людей недостойных имени христианского. И что советуют? Повернуть ли щиты, обратиться ли в бегство? Но помысли, от какой славы и в какое уничтожение низводят они твое величество! Предать землю Русскую огню и мечу, церкви разорению, тьмы людей погибели! Чье сердце каменное не излиется в слезах от единой мысли? О Государь! Кровь паствы вопиет на небо, обвиняя пастыря. И куда бежать? Где воцаришься, погубив данное тебе Богом стадо?.. Нет, нет! Уповаем на Вседержителя. Нет, ты не оставишь нас, не явишься беглецом, и не будешь именоваться предателем отечества!.. Отложи страх и возмогай о Господе в державе крепости его! Един поженет тысящу, и два двигнут тьму, по слову мужа святого: не суть боги их яко Бог наш! Господь мертвит и живит: он даст силу твоим воинам. Язычник, философ Демокрит, в числе главных царских добродетелей ставит прозорливость в мирских случаях, твердость и мужество. Поревнуй предкам своим: они не только землю Русскую хранили, но и многие иные страны покоряли; вспомни Игоря, Святослава, Владимира, Мономаха, ужасного для половцев; а прадед твой великий, хвалы достойный Димитрий, не сих ли неверных татар победил за Доном? Презирая опасность, сражался впереди; не думал, имею жену, детей и богатство; когда возьмут землю мою, вселюся инде – но стал в лицо Мамаю, и Бог осенил главу его в день брани. Неужели скажешь, что ты обязан клятвою твоих предков не поднимать руки на ханов? Но Димитрий поднял оную. Клятва принужденная разрешается митрополитом и нами: мы все благославляем тебя на Ахмата, не царя, но разбойника и богоборца. Лучше солгать и спасти государство, нежели истинствовать и погубить его. А мы соборами святительными день и нощь молим Его, да рассыплются племена нечестивые, хотящие брани; да будут омрачены молниею небесною, и яко псы гладные да лижут землю языками своими! Радуемся и веселимся, слыша о доблести твоей и Богом данного тебе сына: уже вы поразили неверных. Наконец, прошу тебя, Государь, не осудить моего худоумия; писано бо есть: дай мудрому вина, и будет мудрее. Да будет тако! Благословение нашего смирения на тебе, на твоем сыне, на всех боярах и воеводах, на всем христолюбивом воинстве. Аминь». Таков этот великолепный образец древнерусской публицистики, бесподобный образчик ораторского красноречия, полного изящных модуляций от тонкой лести до плохо завуалированных угроз и даже оскорблений, от взывания к теням античной и киевской старины до типично политических манипуляций (объявление Ахмада «богоборцем»), от вопля к Господу до вполне фарисейской сентенции насчет желательности спасительной лжи… «Накал страстей и ораторского таланта потрясает… Именно его (Вассиана – Д.С.) 191

яростные, неистовые усилия переламывают ситуацию» (А.Бушков). Загвоздка лишь в том, что К.Базилевич и Г.Вернадский, считая абсолютно историчным сам факт обращения Вассиана Рыло к Ивану III во время угринского стояния, отказываются признать вышепроцитированный текст за подлинный, применительно к 1480 г… Г.Вернадский считал, что текст, который мы знаем, был написан в… 1498 г., через 18 лет после смерти ростовского архиепископа (Вассиан Рыло умер в 1480 г.). Основанием для такого утверждения служит сам стиль послания, представляющего собой типичный политический памфлет и очень типичный именно для обстановки рубежа XV-XVI вв. (об этом – чуть позднее). Возможно, К.Базилевич и Г.Вернадский не вполне правы в данном вопросе, но теоретически все сие вполне могло иметь место быть – задним числом такие спичи сочиняются очень даже хорошо, да и ситуация приписывания историческому лицу постфактум непроизнесенных им слов в России впоследствии повторится еще не единожды… (А Р.Скрынников полагает, что роль Вассиана вообще преувеличена церковными историками). Для нас важно другое. Инициатива духовенства (а Вассиан Рыло действовал явно не в одиночку – об этом недвусмысленно упоминают Н.Карамзин и Н.Костомаров) все же возымела действие – Иван справился с собой и начал действовать в типичном для себя стиле – жестко и несентиментально. О дальнейших действиях Ивана красноречиво повествует русский историк XVII в. Андрей Лызлов: «Великий князь же, посоветовавшись с боярами, решил совершить благое дело. Ведая, что в Большой Орде, откуда пришел царь (т. е. Ахмад – Д.С.), вовсе не осталось воинства, тайно послал свое многочисленное войско в Большую Орду, к жилищам поганых. Во главе стояли служилый царь Уродовлет Городецкий (Нур-Даулет-Гирей – Д.С.) и князь Ноздреватый-Гвоздев, воевода звенигородский (отметим: экспедиционный отряд был смешанным, русско-татарским! – Д.С.)… Они, в лодьях по Волге приплыв в Орду, увидели, что воинских людей там нет, а есть только женский пол, старики и отроки. И взялись пленить и опустошать, жен и детей поганых немилосердно смерти предавая, жилища их зажигая. И, конечно, могли бы всех до одного перебить. Но мурза Обляз Сильный, слуга Городецкого, пошептал своему царю (Нур-Даулету – Д.С.), говоря: «Уйдем же отсюда, и без того довольно разоренья устроили, и Бог может прогневаться на нас». Так достославное православное (!! – Д.С.) воинство возвратилось из Орды и пришло к Москве с великой победою, имея с собой множество добычи и немалый полон». Забегая вперед, скажем: именно эта кровавая резня в ордынской столице, учиненная воинами Ноздреватого-Гвоздева и Нур-Даулет-Гирея, решила исход всей кампании. В то самое время, когда по улицам Сарая текли реки крови, хан Ахмад сам пошел на переговоры. Это было самопризнанием поражения для хана: к этому времени он уже знал, что Казимир не придет на помощь. И не только из-за Менгли-Гирея – в Вильно ряд влиятельных князей (в т. ч. наш старый знако192

мый Михаил Олелькович) составили заговор против короля23. Ахмад, понимая, что акция уже провалилась (и еще ничего не зная о судьбе столицы!), на переговорах делал уступку за уступкой – сперва просил прибыть самого Ивана, потом – получив отказ – призывал к себе брата или сына Ивана. Снова отказ – и хан готов уже говорить с «простым» послом; только одна, совсем маленькая просьба – чтобы этим «простым» был непременно Никифор Басенков, сын прославленного воеводы Федора Басенка (Никифор одно время бывал дипломатом в Орде, и там его хорошо знали). И вновь отказ, на сей раз уже явно демонстративный! «Русские вновь отказывают, даже в столь пустяковой вроде бы просьбе! – отмечает А.Бушков. – Получается, что в переговорах они нисколько не заинтересованы». Естественно: все эти «переговоры» для Ивана были ширмой, под прикрытием «дымовой завесы» коей экспедиционный корпус на Волге мог благополучно закончить свои кровавые подвиги и унести ноги… В конце концов все тайное становится явным: Ахмад узнал об уничтожении Сарая, да и ноябрьские морозы не располагали к затяжке переговорного пинг-понга (по выражению современников, ордынцы «были и босы, и ободраны»). Махнув на все рукой, 7 ноября Ахмад двинулся восвояси, преследуемый Холмским: по дороге домой его воины ограбили верхнеокские города (Одоев, Белев, Мценск), входившие в юрисдикцию Литвы. Н.Костомаров считал, что это сделано «с досады» (не помогли, так нате вам!); К.Базилевич полагал, что князья этих областей были сторонниками Михаила Олельковича и Ахмад таким образом помогал Казимиру (а Г.Вернадский еще добавил: хан своими карательными действиями обезопасивал свой тыл и частично пытался компенсировать своей армии неудачу похода). Какая из этих версий верна – пока не ясно. Вернувшись на пепелища Сарая, Ахмад в последний раз обратился к Ивану III; это было отчаянной попыткой «сохранить лицо». Объясняя (похоже, самому себе), что он отступил «единственно из-за морозов», - прямо, как Наполеон спустя 300 с лишним лет! – хан грозился вернуться и «разобраться», а в качестве компромисса выдвигал следующие условия: выплатить дань в размере 4 200 рублей в течение года (это 5 % от размера дани, которую Москва платила в свое время Тохтамышу!), принять «Батыеву пайзцу» (своего рода «фирменный знак» Орды) на свой княжеский «колпак» (символический жест вассалитета), изгнание Данияр-хана из Касимова (т. е., ликвидация Касимовского царства – основательно оно, похоже, сидело занозой для Орды!). Легенда гласит, что Иван, получив ханскую «басму» (послание), растоптал ее и велел умертвить все посольство; скорее всего, это чистой воды фольклор (так считал, в частности, Г. Вернадский) – уж очень сей рассказ не в характере нашего героя; важно, что отчаянная и абсолютно обреченная уже попытка Ахмада вернуть свои отношения с Москвой в эпоху Узбека и Калиты окончилась тем, чем она и должна была кончиться – крахом.

23

Спустя год по приказу Казимира Михаила Олельковича казнили, а близкий к нему князь Федор Бельский бежал в Москву. 193

Судьба последнего паладина ордынского величия была трагичной. Спустя год, согласно Устюжской летописи, хан Синей (Сибирской) Орды Айбек24, узнав о возвращении Ахмада из Литвы с добычей, объединился с ногайцами и в результате внезапного точного нападения уничтожил сонного Ахмада и всех с ним, забрав всю литовскую добычу. Во всей этой истории явственно торчат «русские уши» – во-первых, потому, что ногайцы, если помним, были членом московско-казанско-крымско-касимовской коалиции (а кто в сем союзе «старшой», мы уже хорошо знаем); во-вторых, есть еще версия об убийстве Ахмада мурзой Темиром, получившим накануне богатые московские подарки – версия эта упорно циркулировала на Руси. Так ушел из жизни последний яркий политик Золотой Орды, Дон Кихот Чингисова наследия, самый грозный оппонент Ивана III за всю его жизнь. Что ж, одоление на такого супротивника делает честь Москве (хотя и стиль борьбы с Ахмадом уж очень нерыцарский)… После смерти Ахмада Орда на протяжении 20 лет шла к краху. Сыновья погибшего хана («совершенно ничтожные», по Н.Костомарову) боролись между собой, а Иван деятельно добивал своего исторического партнера – руками крымцев. В 1491 г. Менгли-Гирей (при поддержке московских ратей) разбил войска детей Ахмада, а в 1502 г. последний сарайский хан – Шихмат – был окончательно разгромлен крымцами; племянник последнего, Юсуп, бежал в… Москву и стал родоначальником известного княжеского рода Шихматовых… До самого падения Золотой Орды Иван не чувствовал себя в полной безопасности, опасаясь «рецедивов былого величия» (хотя это и было фактически недостижимо) и «дурного примера» для своих татарских союзников: с целью «профилактики» правителям татарских государств (включая даже верный Касимов) постоянно выплачивались т. н. «поминки» (своего рода взятка за лояльность!). Факт, однако, остается фактом: Орда без Москвы существовать не смогла. Пережив все династические драмы, войны, Великую замятню, узурпации Ногая, Мамая и Едигея, Тимуров разгром, противостояние с Литвой, Куликово поле и прочие исторические грозы, Золотая Орда рухнула, как только Москва сочла для себя возможным обойтись без своей одряхлевшей союзницы. Вряд ли можно найти более красноречивое свидетельство того, чем же были в истории русско-ордынские отношения… «Эту эпоху, - читаем мы у Н.Костомарова, - обыкновенно считают моментом окончательного освобождения Руси от монгольского ига, но в сущности, как мы заметили выше, Русь на самом деле уже прежде стала независимою от Орды. Во всяком случае, это важно в нашей истории как эпоха окончательного падения той Золотой Орды, которой ханы… назывались в Руси ее царями». О том же самом говорит и Г.Вернадский (считая, как и Л.Гумилев, моментом полного разрыва с Ордой время Василия Темного), а у Н.Карамзина по данному поводу есть любопытный пассаж: «славнейшее дело Иоаннова для потомства… в глазах современников не имело полной, чистой славы, об24

В русской традиции – Ивак: отсюда – материал для всевозможных недоразумений (типа того, что хана называли Иваном). 194

наружив в нем, по их мнению, боязливость и нерешительность… москвитяне… не были совершенно довольны государем: ибо думали, что он не явил в сем случае свойственного великим душам мужества и пламенной ревности жертвовать собою за честь, за славу отечества». «Пламенная ревность» – это вообще не стилистика Ивана III, и «жертвовать собой» не было ни малейшей необходимости – освобождать свою страну было не от кого, а настоящей, смертельной угрозы Москве Орда уже не несла, скорее даже наоборот (что и показала 20-летняя агония Орды, ускоренная московскими и крымскими стараниями). Просто умирала эпоха – в таком раскладе «жертвовать собой» вроде бы и ни к чему… Гораздо точнее в образном плане обрисовал ситуацию А.К.Толстой, написав в своей «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева» следующие строки: Иван явился Третий. Он говорит: «Шалишь! Уж мы теперь не дети!». Послал татарам шиш. Остается сказать об основных внешнеполитических событиях после Угры. Решив самую болезненную проблему в своей жизни – золотоордынскую – осмелевший Иван впервые в истории Московии начинает серию крупномасштабных кампаний в сопредельной Европе. Все без исключения последователи дружно констатируют новаторский момент, возникающий в московской внешней политике после 1480 г.: «Московское княжество становится глаз на глаз с иноземными государствами, не принадлежавшими к семье русских княжеств. В связи с этой переменой во внешнем положении княжества изменилась и внешняя политика московских князей. Теперь, действуя на более широкой сцене, они усвояют себе новые задачи, какие не стояли перед московскими князьями удельных веков… С Ивана III московская политика выходит на более широкую дорогу» (В.Ключевский; сходные мысли высказывали С.Платонов и Е. Шмурло). Подобная смена характера внешней политики повлекла за собой и смену приоритетов: если в военной области «прежние войны Москвы – усобицы русских князей, теперь это борьба народов» (В.Ключевский), то в области более широкой дипломатических отношений «они важны тем, что поставили Московское государство в непосредственное соприкосновение с международной жизнью Европы и Передней Азии, втянули его в тамошние отношения, заставили если не сейчас, то позже, принимать участие в их политических комбинациях» (Е. Шмурло). Все авторы также отмечают в этой связи факт превращения Московии как субъекта международных отношений в национальное государство (со всеми вытекающими отсюда последствиями). Наконец, у всех исследователей повторяется абсолютно правильная мысль о культурном контакте с сопредельными России мирами как результате подобной внешнеполитической трансформации и о многосторонних последствиях этого явления на все стороны жизни Московской Руси, причем в сторо195

ну ее усложнения (с некоторыми проявлениями этого процесса нам еще предстоит познакомиться). Но есть и еще один момент, в высшей степени типичный для политики Ивана III после Угры, и достаточно редко отмечаемый в литературе (за исключением, пожалуй, С.Платонова): внешнеполитическая линия великого князя носит наступательный характер. Хотя Е. Шмурло и говорит, что речь не идет «о завоеваниях в обычном смысле этого слова», тем не менее, агрессивный характер московских действий по отношению к соседям сомнений не вызывает. И еще: четко вырисовывается схема действий – дружить с «дальним Зарубежьем», с тем, чтобы давить «ближнее» (обтекаемо это констатировал еще С.Платонов). Сейчас мы увидим, как все это происходило на практике. На северо-западном направлении, используя выражения И. Курукина, стратегией стал «прорыв на Балтику». Здесь «дальним Зарубежьем» была Дания – бесспорный политический гегемон Скандинавии в XIV-XV вв., а «ближним» – слабеющий Ливонский Орден (с союзными ему Рижским и Дерптским епископствами), Ганза и восстановленная Швеция (с середины XIV века последняя находилась под властью Дании и как раз в эпоху Ивана III, после исторической битвы под Брункебергом, временно восстановила свою независимость под властью рода Стуре). Вполне логично и предсказуемо поведение Ивана III: он заключает договор с самым сильным и вдобавок не имеющим общих границ с Россией троном на Балтике – Данией, а все остальные – слабейшие! – становятся объектом тех или иных форм агрессии. В 1496-1497 гг. московские войска атаковали шведские границы, осаждали Выборг (неудачно – комендант взорвал часть крепости вместе со штурмующими) и произвели ужасное опустошение Южной Финляндии (так, что в Швеции возникла поговорка: «Бесчинствуют, как русские в Финляндии»). Шведы, впрочем, ощутимо «дали сдачи»: брат короля Свена Стуре, Сванте стремительным ударом захватил и вырезал построенную в 1492 г. на ливонском рубеже крепость Ивангород (названную, как нарочно, в честь самого Ивана III-го!). Эти действия, однако, в целом были благоприятны более для Москвы, ибо вскоре (и в значительной степени впоследствии этой войны) датский король Кристиан Злой разбил сторонников Стуре в битве на льду озера Осунден, вырезал в Стокгольме весь род Стуре и всю их «партию» (это вошло в историю под названием «Стокгольмская кровавая баня») и на некоторое время вновь поставил Швецию под свой контроль25 – а значит, один участник игры, и притом враг Московии, был выключен из активных действий. С Ганзой Иван поступил еще круче: воспользовавшись удобным поводом (в Таллинне за некое «гнусное преступление» был сожжен на костре русский кузнец, и, по преданию, некий горожанин сказал русским послам: «Мы сожгли бы и вашего князя, если бы он сделал у нас то же»)26, разъяренный Иван 25

Вскоре сам Кристиан потерял власть из-за восстания собственной знати (т. н. «графская распря») и в Дании начался хаос – что тоже было на руку Москве. 26 Вполне типичная сентенция в устах свободного горожанина – Магдебургское право давало городу полномочия казнить феодалов. 196

велел схватить всех находившихся в Новгороде ганзейских купцов (их было 49 человек из всех городов Ганзы – от Гамбурга до Дерпта), «запечатали немецкие гостиные дворы, лавки и больницу; отняли и послали в Москву все товары, ценой на 1 миллион гульденов (! – Д.С.), заключили несчастных в тяжкие оковы и в душные темницы… некоторые умерли в оковах, другие потонули на пути из Ревеля в Любек (после года заточения и переговоров с Ганзой выживших арестованных отпустили, удержав их имущество – Д.С.), немногие возвратились в Отечество» (Н.Карамзин). Этот акт произвола имел далеко идущие последствия: ганзейцы прекратили с Московией всякие сношения, перестали ездить в Россию (переместив свои конторы в Ригу и Таллинн), последовал «запрет ввоза в Россию стратегических товаров – цветных и драгоценных металлов» (И.Кукурин). «Так Великий князь в порыве досады разрушил благое дело веков, к обоюдному вреду Ганзы и России… Иоанн, без сомнения, сделал ошибку, последовав движению гнева, хотел исправить оную и не мог…(он) думал явить гнев и милость в надежде, что немцы, смиренные наказанием, с благодарностью (!! – Д.С) возвратятся на свое древнее торжище27, чего, однако ж, не случилось. Люди охотнее подвергаются морским волнам и бурям, нежели беззаконному насилию правительств» – вынужден был констатировать весьма лояльный к Ивану Великому Н.Карамзин28. Что же касается Ливонского Ордена, то с ним Иван провел две войны, и обе успешные. В 1473-1474 гг. Орден предпринял крупномасштабную военную акцию против Пскова (который Иван III уже считал де-факто своим), и это вызвало прибытие в Псков солидной московской рати – настолько солидной, что до боя дело вообще не дошло – рыцари моментально пошли на попятную и подписали с Москвой перемирие (Орден – на 20 лет, епископства – на 30) плюс признание за Псковом всех спорных территорий и гарантии псковским купцам в розничной и «гостевой» торговле. Примечательно, что в этом документе Иван назван «царем всея Руси» (впервые на уровне международных договоров!)… Перемирие, к слову, не просуществовало и двух лет, столкновения начались снова (в основном – из-за ливонцев). В 1480 г., полагая, что Иван увяз в войне с Ордой, Орден предпринял самую масштабную за весь XV век агрессию против Пскова, собрав под его стенами свою мощнейшую за столетие группировку. Но Псков отбил все атаки, а по известии о результате угринских событий и (особенно) по подходу московских контингентов крестоносцы «с превеликим поспешанием» убрались восвояси. Ответные карательные меры не заставили себя долго ждать и состоялись уже в 1481 г.: рати Ивана III взяли несколько крепостей (в т. ч. резиденцию магистра – замок Феллин). По приводимому Карамзиным сообщению тогдашнего магистра Ордена Бернгарда, «убиение безоружных было легчайшим преступлением русских» - согласно сообщениям русских летописей (также приводимых Карамзиным), «россияне целый месяц делали в Ливонии, что хотели – жгли, 27

А вот это – вполне по-московитски! Существует версия, что репрессии против ганзейцев Иван III совершил с «подачи» датчан – вечных врагов Ганзы. 28

197

грабили, с городов брали окуп, ругались над священниками, секли их и сожигали, народ целыми тысячами отвозили в Россию». После новгородских событий и сарайской резни всё сие смотрится уже чуть ли не заурядно – так, привычная московитская «оттяжка со вкусом»… Орден стоял на грани краха, и только нежелание Ивана на тот момент захватывать Ливонию (точка зрения А.Сахарова и В.Назарова) отсрочило крах Ордена. Было заключено новое перемирие (на 10 лет) с еще более ощутимыми гарантиями для русских купцов (рыцари обязались «гарантировать безопасность морской торговли»), а также с условием гарантий неприкосновенности русской диаспоры и русских церквей в Дерпте и по всей Ливонии (русское население там оставалось еще с киевских времен); наконец, «московские политики взяли твердый курс на обеспечение полного равенства прав российского купечества в балтийской торговле» (В.Назаров). Но и эти события не стали последними: в 1500 г., воспользовавшись безобразным инцидентом (во время празднования православного Крещения в Дерпте воины епископа напали на крестный ход и утопили многих русских в «иордани» - проруби для ритуального купания), а также в связи с событиями в Литве (об этом – ниже), Иван начал очередную войну с ливонцами. Она проходила преимущественно на псковских рубежах и с переменным успехом (победа ливонцев под Серицей, взятие ими Острова, «ничья» под Гельмедом) – но в целом общий ход событий все же склонялся в пользу Москвы (Дерптское епископство подверглось разгрому), и в 1503 г. Орден подписал очередное перемирие – на 6 лет. Территориально все осталось статус-кво, но епископ Дерпта теперь становился данником Москвы. Это был колоссальный успех: хотя дань была чисто символической и платилась не непосредственно Москве, а Пскову, все равно факт остается фактом: впервые в русской истории западное государство согласилось на такие унизительные условия в отношениях с Россией. Центральным же направлением для западной политики Ивана III стало польско-литовское. Здесь великий князь ставил перед собой совершенно иные и более глобальные задачи – отвоевание у своих западных соседей территорий бывшей Киевской Руси (т. е., Украины и Белоруссии: это логично вытекало из вышеописанной концепции Ивана III-Степана Брадатого о правах московского правителя на всю Русь). Задача сия фактически требовала уничтожения Великого княжества Литовского и была, конечно, неосуществима как программа-максимум в течение одной жизни, но Иван стремился реализовать своего рода программу-минимум – оторвать от Литвы как можно больше «кусков»: с этой минуты уже не Литва (как ранее), а Москва становится наступающей стороной. Насколько перспективный (в смысле долговременности) был этот конфликт, ясно из т. н. Крымского заявления Ивана III (во время его переговоров с Менгли-Гиреем): по словам Ивана, «у Москвы с Литвою прочного мира быть не может, пока московский князь не воротит своей отчизны, всей русской земли, что за Литвой» (мнение жителей этой самой «Русской земли» его не интересовало). Стремясь максимально усилить свои позиции, Иван установил отношения со всеми антипольскими и антилитовскими силами: с венгерским королем Матьяшем Корвином, с молдав198

ским господарем Штефаном Великим (Иван Молодой женился на дочери Штефана Елене), со Священной Римской империей (этот альянс был более прозрачен и не так связан с польскими делами, но все равно усиливал позиции Ивана), наконец – через Крым – с Турцией (пока здесь дело ограничивалось торговым партнерством). В 1487-1494 гг. на московско-литовской границе шла своего рода «малая война»: изюминка состояла в том, что официально Иван III к этой войне отношения не имел – ее как бы «частным образом» вели Иван Молодой и живой еще тогда Андрей Большой (даже не комментирую – вспомните, какие тогда были «права» у удельных князей: ясно, что это была «ширма» для экспансии Москвы). Война шла в виде набегов и контрнабегов, «но в целом верх брали московиты; во время набегов они захватывали тысячи людей, угоняли их в Московию и там расселяли» (Г.Вернадский). В ходе этой войны была попытка создать московскогабсбургский (Священная Римская империя) союз – из-за смены правителя в Венгрии, где после смерти Матьяша Корвина королем стал поляк Владислав Ягеллон (сын Казимира); однако в 1491 г. империя и Владислав подписали мир в Пресбурге (Братислава) и отношение Империи с Москвой охладились… Главное же, однако, было в следующем: в ходе конфликта начался массовый «отъезд» православной знати из Литвы в Москву (во многом спровоцированный действиями киевского митрополита Иосифа Болгариновича, убежденного сторонника Флорентийской унии). «Полной фантастикой, - пишет В.Назаров, - стало решение потомков злейших врагов московской династии и эмигрантов из России: по конфессиональным мотивам выразили свое желание перейти под руку московского государя князь Семен Иванович Стародубский (сын Ивана Андреевича Можайского) и Новгород-северский князь Василий Иванович Шемякич (внук Дмитрия Шемяки);» от себя добавлю, что они были отнюдь не одиноки – «отъезд» приобрел характер массовый (причем, как уже говорилось, «отъезжали» вместе с вотчинами), и это стало подлинной катастрофой для Литвы. В разгар войны, в 1492 г., в Гродно скончался Казимир Ягеллончик. «Его сын Александр был избран, подобно отцу, великим князем литовским, а на трон короля польского сел другой сын Казимира – Ян Альбрехт. Т. о., личная уния Литвы и Польши оказалась разрушенной» (Л.Гумилев). Иван III воспользовался этими обстоятельствами с блеском: были захвачены верхнеокские земли, Мценск, Рогачев, Любуйск, Серпейск, Вязьма, Опаков. В конце концов затерроризированные литовцы запросили мира, который и был подписан в 1494 г.: почти все захваченные земли остались за Москвой, Иван именовался «государем всея Руси», а по инициативе Вильно Александр женился на дочери Ивана Елене. Однако на сей раз «брачная дипломатия» не сработала, ибо обе стороны хотели получить от нее разные дивиденды: Иван хотел таким образом усилить православный лагерь в Литве, Александр же полагал, что его матримониальный союз с Еленой Ивановной уменьшит территориальные аппетиты ее отца. Ни того, ни другого не случилось, и поэтому участь Елены была «весьма печальной» (по выражению многих историков) – ее постоянно «нудили» 199

стать католичкой (на что она постоянно жаловалась в письмах к отцу, хотя Александр, по Костомарову, «не стеснял жену в вере и жил с ней в любви»), а ее свиту демонстративно отправили назад, в Москву. «В определенном смысле ситуация ухудшилась, - считает В.Назаров, - поскольку пример вероисповедных затруднений у самой великой княгини подталкивал православную знать к большей оппозиционности» (не этого ли и добивался втайне Иван III?)29. В конце концов «Иван III воспользовался моментом общей неразберихи в польско-литовском государстве и неожиданно вторгся в литовские пределы» (слова Л.Гумилева). Эта вторая война (1500-1503 гг.) была, пожалуй, самой масштабной из всех войн Ивана III. Литва заключила союзные договоры с Ливонией и Золотой Ордой, но на последнюю обрушился удар союзного Москве Менгли-Гирея (и в 1502 г. она, как помним, пала); о войне с Ливонией и ее результатах мы уже говорили. Русские войска в 1500 г. взяли Брянск, Дорогобуж и десятки крепостей в междуречье Десны и Днепра; к тому же к Ивану переметнулись литовские князья Трубецкие и Мосальские. 14 июля 1500 г. состоялась решающая битва на реке Ведроше: московитами командовал Юрий Захарьевич Кошкин и талантливый воевода князь Даниил Щеня (литовец по крови!), уже прославивший себя многими победами (например, покорением Вятки), литовцами – гетман Константин Острожский (Рюрикович!). Битва длилась 6 часов и на ее исход сильно повлиял кавалерийский рейд казанского хана Мухаммед-Эмина по литовским тылам: москвичи одержали убедительную победу, взяв в плен все литовское командование, включая гетмана. Однако дальше полоса легких успехов кончилась: в 1501 г. умер Ян Альбрехт, и Александр вновь соединил польский и литовский престолы, что дало возможность литовцам получить польскую помощь (да и ливонский театр военных действий отвлекал внимание московского командования). Осада московитами Смоленска (1502 г.) окончилась неудачей. Но в целом обстановка для Александра становилась всё более угрожающей: крымцы совершили большой набег на Украину, московиты временно захватили Оршу (в Белоруссии). В конце концов, при посредничестве папы Александра VI Борджиа30 начались переговоры: по словам Г. Вернадского, «успешная оборона Смоленска позволила литовскому правительству начать переговоры о мире, сохранив при этом достоинство». Мира на сей раз заключить не удалось – обе стороны не захотели идти на компромисс – и было подписано лишь перемирие, но по его условиям, говоря словами Г. Вернадского, «все пограничные районы Великого княжества Литовского, захваченные московскими войсками… и удерживаемые ими в момент переговоров, на время перемирия оставались под властью Ивана III. Так в вассальной зависимости от Москвы оказались Дорогобуж и Белая в Смоленской земле; 29

По словам Г. Вернадского, «Иван III… был готов пожертвовать семейным счастьем своей дочери ради русских национальных и религиозных интересов». 30 Этот папа прославился чудовищной жестокостью, коварством и развратом – как и его дети (!), сын Чезаре и дочь Лукреция. Само имя «Борджиа» в Италии стало нарицательным. 200

Брянск, Мценск, Любутск… большая часть Черниговско-Северской земли (бассейны рек Десна, Сож и Сейм), а также город Любеч на Днепре, северней Киева. Москва… получила контроль над сухопутным путём в район Среднего Днепра». Естественно, в Вильно такие результаты войны окончательными никто признавать не хотел – там все смотрели на перемирие как на временную передышку перед грядущей решающей схваткой. В «дальнем зарубежье» в эти годы Иваном III были установлены, кроме того, связи со следующими государствами: в Европе – с Венецией и Миланским герцогством, Саксонией и Бранденбургом (о влиянии итальянских и немецких связей на русскую культуру тех лет мы ещё поговорим); в Азии – с Ираном, Средней Азией (Хива и Бухара), Туркменским государством АкКоюнлу («Белые бараны», в Восточном Иране) и Грузией (грузинский царь Александр I просил Ивана о покровительстве). О контакте с Турцией мы уже говорили: кстати, именно «турецкий аспект» политики Ивана III был откровенно близоруким, ибо, ослабляя Литву и «подкармливая» Крым, Великий князь объективно работал на Стамбул и тем «рыл себе яму» - да и не только себе, но и своей державе, причём на целые века вперёд (хотя самому ему этого узнать не придётся, уже его сын вкусит сих прелестей с избытком). Наконец, в 1483-1500 гг. воеводы Ивана Ш провели ещё одну, причём совершенно экзотическую акцию. По словам А. Нечволодова, в 1483 г. «государь послал свои войска против вогуличей (мансийского князя Асыки, чьи воины в 1455 г. совершили нападение на подвластный Москве город УстьВымь в Пермском крае и убили там канонизированного впоследствии епископа Питирима – Д.С.), которые были на голову разбиты на устье Пелыми; отсюда московская рать пошла вниз по реке Тавде (мимо Тюмени) в Сибирскую землю; затем она двинулась вниз по Иртышу, а с Иртыша на Обь, в Югорскую землю, вернулась к осени в Устюг, взявши в плен много князей… Конечное покорение этих земель завершено было в 1499 г. Князь Семён Курбский… предводительствуя 5000 человек, плыл разными реками до Печоры, заложил здесь крепость, и 21 ноября отправился на лыжах к Уральским горам… Пройдя таким путём 4500 вёрст (зимой! – Д.С.),… воины достигли городка Ляпина… где съехались все местные владельцы (ханты – Д. С.) – предлагая мир и вечное подданство Московскому Великому государю». Результатом этого похода стало признание московского патроната государствами обских угров – Кондинского княжества (манси), Ляпинского, Кодского и Обдорского княжеств (ханты): начало этому процессу было положено ещё в 1483 и 1485 гг. договорами сына Асыки Юмшана с Москвой (ключевую роль в этом сыграл пермский епископ Филофей, бывший тогда в «Великой Перми» фактическим неограниченным владыкой). Невероятно, но факт: беспримерный по преодолению трудностей поход С. Курбского в Сибирь (по словам Нечволодова, москвичи «совершали свои передвижения… при свете северного сияния» – значит, ещё и в условиях полярной ночи!) состоялся почти за 100 лет до Ермака, но об этом первом покорении Сибири в России не помнит никто! Как сказал Колумб, неблагодарность – вот воздаяние света… 201

В общем, говоря словами Костомарова, «не считая шатких, не укрепленных зауральских владений в Югре и земле вогуличей, Москва владела от Печоры и гор Северного Урала до устьев Невы и Нарвы и от Васильсурска на Волге до Любеча на Днепре. При восшествии Ивана Ш на великокняжеский стол московская территория едва ли заключала в себе более 15 000 квадратных миль; приобретение Ивана Ш… увеличили эту территорию по меньшей мере на 40 000 квадратных миль». Учитывая, что подавляющее количество новоприобретённых земель было получено силой, надо признать, что Е. Шмурло был всё же не прав, а Иван Великий честно заработал имидж одного из величайших завоевателей мировой истории… V. Военные и политические акции Ивана Великого сопровождались мощным идеологическим сопровождением (и в этом отношении Иван – вполне современный персонаж!). Данный процесс проявлялся чрезвычайно многолико – и, прежде всего, в титулатуре московского правителя. Официально Ивана называли «Иоанн, Божьей милостью государь всея Руси и Великий князь Владимирский и Московский и Новгородский и Псковский и Тверской и иных», а с 1493 г. Иван Ш стал именоваться «царь» и «самодержец». И в том, что в 1497 г. был издан Судебник Ивана Ш – первый после Владимира Мономаха (т.е. с XII века) юридически документ такого рода: Ивану явственно хотелось заполучить лавры ещё и законодателя, и ему это удалось, поскольку Судебник 1497 г. стал прочно ассоциироваться с его именем (к характеристике этого юридического кодекса нам ещё предстоит вернуться). И в создании собственного «культа личности» в стиле и традициях древнеегипетских фараонов («начиная с Ивана Ш, московские монархи становятся… объектом вполне натурального поклонения» – А. Буровский). Но наиболее наглядно великодержавные претензии Ивана Ш связываются в двух всемирно известных фактах его правления. Где-то после Шелонской битвы, явно под впечатлением увиденного в Новгороде (а там была самая монументальная архитектура во всей СевероВосточной Руси), у Ивана рождается замысел, весьма типичный для деспотических правителей всех времён и народов – увековечить себя и свою власть в помпезном архитектурном проекте. С этой целью сносится старый белокаменный Кремль времён Дмитрия Донского, (так, кстати, будут всегда делать деспоты), а на его месте начинается грандиозное строительство. Это было время самых активных контактов с итальянскими государствами, и из Италии по приглашению Ивана Ш в Москву пребывает целая «бригада» архитекторов. Надо помнить, что XV век – это Кваттроченто, зрелый Ренессанс, эпоха Уччелло и Верокьо, Браманте, Пьетро делла Франческа и Ботичелли, так что Иван Ш выписал с Аппенин созвездие гениев. Их имена не мешало бы знать наизусть каждому уважающему себя культурному россиянину, ибо это первые «итальянцы в России», ставшие классиками именно русского ис-

202

кусства31. Вот их имена (названные мной ещё в 1-й главе данного тома): Аристотель Фиорованти, Пьетро Антонио Солярио, Марко Руффо, Бон Фрязин (буквально «хороший итальянец») и Алевиз Новый (два последних имени явственно русифицированы). Руководителем всей группы и учителем всех остальных был уроженец Болоньи Аристотель Фиорованти: его настоящее имя было другим, а прозвище «Аристотель» он заслужил за типично ренессанскую разносторонность – он был не только архитектором, но и инженером, и металлургом, и чеканщиком монет, и оружейным мастером (по его проектам для Ивана Ш отливались колокола и пушки). Работали итальянские мастера вместе с псковскими зодчими, и в своём творчестве они соединили традиции Кваттроченто и древнерусской архитектуры. Так родилось великое архитектурное чудо России, единственный в своём роде памятник эпохе Ивана Великого – Московский Кремль. Аристотель Фиорованти осуществлял общее руководство и лично спроектировал Успенский собор – главный кафедральный собор Кремля. Алевиз Новый построил Архангельский собор – место усыпальницы московских правителей, Марко Руффо и Бон Фрязин – стены и большинство башен Кремля (по типично итальянской архитектурной модели)32, Пьетро Антонио Солярио – Спасскую, Троицкую, Никольскую, Боровицкую и Водовзводную башни; кроме того, Руффо и Солярио совместно стали авторами совместного строительства великокняжеского дворца, от которого на сегодняшний день сохранилась Грановитая палата – копия одного из дворцов Венеции. Характерно, что имена работавших вместе с ними псковских архитекторов, строителей Благовещенского и Ризоположенского соборов Кремля, не дошли до нас – нет славы пророку в его отечестве, да и упомянутая традиция средневековой анонимности для художника продолжала действовать… Важно, что с появлением этого шедевра зодчества Москва наконец приобрела столь искомый ею столичный облик и имидж, соответствующий великодержавным претензиям первого самодержца. При любом отношении к «государю всея Руси» за строительство Кремля потомство должно быть благодарно последнему, поскольку такие шедевры художественной культуры переживают и своё время, и породившие их амбиции и корыстные устремления сильных мира сего – политики приходят и уходят, но бессмертна «любовь к отеческим гробам» (воплощённая в великих творениях человеческого духа – таких, как Нотр-Дам-де-Пари и Тадж-Махал, Ватикан и Запретный город, Стена Плача и святые камни Кремля)… Второй факт связан с матримониальным проектом Ивана Ш. Первым браком он был обручён ещё молодым, во время Большой федеральной войны, с дочерью тверского князя Бориса Ивановича Марией (это было условием, по которому Тверь заключала с Москвой столь необходимый последней союз против Шемяки). От этого брака родился Иван Молодой (женатый впоследствии, как помним, на дочери Штефана Великого). Ближе к новгородским 31

Мы увидим далее, что и «приключений» у них хватало… Аналогии московской кремлевской стены встречаются в ряде городов Северной Италии (например, в Вероне).

32

203

событиям в 1467 г. Иван овдовел (смерть Марии, по мнению В. Назарова, «возможно, не была естественной»), и теперь он уже сам обдумывал предстоящую вторую женитьбу (холостое житьё-бытьё 28-летнего князя этикетом не предусматривалось) – как вы уже понимаете, это было делом чистой политики, о чём-то личном речь даже не шла, и вдобавок новый брак должен был непременно отражать новый великодержавный статус Московии и лично её хозяина (Костомаров даже говорит о том, что смерть Марии «развязала» Ивана!). Теперь и речи быть не могло о женитьбе на какой-нибудь местной княжне или боярыне – удовлетворить честолюбивые амбиции Ивана мог только союз с европейской державой (и то не каждой, как увидим). Очень показательно, что когда посол императора Священной Римской империи Фридриха Ш Н. фон Поппель предлагал Ивану в качестве женихов его дочерям маркграфа Бранденбургского, курфюрста Саксонского и маркграфа Баденского (императорского племянника!), то получил отказ. Очень может быть, что Поппель сам всё себе испортил, поскольку предложил Ивану принять королевскую корону из рук Фридриха Ш (что автоматически означало признание де-юре себя рангом ниже императора, согласно «феодальной лестнице»). Плохо же он знал Ивана, да и местные обычаи тоже! «Мы, – высокомерно ответил ему Иван, - Божию милостью государь на своей земле изначала, от первых своих прародителей, и поставление имеем от Бога (не меньше! – Д.С.), как наши прародители, так и мы, и просим Бога, чтобы впредь дал Бог и нам, и нашим детям до века так быть, как мы теперь есть государи в своей земле, а поставления не от кого не хотели и теперь не хотим» (по другой версии, великий князь, утверждая своё «поставление от Бога», заявил: «Нам не нужно наград ни от кого иного»). В общем, послал Поппеля во вполне определённом направлении… Выбор своей «второй половинки» в высшей степени характерен для амбиций великого князя. Его взгляд остановился на Зинаиде-Софье Палеолог – племяннице последнего ромейского императора Константина Палеолога и дочери его брата Фомы. Надо вспомнить, что в 1453 г. войска османского султана Мехмета II Завоевателя после кровопролитной осады штурмом овладели Константинополем, сломив сопротивление героически сражавшегося гарнизона; Константин погиб на стенах города. Это означало окончательную гибель Византии; та часть её элиты, которая не погибла или не исламизировалась, стала эмигрантами – такая участь постигла и Фому с двумя сыновьями и дочерью, которые обосновались в Риме, при Ватиканском дворе. До сих пор идут споры, кто подал Ивану идею посвататься к Софье: Костомаров считал, что приоритет принадлежит кремлёвскому придворному чеканщику денег, итальянцу, оставшемуся в русской истории под именем Иван Фрязин. Кроме того, в 1469 г. в Москву прибыло посольство от жившего в Риме униатского кардинала Виссариона (ромея, коллеги экс-митрополита Руси, «героя» 1435 г. Исидора, в 1453 г. погибшего в Константинополе): послы кардинала уже прямо заявили Ивану, что Софья не желает быть женой католика (только что отказала королю Франции и герцогу Милана!) и «было бы сподручно» жениться на ней именно ему, Ивану Ш. За этим странным посольст204

вом стоит большая игра Ватикана: папа Сикст IV (тот, что был спонсором Рафаэля и изображён на «Сикстинской мадонне») питал надежду, что Москва всё же присоединится к Флорентийской унии и что матримониальный союз с принцессой из династии Палеологов послужит сему. Иван ловко сыграл на этих совершенно беспочвенных надеждах и послал сватом в Рим всё того же Ивана Фрязина. Надо сказать, что дипломатические поручения в Европу Иван Ш практически всегда отдавал служилым иностранцам (прямо как впоследствии Пётр I!)33: по словам Н. Костомарова, «своих русских людей, способных отправлять посольства к иноземным государям… было немного: нравы московских людей были до того грубы, что и впоследствии, когда посылались русские послы за границу, нужно было им написать в наказе, чтобы они не пьянствовали, не дрались между собою и тем не срамили русской земли». И это уже – определённый показатель и характеристика… Миссия Ивана Фрязина увенчалась полным успехом – возможно потому, что он «подыграл» Сиксту IV и укрепил его в уверенности, что Московия вернётся в униатское лоно. Сделка состоялась, и 24 июня 1472 г. Софья в сопровождении огромного кортежа ромеев-эмигрантов и папского легата морем отбыла на Русь. Путь её лежал до Таллинна, а 13 октября её «поезд» был уже в Пскове. Здесь сразу и начались недоразумения: папский легат (видимо, имея соответствующие инструкции) всюду ходил с «латинским крыжем» – серебряным литым католическим распятием, а из икон выказывал почтение только Богородице (ну католик же, всё логично!). У псковичей всё это вызывало лишь недоумение (они на католиков насмотрелись вдоволь!), но в собственно Московии «юмора не поняли» и на подъезде к столице последовал срочный приказ Ивана – «крыж» убрать! Решающую роль здесь сыграла позиция церкви: митрополит Геронтий заявил, что уберётся из Москвы, если легат войдёт с «крыжом», и добавил: «не только видеть, но и слышать нам о том не годится: кто чужую веру хвалит, тот над своею (православной – Д.С.) верою ругается» 34. Софья, видимо, накрепко испугавшись, что из-за сего инцидента вся её судьба может пойти прахом и из царской невесты она вновь превратится в ватиканскую приживалку, немедленно встала на сторону ещё не виденного ей жениха, и легат мигом стушевался. «Не врубился» лишь Иван Фрязин: он усиленно доказывал, что следует оказать честь папе в лице его легата, так как папа оказывал у себя честь русскому посольству (как говаривал А. Буровский, «позиция неисправимого европейца», уважающего международный этикет!). Бедный итальянец был слишком смел, надеялся на свои услуги, оказанные великому князю, и не знал, что его ожидает. «За 15 вёрст от Москвы… Ивана Фрязина заковали в цепи и отправили в Коломну, его дом и имущество разграбили, его жену и детей взяли в неволю». Так повествует Н. Костомаров о «благодарности» Ивана Ш, и мне добавить нечего… Да и легат (и, естественно, Сикст IV) поняли, что все их «девичьи грё33

Впоследствии в 1489 г. Иван Ш осуществлял дипломатическую связь с германским императором через грека Юрия Траханиота. 34 И досель эта позиция не стала мягче в РПЦ. 205

зы» насчёт унии лопнули, как мыльный пузырь, и не стали «педалировать» эту тематику. «Брак московского государя с греческою царевной, - пишет Н. Костомаров, - был важным событием в русской истории. Собственно… это не было новостью: много раз русские князья женились на греческих царевнах, и такие браки, кроме первого из них, брака св. Владимира, не имели важных последствий… Брак Ивана с Софьей заключён был при особых условиях. Вопервых, невеста прибыла… из Италии, её брак открыл путь сношениям Московской Руси с Западом. Во-вторых, Византийского государства уже не существовало… Возникла мысль, что Греция должна была воплотиться в Руси и Русское государство будет преемственно продолжением Византийского настолько, насколько русская церковь преемственна была… плотью от плоти греческой церкви… Брак Софьи с русским Великим князем имел значение передачи наследственных прав потомства Палеологов русскому великокняжескому дому35… Первым видимым знаком этой преемственности… было принятие двуглавого орла, герба Восточной Римской империи36, сделавшегося с тех пор гербом русским. С этих пор многое на Руси изменяется и принимает подобие византийского… Происходит во всё время княжения Ивана Васильевича, продолжается и после смерти его». Далее Костомаров отмечает, что все эти изменения имеют деспотический вектор (скоро мы убедимся, что учёный не ошибался!). Сходные мысли высказывал и С. Платонов: он отмечал, что «брак московского князя… содействовал оживлению и укреплению завязавшихся в ту пору сношений Москвы с Западом» и затем поясняет, что свадьба Ивана и Софьи стимулировала многих европейцев – греков, немцев, итальянцев – к переезду в Москву, на службу московскому самодержцу (явление, не имевшее прецедентов в предыдущей истории Руси!). Помимо уже упоминавшегося А. Фиорованти с учениками, Ивана Фрязина и Юрия Траханиота, по документам XV века известны ещё итальянцы, братья Пьетро и Якопо Дебосисы (отлившие легендарную Царь-пушку в 1482 г.), а также немецкие рудознатцы Иоганн и Вальтер – первооткрыватели медных и серебряных месторождения на реке Цильме (Печорский край). Далее Платонов сообщает: «Появление в Москве Софьи московские люди приписывали большие перемены в характере Ивана Ш… Они говорили, что, как пришла Софья с греками, так земля замешалася и пришли нестроения великие. Великий князь изменил своё отношение к окружающим: стал держать себя не так просто и доступно, как прежде, требовал знаков внимания к себе, стал взыскателен и легко «опалался» на бояр. Он стал обнаруживать новое, непривычно высокое представление о своей власти… Московские люди высказывали осуждение Софье и считали 35

Правда, братья Софьи также «передавали преемство»: Мануил – турецкому султану, Андрей – сперва французскому королю Карлу VIII, потом – испанскому королю Фердинанду Католику. Так что у Ивана права ещё те… 36 Сейчас есть версия, что этот герб заимствован не у Византии, а у Священной Римской империи; кроме того, изображение двуглавого орла было типичным для нумизматики Золотой Орды в эпоху хана Джанибека. 206

её влияние на мужа скорее вредным… Ей они приписывали падение старых обычаев и разные новизны в московском быту, а также и порчу характера её мужа». Да, Софью определённо не любили «на Москве»… Однако, «не стоит... преувеличивать значение личности Софьи» (С. Платонов). Несомненно, что «Софья была женщина, сильная волею, хитрая и имела большое влияние как на самого мужа, так и на ход дел в Руси» (мнение Н. Костомарова; с интриганскими талантами Софьи мы поближе познакомимся в следующей лекции); несомненно, «она способствует мужу выделиться из среды новых служилых князей и старых дружинников, переменить старые отношения и обычаи к выгоде значения государства» (С. Соловьёв). Тем не менее, В. Назаров прямо квалифицирует версию об «исключительном влиянии Софьи на мужа при решении политических вопросов» как миф и отмечает (ссылаясь на донесения некоего Контарини, венецианского посла в АкКоюнлу, проездом бывшего в Москве в 1476 г.), что «в разговорах с Иваном Ш какого-либо влияния Софьи на мужа не видно», а С. Платонов резюмирует: «Если бы её (Софьи – Д.С.) и вовсе не было при московском дворе, всё равно московский великий князь сознал бы свою силу и полновластие, и сношения с Западом всё равно завязались бы – к этому шёл весь ход московской истории». Идеологическому обоснованию вселенских претензий Ивана Великого посвящены и многие страницы московской литературы XV века. Надо сказать, что впечатляющие успехи московского оружия и дипломатии вызвали всплеск «национальной гордости великороссов», и это нашло весомое отражение во всех видах художественной культуры (в т.ч. и в словесности). О том, какими настроениями пронизаны литературные шедевры XV века – «Повесть о Флорентийском соборе», «Повесть о Белом клобуке», «Сказание о великих князьях Владимирских» и другие – красноречиво свидетельствует С. Платонов: «Мало того, что народность сознала своё единство, она вскоре почувствовала свою силу, оценила, быть может, даже выше веры (курсив мой – Д.С)37 свои политические успехи и стала смотреть на себя как на Богом избранный народ, «новый Израиль», которому суждено играть первенствующую роль среди других православных народов и в этом отношении занять место отживающей, теснимой турками, подчинившийся папам (на Флорентийском соборе) Византии. Такие тенденции начинают проглядывать в письменности того времени, в рассказах Серапиона о Флорентийском соборе, в повествовании о пребывании на Руси38 апостола Андрея Первозванного, в легенде о происхождении московских князей от Прусса, брата императора Августа, в преданиях о передаче на Русь из Греции «Белого клобука», … Мономахова венца и прочих «царских утварей» и других святынь». И. Курукин добавляет: «Официальной идеологией нового государства стала … «Сказание о великих князьях Владимирских», согласно которому киевские и мос-

37 38

Вспомните приведённое в 1-й главе высказывание о. Г. Флоровского на эту тему. Об этом у нас уже шла речь ранее. 207

ковские князья39 вели своё происхождение от римского императора Августа и при Владимире Мономахе получили из Византии знаки императорской власти»40 (этот бесподобный документ появился чуть позднее и о нём у нас будет разговор впереди). Европейцы, к слову сказать, воспринимали эту концепцию так, как и следовала ожидать – с плохо скрытой насмешкой … В свете сказанного для читателя не будет неожиданностью появление в нашем рассказе самого знаменитого идеологического документа века – знаменитого откровения о Москве как «Третьем Риме». Его автором был, что характерно, выходец с интеллектуального Северо-Запада – учёный монах, «старец» Филофей из Елизарьевского монастыря под Псковом, написавший три послания к великому князю. Самое известное третье Филофеево послание (т. н. «Послание великому князю об исправлении Крестного знамения и о содомском блуде») является настолько серьёзным историческим и литературно-историческим документом, что необходимо донести его текст до читателя если не полностью, то в виде значительного концептуального отрывка и с минимальными купюрами. Вот он: «Даже от вышней и от всемогущей, всё в себе содержащей, десницы Божьей, которой цари царствуют и которой славятся и могучие, возвещают праведность твою, пресветлейшего и высокопрестольнейшего государя великого князя, православного христианского царя и владыки всех, браздодержателя святых Божьих престолов, святой вселенской соборной апостольской церкви Пречистой Богородицы, честного и славного её Успения, который вместо римского и константинопольского владык воссиял. Ибо старого Рима церковь пала по неверию… второго же Рима, Константинова града, церковные двери внуки агарян (т. е., мусульмане – Д. С.) секирами… рассекли. И вот теперь третьего, нового Рима, державного твоего царства святая соборная апостольская церковь во всех концах вселенной в православной христианской вере во всей поднебесной больше солнца светится. Так пусть знает твоя державность, благочестивый царь, что все православные царства христианской веры сошлись в едином твоём царстве: один ты во всей поднебесной христианам царь. И следует тебе, царь, это блюсти со страхом Божьим; убойся Бога, давшего тебе всё это, не надейся на золото и богатства, и славу: всё это здесь собирается и здесь, на земле, остаётся… И ныне молю тебя и вновь умоляю: всё, что выше я написал, прими Бога ради, ибо все христианские царства сошлись в твоём царстве, после же этого мы ожидаем царства, которому нет конца (т. е., конца света и второго пришествия Христа! – Д. С.)… И если хорошо урядишь своё царство – будешь сыном света и жителем горнего Иерусалима (т. е., гарантируется пребывание в раю после Страшного суда – Д. С.)… Храни и внимай, благочестивый царь, тому, что… два Рима пали по грехам своим, а третий стоит, четвёртому же не бывать» (курсив мой – Д. С.).

39 40

А о литовских князьях, что характерно – ни слова! Последнее – полнейший апокриф. 208

По абсолютно справедливым словам А. Буровского, «учёный инок … учёл и разгром Рима «варварами» (не говоря о том, что этот италийский Рим «впал в латыньство», т.е. тоже в своём роде пал), и взятие Второго Рима, Константинополя, безбожными турками, выводя свою классическую формулу (насчёт «трёх Римов» - Д. С.). По мысли Филофея, Москва есть «третий Рим» в исконном, раннехристианском смысле этого слова – как вселенский центр учения Христа». «Вся история христианства сводилась (Филофеем – Д.С.) к истории трёх «Римов» – первого, погубленного католичеством, второго – Константинополя – завоёванного турками-османами, и третьего – Москвы, объявлявшейся неприступной … твердыней православия» (А. Деревянко – Н. Шабельникова). Теория Филофея носит характер мистического откровения. Здесь примешалось очень многое: и реальная географическая деталь – нахождение и Рима, и Константинополя, и Москвы на семи холмах (естественно, для мистики XV это было совсем даже не совпадение!); и вполне понятный московский патриотизм, и весьма вольно трактованное библейское упоминание о некоем загадочном граде Месохо (конечно, ветхозаветные пророки имели ввиду Москву, не иначе!)41, но, прежде всего – наивное и вполне языческое по сути самомнение – вполне в духе известной сентенции о. П. Флоренского о том, что народу легче обожествлять себя, чем подняться до понимания Божественного. А. Буровский прямо отмечает, что позиция Филофея, особенно его третье послание – т.н. «Послание о крёстном знамении» - «отдаёт откровенным язычеством». Главное здесь – невероятное идеологическая заангажированность позиции псковского интеллектуала: по словам А. Деревянко и Н. Шабельниковой, «задача создания централизованного Московского государства становилась всемирно-исторической, представлялась как спасение всего человечества, искупительная миссия христианства». Такая постановка вопроса позволяет считать «старца» из Елизарьевской обители родоначальником русского мессианизма, который, по мнению Н. Бердяева, был родственен мессианизму еврейскому (я бы даже не стал говорить о родстве – московский мессианизм есть просто оттиск, «негатив» с ветхозаветного!). Через мистическое откровение «старца» Филофея Большой Московский Миф получил своего рода сакральное обоснование, ибо идеологически теперь Москва становилась «потомком» не только имперского Рима, но и ветхозаветной Земли Обетованной42… А прежде всего конечно – Византии, озвучивая великодержавное стремление Ивана Ш создать в Московии «Византию-2»; не случайно великий русский философ-космист Н. Фёдоров полагал, что «история Московского государства… являлась отражением истории Византии, но Византии эпохи упадка» (возьмём на заметку!). «Ей (Москве – Д.С.) принадлежало теперь забота хранить и поддерживать православие и у себя и на всём Восто41

Есть остроумная версия П. Паламарчука, что Филофей не до конца разобрался в сути значения слова «Месохо» - в Ветхом завете, по Паламарчуку, это – град антихриста! … 42 Не случайно впоследствии, по словам А. Буровского, «предпринимались попытки связать начало русской истории … с Библией. … Делались выводы – славяне и русские происходят непосредственно от праотца Ноя». 209

ке; московский князь становился теперь главой всего православного мира – «царём православия» – пишет С. Платонов и приводит подлинные слова Филофея: «Блюди и внемли, благочестивый царю, яко вся христианская царства снидощася твоё едино». Историки до сих пор не пришли к единому мнению о значении и последствиях откровения «старца» о «Третьем Риме». Безусловно, в эпоху Ивана Ш она воспринималась как горделивая патриотическая декларация. И. Жданов справедливо полагал, что «содержание сказаний объясняется кругом тех историко-политических представлений, которые стали обращаться в нашей литературе … после падения Константинополя. В этой публицистике нужно различать её живой исторический смысл и условную литературную оболочку… В Москве нарождалось что-то новое и небывалое; книжные люди позаботились дать этому новому и небывалому определённую форму, стиль которой отвечал историческому кругозору и литературному вкусу их времени». Надо иметь в виду, что древнерусская – равно как и византийская – литература отличалась невероятно морализаторским характером, имеющим корни в характерной особенности средневекового православия – делению всего в мире на «праведное» и «неправедное», отсутствию представлений о наличии в природе «области нейтрального» (хотя ещё в XIV в. владимирский епископ Геронтий говорил: «Стихия – по ту сторону добра и зла», подразумевая под «стихией» природу). Такая установка (насчёт всеобщей этической оценки всего на свете с предельно поляризованных «чёрно-белых» позиций, специфичная для восточнохристианского мира и уже тогда достаточно чуждая Западу43), вполне естественно подпитывала появление концепций типа Филофеевых… Безусловно позитивное воздействие идей Филофея на русское искусство тех лет (о взаимосвязи концепции «Третьего Рима” с расцветом московской иконописной школы подробно пишет Дм. Жуков в своей книге «Огнепальный»). Представляется, однако, что в исторической перспективе идеи Филофея стали для России не самым лучшим приобретением, и вот почему. Во-первых, говоря словами С. Платонова, «это пышная литературнополитическая фикция (!! – Д.С.)… овладела умами московских патриотов, стала предметом национального верования (так! – Д.С.) и освещала москвичам высокие мировые задачи их национального существования». Наиболее известная «высокая мировая задача», которая высвечивается сквозь Филофеевы строки, есть идея вселенской православной монархии, а следовательно – программа своего рода «православной реконкисты», «отвоевания» всех православных земель у «неверных» – т.е., тот самый химерический проект, который с XVII в. Россия с достойным лучшего применения упорством будет проводить в жизнь и который приведёт к бесчисленным, бесконечным (до 1917 г. включительно) и «абсолютно абсурдным» (по мысли А. Солженицына и Д. Андреева) русско-турецким войнам. Так что идея «Третьего Рима» в этом смысле – хомут на шею России на 400 лет вперёд (хотя, как будет пока43

Очень показательно, что в католицизме наличествует, а в православии отсутствует идея чистилища – своего рода абсолютного воплощения области нейтрального… 210

зано в следующей главе, лично Филофей за это ответственности не несёт – тут постарались его позднейшие «соавторы»)… Явственно вытекает из откровений «старца» и абрис будущего имперского строительства России Нового времени (о чём споров тоже более чем предостаточно, и о чём у нас разговор впереди). Но главное – даже не в этом, а в следующем: концепция «Третьего Рима» стала главным идеологическим и сакральным обоснованием московского изоляционизма. Ведь если, по мысли «старца», Москва есть «Третий» и последний Рим (в смысле: центр истинной веры), то из этого со всей непреложностью следует: весь остальной мир неправеден. Вот, кстати, откуда характерное московское слово «православие» (во всём мире, если помним, эту конфессию называют «греко-кафолическая церковь или «ортодоксия») – этимологически сие значит: мы славим Бога правильно. А дальше, по законам формальной логики – все остальные славят неправильно (они – «инославные», по современной церковной терминологии). Отсюда уже один шаг до объявления чужестранцев «нехристями», нелюдью, живыми покойниками (всё, о чём речь шла в первой лекции данного тома), и этот шаг будет сделан уже в начале следующего столетия. «Это убеждение – считает А. Буровский – в своей исключительности и единственности, конечно же, очень архаично и не имеет ничего общего с христианством (выделено мной – Д.С.). Христианство по определению наднационально… Нет и не может быть никакого… «национального христианства» – или это уже не христианство». С этой точкой зрения невозможно не согласиться: в своё время ещё Е. Трубецкой квалифицировал русский мессианизм как «затмение вселенского» (т. е., отказ от фундаментального универсального характера христианского учения – т. е., фактически от самого учения Христа!) и отмечал, что «Москва возомнила себя (курсив мой – Д. С.) единственным в мире убежищем правой веры». А. Буровский справедливо полагает, что «мусульмане, вряд ли желая этого, оказали огромную, хотя и медвежью услугу Московской Руси: в конце XV в. все православные страны, кроме Руси, оказались завоёваны магометанами – вот подтверждение «правильности» выбранного пути: Господь сохранил истинную, правильную, праведную… церковь». Но так или иначе, «глупейший изоляционизм» (выражение А. Бушкова) ни для какой страны не был благим приобретением в истории, и Россия не составит исключения – в чём нам ещё предстоит убедиться (особенно в свете того, что именно в данную эпоху перед Россией впервые открывается возможность широких культурных контактов с ренессансной Европой). Кстати, о реакции европейцев на Филофееву концепцию красноречиво свидетельствует эпизод из XVI столетия: послу Ватикана, одному из крёстных отцов ордена иезуитов Антонию Поссевино в Москве стали читать нотацию на тему «Третьего Рима», на что остроумный итальянец не без ехидства ответил – «Ну что, коли вам нравится быть Третьим Римом, воля ваша, а мы довольны своим Первым»… И тут нам, под занавес нашего разговора об эпохе Ивана Великого, необходимо поставить вопрос о характере государства, созданного Иваном. Мы уже упоминали точку зрения Карамзина о приоритете Ивана III в создании Московии (а ряд современных российских авторов полагают, что достаточно 211

дискуссионно, будто государственное строительство на Руси вообще началось только в описываемую эпоху – до этого как бы преобладала «родовое право»). Не менее важна и следующая проблема: централизация Руси Иваном III хронологически совпала с аналогичными процессами в ряде стран Европы (Англия, Франция, Испания), из чего зачастую делается поспешный вывод, что эти процессы гомологичны (т.е. имеют общую логику и происхождение). Так ли сие? Мы ведь знаем, что объединение европейских государств происходило на базе возникновения единого рынка и при опоре королей на города (т.е. на антифеодальные, предбуржуазные силы своих сообществ). Что же в данном смысле мы видим на Руси? Вернитесь к началу данного тома, и ответ придёт сам собой. О положении городов мы уже говорили подробно, да и о фактическом отсутствии феодализма как системы тоже. О ситуации с рынком – в начале данной лекции уже сообщалось, что единого рынка общемосковитского масштаба тогда не существовало, да и вообще, говоря устами Н. Костомарова, «торговля при Иване вовсе не была в цветущем состоянии… торговля вообще в это время упала против прежнего» (причин хоть отбавляй – и постоянные войны, и разгром торгового Новгорода, и разрыв с Ганзой). Получается, что «рыночная составляющая», столь весомая в Европе, на Руси совсем не просматривается (и феодальная тоже). На чём же стоит держава Ивана? Чёткий недвусмысленный ответ дали А. Деревянко и Н.Шабельникова: «Образование единого государства в России происходило при полном господстве традиционного способа хозяйства» (курсив мой – Д.С.). Хотя упомянутые авторы и отождествляют обозначенный способ с «феодализмом» (привычный истматовский штамп!), гораздо ближе к истине Ш. Мунчаев, В. Устинов, Н. Эриашвили, Ю. Кожаев и В. Купцов, определяющие российский «феодализм» как «самодержавно-государственный», «существенно отличающийся от общеевропейского типа», «промежуточный между европейским и восточным». Главной чертой данного социума учёные считают «гипертрофированную роль государства, в зависимости от которого находились не только непосредственные производители, но и представители господствующего класса» (разрядка моя – Д.С.). Но ведь превращение всех жителей страны (включая нобилитет) в «слуг царя» есть типичнейшая черта династических сообществ Востока, известная ещё со времён фараонов, ассирийских владык и первого китайского императора Цинь Ши Хуанди. Так что формулировка о «переходном», «промежуточном» характере московского государственного модуса ещё очень мягкая – гораздо определённее в своё время высказался Ф. Стендаль, назвав Россию «разновидностью восточной деспотии». Все без исключения характеристики историков вполне подтверждают сию безрадостную констатацию. Е. Шмурло отмечал, что, «называя себя государём в знак независимости своей от других государей, Иван III становится самодержцем и в позднейшем, нынешнем значении этого слова, т.е. государём, воля которого выше всего и всех в его государстве. Он требует беспрекословного себе повиновения, строго карает за ослушание (о том, как он это делает, мы узнаем в следующей лекции – Д.С.)… все одинаково благоговей212

но и раболепно должны преклоняться перед ним». А вот характеристика Н. Костомарова: «Заметно возрастала жестокость характера московского государя по мере усиления его могущества. Тюрьмы наполнялись, битьё кнутом – позорная торговая казнь – стала частным повсеместным явлением… теперь от неё не избавлялись ни мирские, ни духовные (!!! – Д.С.), навлекшие на себя гнев государя. Страшные пытки сопровождали допросы». Вот несколько взятых наугад примеров тиранства Ивана. «В 1491 г. всенародно секли кнутом князя Ухтомского (между прочим, героя Казани! – Д.С.) и … архимандрита Чудовского» (Н. Карамзин). «Был у него (Ивана – Д.С.) врач, немец по имени Антон… этот врач лечил одного татарского князька Каракуча… вылечить его не удалось. Великий князь не только выдал этого бедного немца сыну умершего князька, но, когда последний, получивший врача, хотел отпустить его… Иван Васильевич настаивал, чтоб татары убили Антона… исполняя волю великого князя московского (именно! – Д.С.), повели Антона под мост на Москву-реку и там на льду зарезали ножом, как овцу, по выражению летописца. Это навело такой страх на Аристотеля (Фиорованти – Д.С.), что он стал проситься у Ивана Васильевича отпустить его на родину, но московский властитель считал своим рабом всякого, кто находился у него в руках (выделено мной – Д.С.); он приказал ограбить всё имущество архитектора и засадил (его) в заключение... Итальянец был выпущен для того, чтобы поневоле продолжать службу в земле, в которую он имел легкомыслие заехать добровольно»44 (Н. Костомаров). После таких свидетельств уже «детской шалостью» кажется сообщение, что великий князь орал в Думе на недавно «отъехавшего из Литвы» и весьма уважаемого всеми князя Воротынского: «Цыц! Молчи, дурная борода!». Или что Иван в старости засыпал на пирах, а бояре по полчаса и более сидели, не дыша – боялись разбудить впавшего в немощь деспота. Как увидим в следующей лекции, им было чего бояться… Очень чётко деспотические, «азиатские» черты государственности Ивана III прослеживаются в его знаменитом Судебнике 1497 г., как уже говорилось – первом подобном документе со времён Мономаха. Костомаров охарактеризовал его как «заключавшего в себе разные отрывочные правила о суде и судопроизводстве». Судебник состоял из 68 статей и носил характер институцирования уже упоминавшегося деспотического государства. «Символично принятие осенью 1497 г. первого общероссийского правого кодекса, – пишет В. Назаров, - историческое значение Судебника как раз и заключалось в том, что нормы процессуального, гражданского, а отчасти и административного права Московской земли были систематизированы и распространены на всю территорию государства. В нормах и статьях Судебника мало новизны, в нём даже не отразились важные реалии нового государственного устройства. Главное было в другом, в унификации правовых устремлений, в упорядочивании самого процесса судопроизводства и порядка функционирования судебных инстанций в центре и на местах». О многих моментах конкретики 44

В Италии XV века такая благодарность художнику не приснилась бы даже Борджиа. 213

данного юридического кодекса (подготовленного, по Г. Вернадскому, системой т.н. «региональных грамот» – своего рода временных постановлений для каждого новоприсоединённого региона) нам предстоит поговорить в следующей лекции, а пока отметим два характерных момента. Всё население страны согласно Судебнику делится на «тяглых» и «служилых» – т.е., одни «тянут лямку» налоговую и хозяйственную, другие – военную и бюрократическую. Но таких, кто бы вообще не тянул никакую лямку, быть не должно! Даже тогда уже в Европе от такой юридической нормы все бы в гробу перевернулись… А статья № 57 вводила печально знаменитый Юрьев день (26 ноября) – единственный день в году (точнее, неделя до и неделя после), когда сельский житель мог поменять место жительства и конкретного хозяинаарендатора, с коим он связан «купой» или «рядом». Это ещё даже отдалённо не крепостное право, но, несомненно, огромный шаг к нему, особенно если учесть, что за сам «переход» смерд должен был ещё и платить «пожилое» – плату за годы, прожитые на «старом месте». Уже с этого момента запущен жуткий механизм грядущего отставания России от сопредельной Европы: в то время как европейцы деятельно изживали крепостнические отношения, в Московии (где таких отношений раньше совсем не было!) столь же деятельно начинают их структурировать. Исторический финал этого процесса общеизвестен – гротескная реклама банка «Империал»: «В 1861 году в Лондоне пущено метро, в России отменено крепостное право». Обидно и оскорбительно, а возразить нечего… Впрочем, здесь был и несколько иной аспект: по словам А. Ахиезера, «Судебник… охранял всякую собственность, включая крестьянскую, земля закреплялась за крестьянами» (да и упомянутый Юрьев день, по мнению Ахиезера, можно трактовать как факт ограничения крепостнических тенденций – землевладельцам не давали стопроцентной воли, оставляли мужикам лазейку…). В общем, «боли величия» в «Третьем Риме» хватало с избытком. И, тем не менее, все последствия исторического выбора России ещё только предстояло познать – в ближайшем или дальнем будущем. Пока же «на Москве» абсолютное большинство считало, что именно в «белокаменной» воплотились дух и буква былого величия империй древности, освещенных священным авторитетом Писания (или, как сформулировал Г. Сенкевич, «мудрость Афин, сила Рима и любовь Евангелия»). Потребуется трагический катаклизм рубежа веков, чтобы пришло понимание: эпоха величия эфемерна, и за ней обязательно грядут времена испытаний. Всё это обретёт определённые черты уже в последние годы правления Ивана Великого и будет «по наследству» передано в XVI век. О драматических событиях этого времени, а также о сакральных и юридических реалиях новой Московии – наша следующая лекция.

214

Глава 5. НЕ БЛАГОСЛОВЛЮ ВАС НИ В СЕЙ ВЕК, НИ В БУДУЩИЙ» (проблемы и конфликты 1-й трети XVI века). I. «Изучая историю России XVI столетия, исследователь сталкивается с обилием информации. Если для анализа истории Древней Руси у нас часто не хватало сведений и мы вынуждены были выдвигать известное количество версий, то в истории России нас встречает «избыток» фактического материала. Его становится невозможно включить в систему исследования целиком, т.к. тогда получится то, что в кибернетике называется «шумы». Эта констатация Л. Гумилёва служит прекрасной иллюстрацией к тому блоку проблем, который встаёт перед исследователем, когда речь заходит о 1-й трети XVI века. Но гумилевские слова требуют и определённых комментариев. Прежде всего, было бы крайне ошибочным мнение, будто переизбыток информации исключает необходимость «выдвигать известное количество версий» - хотя бы потому, что обилие источников чаще всего означает обилие мнений. И здесь – полное раздолье всевозможным «интерпретациям» (точно в понимании Ф. Ницше!): практически сколько источников, столько и трактовок (кстати, такое положение будет типично для всей русской историографии до наших дней включительно!). Получается вполне по иронии Л. Гумилёва: «Представим себе следующее – в комнате сидят несколько человек, и вдруг все одновременно начинают говорить о своих семейных делах; в итоге мы ничего не услышим и ничего не узнаем». И главное – все источники, в связи с вышесказанным, требуют своеобразного «детектора лжи», т. е. проверяемости (лучше всего – методом сравнения и выяснения совпадающих моментов, а также применения методологии исторической критики). Отсюда становится понятным, что отсутствие недостатка информации не сулит нам желанной и искомой ясности, скорее даже наоборот. Кроме того, прочитав вышеприведённую цитату из Л. Гумилёва, у читателя может сложиться превратное представление, будто интересующая нас эпоха – с конца XV в. по середину 30-х гг. века XVI – достаточно хорошо известна россиянам (благодаря наличию множества свидетельств и описаний). На самом же деле уровень знаний об интересующем нас времени у абсолютного большинства жителей России крайне низок: по степени информированности (точнее неинформированности) о реалиях данного времени можно вспомнить для сравнения только, пожалуй, периоды 2-й половины XII и 1-й половины XV веков (я не имею в виду специалистов, я говорю о большинстве наших соотечественников, чьи знания о «времени оном» равны «абсолютному нулю по Фаренгейту»). Причин тому несколько. В первую голову, здесь срабатывают факторы психологического порядка. Главный фигурант российской политики 1-й трети века – Василий III – как личность и политическая фигура много бледнее своего колоритного отца, а сын самого Василия – Иван Грозный – по части «колоритности» побил вообще все рекорды и переплюнул всех своих средневековых предшественни215

ков. Так что волей-неволей Василий III оказывается в окружении собственных отца и сына, на фоне которых он смотрится безусловно проигрышно (в смысле исторической эффектности!). Вот где причина той характерной скороговорки, коей чаще всего озвучивается эпоха Василия III – несмотря на то, что русские классические историки уделили ей достаточно внимания. Затем срабатывает следующий момент. Время Василия III сравнительно небогато по части событийной – конечно, относительно эпох Ивана Великого и Ивана Грозного, когда события, что называется, несутся вразнос. Человеческая память лучше всего запоминает именно действия, а не подспудно и неторопливо разворачивающиеся процессы, и неудивительно, что применительно к 1-й трети XVI в. (где, как увидим, преобладали именно постепенно нарастающие тенденции, а не рывки и катастрофы) сработал своего рода «мнемонический провал» - историческое восприятие на уровне ментальном тоже нуждается в «отдыхе» и «разрядке» на материале не очень «перенасыщенных» эпох (особенно в сравнении с грядущей кошмарной эпохой Грозного). Само собой разумеется, что подобное положение весьма и весьма располагает к возникновению мифологических псевдоценностей и симулякров – мифология, как помним, идеально «размножается» на заповедных полях «белых пятен» и «чёрных дыр», активно и со рвением заполняя собой вольно или невольно образовавшиеся исторические лакуны. Так что исследователю и читателю здесь надо быть начеку. Наконец, последнее (и, пожалуй, главное). Мы не случайно не довели до конца в прошлой лекции разговор об Иване III, оставив его «на сегодня» тому есть существенные причины. Хотя Д. Балашов и считал, что «пятнадцатый век почти точно сломался… со смертью Ивана III», представляется, что дело обстояло несколько иначе. Рубежом XV-XVI вв. (не хронологическим, а фактологическим) следует признать масштабные и трагические события самого конца XV в., связанные со сложнейшим семейно-династическим клубком в семье первого самодержца, а также наложившиеся на это события в жизни русской церкви. Забегая вперёд, скажем: в духовной жизни России это были события чрезвычайного значения, сдетонировавшие во всё XVI столетие, а в некоторых чертах оказывающие воздействие и доныне. В силу того, что это были события из жизни церкви, не удивительно, что впоследствии их так скрывали (и предпочитают не афишировать и сейчас – вот где главный мифологический «гордиев узел» всей эпохи!). Уверен: ни один добрый православный в богоспасаемой стране Российской и не подозревает, что, начиная с того судьбоносного рубежа веков, существует не одна, а две русские православные церкви – в одном «теле», единые организационно, но полярные по сути! Прибавьте к этому страшноватую и отталкивающую стилистику всей коллизии (мы вскоре увидим здесь многое, чего бы видеть не хотелось!), и вы поймёте, что о таком и спустя 500 лет вспоминать не любят… Но главное – острейшая коллизия рубежа XV-XVI вв. как бы задала тон всему наступающему столетию, которому суждено было идти от конфликта к конфликту и прекрасным эпиграфом к которому могли бы быть слова, сказанные митрополитом Московским Даниилом в 1533 г. и вынесенные в заголовок 216

данной лекции. Воистину – «ни в сей век, ни в будущий»; похоже, церковный конфликт рубежа веков нанёс России некий ментальный шрам… И в этом нам тоже предстоит разобраться (и натолкнуться на множество неожиданностей). И наконец, самое последнее. Описываемая эпоха стала временем резчайших внешнеполитических и подспудно накопившихся, но качественно «архиважных» внутриполитических изменений внутри и вокруг России. Изменений настолько существенных, что можно говорить о своего рода «революционной» трансформации всей исторической ситуации (со времён рубежа XIIIXIV вв. подобного «великого скачка» ещё не было, а во внутриполитическом аспекте такое – впервые со времён структурирования Киевской державы!). Нам предстоит в этом разобраться подробно, ибо проигнорировать новые внутрисоциальные реалии – значит, получить «эффект кривого зеркала» в отношении всей цивилизации Московской Руси и упустить движущие силы и «тектонические толчки» грядущей трагедии эпохи Грозного, а внешнеполитическая ситуация XVI в. станет, если хотите, «матричной» для России на ближайшие 200-300 лет… Причём, применительно к событиям на границе нашего Отечества, при мнимой ясности происходящего завязывается сложнейший и болезненный «клубок», распутывать который придётся сразу нескольким государствам, и отнюдь не в одночасье. В общем, проблем (и мифов «на тему») здесь хватает с переизбытком. Постараемся же всмотреться в эту непростую, драматичную и интереснейшую эпоху – каждое заполненное «белое пятно» будет для нас своего рода заклинанием, «Симсим, откройся!» для понимания последующей истории государства Российского…

II. Начать придётся с ретроспективы. Как уже отмечалось ранее, в XIV в. в Новгороде возникло движение стригольников – первая в истории Древней Руси религиозная ересь. Век её жизни оказался достаточно длителен – с середины XIV по 2-ю треть XV вв. (не каждой европейской ереси удавалось столько продержаться): это говорит за то, что жёстких преследований не было. Несмотря на то, что в основном движение в Новгороде было подавлено к концу XIV в. (руководителей стригольников Карпа и Никиту сбросили с Великого моста в Волхов), само по себе движение никуда не ушло – настолько глубоко оно укоренилось в пропитанной вольнолюбием новгородской почве. Более того: в начале XV в. стригольничество даже расширило свой ареал, распространившись на Псков и Тверь – в последнем городе на защиту стригольников даже выступили епископы Фёдор Добрый и Евфимий Вислень. (Обратите внимание: Тверь – уже территория Владимирской Руси, и в защиту еретиков выступают сразу два православных епископа, да ещё впридачу один 217

из них, Фёдор Добрый – знаменитый писатель! Интересное начало нашей истории!?). Висленю, впрочем, это стоило епископской кафедры… О природе стригольничества (и вообще русского еретичества) уже давно идут споры. Так, В. Корецкий отмечал, что исходная позиция русских еретиков (восходящая к движению волхвов) имела точки соприкосновения с богомильством – манихейским антицерковным течением в Болгарии и Боснии (мощно повлиявшим на европейские ереси вообще). На основании этого Л. Гумилёв сделал далеко идущий вывод: русское еретичество (всё!) есть манихейство, и, следовательно, антисистема («частное выражение… негативного мироощущения», по Л. Гумилёву). Отрицательное отношение учёного к ересям целиком и полностью совпадает с мнением церковных историков (например, Е. Голубинского), что, безусловно, естественно для православных исследователей, но здесь есть интересный момент. Л. Гумилёв особо подчёркивает, что русская ересь и европейский протестантизм – разные вещи (для церковных учёных это, кстати, непринципиально – для них и протестантизм негативен!). «В идеях Гуса, Уиклифа, Лютера («праотцы» протестантизма – Д. С.) не было нечего из того, что составляло суть новгородской ереси» - утверждал Л. Гумилёв (для него это, как видим, очень важно!). А так ли сие? В романе «Марфа-посадница» Д. Балашов (к слову, ученик Л. Гумилёва!) вкладывает в уста еретика, критикующего монашество и церковную иерархию, следующие слова:10 «Христос не то заповедал! Он сам в миру жил! И обряды те тлен, Бог внутри нас! Зри в святом благовествовании (Евангелии – Д. С.) от Матфея: «А ты, егда молисся, вниди в клеть свою и, затворив двери, помолись Отцу своему втайне»! А днесь уже Христос на земли церкви не имат, зане вы, мнихи (монахи – Д. С.) и священници, на мзде ставлены!.. А подобает инокам волости и сёлы по христианам за монастыри брати, сбирать мзду и всякия многоценныя себе на потребу, пить слёзы христианские? Аспиды несытные! В боярах такова свирепства и ярости и то мало! Христос вам заповедал не заботиться о дне грядущем, жить от трудов дневных, как эти мужики… в поте лица, а вы?! Вопиет к Богу грех священнический и иноческий!» Призываю все заинтересованные стороны в свидетели, но под вышеприведёнными словами могли бы подписаться и Гус, и Уиклиф, и (с некоторыми оговорками) Лютер, и все прочие «авторитеты» Реформации. И постоянная отсылка к Библии как к высшему авторитету, и отказ от пышной разветвлённой обрядности («Бог в душе, а не на доске!»), и жёсткая (причём антифеодальная по сути) критика церковной иерархии (особенно монашества) – всё это будущий характерный идеологический «багаж» протестантизма, но никак не манихейства, который здесь абсолютно не улавливается. Поэтому в данном вопросе с гумилёвской точкой зрения согласиться трудно – напротив, надо констатировать откровенно предпротестантский характер всего рассматриваемого явления (что полностью характерно для атмосферы Новгоро-

10

Напомним: Д. Балашов – не просто (и не столько) романист, сколько прежде всего историк.

218

да). Для нас это важно в свете тех дальнейших остродраматических событий, которые развернутся в Московии на рубеже XV-XVI вв. Где-то на стыке 60-70-х гг. XV в. – т.е., прямо перед роковой для Новгородской республики войной с Иваном III – в Новгороде на базе остатков стригольничества возникает новое явление, позднее квалифицированное как 2-я волна ересей в России. В русских летописях и других источниках того времени за этой модификацией русского еретичества закрепилось «совершенно неудачное» (мнение Л. Гумилёва) название ереси «жидовствующих» (или «жидовомудрствующих») – неудачное потому, что это было стопроцентно русское явление, не имеющее ни малейшего отношения к евреям (на это со всей определённостью указывал такой, по определению А. Солженицына, «тщательный историк» еврейства, как Ю. Гессен). Название было дано чисто произвольно (возможно, даже с привкусом антисемитизма):11 ходила легенда, что это учение в Новгород занесли евреи из Галиции, некие Схария, Шмойло Скарявый и Моисей Хапуш. Впрочем, в документах о них нет ни слова (так что даже их существование гипотетично), да и мало ли было в Новгороде торгового люда из всех стран тогдашнего «дальнего» и «ближнего» зарубежья (и со всеми ими начитанные новгородцы просто обожали беседовать). Важно, что реальный состав участников ереси был русским – это есть факт. Тем не менее, жупел «жидовствующих» прилип к движению не совсем беспочвенно, и вот почему. Во-первых, из двух «китов», на которых стоит христианство – иудейская и античная культуры – протестантизм в большей степени опирается на иудейское наследие, в частности, на ветхозаветную традицию (об этом мы уже говорили в 1-м томе). Во-вторых, и это главное, в ереси «жидовствующих» была очень ощутима наметившаяся ещё в стригольничестве тенденция возврата к реалиям раннего, дособорного христианства (очень близкого к ветхозаветному иудаизму12 и породившего, если помним, ислам).13 Напомню то, о чём опять-таки речь шла в 1-м томе и о чём с полной недвусмысленностью указывал Д. Лихачёв: раннее дособорное христианство не знало понятия Троицы (а Вселенские Соборы, как помним, начали собирать только после Миланского эдикта Константина Великого – т.е., христианство первые три века своего существования фактически прожило без Троицы!). Так что вполне логично было появление среди «жидовствующих» радикального крыла унитариев (буквально «сторонников единства»), или антитринитариев (буквально «противотроичников») – отрицающих Троицу в пользу первоначальной идеи единого Бога (как в иудаизме или исламе). Впоследствии в протестантизме унитарии были ультрарадикальным меньшинством и преследовались сторонниками Реформации столь же жестоко, что и католиками (общеизвестно, что в Женеве по приказу Ж. Кальвина в конце XVI в. был сожжён на костре за ан11

Что интересно: в ряде еврейских источников данное движение рассматривается как еврейское, а его разгром – как очередное гонение на еврейство! Таковы гримасы исторической мифологии… 12 Это и было отправной точкой для протестантов. 13 Любопытно, что один из ересиархов XVI в., Феодосий Косой (о нём речь впереди) сравнивал себя с… Магометом!

219

титринитарские взгляды испанский врач и вольнодумец Мигель Сервет). То, что новгородские еретики заняли столь экстремистскую позицию, лишний раз подтверждает хрестоматийный имидж России как «страны крайностей» – здесь не любят «центристов» и здесь, говоря словами героини «Сибирского цирюльника», «ничего немножко не делается»… По всем остальным показателям «жидовствующие» вели себя «вполне по-протестантски»: отрицали церковную иерархию, обряды, почитание икон и мощей и т. д. Важно, что отрицание Троицы в исторической перспективе породило движение т. н. иудеохристианства (т. е., гибрида христианских и иудаистских традиций) – в XVI в. на этой основе возникнет т. н. арианская церковь Польши14 (над строительством которой изрядно потрудились и русские унитарии), а в ХХ в. на данной платформе будет структурироваться церковь Свидетелей Иеговы. Так что определённые параллели с ветхозаветной, «моисеевой» традицией у 2-й волны русского еретичества всё же были – впрочем, не такие, чтобы просто отождествлять эту волну с талмудическим иудаизмом, что делали и делают ортодоксальные и официозные историки (А. Нечволодов, например, ничтоже сумняшеся, прямо именует рассматриваемое явление «жидовской ересью»). Был у «жидовствующих» и ещё один пункт программы, из-за чего впоследствии и разгорелся грандиозный сыр-бор (причём не религиозный, а чисто политический), но о нём – чуть позже. Специфика ситуации заключалась в следующем. Если бы эта «вторая ересь» осталась достоянием только Новгорода, не было бы никакой сенсации – вряд ли надо повторять, что вольнодумство и Господин Великий Новгород есть почти синонимы. Но как раз на 70-80-е гг. пришлось очень многое: битва на Шелони, разгром и ликвидация новгородской независимости, и, наконец, массовая депортация новгородцев в Московию. Надо отметить, что ересь в Новгороде распространялась прежде всего среди, будем так говорить, не самых низших слоёв республиканского общества – конкретно, среди бояр, купцов, житьих, ремесленников и низшего духовенства (т. е., среди тех, кого Иван III в первую очередь и депортировал!). Так произошло то, чего в Москве никто не ожидал и не планировал – вместе с тысячами изгнанников ересь «жидовствующих» многим ручейками потекла в Залесье и, наконец, достигла Москвы. Можно воспринять всё происшедшее как некую мистическую закономерность, как руку Провидения, но факт остаётся фактом: убитый Новгород посмертно нанёс торжествующей Москве весьма болезненный (как скоро выяснится) удар, создав Кремлю на перспективу немалую головную боль. Воистину, «мне отмщение и аз воздам» – ничего в мире не может произойти безнаказанно… К 80-м гг. XV в. уже можно говорить об оформлении собственно московской ветви ереси, и вот тут-то происходит нечто неслыханное в анналах средневековой Европы – что-то в духе сказанной по другому поводу сентенции Р. Пайпса о том, что «если б… это не было столь обильно задокументи14

К историческому пресвитеру Арию всё это не имеет ни малейшего отношения (ещё один пример произвольного жупела!).

220

ровано, то воспринималось бы как фантастика, ибо выглядит почти невероятно». Впрочем, всё по порядку. В Москве ересь не просто прекрасно приживается – это ещё куда бы ни шло (хотя и это уже характеристика), но приживается «на самом верху», во дворце великого князя и в кремлёвских соборах (по эмоциональному выражению А. Нечволодова, «гнусная ересь заползла… в самое святое место для русских людей»). «Поразителен быстрый успех и лёгкость этого движения» - замечает А. Солженицын, и это (как сейчас увидим) не преувеличение. Образуется т. н. московский кружок еретиков, душой которого были братья Фёдор и Иван-Волк Курицыны, Иван Чёрный, Иван Максимов, Дмитрий Коноплёв и Семён Клёнов (в литературе известен также как кружок братьев Курицыных). Надо сказать, что это были «интеллектуальные сливки» Москвы: братья Курицыны – кстати, дьяки из высшей кремлёвской администрации (Солженицын даже называет их, возможно, слегка преувеличивая, «всесильными дьяками»)15 – и их сподвижники обладали ярким литературнопублицистическими талантами, оставив немалый след в московской литературе XV в. («Лаодикийское послание» и «Написание о грамоте» Ф. Курицына, труды И. Курицына и И. Чёрного по вопросам права и всемирной истории). По словам В. Корецкого, «московская ересь носила более светский характер, чем новгородская. В ней участвовали… представители государственного аппарата (некоторые дьяки), купечества, профессиональные переписчики книг. Для московского кружка характерен интерес к гуманистическим идеям: в своих произведениях… Ф. Курицын проводит мысль о свободе воли («самовластии души»), достигаемой путём образования, грамотности» (С. Соловьёв квалифицирует Ф. Курицына как «славного своей грамотностью и способностями»). Обратите внимание: новгородская прививка, едва попав на московскую (такую, казалось бы, чуждую и «каменистую»!) почву, немедленно дала совершенно неожиданные для Московии всходы. С этой позиции история кружка Курицыных – великий соблазн и великая виртуальность нашей истории, ибо в 80-х гг. XV в. в средневековой деспотической Москве явственно запахло чем-то свежим, необычным и – что самое существенное – явно ренессансным. Недвусмысленно констатирует это такой отнюдь не дружественный к «жидовствующим» автор, как классический русский церковный историк А. Карташев, отмечая у московского кружка еретиков «широкое вольнодумство, соблазны просветительства» и попытку «псевдонаучной (? – Д. С.) ревизии всего старого, средневекового мировоззрения» (курсив мой – Д. С.). А С. Платонов прямо отмечает: «Движение «жидовствующих» несомненно заключало в себе элементы западноевропейского рационализма» (курсив мой – Д. С.). Т. е., история кружка Курицыных отчётливо показывает: в Москве были люди (причём не одиночки!), способные стать тем, что А. Буровский назвал «русскими Ренессанса». А значит, у Московской Руси был 15

В 1482-1487 гг. Фёдор Курицын – «один из лучших дипломатов Москвы» (Г. Вернадский) – возглавлял посольство к венгерскому королю Матьяшу Корвину.

221

исторический шанс на собственный Ренессанс, на собственную возможность войти в Новое время синхронно с европейскими народами. Учитывая же те культурологические реалии, в которых пройдёт де-факто это вхождение России в новую эпоху (т. н. догоняющий тип культуры, о котором разговор впереди), и, главное, чего это будет стоить, опыт кружка Курицыных смотрится совершенно исключительно и приобретает некие щемящие черты «потерянного рая»… (Вспомним хотя бы, что это первый светский кружок интеллектуалов на Руси!). Но влияние кружка не ограничивалось только рамками своего рода московской «интеллектуальной тусовки» XV столетия. Через посредство Ивана Максимова членом кружка стала Елена Волошанка, дочь молдавского господаря Штефана Челмарэ (Великого), жена наследника великокняжеского престола Ивана Ивановича Молодого. С этой минуты кружок Курицыных («секретный салон», по А. Карташеву) вхож и в семью великого князя: сам Иван Молодой и его маленький сын Дмитрий лично в кружок не входили (Дмитрий и не мог по малолетству), но их окружение – особенно влиятельный боярский род Патрикеевых – определённо тяготели к еретикам (по С. Соловьёву, к кружку примыкали «люди известные, могущественные по своему влиянию»). Среди сочувствующих кружку было немало именитых купцов (и это тоже симптом – В. Болоцких вполне оправданно отмечал параллели между симпатиями торгово-ремесленных кругов к «жидовствующим» и бюргерским характером грядущей европейской Реформации). Не обошёл своим вниманием кружок и сам Иван Великий: по словам В. Назарова, «сам державный (Иван III – Д. С.) привечал некоторых лиц, взгляды которых отличались по меньшей мере неортодоксальностью» (между прочим, это ещё до Лютера и Аугсбургского религиозного мира, до Генриха VIII и скандинавских королей-лютеран!). Но самое поразительное – ситуация с высшим клиром. Вновь слово А. Нечволодову: «Скоро слава о благочестивой жизни и мудрости (запомним! – Д. С.) двух главных новгородских еретиков – Дионисия и Алексия (оба священники – Д. С.) достигла до того, что обратила на них внимание великого князя Иоанна Васильевича, когда он был в Новгороде в 1480 году, и оба они были им взяты в Москву, причём одному было велено быть протопопом (обратите внимание: их ещё и повысили в сане! – Д. С.) в Успенском соборе в Кремле, а другому – в Архангельском». Подытожим: два ересиарха получают высшие посты в кафедральных соборах столицы! Надо понимать, какие это открывало перспективы перед новоиспечёнными протопопами в условиях того времени и традиций! И это не замедлило сказаться: как только место митрополита всея Руси оказалось вакантным, под влиянием протопопа Алексия на владычный престол великим князем был проведён симоновский архимандрит Зосима, сторонник кружка и, по словам А. Нечволодова, «тайный последователь «жидовствующих» (как раздражённо писал летописец, Алексий «своим волхованием подойде державного, да поставить на престоле святительском скверного сосуда сатанина, его же он напои ядом жидовским»). Такого успеха ещё не удостаивались ни одни еретики Европы 222

(и Азии): это всё равно, чтобы Лютер перевербовал в свою веру папу римского… Во всей этой истории самое интересное – то, что среди духовенства (в т. ч. высшего) было более чем достаточно людей, коих не шокировала сама идея возврата к дособорной эпохе и которые способны были воспринять носящиеся в воздухе идеи Реформации. Пусть их в среде клириков было меньшинство (как скоро выяснится), пусть среди них встречались люди разного человеческого и нравственного уровня (Зосиму, скажем, документы XV в. именуют «распутным и пьяным» - хотя, быть может, это позднейшая редакция, когда иначе писать было уже просто нельзя), всё равно – в православной Руси, в её интеллектуальной и духовной верхушке назревали перемены. В этом смысле прав современный российский философ Б. Сушков, говоря, что «русская Реформация уже 300 лет (если считать с 80-х гг. XV в., то все 500! – Д. С.) стучит в двери храма»… Кстати, и Елена Волошанка была родом из православной Молдавии, так что никакого давления (даже интеллектуального) со стороны католической Европы в этой коллизии не было: вся сия «предренессансная история» имеет неопровержимо русские корни. Возникает вопрос: а зачем всё это надо самому Ивану Великому? Не мог же он не понимать, что играет с огнём: замахиваться на твердыню русского православия, да ещё после того, как Москву только что объявили «Третьим Римом» – тут можно напороться Бог знает на что… Да и ведь речь идёт о последних 20 годах пребывания у власти Ивана III, когда он всё более сближал свой тип правления с характерной восточной деспотией – зачем ему эти странноватые игры с непредсказуемыми реформационными проектами, с этим иконоборчеством, с проблесками ренессансного гуманизма, от которого за версту несёт опасными идеями, так напоминающими мудрствования «латинян-нехристей»? Да затем же, что и Генриху VIII в Англии, Кристиану Злому в Дании, Стену Стуре-младшему в Швеции, шмалькальденским князьям в Германии и всем прочим европейским государям, пошедшим за протестантами! Ларчик открывается очень просто: у «жидовствующих» (если помните) был ещё один, не названный нами (и протестантский до мозга костей!) пункт программы. Вот он: секуляризация церковных земель. Еретики логично полагали, что, коли «царство Божие - не от мира сего», то и заниматься землевладением, уподобляться боярам церкви не к лицу (это – программный пункт всех еретиков и реформаторов церкви в Европе). А раз земля у монастырей будет отчуждаться, то… в чью пользу, угадали? Правильно: в государеву! (Так, кстати, было по всей Европе, отчего и короли с князьями проявили такую прыть). В Москве, кстати, это ещё легче сделать, чем на Западе – у нас ведь и так вся земля – в государевых руках (как на Востоке, к слову), приватизации земельных участков покамест не предвидится, так что владыке Кремля и козыри в руки! Самое же пикантное в том, что Иван III фактически только что, в 1479 году, уже начал на практике программу секуляризации, причём самостоятельно, без подсказки извне – в одном отдельно взятом регионе, на Нов223

городчине (это входило в его программу уничтожения новгородской цивилизации). Так что опыт такого рода у князюшки был… Но была и ещё одна, гораздо более существенная причина, по которой Иван III решился на поддержку еретиков (да фактически уже поддерживал – ведь единственным условием и гарантией самого существования кружка Курицыных была лояльность со стороны великого князя). Отношения Ивана с церковью были весьма натянутыми, причём с явной тенденцией эскалации напряжённости между ними. Причина – самодержавные замашки Ивана III, с одной стороны, и нежелание митрополита отказаться от традиций теократии (восходящих ко временам Алексия Бяконтова), т. е., называя вещи своими именами, властные притязания церкви – с другой. (Своеобразное возрождение конфликта времён Дмитрия Донского!).16 Мы уже помним, что в период правления Василия Тёмного, да и в отроческие годы Ивана III митрополит Иона был фактическим главой московского правления, и последнее – при явном сотрудничестве с боярством – отличалось несомненной эффективностью. Кроме того, церковь ещё просто не успела забыть того изумительного факта, что (по словам Н. Бердяева) «лучший период в истории русской церкви был период татарского ига (вот так! только «иго» надо бы взять в кавычки – Д. С.) – тогда она была духовно независима (курсив мой – Д. С.) и в ней был сильный социальный элемент». Именно эту независимость церкви и собирался – в полном соответствием с характером своей власти - ликвидировать Иван Великий: мы уже знаем, как наш герой воспринимал вообще любую независимость от своей власти (уже не говоря о том, что угринское унижение от посланий Вассиана Рыло великий князь пережить и забыть явно был не состоянии)… Вот что пишет по этому поводу В. Болоцких: «Первоочередной задачей великокняжеской власти становится искоренение «алексиевой» теократической тенденции, т. е. стремления церковной власти к равенству и даже превосходству нал светской. Эти тенденции заметно проявились в деятельности Ионы (Одноуша – Д. С.), но история его преемников стала… историей постепенной, но неотвратимой утраты митрополитами своей политической самостоятельности. Конечная цель Ивана III вырисовывалась по мере нарастания его военно-политических успехов: эта цель – превращение митрополичьей кафедры в составную часть аппарата управления Московской Руси, во главе которого стоял великий князь. Монастыри тоже должны были превратиться в заурядные «богомолья», не имеющие общественно-политического значения». Цель, как видим, Иван III поставил себе абсолютно последовательную – стремясь стать неограниченным повелителем всего и вся («чтобы на Руси не было ничего, что не зависит от Москвы и её князя», по едкой формулировке А. Буовского), он просто не мог позволить себе существование властного конкурента, да ещё такого серьёзного и с такими традициями. В свете происходящего идея секуляризации теряла свою чисто меркантильную сторону и 16

А вообще-то, помимо всего прочего, это очень напоминает противостояние римских пап и европейских королей (германских и французских) в XII-XIV вв., породившее антагонизм гвельфов и гибеллинов. Те же истоки, те же мотивы…

224

становилась откровенной политикой. Напомним, что во 2-й половине XV в. треть всей обрабатываемой в Московии земли принадлежала монастырям, так что с экономической точки зрения это был серьёзный противник. Пытаясь подорвать экономическую мощь церкви, Иван III бил по ней политически, как по конкуренту в борьбе за власть. И здесь завязываются интереснейшие «подковёрные» комбинации. Если помним, боярство очень «тепло» относилось к монастырским землевладельцам, видя в них экономических конкурентов – значит, бояре автоматически становились союзниками (или хотя бы сочувствующими) по отношению к антицерковной политике Ивана III. Во многом это касается и дворянства – хотя бы потому, что дворяне (как и бояре) вполне могли рассчитывать на жирный кусок с господского стола в виде щедрых земельных пожалований из фонда секуляризированных земель (не заберёт же себе всё великий князь, на самом деле – ведь это даже политически опасно: как недавно выразился экс-министр Лившиц, «надо делиться»). Не надо также забывать, что, получив автокефалию (пусть непризнанную никем) из рук великого князя, церковь уже изначально оказалась на 50% в великокняжеских руках (ситуация, которую предвидели и из которой вывернулись в своё время Сергий Радонежский со сподвижниками) – т. е., вынуждена была вести борьбу с невыгодных стратегических позиций. В этих условиях возможность использовать еретиков в качестве ударной силы борьбы против церковного конкурента не представлялась Ивану III чересчур дикой (само собой разумеется, что сам кружок Курицыных вряд ли посвящали в эти «кулуарные» интриги – ещё неизвестно, как бы отреагировала основная масса членов кружка на перспективу участвовать в столь морально щепетильной и политически непредсказуемой акции)… Однако и церковь не собиралась сдаваться без боя. До какой степени в канцелярии митрополита были готовы к схватке ещё до появления на авансцене «жидовствующих», свидетельствует широко известная (в своё время, разумеется) история столкновения Ивана III с митрополитом Геронтием в 1478 году. Поводы конфликта (их оказалось несколько) были, на поверхности, совершенно ничтожны: кадровые вопросы (поставление иереев), вопросы юрисдикции монастырских земель (конкретно Кирилло-Белозерского монастыря). В 1479-1482 гг. в ходе этого противостояния «Иван III… вмешался даже в догматические, обрядовые дела церкви» (В. Болоцких): возник спор о крестном ходе – точнее, о том, как надо ходить вокруг церкви – против солнца (как делал Геронтий, согласно традиции) или наоборот, «посолонь» (как, «по чьему-то наущению», говоря словами Н. Костомарова, настаивал великий князь). 17 Причину же Костомаров определил безжалостно, как диагноз: «Геронтий был… человек, чувствовавший вековую власть своего первосвятительского сана, но Иван Васильевич, как мирской государь, также не расположен был уступать свои права». Иначе говоря, нашла коса на камень… 17

Это очень по-московитски: великий князь, светский владыка, поучает главу церкви, как надо соблюдать церковные обряды! Потрясающе…

225

Противостояние князя и митрополита было столь ожесточённым, что в дело пошли демонстративные жесты: Геронтий устраивал «образцовопоказательные» отъезды из Москвы в Симонов монастырь – «пока князь не станет бить мне челом!» (точно, как впоследствии Иван Грозный, а ещё позднее – Никон), бросал лояльных великому князю архиереев в ледяные подземелья в кандалах (!); князь, в свою очередь, не давал митрополиту освящать вновь построенные церкви («церковь Иоанна Златоуста на Посаде, любимое детище Ивана III, долгое время стояла неосвящённой», по словам В. Болоцких; беспрецедентная акция для XV века!). Формально верх в этой сваре одержал Геронтий: по мысли Н, Костомарова, «Иван Васильевич умел всегда уступать вовремя и на этот раз сообразил, что невозможно идти против всего тогдашнего книжного мира» (не забудем, что в московитских условиях все интеллектуалы – клирики; значит, общественное мнение, посредством ежедневных проповедей – в их руках). Однако великий князь не забыл унижения (тем более что Геронтий ещё долго мстил поддержавшим Ивана иереям): показательно, что после смерти Геронтия на владычном престоле мгновенно оказался уже известный нам Зосима – теперь, кажется, всё встало на свои места. Нетрудно понять, что в сложившейся ситуации сопротивление церкви великокняжеским притязаниям автоматически наложилось на неприятие ереси. В канцелярии митрополита и (особенно) в монастырских кельях хорошо понимали, что на карту поставлено многое, если не всё – дать себя разгромить без боя клирики не собирались. Что же касается собственно вопроса о «жидовствующих», то тут также было более чем достаточно острых моментов. Дело даже не только в том, что православие (тем более московское) – самая ортодоксально-традиционалистская разновидность христианства; и не только в том, что совсем недавно принятая идеологема «Третьего Рима» делала саму идею церковной реформы в глазах клира как бы даже неприличной (да и иконоборческие настроения среди «жидовствующих» навевали неприятные ассоциации с печально известным византийским иконоборчеством). Я уже не говорю об «иудейском элементе» в вероучении ереси – теологический антисемитизм, необычайно сильный в то время во всех церквях Европы (не только на Руси!), был «всегда готов»… Самое же главное – проблема унитаризма: хотя члены кружка Курицыных были много умереннее своих новгородских коллег, всё равно радикальная антитринитарская установка была для большинства клириков – да и просто верующих – совершенно неприемлемой (напомним, что и в Европе, даже протестантской, антитринитариев «не переваривали»). Скажу более: убеждён, что даже сейчас, в XXI веке, попытка реформировать церковь – любую! – по матрице унитаризма немедленно вызовет острейший протест и угрозу раскола. Что уж говорить о XV столетии… Между тем по вопросу о том, как конкретно реагировать на еретический вызов (то, что реагировать надо, ни у кого сомнений не вызывало) и на возможный союз еретиков с великим князем, в церкви возникли разногласия, приведшие к появлению двух мощных направлений внутри русского православия (внимание: вот оно – начало внутреннего раскола). Одна группировка 226

получила название нестяжателей (почему такое название – сейчас поймём). «Наиболее известными в этой группе – сообщает Г. Вернадский – были т. н. заволжские старцы, представляющие мистическое течение в русском православии того периода. Они испытывали влияние учений видного византийского богослова XIV в. Григория Паламы и его последователей» (т. н. исихазм; к числу исихастов, как помним, относился Сергий Радонежский – так что заволжских старцев можно считать его прямыми наследниками). Во главе этого крыла православия стоял старец Кирилло-Белозерского монастыря Нил Сорский (в миру – Майков) – настоящий христианский подвижник, достойный наследник Сергия и его гнезда. А. Нечволодов называет Нила Сорского «мужем праведным и кротким, положившим начало на реке Соре новому на Руси виду монастырского жития, именно «скитскому», который состоял в том, что иноки поселялись вдвоём или втроём, питались от плодов собственных рук и поддерживали друг друга в «умном делании», т. е. в борьбе с дурными помыслами и страстями, и в непрерывной внутренней молитве. Скит, по Нилу Сорскому, мог состоять из нескольких келий, где жило по два или по три пустынника, но затем обитель не имела права владеть землёй и казной (выделено мной – Д. С.) и даже принимала милостыню лишь в случае крайней нужды». Это сообщение Нечволодова может быть скорректировано только в одном пункте. «Скитский» вид монастырского общежития был не новым, а хорошо забытым старым – это не что иное, как «киновия», «общежительский устав», известный со времён Феодосия Печерского (т. е., с киевской эпохи) и возрождённый в своё время Сергием Радонежским (В. Болоцких прямо отмечает, что «Нил Сорский и его сторонники стремились к возрождению правил монастырской жизни, установленных Сергием Радонежским»). Из этого, помимо всего прочего, можно сделать вывод по всем законам формальной логики – эти правила к концу XV в. были начисто забыты… Для нас во всём этом самое интересное – то, что, по правилам Нила Сорского, «обитель не имела права владеть землёй и казной». Из этого следует нечто чрезвычайно важное: не принимая теологического радикализма «жидовствующих» и вообще являясь противниками идеи церковной реформы, сторонники Нила Сорского сходились с еретиками в одном, очень существенном пункте – вопросе о землевладении. Так же, как и у «жидовствующих», «право монастырей владеть землёй и другими богатствами подвергались сомнению по моральным и религиозным соображениям» (Г. Вернадский). Именно поэтому данная группировка и получила название «нестяжателей» - тех, кто не желает «стяжать» (копить богатства): сказано же в Писании на эту тему вполне определённо… Кстати, эта позиция была в своё время обозначена ещё проповедником XII в. Кириллом Туровским (а в Европе к тому же призывал Франциск Ассизский). Были у нестяжателей и другие программные пункты. Так, по вопросу отношения к еретикам нестяжатели стояли на следующей принципиальной позиции: спорить, обличать, полемизировать, наставлять на путь истинный, но ни в коем случае не репрессировать! «Сказано – не убий»! Такая позиция 227

была, безусловно, последовательно-христианской и не могла не вызывать уважения. Более того: для великокняжеской власти нестяжательская позиция в некоторых отношениях была предпочтительней, т. к. давала возможность, во-первых, провернуть акцию с секуляризацией без радикальной догматической ломки (оставаясь в пределах верности никейско-халкедонскому символу веры), а во-вторых, «спустить внутрицерковный конфликт на тормозах», не прибегая к репрессивным действиям. Не случайно и впоследствии, на протяжении нескольких десятилетий, великокняжеская власть будет откровенно колебаться в определении линии поведения относительно нестяжательского проекта. Но на пути союза «государя всея Руси» с линией заволжских старцев лежало два очень серьёзных препятствия. Во-первых, Нил Сорский призывал к «личностному, самостоятельному покаянию, стоянию перед Богом» (А. Буровский). Это, кстати, тоже очень по-протестантски (так что не у одних еретиков возникали подобные мотивы – похоже, это знамение времени; А. Янов вообще почитал нестяжателей как «раннюю стадию предпротестантизма»), но загвоздка в том, что провозглашаемое нестяжателями индивидуальное, личностное начало неумолимо должно было вступить в противоречие с жестокой логикой наступающего деспотизма. Следовательно, сам дух нестяжательства был изначально антагонистичен идеалам московского самодержавия – для альянса с властью это, конечно, плохой прогноз… Во-вторых, и это главное, «отказываясь от материальных богатств, нестяжатели не собирались во всём поддерживать светскую власть; наоборот – высокие нравственные требования, требования соблюдения религиозных норм и правил нестяжатели распространяли на всех, включая великого князя… они не соглашались признавать божественную природу государственной власти, её право творить произвол, и отстаивали духовную независимость человека от власти» (В. Деев). Полностью по Евангелию: отдайте кесарю кесарево (земли), а Божие Богу (свою душу)… Т. о., нестяжатели бросали «государю всея Руси» страшный вызов в самом кардинальном пункте своей программы – ставили, говоря словами апостола Павла, «закон и благодать» выше княжеского права на произвол! И этого, конечно, великий князь стерпеть не мог – хотя бы в перспективе (как увидим, так всё и произойдёт). Противоположную позицию заняли т. н. иосифляне – группировка, объединившаяся вокруг своего вождя, основателя Иосифо-Волоколамского монастыря Иосифа Волоцкого (в миру – Иван Санин). Это был, безусловно, выдающийся во всех отношениях человек, отличавшийся суровым и даже жёстким нравом; по словам А. Нечволодова, «с ранней молодости прославившегося подвигами сурового подвижничества» (в ризнице Волоколамского монастыря до сих пор хранятся железные схима, крест и тяжёлые вериги, которые Иосиф носил всю жизнь). Начав иноческую карьеру в Боровском монастыре у «страшного старца» Пафнутия Боровского (потомка Чингис-хана, замечательного писателя), по смерти последнего Иосиф стал боровским игуменом и… Далее красноречиво свидетельствует Нечволодов: «Иосиф хотел ввести устав ещё гораздо более строгий, и когда увидел, что братия этим не228

довольна, то ушёл в Волоколамские леса, где основал обитель с правилами строжайшего устава; он запретил женщинам всякое сношение с братией, и сам, подчиняясь этому, отказал себе в свидании с собственной матерью». Вот это уже характеристика, и мы скоро убедимся, что сей эпизод в биографии Иосифа отнюдь не является случайностью - он явно принадлежал к тому чрезвычайно колоритному типу священнослужителей и проповедников всех времён и народов, представителя которого Стефан Цвейг охарактеризовал так: «Безусловно честный в своей догматической принципиальности, он вследствие одетых на себя шор, стесняющих мысль, становится одним из тех ограниченных, суровых умов, кои признают только истину собственной марки, добродетель, христианство собственной марки, всё же прочее почитают не истиной, не добродетелью, не христианством… всякий инакомыслящий представляется ему злодеем; всякий, хоть на йоту отступающий от буквы его требований, обречен сатане». Большинство православных источников ставит Иосифа очень высоко (что понятно – он канонизирован, как и Нил Сорский); многие историки (например, Г. Вернадский) разделяют эту точку зрения – за принципиальность и убеждённость в отстаивании своих идеалов волоцким игуменом. Но существует и точка зрения известного философа Серебряного века Георгия Федотова, который считал Иосифа Волоцкого одной из самых отвратительных фигур за всю русскую историю и называл его «соединением Победоносцева и Ленина в одном лице» (оба этих исторических персонажа были самыми ненавистными для Г. Федотова). Как сейчас увидим, жестокая характеристика Федотова имела под собой весьма веские основания. Программа иосифлян была противоположна нестяжательской с точностью до «наоборот». Иосиф Волоцкий был яростным адептом монастырского землевладения («Иосиф – читаем мы у А. Нечволодова – смотрел на монастырь как на прибежище для слабых и голодных, а также как на рассадник властей церковных»). Летопись сохранила слова Иосифа: «Если у монастырей сёл не будет, то как честному и благородному человеку постричься?» (т. е., по сей логике, спасение души, возможность благотворительности и властные привилегии «честных и благородных людей» должны были оплачиваться весьма немалыми и ощутимыми дивидендами – а в заволжских скитах, наверное, обретаются «нечестные и неблагородные»…). «В своём монастыре – без особого пиетита констатирует А. Буровский – Иосиф охотно принимал материальные дары и освобождал дарителей от бремени грехов молитвой братии (Буровский небезосновательно сравнивал эту практику с продажей индульгенций в католическом мире – Д. С.). А монахам велел не трудиться и размышлять, а нести груз непонятной, зато и безответственной епитимьи». Сохранилась сентенция Иосифа: «Мнение – мать падения!» (т. е., своего мнения по идее иметь не надо – это приравнивается ко грехопадению!). За право сохранения земельной собственности Иосиф Волоцкий готов был во взаимоотношениях со светской властью пойти на далеко идущие компромиссы: согласно его взглядам, природа великокняжеской власти божественна, а царь (помните, Иван III уже называл себя так!) «только естеством подобен человеку, властию же сана яко от Бога». (Хеопс, Навуходоносор и Калигула были 229

бы очень довольны!). Отсюда – императив иосифлянского отношения к светскому владыке: подчиняться ему и выполнять его волю, «яко если бы Господу работали, а не человеку» - почти точная копия сентенции византийского диакона Агапита (VI в.) о том, что «хотя телесно император подобен всем иным людям, по власти своей он подобен Богу». (Это мы уже проходили! и граф А. К. Толстой – в стихотворении «Поток-богатырь» – точно квалифицирует этот момент мировоззрения Московии как неприкрытое язычество18). Самое интересное, что в своей, так сказать, тактической программе (касающейся текущей линии поведения по отношению не к царю вообще, а к конкретному сегодняшнему владыке Кремля) Иосиф не только не призывал к покорности, но прямо обосновывал возможность и даже необходимость неповиновения правителю, проводящему «неправедную» (разумеется, с его, Иосифа, точки зрения) линию – явно повторяя аргументацию Константина Багрянородного; не знаю, как это логически увязывалось с общей стратегической программой Волоцкого игумена, да и чувствовал ли он необходимость таковой увязки… Несмотря на то, что в повседневной своей жизни Иосиф неоднократно проявлял себя настоящим христианским гуманистом (по данным А. Нечволодова, в голодные годы у Волоколамского монастыря ежедневно кормилось до 7 000 человек, не считая брошенных голодными матерями на попечение монахов умирающих детей), в целом иосифлянская программа была капитуляцией православия перед торжествующим деспотизмом (ради «чечевичной похлёбки» - сохранения монастырского землевладения; по аналогии с нестяжателями иосифлян логично назвать «стяжателями»), и в этом отношении историческая роль Иосифовой инициативы может быть оценена как достаточно негативная. Но самую одиозную позицию Иосиф Волоцкий занял по отношению к еретикам. По словам Н. Карамзина, Иосиф «обличал еретиков и требовал для них мирской казни», т. е. высшей меры, причём в виде традиционного сожжения на костре (знакомо?). И более того: даже в случае раскаяния еретика Иосиф, по Карамзину, «доказывал, что раскаяние, вынужденное пылающим костром, не есть истинное и не должно спасти их от смерти» (до такого даже инквизиция не додумалась!). Подобная свирепая установка смущала даже абсолютно лояльных к нашему герою историков, и Карамзин, как бы оправдываясь, писал: «Сия жестокость скорее может быть оправдана политикой, нежели верой христианской, столь небесно-человеколюбивой, что она ни в коем случае не прибегает к мечу; единственными орудиями служат ей мирные наставления, молитва, любовь – таков, по крайней мере, дух Евангелий и книг апостольских». Добавить тут абсолютно нечего, ибо это есть приговор окончательный, обжалованию не подлежащий. Правда, Карамзин тут же пытается «спасти реноме» и начинает рассуждать о «явном дерзостном соблазне, угрожающем церкви и государству, коего благо… связано с её невреди18

Кстати, в Византии точка зрения Агапита никогда не была официозом в последней инстанции, а скорее частным мнением упомянутого диакона: господствовала у ромеев идея «симфонии» церкви и государства, согласно которой де-факто церковная власть была независимой от имперской и держалась с последней на равных.

230

мостью» и о праве государя «справедливым образом казнить еретиков», но это никоим образом не отменяет вышецитированных беспощадных слов о несовместимости подобных действий – да ещё со стороны церкви! – с евангельской моралью (да и не теми ли же словами оправдывались и инквизиторы?!). Первым, однако, действовать против «жидовствующих» начал не Иосиф, а новгородский архиепископ Геннадий – ещё одна яркая и противоречивая личность той эпохи. Н. Костомаров отрекомендовал его как «человека стойкого характера и с замечательным образованием по своему времени». Фёдор Курицын однажды назвал Геннадия «беспокойным», и это тоже недалеко от истины (впрочем, в те годы практически все иереи были «беспокойные»). Мирское имя его было Гонозов (или Гонзов); известно, что в монашестве он был учеником преподобного Зосимы (одного из основателей Соловецкого монастыря), а затем стал архиепископом кремлёвского Чудова монастыря. В описанном выше споре Ивана III с Геронтием Геннадий поддержал великого князя, за что по воле митрополита сиживал в кандалах в ледяном подвале (не там ли он приобрёл те черты характера и личности, которые скоро проявятся?). С 1485 г. Геннадий становится новгородским архиепископом, и с этого момента его имя навсегда останется в русской истории в достаточно мрачном ореоле. Приняв новгородскую епархию, новопоставленный энергичный архипастырь столкнулся с неприятным для себя явлением – широким распространением ереси во вчерашнем вольном городе (иначе и быть не могло: ересь стала к этому времени формой нонконформизма по отношению к Москве). По данным Г. Вернадского, эту информацию Геннадий получил ещё в конце 70х гг., но до 1487 г. он не «открывал военных действий» - возможно, по причине отсутствия необходимых властных полномочий; возможно потому, что собирал необходимые данные. Впрочем, хотя А. Нечволодов и считает, что до 1487 г. еретикам удавалось соблюдать конспирацию и стилизоваться под «добрых православных», а по Карамзину «новгородские еретики соблюдали наружную пристойность, казались смиренными постниками, ревностными в исполнении всех обязанностей благочестия» (согласно легенде, ересь всплыла из-за… пьяной ссоры двух еретиков) – факты и документы говорят об обратном: о какой конспирации может идти речь, если сторонником ереси оказался даже протоиерей кафедрального Софийского собора Гавриил! Я уже не говорю о том, что с 1490 г. – с момента поставления Зосимы – «жидовствующие» могли вообще считать себя в безопасности… Сохранился характерный эпизод: однажды Геннадий призвал к себе чернеца Захара Немчинова, ярого сторонника ереси и своего личного врага. Между ними состоялся разговор, в ходе которого Захар подтвердил одно из положений своего учения – отказ от исповеди,19 и прямо заявил: «Да у кого причащаться-то? Ведь все попы, владыки, и митрополиты по мзде поставлены!». Какая уж тут кон19

Впоследствии это станет одним из краеугольных камней идеологии и вероучения старообрядчества.

231

спирация… В высшей степени показательно, что Геннадий сослал строптивого монаха в дальний монастырь и… вскоре пришло распоряжение Ивана III: отпустить! Захар (для виду дав слово, что пойдёт на исповедь) уехал в Москву, где «водился со знатными людьми, был в состоянии вредить самому Геннадию и обвинял его самого в ереси» (Н. Костомаров). Между прочим, Зосима, едва став митрополитом, «тотчас потребовал от Геннадия исповедания веры – это значило, что Геннадия подозревают в неправоверии» (мнение Костомарова). При таком раскладе особой необходимости в конспирации явно не имелось… Геннадий, однако, не собирался сдаваться, и с 1487 г. начал действовать. Он буквально бомбардировал Ивана III посланиями, где обличал ересь и требовал для еретиков «градской» (т. е., светской, государственной) казни, ссылаясь при этом (что изумительно) на опыт… инквизиции: «Если Великий князь того не обыщет и не казнит этих людей, тот как нам тогда свести срам со своей земли! Вон фряги (католики – Д. С.) какую крепость держат по своей вере: сказывал мне цезарский посол (Священной Римской империи – Д. С.) про шпанского (испанского – Д. С.) короля, как он свою землю-то очистил!».20 Новгородский архиерей жёстко нападал и на самого Ивана III (известно его обличительное письмо по поводу факта переноса Дорогомиловского кладбища, квалифицированного Геннадием как «гробокопательство» кстати, уголовно наказуемое по Судебнику деяние: т. е., Геннадий назвал князя уголовным преступником!). Наконец, Геннадий на свой страх и риск начал следствие по делу ереси в Новгороде (следствие шло по нормам XV в. – т. е., с пытками). В Москву были отправлены четверо (2 священника и 2 дьяка) с обвинениями в богохульстве: одного из них оправдали (!), остальных побили кнутом и… вернули в Новгород (по тем временам – гуманизм невероятнейший!), а самому Геннадию поставили на вид, что он злоупотребляет пытками и занимается фабрикацией лжесвидетельств (!!!). Заработать такие обвинения из уст администрации Ивана III, отнюдь не расположенной к мягкотелости, для которой насилие, ложь и фарисейство давно стали рутиной – это надо очень постараться (а со стороны великокняжеской сей пассаж – верх цинизма и лицемерия). Однако в Кремле, похоже, неважно знали характер «беспокойного» архиепископа – Геннадий и не думал сбавлять обороты, вновь и вновь слал в столицу новые и новые послания (видно, чувствовал, что у него там появился союзник в лице Иосифа Волоцкого). В самом известном своём послании новгородский архипастырь сообщал, по Костомарову, следующее: «В показаниях Самсонка (один из пытаемых, по происхождению смерд – Д. С.) и других были признания в том, что еретики изрыгали хулу на Христа, Пречистую Богородицу и всех святых, ругались над иконами и другими священными вещами. Сам Самсонко сознавался, что он с попом Наумом расщеплял святые иконы, а Наум, проходя мимо иконы Богородицы, показал её кукиш. Другой 20

Речь идёт о короле Фернандо Католике, давшем «зелёный свет» инквизиции и развязавшем руки легендарному палачу Торквемаде (в эти годы, в частности, состоялось изгнание из Испании евреев).

232

еретик, Алексей Костев, вытащивши из часовни икону Успения, бросил на землю и начал поливать скверною водой (мочой – Д. С.). Третий, Юрка, бросил икону в лохань. Иные спали на иконах, другие мылись на них; Макардьяк, который ел в пост мясо (этот эпизод Геннадиева доноса почти буквально процитировал в своём «Коньке-горбунке» И. Ершов – Д. С.), плевал на икону, а Самсонко вырезывал из просфор кресты и бросал их кошкам и собакам». У Карамзина эта информация дополнен так: «С ужасом слушали Геннадиеву обвинительную грамоту… что сии отступники называют иконы болванами, грызут оныя зубами (курсив Карамзина – Д. С.), повергают в места нечистые, не верят ни Царству Небесному, ни воскресению мёртвых, дерзостно развращают слабых». Цена этим, вырванным под пытками признаниям – ломаный грош в большой базарный день (уж ХХ век наглядно показал всем интересующимся, как это делается!): характерно, что Геннадий обвинял уже упоминавшегося московского протопопа Алексия, будто тот… пляшет на богослужении и «ругается» над иконами (ни один московский свидетель – а их было множество, включая Боярскую думу – не подтвердил сего). Но, если вспомнить, что речь идёт о Новгороде, не исключено, что в сведениях Геннадия есть некая, пусть микроскопическая, крупица истины. Новгородцы всегда отличались «буйным нравом», да и аналоги из истории европейского протестантизма дают нам вполне схожие картины откровенно хулиганских по своим проявлениям иконоборческих всплесков (классические примеры – Англия, Франция, Швейцария и Нидерланды во 2-й половине XVI столетия: всех интересующихся отсылаю к «Тилю Уленшпигелю» Ш. де Костера, «Хронике времён Карла IX» П. Мериме, «Принцу и нищему» М. Твена и книгам Ст. Цвейга, посвящённым Реформации). И вообще всё достаточно логично: если «наверху», в кружке Курицыных (точь-в-точь как в салонах ренессансных гуманистов Европы) интеллектуалы размышляют о гуманизме и реформах, «внизу» в это время на той же основе прорываются совершенно языческие настроения и действия. Так было всегда – от Византии до Советского Союза в 20-30-е гг.: толпа всегда живёт по своим собственным законам… «Геннадиево послание оказало немедленное действие» (Н. Костомаров), и 17 октября 1490 г. в Москве наконец был созван церковный собор (среди его участников был Нил Сорский). Его решения оказались достаточно компромиссными: 9 человек – новгородский протопоп Гавриил, священники Денис, Максим и Василий, дьякон Макар, зять Дениса Васюк, дьяки Гридя и Самсон, а также уже знакомый нам чернец Захар Немчинов – были признаны виновными в иконоборчестве и кощунствах над обрядами (но не в еретичестве, что показательно!), лишены сана и осуждены на заточение. Геннадий, уже по собственной инициативе, устроил над теми осуждёнными, что были местными уроженцами, своего рода театрализованную позорную казнь, которую Костомаров описывает следующим образом: «Архиепископ приказал встретить их за 40 вёрст от города, на деть на них вывороченную одежду, посадить на вьючных лошадей лицом к хвосту, в берестовых шлемах с мочальными кистями, с соломенных венцах с надписью: «Се есть сатанино воинство». В 233

таком виде их ввезли в город… Владыка велел народу плевать на них, ругаться над ними (это «велел» позволяет заподозрить, что народ не очень-то рвался участвовать в этом гнусном спектакле: об отношении к ереси в Новгороде и о корнях этого отношения мы уже говорили – Д. С.)… После такого обряда на головах их были зажжены берестовые шлемы (!!! – Д. С.). По известию Иосифа (Волоцкого – Д. С.), Денис скоро умер, за месяц перед смертью лишившись рассудка; подобна участь постигла и Захара». Надо ли разъяснять, что Геннадий просто замучил осуждённых – вопреки приговору Собора… События 1490 г., между тем, не повлияли радикально на ситуацию. Кружок Курицыных вообще не пострадал – о нём на соборе речь не шла совсем, да и описываемые годы были временем наивысшего влияния братьев Курицыных при дворе (А. Карташев применительно к этому времени даже говорил о «диктатуре сердца» Курицыных», проводя далеко идущую и, возможно, несколько рискованную аналогию).21 Митрополит Зосима категорически отказывался преследовать еретиков – и не по убеждениям, а по причине своей совершенно обывательской натуры: похоже, его ничего, кроме выпивки и закуски, не интересовало (ходили даже слухи, что он… не верит в Бога и во второе пришествие).22 Долго это продолжаться, естественно, не могло: Иосиф Волоцкий развернул против Зосимы яростную компанию (в послании к Ивану III от 1493 г. он называл митрополита «скверным злобесным волком», «вторым Иудой», «бесовским причастником») и добился того, что в 1494 г. Зосима сам подал в отставку (что характерно, ему дали возможность спокойно удалиться в Троице-Сергиев монастырь): новым митрополитом стал довольно бесцветный Симон, экс-игумен всё того же Троице-Сергиева монастыря. Но и при новом владыке репрессий против «жидовствующих» не последовало, даже наоборот: братья Курицыны сумели сделать эффектный контрвыпад – добились назначения (в пику Геннадию) архимандритом в новгородский Свято-Юрьев монастырь своего единомышленника Кассиана (с этой минуты Свято-Юрьев монастырь стал оплотом сторонников кружка). Елена Волошанка и Патрикеевы деятельно поддерживали Курицыных, а нестяжатели, сурово осуждая ересь, категорически протестовали против действий Геннадия. «Господь сказал: не судите, да не судимы будете – заявил Нил Сорский. – И св. Иоанн Златоуст говорил: не следует никого ненавидеть и осуждать, ни неверного, ни еретика, а тем более не убивать их… притом же еретик и отступник только тот, кто сам исповедал свою ересь, а доискиваться, нет ли в ком ереси, и предавать человека пытке из-за этого не следует». Самое же главное – позиция Ивана III. Помимо уже описанных выше мотивов, на поддержку еретиков его толкало нарастающее раздражение против действий иосифлян – поскольку последние в открытую демонстрировали стремление к политическому (по сути) сопротивлению монаршей воле. На21

«Диктатурой сердца» (или «диктатурой совести») называли в России отрезок на стыке 70-80-х гг. XIX в., когда правительство Российской империи возглавлял граф М. Лорис-Меликов. 22 Это может быть и клеветой и истиной: многие современные Зосиме римские папы позволяли себе высказываться в подобном духе.

234

сколько велико было это раздражение, можно судить по тому, что великий князь сделал в эти годы ряд недружественных шагов по отношению к церкви: отобрал у Геннадия часть архиепископских земель и отдал её своим дворянам (прямо по трафарету будущих европейских королей!),23 запретил тому же Геннадию приобретать новые земли (ох, и «достал», похоже, Геннадий князя!), а в момент поставления Симона… Вновь слово Костомарову: «Чтобы приучить русских к первенству государя перед церковью, после наречения Симона митрополитом Иван в Успенском соборе всенародно взял нового митрополита за руку и «предал его епископам», знаменуя тем, что соизволение государя даёт церкви первосвященника. Подобное повторилось и при посвящении: государь громогласно (! – Д. С.) повелел (!!! – Д. С.) митрополиту «принять жезл пастырства и взойти на седалище старейшинства». Это был новый, невиданный до сих пор обряд, имевший тот ясный смысл, что поставление митрополита, а тем самым и всех духовных властей, исходит от воли государя». Фактически это означало полные похороны остатков «алексиевой» теократической модели и предельное унижение митрополита. Вообще до роковых событий 1497-1499 гг. ситуация вокруг религиозного конфликта была предельно туманной и трудно предсказуемой – именно из-за позиции Ивана III. Все три стороны – иосифляне, нестяжатели и «жидовствующие» – яростно дискутировали, «подсиживали» друг друга, но (исключая новгородский эксцесс 1490 года) борьба шла в основном на интеллектуальном и публицистическом поле. А. Янов даже определил ситуацию 90-х гг. описываемого века в Москве как «Московские Афины» – имея в виду, естественно, Древнюю Грецию и намекая на беспрецедентную для средневековой Московии атмосферу интеллектуальной свободы и духа открытой дискуссии (относительной, разумеется!): опять-таки чисто ренессансный культурный элемент… Надо сказать, что описываемая борьба дала обильную пищу литературе – кроме упоминавшихся уже книг, созданных в рамках курицынского кружка, в эти годы появились следующие, во всех отношениях выдающиеся сочинения: «Просветитель» Иосифа Волоцкого (т. н. «16 слов против жидовствующих»),24»Устав о жительстве скитском» Нила Сорского (настоящий манифест нестяжательства), наконец, т. н. Геннадиева Библия, составленная нашим «беспокойным» знакомым из Новгорода (в соавторстве с великокняжеским переводчиком Дмитрием Герасимовым и принявшим православие бывшим доминиканским монахом Вениамином). Причиной создания Библии (и тем более сотрудничества с экс-католиком) послужила гениальная интуиция Геннадия: он «первый понял, что… в ереси уходило из православия то, что по умственному развитию стояло выше общего уровня (выделено мной – Д. С.). Еретики были все люди начитанные и книжные (интеллигенция того времени, с родовой для этого социального слоя дурной привычкой думать – Д. С.): глубокое невежество господствовало между духовенством – во всяком свободном (sic! – Д. С.) споре еретика с православным первый всегда мог 23

А ещё позднее – Екатерины II. Само слово «жидовствующие» вошло в обиход с лёгкой руки Иосифа Волоцкого, со страниц «Просветителя».

24

235

взять верх» (Н. Костомаров). В посланиях к митрополиту Симону Геннадий жалуется на почти поголовную неграмотность низшего духовенства (такого, между прочим, даже «при татарах» не было, это уже реалии Московии!), и «бил челом» о заведении училищ (безответно!). С целью переломить данную ситуацию и была проведена работа, результатом коей и стало появление Геннадиевой Библии. В ней Геннадий собрал существовавшие ранее переводы разных частей Писания и присоединил к ним новые переводы других частей – частью с греческого (4 книги Царств), частью с еврейского (книга Эсфири), а частью – что беспрецедентно – с латинской Вульгаты (2 книги Паралипоменон, 3 книги Эздры, Неэмии, Товита, Юдифь, Маккавейские книги, Притчи и Премудрости Соломона). Костомаров считал, что «Геннадий совершил важный подвиг в деле умственного развития на Руси; во всех христианских странах переводы Священного писания на язык страны и распространение его имели… важное влияние на дальнейший ход умственной деятельности» (хотя учёный тут же оговаривается, что «при малограмотности русского народа, Священное писание ещё очень долго оставалось достоянием немногих»). Сходные мысли высказывает и А. Солженицын – по его редакции, «преодоление ереси «жидовствующих» дало толчок духовной жизни Московской Руси… осознанию необходимости духовного просвещения» (коль так, то за одно это «жидовствующие» заслуживают увековечивания – ведь они сыграли роль «бродильного элемента» в культуре русского Средневековья, стали – по А. Тойнби – тем «вызовом», на который пришлось давать наболевшие и актуальные «ответы»). Что касается культуртрегерской роли Геннадия, то не в последний раз мы встречаемся с парадоксальной ситуацией нашей истории, когда просветитель и палач уживаются в лице одного и того же человека… Но всё это хрупкое равновесие было натуральным образом взорвано событиями, внешне не имевшими прямого отношения к церковной жизни. Речь пойдёт о том, что Г. Вернадский назвал «политическим и династическим кризисом 1497-1499 гг.». Для понимания случившегося имеет смысл вспомнить мнение С. Платонова и Е. Шмурло о том, что в самодержавнодеспотическом обществе семейные дела монарха неотвратимо превращаются в большую политику (как всё и произошло в нашем случае). «Наследственная монархия … вообще имеет неустранимый патримониальный привкус… практически все события в монаршей семье становятся фактами публичной жизни» (В. Назаров).25 Начать надо с того, что, согласно Г. Вернадскому, в середине 90-х гг. внутри правящей верхушки постепенно складывается оппозиция по отношению к Ивану III. Причинами учёный называет: религиозные разногласия, «смущающие народ»; недовольство от расправы с Андреем Большим и от антилитовской политики (последнее – навряд ли); я бы добавил самое элементарное – протест против самодержавных тенденций. Особенностью развития 25

Это, в общем, не утеряло своей актуальности даже для нашего времени – достаточно вспомнить перипетии жизни и смерти принцессы Дианы.

236

событий стало то, что для превращения возникающей оппозиции в политическую силу была очень удобная династическая ситуация, а именно: существование двух ветвей наследства Ивана III (от 2-х его браков). Как помним, сын великого князя о первого брака, Иван Молодой, был женат на Елене Волошанке и имел маленького сына Дмитрия. Сам Иван Молодой был полноценным легитимным наследником престола (в 1470 г. Иван III даже объявил его соправителем с присвоением великокняжеского титула). С другой стороны, в 1479 г. Софья Палеолог родила Ивану III своего наследника, Василия (и кого она хотела видеть на троне – можно не пояснять). Учитывая пробежавшую во время угринских событий между двумя Иванами «чёрную кошку» и хорошо известную злопамятность великого князя, ситуация была не столь легко читаемой, как кажется (и это повышало Софьины шансы). В 1490 г. Иван Молодой внезапно скоропостижно скончался (и сразу же поползли слухи, что это дело рук Софьи!). Теперь, когда бесспорный наследник выбыл из игры, шансы Василия и Дмитрия уравновесились (по монархическому принципу наследования власти сын, конечно, впереди внука, но сам принцип на Руси ещё не устоялся, да и в условиях деспотии воля монарха по любому выше закона!). Поскольку оба претендента были ещё очень молоды, борьба развернулась между матерями, Софьей и Еленой (борьба бешеная, какая только может быть между двумя разъярёнными женщинами!). Главное же – за каждой из них стояли конкретные политические фигуры, и к ним надо приглядеться. С одной стороны, за Еленой был довольно разношёрстный (но от этого не становящийся слабым) блок. Софью, надо сказать, на Москве дружно не любили (это ещё очень мягонько сказано!); в известном памятнике литературы – «Сказании о стоянии на Угре» – поведение Софьи во время событий 1480 г. передаётся так: «В ту же зиму вернулась великая княгиня Софья из побега, ибо она бегала на Белоозеро от татар, хотя за ней никто не гнался (! – Д. С.)… А тем землям, по которым она бродила, стало хуже, чем от татар, от боярских холопов, от кровопийц христианских. Воздай же им, Господи, по коварству их поступков, по делам их рук дай им… ибо возлюбили они больше жён, нежели православную христианскую веру и святые церкви… и согласились они предать христианство, ибо ослепила их злоба». Что конкретно натворили Софьины люди на Белоозере – пока неясно, но просто так такое в летописи не пишут… Для нас принципиально то, что (если помните) Елену поддерживали Патрикеевы и кружок Курицыных. Т. е., в пользу маленького Дмитрия готовы были высказаться именно те круги московской элиты, которые известны были своей лояльностью по отношению к еретикам.26 Естественно, что, действуя по принципу «враг моего врага – мой друг», Софья просто должна была войти в контакт с противной стороной (в первую очередь – с иосифлянами: нестяжатели для такого дела слишком этичны, к 26

А может, к реформаторам? Ведь если б они победили, их назвали бы именно так! Как там у Р. Бернса: «Мятеж не может кончиться удачей: Когда он победит – его зовут иначе».

237

тому же среди них много близких к Патрикеевым). Но что интересно – среди союзников Софьи мы неожиданно (или ожиданно?) обнаруживаем много бывших удельных князей, так или иначе пострадавших от самодержавия Ивана Великого (в этом смысле Г. Вернадский считал, что последующие события были попыткой «возрождения федеративной идеи», с которой жёстко боролся Иван). Кстати, племянница Софьи Мария была замужем за сыном князя Михаила Верейского (о его судьбе мы уже рассказывали), и это имело следствием некрасивый инцидент. После свадьбы с Софьей Иван подарил ей драгоценный камень своей первой жены, и после рождения Дмитрия… потребовал его обратно в пользу… Елены. Софья сочла это за оскорбление (что естественно) и отдала камень Марии, на что Иван отреагировал в своём «коронном» стиле – разъярился и… приказал своим слугам конфисковать все ценности у Марии (а не один только злополучный камень!). Мария с мужем бежали в Литву, а Софья и Елена с этой минуты окончательно стали смертельными врагами. Сам же великий князь (по выражению Н. Устрялова, «уже близкий к дверям гроба») колебался, в чью пользу склонить свой выбор, и это подтолкнуло обе стороны к решительным действиям. Первой начала Софья: в 1497 г. был раскрыт т. н. «заговор Владимира Гусева».27 Скорее всего, толчком послужили слухи, что великий князь делает выбор в пользу Дмитрия. На следствии было установлено, что Василий (дефакто, конечно, Софья) собрали совещание своих приверженцев, на котором последние присягнули Василию как государю.28Было решено захватить хранившуюся в Вологде и Белоозере великокняжескую казну, а также убить Дмитрия. Были также (по доносу) получены сведения, что Софья принимала у себя неких «ведьм», передавших ей яды для Дмитрия (а возможно – и для самого Ивана!). Что тут истина, а что – последствия пыток, сказать трудно, но только пришедший в неописуемое бешенство Иван III посадил Софью и Василия под домашний арест, а затем «наложил на них опалу» с тщательным надзором. «Ведьмы» были сожжены (по другим сведениям – утоплены в Москве-реке), а руководителей заговора, боярского сына Владимира Гусева, дьяков Фёдора Стромилова и Афанасия Еропкина с ещё тремя их «клевретами» осудили судом митрополита и епископов, приговорив к четвертованию (первый случай применения такой зверской казни на Руси, и здесь приоритет – у «владычного» суда!). Казнь состоялась 27 декабря 1497 г. Множество людей попало в тюрьмы. Однако истинные направители заговора остались в тени: историк Л. Черепнин убедительно показал причастность к «делу Гусева» князей Андрея Углицкого, Бориса Волоцкого и Михаила Белозерского. Последние, впрочем, если рассчитывали в лице партии Софьи-Василия получить опору удельной политики, жестоко просчитались – став правителем, Василий будет полностью продолжать отцовскую линию. Вскоре после этих драматических событий, в феврале 1498 г., Дмитрий был торжественно коронован в Успенском соборе Кремля из рук Ивана III вели27

Г. Вернадский полагал, что зарождение заговора произошло в 1491-1493 гг., в связи с делом Андрея Большого. 28 Ни дать, ни взять - сцена из романа А. Дюма-отца «Графиня де Монсоро»…

238

ким княжением Владимирским, Московским и Новгородским (причём на церемонии стояло 3 трона: для Ивана, для Дмитрия и для митрополита). «Принципиальной новостью – пишет В. Назаров – был сам факт венчания; с точки зрения государственного права именно в этот момент Россия стала в полной мере наследственной монархией, с собственным источником легитимности… наследование её (власти монарха – Д. С.) по прямой нисходящей мужской линии и божественная санкция обеспечивали её полную суверенность». От себя добавлю: при условии, если монарх после подобных церемоний не будет менять правила игры и персоналии наследников – сии действия вряд ли укрепляют незыблемость монархии и «собственный источник легитимности»… В том-то и дело, что это была мнимая развязка кризиса. «Раскрытие заговора и особенно участие в нём Софьи и Василия болезненно отразились на физическом и душевном состоянии Ивана III» (Г. Вернадский): он впал в глубокую депрессию и (по сообщению австрийского дипломата, словенца Сигизмунда Герберштейна) пристрастился к пьянству. Софья же, оправившись от первого шока, начала готовить контрудар в типично византийском стиле – методом изощрённой интриги (не зря же в её жилах текла кровь Палеологов!). Она выбрала, и совершенно «снайперски», уязвимую точку в позиции соперницы – князей Патрикеевых и Ряполовских. Со стороны это могло показаться безумием: по словам В. Назарова, «князь Иван Юрьевич Патрикеев входил в тройку наиболее влиятельных лиц в стране; многолетний наместник в Москве, едва ли не главное действующее лицо в столичных боярских судебных инстанциях, владелец бесчисленного множества вотчин… Князь С. И. Ряполовский-младший… принадлежал к знатной фамилии Стародубских Рюриковичей, его отец и дядя были в числе вернейших сторонников Василия Тёмного, именно они спасли в феврале 1446 г. малолетних княжичей Ивана и Юрия от рук заговорщиков». Чтобы свалить таких «зубров» - для этого воистину надо быть византийкой. И София ей была; вдобавок она прекрасно знала характер своего мужа, сумев мастерски учесть следующие обстоятельства. Во-первых, тираны чаще всего склонны избавляться именно от тех, кто помогал им стать правителями – просто потому, что сподвижники лучше других помнят, как их благодетель ещё не был властелином (это прекрасно подмечено Шекспиром в «Ричарде III»). Для деспотов это обстоятельство непереносимо вдвойне: и чисто психологически (надо же, рядом ходит тот, кто видел тебя просто человеком, со всеми слабостями и мерзостями, а не тем, кто «яко от Бога»), и в силу того, что такие люди – даже абсолютно лояльные – самим фактом своего существования мешают окончательному становлению культа обожествлённого владыки.29 Во-вторых, тираническим правителям – ради укрепления своего всегда весьма шаткого положения – приходится постоянно «перетасовывать» управленческие кадры (особенно в высшем эшелоне власти), «чтобы не засиживались»: в противном случае есть риск свои29

Между прочим, этот момент проясняет очень многое в биографии Сталина.

239

ми руками вырастить чрезмерно сильные политические фигуры (а распалённое воображение тирана всегда раздувает эту проблему до гомерических размеров).30 И с этой позиции положение деятелей типа ПатрикеевыхРяполовских становилось довольно двусмысленным – они уже явно «засиделись»… А в-третьих, П. Бомарше был прав: клевета (по современному «чёрный пиар») – это действительно «оружие массового поражения», и Софья виртуозно этим воспользовалась, через третьих лиц внушая мужу, что именно она и Василий – жертвы клеветы (чьей? ну конечно, Патрикеевых и Ряполовских, а как же!). Наконец, именно в это время (непосредственно предшествующее войне с Литвой) у Ивана III произошла размолвка с вышеупомянутыми вельможами по поводу литовской политики – Патрикеевы и Ряполовские не одобряли планов конфронтации с Литвой и полагали, что разумнее проводить политику сближения Москвы и Вильно, направленную против османов и Крыма (в свете дальнейших событий можно смело утверждать – Патрикеевы и Ряполовские глядели в будущее гораздо дальше своего венценосного патрона!). Похоже, они на переговорах с Литвой не всегда пунктуально выполняли инструкции Ивана, и об этом стало известно Софье, что она использовала с блеском. Когда хорошо организованная подборка фактов легла на стол Ивану III, он (по обыкновению) пришёл в дикую ярость и счёл поведение своих знатнейших вельмож «предательством» (это выражение использовано в Устюжской летописи). Впоследствии в другой летописи, Никоновской, появится формулировка: великий князь «опалился» на Василия и Софью под воздействием «дьявольских чар и дурных людей» (о ком такие лестные формулировки, вы, наверное, уже догадались). С этой минуты события понеслись с угрожающей быстротой, и развязка наступила в январе 1499 года: по словам В. Назарова, «опала разразилась над первыми лицами страны». Были схвачены Иван Патрикеев с сыновьями, Семён Ряполовский (кстати, зять Ивана Патрикеева), Василий Ромодановский и боярин А. Коробов. Ряполовского 5 февраля казнили без суда и следствия (и без консультаций с Боярской думой, т. е., с нарушениями Судебника – хотя какое деспоту дело да законов, пусть даже и собственных!). Все остальные были насильно пострижены в монахи – в т. ч. и Иван Патрикеев, бывший, помимо всего прочего, главой Боярской думы (которую опять-таки забыли спросить, что она по этому поводу думает!): новым главой Думы Иван III назначил Василия Холмского, сына победителя под Шелонью. В целом это был беспрецедентный для Руси акт произвола и беззакония, и то, что он сошёл великому князю с рук, не предвещало ничего хорошего (а Боярская дума своим постыдным, малодушным поведением в эти дни фактически подписала московскому боярству приговор на историческую перспективу)… Вскоре же после этих оглушительных событий (очень существенно подорвавших позиции Елены) Василий и Софья были возвращены ко двору, а 21 марта Иван III и вовсе допустил недружественный шаг 30

Список исторических примеров подобного рода впечатляющ: можно вспомнить хотя бы Нерона, Надир- шаха, Ивана Грозного, Петра I, Наполеона, Сталина, Ельцина…

240

против партии Дмитрия – объявил Василия «князем новгородским и псковским» (тем самым отбирая у Дмитрия новгородский титул и к тому же дезавуируя в значительной степени прошлогоднюю коронацию внука). Кстати говоря, формально независимый ещё тогда Псков возмутился и отказался признать Василия своим князем: Ивану пришлось срочно маневрировать – от ареста части псковской делегации до разъяснения, что титул Василия – номинальный (!). Василий, надо сказать, не забыл унижения и псковичам это ещё икнётся… Однако Софье этого было мало – она, хоть и не читала Макиавелли (по причине того, что последний тогда ещё не написал своих книг), не хуже великого флорентинца знала, что бить надо всегда насмерть. И она нащупала следующую «ахиллесову пяту» соперницы – кружок Курицыных, который (после падения Патрикеевых и Ряполовских) оставался последним оплотом влияния Елены. Очень показательно, что после 1500 г. из документов исчезает имя Фёдора Курицына. Ясно, что он умер, но вот как – анналы истории умалчивают. Утверждать что-то типа отравления или ещё чего-нибудь такого, в византийском духе, естественно, невозможно, но очевиден факт, что устранение главы кружка было в интересах Софьи. Развязка династической драмы была подобна обвалу. После трёх томительных лет, в ходе которых Иван III демонстративно игнорировал Дмитрия и Елену (по аттестации Г. Вернадского, «невозможная ситуация, которая не могла не смущать как бояр, так и народ»), 11 апреля 1502 г. оба они – мать и сын – были посажены под домашний арест. Спустя 3 дня, получив благословение митрополита Симона (хотелось бы поглядеть, куда бы он делся?), Иван III венчал Василия «на великое княжение Владимирское и Московское и всея Руси Самодержцем». Победа Софьи была полной, хотя в народе стоял откровенный ропот, а отец Елены, молдавский господарь Штефан слал в Москву недоуменные письма (впрочем, жалобного характера – «весовая категория» в Молдавии не та!). Впоследствии Иван III даже ужесточил режим: Елена и Дмитрий были из-под домашнего ареста переведены в настоящую тюрьму, с содержанием в цепях (!). Елена скончалась 18 января 1505 года, не вынеся тягот заключения, но она пережила свою победительницу – Софья умерла 7 апреля 1503 года, ровно год имея возможность наслаждаться победой. Что же касается Дмитрия… О его страшной судьбе мы расскажем чуть позже. Все эти события, как будто чисто династические, неожиданно и в то же время логично подтолкнули к катастрофическому обвалу и внутрицерковную ситуацию. Сам Иван III, надо сказать, не стремился к обострению сверх меры (вообще, по мнению А. Сахарова и В. Буганова, правление Ивана III – «время поиска, проб и ошибок в формировании структуры государственнополитического устройства»). До конца своих дней Иван мучительно раздумывал, не переиграть ли ему ситуацию с Дмитрием (похоже, он хотел сохранить возможность альтернативы Василию). Ещё менее он желал доводить до кровавой развязки религиозную коллизию, тем более что проект секуляризации не покидал мыслей великого князя до конца своих дней (да и, похоже, к кружку Курицыных он испытывал какие-то личные симпатии – ведь само241

держцы так одиноки, а тут ещё семейная драма 1497 года!). Но на сей раз в дело вмешались силы, кровно заинтересованные совсем в другом финале, причём каждый со своих позиций. Василий, уже чувствующий на своей голове приятную холодноватую тяжесть короны, предпочитал добить своего юного конкурента окончательно, и с этой целью определённо желал уничтожить всех, кто мешает ему это сделать. А иосифлянская партия, руководимая Иосифом Волоцким, явственно видела, что настал «час Икс» для расправы с «жидовствующими»: все их вельможные покровители мертвы или устранены, руководитель кружка в могиле, великий князь теряет силы, а наследник престола - который может стать самодержцем совсем скоро! - жаждет крови оппонентов (и он не забудет иосифлянам услуги в деле добивания продмитриевского лобби!). Сейчас или никогда! Единственное, что могло помешать – несгибаемая позиция Нила Сорского, который по-прежнему не желал слышать о расправе, и которого поддержали старцы Кирилло-Белозерского и вологодских монастырей. «Господь – писали они – не велел осуждать брату брата, и одному лишь Богу надлежит судить человеческие согрешения. Если ты, Иосиф (это в адрес Иосифа Волоцкого – Д. С.), повелеваешь брату убивать согрешившего брата, то значит, ты держишься субботства и Ветхого завета (потрясающе: Иосифа самого обвинили в «жидовомудрствовании»! – Д. С.). Но не услышана будет от Бога молитва твоя… ибо Господь сказал, не только семь, но семью семьдесят раз прости его!». Против таких аргументов спорить было очень трудно, не рискуя получить обвинение в «неправославии»… В этой обстановке открылся церковный Собор 1503 года. При подготовке этого исторического Собора все противоборствующие партии активно зондировали почву у Ивана III: в частности, Иосиф Волоцкий трижды добился у него аудиенции и преуспел немало – Иван даже просил у Иосифа прощения за поддержку Курицыных. Однако при попытке Иосифа завести разговор о необходимости репрессий (ссылаясь при этом на… апостола Павла!) Иван резко оборвал беседу: в его планы это по-прежнему не входило. На Соборе 1503 г. вопрос об еретиках даже не был включён в повестку дня, к вящей ярости иосифлян. Зато нестяжательский уклон был чрезвычайно заметен: Собор, по словам Н. Костомарова, «сделал постановление, отсекающее… исходный пункт нападок на духовенство – Собор запретил брать какие бы то ни было пошлины от поставлений на священнослужительские места» (значит, такие пошлины всё-таки брали? Значит, критика «жидовствующих» была справедливой?). Кроме того, «под занавес» Нил Сорский – явно с предварительного одобрения великого князя – вышел с предложением о конфискации церковных земель. Это вызвало настоящий взрыв: митрополит Симон яростно протестовал (когда грабили новгородские церковные земли, он помалкивал!), и большая часть Собора оказалась в оппозиции к Нилу. Самое же главное – Василий открыто встал на Соборе против отца (тот пытался поддерживать Нила) и тем самым переломил ситуацию в пользу иосифлян. Такая наглость совсем недавно вышедшего из опалы княжича говорит о многом: стареющего Ивана откровенно и оскорбительно демонстративно «списывали в архив»… Сам Иван III на соборе выглядел до242

вольно жалко, трижды пытался переубедить собравшихся (ох, не его это стилистика!) и не преуспел ни в чём – Иосиф со товарищи буквально «засыпали его цитатами из «отцов церкви» и византийских церковных уложений» (Г. Вернадский). Уж чего-чего, а начитанности было Иосифу не занимать… Оскорбленный Иван в бессильной ярости отыгрался на Геннадии, который… попался в Новгороде на получении «мзды» (!!!): любопытно, что «заложил» Геннадия его любимец, дьяк Михаил Алексеев. (О времена, о нравы!). Может быть, Геннадий был и не столь виноват, как ему вменили в вину, но… «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать» - мог бы процитировать Иван III, а мог бы сказать коронную фразу Сталина: «Слишком прыток!». В общем, от «беспокойного» архиерея решено было избавиться, и Геннадий в июне 1504 г. подал «отреченную грамоту» по причине «немочи» (вот так!), постригся в Чудовом монастыре, где и умер полгода спустя. Но оставался Иосиф Волоцкий. Он, опираясь на поддержку Василия, добился созыва нового Собора (на рубеже 1504-505 гг.), где, на сей раз, всё-таки центром повестки дня стал вопрос о «жидовствующих». Стремясь оказать максимальное давление на дряхлеющего князя, Иосиф пошёл на шаг, не имеющий прецедента за всю русскую историю – организовал настоящий марш-бросок своих сторонников на Москву. Вот что сообщает А. Буровский: «Иосифляне двинулись на Москву… При жесточайшем подчинении низших высшим в системе иосифлян им было нетрудно собрать буквально десятки тысяч людей, многие из которых даже не очень понимали, что происходит». Иосиф играл с огнём, играл опасно – зная характер Ивана III, можно было не сомневаться, что такого силового давления он не простит. Но Иосиф знал, что делал: во-первых, ему была гарантирована поддержка Василия; вовторых, именно в эти дни Ивана хватил правосторонний паралич (естественно, великий князь воспринял это как Божье наказание за поддержку еретиков, тем более что его духовник Митрофан был человеком Иосифа). По мысли Костомарова, «страх замогильной жизни побуждал его (Ивана – Д. С.) искать примирения… с церковью». В такой обстановке дело «жидовствующих» было изначально проиграно. Несмотря на то, что нестяжатели буквально героически защищали еретиков о грозящей им расправы, перевесило мнение Иосифа (ставившего Ивану в пример византийских императоров, убивавших павликиан и богомилов). Иван колебался до конца, «его захлестнули отчаяние и тоска; он, повидимому, каялся в своих последних ошибках, однако теперь было слишком поздно что-либо менять» (Г. Вернадский). Фактически на Соборе верховодил Василий, который незадолго до этого буквально вырвал у отца завещание, где Василий «благословлялся всеми русскими княжествами» и где злосчастный Дмитрий даже не упоминается (подпись Ивана была засвидетельствована всеми ключевыми фигурами Боярской думы – аристократия откровенно спешила засвидетельствовать лояльность завтрашнему владыке!). При таком раскладе можно было бить наотмашь, и иосифляне действовали жёстко и уверенно, без оглядки на настяжателей. 243

И приговор был произнесён. Началась жуткая, кровавая расправа: ИванВолк Курицын, Дмитрий Коноплёв и Иван Максимов 27 декабря были зажарены заживо в железной клетке (пока кожа не слезет с человека чулком и пока мясо не отвалится от костей!). Некрасу Рукавому отрезали язык и отправили в Новгород, где вместе с архимандритом Кассианом, братом последнего и ещё несколькими людьми подвергли такой же садистской казни, что и московских мучеников. Казни прокатились и по провинции: согласно данным А. Буровского, погибло от 2 до 5 тысяч человек (по словам учёного, «сжигали в баньках и в клетках, запарывали кнутом и топили»). Кроме того, множество людей было брошен в «страшные монастырские тюрьмы» (А. Буровский); любопытно, что Иосиф Волоцкий протестовал, заявляя, что это «мирянам польза, а инокам погибель» (не подумайте, что он был против «посадок» просто он хотел сжечь всех!). И ещё кто-то из «патриотов» смеет после этого утверждать, что Россия и православие не знали инквизиции?! (А в это самое время нестяжатели укрывали гонимых еретиков в своих скитах и монастырях – не принимая их взглядов, полемизируя с их концепциями: просто исполнения Христовых заповедей ради! «Милосердия хочу, а не жертвы»… ). Самому Ивану III после этих жестоких событий оставалось жить уже недолго. По мнению Г. Вернадского, «он автоматически (! – Д. С.) продолжал исполнять обязанности великого князя… отказ Собора одобрить секуляризацию церковных земель и жестокое наказание еретиков, назначенное Собором 1504 г., больно задели чувства Ивана III». Уже чувствуя конец, он всерьёз думал вернуть к власти Дмитрия, и перед смертью (история со слов С. Герберштейна) «он велел привести к нему Дмитрия и сказал: «Дорогой внук, я согрешил против Бога и тебя тем, что заточил тебя в темницу и лишил наследства. Поэтому я молю тебя о прощении: иди и владей тем, что принадлежит тебе по праву». Дмитрия якобы расторгался и примирился с дедом, но… по выходе из комнаты его тотчас же снова бросили в тюрьму – по приказу Василия. Насколько сия история достоверна – неизвестно. А вот что известно доподлинно: 27 октября 1505 г. Иван III отошёл в мир иной (умирая, он категорически отказался принять схиму, как того требовал обычай, заявив, что хочет предстать перед Господом не монахом, но государем! Поступок, однако!). А немного позже, в 1509 г., в темнице и в оковах умер несчастный Дмитрий (ему было 26 лет). Умер явно не своей смертью, ни в чём не виноватый – кроме того, что в его жилах текла кровь московских Рюриковичей и тем самым он мешал Василию спокойно сидеть на престоле. (Вполне шекспировская коллизия!). И ещё: история иногда ведёт себя, как публичная девка – ведь об этом первом царевиче Дмитрии напрочь забыли. Его именем не назывались самозванцы и не начинались смуты, из-за него у Василия не маячили в глазах «кровавые мальчики», о нём никто не написал трагедий и опер… Как говорят итальянцы, La morte nulla – смерть и ничто… Остаётся сказать о судьбе остальных участников трагедии. Нил Сорский и Иосиф Волоцкий ушли из жизни спустя несколько лет после кончины Ивана III (первый – в 1508 г., второй – в 1515 г.): характерно, что обоих впоследствии канонизировали. Но фактический раскол церкви на иосифлян и нестяжя244

телей остался (и остаётся досель!), причём их решающее столкновение было ещё впереди (об этом – ниже). Формально победили на этом этапе иосифляне, но для церкви в целом это была пиррова победа – поскольку (и в этом – ядовитейшая издёвка истории), проявив такую энергию, такое бешеное сопротивление княжеской воле и выиграв, сторонники Иосифа Волоцкого, за вычетом сохранения монастырских земель, добились только одного: полного подчинения церкви государству. Это может показаться абсурдом, вспоминая яростные атаки иосифлян на Ивана III, их удавшуюся попытку поставить церковную волю выше господарской, но запомним: такое происходит последний раз в истории русской церкви – и всё из-за зловещей готовности Иосифа и его верных принять идею сакрального характера великокняжеской власти и с этой позиции оправдать насилие (причём в обмен на самую настоящую «маммону»!). Парадокс: кроткие и незлобивые нестяжатели, готовые «отдать кесарю кесарево» и не устраивавшие «марш-бросков» на Москву, были для церкви гораздо ценнее, т. к. отстаивали главное – духовную независимость. Воинственные же иосифляне, толкнув церковь на инквизиторский путь и буквально заставив великого князя утопить в крови хрупкие ростки русского Ренессанса, оказали медвежью услугу буквально всем – и власти (спровоцировав её на кровь, когда она сама того не хотела!), и церкви (поелику такой опыт ни к чему хорошему не приведёт, и русское православие очень скоро это почувствует на собственном примере), и, главное, России. Ибо благодаря палаческому рвению Иосифа были растоптаны нежные ростки нового гуманизма, быть может, подарившего бы нам собственные Треченто и Кватттроченто… Именно отсюда начинается тенденция, о которой П. Милюков жёстко сказал: «Не духовный мир, а административное преследование характерно для Руси», и констатировал более репрессивный характер русского христианства (эта точка зрения спорна, учитывая реалии жизни западного христианства того времени, но, экстраполируя замечание Милюкова на Новое время, нельзя не признать хотя бы частичной правоты историка). Можно также смело констатировать: отравленный государственно-церковный тандем, который станет настоящим проклятьем России в исторической перспективе, был окончательно «сконструирован» инженером по имени Иосиф Волоцкий… А уже в наши дни Р. Скрынников вынес по данной проблеме своего рода окончательный вердикт: «Расправой с еретиками «отцы церкви» (иосифляне – Д. С.) рассчитывали укрепить свою власть над умами. В действительности же гонения на европейски образованных богословов и писателей подорвали её (церкви – Д. С.) нравственный авторитет, самые основы благотворного влияния церкви на развитие русской культуры». В свете сказанного уже не удивляет брошенная Н. Бердяевым фраза о том, что «в московский период в русской церкви было наименьшее количество святых» (по сравнению с предыдущими и последующими цивилизационными этапами – Д. С.): инквизиционная практика и святость – вещи, взаимоисключающие друг друга… Наконец, один из наиболее глубоких независимых российских мыслителей середины ХХ века (и мученик ГУЛАГа) В. Налимов назвал иосифлянство «первым искушением Святой Руси» и возложил на Ио245

сифа Волоцкого вину за формирование того модуса русского православия, которое морально и ментально подготовило Россию к тоталитарному эксперименту ХХ столетия. Теория и практика жесточайшего подавления инакомыслия во имя догмы дало В. Налимову право и повод квалифицировать Иосифа Сталина как «духовного наследника Иосифа Волоцкого», а сталинизм – как «коммунистическое иосифлянство»31. В общем, эта «точка бифуркации» в русской истории – одна из самых болезненных. История же русского еретичества также на этом отнюдь не закончилась. Множество сумевших избежать расправы (многие тысячи!) бежали в Литву, где либо пополняли ряды формирующейся арианской церкви (основанной на унитаризме!), либо… просто переходили в иудаизм (то есть из «жидовствующих» превращались в натуральных иудеев!). Кроме того, впоследствии в России возникнет весьма многочисленная (существующая доныне) секта «субботников», прямо восходящая по происхождению своему к еретикам XV в.32 «Ересь была осуждена, её проповедники пострадали, но созданное ими настроение критики и скепсиса в отношении догмы и церковного строя не умерло» (С. Платонов). Наследники кружка Курицыных «ушли в подполье» до поры и очень скоро – уже в правление Василия – выйдут из него, причём не только сохранив, но даже развив своё учение (Н. Костомаров даже считал, причём весьма обоснованно, что ересь XV в. никогда не умирала в толщах российского народного сознания).33 О том, как это происходило на практике, мы поговорим чуть позже. III. Итак, со смертью Ивана III для России окончился XV век. Начиналась новая эпоха, и перед тем, как начать разговор о политических реалиях времени правления Василия Ивановича (1505-1533 гг.), вошедшего в историю под именем Василия III, необходимо сделать обзор тех новых внешне- и внутриполитических реалий, в которых придётся существовать Московии в наступающем столетии. Мы уже отмечали выше, что начало XVI века – время грандиозных перемен внутри и вне страны, причём в области внешней политики изменения носят столь масштабный и системный характер, что подобного прецедента мы не наблюдали с киевской эпохи – даже литовский старт XIV века не выдерживает сравнения. Присмотримся же к ситуации пристальней. Л. Гумилёв считал, что в эпоху Василия III на уровне пограничном серьёзной опасности для России не существовало. Такая точка зрения представляется чересчур оптимистичной, если не сказать более. Да, безусловно, на мак31

«Христос не принял искушения властью; русская Церковь – приняла» (В. Налимов). В современной России – 30 тысяч «субботников» (плюс ещё 100 тысяч – в Канаде и 50 тысяч – в США; все – эмигранты из царской России). 33 Прекрасной иллюстрацией этого может служить творчество Н. Лескова (наиболее показательный пример – «Очарованный странник»). Между прочим, Лесков называл себя – в философском смысле слова, конечно – «еретиком»… 32

246

роуровне независимости и целостности Московии в эти годы никто не угрожал – просто по причине отсутствия на московских границах потенциального противника должной «весовой категории» (мы уже видели ранее, что, начиная с Ивана III, скорее Московия становится головной болью» для соседей). Однако для того, чтобы правильно понять ситуацию, надо отметить то новое, что происходит в Европе и Азии в непосредственной близости от границ Московского государства – тогда нам станет ясна правота (или неправота) слов Л. Гумилёва. В Западной Европе в эти годы назревают масштабные перемены, связанные с начинающейся Реформацией (1517 год – исторический дебют Лютера в Виттенберге). Мы сейчас знаем, что последствием этого станет грандиозный религиозно-политический раскол Европы, что вражда католиков и протестантов продлится почти 2 века, зальёт континент потоками крови, и (что принципиально) России ещё предстоит встать перед выбором, с какой из «половинок» расколотой Европы ей предпочтительней «водиться». Отметим, что подобная проблема возникает для Московии (и для русской цивилизации вообще) впервые – ни с чем подобным правители Руси (что киевской, что «татарской», что московской) ранее не сталкивались. Можно даже так сказать: проблема цивилизационного выбора (тем более окрашенного в религиозные тона, что необыкновенно чувствительно для в основном ещё средневекового московитского менталитета) последний раз вставала перед Русью в 988 году, перед Крещением… На уровне идеологическом первой реакцией «на Москве» было стремление дистанцироваться и от тех, и от других (тем более, что и те, и другие вели себя не лучшим образом). «Сия важная перемена церковная – пишет Н. Карамзин – не укрылась от внимания наших современных (т. е., для XVI века – Д. С.) богословов: о ней рассуждали в Москве, и Максим Грек (о нём ниже – Д. С.) написал «Слово о Лютеровой ереси» (авторская позиция уже в названии – Д. С.), где, не хваля мирского властолюбия пап, строго осуждает новости в законе, внушаемые страстями человеческими» (заметим, что это – стопроцентно православная позиция по вопросу любых церковных реформ). Но идеология идеологией, а политика – политикой, и вопрос о характере реагирования на эту новую реальность встанет во весь рост уже к концу правления Василия III (и мы сразу увидим здесь немало интересного и нестандартного). На западной границе Московии, на первый взгляд, всё осталось по старому. Если читатель помнит, при Иване III Московия перехватила инициативу у Литвы и сама стала наступательной стороной в «споре славян старинном». Однако ближайшие события покажут, что военные успехи начала столетия станут для Московии своеобразным пиком, кульминацией – повторить их в таких масштабах уже не удастся и эпоха лёгких побед отойдёт в прошлое. Причина на поверхности – поляки и литовцы сделали стратегические выводы и начинают принимать адекватные меры как военного (укрепление обороноспособности), так и политического характера (усиление интеграционных тенденций между Краковом и Вильно). Т. о., генеральная стратегическая идея польско-литовской политики Ивана III – вообще выбить хотя бы Литву 247

из игры и, по возможности, воссоединить бывшие древнекиевские земли с Московией – по сути провалилась уже к исходу 1-й четверти нового века. Становилось ясно, что вековой спор не только не окончен, но имеет тенденцию к затягиванию и даже к новому витку эскалации (хотя это прискорбное обстоятельство также станет явным ближе к концу правления Василия). Очень серьёзные метаморфозы произошли на северо-западном участке соприкосновения Московии с Европой. В 1523 году прекратила своё существование т. н. Кальмарская уния – объединение скандинавских стран под эгидой датских королей (оформлена в 1397 г.). Начиная с 1434 г. борьбу за выход из унии (фактически – за восстановление независимости) ведёт Швеция; после исторической битвы под Брункебергом (1471 г.) де-факто страна обрела самостоятельность под управлением феодального дома Стуре (если помним, с одним из правителей этого рода, Сванте Стуре, Иван III имел вооружённый конфликт). Дания не признавала независимость Швеции, и в 1520 г. датский король Кристиан II Злой при поддержке шведского католического архиепископа Густава Тролле утопил в крови шведскую независимость (т. н. Стокгольмская кровавая баня 1520 года; эти события явственно связаны с начавшейся Реформацией).34 Однако в 1521 г. национальный герой Швеции Густав Эриксон Ваза возглавил общенародное антидатское и антикатолическое восстание, добился успеха и стал первым легитимно признанным королём обновлённой Швеции, основав династию Ваза.35 Эти события опять-таки непосредственно и сразу не сказались на российских реалиях, т. к. для активной внешней политики у Густава Ваза не было пока ни сил, ни времени – внутриполитическая обстановка в Швеции была крайне нестабильной, королю пришлось последовательно подавить 5 крупных восстаний (по стилистике эти события несколько напоминают наше Смутное время).36 Однако – и наиболее дальновидные на Руси это уже чувствовали – было ясно, что, как только шведским королям удастся «привести в норму» внутреннюю ситуацию (Густаву Ваза это в основном удалось к концу 40-х гг. XVI в.), они немедленно начнут борьбу за передел сфер влияния в Северной Европе и, в частности – на Балтике, а это уже прямо и непосредственно касалось России. Определённые «движения» в этом направлении сделал уже и сам Густав Ваза, но по настоящему всё развернётся при его сыновьях, во 2-й половине века (шведский историк Х. Андерсон прямо отметил, что при сыновьях Густава «восточная (балтийская – Д. С.) политика будет вестись в наступательном, часто рискованном стиле»). Так или иначе, но перед Москвой о весь рост начинал маячить абрис нового серьёзного конфликта, причём чреватого не только возрождением известной с XIII в. угрозой новгородским землям, но и возникновением неожиданных политических «гамбитов» с участием всех сопредельных 34

Сам Кристиан, как помним, вскоре также падёт жертвой католико-протестантского антагонизма (т. н. Графская распря). 35 Впоследствии эта династия обосновалась и в Речи Посполитой. 36 Вплоть до появления самозванцев: романтическая судьба самого известного из них – Дальюнкера – излюбленная тема многих произведений литературы во всех странах Скандинавии (например, у Г. Ибсена).

248

держав, в которых Москве придётся участвовать уже волей-неволей (забегая вперёд, отметим: этот конфликт растянется на 200 лет, создаст для России несколько острейших ситуаций и будет в основном преодолён только в эпоху Петра I).37 Однако все эти весьма серьёзные реальные или потенциальные конфликтные ситуации были невинными детскими шалостями по сравнению с тем грозным и катастрофическим, что буквально с первых лет нового века обозначилось на юге. И связано это с экспансией нового активного и энергичного участника международной игры – Османской империи. До 1475 года возрастающая активность Порты (как ещё называли Османскую Турцию) не привлекала особого внимания Москвы. По мысли Н. Карамзина, «россияне, жалея о Греции (т. е., о падении Византии в 1453 г. – Д. С.), нимало не думали, чтобы могущество новой турецкой империи было и для них опасно. Тогдашняя политика наша не славилась прозорливостью и за ближайшими опасностями не видела отдалённых: улусы (Орда – Д. С.) и Литва ограничивали круг её деятельности; ливонские немцы и шведы занимали единственно новгородцев и псковитян; всё прочее составляло для нас мир чуждый, предмет одного любопытства, а не государственного внимания». Характеристика Карамзина страдает однобокостью, особенно по части близорукости российской политики (тем более при Иване III и после него!). Но одно здесь подмечено точно – отсутствие повышенного внимания к турецким делам. Правда, причина тут совершенно не та, которую имел в виду Карамзин: не отсутствие прозорливости, а полное отсутствие… пересечения жизненных интересов Московии и Порты. Неожиданно? Призываю читателя к непредвзятому анализу. В XIV-XV вв. экспансия османов в основном ограничивалась Малой Азией и Балканским полуостровом (последний полностью поставить под свой контроль османам так и не удалось, даже при наличии почти двухвековых усилий). Несмотря на давние русско-византийские связи, напрямую Москву это не затронуло, тем более что после церковного разрыва с Константинополем отношение москвичей к ромеям стало, мягко говоря, прохладным: при известии о трагедии 1453 года «на Москве» действительно «жалели о Греции», но не более того (страстный иррациональный призыв «Крест на святую Софию!» - явление, присущее уже исключительно петербургской России). В XVI веке Порта расширила ареал своей агрессии: бои шли в Египте, Северной Африке и на Ближнем Востоке (Москву это совершенно не касалось), на Кавказе и в Западной Армении – против Ирана (Кавказ тогда московиты ещё не считали сферой своих жизненных интересов) и в Европе – против католиков (к 1526 г. турки разгромили Венгрию, выбили рыцарей ордена Св. Иоанна Иерусалимского с Родоса, начали военные действия против Австрии и итальянских торговых республик). Помня об отношении московитов к «нехристям»-католикам, можно даже предположить, что успехи турок (мусульман, к коим в Москве относились гораздо лучше) вызывали в Москве лёгкий 37

А «по нисходящей» русско-шведское противостояние затянется до 1809 года.

249

налёт сочувствия, поскольку опять-таки никакой непосредственной угрозы для границ Московии всё это не создавало. Скорее даже наоборот: так как турки бросили вызов всему католическому миру (в Стамбуле даже был популярен императив: «Превратить Ватикан в мечеть!»), в числе врагов Порты автоматически оказывались Польша и Литва – давние оппоненты Москвы. Турки, надо сказать, вели дело весьма успешно – только во 2-й половине века европейцы начали понемногу перехватывать инициативу (в 60-х гг. османы потерпели несколько поражений в Венгрии и Австрии, а в 1571 г. объединённая католическая коалиция нанесла турецкому флоту сокрушительный, уничтожающий удар в битве под Лепанто – самом крупном морском сражении за весь XVI век). Единственное, что во всём этом могло затронуть Москву – резкое падение значения обоих итальянских торговых республик, Венеции и Генуи (с которыми Русь издавна имела тесные – хотя и не всегда дружественные – контакты),38а также захват турками в 1484 г. крепостей Килия (в устье Дуная), Аккерман (в устье Днестра) и Таманского полуострова на Северном Кавказе (древняя Тьмутаракань) – поскольку эти аннексии выводили османское влияние в те регионы, где Москва традиционно проявляла дипломатическую активность (в частности, в Молдавию). Однако и тут это «не сразу задело интересы Руси» (Г. Вернадский), и вообще в целом все эти коллизии происходили «где-то далече», проблем безопасности Московии не затрагивали и не мешали ей самой реализовывать свои, весьма амбициозные проекты… Не последнюю роль в определённой индифферентности Москвы по отношению к Стамбулу было и то, что в 1481-1512 гг. (т. е., именно в то время, которое нас интересует) на султанском троне сидел сын Мухаммеда II Завоевателя (покорителя Византии), Баязед II, прозванный «Святым султаном». «Баязед был философом на троне, приверженцем суфизма, больше любившим религиозные размышления, чем ратные подвиги» (характеристика Г. Вернадского); Никколо Макиавелли, современник «Святого султана», в своих «Рассуждениях» отметил, что «Баязед, хотя и предпочитал мир войне, всётаки мог наслаждаться плодами трудов своего отца Мухаммеда, раздавившего, подобно Давиду, своих соседей, и оставившего ему прочное государство, которое Баязед мог сохранить при помощи искусства поддерживать мир».39 Почему нужно бояться такого султана, в Москве понимали не очень… В общем, с этой стороны ждать грозы для Московии поводов вроде бы не было, если бы не… Если бы не один единственный аспект проблемы, имя которому – Крым. Вот тут картина сразу меняется, и самым зловещим образом. В 1475 г. турецкий флот появился на рейде крымского побережья. Десанты османов вступили на землю Таврии, и с этого момента вся прежняя система «силовых балансов и противовесов» в одночасье уходит в прошлое. Разгромлены генуэзские торговые колонии – Кафа (Феодосия), Сурож (Судак), Гурзуф – и мелкие княжества (типа Мангупского),40турецкие гарнизоны разме38

Вспомним о Куликовом поле и генуэзцах под знамёнами Мамая. Сын Баязеда, Селим Ужасный, и внук, Сулейман Великолепный, снова перешли к политике экспансии. 40 Другое название – Феодоро. 39

250

щаются в стратегически важных пунктах полуострова. Крымское ханство, сохранив номинальную независимость, становится вассалом Порты (в частности, султаны имели возможность влиять на ситуацию с престолонаследием в столице Крыма Бахчисарае). Однако Порта щедро платит Крыму за покорность – гарантиями безопасности ханства. Турецкий флот контролирует берега полуострова, а на узком перешейке, соединяющем Крым с материком, турецкие инженеры строят уникальное фортификационное сооружение – ров от Чёрного до Гнилого (залив Сиваш) морей, получивший название Перекоп. Позади него была выстроена мощная крепость (т. н. Турецкий вал), защищённая сильным османским гарнизоном. К этому надо прибавить, что впереди и позади этой уникальной крепости располагалась степь, особенно обширная на подступах к Крыму (в те времена степную зону от юга Украины и венгерской пушты41 до Кавказа называли Диким полем). Преодолеть этот степной барьер ни одна нормальная армия того времени (с пехотой и артиллерией) была не в состоянии – в степях лёгкая крымская конница чувствовала себя как дома, и к тому же крымцы наперечёт знали все колодцы в степи: при отступлении они просто отравляли все источники, кроме нескольких, известных только им (тактика, которой степняки пользовались ещё со времён войн хуннов с Китаем). Если же на Крым двинулась бы неприятельская конница, то, помимо проблем с водой, у неё возникала совершенно патовая ситуация: дойдя до перешейка и уперевшись в Перекоп и Турецкий вал, вражеские кавалеристы становились совершенно беспомощными – брать крепости кавалерия не в состоянии. Следовательно, Крымское ханство после 1475 года (а особенно с начала нового столетия) было абсолютно неуязвимо в военном отношении – случай в мировой истории почти беспрецедентный! И воспользовалась этой ситуацией правящая династия Гиреев вполне определённым образом. Основой своей политики и экономики Крымское ханство делает работорговлю: подвижные отряды крымской конницы совершают рейды на сопредельные территории с единственной целью – угона людей в «ясырь». Спрос на рабов в Турции был велик (в частности, в Египте продолжал действовать институт мамлюков), и прибыль – при любых людских потерях при охоте и транспортировке! – перекрывала убыль. В городах Крыма возникли стационарные невольничьи рынки, а в Кафе была создана своего рода региональная ярмарка по приобретению рабов.42 (Считать крымских татар исчадиями ада оснований нет: так тогда поступали все – европейцы в эти же годы вели себя абсолютно так же в Африке и на Карибских островах, а алжирские и тунисские корсары – в прибрежной Европе, от Италии до Исландии!)43. «Вся окраина христианского мира превратилась в поле охоты на рабов» (А. Буров41

Пушта – венгерское название степных районов Венгрии. Г. Вернадский отмечает, что активной перекупкой рабов у Крыма занимались не только Турция и полунезависимые арабские государства (Марокко, Оман), но и… наши старые знакомые – Венеция и Генуя. 43 Это не оговорка: нападение алжирцев на Исландию имело место в 1627 г. (о ней упоминает Л. Гумилёв в книге «Этногенез и биосфера Земли»). 42

251

ский). Не надо быть особенным специалистом по географии, чтобы вспомнить: «окраиной христианского мира», непосредственно примыкающей к Дикому полю (т. е., к местам охоты крымцев) были пограничные земли Польши, Литвы и Руси. Именно здесь крымские багатуры и геройствовали, принося баснословные доходы своим ханам и купцам. Последствия этого для всех сопредельных государств, и для Московии в том числе, были поистине катастрофическими. Во-первых, набеги крымцев сопровождались кошмарными насилиями и разрушениями: то, что нельзя было увести, просто сжигалось и уничтожалось. По XVI веку статистика не сохранилась, но в следующем, XVII столетии, согласно документам, крымскими татарами было разрушено несколько десятков (!) городов.44 А что касается числа собственно угнанных в «ясырь»… Слово А. Буровскому: «Сколько именно людей прошло с арканом на шее по Перекопскому перешейку, уже точно никто не скажет. Называют разные цифры: от 100 000 до миллиона человек (последняя цифра много ближе к истине: читатель это поймёт, когда дочитает эту и прочтёт следующую главы – Д. С.)… К этому стоит прибавить, что людокрады не брали взрослых мужчин, особенно обученных войне (здесь Буровский не прав! – Д. С.). Не брали стариков и маленьких детей, которые наверняка не выдержали бы пути («не брали» надо понимать как «убивали» - Д. С.). И из детей 10-12 лет, которых всё же брали, до невольничьих рынков добиралась хорошо, если половина. От 500 000 до 10 миллионов человек – вот цифра человеческих потерь Польши и Южной Руси от мусульманской работорговли». Цифра, возможно, даже занижена, поскольку А. Буровский ограничивает ареал охоты на людей «Польшей и Южной Русью» (т. е., Украиной и Рязанщиной), не учитывая прорывов крымцев далеко на север, за пределы пограничной зоны45. К этому надо прибавить огромные суммы т. н. «поминок» - выкупа пленных из крымской неволи, которые приходилось платить всем пострадавшим государствам (в том же XVII веке, по данным Д. Жукова, Москва выплатила Бахчисараю астрономическую по тем временам сумму в миллион рублей, а Н. Хлебников, говоря обо всём описываемом периоде, отмечал: «Плен был делом столь обыкновенным, что государство ежегодно собирало суммы на выкуп»), и впридачу не менее астрономические суммы «отступных» - денег, которые платились Крыму просто за невмешательство. Перед нами типичный рэкет в самом что ни есть современном смысле слова, и со столь же узнаваемым уровней цинизма (бахчисарайские ханы, получив «отступное», могли после этого преспокойно направить своих батыров в набег – ведь данное гяурам слово держать вроде бы 44

В Литве это началось ещё раньше – в последней четверти XV века: в 1482 г. был полностью разрушен и обезлюжен Киев (город не могли восстановить до самого начала XVI в.). 45 Классический пример – героическая оборона Слуцка в XVI веке от крымцев под руководством княгини Анастасии Слуцкой – «литовской Жанной дАрк», как позднее назовут её белорусские историки. Напомню: Слуцк – это западная Белоруссия; чтобы добраться туда, крымским татарам необходимо пройти практически через всю Украину… А 21 мая 1539 года крымцы ворвались в… столицу Польского королевства – город Краков (правда, к концу того тже дня поляки выбили их оттуда).

252

и необязательно!)46. Вообще превращение целого государства в рэкетира – случай в международной практике едва ли не исключительный…47 Кстати, «поминки» и «отступные» в народе называли «данью», по старой незабытой ордынской привычке, и это обстоятельство впоследствии создало немало путаницы в головах историков, поскольку это два совершенно разных феномена; а на Западе породило нелепую версию о политической зависимости Москвы от Крыма (коли дань платят!), а затем, по аналогии, эта версия была экстраполирована в прошлое, родив мифологию о татарском иге… Во-вторых, крымская угроза сделала невозможными жизнь и хозяйственное освоение огромных территорий Московии (и Литвы), прилегающих к Дикому полю – территорий, как назло, очень выгодных для земледелия, тёплых, урожайных, с чернозёмными почвами. «Жить даже в сильных городах… было опасно – никто ведь не знает, когда и какому хану понадобится устроить особенно большой набег, во время которого… будут брать и сжигать не только деревни и отдельные заимки, но и крепости, и города… А уж переселиться в степь, распахать там клин земли – означало играть со смертью» (А. Буровский). Насколько пагубно это было для экономического развития страны, можно не пояснять. В-третьих, такая масштабная угроза вынуждала московские власти принимать экстренные меры по обороне страны, тоже очень обременительные и затратные экономически. Самым эффективным способом оказался тот, к какому прибегал ещё Владимир Красно Солнышко в борьбе с печенегами – строительство т. н. засечных черт. О том, что это такое, красочно повествует В. Суворов: «Засека – это полоса леса, в которой деревья рубят на высоте выше человеческого роста так, чтобы ствол оставался соединённым с пнём. Верхушки деревьев валят крест-накрест в сторону противника и прижимают к земле кольями. Тонкие ветви обрубают, а толстые заостряют. Глубина засеки – насколько десятков метров там, где появление противника почти исключено. Но на вероятных путях движения противника глубина засек доходила до чудовищных размеров: 40-60 километров непроходимых завалов, усиленных частоколами, надолбами, волчьими ямами, страшными капканами, способными переломать лошадиные ноги, ловушками самого хитроумного устройства. Засечные черты Русского государства тянулись на сотни километров, а Большая Засечная черта, созданная в XVI веке (как раз наше время! – Д. С.) – более 1500 километров. За засечными чертами строились «города-крепости» (такие, как Орёл, Воронеж, Тамбов, Белгород, Самара, Сызрань, Саратов, Арзамас, Алатырь; там, к слову, жили только военные, это были своеобразные «военные городки» того времени – Д. С.). Засеки тщательно охранялись лёгкими подвижными отрядами: лёгкие отряды наносили внезапные удары по 46

Надо сказать, что среди части крымской знати такая политика вызывала некоторый протест и опасения – можно ведь и «додразнить» соседей Бог знает до чего… В дальнейшем мы увидим, что Москва попытается использовать этот фактор. 47 Аналогом может служить только Алжир и частично Тунис того же времени, также сделавшие основой своего существования пиратство и работорговлю.

253

противнику и, не ввязываясь в затяжные бои, тут же исчезали в многочисленных лабиринтах. Попытки их преследовать дорого обходились агрессору: в засеках создавались проходы, которыми мог пользоваться только их создатель, непосвящённого лабиринты в засеках заводили в зоны засад и ловушек… В районах засек запрещалось рубить лес и прокладывать дороги. При продвижении границ Русского государства на юг старые полосы не уничтожались, но полностью сохранялись и усиливались, а на новых границах возводилась новая линия укреплений, крепостей, укреплённых городов, впереди которых создавалась новая засечная черта. К концу XVII века (значит, эту систему строили 200 лет! – Д. С.) противник, который решился бы напасть на Москву с юга, должен был преодолеть одну за другой 8 засечных черт, общей глубиной 800 километров. Ни одной армии мира, даже современной, такой труд непосилен. Но если бы противник и прошёл весь этот почти тысячекилометровый путь, то внезапного нападения всё равно бы не получилось: слишком много сил и времени пришлось бы отдать на прогрызание пути, слишком много жертв понесла бы любая армия от внезапных нападений лёгких отрядов обороняющихся… в конце многострадального пути его ждала бы полностью отмобилизованная, свежая, готовая к бою русская армия».48 Смею повториться: эту грандиозную оборонительную систему создавали 2 века, в условиях постоянных (и не всегда безуспешных, как скоро увидим) попыток Крыма прорваться. Сколько сил и средств это отняло – можно не уточнять: впервые за всё существование Руси-России приходилось тратить такие средства на военный бюджет и оборону. В-четвёртых, и это самое гадкое, «дурной пример оказался заразительным». Я имею в виду прочие татарские государства, ранее, при Иване III, бывшие вассалами Москвы – Казанское, Астраханское, Сибирское ханства и Ногайскую Орду. (Кстати, как должен помнить читатель, Крым чуть ранее тоже ходил в московских союзниках!). Крымский почин оказался привлекательным сразу по ряду моментов: переориентация с христианской Москвы на исламскую (гораздо более близкую конфессионально) Турцию; отказ от вассалитета (с турками ни у кого из названных государств не было общих границ, так что потребовать подчинения Стамбул при всём желании не мог, а Москва, имевшая со всеми ими общие границы, могла и требовала!); наконец, возможность подзаработать на работорговле (хотя такую масштабную охоту за людьми, как крымцы, никто из остальных татарских государств проводить не мог в силу причин геополитических – в отличие от Крыма, все остальные были открыты и почти беззащитны от московского удара возмездия, да и покупателей – таких, как в Крыму – у них не было). В общем, в политике Казани, Астрахани, Кашлыка (столица Сибири) и Сарайчика (столица ногайцев) резко возобладают антимосковские настроения. Правда, во всех этих госу48

Насколько эта система была эффективна, можно судить по тому изумительному факту, что в ХХ веке, во время противостояния СССР и Китая на советско-китайской границе возводился т. н. «Стальной пояс», представлявший из себя модернизированную, оснащённую самым современным (в т. ч. ядерным) оружием, но всё же – в основных своих ингредиентах – хорошо знакомую засечную черту!

254

дарствах (включая Крым!) были силы, традиционно связанные с Москвой (через посредство постоянно лояльного Кремлю Касимовского царства), поэтому у московской дипломатии были возможности влиять на ситуацию в татарских столицах (в частности, «подсаживать» на ханские престолы «своих» людей), подкрепляя это при необходимости военным акциями. Но в любом случае «татарский фактор» в политике Москвы стал в эти годы гораздо более сложным и непредсказуемым, нежели раньше, при Иване III – просто потому, что теперь татарам было из кого и из чего выбирать. Теперь Москве приходилось выплачивать своим экс-союзникам и вассалам всё те же «поминки» и «отступные» (на сей раз – чтобы купить их лояльность и, елико возможно, удержать в своей сфере влияния), а также финансировать всевозможные подковёрные игры, интриги и перевороты (в свою пользу, разумеется), коими переполнена в XVI в. история всех татарских государств. В отношении Крыма эта политика полностью провалилась, в отношении остальных – была достаточно эффективной, но при любом раскладе опасность военных конфликтов на всех сопредельных московско-татарских границах возросла многократно. Причём сами войны изменили характер – в сторону повышенной жестокости. Уже в 1504 г., ещё при жизни Ивана III, «его вассал, хан Казани Мухаммед-Эмин (между прочим, герой войны с Польшей! – Д. С.) поднялся против Ивана III и зверски убил многих русских купцов, живших в Казани» (Г. Вернадский), а затем произвёл нападение казанцев на Нижний Новгород (неудачное). В 1506 г. «под Казанью разгромлено русское войско, причём один из воевод, боярин Шеин, попав в плен, был замучен – что полностью противоречило прошлой практике» (А. Бушков). Москвичи, кстати, платили полной взаимностью… Называя вещи своими именами, ситуация ухудшилась донельзя. Все эти обстоятельства, помимо всего прочего, очень сильно повлияли на мировоззрение московитов. А. Бушков вообще считает начало XVI в. (конкретно 1506 год) чертой, с которой начинается жестокое противостояние по линии «Север-Юг» (тут он в целом прав) и в которой «крымцы, казанцы и астраханцы уже всегда и во всём выступают в качестве заклятого врага России… теперь это – заклятый враг, с которым можно разговаривать только с позиций силы». Это, безусловно, натяжка – поскольку политика Казани и Астрахани (а также Кашлыка и Сарайчика) была всё-таки неоднолинейной, и характеризовать её только как антимосковскую оснований нет; а также потому, что оппоненты сближения со Стамбулом и вражды с Московией, даже проиграв, по «старой накатанной дорожке» немедленно перебирались в Москву (или в Вильно!) и становились под великокняжеские знамёна – в том числе и против своих соотечественников. Татарские военные (и рядовые воины, и воеводы) – норма и заурядное явление в московских вооружённых силах XVI века; часто это были вчерашние враги, удачно перевербованные Москвой (тот же А. Бушков приводит пример последнего лояльного Руси крымского хана Шахмата, погибшего со всеми своими приближёнными в роковом 1506 году в литовском заточении – явно по проискам Гиреев; его потомки основали «на Москве» известный дворянский род Шахматовых). Но 255

Бушков прав в одном: с этой исторической минуты (и не раньше!) в России возникают антитатарские настроения. «Память о прошлом понемногу размывается – пишет писатель, - начинает казаться, что татары всегда, с начала времён были лютыми врагами… Тут-то, такое впечатление, и начинает создаваться обширная пропагандистская литература, живописующая чужеземное, «ордынское» нашествие, якобы случившееся в XIII веке». Действительно, на XVI-XVII вв. падает создание множества литературных и фольклорных образцов с крайне негативной оценкой татар (типа былины о Сухане или известной «Песни про татарский полон»), где татары всегда имеют узнаваемые (чаще всего – крымские) черты, но где сюжетика зачастую отсылает нас в XIII-XIV вв. (классическая ситуация для всех эпосов мира!).49 Впоследствии именно этот момент станет базовым для формирования множества мифологических узлов, так засоривших российское историческое сознание… IV. Не менее масштабные изменения происходили и во внутренней, социальной сфере. Они не носили столь катастрофического характера, как внешнеполитические, но на перспективу также создавали потенциальную тенденцию к возрастанию внутренней напряжённости (что и проявилось в самых острых формах во 2-й половине века). Поэтому нам необходимо перед продолжением разговора об эпохе Василия III совершить небольшой экскурс внутрь тогдашней московской социально-политической системы. Все без исключения авторы констатируют: XVI век стал «порогом Нового времени русской истории» (А. Зимин). Иначе говоря, всё столетие шло складывание неких новых форм общественной жизни Московии, связанных с целым комплексом проявившихся в эти годы факторов (геополитических, экономических, управленческих, а также тех, о которых шла речь в предыдущем разделе). Даже на уровне массового сознания XVI век стал «водораздельным»: согласно религиозным представлениям эпохи, ближе к концу века (конкретно в 1592 г.) истекал срок «7 тысяч лет от сотворения мира» - далее должен был наступить конец света. (Добравшись до событий рубежа XVIXVII вв., увидим: наши предки не ошиблись, и Апокалипсис – хоть и местного значения – всё же состоялся!). В любом случае все чувствовали и осмысляли привычными для Средневековья категориями неоспоримый факт: страна входила в какую-то новую, неизведанную эру. Начать надо с того, что резко сменилось геополитическое состояние Московии. В результате действий Ивана III (а затем, забегая вперёд – и Василия III) Российское государство стало политически централизованным и вдобавок многократно увеличило свою территорию (этот процесс будет продолжаться весь XVI век). Новые реалии потребовали административной перестройки, и в описываемое время появляется новая система территориального 49

В русских былинах вместе действуют… Владимир Красно Солнышко и Стенька Разин! А в армянском эпосе «Давид Сасунский» исследователи отметили наличие временных пластов с амплитудой в 2000 лет.

256

управления страны. По словам М. Зуева и А. Чернобаева, «базой для формирования новой системы управления стало великокняжеское хозяйство – дворец и государев двор». М. Зуев уточняет, что «до середины века существовало… два общегосударственных центральных учреждения: Дворец, ведавший землями великокняжескими, и Казна (Казённый двор) – не только финансовый центр, но и государственная канцелярия… Государство делилось на уезды, территориально близкие к бывшим княжествам, а уезды – на волости и станы… Из состава двора (т. е., «сверху» - Д. С.) выбирались наместники и волостели, которых великий князь ставил во главе новых территориальных единиц (наместник - в уезде, волостель - в волости). Должности эти давались, как правило, за прежнюю военную службу (обратите внимание на военизированный характер системы! – Д. С.), поэтому административные и судебные обязанности оказывались лишь обременительным довеском к получаемому наместническому «корму» (из чего уже можно сделать вывод, как эти обязанности выполнялись – Д. С.). При отсутствии готового аппарата управления наместники приезжали на службу со своим «двором»… Деятельность наместников на такой должности – кормлении – регулировалось специальными уставными грамотами, определявшими объём полномочий и размеры «корма», который должно было предоставлять (деньгами и натурой) местное население. Наместник творил суд по уголовным и гражданским делам и взимал в свою пользу штрафы и судебные пошлины («присуд»), собиравшиеся его тиунами и доводчиками… Во избежание злоупотреблений он должен был судить только с участием местных выборных сотских и добрых людей (важный элемент демократического самоуправления! – Д. С.), а его решения могли быть обжалованы в Москве… Отсутствие стабильных местных органов власти делало личную власть князя наверху сильнее, чем на местах» (знакомая картинка всевластия региональных «баронов», не правда ли?). Последнее обстоятельство сразу же высвечивает ещё одну существенную проблему (и мифологический узел!). «В современной исторической литературе преобладает мнения, что… с Ивана III на Руси берут начало абсолютистские устремления – пишет Ю. Сандулов. – Но так ли это?.. Вряд ли. Представляется, что Иван III (как, впрочем, и Иван IV) были довольно слабыми монархами… слабыми объективно, учитывая те социальные условия, в которых проходило их правление50». Свою неожиданную оценку Ю. Сандулов основывает, ссылаясь на классических русских историков, В. Ключевского и М. Дьяконова; последний заявлял: «Нельзя утверждать, что московским государям удалось осуществить идеал неограниченной самодержавной власти… могущество этой власти сказывалось в отношении к лицам, а не к существующему порядку». «Власть великого князя – добавляет А. Зимин – ограничивалась прочными традициями, коренившимися в патриархальности представлений о характере власти, которые имели к тому же религиозную санкцию». А Ю. Сандулов подытоживает: «Для абсолютной власти ещё не 50

Е. Стариков даже обоснованно полагает, что жестокость московских владык во многом была компенсаторной по отношению к этой управленческой слабости.

257

наступило время, т. к. для неё отсутствовала социальная основа: ни одна социальная группа в… начале XVI в. не являлась надёжной опорой абсолютной власти. Поддержки не было ни в великокняжеской семье, ни среди аристократии, ни со стороны бюрократии, этого не приходилось ожидать и от церкви». К этим бесспорным констатациям можно добавить следующее. Во-первых, явное несовершенство и недоработанность юридической базы. Хотя Судебник 1497 г. был обязателен к применению на всей территории Московии, на деле, говоря словами В. Назарова, «на местах правовые установления фиксировались уставными наместничьими грамотами и иными аналогичными текстами. Они основывались на Судебнике… но были самодостаточны (курсив мой – Д. С.)… Общероссийское право по преимуществу продолжало функционировать как совокупность текстов документов, каждый из которых был территориально ограничен (т. е., действовал только на местном уровне – Д. С.), и здесь мы видим признаки только ещё становящегося централизованного государства». Картина опять-таки знакомая до боли: именно так сейчас принимаются противоречащие Конституции подзаконные «региональные» акты… Можно добавить, что великие князья сознательно выводили из-под контроля судебной власти часть своего бюрократического аппарата, чтобы развязать себе руки (для чего, понятно): так, все высшие бюрократические органы Московии – Двор, Дворец, Казна – вообще не упомянуты в Судебнике. Во-вторых, централизация страны была чисто политической (об этом уже шла речь в предыдущей главе): к экономике и инфраструктуре Московской Руси всё это относилось довольно условно. По-прежнему безраздельно господствовало натуральное хозяйство, и с этого ракурса увеличение территории страны не усиливало, а ослабляло центральную власть. К концу правления Василия III территория Московии составляла 2800 тыс. кв. км. при населении от 7 до 9 млн. чел. Учитывая пространства страны, разбросанной по Русской равнине, населения очень мало, и живёт население крайне дискретно: средняя плотность населения составляет 1-5 человек на 1 кв. км. (для сравнения: в Европе – 15-30 человек на 1 кв. км.). Доля горожан (т. е., людей, связанных с хотя бы зачаточной рыночной экономикой) крайне мала (2% населения), да и крупных по численности жителей городов немного: 100 000 человек в Москве, по 30 000 в Новгороде и Пскове, в остальных (немелких!) городах – от 3 до 8 тысяч. Всего городов в Московии было не более 130 (какой разительный контраст с киевской эпохой, когда саму Киевскую Русь называли «Гардарикой», «страной городов»! Да ведь и территориально Киевская Русь была скромнее – значит, и плотность населения была выше; и вообще, по всем описанным показателям Киевская цивилизация была несравненно ближе к европейскому типу). «Если Киевская Русь развивалась на городской основе, то основу… Московского государства составляла деревня» (А. Ахиезер): это обстоятельство дало в своё время М. Покровскому сделать печальный, но логичный вывод – охарактеризовать московский этап российской цивилизации сравнительно с киевским как «более захолустный, провинциальный» (по И. Ильину, «консерватизм и провинциализм церковно258

национального самочувствия и самомнения санкционировали неподвижность быта и сознания»51). Хороших дорог в стране нет (и по сей день!), поэтому парадоксально прав А. Буровский, говоря, что субъективно та Московия больше нынешней России – потому что, скажем, из Москвы в Калугу в те времена надо ехать 4 дня, до новгородских пределов или до южной засечной черты – 2 месяца, а когда присоединятся Поволжье и Урал (в конце века), то до них надо будет добираться год. (А когда присоединят Сибирь – туда как? Правильно: несколько лет).52 В ряде районов страны дорог нет вообще (в новгородском Приполярье, скажем, вблизи Пустозерска, в современной Архангельской области, или же в вологодском Заволочье). Отсюда вытекает важнейшее следствие: резкие уровневые контрасты различных российских регионов (по словам А. Буровского, «заволжские леса отстают от Москвы и Твери на десятилетия, если не на века») и неизбежная консервация устоявшихся норм жизни, повышенный консерватизм. (Именно это обстоятельство дало Г. Померанцу жёстко назвать ту Московию «затхлым провинциальным «Третьим Римом»). «Новое пробивалось с трудом и прикрывалось стремлением жить, как отцы и деды» (А. Зимин); «люди очень мало контактируют друг с другом… россиянин привыкает к тому, что я рискнул бы назвать «информационным одиночеством» (А. Буровский). Понятно, что всё это работает не на централизацию, а совсем даже наоборот. Очень серьёзные изменения происходили в описываемую эпоху вокруг правящей элиты страны. Вкратце сфокусировать эти изменения можно по следующим параметрам. а). Слово В. Ключевскому: «Политическое объединение Великороссии глубоко изменило положение и взаимные отношения классов объединенного русского общества и прежде всего состав и настроение его верхнего слоя – боярства, а перемена в составе и настроении этого класса изменила его отношение к государю… не в том отношении, в каком изменилось отношение к нему остального общества… Уже к половине XV в. Московский великий князь был окружён плотной стеной знатных боярских фамилий (… таких фамилий можно насчитать до 4-х десятков). С половины XV в. состав московского боярства глубоко изменился… Более 150 фамилий вошло в состав московского боярства с половины XV в.: по своему происхождению это боярство было очень пёстро… Решительное большинство в этом новом составе боярства принадлежало титулованным княжеским фамилиям: усиленное собирание Руси Москвой с Ивана III сопровождалось вступлением на московскую службу множества князей, покидавших упразднённые великокняжеские и удельные столы… Вслед за князьями шли в Москву их ростовские, ярославские, рязанские бояре. Столь пёстрые и сбродные… элементы не могли скоро слиться в плотную и однородную массу». В результате возникает сложная иерархическая структура, в которой М. Зуев выделил следующие элементы: В высшей степени показательно, что эти слова написал патриотичнейший православный супергосударственник, один из главных идеологов Белого движения. 52 Уже в XVIII в., при Анне Иоанновне, арестованного с Камчатки в Москву везли 2,5 лет (и всё это время – не снимая кандалов!). 51

259

удельные князья (братья великого князя), служилые князья (перешедшие на службу к великому князю, сохранив власть в своих владениях), князья вновь присоединённых земель, старое московское боярство, боярство удельных и присоединённых княжеств. (Я бы добавил ещё княжат – экс-князей, которых «понизили в ранге»). Эта структура (вернее, соподчинение её элементов) регулировалась системой местничества (о ней уже шла речь в 1-м томе). «В Москве – продолжает В. Ключевский – восторжествовала мысль, что князь, только потому, что он князь, должен стоять выше простого боярина… Но и князья не все выстраивались в одну линию: потомки прежних великих князей стояли выше, потомки бывших удельных – ниже. Итак, положение титулованного слуги (sic! – Д. С.) в Москве определялось его значением в минуту перехода на московскую службу» (из-за этого многие бояре оказывались выше князей – Д. С.). Ключевский справедливо считал местничество чисто родовым явлением, поскольку заслуги и карьера конкретного представителя знати определялась преимущественно родовыми, а не личными заслугами (что говорит о крайне архаическом характере всей системы!). Знать в Москве относилась к местничеству крайне серьёзно (даже более, чем знать киевской и «татарской» эпох): зафиксировано множество прецедентов, когда возникающие на почве местничества проблемы решались не только мордобоем и тасканием друг друга за бороды (прямо в Думе, в присутствии великого князя!), но даже… поножовщиной (благо, короткие засапожные мечи были у каждого). Вообще отношения внутри элиты в Москве были весьма напряжёнными, и этому способствовала ситуация, описанная Л. Гумилёвым. Великие князья, желая контролировать собственную знать и опасаясь её, поощряли и стимулировали концентрацию нобилитета в Москве (а в ряде случаев, как, например, с Новгородом – и насильственно подталкивали ситуацию в этом направлении). «Решение было вполне логичное, государственное – писал Л. Гумилёв – но привело оно, как всегда, не к тем последствиям, на которые рассчитывали. Поскольку в Москве наряду с представителями… аристократии сконцентрировалось огромное количество… «послужильцев», «отроков» и просто посадских людей, найти себе сторонников было самым простым делом (плюс ещё дворы бояр и князей, где полно преданных лично «своему» патрону дворян и служилых холопов – Д. С.). В итоге жители одной части Москвы поддерживали Шуйских, другие посадские – Бельских, и т. д. Москва очень быстро, уже к началу XVI в. превратилась в невероятный очаг пассионарности: всё население города было разбито на враждующие партии». Т. е., власть сама, своими руками превратила нобилитет (а заодно и столицу) в «сборище пауков в банке», и это очень существенно скажется на политических реалиях века. б). «В своём новом составе московское боярство стало проникаться и новым политическим настроением» (В. Ключевский). Поскольку в этом новом составе было угрожающе много князей (Рюриковичей и Гедиминовичей), совсем недавно бывших полновластными хозяевами земли (а в некоторых регионах – де-факто и оставаясь ими), и – что принципиально – не имея права отъезда, которое имели старые московские бояре (да и куда сейчас «отъез260

жать»? только в Литву!), новая знать «смотрит на себя… как на «хозяев земли русской», с той только разницей, что предки их правили русской землёй поодиночке, по частям, а они, собравшись в одном месте, вокруг великого князя, должны править все вместе всей землёй» (С. Платонов). По удачному выражению В. Ключевского, если старые московские бояре «были вольными и перехожими слугами князя по договору», то новая элита стала «видеть в себе властных правителей земли… по происхождению» (курсивы В. Ключевского). Такая постановка вопроса подталкивала боярство к большим властным претензиям, нежели те, которыми удовлетворялись их предшественники (в документах XVI в. мелькает фраза: «Великий князь правит с князи и бояры»); между тем, тенденция в Москве была противоположной – в смысле стремления московских великих князей править единолично (бояре однозначно выводили начало процесса, когда «государь их не слушает», с момента приезда в Москву Софьи Палеолог – хотя, конечно, это лишь удобная психологическая привязка сложного и многоступенчатого процесса к конкретной личности, типичный случай т. н. «канализации сознания»). «Так в начале XVI в. – пишет С. Платонов – стали друг против друга государь, шедший к полновластию, и боярство, которое приняло вид замкнутой и точно расположенной по степеням родовитости аристократии». Точка зрения С. Платонова может быть прокомментирована двумя моментами. Во-первых, из слов Платонова выходит, что аристократия превращалась в замкнутую касту; между тем есть и иная точка зрения (у В. Корецкого), согласно которой в Москве были бояре, но исчезало боярство как сословие (к слову, этот процесс – правда, применительно к более поздней эпохе – отражён в операх М. Мусоргского «Борис Годунов» и «Хованщина»). Вовторых, С. Платонов считает, что «боярский класс действовал во имя отживших политических форм и старался… остановить историю» (этот взгляд стал штампом в советские годы). Есть, однако, и совсем противоположные оценки: так, А. Буровский считает, что в условиях Московии только боярство отстаивало какие-то антисамодержавные тенденции (пусть только для себя, но отстаивало). А Виктор Гюго, рассматривая эту же проблему на английском материале (в романе «Человек, который смеётся»), вообще утверждал, что, борясь за свои, аристократические права, против самовластия королей, аристократия объективно подготовила и выпестовала демократию (аналогичный позиции Гюго взгляд на проблему происхождения британской демократии высказала в своих мемуарах М. Тэтчер)53. Так что и эта проблема, говоря словами Г. Вернадского, «многокомпонентна»… в). Помимо боярства, в эти годы стремительно растут и иные группы служилой элиты (если помните, по Судебнику Ивана III всё население страны 53

Очень показательно, что А. Пушкин (в письме к П. Вяземскому) осмыслил отсутствие опыта феодализма в российских реалиях как негативный фактор: «Феодализма у нас не было, и тем хуже». Пушкин явно имел в виду тот общеизвестный факт, что в рамках феодальной системы – через институт сеньериально-вассальных отношений и сеньериально-вассальной клятвы – на перспективу закладывались некоторые зачатки будущего гражданского общества.

261

делится на тяглых и служилых). Прежде всего, есть резкое отличие вотчинников (т. е., получивших землю по наследству, и которая неотчуждаема – обычно это бояре) и помещиков – тех, кому земля даётся «по месту», т. е., во временное держание (хотя А. Чернобаев отмечает, что и то, и другое часто совмещалось). Помещиков тогда называли «дети боярские» (если это потомки нисходящих линий боярских родов) или «дворяне» (если это потомки боярской челяди). Экономически они были неразличимы, а юридически первые стояли много выше вторых (вообще социальная градация знати в описываемую эпоху изобилует множеством уровней и переходов, даже не всегда понятных современному читателю). В. Шаповалов, А. Аникеев и А. Кудрявцев утверждают, что «дети боярские» - это «социально-сословная и самая многочисленная категория… землевладельцев низшего порядка, служившая государю московскому преимущественно за земельное кормление… и лишь отчасти за жалованье… Фактически адекватное содержание имел термин «дворяне», в XVII в., вытеснивший название «дети боярские». А В. Назаров отмечает следующую любопытную деталь: если до Ивана III в документах существовала стереотипная формулировка «бояре и вольные слуги», то уже с 30-х гг. XV в. формулировка меняется – «бояре и дети боярские». Учёный полагает, что это отражает «факт облагораживания того многочисленного слоя, который ранее обозначался как «вольные слуги» (значит, всё-таки раньше «дети боярские» были слугами?). В любом случае этот низший слой нобилитета был прежде всего военно-служилым сословием: все без исключения авторы отмечают, что именно на стыке XV-XVI вв. «на смену системе княжеских дружин пришла единая армия – дворянское ополчение, созданное на основе поместной системы» (слова И. Курукина; термин «поместье» известен с 1484 г.). До 15 лет дворянский сын именовался недорослем, а с 15 – новиком: с этого возраста он мог служить и претендовать на поместье и положенный ему «оклад» (на деле новик обычно получал 30-50% причитающегося, а остальное дожидался несколько лет или «бил челом» о «пожаловании»). Н. Павлов-Сильванский не без ехидства замечал, что «самым обычным нарушением служебного долга (у дворян – Д. С.) было «нетство» - неявка на службу и побег со службы» (отсюда выражение «сказаться в нетях») – вряд ли это говорит за особый энтузиазм юных «новиков», рискующих жизнью за 3050% законно причитающегося пожалования…К концу правления Василия III в Москве существовала 40-тысячная дворянская армия (М. Зуев и А. Чернобаев справедливо квалифицируют этот факт как признак милитаризации Московии и её растущей агрессивности – хотя, оценивая несомненные черты милитаризма в общественной жизни страны того времени, нельзя забывать о крымской угрозе и всём том, о чём у нас шла речь в предыдущем разделе). Надо сказать, что военно-служилое сословие буквально «дышало в затылок» боярам, претендуя на «место под солнцем» и, вдобавок, будучи неразрывно спаянным с государем лично (т. к. они служили именно ему). Если прибавить к этому тот факт, что арбитром в местнических спорах выступал великий князь (как тогда говорили: «Чей род любится – тот род и высится»), то вовсе не парадоксальной выглядит мысль В. Ключевского о том, что «ме262

стничество имело оборонительный характер: им служилая знать защищалась как от произвола сверху… так и от происков снизу». Ясно, что система отношений по этой линии была неустойчивой, чреватой потрясениями (и всё это впереди!); ясно также, что кремлёвские «соискатели самодержавия» в противостоянии с фрондирующим боярством просто обязаны были искать поддержки у низшего служилого слоя. Как скоро увидим, направленный против высшей знати альянс «великий князь – дворянство» и связанная с этим чётко ориентированная внутренняя политика станет в Московии своеобразным нормативом (также провоцирующим нестабильность). г). Наконец, во «время оно» определённые успехи делает и купечество. В ряде районов страны – пусть в зачаточном состоянии – начинает складываться некоторая хозяйственная специализация (такое возможно только в случае производства не просто продуктов, а товаров). Частично это стимулируется рядом административных мер, пронимаемых центральным правительством для своих (обычно военных) нужд: введение (при Иване III) новой системы налогообложения (прямые и косвенные налоги, а также ямские деньги – налог на содержание т. н. «ямской гоньбы» - системы связи, перевозок людей и грузов от одной станции, или «ямы», до другой);54 открытие кабаков – «питейных» учреждений, отданных на откуп частным лицам55 или управляющихся выборными кабацкими головами (их задача – сбор кабацких доходов в казну, своего рода «винная монополия» средневековья); наконец, начало чеканки собственной серебряной монеты (т. н. «московская деньга»; обычно её перечеканивали из западноевропейских талеров).56Косвенно всё это приводило к усилению денежного обращения в стране и стимулировало рост купечества (хотя, повторяю, всё это – в эмбриональных формах, даже отдалённо несоизмеримых с европейской практикой того времени). В городах купечество по имущественному уровню довольно резко отрывалось от основной массы посадских (что уже с начала XVI в. создавало опасное социальное напряжение, чреватое вспышками насилия и нередко ими и разряжающееся). В целом начало XVI столетия ознаменовалось некоторым экономическим оживлением. В связи с ситуацией в городах историки Ю. Сандулов, А. Горский, П. Смирнов и Ю. Алексеев считают, что в конце XV – начале XVI вв. великокняжеская власть проводила торговую политику, приведшую по сути к появлению городского сословия. Наиболее показательный факт – торговая реформа 60-70-х гг. XV в. в Суздале, бывшая, по Ю.Алексееву, «не случайным явлением… Великий князь пожаловал Суздальцев городских людей: не велел… в городе сельским торговцам стояти и на ряду с солью продавати». Аналогичные постановления коснулись и Белоозера (т. н. Белозерская уставная грамота). «Т. о. – пишет Ю. Сандулов – торговля в городе становилась исключительным правом посажан». Правда, оптимистические выводы Гор54

Это приводит, помимо всего прочего, к появлению профессиональных ямщиков. Явное заимствование из польско-литовской практики («право пропинации»). 56 От нем. Tal – «долина» (талеры чеканили в одной из долин в горах Чехии). Позднее, на голландский манер, в городе Новый Амстердам (ныне – Нью-Йорк) их стали называть доллары. 55

263

ского-Сандулова-Смирнова-Алексеева можно было бы принять только в одном случае – если бы Суздальская и Белозерская грамоты были бы распространены на все города и посады Московии (пусть постепенно), а этого-то и не произошло… Теперь – о положении «внизу» социальной лестницы, на селе. Тут нас тоже ждёт немало интересного (в т. ч. и по части мифологии). Начиная с XIV в. неуклонно растут вотчинные хозяйства. Первоначально они были невелики (историк В. Кобрин отмечает, что в условиях натурального хозяйства в них просто не было необходимости), но в дальнейшем они разукрупняются: интересно, что церковные владения округлялись быстрее светских (как на это реагировали бояре, да и великий князь – вы уже знаете). К этому надо прибавить существовавшую с киевских времён княжескую (господарскую) собственность на землю и общинное крестьянское землепользование, а также возникающую в XVI в. поместную форму собственности. Т. о., в области земельных отношений в Московии существовала характерная многоукладность, причём три уклада – господарский, вотчинный и поместный – объективно имели направление в сторону появления элементов крепостничества. Вопрос о возникновении крепостного права в Московии – один из самых сложных в отечественной историографии: В. Ключевский считал крепостное право «сложным институтом, который трудно поддаётся точному определению»; В. Шаповалов, А. Аникеев и А. Кудрявцев отмечают, что «туманность источников породила в науке разные мнения на этот счёт». Н. Карамзин и С. Соловьёв придерживались мнения об указном закрепощении крестьян (т. е., специальным царским указом, который… не найден, на что указывали В. Ключевский и М. Дьяконов). Дискуссионна и хронология: амплитуда простирается от версии Б. Грекова о том, что крепостное право зарождается ещё в недрах «Русской Правды» Ярослава Мудрого (это, конечно, «экстремистская» точка зрения)57 до гипотезы В. Корецкого о структурировании крепостничества не ранее 1592-1593 гг. Несомненно следующее: а). «При всей масштабности изменений в Северной и Восточной Руси русское общество на рубеже XV-XVI вв. сохранило ещё средневековые традиционные черты (т. е., крепостничество ещё не сформировалось – Д. С.); б). Под крепостничеством учёние понимают внеэкономическое принуждение крестьян… а под крепостным правом – прикрепление крестьян к земле феодала в законодательстве (отметим: это разные вещи – Д. С.); в). Возникновение крепостничества естественным путём из т.н. барщинного хозяйства, как в Западной Европе в России было невозможно, т. к. его (барщинного хозяйства – Д. С.) распространение здесь произошло позднее» (В. Шаповалов, А. Аникеев, А. Кудрявцев). Процессы, которые можно охарактеризовать как хотя бы «предкрепостнические», явственно начинаются, как минимум, с Судебника 1497 года. Статья 57

Определённые тенденции такого рода в «Русской Правде» были, но всё же говорить о «крепостничестве» применительно к эпохам раздробленности и Золотой Орды было бы слишком смело.

264

57 вводила знаменитый Юрьев день (26 ноября) как общегосударственную дату, когда крестьянин мог официально перейти од одного хозяина к другому с обязательной выплатой землевладельцу т. н. «пожилого» (принципиально не употребляю слово «феодал», т. к. полностью разделяю точку зрения Н. Устрялова о том, что «с самого начала Руси дела нашего отечества приняли иной ход, отличный от европейского»58 и что «ход наших событий не обнаруживает и тени феодализма»).59 Т. е., крестьян уже ограничивают в праве передвижения. Но тот же Судебник «несколько облегчал положение холопов: теперь по закону бежавший из плена или порядившийся в городское хозяйство феодала (это не мой термин! – Д. С.) холоп освобождался от холопского статуса» (М. Зуев, А. Чернобаев). Так что единой тенденции не просматривается (хотя холоп – это раб, и к крестьянству сие пока отношения не имеет). Важно, что элементы крепостнической системы на XVI век не только даже отдалённо не напоминают позднейшие ужасы надругательства над телами и душами крепостных, но и не могут быть юридически квалифицированы как «крепостное право». Тенденция к «некоторому ограничению прав и свобод» (А. Буровский) – безусловно: это есть прямое следствие поместной системы. Но не более того. И даже больше: фатальной неизбежности именно такого развития событий, которое произошло в реальности – формирования самой грубой, самой жестокой (с сильнейшими элементами рабовладения) системы крепостного права – исторически не существовало, просто в силу реалий социальной стратификации крестьянства. Об этом необходимо сказать несколько слов. Крестьяне делились на владельческих (сидевших на землях частных лиц – бояр, монастырей и помещиков), 60 дворцовых (на земле великого князя лично) и черносошных (т. е., государственных). Кроме того, существовали т. н. страдники – холопы, получившие от хозяина земельный надел в собственность (аналог римских колонов), старожильцы (долго живущие на одном месте крестьяне, пользующиеся на этом основании определёнными льготами) и кабальные холопы – ухудшенная форма института «закупов» (получивший «купу» - ссуду – терял свободу до смерти заимодавца). Вообще «вопрос, изжилось ли холопство в XVI-XVII вв., остаётся дискуссионным. Рабство попрежнему занимало большое место в хозяйстве знати» (А. Дворниченко, Е. Ильин, Ю. Кривошеев, Ю. Тот). Наиболее выгодное положение было у черносошных крестьян. По сути, это был слой сельских жителей, которых крепостнические «дуновения» коснулись в наименьшей степени (и такое положение сохранится до конца XVII века). Некоторую долю несвободы имели только «большаки» - главы семейств (по данным В. Назарова, в каждом втором-третьем дворе на Севере 58

Здесь Н. Устрялов не совсем точен, т. к. именно в киевскую эпоху у Руси было много общего с сопредельной Европой; и вообще моя солидарность с Устряловым касается исключительно социально-политической стороны дела и не затрагивает область культуры. 59 Есть и иная точка зрения – у Н. Павлова-Сильванского. 60 Историк Ш. Мунчаев писал: «Владельческие принадлежали феодалам». Насчёт «феодалов» уже шла речь, а главное – крестьяне в XVI в. ещё никому не принадлежали…

265

России вели хозяйство разветвлённые крестьянские семьи, вплоть до 4-х поколений одновременно). Остальные члены семьи были абсолютно свободны в своих передвижениях (да и сам «большак» мог уйти – только непременно оставив себе замену). Черносошные жили зажиточно, держали батраков (т. н. «захребетники», «суседи», «подсуседники»), многие пополняли ряды купечества (одни из богатейших людей XVI в., семейство Строгановых, о которых мы ещё будем говорить, были выходцами из черносошных). Среди этого слоя выделялась такая подгруппа, как бобыли – изначально непахотная часть населения (ремесленники, вольнонаёмные, сельский пролетариат).61 Вообще «сам статус черносошных крестьян трактовался неодинаково: кто-то видел в них собственников земли и промысловых угодий, своеобразный питательный бульон для экономического расслоения и первых явлений раннебуржуазного толка… Другие же усмотрели в феномене черносошных… своеобычный факт разделённой собственности - …государства, в лице великого князя, и волостной общины» (В. Назаров). Последнее наблюдение весьма метко: ведь черносошные считаются государственными крестьянами, но земля у них не из великокняжеского фонда (на последней сидят дворцовые). М. Богословский находит множество аналогий черносошных с вольными крестьянами севера Европы (бондэры Норвегии, бауэры Германии): кстати, больше всего черносошных было как раз на севере, в бывших землях Новгорода. Так или иначе, но аналогии – отнюдь не с крепостничеством. Правда, в общей массе крестьян черносошные вовсе не преобладают… В целом всё же можно отметить, говоря словами А. Горского и Ю. Алексеева, что в описываемое время власть великого князя «была заинтересована в сохранении и умножении фонда чёрных (черносошных – Д. С.) и дворцовых земель» - т. е., тех самых, где крепостнические тенденции не только не преобладали,62 но где наоборот проглядывал абрис совершенно иного (возможно, рыночного) развития. Стоит также отметить, что именно с начала XVI в. сельские жители стали называть себя крестьянами (христианами): это, безусловно, отражает процесс окончания хотя бы первоначальной христианизации пахотного населения (хотя абсолютно прав Б. Успенский, говоря о беспрецедентности отождествления практически всего податного населения страны с конкретной религией63 - в Европе подобные примеры неизвестны).64 По мысли Б. Успенского, «это восприятие, вероятно, имеет глубинные корни и… восходит к архаическим, дохристианским представлениям, которые были переосмыслены в христианской перспективе. С принятием христианства святость Руси определяется её вероисповеданием, и замечательно, что жители этой страны, и прежде всего простой народ, поселяне, именуются «крестьянами», т. е. «хри61

В XVII в. появятся и «пашенные бобыли». Более благополучное, сравнительно с основной массой крестьянства, положение дворцовых (а позднее – государственных) крестьян будет постоянной величиной и в Российской империи. 63 Это может быть понято только в свете тех идеологических «симулякров», о которых шла речь в 1-й главе данного тома. 64 В тогдашней Европе крестьян, к слову, называли «paganus» - буквально «язычники»! 62

266

стианами»: обозначение простонародья христианами едва не столь же беспрецедентно, как и наименование «Святая Русь» (курсив мой – Д. С.). Подытоживая сказанное, можно отметить, что социальная система на селе отличалась повышенной сложностью сравнительно с предыдущими эпохами (что, в общем, говорит о её жизнеспособности и потенциям к дальнейшему развитию), а ситуация вокруг русской деревни в XVI в. может быть охарактеризована как переходная, с несколькими возможными векторами дальнейшей эволюции – как в сторону усиления крепостнических тенденций, так и в сторону формирования раннебуржуазных элементов (да и само «крепостничество» могло быть разным – грубый полурабский модус типа «серваж»65 был только одной, и даже не самой вероятной возможностью). Наконец, в социальной жизни тогдашней России (вернее - околорусского пространства, так точнее) был ещё один интереснейший феномен, который заявляет о себе именно с начала XVI в. Имя ему - казачество. Об этом колоритном историческом явлении исписаны Хеопсовы пирамиды литературы и вокруг этого явления наворочено едва ли не больше всего мифов: можно даже сказать, что ни об одной социальной группе в России не создано такое количество мифологической «фантастики» (разве что об интеллигенции). Самый популярный миф: казаки – это русские крестьяне, бежавшие от крепостного права… Это из разряда «в гостях у сказки» (почему, читатель, прочитавший предыдущий материал, надеюсь, уже понял), а что на деле? Начнём с того, о чём уже шла речь в 1-м томе - корни волжско-донского казачества восходят к хазарам (об этом в эпоху Ренессанса прямо сообщали польские историки Мартин Бельский и Матеуш Стрыйковский ). Напомню: до XVI в. казаки фигурировали под самоназванием «бродники» (об этом недвусмысленно писали в XIX в. Н. Арцыбашев и Н. Полевой)... Есть и дополнительные версии: Л. Гумилёв утверждал участие крещёных половцев в казачьем этногенезе; В. Татищев (ссылаясь на польские, литовские и германские источники XVI-XVII в.) считал, что в формировании казачества приняли участие касоги (кубанские черкесы). Не забудем ещё и чиков, в те годы также живших на Дону… Похоже, в той или ной степени правы все: важно то, что первоначально казачество было нерусским (и даже неславянским) явлением. Следов тому в культуре казаков - тьма. Я уже не говорю про многие детали этнографии (типа характерных шапок со свешивающимся матерчатым верхом, заимствованных у хазар, или знаменитого чуба, явно восходящего к тюркам)66, но вот некоторые общеизвестные детали. Жилище казаков - «курень», знамя - «бунчук», одежда - «чекмень», накидка на голову (типа капюшона) - «шлык», плеть - «нагайка», в ухе - серьга (как у степняков), военный руководитель - «атаман» («ватаман»)… Все эти детали ориентируют нас не 65

Буквально «рабство» (фр.): так в Европе называлось крепостное право раннего средневековья (в отличие от более мягкого «вилланата» позднесредневековой эпохи). 66 Чуб у степняка выполнял ту же функцию, что и «гребень» из волос на выбритом черепе ирокеза – облегчить противнику скальпирование или прикручивание отрубленной головы к седлу (считалось, что это почётно).

267

куда-нибудь, а прямиком в … Золотую Орду, всё это оттуда! Монгольский историк Э. Хара-Даван обратил внимание на документы, где упоминаются казаки (на Руси - с 1444 года); из них явственно следует, что среди казаков были чрезвычайно популярны имена (прозвища?) типа Темеш, Калимет, Урак, Садырь, Агиш, Угус, Черкас, Корабай (кстати, оттуда же - и Ермак!)67. Происхождение этих имён даже комментировать не надо - всё на поверхности. Наконец, казачий историк И. Быкадоров сообщает буквально следующее: «Московское государство… казакам ещё в начале XVII в. писало грамоты на татарском языке… Говорить по-татарски у донского старшины конца XVIII - начала XIX вв. было признаком хорошего тона, как у русской аристократии того времени - говорить по-французски». К этой (вполне самодостаточной) информации надо - в качестве «последней соломинки» - прибавить слова русского историка XVIII в. Г. Миллера: «Пока татары южными российского государства странами владели, о российских казаках ничего не слышно было». Задача решается просто, и её логическое решение предложил омский исследователь А. Гуц. Поскольку земли проживания бродников с XIII в. вошли в состав Золотой Орды, молчание документов о казаках (до XV в.) объясняется предельно просто - казаки служили в войсках Орды и воспринимались как ордынцы, участвуя во всех военных акциях этого государства. (Вспомните про сотрудничество бродников с Джэбэ и Субэдэем во время событий на Калке!). После краха Орды (а фактически даже ранее - с началом её распада) феномен казачества вновь попадает в поле зрения российских (и не только) хронистов. Подтверждением этого взгляда (хотя и косвенным) служит то известное обстоятельство, что казаки всегда считали себя особым народом, даже войдя в состав России (на эту тему всё - в «Тихом Доне» М. Шолохова), что особенно ярко и драматично проявилось в XX в., в годы гражданской и 2-й мировой войн; а жители Московии, в свою очередь, видели в казаках «мятежников, не признаваемых за россиян» (Н. Карамзин). Как увидим в дальнейшем, казаки будут очень жёстко реагировать на попытки московского (а затем петербургского) правительства прямолинейно интегрировать казачество в политические реалии России… Ославяненный характер казачества тоже имеет несколько уровней. Само слово «бродник» - славянское, указывающее, что восточнославянский элемент начал просачиваться (причём активно) в казачью среду с самого начала. Привязывало казаков к Руси и православие, хотя оно прижилось у них много позже, чем на самой Руси - о христианстве бродников в эпоху Калки ясных указаний нет; да и в дальнейшем, как увидим, казачество к вероисповедальному элементу будет относиться, мягко говоря, толерантно (в императорской России мы встретим казаков-католиков, казаков-мусульман, казаковбуддистов и даже… казаков-иудеев!). Не случайно же в эпоху Смутного времени патриарх Гермоген обозвал казачество «неединоверным воинством» (об этом у нас будет подробный разговор в последней главе данного тома). Глав67

Вернее, «Джермак» (тюркс.).

268

ный же приток «свежих кадров» с Руси приходится как раз на XVI век, но это не хрестоматийные беглецы от несуществующего ещё крепостного права, а совсем другой контингент. Чтобы понять его характер, дадим слово Л. Гумилёву: «Цели и действия русских людей XVI в. принципиально изменились по сравнению с поведением предшествующих поколений московитов… Пассионарные русские люди обрели новые цели жизни, новые императивы поведения. Мир стал тесен им, они перестали выполнять свои обязанности, и каждый из них захотел быть самим собой… Идеалом стал не человек, выполняющий долг, а человек, занявший первое место и получивший власть над соперниками и обстоятельствами». Здесь очень многое напутано и искажено - прежде всего, люди с этим «новым» императивом на Руси никогда не переводились (ведь не в XVI же веке жили Вещий Олег, Святослав, «Олег Гориславович», Юрий Долгорукий, Роман Галицкий, Мстислав Удалой, Фёдор Чёрный, Юрий Данилович Московский, Олег Рязанский, Митяй, Шемяка!)68 - равно как и во всём подлунном мире. Но Гумилёв абсолютно точен в одном - именно такие люди и шли в казаки. Т. е., к казакам бежали не замордованные вахлаки, а «пассионарии», люди с конкистадорско-флибустьерской натурой, да ещё криминальные элементы: впрочем, им-то среди казаков было как раз весьма неуютно из-за крайне строгих «правил внутреннего распорядка» удалой вольницы (явственно восходящих к … Ясе Чингисовой!) - нарушение последних каралось не только строго, но демонстративно жестоко (возможные «формы порицания»: забивание палками насмерть, закапывание живьём, сдирание кожи, утопление, «столбовая смерть» - т.е., посадка на кол)69. Причина притока суперэнергичных и воинственных людей очевидна - начавшаяся бесконечная война с Крымом и его эпигонами. Никто, конечно, не знал, что эта война затянется почти на 300 лет, но что это надолго - чувствовали все. И здесь у «пассионариев» открывались невиданные возможности (в смысле грабежа, быстрого обогащения, крутой военной карьеры, да и просто неограниченного проявления агрессивности), каких не было в Московии. Не забудем, что граница с Диким полем (кстати, подвижная - как, впоследствии, на Диком Западе США; Л. Гумилёв неоднократно проводил эту параллель) примыкала к землям бывшего Рязанского княжества: о специфике рязанского менталитета (очень схожего с казачьим) мы уж говорили ранее. Такое положение, с одной стороны, привлекало в ряды казаков смельчаков и авантюристов не только из Московии (в документах XVII в. можно найти имя «казака Иоганна» - явно немца!); с другой - казаками начинает называть себя формирующийся слой т. н. «вольно-гулящих людей» (о нем разговор предстоит впоследствии, т. к. как целостное явление этот феномен принадлежит уже следующему столетию). 68

Пушкин в письме к Чаадаеву (1836 г.) пишет: «Войны Олега и Святослава и даже удельные войны – ведь это та же жизнь кипучей отваги и бесцельной и недозрелой деятельности, которая характеризует молодость всех народов». Взгляд, полярный гумилевскому (если помним, Л. Гумилёв считал доордынскую эпоху на Руси эпохой старения этноса). 69 На эту тему исчерпывающе высказался Н. Гоголь в «Тарасе Бульбе».

269

Так казаки появляются не только в традиционном для себя волго-донском междуречье, но и в совершенно неожиданных местах: в письменных источниках XVI-XVII вв. мелькают казаки ордынские, азовские, литовские, рязанские, городецкие, мещерские, татарские, казанские, китайские (!). В общем, везде, где пахнет порохом… «Казаки были жуткими головорезами» - констатировал Л. Гумилёв; Н. Карамзин отмечал «добрую и худую славу, верность и неверность казаков»; и не случайно поэт К. Бальмонт назвал наших героев «кровавой вольницей». Отношение Москвы к казачеству было двойственным. Непредсказуемость и жестокость казаков пугала; к тому же действия «кровавой вольницы» вполне реально могли вызвать непредвиденные дипломатические инциденты (и так всё и происходило!)70. Но в условиях «опасности с Юга» пренебрегать такой несравненной военной силой, направленной к тому же однозначно против исламских агрессоров, было явно неразумно, и «потому на Дон (из Москвы - Д. С.) неизменно приходили караваны с зерном, водкой, «зельем» (порохом), свинцом и… просьбами к атаманам-молодцам навести хоть какойнибудь порядок» (Л. Гумилёв). Посылка зерна означает, что богатейшее сельское хозяйство в плодородных казачьих областях, знакомое нам по «петербургской» эпохе - явление позднейшее, к описываемому времени касательства не имеющее (очень многое в этой ситуации напоминает приснопамятную практику жужаней, о которой мы рассказывали в 1-м томе!). Казаки, надо сказать, относились к Москве откровенно потребительски: принимали дары (и даже агрессивно выпрашивали их!)71, сами же отделывались ритуальным почитанием великого князя (что характерно, только его, но не его знати и бюрократии - «Мы не кланяемся никому, окромя Государя!»). Они даже не давали слова не вступать во враждебные Московии военнополитические союзы (такое положение продлится до 20-х г. XVII в., на что указывал Л. Гумилёв). Кроме того, любой беглец, любой «объявленный в великокняжеский розыск» мог уйти на Дон и чувствовать себя в полной безопасности - «С Дону выдачи нет!». Прибавьте к этому организованную по принципу «низового демократизма» (восходящего к догосударственным институтам типа веча или курултая) структуру управления и общежития у казаков, и вы поймёте, почему в московских документах «станичников» (т. е. жителей станиц, как ещё себя величали казаки) упорно именуют «ворами», «разбойниками», «убийцами», «изменниками» и «государевыми ослушниками»… V. Почти все историки отмечают некоторую «вторичность» облика Василия III как правителя сравнительно со своим отцом. Вот несколько взятых наугад 70

Заурядная практика, многократно зафиксированная в документации Посольского приказа – убийства казаками возвращающихся из Московии турецких, крымских и персидских послов. 71 Это вам не напоминает поведение крымцев, казанцев, астраханцев и ногайцев? Почерк схож до боли…

270

отрывков: «Василий наследовал властолюбие отца, но не имел его талантов. Вся его деятельность была продолжением того, что делал его отец; чего не успел довершить Иван III, то доканчивал Василий» (С. Платонов); «Василий Иоаннович не наследовал от отца ни ума плодотворного, ни искусства гениального, ни самого счастья, но весьма хорошо понимал его планы, старался поддерживать его творения и не уклонялся от проложенного пути… тридцатилетнее государствование его было продолжением правления Иоанна, хотя менее счастливым и блестящим» (Н. Устрялов); «Правление Василия III кажется, на первый взгляд, менее заметным и не столь значительным для истории, как период пребывания у власти его отца» (Г. Вернадский). Но тот же Вернадский отмечает: «Некоторые исследователи склоны говорить о его (Василия - Д. С.) времени как о переходном периоде - термин, к которому историки часто прибегают, не желая подробно анализировать ту или иную стадию исторического развития» (выделено мной – Д. С.). В самом деле, если б вышеприведенные характеристики были исчерпывающими, была бы необъяснима та «рецензия» на правление Василия III, которую дал дипломат Священной Римской империи Сигизмунд Герберштейн. А он написал буквально следующее: «В том, как он управлял своим народом, он легко превзошёл всех правителей целого мира… Русские заявляли, что воля князя - это воля Господа». Эта оценка дала С. Соловьёву основание назвать Василия III первым настоящим государем Московской Руси (от себя добавлю - государем по типу восточного обожествлённого деспота). А такого результата вряд ли могла добиться личность с потенциалом ниже среднего… Часто отмечается некая «византийская стилистика» его власти - сочетание жёсткости и хитрости при нежелании идти на широкомасштабные крайние меры (что ж, ведь в жилах Василия византийская кровь текла!). Впрочем, все эти характеристики, как помним, применялись и к его отцу… Известно, что Василий был физически крепким (страстно увлекался охотой, много путешествовал) и духовно развитым человеком. При нём было построено много выдающихся архитектурных памятников: Архангельский собор Московского Кремля, каменные кремли в Туле и Нижнем Новгороде, новый великокняжеский дворец (не сохранился). Князь явно обладал литературным талантом (сохранились его письма ко второй жене, написанные живо и ярко), любил книжно рассуждать на древнерусском языке. Псковская летопись даже сохранила один такой литературный экспромт великого князя (возможно, стилизованный): увидев птичье гнездо и вспомнив о своей тогдашней бездетности, Василий якобы произнёс72: «Люто мне, кому уподоблюся аз: не уподобихся ни ко птицам небесным, яко птицы небесныи плодовити суть; ни зверем земным, яко звери земныи плодовити суть; ни уподобихся аз никому же, ни водам, яко же воды сии плодовити суть, волны бо их утешающа и рыбы их глумящееся… Господи! Не уподобихся аз ни земли

72

Якобы – потому что редакция или даже сам текст вполне может принадлежать самому летописцу.

271

сей, яко земля приносить плоды своя на всяко время, и тя благословлять, Господи!». Великолепный образчик философской поэзии XVI века… Во внутренней политике «линия Василия» действительно явственно продолжает «линию Ивана». Василий III укреплял централизаторские тенденции, поощрял поместное и довольно «щипательно» ущемлял боярское землевладение (хотя права бояр соблюдались неукоснительно), последовательно «угашал» уделы (к концу его правления их осталось всего два: Углич и Старица). Деятельно строилась и укреплялась «засечная» система (в частности, были построены крепости в Калуге и Зарайске; сюда же относится и строительство тульского и нижегородского кремлей). На дипломатическом фронте Василий III стремился к максимальному сближению со Священной Римской империей германской нации, а также к установлению связей с Англией (в 1524-1526 гг. состоялся первый в истории России визит в Англию посла Москвы, князя Ивана Засекина, который затем посетил Карла V - главу империи); в то же время великий князь всячески уклонялся от усилий имперской дипломатии втянуть Московию в большую антитурецкую войну (что говорит о великолепной прагматичности князя). В годы правления Василия III было завершено объединение СевероВосточной Руси под эгидой Москвы (теми же методами, что и при его отце). В самом начале своего царствования (Василий уже частенько называл себя царём) был ликвидирован Волоцкий удел (его хозяин, князь Фёдор Волоцкий был пострижен в монахи). В 1510 г., после изощрённой политической интриги (сопровождавшейся кадровыми перестановками, шантажом, подкупом и прочими атрибутами современной «грязной» политики) Василий ликвидировал независимость Пскова (по словам псковского летописца, «не плакали только дети»). Как выяснилось, Василий III оказался на редкость злопамятным и не забыл унижений своей молодости, связанных с нежеланием псковичей признать его своим сюзереном. Расправа над Псковом почти зеркально напоминает уничтожение Новгорода Иваном III: массовая депортация (и опять в стиле раскулачивания: «взять с собой только то, что на теле» - т. е., 23 шубы на себя и запихать несколько монет себе в анальное отверстие), снятие колоколов, повальный грабёж имущества (в т. ч. церковного) и раздача награбленного своим верным (экспроприировано было 6500 усадеб). «Так погибла слава Пскова» - констатировал летописец. Подобная жестокость если и была хоть чем-то мотивирована в Новгороде (там хотя бы сопротивлялись!), то в мирном (и давно покорном!) Пскове всё это выглядело вообще запредельно: не случайно в псковских летописях Василия III называли «представителем Седьмого царства» (а Восьмое, по тогдашним представлениям это пришествие Антихриста; получалось, что московский князь - предтеча врага рода человеческого!)73. В великолепном «Плаче о городе Пскове» на этот счёт есть такие строки: «О великий Псков, знаменитый среди городов, почему ты скорбишь, почему ты плачешь?» (Для справки: тогда Псков был много больше Лондона! – Д. 73

А мы-то думали, что такую квалификацию получил впервые только Петруша № 1…

272

С.). «Как же мне не скорбеть, как не плакать? Многокрылый орёл со многими когтями налетел на меня. Бог позволил ему, в наказание за наши грехи, вырвать из меня мой Ливанский кедр (т. е., силу: образ из Ветхого завета - Д. С.), оставить нашу землю опустошённой, разрушить наш город, взять в плен наших людей, разорить наши рынки и отправить наших отцов и нашу родню туда, где никто их них не бывал раньше». Неужели, читатель, эти слова, написанные почти 500 лет тому назад, не навевают тебе щемящие мотивы совсем недавней трагедии нашего Отечества, коснувшейся едва ли не каждой семьи наших отцов и дедов?.. В 1521 г. та же участь постигла Рязань: последний её князь Иван Иванович бежал в Литву, а на жителей города и княжества вновь обрушились ужасы депортации (здесь уже никакой личный мотив не присутствует - просто в Москве иначе мыслить в деле централизации не умеют, это уже ментальная и цивилизационная характеристика!)74. Не случайно же в летописях мелькает формулировка о том, что Москва «вынимала душу из областей» (если бы только душу, хотя… не есть ли потеря души самой страшной казнью?). К слову: обычно практику Сталина всегда выводили из древней Ассирии (О. Мандельштам так просто называл генералиссимуса «ассирийцем»), но «патриоты» могут ликовать - были у Иосифа Виссарионовича и вполне доморощенные предшественники… Для полноты впечатления надо напомнить, что незадолго до разгрома Пскова (чьи жители в своё время проявили симпатии к Дмитрию), а именно в 1508 г. Василий III бросил в тюрьму главу Боярской думы Василия Холмского (умер в 1524 г.) за попытку облегчить участь Дмитрия (а через год, как помним, скончался и сам Дмитрий). Преемником Холмского стал прославленный воевода Даниил Щеня, победитель у Ведроши… Если сопоставить эти даты, приходится признать: уничтожение Пскова было результатом не только «особой ненависти Москвы к русским республикам» (как считал К. Маркс), но и носило отчётливый династический привкус. В области внешней политики происходило следующее. Трижды Москва воевала с Казанью: это связано с борьбой двух претендентов на казанский трон - крымского ставленника Сахиб-Гирея (который велел убить и продать в рабство всех живших в Казани русских) и касимовского царевича, выходца из Астрахани Шах-Али (Шигалея), давнего и верного адепта Москвы. Биография Шах-Али - готовый материал для приключенческого романа в «майнридовском» стиле: достаточно сказать, что он трижды побывал на казанском троне и трижды с него свергался, дважды правил Касимовым, «мочил» в Казани на пиру десятками (!) своих оппонентов, угождал в ссылку на Белоозере, сидел наместником в Кашире и Серпухове (т. е., в русских городах!), выстроил город Васильсурск на реке Суре (назван в честь великого князя), в конце жизни (уже при Иване Грозном) будет главнокомандующим русского армией во время Великой Ливонской войны… «Казанские дела» вынуждали Василия III ежегодно направлять войска на Оку, расселять там «украинни74

Хотя… Французская централизация тоже прошла как завоевание (но без депортаций, заметим).

273

ков» (т. е. пограничников – в т. ч. казаков), а также всеми силами поддерживать дружественные отношения с Астраханью и Ногайской ордой. Отношения с Крымом были напряжены до предела (в некотором отношении к этому подтолкнул сам Василий, скупясь на подарки Гиреям и их приближённым). С 1512 г. Менгли-Гирей - старый союзник Ивана III - порвал союз с Москвой и переориентировался на Вильно; это и стало стартом многовекового противостояния. Летом 1521 г. сын Менгли, Мухаммед-Гирей, совершил прорыв до самой Москвы и «взял много полону» (по некоторым сведениям, до 800 000 человек); пытались крымцы прорваться и в Рязань, но были разбиты доблестным воеводой Хабаром Симским (за что последнего произвели в бояре). А. Нечволодов писал, что «все рынки (невольничьи - Д. С.) в Астрахани, Кафе и других городах Черноморского побережья были полны нашими пленными». Расследование, учреждённое Василием III, показало, что причиной катастрофы стала распря воевод Бельского и Воротынского: последнего лишили должности и поместий. На следующий, 1522 год Мухаммед-Гирей попытался повторить поход, но у Оки встретил московскую армию с сильной артиллерией и не стал рисковать. Вообще надо отметить, что при Василии III воинским делам уделялось очень большое внимание. Продолжались армейские реформы, начатые Иваном III: в частности, укреплялась новая организация войска - дворянское ополчение, шло перевооружение армии (в рамках которого пехота впервые получила ручное огнестрельное оружие - т. н. «ручницы», или пищали). Отметим, однако, что боевые качества этого ручного оружия оставались много ниже, чем у традиционных луков и арбалетов: дальность полёта пули не превышала аналогичных показателей у стрелы (если не уступала им!), вес ружья был чрезвычайно тяжёлым (стрелять можно было только со специального упора)75, запал был фитильным (т. е., надо было его во время боя зажигать кремневым трутом выбивая искру! А если ещё и погодные условия подкачают…), а число всех манипуляций, необходимых для произведения одного выстрела, достигало (как мы уже говорили выше) восьмидесяти!!! Не случайно в европейских армиях лук был снят с вооружения лишь в конце XVII века - когда прочно завоевали пальму первенства более удобные и практичные кремнёвые ружейные и пистолетные замки, а вес оружия снизился до разумных пределов76… Самой большой военной акцией Василия III стала Литовская война 15171522 гг. (до этого с Литвой уже был конфликт в 1507-1508 гг.). Поводом к войне явилось бегство в Москву литовского мятежника, князя Михаила Глинского (с ним нам ещё предстоит близкое знакомство), но это был именно повод - продолжался «спор славян старинный». В 1514 г., после длительной блокады (доведшей горожан до страшного голода) и яростного артиллерийского обстрела, Даниил Щеня взял Смоленск. Это была самая громкая, но и 75

В фильме В. Краснопольского и В. Ускова «Ермак» казаки лихо палят по татарам с руки. И смех, и грех… 76 В России луки в бою в последний раз были использованы против войск Наполеона в 1813 году, в Лейпцигской битве (башкирскими кавалеристами).

274

единственная существенная победа московитов в той войне (интересно, что литовскому коменданту Смоленска Юрию Сологубу было предложено перейти на московскую службу, но он отказался и уехал в Вильно, где по приказу короля его… обезглавили за сдачу города!). Попытка прорваться дальше на запад, в Белоруссию, окончилась крахом: через месяц после падения Смоленска произошла битва под Оршей, где московской ратью командовали князья Челяднин и Булгаков-Голица (как говаривал Наполеон, один плохой полководец лучше двух хороших!), а литовской - великий гетман, князь Константин Острожский, православный вельможа-Рюрикович, в своё время проигравший Ведрошскую бтву и побывавший в плену у Ивана III (впоследствии - самый прославленный литовский полководец столетия). По словам А. Нечволодова, «такой блестящей победы литовцы никогда не одерживали над русскими (напомним: «литовцы» фактически были западными русскими - Д. С.); они гнали, резали и топили их в Днепре, усеяли телами все окрестные поля и захватили огромнейший полон: Челяднина, Булгакова-Голицу и шесть других воевод, 37 князей, более 1500 дворян, все знамёна, пушки и обоз - одним словом, вполне отомстили нам за Ведрошское поражение». Часть пленных позднее была «подарена» королём Сигизмундом I римскому папе и ряду европейских королей… Однако на этом для Литвы громкие успехи также кончились; отбить Смоленск не удалось (московский наместник князь Василий Шуйский повесил на крепостных стенах города всех, кто хотел бы «уйти под Литву», включая племянника местного епископа Варсонофия - главного сторонника Литвы), а дальнейшие военные действия были вялыми, вполне по пушкинской формулировке: «Не раз клонилась под грозою то их, то наша сторона». Германский император Максимилиан I пытался посредничать в конфликте (с этой целью и прислали в 1517 г. в Москву Герберштейна), но только к 1522 г. было заключено перемирие (сроком на 5 лет), окончившее войну. Москва не только удержала Смоленск, но в том же 1522 г. захватила новгород-северские княжества, ранее зависимые от Литвы (фактически нарушив перемирие!). Т. о., реальная победа осталась за Московией, хотя она и не была решительной (особенно в сравнении с длительностью и затратами этой войны); кроме того, мирный договор не был подписан, как и после войн Ивана III - это означало, что в Вильно (и Кракове!) не признали результатов войны и готовились к реваншу. В связи с военными событиями эпохи Василия III Г. Вернадский отмечает «рост имперской идеологии». Наиболее отчётливо это проявилось в связи с появлением любопытного литературного сочинения (по Д. Лихачёву, являющегося плодом прямого социального заказа Кремля) - «Сказания о князьях Владимирских», написанного бывшим киевским митрополитом77, уроженцем Твери Спиридоном (в монашестве - Савва). В этом сочинении СпиридонСавва (так он вошёл в историю) заявил о происхождении Рюрика от… римского императора Октавиана Августа (это в пику Гедиминовичам – те тоже 77

Считалось, что Спиридон просто… купил сан митрополита у турецкого султана, поэтому его в этом качестве не признавали ни в Москве, ни в Киеве.

275

считали себя потомками Августа, а мы чем хуже?) и о том, что «шапка Мономаха» (игравшая в Москве роль церемониальной короны) была прислана Владимиру Мономаху его дедом, византийским императором Константином Мономахом (явный апокриф; и вообще, «шапка Мономаха» с точки зрения искусствоведения сделана не ранее XIV в. и имеет явные восточные корни скорее всего, её делали в Золотой Орде, на что недвусмысленно указывал Д. Балашов). В целом сочинение использовало мотивы теории Филофея о «трёх Римах», и «впоследствии обе теории перестали различаться, смешались в одну, что глубоко неверно - писал Д. Лихачёв. - Теория старца Филофея чисто духовная, не претендующая на какие-либо новые завоевания и присоединения. Она утверждает только духовную зависимость Москвы от двух предшествующих христианских государств, переход благодати. Теория же Спиридона-Саввы… чисто светская и утверждает законность притязаний Москвы на все владения императора Августа (!!! – Д. С.). Это теория империалистическая в прямом и переносном смысле» (выделено мной - Д. С.). Сходную мысль высказал и Г. Вернадский, говоря о том, что «теория Филофея подверглась грубой и неверной трактовке; суть её свели к имперским притязаниям Москвы, её стремлению владычествовать над всем миром (т. е., к теории Спиридона-Саввы! - Д. С.). Филофей имел в виду совсем иное; он вкладывал в свою теорию эсхатологический смысл» (подчёркнуто Вернадским; учёный имел в виду, что, говоря о Москве как о «Третьем Риме, а четвёртому не быть», псковский старец намекал на последующий за концом Московии конец мира). Уже не говоря о том, что (как помнит читатель) Филофей в своём знаменитом третьем послании самым прямолинейным образом поучает великого князя и даже допускает в тексте откровенно угрожающие эсхатологические намёки (насчёт невозможность забрать земные богатства на тот свет) – киевскому экс-митрополиту такое бы не привиделось и в ночных кошмарах, да и для главного идеологического документа «тяглой» державы это смотрится достаточно вызывающе и двусмысленно (Д. Лихачёв прямо констатировал, что «Москва в XVI в. не приняла этой идеи»)… Следует заметить, что на идеологическое вооружение в Москве была поставлена (естественно!) всётаки теория в редакции Спиридона-Саввы, что предельно ярко демонстрирует подлинное положение вещей (забегая вперёд, скажу: во время коронации Ивана Грозного царём прозвучит в качестве идеологического официоза именно спиридоновская формулировка). С этого момента можно вести отсчёт постепенного превращения Московского государства в империю (пока - на виртуальном уровне, в головах политиков и идеологов!), а гомерический масштаб притязаний, «озвученный» Спиридоном-Саввой и одобренный кремлёвским (и владычным) «истэблишментом», безусловно, должен был породить у сопредельных государств настоящий приступ «москвофобии», что и произошло очень даже скоро – такая Московия не могла не стать жупелом64 (именно с этого момента восприятие Московии извне стало строить64

Как экстравагантный пример этого печального процесса, привожу вырванную из контекста цитату из книги английского философа Фрэсиса Бэкона: «…даже если это турок или московит» (и тех, и других в Европе считали монстрами!).

276

ся вполне по горьким словам историка Г. Лебедева: «Чудовищным монстром нависла Московская Русь над Европой»)… Наиболее драматичные события правления Василия III, как и при его отце, развернулись вокруг церкви. И они опять, как при Иване III, косвенно были связаны с личной жизнью великого князя. Напомним ситуацию. Ересь, задавленная «первыми на Руси инквизиционными кострами» (слова М. Зуева) ушла в «андерграунд» (хотя скоро, в середине века, она выйдет из него). Но остались иосифляне и нестяжатели, причём именно теперь, когда у них не стало общего противника («жидовствующих»), они неизбежно должны были стать против друга. И здесь положение великого князя становилось сложным: с одной стороны, Василий был ещё со времён своего отца тесно связан с Иосифом Волоцким, и последний имел на великого князя немалое влияние (так, перед своей смертью Иосиф уговорил Василия простить своего брата Юрия, организовавшего заговор с целью захвата власти). С другой… Тогдашний митрополит Варлаам имел нестяжательские симпатии, да и среди бояр они были весьма часты (похоже, боярство - в отличие от великого князя - ещё не забыло о секуляризационном проекте!). Василий III относился к Варлааму насторожённо и в декабре 1521 г. сместил его (из-за постоянных ходатайств митрополита за тех, на кого «опалился» князь)65. Новым «владыкой» стал преемник Иосифа Волоцкого по руководству Волоколамской обителью Даниил (естественно, иосифлянин - так что Иосиф ещё и посмертно «успел»!). Сохранилось колоритное описание Даниила Герберштейном: «Мужчина с сильным и тучным телом, чьё лицо всегда было румяно-красным. Казалось, он больше посвятил себя служению желудку, нежели посту, добродетели и молитвам; когда же он должен был проводить публичную службу, он обычно обкуривал своё лицо серным дымом, чтобы оно становилось бледным». Не правда ли, почти полное совпадение с приведённой в 1-м томе характеристикой Митяя!.. Одним словом, торжествующая плоть; не нужно быть Нострадамусом, чтобы понять - такой «владыка» будет делать всё, что ему скажут, лишь бы не лишиться сытного куска! Даниил начал с «кадровых ротаций», назначая иосифлян на все ключевые посты церковной администрации, и большинство в окружении Василия III сочло это признаком полной победы линии Иосифа Волоцкого. Так это в перспективе и произошло, однако у нестяжателей тоже были свои (и весьма серьёзные!) козыри. Преподобный Нил Сорский, хотя к тому времени уже и преставился, продолжал оставаться действующей (и влиятельной) фигурой в развернувшейся коллизии - благодаря своим сочинениям, имевшим громкую популярность (до нас дошли: «Послание к брату о пользе души», «Послание иноку о пользе», «Послание к брату, вопросившему его о помыслах», «Послание от божественных писаний во отце скорбящему брату», «Предание о жительстве скитском ученикам своим», «Завещание преподобного Нила»). Кроме того, у него осталось два продолжателя нестяжательского дела, причём настолько 65

Государь смещает церковного владыку… В этом вся Московия!

277

значительных в плане духовном, что (учитывая отсутствие личностей такого масштаба у иосифлян) этот фактор мог - если б дело ограничивалось только областью духовного - вполне реально переломить ситуацию. Одним из них был Вассиан Патрикеев, в миру Василий Иванович, член разгромленного Иваном III клана Патрикеевых, насильно постриженный в монахи и переведённый Василием III из Кирилло-Белозерского монастыря в Москву, а затем ставший негласным советником великого князя (этот штрих в биографии Вассиана красноречиво свидетельствует о неоднозначности позиции Василия III). В отличие от кроткого Нила Сорского, Вассиан был настоящим бойцом (всё-таки экс-боярин и член Думы!), яростным и бескомпромиссным; вдобавок он обладал блестящим литературнопублицистическим талантом, который использовал эффектно, для гневной полемики с иосифлянами (последние его ненавидели и пытались обвинить в ереси). Вассиан публично обличал своих оппонентов в кровожадности и возвещал: «Иоанн Златоуст сказал вот что: не следует убивать еретика, потому что от этого вводится в мир бесконечная вражда (в десятку! прямо про нас! Д. С.). Если вы поднимете оружие и начнёте убивать еретиков, то неизбежно погубите вместе с ними и многих святых людей. Притом же самые плевелы могут обратиться в пшеницу» (иначе говоря: откуда у вас такая уверенность, что ваши оппоненты есть именно еретики, не заблуждаетесь ли вы сами?). Какими же пророками оказались и Иоанн Златоуст, и Вассиан - их слова сегодня звучат как актуальнейшее предупреждение… Влияние Вассиана было настолько значительным, что нестяжателей вообще стали именовать вассианами. Одновременно в среде нестяжателей появился другой замечательный человек - Максим Грек. По национальности албанец (в миру – Михаил Триволис), по происхождению монах афонского Ватопедского монастыря, по складу ума европеец и человек Ренессанса (лично знал неистового реформатора Джеронимо Савонаролу, слышал его огненные проповеди во Флоренции)66, Максим был приглашён в Москву митрополитом Варлаамом как специалист по богословию - таковых крайне не хватало в Московии в связи с недавними событиями вокруг ереси. Максим рьяно взялся за дело, увлечённо работал переводчиком, за полтора года перевёл несколько толкований Апостольских деяний и преподнёс их (с собственными комментариями) Василию III. Тот остался очень доволен и… не разрешил учёному албанцу возвращаться домой: зачем отпускать такого специалиста! (Узнаю тебя, Московия, это мы уже проходили - в судьбе Аристотеля Фиорованти и других строителей Московского Кремля!). «Не так легко было иностранцу выбраться из Москвы, как въехать в неё, если этого иностранца считали полезным в Московской земле или почему-либо опасным для неё по возвращении его домой» - едко подметил Н. Костомаров. Так, по словам учёного, «судьба Максима против его воли стала принадлежать русскому миру». 66

Другой великий человек из круга Савонаролы – Сандро Боттичелли. Вот из какой компании Максим Грек…

278

Максим Грек, примкнувший к нестяжателям, стал уникальным явлением в русской культурной жизни. Как ренессансный гуманист по духу, «он уважал знание… неприятие папизма не мешало ему ценить светлые стороны античного мира, ссылаться на греческих поэтов и философов» (Н. Костомаров), а Савонарола (кончивший жизнь на костре!) был его кумиром. Можно сказать, что Максим Грек по ряду моментов опережал в Московии время как минимум на век («первым русским интеллигентом» назвал Максима Д. Лихачёв). В своих сочинениях Максим поднимал множество тем - разоблачал апокрифы и суеверия, исправлял неточности в богослужебных книгах (в условиях Московии - полный криминал; здесь Максим уже рисковал головой!), критиковал чрезмерную увлечённость московского православия аскетизмом (полагал, что можно быть добрым православным и с женой и детьми - последнее утверждение почти полностью совпадает с постулатами Лютера). Резкой критике подвергал он нравы духовенства («они устроились себе и думают только о том, как бы самим себя спасти»), упрекал церковь за уподобление светским властям в методах управления и в эксплуатации прихожан. Что замечательно, с таких же высоких библейских позиций критика Максима направлялась и против светских владык - суда, бюрократии и даже самого самодержца («Что может быть гнуснее, когда тот, кто думает владеть знаменитыми городами и бесчисленными народами, сам находится под властью бессловесных страстей, руководствуется ими и именуется рабом от святых уст Спасителя? Разумеющий пусть разумеет казанное ясно»). Так о владыках Московии ещё никто не говорил… Фактически Максим - наряду с «жидовствующими» - открывает длинный список подвижников (и мучеников) русской культуры, восстающих против социальной несправедливости, произносящих своё «Не могу молчать»67… В некоторых своих выводах - например, в неприятии возведении обряда в догму и определении этого как обрядоверия - Максим Грек стоит у истоков т. н. либерального православия, в рамках которого работали все великие и выдающиеся православные мыслители Нового времени (и которое по сей день не в чести у церковного официоза!). В общем, в компании с Вассианом Максим мог вполне добиться успеха для нестяжательства (хотя недоброжелателей в митрополии у него хватало с переизбытком!), если бы не… Если бы не вмешалась личная, даже интимная сторона жизни великого князя. Первым браком (ещё при жизни отца) Василий III был женат на Соломонии Сабуровой (их крещёных касимовских татар; родственниками Сабуровых был род Годуновых, впервые появившийся на подмостках нашей истории). Брак был бездетен, и это тревожило князя, поскольку создавало опасную династическую ситуацию. В 1525 г. великий князь решился на развод (любопытно, что восточные патриархи и афонские монахи на запрос митрополита Даниила по этому поводу дали отрицательный ответ, но Даниил всё же - своим почином! - разрешил князю разводиться!). Официально было объ67

Если быть абсолютно точным, то этот список открывает ещё живший в киевскую эпоху Даниил Заточник (XII в.).

279

явлено о «неплодности» Соломонии Сабуровой как о причине всей акции; Соломония негодовала и резонно заявила, что в бездетности иногда бывают повинны и мужчины… Митрополит тем временим оправдывал решение Василия, ссылаясь на… Евангелие (где развод вообще недвусмысленно запрещён!) - мол, бесплодное дерево исторгается из сада вон, и всё такое прочее. Во время бракоразводной процедуры (и неизбежного в таких случаях пострижения бывшей супруги в монахини) в церкви произошла безобразная сцена: «Соломония… билась, кричала, сорвала с себя монашеский куколь, топтала его ногами» (А. Буровский), а боярин Иван Шигона прямо в церкви… высек (!) царицу (!!!) плетью и таким манером заставил её смириться при полном невмешательстве Василия III и Даниила. Самое потрясающее, что народная молва и фольклор впоследствии «доиграли» эту историю так: в монастырь Соломония попала уже… беременной от своего законного мужа (!!!) и там родила - законного наследника престола, «царевича Георгия», который впоследствии стал… знаменитым разбойником Кудеяром (атаман Кудеяр Тишенков - реальное историческое лицо эпохи Ивана Грозного, форменный Робин Гуд российской традиции). Получалось, что на престоле сидит незаконный правитель, а законный ушёл в разбойнички… Естественно, ничего проверить невозможно (и, может быть, все сие есть чистейший апокриф), но сам факт появления подобной легенды в высшей степени симптоматичен несчастную Соломонию в народе накрепко запомнили, а сам тон и фабула предания недвусмысленно ставит князя и церковь в позицию обвиняемых… Только неукротимый Вассиан, узнав о сём позоре, разразился гневными обличениями (они не возымели действия - Соломонию под именем Софьи упекли в суздальский Покровский монастырь навечно). Василий затаил гнев, но смолчал – стал ждать, когда Вассиан сорвётся вдругорядь… Случай не заставил долго ждать - в том же 1525 году Василий вызвал в Москву для переговоров из Литвы черниговских князей Шемячичей (потомков Шемяки): им дали охранную грамоту и «целование креста» Даниилом об их безопасности. Шемячичи приехали и… были немедленно ввергнуты в подземелье (то, что они оттуда живыми не вышли, читатель уже, наверное, догадался сам - московская стилистика, увы, банальна!). На этот раз возопил уже не только Вассиан, но и многие бояре: известный думский фрондёр, сторонник нестяжателей Берсень-Беклемишев прямо обвинил великого князя и митрополита в клятвопреступлении. И тут Василий III показал, на что способен: начался форменный погром нестяжательского крыла. Берсень-Беклемишев после пыток был казнён, ряд его приближённых и единомышленников (например, бояре Свибловы) тоже лишились голов (или - на худой конец – языка), князь Семен Курбский (один из самых резких критиков «дела Шемячичей») попал в опалу и вскоре умер. Вассиана обвинили в ереси (записали одновременно в монофиситы и манихеи)68 и отправили на «строгое послушание» в Волоцкий монастырь (в самое пекло к иосифлянам!), где он в 1532 г. ушёл из жизни; 68

Это, между прочим, совершенно разные вещи (всё равно, что «пришить» одновременно адвентизм и кришнаизм).

280

впоследствии Андрей Курбский (герой нашей следующей главы) заявил, что Вассиана в монастыре уморили голодом, и не в 1532 г., а лет на 5 раньше… Максима Грека дважды (в 1525 и 1531 гг.) судили69, инкриминировав ему список грехов, достойный сталинского правосудия - критику русских церковных книг, симпатии к туркам (!), восхваление константинопольского патриарха (!!), богохульство (!!!) и т. д. Ему запретили причащаться (фактически анафемствовали) и свыше 20 лет продержали в заточении, где он, по словам Г. Вернадского, «испытывал тяжёлые физические и духовные страдания» (что показательно, Максим в тюрьме не сломался, держался стойко и продолжал писать обличительные письма – в частности, резко критиковал идею «Третьего Рима»). Выпустили его из темницы (но не из монастырских стен) только при Иване Грозном, в 1553 г. (а через три года окончился жизненный путь страдальца): Н. Костомаров писал, что «Москва боялась его отпускать (в Грецию – Д. С.), потому что он узнал в Московском государстве «всё доброе и лихое» и был слишком склонен к обличениям. В Москве не любили, чтоб о русских порядках и нравах дурно толковали за границей, а этого от Максима… можно было ожидать после той горькой чаши, которую он выпил в земле, на пользу которой посвятил свою жизнь»70. Само нестяжательство на Соборе 1531 г. было объявлено ересью (традиция Феодосия Печерского и Сергия Радонежского – ересь: дас ист фантастиш!); это была полная и безоговорочная победа иосифлянства. «Роковой гранью является середина XVI века… к 50-м гг. относится разгром заволжских скитов» (Г. Федотов). К счастью для русского православия, нестяжательство – так же, как и ересь – не погибло, а лишь на некоторое время отступило в тень, чтобы выйти из неё через два десятилетия. В исторической же перспективе все самые светлые и глубокие страницы истории русского православия (такие, как Оптина пустынь, МарфоМариинская обитель, фигуры типа Ксении Петербургской, Симеона Верхотурского и Серафима Саровского) окажутся связаны с нестяжательским наследием, а весь «негатив» и все проблемы, в т.ч. трагические – с иосифлянским; сама победа иосифлян в 1531 г. была пирровой, ибо буквально через несколько десятилетий обернётся страшной трагедией в эпоху опричнины. Осталось сказать несколько слов о завершении жизненного пути Василия III. 21 января 1526 г. - ровно через месяц после развода с Соломонией – Василий обвенчался с Еленой Елинской, племянницей уже известного нам литовского беглеца Михаила Глинского, потомка Мамая (к этому времени – третьего человека в Думе, после Шуйских и Бельских). Свадьба была чрезвычайно пышной: на торжествах, помимо всего прочего, присутствовало более 600 выходцев с Западной Руси, прибывших вместе с Глинскими (в таких размерах это явление для Московии новое!). 25 августа 1530 г. Елена родила Василию первенца (лучше б этого она не делала – ведь это родился Иван Грозный!), через три года – ещё одного сына, Юрия. Теперь династия была выведена из-под удара, и Василий смог действовать смелее – с одной сторо69

о. П. Флоренский, стараясь максимально смягчить имидж всей данной ситуации (в пользу церкви), обтекаемо сформулировал: «К сожалению. Максим оказался втянут в светскую интригу». 70 Прямо судьба из ХХ века! Как всё, увы, повторяется…

281

ны, именно после рождения первого сына он окончательно уничтожил своих нестяжательских критиков; с другой, проявил милость, разрешив младшему брату Андрею Старицкому жениться на Ефросинье Хованской (эта женщина из рода Гедиминовичей была крайне честолюбивой, и это трагически скажется на судьбе её детей и её собственной). Елена Глинская была моложе мужа лет на 25 (Василию на момент свадьбы было 47 лет – по тем временам, возраст более чем солидный). Похоже, Василий был страстно влюблён в свою юную жену (сохранились его письма к ней, раскрывающие образ великого князя с новой стороны – как любящего мужа и сердечного заботливого отца). Елена (как видно по ряду признаков) имела на мужа немалое влияние; поскольку же она по рождению и воспитанию была типичной «литвинкой» (т. е., европейской девушкой), немудрено, что именно в эти годы в атмосфере Московии неожиданно возникает некий ощутимый прозападный «сквознячок». Так, явно с Елениной подачи, Василий… побрился71 – впервые на Руси! Шаг этот не настолько частный, как нам сейчас кажется – по представлениям средневековых московитов, только бородатый человек передаёт «образ и подобие Бога», а бритых… не пускают в рай (насколько же примитивно языческими по сути были эти представления – Бог мыслился исключительно антропоморфно, и тому же только по своему подобию; ещё в V в. до Р. Х. греческий поэт-философ Ксенофан высмеивал эти взгляды). Кроме того, бритый московит (да ещё царь – Василий уже частенько именовал себя так) – это же прямое подражание «нехристям»-латинам! Не случайно, что Даниил оказал на Василия яростное давление и… вынудил снова отпустить бороду (бить жену в церкви плетью и нарушать клятвы – это не грех, а вот бриться…). Вроде бы мелочь, но недалёк от истины Г. Вернадский, вспоминая в данном случае Петра I и его знаменитое бритьё бород: в обоих случаях это – знаковый поступок, знаменующий собой некое ритуальное сближение с Европой… Именно в годы женитьбы на Елене Глинской Василий III стал сближаться с возникшей на месте Тевтонского ордена светской протестантской Пруссией, а также сделал своим любимцем врача из немецкого Любека Николая Булева - ещё одного ренессансного человека на Руси тех лет (в московских документах фигурирует как «Николай Немчин» или «Николай Латинец»). Об этом интересном человеке Г. Вернадский сообщает следующее: «Он был человеком живого ума и интересовался не только медициной, но и астрономией и астрологией. Что касается религии, то он выступал за унию между восточной и западной церквами (показательно, что даже вольнодумный Максим Грек не мог пережить пропаганды подобных взглядов и из своего заточения метал против Булева «громы и молнии» - Д. С.). Он излагал свои взгляды в письмах многим влиятельным русским и беседах с боярами и священнослужителями. Среди его поклонников был… боярин Фёдор Карпов, которого мы можем назвать «русским западником» XVI века… Николай Булев стал популярной фигурой среди русской интеллектуальной элиты времён 71

Когда Пётр I брил боярам бороды, он говорил: «Сия мода – из Парижа: женскому полу так приятно». В обоих случаях бритьё бород связано с неким ощутимым эротическим моментом…

282

Василия III». Можно даже констатировать, что на короткое время Булев занял в Москве ту культурную нишу, которую в конце XV в. занимал Фёдор Курицын (да и роль его при великом князе схожа с курицынской). В общем, некий «европейский ветерок» в последние годы правления Василия вполне отчётлив… Окидывая «взглядом с птичьего полёта» эпоху Василия III, убеждаешься в правоте слов Н. Карамзина: «Василий стоит… между двумя великими характерами, Иоаннами Третьим и Четвёртым, и не затмевается их сиянием для глаз наблюдателя… Иоанны III, Иоанны IV прославляют и часто губят, Василии сохраняют и утверждают державы». Несмотря на типичный для Карамзина комплиментарный тон, здесь многое подмечено верно. 21 сентября 1533 г. Василий с семьёй отправился в Троице-Сергиеву лавру, оттуда поехал к Волоку Ламскому поохотиться и… На левом бедре великого князя вскочил нарыв, вызвавший общий сепсис. Василий долго держал в секрете от всех свою болезнь, вызвав в Волок только Булева и ближайших бояр. На вопрос, можно ли вылечиться, Булев (согласно свидетельствам очевидцев) честно ответил: «Государь, я знаю о твоей милости ко мне. Если б это было возможно, я бы искалечил собственное тело, чтобы помочь тебе, но я не знаю никаких лекарств для тебя, кроме Господней помощи». (В летописи есть указание на происшедшее 24 августа частичное солнечное затмение, воспринятое как недобрый знак). Великий князь умирал тяжело, но в полном присутствии духа («проявил великую силу духа», по Вернадскому): потребовал перевести себя в Москву (по дороге под его повозкой подломился мост – ещё одно предзнаменование!), утешал страшно отчаявшуюся жену (по Карамзину, «она вопила и билась об землю»), завещал свой престол Ивану и пожелал постричься в монахи перед смертью. И… уже у постели умирающего, агонизирующего Василия 3 декабря произошла отвратительная сцена. Ряд бояр (в т. ч. Шигона, «герой» расправы над Соломонией) были против пострижения князя – даже вопреки его предсмертной воле (ведь, если помните, отец Василия демонстративно отказался принять схиму перед концом!). Прямо над полутрупом завязался яростный спор бояр с митрополитом Даниилом, а когда последний начал обряд посвящения уже хрипящего Василия в монахи, боярин Воронцов и младший брат умирающего Андрей Старицкий стали вырывать из рук Даниила монашескую ризу. Тогда разъярённый митрополит в гневе произнёс: «Не благословлю вас ни в сей век, ни в будущий!». Бояре мгновенно оробели, и обряд пострижения – хоть и второпях – был завершён. Но «ужасные слова» (Н. Карамзин), фактически проклятие, были произнесены, и скоро всем предстояло убедиться в том, что они не были пустым звуком – ибо на горизонт российской истории с этого момента начинает наползать чёрная тень…

283

Глава 6. «Строптивый владыка», или «Иван Ужасный» (катастрофа эпохи Ивана Грозного). I. Ну, вот мы и добрались до самого трагического и запутанного участка нашей средневековой истории. «Время первого царя» (Е. Шмурло), годы правления Ивана Грозного. Один из самых «растиражированных» эпизодов истории России – по количеству публикаций о нем и по астрономическому числу произведений искусства, посвященных ему (нет, начиная как минимум с А. Пушкина, корифея русской художественной культуры, который не приложил бы свое перо к сей теме1). В списке только шедевров на эту тему – «Песнь о купце Калашникове» М. Лермонтова, «Князь Серебряный» и «Смерть Ивана Грозного» А. К. Толстого, «Псковитянка» и «Царская невеста» Н. Римского-Корсакова, известные картины И. Репина и скульптура М. Антокольского, фильм С. Эйзенштейна и даже … комедия М. Булгакова «Иван Васильевич» (и её кинематографическая «реинкарнация» в известной комедии Л. Гайдая). Да и в фольклоре образ Грозного необычайно многообразен (как никто из его предшественников). И одновременно перед нами одна из самых загадочных, противоречивых, неясных и дискуссионных эпох нашего минувшего (оттого, нетрудно догадаться, и одна из самых «заминированных» мифами). Ни об одном московском (и шире, средневековом) русском правителе не сломано столько копий историками: на каждое «да» непременно найдется свое «нет». В результате возникает ситуация, которую Гете определил так: «Ошибаются те, кто считает, будто между крайними точками зрения находится истина – между ними находится проблема» (типично «постмодернистская» коллизия с точки зрения историографии!). Проблем здесь действительно более чем предостаточно, и главная из них – та, что все свидетели и исследователи пристрастны. Поэтому любой автор, обращающийся к интересующей нас эпохе – хочет он этого или нет – «реинтерпретирует их (данных - Д.С.) интерпретацию даже тогда, когда опирается только на источник и не использует научные достижения своих предшественников» (И. Савельева, А. Полетаев). На уровне же массового сознания о Грозном и его эпохе сложился немыслимый винегрет в стиле фирменного блюда царской кухни XVI в. – «караси с бараниной» (то есть, полный сумбур и мешанина). В общем, в разговоре о первом царе нам предстоит повторить самый великий подвиг Геракла – вычистить Авгиевы конюшни. От чего такая сложность проблемы? Здесь срабатывает целый ряд факторов. Прежде всего, необычайная сложность и противоречивость самого образа Грозного: его жизнь может служить великолепной иллюстрацией к известным словам Достоевского о том, что «широк русский человек, сузить бы не мешало». «Широк» Грозный настолько, что «даже самому буйному вооб1

Да и за рубежом тоже: назовем как минимум пьесу Лопе де Вега «Теодоро», оперу Ж. Бизе «Иван Грозный» и роман эстонца Э. Борнхеэ «Князь Гавриил» 284

ражению трудно совладать с многогранностью этой натуры» (Т. Богуславский), и именно это обстоятельство породило экстравагантную гипотезу Г. Носовского-А. Фоменко о том, что под именем Ивана Грозного скрываются четыре (!) разных царя.2 Это, конечно, слишком крутое «фэнтэзи» (еще средневековый философ У. Оккам говаривал: «не умножай сущностей сверх необходимого»), но ведь характерно, что Носовский и Фоменко «умножили сущности» именно Грозного, а не, скажем Ярослава Мудрого, Дмитрия Донского или даже Петра I (хотя тоже сверхпротиворечивая и ультрамногогранная натура!). Значит, есть из чего «умножать»3… Да и, справедливости ради, Носовскому и Фоменко не первым пришла в голову эта еретическая мысль – еще князь М. Щербатов в XVIII в. написал: «Грозный в столь разных видах представляется, что часто не единственным человеком является» (курсив мой - Д.С.). Безусловно, Иван IV – один человек (поскольку сия данность зафиксирована европейскими источниками), но человек как личность и как политик, буквально разрываемый на части «единством и борьбой противоположностей» (Г. Гегель) и оттого саморазрушающийся – опять-таки и как личность, и как политик (уникальный, но не единственный пример деструктивного влияния внутренней психической конституции индивида на ход мировой истории, вопреки объективному развитию и даже вопреки прагматической целесообразности!). Наверное, оттого его и почтили таким вниманием деятели художественной культуры – с прямолинейными феноменами искусству работать неинтересно… Далее. Источниковедческие проблемы, о которых С. Платонов написал буквально следующее: « Главная трудность изучения эпохи Грозного и его личного характера и значения не в том, что данная эпоха и ее центральное лицо сложны, а в том, что для этого изучения очень мало материала … Бури Смутного времени и знаменитый пожар Москвы 1626 г. истребили московские архивы и вообще бумажную старину настолько, что события XVI в. приходится изучать по случайным остаткам и обрывкам материала. Люди, не посвященные в условия исторической работы, вероятно, удивятся, если им сказать, что биография Грозного невозможна (курсив автора – Д. С.), что о нем самом мы знаем чрезвычайно мало … От Грозного ничего такого (имеются в виду автографы - Д.С.) не дошли. Мы не знаем его почерка, не имеем ни клочка бумаги, им самим написанного. Все старания известного археографа Н. Лихачева найти такой клочок и определить хотя бы строчку автографа Грозного ни к чему не привели. Осторожный исследователь ограничился тем, что опубликовал две (! - Д.С.) краткие надписи, «не делая предположений» (как он выразился), но, давая понять, что в одной из них он готов допустить факсимиле почерка Грозного… Тексты тех литературных произведений, которые приписываются Грозному, дошли до нас в копиях, а не в 2

Прямо как в известном анекдоте про чукчу: «Я узнал, что Маркс и Энгельс – это не один человек, а два, а «слава КПСС» - вообще не человек»… 3 Кстати, совершенно аналогичную операцию В. Кожинов проделывает по отношению к вещему Олегу – полагает, что «вещих Олегов» было двое: один хороший, другой совсем даже наоборот (и, что интересно, по тем же причинам, что и Носовский с Фоменко). 285

автографах, и мы не можем восстановить в них авторского текста… Даже официальный документ «Завещание» Грозного (1572 г.) не сохранилось в подлиннике, а напечатано с неполной и неисправной копии XVIII столетия, …Если бы нашелся ученый скептик, который начал бы утверждать, что все сочинения Грозного подложны, с ним было бы трудно спорить. Пришлось бы прибегать ко внутренним доказательствам авторства Грозного, ибо документальным способом удостоверить его нельзя». Это потрясающая констатация – тем более что она исходит не от какогонибудь современного «ревизиониста» (типа тех же Носовского-Фоменко, или, скажем, А. Бушкова), а от авторитетнейшего классического мэтра. Кстати, С. Платонов считал, что единственный источник, в коем можно не сомневаться – это составная часть так называемых «Крымских дел» (официальная книга по делам отношений с Бахчисараем), конкретно - переписка царя с попавшим в плен к крымцам опричником Василием Грязным-Ильиным (Платонов считал, что это – «точно заверенная копия переписки»). Кроме этого, обычно важнейшим источником об эпохе Ивана IV считается «История о великом князе Московском» Андрея Курбского и переписка последнего с Иваном IV. Но… по мнению Д. Лихачева, оба этих великолепных литературных шедевра стали известны лишь в XVII в. (о «Истории» Курбского Д. Лихачев высказывался прямолинейно: она «не была известна на Руси в XVI в.»), так что в лучшем случае мы имеем позднейшую литературную редакцию (и не только литературную – вспомним ситуацию с «Повестью временных лет»!), а в худшем - просто стилизованный под «ту» эпоху литературный памятник именно XVII столетия. Такое положение вполне может вызвать реакцию по типу слов Л. Черепнина: «Постоянное напряжение поиска при недостатке фактов грозит вылиться в подозрительность и необоснованный скепсис» (да так и происходит, достаточно под этим углом просмотреть книгу А. Гуца «Многовариантная история России»). К счастью, отсутствие автографов Грозного не означает отсутствия источников вообще. Даже делая поправку на приведенные Платоновым обстоятельства, можно оперировать списком источников, приведенным Е. Шмурло. Согласно ему, наиболее значительными памятниками духовной культуры 1533-1584 гг. являются: А) Четьи-Минеи митрополита Макария (о них ниже); Б) Летописи (в том числе Царственная книга); В) Так называемый царственный летописец (в 10 томах, 4 том утерян) – сборник миниатюр по всеобщей истории; Г) Иконописный подлинник (свод обязательных правил при написании икон; составлен по постановлению Стоглавого собора, однако известен в окончательной редакции начала XVIII в.; Д) Сводная Разрядная книга (записи службы членов родовитых фамилий при московском дворе); Е) «Домострой» (о нем уже шла речь); Ж) уже упоминавшиеся сочинения Курбского; 286

З) Государев Родословец – список придворных чинов (важный документ по генеалогии дворянства); И) «Беседа преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев» - анонимный нестяжательский памфлет на иосифлян; К) «История о Казанском царстве» (составлена после взятия Казани Иваном IV; своего рода популярная книга для юношества); Л) книги, выпущенные кругом И. Федорова – «Апостол» и «Острожская Библия» (о них будет подробный разговор); М) Степенная книга – по словам Е. Шмурло, «первый опыт методического изложения русской истории, по отделам, в нисходящем порядке княжений», идеологический документ «о высоком значении царской власти и о единстве интересов русского государства и русской церкви» (Е. Шмурло); Н) Жития святых (порядка 30); О) Сочинения Ивана Пересветова (выходец из Литвы, публицист). От себя добавлю к этому списку сочинения еретиков 3-й волны (круга М. Башкина и Феодосия Косого, о которых речь впереди). Так или иначе, источниковедческая проблема остается крайне серьезной при изучении эпохи Ивана IV, и те проблемы, о которых предупреждал С. Платонов, отнюдь не стали достоянием вчерашнего дня. Еще одна проблема – отношение не только и не столько лично к Ивану IV (или даже к его политике и времени), сколько к цивилизационному состоянию Московии на тот момент. Иначе говоря, актуальным остается патетическое восклицание Н. Карамзина: «Таков был царь, таковы были подданные!» - иначе говоря, вопрос об ответственности за все происшедшее не только царя, но и общества. Как по этому поводу высказался А. К. Толстой (в предисловии к «Князю Серебряному»), ему было тяжело писать свой роман «не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования» (курсив мой - Д.С.). Здесь важнейший водораздел идеологического отношения к проблеме: принимая как должное состояние общества, допустившего ужасы правления Грозного (и тем, не более оправдывая и возвеличивая это состояние), неизбежно, по законам формальной логики4, необходимо принять и оправдать и самого царя (что и происходило в советские годы). Задавая же «неудобные» вопросы (например, почему общество не включило систему «защиты от дурака»?), столь же неизбежно приходится принимать крайне нелицеприятные выводы о состоянии общества в целом. «Конец XV и XVI век – это ведь не просто время огрубения нравов Руси. Это время, когда вся страна, включая высшую аристократию, превращалась в холопов и быдло (по выражению Е. Старикова, происходило «похолопление элиты» – Д. С.). Торговые казни существовали и для бояр и для князей, и не было никого, чьи права защищены». Эта жестокая констатация А. Буровского может показаться излишне резкой (и противоречащей тем тенденциям, которые были описа4

Хотя мифология как раз и отличается пренебрежением к формальной логике – об этом говорил еще Л. Гумилев 287

ны в предыдущей главе), но ядовитая язвительность русской истории в том и заключается, что сосуществование демократических (о коих неоднократно писал Д. Лихачев) и деспотических тенденций было в те годы данностью и явью. С одной стороны, Д. Лихачев прав: идущие из киевской старины, восходящие к вечевым традициям обычаи и тенденции никогда не умирали, дожив до Нового времени (зачастую в самых парадоксальных формах). С другой, безусловно, прав язвительный англосакс Р. Пайпс, говоря о том, что в XV-XVI вв. «государство заглатывало общество кусок за куском». Безусловно, прав В. Ключевский, назвав тип государства, созданное в те годы в Москве «тяглым». Безусловно прав Г. Федотов, констатировавший при Иване Грозном «варваризацию правящего слоя, рост холопского самосознания в его среде». Безусловно прав Н. Бердяев, давая вышеприведённую квалификацию Московскому царству (не только в эпоху Грозного!) как тоталитарному обществу. Безусловно, прав наш старый знакомый Герберштейн, констатируя: «Властью, которую он (великий князь - Д.С.) имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов мира. Всех одинаково гнетет он жестоким рабством… все они называют себя холопами – то есть, рабами государя». По сути, Герберштейн точно описывает восточно-деспотический тип государства с превращением монарха в «живого бога». Обратите внимание: оценка Герберштейна относится к периоду, предшествующему ужасам правления Грозного – то есть, сами эти ужасы во многом выглядят не только индивидуальной злой волей конкретного человека (хотя и не без этого!), но следствием чего то более фундаментального и первичного (другое дело, что эксцессный ход истории мог состояться, а мог и не состояться, но предпосылки к этому, безусловно, были!)5. Не случайно, что единственной эпохой, когда Грозного по настоящему возвеличивали и считали положительным героем истории России, были 30-50е годы XX века… Наконец. Отношение к Грозному и его эпохе детерминировано историческими реалиями каждого конкретного этапа российской истории, в котором протекала деятельность того или иного ученого (и личной позицией исследователя, конечно). В XVIII в. отношение к Ивану IV было «сдержанно - почтительным» (учитывая политическую ситуацию в петровской и постпетровской России, это предсказуемо). До Петра, в XVII в. имели место колебания на счет оценок действий первого царя – что тоже вполне понятно, если вспомнить роль православной церкви в Московии XVII в. и, мягко говоря, сложные отношения Ивана IV с церковью. Начиная с Екатерины II и, особенно с Александра I отношение к Грозному резко меняется и становится стабильно негативным – явственный признак «поворота к либерализму» в настроениях российского общества, начиная с монархов: методы правления Ивана IV практически всем представляются недопустимым варварством;6 кроме того, XIX век приносит четкое понимание дистанции между Иваном IV и его ре5

Это относится и к «эксцессам» XX века – и начала, и середины, и конца его. Знаковый момент – отсутствие фигуры Грозного на известном памятнике 1000-летия России в Новгороде. 6

288

форматорским окружением, (что снимает противоречие между «ранним» и «поздним» Грозным). Наконец, в советские годы сперва Ивана IV «выкидывали на помойку» вместе со всеми остальными царями, не делая различий (такая тенденция имела место в 20е годы), а затем произошла самая крутая метаморфоза во всей истории изучения сей эпохи. Сталинская цивилизация ощущала удивительную генетическую близость к «тяглой цивилизации» 2й половины XVI в., а Сталин лично просто ориентировался на Грозного (не только на него, но и на него тоже). Отсюда – резчайший поворот в «грознологии»: первый царь (в нарушение всех норм марксистского политического этикета) был объявлен «хорошим», «патриотичным», и даже «прогрессивным» - что породило грандиозную мифологию, пережившую сталинскую эпоху. Мифологию, в которой все оппоненты Грозного оказались «реакционерами», под действия репрессивных органов царя была подведена сомнительная социальная база, искажены ход и результаты военных акций царя и скрыты те его шаги, которые выламывались из подобной «концепции» (например, роль Ивана IV в становлении крепостничества и провоцировании смуты). Эта мифология обросла целыми джунглями «артефактов», среди которых абсолютно фальсификаторский фильм С. Эйзенштейна смотрится, как чуть ли не диссидентский (и так он и выглядел в глазах Сталина, что выразилось в печально знаменитой оценке фильма генералиссимусом).7А то, что очередной пересмотр оценок Ивана IV начался в «оттепельную эпоху», не требует никаких комментариев. В наши же дни… правильно, имеет место неустойчивость оценок (проверено даже личным педагогическим опытом автора в работе со студенческими курсовыми работами), что вполне мотивировано нынешним состоянием российского общества. К этому надо прибавить еще и любопытное расхождение мнений о Грозном внутри и вне России. На Западе Грозного оценивали всегда резко отрицательно, причем в двух аспектах. С одной стороны констатировалось, по выражению британской исследовательницы Азы Бриггс, «царство ужаса Ивана IV»; кстати, в Англии Ивана IV называли «terrible» - «Иваном Ужасным» (схожий вариант в Германии – «Johann der Schrechliche», буквально «Иван Страшный»). Такая оценка идет от европейских современников и очевидцев «художеств» Ивана IV: «Я полагаю, что ни один князь в христианском мире не внушает большего ужаса, чем он» (слова английского купца, жившего в те годы в Москве, Энтони Дженкинсона). С другой стороны, мы еще убедимся, что отзывы европейцев (и азиатов тоже!) часто квалифицировали «первого царя» с откровенно презрительных и уничижительных позиций, причем совершенно обосновано – Иван IV сам давал повод к таким оценкам, как убедимся вскоре (это, понятно, как раз то, что совсем не попало в мифологию и абсолютно неизвестно среднему россиянину). В России же, при всех «приливах» и «отливах» оценок Ивана Грозного всегда отсутствовала «сниженная» стилистика отношения к нему

7

Которая, кстати, стоила Эйзенштейну жизни. 289

(даже в самых разоблачительных публикациях)8 и всегда присутствовал некий момент почтительности – как к жуткому, опасному, но все же величественному монстру. Предельно эта тенденция выразилась в самом прозвище «Грозный»: суть в том, что в русском языке это слово не несет столь явно негативного оттенка, как скажем, слово «ужасный». Напротив, в семантике этого слова есть некий оттенок опасливой одобрительности. Это подтверждается малоизвестным фактом: прозвище «Грозный» до Ивана IV носили, как минимум, три князя – сын Михаила Святого Дмитрий Грозные Очи, ярославский князь Василий Давыдович (оба из XIV в.), а так же дед Ивана IV, Иван III (об этом уже шла речь). Наконец, в «Слове о погибели Русской земли» (XIII в.) в числе того, чем была славна Киевская («Золотая») Русь, упоминаются «князья грозные». Так что традиция (особенно фольклорная) воспринимала личность Ивана Грозного всегда несколько «на котурнах» (великолепные образцы того собраны А. К. Толстым в «Князе Серебряном»): это тоже можно воспринимать как историческую мифологию. Немного об оценках историков в отношении того, что известный американский исследователь русского происхождения А. Яков претенциозно назвал «Иванианой». Симпатии и антипатии раскладываются следующим образом. В докарамзинский период историки, по словам Ю. Казанцева, «характеризовали личность Ивана IV как крупную фигуру повелителя народов (все правильно, имперская идеология – Д.С.) и великого патриота (что тоже в духе петровского официоза, а, кроме того, как еще в Российской империи XVIII в. можно было говорить о монархе? – Д.С.) Н. Карамзин «первым поколебал и отчасти объяснил оценки, данные Ивану Грозному» (хотя первым здесь был все-таки князь М. Щербатов – Д.С.). Карамзин стоял у истоков резкого разделения царствования Ивана IV на доопричный и опричный периоды: в первом Иван – «герой добродетели в юности», во втором – «неистовый кровопийца в летах мужества и старости», «второй Калигула и Нерон» (А. Деревянко и Н. Шабельникова даже говорят о демонизации образа Грозного у Карамзина – хотя… Грозный сам так себя демонизировал, что Карамзин мог бы и не напрягаться…). Аналогичную позицию занял и Н. Погодин – как в оценке Ивана IV («тиран, какому история мало представляет подобных»), так и в разделении характеристик периодов его правления: по Погодину, успехи 1го периода – в активе окружения Ивана, а кошмар 2-го периода – истинное лицо царя, у которого «нет ничего, кроме … действий разъяренного гнева, взволнованной крови, необузданной страсти, совершенное отсутствие государственного взгляда… при неограниченности эгоизма, которому приносилось в жертву все». Столь же категоричен и Н. Костомаров, делая упор на нравственное уродство царя и бесцельность его действий. Более сдержаны в оценках В. Ключевский, Н. Устрялов и Е. Шмурло. Ключевский уделяет больше внимания позитивным моментам 1й половины 8

Единственное исключение – книга А. Буровского «Россия, которой не было-2: русская Атлантида», и как раз потому, что там привлечены зарубежные материалы. 290

царствования Ивана IV, но отмечает: «Положительное значение царя Ивана в истории нашего государства далеко не так велико, как можно было бы подумать, судя по его замыслам и начинаниям, по шуму (курсив мой - Д.С.), какой произвела его деятельность. Грозный царь больше задумывал, чем сделал, сильнее подействовал на воображение и нервы своих современников (если бы только на нервы - Д.С.), чем на современный ему государственный порядок (к сожалению, еще как подействовал на него, и не в лучшую сторону – Д.С.)… Важнее отрицательное значение этого царствования». В. Ключевский солидаризировался с Карамзиным, сравнившим царствование Грозного по бедственности с кровавой эпохой начала XIII в. (думается, что это еще преуменьшение!) и сравнил Ивана IV с библейским Самсоном, погубившим себя вместе со своими врагами; он также вскрыл политическую бесцельность опричнины. Аналогично раскладывается калькуляция «плюсов» и «минусов» у Н. Устрялова (он просто бесстрастно констатирует добро и зло в эпоху Грозного, а процент того и другого представляет подсчитать читателю – хотя все настолько наглядно, что калькуляторы не требуются). Е. Шмурло же, в целом соглашаясь с позицией В. Ключевского, отмечает двойственность фигуры Грозного, «не всегда поддающийся анализу характер» (ниже изложу собственный взгляд на эту «неанализируемость»), а также отмечает то, что «Иван IV смешал личное дело с государственным» (подтверждая погодинский взгляд на проблему). Близкий к указанным взгляд имел на Ивана IV Д. Иловайский: он, правда, видел в Иване IV «резкий образец государя, щедро одаренного от природы умственными силами и обнаружившего недюжинные правительственные способности» (что понятно: Иловайский был наиболее официозным историком из всех названных), но тут же честно констатирует – вслед за Костомаровым – «нравственную испорченность» царя, превращение террора в самоцель, негативную роль Ивана IV в международных делах (в частности, в образовании Речи Посполитой) и в подготовлении Смуты, в развращении нравов и в подавлении начавшего развиваться русского просвещения. Резко контрастируют с вышеизложенными взгляды историков так называемой «государственной школы» (К. Кавелин, С. Соловьев, Н. ПавловСильванский, Г. Плеханов). Представители этой школы «оправдывали жестокость Ивана Грозного тем, что у первого русского царя не было альтернативы в утверждении крепостнической автократии. Русское государство в том виде, в каком оно исторически сложилось, было единственно возможной формой государства, в конкретных геополитических условиях» (Ю. Казанцев; впоследствии схожие взгляды в Серебряном веке высказывал И. Ильин, а в наши дни – А. Буровский). Кавелин, в частности, сравнивал Ивана IV с Петром I (самое интересное, что он был абсолютно прав – только вместо «плюса» обоим надо ставить «минус»!). Историческую необходимость и прозорливость в действиях Грозного отмечал и В. Соловьев, но он - как и перечисленные выше историки – обвинял Ивана в преобладании чувства над разумом, (Соловьев даже называл Ивана «женственной натурой»!) и, говоря словами Е. Шмурло, «в оценке нравственной не давал снисхождения», прав291

да, возлагая за это ответственность не только и не столько на Грозного, сколько на его время, общество и нравы. Соловьев также беспощадно констатировал факт разгрома Иваном собственной страны в результате опричнины. Своеобразную позицию в вопросе заняли Ю. Самарин и И. Жданов (в определенной степени отталкиваясь от К. Кавелина): они считали Ивана IV «гамлетическим типом», трагической натурой, задыхающейся в косных рамках «тупой полупатриархальной бессмысленной среды» (К. Кавелин); Ю. Самарин констатировал полное непонимание современниками «первого царя», что приводило к трагической раздвоенности личности последнего, а И. Жданов вообще констатирует, говоря языком современной психологии, «неконгруэнтность», неадекватность внутреннего мира Ивана (и он ближе всех подошел к сути проблемы!). Сходную позицию занял и Г. Вернадский. В советскую эпоху «оправданием Грозного» (термин Ю. Казанцева) занимались С.В. Платонов, Ю. Виппер, М. Покровский, И. Смирнов; позже, в последней четверти XX в. с «альтернативной» (по отношению к сталинскому официозу) концепцией выступили А. Зимин, А. Янов, Н. Носов, Р. Скрынников. Не меньше споров вызывала и вызывает блок проблем, связанных с самим характером российского общества и государственности той поры (без чего трудно понять феномен Грозного). А. Деревянко и Н. Шабельникова отличают неясность понятий «самодержавие», «абсолютизм», «восточная деспотия» и их соотношения. В. Патракова констатирует: «Самодержавие XVI в. - это русская национальная форма православной сословной государственности, оцерковленного государства, которая не может быть отождествлена ни с разновидностями восточного деспотизма (не согласен: типологически здесь огромная схожесть! – Д.С.), ни с европейским абсолютизмом – во всяком случае, до реформ Петра I» (вновь возражаю: забегая вперед, скажу, что Петр построил нечто совершенно отличное от европейской модели – Д.С.). Корни московского самодержавия каждый автор так же выводит по-разному (на что обратил внимание М. Шумилов): один – из Византии (как С. Пушкарев), другие – из Золотой Орды (как К. Маркс и Р. Пайпс), третьи – из несторианского теократического опыта (как Л. Гумилев; самая спорная версия). В связи с данной проблемой резко разнятся и оценки конкретных политических институтов – Боярской думы (крайние оценки – негативная у Р. Пайпса, и позитивная у В. Ключевского), Земских соборов (С. Горяйнов и И. Исаев считают их сословно-представительными органами, что вызывает возражения М. Шумилова, а В. Патракова видит в них воплощение идеи соборности – в противовес западной идее разделения властей)9. Р. Скрынников констатирует зарождение в Московии эпохи Грозного империи и имперской политики (в чем он абсолютно прав), а А. Янов (отталкиваясь от позиции Бердяева) – ав9

Вообще, точка зрения В. Патраковой – типично «православно-патриотическая», с сильным славянофильским оттенком.

292

тократических и даже тоталитарных тенденций (эту точку зрения продолжает и развивает А. Буровский). Особая тема – достижения, просчеты и судьба реформ и реформаторов XVI в. (тема, бесконечно важная и интересная – в том числе методологически – для русской истории), оценка военной истории тех лет (в том числе персоналий этой истории – вспомним, сколько лет уже «ломают копья» вокруг фигуры А. Курбского!), проблем культуры (в частности, третьего поколения еретиков) и так далее. В общем, нам предстоит распутать своего рода Гордиев узел: приступим же. II.

Итак, в возрасте 3х лет Иван формально стал великим князем. Правительницей при малолетнем князе стала его мать, Елена Глинская – «жестокая, властная женщина, которой власть была нужна не для сына» (А. Буровский). Традиционные оценки вдовствующей княжны были обычно достаточно негативными, хотя, как увидим, здесь не все так элементарно. Н. Карамзин заметил точную деталь, объясняющую настороженное отношение тогдашнего общества к Елене: «Никогда Россия не имела столь малолетнего властителя, никогда – если исключим древнюю, почти баснословную Ольгу – не видела своего кормила государственного в руках юной жены и чужеземки, литовского, ненавистного рода». Подмечено главное - пол правящего лица: малолетство князя и литовское (а еще и ранее - татарское) происхождение правительницы для Руси XVI века уже не были сенсацией (достаточно вспомнить Дмитрия Донского и Софью Витовтовну), а вот к женскому правлению «на Москве» еще даже отдаленно не привыкли. Реально опереться Елена могла на Боярскую думу, где в это время наиболее видными фигурами были Шуйские, Бельские, Оболенские, Одоевские, Морозовы, Захарьины-Юрьевы, Воронцовы, Леньковы, Горбатые, Кубенские, Ростовские, Микулинские, Барбашины. Ключевыми фигурами в окружении Елены оказались, естественно Глинские – во главе с дядюшкой Михаилом (Карамзин утверждает, что Василий III, умирая, сам назначил последнего советником Елены – хотя, быть может, это было измыслено постфактум), а также молодой князь, конюший двора Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, которого все считали любовником Елены (быстро же она утешилась!) и - более того - что их связь тянулась еще со времен жизни Василия III (это к вопросу о той истерике, которую устроила безутешная Елена в момент смерти мужа). Во всяком случае, над Иваном IV с колыбели будет висеть клеймо незаконнорожденного (и это еще скажется на дальнейших событиях). Самое интересное, что правление Елены Глинской (или ее окружения) оказалось неожиданно успешным в плане государственном. За 5 лет ее пребывания у власти был проведен ряд важных реформ и мероприятий, весьма существенных для экономики и безопасности страны, и при том удачно проведенных (что в России не система). Вот они: • Денежная реформа, установившая единую монетную систему в стране (введение рубля); 293

• Введение единых для всей страны мер длины и объема; • Укрепление армии, новые поместные раздачи детям боярским; • Ограничение прав вотчинников собирать подати и использовать их на свои нужды; • Предоставление льгот и земель православным переселенцам из Литвы, расселение их по новым городам; • Строительство новых и реорганизация старых крепостей: в частности, вокруг московского посада был построен своего рода «Кремль2», так называемый Китай-город,10 белокаменная крепость, великолепный архитектурный ансамбль11; с его постройкой Москва стала обладательницей уникального фортификационного узла, практически неприступного. Эти мероприятия стали своего рода матрицей для дальнейших российских реформ – прежде всего потому, что они всегда будут происходить сверху (как в случае с реформами 1533-1538 гг.) и всегда по принципу «жираф большой - ему видней» (в смысле того, что власть является субъектом, а население – объектом реформ, и последнее даже обычно не особенно спрашивают, что оно по этому поводу думает). Справедливости ради надо признать, что не только мероприятия Елены Глинской, но и вообще реформаторские начинания второй половины XVI в. были, пожалуй, наиболее безболезненными во всей российской истории … Опасность подкралась к Московии «с другого конца» - изнутри. Все 5 лет этого своеобразного междуцарствия не утихали боярские «которы» - разборки на политическом Олимпе белокаменной (причины на поверхности – женское правление, фаворитизм Глинских и Оболенских, оттеснение многих традиционных родов знати на вторые роли). Оппозицию возглавили братья покойного Василия III – Юрий Дмитровский, Андрей Старицкий (последний в 1537 г. даже поднял восстание и сражался против московской рати под командованием И. Овчины-Телепнева-Оболенского). Обоих бросили в тюрьму (первого – в 1533 г., второго – в 1537 г.) и уморили голодом (по другим данным, «шляпой железной» - т. е., запытали насмерть). В 1536 г. такая же участь постигла и старого бунтовщика Михаила Глинского – он вошел в острый конфликт с возлюбленным Елены, со всеми вытекающими отсюда последствиями (и родство не помогло). Эта свара сдетонировала и вширь: многих бояр подвергли торговой казни (в том числе Хованского, Пронского, Палецкого и даже некоторых Оболенских – родственников фаворита), других заточили (по Карамзину, «Елена предавалась в одно время и нежностям беззаконной любви и свирепству кровожадной злобы»). Закончилась вся эта история весьма печально. В 1538 г. совсем еще молодая Елена скоропостижно скончалась (абсолютно все были убеждены, что ее отравили, и «шептались» об этом чуть ли не в открытую). Теперь боярские 10

Происхождение этого названия до сих пор дискуссионно (есть точки зрения М. Фасмера, А. Венслера, А. Гуца), но к нынешнему Китаю все это не относится. 11 Уничтожен в 30-е гг. вместе со всей старой Москвой 294

группировки уже ничего не сдерживало, и события понеслись «без тормозов»: Ивана Овчину-Телепнева-Оболенского схватили и замучили в тюрьме – возможно, также голодом (вот судьба всех фаворитов в истории!), Шуйские оттерли от престола Бельских и Глинских (с применением насилия) и т.д. Фактический беспредел родовой и служилой знати (оставшийся в народной памяти как «боярщина») продолжался 10 лет и страшно подорвал имидж боярства в глазах остального населения страны (что также будет иметь трагические последствия). Официально режим «боярщины (де-факто возглавляемый кланом Шуйских) был попыткой – и небезуспешной – «принять на себя коллективное регентство до совершеннолетия великого князя» (Л. Гумилев). В целом эти десять лет были по преимуществу негативными в историческом плане: вопервых, легитимность «боярщины» была еще сомнительней, нежели у покойной Елены; во-вторых, все реформаторские мероприятия были свёрнуты (нет ничего более вредного для страны, чем прерванные реформы); в третьих, по словам М. Зуева, «нестабильность верховной власти … порождала и произвол феодалов на местах, сопровождающихся ростом народного недовольства и открытыми выступлениями в ряде городов». Шла постоянная чехарда главарей «боярщины», которых Н. Устрялов удачно назвал «олигархами»: по словам Устрялова, «двор разделился на партии: соперники теснили друг друга, нередко схватывались с оружием в руках (Глинские погубили Скотина, Темкина, Головина, Бутурлина, Кубенского, Палецкого, Воронцова, Горбатого; Шуйские постоянно схватывались с Бельским - Д.С.). Сильные давили слабых и, в свою очередь, падали под угрозами сильнейших; каждая сторона, взяв верх, спешила воспользоваться … грабила города и целые области». Стилистика этих разборок видна хотя бы из того изумительного факта, что жизнь последовательно двух митрополитов – Иоасафа и Макария (оба выступили против Шуйских) была в опасности, обоих подвергали оскорблениям «действиями» (причём в присутствии царя), Иоасафа при этом чуть не убили и вдобавок согнали с первосвятительского сана. Следствием этого хаоса стало и ухудшение международного положения Москвы: резко упало русское влияние в Казани, а крымский Саип-Гирей «казался народу вторым Мамаем» (Н. Устрялов). Но вот в чем сходятся абсолютно все исследователи, от карамзинской до нашей эпох, так это в том, что весь рассматриваемый период – и правление Елены, и «боярщина» - сыграл совершенно зловещую роль в формировании Ивана IV как личности. Надо не забывать, что юный владыка Московии потерял отца в 3 года, а мать – в 8 лет, пребывание же его под пятой «боярщины» продолжалось до 17-летия. Итого – 14 лет жизни, и каких лет – самых важных, самых кардинальных для закладывания основ психологической конституции и характера! Сама Елена Глинская сыном совершенно не занима-

295

лась12, а уж бояре и подавно. Ощущение абсолютной ненужности (даже в плане бытовом – его часто элементарно забывали покормить и обстирать!), постоянных обид (хотя бы потому, что его - великого князя! – никто не замечает), ежедневных унижений («мальчик мог … просто мешать боярам … и этого ребенка могли отшвырнуть, унизить, прогнать, публично выразить свое пренебрежение» - читаем мы у А. Буровского)… Сам Иван вспоминал эти годы в следующих выражениях: «Каких только страданий я не испытал, не имея одежды и от голода (!!! – Д. С.)! …Всё было против моей воли и не приличествовало моему нежному возрасту». Вдобавок бояре откровенно попрекали ребенка, что он ублюдок Овчины-Телепнева-Оболенского, то есть, не настоящий Рюрикович (этот пункт станет потом у Ивана IV настоящей «точкой безумия»), а Иван Шуйский – глава клана – вообще превзойдет все рамки бестактности, валяясь в сапогах на постели покойных родителей Ивана (такое в те времена считалось запредельным «гордением», «порухой чести», и этот момент Иван IV вспоминал до самой смерти). Плюс – полное отсутствие всякого воспитания у юного государя. Плюс – откровенное развращение его боярами, на чем сходятся опять-таки все авторы. Плюс – гипертрофированное чувство самосохранения (об этом писал В. Ключевский). Плюс – предметные уроки жестокости (все боярские разборки, в том числе кровавые, происходили на глазах маленького Ивана – один раз даже кровь убиваемого Ивана Бельского залила лицо и рубашку мальчика) и лицемерия (на людях бояре воздавали Ивану этикетные почести, неприлюдно оскорбляли и третировали его). Наконец (и это может быть как наследственное, так и благоприобретенное)… Буквально с младых ногтей у Ивана начали проявляться некие патологические, садистские черты: будущий «первый царь» уже в 5-6 летнем возрасте развлекался тем, что сжигал живьем, потрошил или выбрасывал с кремлевской стены кошек и собак, ломал им конечности, отрывал крылья и лапки у птиц, топтал на улице прохожих конем (и бояре это поощряли – лишь бы не лез в государственные дела!). Как видим, перед нами хрестоматийная картина нравственной деформации личности на стадии ее становления (а всем развратителям еще воздастся…) Не мудрено, что первые самостоятельные шаги Ивана были весьма характерны: он приказал опалить горящей смолой бороды псковским «выборным людям» (они пришли жаловаться на наместника), а в 1543 г., в 13 лет, на охоте велел псарям изрубить князя Андрея Шуйского (главу клана после смерти князя Ивана) и подверг репрессиям ряд бояр (Бутурлину отрезали язык). 1543 г. – определенный рубеж в истории жизни Ивана IV. По совету Глинских он произвел своего рода дворцовый переворот, отстранив от непосредственного руководства все боярские группировки (кроме, понятно, самих Глинских!). Впрочем, в июне 1547 г. пришел конец и их медовому месяцу, причем с подачи самой неожиданной. 21 июня 1547 г. в Москве произошел 12

Вообще, трудно представить Елену, передающую власть своему сыну при достижении его совершеннолетия – тут скорее вытанцовывается что-то по типу отношений Екатерины II и Павла I… 296

страшнейший пожар, продолжавшийся 10 часов: сгорело 25 000 домов и 3 тысячи человек. Как всегда в таких случаях, «точно духи тут и там, ходят слухи по домам», во всем обвинили Глинских (бабку Ивана, Анну Глинскую, так вообще записали в ведьмы; уверяли, что видели ее… летающей по воздуху и кропящей Москву кровью из вырезанных человеческих сердец – в общем, типичная средневековая инфернальная романтика!). Истинная причина была, естественно, иная – режим «боярщины» всем надоел хуже горькой редьки (прибавьте неурожай, повышение налогов, лихоимство дьяков и прочий джентльменский набор). Последней каплей стал отъезд Ивана с двором и Глинских в Подмосковье в связи со слухами о возможном набеге крымского хана. 26 июня под колокольный набат Москва восстала: было созвано вече (последний раз в Москве!), начался разгром домов Глинских (один из членов их клана, Юрий, был разорван толпой). Последующие 2 дня, по данным Н. Носова, столица полностью находилась в руках посадских, которые даже пытались создать что-то типа временного правительства (со времен 1382 г. такого не слыхивали!). 29 июня вооруженные бунтовщики явились в подмосковное село Воробьево, где находился Иван IV, и потребовали выдачи Глинских (по словам самого Ивана, «войде страх в душу мою и трепет в кости мои и смирися дух мой»13. Дело удалось – после трудных переговоров – «спустить на тормозах»; результатом восстания стало полное удаление от двора Глинских и фактическое окончание режима «боярщины». Так, по иронии судьбы, июньское восстание 1547 г. помогло нашему герою окончательно обрести самостоятельность как политику. Так закончилась его юность, ознаменованная, говоря словами Н. Устрялова, «жестокосердием матери, беззаконным властолюбием бояр, несчастьями внешними и внутренними». Но еще до событий московского восстания в жизни Ивана произошло два события, подводящих (вместе с восстанием и отстранением Глинских) черту под первым периодом его жизни. Во-первых, женитьба самодержца (первая – их будет много, очень много!). Сперва планировался брачный союз с Польшей (и это уже – далеко идущая политика), но в Кракове московские послы получили полный афронт (а это уже показатель того, что акции Московии по сравнению с предыдущими годами резко упали и матримониальные союзы с московскими владыками не котируются: явное последствие «боярщины»). Поэтому свадьбу было решено сыграть с местной невестой (Ивану уже 17, и по традициям того времени он просто обязан жениться – по словам А. Буровского, «как неженатый поп не мог получить прихода, так и неженатый царь не мог править»). Выбор пал на Анастасию Захарьину-Юрьеву, из рода Жеребцовых-Кошкиных-Кобылиных-Захарьиных-Юрьевых-Романовых (тех самых, которые потом станут царями в Новое время). Этот выбор оказался удачным: Анастасия была женщиной прекрасных душевных качеств и оказывала на сложную и мятущуюся натуру своего мужа только благоприятное воздействие, а ее брат, боярин Даниил Захарьин-Юрьев, был человеком прямым, честным и не боящимся державного гнева, впоследствии смело риско13

Фактически здесь Иван IV первый раз расписывается в собственной трусости 297

вавшим вступаться за жертв Ивановых репрессий (правда, абсолютно безрезультатно, но самого Захарьина Иван никогда не трогал – ни при каких репрессиях!). Считается, что Иван очень любил Анастасию – как ни одну из своих грядущих жен: однако нам еще предстоит убедиться в том, что натура Ивана IV настолько слеплена «по рецептам Достоевского», что слово «любовь» в своем истинном этимологическом смысле к нему не очень применимо … Вторым, и главным рубежным событием в жизни Ивана IV стало венчание его на царство. 16 января 1547 г. – за месяц до свадьбы и за полгода до московского восстания – 17-летний великий князь по специально разработанному торжественному ритуалу (разработанному митрополитом Макарием) венчался царем всея Руси в Успенском соборе Кремля. Этот церемониал преследовал сразу несколько стратегических целей: Иван IV «повышал свой статус» (приравнивающий его, хотя бы в собственных глазах, к императору Священной Римской империи – а на уровне идеологическом, взывающий к великим теням Византии) и возвышался над собственными подданными; декларировался полный разрыв с золотоордынским наследием (если помним, ордынских владык на Руси называли «царями»); подчеркивался неразрывный союз государства и православия (через процедуру передачи царских регалий патриархам)14; наконец, на коронации в качестве официозной идеологемы прозвучала идея Третьего Рима (в редакции Спиридона-Саввы) – то есть, сам факт коронации царским скипетром использовался Москвой как демонстрация политических и территориальных претензий (практически ко всем соседям). То есть, именно с этого момента в практике и идеологии Московии начинает отчетливо звенеть имперская струна (о чем упоминал в своих трудах Р. Скрынников). Кстати, Европа отреагировала соответственно: большинство монархов дальнего и ближнего зарубежья признали царский титул Ивана IV через несколько лет (сразу никто!), а Польша и Великое княжество Литовское не признали его никогда (все логично – именно они должны были стать первой жертвой новой агрессивной политики Московского царства). Так или иначе, но 16 января 1547 г. стало финалом длительного пути по превращению Северо-Восточной Руси в монархию, начатого, как минимум, еще Алексием Бяконтовым, и одновременно точкой отсчета для истории царского периода Московской России. Итак, в жизни новоиспеченного царя грядут перемены: он уже «не мальчик, но муж» (в прямом и переносном смысле слова), он увенчан славой (на коронации), и позором (во время восстания), ему удалось сбросить опеку олигархов. И здесь возникает новый феномен: имя ему – Избранная Рада. III.

14

Для усиления этой тенденции в феврале того же года по инициативе Макария был созван церковный Собор, канонизировавший большое количество местных святых (учитывая реалии времени, это было в значительной степени идеологическим актом). 298

История с Избранной радой – один из самых впечатляющих и одновременно щемящих эпизодов нашего прошлого. Впечатляющий – потому что показывает недюжинные потенциалы той России и некоторые альтернативные модели ее развития; щемящий – потому, что в очередной раз позитивная тенденция оказалась у нас «абортивной» (используя выражение А. Тойнби) и реально все пошло совсем по другому пути, затратному и тупиковому. Тем не менее, даже то, что волею исторической судьбы состоялось, заслуживает пристального внимания, ибо оказало на ход событий воздействие стратегического характера, направленное вглубь времен (кое-что и до наших дней). Проявим же максимум внимания. Само слово «Избранная рада» на современный язык можно перевести как «Выбранный совет»: слово «рада» имеет польско-украинские корни и недвусмысленно отсылает нас к некоему польско-литовскому влиянию (что само по себе уже симптоматично - тенденция к перениманию западного опыта). Это название закрепилось за очень необычным для средневековой России объединением, окружавшим молодого царя примерно в течение 13 лет. По сути, это был некий интеллектуальный кружок царских друзей (большей частью так же молодых), почти неформальное объединение доверенных лиц монарха. А. Буровский, несколько осовременивая ситуацию, сравнивает стиль поведения членов рады с современным «методом мозгового штурма»: важно, что сама подобная ассоциация показывает не совсем средневековую стилистику облика этого удивительного объединения. «В условиях, когда аппарат ненадежен, аристократия оппозиционна (и тот и другая малокультурны и неинтеллектуальны), ценность такого кружка может быть очень высока – такой кружок действительно может дать царю очень большой интеллектуальный капитал» (А. Буровский). Несомненно, толчком к появлению кружка стал кризис «боярщины» и осознанная необходимость в продолжение реформ, начатых еще при Елене Глинской. Еще более уникальная особенность Избранной рады – ее социальный состав, необычно пестрый для XVI века. В условиях действующей системы местничества можно было бы предположить полную фантастичность самой возможности формировать ту или иную придворную структуру не на чисто боярской основе, однако в нашем случае именно это и произошло. В составе рады оказались князья, бояре, дворяне, дьяки, представители духовенства (что совсем сенсационно, во главе объединения оказались наименее знатные из всех собравшихся там). Это для XVI века – настоящая управленческая революция, свидетельствующая о том, что во внешне косной среде Московии что-то сдвигается с «мертвой точки». По сути, перед нами первые дуновения того ветра, который наберет силу в следующем столетии и будет связан с начинающимися процессами модернизации.15 Но самое главное даже не это, а то, что Избранная рада стала де-факто - но не де-юре - действующим правительством Московии (по мнению А. Янова – первым в истории России настоящим правительством европейского типа). Именно с деятельностью этого 15

В определенной степени предшественником здесь может служить кружок Курицыных. 299

правительства связана самая впечатляющая страница эпохи Ивана Грозного – реформы 50х годов и начало имперской внешней политики. Ключевыми фигурами Избранной рады стали: костромской дворянин, окольничий Алексей Федорович Адашев (своего рода премьер-министр), его отец Федор и брат Даниил, протопоп кремлевского Благовещенского собора, нестяжатель по убеждениям Сильвестр (главный идеолог, «серый кардинал» рады), друг детства царя, князь Андрей Курбский (главный военный деятель правительства), думный дьяк и первый начальник Посольского приказа Иван Висковатый («министр иностранных дел», а впоследствии «канцлер» - так его официально называли на Западе), князь Иван Фуников-Карцев («министр финансов»), блестящий полководец князь Михаил Воротынский. В работе рады участвовали митрополит Макарий (иосифлянин, своего рода «архитектор реформ»), дьяки И. Выродков, Н. Курцев, Х. Тютев, князья А. ГорбатыйШуйский, В. Серебряный-Оболенский (талантливый военачальник, один из наиболее западнически ориентированных членов рады, автор проекта модернизации российских вооружённых сил по европейскому образцу), Д. Курлятев, Д. Немой-Оболенский, И. Щенятев, М. Репнин, И. Юрьев, Д. РомановЮрьев, клан Захарьиных-Юрьевых (родня царской жены). Как видим, многие члены рады одновременно были в составе Боярской думы или разных звеньев управленческой системы (что, в общем, повышало устойчивость этого удивительного «неформального правительства»). В описываемые годы Иван IV поддерживал со всеми ими не только благожелательно-деловые, но и дружеские отношения. Интеллектуальный и профессиональный уровень и потенциал всех названных деятелей был весьма высок: А. Курбский характеризовал своих коллег как «мужей разумных и совершенных, предобрых и храбрых, в военных и земских делах ко всему искусных». Даже если сделать скидку на некоторую комплиментарность этой характеристики, все равно команда собралась сильная, много выше среднего уровня стандартных Боярских дум того времени (В. Назаров даже считает слова Курбского «кадровой реальностью»). Своего рода торжественным стартом деятельности Избранной рады стал так называемый «Собор примирения», открывшийся 27 февраля 1549 г. В этот день Иван IV произнес две программные речи схожего содержания (перед разными аудиториями): речь «представляла собой декларацию, излагавшую основные принципы политики правительства» (А. Зимин). Деятельность «боярщины» получила самую резкую оценку; царь сделал явный реверанс в сторону «детей боярских» (то есть дворянства) – в частности, было заявлено о заслугах этого сословия в прошлом, об «обидах», которое оно претерпело в период господства олигархии, и о тех карах, которые постигнут желающих повторить ущемления «детям боярским». Фактически это был откровенно антибоярский выпад: А. Пресняков даже считал, что «выступление царя защитником интересов «детей боярских»… несомненно, начало политики, достигшей полного развития в эпоху опричнины» (хотя царскую речь надо, безусловно, воспринимать в контексте недавних событий юности Ивана IV; не забудем так же, что и среди членов Избранной рады бояр хватало). Кроме того, 300

царь заявил и о своей роли защитника крестьян и вообще всего населения страны – это было хорошо продуманным «пиар-ходом» перед начинающимися реформами (отсюда и название – «Собор примирения»). Надо отметить, что целый ряд авторов (А. Аникеев, А. Кудрявцев, А. Лубский, Ш. Мунчаев, Н. Судавцов) констатируют складывание в эти годы в Московии сословно-представительской монархии (и ее оформление на «Соборе примирения»). По мысли названых историков, это «начальная форма политической централизации в России… она предусматривает в государственном управлении, кроме воли монарха, наличие институтов центрального и местного характера… Оформляются основные сословия с ярко выраженными политическими особенностями – аристократия, дворянство, духовенство, крестьянство, посадские люди. В то время власть царя еще нуждалась в поддержке сословий. Главная политическая особенность формирования сословий (в Московии – Д.С.) состояла в том, что процесс формирования происходил под воздействием государства». Итак, реформы и мероприятия 50х гг. Среди них надо отметить следующие важнейшие: А) Создание Судебника 1550 г. «Он базировался на Судебнике 1497 г., сохранил Юрьев день, но включал в себя более упорядоченные статьи в правилах перехода крестьян и разрешал обращать холопов в крестьян (т.е., облегчал положение холопов – Д.С.), ограничивал права наместников, ужесточил наказания за разбой, вводил статьи о наказании за взяточничество. В Судебник были также внесены изменения и дополнения, связанные с усилением центральной власти – контроль за наместниками, взимание единой государственной пошлины, право сбора торговых пошлин (тамги) переходило к царской администрации. Новым кодексом запрещался перевод в холопы детей боярских (еще один продворянский шаг – Д.С.) … и ограничивался приток посадских людей во владения монастырей: последняя мера указывала на стремление государства не допустить убыли налогоплательщиков, поскольку духовенство было освобождено от налогов» (М. Зуев, А. Чернобаев). Из 100 статей нового Судебника львиная доля была посвящена упорядочению системы управления и судопроизводства. В. Назаров видит в Судебнике яркое выражение тенденции «к упорядочению, к универсализму», какое, в общем, присуще всем начинаниям Избранной рады. В целом Судебник пронизан духом прагматизма.

301

Б) Созыв Земских соборов (первый – в феврале 1549 г., из состава Боярской думы, «Собора примирения»16 и представителей различных слоев земледельцев). В дальнейшем в XVI в. Соборы созывали в 1566, 1575, 1576, 1579, 1580, 1584 и 1598 гг. О природе Земских соборов среди историков нет единства: Ш. Мунчаев скептически оценивает их характер как сословнопредставительного учреждения и склонен считать их роль достаточно фиктивной, т.к. созывались они не регулярно; эту же точку зрения поддерживают М. Зуев и А. Чернобаев, говоря о том, что «регулярно действующим «парламентским органом», ограничивающим самодержавие, они не стали». В. Патракова отмечает «истинно русский», «соборный» характер самого этого учреждения, полагая, что отсутствие разделения властей на нем было явлением принципиальным, противопоставленным западной практике (А. Буровский отмечает то же самое, но со знаком «минус», как элемент неразвитости данного института). Cамое принципиальное наблюдение, на наш взгляд, сделано А. Буровским: он считает, что социальная база Земских соборов была гораздо шире, чем даже в британском парламенте (3-6% населения у нас против 2% в Британии; правда, данные Буровского относятся к XVII веку) и что – в отличие от всех парламентов Европы – Земский собор мог выполнять учредительную функцию (но и это уже – из практики после Ивана Грозного). Впрочем, эти сами по себе позитивные моменты в значительной степени обесценивались в условиях «тяглой» государственности: по точному (и горькому) диагнозу Г. Плеханова, сравнивавшего практику России и Европы того времени, «на Земский собор съезжались холопы московского государя; на собраниях Генеральных Штатов выступали подданные французского короля» (курсивы Г. Плеханова). В любом случае сам факт созыва Земских соборов – огромный шаг вперед по пути создания достаточно широкого народного представительства, определенная ступень к парламентаризму (а то, что его созывали нерегулярно, то это относится и к практике английского парламента и французских Генеральных штатов в те же годы). Характерный штрих: в заседаниях соборов могли участвовать не более 24 членов Боярской думы (бояр и окольничих) зато количество думных дворян и думных дьяков не ограничивалось – явный поклон дворянам и бюрократии. По словам Л. Черепнина, соборы в определенном смысле восполняли некоторые функции веча. В) Создание системы приказов (своего рода отраслевые министерства того времени). Их появление – пока единичное и несистематическое – началось еще при Елене Глинской, но теперь система была упорядочена и расширена (20 приказов к середине XVI в. и 30 в конце его). Важнейшие приказы: Судный (так сказать, «Минъюст»), Посольский («МИД»), Разрядный («Минобороны»), Пушкарский, Стрелецкий (их назначения понятны из названий), Оружейная палата (арсенал),17 Челобитный (канцелярия по приему жалоб и подготовке решений по ним), Разбойный (типа МВД, борьба с преступностью), Большой приход («министерство финансов»), Аптекарский (название 16 17

Последний еще называли «освященным собором» Обратите внимание на милитаристский уклон в количестве и номенклатуре приказов. 302

говорит само за себя), Земский (обеспечение общественного порядка и внутреннего управления), Поместный (учет и описание земель и проживающего на них населения), Холопский (все проблемы с рабовладением), Ямский («министерство транспорта»), Ловчий (ведомство по царским охотам). В связи с началом внешней экспансии Московии появятся приказы, специализирующиеся на управлении новоприсоединенными территориями – по типу британского Министерства по делам колоний или Испанского совета по делам Индий (Сибирский приказ, приказ Казанского дворца). Несмотря на то, что иногда имели место пересечения в компетенциях разных приказов (скажем, разбойниками в Сибири должны были заниматься и Разбойный и Сибирский приказы), в целом система была неплохо отлаженной и работающей (да и принципы формирования, согласитесь, вполне современны). Г). Стоглавый собор (1551 г.). Это было наиболее масштабное мероприятие тех лет. Обычно его описывают под рубрикой «церковная реформа» (что, в общем, соответствует действительности), но круг вопросов, обсуждаемых на соборе, был гораздо шире. Важно, что собор активно готовили нестяжатели (значит, они восстановили свои позиции – не забудем про Сильвестра), но прошел он все-таки под «иосифлянским флагом» (Макарий же иосифлянин, а как против воли митрополита!). В чисто церковной области собор «закрепил унификацию общерусского пантеона святых18, единого культа и обрядов,19 были установлены общие правила – каноны – для церковной живописи. (Интересно, что на соборе выступил И. Висковатый со сверхортодоксальными предложениями по этому пункту, которые были отвергнуты). Собор заявил о высоком моральном значении церкви … выступил против распутства, пьянства и бродяжничества монахов (значит, это все было! - Д.С.). На церковь возлагалось устройство школ для мирян» (М. Зуев). По своему кодифицирующему и регулирующему значению для русского православия Стоглавый собор (его решения были сведены в 100 глав, отсюда и название) сравним с проходившим примерно в то же время в Европе Тридентским собором для католицизма. На соборе вновь встал вопрос о судьбе монастырского землевладения. Сам Иван IV, как и его дед, был настроен пронестяжательски, и выдвинул соответствующую программу, которую в основных своих пунктах собор, после ожесточенной дискуссии, отклонил (что вызвало гнев царя). В целом по наболевшей проблеме решение было принято компромиссное: отбирать зем18

Очень характерно, что, по констатации М. Мчедлова, «в течение двух-трёх лет (15471549 гг. – т. е., непосредственно перед собором – Д. С.) в Русской православной церкви канонизируется столько святых, сколько не было канонизировано за пять веков, прошедших со времени основания христианства на Руси»: статус «Святой Руси» надо было доказывать и подтверждать… 19 Впоследствии это создаст дополнительную проблему в эпоху раскола

303

ли у церкви не стали, но «прекратилось царское вспомоществование монастырям, имеющим села и другие владения; Стоглав запретил из монастырской общины давать деньги и хлеб … под проценты, чем лишил монастыри постоянного дохода; была запрещена покупка монастырями вотчинных земель «без доклада» царю; у монастырей отбирались все земли бояр, переданные ими туда в малолетство Ивана» (А. Дворниченко, Е. Ильин, Ю. Кривошеев, Ю. Тот). Т.е. в целом иосифлянская линия на соборе подвергалась серьезным испытаниям и ее сторонникам пришлось пойти на немалые уступки. Кроме того, на Соборе обсуждались и довольно далекие от церковных дел проблемы. Это видно из списка тех вопросов, которые вынес на рассмотрение Собора Иван IV: 1. о борьбе с местничеством; 2. о пересмотре вотчин, поместий и кормлений; 3. о монастырских, княжеских и боярских слободах; 4. о ликвидации харчевен (типа трактиров); 5. о ликвидации мытов (таможен); 6. о пошлинах за перевоз через реку и за проезд по мосту; 7. о заставах по рубежам; 8. об установлении вотчинных книг и о регламентации службы с вотчин; 9. об упорядочении доли раздачи поместий; 10.о порядке обеспечения вдов боярских детей; 11.о порядке надзора за ногайскими послами и гостями (купцами); 12.о всеобщей переписи земель;20 Самым важным из этих вопросов был «приговор о местничестве», согласно которому служба в войсках устанавливалась без местничества, более того – с запретом «местничаться» во время похода (однако этот приговор в жизнь проведен не был, поскольку в середине XVII в. в эту проблему пришлось решать заново). Для упорядочения местничества был составлен «Государев родословец». Д). Реформа местного управления. Начало ее так же связано еще со временами Елены Глинской, теперь же она проводилась одновременно и во взаимосвязи с военной (о ней ниже): по словам В. Ключевского «самые крупные законодательные меры были прямо связаны с этой двойной реформой». Важнейшие ее элементы: отмена системы кормлений (с 1556 г.), упразднение должностей наместников и волостелей, передача властных полномочий и судебных функций на местах присланных правительством воеводам, введение института губных старост (т.е., целующих крест, «губа» - округ) и целовальников (т.е., целующих крест, дающих клятву)21, избиравшихся из местных дворян, земских старост (в районах проживания черносошных кре20

Вообще-то такие вопросы, вынесенные на церковный собор, говорят об одном – о сращивании светской и церковной власти (мы скоро увидим, чем это обернется для церкви)… 21 Так потом стали называть еще и… держателей кабаков! 304

стьян, где не было помещиков) и «излюбленных голов» в городах. В целом это поворот к централизации и местному самоуправлению одновременно. Е). Военная реформа. Ее главные составляющие: под Москвой была посажена на землю т.н. «избранная тысяча» 1078 провинциальных дворян, «лучших слуг» - своего рода ядро дворянского ополчения, (есть сомнения, было ли это реализовано до конца); впервые было составлено «Уложение о службе», где был определен единый порядок прохождения воинской службы («по отечеству» - т.е. по происхождению, и по «прибору» - т.е., по набору). Служба начиналась с 15 лет (!) и обеспечивалась окладом от 150 до 450 десятин в трех полях и от 4 до 7 рублей в год (номинально; фактически у правительства ни столько земли, ни столько денег не было). С каждых 150 десятин земли землевладельцы (бояре и дворяне) должны были выставлять одного экипированного и вооруженного кавалериста под угрозой штрафа в случае неисполнения; вотчинник или помещик мог передавать службу по наследству; началось привлечение в армию иностранных наемников (поляки и немцы; к концу столетия до 2,5 тысяч человек); в качестве пограничников начали привлекать казаков (по найму, разумеется); в числе «служилых по прибору» на основании существовавшего ранее отряда пищальников создается постоянное стрелецкое войско (первоначально – 3 тысячи, к концу века 25 тысяч человек). Стрельцы были вооружены огнестрельным (пищали) и холодным (сабли и топоры-бердыши) оружием и выполняли разнообразные функции: личная охрана царя, элитная часть действующей армии, полицейские функции в городах; сбор т.н. «пищальных денег» (военный бюджет). Общая численность войска в эпоху избранной рады достигала 300 000 человек. Необычайно впечатляют культурные проекты и начинания эпохи Избранной рады. Среди самих членов рады было немало творчески одаренных людей (хотя бы те же Макарий и Сильвестр), а своего рода манифестом реформ стала серия челобитных, отправленная царю талантливым публицистом того времени, дворянином Иваном Семёновичем Пересветовым: последний, по определению британского историка Джеффри Хоскинга, «был одним из первых европейских (именно так! – Д. С.) теоретиков правового монархического абсолютизма». Среди наиболее известных творческих проявлений этих лет: «Домострой» (напомним: автор данной книги – Сильвестр); три редакции «Летописца начала царства» (панегирик правлению Ивана IV времен Избранной рады);

305

«Книга степенная царского родословия» - монументальное историко-идеологическое сочинение на тему всемирной роли Российского православного царства; т.н. «Великие Четьи-минеи» - полный свод рекомендованных к чтению «добрыми православными» сочинений, включая жития всех святых (в т.ч. недавно канонизированных). В 12 томах, по одному на каждый месяц (всего 27 000 страниц). Автор и редактор митрополит Макарий; т.н. Лицевой свод – иллюстрированный сборник летописей: на 20 000 страниц присутствовало 16 000 великолепных миниатюр на тему различных сторон русской жизни. Один из замечательных шедевров литературы и изобразительного искусства России эпохи средневековья. Создавался в 5060 гг. XVI в. при личном участии Алексея Адашева и Ивана Висковатого (по одной версии – и Ивана IV); наконец, весь проект Ивана Фёдорова и Петра Мстиславца. Напомним: первый начинал как диакон церкви Николы Гостунского в Кремле, второй был выходцем с Западной Руси (Великого княжества Литовского) и, возможно, принес саму идею книгопечатания в Москву (в 1й трети века в Литве уже работал первопечатник Франсиск Скорина). Покровителем проекта выступил князь А. Курбский, считавший себя учеником Максима Грека (он же был и первым «спонсором» всего начинания). Иван Федоров разработал печатный шрифт на основе т.н. московского полуустава (получил название «старопечатного стиля»). Первые русские печатные книги вышли в 60 гг. (1564 г. - «Апостол», 1565 г. – «Часовник»). Можно вспомнить и о великолепных архитектурных проектах, представленных великими именами Постника (или Постника Яковлева), Бармы (есть мнение, что это еще одно прозвище Постника) и Ивана Ширяя. Последний в соавторстве с Постником является автором Казанского кремля; самый же всемирно известный шедевр тех лет – храм Василия Блаженного (собор Покрова на Рву), построенный в 1555-1560 гг., едва ли не первый на Руси памятник нового стиля – потом его назовут московским барокко22 … Можно вспомнить в числе шедевров и анонимный храм Вознесения в Коломенском (предположительно - работа псковских мастеров); и храм Иоанна Предтечи в селе Дьяково (близ Коломенского). Здесь же исключительные по выполнению образцы прикладного искусства: художественное шитье (например, шитая пелена с изображением св. Ирины из Кирилло-Белозерского монастыря), резьба по дереву (например, Царские Врата в церкви Иоанна Богослова на Ишне, под Ростовом Великим), художественное литье (блестящие образцы которого демонстрируют находящиеся в Кремле артиллерийские орудия работы Андрея Чохова – в т.ч. Царь-пушка). Необходимо так же упомянуть о том, что в описываемые годы наступает расцвет русской церковной музыки – -

22

Об этом – в последующих главах 306

т.н. знаменитого (или крюкового) распева23, причем впервые за все существование этого вида художественной культуры (т.е., с 988 г.) появляется авторский вариант этого явления – композиторы стали ставить свои имена под сочинениями (и это тоже знаковое событие!). Вот имена первых известных нам русских композиторов: Федор Крестьянин, Савва Голыш, Степан Лукошко, Василий Рогов (пионер русского хорового, т. н. демественного многоголосия), Фаддей Никитин (единственный среди всего списка провинциал, из Соликамска – остальные москвичи). Наконец, сам Иван IV – во всяком случае, сохранились прекрасные образцы хоровой музыки, приписываемые первому царю (хотя вспомним, что С. Платонов написал об автографах Грозного – это относится и к нотам). Ко всему сказанному надо добавить еще одну немаловажную деталь. Общий культурный подъем в те годы вызвал к жизни еще одно явление, нежданное и не очень обрадовавшее официоз – ересь третьей волны. Это была самая радикальная ипостась русского еретичества: впервые в Московии оно «спустилось на нижние социальные этажи» со всеми вытекающими отсюда последствиями – политической радикализацией и сближением с чисто социальными движениями. Одновременно спецификой данного этапа развития ереси стало то, что ее теперь уже нельзя было назвать «предпротестантской» - русские ересиархи к этому времени знали о европейской Реформации, «примеряли ее одежды на себя» и делали свои выводы вместе с европейцами (а то и впереди их). Этими ересиархами оказались дворянин Матвей Башкин и холоп Феодосий Косой (из-за социального статуса последнего его учение назвали «рабьим»).24 Башкин представлял более умеренное, а Косой – наирадикальнейшее крыло ереси: радикализм Косого выразился в отрицании не только церковной иерархии, обрядов, института Троицы и иконографии (тут они с Башкиным были абсолютно солидарны), но и всей социальной системы Московии – что сразу создало Косому приличный «электорат» среди крестьянства и холопов. Феодосий Косой отвергал войну как таковую (на основании библейского «не убий»), провозглашал равенство всех народов, рас и религий (это в православной Московии XVI века!), объявлял религию внутренним делом человека и считал спасение человека его личным деянием (чистейший протестантизм; недаром Косой называл себя «русским Лютером»!), противопоставлял «духовный разум» «человеческим преданиям» (т.е., проповедовал знакомый нам метод библейской критики)25, называл бога современного ему православия «мертвым» и проповедовал о «вечно живом Боге» (эта проблема и сегодня одна из самых больных в теологии)26 Откровенно протестантскими были и взгляды М. Башкина: он приравнивал иконы к идолам, а поклонение ико23

«Знаменами» или «крюками» называли иероглифы, которыми, по византийской традиции, на Руси записывали ноты (не звуки, а целые фразы!). 24 В холопах тогда мог оказаться кто угодно, вплоть до дворян, так что холопство Косого – вовсе не показатель его социального плебейства. 25 См. на эту тему I том данного цикла. 26 Об этом в частности – «Плаха» Ч. Айтматова. 307

нам – к идолопоклонству, отвергал исповедь и т.д. (во многом к Башкину и Косому восходят в последствии элементы учения позднего Льва Толстого; есть данные, что последователи Косого – как и позднейшие толстовцы - жили коммунами). Появление ереси Косого-Башкина вызвало к жизни бурную полемику (в т.ч. литературную – в частности, сочинения известного публициста-иосифлянина Ермолая-Еразма), а сами идеи обоих ересиархов оказали внушительное (хотя и косвенное) влияние на многих деятелей культуры того времени, даже придерживавшихся ортодоксальных взглядов – например, на И. Пересветова, Петра Мстиславца, И. Федорова (у последнего на этой почве были неприятности с митрополией). Примерно к 1555 г. обоих ересиархов выследили (по доносам), арестовали и судили; Башкин был посажен в монастырскую тюрьму, а Косой бежал в Польшу, где … стал лидером арианской церкви (унитарии). Число же приверженцев, как Косого, так и Башкина после их ареста не только не уменьшилось, но даже возросло (что абсолютно предсказуемо – на Руси всегда гонимые зарабатывают дополнительный рейтинг!)27. Кстати, Башкин был последователен – отпустил на волю всех своих холопов … Вообще, оглядывая беглым взором эпоху Избранной рады, нельзя отделаться от впечатления, что вновь над замкнутой патриархальной Московией повеяли ренессансные ветры. Слишком много узнаваемых моментов: и в общественной жизни, и в культуре, и в религиозно-идеологической области. Нет, конечно, было бы в высшей степени самонадеянно хотя бы частично сближать Ренессанс с московским культурным состоянием того времени, еще стопроцентно средневековым. Да, тысячекратно прав А. Буровский, говоря о «нормальном уровне средневекового зверства» в тогдашней Московии, о невероятной бытовой жестокости («крик молодайки, которую муж «учит» плетью; крик ребенка, которому «учащают раны»… - такая же повседневность, как звук колокольчиков на шеях коров или мурчание домашнего кота»), о первобытно-родовых основах общественной жизни (личность ничто, «корпорация» - все), о задавленности женщин «самыми крайними формами патриархата». Да, по-прежнему на Руси «жестокость, разврат и чувственность легко уживаются с обрядовой строгостью» (констатация Г. Федотова). Да и сами пионеры нового в Московии – плоть от плоти своего времени: ну не мог Сильвестр при всем желании в своем «Домострое» подняться на уровень мышления итальянских гуманистов Кваттроченто или Эразма Роттердамского (хотя Косому кое в чем это удалось!), а в делах военно-политических, как увидим, политики из Избранной рады предстают узнаваемыми до боли детьми своего времени (тот же Дж. Хоскинг прямо говорит о том, что функционеров рады «нельзя назвать либеральными гуманистами западного типа»). И все же, все же, все же… Как любил говаривать Петр I, радуйся малому – и большое придет. Сам по себе рывок в сторону от Средневековья, произведенный всем поколением русских политиков и деятелей культуры эпохи Из27

Но характерно, что ни того, ни другого на костер не потащили: Сильвестр всё-таки нестяжатель… 308

бранной рады, был, безусловно, подвигом, по своему значению сравнимым с «великим скачком» рубежа XVII-XVIII вв. А многие чисто художественные феномены эпохи (скажем, архитектура) совершенно не нуждается в сравнении с чем-либо, даже с Возрождением – они самодостаточны эстетически. Да и сам Ренессанс в Европе – не столь элементарное явление: если мы будем судить о нем только по произведениям искусства, то впадем в ту самую ошибку, о которой предупреждал Л. Гумилев. На самом деле, повторяя хрестоматийное определение М. Бахтина, «Ренессанс был эпохой, которая курилась красотой и кровью», а Леонардо, Микеланджело, Рафаэль, Тициан, Дюрер и Брейгель были современниками неаполитанского короля-людоеда Ферранте II (он требовал, что бы его политических и личных противников подавали к столу подрумяненными с петрушкой во рту)28, легендарного семейства отравителей-гомосеков Борджиа и венгерской «кровавой графини» Эржебет Батори, ежедневно купавшейся в крови свежезарезанных девственниц с целью сохранения вечной молодости. XVI век в Европе – это не только собор Сан-Пьетро, Сикстинская мадонна, «Государь» Макиавелли, «Дон Кихот» Сервантеса, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, «Утопия» Мора, плавание Магеллана и телескоп Галилея, но и печально известный «Молот Ведьм» Шпенглера и Инститориса («научный труд», ставший обоснованием свирепейшей «охоты на ведьм»), Варфоломеевская ночь и 75 000 казненных в Англии по приказу Генриха VIII, костры инквизиции в Испании и походы герцога Альбы, вырезавшего несколько городов в Нидерландах (в России обо всем этом, между прочем, были прекрасно осведомлены). В памяти потомков всегда остаются крайние точки – либо запредельные злодейства, либо, взлеты духа: последних у реформаторов 50х гг. было все же больше, и эпоха Избранной рады, при всех ее сложностях и изломах, заслуживает большего, чем сейчас, внимания и памяти потомства (как сказал поэт А. Вознесенский, «за попытку – спасибо»). Не менее впечатляющими были и внешнеполитические акции «первого правительства» России. В них четко проявляется – впервые на практике в Московии - имперская политика, ибо, впервые за свою историю русское государство последовательно захватывает, уничтожает и аннексирует сопредельные государства с нерусским населением. Первой жертвой стала Казань. Об этих событиях уже не первое десятилетие идут споры историков29: одни утверждают, что из Казани исходила угроза и, следовательно, все происшедшее оправданно; другие квалифицируют уничтожение Казанского ханства как акт агрессии. В. Кожинов вообще полагает неправомочность квалификации Ивановых походов на Казань как «завоевательных» - на том основании, что, по словам учёного, «татар в войске Ивана IV было не меньше, чем в Казани» (абсолютно неправомерная точка зрения, поскольку – вне зависимости от количества татарских комбатантов в московском войске – армия царя была русской армией и сражалась под русскими 28 29

«Осень патриарха» Г. Маркеса… Не официальных конечно, те всегда «за». 309

знамёнами). Истина, скорее всего, где-то посередине. Считать казанцев «агнцами божьими» не приходится: все-таки при взятии города было освобождено до 100 000 русских пленников, а крымский ставленник, хан Сагиб-Гирей в 1541 г. грозился «впрячь царя в соху и заставить сеять золу». Но, с другой стороны, настоящей угрозы Москве из Казани – такой, как из Крыма – конечно, не было, просто по причине слабости Казанского ханства по сравнению с Московией (Л. Гумилев остроумно назвал антирусскую партию в Казани «фантазерской», т.к. их декларации не были подкреплены реальной силой, а надежды на помощь Турции и Крыма достаточно иллюзорны по причине отсутствия общих границ). Фактически же Казанское ханство просто мешало колониальным проектам Москвы, загораживая дорогу на восток – значит, этот камень необходимо было убрать с дороги, только и всего … В своё время М. Покровский прямо писал о том, что завоевание Казани было совершено «в экономических интересах дворянства и нарождающейся торговой буржуазии» (!!!): насчёт «торговой буржуазии» историк-марксист, что называется, «перегнул палку» - последней в Московии XVI века не было даже «в проектах», но насчёт дворянства М. Покровский прав абсолютно – ведь именно дворяне в реальности должны были своими саблями и своими жизнями добыть для царя Ивана новые земли и получить на них богатые пожалования. Очень показательно, что, когда казанская эпопея находилась на начальных этапах развития, «умеренная партия» при ханском дворе зондировала в Москве почву на предмет создания своего рода московско-казанской унии - при главенстве Москвы, но при сохранении для ханства ограниченного суверенитета (в частности, при сохранении самостоятельной ханской казны). И… этот проект в Москве даже не стали рассматривать: «россияне чувствовали свою силу и намеревались покончить со всем Батыевым потомством» (буквально так у Карамзина!). Показательно также, что если митрополит Макарий мотивировал необходимость походов на Казань в чисто средневековом стиле – аппелировал к религиозным чувствам московитов и фактически призывал к крестовому походу на «неверных» (историк-востоковед ХХ века И. Худяков даже обвинял Макария в «мракобесии» и «империализме» - хотя «империалистами» в данном смысле слова было всё тогдашнее руководство Московии, начиная с царя лично), то «главный рупор» Избранной рады, И. Пересветов «сделал тайное явным» и с предельной откровенностью заявил: «Землица казанская как есть подрайская» (т. е., подобна раю земному), и потому её нужно завоевать, «даже если бы клятву и целование крестное преступати» (Макиавелли и «крёстный папа» иезуитов Игнатий Лойола рукоплещут!). Цинизм пересветовского высказывания как будто прямо скопирован с реалий Нового времени (тоже своеобразная «ренессансность», если хотите!) и поразительно напоминает сказанные двумя столетиями позднее слова прусского короля Фридриха Великого: «Если вам нравится какая-нибудь провинция – смело занимайте её: историки потом найдут этому оправдание»… Начиная с 1545 г. московские рати практически ежегодно совершают походы на Казань (с 1547 г. – под личным командованием юного еще тогда ца310

ря). Походы эти были неудачны, казанцы отбивались яростно. Но силы ханства были основательно подорваны как этими непрекращающимися наскоками, так и внутренней борьбой про- и антимосковской партий. Надо отчетливо представлять себе, что борьба этих партий шла отнюдь не по парламентски: во время очередной разборки по приказу нашего старого знакомого Шах-Али во время пира (!) было зарезано 70 человек, противников Московии. Кроме того, московиты наступали основательно, «по медвежьи», не торопясь – укрепляли каждую пядь отвоеванной земли, строили крепости (в 1551 г. на правом берегу Волги в кратчайший срок был выстроен городкрепость Свияжск, ставший плацдармом для решающего прыжка: руководил работами И. Выродков). Развязка наступила в 1552 г., когда при попытке Шах-Али просто сдать город казанцы возвели на престол астраханского царевича Едигера, сторонника сопротивления. 150-тысячная армия при 200 орудиях (европейского качества), ведомая Иваном IV, А. Курбским, М. Воротынским, А. ГорбатымШуйским и В. Серебряным-Оболенским, при участии союзных касимовцев, двинулась на Казань. Пять недель длилась осада, в ходе которой впервые в европейской практике проводились масштабные минные работы: опять отличился И.Выродков, руководивший минированием и окруживший город подвижными осадными башнями «гуляй-города» (согласно документам того времени, «строил туры и укрепления» под Казанью также боярин и воевода Д. Хилков; он отличился при штурме, «ударовив первым» в казанские ворота). Защитники Казани («храбрейшие», как называл их Н. Устрялов) оборонялись героически, к ним пробилась подмога ногайцев во главе с мурзой Юсуфом, а крымский Давлет-Гирей с целью отвлечения русских сил совершил налет на южные рубежи Московии. Но все было напрасно, силы были слишком неравны. 2 октября, подорвав минами часть стены, московская рать открыла ураганный огонь всей своей артиллерией и пошла на штурм. У казанцев тоже были пушки, но… пушкарями у них были христиане-армяне, и стреляли они принципиально мимо, не желая вредить русским (потом Иван IV «отблагодарил» их, посадив всех на кол). Город пал, когда все его защитники погибли; Едигер попал в плен. За этим последовала чудовищная резня, в ходе которой город был практически уничтожен (на его месте был построен русский город, с тем же названием): память об этом событии сохранилась в популярной и по сей день легенде о царице Сюмбеки, бросившейся с башни в момент гибели города.30Все уцелевшие противники Москвы бежали в Крым, а сторонники Шах-Али и примирившихся с Иваном IV (в том числе принявший крещение Едигер) пополнили ряды московской служилой знати. Захват ханства автоматически привел к подчинению подвластных ранее Казани чувашей и финно-угорских народов Поволжья и Приуралья (марийцев, мордвы, удмуртов). Ряд мятежей и волнений были быстро подавлены московскими

30

Одна из башен Казанского кремля носит имя «Сюмбеки»: это падающая башня, стоящая под большим наклоном и удерживаемая стальным тросом. 311

войсками, и просящие пощады вчерашние враги породили в русском языке выражение «казанская сирота»… В 1556 г. настал черед Астрахани. Сперва Иван IV «подсадил» туда ханом дружественного Москве ногайского мурзу Дербыша, но, узнав о его «измене», бросил водным волжским путем на Астрахань небольшую рать под командованием воевод Турунтая-Пронского и Вешнякова. Осадив Астрахань, воеводы потребовали безоговорочную капитуляцию и получили ее после получасового раздумья гарнизона. Т.о., Астраханское ханство сдалось без сопротивления: это не помешало московскому «экспедиционному корпусу» повести себя в завоеванном городе по всем правила экспедиционного корпуса – «пить все, что горит, и вступать в сношение, со всем, что движется». В городе произошла жуткая резня, не меньший грабеж и превосходящая все попойка. «Непримиримые» опять-таки бежали в Крым. Забегая вперед, скажу, что позднее, в 70е гг., разгрому подверглась и Ногайская орда (вернее, т.н. малые ногаи, т.к. «большие» подчинились вместе с Астраханью). На сей раз регулярная армия Московии не имела к этому никакого отношения – все содеялось руками волжских казаков под началом атамана Ермака (того самого!). Столица ногаев Сарайчик была сожжена и вырезана так, как не снилось ни Казани, ни Астрахани: казаки не пощадили не только живых, но и мертвых – вскрыли могилы на кладбище и выкинули оттуда покойников (искали золото!). Этот акт вандализма имел необычайно громкий резонанс во всем мусульманском мире и страшно деморализовал всех противников Москвы (казаки же говорили по-русски!), а к казакам прочно прикрепился имидж «шайтанов»… Отношение московского правительства к этой кровавой акции было противоречивым (есть даже данные, что Иван IV запрещал громить Сарайчик и гневался, узнав об «ослушании»), но объективно эти события, конечно, были на руку Москве и всерьез карать ермаковцев за разгром Сарайчика никто не собирался. Результатом этих событий стала ликвидация всех татарских государственных образований в Европе (кроме Крыма) и грандиозное расширение территории Московии – она увеличилась вдвое. Падение Казани дало в руки Москве огромные территории Поволжья, Заволжья, Приуралья и частично Южного Урала (в 1556 г. признали верховенство «белого царя» башкиры, что делало возможным будущий бросок в Сибирь); завоевание Астрахани привело к вассалитету больших ногаев, народов Предкавказья и частично Северного Кавказа (абазинцы, адыги, черкесы, кабардинцы), ставило в более контролируемое положение волжско-донское казачество. С завоевательных походов 50х гг. начинается то самое великое движение на восток, которое, с одной стороны, и создало сегодняшнее геополитическое состояние России, но, с другой – породило традицию экстенсивного (вширь, а не вглубь) развития страны, которое сегодня создает столько проблем России и во многом детерминирует ее отставание от развитых центров. В художественной культуре победы 1552 и 1556 гг. (особенно казанская) до самого XVII в. были излюбленными темами самых разных видов искусства: эпического фольклора (Иван IV обожал на пирах слушать такие песни и бы312

лины), литературы, публицистики, архитектуры (этой победе посвящен храм Василия Блаженного), даже иконописи (огромная икона «Церковь воинствующая, миниатюры летописного «Лицевого свода», царское место Ивана IV в Успенском соборе Кремля) и прикладного искусства (т.н. Казанская Шапка – золотой дубликат «шапки Мономаха»). Дипломатическими последствиями этих событий стало установление дружественных отношений с Ираном, Хивой и Бухарой и просьбы о вассалитете, поступившие из грузинских государств и Сибирского ханства. Это был пик величия Москвы, и никто не знал, что этот величественный миг уже не повторится, что это зенит, а впереди – надир, и ближайшее будущее Московии настолько ужасно, будто проклятия гибнущих Казани и Астрахани долетели до подножия трона Аллаха… IV. Уже в середине 50х гг., в ходе реформ, между царем и Избранной радой начинает образовываться некая едва заметная, но все увеличивающаяся трещина. Еще в ходе казанских походов между ними «пробежала черная кошка»: царь был недоволен тем, что, по его мнению, правительство уделяет войне меньше внимания, чем внутренним реформам. Узнаваемая и стандартная ситуация: монарх, тем более молодой, после удачного внешнеполитического старта увлекается быстрыми, эффективными и дающими немедленные дивиденды (в смысле аннексий и грабежей) акциями, пренебрегая занудной, кропотливой и дающей лишь перспективные плоды внутренней работой31… Глубинная же причина охлаждения царя к своему правительству была тоже вполне трафаретной: Иван взрослел, мужал и начинал тяготиться необходимостью делиться властью, советоваться с кем-то, слушать кого-либо: по его собственным словам, он был «в летах совершенных и не хотел быть младенцем» (не правда ли, это напоминает конфликт Дмитрия Донского с Алексием?)32. Проблема и корень грядущей трагедии заключались в том, что Иван IV как личность и как политик был много мельче своих «министров» - как вместе, так и по отдельности каждого. … Самым же главным пунктом, приведшим к разрыву, стала дискуссия о том, с кем предстояло воевать. А. Адашев, А. Курбский и другие члены Избранной рады склонялись к необходимости нанесения удара по Крыму. Это была хорошо продуманная и взвешенная позиция, поскольку именно Крым был главным источником военной и экономической опасности для Московии; устранение ее было, безусловно, актом первостепенной важности, отвечавшим национальным интересам и интересам безопасности страны. Конечно, операция против Крымского ханства была исключительно трудоемкой, учитывая геополитическое поло31

Примеров предостаточно: Карл XII, Екатерина II, Наполеон, Николай II… Приведу известную аналогию. С подачи А. Дюма-отца только ленивый не критиковал французского короля Людовика XIII за бездарность. Но современные историки Франции считают короля совсем неглупым – потому что он не только отдал фактическую власть Ришелье, но и (что главное), не мешал ему действовать и не стал жертвой мелкого самолюбия. На это нужен ум… 32

313

жение Крыма (о чем у нас уже шел разговор): Л. Гумилев вообще считал, что «намерение покорить Крым … в реальных условиях XVI в. было призрачной мечтой». Но в том-то и дело, что у Адашева и его коллег по раде был более изощренный план, не предполагавший немедленного и прямолинейного завоевания ханства – речь шла об изменении его политического статуса (а конкретней о том, чтобы оторвать Бахчисарай от вассалитета по отношению к Стамбулу и переориентировать его на Москву, вернуться к тенденции XV века). Для этого были весомые основания: во-первых, в Крыму жило довольно многочисленное христианское население, оставшееся с доосманских времен (греки, армяне, итальянцы) - в случае чего это была практически готовая «пятая колонна Москвы». Во-вторых, что интересно, и в среде самих крымских татар (в т.ч. знати) была ощутимая оппозиция проосманской рэкетирской политике Гиреев; в частности, влиятельный мурза Тохтамыш-ага был принципиально готов пойти на союз с Москвой – при условии, что ему помогут занять бахчисарайский трон (а Москве это разве в новинку – сажать на татарские престолы своих людей?). В данном контексте не обязательно даже завоевывать Крым – достаточно было организовать там восстание и помочь ему (а потом, естественно, остаться на полуострове – чтобы Тохтамыш-ага или кто-нибудь еще не пошел по пути астраханского Дербыша и не проявил «неблагодарности»!)33. Поскольку прорваться через барьер Дикого поля и Перекопа было проблематично, оставался еще один, едва ли не единственный путь – десант с моря. Это может показаться авантюрой (у Московии на юге флота не было, а Порта держала на Черном море мощную группировку кораблей), но.… Здесь нам нужно отвлечься от московских дел и перевести взгляд на Украину. Как раз на XVI в. падает формирование украинского народа как этноса. Украинским делам мы впоследствии посвятим отдельную лекцию, пока же отметим: этот народ формировался на совместной славяно-тюркской основе (в его этногенезе принимали участие т.н. «днепровские татары» - половцы и «черные клобуки»). Одним из многочисленных следствий этого стала специфическая для украинцев ментальная особенность – умение жить в открытой степи (великороссы этого не умеют),34 благодаря чему, собственно, и состоялось заселение Украины как таковой. Здесь надо вспомнить, что украинские земли, как и южнорусские, были постоянным «заповедным полем охоты на рабов»35 для крымцев, а защищаться «по-московски» - посредством устройства «засечных черт» - украинцы не могли просто в силу природных особенностей (отсутствие больших лесных массивов). Поэтому украинцы избрали совершенно другую тактику борьбы с Крымом – активную, по типу перманентного нападения (во многом повторяющую манеру поведения самих 33

Между прочим, именно по такому сценарию Россия покорила Крым при Екатерине II Решение Н. Хрущева передать Крым Украине мотивировалось еще и этим – после депортации татар Сталиным степи оказались бесхозными, а русские в степи жить не умеют… 35 Выражение К. Маркса. 34

314

крымцев)36. Именно в XVI в. возникает знаменитая Запорожская Сечь – укрепленный лагерь и одновременно боевая организация украинского казачества. О Сечи существует обширная литература, нравы и порядки Сечи описаны (хотя и с чисто романтическим привкусом) Н. Гоголем, и мне тут добавить нечего, кроме одного: Л. Гумилев обоснованно считал запорожское казачество ядром формирования украинского народа вообще, и действительно – Сечь поразительно напоминает и арабские укрепленные лагеря в Басре, Куфе и Кайруане времен Мухаммеда, и первоначальную орду Чингиз-хана (все они были центрами этногенеза). Да и прямой исторический праотец Сечи – это союз «Черных клобуков», так что здесь все сходится. Важно, что сечевики не уступали крымцам ни в мобильности, ни в жестокости, ни в умении передвигаться и сражаться в степи. Поэтому борьба здесь приобрела принципиально иной характер, чем в Московии: на Украине не оборонялись, как на русских границах, а вели маневренную войну набегов и контрнабегов (в т.ч. и на саму крымскую территорию). Кроме того, запорожцы (что немаловажно) обладали и немалым опытом ведения морской войны – на небольших малотоннажных парусно-гребных судах (т.н. «чайках»), способных плавать и на морях и на реках, очень напоминавших «дракары» викингов. Это давало казакам возможность наносить чувствительные десантные удары и по Крыму, и даже по самой Турции (что они и делали), а так же принимать бой с турецким регулярным флотом (и часто победа оставалась вовсе не за турками!)37. К этому надо прибавить, что, хотя формально запорожцы проживали на территории, находящейся под юрисдикцией Литвы, на деле они зачастую действовали совершенно самостоятельно (как и их донские коллеги) и вдобавок принципиально придерживались верности православию: в ряды сечевиков мог вступить абсолютно любой, независимо от происхождения, при условии непременного принятия православной веры. Теперь вы понимаете, какие возможности открывались перед Московией? Достаточно было вступить в союз с этой силой и сделать ее ударным отрядом вторжения, чтобы идея десанта в Крым стала реальностью. А самое главное – такое желание было обоюдным, поскольку крымская угроза висела над обоими. Еще во время астраханской кампании в Москве объявился чрезвычайно интересный и колоритный персонаж – один из тех, о ком слагают легенды и кто становится героем романов и кинофильмов. Это был князь Дмитрий Вишневецкий – «князь Дмитро», как его назовут на Украине. По происхождению Рюрикович турово-пинской ветви, Вишневецкий был по натуре законченным авантюристом в духе той эпохи – эпохи конкистадоров, кондотьеров и флибустьеров. Г. Вернадский считал поступки князя «трудно поддающимися объяснению», хотя на деле все очень просто – нашего героя переполняла жажда действия и тот характерный авантюрный менталитет, о котором Петр I образно сказал: «фортуна имеет голый затылок и чуб на нем; кто за него ухватит, тот и счастлив». Известно, что «князь Дмитро», будучи 36 37

Все логично: в жилах и тех и других – кровь степняков… Все это относится и к волго-донскому казачеству 315

литовским наместником города Черкассы, умудрился посотрудничать с правительствами Литвы, Польши, Османской империи, Московии (в 1556-1561 гг.) и Молдавии, фактически служа только самому себе. В 1563 г. в конце концов, он попал в плен к османам и был посажен на кол в Константинополе.38… Для нас важно то, что Вишневецкий первым понял суть Запорожской Сечи как возможной самостоятельной военно-политической силы и сам записался в казаки. Поскольку характер его крайне импонировал запорожцам, они очень скоро выбрали его своим предводителем (кошевым атаманом) под именем Байда – так он и вошел в украинский фольклор. Так вот, прибыл Байда-Вишневецкий в Москву уже в качестве атамана Сечи и сразу вышел с конкретным предложением – нанести совместный московско-запорожский удар по Крыму. Теперь все сходится: московско-запорожские отряды на казацких судах десантируют в Крым с моря (причем на побережье, где и сосредоточено все христианское население); одновременно московитская армия наносит отвлекающий удар со стороны Дикого поля, а заранее подготовленные и подкупленные клевреты Москвы во главе с Тохтамыш-агой поднимают восстание в Бахчисарае и в степи … Конечно, вполне реально может вмешаться Порта, и война станет затяжной,39 но. … Во-первых, любой конфликт с Крымом был чреват войной с Портой, так что деваться просто некуда; во-вторых, Турция тогда увязла в масштабной войне с католическим миром в Венгрии, Австрии, на Средиземном море и в Тунисе, поэтому бросить все силы на крымский фронт она была просто не в состоянии. Безусловно, дело предстояло длинное и без гарантий легкого успеха, но зато действительно наболевшее для России и к тому же могущее дать в дальнейшей перспективе интересные «гамбиты» (например, возможность переориентировать на Россию находящиеся под османским протекторатом Молдову и Валахию,40 а так же православные церкви Ближнего Востока). Формально царь поддержал проект «князя Дмитро», и в 1558-1559 гг. Вишневецкий и Данило Адашев провели разведку боем – осуществили несколько тактических десантов на крымское побережье (по выражению В. Назарова, «русская сабля, казачья и служилого дворянина, впервые засверкала на крымской земле»). Успех был полный: говоря словами Н. Устрялова, «улусы запылали, целые селенья были истреблены; хан так оробел, что не смел вступить с русскими в битву и тщетно старался собрать татар к отпору … разорив западную часть Крыма, Адашев с торжеством возвратился в Запорожье с богатой добычей, множеством освобожденных из плена христиан, готовясь к новым подвигам. К довершению бедствий орды, ее посетил лютый мор: улусы пустели, стада гибли». Однако этот блестящий успех был такти38

Мы еще встретимся с его потомками в самых авантюрных и драматических обстоятельствах. 39 Согласно официальной османской доктрине, Черное море должно быть… девственным и не оскверняться христианскими кораблями (!!!) 40 В этих странах было достаточно антиосманских политиков (например, господарь Михай Храбрый в Валахии в эти годы). 316

ческим: с точки зрения стратегической, он мог быть развит только в одном случае – продолжении натиска с наращиванием военных сил и с одновременной работой по свержению Гиреев и приручению потенциальных союзников на полуострове (разумеется, при такой раскладке было бы явным неразумием «истреблять целые селения»!). В случае отказа от всего этого, превращения акций Адашева-Вишневецкого в заурядный набег (что в реальности и произошло – не случайно Л.Гумилев так и называл походы в Крым 1558-1559 гг., «набегами»), все происшедшее мгновенно оборачивалось против Москвы, т.к. раскрывало Бахчисараю направление возможных ударов и лишало Московию фактора внезапности. Вообще эти походы показали, что самым эффективным противодействием против крымцев было использование именно казачьих отрядов – как запорожских, так и волго-донских: по Н. Устрялову, их отряды, направляемые московскими инструкторами41, «заходили ему (хану - Д.С.) в тыл и истребляли целые тысячи злодеев». Упустить такой момент, дать Давлет-Гирею перегруппироваться и подключить к делу турок42 означало полный провал. В этой ситуации все решала позиция Ивана IV. Взгляд царя же в этот момент был направлен совсем в другую сторону – к Прибалтике. Там в 50е гг. доживал свой век Ливонский орден – последний реликт крестоносной эпохи. «Ливония в ту пору была конфедерацией из пяти государств: Ливонского ордена, Рижского архиепископства, Курляндского епископства, Дерптского епископства, Эзель-Викского епископства. Формально вся конфедерация находилась под властью папы и германского императора; фактически – была предоставлена самой себе». (А. Буровский). В описываемые годы Ливония находилась в состоянии непрерывного разложения и откровенно агонизировала, власть последнего гроссмейстера Фюрстенберга была совершенно фиктивной. Все без исключения хронисты (в т.ч. немецкие – такие, как Себастьян Мюнстер и Тильман Анверский) описывают остзейских рыцарей XVI в. как натуральных вырожденцев, погрязших в пьянстве и разврате (потом, когда Орден рухнул под московским натиском, немецкая литература и немецкий фольклор осмыслили это как расплату свыше за грехи). К тому же раскол Европы на католиков и протестантов расколол и Орден: города (Рига, Таллинн, Пярну, Дерпт) приняли протестантизм и не желали финансировать католика-гроссмейстера. После московского разгрома Новгорода и Пскова, а также ликвидации там ганзейских факторий эти города стали монополистами в балтийской торговле и невероятно обогатились. Взаимоотношения прибалтийских земель с Московией были достаточно напряженными: русским купцам в приморских городах создавался дискриминационный режим, магистраты запрещали местным торговать с московитами (протекционизм!), закрывались русские церкви (на этой почве в ряде мест произошли антирусские погромы), на границе между остзейцами и московитами шла постоянная вялотекущая поножовщина. «Взаимное озлобление 41

Среди них выделялся воевода Ржевский, руководивший диверсиями обоих казачьих войск. 42 Кстати, Порта в 1558-1559 гг. не вмешалась – ей было не до того… 317

нарастало» (Л. Гумилев). Но – и это надо отметить со всей определенностью – серьезной угрозы для Московии с орденской стороны не исходило. Пограничные стычки – повсеместная норма для средневековья, а для настоящего противостояния с Москвой у Ливонии не было ни сил, ни особенного желания. Но не у Ивана IV: царю этот откровенно разлагающийся осколок ушедшей эпохи представлялся очень лакомым кусочком – и пограбить есть что, и незамерзающие порты на Балтике могли стать желанным приобретением (благо, особенного сопротивления ждать не приходилось). В общем, в альтернативе между затяжной борьбой за Крым и «блицкригом» в Прибалтике царь все более склонялся в пользу второго варианта. А вот Избранная рада в целом была настроена оппозиционно к этому проекту (если быть абсолютно точным, А. Адашев и И. Висковатый сперва сей проект поддерживали, а затем последовательно выступали против него). И на то были весьма серьезные основания (как видим, Избранная рада ко всему относилась с полной серьезностью, профессионально). Во-первых, как тогда говорили, «Ливония – это богатая невеста, вокруг которой все пляшут». Т.е., желание «поживиться за счет издыхающей Ливонии» (А. Буровский) имела не только Москва, но и все соседи Ордена – Литва, Польша, Дания и Швеция. В таких условиях попытка Московии в одностороннем порядке прикарманить желанную добычу, без консультаций со всеми заинтересованными сторонами и без намека на компромисс (что и собирался предпринять царь Иван) могла вызвать вполне определенное следствие – коалицию обделенных сопредельных государств против Московии и большую войну с блоком европейских стран (что в действительности и произошло). В военном отношении многие из этих государств были вовсе не слабыми, и схватка с ними не сулила быстрых побед по типу казанской – в Москве еще очень хорошо помнили оршанский разгром. А во вторых, в условиях начавшихся широкомасштабных военных действий против Крыма развязывание войны в Прибалтике грозило Московии войной на два фронта, немыслимых для любого государства, а в данном случае чреватых двумя ужасными последствиями – военным вмешательством Турции и координацией действий всех участников антимосковской борьбы на всех направлениях. При неблагоприятном развитии событий это просто грозило катастрофой. Поэтому – и в этом ядовитость ситуации – для Москвы в сей исторический момент было гораздо выгодней сохранить на своих северо-западных рубежах слабеющую гниющую Ливонию, нежели иметь там дело непосредственно с армиями несравненно более благополучных европейских соседей. Уже не говоря о том, что для балтийской торговли совсем не было острой надобности захватывать прибалтийские порты – можно было просто восстановить разрушенную торгово-коммерческую инфраструктуру Новгорода и Пскова. Можно было, к примеру, на имеющейся в составе Московии Ижорской земле (современная Ленинградская область) уже тогда выстроить… ну, пускай, не Санкт-Петербург, а какойнибудь Свято-Иоанновск (да хоть «Федоро-Кузьмичевск», как в романе Татьяны Толстой «Кысь»: хоть горшком назови, только в печку не ставь – разве дело в названии?). Конечно, Финский залив зимой замерзает, а Риж318

ский – нет, но это прискорбное обстоятельство почему-то не мешало новгородцам проворачивать золотые дела и делать большие деньги. … А можно развивать не балтийскую, а беломорскую торговлю, в районе нынешнего (основанного в 1584 г.) Архангельска43 - так в некотором отношении даже лучше, поскольку в случае любого европейского военного конфликта Балтийское море немедленно отрезается, а Белое остается свободным (эту истину в XX в. блистательно подтвердили обе мировые войны). В общем, Избранная рада полагала, что интересы государства диктуют приоритет южной проблемы, и была, судя по всему, права. Но Иван IV упорствовал в своем мнении, и тут в дискуссию вмешался Рок. Все началось с того, что в 1557 г. польский король и литовский великий князь Сигизмунд-Август принудил Фюрстенберга заключить в местечке Посвола военный союз между Литвой и Ливонией, что противоречило московско-ливонскому договору от 1551 г. Тогда, выполняя волю царя, А. Адашев произвел хорошо организованную провокацию: потребовал от Дерптского епископства уплату дани за несколько лет (с учетом пени, сумма ровнялась пятидесятилетней!). Самое интересное, что эта дань, о коей уже изрядно подзабыли, была не Москве, а … Пскову; при этом епископ, тем не менее, согласился ее выплатить, только не одновременно (у него просто не было таких денег, и он надеялся на помощь гроссмейстера). Но царю были нужны не эти деньги, а повод к вмешательству, и затяжкой выплаты злосчастный епископ его подал. По преданию, царский посол Терпигов заявил на переговорах: «Если вы не хотите дать денег царю, царь сам придет за ними». Любая война начинается с какого-то инцидента – коли очень хочется подраться, оный найдется, даже если это бородавка на носу алжирского бея … Но даже это было еще не фатально, если бы в дело не вмешались раздражители покруче. Одна из вооруженных стычек между жителями ливонской Нарвы и русского Ивангорода 11 мая закончилась тем, что «иваногородцы с криком «бей немцев!» начали в стихийном порыве переправляться на бревнах, бочках и плотах через неширокую речку Нарову» (Л. Гумилев) и захватили Нарву, порезав на месте весь гарнизон. Эта «самодеятельность» и оказалась последним толчком: Иван IV и многие члены Боярской думы высказались за то, чтобы воспользоваться нарвскими событиями для широкомасштабного вмешательства. В конце 1558 г. огромная московская армия двинулась в Ливонию: во главе армии стоял уже хорошо знакомый нам ШахАли, а помощниками – Михаил Глинский и Даниил Захарьин-Юрьев (брат царицы); следом вступило второе войско под началом воеводы Петра Шуйского. Так началась роковая для России Великая Ливонская война (1558-1583 гг.), ставшая, по словам И. Смирнова, «делом жизни Ивана IV». Начало войны было успешным для Московии. Царское войско врезалось вглубь страны на 200 верст, практически не встречая сопротивления (а сопротивляющихся беспощадно истребляли). 19 июля пал Дерпт. Вооруженные 43

В XVII в., после утраты выхода на Балтику, Архангельск блестяще выполнял эту функцию, в т.ч. даже с коммерческой точки зрения. 319

силы ордена были полностью деморализованы, удалось «поставить под ружье» не более 8 тысяч человек. Окончательно сломленный Фюрстенберг сложил с себя полномочия и передал командование Годгарду фон Кетлеру (по Н. Устрялову «рыцарь доблестный, хитрый политик, искусный вождь»). Последний, видя безысходность ситуации (по словам летописца, «везде царило малодушие и предательство»), начал лихорадочно зондировать почву на предмет поисков союзников (т.е., того самого, чего так опасался Адашев!). Обращался Кетлер в самые разные «инстанции», вплоть до Ватикана и Священной Римской империи, но … как говорили древние, «горе побежденным»: драться именно за Орден никто не хотел. Даже неожиданная отсрочка истинных подарков судьбы – в мае 1559 г., из-за очередной крымской угрозы, Адашев подписал с Фюрстенбергом перемирие – не спасло дело Ордена. Новое наступление московских войск под командованием А. Курбского окончательно добило ливонское сопротивление. Пали Везенберг, Нейшлос, Ланс, Оберпален, Мариенбург (Алуксне). 2 августа 1559 г. в кровавой битве у замка Феллин «положили головы последние рыцари» (Н. Устрялов): практически все орденское войско погибло, а командование во главе с Фюрстенбергом попало в плен и было отправлено в Москву. Почти всех подвергли жутким истерзаниям и забили железными палками, бросив тела на растерзание волкам и воронам (по некоторым данным, Фюрстенберга пощадили и даже сделали помещиком под Ярославлем). Это был окончательный конец Ливонского ордена, но для России все еще только начиналось. Уже в 1558 г. Дания потребовала от Москвы прав на Эстонию (у Ордена, кстати, не требовали!), но Иван IV ответил высокомерным отказом, ссылаясь на то, что «Ярослав Мудрый завоевал ее 500 лет назад». Датчане временно примолкли, но другие претенденты начали действовать гораздо решительнее и агрессивнее. Виленский воевода Николай Радзивилл-Черный, выполняя волю Сигизмунда-Августа, вступил в Ливонию, занял Ригу и объявил о присоединении Ливонии к Великому княжеству Литовскому. Учитывая унию Кракова и Вильно, это было и решением Польши, и следующий шаг не заставил себя ждать – в 1561 г. поляки заняли Таллинн (Ревель). Правда, жители города были не в восторге (из-за своих протестантских убеждений) и 4 июня сдали город шведам, изгнав польский гарнизон. Это событие в перспективе стало детонатором польско-шведских войн, растянувшихся на весь XVII и начало XVIII веков, но сейчас Польша и Швеция враждовать не стали: у них был общий враг – Московия. Теперь в игре был Стокгольм... А Кетлер, понимая, что все потеряно и, по словам Н. Устрялова, «доведенный до крайности», 21 ноября 1561 года признал аннексию Ливонию Литвой и в марте 1562 г. сдал Николаю Радзивиллу свои регалии, официально признав ликвидацию Ордена как субъекта международного права. Эти события послужили началом второго этапа войны. Оправдывались самые худшие опасения членов рады: вместо молниеносной победоносной войны с Ливонией Москва получила противостояние одновременно с Литвой, Польшей, Швецией и де-факто с Крымом – поскольку война на юге продолжалась, но уже в неблагоприятном для Московии направлении (Давлет320

Гирей оправился от неожиданности и стал принимать контрмеры, а БайдаВишневецкий, разочаровавшись в намерениях Москвы, покинул Россию). Только Дания – из неприязни к Швеции – примкнула к Ивану IV; под ее эгидой в Ливонии было создано своего рода временное правительство во главе с принцем Магнусом, герцогом Голштинским (его резиденцией был … поселок Пыльтсамаа). Впрочем, уже через самое короткое время Магнус бежал к полякам, а Дания вышла из войны, заняв недружественный по отношению к царю нейтралитет. Единственным верным (хотя и не воюющим) союзником Ивана IV оказалась… английская королева Елизавета Тюдор (не из альтруизма, конечно – большая политика): на протяжении всей войны из Англии в контролируемые Московией балтийские порты шли караваны судов со стратегическими грузами – порохом, свинцом, оружием. (Это вам ничего не напоминает?). Для защиты английских кораблей и для действий против флотов антимосковской коалиции был создан московский корсарский флот (заметьте, задолго до Петра!). Надо помнить, что это золотой век пиратства; век, когда короли выдавали «джентльменам удачи» специальный патент на каперство (узаконенный именем короля морской разбой); век, когда добрую половину британских адмиралов составляли корсары (такие как «морские псы» Клиффорд и Фробишер), а насчет главного из них, легендарного Фрэнсиса Дрейка, Елизавета каждый раз думала – повесить или дать орден (и, как вы уже догадались, всегда выбирала второй вариант). Московские корсары были вооружены и экипированы на частные пожертвования, имели в своем составе два десятка кораблей (трофейных), базировались на датском острове Борнхольм (пока Дания была лояльной); матросы были как европейские наемники, так и русские (из бывших новгородских земель, разумеется), а командовал флотом датский пират, обладатель нескольких смертных приговоров в Европе, первый русский адмирал Керстен Роде. Примерно год головорезы Роде геройствовали на Балтике, пока шведские военно-морские силы не поставили точку в их карьере: Роде бежал в Копенгаген, где его бросили в тюрьму и дальнейшая судьба его неизвестна. Уже в 1563 г. намечается перелом в войне: войска Курбского взяли Полоцк, устроив там еврейский погром (по некоторым данным, в Двине было утоплено 300 человек обоего пола и всех возрастов), но это был последний успех – 26 января 1564 г. Курбский был разбит поляками под Невелем, на реке Улла (с оскорбительным соотношением сил – один к пяти в пользу московитов!), 2 июля последовал новый разгром у Орши. С великим опозданием выяснилось, что воевать с ослабленными татарскими государствами (или даже с Крымом) и с союзом европейских армий – совсем не одно и то же, и даже численный перевес не спасал положения. До катастрофы было еще очень далеко, и она была вовсе не неизбежна, но то, что ход войны приобретает неблагоприятный характер, стало ясно даже слепому. К тому же Крым начал четко координировать свои действия с Литвой (уже с сентября 1564 г.). И был еще один фактор, сработавший в ходе войны против Московии. Вновь слово А. Буровскому. 321

«Движение армии великого князя (Ивана IV – Д.С.) сопровождалось просто фантастическими зверствами, включая вырванных из чрева матери младенцев, изнасилованных до смерти, сожженных живьем в монастырях и храмах (например, в монастыре св. Бригитты под Таллинном, выжженном дотла – Д.С.), посаженных на кол и четвертованных … Поведение русских войск в Ливонии хорошо задокументировано и немецкими, и польскими, и литовскими хрониками … Был захвачен в плен маршал Гаспар фон Мюнстер (которому было под 60 лет), ослеплен и бит кнутами – под кнутами и умер. Военачальников других городов сажали на кол, разрубали на части…Общие суммы «обнаруженного» (т.е., награбленного – Д.С.) надо считать на миллионы». Об этом же сообщал классический русский историк-славянофил В. Лешков: «Рать (армия Ивана Грозного – Д. С.) производила… ужасные дела, одних сажала на кол, продавая других татарам (крымским – Д. С.), муча, казня, сожигая мирных граждан, беззащитный пол и возраст. Этими делами известна особенно Венденская кара»: историк имеет в виду ужасающую резню в городе Венден (совр. Цесис, Латвия), где, по сообщению Н. Костомарова, «жители… подверглись жестоким мукам и смерти; ратные люди по царскому приказанию (именно! – Д. С.) изнасиловали всех женщин и девиц». В результате такой политики московиты оказались в Ливонии в атмосфере всеобщей ненависти – и со стороны остзейских рыцарей, и со стороны латышских и эстонских крестьян (к слову, ненавидевших рыцарей!), и со стороны горожан (а ведь в первые месяцы войны русских зачастую встречали как освободителей!). То, что сходило в Казани, Астрахани и крымских улусах, не сошло в Европе… А тем временем в Москве произошел ряд событий, окончательно свернувших весь сюжет в катастрофическое русло. Справедливости ради отметим, что нарыв только лопнул к 1564 г., а назревал он одиннадцатью годами ранее. Все началось еще в 1553 г., когда Иван опасно заболел – настолько опасно, что даже исповедовался, причастился и собрал приближенных для объявления последней воли. Тут время сказать, что незадолго до этого, в 1551 г. Анастасия родила ему первенца, нареченного Дмитрием (чуть позже – еще двоих: Ивана и Федора); теперь, на смертном одре, царь призвал бояр присягнуть младенцу Дмитрию как новому царю. И … бояре отказались. Практически все! Члены Избранной рады так же не захотели подать голос за «пеленочника». Фактически Иван IV в самый критический момент своей жизни получил предметный урок того, что «в действительности действовали и творили другие, сам же он служил лишь пешкой в руках других» (Е. Шмурло). Что стояло за дружным отказом бояр, членов рады и духовенства (Макарий и Сильвестр тоже отказались)? Традиционный ответ советских историков: реакционные бояре хотели присягнуть своему ставленнику Владимиру Старицкому (двоюродному брату царя)… Это, как говаривал А. Бушков, «даже не версия – это шизофрения». Вряд ли надо разжевывать, что записать членов Избранной рады в «реакционное боярство» могут только совершенно некомпетентные комментаторы (да и кто сказал, что Владимир Старицкий – непременно «боярский» ставленник, а не «радский», скажем?)… Версия С. 322

Соловьева: Сильвестр и Адашев недолюбливали Анастасию (как потом жаловался в переписке с Курбским сам Иван, «за одно малое слово с ее стороны явилась она им неугодна, за одно малое слово ее они рассердилися»). Но… Во-первых, это «малое слово» «вычислить» не удалось; во вторых, вряд ли Сильвестр с Адашевым, умнейшие люди и грамотные политики, стали бы раздувать до небес свое (вполне реальное) недоброжелательство к царице в столь критический момент. Причина гораздо проще и тривиальней. Представим себе, что царь умер. Что будет в случае коронации «пеленочника»? Анастасия становится правительницей до совершеннолетия сына: сама она молода и не показала до сего времени талантов государственных (более того: ее доброта и кротость, отмеченные неоднократно, на троне как раз – не добродетель). Значит, реально «рулить» будет какой-то боярский клан (хотя почему «какой-то»? Разумеется Захарьины-Юрьевы, и никто более!). А если душенька-Настенька еще и любовничка себе заведет (дело-то молодое)… В общем, пахнет возвращением ко временам Елены Глинской, а этим все без исключения были сыты по горло. К тому же – вдруг младенец тоже преставится (к слову, он и действительно скоро умер44 - пусть по некоторым данным, в результате несчастного случая,45 но все же…). И что тогда?.. При любом раскладе это чревато новыми правительственными потрясениями и вдобавок остановкой реформ. Реформ, в которых (редчайший случай в русской истории!) были заинтересованы все сословия (это убедительно показал в своих работах В. Кобрин). А ведь все можно по-другому! Есть вполне реальный, здоровый, совершеннолетний, семейный (с детьми, в т.ч. мальчиками) и дееспособный претендент – Владимир Андреевич Старицкий. В известном эйзенштейновском фильме он выставлен полным дебилом, но это на совести даже не Эйзенштейна, а лично Сталина – все инструкции по сценарию фильма шли «сверху» … На самом деле никаких свидетельств об умственной неполноценности Владимира Старицкого нет, и политически он не выказывал ничего такого, что давало бы повод его опасаться (ну, придется немного повозиться с его не в меру честолюбивой мамочкой Ефросиньей Хованской, но, по сравнению с грядущими Ивановыми художествами, это просто детская игра в песочнице!). Так что позиция бояр и рады была логичной, и государственно продуманной, вполне предсказуемой, но казус состоял в том, что Иван неожиданно поправился. Сама коллизия вмиг потеряла актуальность, но с этой минуты царь был «уязвлен в самое сердце» (Е. Шмурло), заявил, что «Адашев и Сильвестр сами государилися, как хотели, а с меня … государство сняли: словом яз был государь, а делом ничего не владел». Что интересно, претензии царя были не вполне беспочвенны, поскольку в принятом ранее Судебнике имелась следующая выразительная приписка, гласившая буквально следующее: «А которые будут дела новые, а в сем судебнике не 44

Имя «Дмитрий» для русских царей – явно несчастливое. О внуке Ивана III мы уже говорили. А впереди еще и «царевич Дмитрий» в Угличе, и серия Лжедмитриев… 45 С. Платонов и Р. Скрынников считали, что царевич утонул (по Скрынникову, из-за недосмотра). Д. Иловайский утверждал смерть мальчика от болезни. 323

записаны, и как те дела с государеву докладу и со всех бояр приговору вершатся, и те дела в сем судебнике прииписывати» (В. Сергеевич по данному поводу высказался следующим образом: «царь – только председатель боярской коллегии и без её согласия не может издавать новых законов»). Возможно, недовольство Ивана этим обстоятельством нарастало и ранее, и история со злополучной присягой «пелёночнику» только подлила масла в огонь… Фактически же царь не мог простить Боярской думе и Избранной раде, что в критический момент они (проявив истинно государственный подход к делу!) поставили интересы страны выше личной преданности к сюзерену - деспоты этого никогда не поймут и не смогут перенести, для них это нестерпимо. Используя выражение В. Кобрина, с этой минуты нарастает психологическая несовместимость царя и реформаторов, а болезненное воображение царя раздуло конфликтную ситуацию до гомерических размеров. Уже с осени 1559 г. началось фактическое свертывание реформаторских проектов. В 1560 г. Сильвестр был отстранен от дел и сослан (сперва в Кирилло-Белозерский, потом в Соловецкий монастырь); Адашев был отправлен в действующую армию (в Ливонию), а вскоре арестован со всей родней (через год он скончался). Опале – пока мягкой, в виде высылок – подверглись и еще ряд членов рады (в т.ч. М. Воротынский и В. Серебряный-Оболенский). Фактически к 1560 г. Избранная рада прекратила свое существование. Это было тем более нетрудно сделать, потому, что формально рада не была официальным учреждением Московского царства – так, что-то вроде «теневого кабинета». Никаких гарантий положения членов рады, кроме расположения царя, не было, и как только оно закончилось, пришел конец и самой раде. Cтарых друзей деспоты всегда не любят – они же слишком много знают о них (помните историю с Ряполовскими при Иване Великом?). Да и мавр сделал свое дело, можно и уходить… Что интересно, толчок к разгону рады невольно подал Ивану… один из идеологов реформ, И. Пересветов, поскольку в своих «челобитных» он внушал царю необходимость избавляться от «неправедных советников». Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется… Многие историки полагают, что свою роль в дальнейшем трагическом развитии событий сыграл почти одновременный уход из жизни в 1560 г. двух людей, имевших на царя большое, и, по всей видимости, благотворное влияние – митрополита Макария и царицы Анастасии. Последняя умерла странной смертью (сразу поползли слухи об отравлении). К этому времени уже явственно обнаруживались черты деградации личности царя: он неоднократно проявлял признаки крайней неуравновешенности (однажды велел изрубить присланного ему из Персии слона – за то, что тот не стал перед ним на колени!), резких скачков настроения (В. Ключевский, анализируя письма царя к Курбскому, отмечал поразительные вспышки «великодушия и раскаяния, глубокой задушевности … и грубой шутки, жестокого озлобления, холодного

324

презрения к людям»46), взрывов беспричинной ярости – то, что дало Т. Черниковой повод для диагноза: «современные психиатры видят в Иване Грозном психически больного человека, параноика, страдающего манией преследования». Не исключено, что это могло быть следствием запущенного сифилиса (и такая информация иногда просачивается, хотя бы как версия) – ведь после смерти первой жены царь, что называется, «опустил тормоза», не пропуская буквально не одну юбку (со слов английских дипломатов известно, что царь – то ли каясь, то ли похваляясь – утверждал, что «растлил тысячу дев»; из этого следует, что государь-батюшка считал только испорченных девственниц, а про остальных он заикаться и не изволил…). «Известно – сообщает А. Буровский – что Иван задушил больше 100 своих детей (!!! - Д.С.) сразу после рождения: ведь незаконные младенцы, как известно, не угодны Богу». Прибавьте к этому еще и извращенный секс, к коему царь был весьма пристрастен… У А. Портнова есть интересная информация о том, что при вскрытии в 1963 г. могилы Ивана Грозного анализ его останков показал содержание в них ртути 13 грамм на тонну – при норме 5 миллиграммов на тонну… «Этого более чем достаточно для… изменения психики и генного аппарата» (А. Портнов). А. Гуц считает это результатом преднамеренного отравления; вполне же вероятно, что это последствия лечения сифилиса – в те годы его пытались лечить лекарствами, содержащими ртуть. Как видит читатель, здесь скрыта какая-то тайна, и точку в деле ставить не удается, но сам факт начавшегося распада личности не подлежит не малейшему сомнению, и он очень многое объясняет в дальнейших перипетиях Ивановой и российской судьбы. Дурную роль в том, что царь «вступил на наклонную плоскость и … покатился по ней с возрастающей скоростью» (Е. Шмурло) сыграла и вторая женитьба царя. Буквально через 2 недели после смерти Анастасии (как он ее «любил»!), нарушив все правила приличия, Иван начал поиски новой благоверной. Сперва его взор остановился на сестре Сигизмунда-Августа Катаржине (в России ее звали «Катерина-Ягелонка»): похоже, царя увлекала идея с помощью этого брака объединить под своей властью короны Московии, Литвы и Польши (идея совершенно иллюзорная, т.к. Радомская конституция не позволяла делать такие вещи без согласия сейма). Катаржина, однако, ответила резким отказом, и спустя 2 года вышла замуж за шведского принца и финляндского герцога Юхана (впоследствии ставшего королем Швеции). История сия будет иметь совершенно фантастическое продолжение, но об этом позже, а пока Иван IV, чуть-чуть «погоревав», женился на черкесской княжне Марии Темрюковне Кученей (этот брак иногда безосновательно считается датой присоединения Кабарды к России). Мария привезла с собой целый клан родственников (родоначальники будущего княжеского рода Черкасских): один из них, брат Марии Михаил-Кастюк Темрюкович – впоследствии один из видных персонажей опричнины. Интересно, что именно с подачи 46

Дипломат Рейтенфельс вспоминает: Иван один раз сказал, что иностранные короли повелевают людьми, а он – скотами… 325

своей новой кавказской родни (заинтересованной в укреплении позиций Кабарды на Северном Кавказе) Иван повелел построить крепости на Тереке, в районе современных Наурского и Шелковского районов Чечни – именно с этого момента начинается проникновение Российского государства на земли Восточного Кавказа… Новая жена была с менталитетом горянки, привыкшая к специфическим формам отношений с противниками (на Кавказе тогда даже у православных грузин процветал обычай вывешивать на крепостных стенах… копченые руки и головы врагов)47, поэтому теперь влияние на царя «в нужном направлении» было обеспечено. Наконец, определенную роль детонатора сыграли следующие обстоятельства. Начиная где-то с 1554 г. в Московии наметился некий тонкий ручеек эмиграции, которому вскоре предстоит превратиться в Ниагарский водопад. «Отъезжали» первое время, в основном, бояре: самые дальновидные из них после болезни царя и истории со злополучной присягой «пеленочнику» если не понимали, то чуяли – добра ждать не приходится. После разгона Избранной рады эта тенденция еще более усилилась, социальный состав беженцев начал расширяться. Бежали по вполне традиционному адресу – в Великое княжество Литовское: учитывая состояние войны между Литвой и Московией, все эмигранты автоматически попадали под определение «изменников» (хотя Н. Карамзин высказался четко и, без сомнения, справедливо: «Бегство не всегда измена; гражданские законы не могут быть сильнее естественного – спасаться от мучителя»). Эти обстоятельства еще более подогревали и без того распаленное воображение Ивана IV, подталкивая его ко всё более жестоким действиям. «Начались серийные казни» (В. Назаров); в частности, был истреблен весь род Адашевых. В январе 1564 г. царь лично убил на улице воевод М. Репнина и Ю. Кашина, героев полоцкой баталии (Репнин гневно осудил манеру царя устраивать на пирах дикий разгул и одевать скоморошьи маски). А в апреле того же года на Ивана обрушился самый болезненный удар: А. Курбский, оскорбленный постоянными проявлениями царской враждебности (вплоть до угроз физической расправы) и возмущенный опалой Адашевых, бежал из Дерпта (где он командовал войсками) к СигизмундуАвгусту: последний принял его «по первому разряду»: осыпал милостями, пожаловал звание старосты в Кревской волости, замок в Ковеле, 38 сел на Волыни и 4000 десятин земли. Курбский остался верен православию (более того: стал в Литве одним из самых стойких его защитников), но по отношению к Ивану IV вел себя вполне определенно: раскрыл перед королем все стратегические планы царя, участвовал в войне воеводой 70-тысячной русско-украинской рати в составе польско-литовской армии. Поступок Курбского уже более 400 лет яростно дискутируется: одни подписываются под приговором Карамзина («Горе гражданину, который за тирана мстит отечеству!»), другие резонно замечают, что если жертва политической репрессии собирается вступить в борьбу с тираном, у нее зачастую просто нет выбора, 47

Сомневающихся отсылаю к произведениям классика грузинской литературы Константинэ Гамсахурдиа. 326

кроме как блокироваться с врагами тирана (эта коллизия – одна из центральных в романе А. К. Толстого «Князь Серебряный»)48. К моменту потрясшего царя бегства Курбского, число беженцев колебалось от нескольких сот до нескольких тысяч человек. Ситуация стремительно приближалась к критической точке… V. Гром грянул в декабре 1564 г., когда, по выражению В. Назарова, «произошли немыслимые события». Не уведомив предварительно никого, царь собрал семью, казну, святыни кремлевских соборов и в сопровождении нескольких сот дворян демонстративно покинул столицу. До сих пор идут споры, что это было – очередное безумство, или хорошо продуманный «пиарход». Сначала, возможно, все-таки первое, потому что Иван чуть ли не целый месяц бесцельно колесил по Подмосковью49, пока не решился на что-то и не обосновался в дальней охотничьей резиденции – Александровой слободе. Оттуда в Москву полетели два царских послания: в одном из них, адресованном знати, бюрократии и церкви, царь заявил, что в стране «великая измена», а они (т.е. адресаты) не дают ему покарать сию измену своим постоянным вмешательством, и посему он, Иван, решает… покинуть свое царство и стать «каликой перехожим» (т.е., бомжом!), направиться туда, где его с семьей «Бог устроит». Такого грандиозного юродства Русь еще не знала (как увидим, это будет очень типично для Ивана IV). Второе послание, к посадским, объявляло, что царь гневается только на знать и что горожане могут считать себя гарантированными от всяческих неприятностей.… Поскольку дело происходило в разгар войны и поскольку с таким еще никто и никогда на Руси не сталкивался со времен Рюрика (прибавьте к этому ещё и традиционный для московитского средневекового мироощущения эсхатологизм – вся литература того времени буквально пронизана ожиданием конца света), все происшедшее вызвало откровенную панику. Была срочно отряжена делегация «выборных» к царю с просьбой вернуться, на что Иван поставил условие – право казнить «изменников» по своему усмотрению и право завести себе специальную охрану для «безопасности и обихода». Более идиотского (на первый взгляд) запроса нельзя было придумать даже специально: ведь все эти права изначально были у царя, что называется, по определению, и никто у него их не отнимал – Боярская дума, Избранная рада и церковные иерархии в лучшем случае просили, отговаривали, но никак не запрещали. Поэтому «выборные» с чувством грандиозного облегчения сказали «да», и царь вернулся в столицу. Никто не понял, что произошёл форменный государствен-

48

Потом так же будут спорить и о коллаборционистах в XX веке… В это время царь даже… просил – через посредничество английских купцов – политического убежища в Англии! 49

327

ный переворот и что эта арлекинада была прологом к началу «фильма ужасов»… Сам факт своего рода торга царя с посадскими интересен тем, что Иван IV в этот, самый напряженный момент своей биографии, как будто нуждался в некоем народном одобрении. Зачем? Ведь в свете дальнейшего ясно – ни в малейшей степени он не собирался обсуждать свои действия и свои властные притязания с кем бы то ни было (он и пошел на обострение потому, что более не хотел ни с кем советоваться!), а уж с посадскими тем более (и слова на счет безопасности последних – наглая ложь). Вообще об отношении Ивана к горожанам лучше всего свидетельствует фраза из его письма к Елизавете Тюдор: «Мы чаяли того, что ты на своем царстве государыня… ажно у тебя мимо тебя люди владеют, и не только люди, а и мужики торговые» (курсив мой - Д.С.)… Тут дело в другом: скорее всего, прекрасно зная, что сейчас начнется, царь разыгрывал комедию «одобрения» его действий народом. Это, к слову, типичная технология тоталитарных режимов XX в. – все репрессии тиран производит не как-нибудь, а «по желанию масс». Интересный мостик перебрасывается между Иваном IV и нашим временем.… Итак, царь приступает к реализации своего плана. Создается удивительная и не имеющая аналогов в предыдущей российской истории структура – опричнина, о которой В. Ключевский в последствии напишет: «Учреждение это всегда казалось странным, как тем, кто страдал от него, так и тем, кто его исследовал». Всего 7 лет просуществовал этот жуткий монстр, но дискуссии о нем не утихают. Если оставить в покое пошлую и до отвращения фальшивую сталинскую редакцию о «прогрессивном опричном войске» (слова Вождя Народов), то мнения ученых могут быть сведены к следующему минидайджесту. Согласно одной точке зрения, опричнина есть плод безумства Ивана, результат «ужасной перемены в душе царя… (который) который низвергнулся в бездну ужасов тиранства» (Н. Карамзин). Такая точка зрения, восходящая к Курбскому и авторам т.н. «Хронографа» (начало XVII в.) была поддержана В. Ключевским, С. Веселовским, И. Фрояновым, а в наши дни – Т. Черниковой, Л. Гумилевым, А. Буровским. Последний прямо заявил: «Называя вещи своими именами, речь шла об… уничтожении всех, кто не нравился царю (а ему почти никто не нравился)». Такая точка зрения очень хорошо ложится на факты, т.к. психическая деградация Ивана IV в это время дошла до такой степени50, что даже поползли слухи о… подмене царя (по мнению М. Кояловича, «когда Иоанн… приехал в Москву из Александровской слободы, то его нельзя было узнать – так он изменился»), а степень садизма в происходящем

50

В конце XIX в. российский психиатр профессор П. Ковалевский определённо диагностировал состояние Грозного к моменту описываемых событий как «паранойю с манией преследования». 328

настолько «зашкаливает», что трудно признать в этом хоть какой то реальный смысл, кроме чистого фрейдизма51. Согласно другой точке зрения, «опричнина явилась хорошо продуманным политическим шагом Ивана Грозного и была направлена против тех социальных сил, которые противостояли его самовластию» (Л. Дворниченко, Е. Ильин, Ю. Кривошеев, Ю. Тот). В этой концепции (так же имеющей много точных подмеченных моментов) есть свои нюансы. С. Соловьев, а за ним вся «государственная школа» полагала смысл деятельности Грозного к замене «старых родовых, семейных начал» новыми, «государственными» (Соловьев одобрял сам процесс, но категорически отвергал методы, заявляя: «Не произнесет история слова оправдания такому человеку»). Н. Кавелин вообще склонен был оправдать опричнину как «непонятое потомством учреждение» (где уж нам понять!)52, а С. Платонов высказал мысль, ставшую в Советском Союзе хрестоматийной – что опричнина была орудием борьбы царя против бояр (как врагов централизации) с помощью и в интересах дворян. Этот взгляд в 20-50е гг. в СССР развивали М. Покровский, И. Смирнов, С. Бахрушев, позднее – В. Корецкий, Р. Скрынников; именно он лег в основу сталинской концепции (хотя, с точки зрения марксизма, чем дворяне прогрессивнее бояр? Абсурд…) Однако эта точка зрения в последней четверти XX в подверглась существенной критике. В. Кобрин в своих работах убедительно показал, что бояре вопреки трафаретному взгляду - отнюдь не были противниками централизации, жили не компактно (в отличие от западных феодалов), совершенно не поддерживали удельный сепаратизм (к тому же в описываемое время уже практически умерший) и постоянно оказывали поддержку всем централизаторским и реформаторским проектам Избранной рады (все акции рады были документально оформлены как «одобренные по приговору Боярской думы»). Т.е. все рассказы о «реакционности» бояр – откровенная и грубая фальшивка… Еще более определенно высказался по этому поводу в свое время классический русский философ-славянофил А. Хомяков: «Против чего же, собственно, в боярстве боролся Иоанн? Мы знаем борьбу королей на Западе против великих вассалов; но мы знаем также, против чего и за что боролись они. Мы знаем не только постоянные ослушания вассалов и постоянные их притязания на самостоятельность, но ещё и опеки, налагаемые вооружённой рукою на королей, и союзы для общего блага… и осады столиц, и бегство, и плены королевские. Что же подобного в России? Нет ни следа восстания, ни следа заговора, ни даже следа ослушания. Где же права, где силы, против которых вооружался Иоанн не мечом – которым он не умел и не смел владеть (курсив 51

Согласно прямолинейной, но имеющей право на существование точки зрения американского историка Р. Хелли, периодизация царствования Ивана Грозного есть просто история разных стадий его болезни. 52 Историк М. Погодин возмущался точкой зрения Соловьёва-Кавелина и квалифицировал Грозного как «злодея, зверя, говоруна-начётчика с подъяческим умом, и только» (последний штрих – самый колоритный; как увидим, Погодин не намного погрешил против истины). 329

мой – Д. С.) – а колами, кострами и котлами?». Точку зрения КобринаХомякова со своей стороны подтвердил Г. Бибиков, пояснив, что в опричнину входили не боярские вотчинные земли (как было бы логично предположить), а уезды, преимущественно населенные рядовыми служилыми людьми. С. Каштанов разоблачил тезис о «прогрессивности» опричнины, показав ее вполне реальную роль в установлении крепостнических отношений (об этом же пишут В. Кобрин и Е. Стариков, повторяя точку зрения А. Пушкина по данной проблеме). А. Зимин отметил явно антицерковный характер действий опричнины, а так же ярко выраженную тенденцию сделать мишенью бывшие центры антимосковской оппозиции (в частности, Тверь и Новгород). По поводу жертв опричного террора в свое время С. Веселовский показал, что на одного казненного боярина приходилось 2-4 убитых дворянина, а на каждого последнего с десяток мужиков; это даже еще весьма скромная калькуляция – по т.н. «делу боярина И. Федорова (убитого царем лично) на одного последнего, обвиненного в колдовстве, пришлось до 400 казненных, в т.ч. крестьян, мужчин и женщин (за недонесение!). А. Богданов отмечает: «Царская концепция превращала во врага государства всякую «душу живу», любое проявление самостоятельной мысли, любой акт свободной воли» (тоталитаризм чистой воды!). А. Деревянко и Н. Шабельникова констатируют: при любых первоначальных субъективных замыслах «опричнина, в конечном счете, выродилась в бессмысленную войну Ивана Грозного со своим народом» (и это, похоже, окончательный вердикт по проблеме!). Есть и еще один аспект дискуссии – о генезисе опричнины как феномена: В. Патракова считает опричнину заурядным явлением в кровавом XVI в. и полагает, что Реформация и религиозные войны века унесли на порядок больше жизней53 (схожая точка зрения – у М. Зуева, только он приписывает происшедшее атмосфере средневековья, проникнутой «духом насилия, суеверий и пренебрежения к человеческой жизни»). Против этого резко возражает А. Буровский, заявляя о принципиальной невозможности именно такого эксцесса в тогдашней Европе («Речь идет не о действиях гражданской войны наподобие Варфоломеевской ночи… речь идет о царе, истребляющем в мирное время собственный народ, совершенно лояльных людей»). Такая же позиция – у В. Кобрина: «Террор Грозного ссылками на эпоху не оправдать. Ибо и современники приходили в ужас от его масштабов, а им-то получше, чем нам, были ведомы критерии времени… Жестокость царя Ивана была страшной, удивительной даже для его времени». Как видим, фактически здесь разговор переходит в культурологическую плоскость… Г. Федотов точно подметил сходство опричнины в некоторых чертах с военномонашескими орденами католического мира (по словам Федотова, «опричнина задумана как монашеский орден») а в наши дни писатель В. Пикуль, развивая этот взгляд, сравнивал «присягу» опричников с аналогичной клят-

53

Интересно, что исследовательница здесь повторяет точку зрения… самого Грозного (высказанного им по поводу Варфоломеевской ночи). 330

вой иезуитов (развивая эту мысль, Е. Стариков даже квалифицирует опричнину как «внутреннюю партию»). Но, пожалуй, самое интересное наблюдение было сделано Л. Гумилевым. По его мнению, «в опричнине мы в чистом виде сталкиваемся с тем, что характерно для каждой антисистемы: добро и зло меняются местами… Главным содержанием опричнины стали совершенно беспрецедентные и бессмысленные убийства ради убийств (по констатации Е. Старикова, «садизма как высшая этическая «антиценность», сознательная направленность на причинение максимального вреда всему социальному окружению, …уничтожение лучших представителей всех слоёв общества» – Д. С.)… Антисистемный характер мироощущения опричников выразился… даже в их названии. Старинное русское слово «опричь» - т.е. «кроме» - дало современникам повод называть соратников Грозного кромешниками (есть версия, что это слово пустил в оборот Курбский – Д.С.), а слово это имело вполне определенный натурфилософский смысл… «Ад – тьма кромешная». В те времена это называли «небытие», считая его самой сутью зла. Значит, кромешники – это люди, одержимые ненавистью к миру, слуги метафизического абсолютного зла54: как видим, наши предки хорошо умели осмыслить суть вещей». Иначе говоря, Л. Гумилев приравнивает, и небезосновательно, опричнину к манихейской жизнеотрицающей ереси. Правда, он, на мой взгляд, преувеличивает способность самих опричников осознать себя как манихеев (среди них основная масса – просто мясники, результат «отбора патологических типов», по А. Буровскому), а так же неправомерно сближает идеологию опричнины с учениями стригольников, жидовствующих и Косого-Башкина, но в целом это наблюдение ни в коем случае не должно быть оставлено без внимания. Поскольку об опричнине исписаны горы литературы, это избавляет меня от подробного изложения деталей (тем более они омерзительны). Ограничусь самой краткой справкой. По своему составу опричнина была – вопреки взгляду на нее как на дворянскую по преимуществу структуру – «сборной солянкой». Тут были бояре и дворяне, монахи и купцы, крестьяне и холопы, русские и татары, кабардинцы и немцы (вроде Генриха Штадена, оставившего интереснейшие мемуары), представители всех существовавших тогда религий и конфессий. «Все они были… свободными атомами», которые отделились и от своих социальных групп, и от своих субэтнических систем» (Л. Гумилев). Вступая в этот «орден», опричники давали клятву «отречься от рода-племени, от отца-матери (уже богохульство, нарушение Пятой заповеди! – Д. С.), не знать никого,

54

Именно так трактовал опричнину и Даниил Андреев, написав в своей «Розе мира» следующий пассаж: «Превращение его (царя – Д. С.) целиком в орудие инфрафизической (т. е., дьявольской, антихристианской – Д. С.) тирании – вот смысл Александровской слободы». А митрополит Филипп (о его судьбе – ниже) называл опричников «полком сатанинским». 331

кроме государя»55. По констатации А. Никитина, «после присяги опричник уже не мог общаться ни с кем, кроме опричников. Исключенный из общества остальных людей, именуемых отныне «земщиной», поставленный над ними, он мог их только грабить, убивать, насиловать. Опричника, уличённого в знакомстве или приятельстве с неопричником, убивали без суда». Организована опричнина была по типу военно-монашеского ордена (точно по определению Г. Федотова)56: опричники носили монашеские клобуки, сам Иван называл себя «игуменом» (А.К. Толстой устами своего героя, боярина Морозова, справедливо оценил это и как «глумление над церковью»). Официально цель опричнины была заявлена как способ «выжигания крамолы», отсюда деталь униформы - притороченные к седлу метла («метем измену») и отрезанная голова собаки («грызем врагов царя»)57. Страна была разделена на опричнину и земщину: последняя должна была оплачивать «опричный проект» (сразу, единоразово, с земщины взяли налог в 100 000 рублей, а потом планомерно грабили: А. Хомяков прямо писал о «рассчитанном грабительстве» как об основе опричнины)58. В «опричную» часть вошли наиболее богатые земли на западе, юго-западе и в центре страны, дворцовые владения, часть Москвы, Новгородчина (остальное «отдали» земщине – что негоже, то и на те, небоже!). Дж. Хоскинг остроумно подметил, что фактически «Иван сам учредил не что иное, как огромный, непомерно раздутый удел» (аналогичная точка зрения почти дословно сформулирована А. Ахиезером) - т. е., де-факто частично вернулся к практике, отвергнутой ещё его дедом… Отдельно действовали две Боярские думы – опричная и земская; на излете опричнины Иван IV даже посадил в «земщине» (конкретно - в Твери)… особого царя – свое доверенное лицо, татарского царевича-опричника Симеона Бекбулатовича (своего рода напоминание об «иге»!). «Царь» просидел там всего год, и этот факт всеми трактуется по разному – от очередного юродства Грозного (тем более что в письмах к Симеону он, фиглярствуя, подписывался «Иванец Васильев») до продуманной попытки держать земщину под наблюдением особо доверенного и преданного человека («Симеон был кем угодно, только не шутом – это вообще один из самых серьезных и талантливых людей в опричнине» - А. Буровский)59. Один из самостоятельных шагов Симеона (впоследствии отменённых Иваном) насквозь программен: отмена всех льгот и гарантий церквам и монастырям (вновь тень секуляризационной программы!). Проводились постоянные депортации разных социальных групп (дворян, купцов) из центра страны в окраинные (в т.ч. новоприсоединенные) районы с конфискацией имущества в пользу опричников (по материалам иссле55

Тоже очень типично для тоталитарной практики («внучата Ильича», «дети Сталина» «мы принадлежим фюреру» и т.д.). 56 Опыт Европы? Или память о теократии Алексия?.. 57 Поневоле вспоминаются средневековые доминиканцы – «псы господни»… 58 Чтобы понять, что это за сумма, вспомним, что самой ходовой монетой тогда была полушка (половина копейки)… 59 Как увидим далее, Симеон весьма серьезно воспринял свое короткое тверское «царствование»… 332

дований Б. Флори, по отношению к торговому классу это привело к деградации купечества вообще и к подрыву основ нарождающейся рыночной экономики). Фактически (говоря словами писателя С. Кинжалова) земские стали людьми вне закона: это с циничной откровенностью подтвердил в своих мемуарах Г. Штаден, заявив: «если опричник жил где-то по соседству с земским, то он мог, не боясь никакой ответственности, отнимать у соседа землю, имущество, жену и т.д.». Естественно, чем дальше, тем больше в опричнине стали преобладать уголовные и патологические элементы. Во главе опричнины стоял ряд людей разного происхождения и масштаба: Алексей и Федор Басмановы, князь Афанасий Вяземский, Михаил Темрюкович Черкесский, В. Грязной-Ильин, архиепископ Леонид Ловчиков, игумен Левкий, уже упоминавшийся Симеон. Среди них самые колоритные – Федор Басманов и Григорий Лукьянович Скуратов-Бельский. Басмановмладший (сын Алексея) был, как и отец, талантливым воеводой, человеком исключительной жестокости (это здесь – система) и «зашкаливающей» даже для разгульного Иванова двора развращенностью: он ходил в женской одежде, «работал» у Ивана в опочивальне в качестве женщины, отличался участием в самых кошмарных оргиях. Впоследствии, впав в немилость, он получил возможность избежать казни ценой… убийства отца (тоже заляпанного кровью по маковку) – «нон проблем», зарезал и не поморщился! Такие вот «люди»… А думный дворянин и «палиаксиарх» (придуманный специально для него «церковный» сан), Скуратов-Бельский вошел в историю под прозвищем «Малюта» (т.е., малютка – он был амбал двухметрового роста) и стал своего рода символом опричнины, поскольку отвечал за сыск, пытки и казни. Свирепость его была вызывающей даже на общем опричном фоне (а тут выделиться было зело не просто!). Кроме того, он был особо доверенным лицом царя (как говорят на Востоке: «тот, кто дышит в ухо хану») и поэтому пользовался практически неограниченной властью, вызывая неприязнь и зависть прочих «кромешников». В опричнине, к слову, шла постоянная жестокая внутренняя борьба за «раздел сфер влияния» (как и в любой организации подобного рода). Пикантная деталь: в это кровавое семилетие (опричнина просуществовала с 1565 по 1572 гг.) очень многие вступали в нее из карьерных соображений60, а потом, в массовом порядке выходили из нее (что совсем показательно, на поступление в опричнину подали заявления даже… английские купцы – на какие тяжкие не пойдёшь ради бизнеса!) - точь-в-точь, как обязательное (по возможности) вступление в КПСС в эпоху расцвета ее власти и массовая сдача партбилетов на финальном этапе перестройки! Все-таки не зря, видно, Сталин так любил Грозного – чувствовал некое генетическое родство на уровне даже организационном… В действиях опричников и лично Ивана IV прослеживается и некий юродско-глумливый момент (на этот карнавально-театральный элемент «Иванианы» обращали особое внимание Д. Лихачёв и В. Кантор). Это выражалось, прежде всего, в псевдоцерковности опричнины («Набрал ты всякой сволочи 60

Так поступили, например Строгановы. 333

скаредной… и начал днем людей резать, а ночью акафисты петь» - говорил царю в «Князе Серебряном» боярин Морозов), но так же и в демонстративном попрании лично Иваном IV традиций и моральных норм тогдашней Московии. Общеизвестно, что после смерти в 1571 г. Марии Темрюковны Иван женился еще 6 раз (!) – при том, что даже третий брак в православии запрещен. Вот список «жен» Грозного с датами «свадеб»: Марфа Собакина (1571 г., умерла в первые же недели «замужества», явно отравлена)61, Анна Колтовская (1571 г.), Мария Долгорукая (1573 г.), Анна Васильчикова (1575 г.), Василиса Мелентьева (1576 г.), Мария Нагая (1580 г., родила Ивану печально знаменитого впоследствии царевича Дмитрия). Все эти «свадьбы», несмотря на совершения церковного обряда венчания (и то не всегда!), воспринимались обществом, как продолжение прелюбодейства царя (да так оно, по сути, и было!). Об отношении Грозного к этим «женам» лучше всего свидетельствует следующие потрясающие истории: Марию Долгорукую Иван IV – обнаружив, что она не девственница – повелел… скормить рыбам в пруду (!), а Василису Мелентьеву выгнал, заявив: «Я люблю тех, кто попухлявее, а ты похудела». Не сказано ли этим все?.. В конце жизни царь, будучи «женат» на Марии Нагой, сватался к … Елизавете Тюдор, опровергая информацию о беременности Марии как «клевету моих врагов» (значит, тоже собирался выгнать?). Учитывая, что у Елизаветы был наследственный сифилис (от ее отца, Генриха VIII) и что у Грозного тоже подозревают сие недомогание, потрясающая бы получилась семейка… Прав А. Буровский, называя «браки» Грозного «плевками в физиономии окружающих». Но Грозный юродствовал и по-серьезному62. Приступы садистской жестокости сменялись у него приступами какого-то истерического раскаяния. Вот великолепный образчик подобного царского самобичевания: «Я превзошёл в беззаконии всех преступников от Адама до наших дней… Я животен в моих помыслах… Я осквернил мою голову неподобающими желаниями и мыслями; мой язык – непристойностями и богохульством; мои руки – ненасытным грабежом; мои чресла – чудовищным развратом… всегда торопясь свершить злые дела, убийство и грабёж». Он мог ночами истово молиться; бил земные поклоны в церкви так, что, по преданию, в металлическом полу Архангельского собора Кремля осталась ямка (а во лбу у Грозного что?); после совершенного в 1581 г. сыноубийства (об этом ниже) Иван прополз на коленях (!) зимой (!!!) за гробом сына все расстояние от Александровой слободы до Москвы (113 км!). В общем, в поведении царя, чем дальше, тем больше нарастали элементы какой-то мрачноватой достоевщины – проще говоря, царь сходил с ума ударными темпами… Но главное в содержании опричнины, разумеется – разнузданный массовый террор. Карамзин насчитал «6 эпох казней» (сейчас это бы назвали «волнами террора»). Объектами истребления были все группы населения: погиб61

Ее тело сохранилось нетленным, из-за действия яда. Кстати, в эпоху Грозного жило несколько очень известных юродивых, например, Василий Блаженный, Николка Железная Шапка и Никола Псковский. 62

334

ло до 3 тысяч представителей аристократии, от 70 до 200 тысяч людей рангом поменьше, не менее миллиона умерли от эпидемий или с голоду, еще столько же бежали в казачьи области, на границу, в Литву. Среди беженцев теперь преобладали дворяне, купцы, священнослужители, посадские, крестьяне, интеллектуалы (сию чашу испили Иван Федоров и Петр Мстиславец)63. В 1569-1571 гг. Московию поразил жуткий голод (до людоедства!)… Еще страшнее оказался «разгром торговли, ремесла, всего городского хозяйства. Большая часть населения Московии была совершенно разорена, во многих и населения почти не осталось (в городе Гдов осталось 14 домохозяйств). Даже в Москве население сократилось втрое.… (По данным А. Богданова и Е. Старикова, к концу существования опричнины в центре страны было заброшено 84% пахотных земель – Д. С.). К концу правления царя Ивана IV страна пришла в такое состояние, как будто она потерпела сокрушительное поражение.… Будто на ее территории велись военные действия» (А. Буровский). Они действительно велись – «кромешниками» против России. А вот, так сказать, стилистика террора. Слово Карамзину: «Смерть казалась тогда уже легкою; жертвы часто требовали ее как милости. Невозможно без трепета читать в записках современников обо всех адских вымыслах… обо всех способах терзать человечество. Мы упоминали о сковородах (на коих жарили живьем - Д.С.): сверх того были сделаны для мук особенные печи, железные клещи, острые когти, длинные иглы; разрезывали людей по суставам, перетирали тонкими веревочками надвое, сдирали кожу, выкраивали ремни из спины… Чиновник Мясоед Вислый имел прелестную жену: ее взяли, обесчестили, повесили перед глазами мужа, а ему отрубили голову… Князь Дмитрий Шевырев посажен на кол: сей несчастный страдал целый день, но укрепляемый верой, забывал муку и пел канон Иисусу64». «Опричники – вторит Карамзину Л. Гумилев – жгли на кострах, четвертовали, сдирали с людей кожу, замораживали на снегу, травили псами, сажали на кол». По словам академика А. Панченко, «подобно бесам, они (опричники – Д. С.) совершают надругательства над душой. Они рассекают тела, и это не бесцельная жестокость. В русском варианте православия существовало (и существует) народное заблуждение, будто для того, чтобы встать на Страшный суд, необходимо «иметь тело», пусть истлевшее… А после опричников оставались куски мяса, да и те пожирались собаками, потому что хоронить казнённых запрещалось. Опричники убивают «всеродне», семьями, включая детей и старцев – дабы не осталось близких, дабы некому было возносить заупокойные молитвы, которые как-то облегчают участь усопших. Опричники пользуются самыми изощрёнными орудиями мучений и казней, потому что ориентируются на апокрифические описания пекла» (вспомним определение сущности опричнины, данное Даниилом Андреевым!). Экс-членов Избранной рады И. Висковатого и И. Фуникова-Карцева казнили так: первого зажи63

Курбский, давний благодетель Федорова, помогал ему и в Литве, где Федоров вообще проявил множество талантов (например, инженерный). 64 Помните об этом в пушкинском «Борисе Годунове»? 335

во разрезали на мелкие куски (начиная с ушей), второго поочередно обливали кипятком и ледяной водой, пока мясо не отвалилось от костей. Жену Фуникова-Карцева по приказу царя в собственном доме раздели донага, посадили верхом на протянутую верёвку и несколько раз протащили из конца в конец комнаты, разорвав половые органы (от чего она вскоре скончалась). Часто физические муки комбинировали с моральными - например, посадить человека на кол и на его глазах насиловать мать, жену, дочь (казнь князя Бориса Тулупова – его мать на глазах казнимого изнасиловали сто стрельцов подряд). Излюбленный метод царя – скармливание человека живьем специально прикормленному медведю-людоеду. Иногда издевательства носили неприкрыто сексуальный характер: так одному врачу-немцу, специалисту по абортам, по воле царя вытащили внутренности через анальное отверстие специальными щипцами.… Надо продолжать? Вот вам все научные дискуссии о смысле опричнины! Нельзя сказать, что сопротивления не было вообще. Несколько раз имели место акты отчаяния, когда обезумевшие или потерявшие родных люди пытались убить царя-изверга (наиболее известная попытка - т.н. заговор Колычевых; естественно, весь род был вырублен под корень). В 1566г. на Земском соборе65 группа «депутатов» (бояре, дворяне, монахи – всего около 200 человек) предприняли коллективное обращение к царю о необходимости прекращения террора (что с ними стало, можно не пояснять). Наконец, наиболее громко пыталась протестовать церковь. Преемник Макария Афанасий выразил недовольство опричниной и… тут же был согнан с престола (19 мая 1566г.). Сменивший его Филипп (в миру Федор Колычев, из разгромленного царем боярского рода) оказался человеком героического склада, не побоялся публично и громогласно обличать царя (именно он впервые и назвал его Грозным) И… в результате совершенно проституированного «суда», организованного по воле Ивана знакомыми уже нам «льстецами и трусами» (Н. Устрялов) Леонидом и Левкием, Филипп был «сведен» с престола митрополита, отправлен простым монахом в Отроч монастырь под Тверью66, а затем, при первом удобном случае Малюта задушил его подушкой.… Такова была плата за разгром нонконформистских сил в церкви, совершенный стараниями отца и деда Ивана IV вкупе с Иосифом Волоцким… Среди наиболее известных жертв опричнины – ересиарх Матвей Башкин (сожжен на костре), Владимир Старицкий (отравлен), его семья (Ефросинью Хованскую утопили, жену и детей Владимира отравили, женщин из свиты и прислуги расстреляли из луков, предварительно раздев догола), уже упоминавшийся митрополит Филипп, новгородский архиепископ Пимен (доведен до сумасшествия), практически все дожившие до этих пор члены Избранной рады, члены Думы и столичной администрации Н. Курьев, З. Овин-Плещеев, П. Горенский, П. Ховрин; военачальники И. Воронцов, В. Казладин, И. Ки65

Что интересно, это был самый репрезентабельный в социальном отношении собор 2-й половины века. Таковы гримасы истории… 66 о. А. Мень считал Филиппа «мучеником, пострадавшим по вине «лжебратий». 336

рик-Тыртов, М. Лыков, Н. Козаринов-Голохвастов (взорван на пороховой бочке)67, братья Мещерские, И. Шаховской (убит лично царем), А. Оленкин, П. Серебряный, Д. Морозов, А. Горбатый-Шуйский (лучший полководец Московии), братья Куракины, семейства Колычевых и Головиных и т.д. Почти всем предъявляли стандартное обвинение – измена в пользу Литвы (реже – Турции)68: любопытно, что в Москве казни обычно проходили на т.н. «Поганой луже», где раньше было языческое капище родственного литовцам народа голядь… Репрессии против командного состава армии были настолько масштабными, захватывая подчас и действующие в Ливонии войска69, что к концу опричнины выяснилось: армия практически обезглавлена, воевод больше нет, командовать некому – со всеми вытекающими отсюда для хода войны последствиями. (А это вам ничего не напоминает из нашего недавнего прошлого?). Кульминация опричного апокалипсиса – новгородская трагедия. В 1570 г. Малюта Скуратов из каких-то своих корыстных соображений сфабриковал дело о «измене» новгородцев, но даже он не ожидал, как среагирует царь. Был организован настоящий карательный поход по маршруту Тверь-ТоржокНовгород (обратите внимание, места-то все очень знакомые: похоже, цари московские так и не обрели доверия к экс-оппонентам Москвы) По свидетельствам современников, царь шел, как по неприятельской земле. Тверь и Торжок были вырезаны и выжжены дотла (при разгроме этих городов «отличился» сын царя Иван, которому было тогда неполных 16 лет!). В Новгороде, предварительно взятом в плотную блокаду, резня шла 6 недель: погибло до 60 000 человек обоего пола и всех возрастов. По словам Н. Костомарова «он (Иван - Д.С.) велел измученных, опаленных привязать сзади к саням, шибко вести вслед за собой, волоча по замерзшей земле и метать в Волхов с моста. За ними везли жен и детей; женщин связывали назад руки с ногами, привязывали к ним младенцев и в таком виде бросали в Волхов: по реке ездили царские слуги с баграми и топорами и добивали тех, кто всплывал… Иоанн с дружиною объехал все обители вокруг города… велел опустошить дворы и кельи, истребить хлеб, лошадей, скот»70. Масштаб грабежа ясен из воспоминаний Г. Штадена: «Я был (в новгородской компании) с одним конём и двумя слугами… Я возвратился в своё имение с 49 конями, из которых 22 были запряжены в сани с добром». Потрясающий факт: истребляемые новгородцы не были новгородцами по происхождению – те, настоящие потомки вольных граждан вечевой республики давно были или переселены вглубь страны, или бежали на русский север, а эти несчастные были самыми натуральными московитами, только 67

По словам царя, «ангелы должны лететь на небо» (!!!). Так сказать 58-я статья… 69 Были случаи, когда обреченные воеводы успевали погибнуть в бою, и палачи казнили их … посмертно! Естественно, и детей их – туда же… 70 Это что! Один раз царь велел даже… спустить воду из пруда, дабы убить рыб («Они тоже – изменники!»). Как там насчет «непонятливости потомков»?.. 68

337

«прописка» оказалась криминальной71… Все-таки прав А. Буровский: «шел широкомасштабный, охватывающий десятки, если не сотни тысяч людей противоестественный отбор». Участь Новгорода Иван готовил и Пскову, но буквально в последний момент передумал. Псковичи считали спасителем своего города юродивого Николу Псковского: по преданию, он встретил Грозного у ворот города и предложил поесть сырого мяса, а на недоуменный вопрос царя – « Разве я язычник, чтобы есть такое?», ответил: «Ты хуже – ты людоед». Обижать «блаженных» в ту пору было не принято, и Грозный отступился72… Что самое жуткое: московское общество в целом приняло такую реальность. Своего рода символом может служить поведение одного посаженного на кол дворянина, который, уже агонизируя, призывал свою жену и детей… любить царя и молиться за его здравие! «Лица подобные Василию Блаженному, князю Репнину, Морозову или Серебряному (названы люди, имевшие мужество обличать жестокости царя – Д.С.) являлись не редко, как светлые звезды на безотрадном небе нашей русской ночи, но.. они были бессильны разогнать ее мрак, ибо… не были сплочены, ни поддержаны общественным мнением» - горестно констатировал А.К. Толстой и продолжал: «Тяжело не упасть в такое время, когда все понятия извращаются, когда низость называется добродетелью, предательство входит в закон, а самая честь и человеческое достоинство почитаются преступным нарушением долга»73. Какое все это воздействие оказало на общественные нравы, можно не пояснять (как у Карамзина: «Таков был царь, таковы были подданные!»); причем, что наиболее существенно, в ближайшей перспективе выяснится – были подорваны глубинные основы этики народа (и это не замедлит сказаться в эпоху Смуты). Самым резким критиком происходящего оказался Курбский. Из своего волынского далека он писал:74 «Царю, некогда славному, ныне же… омраченному адской злобой в сердце, прокаженному в совести», и, не подбирая выражений, обличал творящиеся в «кровопийственном граде» (Александровой слободе)75 преступления. Курбский заявил: «ты лишил меня святыя Руси!», обвиняя царя в том, что он буквально выгоняет лучших людей страны за ее пределы под угрозой мук и смерти. Князь-эмигрант «стыдил Иоанна забвением властительского достоинства» (Карамзин) и предрекал ему расплату на Страшном суде… 71

Читаешь, как будто хронику 30-40хгг. XX века… Русский литератор Л. Мей в драме «Псковитянка» (послужившей сюжетом для одноименной оперы Н. Римского-Корсакова) предложил другую, романтическую версию: у Грозного-де в Пскове была внебрачная дочь, и он боялся ее погубить… Это чистой воды абсурд: вспомните, как Иван IV поступал со своими внебрачными детьми, и сия версия вмиг превращается в романтическую сказку… 73 Теперь понятно, почему роман «Князь Серебряный» так не любили в годы коммунистической диктатуры? Ведь это же прямо о XX веке… 74 Вспомните слова Д. Лихачева о том, когда стала известна переписка Ивана с Курбским. 75 Интересный факт: в народе Александрову слободу именовали неволей. Игра слов: «слобода» в русском языке тех лет означало и «поселение», и «свобода». «Александрова несвобода» - это уже «глас народа», народная оценка опричнины. 72

338

А что же Иван Грозный? Его ответ достоин внимания. Если оставить в стороне целый поток «исторических и богословских толкований, грубых насмешек» (оценка Карамзина), откровенных фальсификаций (типа обвинения, будто Курбский «восхотел быть ярославским владыкой»76), оправданий в том, что он казнит только изменников и их-де казнят везде (любопытно: царь оправдывается перед изменником!), обвинений Курбского в ереси, упреков, что князь якобы не очень качественно воевал (!) и т.д. – ключевой фразой для понимания является следующая: «Если ты праведен и добродетелен, то для чего же ты не хотел умереть от меня, строптивого владыки (курсив мой Д.С.), и наследовать венец мученика?» Это – целая программа. По меткому замечанию А. Панченко, «Иван Грозный создал совершенно особую концепцию царской власти; он полагал царское величие равным Божьему и потому лишал поданных права как-либо обсуждать его поступки». Это типичная восточная деспотия, и не случайно Иван IV постоянно насмехался не только над ответственным перед сеймом Сигизмундом-Августом, но даже над гораздо более полновластными шведским королем или своей союзницей Елизаветой (он в одном письме изволил ее в «благодарность» за военную помощь обозвать: «как есть пошлая девица»)77. И ведь даже самоопределение «строптивый владыка» - это одновременно и ирония (в контексте письма), и типичное для Грозного юродское самоуничижение, но одновременно и поза! Я «строптив» (т.е., жесток), я мучу и казню вас, а вы должны меня за это благодарить и благословлять (как тот дворянин на колу), это ваша обязанность, ибо «хула на Государя – хула на Бога!» Можно, конечно, считать это манией величия, плодом воспаленной больной психики, но в этом – вся идеология Ивана Грозного, все его смысловое оправдание опричнины (и главный водораздел с Курбским, духовным учеником Максима Грека и членом правительства реформаторов: для последнего это равносильно поведению «Сатаны, яко Богу себя возомнившего»). Так что, возвращаясь к разговору о различных исторических концепциях опричнины, следует признать хотя бы частичную правоту «государственной школы»: смысл для Грозного был, и смысл весьма серьезный. Через кровавую хмару опричного безумия явственно проступает абрис конкретной (и зловещей) политологической модели, одна попытка внедрения которой до сих пор не может пройти для России бесследно (по мнению В. Кобрина, «опричнина была одним из факторов, придавших отечественному самодержавию его отвратительную форму»)… VI. А между тем, за все надо платить – и за попытку уподобиться Богу в первую очередь. И платить пришлось многострадальной России, и без того страшно разоренной и оскверненной «кромешниками» - платить на фронтах 76

Эта фальшивка попала и в фильм С. Эйзенштейна «Иван Грозный». Интересно, как перевели Елизавете слова «пошлая девица»? И как она отреагировала? Может, как в США на «кузькину мать» Хрущева?.. 77

339

Великой Ливонской войны. И каждый раз все начиналось с грубейших политических ошибок. Сперва ситуация обострилась в Швеции. Как помним, Иван одно время желал породниться с «Катериной-Ягеллонкой». Когда она вышла замуж за Юхана78; Иван начал игру совершенно немыслимую. «В 1567 г. в Александровской слободе был подписан один из самых фантастических договоров за всю историю человечества. По этому союзному договору Московия признавала все уже сделанные в Ливонии захваты Швеции и давала согласие делать новые… Москва поддерживала примирение Швеции с Данией и Ганзейским союзом, и если Швеции откажут, то Москва была готова оказать Швеции вооруженную поддержку. Все это было совершенно не нужно Московии, но выполнение всех статей союза обуславливалось выдачей Ивану IV КатериныЯгеллонки… к этому времени женщина уже 5 лет была законной венчанной женой Юхана» (А. Буровский). Надо сказать, что правивший тогда в Стокгольме Эрик XIV смертельно ненавидел Юхана (брата!) и вдобавок был почти таким же невменяемым, как Иван IV. Кончилось это все весьма плачевно: Юхан и его брат Карл (будущий Карл IX) свергли Эрика, казнили его министров, заточили самого Эрика в темницу (в 1568 г. он умер) и Юхан короновался под именем Юхана III. Иван IV, похоже, не понял юмора «и продолжал требовать выдачи Катаржины (к тому времени уже матери наследника!), заявляя, что… он не знал о ее замужестве (и думал, ему поверят?). Естественно, Юхан79 «послал» Ивана гораздо дальше Александровой слободы», а тот… «обложил» Юхана по-русски (по словам шведского историка Х. Андерсона, «монархи обменялись беспрецедентными в истории оскорбительными посланиями»). С этой минуты Юхан III стал последовательным и непримиримым врагом Ивана Грозного и Московии (и, надо признать, Грозный честно «помог» ему утвердиться именно в такой позиции). Затем ухудшилось положение и на польско-литовском направлении. Если помните, почти одновременно с трагическими событиями в Новгороде произошло объединение Польши и Литвы в Речь Посполитую. Иван сам в значительной степени подтолкнул события именно в этом, неблагоприятном для Москвы направлении – сперва территориальными претензиями во время коронации, затем угрозой прямой агрессии во время войны (особенно после событий в Полоцке). Получив против себя объединенные силы шляхетской республики вместо разрозненных польских и литовских войск, Иван IV сразу же оказался в весьма сложном состоянии, но был еще один, можно сказать, уникальный исторический шанс выправить ситуацию. Суть в том, что в 1572 г. умер бездетный Сигизмунд-Август и с ним прервалась Ягеллонская династия. Теперь в Речи Посполитой предстояли серьезные перемены, и они уже начались: столицу перенесли в Варшаву, страна окончательно стала республикой (королей начали выбирать), можно было добиться и улучшения отношений с Московией. И вот он, шанс: посол Варшавы Гарабурда официально 78 79

Похоже, она по настоящему любила своего мужа. «Юхан» по-шведски, кстати, означает … «Иван»! 340

уведомил царя, что в числе кандидатов на трон в Варшаве назван и сын Ивана Федор. Если избрание состоится (а сторонников такого гамбита было немало), то, как минимум, можно подписать мирный договор. А как максимум – обсуждать проект по типу Кревской унии, какие-то формы личного, династического союза двух государств. В любом случае, это геополитический переворот европейского масштаба, и притом в лучшую для Москвы сторону. Как ведет себя в этой уникальной ситуации Иван? Самым сюрреалистичным образом. Сперва он отговаривает шляхту выбирать его сына, предлагая выбрать его самого. Похоже, царь не очень представлял, что такое выборы на сейме. Что там достаточно одного голоса, чтобы «пролететь» (а ведь голосовать будет и литовская шляхта, среди которой полно московских эмигрантов, да тот же Курбский – как они проголосуют, ребенку понятно). Что шляхте надо понравиться (к чему? Он же “равен Богу!”). Что надо обязательно стать католиком (а как потом править в Москве?). Федора при желании еще можно было перекрестить (хотя в Москве и это могут “не понять”), по самому исключено. И царь в лоб заявляет о неприятии католичества, а также начинает какую-то мышиную возню, мелкие дрязги по поводу спорных территорий (конкретно, нескольких пограничных сёл)… Короче, ведет себя так, как будто специально хочет провалить дело (ох, непростая это работа – быть публичным демократическим политиком, особенно если считаешь себя, чуть ли не Господом!). Крайне любопытно, что в ходе данных переговоров Иван заикнулся о проекте унии католической и православных церквей, ссылаясь, как на положительный пример, на… Флорентийскую унию (уникально и беспрецедентно для Московии!). Финал закономерен: сейм выбрал королем французского принца Анри Валуа (участника Варфоломеевской ночи), а когда тот буквально через две недели сбежал обратно в Париж (тоже не смог стать “королем-президентом”, да и во Франции трон для него вовремя освободился80), Иван вторично провалил ”предвыборную компанию” (очень вялые речи перед Гарабурдой произносил; это не то, что с Курбским ругаться!), и королем стал.…Об этом человеке надо сказать особо. Королем стал трансильванский81 князь, венгр по национальности, Иштван Батори - родственник той самой знаменитой Эржебет Батори, большой любительницы макияжа из девичьей крови. Первый же успех Речи Посполитой - в такой раскладке ее союзником (и противником Грозного!) автоматически становилась воинственная и в те годы весьма неслабая Трансильвания82. Но главное - победивший кандидат обладал великолепным набором личностных качеств: «храбрый, великодушный, невероятно энергичный, он…не прощал двух качеств: предательства и вранья. Он совершенно не боялся противника и в то же время был очень осторожен и разумен. И прославился как великий воин и полководец задолго до избрания на польский пре80

Лучше бы Анри (Генрих III) на этот престол не садился – спустя несколько лет он будет убит киллером по имени Жак Клеман (результат грубых политических просчётов короля). 81 Область на стыке Венгрии и Румынии (сейчас в Румынии). 82 Этот союз будет традиционным до 2й половины XVII в 341

стол, и соединял эту заслуженную славу с талантом политика и организатора». Эти слова А. Буровского в основном являются повторением официальной польской точки зрения: в России, понятно, к нему относились прохладно - сравнивали с сатаной, змеем, аспидом… Поляки назвали своего нового короля Стефан Баторий (и это станет общепринятым); в Москве его прозвали “Обатур”. Планы у Стефана были поистине наполеоновские: отбить у турок Константинополь, свергнуть Грозного и заменить его кем-нибудь полояльнее, отторгнуть от Москвы западные земли и вернуть захваченные Иваном IV. Шляхта принял короля восторженно: Стефан Баторий (в отличие от Ивана) прекрасно понял самую суть выборов и продемонстрировал великолепное сочетание популизма (причем чисто в духе времени и нравов шляхты - за пьянкой) и твердости (по преданию он заявил: «Я буду блюсти ваши вольности, но я вам настоящий король, а не нарисованный на картинке»). По сей день в Польше считают Стефана Батория одним из самых выдающихся монархов своей истории. А вот для Москвы происшедшее ничем хорошим не пахло… Но еще до избрания Батория в Московии произошли кошмарные события, на сей раз связанные с южным участком вооруженной борьбы. Еще в 1569 г. турецкая армия нанесла удар по Астрахани; ситуацией удалось овладеть (обороной города блестяще руководил В. Серебряный-Оболенский) и турки отступили, но сам факт участия в войне османских регулярных войск в данной ситуации уже был катастрофой. Главные же события развернулись в 1571 г. К этому времени Ивану IV удалось договориться с Давлет-Гиреем о перемирии, и царь снял с южных рубежей большую часть войск (грубейший просчет, кроме того, показатель тяжелого положения в Ливонии). Хан, однако, нарушил перемирие под сильным давлением из Варшавы: командование Речи Посполитой передало в Бахчисарай полученные от эмигрантов стратегические сведения - карты проходов в ”засечных чертах”, а также снабдила крымцев проводниками (тоже, понятно, их местных). Кроме того, по сообщению Н. Костомарова, «разбойник Кудеяр Тишенков (тот самый! – Д. С.) да несколько детей боярских… сообщили хану о плачевном состоянии русской земли, о варварствах Ивана, о всеобщем унынии русского народа… что наступает самое удобное время напасть на Москву». Такого случая могло больше не подвернуться, и тут уж не до соблюдения протоколов… И в мае 1571 г., обманув бдительность царя мелкими налетами (Иван в очередной раз проворонил события, не поверив тревожным сообщениям пограничников и казаков)83, хан со стотысячной армией вторгся в глубь России, обходя заслоны и имея надежных проводников, из числа пострадавших от опричников. Воеводы Мстиславский, Морозов и Шереметев бросились наперерез к берегам Оки, но не успели - хан был уже у Серпухова, где тогда находился Иван IV. Никто в Москве не ожидал такого оборота дел, настроение было близким к паническому. Но…. Ведь с царем опричники, их 6 тысяч человек, они же давали клятву служить государю яко псы! Собственно, количе83

Прямо 1941 год… 342

ство вполне достаточное, чтобы оборонять хорошо укреплённую Москву, а там и воеводы поспеют - для хана затяжка компании в любом случае гибельна. И…”особые люди” (как они себя называли), “доблестные” убийцы с метлами и вонючими собачьими черепами малодушно дрогнули перед опасностью и примитивно разбежались - “крутые” в истреблении безоружного населения собственной страны, они вмиг спасовали перед настоящим противником. Не бывают палачи и холуи хорошими воинами, такова жизнь… Тутто и Иван ощутил холодный липкий пот парализующего ужаса и, пренебрегая обязанностями… нет, не живого Бога, не “строптивого владыки”, а всего лишь правителя, руководителя страны - бежал! Бежал, петляя, как заяц: в Коломну, затем в Александрову слободу, затем в Ярославль, затем в Ростов Великий. Воеводы, впрочем, тоже оказались не на высоте - добрались до Москвы и заняли предместья, не проявляя больше никакой инициативы (похоже, сил у них было маловато, да и растерянность кругом царила полная). 24 мая Давлет-Гирей подошел к Москве, штурмовать ее не стал (зачем гробить людей?), он… просто запалил все предместья по всем периметру столицы. В считанные три часа Москва превратилась в огромную раскаленную печь, все население просто спеклось заживо. По данным Н. Карамзина, погибло 800 000 тысяч человек, более поздние историки снижают цифру до полумиллиона, но в любом случае, число ужасающее (Москва-река вышла из берегов, запруженная трупами). Хан же разорил весь юго-восток страны, угнал в полон до 100 000 тысяч пленников и поспешно удалился в Крым: он почему то считал, что за ним гонится… Магнус Голшитинский, еще тогда служивший Московии. Вернувшись в Бахчисарай, хан прислал царю издевательское письмо: “Я разграбил твою землю и сжег столицу за Казань и Астрахань. Ты не пришел защищать ее, а еще хвалишься, что ты московский государь! Была бы в тебе храбрость и стыд, ты бы не прятался. Я не хочу твоих богатств (они прах), я хочу вернуть Казань и Астрахань. Я знаю дороги твоего государства” - и послал не менее издевательский подарок в виде… кухонного ножа (“перережь себе глотку!”). Реакция Ивана? Пусть за меня о ней расскажет Н. Карамзин. “Как же поступил Иоанн, надменный против христианских знаменитых венценосцев Европы? Бил челом хану (разрядка Карамзина – Д.С.): обещал уступить ему Астрахань при торжественном заключении мира, а до того времени молил (! – Д.С.) его не тревожить России”. Кроме того, он выдал Давлет-Гирею пленного мурзу, добровольно принявшего православие… Вся эта история окончательно подорвала в сопредельном миру имидж Грозного, и без того не блестящий. Если раньше его почитали за зверя, то теперь стали считать еще и трусом. Николай Радзивилл-Черный в письме к родственникам “квалифицировал” Ивана IV в таких резких выражениях, что «передать их просто нет возможности – цензура не пропустит» (А. Буровский). А впоследствии Стефан Баторий, по просьбе своих вельмож, отвечая на оскорбительное заявле-

343

ние Ивана IV, назвавшего короля «халифом на час» (намек на демократию)84, 4 прямо обвинил царя в трусости. «И курица прикрывает птенцов своими крыльями, а ты, орел двуглавый, прячешься!». Учитывая, что Грозный ни разу в жизни не участвовал ни в одном бою, стоит ли удивляться, что католик Баторий, протестант Радзивилл, мусульманин Давлет-Гирей и православный Курбский, а также патриарх Константинопольской церкви почти одними и теми же словами заклеймили его в малодушии (по словам патриарха «лжив, слаб и нечестив»); спустя столетия «самым жалким и плюгавым убийцей» назовёт Ивана Лев Толстой. «Грозным он был только для своих замордованных подданных» (мнение А. Буровского). Однако налет крымцев на Москву имел неожиданные позитивные последствия. Нужен был «козел отпущения», а тут его и искать особенно не приходилось: опричники! Влетело, конечно, и земским (воеводу Мстиславского за «неповоротливость» утопили в Москве-реке), но главный гнев царя обрушился на вчерашних любимцев (благо, они действительно были кругом виновны в московской трагедии). Полетели сотни голов: был замучен А. Вяземский, обезглавлен В. Грязной-Ильин, посажен на кол Михаил Темрюкович Черкасский, о судьбе Басмановых речь уже шла выше (Фёдор, спасшийся ценой отцеубийства, умер в заточении). Уцелел один Малюта из всей верхушки «кромешников». Спустя два года ему срубили голову шведы во время штурма крепости Пайда85… Даже само слово «опричнина» было запрещено под страхом кнута: похоже, царь последним во всей своей стране, но все же понял то, о чем великолепно сказал В. Ключевский: “Современники поняли, что опричнина, выводя крамолу, вводила анархию, оберегая государя, колебала самые основы государства, направленная против воображаемой крамолы, она подготовляла крамолу действительную» (выделено мной – Д.С.). Правда, большинство историков полагает, что фактически эта террористическая структура сохранилась под названием «государев двор» и продолжала свою деятельность, пусть и не столь явно и интенсивно («шестая эпоха казней», по Карамзину, и «царствование» Симеона Бекбулатовича приходится как раз на эпоху «двора»). Кроме того, многие опричники «второго эшелона», пользуясь, случаем, резко «пошли наверх» и заняли вакантные места ушедших наиболее одиозных «особых». Таким выдвиженцем «двора» был, например Борис Федорович Годунов, чья блистательная карьера началась как раз в те годы… Тем не менее, в сознании страны опричнина пала, тем более что Иван IV совершил знаковый шаг – покинул Александрову слободу и вернулся в Москву (впоследствии дворец царя в слободе сгорел из-за попадания в него молнии… зимой, что сразу было истолковано как знак свыше). Получается, что, как это ни парадоксально, Давлет-Гирей косвенно способст-

84

Обратите внимание: «по просьбе вельмож», сам Баторий не собирался опускаться до перепалки. 85 “В честь ему, Иоанн сжег на костре всех пленных немцев и шведов” (А.К. Толстой. ”Князь Серебряный”). Язычество… 344

вовал избавлению России от страшной опричной язвы (об этом независимо друг от друга писали Л. Гумилев, М. Зуев и Х. Чернобаев). Летом 1572 г. Давлет-Гирей, окрыленный удачей, решил вновь попытать счастья. На сей раз, он собрал войско в 120 000 человек - крымцев, ногайцев и, что примечательно, десятитысячный контингент янычар (это первый и единственный случай в истории России, когда регулярные турецкие войска вступили на русскую землю). Маршрут был знаком, хан уверен в успехе (а султан даже откомандировал пашу для наблюдения за оккупацией Москвы!). Вновь дохнуло смертным холодом, и царь начал лихорадочно искать человека, который мог бы принять командование (выбор, увы, невелик – всех извели в опричнину!). Взор царя остановился на единственном уцелевшем военачальнике из состава Избранной Рады (! - Д.С.) – Михаиле Воротынском, герое взятия Казани (он «пересидел» опричнину в ссылке). На предложение возглавить армию Воротынский поставил условие (Грозному? Вот характер!) – окончательно искоренить опричные замашки и подчинить все войска ему, земскому. Иван IV со скрежетом зубовным согласился (куда деваться?) и 60-тысячное русское войско двинулось на встречу врагу. Встреча состоялась у села Молоди… Я уже писал: в нашей стране хамское, жлобское и неблагодарное отношение к истинным героям Отечества. Множество событий (зачастую незаслуженных) разрекламировано у нас в сотнях книг и кинофильмов, вбито в учебники, но нигде, ни в одном учебном пособии не записана золотыми буквами следующая информация: 3 августа 1572 года, село Молоди, современный Чеховский район Рязанской области, историческая битва русской армии под командованием великого сына России, замечательного полководца князя Михаила Ивановича Воротынского против агрессии Турции и Крыма, спасшая Россию. В этот судьбоносный день руководимое Воротынским войско – вдвое меньшее по численности – наголову разгромило турецко-крымскую армию вторжения. Состав русского войска был пестрый: дворяне, стрельцы, казаки, опричный отряд князя Дмитрия Хворостинина (князь Дмитрий особо отличился в битве, нанеся финальный решающий удар по войску хана), наемники-немцы под командованием капитана Георга Фаренсбаха, моряки с кораблей Керстена Роде….Три четверти их пало на Молодинском поле, но сложили они головы не напрасно: турки и крымцы были разбиты и уничтожены, хан бежал с малым остатком, пал на поле боя предводитель ногайцев Теребердей-мурза, а двоюродного ханского брата Дивей-Гирея в цепях привезли в Москву. Молодинская битва сыграла в российской истории роль даже более важную, чем Куликовская и Бородинская: она нанесла Крыму такой удар, что растерявший гонор Давлет-Гирей больше до самого конца Великой Ливонской войны ни разу не делал попытки нарушить границу. Фактически южный фронт для Московии был закрыт. Это дало возможность Ивану IV резко сменить тон на переговорах, от униженности перейти к издевательствам, больше не заикаться об уступке Астрахани. Да, кстати, а знаете, где Иван «пересидел» Молодинскую битву? В Новгороде – да, в том самом Новгороде, на улицах которого два года назад, по его, Ивана, приказу текли кро345

вавые реки! А знаете, как царь отблагодарил Воротынского? Так знайте: в 1573 г. Иван IV бросил спасителя Отечества в застенок и лично запытал насмерть раскаленными углями! Вот вам и царский гнев, и царская милость, вот вам и вся нравственная характеристика «первого царя»…. Наступил и последний акт трагедии на западе. В 1573-1577 гг. царские войска провели последнее большое наступление в Прибалтике, взяв крепости Пайду, Пярну, Венден (Цесис), овладели всей Ливонией (кроме Риги и Таллинна), но это были последние успехи в той войне. В 1579 г. Стефан Баторий, собрав внушительную воинскую группировку (от 20 до 80 тысяч по разным подсчетам, включая отряды А. Курбского), начал широкомасштабное контрнаступление. В том же году был взят Полоцк и московские войска откатились на старую русско-литовскую границу, в 1580 г. Баторий взял Великие Луки (где венгерские солдаты из его армии устроили кровавую резню, не пощадив даже монахов, пока король не вмешался лично). Баторий прислал Ивану IV предложение ”остановить войну, не лить кровь среди народов наших” и решить дело рыцарским поединком (это в духе Стефана!). Но “Грозный” в очередной раз струсил, не ответил, и армия Речи Посполитой покатилась дальше на восток. В августе 1581 г. король осадил Псков, и это стало переломным моментом в ходе боевых действий, сравнимым с битвой под Молодями. Гарнизон города, возглавляемый воеводой Иваном Петровичем Шуйским (еще одним забытым героем нашего Отечества!) дал клятву “за Псков град битися с Литвою до смерти безо всякие хитрости” и сдержал клятву. 5 месяцев продолжалась героическая оборона. Воины Шуйского отбили 31 приступ, сражались с воинами Батория в поле, на вылазках, в минных траншеях (обе стороны пускались во все тяжкие, чтобы добиться своего, проявляя колоссальное мужество и изобретательность). Инок Василий, автор «Повести об осаде Пскова”, повествует о попытке поляков прислать Шуйскому начиненный пороховым зарядом подарок и об устройстве на псковских стенах гигантского “спиннинга”, которым псковичи цепляли зазевавшихся у крепостных стен литовских минёров. Голод и болезни косили как осажденных, так и осаждающих; в обеих столицах, затаив дыхание, ждали исхода противостояния. В 1582 г. царевич Иван, старший сын Грозного, потребовал от отца отпустить его с резервом под стены Пскова: на этой почве у отца с сыном произошла ссора, и в приступе бешенства Иван IV смертельно ранил сына посохом в висок (как он потом клялся, мы уже рассказывали)86. Тем самым Грозный фактически оборвал собственную династию (как очень скоро выяснится, так как Федор бездетен, а Дмитрию суждено умереть восьмилетним). В припадке отчаяния царь вопил, бился об пол, отказывался есть, обращался к боярам с просьбой освободить его от бремени власти, но те, уже ученые опричниной, благоразумно промолчали (и правильно сделали: один 86

Есть и другая версия. Согласно ей, беременная царевна (жена царевича) повстречалась Ивану IV в нижней рубашке. Царь пришёл в ярость и принялся избивать невестку, у неё произошёл выкидыш. Сын бросился защищать супругу, за что получил от папаши по черепу. Эту версию изложил посол Ватикана А.Поссевино. 346

из членов Думы, князь Сицкий, предложивший отнестись к мольбам царя со всей серьёзностью, был впоследствии обезглавлен)… В конце концов, судьба улыбнулась истекающей кровью Московии: сейм (!!!) в Варшаве, разочарованный нарастающими потерями, принял решение о прекращении финансирования военной компании на Востоке, и королю пришлось в 1582 г. снять осаду Пскова. Это событие, как оказалось, положило конец всем честолюбивым проектам Стефана Батория – в 1586 г., в возрасте 63 лет он ушел из жизни. Не так повезло со шведами. Параллельно с компанией Батория, после провала осады Таллинна царскими войсками, свое контрнаступление начал в Прибалтике талантливый шведский генерал Понтус Делагарди. В течение двух лет шведы (при полном содействии местного населения, безжалостно избивавшего русских) выбили московитов со своей территории Ливонии (под Венденом в ходе этой капании героически погиб русский артиллерийский отряд, дравшийся до последнего) и в 1582 г. вторглись в Ижорскую землю, отрезая Московию от балтийского побережья. Была взята Нарва (и все русские, военные и штатские, кто находился в крепости, были уничтожены). Над Московским царством во весь рост вставал призрак военной катастрофы. В довершение несчастий в глубоком тылу, возможно, подстрекаемые крымсконогайскими агентами, восстали луговые марийцы – начались так называемые Черемисские войны (недовольство политикой Ивана IV в Заволжье назревало еще со времен казанских походов): эти восстания при жизни Грозного урегулировать вообще не удалось. Экономический крах превосходил все мыслимые и немыслимые размеры: население сократилось на четверть, на столько же – клин пехотных земель; вполовину – число свободных крестьянобщинников, вдобавок в 1570-1571 гг. началась эпидемия чумы. Для выправления ситуации пришлось прибегать к экстраординарным мерам – вводить в 1581 г. так называемые «заповедные лета», приостанавливающие крестьянские права перехода в Юрьев день. Отсюда уже – только шаг до крепостного права, о чем писал С. Каштанов; ну а как на это реагировали крестьяне, вкупе с недавними опричными художествами – распространяться не буду, за меня это уже сделала граф А. К. Толстой (всё в том же романе «Князь Серебряный, в описании охватившей Московию разбойничьей стихии). Нравственная основа общества была практически уничтожена: по словам князя М. Щербатова, «любовь к Отечеству затухла, а место ее заняла низость, раболепие, старание о своей только собственности». Страна стояла перед крахом, и вопрос был только во времени… В 1582 г. «пришлось платить за перебитые горшки» (если воспользоваться формулировкой Михаила Илларионовича Кутузова). Было подписано сразу два перемирия: в Ям-Запольском с Речью Посполитой и в Плюссе со Швецией (оба места - недалеко от Пскова). По Ям-Запольскому перемирию (на 10 лет), подписанному при посредничестве иезуита Антония Поссевино87, вос87

Во время этих переговоров произошёл описанный ранее гротескный эпизод. Поссевино – доверенному лицу папы и одному из отцов-основателей ордена иезуитов – начали изла347

станавливалась старая московско-литовская граница, захваченные псковские земли (в том числе Великие Луки) возвращались Москве, но все претензии Ивана IV на Ливонию и белорусские земли были признаны несостоятельными. По трехлетнему Плюсскому перемирию Московия уступала Швеции уже земли собственной юрисдикции – крепости Ям, Копорье, Ивангород, Ижорскую землю и южное побережье Финского залива (что отрезало московское царство от балтийского побережья). Ливонские земли были поделены между Швецией и Речью Посполитой (дележ не устроил обоих и скоро они начнут друг с другом серию войн). Еще раз позволю себе процитировать А. Буровского: «позабытая Ливонская война изменила карты Европы не меньше, чем наполеоновские войны или Вторая мировая…С карты Европы исчезло три государства: Ливония была разделена, в Великое княжество Литовское и Польша объединились в Речь Посполитую. А для Московии итоги войны были только отрицательными: полное отсутствие каких-либо приобретений, важные потери на северозападе. До разорения Новгорода Московия могла торговать с Европой через Новгород: теперь Новгород был уничтожен опричниками, а от Балтики Московию отрезала Швеция (впервые в истории России – Д.С.). Масштаб экономического и социального разорения Московии после войны оказался поистине колоссален.…Разгромил Московию ее великий князь и царь Иван IV Грозный». Как окончательный и не подлежащий обжалованию приговор звучат слова Г. Вернадского: «В целом политика Ивана – как внутренняя, так и внешняя – провалилась». Такова была плата за безумную попытку деспотической утопии: держава Рюриковичей стояла над пропастью. Последние два года жизни Грозный находился в состоянии почти непрекращающейся тяжелейшей депрессии: называл себя «немцем в этой стране», даже собирался бежать в Англию. Похоже, на исходе жизненного пути царь с полной беспощадностью понял, какие чудовищные просчеты и ошибки он совершил и насколько они непоправимы; что он умрет, «оставив после себя своим наследникам вконец разоренную страну с массой нерешенных проблем» (Ю. Сандулов). Тягость ситуации усугублялась и тем, что единственный правоспособный наследник – Федор, был совершенно неподготовленным к правлению ни профессионально, ни психологически. Может быть поэтому, буквально за несколько недель до смерти, Иван IV назначил Регентский совет в составе пяти человек (кто конкретно - об этом в следующей лекции), это, на первый взгляд, грамотное решение в реальности породило целый клубок коллизий и конфликтов, открыв путь новым трагедиям российской истории. Иван Грозный умер 18 марта 1584 г. Официально его смерть была естественной (принимая во внимание разрушенную психику и надорванный стрессами и оргиями организм, конечно). Но английский дипломат и купец, согать теорию «Третьего Рима», на что Поссевино ответил: «Хотите быть Третьим Римом– пожалуйста, а мы дольны своим Первым» – к вопросу, как мы выглядели в глазах европейцев. 348

временник событий Д. Горсей сообщает совершенно детективную версию о том, что 18 марта во время игры в шахматы Ивану Грозному стало плохо и «тогда царь был удушен». Кого конкретно обвиняли в убийстве, мы назовем позже, а пока отметим: Д. Горсей был добросовестным и честным информатором, в объективности которого ни современники, ни ученые XIX-XX вв. не сомневались (кроме того, эту версию позднее повторил еще более информированный Д. Флетчер). Значит, как минимум, слухи о физическом устранении Грозного носились в московском воздухе и возникали они не на пустом месте: династия Рюриковичей, подорванная и обезглавленная действиями «строптивого владыки», стремительно уходила в историческое небытие, а на политическом горизонте маячили новые, еще неясные тени. Страна приближалась к какому-то новому рубежу, и неизвестность будущего порождала страхи…

349

Глава 7. «БЕСОВСКОЕ ДЕЙСТВО СМУТНОГО ВРЕМЕНИ» (легенды и были крушения державы Рюриковичей). I. Известная сомнительная мудрость о том, что история повторяется дважды – один раз как трагедия, другой раз как фарс – в России определённо не работает. Вот и теперь, после разговора об ужасающей эпохе Ивана Грозного, нам предстоит нисколько не более приятный разговор об эпохе Смуты. Эпохе, которая была не менее, а более трагична, нежели ей предшествующая (хотя, после опричных ужасов, неужели можно ещё чем-то удивить? Оказывается, можно…). Поэтому я заранее прошу прощения перед читателями за минорную стилистику лекции: повторяюсь не я, повторяется, увы, российская история… Исторический этап, о котором пойдёт речь, побил все рекорды по части запутанности и многовариантности трактовок за весь период русского Средневековья. И это не случайно: за 34 года (если считать от смерти Ивана IV), за смехотворно малый, с точки зрения тысячелетней истории России, временной отрезок, произошли события небывалые, непредставимые, шокирующие даже для тех, кто имел «счастье» наблюдать и пережить опричнину; события, коим тогдашнее московское общество не могло найти аналога за всю послерюрикову историю Руси (включая даже коллизию середины XIII века). На глазах одного поколения обрушилась держава, создававшаяся столетиями и управлявшаяся одним правящим родом с IX века. Это не могло не вызвать эсхатологических настроений, не спровоцировать осмысления событий в апокалиптическом духе. Но завершилось всё при этом возрождением российской государственности (как Феникс из пепла) и восстановлением суверенитета страны, что - столь же закономерно - не могло не катализировать чисто патриотического восприятия всего происшедшего (любопытно, что все произведения искусства о Смуте - а их весьма немало - обычно поляризуются между этими двумя крайними полюсами, эсхатологизмом и патриотизмом78). А если прибавить к сказанному глубочайший нравственный переворот, вызванный событиями Смутного времени (о нём - разговор впереди), станет ясно, что на спектр оценок и эмоций вокруг происшедшего ощутимо влиял и этот фактор. Весьма показательно, что, например, С. Соловьёв считал первой причиной Смуты «дурное состояние народной нравственности» (справедливо выводимое им из реалий эпохи Грозного), а К. Аксаков и И. Пожарский в середине XIX в. полагали «случайность» Смуты, «отсутствие глубоких исторических причин» (К. Аксаков) следствием безнравственности правящей верхушки (по словам И. Пожарского, «Смута была делом государства, а не зем78

Характерные примеры обоих полюсов: «Борис Годунов» (Пушкина и Мусоргского) и «Жизнь за царя» М. Глинки. 350

ли»). При всей тенденциозности такой позиции (А. Ахиезер, к примеру, придерживается на сей счёт прямо противоположного мнения – что Смута стала естественным финалом всего исторического пути Московии) нельзя отрицать, что рациональное зерно в ней есть - мы ведь хорошо знаем, насколько власть в Московии была дистанцирована от населения (следовательно, «что хочу, то и верчу»!) и насколько своеобразно власть придержащие могут понимать этические нормы… Обстоятельней всех причины Смуты определил Е. Шмурло, наряду со всеми вышеупомянутыми выделив причины экономические (развал хозяйства в результате опричнины и Великой Ливонской войны), социальные (о них – ниже), политические (притязания разных «этажей» политической элиты плюс обрыв династии Рюриковичей) и психологические (раскол и деградация общества как результат и наследие времён Ивана Грозного). Вообще по поводу Смуты - и в этом соль момента - могут иметь право на существование самые различные, парадоксальные и противоречивые концепции, поскольку они являются зеркалом именно такого лица эпохи. В этом - трудность её восприятия по литературным артефактам: каждый автор обычно выбирает какую-то одну, близкую для него лично грань рассмотрения, и на ней строит пирамиду «своего» Смутного времени. Но, как точно подметил французский философ и историк Раймон Арон, «любая теория, односторонне определяющая общество каким-то одним аспектом общественной жизни, ложна». Вот он, первый болевой пункт мифотворчества на тему Смуты! А будут и иные: по количеству мифов и мифологических симулякров данный период - в числе «лидеров», могущий в этом отношении быть сравнимым только с феноменом пресловутого «татаро-монгольского ига». Причин здесь, как минимум, три: помимо указанного понятного субъективизма учёных и литераторов, гораздо важнее психологические феномены восприятия. Дело в том, что, если схематизировать до известной степени «персональный список» эпохи, то большинство действующих лиц может быть сведено к следующей фабульной триаде: подлец, честолюбец, герой. В народной памяти (и, увы, на страницах книг и учебников) все персонажи Смуты расставлены именно по этим трём характеристикам. А истина заключается в том, что все реальные участники исторической коллизии - или, по крайней мере, большинство из них успели побывать во всех трёх ипостасях или хотя бы соприкоснуться с ними. Если мы хотим действительно понять, что такое Смутное время (и почему его так назвали, к слову), то на данное обстоятельство просто нельзя закрывать глаза - иначе сложнейший клубок, «адский перекрёсток нашей отечественной истории» (как выразился по другому поводу видный американский историк Шелби Фут) немедленно подменяется уже привычной для нас лубочной картинкой, прямолинейным морализаторским чтивом о том, как негодяи X хотели продать Россию злым чужакам Y, а героические Z не дали им этого сделать. К великому сожалению, уровень осведомлённости львиной доли россиян о Смуте XVII в. вполне соответствует сей примитивной (и небезвредной для сознания) схеме. 351

Отсюда естественное следствие. Мы впервые за весь наш лекционный цикл сталкиваемся с невероятным явлением: все без исключения персонажи Смуты потеряли своё истинное лицо (в позднейшем историческом восприятии, разумеется) и предстают перед нами в «чёрно-белых» примитивизированных «масках». Причём это касается не только оценок и мотивации их поступков, но даже… фактов их биографий, происхождения, социального смысла их деятельности, «членства» в тех или иных группировках и блоках… Короче, мифологическое спрямление по известной стандартной схеме приводит к эффекту «кривого зеркала» не только в оценках, но даже в фактологиях в отношении каждого героя нашего рассказа. С таким мы ещё не сталкивались (но ещё столкнёмся!): всё вполне по жёсткому предупреждению Л. Гумилёва, цитированному в 1-м томе. Благодаря этому прискорбному обстоятельству, одни персонажи Смуты превратились в «иконы» (Минин и Пожарский, частично И. Болотников), другие - в исчадия ада (все Самозванцы, все иностранные участники исторической драмы), третьи совсем провалились в «чёрную дыру» (таковых - абсолютное большинство среди персонажей Смутного времени, и это есть самый болезненный пункт всей проблемы, ибо многих интереснейших «действующих лиц» российской истории рубежа XVI-XVII вв. приходится буквально «реанимировать» для сегодняшних россиян!). Единственная фигура, которую оставили для потомков во всей трагической сложности её бытия - Борис Годунов (во многом благодаря Пушкину и Мусоргскому; не будь их, он разделил бы общую участь). Верх «сюра» - появление… несуществующих героев (хрестоматийный пример Иван Сусанин: показательно, что его-то и сделали символом эпохи!). Апогея тенденция к искажению и мистифицированности прошлого достигает в случае с Лжедмитрием I: это поистине трагическая фигура русского исторического наследия - в смысле того, что настоящего Лжедмитрия у нас попросту украли, подсунув нам некий манекен, фантом для плоского морализаторства, примитивную и отталкивающую марионетку. Человек, с коим совершили такую страшную манипуляцию, имел свою собственную, отнюдь не прямолинейную биографию и (что главное) был одной из самых интереснейших фигур нашего прошлого, причём фигурой явно привлекательной, открывающей какие-то совершенно новые, необычные горизонты, и представляющей персонально очень многие альтернативы для той важнейшей исторической развилки (вполне по французской поговорке: «Самые грустные на свете слова - «и это всё могло быть»…). Это человек, о котором спорят историки (о примитивных злодеях не спорят никогда!). И любой желающий хотя бы разобраться, почему случилось в XVII в. это великое крушение цивилизации и как оно отозвалось в историческом далеке, просто обязан иметь в виду то, о чём сейчас шла речь - чтобы снова не оказаться на минном поле мифологического манипуляторства. Наконец, ещё один, последний пункт по делу об извращении истории о Смуте. Пожалуй, ни к одному эпизоду московского периода истории России так не притрагивались сознательные фальсификаторы от официоза. В романовскую эпоху это мотивировалось тем, что именно на излёте Смутного вре352

мени династия Романовых пришла к власти. Скрыть потайные пружины этого прихода, завуалировать все острые углы - таков был жёсткий соцзаказ. Но и не только: когда в XIX веке появилась приснопамятная идеологическая триада «самодержавие, православие, народность» - нужно было подогнать события XVII в. под понимание их в свете сей триады как официальной идеологии (в этом отношении Романовы ничем не отличались от коммунистов!). Уже не говоря о том, что одним из важнейших участников коллизии была Речь Посполитая (т. е., все «ужимки и прыжки» на литовскую тему, о чём мы уже говорили в первых 2-х главах). Здесь же - проблема «преступного царя» (словосочетание из оперы М. Мусоргского «Борис Годунов»), неимоверно болезненная в условиях, когда цареславие приравнивается к православию (значит, тоже надо накидывать какую-то «паранджу»!). Здесь же церковная канонизация нескольких персонажей сей истории и анафемствование других: ясно, что о них никакого объективного разговора даже не предполагалось… Здесь же - непременный навязчивый параллелизм с позднейшими событиями, ставший уже чуть ли не традиционным (например, совершенно неправомерная тенденция проводить аналогии между 1612 и 1812 гг.). Здесь же - ситуация тяжелейшего внешнеполитического и военного краха России в Смуту, непереносимая русским историческим сознанием вообще (по меткому замечанию В. Жириновского, «русские никогда не признают своих поражений»), а в данном случае усугублённая тем, что сей крах Московия сотворила себе сама, своими руками; это опять-таки нужно было непременно скрыть, завуалировать, подлакировать, свалить на соседей... Как видим, мотивов для головной боли истэблишмента было предостаточно. Что интересно, в советское время почти все эти моменты, за малыми исключениями, были восприняты и подхвачены новым, коммунистическим официозом (занятная и показательная преемственность, не правда ли?). Но сталинский и послесталинский официоз внёс и свой «творческий вклад». Вопервых, осмысление всего происшедшего в категориях исторического материализма: так появилась «крестьянская война Ивана Болотникова», так были «иконизированы» все «низовые» движения эпохи - вопреки лежащей на поверхности фактологии, так исчезли из восприятия советского читателя Гермоген, Дионисий, М. Скопин-Шуйский и героическая оборона ТроицеСергиевой лавры. Во-вторых, все факты Смуты, не поддающиеся прямолинейной истматовской трактовке, были безжалостно сретушированы (такая участь, в частности, постигла Первое ополчение, восстание в Комарницкой волости, поляков в рядах воинства Минина и Пожарского или же фигуры типа Заруцкого, Пашкова и Ляпуновых), а наиболее отталкивающие эпизоды «легли в спецхран» (кто из нас сегодня помнит о «перелётах», разгроме под Клушиным, зверской казни сына Марины Мнишек или резне польского гарнизона Москвы в 1612 году?). В-третьих, типичное для позднесталинских времён «патриотическо»-шовинистическое направление в идеологии привело к тому, что до абсурда была доведена схема С. Платонова о 3-х периодах Смуты: династическом, социальном и национальном . В результате термин «Смутное время» попросту исчез из научной литературы как «устаревший», а 353

на его месте появились… два новых: «крестьянская война» и «польскошведская интервенция» (в Большой Советской Энциклопедии они идут в разных томах и разными статьями!). Это верх надругательства над историей потому что единый исторический феномен был искусственно расчленён (с разрывом всех причинно-следственных связей), и при этом оба «обрубка» подверглись предельной вульгаризации и опрощению (а иногда и прямому дезинформированию: так, при использовании термина «польско-шведская интервенция» у читателя складывается неверное представление, будто поляки и шведы совместно проводили антирусскую агрессию – на деле же тогда Швеция и Речь Посполитая воевали друг с другом!). Наконец, устраняя само понятие «Смутное время», советская историография виртуозно обходила тот пункт, на котором не заостряли внимание, но который всё же упоминали дореволюционные историки – смену цивилизации в Московии (вполне реальную!). Учитывая неприятие истматом цивилизационного подхода в истории и культурологии, всё логично… Если на дворе просто социальное возмущение и агрессия соседей, можно и не задумываться о том, что на деле устои общества рухнули и «на пепелище начинают произрастать новые, невиданные цветы» (поэтическая ассоциация Л. Гумилёва). А что дело обстояло именно так, мы покажем в последующих лекциях… Так что имеющий уши да слышит - история Смуты замусорена до крайности, и нам предстоит разгребать завалы (рискуя, по остроумному замечанию А. Бушкова, «оттоптать чьи-то любимые мозоли»). Мы приступаем к разговору о Смутном времени. Надо сказать, что хронология и временные рамки Смуты дискуссионны: разные исследователи решают эту проблему по разному (особенно много разногласий - по вопросу о начале интересующей нас эпохи). Мы в дальнейшем остановимся на разных рубежных вехах, устанавливаемыми разными авторами, и уделим внимание аргументам каждого из них; пока же, удобства ради, возьмём на вооружение самую расширительную хронологию - с 1584 г. (дата смерти Ивана Грозного) до 1617-1618 гг. (когда были подписаны дипломатические соглашения, завершившие внешние войны Смутного времени). Такое понимание границ эпохи было предложено С.Соловьёвым, Н.Костомаровым и С.Платоновым с достаточной убедительностью аргументации, и к ней имеет смысл прислушаться. Заранее прошу искренних (без кавычек) патриотов нашего Отечества набраться терпения и дочитать эту лекцию до последней строчки: тогда будет ясно, что перед вами не провокация, а нормальный труд исследователя, любящего своё Отечество и именно поэтому пишущего эти строки. Волею провидения история Смуты развивается по законам добротной классицистской трагедии – в шести актах с прологом и эпилогом; как в хорошей античной трагедии, возвышенное здесь соседствует с низменным, а героические и кошмарные эпизоды перемежаются грубой шутовской буффонадой. Недаром поэт К. Бальмонт назвал всё происходящее «бесовским действом» - т. е., страшноватым, жутким, отдающим запахом серы, но всё-таки «действом», чем-то театральным. Занавес, мы на авансцене… 354

II. Пролог. «Что произошло в царском дворце тотчас же, как сомкнулись навек страшные глаза царя Ивана?» - задаёт вопрос писатель А. Югов; зададим его и мы. У Грозного остались два законных сына - Фёдор (от Анастасии Захарьиной-Юрьевой) и Дмитрий (от Марии Нагой). Последнему было всего полгода (Дмитрий родился 19 октября 1583 года) и он был в буквальном смысле «пелёночником», а Фёдор… О нём мнения сильно различаются, и почему - сейчас поймёте. Возраст у Фёдора был вполне приемлемый для царствования (родился в 1557 году, так что ему было в это время 27 лет), и к тому же он являлся старшим сыном от первой, стопроцентно законной супруги Ивана IV; естественно, что споров о его правах на престол не было - царём должен был стать только он, и никто другой. Но у новоиспечённого царя были серьёзные проблемы со здоровьем - и физическим, и душевным. Уже известный нам Д. Флетчер описывает Фёдора так: «Малого роста, несколько приземист и толстоват, болезненного телосложения, наклонен к водянке; имеет ястребиный нос, походку нетвёрдую (вследствие слабости в членах), тяжёл и недеятелен, обыкновенно улыбается, почти всегда смеётся; простоват и слабоумен, но очень вежлив, добродушен, спокоен, милостив, вовсе не воинствен, чрезвычайно предан набожности». «Характеристика царя Фёдора Флетчером - едва ли не самая лучшая» – считал русский учёный XIX в. С. Середонин, и мы присоединяемся к его мнению. А вот ещё свидетельство мемуариста XVII в., активнейшего участника Смуты, видного вельможи и военачальника, князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского (по мнению С. Платонова, «нельзя не заметить, что он замечательно объективен… довольствуется фактическим описанием одного события за другим, не претендуя на истолкование их общего смысла и связи»)79. О царе Фёдоре Катырев-Ростовский сообщает буквально следующее: «Благоюродив бысть от чрева матери своея и ни о чём понятия имея, токмо о душевном спасении» (вряд ли надо переводить на современный язык). Слово «благоюродивый» часто сбивает с толку, трактуясь как «слабоумный», но надо понимать: в XVI в. смысл сего слова был отнюдь не негативным, совсем даже наоборот - человек как бы немного не от мира сего, он накоротке с Богом… Несомненно одно: царь безумцем не был, обладал рядом прекрасных душевных качеств (по А. Буровскому, «Фёдор любил и умел мирить поссорившихся супругов80… был добр, хлебосолен… Фёдор очень любил коло-

79

Биография князя - готовый приключенческий роман (он служил всем правительствам Смуты!). Ему было что вспомнить… 80

«Я хотел всех согласить» (слова из «Царя Фёдора Иоанновича» А. К. Толстого). Именно так, увы, мостится дорога в ад… 355

кольный звон и сам был прекрасным звонарём»81). Физически он был слаб (шведский посланник даже констатировал у царя… недержание мочи): не исключено, что это проклятое наследство распутства его отца (может быть, даже наследственный сифилис). Но для всех окружающих царя было предельно ясно: чтобы справиться с управлением такой страной, как Московия после Грозного, нужны иные качества правителя82. Именно это имел в виду С. Платонов, тонко и юридически точно констатировав: «Старший, Фёдор, не был дееспособен, а младший, Дмитрий, не был правоспособен». Сам Иван IV, похоже, был того же мнения - иначе не назначил бы Регентский совет; о нём и пойдёт речь. Состав Регентского совета, определённый лично Иваном Грозным, был следующим (именно в таком порядке): Иван Петрович Шуйский (герой Пскова), Даниил Захарьин-Юрьев, Иван Мстиславский, Богдан Бельский (двое последних - бывшие опричники), Борис Годунов. Как видим, Иван IV собрал в совете «всякой твари по паре»: двое земских (причём очень уважаемых), двое экс-опричников «первой волны», один из «двора». Явственно желание создать некую коалицию по принципу баланса разных политических сил (желание «всех согласить» было свойственно, как видим, не только Фёдору!), но результат получился вполне плачевный, ибо в одной берлоге оказались даже не два, а сразу пять «медведей». Что из этого вышло - сейчас увидим, а пока отметим устами С. Платонова: «Едва он (Иван IV - Д. С.) закрыл глаза, в Кремле… возникла уже боязнь Смуты (выделено мной - Д. С.), принимаются меры предосторожности, возникает тревога». Т.е. по Платонову, истоки Смуты коренятся как раз в самом факте существования Регентского совета. И ещё один факт на заметку. Если помним, Горсей и Флетчер считали смерть Грозного насильственной. Так вот, известный «русский мыслитель, историк и дьяк XVII в. Иван Тимофеев» (слова русского исследователя XIX в. И. Полосина) на страницах своего труда «Временник» подтверждает версию англичан и называет имена убийц. Вот они: Борис Годунов и Богдан Бельский (был и третий, по Тимофееву, но он не назван). Если это так, то всё весьма симптоматично и даже назидательно, поскольку оба подозреваемых выходцы из опричных рядов: не в первый и не в последний раз в истории создателя террористической структуры пожирают собственные последыши83… Теперь о главном. Один из членов Регентского совета изначально имел наивыгоднейшие по сравнению с другими позиции. И это, разумеется, Борис 81

«Трезвонить лишь горазд» - презрительно заметит по этому поводу А. К. Толстой. Хотя… Ведь это свидетельство художественной натуры Фёдора (к слову: именно в то время начинается пышный расцвет высокого искусства русского колокольного звона). 82

Похоже, это понимал и сам царь: у А. К. Толстого он произносит трагическую фразу «Боже! За что меня поставил ты царём!»…

83

Вспомните 5 марта 1953 года и всё, что за ним последовало; вспомните Сталина, Берию и Хрущёва… 356

Годунов - поскольку он был шурином царя, его сестра Ирина была замужем за Фёдором. Т. е., Борис ещё в бытность Фёдора царевичем уже стал членом его семьи и получил уникальную способность влиять на будущего «самодержца» - тем более, что Фёдор был нежно влюблён в свою жену и даже поэтому намертво привязан к годуновскому клану (да и энергичная, волевая натура Бориса импонировала «младенцу духом», как назвал Фёдора Н. Карамзин - царь нутром чувствовал, что ему нужна именно такая опора). Все источники единогласно констатируют: «царь на всё глядел глазами Годунова, всему внимал ушами Годунова» (А. Пушкин), «отлучить царя Фёдора от Годунова было так же невозможно, как дитя от няньки» (С. Соловьёв), «если кто… бьёт ему (Фёдору - Д. С.) челом, то он, избывая мирской суеты, отсылает челобитчика к большому боярину Борису Годунову» (Д. Флетчер). Всё ясно без комментариев: вновь привычные родовые связи оказались выше государственных… И гром грянул - прямо у неостывшего трупа Грозного, в день его кончины. С молчаливого согласия Фёдора 18 марта Годунов отдаёт распоряжение об аресте Мстиславского и Бельского (последний пытался захватить со своими холопами Кремль) и высылке их из столицы. Одним этим ударом был дефакто разрушен Регентский совет (обратите внимание – Годунов первым делом избавляется от опричных политиков!). Но и этого мало: по приказу Бориса весь клан Нагих был арестован, некоторые из его членов угодили в тюрьмы, «домы их разорили, поместья и отчины роздали в роздачу» (С. Соловьёв), а экс-царица Мария с малолетним Дмитрием была выслана в Углич. Такого не ожидал никто; говоря словами С. Соловьёва, «смута началась». Захарьина-Юрьева Годунов не тронул (это и не требовалось: брат первой жены Ивана IV был политическим нулём84, а вскоре его имя исчезает из документов - значит, он переселился в лучший из миров). Теперь на практике Борис сразу стал единоличным хозяином положения. Но оставался ещё Иван Петрович Шуйский. Это был для годуновских зубов очень крепкий орешек. Необычайно популярный в стране (как-никак «герой псковский», говоря карамзинскими словами), человек бесстрашный и прямолинейно честный (точь-в-точь как Захарьин-Юрьев, но гораздо энергичнее - воитель!), чувствующий себя гораздо более легитимным, нежели Борис (всё же именно Ивана Петровича Грозный назвал первым членом Регентского совета), Шуйский к тому же был «большаком», главой могущественного клана князей не просто «природных, и Рюриковой крови», но прямотаки «принцев крови» (если использовать европейскую терминологию) - ведь Шуйские происходили от брата Александра Невского, Андрея Ярославовича Суздальского. В атмосфере междуцарствия не была утопией и идея провести этот род в цари - чем, в конце концов, суздальская ветвь Рюриковичей меньше переяславской? У Шуйских были сильнейшие позиции в Боярской думе, 84

«В нём есть способность к протесту, но нет инициативы, и поэтому он не может быть героем» – так высказался о Захарьине-Юрьеве А. К. Толстой (в т. н. «Проекте постановки» его трилогии). 357

множество друзей и родственников среди высшей знати, за них традиционно стояло пол-Москвы (имея в виду симпатии посадских). Наконец, псковского воителя поддержал митрополит Дионисий и епископ Варлаам (следовательно, церковная верхушка тоже была в оппозиции к Борисовой узурпации). Прибыв в Москву в 1587 г. и сплотив вокруг себя все антигодуновские силы, Иван Шуйский открыто бросил вызов Борису, обвиняя его в незаконном захвате власти и нарушении посмертной воли Ивана Грозного. Борис в этой ситуации показал себя величайшим политиком. Прежде всего, он блестяще использовал фактор времени: за те три года, что отделяли смерть Ивана IV от выступления Шуйского, он сумел настолько укрепить свои позиции при дворе, что, к примеру, мог силами только своего клана выставить в 40 дней 100 000 хорошо вооружённых ратников (это говорит о бессчётности личных владений и богатств Бориса, приобретённых за эти три года). В этом отношении Шуйский уже безнадёжно опоздал… Но, кроме того, Годунов мастерскими «шахматными» ходами пошагово разваливал коалицию своих оппонентов: одних подкупал (было чем!), других втихаря убирал из столицы (особенно из числа посадских), третьих уговаривал или запугивал (так ему удалось нейтрализовать почти всех представителей духовенства в коалиции). Но главным козырем Бориса было, разумеется, родство с царём и расположение последнего. Доходило до курьёза: челобитные посадских царю против Бориса царь передавал… Борису же (у А. К. Толстого есть фраза: «Да как же мы ему да про него же скажем?»). Чувствуя, что почва уходит у него из-под ног, Иван Петрович Шуйский со товарищи решился идти ва-банк и сделал шаг, погубивший всё его начинание. Суть в том, что Шуйский и Дионисий организовали подписанную массой «гостей московских» и «людей купеческих» челобитную85 на «высочайшее имя» с просьбой, чтобы Фёдор… развёлся с Ириной Годуновой, «яко неплодна» (т.е., не может подарить царю наследника). Предполагалось, что «неплодную» Ирину отправят в монастырь (вспомните Соломонию Сабурову!), а царь женится на другой… А. Югов называет эту челобитную «страшной против Бориса диверсией»: действительно, подписанты били в самую уязвимую точку, стремясь оторвать Годунова от Фёдора. Но… они не учли того, что в дело может вмешаться сам царь (похоже, его совсем не принимали в расчёт). А Фёдор, узнав, что его, против собственной воли - его, царя московского! - собираются разлучить со своей горячо любимой супругой (перегнул палку Шуйский!), пришёл в неописуемую ярость (что с ним случалось крайне редко) и «не умягчил своего сердца на Шуйских» (С. Соловьёв), дав Борису «добро» на проведение любых карательных мер (что тому только и требовалось). Расправа была быстрой и безжалостной. Сперва Годунов организовал донос нескольких слуг Шуйских на «измену» своих хозяев (запомним!), после чего… Слово С. Соловьёву: «Шуйских перехватали; князя Ивана Петровича 85

То, что остриём акции сделали купечество, говорит о попытке придать делу вид «гласа народного», но и об отстранённости аристократии 358

схватили на дороге, когда он ехал в свою суздальскую вотчину; вместе с Шуйскими схватили друзей их, князей Татевых, Урусовых, Колычевых, Бакасовых и других. Людей их пытали разными пытками и много крови пролили». Несколько человек из знати (в т. ч. князь Иван Шаховской) стали жертвой подосланных наёмных убийц; что же касается посадских, «отличившихся» с челобитной, то им просто рубили головы на Красной площади (купцу Фёдору Нагаю с шестью товарищами). Самого Ивана Петровича Шуйского сослали в село Воскресенское, оттуда в Каргополь (совр. Архангельская область), а там он вскоре был обнаружен «удавленным в петле»: то, что это не самоубийство, было понятно даже младенцам (так Родина-мать благодарит своих сыновей, спасших её на поле брани, но имевших неосторожность полезть в большую политику)… Митрополита Дионисия Борис согнал с престола (знакомый почерк!), заменив его ростовским архиепископом Иовом (по С. Соловьёву, «человек, вполне преданный Годунову»); затем Дионисий и Варлаам были заточены в новгородские монастыри (и, как уже догадался читатель, больше их имена в документах не встретятся!). Затерроризированная аристократия затаилась; наиболее беспринципные - такие, как племянник Ивана Петровича Шуйского Василий, с коим нам ещё предстоит познакомиться поближе без особого на то удовольствия - спешили переметнуться в лагерь победителя. Так Борис Годунов выиграл свой самый трудный в жизни бой, став фактическим владыкой Московского царства. Теперь, до самой смерти Фёдора в 1598 г., Борис Годунов оставался (пользуясь выражением Карамзина, Соловьёва и Костомарова) «самодержавным регентом». «Изрядный правитель и царский шурин», как его официально (!) называли в Москве, действительно полностью оттёр законного царя куда-то совсем на задворки, став «властодержавным всемогущим правителем» (С. Соловьёв). «Борис правил самодержавно; всё, что хотел он, всё то исполнялось как воля самодержавного государя» - констатирует Н. Костомаров. В высшей степени показательно, что на уровне межгосударственных отношений все это приняли как данность - со всеми вытекающими отсюда дипломатическо-этикетными последствиями. Карамзин писал, что Борис был «ласкаем царями Востока и Запада», и это не пышнословие: документально засвидетельствованы официальные обращения к Борису как к равному со стороны турецкого султана, персидского шаха, императора Священной Римской империи и английской королевы Елизаветы Тюдор (последняя называла Бориса «нашим дорогим и любимым братом», а в самой Великобритании Годунова именовали «лорд-протектор». Имперский посол Варкоч на аудиенции у Бориса, «как две капли воды похожей на царскую» (Р. Скрынников), целовал ему руку (этикетный жест именно перед монаршей особой), и Борис, по С.Соловьёву, «посылал ему на подворье, вместо стола, корм со своими людьми» (тоже истинно царский жест!)86. Иноземные государи буквально за86

Эти факты даже заставили Носовского и Фоменко предположить, не был ли Борис Рюриковичем - ведь тогда такими жестами просто так не бросались, были весьма щепетильны… 359

валивали Годунова подарками (иногда он приличия ради отказывался - такоеде приличествует принимать лишь царю, но иногда и сам выпрашивал!); Борис же отдаривался тоже с истинно господарской щедростью. Есть много свидетельств, что Борис уже при жизни Фёдора готовил своего собственного сына (тоже, кстати, Федора) к будущей царской роли, т. е., в открытую подготовлял смену династии. Об этом говорят факты посылки ответных даров иноземным государям от имени не только Бориса, но и его сына (этикетная формулировка именно для наследника престола!), а также карамзинское сообщение о приглашении Годуновым известного английского математика и астронома Джона Ди в качестве воспитателя сына как будущего монарха (это, впрочем, всё же версия). Показательно также, что царь Фёдор не оставил завещания (оно не обнаружено, скажем так) - единственный случай за всю историю державы Рюриковичей! Похоже, завещать в открытую престол Борису Фёдор не мог (слишком демонстративный жест, могут не понять), а другие варианты в Кремле даже и не рассматривались… Но ещё до ухода из жизни последнего московского Рюриковича 15 мая 1591 г. в Угличе разыгралась самая знаменитая и самая таинственная трагедия в биографии Бориса Годунова, ставшая своего рода проклятием и символом его жизни. Речь идёт об убийстве царевича Дмитрия, и об этом надо сказать особо, ибо это самое дискуссионное и дискутируемое событие Смутного времени. Начать надо с того, что к 1591г. Дмитрию было уже восемь лет; он (по сообщению современника событий, келаря Троице-Сергиевой лавры Авраамия Палицына) был «от своих ближних смущаем за еже не в купе пребывати с братом»87 и «часто в детских глумлениях глаголет и действует нелепо о ближних брата си (своего - Д. С.), паче о сем Борисе». Что это были за «нелепые действия», рассказывает немецкий дипломат Конрад Буссов, ещё один ценнейший информатор того времени. По Буссову, Дмитрий «велел своим товарищам… сделать из снегу несколько фигур, назвал из именами известных бояр, поставил рядом и начал рубить, приговаривая: так-де им будет в моё царствование… а в первую голову - с Годуновым. Разумеется… шли доносы в Москву». Получив такую информацию, Борис просто обязан был задуматься о ближайшем будущем - ведь через 7-8 лет этот подросток станет абсолютно легитимным правителем Московии, не оставляя ему, Борису, никаких шансов ни на власть, ни на жизнь… Как известно, во все исторические пособия попала информация о «падучей болезни» (эпилепсии) Дмитрия и о том, что последний, играя «в ножички», в припадке закололся. Это - первый большой вопрос в «деле Дмитрия». В следственных документах о смерти царевича клиническая картина эпилепсии описана весьма точно, но эта информация могла быть получена и «на стороне» (скажем, от иностранных медиков, которых в Москве было предостаточно). Главное же в том, что имидж царевича как одержимого страшной и 87

Т.е. за высылку из Москвы. 360

пугающей «чёрной болезнью» был необычайно выгоден… кому? Ну конечно, Годунову и компании! Уже заранее, ещё до трагической развязки, население страны приучали к мысли о неполноценности царевича (и одновременно готовили себе алиби!). Так что уверенности в болезни Дмитрия нет никакой - слишком из пристрастного источника идёт информация… А насчёт невольного самоубийства мальчика во время припадка, то А. Югов - в прошлом врач-судмедэксперт - убедительно доказал, что, если бы даже царевич реально стал жертвой эпилептического припадка, то для того, чтобы нанести себе такую рану, какая была у Дмитрия в реальности (у него горло было перерезано чуть ли не до позвоночника!), в руках у припадочного должен был оказаться не детский ножик, а, по меньшей мере, пила или турецкий ятаган… Большинство историков (исключая только А. Бушкова) сходятся на том, что Годунову было выгодно избавиться от подрастающего претендента: именно поэтому - Is fecit qui prodest («сделал тот, кому выгодно») - народное мнение сразу обвинило в случившемся Бориса и оставалось при этом мнении до конца (сие обстоятельство оказывает на историков немалое давление). Между тем, елико возможно, отрешиться от давления «народного мнения» необходимо, поскольку, говоря словами А. Бушкова, «история… 15 мая 1591 года запутанна и туманна - слишком много странностей и несообразностей». Напомним основные бесспорно известные вехи преступления. Непосредственно «делом Дмитрия» занимался «усерднейший клеврет Борисов, дядька царский, окольничий Андрей Лупп-Клешнин» (характеристика Карамзина). Согласно карамзинско-соловьёвской точке зрения, последний пытался привлечь к готовящейся акции Григория Годунова (родственника «самодержавного регента»), затем, после отказа последнего - дворян Никифора Чепчугова и Владимира Загряжского (историк М. Погодин считал эти фигуры «баснословными», но другой русский исследователь, Е. Белов, отыскал их имена в «Алфавитном указателе к боярским книгам»). По Е. Белову, Чепчугов был доверенным лицом Василия Шуйского, а Загряжский был близок к Фёдору Романову (о нём - позднее). Важно, что оба дворянина также устранились от всяческого участия в «деле» (так считали Карамзин и Соловьёв; подчёркиваю - это их мнение). В конце концов Лупп-Клешнин остановился на фигуре дьяка Михаила Битяговского, бывшего своего рода надзирателем над Нагими в Угличе. Выбор был тем более удачен, поскольку у Битяговского был сын Данило, племянник Никита Качалов, дальней родственницей дьяка была мамка (т. е. нянька) царевича Василиса Волохова, имевшая к тому же сына Осипа. Т.о., в заговоре автоматически оказались все родственники дьяка, числом пятеро. И из них как минимум двое-трое имели непосредственный доступ к Дмитрию… Остальное - дело техники. В «Отрывочной повести», приведённой в XIX в. академиком А. Бычковым, события излагаются так: «И того дня царевич встал поутру дряхл (печален - Д. С. ) с постели своей и голова у него с плеч покатилась (поникла - Д. С. ). И в четвёртом часу дня царевич пошёл к обедне и после евангелия у старцев Кириллова монастыря образы принял, и в ту пору с кушаньем взошли и скатерть послали… И после 361

того похотел испити (попить - Д. С. ); и испивши, пошёл с кормилицей (Ориной Ждановой-Тучковой - Д. С.) погуляти. И в седьмой час дни, как будет царевич противу церкви царя Константина (св. Константина Равноапостольного - Д. С. ), и по повелению изменника злодея Бориса Годунова приспели дущегубцы, ненавистники царскому корени (рода - Д. С.) Никитка Качалов да Данилка Битяговский (Соловьёв называет ещё Осипа Волохова и Битяговского-старшего - Д, С.), кормилицу его палицей ушибли, и она, омертвев, пала на землю, и ему, государю царевичу, в ту пору киняся (кинувшись - Д. С.) перерезали горло ножом (как сказано у Катырева-Ростовского, «заклаша, яко незлобивого агнца» - Д. С.), а сами злодеи душегубцы вскричали великим гласом». Поясню последнее: убийцы явно хотели создать себе алиби - мы-де увидели мёртвого царевича и ужаснулись (Костомаров обоснованно видит здесь попытку, и неплохо продуманную, свалить всё на лежащую в беспамятстве, «омертвелую» Орину Жданову-Тучкову). Данная версия убийства царевича повторена у Ивана Тимофеева, Авраамия Палицына и Ивана Катырева-Ростовского, а также у французского историка XVII в., современника Смуты, де-Ту (последний написал: «Борис принял меры; Дмитрия подстерегли, когда он сходил с крыльца, и закололи»). Проблема здесь только в одном: не повторили ли все упомянутые авторы вышеприведённую информацию один за другим без критики? Ведь прецеденты такого рода в истории известны… Мы в дальнейшем увидим, что с прямым соучастием Бориса в «деле Дмитрия» есть вопросы… Вернёмся в трагический день 15 мая 1591 г. в Углич. Именно с вопля Битяговских-Качаловых над трупом царевича и начинаются неясности. Примчавшаяся на место трагедии мать убитого Мария Нагая с ходу назвала сбежавшимся угличанам Битяговского со товарищи как убийц. Почему? Знала, что готовится «акция» и кто её «спонсор», или… Мы в дальнейшем увидим, что поведение Марии Нагой неоднократно будет задавать историкам ребусы, и моментов, заставляющих усомниться в её искренности, будет более чем предостаточно. Пока же «взбулгаченные ей чёрные люди» (А. Югов) под звуки набата собрали вече (опять вече!) и растерзали не только Битяговских, Качалова и Волохова-младшего (Василису отволтузили до полусмерти), но умертвили и тех ни в чём не повинных горожан, которые пытались прекратить самосуд (действия толпы вполне узнаваемы!): всего погибло 13 человек. Это уже бунт, и в Углич (подозрительно быстро) вошли московские стрельцы. Участников коллективного убийства (или тех, кто просто попался под горячую руку) перепороли и отправили этапом в Тобольск; туда же переправили и … созвавший народ на вече колокол (предварительно его… высекли и вырвали язык; язычество чистой воды!). Исчезла в ходе этой истории, кстати, и Орина-кормилица (видно, много знала!)… А уж затем, по прямому поручению Годунова в Углич приехали Василий Шуйский и Андрей Лупп-Клешнин; приехали и начали т. н. Следственное дело. О «качестве» этого следствия («памятника бесчестной лживости», по Карамзину) исчерпывающе высказался виднейший русский классический археограф и палеограф И. Беляев: «Князь В. Шуйский… вёл следствие неспра362

ведливо; подлинная рукопись угличского Следственного дела, вскоре после его окончания… во многом убавлена и даже подтасована. В рукописи нет начала и конца». Ведение следствия Шуйским Беляев охарактеризовал как «крайне преступное». Действительно: на следствии отсутствовали вещественные доказательства (зато фигурировали какие-то кухонные ножи, измазанные куриной кровью); все без исключения «свидетели» (даже те, кто в тот момент находился на другом конце Углича) повторяют одну и ту же короную фразу о мнимом самоубийстве царевича: «Било его долго!» (и никто не задал логичный вопрос: «А почему же ты, сукин сын, не подошёл и не помог бьющемуся в припадке наследнику?»). Я уже не говорю о том, что всех Нагих увезли в Москву и пытали, если верить летописи, в присутствии Бориса и бояр, с одной единственной целью - чтобы те показали, будто Дмитрий зарезался сам (естественно, пытаемые сказали всё, что от них требовалось; только Михайло Нагой упорно твердил об убийстве и не подписал ничего, но листок с его показаниями оказался оборванным). В общем, «не чисто, князь!»… Официально было объявлено о самоубийстве Дмитрия, но в это никто не поверил, и вся эта история легла чёрным пятном на имидж Бориса. Царь Фёдор, по словам Катырева-Ростовского, «втайне пролил многия слёзы» (курсив мой – Д. С.). «Втайне» - это о царе всея Руси, вынужденном поплакать о своём сводном брате так, чтобы его боярин не узнал о сём! Не сказано ли этим всё?.. Но вот что интересно. Впоследствии Борис неоднократно возвращался к угличским событиям (в крайне драматических обстоятельствах), и всегда с одним и тем же изумительным вопросом: «малютка тот погибший был - Димитрий?»88. Т.е., он не был уверен в том, последний отпрыск Грозного переселился в иной мир… Это, во-первых, сразу ставит целый букет вопросов по поводу личного участия Бориса в угличском деле (неужели он, старый опричный волк, до такой степени не сумел смоделировать самое основное звено «дела»?), а, во-вторых, поднимает вопрос, действительно того ли ребёнка умертвили? Как увидим далее, людей и сил, заинтересованных в подкладывании подобной мины под Бориса, было предостаточно89. Тогда многое становится ясным: и спровоцированный матерью царевича поспешный самосуд над кампанией Битяговских-Качаловых, и «качество» Следственного дела (ведь Василий Шуйский должен был «нежно любить» Бориса за историю с дядей!), и вынесение следователями «сора из избы» (ведь не случайно же практически сразу по окончании деятельности комиссии ШуйскогоКлешнина все несуразности их следствия подозрительно быстро стали всеобщим достоянием - откуда-то была утечка информации и кто-то был в ней заинтересован!). И ещё один штрих: сразу по окончании следствия ЛуппКлешнин постригся в монахи (под именем старца Левкия) и встречался с Годуновым после этого лишь однажды, уже в разгар критических событий 88 89

Цитата из оперы М. Мусоргского «Борис Годунов». На этой точке зрения подробно останавливался В. Кобрин. 363

борьбы с Лжедмитрием, причём подробности разговора остались тайной. Выходит, было о чём молчать… А вот ещё одна загадка Борисовой жизни. В 1598 г. царь Фёдор скончался, и сразу же поползли зловещие слухи о причастности к данной смерти всё того же Бориса (об этом есть сообщение у Ивана Тимофеева). Это, скорее всего, апокриф: конкретных данных на сегодняшний день нет (и, возможно, перед нами работа всё тех же антигодуновских сил, с которыми нам ещё предстоит познакомиться персонально). Но вот любопытная деталь: уже известный нам Д. Флетчер - ещё до угличских событий - выпустил книгу «О русском государстве» и в 1591 г. издал её в Англии. В этой книге прямо предсказывалась смена династии в Московии, поскольку у Фёдора нет и не может быть детей, а на жизнь Дмитрия уже делались покушения (значит, 15 мая 1591 г. была не первой акцией такого рода?). «Слышал - писал Флетчер - что сделана была попытка погубить царевича со стороны тех, кто метит на престол» (выделено мной - Д.С.). Из флетчеровской редакции следует, что претендентов было несколько, не один Годунов (а значит, были и помимо Бориса заинтересованные лица, могущие быть ответственными за Углич!)90. Похоже, Флетчер разгласил очень страшную тайну, поскольку Английская торговая компания, кровно заинтересованная в хороших отношениях с Москвой (коммерции ради), очень сильно напугалась за свои барыши и добилась того, что по распоряжению лорд-канцлера Уильяма Сесила книга Флетчера между прочим, доктора Кембриджского университета! - была публично сожжена… Но загадка не в этом. Когда Фёдор ушёл в мир иной и у Бориса освободилась дорога к трону, он устроил странноватый и труднообъяснимый спектакль. Вместо того, чтобы занимать опустевший трон, Борис… заперся в Новодевичьем монастыре и на протяжении пяти недель отказывался от короны. Что за этим стояло? Юродство в стиле Ивана Грозного? (Это я отметаю слишком не в характере Годунова юродствовать). Пропагандистский ход попытка представить себя не узурпатором, а совсем даже наоборот; заставить элиту, церковь и народ просить его стать монархом (как и произошло в нашей истории)? Может быть, но это опасная игра: ведь другие претенденты, зачастую гораздо более легитимные, могут воспользоваться моментом и переиграть ситуацию (вспомним о поведении Шуйского и Воротынского в трагедии Пушкина!). А претендентов было немало, и это не только многочисленные Рюриковичи и Гедиминовичи, но и Романовы - через «свойство» с Грозным посредством его первого брака (это особо подчёркивал Н. Устрялов). И для всех их Годунов был «вчерашний раб, татарин, зять Малюты»… Пушкинская характеристика не очень точна, т. к. Борис был боярином, получил чин окольничьего (немалый) от Ивана Грозного, а его татарские предки уехали из Орды ещё при Иване Калите (по другим сведениям - при Василии Тёмном), так что род Годуновых русифицировался нисколько не меньше всех 90

Кто именно – читатель поймёт в процессе чтения данной лекции. 364

прочих обрусевших ордынских родов знати. Вот насчёт зятя Малюты Скуратова - это в десятку: боярство опричных выдвиженцев ох как не любило… Но так или иначе, были на Москве политики и познатнее, и так играть с таким огнём - это своего рода «русская рулетка», на кону и власть, и сама жизнь! А А. Бушков и А. Буровский высказали неожиданную, но вполне могущую иметь место версию, что в эти напряжённые дни вновь всплыло что-то связанное с Дмитрием (может, даже какие-то сведения о том, что он жив!). В общем, положение было сверхнапряжённое и непредсказуемое: Борис мог надеяться только на то, что он уже 14 лет де-факто стоял во главе Московии. Но у Бориса был и ещё один козырь, связанный с церковью - благодаря великолепному политическому ходу, сделанному ранее (о нём - чуть позже). В конце концов, хитрый политикан добился своего - нейтрализовав и разобщив конкурентов (возможно, посредством закулисных игр, в которых он был мастер, но не исключён и прямой шантаж), Борис достиг того, что «все желания слились в восторг беспредельный» (Н. Устрялов). «Восторг» объяснялся просто - все осатанели от неопределённости и опасались каких-нибудь новых «котор» (да и опричнину ещё никто не успел забыть); Борис же был абсолютно предсказуем (ещё бы - уже 14 лет у власти!). Земский собор официально - от лица церкви, Боярской думы и населения страны – предложил Борису корону, и он её принял. Кстати, этот Земский собор тоже вызывает оживлённые дискуссии. С одной стороны, «народный плач», просящий Бориса «На кого ты нас покидаешь?», недорого стоит - об этом всё в «Борисе Годунове» Пушкина (а ещё более резко и беспощадно - у Мусоргского). Но… вопли на улицах – это одно, а Земский собор – совсем другое, это официально действующее законодательное учреждение. И здесь А. Буровский (а до него в известной степени – А. Новосельцев и В. Назаров) акцентируют на то, что данный Земский собор - впервые в истории России – выполнил учредительную функцию. Это - новое явление в российской политической жизни (Р. Скрынников назвал Годуновых «первой выборной династией в России»); забегая вперёд, скажем, что в ходе Смуты подобная ситуация не будет единичной. Перед нами своего рода зарождение оригинальной политической традиции, реализация которой могла бы внести свежую и достаточно демократическую струю в общественную жизнь Московии91. Увы, это тоже сослагательное наклонение истории нашего Отечества… Итак, Борис стал царём - ровно на 6 лет (по преданию, этот срок ему предсказали астрологи, и он это знал). Учитывая, что Годунов и до того 14 лет фактически стоял у руля правления Московией, срок его властвования будет определён в 20 лет. И вот сенсация, особенно на фоне тёмных и (возможно) преступных путей прихода нашего героя к власти: он оказался одним из самых лучших правителей России за всю её средневековую историю (если 91

«Оригинальной», разумеется, только для России - в Речи Посполитой (на что обращал внимание А. Янов) выборностью королей уже давно никого не удивишь… 365

не самым лучшим)! Д. Балашов считал, что «отчаянные усилия Годунова задержали на несколько лет неизбежное крушение самодержавия последних Рюриковичей, создававшегося… всё шестнадцатое столетие», а В. Кобрин отметил, что Годунов «пытался вытащить страну из пропасти». Но и, вне зависимости от всего того, что произошло впоследствии, свершения эпохи Годунова впечатляют и сегодня. Призываю читателя в беспристрастные судьи этих свершений. В годы правления Бориса были построены города Курск, Воронеж, Саратов, Чебоксары, Царицын, Архангельск, Уфа, Верхотурье, Туринск и Томск. При нём началось не декларативное (как в случае с Ермаком), а реальное освоение Сибири (о сибирских делах у нас будет обстоятельный разговор в следующем томе). Ему удалось быстро и мирно, без репрессий, урегулировать ситуацию в марийских землях и остановить восстание в «луговом» Заволжье. Он «поощрял экономические и культурные контакты с Западной Европой» (А. Деревянко, Н. Шабельникова); в частности, при нём несколько молодых дворян было послано учиться в Европу)92. Он «для образования народного хотел основать в Москве университет» (Н. Устрялов), и подготовка к этому шла полным ходом - «во многих городах Годунов развернул типографии, всерьёз планировал создание школ… по европейским образцам» (А. Буровский). По мысли С. Платонова, «при Борисе Московское правительство впервые прибегло к той просветительской мере, которая потом вошла в обычай» (в последующие эпохи, разумеется). Годунов дал полную свободу передвижения внутри и вне страны ливонским купцам, вывезенным Иваном Грозным из Прибалтики, дав им большие ссуды из казны. В его правление в Москве была открыта первая в России лютеранская церковь (колоссальный прорыв в сторону преодоления Средневековья!). В результате эффектной войны 1590-1593 гг. со Швецией Москва вернула себе выход к балтийскому побережью на ижорских землях (хотя осталось неравноправие русской торговли на Балтике). Борис сумел весьма эффектно урегулировать отношения со Швецией и Речью Посполитой сроком на 20 лет (это очень немало!). При нём успешно и быстрыми темпами восстанавливались подорванные при Грозном крестьянские хозяйства. «Он не терял из вида ни народов татарских, ни Сибири, ни Крыма, ни Кавказа» (Н. Устрялов); в частности, при Годунове Московское государство завязало тесные отношения с грузинскими и армянскими государственными образованиями, официально объявив о покровительстве по отношению к закавказским христианам и создав в Закавказье себе искренних доброжелателей (и - на перспективу - традицию считать Закавказье зоной жизненных интересов России). Помимо традиционных (со времён Грозного) связей с Англией, Борис завязал довольно тесные контакты со Священной Римской империей, а также организовал помолвку своей дочери 92

Потом, когда началась кровавая заваруха, все они стали «невозвращенцами», а один – Никифор Алферьевич Григорьев - даже перешёл в англиканское вероисповедание и сделался пастором в Великобритании. 366

Ксении с датским принцем Иоганном (впервые в истории Руси после церковного раскола 1054 г. собирались выдать дочь царя за неправославного европейского монарха - ярчайшее свидетельство новаторского, подлинно революционного курса Годунова! Брак не состоялся из-за скоропостижной кончины Иоганна в Москве)93. При Борисе имело место великолепное архитектурное строительство: колокольня Ивана Великого и башня Кутафья в Московском Кремле, Астраханский кремль, Смоленский кремль, два кольцевых укреплённых пояса в Москве - Белый и Чёрный города (три последние сооружения – работы гениального архитектора Фёдора Коня). Наконец, главное достижение Бориса-политика - учреждение в России Патриаршества. Об этом надо сказать отдельно. «Четыре восточных патриарха – читаем мы у Д. Жукова – константинопольский, александрийский, антиохийский и иерусалимский, прозябали под властью турецких чиновников… занимаясь интригами. Бывали годы, когда очередной патриарх и месяца не мог усидеть на престоле - соперники пускали в ход клевету, наветы и даже яд». Эта резкая оценка - не преувеличение: известный хорватский католический писатель-гуманист XVII в. Юрий Крижанич (долгие годы живший в России) писал, что восточные патриархи и иерархи «готовы были продать нам тысячу раз Христа, коего Иуда продал лишь один раз». Ларчик открывался просто - у глав восточных церквей катастрофически не хватало звонкой монеты. На этом и сыграл Борис: давая немеренные взятки, он добился того, что константинопольский патриарх Иеремия от имени всего православного Востока в том же роковом 1591 году подписал документ об учреждении пятой православной патриархии (да ещё с упоминанием о «третьем Риме»). Это была колоссальная победа: теперь автокефалия Московии была официально признана и повышена в статусе до уровня древних византийских церквей (о таком на Руси могли только мечтать!). Единственное, чего не удалось - добиться того, чтобы на богослужении московского патриарха поминали не после восточных, а между ними; Борис хотел, чтобы «его» патриарха поминали третьим номером, но пришлось довольствоваться пятым, после всех восточных (и такое положение сохраняется до наших дней). Сам Годунов лично также необычайно много выиграл от всей этой операции, ибо первым русским патриархом сталь архиепископ Ростовский Иов - абсолютно преданный Годунову человек, обязанный Борису до этого ещё и митрополичьим саном (так на шее русского православия была затянута ещё одна петля!). Иов «честно» отрабатывал годуновские авансы: во время угличского следствия он освятил своим авторитетом преступные действия Василия Шуйского (запятнав тем своё имя и авторитет патриархии), а в драматические 5 недель 1598 г., во время добровольного Борисова заточения в Новодевичьем монастыре сыграл главную роль в том, что события пошли так, как пошли (похоже, эту ситуацию Борис предвидел и готовил загодя!). Очень характерно, что Катырев-Ростовский, Тимофеев и Палицын - все те, 93

Подозревали отравление, обвиняли жену Бориса. 367

кто горячо обвинял Бориса в убийстве Дмитрия - чрезвычайно высоко отзываются о Борисе как о правителе, поскольку «об утверждении всей земли он заботился без меры» (И. Тимофеев). Объективные люди были информаторы рубежа XVI-XVII вв., нам бы поучиться… А многие современные исследователи (например, А. Буровский) полагают, что при более благоприятном раскладе, нежели тот, что случился в действительности, Борис Годунов мог войти в отечественную историю как величайший реформатор, гораздо крупнее и эффективнее, скажем, Петра I. (Строго говоря, это было бы в значительной степени продолжением оборванной линии Избранной рады!). Как там насчёт французской поговорки о том, что «могло быть»?.. Но у Годунова были и просчёты, и фатальные ошибки - как у любого политика (все люди, все человеки!); впрочем, фатальными они стали восприниматься ретроспективно, когда катастрофа уже произошла, и ничего нельзя было поправить или переиграть. Так, Борис занял чрезмерно жёсткую позицию по отношению к волго-донскому казачеству - и прямо толкнул казаков в объятия формирующейся оппозиции. Борис не уделил достаточного внимания растущему недовольству в рядах Боярской думы (как подметил Л. Гумилёв, ропот был и «слева», и «справа» - и из рядов экс-опричников, и из числа из непримиримых противников). Борис деятельно формировал режим, который, по Л. Гумилёву, «вполне можно назвать полицейским». В частности, необычайно поощрялось доносительство - в т. ч. материально: часть имущества оговорённого шла в казну, а часть - самому стукачу (некому Воинко, холопу князя Шестунова, «настучавшего» на хозяина, царь демонстративно пожаловал волю и поместье, объявив о том всенародно). По выражению В. Ключевского, подобные меры «разлакомили холопов», профессия доносчика стала чуть ли не престижной и стукачество приобрело характер не просто эпидемии, но эпидемии очень упорядоченной. Стандартными стали: обвинения (чаще всего - в колдовстве, это своего рода 58-я статья того времени, и это при том, что сам Борис в «ведовство» верил не очень), формы «порицания» (изощрённые пытки, ссылка, конфискация имущества, пострижение в монахи, запрет жениться, реже - смертная казнь или отрезание языка), и даже… гендерная сторона дела (мужчины «стучали» на мужчин, женщины - на женщин, и не иначе). «И сталось у Бориса в царствие великая смута; доносили и попы, и дьяконы, и чернецы, и проскурницы; жёны на мужьёв, дети на отцов, отцы на детей доносили» - читаем мы в Никоновской летописи. Подобная практика развращает - и среди «стукачей» оказывались вроде бы даже и вполне достойные люди (например, будущий спаситель Отечества князь Дмитрий Михайлович Пожарский, «оговоривший» боярина Бориса Лыкова)94: таковы были гримасы унаследованной от Ивана Грозного отечественной нравственности (точнее, безнравственности). Ещё один грубый просчёт политики Бориса - игнорирование царём проблемы юридической неурегулированности института холопства. Слово А. 94

Ох, и икнётся Дмитрию Михайловичу эта история! 368

Бушкову: «Поскольку тогдашние законы о холопстве были… запутанными и поддававшимися двойному толкованию, злоупотребления начались фантастические. Человек, нанявшийся на временную службу или мастеровую работу, объявлялся холопом и навсегда терял свободу, поскольку всё зависело от судьи… Иногда людей ловили на дорогах и закабаляли. Доходило до того, что… боярин делал холопами служивших у него дворян… Находились те, кто… извлекали личную выгоду и из такого положения дел - «закладывали» себя в холопы, пожив немного, обкрадывали владельца, убегали и повторяли этот финт, пока не попадались или не отходили от дел, сколотив деньжонок95… Нужно помнить, что знатный господин… всегда мог ждать доноса от своих людей». В общем, по язвительной реплике Н. Костомарова, «между господами и холопами была круговая порука: то господин делает насильство холопу, то холоп разоряет господина». Но главная, зловещая ошибка Бориса-политика - история с Юрьевым днём. В 1597 г. (ещё при жизни Фёдора) Борис Годунов отменил право крестьянского перехода в Юрьев день: было определено, что каждый крестьянин должен постоянно жить и работать там, где он жил и работал в момент издания указа. Это было ещё не классическое крепостное право (как иногда утверждается) и, тем более, даже отдалённо не то полурабское состояние крепостного как «вещи», которое наступит в XVIII столетии: все вышеописанные градации крестьянского статуса (черносошные, владельческие и т. д. ) сохранялись - с присущими каждой градации особенностями. Но, тем не менее, мужицкая масса, отнюдь не привыкшая к подобному (всё равно, что сейчас запретить людям менять место работы!), дружно выдохнула хрестоматийное «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!», и с этой минуты вполне определилась в своём (вполне понятном!) отношении к Борису. Наиболее «пассионарные» из мужиков начали «голосовать против ногами»: после «закрепления» бежали в массовом количестве, и, за неимением других возможностей, становились разбойниками; «не то что на «больших дорогах» - в самой Москве, по свидетельствам современников, опасно было выйти ночью со двора» (А. Бушков). Правительство боролось с этим явлением, вводя т. н. «урочные года», в которые владельцы бежавших крестьян могли подать иск об их возвращении (пятилетний срок по указу от 24 ноября 1597 г.): популярности правительству среди населения такая мера, естественно, не прибавляла… Что интересно, бояре тоже дружно проявили недовольство (неожиданно, но только на первый взгляд): ведь отмена Юрьева дня лишала их возможности избавиться от нерадивого работника (скажем, лентяя или пьяницы). Об этом в пушкинском «Борисе Годунове» упомянуто весьма отчётливо… Вообще акция с Юрьевым днём была выгодна только двум силам: дворянам, не имевшим большого количества крестьянских рук и выигрывавших от их стабильности (опять антибоярская и продворянская акция!), и центральному правительству, решавшему за сей счёт некоторые финансовые проблемы (Л. Гуми95

Удостоверяющих личность документов тогда ещё не было (их позднее ввёл Пётр I). 369

лёв прямо утверждал, будто отмена крестьянского перехода мотивировалась нехваткой казённых денег на активную внешнюю политику и укрепление границ - что ж, это по-нашему: в антитезе приоритетов внутренней и внешней политики у нас чаще всего предпочитают внешнюю, оттого так «хорошо» и живём!). В целом, в масштабе страны, вся эта история имела крайне негативный резонанс - политика царя вообще (даже в её позитивных моментах) стала вызывать всеобщее разочарование и раздражение; о Борисе начали судить прямо по обидным и несправедливым словам Л. Гумилёва - он-де «хотел, чтобы всем было одинаково плохо» (!). Так произошло непоправимое: царя, который сделал для страны невероятно много (в смысле вытаскивания её из опричной выгребной ямы), при котором народ, говоря летописными словами, «отдохнул» (за один этот «отдых» Борис заслуживает памятника, если вспомнить о грядущем кошмаре краха Московии Рюриковичей) имя такого царя стали «клясть на площадях». Грозный урок для политиков всех времён и информация к размышлению для современных политтехнологов… Были сложности и в международных делах. После смерти Стефана Батория в Речи Посполитой начались выборы нового короля, и основными претендентами были: шведский принц Сигизмунд (сын Юхана III и КатаржиныЯгеллонки), австрийский эрцгерцог Максимилиан и… царь Фёдор (последний, однако, скоро выбыл из игры - не католик, да и здоровьем подкачал, что шляхте не приглянулось)96. Москва активно поддерживала Максимилиана (В. Назаров считает это «просчётом отечественных дипломатов»), но победил Сигизмунд (в польской традиции - Сигизмунд, или Зыгмунд III). Смерть в 1593 г. Юхана III делала возможной унию Швеции и Речи Посполитой (с явной антимосковской направленностью), но… В 1595 г. королём в Стокгольме был провозглашён дядя Сигизмунда, Карл IX, убеждённый протестант; а вскоре в г. Эребру был принят закон, запрещающий шведскому королю быть католиком. Теперь шведский трон был для Сигизмунда безвозвратно потерян, и между дядей и племянником вспыхнула жестокая борьба, обострённая соперничеством двух держав из-за Прибалтики и межконфессиональным противостоянием. Надо помнить, что в эти годы борьба Реформации и Контрреформации находилась в зените, Речь Посполитая считала себя «бриллиантом Контрреформации» (красочное, но – как скоро увидим - для 1595 г. требующее корректуры выражение директора Библиотеки Конгресса США, крупнейшего зарубежного русиста Джеймса Биллингтона), Швеция могла ответить в том же духе с противоположной стороны баррикады. Короче, к 1600 г. сторонники Сигизмунда были изгнаны из Шведского государства, и в 1600 г. началась война между Варшавой и Стокгольмом за Прибалтику. Война, в которой шведы терпели одно поражение за другим: в битвах у Кренхольма (совр. Саласпилс, Латвия) и Тшцяны (польское Поморье) тяжёлая 96

Из отзыва членов сейма русскому послу Троекурову: «У вас есть царь, но какой – едва дышит и бездетен, умеет только молиться» (по Н. Карамзину). 370

конница Речи Посполитой буквально втоптала в пыль четырёхкратно превосходящих её по численности шведов. В Швеции эти разгромы создали своего рода комплекс неполноценности перед польско-литовской кавалерией, от которой избавиться не удалось до середины XVII века… Всё это происходило в непосредственной близости от московских границ (при наличии внутренней нестабильности это было очень неблагоприятным фактором) и обостряло для Кремля проблему выбора - «с кем водиться»? В этих условиях Борис Годунов принял решение о проведении изоляционистской политики по отношению к «ближнему зарубежью» - иначе говоря, стратегией царя стало невмешательство в прибалтийский конфликт и недопущение постороннего вмешательства в дела Московского государства. По поводу такой стратегии есть разные мнения: В. Назаров считает её близорукой (царь остаётся без союзников), на наш же взгляд, дистанцирование от прибалтийской «заварушки» на тот момент как раз отвечало национальным интересам России. Беда состояла в том, что Годунов только на словах проводил политику изоляции, а на деле пытался сколотить ось «Москва-Варшава» против Швеции и организовать прорусские заговоры в пограничной шведской крепости Нарва. Все эти проекты провалились и только усилили недоверие к Москве в обоих борющихся столицах. Все эти просчёты и сложности, при всём при том, были не в состоянии обрушить здание российской государственности и учинить тот ужас, который был уже не за горами. В конце концов, Борис был достойным выучеником Ивана IV, прошёл крутую опричную школу, крови не боялся нисколько (при том, что жестокости как страсти в нём не было, и, по возможности, царь старался действовать без особо резких движений). Образ Бориса, галлюцинирующего от боя курантов, с «кровавыми мальчиками» в глазах, кричащего «Чур, дитя!» - это всё же более литературно-оперный, нежели исторический образ: реальный Борис, судя по отзывам современников, на Гамлета смахивал не очень… Так что шансы овладеть ситуацией у Годунова были (да и до 1601 года он контроля над событиями, в общем, и не терял), и рейтинг его в то время - несмотря ни на что - ещё был не таким уж низким. Но приходится повторять формулу Л. Гумилёва - вновь «в Историю вмешалась Природа», чего предусмотреть не мог никто… Сперва началась «чёрная мистика». В 1592 г. в Белом море у Соловков видели… кита; в 1596 г. Печерский монастырь у Нижнего Новгорода был разрушен оползнем. В 1601 г. в Москве произошло землетрясение (или, как тогда говорили, «трус») - явление в белокаменной неординарное, вызвавшее обвальные нехорошие слухи, которые мгновенно обрастали стереотипными фольклорными подробностями (волки и лисы жрут друг друга, по небу летает запряженная цугом карета с возницей в польском платье, женщины и скотина рожают уродов и т. д.). На небе наблюдали явления гало (ложные солнца) и комету, всегда воспринимаемую как вестник беды. Астрологи и гадатели предсказывали великие потрясения. Летом 1601 г. от Пскова до Нижнего Новгорода 12 недель беспрестанно шёл холодный ливневый дождь. В июле (!) выпал снег, в августе - снегопады 371

и метели, по Днепру (!!!) ездили на санях. Весь урожай погиб. Летом 1602 г. всё повторилось снова («морозы превеликие и страшные», из летописи). В 1603 г. этих ужасов не было, но сеять было просто нечего - поскольку два года урожаев не было (кроме того, в 1602 г., в довершении катастрофы, имела место… чудовищная засуха, погубившая яровые хлеба). Невиданный и немыслимый голод поразил Московию: о его стилистике невозможно сказать афористичней и страшнее, нежели это сделал Максимилиан Волошин в стихотворении «Деметриус-император»: «Хлеб пекли из кала и мезги. Землю ели. Бабы продавали С человечьим мясом пироги». И ещё - свидетельства иностранцев, современников катастрофы. Британец Петр Петрей рассказывает о виденном им лично случае поедания матерью своего ребёнка. Уже знакомый нам Конрад Буссов (сам занимавшийся хлеботорговлей) сообщает о повышении цен на хлеб в 25 раз и об употреблении в пищу населением собак, кошек и мышей, сена, соломы, навоза и фекалий. Наконец, колоритнейший участник событий и великолепный мемуарист Жак Маржерет, французский кондотьер, служивший в России и лично участвовавший во всех событиях Смуты (к его сообщениям мы будем возвращаться неоднократно). Так вот, слово мессиру Жаку: «Я был свидетелем, как четыре крестьянки, брошенные мужьями, зазвали к себе крестьянина… зарезали его и спрятали в погреб про запас, намереваясь сначала съесть его лошадь, а потом и его самого… Эти женщины поступали таким образом уже с четвёртым человеком». Согласно летописи, выкапывали покойников и «грызли»… Погибло, по современным представлениям, около трети населения Московии; только в столице за два с половиной месяца Великого глада (как назвали случившееся) умерло от 120 000 (данные Маржерета) до 127 000 человек (данные Авраамия Палицына). Люди массами бежали на окраины государства, к казакам, в Сибирь, даже в Речь Посполитую, тысячекратно усиливая разбойничьи шайки. Социальная ситуация вмиг стала катастрофической, т. к. вся эта гигантская маргинализированная масса обезумевших, оголодавших, потерявших человеческий облик людей буквально забивала все поры государства идеальным топливом для взрыва. Что самое чудовищное, в ряде областей страны (Курск, Владимир, земли нынешнего Центрально-Чернозёмного района) урожай был вполне нормальным, и его бы хватило на всю Московию. Но… тут-то и сказалось полное разрушение основ жизни и традиционной нравственности в обществе, пережившем стресс опричнины. Ещё раз процитируем А. Бушкова: «В… уродивших окраинах отнюдь не торопились везти хлеб в голодные районы, предпочитая придерживать его в ожидании «настоящей» цены; так же поступали и московские хлеботорговцы. Хлеб прятали все – бояре, купцы, монастыри (! – Д. С.), и все пытались им спекулировать… Руководившие «продотрядами» чиновники (посланные царём следить, чтобы хлеб не прятали - Д. С.)… за 372

взятку закрывали глаза на спрятанный хлеб или на то, как в Москву отправляют гнильё. Зажиточные люди массами выгоняли своих холопов, чтобы не тратиться на прокорм, а выгоднее продать сэкономленное зерно. Должностные лица, ответственные за бесплатную раздачу хлеба нахлынувшим в столицу беженцам, делились деньгами и зерном в первую очередь со своими друзьями и роднёй, их сообщники заявлялись в лохмотьях под видом нищих, оттесняя настоящих бедняков (Буссов и Маржерет описывают нескольких дьяков, неоднократно приходивших за зерном на один и тот же пункт выдачи в обличье нищих, измазанных… коровьими мозгами и кровью - Д. С.)… Пекари, обязанные выпекать хлеб строго определённого веса и величины, продавали ковриги почти непропечёнными, а то и подливали воды для тяжести; им рубили головы, но особого воспитательного значения на остальных это не производило». Добавить нечего - и так всё ясно… Надо сказать, что Борис предпринимал без преувеличения героические усилия для преодоления страшного бедствия: высылал уже упоминавшиеся «продотряды», стремился - впервые в русской истории - регулировать цены на хлеб (чтобы не взвинчивали запредельно), строил каменные палаты в Кремле (давая работу и пищу тысячам людей), организовал пункты бесплатной раздачи хлеба (мы уже знаем, что на них творилось), издал указ о том, что брошенные хозяевами холопы автоматически получают свободу. Принимал меры к возвращению бежавших и прекращению бандитизма. И… всё это оборачивалось против него самого: общество было больным (последствия «художеств» Грозного), самые правильные и благородные Борисовы начинания искажались до неузнаваемости (мы уже показали, как именно), а у самого царя было слишком тёмное прошлое, слишком сомнительный путь к трону и слишком проблематичная легитимность, чтобы иметь столь необходимый в такой отчаянной ситуации авторитет. В результате роптали все: и те, кому пытался помочь царь (поскольку на деле ничего не клеилось), и те, за счёт которых пытались помочь другим (особенно дворяне - первая опора трона российских самодержцев!). Борис стал ненавистен всем (вечная участь правителя в годы всеобщего бедствия - ему легче всего сыграть роль «козла отпущения», а люди у нас, вполне по Пушкину, «любить умеют только мёртвых»). Характерно, что именно во время Великого глада стали особенно ходко гулять по Руси слухи о годуновском приказе убить «царевича ДимитрияУара, сына восьмой жены Грозного царя» (и, разумеется, что царевич чудесной силой спасён и скоро явится собственной персоной для восстановления справедливости). По выражению русского учёного В. Иконникова, «социальное движение умело пользоваться самозванщиной и прикрывать себя своего рода легитимизмом». Вся последующая матрица событий Смуты - в этих афористических словах классического русского историка… Первая кровь пролилась в 1603 году. В этом году правительство Годунова аннулировало принятый в разгар Великого глада закон о временном восстановлении «заповедных лет» (т. е., права крестьянского перехода) - видимо, в Кремле решили, что кризис миновал. Это стало детонатором взрыва: на Москву из Северской земли (район Курска-Орла-Белгорода) двинулась огромная 373

вооружённая толпа под предводительством некоего атамана по имени Хлопко Косолапый. Запомним: «запалом» стала Северская область - место древнего расселения племени савиров, ставших впоследствии ославяненными «северянами», но не забывших своё прошлое и традиционно противопоставлявших себя Москве. В XVII в. они называли себя «севрюки» и постоянно подчёркивали свою «самость» («Мы не москвичи, мы севрюки!»); к тому же они были испокон веков крайне воинственны (это отмечено ещё в «Слове о полку Игоревом»), что дало повод современникам называть их «суровыми севрюками» (слова Василия Шуйского). Особо подчёркиваю всё это, чтобы показать: сразу, с первых выстрелов начинающегося всероссийского пожара будет править бал не только политические, социальные, внутрисословные и экономические факторы (на чём обоснованно заостряют внимание А. Деревянко и Н. Шабельникова), но и субэтнический момент, подробно описанный Л. Гумилёвым (последний даже считал этот момент решающим). И ещё штрих: репрессии Ивана IV буквально разогнали самую энергичную часть населения страны из центра на окраины (об этом, независимо друг от друга, писали Л. Гумилёв, Э. Кульпин и А. Буровский), поэтому вполне логично то, что именно окраины («украины») и стали инициаторами насильственной эскалации конфликта - там же скопились все, у кого хватает энергичности и кто умеет держать в руках оружие. Для иллюстрации сказанного: в рядах Хлопка большинство по социальному статусу были служилыми (боевыми) холопами - своего рода «мамлюками Московии», ратными «профи»… Программа Хлопка не отличалась оригинальностью и была выстроена по «рецепту Шарикова»: всех «замочить» и всё поделить (в Москве, разумеется). Хлопковы молодцы проявили бесподобное нахальство: узнав, что Годунов выслал против них войска под командованием окольничьего Ивана Басманова (родню легендарного опричника-трансвестита), мятежники первыми атаковали годуновцев, и у стен Москвы произошло полномасштабное сражение (в котором, к слову, Иван Басманов был смертельно ранен). Ватага Хлопка была разбита и рассеяна, сам Косолапый попал в плен и был повешен в Москве; резонанс от этих событий прокатился по всей стране - так, вокруг Астрахани заполыхали мятежи «воровских казаков» (и оттуда едва унёс ноги родственник царя Семён Годунов, отправленный туда Борисом наводить порядок). Но с гибелью Хлопка большинство в окружении Бориса решило, что кризис миновал и самое худшее позади - при том, что всё только начиналось, и по сравнению с тем, что ещё предстоит пережить народу и государству Московскому, события 1603 года будут казаться очень бледной прелюдией (их даже помянут редко в каком учебнике). Пока в российском апокалипсисе протрубил лишь первый ангел… III. АКТ I. На страницах нашего повествования появляется новый герой, имя которому - Лжедмитрий I (назовём его так по традиции - скоро читатель поймёт, что 374

и здесь не всё просто). Это самый загадочный персонаж Смутного времени и одна из самых загадочных фигур русской истории вообще («едва ли не самый фантастическая личность в русской истории», по мнению Б. Успенского). Вся трафаретная канва его биографии, тысячи раз повторённая в учебниках, абсолютно «виртуальна» - в том смысле, что никакого документального её подтверждения в природе не имеется. Мы уже говорили, что реального исторического Лжедмитрия I у нас похитили, и это ощутимая потеря - наш герой был интересной, яркой и неоднозначной личностью, да и его роль в российской истории несводима к схематично поляризованной палитре. Нам предстоит своего рода «независимое расследование». Начнём с того, что нам неизвестно происхождение Лжедмитрия I. Официальная версия о том, что он - сбежавший из кремлёвского Чудова монастыря чернец Григорий Отрепьев, запущена годуновской пропагандой и не выдерживает ни малейшей критики. Соль в том, что Григорий Отрепьев был на Москве весьма известным человеком - по одной версии, дьяконом, по другой - экономом (по современному - главным бухгалтером) всё того же Чудова монастыря; есть сведения, что этот субъект пропил собранную на постройку храма милостыню (по тем временам – запредельный криминал, чреватый узаконенным самосудом со стороны любого православного) и сбежал из Москвы, и что впоследствии его видели… в войске Лжедмитрия. Сохранились бумаги, подписанные рукой Отрепьева (в Москве) и рукой Лжедмитрия I (в Загоровском монастыре на Волыни); графологи, изучив эти документы, дали однозначный ответ - подписи принадлежат разным людям. А самое главное Гришка Отрепьев был «лет отроду за 50, росту среднего, лоб плешивый, борода седая, брюхо толстое», а Лжедмитрию было, если помним, «лет отроду 20, ростом мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волоса рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая» (как вы понимаете, я пользуюсь пушкинскими шпаргалками). Кстати, до нас дошла гравюра Луки Килиана (XVII в.) с изображением нашего героя: совпадение с пушкинским описанием достаточно полное… Так что «отрепьевскую» тему можно смело сдать в архив. Тогда кто же он?.. На сей вопрос не существует однозначного ответа, и вот почему. Документов на этот счёт, естественно, нет никаких, и, возможно, тайна происхождения Лжедмитрия I навсегда останется нераскрытой. Но есть ряд «косвенных улик» в «деле Лжедмитрия», представляющих для нас несомненный интерес, и они сейчас будут предоставлены читателю. Прежде всего. Судя по всем сохранившимся свидетельствам и отзывам, Лжедмитрий I абсолютно верил в своё царское происхождение. Он не «играл в царя», как все хрестоматийные самозванцы (типа более поздних Лжедмитриев или Пугачёва)97 - нет, он органически ощущал себя монархом по праву 97

Как Пугачёв именно играл в «государя-ампиратора», исчерпывающе описано Пушкиным в «Капитанской дочке» и «Истории Пугачёвского бунта». 375

рождения (и это неоднократно сказывалось в его поступках). Более того: европейцы, имевшие с ним дело (я подчёркиваю: именно европейцы), при первой же встрече с нашим героем высказывались примерно так: «В нём светилось некое величие, которое нельзя выразить словами, и невиданное прежде среди русской знати, и ещё менее - среди людей низкого происхождения, к которым он должен был принадлежать, если бы не был сыном Ивана Васильевича». Под этими словами Маржерета могли бы подписаться очень и очень многие, и в высшей степени показательно, что их написал именно Маржерет - «пятидесятилетний кондотьер, чуждый каким бы то ни было сантиментам» (А. Буровский), повоевавший до Смутного времени в рядах французских гугенотов, на Балканах, в рядах австрийцев, трансильванских венгров и Речи Посполитой. И ещё деталь к картинке: в Европе было достаточно много людей (из числа политиков и военных), которые сомневались, был ли Лжедмитрий сыном Грозного и Марии Нагой, но не сомневались в монаршем происхождении претендента. В Польше, к примеру, многие были убеждены, что «царевич Дмитрий» - внебрачный сын Стефана Батория… Специально для современного читателя поясняю: в те времена быть королевским бастардом в Европе считалось необычайно престижно, этим гордились, а в Англии и Франции даже существовал официальный титул «принц-бастард», дававший при определённых условиях право на трон. Так что, подозревая в Лжедмитрии внебрачного отпрыска царя или короля (неважно, какого), европейцы воздавали ему немалую честь… А вот ещё дополнение в досье на Лжедмитрия. Наш герой говорил и писал на нескольких европейских языках, великолепно овладел искусством каллиграфии, был прекрасным наездником и фехтовальщиком, неплохо танцевал, был знаком с гуманистической литературой Ренессанса. Научиться всему этому быстро просто невозможно - за этим стоят годы жизни и воспитания. (Г. Вернадский полагал, что интеллектуальные достижения претендента могли быть результатом документально зафиксированного контакта последнего с известным в Речи Посполитой интеллектуальным арианским кружком Гавриила Хойского, слывшего одним из центров вольнодумства в республике). Поэтому нет ничего более далёкого от истины, чем образ «бедного черноризца», который «Димитрием назвался и поляков безмозглых обманул» (да и «поляки», как скоро увидим, были совсем не безмозглые, совсем даже наоборот!). А многие, почти подсознательные бытовые детали поведения Лжедмитрия I (к некоторым из них мы ещё вернёмся) чётко показывают - мы имеем дело с человеком, длительное время прожившем на Украине (он, собственно, именно там впервые и объявился - на Киевщине). Последнее обстоятельство совершенно не означает украинского происхождения Лжедмитрия просто он провёл на Днепре самые важные для формирования характера и личности годы (по образному выражению А. Буровского, «от него просто «пахнет» Западной Русью»)98. 98

Т.е., территориями Киевской Руси, входившими в Великое княжество Литовское. 376

Исходя из сказанного, версии о происхождении претендента можно сгруппировать в три следующих варианта: А). Самый маловероятный, но не невозможный вариант - Лжедмитрий есть спасшийся царевич Дмитрий, сын Ивана Грозного и Марии Нагой. Надо сказать, до Карамзина такой поворот событий обсуждался серьёзно (на этой позиции в XVIII в. стоял историк Г. Миллер, позднее - В. Иконников и С. Шереметев). Нагие, да и другие боярские кланы, оппозиционные Борису, вполне были в состоянии организовать фальшивое убийство - демонстративно ликвидировать в Угличе подставного ребёнка, заблаговременно удалив настоящего царевича в недоступное агентам Годунова место (а лучше Речи Посполитой для подобного дела местечка и не придумаешь!). Против этой версии существует серьёзное возражение: в составе «киллерской команды» 15 мая 1591 г. были люди, лично знавшие венценосного малютку. Это весомо, но… Уж очень похоже скоропалительное уничтожение Битяговских и компании, спровоцированное Марией Нагой, на торопливую ликвидацию свидетелей. Похоже, живые участники теракта были никому не нужны… А Василий Шуйский - главный следователь по делу 15 мая - личность абсолютно беспринципная и продажная, участник самых невероятных по изощрённости и цинизму интриг Смутного времени; он сам мог быть и участником, и даже организатором всей афёры (в конце концов, это ведь его дядю «в глухой тюрьме тихонько задавили» по приказу Годунова). Да и Борис, как уже сообщалось, имел сомнения по поводу подлинности зарезанного младенца… Б). Экзотическая, но вполне правдоподобная версия: Лжедмитрий - незаконный сын Ивана Грозного (в наши дни эту гипотезу высказал А. Буровский). Точное количество бастардов Ивана IV никому не известно, но несомненно одно - их было очень много (по издевательскому замечанию А. Буровского, «в принципе, «царевичи Дмитрии» могли маршировать отрядами, и никакого самозванства»). Как мы уже упоминали, к царственным бастардам тогда относились весьма уважительно; что же касается убеждённости Лжедмитрия в своём абсолютно законном происхождении (в смысле, от Марии Нагой), то это могло быть результатом соответствующего воспитания (к этому пункту мы вернёмся спустя мгновение); В). Самая традиционная версия: Лжедмитрий был выходцем из рода, не имевшего никакого отношения к московским Рюриковичам, но претендента воспитали в убеждении, что он - сын Грозного (как и в предыдущем случае; на это обращал внимание Н. Костомаров). В эту же версию ложится убеждённость польской шляхты в том, что претендент - бастард Стефана Батория (или вообще любого монарха) - важно, что в такой раскладке Лжедмитрий становился невольным самозванцем. Для нас самое интересное в следующем. При справедливости любой из названных версий Лжедмитрий не мог быть одиночкой. За ним (вернее, за его спасением или появлением) обязательно должна была стоять какая-то конкретная политическая сила, причём влиятельная - ведь для того, чтобы провернуть такую операцию (в любой её разновидности), необходимы связи, деньги, люди… И вот тут встаёт центральная проблема, очень важная для 377

понимания всей разворачивающейся драмы: что это была за сила? Кто стоял за «воскрешением Дмитрия» и кому это было выгодно? В императорской России (как минимум, начиная с Николая I), а затем и в СССР, было принято считать этой силой католическую церковь (в XIX в. конкретно - иезуитов, действительно набравших в XVII в. в Речи Посполитой такое влияние, что данный век в истории своей страны польские историки назвали «веком иезуитов»). Однако эта версия не выдерживает критики - в силу нескольких моментов, точно подмеченных Маржеретом: «Они (иезуиты - Д. С.) не смогли бы его воспитать в такой тайне, что кто-нибудь из польского сейма в конце концов не узнали его… и если бы он был воспитан иезуитами, они, без сомнения, научили бы его говорить и читать по латински… он также больше жаловал бы сказанных иезуитов, чем он это делал». Действительно: во-первых, Лжедмитрий, свободно изъясняясь на живых европейских языках, совершенно не говорил на латыни и даже, когда впоследствии ему нужно было написать несколько ритуальных латинских фраз (типа «Demetrius Imperator»), он умудрялся наделать в них кучу ошибок. В случае иезуитского воспитания и обучения (к слову, тогда самого качественного в Европе!) это было совершенно исключено - знание латыни в данной среде было обязательным. А во-вторых, как увидим впоследствии, никто так жестоко не «обжёгся» на Лжедмитрии, как Ватикан: если бы там заранее растили претендента, то непременно «изготовили» бы из него послушную и предсказуемую марионетку. Именно в таком качестве хотела видеть Лжедмитрия романовская и советская пропаганда (следы того видны даже отчасти в «Борисе Годунове» Пушкина), но в реальности этот образ на нашего героя никак не «наклеивается», и мы в этом ещё убедимся. «А посему - читаем мы у А. Бушкова - уже в XIX в. родилась гипотеза, по которой Лжедмитрий стал неосознанным орудием в руках некой боярской группировки, которая, подыскав подходящего юнца, уверила его (курсив А. Бушкова - Д. С.) в том, что он и есть… сын Ивана Грозного». К слову, Годунов, узнав о появлении «в Литве» претендента, сразу заявил: это дело рук бояр (есть письменные свидетельства современников). Именно боярство, дружно «не переваривавшее» Годунова, имело и мотивацию, и возможности организовать операцию под кодовым названием «Воскресший царевич» (на это недвусмысленно указывал Н. Костомаров). При этом оно имело чёткую и (главное) реалистическую цель - восстановить на престоле династию Рюриковичей, но без самодержавия или хотя бы в его смягчённом варианте (предполагалось, что претендент проявит благодарность или будет связан какимито документальными обязательствами; как увидим, Лжедмитрий на самом деле окажется склонным к демократической манере правления). Кроме того, надо учитывать следующее. К концу XVI века, благодаря «трудам праведным» Ивана IV в Речи Посполитой образовалась настоящая московская диаспора - весьма многочисленный слой беженцев из Московии, состоящий из всех социальных групп московитского общества (вспомним хотя бы того же Ивана Федорова!), содержащий довольно значительный процент боярства и вообще знати. Эти люди стали полноправными гражданами 378

Речи Посполитой, пользовались всеми правами Радомской конституции, но не порывали связей с Московией (хотя бы потому, что практически у каждого там осталась родня, также не прерывавшая связей с эмигрантами - даже подчас с риском для жизни) и не оставляли мыслей о возвращении (хотя бы потому, что у очень и очень многих в Московии остались вотчины). Как это всё выглядело на практике, точно и выразительно показал Пушкин в «Борисе Годунове» на примере своих собственных предков - «рода Пушкиных мятежных»99… Эта эмиграция, как и московская знать, была едина в неприятии самодержавия (тем более, что беглецы успели вдохнуть пьянящий воздух шляхетских вольностей) и Годунова персонально. Поэтому для московских выходцев идея привести к власти альтернативную Годунову фигуру была даже ближе, чем московскому боярству, т. к. давала почти единственный шанс на возвращение (с компенсацией имущества). Мы скоро увидим, что именно этот слой станет главной питательной средой для всех проектов Лжедмитрия. Можно даже вычислить (с некоторой долей «плюс-минус») боярский клан, могущий быть наиболее вероятным кандидатом в «спасители царевича». Это… Романовы. Сей древний и весьма уважаемый род был, как помним, в «свойстве» с Грозным (через первый брак царя) и этим сразу возвышался на несколько ступенек над всеми остальными - даже над многими Рюриковичами. Род Романовых был мощнее и сплочённее, скажем, Нагих (да и первая жена Ивана IV Анастасия Захарьина выглядела в глазах большинства не в пример легитимней, нежели его последняя, восьмая жена Мария Нагая); в то ж время напрямую претендовать на власть - так, как, скажем, «принцы крови» Шуйские - Романовы, конечно, не могли. Поэтому больше других они имели заинтересованность (да и шансов) «провести наверх» своего претендента. Косвенными доказательствами тому может быть два факта: А). Годунов, узнав о появлении Лжедмитрия, обрушил самые жёсткие репрессии именно на Романовых - как ни на один другой боярский род. Всё говорит за то, что Борис если не знал, то хотя бы догадывался, откуда исходит главная угроза; Б). После прихода к власти Романовы уж очень рьяно начали тиражировать годуновскую версию о Лжедмитрии как о Гришке Отрепьеве (вплоть до того, что именно при Романовых она стала непререкаемым официозом) - версию, которую они сами до прихода к власти не поддерживали. Создаётся впечатление, что от Лжедмитрия Романовым было необходимо предельно дистанцироваться - почему? Не потому ли, что само упоминание об этой истории (и своей роли в ней) стало для Романовых как для политиков смертельно опасным? Мы ещё увидим, что участие и роль Романовых в Смуте были весьма сложными и даже двусмысленными; во всяком случае, это не тот материал, на основании которого ставятся монументы и пишутся патриотические романы. Проблема имиджа перед победившими Романовыми стояла 99

Двое Пушкиных – Григорий и Гавриил – будут активнейшими участниками Смуты и погибнут в её огне. 379

очень остро и лишние «пятна на солнце» им были явно ни к чему… (Костомаров, впрочем, подозревал и Богдана Бельского как главаря всей акции). Вернёмся к нашему герою. Первый раз мы его встречаем в Брагине под Киевом, в качестве… работника в имении панов Адама и Константина Вишневецких, потомков легендарного Байды, крупнейших православных магнатов Речи Посполитой. Это были богатейшие люди в шляхетской республике и одни из самых богатых европейцев того времени (согласно документам, в их владении находилось 39 610 дворов и 423 мельницы). Подкупить Вишневецких было невозможно (на это не хватило бы всей Речи Посполитой), легковерием они также не отличались. Я это особо подчёркиваю, чтобы для читателя явственней предстало то, что произошло. Как открылось подлинное или мнимое происхождение Лжедмитрия - на это существует несколько версий. То ли претендент сам всё выложил князю Адаму, то ли его опознал некий странник, то ли к братьям-панам приходила некая тайная делегация и что-то им предъявила, то ли (самая популярная версия) претендент сильно занемог - так, что стал готовиться к кончине, соборовался и … на исповеди открыл своё царское происхождение (а батюшка, ошалев от такой страшной тайны, не выдержал и согрешил - выложил всё Вишневецким, нарушив тайну исповеди). Важно не это, а то, что Вишневецкие поверили. Поверили сразу и до конца, ни разу не усомнившись и не отступившись от Лжедмитрия, который мгновенно перестал быть слугой у братьев-князей и превратился в их почётного гостя. Более того: именно Вишневецкие начинают вместе с Лжедмитрием грандиозную игру, которая, начавшись с малого, подобно кругам на воде, будет захватывать всё новых и новых участников, став в конце концов фактом большой политики. Что двигало Вишневецкими? Материальная заинтересованность исключается напрочь (даже наоборот - в начавшемся деле расходов предстояло много больше, чем «приходов»). Тогда… Для понимания сути дела нам необходимо вспомнить следующие моменты из политической жизни Речи Посполитой. Начиная с того самого момента, когда Польша и Литва (а с ней - и Западная Русь) объединились в новое республиканское содружество, в воздухе стала витать идея о династической унии с Московией, по типу Кревской или Городельской (вспомните проекты вокруг царя Фёдора!). Идея сия имела много приверженцев по обе стороны границы, и неудивительно - уния могла принести много полезного обоим государствам. Прежде всего, на востоке Европы возникала бы славянская супердержава, что сразу же радикально меняло бы всю геополитическую обстановку в Европе (да и в сопредельной Азии тоже). Это отразилось бы на всех: на германском мире (который неизбежно становился в таком случае младшим партнёром или даже вассалом этого политического тяжеловеса), на Швеции (которая при такой раскладке никогда не стала бы североевропейским гегемоном и не смогла бы вести активную политику на Балтике и в Германии), но, прежде всего, на турецкокрымских делах. Если бы две сопредельные державы, вместо того, чтобы столетиями (!) выяснять отношения на саблях, объединились и сообща обрушились на Крым и его стамбульских покровителей, перелом в противостоя380

нии с Турцией наступил бы на доброе столетие раньше, а крах рэкетирского Бахчисарая произошёл бы уже в начале XVII века (а не в конце XVIII в., как в реальности). Я уже не говорю о том, что численность и плотность населения Речи Посполитой была много выше аналогичных параметров Московии, а величина территории последней, наоборот - на несколько порядков больше (и тенденция к расширению границ Московского царства сохраняется устойчиво). Т. е., в Речи Посполитой существовала проблема перенаселения, легко решаемая в случае унии с Московией - «лишнее» население попросту ушло бы на незаселённые московские земли. А для Московии, в случае мирной унии, это ровно ничем не грозило, скорее даже наоборот: учитывая, что России в XVII в. предстоит (и уже начинается) самый грандиозный колонизационный рывок за всю её историю - до Амура и Аляски - то кому будет плохо, если, наряду с волжско-донскими казаками и потомками новгородцев, в Сибирь пойдут запорожцы и польско-литовско-западнорусская шляхта? Да и на южных неспокойных рубежах их сабли ещё как пригодятся, и вообще в русской армии буйным головушкам (пассионариям!) всегда место найдётся принимали же татарских батыров и не жалели об этом! Уже не говоря о том, что при успехе унии Россия получила бы «окно в Европу» пошире и посвежее, чем при Петруше Первом, да на целый век пораньше… Так что козыри в предполагаемой игре были солидные, и недоставало только «козырного короля» - претендента, который бы устроил всех. Так вот, Лжедмитрий был для всего этого фигурой чуть ли не идеальной: по рождению (если принимать его притязания всерьёз) он принадлежал Московии, а по менталитету и воспитанию - Речи Посполитой (т. е., объединял оба мира), официально в его жилах текла кровь и Рюриковичей, и Гедиминовичей (напомним: дед Ивана Грозного, Иван III, был внуком Василия I и Софьи Витовтовны, правнучки Гедиминаса), его «можно было сажать буквально на любой из престолов (в Варшаве, Вильно и Москве - Д. С.) с полным на то основанием» (А. Буровский). К тому же он был не марионеткой, не «нарисованным на картинке королём» (слова Стефана Батория) и не «марантическим субъектом» а-ля Фёдор Иоаннович (слова А. Югова): нет, претендент был молод (19 лет), полон сил, обладал недюжинным умом (как скоро выяснится) и неслабым интеллектом. Подобный шанс в истории выпадает не часто, и Вишневецкие пропускать такой подарок судьбы не собирались, это было вообще не в их характере. На горизонте замаячил самый соблазнительный вариант реализации проекта унии, и Вишневецкие со всей энергией принялись за дело. Тут надо сделать маленькое отступление. На пути реализации этого проекта могли стать два обстоятельства (связанные между собой). Во-первых, на варшавском престоле восседал законно избранный Сигизмунд III, коего шляхта переизбирать покамест не собиралась. Во-вторых, препятствием к унии вновь могла стать «проклятая проблема Литвы» (А. Буровский), да и Руси тоже - вражда католиков и православных, более всего ответственная за противостояние двух держав. Но… XVI век вошёл для Польши в историю как «век польской веротерпимости». Действительно, в Речи Посполитой сосуществовали три конфессиональные общины: католическая, православная и 381

протестантская (состоящая из лютеран, кальвинистов и «ариан»), причём каждая имела своих представителей в элите страны (и в то самое время, когда во Франции имела место Варфоломеевская ночь, в Варшаве принимали законодательные акты, гарантирующие религиозную толерантность!). О том, что православная община в республике (особенно в «Княжестве», т.е., в Литве) была мощной, мы уже говорили. Что же касается протестантов, то конец XVI в. применительно к Речи Посполитой Г. Вернадский даже назвал «протестантским периодом» - настолько весомы были тогда там позиции множества протестантских общин (только в Вильно в 1592 г. их зарегистрировано целых 72!). Ряды протестантов пополнялись, помимо всего прочего, и благодаря чуть ли не массовому переходу под знамёна Реформации дворянской молодёжи из других конфессий (на Волыни в конце XVI в. из 600 православных шляхетских родов лишь 16 сохранили верность православию; Андрей Курбский с досадой писал в письме к князю Константину Острожскому, что «вся Волынь заражена этой язвой»). Некоторое время «реформатами» успела перебывать молодёжь таких мощных магнатских кланов, как Ходкевичи, Воловичи, Сапеги, Вишневецкие, Пронские (последние - выходцы из Московии); что же касается самого влиятельного литовского княжеского рода - Радзивиллы - то он полностью перешёл в кальвинизм (почин подали братья Николай Чёрный и Николай Рыжий). Идеи протестантизма питали и духовную жизнь в республике (самый яркий пример - творчество замечательного польского поэта того времени Миколая Рея). Особенно показательны успехи унитариев-«ариан» - самой радикальной, самой «еретической» ветви Реформации (их в республике называли ещё «социнианами» - по имени одного из вождей течения, переселившегося в 1579 г. в Краков итальянского ересиарха Фаусто Соццини); как помним, в укреплении позиций унитариев в Речи Посполитой внесли свой весомый вклад и московские выходцы - Феодосий Косой и его приверженцы, активно сотрудничавшие с местными антитринитариями (в частности, с лидером виленских социниан Яном Кишкой). Для католицизма это был чрезвычайно серьёзный вызов, вызвавший к жизни многие интеллектуальные, культурные и политические процессы в республике (о некоторых из них речь подробно пойдёт в следующем томе), в т. ч. и активизацию иезуитов. Важно, что на момент исторического дебюта Лжедмитрия и в «Короне», и в «Княжестве» шляхетская общественность не только отлично помнила, что такое веротерпимость в действии, но фактически пока ещё и жила в поле её притяжения - хотя, увы, уже ослабевающем. В XVII веке наступала явственная тенденция к свёртыванию веротерпимости, усилению чисто католического преобладания - в первую очередь стараниями очень активных тогда в республике иезуитов; объявившись в «Короне» в 1564 г., а в «Княжестве» в 1569 г., они в течении 20 лет «создали целый ряд превосходных школ и университетов, куда даже некатолики стремились отправить своих детей» (Г. Вернадский), и, таким образом, сумели обеспечить римской церкви в республике «энергичные духовные усилия и интеллектуальное лидерство» (слова Вернадского); фактически этот процесс оформился ещё в 1576 г., при деятельном содействии Стефана Батория. Но 382

всё равно даже в конце столетия, несмотря на все исторические катаклизмы, стопроцентно католическим государством Речь Посполитая так и не стала. А в начале века по отношению к «иезуитской линии» существовала мощная оппозиция - и со стороны православных, и со стороны протестантов (как вы уже понимаете, они при этом неизбежно группировались - против общего оппонента!). Сигизмунд, как истовый католик, олицетворял собой именно контрреформационные проекты, поэтому оппозиция лелеяла мечту заменить его кандидатом, который вернётся к испытанной политике толерантности (между прочим, это словечко - «толерантность» - излюбленное в польском политическом лексиконе!). И с этой позиции Лжедмитрий опять-таки был идеальной фигурой. Вообще сперва Вишневецкие (и антикатолическая партия в целом) обсуждали кандидатуру «царевича Дмитрия» именно для варшавского престола, а уж затем переключились на московский, не оставляя при этом идеи сделать своего протеже ещё и польским королём. Просто как первоочередная задача, свержение Сигизмунда не было реальным (пока!), но - как увидим - сама идея не была отставлена, только её стали очень серьёзно прорабатывать и готовить - на ближайшую перспективу. Программой же минимум стало возвращение претенденту московского трона и устранение Годунова - как первый шаг к реализации унии. С этой минуты события начнут развиваться с головокружительной быстротой. Первый же шаг Вишневецких был хорошо продуман и точен. Тестем Константина Вишневецкого был сандомирский воевода Юрий Мнишек - выходец из Чехии, отец двух сыновей (Николая и Юрия) и дочери Марины, глава мощного магнатского клана: его-то и привлекли к участию в операции. О Мнишках надо сказать особо («хотя и не всегда ясно, в каких выражениях», по саркастическому замечанию А. Буровского). Репутацию Мнишки имели, используя терминологию того же Буровского, следующую: «рвачи, поганцы и люди бесчестные». Дело было не только в моральных качествах Мнишков, но и в их чешском происхождении: поляки традиционно относились к чехам с высокомерием и даже презрением (об этом горестно писал уже упоминавшийся польский историк Я. Липский), так что пробиваться к «месту под солнцем» оставалось только локтями… О стиле поведения Мнишков можно судить по следующим деталям. Юрийстарший трижды менял веру: сперва был православным (на это чётко указывает его имя «Юрий» - на польско-католический манер было бы «Ежи»), затем он водился с протестантами (его жена Ядвига Тарло - арианка, две сестры Юрия-старшего были замужем за протестантами - одна за кальвинистом, другая за арианином). После коронации Сигизмунда вельможный прохиндей, естественно, стал добрым католиком… Ещё при Сигизмунде II Мнишки очень неплохо подвизались при королевском дворе в качестве… сутенёров, поставляя стареющему коронованному сластолюбцу свежих девочек (а заодно колдуний, знахарок и гадалок - к ним Сигизмунд II также питал слабость, как и многие монархи того времени). На этом почтенном поприще Мнишки весьма хорошо поживились, а по смерти венценосного благодетеля… «увели» из королевского замка практически всю казну (мёртвого короля оказа383

лось даже не во что обрядить пристойно!) - история, которая могла стоить ясновельможным ворюгам даже жизни, но дело удалось замять. Таковы были тогда все Мнишки: клан был разветвлённым, насчитывал десятки семейств. Об имидже их лучше всего свидетельствуют слова, сказанные княгиней Камалией Радзивилл своим внукам, игравшим с кем-то из детей-Мнишков: «Дети приличных людей не играют с детьми воров и проституток!». Легендарная Марина Мнишек, с которой мы ещё познакомимся поближе, осталась в русском фольклоре как «Маринка-блядь»; в Речи Посполитой её величали примерно так же… «Что делало Мнишков ценными союзниками - читаем мы у А. Буровского - это невероятная искушённость в интригах и сплочённость клана; если ставка была высока, клан прекращал внутреннюю грызню и дружно образовывал единый фронт». Вот об этом Вишневецкие были отлично осведомлены, потому и спускали с цепи такого «волкодава»… И ещё: в отличие от богатейших и принципиальных (а потому неподкупных) Вишневецких, Мнишков купить было проще простого, они и от презренного металла, и от недвижимости никогда не отказывались (на чём прекрасно сыграл Лжедмитрий, пообещав пану Юрию и того, и другого), а в нашем случае в дело пошли козыри и пожирнее - включая фактор, на который первоначально никто не рассчитывал. Суть в том, что Лжедмитрий по настоящему, со всем юношеским пылом влюбился в Марину Мнишек; влюбился не как политик, а как Ромео, изумив и озадачив все заинтересованные стороны. Естественно, «папа Мнишек», опомнившись от неожиданности, завертелся как юла - перспективы открывались фантастические, дочь (и внуки!) могли стать коронованными особами! Так же отреагировала и Марина: она, пользуясь аттестацией А. Буровского, «была старше Дмитрия лет на 15, прошла - будем вежливы - огонь, воду и медные трубы, и очаровать царственного мальчика для неё было не сложно» (почти полное совпадение с позднейшей историей взаимоотношений Наполеона и Жозефины Богарне!). Т. о., Мнишки - пусть по иным мотивам, нежели Вишневецкие - с этого момента стали надёжнейшей опорой претендента; сообща вся команда приступила к действиям. Задача, собственно, состояла из 2-х составляющих: собрать нашему герою войско и «электорат», привлечь максимальное количество сочувствующих и нейтрализовать сомневающихся. Обе эти задачи были решены с блеском. Прежде всего, стараниями Вишневецких и Мнишков претендента представили двору и лично Сигизмунду III. Надо сказать, что - вопреки официальной пропаганде Российской империи и СССР, а также традиционным представлениям - в Варшаве (и шире - в «коронных землях», т. е., в Польше) Лжедмитрия приняли прохладно. Признанный вождь демократии, первый канцлер Речи Посполитой, а ныне - коронный гетман (и, к слову, недруг иезуитов) Ян Замойский выразил общее мнение, заявив: «Случается, что кости в игре падают иногда и счастливо, но обыкновенно не советуют ставить на кон дорогие и важные предметы. Дело это такого свойства, что может нанести вред нашему государству и бесславие королю и всему народу нашему». Яснее не скажешь: мудрый и многоопытный Замойский откровенно предос384

терегал короля и сейм от авантюрного вмешательства в дела Московии (по преданию, впервые узнав о претенденте, Замойский воскликнул: «Помилуй Бог! Это комедия Плавта или Теренция, что ли?»100). Такую же позицию заняли виднейшие военные деятели республики, прославленные полководцы и победители шведов Станислав Жолкевский и Ян Ходкевич (с обоими нас ещё ждёт встреча в России!). Таким же было и мнение сейма: последний прямо запретил королю помогать претенденту. Казалось, это полный крах, но… Лжедмитрий повёл себя в этой, очень непростой ситуации, как грамотный и не по годам изощрённый политик, в духе современных популистских «пиар-технологий» (мы ещё не раз увидим, что многие страницы Смутного времени читаются как передовицы современных газет!). Поведение претендента в бытность его в Варшаве и Кракове ничем не отличается от предвыборной кампании одного, всем хорошо известного российского политика, который, баллотируясь в президенты, на протяжении пяти минут (время двух рекламных роликов) обещал полное покровительство Русской Православной церкви и одновременно «зелёный свет» всем педерастам и лесбиянкам России, ни в малейшей степени не озабочиваясь элементарным вопросом, как это совмещается (ведь хорошо известно: Русская Православная церковь к «розовым» и «голубым» относится вполне определённо!). Лжедмитрий обещал всем всё, что каждый хотел бы от него услышать, не поясняя, насколько это реально и как он, будущий царь Московии, собирается это реализовывать. (Самое интересное, что все верили, как верят в аналогичной ситуации и сейчас: «ах, обмануть меня не трудно – я сам обманываться рад»…). Так, Сигизмунду наш искатель московского трона пообещал помочь в войне со шведами, отдать Смоленск и Северскую землю (т. е., земли, отбитые у Литвы Московией в XVI в.), а также организовать совместный крестовый поход против турок (дело, кстати, нужное и соответствующее жизненным интересам обоих стран). Обещание насчёт территориальных уступок чаще всего трактуется как чудовищное национальное предательство (и доказательство гнусности натуры и намерений Лжедмитрия): так оно бы и было, если б не следующее обстоятельство – Лжедмитрий чётко разделял обещания, которые он будет выполнять, и обещания, которые он не будет выполнять ни при каких обстоятельствах; все разговоры о территориальных уступках – из второй категории… Мы чуть позже увидим, как будет себя вести Лжедмитрий на троне, но, забегая вперёд, скажем: если в чём-то можно его упрекнуть, то единственно в политическом цинизме, но никак не в предательстве национальных интересов России. Важно, что Сигизмунд III наживку сглотнул и с этого момента - не как глава государства, а персонально - занял по отношению к претенденту позицию максимального благоприятствования (насколько, конечно, это ему позволяла конституция республики и его весьма скромные королевские полномочия). Это была очень значительная политическая победа Лже100

Плавт и Теренций – древнеримские драматурги, авторы авантюрных (т. н. «плутовских») комедий. 385

дмитрия и его команды: тыл претенденту был обеспечен. Столь же виртуозно «провёл партию» Лжедмитрий и с Ватиканом. Первая реакция римского понтифика на «чудесное воскрешение» «царевича» была откровенно иронической: на донесение своего варшавского нунция Алессандро Рангони о происшедшем папа наложил скептическую резолюцию - «Это вроде воскресшего короля португальского»101. Однако Лжедмитрий, не моргнув глазом, применил к папе ту же тактику, что и к Сигизмунду - в беседах с Рангони он с подкупающей искренностью пообещал… в течении 2-х лет (!) перевести Московию в католичество (!!!). Думается, в душе Лжедмитрий помирал со смеху - более нелепого и нереального обещания за всю историю человечества ещё никто не давал: даже если бы он посулил не окатоличивание, а хотя бы униатство (по типу Флорентийской унии), и то это был бы полный бред в московских условиях и полное самоубийство для любого попытавшегося это сделать102. Не понимать этого мог только слепец, и такими слепцами оказалась папская курия вкупе с иезуитами, ухватившимися за вдохновенное враньё Лжедмитрия как за спасительную соломинку… Большего самоослепления в анналах европейской истории трудно себе представить; зато у нашего соискателя трона появился дополнительный источник финансирования… Денег, надо сказать, требовалось зело изрядно. Ситуация станет читателю понятной, если вспомнить, как формировались вооружённые силы Речи Посполитой (и что накладывало отпечаток на характер создаваемого воинства Лжедмитрия). Регулярная армия республики (т. н. «квартовое войско») состояло только из пехоты, содержалось за счёт казны (4-я часть доходов с королевских имений - отсюда и название: «четверть» по латыни - «кварта») и не превышало 4 000 человек: по сути, это была личная гвардия короля. Всё остальное войско страны - это либо «посполитое рушение» (народное ополчение, с весьма низкими боевыми качествами, собираемое в случае особой опасности и состоящее из шляхты), либо частные наёмные армии магнатов (зачастую весьма многочисленные, хорошо обученные и вооружённые, с великолепной боеспособностью). Именно по последнему сценарию только и мог создавать свои вооружённые формирования Лжедмитрий: ни «квартовое войско», ни «посполитое рушение» для него не было доступно (да, по большому счёту, и не нужно!). Поэтому золота требовалось много - даже для бездонной мошны Вишневецких и немаленьких запасов Мнишков. Деталь: 101

Здесь необходимо пояснение. Незадолго до описываемых событий при неудачной попытке завоевать Марокко пропал без вести в Африке португальский король Себастиан, не оставивший потомства. Вскоре в Лиссабоне появился, предъявил властные претензии и был разоблачён Лжесебастиан. 102

Есть сведения – например, у Г. Вернадского – что Лжедмитрий даже тайно перешёл в католичество с целью усыпить бдительность иезуитов. Даже если это соответствует действительности (в чём полной уверенности нет), сей факт говорит лишь о предельном прагматизме и макиавеллизме претендента, к тому же эта черта его характера явно подпитывалась информацией литовского содержания – опыт Миндаугаса, Ольгерда и Витовта никогда не был забыт в Княжестве и явно был известен Лжедмитрию. 386

Вишневецким Лжедмитрий не пообещал ничего, а Мнишкам - более чем много: жениться на Марине, отдать ей в приданое Новгород и Псков, а папаше - 1 миллион злотых плюс Смоленщину и Северскую землю (уже обещанные Сигизмунду!). Исключая проект женитьбы, цена этим обещаниям та же, что со Смоленском для короля и католичеством для папы Римского… Тем не менее, к 1604 г. ситуация сдвинулась с мёртвой точки и начали вырисовываться контуры грядущего «экспедиционного корпуса». За деньги удалось привлечь традиционных наёмников - немцев и шотландцев, запорожских казаков (у которых, кстати, был значительный опыт вооружённой поддержки молдавских самозванцев)103, а также многих «шляхтичей вольных». Любопытно, что последние были в абсолютном большинстве протестантами (в т. ч. личные секретари Лжедмитрия - Ян и Станислав Бучинские). Это не случайность: похоже, протестантам становилось неуютно во всё более проникавшейся иезуитским духом Речи Посполитой и они готовы были связать свою судьбу с московским претендентом, дабы попытать счастья в Московии; кроме того, это говорит за глубину усиливающегося неприятия значительной долей шляхетства политической линией Сигизмунда (и это будет иметь серьёзные последствия). Мы увидим в дальнейшем также, что благосклонность Лжедмитрия к протестантам отнюдь не была только тактической… Но главную роль в формировании отрядов претендента сыграли совсем другие люди, и притом совершенно бескорыстно (что принципиально!). Это, во-первых, московские эмигранты. Их Лжедмитрий, говоря пушкинскими словами, действительно «обворожил», и не только перспективой возвращения домой, но и проектом отмены Юрьева дня (вот это обещание - из разряда тех, к каким Лжедмитрий относился серьёзно). А. Пушкин был прав: именно этот пункт должен был взорвать (и взорвал) ситуацию в Московии, принеся «царевичу Дмитрию» популярность во всех слоях русского населения. Эмигранты это понимали весьма хорошо и поэтому наперебой спешили засвидетельствовать свою верность претенденту и встать под его знамёна. К Лжедмитрию пришли многие представители эмигрантской знати (Пушкины, Хрущёвы), и среди них - недавно перешедший в католицизм (возможно, чисто внешне) князь Дмитрий Курбский, сын знаменитого изгнанника эпохи Грозного: Лжедмитрий тут же, с великолепной театральностью провёл сцену примирения детей враждовавших отцов - чем окончательно завоевал сердца эмиграции (а уж она постарается подготовить мнение элиты и внутри Московии!). Кроме того, Лжедмитрий, находясь в среде эмигрантов (и Вишневецких), отбрасывал все лживые посулы насчёт окатоличивания Московии и заявлял о твёрдой верности православию (что тоже не было игрой - это, как увидим, кардинальная стратегическая линия Лжедмитрия). Такая позиция привлекла к нему не только московских беглецов, но и украинско-литовских 103

Во 2-й половине XVI в. в Молдавии пять раз (!) престол захватывали самозванцы, и всегда с помощью запорожцев. Все пятеро в конце концов погибли, казаки же просто грели на этом руки… 387

адептов православия, также с охотой становившихся в ряды Дмитриева воинства (среди них - украинский пан Роман Ружинский, будущий активный фигурант последующих событий Смуты). Вторым же отрядом добровольцев Лжедмитрия (а по важности, пожалуй, даже первым) стали донские казаки, приславшие к «царевичу» своего предводителя, атамана Корелу. Это уже последствия антиказачьей политики Годунова: с «кровавой вольницей» такие игрушки не проходили… «На Дону самозванец (термин на совести автора - Д. С.) приобрёл самых верных и воинственных сторонников» (В. Назаров), и их почин оказал немалое воздействие и на запорожцев, которые к концу года также присоединились к отрядам Лжедмитрия своими главными силами. Всего под свои знамёна Лжедмитрий сумел собрать от 4 000 (мнение Ж. Маржерета) до 15 000 бойцов (число, названное в «Борисе Годунове» А. Пушкина). Это было ничтожно мало в сравнении с военными возможностями Московии, однако… Вновь слово Маржерету: «Со столь малым числом людей, что он (Лжедмитрий - Д. С.) имел, он решился напасть на огромную страну… управляемую государем проницательным и внушавшим страх своим подданным; примем во внимание и то, что мать Дмитрия и многочисленные оставшиеся в живых родственники могли бы высказать противное, если это не так» (т. е., разоблачить самозванца - Д. С.). Проницательный француз считал, что «царевич» собирался не нападать на Московию, а … «отдаться в руки своего верного народа» (именно так охарактеризовал ситуацию Н. Костомаров): это к вопросу о «самозванстве» нашего героя - не ведут себя так самозванцы (или же это поведение безумца, но на невменяемого Лжедмитрий совершенно не похож!). Так или иначе, но 13 октября 1604 г. отряды «царевича» пересекли границу Московии… IV. АКТ I (продолжение). Поход Лжедмитрия на Москву - явление в мировой истории совершенно исключительное, сравнимое, пожалуй, только со знаменитым походом Наполеона на Париж во время «100 дней»: образное выражение «Полёт Орла», так излюбленное французскими историками по отношению к этому захватывающему эпизоду из жизни великого корсиканца, абсолютно подходит и к тому, что сейчас нам предстанет. Впрочем, судите сами. Соотношение сил противоборствующих сторон было не просто в пользу Бориса - прав А. Бушков, говоря, что отряды претендента «мог втоптать в землю, не заметив, один царский полк». Правда, Лжедмитрий выбрал пункт перехода границы очень удачно (на юго-западе, на стыке современных Сумской и Черниговской областей Украины), где его не ждали, но всё равно оставался чудовищный численный дисбаланс войск. Однако… В дело сразу с первых дней всей акции вступил новый фактор - «мнение народное» (или «национальный кризис», как у Ю. Казанцева). У Пушкина есть удивительная по афористичности формулировка, исчерпывающе обрисовывающая ситуацию: «Воевод упрямых чернь вязала». «Схема повторялась из раза в раз - со388

общает В. Назаров. - Появление отряда сторонников царевича (чаще всего станицы донских казаков) под стенами города быстро приводило к восстанию против воевод местных жителей и гарнизона, аресту годуновских военачальников и их отправке к Лжедмитрию». Вновь надо отметить ювелирную точность места вторжения: это были Северские земли, населённые вечно фрондирующими по отношению к столице севрюками. Здесь почва колебалась ещё со времён Хлопка Косолапого; кроме того, мгновенно всплыла проблема нелегитимности Годунова (в то время как «царевич Дмитрий», по словам Ф. Гримберг, «был в глазах народа… совершенно законный претендент от «объявленного брака своего отца»). К ногам Лжедмитрия без всякой борьбы пали Чернигов, Путивль, Севск, Рыльск, Трубчевск, Курск, Кромы и ещё ряд крепостей; скоро весь юго-запад был охвачен сплошным восстанием. Центром последнего оказалась Комарницкая (Камаринская) волость под Курском - это событие впоследствии родило известную дерзкую песню: «Ах ты, сукин сын, камаринский мужик, не хотел ты свойму барину служить». По исследованиям Р. Скрынникова установлено, что «костяк повстанческого войска составили: местные помещики, разорившиеся вследствие восстановления Юрьева дня 1601-1602 гг. (выходит, и среди дворян были пострадавшие от приснопамятной Борисовой реформы! - Д. С.), служилые люди по прибору, недавние разбойники - беглые боевые холопы, казаки и крестьяне» (обратите внимание - опять среди повстанцев преобладают «военспецы»). В самих регулярных войсках Бориса «обнаружилось какое-то недоумение» (Н. Устрялов), и это сразу сказалось на ходе боевых действий: несмотря на жёсткие правительственные меры (Борис, по Карамзину, «грозил жестокою казнию ленивым и беспечным… велел наказывать ослушных без пощады – лишением имения, темницей и кнутом», и даже требовал, чтобы «слуги патриаршии, святительские и монастырские, годные для ратного дела, спешили к войску под опасением тяжкого гнева царского»), собрать за полтора месяца удалось только 50 000 ратных. Для Московии это оскорбительно мало: тот же Карамзин справедливо отмечает, что в 1598 г., без чрезвычайных призывов удалось «поставить под ружьё» полмиллиона человек! Для того, чтобы уничтожить «самозванца», конечно, и этого было достаточно с лихвой, но в войсках шло откровенное брожение, и о боевом духе правительственных войск можно было вообще не говорить. Только воевода Пётр Басманов самоотверженно оборонял крепость Новгород-Северский (мы ещё убедимся, что этот человек был не из мягкотелых); назначенный же Борисом верховный воевода Фёдор Мстиславский, выйдя с ратью из Брянска, медлил (по Карамзину, «ждал… чтобы неприятель ушёл без битвы») и… писал Мнишку, уговаривая его убраться подобру-поздорову (!). Единственным надёжным контингентом Борисовых войск оставались… иностранные наёмники, под командованием немецкого капитана Вальтера фон Розена и уже знакомого нам Маржерета (уникально: наёмники стали надёжнее своих, докатились - а ведь это и есть лучший показатель полного разложения правительственных войск и всей государственной системы!). В конце концов, после двух дней «огневой разведки», 21 декабря Лже389

дмитрий на реке Десне бросил своё малочисленное воинство в атаку на полчища Мстиславского и… добился полного успеха: конница претендента смяла правое крыло правительственных войск, в рядах последних вспыхнула паника и началось повальное бегство. Сам Мстиславский, получив 15 (!) ран, еле спасся от плена. Пахло полным разгромом, но положение спасли… 700 немецких всадников Розена и отважная вылазка Басманова из новгородсеверской крепости. Лжедмитрий прекратил сражение, считая его и так выигранным: было порубано 4000 воинов Мстиславского, а масштабы паники и деморализации были таковы, что, по словам Маржерета и Розена, «россияне не имели, казалось, ни мечей, ни рук, имея единственно ноги!». Хотя Лжедмитрия победа у Десны тоже удовлетворила не до конца (по Карамзину, «россияне сражались с ним худо, без усердия, но сражались; бежали, но от него, а не к нему»), всё равно пока ему удавалось выполнить первый завет любого восстания - удерживать инициативу, воодушевлять своих приверженцев постоянными (пусть частичными) успехами и не давать врагу передышки. Для Бориса Годунова события октября-декабря стали сплошным кошмаром: по свидетельствам очевидцев, известие о восстании в Комарницкой волости едва не вызвало у царя апоплексический удар. Не то, чтобы Борис уж очень испугался военной угрозы со стороны «самозванца»: царь даже отказался от военной помощи, которую ему предложил шведский король (дескать, сами справимся!). Но, во-первых, «измена» севрюков и участие донцов были страшным симптомом (кто взбунтуется следующим?), а «сводки с фронта» подтверждали самые худшие прогнозы - армия разлагалась стремительно, и это уже грозило полным крахом. Во-вторых, царь в очередной раз задавал себе вопрос: убили ли царевича в Угличе на самом деле (иначе говоря, не настоящий ли Дмитрий идёт на него?). Страна верила, что да; Борис хотел верить, что нет, и терзался сомнениями на этот счёт. А в-третьих, Годунов если не знал, то звериным чутьём десятки раз травленого опричного волка чуял: боярство втихаря радуется происходящему и, вполне вероятно, исподволь поддерживает претендента (если вообще не стоит за всем происходящим с самого начала!). В связи с этим, принимая в чисто военном отношении вполне разумные и адекватные ситуации меры, в политическом отношении Борис явно заметался, занервничал и совершил целый ряд шагов настолько нелепых и обвально ошибочных, что это окончательно сделало обстановку почти неконтролируемой. Начнём с того, что он начал лихорадочно допытываться, жив Дмитрий или мёртв (уже грубейшая ошибка, поскольку это сразу же становилось достоянием гласности и ещё больше провоцировало смятение умов в народе). Борис призвал Василия Шуйского и, то умоляя не лгать, то грозя самыми изощрёнными казнями, призывал поведать всю правду об угличском деле. Нашёл к кому взывать - Шуйский, изобразив на лице недоумение и чуть ли не обиду, с видом оскорблённой невинности целовал крест (!) на том, что царевича действительно зарезали (и Борис прекрасно знал, что Шуйский морочит ему голову: это для Василия Иваныча нормальное состояние - врать и 390

преступать клятвы!). Теряя самообладание, царь велел доставить к нему давно постриженную в монахини Марию Нагую (в иночестве - Марфу) и задал ей изумительный вопрос: жив ли её сын или нет? Ответ стоил вопроса - вдова Грозного с видом полной идиотки ответила: «Откуда же мне знать?». И добавила: говорят, вроде (!) кто-то моего сыночка тайком отвёз «в Литву» (!!!), а может, это и враньё - те, кто говорили-то, давно померли… Ясно было, что Мария Нагая просто издевается (жена Годунова Мария, Малютина дочь, пришла в такую дикую ярость, что, матерясь, попыталась выжечь Нагой глаза свечкой - вся история передана многими летописцами и информаторами той эпохи). Фактически же мать злополучного царевича ещё больше усугубила состояние Бориса, подтвердив его худшие опасения… Наконец, дойдя до полного отчаяния, царь прибегнул к помощи… ворожей и гадалок (это в духе времени), но и тут ничего путного не добился - колдуньи предсказали Годунову великие потрясения (удивили! потрясения уже шли косяком!) и даже… скорую кончину самому государю! Раньше за такое пророчество любой прорицатель не сносил бы головы, а тут всё сошло (и это тоже показатель общественных настроений и симпатий). Одновременно годуновская пропаганда предприняла ряд шагов с целью дискредитации претендента (и все - крайне неудачно, что также говорит за крайнюю растерянность центральной власти). Патриарх Иов объявил, что «самозванец» есть расстрига Гришка Отрепьев (вот только когда появилась эта версия!), что он явился «кознями Жигимонта Литовского» (Сигизмунда), который намерен «разорить в Российском государстве православные церкви и построить костёлы латинские, и лютерские, и жидовские» (насчёт «костёлов лютерских и жидовских» - лихо: как говаривал Штирлиц, «пархатые казаки – это что-то новое». Всем известно, что костёлы бывают только у католиков…). Царевичу Дмитрию демонстративно пели в церквах «вечную память», а Гришку Отрепьева предавали анафеме. Все эти меры дали абсолютно противоположный эффект: самого Иова практически все считали годуновским приспешником и веса его слова не имели ни малейшего; множество каналов, связывающих окружение Лжедмитрия с Москвой, доводило до жителей столицы (и далее - по цепочке, по принципу «одна баба сказала») информацию о почти стопроцентно православном составе войска и окружения претендента (это к вопросу о «костёлах»); «вечная память» царевичу воспринималась как святотатство («живого отпевают!»), что ещё сильнее отталкивало народ от Годунова; насчёт же анафемы Отрепьеву, то, поскольку все москвичи прекрасно знали, кто такой Отрепьев на самом деле, реакция была примерно следующая - «Прокляли Гришку, и хрен с ним, царевичу на это плевать, он же не Гришка!». (Самое интересное, что и сам Лжедмитрий рассуждал так же, на анафему «Гришке» не отреагировал ни в малейшей степени. А ведь атеистом он не был однозначно - следовательно, ему на анафемствование какого-то Отрепьева было действительно в высшей степени наплевать!). Так что годуновская пропаганда сыграла определённо против своего коронованного «заказчика», и это было не злонамеренность, а полная некомпетентность и результат традиционной российской неразберихи (не в первый и да391

леко не в последний раз с пропагандой и идеологией в России случаются такие прискорбные казусы!). И наконец, подозрительность Бориса по отношению к боярству, насчёт причастности последнего к акции Лжедмитрия (подозрительность, надо признать, абсолютно оправданная!) привела к тому, что «характер его общения с московской знатью очень сильно изменился… Теперь мог быть счастлив князь или боярин, которому всего-навсего запретили жениться. А то… и постригали в монахи, и душили в тюрьмах, и ссылали в Сибирь, и отбирали имущество» (А. Буровский). Точности рада надо отметить, что резкое ужесточение репрессивной политики у Бориса произошло уже раньше - сразу после начала проникновения известий «из Литвы» о «спасшемся царевиче». Богдану Бельскому, знаменитому «кромешнику» и экс-члену Регентского совета, по приказу Бориса… выщипали по волоску бороду, коей Бельский очень гордился (и Бельский, естественно, после этой процедуры превратился в «лучшего приятеля» государева!). Почти весь род Пушкиных угодил в Сибирь. Форменному разгрому подвергся род Романовых: в тюрьме перебывали почти все члены рода, родственники, свойственники и даже друзья, один из арестованных был задушен в застенке, а главу рода («большака»!) Фёдора Романова насильно постригли в монахи под именем Филарета (в будущем это один из самых главных фигурантов нашего рассказа!). На этот же период падает загадочная потеря зрения знаменитым «царём №2» при Иване Грозном, Симеоном Бекбулатовичем: молва дружно обвиняла опять-таки Бориса (а историки разошлись во мнениях: Н. Устрялов считал эти обвинения «неосновательными»; Г. Фруменков склонен всерьёз относиться к версии об ослеплении, тем более что одновременно с данными событиями был издан специальный указ, запрещающий под угрозой пытки всякое общение с Симеоном!). По отношению к дворянам и посадским (а о мужиках можно вообще не распространяться!) репрессии были ещё более жестокими и массовыми, напоминая уже кое-что их страшного опричного прошлого. Публичные пытки и казни стали повседневной рутиной. «Полное впечатление - читаем мы у А. Буровского - что Борис Годунов просто не знает, куда надо нанести удар. Кто-то из «них», из ближних, «что-то знает»… Как вычислить его, страшного невидимку? И Борис наносит удары вслепую, лишь бы куда-нибудь падали». А. Бушков, впрочем, полагает, что Борис «упрямо бил в одну точку», подразумевая высшую элиту вообще… Если многоопытный Годунов и думал подобным образом нейтрализовать «бояр крамольных», то он жесточайшим образом ошибся - результатом стало лишь усиление вакуума, смыкавшегося вокруг ставшего одиозным государя. С чисто военной точки зрения, однако, Борис пока что владел ситуацией. Узнав о позоре под Десной, он 1 января 1605 г. отправил Василия Шуйского вторым воеводой к раненому Мстиславскому: последнего царь демонстративно похвалил, прочим военачальникам было выражено «высочайшее неудовольствие», а доблестному Басманову Годунов оказал неслыханную честь (тем более, что Басманов был из «худородных») - торжественную встречу в Москве, чин думного боярина, поместье и денежную награду (от 2 до 3 тысяч 392

рублей). Такая демонстрация вызвала недовольство среди бояр и может быть квалифицирована как очередная политическая ошибка Бориса, но для Шуйского всё это было понятным только ему намёком, и старый «лукавый царедворец» понял его отлично: вне зависимости от отношения Шуйского к Борису (явно не доброго!), в данный момент надо было отрабатывать «воеводский харч» по серьёзному, иначе может «выйти следствие плохое» (по Пушкину). Сейчас увидим, как Шуйский будет воеводствовать. У Лжедмитрия к этому времени тоже возникли некоторые проблемы. С одной стороны, к нему после Десны подошло подкрепление (4000 запорожцев), с другой - начались затруднения с наёмниками. После первого же сражения «солдаты удачи» потребовали «дополнительного финансирования», и, не получив его, бросили претендента и отправились восвояси. Так же поступило и большинство поляков: Карамзин считал, что они «надеялись вести своего царя в Москву без кровопролития; увидели, что надо ратоборствовать; не любили ни зимних походов, ни зимних осад». Бросил Лжедмитрия и папочка Юрий Мнишек (вот это - его «фирменный стиль»!). В общем, вся накипь, весь балласт армии претендента отвалились (поляков осталось не более 400 человек); это было, с точки зрения качества, даже хорошо - армия более устойчивой (и более монолитной в национально-религиозном отношении!), но количественно, в преддверии решающего столкновения с правительственными войсками, всё это было, конечно, не подарок. В этой обстановке 21 января произошла битва у села Добрыничи, близ Севска - самое крупное «дело» всей кампании. Ход Добрыничской битвы был следующий. Перед сражением Лжедмитрий, как ранее и у Десны, обратился к войску с зажигательной речью (он вообще, подобно Наполеону, умел прекрасно воодушевлять своих бойцов), прочувственно молился и, наконец, рано утром открыл сражение сильнейшей артиллерийской подготовкой. Видя пассивность Мстиславского и Шуйского, Лжедмитрий лично повёл в атаку свою кавалерию (400 поляков, 8000 казаков и 2000 русских всадников). Надо сказать, что во всех сражениях претендент выказывал сочетание отчаянной храбрости (восхищавшей и его приверженцев, и его врагов) с великолепным умением руководить атакой. Так и сейчас: выбрав уязвимую точку в позиции годуновских воевод, Лжедмитрий ударил туда конницей и прорвал оборону, смяв при этом конный немецкий отряд (немцы оказали, по Карамзину, «мужественное, блестящее сопротивление»). Казалось, битва уже выиграна, но в этот момент перед атакующей конницей «царевича» выросла стена из 12 000 московских стрельцов и немецких мушкетёров при 40 орудиях, построенных в новомодный тогда линейный порядок - длинными линиями, позволяющими вести организованный одновременный огонь большими массами стрелков (это первый случай применения в России линейной тактики, ставшей впоследствии общепринятой на 150 лет). Вновь профессионально сработали Розен и Маржерет: подпустив конницу претендента вплотную, правительственные солдаты дали убийственный залп из всех 12 000 ружей и 40 пушек одновременно. Этот залп сразу привёл кавалерию Лжедмитрия в полное расстройство: множество воинов пало на месте (в 393

т. ч. Курбский), остальные дрогнули; когда же годуновская пехота возобновила огонь, запорожцы в панике обратились в бегство, расстроив ряды остальных (впоследствии Лжедмитрий именно запорожцев считал главными виновниками поражения). Борисовы воеводы немедленно бросили все свои силы в контратаку; 5000 русских ратников и немцы (последние - с традиционным германским боевым кличем «Hilf Gott» - «С Божьей помощью») гнали разбитых воинов Лжедмитрия 8 вёрст. Разгром был ужасен: пало от 6000 (данные Карамзина) до 11 500 человек (сведения из т. н. Разрядной записи XVII в., по мнению Р. Скрынникова, из этих потерь не менее 7000 павших составляли «черкасы» - украинские казаки), была потеряна вся артиллерия. Под Лжедмитрием был убит конь, и претендент едва не попал в плен… Весть об этом, достигнув Москвы, вызвала у Бориса настоящий взрыв ликования: царь буквально осыпал наградами всех участников сражения, выложив в целом на «подношения» войску 80 000 рублей. Но ликовал Борис, как выяснилось, рано… Лжедмитрий с остатками войска прибыл в Севск, затем, в течении 2-х дней, перебазировался в Рыльск, и далее, в Путивль. Был момент, когда наш герой решил, что всё потеряно, и собирался ретироваться в Речь Посполитую, но жители города остановили его, сказав: «Мы тебе всем жертвовали, а ты думаешь только о жизни постыдной и предаёшь нас мести Годунова; но ещё можем спастись, выдав тебя живого Борису!» (из летописи). Это возымело действие: претендент устыдился своей минутной слабости, воспрянул духом и, по словам Маржерета, «отдался в руки русским» - вверил свою судьбу доверившимся ему севрюкам. С этой минуты меняется сам характер происходящего: роль помощи из-за границы сходит на нет, войско Лжедмитрия почти стопроцентно становится сформированным на местной и казачьей основе, а сам претендент стремительно начинает приобретать черты «народного», повстанческого царя. Поразительно, но именно в этот момент Лжедмитрий фактически победил: его отчаянное, почти самоубийственное решение остаться в мятежном Путивле мгновенно привлекло к нему такие симпатии всех оппозиционных Годунову сил, каких он не имел даже в момент вторжения. «Количество русских в войске Лжедмитрия росло… начали расти общенародные симпатии» (Л. Гумилёв). Не дремали и друзья претендента за рубежом: эмиграция и Вишневецкие делали всё возможное, чтобы поправить дела своего протеже. В результате к весне 1605 г., по данным польского историка М. Мархоцкого (приведены Р. Скрынниковым), к «царевичу» прибыло до 30 000 запорожских и 15 000 донских казаков. С такими силами теперь можно было и побороться за свои права… А Годунов, видя бесплодность Добрыничской победы и устойчивые симпатии севрюков к «самозванцу», решился на действия, самые ужасные за всё его царствование и самые для своей судьбы роковые. По приказу царя - «лютейше (!) истребить мятежников» - в Северскую землю была отправлена карательная экспедиция под началом воеводы Плещеева. О том, что там началось далее, исчерпывающе сказано у Н. Костомарова: «Годуновцы свирепствовали особенно в Комарницкой волости; за преданность Димитрию (так у 394

Костомарова – Д. С.) мужчин, женщин, детей сажали на кол, вешали по деревьям за ноги, расстреливали ради забавы из луков и пищалей, младенцев жарили на сковородах. Вся Северщина была осуждена царём на порабощение по произволу военщины; людей ни к чему не причастных хватали и продавали татары (крымским татарам - Д. С.) за старое платье или за жбан водки, а иных отводили толпами в неволю, особенно молодых девушек и детей. В московском войске было наполовину татар и прочих инородцев, и они-то особенно варварски свирепствовали. Ничего подобного не делалось народу от дмитриевцев, и эта разница отверждала народ в убеждении, что Димитрий настоящий царевич». Воистину, Борис «дрался за престол, как волк с лапой в капкане» (А. Бушков), но попытка умиротворения страны в стиле Ивана Грозного дала обратный эффект - зверства в Северской земле, а также убийства и пытки пленных после Добрыничей имели результатом не страх (как предполагалось), а взметнувшуюся до небес ярость против насильника, желание отомстить за погибших и защитить живых. Можно сказать, что расправа в Комаричах стала для Бориса политическим харакири - теперь весь югозапад будет драться против него насмерть, а «царевич Дмитрий» станет знаменем сопротивления. Переломным событием стала героическая оборона крепости Кромы. Засевший там с отрядом донцов (600 человек) атаман Корела мастерски отбивал все нападения правительственных войск и стойко выдерживал тяготы осады. Крепость подвергалась адским бомбардировкам, в городе сгорело практически всё, но до самого апреля 1605 г. сломить железную волю защитников Кром царским воеводам так и не удалось: по словам Р. Скрынникова, «казачьи сотни, отразившие многочисленную царскую рать, внушали им (годуновцам - Д. С.) страх и ненависть». Характерно, что Лжедмитрий ещё сумел под носом у Борисовых воевод перебросить в Кромы подмогу (500 казаков и 100 возов хлеба). Отряды осаждающих были поражены почти повальными эпидемиями, боеспособность вновь падала, Шуйский и Мстиславский бездействовали. В стране всё более утверждалось «двоецарствие», с двумя столицами - Москвой и Путивлем, где, с одобрения Лжедмитрия, были созданы своя Боярская дума, свои приказы и администрация, а также совет от местных сословных представителей - своего рода временное правительство, которое даже проводило правильное налогообложение на нужды армии и установило дипломатические отношения с Речью Посполитой. Круг вокруг Годунова сжимался… В отчаянии Борис отправил в Варшаву посла с резким протестом против поддержки претендента Сигизмундом III. Посла ждал ушат холодной воды: республиканское правительство заявило о полной своей непричастности (самое смешное, что так оно и было!), а литовский канцлер Лев Сапега резонно заявил: «Этот человек уже вступил в Московское государство, и его там легче достать и казнить, нежели в наших владениях» (иначе говоря, расхлёбывайте свои московские заморочки сами, нас это не касается!). Юридически всё безупречно - по Радомской конституции Вишневецкие и Мнишки ничего незаконного не совершили, это всё их гарантированные права… Уже оконча395

тельно теряя почву под ногами, Борис заслал в Путивль трёх монахов, с целью отравить «самозванца»: их мгновенно схватили, под пыткой дознались до всего (выяснилось, что в ближайшем окружении претендента – ещё два потенциальных киллера), и Лжедмитрий отдал всех пятерых на расправу жителям Путивля. Наконец, Годунов призвал к себе Петра Басманова и … пообещал ему Казань, Астрахань и Сибирь впридачу к женитьбе на своей дочери (!!!) – лишь бы «самозванец» был уничтожен; учитывая «худородность» Басманова, это уже политическая истерика. Неизвестно, поверил ли Басманов таким посулам, и собирался ли Борис выполнять свои обещания, ибо в середине апреля произошёл резкий перелом событий. 13 апреля 1605 г., встав из-за стола после обеда с иноземными послами в Золотой палате Кремля, Борис внезапно упал, обливаясь кровью, хлынувшей у него изо рта, носа и ушей. Через 2 часа он умер, успев постричься в монахи (под именем Боголепа), назначить Басманова главнокомандующим (в обход всех остальных) и потребовать от Боярской думы присягнуть его сыну Федору. Смерть была явно неестественной, и сразу родились три «апокрифические» версии: самоубийство (об этом говорили на улицах; впоследствии к этому склонялись Н. Карамзин и Н. Устрялов); отравление (версия исходит от лечивших Бориса немецких докторов, ей доверял Лжедмитрий; классические историки её отвергают); Борис скрылся и странствует (!)104, а в его гробу лежит… «кованый из железа ангел» (полный фольклор, но очень русский!). Важно что вокруг смерти Бориса была какая-то мрачноватая тайна, и все это ощущали… Сын Бориса, Фёдор, правил Московией с 13 апреля по 3 июня 1605 года; выражение «правил» вполне уместно, поскольку коронован он был по всем правилам - с благословения патриарха и с присягой Думы (не все в России даже знают, что был у нас такой царь - Фёдор Борисович!). Юному царю было 16 лет, и о его облике сведения разноречивы. По Р. Скрынникову, «о наследнике в Польше толковали, что он слаб здоровьем, и к тому же слабоумен», но это, похоже, неосведомлённость (явно путали с Фёдором Иоанновичем!) или выдавание желаемого за действительное. Историк Б. Пашков приводит документальные данные XVII в., из которых следует, что Фёдор отличался редкой физической силой (с портрета, приведённого Пашковым, на нас смотрит, говоря словами А. Гуца, «мордатый свирепый парень»), да и о духовном облике юного царя в России отзывались положительно (вспомните характеристику Фёдора Борисовича у А. Пушкина и М. Мусоргского). Проблема была только в том, что он был слишком молод и неопытен, надёжных людей в окружении у него не оказалось, а земля буквально горела у Фёдора под ногами. В результате произошло непоправимое. Первоочередной задачей для нового государя оставался Путивль. Поэтому Фёдор экстренно подтвердил полномочия Басманова и отправил его под Кромы. Однако буквально вдогонку, уступая давлению Думы, неодобритель104

Не правда ли, прямо история с Александром I! 396

но воспринявшей это нарушение местнических традиций (а может, и устроившей далеко направленную провокацию?), Фёдор назначил начальником артиллерии в армии боярина Андрея Телятевского - личного врага Басманова (и будущего активного участника Смуты). По свидетельствам очевидцев, Басманов воспринял это известие как удар (он «пал головой о стол и плакал, говоря: царь выдал меня головой Телятевскому!»). Быть может, Фёдор даже не ожидал такой реакции, но ничего поправить было уже нельзя - человек, на которого в Кремле делали основную ставку, был обижен и заколебался. И в эту минуту к Басманову явилась в высшей степени своеобразная делегация: посланник Лжедмитрия Гавриил Пушкин и… полковые командиры его собственной армии, рязанские дворяне, братья Прокопий и Захар Ляпуновы (вот когда впервые на подмостки истории выходят эти колоритнейшие персонажи, одни из главных действующих лиц грядущей российской трагедии!). Выяснилось, что в войске - форменный заговор в пользу претендента: практически все влиятельные командиры (князья Голицыны, Салтыков, уже знакомые нам Розен и Маржерет) вовлечены в него. Перед Басмановым встала нехорошая альтернатива - присоединиться к заговору (причём возглавить его!) или… или, скорее всего, умереть. Но дело даже не в том, что, здраво размыслив, Басманов выбрал жизнь - самое интересное, что он после разговора с Пушкиным проникся убеждением в подлинности Дмитрия (забегая вперёд, отметим - эту убеждённость он пронесёт до конца и заплатит за неё жизнью). Т.о., годуновский главнокомандующий решился примкнуть к Лжедмитрию, и это означало для династии Годуновых полный и безоговорочный конец. 7 мая в лагере правительственных войск под Кромами произошёл форменный переворот, организованный Ляпуновыми и Голицыными: вся армия под торжественные вопли перешла на сторону претендента и побраталась с казаками Корелы (верность Фёдору сохранили только артиллеристы Телятевского, но они были смяты). Теперь у Фёдора армии не было, а у Лжедмитрия в руках находились все вооружённые силы Московии. Конница Корелы двинулась на столицу. Когда вести об этом достигли Москвы, там враз было парализовано всякое управление. 1 июня Гавриил Пушкин и Наум Плещеев (не путать с комарницким палачом!) прибыли в белокаменную как посланцы законного царя (разумеется, Дмитрия). Они зачитали «жалованную грамоту» москвичам от победившего претендента, призывая жителей столицы присягнуть ему. Что интересно, некоторые сомнения у москвичей, видимо, всё-таки были, поскольку толпа затребовала на Лобное место Василия Шуйского и Богдана Бельского - участников угличского следствия, и потребовала «отчёта»: ведь неделю назад (!) оба клялись, что Дмитрий мёртв! Теперь они со слезой в голосе божились, что царевич был спасён… ими самими (!!!), а прежняя клятва недействительна (просто, мол, Бориса-супостата боялись!). Это стало «спусковым крючком»: в городе под лозунгом «Идём душить Борисова щенка!» началось всеобщее восстание, отдавшее столицу в руки сторонников Лжедмитрия. Все инстинкты осатанелой толпы вырвались наружу: разгрому подверглись дома и дворы Годуновых и их приверженцев (74 семейства были 397

отправлены в ссылку - только за родство с покойным «узурпатором»!). В городе царила неописуемая, непредставимая даже для Руси поголовная пьянка: громили погреба Годуновых и … немецких докторов (на них толпу натравил Бельский), черпали сапогами и шапками, до 100 человек опились насмерть. Попавших под руку иноземцев ограбили дочиста («многие видели тогда людей, адамовым образом прикрывавших свою наготу листьями», как писал очевидец). «Почти три недели шло по Москве злое, пьяное, жестокое безвременье» (по характеристике А. Буровского). Ничего не меняется на Руси Святой - от Владимира Красно Солнышко до Владимира Владимировича Путина: почерк поведения вырвавшегося из бутылки джинна толпы одинаков в любых временных координатах (да и в пространственных тоже - не случайно ведь самые глубокие исследования сего феномена принадлежат французским учёным)… Когда первое буйство схлынуло и оставшиеся в Москве бояре сумели хоть немного овладеть ситуацией, начались попытки политиков ввести всё происшедшее в более-менее приемлемое русло. Царя Фёдора с матерью и сестрой взяли под арест. Была составлена т. н. «повинная грамота» от жителей столицы, призывающая «царя Дмитрия Ивановича» занять «прародительский престол». Подписи поставили представители высшего духовенства, бояре, окольничие, дворяне, стольники, дьяки и иные представители бюрократии, купцы, посадские - в общем, Лжедмитрий посредством этой грамоты получал себе санкцию на царство фактически от всех слоёв населения (по сути, он не только занимал престол как «сын Иоаннов», но и как бы «выбирался в цари» народом - как и Годунов; аналогия возникает и с Речью Посполитой, и вообще налицо дальнейшее развитие традиции «выборных династий» на Руси). Первым свою подпись поставил… патриарх Иов (главный адепт Годунова!); впрочем, эта подпись ему не помогла - в самом скором времени Иову пришлось расстаться с патриаршим саном и отправиться простым монахом в Старицкий Успенский монастырь. Сведение с патриаршего престола сопровождалось избиением старого первосвященника и всяческим надругательством толпы над ним; престарелый Иов плакал навзрыд и никогда уже не смог оправиться от этого потрясения… Как уже говорилось, всю родню Годуновых отправили, «куда Макар телят не гонял». Труп самого Бориса Годунова выкинули из гроба и вынесли из Архангельского собора Кремля - главной усыпальницы московских правителей – проломив в нём стену (старинный языческий обычай – чтобы покойник не мог вернуться!)105. Жутковатое предзнаменование: ведь и самого Лжедмитрия не минует чаша посмертного языческого глумления106… 105

Опять «узнаю тебя, Московия»: под пышными православными одеждами - махровое язычество… 106

И не только его - достаточно вспомнить Распутина в 1917 году, генерала Корнилова в 1918 году и … Ленина - его посмертная, типично языческая казнь (под видом почитания!) длится вот уже скоро 80 лет… 398

«Повинная грамота» ушла к Лжедмитрию, и тут последний совершил акт макиавеллизма - сообщил москвичам через посыльных, что не приедет в столицу, пока там находится экс-царь Федор с семейством. Понимал ли Лжедмитрий, что за этим последует? Думаю, да: победивший претендент хорошо осознавал, что живым Фёдора оставлять не только нельзя (таковы жестокие правила игры средневекового монархизма), но - и это главное - ему не дадут пощадить юного Годунова (а это уже правила игры местного разлива!). Самому же ему переступать через эту кровь не хотелось (скоро увидим, что новый царь вообще не любил кровь!). Пусть же всё свершится без него (жест, достойный Понтия Пилата)… Московские бояре поняли намёк на лету. О том, что произошло далее, беспощадно, жёстко и натуралистично повествуется в т. н. «Выписке из гистории с начала царствования Фёдора Иоанновича, по русскому изчислению от сотворения мира 7090, а от Христа 1582 года, писанная в середине царствования царя Алексея Михайловича, и к тому нечто от других присовокуплено» (приведено в «Истории Российской» В. Татищева). Вот адаптированный текст XVII века: «Иунии десятого числа (10 июня – Д. С.) по учреждении некотором и ссылке патриарха князь Василий Голицын и князь Рубец-Мосальский (иногда пишут «Масальский» - Д. С.), взяв с собой Михаила Молчанова да Андрея Шелефединова (варианты написания: Шерефединов, Шерефетдинов - Д. С.), пришед (пришли - Д. С.) в дом царя Фёдора Борисовича, розведчи (развели - Д. С.) царицу с детьми по особым избам (комнатам - Д. С.), перво её задавили (удушили вдову Годунова Д. С.), и потом стали сына давить (душить Фёдора - Д. С.), но понеже все четверо долго не могли его осилить (помните: «мордатый свирепый парень»? - Д. С.), и един от них, ухватя его за яйца, раздавил (курсив мой - Д. С.). И тут, его умертвя, Голицын объявил в народ, якобы они со страстей померли (комментировать нужно? - Д. С.). Царевна же едва оживе (Ксению Годунову убить не пытались - Д. С.). Потом положа их в гробы и царя Бориса… положа в простой гроб, погребли всех в Варсонофьевском монастыре (за городом - Д. С.). Царевну же Аксинью Борисовну (Ксению - Д. С.), постригши, сослали в Володимерьский девичий монастырь» (под именем Ольги; согласно одной версии, она ещё до этого успела побывать в постели победившего Лжедмитрия, но, может быть, это апокриф или позднейшая «антидмитриевская» клевета). К этой страшной информации можно добавить ещё дав штриха: уже известный нам Д. Горсей в своей книге «Мемориал путешествий» заявил, что все трое - Мария, Федор и Ксения Годуновы - покончили с собой посредством яда; а Маржерет, со своей стороны, констатировал: «Императрица, вдова покойного (заметьте, как Маржерет называет Марию Годунову! - Д. С.), и его сын Фёдор Борисович были, как считают, удавлены, но был пущен слух, что они отравились» (выделено мной: отсюда берёт своё начало печальная традиция объявлять после убийства российских правителей, что с ними приключилась беда - апоплексический удар, желудочная колика или автокатастрофа). Точка зрения Маржерета, конечно, не в пример обоснованней горсеевской - хотя бы потому, что Ксения пережила всю Смуту и оставила великолепные и горестные воспоминания... 399

Так трагически закончилась история первой «послерюриковой» и первой «выборной» династии Руси-России - династии Годуновых. Само имя их было демонизировано в умах потомков (по декламации Карамзина, «имя Годунова… было и будет произносимо с омерзением»), что является горьким примером исторической необъективности, т. к. опять переводит разговор о сложном и незаурядном человеке и политике («одном из разумнейших властителей в мире», согласно… тому же Карамзину!) в привычную «чёрнобелую» плоскость… Между зверскими событиями 10 июня и прибытием «царя Дмитрия» в Москву (20 июня) прошло 10 дней, и эти 10 дней - самые туманные в нашем рассказе. За это время в столице происходила какая-то «подковёрная борьба», связанная с попыткой третьих сил (дистанцированных и от Годунова, и от Лжедмитрия) переиграть ситуацию в свою пользу: одно это уже показывает, насколько сложные и труднопредсказуемые «гамбиты» возникали в момент «междуцарствия». Почти внезапно из политического небытия возник Симеон Бекбулатович: мы уже говорили, что его почти шутовское (с нашей точки зрения) «царствование» в Твери при Иване Грозном современники отнюдь не считали политическим скоморошеством. Характерно, что в текстах присяги Борису Годунову, а затем и Фёдору Борисовичу боярам вменялось «ни думати, ни мыслити, ни семьитись (породняться - Д. С.), ни дружитись, ни ссылатись (преписываться - Д. С.) с царём Симеоном » (именно так! - Д. С.); подданным запрещались всякие с ним сношения и каждый должен был выдать всех, кто «восхощет посадити Симеона на Московское государство». Куда уж серьёзнее… Сам Симеон - даже ослепший - также, судя про всему, не забывал о своих властных притязаниях (или правах? Он же Чингизид, сын казанского царя Бекбулата, познатнее Годуновых будет - те всего лишь потомки ордынского мурзы Чета). Но против него мощно поднялся клан «принцев крови» Шуйских, которые в эту историческую минуту попытались «повернуть руль истории на себя» (не каждый раз удаётся пережить междуцарствие, не каждый раз бывает такая возможность самим ухватиться за трон!). Борьба эта внешне окончилась не в пользу Симеона: он был спешно пострижен в монахи (под именем Стефана) и сослан в Кирилло-Белозерский монастырь107. Но и Шуйские ничего не выиграли и не могли изменить - «повинная грамота» окончательно узаконила властные полномочия «царя Дмитрия», и каждый, кто встал бы у него на пути в тот момент, был бы немедленно смят и уничтожен - самим москвичами. Точка была поставлена 20 июня, когда победивший новый владыка Московии торжественно въехал в свой стольный град. Надрывались колокола всех церквей и монастырей московских, во главе процессии шествовало с иконами и хоругвями духовенство (возглавляемое новым, спешно избранным патриархом Игнатием - тоже личностью сомнительной, даже более, нежели 107

Кто был инициатором ссылки - вопрос спорный. Г. Фруменков обвиняет в этом Лжедмитрия (и это более частая версия), А. Бушков - Шуйских. 400

Иов - впоследствии Игнатий станет униатом, т. е., изменит традиционному православию!). Сам Лжедмитрий ехал верхом, в шитом золотом кафтане, сопровождаемый почётным эскортом из казаков Корелы, дворян-эмигрантов и западнорусских шляхтичей (всё продумано до мелочей - царя эскортируют самые верные, отличившиеся в деле возвращения ему трона!). Население столицы запрудило все улицы, все крыши домов, даже все церковные кровли (помните пушкинское - «и самые кресты усеяны народом»). «Славу» новому царю орали так, что… с неба замертво падали оглушённые галки (опять-таки лучше Александра Сергеевича не скажешь: «Народ завыл; там падают, как волны»). Такого единения царя и народа не знала вся история Руси Рюриковичей ни разу, и это был не просто массовый психоз, своего рода коллективная животная реакция по типу «психического заражения» (хотя и не без этого, конечно!). Если вспомнить всё, что предшествовало этому триумфу, начиная с Великого глада как минимум - следует признать, что воцарение Лжедмитрия явственно несёт в себе черты победившего народного восстания (где элита просто примазывается; Е. Шмурло даже назвал всё происшедшее «движением революционным»): отсюда - естественные в таком случае грандиозные народные надежды и иллюзии. (Да и часто ли в истории попытки, подобные попытке Лжедмитрия, увенчивались таким ослепительным финалом?). Кроме того, сам претендент - с точки зрения имиджа, как бы сказали сейчас - располагал к себе очень сильно: молодой, во цвете лет, но уже муж и воитель, «Лжедмитрий… очаровал современников сколько именем Дмитрия, сколько личным мужеством и редким искусством властвовать над всем окружающим» (Н. Устрялов). Добавим от себя: и столь же редким искусством аттракции - умения очаровывать окружающих… Короче, никогда ещё на Руси ни с одним правителем не связывалось столько страстных ожиданий… IV. АКТ II. Триста тридцать один день пребывания у власти Лжедмитрия I (с 20 июня 1605 г. по 17 мая 1606 г.) - самый любопытнейший эпизод за всю историю Смуты. И самый оболганный: ни об одном событии московского периода русской истории не наворочено такое количество лжи (за это несут ответственность и романовская, и советская официозная историческая наука). Причины - на поверхности: помимо того, о чём шла речь во введении к данной лекции, здесь свою роль сыграли, во-первых, желание «оградить от конкуренции» реформаторский приоритет Петра I (читатель поймёт, в чём дело, прочитав этот раздел), а во-вторых… Мы уже говорили, что в «деле Смутного времени» подлинным бичом является непременная попытка параллелирования разновременных исторических событий, абсолютно ничем не оправданная. Так, применительно к нашей теме, недолгое правление Лжедмитрия I, в полном соответствии с патриотической традицией и вышеописанным негативным отношением к Речи Посполитой (и ранее - к Литве), совершенно необоснованно подаётся как своего рода «первая волна» польско-литовской интервенции (реально произошедшей несколько лет спустя), или хотя бы 401

прелюдия к последней. При такой постановке вопроса негативная характеристика «царя Дмитрия» и его политики становится запрограммированной изначально («царь» - агент зловещей зарубежной закулисы, да ещё польской, «западной»: это же квинтэссенция Большого Московского Мифа!), что позволяет обойтись без анализа конкретных фактов или программирует искажённую их подачу (т. е., налицо знакомое до боли проявление характерной мифологической алогичности)108. Причём демонизация в подаче Лжедмитрия как политика и личности, начиная, как минимум, с рубежа XVII-XVIII вв. стала заданной (альтернативные оценки и трактовки не то что не рассматриваются - они вроде как бы и не существуют!); произошла, если хотите, стандартизация отрицательной трактовки образа Лжедмитрия I. Вопрос только в нюансах этой трактовки - от предельной сатанизации (как в трагедии А. Сумарокова «Дмитрий Самозванец»)109 до пушкинской попытки придать своему герою - пусть не положительному! - определённых человеческих черт (а ещё более - в опере М. Мусоргского, хотя там в наибольшей степени сказалась тенденция «пристёгивать» события 1605 г. к позднейшим событиям интервенции)110. Между тем вполне остаются актуальными мудрые слова А. Шопенгауэра: «Истина проходит путь к людям в три ступени - сперва высмеивается, потом встречает яростное сопротивление, и, наконец, воспринимается как банальность». Истина о Лжедмитрии - как и все скрывавшиеся долгие годы истины российской истории - находится сейчас явно на «второй ступени» по Шопенгауэру; если наша книга хотя бы в малейшей мере поспособствует переходу этой истины в «третью ступень» - значит, она писалась не зря («надежда умирает последней»…). Практически во всех современных учебных пособиях («вторичной литературе», как выразился Эрнст Мулдашев), с монотонностью заезженной пластинки повторяются следующие стереотипные формулировки: «Проводимая им (Лжедмитрием - Д. С.) политика не удовлетворила ни правящую верхушку, ни народные массы; чашу терпения переполнила его свадьба с католичкой» (А. Дворниченко, Е. Ильин, Ю. Кривошеев, Ю. Тот); «надежды на «доброго и справедливого царя» рухнули; на русский престол сел польский ставленник» (М. Зуев, А. Чернобаев); «Лжедмитрием оказались недовольны все слои населения» (М. Мунчаев, В. Устинов, Н. Эриашвили, Ю.Кожаев,В. Купцов); «слава Лжедмитрия как хорошего государя была недолговечной» (Ю. Казанцев). И т. д., и т. п. - как заклинание, с неотвратимостью рефрена… А если отрешиться от оценочных формулировок, столь любимых назидательной отечественной традицией (как читатель мог убедиться, все выше108

В современной «патриотической» периодике появился ещё один выразительный штамп: Лжедмитрий - агент демократии (в данной среде это слово - бранное). Мы скоро увидим, что этот дым - не без огня… 109

У Сумарокова «Дмитрий» - двойник шекспировских злодеев (особенно Ричарда III).

110

Если бы не финальный плач Юродивого, триумф «самозванца» в опере никак бы не выглядел чем-то отталкивающим, скорее даже наоборот… 402

приведённые цитаты суть сплошные оценки при нулевой фактологии) и обратиться к событийной стороне дела? Картинка сразу же вырисовывается предельно занятная (и, как вы уже догадались, ни в малейшей степени не похожая на наши традиционные представления)… Начнём с того, что Лжедмитрий сразу, по приезде в Москву (и даже ранее на пути к ней) выступил с хорошо продуманной политической декларацией, которую можно охарактеризовать как программу национального примирения. В подмосковном селе Коломенском, за день до своего триумфального въезда в столицу, принимая поздравления и подношения о населения, молодой царь заявил: «Я не царём у вас буду, а отцом: всё прошлое забыто, и вовеки не помяну того, что вы служили Борису и его детям; буду любить вас, буду жить для пользы и счастья моих любезных подданных». Примерно те же слова повторил он и в Москве. Конечно, в этом много декларативного и даже популистского, но суть в том, что для Лжедмитрия это были не просто громкие слова - это была его политическая платформа, на основе которой он собирался царствовать. ( Да и не каждый день в Москве новый правитель произносил такое даже популизма ради!). Никакой «партийности», никакого фаворитизма по отношению к одним и мстительности по отношению к другим, полный приоритет идеи национального консенсуса (между прочим, стопроцентная аналогия с той программой, которую предложил Франции Наполеон после захвата власти и которую он реализовал!). Особенно показательно в данном свете отношение царя к своему недавнему смертельному врагу, Годунову. Лжедмитрий публично «изъявлял сожаление» по поводу убийства вдовы и сына Бориса, а также резко обрывал говорящих дурно о Борисе Годунове, замечая: «Вы ему кланялись, пока он был жив, а теперь, когда он мёртвый, вы хулите его. Другой бы кто говорил о нём, а не вы, когда сам выбрали его». Знакомая для нашего Отечества картина: «Но только царь уходит, Как прилипалы все Изъяны в нём находят, Как сало в колбасе. Один был кровожаден, Другой без головы… Скажите, Бога ради – Где ж раньше были вы?» (из бардовского репертуара). Фактически, задолго до нашего времени, Лжедмитрий показал образец самой настоящей политкорректности (хотя, разумеется, и в этом есть известная поза)… Другим краеугольным камнем своей политики новый государь декларативно объявил милосердие. «Есть два способа царствовать - говорил он, милосердием и щедростью или суровостью и казнями; я избрал первый спо403

соб; я дал Богу обет не проливать крови подданных и исполню его». Даже если б это была чистая самореклама, всё равно, после всех ужасов последних десятилетий это прекрасно; но, опять-таки, царь сразу показал, что у него слова не расходятся с делом. Лжедмитрий провёл самую масштабную за весь XVII век амнистию (причём по вышеупомянутому надпартийному принципу), вернул из ссылки всех репрессированных при Годунове и всех репрессированных за верность Годунову, всем вернул отнятые имения и поместья, всем заплатил долги (в частности, наконец-то были оплачены долги самого Ивана Грозного - что произвело в народе самое благоприятное впечатление: благородный сын счёл необходимым расплатиться за грешного отца!), всем желающим разрешил жениться, всем вернул отобранные чины и звания (да ещё дал новые; так, в первые же дни его царствования был произведён в мечники князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский - будущая полководческая звезда России в эпоху Смуты). В числе реабилитированных и возвращённых в Москву оказались все Романовы (этому роду, как наиболее пострадавшему от Годуновых, царь оказал особое внимание), а также Симеон Бекбулатович. Столь же впечатляющим было отношение царя к своим оппонентам. Астраханскому владыке Феодосию, упорно не признававшему Лжедмитрия сыном Грозного, царь «не сделал ничего дурного» (Н. Костомаров), ограничившись только мягким внушением («За что ты прирождённого своего царя хулишь?»). Когда же - буквально через несколько дней после 20 июня! - открылась попытка Василия Шуйского организовать «смуту» (был схвачен купец Фёдор Конев, показавший, что Шуйский «давал наставление вооружить против царя народ», поелику царь - самозванец Гришка Отрепьев, желающий передать Русь ляхам и искоренить православие), то… Что бы сделал в этой ситуации любой другой монарх в любой стране? Правильно: как минимум сделал бы смутьяну «секир-башка» (и был бы прав!). Лжедмитрий же «отстранил себя от дела, касающегося его чести и престола, и отдал Шуйского с братьями суду, составленному из лиц всех сословий» (Н. Костомаров). Т. е., в очередной раз доверился «своему доброму народу»… Что показательно, «соборный суд» приговорил Василия Шуйского к отсечению головы (всё-таки!), а его братьев, Дмитрия и Ивана - к ссылке. И… Лжедмитрий - прямо у плахи! - объявил о помиловании всех Шуйских (Василий только некоторое время пообретался в Вятке) и даже о возвращении их ко двору (по Костомарову, «народ был в восторге от такого великодушия»). Это была самая большая ошибка Лжедмитрия за всю его жизнь, ибо Василию Шуйскому голову ссечь надо было пренепременнейшим образом (как покажет ближайшее будущее)… Все сие произошло в начале июля, а уже в январе следующего года прощёный Василий Шуйский - вкупе с Голицыными, Куракиными, Михаилом Татищевым, казанским митрополитом Гермогеном и коломенским епископом Иосифом - организовал новый заговор, на сей раз среди стрельцов, и с целью немедленного убийства царя (убийцей вызвался стать тот самый Шерефединов, который убивал Годуновых). Так-то вот миловать эту публику… 8 января была предпринята попытка убийства: она провалилась, Шерефединов сбежал из Москвы и пропал бесследно, семерых его подельников 404

схватили. Что же царь? Он собрал всех стрельцов и произнёс перед ними следующую речь: «Мне жаль вас очень: вы грубы, и нет в вас любви. Зачем вы заводите смуты? Бедная наша земля и так страдает. Что же, вы хотите довести её до конечного разорения? За что вы ищете меня погубить, в чём вы можете меня обвинить, спрашиваю я? Вы говорите: я не истинный Дмитрий (обратите внимание: вся современная трафаретная версия о «самозванце» есть прямая цитата из пропаганды Василия Шуйского, весь «джентльменский набор»! - Д. С.). Обличите меня, и вы тогда вольны лишить меня жизни. Моя мать и бояре в том свидетели!». Царь не лукавил: 18 июля Мария Нагая прибыла в сопровождении Скопина-Шуйского в Москву, Лжедмитрий встретил её в подмосковном селе Тайнинском (он даже царское венчание отложил до этой встречи!), бросился к ней в объятия и оба рыдали несколько минут на глазах огромной толпы народа. Даже если это лицедейство, то воистину гениальное (С. Платонов в этой сцене верит царю и не верит Марии Нагой); после же царь пешком провожал карету Марии до самой Москвы под колокольный звон и народное ликование, поселил «инокиню Марфу» в столичном Воскресенском монастыре, ежедневно навещал её и просил благословение на каждое важное дело… «Я жизнь свою ставил в опасность не ради своего возвращения - продолжал свою речь перед стрельцами Лжедмитрий - а затем, чтобы избавить народ, упавший в крайнюю нищету и неволю… Меня призвал к этому Божий перст; могучая рука помогла овладеть тем, что принадлежит мне по праву. Говорите прямо, говорите свободно (курсив мой - Д. С.): за что вы меня не любите?». Ещё никто в Московии так себя на престоле не вёл: более того, когда стрельцы слёзно покаялись, царь опять-таки не произвёл ни малейших репрессий (стрельцы, правда, сами порвали на куски семерых клевретов Шерефединова). Шуйский со товарищи опять вышел сухим из воды… Вообще Лжедмитрий, как представляется, даже переусердствовал по части милосердия - забыв жестокую сентенцию Макиавелли: «Побеждают вооружённые пророки, безоружные гибнут». «Молодой царь - горько подметил А. Бушков - стал первым, кто на своём примере подтвердил печальную истину: самодержец, даже если он добр, умён и преисполнен наилучших намерений, удержаться на российском престоле может только в том случае, если сечёт головы направо и налево. Гуманисты не выживают - более того, после смерти оказываются вымазаны грязью и клеветой по самую маковку». У Бушкова, как всегда, есть элемент гиперболы и некоторого пережима в высказываниях (не всегда тактичных), но в случае с Лжедмитрием он, пожалуй, прав - его посмертная судьба сложилась вполне «по Бушкову»… Важно, что Лжедмитрий в своём гуманизме смотрится как человек, определённо опережающий своё время - в средневековой ещё Москве он ведёт себя как монарх, ориентированный на этические принципы времени Нового (и, что примечательно, очень многим в Москве это нравится и вызывает понимание - вспомним о народных восторгах по поводу царского великодушия!). И ещё: Лжедмитрий (в отличие, скажем, от Ивана Грозного) совершенно не собирался 405

доказывать - тем более насилием - своё происхождение и величие. «Честолюбивый человек - это тот, который хочет, чтобы другие верили в его величие; судья уверен в своём величии, и ему всё равно, что думают другие» - заметил в XX в. американский писатель Роберт Уоррен, и это как будто прямо сказано о Лжедмитрии I111… Третий краеугольный камень политики царя - социальный компромисс («его политика носила явно компромиссный характер», по В. Назарову). Надо сказать, что компромиссную политику Лжедмитрий проводил достаточно мастерски (по С. Платонову, «проявил много политического таланта»), сумев на протяжении всего своего недолгого правления сохранить имидж «народного царя». С одной стороны (учитывая, что именно крестьянство в значительной степени обеспечило ему победу), Лжедмитрий просто обязан был сделать какие-то шаги, облегчающие положение пахотного сословия. И он их сделал: весь Северский край был освобождён от уплаты государственных налогов сроком на 10 лет (дворяне и служилые «по прибору» прямых налогов и так не платили, так что это - прямая выгода именно мужикам, на что обратил внимание В. Назаров). «Постановлено было не давать суда на беглых крестьян далее 5 лет» (Н. Костомаров). Кроме того, в 1606 г. Лжедмитрий разрешил всем крестьянам, ушедшим от своих господ в голодные годы, остаться на новых местах - т. е., сохранить свободный статус (хотя А. Деревянко и Н. Шабельников считают, что «крестьян эта уступка… не удовлетворила», скорее всего, упомянутые авторы не правы). Результат – ни одного бунта при Лжедмитрии («спокойное правление», по А. Бушкову). Много «реверансов» было сделано и казачеству, так хорошо потрудившемуся в деле воцарения Лжедмитрия (по А. Гуцу, казаки считали царя «своим»). Станичники получили обильное материальное вознаграждение (по 8 рублей на человека - тогда это были немалые деньги); кроме того, по данным А. Станиславского, многим казачьим отрядам «позволили построиться в Москве и других городах, не платя 2 года налогов и долгов». Фактически Лжедмитрий I заложил в России традицию сотрудничества монархии с казачеством и использования последнего в качестве гвардии и элиты вооружённых сил… Естественно, царь должен был «умаслить» и дворянство - это же опора престола и армии! Р. Скрынников считал, что политика Лжедмитрия вообще «носила продворянский характер» (если это и преувеличение, то небольшое, и свидетельствует сие о прагматизме царя: в России ни один монарх, поссорившийся с дворянством, шансов не имеет). «Была произведена массовая раздача денежного жалования служилому дворянству и увеличены поместные оклады» (В. Назаров), царь закрепил за дворянами прижившихся в их поместьях в голодные годы мужиков, отменил запрет на превращение кабальных холопов в полных, и, главное, не стал в лоб восстанавливать Юрьев 111

Ю. Лотман по этому поводу отметил известный факт: маршалы Наполеона ходили раззолоченные, как новогодняя ёлка, сам же Наполеон - в своём знаменитом сером сюртуке. Он - режиссёр, они - актёры, а режиссёру костюм не нужен, он и так хозяин спектакля… 406

день (вопреки своим обещаниям). Это был самый болезненный пункт, и его царю, в целом, обойти удалось: крестьянство до конца сохранило лояльность по отношению к новому царю, а дворяне, немного поворчав в 1606 г. из-за указа о праве ушедших в голодные годы крестьян остаться на новых местах, в оппозицию переходить и не подумали. Сторонниками царя до конца оставались и посадские (в т. ч. купцы): о причинах этого речь будет идти ниже. В целом, вопреки расхожим представлениям о «падении популярности Лжедмитрия», в дворянской, крестьянской, городской и казачьей среде рейтинг Лжедмитрия был уверенно высоким до самого конца. Н. Костомаров приводит красноречивые факты о том, что «страшно было заикаться против царя: народ любил Дмитрия и строже всякой верховной власти готов был наказывать его врагов - в особенности донские казаки… свирепо наказывали за оскорбление царского имени. Сам царь никого е казнил, никого не преследовал, а суд народный и без него уничтожал его врагов». Сохранилась и следующая сентенция современника событий: « Назови кто-нибудь царя ненастоящим, тот и пропал: будь он монах или мирянин - сейчас убьют или утопят». «Если это не популярность, что же такое популярность вообще?» (А. Бушков). Мы ещё увидим, что названные сословия сохранят верность имени Дмитрия и после трагического конца царя. Но Лжедмитрий в своей политике компромисса (вообще всегда бесконечно трудной для любого правителя)112 преуспел не во всём. Прежде всего, ему не удалось установить столь же доверительные отношения с духовенством - отчасти из-за того, что царь взял взаймы денег у монастырей (для пополнения казны; «чёрное духовенство» сразу забеспокоилось), отчасти из-за явной приверженности Лжедмитрия к проектам секуляризации церковных земель, волновавших уже не одно поколение московских государей - приверженности, выраженной молодым царём к тому же достаточно прямолинейно: по Костомарову, «Дмитрий не любил монахов, называл их лицемерами и тунеядцами (так то, в лоб, зачем? - Д. С.); приказал сделать опись всем монастырским имениям и заранее заявил, что хочет оставить им необходимое на содержание, а всё прочее отберёт в казну. По этому поводу он говорил: пусть богатства их пойдут на защиту святой веры и православных христиан» (т. е., царь связывал готовящуюся экспроприацию со своими планами антикрымской борьбы, о чём сейчас пойдёт речь). Кстати: в неприязни Лжедмитрия к монахам и в его секуляризационных планах явственно присутствует и ещё одно веяние - знание об аналогичной практике протестантизма и (может быть) симпатия к ней: вспомним о контактах нашего героя с антикатолическими силами в Речи Посполитой и о вероисповедании большого процента шляхтичей в войске претендента во время похода на Москву. Естественно, всё сие не располагало к симпатиям духовенства к новому хозяину Кремля… Была и ещё одна (быть может, главнейшая) причина неприязни церковников к Лжедмитрию, но о ней - чуть спустя… 112

Именно на этом моменте, в значительной степени, «вспоткнулся» М. Горбачёв. 407

Главное же - отношения царя с боярами (болевой пункт всей политики Московии за последние 100 лет!). По мнению В. Назарова, «у него (царя - Д. С.) так и не состоялась опора в верхушке политической элиты; совсем немногие в Думе были его явными сторонниками, равно как и в верхних стратах государева двора». Причин также было несколько: «земельные и денежные пожалования дворянам раздражали боярство» (точка зрения Е. Шаскольской; налицо старый боярско-дворянский антагонизм!); «члены «воровской» (т. е. повстанческой, «путивльской» - Д. С.) Думы заняли места родни Годунова среди московских бояр» (Ю. Сандулов); ниже будут названы и иные причины. Несмотря на то, что Лжедмитрий предпринял ряд шагов, долженствующих успокоить боярство (помилование Шуйских, удаление из Москвы в Казань Богдана Бельского - сторонника силовых методов в разговоре с оппозицией, интеграция повстанческой армии в общую структуру вооружённых сил Московии), в целом гармония в отношениях государя и высшей элиты обретена не была. Ю.Сандулов, А. Гадло и Г. Лебедева даже считают, что «бояре явно взяли инициативу в свои руки» - т. е., имело место определённое давление на царя (представляется странным, если б дело обстояло иначе!). Да и те силы, которые сыграют в судьбе Лжедмитрия самую зловещую роль, сформируются (как будет скоро показано) именно в боярской среде. И всё же, при всех сложностях и драматических противоречиях компромиссной политики Лжедмитрия I, эта политика в целом была продуктивной. «В этом движении внутренней политики, вполне хаотичном (? - Д. С.), явно заметна тенденция к консолидации общества - пишет В. Назаров. - Не исключено, что, удержись Самозванец (?? – Д. С.) у власти, быть может, реализовался бы вариант постепенного преодоления раскола общества путём компромисса». Учитывая всё последующее, надо признать - такая перспектива была бы для нашего отечества едва ли не идеальной… А А. Буровский даже высказал парадоксальную, но вполне логичную мысль о том, что воцарение Лжедмитрия не может быть трактуемо как факт Смуты. «Наоборот: законный наследник династии садится на трон, очень укрепляя государство» (А. Буровский). Слова исследователя из Красноярска можно отредактировать так: потенциальное укрепление власти и политической линии Лжедмитрия определённо означали бы конец Смуте - особенно если учесть, что главные ужасы Смутного времени начались как раз после убийства Лжедмитрия и в прямой связи с этими событиями. Но главным содержанием недолгого (и такого многообещающего!) царствования «царя Дмитрия» стала его реформаторская деятельность - вкупе с его действиями и проектами в области обороны и внешней политики. Здесь разговор о Лжедмитрии I сразу переходит в качественно иную плоскость: если всё, о чём шла речь выше - это, в принципе, нормальные (хотя и зачастую новаторские) действия правителя, желающего упрочить своё положение и успокоить взбудораженную страну, то то, о чём сейчас пойдёт речь, явление во всех отношениях исключительное. Здесь герой нашего повествования вырастает в фигуру масштабную и трагическую, сравнимую с самыми выдающимися реформаторами нашей истории. И здесь же - причины его безвременной 408

гибели. Вот сжатый и беглый реестр наиболее значительных начинаний Лжедмитрия I. Всё судопроизводство было объявлено бесплатным (!). Всем должностным лицам было удвоено содержание и строго запрещено брать «посулы» и «поминки» (т. е. взятки - решение, по уровню выполнения сделавшее бы честь нашему времени!). «Для того, чтобы при сборе податей не было злоупотреблений, обществам (общинам - Д. С.) предоставлено самим доставлять свои подати в казну» (Н. Костомаров). Помещики, не кормившие своих крестьян во время голода, теряли на них права. Была запрещена потомственная кабала: по определению Костомарова, «холоп… тем самым подходил к наёмнику, служившему господину по взаимному соглашению» (т. е., царь делал важный шаг в сторону ликвидации рабовладения в Московии!). Дети холопов, по тому же указу, оставались свободными (чего не было ранее). Очень существенные инициативы - в области торгово-промышленной. Царь объявил право свободного выезда из Московии и въезда из неё (из этого следует полный разрыв с языческими представлениями о загранице как о «земном аде»). Всем «предоставлено было свободно заниматься промыслами и торговлей; всякие стеснения… к переездам внутри государства уничтожены» (формулировка Костомарова). Сохранились подлинные слова царя: «Я не хочу никого стеснять, пусть мои владения будут во всём свободны. Я обогащу свободною торговлей своё государство - от того оно только богатеет. Пусть везде разнесётся добрая слава о моём царствовании и моём государстве». Сохранились также слова английских дипломатов, современников тех событий: «Это был первый государь в Европе, который сделал своё государство до такой степени свободным». Уже за одно это Лжедмитрий I заслужил право на благодарную память потомков. Не менее важные начинания - и в управленческой сфере. Себя Лжедмитрий I в дипломатической практике стал называть императором (он так и писал – Demetrius imPerator, с ошибкой) - т. е., именно он, за 100 лет до Петра, стоял у истоков Российской империи! Боярскую думу царь переименовал в Сенат (опять-таки как Пётр!), введя в него на постоянной основе патриарха и архиереев (явный реверанс духовенству). «Была начата проверка прав собственности в конфликтах между церковными вотчинами и дворцовыми владениями, а также черносошными землями. Готовился новый законодательный кодекс, причём в нём обобщалось законодательство за 2-ю половину XVI в. Он (царь - Д. С.) намеревался собрать выборных представителей от уездных дворянских корпораций с изложением нужд» (В. Назаров). Последний пункт - явное предвосхищение позднейшей практики дворянских собраний… Наконец - и это было подлинной «управленческой революцией» для Москвы того времени - Лжедмитрий сделал правилом своё личное участие в принятии решений на самых разных уровнях. Он не только ежедневно присутствовал в Сенате, руководя его работой (ежедневно до него не «работал» в Думе никто из московских государей), но не гнушался участвовать в разборе даже «самых мелочных дел» (Костомаров), и, кроме того - опять-таки впервые - ввёл практику прямых челобитных. Она заключалась в том, что 2 раза в неделю - в 409

среду и в субботу - царь лично принимал челобитные, давая возможность людям напрямую пообщаться со своим государем, а самому - вникнуть в ежедневную рутинную проблематику своих подданных (из которых вся жизнь и состоит!), не прибегая к посредничеству своей, очень несовершенной и корыстолюбивой бюрократии. Такого царя Московия ещё не видела, это было сенсацией. Но сенсацией положительной: хотя Н. Устрялов (явно уступая традиции) и пишет, будто Лжедмитрий «возбудил против себя всеобщую ненависть» (!), свидетельства современников молодого царя не дают повода к такой сентенции. Напротив: своего рода лейтмотивом высказываний очевидцев о новациях Лжедмитрия могут служить слова купца из Нидерландов Исаака Массы (кстати, относившегося к царю резко недоброжелательно!): «Новые законы безупречны и хороши» (вот так!). Добавить нечего, и мимо этого бесспорного факта не могут пройти даже те историки, которые стараются отдать дань традиционному отношению к герою нашего повествования (так, крайне резкий в оценках Лжедмитрия С. Платонов буквально выдавливает из себя: «В этой странной натуре заметен был некоторый ум; этот ум проявлялся и во внутренних делах, и во внешней политике»). Кстати, о внешней политике. Она у Лжедмитрия была глубоко продуманной и опиралась на три кардинальных пункта. Первое - решение крымской проблемы: этот момент был, если хотите, своеобразным политическим идефиксом царя (по Костомарову, «с самого прибытия в Москву намерение воевать с турками и татарами не сходило с языка у Дмитрия»). На данном примере можно хорошо проследить вопиющую непоследовательность и нелогичность позднейшей пропаганды против «самозванца». С. Платонов называл планы «завоевания Турции «сумасбродными» и «утопическими» - никогда не предъявляя подобных обвинений ни одному из Романовых, мечтавших о таком завоевании совершенно реально (при том, что Лжедмитрий собирался завоёвывать не Турцию, а Крым - согласитесь, это не одно и то же!). В. Назаров полагает, что царь утерял популярность, готовя антикрымский поход в стране, где «служилое дворянство… жаждало мира»: на наш взгляд, такое предположение не соответствует духу времени. Крымская угроза висела буквально над всеми: Костомаров прав, говоря, что из-за этого «Московская Русь находилась постоянно в страхе и бедственном положении… пока существовало такое соседство, русский народ должен был оставаться в бедности (sic! - Д. С.), и всякое стремление к его улучшениям встречало с этой стороны препятствие и замедление». Характерно, что Лжедмитрий, перенимая традиционную литовскую практику, повелел дать отсрочку в уплате налогов пострадавшим от крымских набегов это говорит за то, бахчисарайский «дамоклов меч» висел над каждой головой в Московии. В этих условиях популярность потерял бы как раз тот правитель, который отказался бы от усилий по ликвидации этой угрозы (или даже просто проявил бы в этом деле пассивность). Тем более что международная обстановка планам Лжедмитрия благоприятствовала - «о всеобщем христианском вооружении против турок говорили в Европе» (Н. Костомаров), антиосманский союз (при непременном участии России) будет рабочим проектом 410

на протяжении всего XVII столетия. (Вспомните также, сколько прекрасной земли на юге лежит «диким полем» из-за Крыма: ведь в случае удачи войны с Гиреями она вся может реально пойти в пожалования дворянству, и последнее об этом отлично осведомлено: ну так как там насчёт «непопулярности планов Лжедмитрия» среди дворян?). Второе стратегическое направление внешней политики Лжедмитрия - установление широких и многообразных связей с европейскими странами (А. Буровский справедливо охарактеризовал это как «осторожный отход от московского изоляционизма»). «Несомненно его стремление к большей открытости страны, к расширению политических, торговых и культурных связей» резюмирует В. Назаров. По Костомарову, Лжедмитрий стремился к установлению тесных отношений со Священной Римской империей, с Венецией, со французским королём Генрихом Наваррским («к которому Дмитрий питал особое расположение» - почему, сейчас поймёте); от себя добавлю - и с Великобританией. При этом царь сумел сохранить ровно благоприятные отношения как со Швецией (сын Эрика XIV Густав при нём жил в Москве), так и с Речью Посполитой и с Ватиканом (на что обратил внимание С. Платонов). Что интересно - царь активно содействовал приглашению в Москву иностранных специалистов (для нужд обороноспособности в первую очередь): среди них абсолютно преобладали выходцы из протестантских стран. Если вспомнить о том, что среди шляхты, пошедшей с Лжедмитрием на Годунова, также большинство было протестантами всех мастей, приходится повториться - общий прореформатский уклон у Лжедмитрия очевиден. (Это к вопросу о «иезуитах»!). Здесь - опять явная аналогия с Петром I (и даже явная прелюдия ко многим реформистским проектам XVII века!). Наконец, развивая намеченные ещё Годуновым планы, Лжедмитрий деятельно готовил открытие первого в России университета (приглашение иностранцев - ещё и для этого), и не вина молодого царя, что история отпустила ему слишком мало времени… Третье направление - самое пикантное. Перед царём стояла деликатная задача - не портя дипломатических отношений, аккуратно объяснить Сигизмунду III, папе Римскому и папе Мнишку, что (как бы это помягче)… Короче, что выполнения популистских обещаний, данных во время пребывания Лжедмитрия «в Литве», не будет. По сути, это задача обеспечения престижа России, защиты её суверенитета и территориальной целостности. Надо сказать, что и здесь Лжедмитрий оказался на высоте, проявив и такт, и искушённость, и даже остроумие. Сперва в Москву из Варшавы прибыл посол Корвин-Гонсевский: официально - поздравить с восшествием на трон; неофициально - напомнить об обещаниях. И… «получил полный афронт» (А. Бушков): королю было велено передать, что ни пяди русской земли он не получит, и в войну со Швецией Москва не вступит (словно издеваясь, Лжедмитрий прикинулся блаженненьким, «а-ля царь Фёдор», и даже «поплакался в жилетку» - он-де «недостаточно крепко сидит ещё на царстве, чтобы принимать такие решения»). Этого мало: видя, что Сигизмунд пытается разговаривать с Москвой как с вассалом, 411

Лжедмитрий окатил короля (через Корвин-Гонсевского) ушатом холодной воды, потребовав, чтобы в Варшаве отныне именовали его, «царя Дмитрия», не великим князем (как было принято в республике), а исключительно императором. Т.е., признать Речь Посполитую на ступень ниже Московии… (Можно, при желании, считать это политическим нахальством, но ведь и Пётр I, и Наполеон присвоят себе императорский титул подобным образом и заставят окружающих принять это как данность!). Корвин-Гонсевский, опешив от такого поворота дел, не нашёл ничего умнее, как… стал запугивать Лжедмитрия рассказами о том, будто Борис Годунов жив (!) и скоро придёт возвращать себе трон (ситуация перевёртывается с ног на голову - Лжедмитрия, ставшего законным государем, пугают тенью Лже-Годунова!). Естественно, на царя эти басни не произвели ни малейшего впечатления, и единственный результат, который поимел Корвин-Гонсевский - это то, что его очень шустро выпроводили восвояси. Затем такое же «атанде» пришлось пережить и послам Ватикана. Любопытно, что Сигизмунд III, уже понявший, что к чему, категорически отговорил папу от идеи организовать в Москву официальное посольство. К Лжедмитрию, как бы в приватном порядке, прибыли Алессандро Рангони и иезуит Лавицкий (из Польши). Их ждал роскошный приём, с пушечным салютом и великолепным пиром, но на этом всё и ограничилось. Переговоров с визитёрами царь вообще не стал вести никаких, более того - очень быстро выпроводил из Московии (объясняя это тем, что московиты к посольствам такого рода не привыкли, могут понять превратно!). Впоследствии, в переписке с папой Лжедмитрий терпеливо перенёс все поучения понтифика о том, что католицизм - единственно правильная вера, молча проглотил упрёк в дружбе с «еретиками» (протестантами), вновь прикинулся дурачком (окатоличить Русь, мол, не могу - здесь такой порядок вещей и не мне его менять, так что, Ваше Святейшество, не обессудь…), и одновременно, уже совсем другим деловитым и даже жёстким - тоном поставил перед папой ряд вопросов: - может ли папа повлиять на германского императора, дабы он вступил с Москвой в антитурецкий союз (это станет реальностью в конце XVII в.); - может ли папа прислать в Москву специалистов по артиллерийскому делу; - может ли Ватикан посодействовать Лжедмитрию в закупке большой партии оружия; - может ли папская курия помочь Московии в организации в одной из европейских стран типографии (не бесплатно, разумеется), где будет печататься на славянском языке православная литература (!). Кроме того, Лжедмитрий - уже не в форме просьбы, а вполне императивно - заявил римскому первосвященнику о своём твёрдом желании величаться императором. И - на закуску: отправил в принадлежащий Речи Посполитой Львов, местному православному братству, «соболей на 300 рублёв» и грамоту - благодарность за отстаивание православных интересов на Украине. Это настоящая демонстрация: теперь даже слепому стало ясно, что никакого ущерба православию Лжедмитрий не потерпит и не посодействует тому. В 412

довершении всего царь пообещал Сигизмунду III «в случае нужды» денежное вспоможение (это, пожалуй, даже слишком - такое обещание выглядело несколько высокомерно и к тому же намекало на оскорбительную осведомлённость царя по поводу вечного безденежья польских королей). Наконец, пришло время прозреть и бате Мнишку. Тот, конечно, очень надеялся на женскую власть Марины над влюблённым в неё царём, но последний, как оказалось, умел прекрасно разделять «личное и общественное». Несмотря на всю свою любовь к «гордой полячке», Лжедмитрий ограничился тем, что отвалил её папаше приличное количество деньжат (37 000 рублей, но не миллион!), не дав ему, однако, при этом не только ни Новгорода, ни Пскова, ни Смоленска, но даже ни единой паршивой деревеньки. Сверх того: категорически потребовал перехода своей ненаглядной в православие (и это уже характеристика нашего героя - как политическая, так и человеческая!). Учитывая полную моральную (и религиозную в том числе) неразборчивость семейства Мнишков, надо ли удивляться, что требование Лжедмитрия было немедленно выполнено? Как сострил А. Буровский (перефразируя Генриха Наваррского), Москва стоит заутрени… Однако за хитрыми манёврами Лжедмитрия с католиками стоит и нечто другое, гораздо более серьёзное. Если читатель помнит, Вишневецкие (и шире - православная шляхта Речи Посполитой) поддержали Лжедмитрия в расчёте на унию двух сопредельных славянских держав. Тогда, в начале своей карьеры, проект заменить собой Сигизмунда на варшавском троне был для Лжедмитрия нереальным; теперь, в 1606 г., ситуация изменилась. Сигизмунд III в это время женился на австрийской принцессе Констанции Габсбург: это событие резко пошатнуло позиции короля в республике. Многие полагали (вполне обоснованно), что «австрийская женитьба» приведёт к усилению пронемецкого и прокатолического крыла в Речи Посполитой; усиление иезуитов (опять-таки с благоволения Сигизмунда) также не внушало оптимизма поборникам традиционной веротерпимости. В стране возникает весьма неслабая оппозиция, которая начинает - в полном соответствии с Радомской конституцией - готовить «рокош», ставящий задачу детронизацию Сигизмунда (сведение последнего с престола). И вот здесь акции Лжедмитрия как потенциального объединённого правителя Московии и Речи Посполитой стремительно взлетают. Православные, протестанты, да и многие католики (оппоненты иезуитов) в республике откровенно ставят на московского государя как на альтернативу Сигизмунду, и Лжедмитрий об этом знал - через посредничество пана Станислава Стадницкого, родственника Мнишков. Впоследствии коронный канцлер республики Лев Сапега упоминал о профессуре Краковской академии, также сносившейся с Лжедмитрием на предмет его участия в свержении Сигизмунда. Важно, что Лжедмитрий имел на сей счёт исчерпывающую информацию, держал контакт с заговорщиками и (что принципиально важно) дал своё согласие на всё последующее. В этом свете понятна дерзкая игра царя с королём и папой: царь мог позволить себе такое, зная, что скоро все проблемы с территориальными и религиозными претензиям враз станут неактуальными. Сейчас мы увидим, какие коллизии 413

будут разворачиваться вокруг этого драматичного политического клубка… Но перед тем, как обратиться к последней странице жизни Лжедмитрия I, необходимо осветить ещё одну, чрезвычайно важную сторону его реформаторской деятельности, связанную с личными чертами характера и личным почином царя в государственных делах. Этот момент настолько существенен, что именно здесь скрыты многие потаённые пружины разверзающейся трагедии. Однако всё по порядку. Вновь слово Костомарову: «Вопреки обычаям прежних царей, которые после сытных обедов укладывались спать, Дмитрий, пообедавши, ходил пешком по городу, заходил в разные мастерские, толковал с мастерами, говорил со встречными на улицах… Он более всего любил беседовать со своими боярами о том, что нужно дать народу образование, убеждал их путешествовать по Европе, посылать детей для образования за границу (кто ещё в нашей истории делал так, помните? - Д. С.), заохочивал их к чтению и приобретению сведений… удивлял думных людей быстротой своего соображения». С. Платонов дополняет сведения Костомарова следующим образом: царь «удивлял бояр замечательной остротой смысла и соображения; он легко решал те дела, о которых долго думали и долго спорили бояре». Надо ли констатировать, что молодой государь был просто талантлив… «Сам Дмитрий хорошо знал Священное Писание и любил приводить из него места - продолжает Костомаров - но не терпел исключительности. «У нас - говорил он духовным и мирянам - только одни обряды, а смысл их укрыт. Вы поставляете благочестие только в том, что сохраняете посты, поклоняетесь мощам, почитаете иконы, а никакого понятия не имеете о существе веры (разрядка моя; прямо о нас, ныне живущих! – Д. С.) вы называете себя новым Израилем, считаете себя самым праведным народом в мире, а живёте совсем не по-христиански, мало любите друг друга, мало расположены делать добро. Зачем вы презираете иноверцев? Что же такое латинская, лютерская вера? Все такие же христианские, как и греческая; и они в Христа веруют». Когда ему говорили о семи соборах (Вселенских - Д. С.) и о неизменяемости их постановлений, он на это сказал: «Если было семь соборов, то отчего же не может быть и восьмого, и десятого, и более? Пусть всякий верит по своей совести (высказывание из XX века! - Д. С.). Я хочу, чтобы в моём государстве все отправляли богослужение по своему обряду». Вдумаемся в эти слова. Перед нами снова предстаёт «русский Ренессанса», русский европеец (это целый культурологический феномен, сложившийся к Новому времени)113 - тот, «кому… вовсе не надо ни менять веру, ни натягивать немецкий кафтан, ни ритуально пить кофе» (А. Буровский). Это человек, уже живущий вне средневековой ментальности - в этом его подвиг и его трагедия. Подвиг, потому что «он заговорил с русскими голосом свободы (выделено мной - Д. С.)… всё это должно было освоить русских с новыми понятиями, указывало им на иную жизнь» (Н. Костомаров). Он был первым в 113

Об этом – книга В.Кантора «Русский европеец как явление культуры». 414

этом почине, а судьба первопроходцев всегда трагична - на них всегда падает тяжесть сопротивления косной среды… В этом смысле Лжедмитрий I - фигура для России знаковая, сопоставимая в некоторой степени с деятелями эпохи европейского Возрождения (хотя бы потому, что те выполняли для своих цивилизаций аналогичную функцию). В таком ракурсе нелепо и даже преступно тиражировать трафаретные пасквили против нашего героя - у кого, кроме крайних мракобесов и шовинистов, повернётся язык плюнуть на культуру Ренессанса (по Н. Бердяеву, культуру «глубоко гуманизированного христианства») и не порадоваться тому, что в отечественной культуре имеются (всётаки!) ростки чего-то подобного?.. Если же вернуться к декларируемой Лжедмитрием политике религиозной толерантности (воспринятой явно из трудов ренессансных гуманистов и «подсмотренной» в Речи Посполитой), то опять мы видим молодого государя последовательным - слово у него снова не расходится с делом. Он, с одной стороны, резко воспрепятствовал планам Сигизмунда распространить юрисдикцию римско-католической церкви на Московию, но, с другой, подтвердил дарованное ещё Годуновым право живущих в России протестантов иметь собственные храмы и даровал аналогичное право католикам (резонно объяснив населению, что, коли в Москве проживают иноземцы, полезные России, то им где-то надо молиться, согласно своей традиции! И все поняли, и никто не забуянил). По Костомарову, Лжедмитрий объявил, что «предоставляет всем иноверцам одинаковую свободу совести». Даже сама формулировка прямо из грядущего Нового времени114… И ещё. У молодого царя, по воспоминаниям, был весёлый нрав. Он любил музыку (которая, опять-таки впервые в Московии, звучала у него за обедом), танцы, не преследовал скоморохов, поощрял всевозможные народные развлечения (в т. ч. шахматы). Готовясь ко грядущей войне с Крымом, царь организовал манёвры и военные учения, где сам с удовольствием участвовал во всём: «забывая свой сан, работал вместе с другими, не сердился, когда его в давке толкали или сбивали с ног» (по Костомарову; кто у нас ещё истории так поступал, читатель?). Недаром, к слову, царь имел расположение к Генриху Наваррскому - тот имел схожую манеру поведения и пристрастия… Нельзя не согласиться с А. Бушковым: «Из воспоминаний практически всех, как дружелюбно настроенных к новому царю, так и заядлых недругов115, встаёт человек, крайне напоминавший молодого Петра I - умный, живой, весёлый и любознательный, охотно перенимавший европейские новшества, доступный и простой в общении, сплошь и рядом ломавший замшелые традиции» (и далее Бушков отмечает: отличие только одно, и оно в пользу Лже114

Интересно, что это может быть и от … иезуитов: именно они первыми выдвинули лозунг «Свобода, Равенство, Братство» (об этом упоминал в своих «Картезианских размышлениях» М. Мамардашвили). 115

Вот некоторые из них: Маржерет, Томас Смит, Бареццо Барецци, Паэрли. Все они считали царя подлинным Дмитрием. 415

дмитрия - он, в отличие от Петра, не был кровожаден). Единственный «минус», который современники пеняли «благодушному царю» - его страсть к прекрасному полу (опять-таки как у Генриха Наваррского!): тогда считали, что за эти утехи царя отвечает Молчанов – один из убийц Годуновых (хотя, быт может, это измышлено задним числом, да и, по тем временам, этот порок среди монархов – едва ли не всеобщий! И что такое «амуры» Лжедмитрия по сравнению с оргиями Грозного или Петра?)… Какое может быть резюме по реформаторской деятельности Лжедмитрия? Некоторые историки (С. Платонов, Н. Устрялов) считали, что Лжедмитрий провоцировал москвичей своим демонстративным новаторством и тем озлоблял: Н. Устрялов называет поведение царя «легкомысленным» (за «презрение грубых, тем не менее освящённых веками обычаев»). С. Платонов сетует на то, что «он не умел держать себя согласно своему царскому сану, не признавал необходимости того этикета… любил молодечествовать, не спал после обеда (как вся Москва; с точки зрения всевозможных кликушествующих, это равносильно измене православию! - Д. С.)… не посещая храмов, любил одеваться по-польски». Всё это так, но ведь Петру Великому за то же самое (и за гораздо более демонстративные вещи!) никто и никогда не вменял в вину ни «легкомыслие», ни «провокаторство»! И что бы историки говорили о Лжедмитрии, если б он не погиб на 332-й день своего царствования, а продержался бы на троне хотя бы лет 10 и довёл до конца свои начинания? (Макиавелли в гробу может порадоваться: победителей не судят!). А насчёт «народного озлобления», так мы скоро увидим, что все антиправительственные движения последующих лет пройдут под лозунгом восстановления власти уже мёртвого Лжедмитрия - люди не захотят верить в его смерть! Не сказано ли этим всё?.. А. Буровский, в свою очередь, считает, что у молодого царя была очень узкая социальная база, ограничивающая его возможности (и что даже, по словам учёного, «время упущено лет на 100-150»). Это как сказать… У Костомарова есть следующий пассаж: «Свобода торговли и обращения в какиенибудь полгода произвела то, что в Москве всё подешевело и небогатым людям стали доступны такие предметы житейских удобств, какими прежде пользовались только богатые люди и бояре». Т.е., жизненный уровень москвичей при Лжедмитрии резко, на несколько порядков вырос (сейчас бы да такую отдачу от реформ!). Как вы думаете, расширяло это социальную базу политики Лжедмитрия или сужало? Для ответа на этот вопрос явно не обязательно быть политологом… Так что был у царя-реформатора ресурс, безусловно был. И поэтому можно смело утверждать: при любом подходе реформы Лжедмитрия не прошли даром. Более того: это единственный в своём роде случай за всю российскую историю, когда столь краткосрочное правление оказывается столь плодотворным и оказывает столь мощное воздействие на последующую практику116. Ибо мимо инициатив Лжедмитрия не сможет 116

Сравнить можно только с Петром III и - в определённой степени - с Временным правительством 1917 года. 416

пройти ни один российский политик XVII в., а многие из его начинаний и сегодня не утрачивают актуальности (например, вопрос о религиозной толерантности, до коей нам по-прежнему далеко!). Главное же - в отличие от Годунова, также выдающегося государственного деятеля, который при этом пытался в первую очередь сохранять старое (вспомните мысли об этом Д. Балашова), то Лжедмитрий активно стремился создавать новое, и в этом его значение и историческая заслуга перед Россией. Многое из того, что при жизни Лжедмитрия казалось шокирующими новациями, уже через считанные десятилетия стало восприниматься как само собой разумеющееся, вошло в плоть и кровь российской политической и культурной жизни. И ещё: В. Назаров метко подметил, что «царь Дмитрий Иванович… сознательно избрал образцом в стиле правления период Избранной рады». Это чрезвычайно важная констатация: ведь Избранная рада была правительством реформаторов, чья деятельность была трагически прервана опричниной. Теперь новый государь, называвший себя сыном Ивана Грозного (или бывший им), сознательно делал себя наследником лучшего этапа правления «первого царя», и - что ещё более важно - соединял разорванную нить времён, продолжая дело сподвижников Адашева в новых исторических условиях (и решая новые задачи, отвечающие вызовам наступающего нового века). Даже если принять во внимание замечание Костомарова о том, что «в течении 11 месяцев своего правления Дмитрий более наговорил хорошего, чем исполнил» то, во-первых, он и исполнил очень многое (что признаёт и Костомаров)117 во-вторых, надо делать скидку на то, всё совершалось только за эти короткие 11 месяцев; в-третьих, (к вопросу о «наговорил») - слово тоже есть исторический фактор, оно тоже материально. В конце концов, «В начале было Слово»… Между тем к весне 1606 г. над головой Лжедмитрия уже сгущались тучи причём сразу с двух сторон. Прежде всего, до Сигизмунда III дошли сведения о готовящемся рокоше и роли Лжедмитрия в этой подготовке; в частности, Сапега информировал короля о переписке оппозиционеров с Москвой («Если такие послания будут перелетать из Польского королевства в Москву - заметил канцлер - то нам нечего ждать хорошего»). Следует признать: с этой минуты для Сигизмунда проблема устранения Лжедмитрия становилась проблемой политического и личного самосохранения… И в этот момент Василий Шуйский вкупе с Голицыными начинает (через подставных лиц) переписку с Сигизмундом на тему: Лжедмитрий есть Григорий Отрепьев (якобы со слов… Марии Нагой!), что бояре недовольны таким царём и желали бы заменить его… королевичем Владиславом, сыном Сигизмунда! Называя вещи своими именами, Василий Шуйский, так деятельно «заваливавший» в своё время Годунова, все эти 11 месяцев «копал» под Лжедмитрия и теперь 117

Костомаров считал, что истинное лицо царя проявилось бы, когда б он поцарствовал дольше («история знает много примеров, когда… дурные государи сначала являлись в светлом виде»). Впрочем, это - явная дань давящей «негативной» традиции. 417

шёл на прямую измену - с единственной целью: самому стать царём (байка о Владиславе - для отвода глаз). Похоже, Сигизмунд это понимал и цену Шуйскому знал, поскольку официально отмежевался о сего «прожекта» и заявил, что «не увлекается честолюбием». Но, на деле, как увидим, Сигизмунд и Шуйский всё же установили контакт (через московского дворянина Безобразова) и начали готовить удар. Знал ли об этом Лжедмитрий? Похоже, кое-что знал или догадывался, поскольку именно в это время он начал форсировать приезд в Москву свадебного поезда Марины Мнишек. Это, во-первых, был, в определённой степени, выпад против Сигизмунда (последний был против этой женитьбы, поскольку хотел… выдать за Лжедмитрия свою сестру! Выходит, он тоже мечтал о той или иной форме династической унии?); во-вторых, с Мариной должны были прибыть многочисленные украинско-литовские друзья царя с отрядами (что повысило бы военно-политическую устойчивость власти царя и помогло бы ему лучше координироваться с будущими участниками выступления против Сигизмунда). В этой обстановке 24 апреля свадебный поезд прибыл в Москву. О том, что за этим последовало, до сих пор идут споры среди историков. Внешняя канва такова: с невестой и её отцом прибыли братья Вишневецкие и их союзники по антикоролевскому заговору паны Тарло, Казановские, Стадницкие, а также послы Сигизмунда Олесницкий и Гонсевский. Все - в сопровождении служилой шляхты и челяди (практически все - православные, украинцы или «литвины» - т. е. белорусы). Всего прибыло порядка 2000 человек. Кроме того, в составе «поезда» был оркестр из 68 итальянских музыкантов (не забудем, что «во время оно» Италия была центром музыкальной культуры Европы, что уже позади Чинквиченто, великая эпоха гениальных композиторов Палестрины, Джезуальдо и мадригальной школы, уже родилась опера во Флоренции, уже творят Монтеверди и Фрескобальди, а скоро взойдёт звезда Арканджело Корелли). 8 мая Марина Мнишек была коронована царицей Московской; в тот же день было совершено бракосочетание. Свадебные торжества шли до 17 мая, и шли бы ещё дольше, если б не… Если б не заговор, который стараниями Шуйского стремительно набирал обороты и разразился именно в роковой день 17 мая. Большинство исследователей повторяет одно и то же: свадьба сыграла в жизни Лжедмитрия зловещую роль (В. Назаров даже считает эту свадьбу главной ошибкой Лжедмитрия). Всегда констатируются три фактора: неприязнь к польке-католичке (разумеется, Марине), несоблюдение царственной четой православных обрядов и вызывающее поведение гостей из Речи Посполитой, якобы вызвавшее взрыв народного негодования. Так ли это (и было ли само «негодование»)? Прошу внимания. Насчёт «поганой польки» (подлинные слова Василия Шуйского). Вопервых, в Московии прецеденты подобного рода уже были. Московские великие князья уже дважды женились на невестах «из Литвы» (Василий I на Софье Витовтовне и Василий III на Елене Глинской) и один раз - на «латинянке» (Иван III на Софье Палеолог, которая была воспитана римским папой 418

и прибыла в Москву непосредственно из Рима). Я уже не говорю о многих князьях «татарской» эпохи, женившихся на литовских невестах… Принципиальным требованием было православие невесты (как во всех трёх предыдущих случаях): новым моментом в 1606 г. было именно перекрещивание Марины в православие из католицизма. К этому ещё действительно не привыкли - хотя и Софью Палеолог называли «рымлянкой» (может, за то и недолюбливали?); во всяком случае, никаких «революций» при Иване III по этому поводу не было118. Можно вспомнить и попытку Годунова выдать дочь за датского королевича-протестанта - тогда тоже никто не рвал из-за этого на себе риз. Опять-таки вспомним и ордынскую эпоху - и литовских невест-язычниц крестили в Москве прямо перед венчанием (как первую жену Симеона Гордого Настасью-Айгусту), и Юрий Данилыч (брат Калиты) женился на перекрещенной мусульманке Агафье-Кончаке, сестре хана Узбека (не вызвав ни малейшего нарекания!). Наконец, ни один источник 1606 г. не отмечает какого-либо народного недовольства по адресу царской супруги - хотя бы потому, что Лжедмитрий, блюдя своё монаршее достоинство, довольно резко одёргивал перегибавшего палку в попрошайничестве Юрия Мнишка, а также едва не поругался с послами Сигизмунда, требуя именовать себя цезарем (императором). Так что считать своего царя подкаблучником польской жены у москвичей основания не было. По поводу нарушения обрядности. Это было, причём неоднократно (начиная с въезда самого Лжедмитрия в Москву 20 июня 1605 г.); можно не сомневаться, что ревнители обрядоверия скрежетали зубами, видя неточности в ритуале (за такое даже сейчас в церкви не поздоровится!). Но… У Костомарова есть интересная информация: «монахи (курсив мой - Д. С.) заметили, что молодой царь прикладывается к образам не совсем так, как бы это делал природный русский человек: народ (снова курсив мой - Д. С.)… извинил своего новообретённого царя: «Что делать - говорили русские - он был долго в чужой земле». Запомним: духовенство подлавливало царя на мелких огрехах, а народ - нет… Действительно: Лжедмитрий был первым в России государем, чьё воспитание и формирование личности прошло вне Московии, и народ, похоже, относился к этому с пониманием. Так и с Мариной Мнишек: хотя в Москве судачили о том, что царица «Богородицу в губы поцеловала» (т. е. приложилась к иконе не туда), но это всё же был повод к сплетням, а не к «народному негодованию». Вообще костомаровская фраза о «монахах» сразу показывает, где была «зарыта собака». Именно духовенство было и должно было оказаться главным оппонентом не только свадьбы с Мариной (или, тем более, обрядовым неточностям), но и всему курсу Лжедмитрия - поскольку именно духовенство тогда было главным идеологическим оплотом тогдашней московской ксенофобии, изоляционизма, криптоязычества, главным противником всех и всяческих новаций, контактов с иноземными и «инославны118

Любопытно, что 12 ноября 1605 г. дьяк Афанасий Власьев, посол царя, совершил в Кракове акт заочного обручения с Мариной (прямо, как аналогичный факт из биографии Наполеона!). 419

ми». (На заметку: Костомаров так и объясняет участие Гермогена и Иосифа в заговоре Шуйского - оба они были «строгие противники всякого общения с иноверцами»). Именно клирики раздували до небес проблему «отступления от веры» «царя Дмитрия» - так что грешить на «народ» в данном случае вряд ли стоит (и Костомаров констатирует это с полной определённостью). И, наконец, по поводу развязного поведения «ляхов». Тут «компромат» получается наиболее полным. Большинство историков сходятся на том, что размещённая на постой в домах москвичей шляхта вела себя буйно: шляхтичи хвалились своей доблестью, хвастали приглашением на русскую службу («Теперь вся ваша казна к нам в руки перейдёт!») и своей ролью в воцарении Лжедмитрия («Это мы дали царя Москве!»), пели и плясали, ездили по Москве на лошадях, стреляли на радостях в воздух, довольно бесцеремонно волочились за московскими красавицами (которых тогда держали взаперти в теремах) - подчас даже пытались силой ворваться в дом к какой-нибудь красотке. «В обществе, ориентированном на монашеские идеалы, на спасение души, на строжайшее соблюдение обрядов, это произвело очень плохое впечатление» (А. Буровский); об этом же говорят и Костомаров (отмечавший недоумение москвичей, «привыкших жить… замкнутой, однообразной жизнью»), и Л. Гумилёв (заметивший, что «поляки119 в XVII в. были народом очень смелым, талантливым, боевым, но весьма чванливым и задиристым»). Прибавьте к этому и традиционное предубеждение против «литвы»… Всё это дало повод для восклицания летописца: «Крик, вопль, говор неподобный; о, как огонь не сойдёт с небеси и не попалит сих окаянных!». Но и тут не всё так просто, как кажется. Первое. Как видим, летописец ругает «ляхов» не за насилия (их практически не было), а за то, что они, говоря современным языком, «нарушают общественный покой». Вроде бы тоже криминал, да не тот - так, мелкое хулиганство (сделаем ещё скидку, что это свадебное торжество - значит, все «подшофе»; уж русским ли сего не понять!). У Костомарова имеется и такой пассаж: «Как ни оскорбляла наглость пришельцев русский народ, он всё-таки настолько любил своего царя, что не поднялся бы на него и извинил бы ему, ради его свадьбы». Вот так. Я уже не говорю о том, что после свадьбы порядок был бы непременно наведён (хотя бы потому, что всей этой буйной шляхте надо было бы начинать нести службу, и, скорее всего, не в Москве); и вообще, считать ту Москву «институтом благородных девиц» не приходится - «Москва видала всякое» (да хотя бы «кромешников» Грозного - по сравнению с ними шляхтичи выглядят паиньками!). И, наконец, главное. Хотя В. Назаров и считает, что такое количество иноземцев для Москвы было новинкой, позвольте не согласиться. Служилые иноземцы были для Московии нормой, начиная с Ивана III (и не только военные - вспомним о строителях Московского Кремля!). С одной только Еленой Глинской приехало несколь119

Мы уже говорили, что в Москве поляков практически не было – речь идёт об украинцах и белорусах. 420

ко сот человек (и тоже - «из Литвы», и тоже все - с «гонором»120, и тоже у всех усы топорщатся!). Приехавшие с Мариной, надо заметить, были почти сплошь православными, а ведь это для служилых иностранцев в Московии вовсе не система: ни кремлёвские зодчие, ни легендарный пират Керстен Роде, ни наши добрые знакомые Розен и Маржерет православие принимать не собирались (и ничего, мир не перевернулся!). Все они приехали в Москву со своими устоявшимися представлениями о жизни (развлечениях, быте, отношении к женщинам и т. д.). Могло это приводить к «поведенческим конфликтам» (диагноз Л. Гумилёва)? Могло и должно было приводить, но ещё ни одного царя на Руси с престола за это не погнали. А посему позвольте усомниться, что и этот фактор был столь уж сокрушительным. Когда на одном полюсе сознания кладётся «крик, вопль и говор неподобный», а на другом - отмена налогов на 10 лет, удвоенное жалование и неуклонное повышение жизненного уровня, бытие обычно определяет сознание (хотя Россия, конечно, страна идеалистическая и «номиналистская», но и прагматизма в русском национальном характере также хватает)… И самое главное: судя по той информации, которую мы имеем о грядущих трагических событиях 17 мая, при всей предубеждённости москвичей против «Литвы» и «ляхов», никто из жителей столицы не отождествлял буйных гостей из Речи Посполитой с царём лично. Первых не любили по любому (это уже традиция, даже безотносительно к конкретному поведению шляхтичей), отношение же столицы к царю мы уже описывали – оно было настолько определённым, что «антидмитриевской» партии придётся делать в своих планах существенные поправки с оглядкой на этот фактор. И ещё важная узловая точка всего конфликта. Не надо забывать, что большая часть информации о «соблазнах», исходивших от царя и смущающих «благочестивых москвичей» (формулировки Н. Костомарова) исходила от ближайшего окружения царя (т. е., боярства, а также высшего клира). Сколько человек могли видеть, как Марина Мнишек в кремлёвском соборе приложилась к «губам» Богородицы? Несколько десятков (и среди них ни посадских, ни мужиков определённо не было). Кого могла оскорблять «неправедная» музыка итальянского барокко, исполняемая оркестром в царском дворце? Только знать (и архиереев, разумеется!). Перед кем «царь Дмитрий» «резко говорил о превосходстве западных европейцев перед русскими, насмехался над русскими предрассудками, наряжался в иноземное платье… предавался удовольствиям, танцевал, не уступая полякам в ловкости и раздражая чопорность русских» (всё - из Костомарова)? Только перед боярами. Это ведь с Михаилом Татищевым царь в эти дни имел конфликт по поводу… телятины, которую тогда на Руси есть был не принято (Татищев что-то надерзил царю из-за употребления последним в пищу телятины, за что Лжедмитрий разозлился и велел было сослать Татищева в Вятку, но тут же, по обыкновению своему, не стал устраивать репрессии и простил боярина). Об120

Польское «honor» - «честь»; в польском языке это слово не несёт негативной нагрузки. 421

ратите внимание: боярин говорит царю дерзость, и это ему сходит с рук (эх, Грозного бы сюда!), а Татищев, между прочим - из компании Шуйского, и скоро себя покажет!.. Я веду к тому, что львиная доля негатива, просочившегося в эти дни в адрес Лжедмитрия (и попавшего затем на страницы книг), исходила не от «народа», а от элиты (недаром же Э. Кульпин заметил, что мы сплошь и рядом изучаем историю меньшинства населения России!). И буйства шляхты, вкупе с нарушениями обрядности (при всей зацикленности тогдашних московитов на этом)121, смею вас уверить, вторичны и третичны: это повод, а не причина. Причина же - в неприятии верхушкой боярства и церкви самого новаторского курса царя, его приверженности духу Ренессанса (Шуйскому, впрочем, на все эти «высокие материи» было наплевать - он работал только на себя!). А посему ссылка на «народное возмущение» есть наглая ложь: «погибель Дмитрия была устроена путём невероятно грязного заговора» (Н. Костомаров), причём заговора, организованного кланом Шуйских при поддержке других боярских кланов и верхушки духовенства, с согласия и при прямом пособничестве Сигизмунда III. Это и есть страшная правда в «деле Лжедмитрия»: всё прочее - сознательная или бессознательная фальсификация. Решение провести «путч» было принято заговорщиками в ночь с 13 на 14 мая; тогда же были разработаны и вся «технология», и весь сценарий мятежа. 15 мая эта информация просочилась к Басманову - вернейшему человеку в окружении Лжедмитрия, и последний немедленно доложил царю. На следующий день охранявшие Кремль наёмные немцы-алебардисты подали Лжедмитрию письменное извещение о готовящейся «измене», прося принять меры. Басманов и Юрий Мнишек настоятельно советовали царю не пренебречь мерами предосторожности. И что же Лжедмитрий? Он в этот момент, опьянённый любовью и атмосферой торжеств (ему было тогда 24 года), совершил самую грубую, самую чудовищную ошибку в своей жизни, на сей раз полностью подтвердив платоновский приговор о «легкомыслии». «Я этого слышать не хочу, не терплю доносчиков и буду наказывать их самих» - сказал он 15 мая (воистину недостатки есть продолжение достоинств!), а 16 мая заявил: «Всё это вздор, я читать этого не хочу». Он знал о любви народа к нему (сколько раз уже он «отдавался в его руки»!) и не подумал о смертельной опасности, исходящей от кучки продажных политиканов (а в это время Шуйский уже именем царя удалял преданную немецкую стражу от стен дворца!). Вот это - единственное настоящее преступление перед собой и перед страной, совершённое Лжедмитрием: ни один правитель в любой стране (даже более благополучной, нежели Московия) и в любое время (даже более благополучное, нежели Смутное) не имеет права так расслабляться… На секунду остановимся и пофантазируем. Что бы было, если б Лжедмитрий послушал Басманова и принял необходимые меры (лучше всего - пере121

А. Буровский пишет, издеваясь над предрассудками тех лет: «Самозванец бреется, не спит днём! Значит, не православный, т. е., не христианин». Но мы помним, что аналогичные проблемы были у Василия III - и ничего, умер своей смертью на престоле… 422

шагнуть через себя и убрать Шуйского и кампанию; ну, не обязательно на плаху, можно, скажем, в Пустозерск или Каргополь на веки вечные, пусть освежат головушки!). Что дальше? Внутри страны - продолжение реформ (ортодоксы будут ворчать, а дела пойдут своим ходом - так ведь и будет позднее в России!), постепенное сближение с европейским политикокультурным модусом, преодоление язв, унаследованных от эпохи Грозного… Вовне - очень велика вероятность, что рокош против Сигизмунда увенчается успехом: тогда - уния (и множество интереснейших виртуальностей на данную тему - от великой славянской сверхдержавы до межрелигиозных войн и распада объединённого государства). Но даже и без унии отношения с Речью Посполитой пойдут несколько по иному, нежели в исторической реальности, сценарию - поскольку православно-протестантская оппозиция будет опираться на мощную московскую поддержку и не даст себя вытеснить и ассимилировать (что произойдёт на практике в середине XVII в.). Возможно, и не будет тогда в Речи Посполитой кошмарной Украинской войны, погубившей страну (о ней - позже). А в России, и это главное, не будет Смуты! Той самой страшной Смуты, которая обрушится на страну уже после 17 мая… И Россия не потеряет Смоленска, Северщину и Ижору, а значит - не надо будет вести реваншистские войны со Швецией и той же Речью Посполитой. И страна не потеряет почти всё своё население, и не будет рухнувшей цивилизации, и конфликты по пути России к Новому времени пройдут в XVII в. не в тех ужасных формах, какие будут иметь место во 2-й половине века и о которых у нас ещё будет отдельный разговор… Как в опере П. Чайковского «Иоланта»: «Ах, если б, если б, Водемон»… Так «ошибки Лжедмитрия I, узко понятый интерес и спесивость боярской элиты помешали успешному поиску… развития» - горестно констатирует В. Назаров, справедливо отмечая, что 17 мая 1606 г. была похоронена первая позитивная альтернатива Смуте. В ночь на 17 мая Шуйский дал «добро» на проведение «акции». Само присутствие Василия Иваныча в качестве «крестного отца» давало немалые шансы мятежникам - не только потому, что он был человеком знатным (с царями в родстве, хоть и в дальнем), но, прежде всего, потому, что Шуйские традиционно контролировали пол-Москвы и легко могли поднять «на дело» множество кормившихся вокруг них холуёв (а со стороны всё будет выглядеть как «народный гнев»!). Но, похоже, этого было явно недостаточно: «мнение народное» было явственно в пользу царя, и народ вряд ли бы стал «безмолвствовать», видя, как на их батюшку-благодетеля поднимают лапу… Поэтому Шуйский, с одной стороны, принял великолепное (и чудовищное) решение привлечь к мятежу уголовников - именно они, по признанию всех без исключения историков, и придадут характерный зловещий привкус всему предстоящему. А с другой стороны, Василий Шуйский в качестве стратегии «путча» разработал гениальный ход - мятежники должны были поднимать оружие не против царя, а за царя; таким образом, бунт мгновенно становился «легитимным». Ядовитая задумка состояла в том, чтобы запустить в народ «утку» о выступлении «ляхов» (!) против Лжедмитрия (!!!), и на этом основании натравить москвичей на гостей из Речи Посполитой (и тем самым уничтожить 423

максимальное количество сторонников царя), а в это время и под этим прикрытием, силами специально подготовленной «ударной группы» провернуть основную операцию – физическое устранение Лжедмитрия. При всей омерзительности этого плана нельзя не признать - он был сработан на уровне самых современных «чёрных технологий»… На рассвете адская машина пришла в движение. По приказу Шуйского из тюрем были выпущены и вооружены преступники; ударили в набат (сперва в церкви на Ильинке, затем по всей Москве). Исстари на Руси это означало сигнал опасности, и встревоженные москвичи начали спешно стягиваться в центр столицы. Их там уже ждали - Красная площадь была занята отрядом людей Шуйского (200 человек); здесь же были и все главари - Шуйский, Татищев, Голицыны и другие. Они кричали: «Литва собирается убить царя и перебить бояр, идите бить Литву!». Призыв пал на благодатную почву – как уже говорилось, «литву» на Москве все дружно не переваривали (даже вне зависимости от буянства шляхтичей). Начался жуткий погром, зверское избиение всех иноземцев (не разбирая, кто и откуда): Костомаров заметил, что одни приняли в этом участие «с мыслью, что на самом деле защищают царя, другие - из ненависти к полякам (т. е., к выходцам из Речи Посполитой - Д. С.), иные - просто из страсти к грабежу». Впрочем, рациональные мотивации уже не работали - озверелая толпа состоит уже не из людей, это уже двуногие атомы (по Костомарову, «народ до того перепился, что не мог дать себе отчёта»)… Москва превратилась в царство ужаса: по словам А. Бушкова, «где-то насилуют женщин (… около 30 самых знатных и молодых польских красавиц бояре Шуйского… попридержали для себя), где-то истребляют… всех иноземцев, имевших несчастье оказаться в городе… До нитки грабят немецких и итальянских купцов и ювелиров, и убивают несколько десятков иноземных музыкантов - за их богомерзкое занятие «еретической музыкой», оскорбляющей чувства православных (так у Бушкова; для 1606 г. эта фраза имеет право на существование - Д. С.). Отрубают руки и ноги, отрезают уши и носы у живых, трупы для забавы ставят и кладут в «смешные положения»… Как у М. Волошина: «Но Москва дохнула дыхом злобным»… Истины ради заметим: были в Москве и те, кто остались людьми - в разгар погрома, рискуя жизнью, они прятали «ляхов» от озверелой толпы (так, в частности, спасся Юрий Мнишек). Избиваемые пытались спастись в посольстве Речи Посполитой, но Гонсевский, выполняя волю короля, наглухо закрыл ворота и не впускал никого из своих соотечественников (да и само посольство окружено плотным оцеплением в 500 стрельцов, присланных Шуйским). «Сигизмунд последовательно избавлялся от сторонников конкурента» (А. Буровский): более наглядного доказательства причастности официальной Варшавы к резне 17 мая представить невозможно… Загнанные в угол шляхтичи дорого продавали свою жизнь, сражались отчаянно и положили погромщиков бессчётно… Число жертв этого воплощённого ужаса колеблется от 2000 до 3000 человек (сопоставимо с итогом Варфоломеевской ночи в Париже!): «трупы валялись по улицам двое суток, и, по воспоминаниям, бродячие знахари вырезали из них жир для своих снадобий» (А. Бушков). Скорее всего, в числе погибших 424

был и доблестный атаман Корела - поскольку далее его имя в документах не встречается. Во всей этой кровавой вакханалии есть один бьющий в глаза момент. Все подворья, где располагались верные Лжедмитрию отряды наёмных иностранных гвардейцев и шляхты, были заранее и одновременно блокированы отрядами «путчистов» (уже не погромщиков, а хорошо организованных «комбатантов»). «Ни один правительственный отряд - сообщает А. Бушков так и не смог прорваться в Кремль»; Константин Вишневецкий с 400 всадниками предпринял героическую попутку прорыва на помощь Лжедмитрию - и напоролся на баррикады с артиллерией (!). Никакой самодеятельности, никакого хаоса, никаких импровизаций - всё продумано до мелочей (а резня на улицах - прекрасное прикрытие для основного «дела»)… А в это время происходила операция «Смерть в Кремле». «Ударная группа», запалив для «усиления впечатления» окрестные строения, устремилась к кремлёвским стенам. Разбуженный Лжедмитрий сперва решил, что это последствия свадебной пьянки, и отправился успокаивать жену (она как чувствовала, что кончится чем-то подобным - ей в Москве всё очень не нравилось). Однако отрезвление настало быстро: когда Басманов в окно дворца спросил у вооружённой толпы - «Что вам надобно, что за тревога?» - то получил ответ: «Отдай нам своего вора, тогда поговоришь с нами!». Верный Басманов сразу всё понял и сказал Лжедмитрию: «Не верил ты, государь, своим верным слугам! Спасайся, а я умру за тебя!». И бесстрашно шагнул навстречу своей гибели: к этому времени заговорщики уже стали в упор расстреливать немецких алебардистов, пытавшихся защищать ворота. Басманов вышел к мятежникам и принялся их уговаривать: это был последний шанс ведь официально мятеж был якобы в пользу царя, а если ему ничего не угрожает, тогда… И тут маски были сброшены: Татищев предательски всадил Басманову кинжал в спину, и через его ещё дёргающееся тело озверелые убийцы с воем рванули в Кремль. В этот ужасающий момент Лжедмитрий в первую очередь думал о своей ненаглядной Марине. «Сердце моё, здрада» (польск. «измена») - выкрикнул он и успел вытолкнуть её на лестницу; Марина сумела проскочить мимо бунтовщиков (её не узнали, только столкнули с лестницы) и укрыться среди придворных дам. Спустя мгновение вооружённая банда уголовников ворвалась и туда (юный паж Марины, Осмольский, защищая госпожу, был изрублен в куски); казалось, произойдёт самое ужасное, но подоспевшие бояре отбили женщин и увели под стражу… А сам Лжедмитрий? Видя, что ко дворцу подступают мятежники, он грозил им в окно алебардой и кричал: «Я вам не Борис!» (эта загадочная фраза говорит о том, что царь знал о насильственной смерти Годунова). Затем, увидев во внутреннем дворе недостроенного дворца верных ему стрельцов, он стал спускаться из окна по строительным лесам. Исаак Масса позднее утверждал: если бы ему удалось благополучно спуститься, все потуги пропаганды Шуйского пропали бы втуне - «народ растерзал бы заговорщиков» (буквально так!). Но царь подскользнулся и упал с лесов (с высоты 30 футов): у Лжедмитрия были разбиты голова и грудь, вывих425

нута нога, он лишился чувств. Это был конец. Но перед самым концом - ещё несколько деталей (для полноты картины чтобы, как говорится, «всё разложить по полочкам»). Стрельцы пытаются защитить царя, и… один из бояр-заговорщиков заявляет им: «Ваши жёны и дети взяты в заложники, сейчас их убьют!» (торопятся путчисты, знают - если народ за стенами Кремля узнает правду, порвут их всех по команде и без!). И стрельцы складывают оружие… Слуга-немец оказывает пришедшему в чувство Лжедмитрию медицинскую помощь (конкретно, даёт понюхать нашатыря) - и его за это тут же зверски убивают… Пришедшие в раж, пьяные кровью мятежники «ругаются» над искалеченным Лжедмитрием - срывают одежду, бьют по лицу, тычут пальцами в глаза, крутят уши и нос… А царь, не теряя присутствие духа (в такой обстановке!), требует (!): принесите меня на Лобное место и позовите мою мать (!!!). Если она отречётся от меня, делайте что хотите, и пусть народ (!) сам решает мою судьбу!.. Это для заговорщиков страшнее всего: они-то знают, что и народ, и (скорее всего) Мария Нагая не «сдадут» своего государя. И потому Иван Голицын спешно кричит: «Царица сказала, что это не её сын». Более ничего не надо: дворянин Григорий Валуев со словами «Вот я сейчас благословлю этого польского свистуна» стреляет в царя из короткоствольного ружья, следом открывают огонь и остальные. Позже на изрешеченном трупе Лжедмитрия насчитают 22 пулевых ранения… Тело за ноги (!) тащат через Спасские ворота к Воскресенскому монастырю, вытаскивают оттуда Марию Нагую и кричат: «Говори, твой ли это сын?». И что же Мария? Сохранились три варианта её ответа. Вот они: А). «Не мой»; Б). «Было бы меня спрашивать, когда он был живой, а теперь, когда вы его убили, он уже не мой»; В). «А тому исконно верьте, что то был не сын мой, вор, богоотступник, расстрига Гришка Отрепьев, и убит он нынче на Москве, мои очи его мёртва видели… а истинный государь, сын мой, царевич Дмитрий, убит на Угличе». Какому из них прикажете верить? Кстати, последняя версия - самая поздняя, датированная августом 1606 г. (т. е., во время царствования Василия Шуйского): тогда ничего другого она уже сказать просто не могла, не рискуя жизнью… Остаются два первых варианта: русские историки педалируют на первый вариант, польские - на второй (почему, понятно). Строго говоря, ни один из них ничего не доказывает: 17 мая жизнь самой Марии висела на волоске, и она была не на исповеди, а перед потерявшей человеческий облик вооружённой толпой. К тому же слова «Не мой» могут означать и такое: «он уже не мой, а Божий» (т. е., вы над ним уже не властны - это в стилистике той эпохи). Да и столько раз «инокиня Марфа» меняла свои показания, что, думается, уже тогда все её «откровения» воспринимались с ухмылкой. Не говоря уже о том, что в тот кровавый майский день её слова никто не протоколировал; записывали, скорее всего, из десятых рук (и то, что хотели услышать). А если всё же она произнесла страшные слова второго варианта? Зна426

чит, она не отреклась от Лжедмитрия даже под забрызганными кровью и мозгом секирами. Хочется в это верить… «На грудь мёртвому Лжедмитрию положили маску - сообщает Н. Костомаров - а в рот воткнули дудку (т. е., приравняли к скомороху; последних считали связанными с сатаной - Д. С.). В продолжении двух дней москвичи ругались над его телом, кололи и пачкали всякой дрянью (опять гнусные инстинкты толпы! - Д. С.), а в понедельник свезли в «убогий дом» - кладбище для бедных и бездомных - и бросили в яму, куда складывали замёрзших и опившихся. Но вдруг на Москве стал ходить слух, что мёртвый ходит (курсив мой - Д. С.)122; тогда снова вырыли тело, вывезли за Серпуховские ворота, сожгли (огонь в дохристианской и средневековой мистике считался лучшим средством против колдунов - Д. С.), пепел всыпали в пушку и выстрелили в ту сторону, откуда названный Дмитрий пришёл в Москву». Перед нами - настоящий праздник язычества; помимо ритуала с огнём и развеивания пепла по ветру, тут ещё и ритуальный выстрел на запад. Дело не только в том, что Лжедмитрий пришёл оттуда (как полагал Костомаров): гораздо глубже и беспощадней проникает в суть этого типично московитского предрассудка В. Назаров. Вот его слова: «выстрелили на запад… не только потому, что он явился с запада, но главным образом вследствие традиционных воззрений православных (тех, старомосковских «православных» - Д. С.): на западе находится ад, туда его душе и следовало направиться» (разрядка моя; бесподобно, что стрелявшие полагали, развернув пушку на запад, послать туда душу царя! - Д. С.). «Не видала Русь такого сраму!» (М. Волошин). Ещё штрих гротескного свойства: стреляли из Царь-пушки, и это её «единственный в истории выстрел» (Л. Гумилёв). Символично: недаром же саркастичный П. Чаадаев называл Царь-пушку и никогда не звонивший Царь-колокол символами России… Последствия этих кровавых майских дней были для страны ужасными. Вся деятельность Лжедмитрия, все его новаторские проекты были затоптаны в кровавую грязь вместе с тысячами жертв «путча» 17 мая. Страна была вновь отброшена в прошлое, причём в плохое прошлое (образно говоря, не к Адашеву, а к Малюте Скуратову). По словам С. Платонова, «московская чернь начинала уже приобретать вкус к подобного рода делам» (подразумевая массовые убийства, насилия и криминализацию психологии)123. По мнению Костомарова, гибель Лжедмитрия «оставила за собой страшную пропасть, чуть было не поглотившую Московское государство»; с этим вердиктом перекли122

В эти дни – вновь, как при Годунове – внезапно ударил мороз и побил посевы. Как это было трактовано, ясно без слов… 123

Слово «чернь» можно перевести как «люмпены». Тогда сё становится на свои места: «народ» уважал Лжедмитрия, а «чернь» вела себя вполне по-люмпенски. Да и ведь во всех акциях подобного рода верховодят как раз такие элементы…

427

кается точка зрения А. Буровского, что именно события 17 мая были «обвалом в Смуту» (советские историки, вслед за Карамзиным, считали отправной точкой Великий глад и дебют Лжедмитрия). Так или иначе, но самые чудовищные пароксизмы Смуты начнутся как раз сейчас… И ещё деталь в стиле «триллер» («шаги командора» российского Апокалипсиса!). По преданию, посол короля Гонсевский, покидая Московию после резни 17 мая (он видел всё, и ему, похоже, претил жестокий приказ Сигизмунда не помогать обречённой шляхте), прощаясь с боярами, зловеще произнёс: «Ну, спасибо, паны москали, за науку! Теперь-то мы знаем, на каком языке вы только и понимаете разговор» - и положил руку на эфес сабли. Никто тогда не понял, что это - пророчество, что очень скоро пролитая в мае кровь падёт на головы москвичей, и что недалёк тот час, когда московские улицы и стены вновь увидят пана Гонсевского - уже в другом, страшном качестве…

428

Глава 8. «Бесовское детство Смутного времени» (продолжение и окончание). I. Акт III. Итак, переворот 17 мая открыл новую страницу в истории Смуты: хозяином Москвы де-факто оказался Василий Шуйский. То, что было мечтой и идефиксом нескольких поколений суздальских Рюриковичей – начиная с «русского Гамлета» Андрея Ярославича – стало явью, и предки Василия Ивановича могли ликовать: династия переяславско-московских Рюриковичей пресеклась, пепел последнего, кто называл себя ее наследником – Лжедмитрия I – развеян по ветру, «суздальская ветвь» прорвалась на Олимп. Так, по крайней мере, казалось на первый взгляд. Василию Шуйскому к тому времени было уже 54 года – по тем временам, возраст более чем солидный. Исчерпывающую характеристику облику старого интригана дал русский историк А.Трачевский: «Этот приземистый, изможденный, сгорбленный, подслеповатый старик с большим ртом и реденькой бородкой отличался алчностью, бессердечием, страстью к шпионству и наушничеству; он был невежествен, занимался волхованием и ненавидел все иноземное (во время «путча» 17 мая Шуйский изображал из себя ультраправославного, ведя своих сторонников с крестом в руках – Д.С.). Он проявлял мужество и крайнее упорство только в отстаивании своей короны, за которую уцепился с лихорадочностью скряги». Что и говорить, характеристика аховая… А вот впечатляющее дополнение В. Назарова: «Его (Шуйского – Д.С.) моральный облик вполне виден из сопоставления трех фактов: в 1591 г. он возглавлял… специальную комиссию, признавшую ненасильственный, случайный характер смерти царевича Дмитрия; в 1605 г. он свидетельствовал москвичам о его (царевича – Д.С.) спасении; в 1606 г. именно по его инициативе царевич… был канонизирован в качестве святого страстотерпца как невинно убиенный от царя Бориса»1. Трудно представить себе более контрастную фигуру с убитым Лжедмитрием – во всех деталях, начиная с возраста и кончая чертами личности. Н. Костомаров с хирургической точностью диагноза отметил: «Печальные обстоятельства предшествующей эпохи наложил на великорусское общество характер азиатского застоя, тупой приверженности к старому обычаю, страх всякой новизны, равнодушие к улучшению своего духовного и материального быта… Но было бы клеветою на русский народ утверждать, что в нем совершенно исчезла та духовная подвижность, которая составляет отличительное качество европейских племен, и думать, что русские в описываемое нами время были неспособны…откликнуться на голос, вызывающий их на путь новой жизни. Умные люди чувствовали тягость невежества; лица, строго хранившие благо1

Это обстоятельство дало повод многим позднейшим церковным деятелям (например, о.А. Меню) ставить вопрос о деканонизации Дмитрия. 429

честивую старину, создавали потребность просвещения,…люди с более смелым умом обращались прямо к иноземному». Костомаров в числе последних называет князя Курбского, Филарета (Федора Романова), и, прежде всего, самого Лжедмитрия I («он был человек нового, зачинающегося русского общества»)2. Но не Шуйский: «трудно найти лицо – продолжает историк – в котором до такой степени бы олицетворялось свойство старого русского быта, пропитанного азиатским застоем. В нем мы видим отсутствие предприимчивости, боязнь всякого нового шага, но в то же время терпение и стойкость… Он был неспособен давать почин, избирать пути, вести других за собой. Ряд поступков его, запечатленных коварством и хитростью, показывает вместе с тем тяжеловатость и тупость ума… Он гнул шею перед силой, покорно служил власти, пока она была могуча… но изменял ей, когда видел, что она слабела, и вместе с другими топтал то, перед чем прежде преклонялся… Василий был суеверен, но не боялся лгать именем Бога… Мелочный, скупой до скряжничества, завистливый и подозрительный, постоянно лживый и постоянно делающий промахи (запомним – Д.С.), он менее, чем кто-нибудь, способен был приобресть любовь подданных… Природная неспособность сделала его самым жалким лицом, когда-либо сидевшем на московском троне» (выделено мной – Д.С.). Выделим в этой потрясающей характеристике два главных момента: во-первых, Шуйского можно определить как человека хитрого, но не умного, способного к интриге, но не к государственным деяниям; во-вторых, по сравнению с направленной в будущее попыткой Лжедмитрия Василий Шуйский олицетворял выраженный регресс, реакцию и застой (в самом что ни есть «марксистском» смысле слова). Сейчас мы увидим, какие это будет иметь последствия. После кровавой гулянки 17 мая наступило тяжелое похмелье: «народ молчал в каком-то оцепенении», понимая, что – в значительной степени против воли – «сделался участником убийства названного Дмитрия» (формулировки Н. Костомарова). В этой ситуации самым логичным было, во-первых, избрать нового патриарха как главу независимой духовной силы (Игнатий 17 мая был свергнут и бежал в Речь Посполитую); а во-вторых, собрать и провести Земский собор, где избрать нового царя (как в свое время было в случае с Борисом Годуновым). Тогда ситуация осталась бы под контролем, можно было бы избежать социального взрыва и сохранить шатающиеся структуры Московского государства. Но … это не входило в планы Василия Шуйского, который в тот момент думал только об одном, своекорыстном, - не упустить престол. Надо сказать, опасения на этот счет у Василия Ивановича были основательные: с Боярской думой у него отношения складывались напряженно (всего год назад Дума вынесла ему смертный приговор!), многие знатнейшие фамилии (Мстиславские, Голицыны, Романовы) претендовали на трон, позиция вооруженных москвичей была непредсказуема, а населения всей остальной России – тем паче. В этих условиях Шуйский решил действовать в привычных для себя и своего клана стиле. 2

Список можно расширить, как минимум, с братьев Курицыных. 430

О том, что произошло далее, С. Платонов повествует так: «Ранним утром 19 мая народ собрался на Красной площади; духовенство и бояре предложили ему избрать патриарха, который бы разослал грамоты для созвания «советных людей» на избрание царя (т.е., для созыва Земского собора; вполне логичное предложение – Д.С.), но в толпе закричали, что нужнее царь и царем должен быть В. Шуйский. Такому заявлению никто не спешил противоречить, и Шуйский был избран царем. Впрочем, трудно здесь сказать «избран»: Шуйский, по счастливому выражению современников, просто был «выкрикнут» своими «доброхотами» (не забудем о традиционных связях Шуйских с частью посадских – Д.С.), и это не прошло в народе незамеченным, хотя правительство Шуйского и хотело представить его избрание делом всей земли». Действительно, хотя ряд авторов (В. Назаров, Р. Скрынников) говорят об «импровизированном Земском соборе» 19 мая, думается, С. Платонов ближе к истине: «Для воцарения Шуйского было необходимо участие воли народной, санкция Земского собора, а этим-то новый царь и пренебрег, посажен не всем народом, а своей кликой…» Об этом же говорил и современник событий Конрад Буссов: «Шуйский стал царем по воле немногих (выделено мной – Д.С.) бояр и князей и всех этих купцов и сапожников». Даже церковного венчания на царство «по полной программе» не получилось (ввиду отсутствия патриарха): благословил новоиспеченного государя митрополит Крутицкий Пафнутий (к слову, человек Лжедмитрия)… Т. о., в глазах страны Шуйский оказался, называл вещи своими именами, самым настоящим самозванцем (именно так – «самовенечником» – назвал Шуйского в своём политическом трактате «Временник» современник событий, уже известный нам дьяк Иван Тимофеев). Тот же С. Платонов констатирует: «С чувством неудовлетворения говорит об избрании Шуйского летопись, что не только в других городах не знали, «да и на Москве не ведали многие люди», как выбирали Шуйского» (это к вопросу об «импровизированном Земском соборе»). Если Борис Годунов 6 недель ждал решения Земского собора, чтобы получить санкцию «воли всея земли» (как впоследствии – и династия Романовых); если Лжедмитрий I, хотя и считался прямым наследником династии московских Рюриковичей, тем не менее получил еще и санкцию «земли» благодаря «повинной грамоте» - то Шуйский сам загнал себя в угол игнорированием этой, ставшей уже в определенной степени традиционной демократической процедуры (о чем, по Платонову, «знала вся Москва до малого ребенка»). Строго говоря, перед каждым новым царем в Москве было два пути к престолу – либо через монархический принцип передачи власти (от отца к сыну), либо через Земский собор. Шуйский не пошел по демократическому пути (оскорбив этим всю страну), монархический же принцип был для него закрыт изначально. Новый «царь» пытался доказать свои права, заявляя о своем происхождении от Александра Невского (это было вранье – Шуйские, как уже говорилось, происходили от брата Александра, Андрея) и о том, что суздальская ветвь даже старше переяславско-московской (это соответствовало действительности). Но легитимности все это ему не прибавило: династические нюансы времен XIII в. были всеми забыты напрочь, а насчет претензий суздальских Рюриковичей, то само их выдвижение имело 431

следствием вполне определенный процесс – выдвижение аналогичных претензий Рюриковичей всех остальных ветвей, благо их на Руси было «выше нормы» и за рубежом тоже – вспомним хотя бы Вишневецких: так Шуйский невольно дал повод к претензиям на русский трон чужеземцев. Да и Гедиминовичи (местные и «импортные») не собирались отставать… В общем, «выкрики» заранее подкупленных «клевретов» Василия Ивановича равным счетом никого не убедили, и в глазах абсолютного большинства населения страны (ну и за рубежом, естественно) произошла примитивная узурпация власти. Не случайно за Василием Шуйским закрепилось прозвище «царь Васька»; не случайно его никогда и никто не назвал Василием IV (словно подчеркивая его нелегитимность); не случайно, наконец, ни один последующий русский государь не даст своему сыну так популярное до сей поры у князей старинное византийское имя Василий (буквально – «царский») – после Шуйского это стало как бы немного неприлично… Нельзя сказать, что Шуйский не понимал щекотливости положения и не принимал мер. Так, он начал целую пропагандистскую компанию против покойного Лжедмитрия I, обвиняя его в самозванстве (доказывая это, по словам С. Платонова, «не особенно строгим набором фактов»), назначил (!!!) патриархом Филарета Романова – дабы хотя бы задним числом изобразить пристойность, «расположил войско по Оке и Украине (границе – Д.С.), вступил в переговоры с польским королем для оправдания Москвы в уничтожении поляков» (Н. Устрялов). Наконец, Шуйский распорядился перенести останки убитого в Угличе мальчика в Москву и установить их для всеобщего обозрения в Архангельском соборе Кремля. По свидетельствам очевидцев, не только тело отрока, но даже орехи, которые он держал в руках, сохранились так, будто не пролежали в земле 15 лет (и сразу поползли сомнения понятного порядка!). Как сообщает А. Бушков, «возле гроба немедленно начали происходить многочисленные исцеления – правда, скептики-иностранцы, живущие в то время в Москве, как один пишут, что «исцеленные» были поголовно людьми Шуйского… Скрытые противники Шуйского ответили не джентльменским, зато эффективным ходом. Где-то отыскали больного, о котором было точно известно, что он отдаст Богу душу с минуты на минуту; беднягу приволокли к «святым мощам», где он и скончался при большом стечении народа. Идея с мощами была дискредитирована надежнейше». Как видим, усилия Шуйского создать себе популярность успехом не увенчивались и сразу нейтрализовывались его недругами, коих было более чем предостаточно: «высшие слои ненавидели Шуйского как выскочку, а отношение низших определить легко после того, как… царь Василий продлил срок розыска беглых крестьян с 5 до 15 лет» (А. Бушков). Первую и главную ошибку – отказ от созыва Земского собора – поправить было нельзя уже ничем… В довершении «ляпов», наделанных на старте, Шуйский грубо нарушил традицию, существовавшую со времен Владимира Мономаха и не нарушавшуюся доныне никем (даже Лжедмитрием!) – не стал ждать месяц между «наречением на царство» и коронацией, как было принято, а спустя менее двух недель после 19 мая, 1 июня короновался (и опять без патриарха - только при участии новгородского митро432

полита Исидора: это говорит за недоверие к Филарету, бывшему до сего доверенным лицом Лжедмитрия). Такая поспешность, явно вызванная неуверенностью и боязнью ближайшего окружения, не только неприятно поразила воображение москвичей своей «неприличностью», но и больно ударила по имиджу Шуйского как «защитника старины» (Лжедмитрий, надо сказать, при всем своем новаторстве такого не учинял!). Наконец, дворяне, уже привыкшие получать от каждого нового царя двойной годовой оклад к коронации (так делали и Борис, и Лжедмитрий), получили от Шуйского «шиш с маслом» и, естественно, сразу угрюмо набычились (до сих пор непонятно, то ли Шуйский не нашел на это денег, то ли просто по обыкновению поскупердяйничал). Короче, отчуждение от нового царя росло. Не помогла и громкая акция с Марией Нагой, долженствующая подтвердить версию Шуйского о самозванце: Мария, увидев «мощи» Дмитрия, промолчала (ожидалось, что она должна была их признать), и Шуйскому самому пришлось возгласить: «Се есть царевич Дмитрий!». Да и даже, если бы Мария что-нибудь произнесла на этот счет – толку было б мало: и она, и Шуйский так изолгались по поводу угличских событий, что никакая исходящая от них информация на веру не принималась (по С. Платонову, «в поведении Шуйского была непозволительная фальшь»). Во время сей церемонии народ вполне по пушкински безмолвствовал, и это было нехорошим признаком. Из всех ходов, которые предпринял в первые недели своего властвования Шуйский для упрочнения своего положения, самым интересным феноменом была и остается т.н. «крестоцеловальная запись». Вот ее подлинный текст: «Позволил есми яз… целовати крест на том, что мне, великому государю, всякого человека, не осудя истинным судом с бояры своими, смерти не предати, и вотчин и дворов и животов у братии и у их жен и у детей дворов лавок и животов не отымати, будет с ними он в той вине невинны. Да и доводов ложных мне великому государю, не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставити с очей на очи (т.е., пытать и давать очные ставки – Д.С.), чтобы в том православное христианство безвинно не гибло; а кто на кого солжет, и, сыскав того, казнити, смотря по вине его». С. Платонов справедливо сводит содержание «крестоцеловальной записи» к 3м пунктам: отказ царя от права приговора к смертной казни без согласия Думы; отказ от преследования родных преступников (причем не только из боярской среды); отказ от доносительства (каждый донос должен быть тщательно проверен). С одной стороны, С. Платонов и Е. Шмурло правы: налицо зависимость нового царя от боярства, «умыслом» которых он и стал господином Москвы. Показательно, что, когда при венчании на царство Шуйский попытался внести «новинку» – присягнуть всенародно («чтобы ни над кем не сделать без собору никакого дурна»), т.е., расширить по возможности свою социальную базу, то бояре жестко удержали царя от «новаций». Боярство явно было заинтересовано, чтобы Шуйский зависел только от них (и в «записи» о «соборной присяге» нет ни слова!). Но, с другой стороны, безотносительно к конкретной исторической обстановке, в которой она писалась, «крестоцеловальная запись» была важным документом, гарантирующим права человека 433

вообще: в дальнейшем историки юридической мысли в России отнесутся к этому прелюбопытнейшему документу очень серьезно, как к существенной вехе на пути к правовому обществу. Парадокс российской истории – один из кардинальных юридических шагов к европейской модели цивилизации был сделан убежденным «антиевропейцем», личностью во всех отношениях крайне малоприятной в нравственном отношении, убийцей и интриганом, притом сделан из чисто конъюнктурных соображений. Воистину, неисповедимы пути Господни… Однако все усилия Шуйского оказались напрасны: законным царем его не считали. Еще в день «открытия мощей царевича» в Москве ситуация была на грани взрыва: 15 июня «народ … чуть не убил каменьями Шуйского» (Н. Костомаров). Сам царь, по обыкновению своему, обещания выполнять не собирался (в т.ч. и «крестоцеловальные»), боярство платило тем же, продолжая «подкопы под него, причем их олигархическая борьба… слабее не стала» (Е. Шмурло). Главное же – и бояре (сами того не осознавая, быть может) с этого момента начинают терять монополию на руководство событиями. «Вместо бояр на передний план выступают средние и нижние слои… смута сделала громадный скачок, перескочив из дворца в самые низы народные» (Е. Шмурло). С этого момента С. Платонов выводил начало нового «социального» этапа Смутного времени (в отличие от первого, «династического», хотя такое разграничение в значительной мере условно). Причин для кризиса было, как минимум, три. Одну мы уже описали – узурпация трона Шуйским. О второй прекрасно сказал С. Соловьев: «До сих пор области (провинции – Д.С.) верили Москве, признавали каждое слово, приходящее из Москвы, непреложным, но теперь Москва явно признается, что чародей (Лжедмитрий – Д.С.) прельстил ее омрачением бесовским (официальная редакция Шуйского – Д.С.), необходимо рождался вопрос: не омрачены ли москвитяне и Шуйским?.. Связью между Москвой и областями было доверие ко власти, в ней пребывающей; теперь это доверие было нарушено и связь ослабела, государство замутилось; вера, раз поколебавшись, повела необходимо к суеверию; потеряв политическую веру в Москву, начали верить всем и всему». Действительно, стоит только начать – адский механизм «кризиса идентичности» московской монархии был невольно запущен Шуйским, а процесс сей обратного хода не имеет. Теперь провинции начинают всерьез задумываться о том, что им предстоит самим как-то решать свою судьбу (и судьбу царства!). Самое интересное, что впоследствии именно это и спасет Россию, но пока что возникшая тенденция носила характер сугубо разрушительный (по остроумному замечанию А. Ахиезера, «государство пало жертвой бунта локализма»). К тому же упомянутая тенденция мощно подпитывала никогда не умиравшую в России тенденцию к примату догосударственной психологии над государственной (на чём также заостряет внимание А. Ахиезер), что, естественно, в имевших место условиях могло сыграть роль исключительно негативную. Третье, и главное. Несмотря на события 17 мая, даже в Москве не все верили, что Лжедмитрий убит (видать, его труп был изуродован до последней степе434

ни!). В провинции же просто мгновенно возникла «сказка» об очередном чудесном спасении царевича: в такой редакции Шуйский автоматически занимал в народном сознании место «преступного царя» Годунова – со всем отсюда вытекающим. «Кое-кто просто не признали Шуйского во имя того же Дмитрия, о котором ничего достоверно не знали, в еретичество и погибель которого не верили» – писал С. Платонов. Шуйский сам посодействовал такому повороту дел – во-первых, благодаря тому, что его пропаганда о «самозванце» почти буквально повторяла годуновскую, и во-вторых, из-за известной всем патологической лживости и бессовестности Шуйского. Учитывая состояние умов в стране, где «все располагало к мятежу» (Н. Устрялов), логическим следствием сказанного стало появление самозванства – о его природе исчерпывающе высказался В. Иконников в приведенном ранее отрывке. Причем самозванство в «низах» и в «верхах» имело разные корни и разный смысл: если «низы» искренне верили в «спасенного царевича» и зачастую шли за любым авантюристом-лжепретендентом из самых лучших побуждений, то о «верхах» можно сказать словами Н. Устрялова: «главные крамольники ей (легенде – Д.С.) не верили и только для личных выгод содействовали заблуждению народа». В целом надо признать, что почин Шуйского оказал для России во всех отношениях дурную службу своим примером, выпустив из бутылки джинна узкоэгоистического авантюризма. «Дурных соков было много во всех общественных слоях» (С. Платонов); «наступило для всего государства омрачение… произведенное духом лжи, делом темным и нечистым» (С. Соловьев); «оцепенение умов предавало Москву в мирную добычу злодейству… так нелюбовь к государю рождает нечувствительность к государственной чести» (Н. Карамзин). Боярство, многократно поднимавшее «русский материк» (т.е., основную массу населения, по выражению И. Забелина) для решения своих проблем, неожиданно и с ужасом увидело, что эта сила стала выходить из-под контроля: говоря словами С. Платонова, «и низы, и верхи общества или потеряли чувство правды… и не знали во имя чего противостоять смуте, или сами были готовы на смуту во имя самых разнообразных мотивов… воцарение Шуйского может считаться поворотным пунктом в истории Смуты: с этого момента она окончательно принимает характер смуты народной, которая побеждает и Шуйского, и олигархию». «Оттого – подводит итог Н. Устрялов – кратковременное царствование Василия (не более 4-х лет) представляет непрерывный мятеж государственный, ознаменованный низкой крамолой, изменами и вероломством соседей». После 15 июня Шуйский решил «использовать случай, чтобы отделаться от оппозиции в Боярской думе» (Р. Скрынников). Целый ряд представителей высшей знати – любимцев Лжедмитрия – был под разными предлогами удален из столицы (иногда весьма далеко - вплоть до Башкирии). Под эту чистку попал и Филарет Романов – его попросту согнали с патриаршего «стола» (все в обычном стиле отношений с церковью: Иова согнали, Игнатия согнали, теперь пришла очередь и Филарету). Скоро Шуйский будет кусать локти из-за своего скоропалительного решения, но будет уже поздно… Новым патриар435

хом избрали уже знакомого нам по заговору против Лжедмитрия Гермогена – человека невероятно крутого нрава, бескомпромиссного врага всего «западного». Судьба нового главы русской церкви будет великой и трагической, ему предстоит стать одним из самых главных действующих лиц разворачивающейся исторической драмы, но все это - впереди. Пока же Шуйский добился только одного: знать, встревоженная и оскорбленная действиями царя, от тайных интриг начала переходить к открытому противодействию, спуская тем самым лавину социального взрыва. В советской исторической литературе последующие события получили название «крестьянская война 1606-1607 гг.». Такая традиция шла от И. Смирнова, посвятившего этим событиям фундаментальное исследование, и стала непререкаемым официозом (по сей день определяющим подход в большинстве учебников). Однако… «Пожалуй, трудно придумать другое название, столь же мало отражающее суть дела» – иронично заметил Л. Гумилев, и трудно в данном случае с ним не согласиться. И вот почему. Прежде всего, мы скоро убедимся, что вновь у истоков движения стояло боярство (да и лица-то будут все знакомые!). Причем на этот раз боярство будет выступать в столь необычных для себя ситуациях, в столь неожиданных «гамбитах» и в столь экстравагантном окружении, что позднейшие советские историки предпочтут просто опустить неудобные подробности (но сам факт фундаментального участия бояр в новом витке Смуты летит просто на поверхности!). Затем. В «крестьянской» войне массово участвовали… дворяне, настолько массово, что впору говорить о «дворянской войне». История не знает примеров крестьянских войн, где в рядах восставших сражались бы целые дворянские армии – если же это так, то надо придумать какое-то другое название… «Не вписывается в систему» и полное отсутствие у «крестьянских повстанцев» чего-либо похожего на программу именно всеобщего крестьянского возмущения: для сравнения предлагаю заинтересованному читателю вспомнить или перечитать даосские декларации китайских крестьянских войн древности и средневековья, «Статейное письмо» и «Гейльброннскую программу» времен Великой крестьянской войны в Германии (XVI в.), или же, наконец, программные документы махновщины и Антоновского восстания времен гражданской войны в России ХХ века. Попытка традиционно ориентированных историков (например, В. Корецкого) выйти из положения обычным для советской историографии путем – объявить бояр и дворян в событиях 1606-1607 гг. «попутчиками» движения, «примкнувшими» к нему (что как бы спасает концепцию «крестьянской войны») – не выдерживает соприкосновения с фактами и документами: Р. Скрынников убедительно показал однородность (в социальном отношении) всех повстанческих формирований – если считать «однородностью» полную социальную мешанину, из которой состояли армии инсургентов… Да и поведение всех участников разверзающейся российской трагедии (вне зависимости от стороны баррикады) было настолько однотипным в плане жестокости, что «нет достаточных оснований противопоставлять их друг другу» (Ю. Сандулов, А. Гадло, Г. Лебедева). 436

Нет сомнения, что в войне 1606-1607 гг. переплелось очень много самых разных мотивов – в т.ч. и мотивы социального протеста, не без этого (так что С. Платонов с его «социальным этапом» Смуты был не так уж неправ, хотя резко противопоставлять описываемые события т.н. «династическому этапу» вряд ли стоит – «верхушечные игры» продолжались, как прежде). Центральным пунктом было, безусловно, неприятие самыми разными слоями общества Шуйского как самого настоящего самозванца и узурпатора (А. Бушков прямо пишет о «психологическом шоке, обрушившемся… на всю страну» при известии «об избрании» Шуйского на царство). Но главная «изюминка» в интересующем нас деле подмечена Р. Скрынниковым и осмыслена – хотя и с некоторой гиперболизацией – Л. Гумилевым. Суть ее в следующем. Идеологией выступления против Шуйского, как сейчас увидим, была верность Лжедмитрию I (или, как минимум, его имени): если помните, в гибель последнего верили немногие – даже в Москве, где все имели возможность лицезреть изуродованный труп Лжедмитрия, сразу же поползли слухи, что в очередной раз «убили не того». И вот тут-то и содержится самое главное, подмеченное Р. Скрынниковым: восстание против Шуйского охватило именно те уезды и базировалось именно на те районы, которые до того были опорой Лжедмитрия. Да и само войско повстанцев, по словам Ю. Сандулова, «состояло из отпущенных из Москвы отрядов повстанческой армии первого самозванца (определение на совести автора – Д.С.): не случайно его удалось собрать в считанные дни». Т.о., все становится на свои места: силы, приведшие к власти «царевича Дмитрия», сохранили верность «своему» государю и отказали в признании его преемнику (заявившему к тому же о свержении и убийстве законного правителя и о своем в том участии!). Это объясняет и социальную пестроту движения: «дмитриевцами», оппонентами Шуйского оказывались представители всех слоев населения от князей до холопов. Л. Гумилев же ко всему сказанному добавил еще один выразительный штрих. На узурпацию Шуйского весьма пассивно среагировали центр, север и восток страны (по Гумилеву, «признали… без особого энтузиазма») – при «категорическом отказе», по словам ученого, юга и юго-запада. Этот контраст настолько кричаще бросается в глаза, что проигнорировать его ни один исследователь не имеет права (а это невольно происходит при тиражировании версии о «крестьянской войне»). Гумилев объясняет происшедшее более высокой пассионарностью юга по сравнению с центром и причину явления видит в последствиях опричнины. Действительно, центр и север страны был основным объектом опричного террора (а север – и раньше, чуть ли не с Ивана III), так что в этих регионах население было основательно обескровлено в предыдущие годы (прибавьте к этому еще и последствия бедствий начала XVII века!). Юг и юго-запад такому воздействию не подвергся, и туда бежало немало энергичных людей в годы террора «кромешников». Не забудем также, что «непокорные земли» – это граница, место традиционного сосредоточения всех «пассионариев», начиная со времен вражды с Крымом; место расселения казаков и прочих военизированных субэтносов (рязанцы, севрюки). Так что события эпохи Грозного только усилили и без того сверхэнергичный и мятежный на437

строй «украинных» земель. Восточные же районы страны, как скоро выяснится, были пассивны до поры, до времени: они наливались силой людской и материальной (благо, туда тоже народу при Грозном сбежало прилично3, вдобавок именно эти земли было плацдармом и объектом мощного колонизационного движения, уже тогда переливавшегося в Сибирь). Забегая вперед, отметим повышенный консерватизм российского востока и северо-востока (о причинах этого речь уже шла выше), что, с одной стороны, вообще длительное время удерживало жителей этих мест от участия в Смуте, а с другой, сделало возможной именно ту роль, какую данные районы сыграют в истории Смутного времени – роль русской «реконкисты» и политического оплота реставрации (о чем у нас еще будет разговор). Да и пассивность на востоке, как сейчас увидим, была относительной… Исходя их всего сказанного, не будет большим преувеличением признать правоту Л. Гумилева и подвести следующий итог: т.н. «крестьянская война 1606-1607 гг.» на самом деле была в первую очередь субэтнической гражданской войной. Элементы того и другого были и ранее (во время похода Лжедмитрия на Москву), теперь же тенденция стала открытой. Поэтому в дальнейшем разговоре мы будем употреблять термин «гражданская война» (введенный по данному поводу в оборот Р. Скрынниковым и Н. Курукиным, а ещё ранее – Г. Вернадским)4. События развивались следующим образом. Инициаторами событий стали князья Андрей Телятевский (косвенный виновник падения Федора Годунова) и Григорий Шаховской («всей крови заводчик», как его назовут в летописи). Обоих Шуйский сослал – первого в Чернигов, второго в Путивль (по некоторым данным, Шуйский считал Шаховского своим человеком, хотя Шаховской был известен своими симпатиями к Лжедмитрию). Оба вельможи объявили в своих городах о «чудесном спасении» «царя Дмитрия»: роль последнего частично исполнил… бежавший из Москвы и побывавший там на дыбе за «чернокнижие» дворянин Михаил Молчанов – он то рассказывал о спасении Лжедмитрия, то выдавал себя самого за спасенного царя. Семя пало на подготовленную почву, и началась, по словам летописца, «сия же горькая скорбь, не бысть такова николи же». Как уже говорилось, буквально в течении нескольких дней было создано несколько повстанческих армий, численностью в десятки тысяч человек, хорошо вооруженных и боеспособных. Огонь моментально перекинулся с Северской земли на другие «украины»: в дело вступили целиком такие мощные вооруженные группировки, как рязанское и арзамасское дворянство, а также казаки (В. Назаров отмечает, что именно с этого момента «отдельные… станицы перестают рассматривать свое участие в вооруженной борьбе… как временное»). Уже тогда в рядах повстанцев «было за3

Направления беглецов от опричнины на юг и на восток четко показаны А. К. Толстым в «Князе Серебряном». 4 Подобная точка зрения в западной русистике – давно система: на данной позиции стояли такие известные зарубежные русисты, как Андреас Каппелер, Ханс Нольде, Ханс Георке (все – из ФРГ), а также историк из Техаса Честер Данинг. Все они, помимо прочего, акцентируют внимание на факте сосредоточения повстанческого движения в окраинных районах, противопоставлении последних центру. 438

урядным фактом привлечение отрядов из Речи Посполитой» (В. Назаров)5. Очень активно пошли на сотрудничество с восставшими татары (от Средней до Нижней Волги) и финно-угорские народы (по С. Платонову, «обрадованные случаем сбросить с себя подчинение русским» - т. е., имевшие свою собственную, в значительной степени антирусскую и антиправославную мотивацию для участия в «деле»: данная тенденция имела место ещё с Черемисских войн). Наконец, даже низшее духовенство массами примкнуло к восстанию (по словам церковного автора XVII в., «взбесились тогда многие священники и иноки, и чин священства с себя свергнули и много крови христианской пролили»)6.Заполыхали и более отдаленные окраины: говоря словами Н. Костомарова, «в Веневе, Туле, Кашире, Алексине, Калуге, Можайске, Орле, Дорогобуже, Зубцове, Ржеве, Старице, провозгласили Дмитрия… подняли именем Дмитрия всю Рязанскую землю; возмутился город Владимир со всей своею землей… псковские приговоры стояли за Дмитрия, во многих поволжских городах провозгласили Дмитрия – только Казань и Нижний Новгород еще держались кое-как за Шуйского». «В далекой Астрахани – добавляет С. Платонов – поднялся на царя народ и казаки… мордва, соединясь с холопами и крестьянами, осадила Нижний Новгород. В Вятке открыто бранили Шуйского и сочувствовали Дмитрию, которого считали живым. В Перми явилась смута между войсками, набранными для царя: они начали побивать друг друга и разбежались со службы» (по Костомарову, «в Пермской земле… служили молебны о спасении Дмитрия и пили чаши за его здоровье»). Всего на сторону восстания перешло более 70 городов. Воевод Шуйского безжалостно истребляли: «в Осколе… убили преданного Шуйскому воеводу Бутурлина, в Борисове – Сабурова, из Ливен окольничий Шеин едва «утек телом и душой» (сообщение в редакции Р. Скрынникова). Вообще, по словам В. Назарова, «действия повстанцев характеризуют… самые масштабные и самые изощренные казни за все годы Смуты; как правило, наказания носили публичный и устрашающий характер… в вину воеводам вменялась измена «истинному царю» Дмитрию Ивановичу». С самого начала у восстания оказалось несколько вождей. Первая повстанческая армия, сформированная в Путивле (вновь ставшим «альтернативной столицей»), имела своим предводителем стрелецкого сотника из города Венев (под Тулой), дворянина Истому Пашкова, оказавшегося талантливым военачальником. Войско Пашкова в социальном отношении было настоящей «окрошкой» (дворяне, посадские, казаки, стрельцы, крестьяне, служилые холопы). Отдельно действовали рязанские и арзамасские повстанцы – на сей раз это были чисто дворянские формирования, ведомые братьям Прокопием и Захаром Ляпуновым (знакомыми нам по кромскому заговору). Самостоятельно действовал также дворянский отряд Григория Сумбулова. Однако наибо5

Применительно к данным событиям этот момент в советское время тщательно скрывался. 6 Обычная ситуация для «низовых» средневековых движений Европы (вспомните хотя бы чешских гуситов или выступление Уота Тайлера в Англии). 439

лее видной фигурой стал руководитель второй путивльской армии и – волею «заводчиков»-князей – своего рода главнокомандующий всего восстания, Иван Исаевич Болотников («самый загадочный, после Лжедмитрия I, персонаж Смуты», по определению А. Бушкова). «Каноническая» биография Болотникова такова: служилый холоп князя Телятевского, попал в плен к крымцам, несколько лет провел в Турции галерным рабом, освобожден моряками Священной Римской империи, возвращался на Русь через Венецию и Речь Посполитую. Документально ничего из вышесказанного подтвердить пока не удается, поэтому не исключено, что биография Болотникова обросла изустными деталями… В советское время «холопство» Болотникова стало причиной объявления нашего героя «крестьянским вождем»: смею напомнить, что (как и в биографии Феодосия Косого, о чем уже шла речь) служилыми холопами могли стать люди любого происхождения (если сам факт его холопства не апокриф!). Кстати, Р. Скрынников прямо констатирует происхождение Болотникова «из среды мелких детей боярских» – т.е., дворянства; да и манера документов XVII в. величать Болотникова по имени-отчеству, Иваном Исаевичем (а не просто «Ивашкой», как тогда было принято), наводит на размышления – с «вичем», по отчеству тогда именовали вообще только бояр… Важно, что в Речи Посполитой Болотников примкнул к запорожцам, дослужился до атамана, воевал с турками и… в замке Самбор повстречался с Молчановым, представившемся под именем «царя Дмитрия». Именно Молчанов «завербовал» Болотникова, снабдив его письмами к Шаховскому (скрепленных для убедительности… украденной кремлевской печатью!). Поэтому, как только Болотников объявился в Путивле, боярское руководство восстания сразу выделило его из числа прочих «полевых командиров» - альянс Ивана Исаевича со «спасшимся царем» делал его кандидатуру наиболее приемлемой для верховного военного руководства. «Суровый и жестокий… он обладал несомненными военными талантами и был непреклонен в исполнении задуманного» (характеристика В. Назарова). Вдобавок Болотников неплохо владел не только мечом, но и пером – «его грамоты произвели мятеж, охвативший московское государство, подобно пожару» (Н. Костомаров). Непосредственно руководимая Болотниковым армия была по составу столь же сбродной, как и у Пашкова: ядром ее являлись запорожцы (т. е., комбатанты из «Литвы»!). В плане жестокости болотниковцы побили все рекорды – ни одно другое повстанческое формирование так не зверствовало над своими противниками (Пашков и Ляпуновы были много снисходительнее!). С точки зрения политических программ армия Болотникова была наиболее маргинализированной: это видно хотя бы потому, что именно к болотниковцам (и к никому более!) приклеилась кличка «шпыни» - что-то среднее между значением современных слов «воры», «бандиты», «сволочь»…7 О том, какова была программа Болотникова, можно сделать выводы из воззвания патриарха Гермогена к москвичам: «…пишут к Москве проклятые свои листы и велят боярским холопам побивати своих бояр и жен их, и вотчины и поместья им сулят, 7

От старорусского «сволочить» – т.е., собрать вместе (современное слово «сброд»). 440

и шпыням и безыменникам-ворам велят гостей и всех торговых людей побивати и животы их грабити, и призывают их, воров, к себе и хотят им давати боярство и воеводство, и окольничество и дьячество». Даже если отнести часть обвинений Гермогена на счет публицистической эмоциональности, а также политической ангажированности, все равно картина предстает вполне узнаваемая – налицо типично люмпенская программа, напоминающая таковую у Хлопка Косолапого. Именно это обстоятельство и дало имя И. Смирнову повод квалифицировать движение Болотникова как «крестьянскую войну» (по С. Платонову, болотниковцы «несли вражду не вполне политического характера»). Позволю себе, однако, ироническую реплику: ни холопы, ни (тем более) «сволочь»-люмпены к крестьянам никакого отношения не имеют, так что и этот момент не даёт оснований для традиционного советского определения рассматриваемых событий… Самое интересное, что болотниковская армия, двинувшись на столицу, потерпела ряд поражений (в сентябре 1606 г., в боях на реках Угра и Пахра). Однако параллельно Пашков еще в августе наголову разгромил правительственные войска у крепости Елец (крепость имела огромное стратегическое значение – там и еще со времен Лжедмитрия I были организованы склады оружия и амуниции для войны с Крымом). Болотников же в напряженных августовских боях отбросил войска Шуйского от Кром. Сентябрьские неудачи задержали продвижение болотниковской армии к Москве, но за это время Пашков совершил рейд на Рязанщину, соединился с силами Ляпуновых и Сумбулова и с удвоенной силой устремился к столице с юга. К середине октября пала Коломна, 25 октября войска Шуйского были разбиты у села Троицкое. К концу месяца силы Пашкова и рязанцы начали правильную осаду Москвы; на рубеже октября-ноября, запоздав примерно на неделю, через Калугу и Малоярославец к Москве явился и Болотников. Ставкой повстанческого командования стало село Коломенское: это было первоначальным решением Пашкова, но после прибытия Болотникова между повстанческими командармами произошла размолвка (на почве претензий каждого быть верховным главнокомандующим; формально верх одержал Болотников, предъявив грамоту «Дмитрия») и 8 ноября Пашков передислоцировался в село Котлы (где, в свое время, сожгли труп Лжедмитрия). Москва было почти полностью блокирована (оставалась только небольшая «щель» в районе Красного Села). Казалось, падение Шуйского есть только вопрос времени, но… Именно в этот момент в дело вступили, по меньшей мере, семь факторов, повернувших события в иное русло. а) Отсутствие единого командования и соперничество командиров (в первую очередь, между Болотниковым с одной стороны, Ляпуновыми и Пашковым – с другой), которое началось буквально с первых дней осады. Все полевые командиры повстанцев были типичными людьми эпохи Смуты – с сильнейшей авантюрной жилкой, поэтому свои личные обиды и претензии они с легкостью ставили выше интересов дела (на чем сыграл Шуйский), а подчиняться кому бы то ни было (а тем более друг другу!) было для них непереносимо. С. Платонов прямо писал о неизбежности ссоры вожаков восстания. 441

б) Шуйский, оказавшись в критическом военном положении, переиграл повстанческих вождей политически, применив все свое незаурядное интриганское умение. Так, он затеял переговоры с инсургентами, чем успокоил их бдительность, а сам использовал эти переговоры для разложения повстанческого командования, подкуп его вождей (в частности, Прокопию Ляпунову был пожалован чин думного дворянина) и переброски к Москве верных воинских частей. в) У правительственных войск оказался по-настоящему талантливый и к тому же единовластный руководитель – Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, племянник царя (уже бивший Болотникова на Пахре). Учитывая разброд в командовании повстанцев, этот фактор был одним из решающих. г) Откровенно люмпенская программа Болотникова не только отвращала от него москвичей, но и создавала опасную дистанцию с другими соединениями восставших. К тому же послания Гермогена возымели действие, деморализуя как самих инсургентов, так и их потенциальных союзников в тылу Шуйского (именно поэтому Москва не открыла Болотникову ворота, как тот очень надеялся). д) Социальная пестрота восставших также играла разъединяющую и дезориентирующую роль. Обычно отмечают, и не без основания, дворянскокрестьянские разногласия, но главный антагонизм был между дворянским и казачьим контингентами. Дворяне и казаки вообще настолько «дистанцировано» держались друг от друга в Московии, что появилась даже характерная для XVII в. сентенция: «Сказано бо в Писании: не водитеся жиды с самарянами, а казаки с дворянами». В Писании, естественно, ничего такого не сказано, но средневековый клерикальный менталитет требовал библейского обоснования сей «народной мудрости» и – за неимением подлинника – сочинял апокриф8. А то, что казацко-дворянские противоречия тогдашние сознание приравняло к иудейско-самаритянской религиозной вражде, говорит само за себя. е) Преобладание в рядах повстанцев выходцев с юга и юго-запада (и вообще с «украинных» земель) делало субэтнический момент навязчиво заметным и не могло не раздражать «центровых». В результате среди правительственных войск – благодаря усилиям Скопина-Шуйского – стали преобладать выходцы их центра и севера страны (что характерно, почти сплошь – монастырские и черносошные крестьяне, против восставших дворян-пограничников! Это к вопросу о «крестьянской войне» – все наоборот!). Т.о., противостояние Шуйского с повстанцами начинало приобретать характер противостояния «Великороссии» и «периферийных субэтносов» (формулировки Л Гумилева). В таком раскладе Шуйский мог рядиться в тогу защитника территориальной целостности России…9 8

Опять-таки типичная ситуация для многих социальных движений Средневековья (как у английского ересиарха Джона Болла: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был дворянином?»). 9 Ситуация, почти буквально повторявшаяся во время гражданской войны начала ХХ века. Только вместо Шуйского – Ленин… 442

ж) Наконец, ощутимым слабым местом восстания было отсутствие «знамени», которое можно было бы «потрогать» - т.е., живого «царя Дмитрия». Ведь без него никто не поверил бы до конца в легитимность действий инсургентов. На этом блестяще сыграл Шуйский, подбросивший на ноябрьских переговорах идею: Москва капитулирует, если повстанцы предъявят… живого Дмитрия. Болотников понял гибельность такого поворота событий раньше других и… не нашел ничего лучшего, как писать в Путивль просьбы срочно ускорить возвращение «Дмитрия» в Московию (какого «Дмитрия» – Молчанова?). Естественно, ни к чему хорошему это привести не могло. В результате «случилось то, что случилось». В середине ноября попытка Болотникова штурмовать Москву с юга провалилась из-за того, что Прокопий Ляпунов и Григорий Сумбулов прямо в разгар боя увели свои отряды к Шуйскому («хотя и не терпели его», по Костомарову). Спустя полторы недели последовала неудача повстанцев у Красного Села (Болотников хотел замкнуть кольцо блокады) – и снова из-за предательства (имела место «утечка информации из Коломенского в Москву). Наконец, 2 декабря, получив подмогу изпод Смоленска, Скопин-Шуйский решился на генеральное сражение (у села Котлы). В разгар битвы Пашков со своей армией переметнулся на сторону правительственных войск, и это решило дело. Разгромленные болотниковцы откатились к Коломенскому, обороняли его 3 дня, но на 4-й день все было кончено: сам Болотников с конным отрядом прорвался к Калуге, но большая часть его воинов (в основном – казаки) попали в плен. За этим последовал акт вопиющей бесчеловечности: несколько тысяч пленных повстанцев были отведены на лед Москвы-реки, где каждого оглушили дубиной и спустили «под лед». Это, однако, еще отнюдь не означало конца восстания. Болотников быстро оправился от разгрома и нанес чувствительный ответный удар: 11-12 декабря в битве под Калугой он нанес сокрушительное поражение войскам царского брата Дмитрия Шуйского (захватив всю артиллерию последнего). Одновременно в игру вступил новый персонаж – атаман Илейка Муромец, еще при жизни Лжедмитрия I объявивший себя… «царевичем Петром», сыном Федора и внуком Ивана Грозного. Этот самозванец (в прошлом бурлак, незаконный сын некоей «посадской женки») еще до 17 мая 1606 г. замыслил поход на Москву (в свою пользу, разумеется) но, узнав о майском перевороте, укрылся на Дону. Теперь он справедливо рассудил, что ситуация благоприятствует планам, и собрав 4000 вооруженных людей (в основном запорожцев и донцов) явился в Путивль, сместил Шаховского и устроил в городе ужасную резню дворян (по Р. Скрынникову, «Путивль стал подлинной Голгофой для дворян… их казнили именем «истинного Петра»). Однако очень скоро вокруг Лжепетра образуется самая настоящая боярская Дума, причем из числа самых что ни на есть «натуральных» бояр – таких, как Мосальские, Засекины, тот же Шаховской. Забегая вперед, скажем, что в дальнейших событиях (в частности, во время последних месяцев восстания) «делать погоду» будут именно члены путивльской думы, явственно оттирая от руководящих ролей прежних вожаков восстания. Верх политического абсурда – верховным воеводой Лжепетра 443

стал боярин А. Телятевский, наш старый знакомый (а по «канонической» версии – экс-хозяин Болотникова!). Этот представитель знати в рядах самого плебейского отряда восстания оказался весьма удачливым военачальником: под Тулой он разгромил правительственного воеводу Ивана Воротынского (сына героя Молодей), а под Калугой – доселе непобедимого Истому Пашкова (сражавшегося теперь за Шуйского). Тула была захвачена силами «царевича Петра», туда же, после нескольких довольно удачных вылазок, перешел и Болотников. К маю все силы инсургентов сосредоточились в мощной тульской крепости: это, как показали дальнейшие события, было грубейшей стратегической ошибкой. Но пока еще ничто не предвещало катастрофы: повстанцы стояли в нескольких переходах от Москвы; «Лжепетр» чувствовал себя столь вольготно, что, по выражению И. Курукина, «появились первые «воровские» помещики, получившие свои владения от новой власти»; через Путивль к Болотникову пришло пополнение из Речи Посполитой – отряд Ивана Сторовского (и формировались новые!). Так что силы восставших вовсе не были исчерпаны, тем более что граница («украины») по прежнему оставалась оплотом восстания. Правда, Л. Гумилев сообщает любопытную подробность: «черниговское и курское дворянство осталось с Болотниковым: рязанские же дворяне и казаки… повели себя совершенно самостоятельно» (учитывая позицию Илейки Муромца, по отношении к казакам слова Гумилева могут быть скорректированы). Однако Шуйский также не терял времени (по С. Платонову, «с весны 1607 г. он решился действовать энергично»). Была проведена «полная мобилизация всех военных ресурсов правительства» (В. Назаров), собрана 100-тысячная рать (почти стопроцентно крестьянская!). Одновременно Шуйский провел ряд довольно ловких пропагандистских акций – торжественно перезахоронил в Троице-Сергиевой Лавре останки Годуновых (процедура прошла с участием Ксении Годуновой и была направлена против Лжедмитрия), вернул в Москву Иова (а тот, как всегда, «отработал» свое – заклинал москвичей сохранять верность Шуйскому), наконец, указом от 17 марта 1607 года дал свободу насильно обращенным в холопство. В мае, отбив в кровопролитных боях попытку конницы Болотникова прорваться к Москве, огромная правительственная армия во главе с самим Шуйским двинулась на Тулу. Настал последний период трагедии восстания Болотникова. Осада Тулы длилась 4 месяца (со 2-й декады июня). Шли беспрерывные и безрезультатные бои. В конце концов «некий муромец Мешок Кравков» сделал плотину на реке Упе и осажденный город был окружен сплошной стеной воды. Начался голод, люди мерли тысячами. Разброд среди повстанческого командования достиг апогея: «бояре» «царевича Петра» бросили в застенок Шаховского. Болотников явно все более не контролировал события: он отчаянно призывал своих людей держаться (по преданию, заявив: «Если вам нечем будет питаться, я отдам вам на съедение свой труп»), но, одновременно, открыто признался перед всем войском, что не уверен в подлинности «Самборского Дмитрия» – чем окончательно деморализовал всех. Это был показатель краха иллюзий самого Болотникова, ибо всю осаду он безуспешно бом444

бардировал Молчанова призывали о помощи… Исчерпав возможности сопротивления и получив от Шуйского клятвенное обещание милости для сдавшихся, в начале октября Болотников объявил о капитуляции Тулы. За этим последовало нечто необычное. Слово свое Шуйский, по обыкновению, сдержал на 50 %: «царевича Петра» все-таки повесили в Москве (в январе 1608 г.) – хотя и за дело: «он отличался особой свирепостью в расправах» (В. Назаров). Шаховского, Телятевского и прочих членов путивльской «думы» помиловали (Шаховской, как «всей крови заводчик», был только сослан в монастырь на Кубенском озере). Иностранных «комбатантов» Болотникова (т.н. «немцев») всех поголовно сослали в Сибирь. По поводу основной рядовой массы восставших сведения разнятся: Н. Костомаров сообщает о повторении массовой расправы («сотнями бросали в воду»), по В. Назарову, «основная масса осажденных была отпущена». И. Курукин же добавляет - «царь заключил договор с восставшими, обещая не выдавать их обратно их господам». Наверное, было и то, и другое – во всяком случае, некоторая тенденция не обострять ситуацию, обойтись без излишней «мокроты» у Шуйского, безусловно, была (тем более что на окраинах власть по-прежнему была в руках инсургентов). Но самое интересное происходит с Болотниковым. Ивана Исаевича также помиловали (и это уже интересно – он попал в одну компанию с боярами, а не с Лжепетром!). Это притом, что пленный Болотников вел себя предельно вызывающе, в ответ на насмешки дворян Шуйского грозился: «Погодите, придет мое время, я вас закую в железо, зашью в медвежьи шкуры и отдам псам!». Шуйский, похоже, отнесся к этим угрозам вполне серьезно - поскольку, сослав Болотникова в Каргополь, на север, распорядился его ослепить, а затем, спустя полгода, Болотникова втихаря скинули в полынью. Однако именно эта форма устранения Ивана Исаевича наводит на размышления. Что мешало Шуйскому, в самом деле, просто казнить непокорного смутьяна – не слово же, данное бунтовщику (да разве для Василия Ивановича внове нарушать клятвы?). Нет, Болотникова убирают тайно, неприлюдно, из-за угла – что за этим стоит? А ослепление Болотникова тем более наводит на размышления – по словам А. Бушкова, «эта мера на Руси испокон веков… применялась только к потерпевшим поражение в междоусобной борьбе князьям» (вспомним Василька Терибольвского, Василия Косого и Василия Темного). Выходит, не зря Болотникова писали «с вичем» – есть вокруг него какая-то тайна (может быть, связанная не только с его происхождением, но и с «заграничным» периодом его жизни, предельно туманным – на это также обратил внимание А. Бушков). Да и предельная щепетильность Шуйского к своему смертельному врагу – явление явно экстраординарное… Сам Шуйский праздновал свою победу необычайно пышно: говоря словами В. Назарова, «радость правителя… пролилась на командный и рядовой состав армии выплатами денежного жалования, ростом поместных окладов, пожалованиями части поместий в вотчину, повышениями рангов». Многие участники восстания, отошедшие от него на раннем этапе борьбы, были амнистированы. В январе 1608 г. Шуйский переехал в только что отстроенный новый дворец и вскоре обвенчался с княжной Буйносовой-Ростовской (ему – 56, ей – 17). Но 445

праздновал Шуйский рано – еще ничего было не кончено, все еще только начиналось, главный ужас был впереди. II. Акт IV. Одной из самых известных мифологических «модуляций», совершенных советской историографией, явилось искусственное разделение болотниковской эпопеи и всего того, что за ней последовало (иначе было нельзя – в противном случае версия о «крестьянской войне просто не смогла бы состояться!). На самом деле восстание против Шуйского, начавшееся летом 1606 г., вовсе не закончилось с капитуляцией повстанческой армии в Туле: Шуйскому всего лишь удалось отбросить восставших из центральных районов страны. Все области, выказавшие нелояльность царю в ходе событий 1606-1607 гг. (в т.ч. на севере и востоке), нелояльными по отношению к Москве и остались, а уж оплот и базис всего движения – мятежные «украины» юга и югавостока, степное приграничье – по-прежнему представляли из себя бурлящий котел и даже не были ни ослаблены, ни обескровлены: война их самих практически не коснулась. Более того: неприязнь к Москве здесь только возросла в результате происшедшего, т.к. кровь погибших в боях и казненных южан взвыла к мести. Все идейные вдохновители восстания за рубежом и значительная часть руководителей движения внутри Московии уцелели – значит, организационного распада всей армии не предвиделось. Остались без изменения и главные движущие мотивы вооруженного выступления – верность знамени «царя Дмитрия» и ненависть к «царю Ваське» как узурпатору. И главное: люди, принявшие на себя ответственность за дальнейшую судьбу восстания, прекрасно понимали самое основное – неудача попытки Болотникова-Пашкова в первую очередь была обусловлена отсутствием в их рядах «живого знамени» (т.е. самого Дмитрия). Все прочее – и роковые разногласия командиров, и социальные трения в рядах инсургентов, и субэтнический фактор – все это было вторичным, производным от самого важного: невозможности воззвать к тому интегрирующему началу, которое и было первопричиной всего и которое создавало необходимую легитимность восстания в глазах страны и самих повстанцев. Значит, задача №1 – чтобы «чудесно спасшийся» Дмитрий объявился лично! Если его нет – надо придумать (т.е., найти подходящую фигуру – пообстоятельнее злополучного Молчанова!). В общем, как у Пушкина: «Недоставало предводителя – предводитель сыскался». В повстанческих районах упорно циркулировали слухи, что Дмитрий в очередной раз укрылся «в Литве». Несколько раз из Путивля и других восставших городов отправляли гонцов в Речь Посполитую с единственной целью – найти «своего» царя. Наконец… «В мае 1607 г. (т.е., еще во время тульской эпопеи – Д.С.) жители Стародуба могли видеть на улице трех пришельцев, - читаем мы у Р. Скрынникова. – Тот, кто был побогаче, именовал себя Андреем Нагим, родственником московского государя… Прибывшие 446

сообщали стародубцам потрясающую новость – они будто бы пришли с рубежа от самого Дмитрия, и государя следует ждать со дня на день». Эта новость стремглав докатилась до Тулы, и вскоре оттуда примчался эмиссар Болотникова, казачий атаман Иван Мартынович Заруцкий (один из центральных персонажей дальнейшего действия нашей исторической драмы). Он был человеком крутейшего нрава, и, недолго думая, потащил на пытку одного из спутников «Нагого», подьячего Алешку Рукина. На дыбе тот мгновенно «повинился» и заявил: мнимый «Нагой» и есть сам царь Дмитрий… Взрыв энтузиазма потряс Стародуб, и 12 июня город присягнул на верность долгожданному «избавителю». Так, по всем правилам детективного жанра, вышел на историческую авансцену новый персонаж Смуты – Лжедмитрий II. Персонаж колоритный и, пожалуй, гротескный: с его появлением российская трагедия, ни на секунду не теряя остроты и напряженности, начинает отдавать некой черной буффонадой (начиная с того, что его первое явление состоялось в пограничном городе с выразительным названием Пропойск). Происхождение нового претендента о сю пору покрыто мраком. Из всех исследователей только А. Фоменко всерьез принимает версию о том, что первый и второй Лжедмитрии идентичны (т.е., что Лжедмитрию I удалось спастись 17 мая) – больше никто это в качестве серьезной идеи не рассматривает. В XVII в. в ходу были версии следующего характера: «по происхождению своему он был московитом, но долго жил в Белоруссии» (Р. Скрынников); Лжедмитрий II – бродячий школьный учитель, работавший до «самозванства» поочередно в Шклове и Могилеве (записано со слов некоего белорусского священника из Барнулабовской летописи начала XVII в.); «который-де вор вызывается царем Дмитрием, и тот вор… с Арбату от Знамения Пречистыя попов сын Митка» (пыточные речи доверенного лица первого Лжедмитрия, князя Дмитрия Мосальского – на основании того, что претендент… «круг церковный весь знал!»); претендент служил писцом при особе Лжедмитрия I и звался Богданом, а после 17 мая бежал в Литву (вариант, предложенный иезуитскими источниками). Чаще всего – также первоначально со слов иезуитского историка Коберницкого – вспоминают о версии, согласно которой Лжедмитрий II был евреем: обоснованием служил тот факт, что после смерти Лжедмитрия II в его бумагах нашли талмуд и какие-то бумаги на иврите. В дореволюционной России именно эта версия была почти официозом – она великолепно ложилась в прокрустово ложе узаконенного антисемитизма (а уж в какие игры на эту тему играли и играют современные доморощенные «наци», можно и не пояснять). Надо сказать, что серьезные отечественные историки никогда не зацикливались на данной версии (даже «сверхканоничный» Н. Устрялов квалифицирует нашего героя как «едва ли не жида»): самое же главное, что аргумент с «иудейскими» бумагами вовсе не так сокрушителен, как кажется. Бумаги совершенно не обязательно должны быть написаны рукой Лжедмитрия II (экспертизы, естественно, не было!) – они могли, к примеру, исходить от польских или украинских ростовщиков (бывших стопроцентно евреями), часто дававших в долг под проценты многим европейским вельможам. Что же касается талмуда, то А. Бушков обра447

тил внимание на характерную деталь: тогдашние монархи, и не только они, чрезвычайно увлекались всевозможной экзотической мистикой (важнейшей составляющей частью которой была каббала - мистическая разновидность талмудического иудаизма)10. Быть может, и Лжедмитрий II баловался чем-то подобным… Важно, что - истины ради – необходимо констатировать: происхождение Лжедмитрия II пока по-прежнему скрыто во мраке. Единственно, что определено – «самозванец умел читать и писать по-русски и по-польски; современников поражала его редкая осведомленность в делах Лжедмитрия I» (Р. Скрынников), идею же назваться именем Дмитрия претенденту, похоже, внушили связанные ранее с Лжедмитрием I западнорусские шляхтичи (чаще других называют белорусского пана М. Меховецкого). Традиционно Лжедмитрия II именовали агентом «польской шляхты» (по сей день в учебных пособиях только такая точка зрения и тиражируется): однако недавние исследования Я. Мацишевского и Б. Флори показали полную несостоятельность такого взгляда, а Р. Скрынников доказал, что если новый претендент и был чьим-то агентом, то… Болотникова и К° (мы уже говорили о роли Заруцкого, а в феврале 1607 г. переговоры с западнорусской шляхтой в Могилеве вел лично «царевич Петр»). Ю. Сандулов, А. Гадло и Г. Лебедева на основании данных Р. Скрынникова утверждают: именно Заруцкий вкупе со шляхтой (заранее подготовленной «Лжепетром») сыграл ключевую роль во время стародубского дебюта нашего героя. Из этого вытекает важнейшее следствие: авантюра в Стародубе была естественным продолжением «революционного движения», начатого летом 1606 г. в Путивле (приведенное выражение принадлежит Е. Шмурло). События развивались молниеносно. Сразу же Лжедмитрий II призвал население окрестных земель присоединиться к его воинству. Пламя восстания мгновенно вновь охватило Северский край, а белорусская шляхта во главе с М. Меховецким немедленно встала под знамена претендента (последний объявил Меховецкого гетманом). В Стародубе организовалась повстанческая Боярская дума. Летом 1607 г. армия Лжедмитрия II двинулась на Тулу – выручать Болотникова. Население встречало «царское» войско хлебом–солью, но энтузиазм повстанцев сразу резко упал, когда пришло известие о тульской капитуляции: приграничное северское дворянство заколебалось. Меховецкий пресек колебания репрессивными мерами, а Лжедмитрий II издал, пожалуй, самый одиозный указ за всю историю Смуты – холопам разрешалось и предписывалось (!) убивать дворян Шуйского, захватывать их имущество и… насиловать их жен и дочерей (!!!). Этот кровавый популистский указ возымел немедленное действие – по всем занятым повстанцами уездам покатились кошмарные антидворянские погромы, вызвавшие массовое бегство дворян в Москву и привлекшие к Лжедмитрию массы люмпенско-уголовной публики. К ноябрю 1607 г. к Лжедмитрию II привели свои отряды болотниковский 10

Европа переживала тогда настоящий взрыв интереса к каббалистике (великий нидерландский композитор XVI в. Я. Обрехт писал музыку на основе числовой каббалистической магии). Кстати, это время легендарных астрологов Нострадамуса и Раньо Неро… 448

воевода Ю. Беззубцев (вырвавшийся из тульского котла), а также обретавшиеся в казачьих областях на Дону, Днепре, Волге и Тереке многочисленные «царевичи»-самозванцы. Имя последним было – легион: Федор, Ерофей, Клементий, Савелий, Семен, Василий, Гаврило, Мартын, Хавер, Осиновик (все они именовали себя детьми царя Федора Иоанновича!). Самозванчество, по меткому замечанию Д. Иловайского, просто входило в моду… Уже во всем этом явственно сказывалось то, о чем Е. Шмурло безжалостно напишет: «движение… ничего творческого, созидательного с собой не принесло – наоборот, оно только ухудшило, разорило страну, разнуздало страсти, уничтожило… власть, действие законов». Все самозванные «царевичи» вкупе с атаманами и болотниковскими «полевыми командирами» заняли места в повстанческой Думе. Центром движения теперь стал Орел. Тут надо сделать небольшой отступление. В отличие от яркого, противоречивого и устремленного к деятельности Лжедмитрия I (бывшего безусловно, исторической личностью), второй Лжедмитрий оказался человеком очень среднего калибра (если не сказать более). По своей натуре и складу характера он явно не принадлежал к числу тех, кто способен творить историю, но единственно – к тем, что плывут по ее течению: в разворачивающейся драме он сыграть роль мог только марионеточную. Какие-то отдельные всплески активности, отдельные поступки (чаще – неловкие) он еще мог совершать, но систематически быть именно вождём было выше его возможностей и компетенции (что и придает гротескность многим его начинаниям). Весьма характерно, что очень скоро к нему прилепилась нелестная кличка «царик», говорящая сама за себя. Реально бразды правления в повстанческой армии сразу же захватили совсем другие люди (первым – Меховецкий): сейчас мы увидим, какое это будет иметь продолжение. Почти одновременно с событиями в Московии развернулись драматические события в Речи Посполитой, сыгравшие важнейшую роль в русских делах. Давно подготовлявшееся «антисигизмундовской» партией вооруженное выступление против линии Контрреформации (к подготовке которого имел отношение и Лжедмитрий I) наконец началось – практически синхронно с восстанием Болотникова! Во главе оказался М. Зебжидовский – бывший краковский воевода (также ранее сказанный с Лжедмитрием I): благодаря этому само выступление в литературе получило название «рокош Зебжидовского». Напомним: «право на рокош было общепризнанным (конституционно – Д.С.) элементом стереотипа поведения… шляхты XVII в. и воспринималось как нечто само собой разумеющееся» (Л. Гумилев). Однако – в значительной степени благодаря отсутствию поддержки из Москвы – выступление провалилось (Сигизмунд III возился с подавлением рокоша столько же, сколько Василий Шуйский – с Болотниковым). Это имело трагические последствия для обоих сопредельных государств: для Речи Посполитой – потому, что теперь некатолические элементы явственно начинали превращать-

449

ся в «диссидентов»11и могли отстоять свою идентичность лишь все более деструктивными по отношению к республиканской государственности методами (что приведет в середине века к страшному кризису и запустит механизм разрушения державы), а для Московии… С этой минуты маховик Смуты получает новый импульс. Стремясь избежать королевских репрессий, рокошане (как назовут участников восстания Зебжидовского) массами переходили границу и оказывались в Московии. Это чаще всего трактуется как начало интервенции (Б.Личман обвиняет Польшу в том, что он «подливала масла в огонь, посылая в Московию иезуитов, шляхтичей–авантюристов и разного рода подонков своего общества»), но подобная трактовка не соответствует действительности – все прибывающие из Речи Посполитой были повстанцами против центральной власти, последняя не имела ко всему происходящему ни малейшего отношения. Если бы был жив Лжедмитрий I, рокошане просто перешли бы к нему на службу (они, собственно, умели только воевать, но это они умели отлично!), и не состоялась бы великая российская трагедия12 .Но… в Кремле сидел враждебный Шуйский, а Лжедмитрий II – «чудесно спасшийся царь», их царь – пребывал в Орле. Туда и потянулись рокошане (все логично: повстанцы блокируются с повстанцами!). Теперь политическое лицо армии «царевича» стремительно меняется: если ранее оно определялось исключительно болотниковцами и казаками, то теперь столь же значительным становится и шляхетский элемент (ранее представленный только воинами Меховецкого). Р. Скрынников даже говорит о «перерождении» движения: это, скорее всего, преувеличение (ибо русско-повстанческое начало, как увидим, никуда не делось), но то, что на рубеже 1607-1608 гг. армия Лжедмитрия II становится дуалистической (с перспективой раскола), не подлежит сомнению. Это наложит отпечаток и на характер военных действий. Руководителем рокошан в армии «царика» стал старый соратник Лжедмитрия I Роман Ружинский. Натура этого колоритного исторического персонажа явственно видна из его самого первого появления на подмостках нашего исторического спектакля. В марте–апреле 1608 г. он с отрядом наемных гусар явился в Орел и… произвел настоящий переворот, сместив Меховецкого (войсковое собрание объявило последнего вне закона). Попытка Лжедмитрия выручить старого благодетеля едва не стоила жизни «царю всея Руси»: его чуть не изрубили на месте, и только вмешательство нашего старого знакомого Адама Вишневецкого (он тоже был уже здесь и являлся конюшим «царика») разрядило обстановку. Лжедмитрию II, в довершении унижения, пришлось еще и извиняться перед «собственной армией», а Ружинский был назначен гетманом. Новоиспеченный гетман вел себя столь вызывающе, что впоследствии зарубил Меховецкого и избил Вишневецкого (!) на глазах 11

В XVII - XVIII вв. это слово официально означало людей, не исповедавших государственную религию и ограниченных в правах. 12 Подобная ситуация абсолютно стандартна в истории человечества – от противостояния Китая и Тибета (описанного Л. Гумилевым) до перипетий исторической судьбы Руси, Литвы и Золотой Орды. 450

у Лжедмитрия II (!!!). Вряд ли надо пояснять, что с момента прибытия Ружинского и без того почти номинальная власть Лжедмитрия II стала практически призрачной. Надо сказать, что далеко не все рокошане отправились непосредственно в Орел. Так, совершенно самостоятельно, поддерживая с Ружинским чисто символическую связь, предпочел действовать Александр Лисовский – едва ли не самый романтичный персонаж Смуты. Участник рокоша Зебжидовского, он был в Речи Посполитой приговорен к смертной казни и поставлен вне закона (это ж надо было так постараться – ведь по Радомской конституции к шляхте такие меры вообще почти никогда не применялись!). Лисовский, похоже, был человеком настолько авантюрного склада, что выделялся в этом отношении даже на фоне всех остальных героев Смутного времени: только этим можно объяснить тот факт, что он не примкнул к армии претендента, а предпочел создать собственный, неподконтрольный никому отряд (или банду, как хотите). Согласно А. Бушкову, воинство Лисовского («лисовчики», или «лисовщина», как их немедленно окрестили на Руси) – это «своеобразное солдатское братство, в пору своего расцвета насчитывали до 10 000 конников; военные историки отмечают железную внутреннюю дисциплину этой ватаги, ее исключительную отчаянность в бою и незаменимость при дальних кавалерийских рейдах (они делали броски до 100 верст в день! – Д.С.)… однако, с другой стороны, по грабежам и мародерству эта теплая компания наверняка заняла бы первое место» (редакция А. Бушкова). Последнее обстоятельство вытекало из «безвыходности» (А. Бушков) положения «лисовчиков» – они, по милости своего командира, были чужими и враждебными всем (девизом «лисовщины» вполне мог стать лозунг балтийских пиратоввитальеров XIII в. – «Друзья Всевышнего и враги человечества»!). «Лисовчики», благодаря своей непревзойденной мобильности, залетали в такие отдаленные районы Московии, куда больше не проникал ни один ветерок Смуты – принося, естественно, с собой уголовный запашок и оставляя за собой кровавый шлейф. Сам факт возможности подобного говорит за то, что Шуйский фактически не контролировал в собственном царстве уже ничего – когда и кто еще из правителей Руси-России допустил бы подобное хозяйничанье иностранного вооруженного бандформирования в историческом центре страны?! Р.Скрынников считает, что с весны 1608 г. «болотниковцы… в лагере самозванца стали утрачивать одну позицию за другой». Однако, видимо, дело обстояло сложнее. Реально повстанческие силы в Орле были не слабее, чем «рокошанские», да и казаки никогда не согласились бы спасовать перед шляхтой. Сам социальный состав казачества тогда отражал реалии Смутного времени: по словам И. Курукина, «казаки времени Смуты – это и беспоместные дворяне, и разорившиеся купцы, и беглые холопы, и поповские дети, и крещеные татары, и даже евреи». Вождем этой разношерстной воинственной вольницы в окружении Лжедмитрия II стал Иван Мартынович Заруцкий («ключевая фигура», по Р. Скрынникову). По происхождению украинец из Тернополя, он познал крымский плен и рабство, бежал на Дон, стал там ата451

маном, воевал в рядах Лжедмитрия I (оборонял с Корелой Кромы), участвовал в осаде Москвы Болотниковым. Человек невероятной храбрости, жестокости, честолюбия и беспринципности, Заруцкий был готов «кооперироваться» хоть с самим дьяволом, лишь бы «быть на коне» и плыть на самом гребне «девятого вала». Сейчас явно наступал его звездный час – впервые лихой атаман мог участвовать в военно-политических играх всероссийского масштаба, и притом на первых ролях. К тому же у Заруцкого была феноменальная способность находить общий язык с кем угодно – он мог быть своим и с Ружинским, и с «мужицкими царевичами»-самозванцами, и с настоящими боярами (которые тоже скоро объявятся в окружении «царика»). «Он с волками по-волчьи выл, с медведями ревел по медвежьему»… Биография Заруцкого в Смуту сложится настолько в стиле романов Дюма или голливудского блокбастера, что даже будет создаваться впечатление некоей нереальности, книжности происходящего (если так специально придумать – не поверят, обвинят в нарочитости), финал же предстоит нашему герою в стиле «триллер». Впрочем, не вся ли Смута российская есть жуткая амальгама фильма ужасов и театра абсурда?.. Весной Лжедмитрий II перешел к активным действиям – двинулся к столице. В Болхове, на пути движения воинства претендента, стояла 60тысячная группировки правительственных войск под командованием Дмитрия Шуйского (против 20 000 у Лжедмитрия II). Царев брат, еще в боях с Болотниковым показавший себя бездарным воеводой, подтвердил таковую свою репутацию и здесь – вместо того, чтобы сразу раздавить «царика» троекратным перевесом сил, Дмитрий Шуйский несколько месяцев (!) отсиживался в Болхове, трусливо уклоняясь от боя. В результате часть армии разошлась по домам, дисциплина развалилась, и в ходе двухдневного Болховского сражения (май 1608 г.) войско Дмитрия Шуйского было полностью разгромлено, а гарнизон Болхова (отряды Третьяка Сеитова и Григория Валуева) переметнулись к самозванцу – правда, вскоре они сбегут обратно к Шуйскому… Болховский разгром сразу изменил обстановку в стране в пользу претендента: вспыхнули восстания в Пскове, Иван-городе и Великих Луках, власть Лжедмитрия II признали Владимир, Ярославль, Кострома, Вологда. Новые победы войска претендента осенью 1608 г. у села Рахманцево и у Ростова Великого привели к тому, что даже в рядах дворян (ранее дистанцировавшихся от «царика» из-за его «знаменитого» указа об антидворянских репрессиях) начало нарастать разочарование в Шуйском: еще весной М. Скопин-Шуйский раскрыл в правительственной армии заговор. Репрессии против заговорщиков еще более оттолкнули дворянство, да и бояре стремительно отходили от Шуйского. Летом 1608 г. отряды «стародубского вора» (как честила Лжедмитрия II пропаганда Шуйского) подошли к столице. Попытка с ходу ворваться в белокаменную не удалась: на Пресне и под Химками правительственные войска одержали верх. Лжедмитрий II остановился в подмосковном селе Тушино (ныне – северная окраина Москвы) и начал правильную осаду. С этой минуты сторонников «царика» будут называть тушинцами, а его самого – Ту452

шинским вором (слово «вор» тогда обозначало именно политического преступника). В Тушине деятельно создавалась «вторая столица»: по словам В. Назарова, там «довольно быстро сложилось все, что было пристойно для столичной резиденции. При царе (Лжедмитрии II – Д.С.) функционировали Боярская дума, государев двор с почти полным набором чиновных групп дворовых, приказы, Большой дворец, казна и иные учреждения. Конечно, на высоких постах оказывались незнатные, а то и вовсе «беспородные» люди: тот же Заруцкий получил чин боярина, главы Казачьего приказа и стал командующим всех отрядов и станиц казаков. Но в Думе у самозванца заседали Рюриковичи (князья Засекины, Шаховские, Троекуровы, Сицкие, Мосальские, Долгорукие и другие), Гедиминовичи (князья Трубецкие), аристократы с Северного Кавказа (князья Черкасские), представители старомосковских боярских фамилий (Романовы, Салтыковы, Плещеевы); ему служил касимовский хан». В ноябре 1608 г., взяв Ростов Великий и разгромив его ужасно, тушинцы заполучили особо ценную добычу – митрополита Филарета (в миру – Федора Романова; митрополитом он стал в последние недели царствования Лжедмитрия I). В Тушине Филарет был провозглашен патриархом (по В. Назарову, «его положение было весьма двусмысленным»). Так в Московии сложилось двоевластие: в стране было два царя, две столицы, две Думы, две бюрократических системы управления и даже два патриарха (такого на святой Руси еще не видывали!). «Почти вся страна оказалась в руках тушинцев; немногочисленные сторонники Василия Шуйского были осажены в Москве, Новгороде Великом, Смоленске, Казани, Нижнем Новгороде, Иосифо-Волоколамском и Троице-Сергиевом монастырях» (Ю. Сандулов). «Москва находилась в блокаде – лишь отчасти открытыми оставались дороги через Коломну на Рязань и Владимирщину (что привело к страшной дороговизне продуктов питания – Д.С.). Растущая хлебная дороговизна были… более грозным оружием, чем сабли и пушки Тушина. В Среднем и Нижнем Поволжье от имени царя Дмитрия распоряжались в Астрахани, Свияжске, Арзамасе… почти все южное порубежье традиционно подчинялось «царю Дмитрию», большинство небольших крепостей и сельские территории на западном пограничье также подчинились Тушину, тушинские отряды проникли в Заволжье и далее на север» (В. Назаров). Обладание Вологдой (где находилась меховая казна из Сибири, товары заморской торговли из Архангельска и сумма налогов со всего русского Севера) теоретически давало Тушину неограниченные экономические возможности – при условии доставки всех этих ценностей к «вору» (а правительство Шуйского в этом случае ждал бы неминуемый финансовый крах). Такого успеха не добивались никакие мятежники за всю российскую историю ни разу… Тушинский триумф немедленно сдетонировал и еще в одном ракурсе. Оппозиционное Сигизмунду III шляхетство немедленно взыграло духом и, недолго думая, ринулось помогать своим коллегам–рокошанам. Литовский магнат Ян Петр Сапега (родственник канцлера) по собственной инициативе собрал вооруженную группировку в 7,5 тысяч головорезов и вступил в пределы Московии – на подмогу «царику» и Ружинскому. Последний, к слову, 453

был не в восторге – ведь надо теперь делиться властью! Но деваться было некуда, и оба кондотьера в Тушине побратались (обменявшись саблями), демонстрировали трогательную приязнь – мечтая видеть друг друга только в гробу… К великой радости Ружинского, Сапега скоро охладел к «управленческой» деятельности и покинул Тушино, предпочтя бродячую жизнь кондотьера – почти на манер Лисовского… Этот вояж традиционная светская историография опять-таки квалифицировала как интервенцию (тем более что в дальнейшем Сапега действительно присоединился к «коронному войску» Сигизмунда), но применительно к описываемому периоду «сапежинцы» действовали исключительно на свой страх и риск (и притом в рамках Радомской конституции, разрешающей подобный беспредел!). Более того: даже к моменту начала настоящей интервенции Сапега не определился до конца, с кем он будет «водиться» (и будет момент, как увидим, когда он даже окажется на грани того, чтобы связать свою судьбу с русской армией – все будет упираться в деньги, и только в них!). Василий Шуйский, надо сказать, пытался дипломатически переломить ситуацию – отправил в Варшаву князя Григория Волконского (тот, по Н. Костомарову, «провел в Польше более года и натерпелся там всяких упреков и оскорблений»). Впоследствии королевские послы Витовский и ДруцкийСоколинский прибыли в Москву; результатом стало подписание перемирия на 3 года и 11 месяцев. По условиям перемирия, Шуйский отпускал всех задержанных после резни 17 мая «ляхов» (в т.ч. Мнишков); Сигизмунд же обязывался не помогать Тушинскому вору и увести своих подданных из лагеря «царика». Этот договор был дипломатическим провалом Шуйского, т.к. дефакто приводил к односторонним уступкам Москвы. Варшава обязалась не помогать Лжедмитрию II с такой легкостью, потому что это её ни к чему не обязывало: никакой помощи от короля и не было, удержать же Сапегу и увести из Тушина Ружинского и К° Сигизмунд не мог при всем желании – Сапега действовал в конституционных рамках, а рокошане были мятежниками и королю не подчинялись… Т.о., Шуйский попал в положение гоголевской унтер-офицерской вдовы, наказав сам себя за политическую близорукость. И еще одна, совершенно сюрреалистическая история, настоящая российская кафкиана (при всем при том изрядно сыгравшая на руку Лжедмитрию II!). Марина Мнишек с папашей Юрием, отпущенные Шуйским по условиям перемирия (с обещанием покинуть пределы Московии), тайно связались с «цариком», и по дороге к границе тушинский отряд перехватил их. Теперь Марина как «законная царица» возвращалась к «мужу» (прекрасно зная, что это за «муж» – ее многие предупреждали)13. Встрече предшествовал гнусный торг Юрия Мнишека с Ружинским и Сапегой об условиях фактической продажи дочери Тушинскому вору (в конце концов сговорились за миллион золотых). Надо сказать, что дочка в своем цинизме перещеголяла своего папочку (это было весьма не просто). Юрий Мнишек по вопросу о чести своей 13

Один из таких доброхотов – шляхтич, предупредивший Марину об обмане – был выдан ей Лжедмитрию II и по приказу последнего посажен на кол посреди Тушинского лагеря. 454

дражайшей Марины проявил неожиданную для него щепетильность – настоял на пункте т.н. «жалованной грамоты», который гласил: Лжедмитрий II мог стать фактическим супругом Марины лишь после вступления в Москву, занятия трона и выплаты денег. Но Марина (которой претендент совершенно не понравился) ради призрака царского венца пошла на все тяжкие и преступила все границы – разыграла принародно грандиозную комедию «обретения спасшегося супруга», тайно обвенчалась с ним (по католическому канону) и… стала его сожительницей (а вскоре и забеременела). Тут даже у старого прохиндея Юрия Мнишека сдали нервы, и он, махнув на все рукой, отбыл в Польшу (как выяснится скоро, это было самым умным шагом пана Юрия за всю его жизнь!). «Отличилась» вновь и Мария Нагая – громогласно «признав» в «царике» своего ненаглядного сыночка (это уже верх неприличия!). В народе при том вся эта грязная арлекинада была воспринята на полном серьезе и способствовала подъему популярности тушинского «царя»: вновь взялись за оружие народы Поволжья, присягнули Лжедмитрию II Муром, Суздаль, Балахна, Астрахань. Страна все более в альтернативе «МоскваТушино» склонялась ко второму варианту… На момент альянса с Мариной Лжедмитрий II совершил и еще одно деяние, явившееся в какой-то мере знаковым. Речь идет о разрыве с самозваными «царевичами»: похоже, их общество уже воспринималось как неприличное. Толчок подал один из последних, некто Иван-Август (объявивший себя сыном Ивана Грозного и Анны Колтовской). Он… явился к Лжедмитрию II с изумительным вопросом: не узнает ли последний своего брата (а «царевич» Федор задал тот же вопрос, но в редакции – не узнает ли царь племянника)? Вот тут «Тушинский вор» показал характер – заявил: «Нет, не узнаю, расстрелять!». Три «царевича» – Иван-Август, Федор и Лаврентий – были казнены, все же остальные срочно покинули Тушино. Эта история в дальнейшем сыграет в судьбе «царика» роковую роль, ибо он, уверовав после казни «царевичей» в свою способность править «по-королевски», попытается в дальнейшем повторить подобный ход – с весьма печальными для себя последствиями… Тушинская эпопея, надо сказать, сыграла чрезвычайно пагубную роль в отношении нравственного состояния московского общества. Вот как высказался по этому поводу С. Платонов: «В Москве, благодаря Тушину, все сословия дошли до глубокого политического разврата. Москвичи служили и тому, и другому государю: и царю Василию, и Вору. Они то ходили в Тушино за разными подачками, чинами и «деревнишками», то возвращались в Москву и, сохраняя тушинское жалованье, ждали награды от Шуйского за то, что возвратились, «отстали» от измены. Они открыто торговали с Тушиным, смотрели на него не как на вражеский стан, а как на очень удобное подспорье для служебной карьеры и денежных дел. Так относились к Тушину не отдельные лица, а массы лиц в московском обществе… оба соперника своим совместным существованием влияли растлевающим образом на народ, развращали его». Стоит только добавить, что эти «искатели фарта» (выгоды) получили название «перелёты», и были настоящие виртуозы этого малопоч455

тенного занятия – многие похвалялись, что умудрялись по 5-6 раз «слетать» от «царя Васьки» к «царику» и обратно (заработав при этом отнюдь не 30 серебренников, много больше!). «Перелёты» – едва ли не самое отвратительное явление в истории Смутного времени: здесь, как ни в каком другом случае, со всей безжалостной наготой проявляется та моральная бездна, в которую была ввергнута Россия. Итак, противостояние Москвы и Тушина, казалось, должно было неотвратимо привести к крушению режима Шуйского; это представлялось лишь вопросом времени. Однако именно в момент наивысшей точки влияния и могущества Лжедмитрия II в дело вступили на первый взгляд неожиданные, а на самом деле вполне предсказуемые факторы, перевернувшие всю ситуацию на 180°. Что же произошло? Все началось с того, что «Тушинский вор», в отличие от первого Лжедмитрия, не сумел организовать правильную систему налогообложения на доставшейся ему огромной территории. Тем более что в отдаленные уезды и волости (скажем, в Поморье или Мордовию) отряды тушинцев непосредственно не добирались – следовательно, оттуда вообще почти ничего не поступало. «Компенсировали», естественно, за счет «центра». И вот тут-то и сказался норов и характер тушинского воинства. Все «составляющие элементы» армии Лжедмитрия II – рокошане, казаки, экс-болотниковцы – были «профессиональными головорезами» (Л. Гумилев), умевшими делать только три вещи, причем весьма профессионально – воевать, грабить и насильничать. Поэтому, когда «царику» пришлось всерьез озаботиться проблемой сбора податей и он поручил эту деликатную задачу своим сорвиголовам, началось вполне ожидаемое. «С церемониями было покончено» (Ю. Сандулов); «тушинцы… вели себя как деморализованная солдатня в завоеванной стране» (Л. Гумилев); «от «нормальных» грабежей такие поборы отличало лишь наличие легальных полномочий» (В. Назаров). Так сказать, вполне по графу А.К. Толстому: «Казаки и поляки, поляки и казаки, нас паки бьют и паки»… Я особо – вслед за А.К. Толстым – отмечаю: за начавшийся беспредел несут ответственность все тушинцы, а не только рокошане (как обычно утверждала «патриотическая» пропаганда). Вот два жестоких свидетельства тех лет, исходящие к тому же из кругов церковных: «Даже поляки с литвой удивлялись, глядя, как русские (тушинцы – Д.С.) держал в алтарях своих собак и скотину, а на иконах играют в кости» (Авраамий Палицын); «Беспрестанно ездя по городам… казаки грабят, разбивают и невинную кровь христианскую проливают; боярынь и простых жен и девиц насилуют, церкви Божьи разоряют, святые иконы обдирают и ругаются над ними так, что и писать о том страшно. А когда Ивашка Заруцкий со товарищи взяли Новодевичий монастырь, они также разорили церковь и ободрали образа… а иных бедных черниц грабили и насиловали (в т.ч. бывшую «королеву Ливонии», дочь Владимира Старицкого, и Ксению Годунову – Д.С.), а как пошли из монастыря, то его выжгли» (летопись). У В. Ключевского есть пассаж о «полном отсутствии моральных принципов» у того казачества… Казачьи и шляхетские отряды де-факто захватили власть в конкретных районах и обкладывали их данью: 456

«страну захлестнула уголовщина» (Б. Личман). Даже территориально полевые командиры и выбранные военщиной данщики – их назвали латинским словом «децимвиры» (десятники) – распределили между собой «сферы влияния», совершенно игнорируя не только Лжедмитрия II, но даже «гетманов»… Несколько месяцев такой политики – и тушинцы не только утратили всяческое расположение населения, но и стали восприниматься однозначно как враги. Уже зимой 1608 г. во всех районах, соприкоснувшихся с воинством «Тушинского вора», заполыхал огонь сопротивления: доведенное до «точки кипения» населения схватилось за оружие. Восстания прокатились по замоскворецкому краю, Новгородчине, Поморью; тушинские «приказные» были выбиты из Вологды, продержавшись там не более месяца. Попытка А. Лисовского (а также других полевых командиров-рокошан – Б. Ланскорнского и С. Микулинского) подавить силой эти восстания провалилась и только усилили национально-антипольский элемент в характере сопротивления. Весной 1609 г. восстали Двинский и Костромской края, Д. Пожарский разбил «литовских людей» под Коломной, поволжские городские ополчения очистили свою территорию от тушинцев и в мае отбросили «лисовчиков» от Ярославля. «Если летом-осенью 1608 г. территория, подконтрольная Шуйскому, сжималась наподобие шагреневой кожи, то в конце 1608 – начале 1609 гг. процесс прошел в обратном направлении» (В. Назаров). Весь север и восток страны окончательно и бесповоротно отшатнулся от «вора»; эти события, помимо всего прочего, напрочь похоронили крепкую до сих пор веру в «царя Дмитрия». Возобладали настроения некоторой политической индифферентности («не спешите крест целовать: не угадать, на чем свершится», по словам летописи) – на повестку дня встали проблемы элементарного выживания. Но главным, знаковым событием, буквально перевернувшим историческую ситуацию, стала героическая оборона Троице-Сергиевой Лавры (сентябрь 1608 – январь 1610 гг.). Посреди всеобщего упадка, своекорыстия, безнравственности это был настоящий всплеск духа, тот самый пример великой и «потрясающей душу» (Ст. Цвейг) жертвенности, которая заставляет устыдиться маловеров и укрепляет подвижников. Именно такие страницы истории Отечества составляют, говоря словами К. Ясперса, «смысл и назначение истории»; именно они, подобно маякам, освещают историческую мглу в годы безвременья; именно они не позволяют воспринимать прошлое как череду кровавой бессмыслицы и дают – вопреки сегодняшней опустошенности – надежду на будущее. «Троицкое сидение» (как его тогда называли) дало антитушинскому сопротивлению самую важную составляющую – идею (в данном случае – идею защиты общенациональной святыни, расширенно понимаемой как защита своего дома и очага). Сражаться пришлось в данном случае с Сапегой и Лисовским. Оба кондотьера, вопреки проникновенным строкам А.К. Толстого, вовсе не стремились «престол наш воевать»: их интересовал примитивный грабеж (в монастыре хранились несметные сокровища). Это и взорвало ситуацию: если бы 457

на пути обоих полевых командиров оказался любой другой город или даже монастырь, ничего бы не произошло, и резонанса – такого, какой будет иметь место – события никогда бы не имели. Но ни Сапега, ни Лисовский, ни сам Лжедмитрий II (не помешавший своим бравым воякам идти «под Троицу»), похоже, не знали или не поняли, что значила Троице-Сергиева Лавра – обитель св. Сергия! – для сознания тогдашних жителей Московии. С этим играть было нельзя: всегда в менталитете любого народа есть нечто такое (очень часто – локализованное географически, как в нашем случае), что невозможно безнаказанно «трогать руками» без риска получить удар током высокого напряжения… В лавре к моменту начала осады было порядка 1500 вооруженных людей (из них – 200 монахов, ранее бывших воинами). Это против 30 000 совокупных сил Сапеги и Лисовского (правда, в ходе осады реально под стенами лавры стояло не более 10 000 рокошан, но все равно соотношение сил было катастрофически не в пользу осаженных). В монастырь, спасаясь от тушинцев, набилось множество народу из окрестных сожженных сел («теснота в нем была большая», по А. Нечволодову): это грозило голодом – несмотря на то, что припасов в монастыре было довольно. Руководители обороной архимандрит Иосаф и воеводы Григорий Роща-Долгорукий и Алексей Голохвастов (они, кстати, сильно не ладили друг с другом, и только посредничество Иосафа удерживало их от открытой ссоры и от неизбежной в таком случае катастрофы)14. Сапега, Лисовский и находившийся в их расположении Константин Вишневецкий пытались увещевать защитников Лавры: обвиняли их в «беззаконии» (т.е., в отказе подчиниться «истинному царю Дмитрию»), призывали смириться и грозили в случае упорства «посечь и порубать» всех («не покоритесь, так мы зараз возьмем замок ваш и порубаем вас!»). Ответ защитников «Троицы» достоин цитирования: «Письмо твое, пане, кое ты нам писаша, оплевахом!» (надо переводить?). «Да ведет ваше темное державство – добавил Иосаф – что напрасно прельщаете Христово стадо» (т.е., защита лавры приравнивалась архимандритом к защите православия). Семь раз воины Сапеги и Лисовского ходили на приступ и все семь раз были отбиты. Осень и зима прошла в осадных работах: осаждающие стремились окружить монастырь системой стенобитных приспособлений, осажденные беспрестанно делали вылазки и уничтожали все сделанное. Источники сохранили имена наиболее доблестных защитников обители, павших в боях: монастырские служки Василий Брехов и Меркурий Айгустов, инок Корнилий, дворяне Внуков, Есипов, Зубов, Ходырев, Данило Селевин, казак Иван Рязанцев, крестьяне Суета, Шилов и Слота (двое последних подорвали себя вместе с минной траншеей, откуда велся подкоп под монастырь). Голод и болезни косили осажденных: пережившая осаду многострадальная Ксения Годунова писала 14

А. Нечволодов сообщает эти сведения со слов Авраамия Палицына, но комментирует их критически, замечая: Палицын (по выражению историка И. Забелина) был человеком «кривым». 458

весной 1609 г. в письме к тетке, что ежедневно хоронили 20-30 умерших (в основном от цинги). Был момент, когда, по словам той же Ксении, началась «шатость и измена большая» (по Карамзину, «крепкие меды и молодые женщины кружили головы воинам, увещевания и пример трезвых иноков не имели действия»). Что ж – перед лицом ежеминутной смертельной угрозы реакция в духе пушкинского «Пира во время чумы», наверное, была естественной: важно, что все равно никто не дрогнул и не покинул боевого поста. Ожесточение нарастало: при прорыве в монастырь небольшой московской подмоги (80 человек) четверо попали в плен и по приказу Лисовского были обезглавлены на глазах осажденных – тут же Роща-Долгорукий на глазах воинов Лисовского велел отрубить головы 61 пленному рокошанину (потрясенные «ляхи» чуть не зарубили Лисовского, считая его виновником эксцесса; спасло лишь вмешательство Сапеги). Каждый штурм, каждая вылазка уносила жизни 200-300 осажденных: к весне в лавре оставалось уже не более 200 «комбатантов». Но эти оставшиеся являли такую несокрушимую крепость духа, что тушинцы уже не надеялись сломить их упорство (да и потери у последних росли, как снежный ком). Показательно, что Сапега решил прибегнуть к диверсии и забросил в монастырь под видом перебежчика некоего Мартиаша, очень хорошо проявившего себя на крепостных стенах и вошедшего в доверие к Роще-Долгорукому (перебежчики вообще часто сбегали от тушинцев в лавру, поэтому акция выглядела убедительной). Однако весь план Сапеги провалился, когда в монастыре появился еще один перебежчик – глухонемой пан Немко, который немедленно выдал Мартиаша… Борьба приближалась к критической точке; все должно было решить вмешательство извне. У Шуйского в этот момент положение было достаточно сложное. С одной стороны, неожиданный кризис доверия народа к «Тушинскому вору» (переросший в сопротивление), безусловно, повысил его акции. Да и возвращение Вологды под московскую юрисдикцию резко облегчало финансовое положение царя, давало ему возможность предпринять шаги стратегического характера. С другой стороны, продолжалась осада Москвы, «голодная смерть косила население – каждый день с улиц убирали сотни трупов» (Р. Скрынников), не сбавляли активности «перелеты». «Положение царя Василия в Москве было самое жалкое – сообщает Н. Костомаров. – Никто не уважал его; им играли, как ребенком, по выражению современников. Шуйский то обращался к церкви и к молитвам, то призывал волшебниц и гадальщиц, то казнил изменников, но только не знатных, то объявлял москвичам: «Кто мне хочет служить, пусть служит, а кто не хочет, пусть идет – я никого не насилую». В довершении бед, воспользовавшись паузой в дипломатических отношениях15, крымский хан Джанибек-Гирей в июне 1608 г. совершил широкомасштабное нападение на юг страны, разорив Тарусу, уничтожив сотни сел, опустошив окрестности Коломны, Боровска и Серпухова, уведя в плен 15

Шуйский еще в 1608 г. направил посольство в Крым, но посол был схвачен болотниковцами и казнен в Путивле. 459

множество людей. Шуйский не нашел ничего лучшего, как объявить о том, что крымцы пришли в качестве… союзников (!): в результате население проклинало «царя Ваську», якобы призвавшего таких «друзей». Неудивительно, что в феврале-марте имели место две попытки свергнуть Шуйского. 17 февраля первую попытку принял князь Роман Гагарин, дворяне Тимофей Грязной и Григорий Сумбулов (бывший полевой командир Болотникова, по Нечволодову – «беспокойный рязанский дворянин»). 25 февраля заговорщики едва не захватили Кремль: царя спас патриарх Гермоген (несмотря на острую неприязнь к Шуйскому). Рискуя жизнью (толпа волокла его на Лобное место, забрасывая грязью), патриарх мужественно вступил в переговоры с разъяренной людской массой и выиграл время – Шуйский успел подтянуть ко двору верные части и толпа угрюмо разошлась: руководители заговора бежали в Тушино. Позднее, на Вербное воскресенье, вторую попытку заговора предпринял боярин Крюк-Колычев: все раскрылось, и боярина казнили. Но «положение царя становилось все ужаснее: до него доходили слухи, что его убьют то на Николин день, то на Вознесение… народ врывался к нему во дворец и кричал: «Чего ж нам еще дожидаться – разве голодной смертью помирать?». К тому же тушинцы несколько раз пытались атаковать Москву – правда, без успеха: наиболее серьезная акция такого рода произошла 25 июня на Ходынке (в ходе сражения был серьезно ранен Ружинский). В этих условиях Шуйский решился на то, от чего в свое время отказался Годунов и к чему ни разу не прибегали правители Московии с XV века – прибегнуть к использованию иностранной военной помощи. В феврале 1609 г. Шуйский отправил в Новгород своего племянника, уже прославившегося ратными подвигами двадцатидвухлетнего Михаила Скопина-Шуйского – для переговоров с уже 3 года предлагавшим свои услуги шведским королем Карлом IX. 28 февраля в Новгороде был подписан договор, согласно которому король предоставлял царю наемное войско в обмен на уступку Швеции крепости Корела с уездом. Скопин-Шуйский пошел на это, скрепя сердце (ситуация была такая, что торговаться не приходится), а «царь Васька» даже и не терзался, ибо с самого начала не собирался выполнять это условие. Вербовщики Карла IX в кратчайший срок – к маю – навербовали 15 000 воинов и отправили в Россию. Шведов в этом экспедиционном корпусе было меньше четверти, а остальные представляли весь «европейский Интернационал» – французы, англичане, немцы, финны, шотландцы, голландцы, датчане, швейцарцы… Надо помнить, что первая половина XVII века – золотое время европейского наемничества, все армии Европы тогда формировались таким образом, время национальных армий было еще впереди. Как всегда, «накипи» и «шлака» среди наемников хватало (было бы странно, если бы ситуация была иной!), но, как показали дальнейшие события, основной контингент был для такого соединения совсем даже неплохим. Кроме того, во главе наемной группировки стоял очень интересный и, безусловно, выдающийся человек – тридцатилетний, подающий большие надежды и уже прославившийся в Нидерландах генерал Якоб Понтуссен Делагарди (ученик великого полководца Морица Оранского, сын победителя под Нар460

вой). Для наемника он был вообще чуть ли не идеален – порядочен, не лжив, принимал русские дела близко к сердцу и собирался все делать всерьез (характерно, что он и Скопин-Шуйский по-настоящему подружились). В советских исторических пособиях появление в России корпуса Делагарди однозначно трактуется как «шведская интервенция». В очередной раз мы сталкиваемся с искажением и вульгаризацией истории. Интервенция, как известно – это вторжение войск одного государства на территорию другого. В нашем случае ничего подобного не было. Во-первых, корпус Делагарди был, согласно Новгородскому договору, подчинен русскому командованию и рассматривался как составляющая часть московитской армии (в которой подобные наемные отряды – не новость как минимум с XV века); во-вторых, единственным человеком во всем корпусе, имевшим отношение к шведской регулярной армии, был… сам Делагарди (да и он, как выяснится впоследствии, будет склонен считать свои действия исключительно своей личной инициативой, «работать» только на себя и совершенно не отождествлять свою позицию с позицией Карла IX). Сам же Карл IX, не получив обещанной Корелы, охладел к происходящему (какой смысл связываться со столь непорядочным и лживым правителем, как Шуйский!), и до самой своей смерти никаких действий на русском направлении не предпринимал (да ему было, в общем-то, и не до того – продолжалась война с Речью Посполитой, и шведов исправно били). Тем не менее, операция с наемным корпусом, выигрышная тактически, в плане перспективном сыграла для Московии и для Шуйского лично роль весьма негативную, поскольку сам факт присутствия в Московском государстве вооруженных шведов – даже в незначительном количестве! – вполне реально мог насторожить Сигизмунда III и спровоцировать его на недружественные шаги (что и произойдет очень скоро); кроме того, малейшие изменения политической ситуации внутри Московского царства могло поставить корпус Делагарди в двусмысленное положение и сделать его настоящей «занозой» в теле России с весьма непредсказуемыми последствиями (так все в скором времени и случится). 10 мая Скопин-Шуйский с русской группировкой (от 3 до 5 тысяч дворян и стрельцов) вместе с корпусом Делагарди выступил из Новгорода. Надо сказать, что стрелецкий контингент у Скопина-Шуйского также был организован, вооружён и обучен по европейскому стандарту: инструктировал стрельцов британский «военспец», капитан Килл (возможно, это прозвище – буквально «капитан Убей»). В общем, в военном отношении группировка против тушинцев выдвигалась не слабая. Поход Скопина-Шуйского и Делагарди проходил успешно. Наемники разбили 5 мая у села Каменка отряд тушинского полевого командира пана Кернозицкого (под Старой Руссой), затем очистили от тушинцев Торопец, Торжок, Порхов и Орешек. Из Тушина срочно подоспело подкрепление – польский отряд Зборовского и русский отряд уже знакомого нам Григория Шаховского (инициатора войны 1606-1607 гг.). Эти силы отбросили под Торопцом авангард Делагарди, но в этот момент Скопин-Шуйский быстрым маршем двинулся на подмогу европейцам. Тушинцы отступили и также скон461

центрировали силы. Решающая встреча произошла в июле под Тверью; это была одна из самых упорных и кровопролитных битв Смуты. Обе стороны сражались яростно, но победа осталась за московско-европейской ратью. Правда, триумф обоих молодых друзей-полководцев был испорчен тем, что часть наемного воинства взбунтовались: им не заплатили жалованья за 2 месяца, да еще к тому же местные ополченцы разграбили их обоз. СкопинШуйский уговаривал, Делагарди грозился повесить смутьянов на первом суку – ничего не помогло: часть войска бросила стан и ушла в Швецию (ознаменовав свой путь грабежами). Этот прискорбный эпизод, однако, не остановил похода и не омрачил дружбы русского и шведского полководцев, тем более что в качественном отношении корпус Делагарди от этой передряги даже выиграл – «накипь» и «шлак» отвалились, остались лучшие. Оба военачальника двинулись к Ярославлю, где встали лагерем у Калязина монастыря и до конца года подтягивали сюда подкрепления (из Ярославля, Костромы, Поморья). Скопин-Шуйский от имени царя рассылал по русскому Северу грамоты с призывом присылки денег и людей. Это оказало действие: Соловецкий монастырь прислал огромную сумму в 17 000 рублей (судя по всему, соловецкие монахи отправили всю свою казну), людей же прислали знаменитые тогда промышленники Строгановы (это признал специальной грамотой сам Шуйский). Численность русского контингента у Скопина-Шуйского возросла до 15 000 человек. С этими силами (плюс корпус Делагарди) Скопин–Шуйский разбил у Калязина монастыря Сапегу (18-19 августа 1609 г.), и, присоединив еще крестьянские ополчения Заволжья, возобновил наступление, заняв Переяславль-Залесский и Александрову слободу. По мере движения молодой полководец деятельно строил «острожки» – небольшие крепости, препятствующие продвижению тушинцев. Одновременно с юга, из Астрахани, на Москву по зову Шуйского осенью 1608 г. двинулся другой правительственный воевода – Федор Шереметов. Последний двигался вверх по Волге медленно, с переменным успехом сражаясь против тушинских воевод Ф. Плещеева, князя Вяземского и атамана Таскаева, а также Лисовского. У Шереметева было всего 3000 воинов, причем крестьян-ополченцев, поэтому движение шло туго. Только к весне 1609 г. Шереметев дошел до Нижнего Новгорода, где соединился с местным воеводой Андреем Алябьевым. Последний оказался доблестным воином и весьма эффектно овладел Муромом и Владимиром (казнив там тушинского воеводу Вельяминова). Осенью Шереметев штурмом взял Касимов, но был отбил от Суздаля; наконец, к исходу года, он соединился с силами СкопинаШуйского и Делагарди в Александровской слободе. Развязка наступила в январе 1610 г. Правительственные войска отбросили тушинцев от Троице-Сергиевой Лавры и окончательно деблокировали обитель, затем овладели Дмитровом. Это привело к панике в Тушинском лагере, переросшей в развал последнего. Дело доходило до того, что разные части тушинцев схватывались друг с другом (отряд пана Тышкевича открыл огонь по охране Ружинского). На «царика» просто никто уже не обращал внимание, «авторитет вора совсем упал» (по С. Платонову), его жизнь была в 462

опасности (со стороны того же Ружинского, в частности). Загнанный в угол, Лжедмитрий II наконец решился выйти из оцепенения и… под Новый год бежал в Калугу, обманув стражу (бежал, к слову, со второй попытки – после первой его держали чуть ли не как арестанта!). Брошенная на произвол судьбы Марина Мнишек вынуждена была некоторое время выходить из положения, превратившись в натуральную полковую проститутку (по словам её дворецкого, «она распутно проводила ночи с солдатами в их палатках, забыв стыд и добродетель»); в конце концов, ей также удалось перебраться в Калугу к Лжедмитрию II. К февралю 1610 г. «Тушино исчезло: временный военный городок… был оставлен Вором и сожжен до появления Скопина» (С. Платонов). Крах Тушинского лагеря был ускорен драматическими событиями на западе России, о которых разговор состоится ниже. Но сама история Лжедимитрия II и его «сподвижников» на этом отнюдь не заканчивается, их пути еще разойдутся и пересекутся самым драматическим образом… Москва же, освобожденная от бедственной блокады и ужасов тушинской смуты, в порыве эйфории встречала своих избавителей – СкопинаШуйского, Делагарди и Шереметева. Их въезд в столицу в марте 1610 г. вылился в грандиозный триумф: звонили колокола, народ ликовал, СкопинаШуйского прозвали «великим ратоборцем», его популярность была на пике у всех слоев населения. Особенно расположены были к «юному герою» (Ю. Сандулов) дворяне: всеобщее мнение выразил Прокопий Ляпунов. В письме к Скопину-Шуйскому он резко отозвался о Василии Шуйском и… прямо предложил молодому полководцу стать царём. Эта мысль (кстати, весьма здравая) «была на уме у многих… Прокопий Ляпунов первым выразил ее вслух» (Р. Скрынников). Скопин-Шуйский отказался (и даже арестовал посланников Ляпунова – вскоре, правда, отпустил их): это было последовательной линией поведения прославленного воителя – никаких переворотов, полная лояльность! Но… точь-в-точь как с Лжедмитрием I, СкопинаШуйского подвела как раз его кристально честная натура. Если он был хоть чуть-чуть не столь щепетилен, если б он прислушался к предложению многократного заговорщика и опытного «путчиста» Ляпунова – он мог вполне реально занять трон, и это было бы великим благом для России. Молодой, энергичный, талантливый, фантастически популярный (такой популярности ни у кого не было со времени триумфа Лжедмитрия I), весьма образованный и европейски ориентированный, явный духовный наследник Избранной рады и «первого русского западника» князя Василия Серебряного-Оболенского (сохранился портрет Скопина-Шуйского, где он изображен бритым), и к тому же природный Рюрикович, из рода «принцев крови», потомок Всеволода Большое Гнездо… Такой царь мог дать начало новой династии, остановить Смуту, не допустить (или хотя бы самортизировать) те кошмарные события, что уже надвигались черной тучей на Московию. Он был многократно больше предназначен для царского венца, чем его подлый, прожженный и немудрый дядя. Именно поэтому Скопин-Шуйский был обречен: Делагарди прямо предупреждал его об этом. 463

Уже тот «поистине царский прием» (слова Р. Скрынникова), который столица оказала юному полководцу, возбудил у царя и его братьев смутную неприязнь и подозрительность. Дмитрий Шуйский (по словам современников, «рожденный не для доблести, но к позору») во время въезда «великого ратоборца» в Москву откровенно заявил: «Вот идет мой соперник!»16. Инициатива Ляпунова также не осталась без внимания: между царственным дядей и прославленным племянником произошло бурное объяснение, в ходе которого Скопин-Шуйский, по некоторым данным, предложил дяде оставить трон и созвать Земский собор для выбора нового царя (возможно, это легенда). Впрочем, если бы собор был созван, в Москве на нем, скорее всего, обсуждали бы только одну кандидатуру – Скопина-Шуйского…Так или иначе, но вскоре на пиру у И. Воротынского (героя-освободителя ежедневно звали на пиры) Скопин-Шуйский внезапно почувствовал себя плохо, из носа у него хлынула кровь. Доставленный домой, полководец 2 недели бредил, метался в жару, сраженный непонятной и странной болезнью (до этого никогда ничем не хворал). Все попытки присланных Делагарди медиков облегчить его состояние ни к чему не привели, и по истечении 2-х недель великий герой России, освободитель страны и победитель тушинцев, Михаил СкопинШуйский умер: ему было всего 23 года… Мгновенно столицу и страну пронзил слух, что это дело рук дядей, даже называли конкретную отравительницу – жену Дмитрия Шуйского, Екатерину Скуратову–Шуйскую, тетку героя («куму крестную, змею подколодную», как пелось в народной песне – и, между прочим, дочь легендарного Малюты!). Царь Василий уж очень демонстративно плакал над гробом - тоже наводило на размышления… Скорбели все - бояре, дворяне, посадские, клирики, крестьяне, воины, верный Делагарди. Страна потеряла великого воина и вполне возможного государя. На похоронах героя стоял всеобщий народный плач. Надгробное слово произнес Делагарди: «Люди московские, не только в вашей Руси, но и в землях государя моего не видать уже мне такого человека!». Люди открыто обвиняли Шуйских: разъяренный народ едва не растерзал Дмитрия. Все иностранные свидетели (Конрад Буссов, швед Видекинд и другие) абсолютно определенно указывали на царя как на убийцу. Сами похороны превратились в демонстрацию: Скопина-Шуйского похоронили в Кремлевском Архангельском соборе (где хоронили только царей и великих князей!). «Личность эта быстро промелькнула в нашей истории, но с блеском и славою, оставила о себе поэтические, печальные воспоминания – подвел итог Н. Костомаров. – Несомненно… что это был человек необыкновенных способностей». Это событие – одно из самых роковых и переломных за все Смутное время. Если Шуйский все же имел отношение к смерти своего прославленного племянника, то к нему применимы слова, сказанные современниками про римского императора Валентиниана, убившего знаменитого полководца Аэция Флавия: «он собственноручно отрубил собственную правую руку». 16

Василий Шуйский был бездетен, и Дмитрий откровенно метил на его место, рассчитывая после смерти брата стать царем. Вполне шекспировская коллизия… 464

Более того: Шуйский фактически пописал себе смертный приговор как правителю, ибо, будь жив Скопин-Шуйский, он никогда не допустил бы того воплощенного кошмара, который совсем скоро обрушится на Московию и по сравнению с которым всё уже происшедшее (с самого начала Смуты) не будет выглядеть чем-то чрезмерным. Москва, сперва приветствовавшая «великого ратоборца» перезвоном, а затем скорбевшая у его гроба, еще не подозревала, что всадники Апокалипсиса уже совсем близко, что скоро бездна разверзнется под ногами многострадального народа, что мартовские колокола звонили по Московии и плач над могилой Скопина-Шуйского скоро обернется плачем по белокаменной. «Скоро враг придет, и настанет тьма, темень темная, непроглядная, горе, горе Руси»… III. Акт V. Еще во время разгара борьбы с тушинцами в игру вступил новый участник. Занятые собственной гражданской войной, с упоением истребляющие друг друга московиты (и рокошане тоже!) как будто забыли, что их западный сосед – Речь Посполитая – отнюдь не собиралась проваливаться в преисподнюю. Умный и решительный Сигизмунд III – недаром же поляки по сей день почитают его! – пристально следил за московскими делами и видел, что в «споре славян старинном» наступает «час Икс». Никогда еще за всю историю великого противостояния шансы «Литвы» не были так велики: неразумные «москали» сами, без всякой «посторонней помощи» сотворили то, чего не мог сделать ни один агрессор - донельзя разорили свою страну и предельно расшатали свое государство. Другого такого шанса решить все одним ударом история Речи Посполитой могла и не дать… Тем более, что общественное мнение шляхетской республики было настроено позитивно и даже с воодушевлением в отношении к идее «окончательного решения московского вопроса» – пример Сапеги и Лисовского оказался заразительным. В порыве энтузиазма шляхта выдавала желаемое за действительное: победа над «москалями» казалась близкой и даже почти что решенной. Публицист из Вильно Павел Пальчевский издал в 1609 г. брошюру, где Московия приравнивалась к… государству ацтеков (!!!)17, автор предрекал этой новой «Мексике» скорую гибель от меча нового Кортеса и призывал Сигизмунда III стать этим Кортесом. Подобная риторика, принимаемая на «ура», постепенно стала оказывать воздействие и на «электорат» – в сейме уже не было той непреклонной оппозиции интервенционистским планом, какая имела место во времена Лжедмитрия I. Во все времена и на всех широтах происходит одно и то же – партия экстремистов-«ястребов» всегда бывает самой крикливой и декларативной, всегда производит больше всего трескучих «шумовых эффектов» (и всегда – при минимуме конструктивности)… 17

Вот так: в Европе наших предков приравнивали к язычникам и людоедам! Результаты Смуты впечатляют… 465

Сдерживало до поры Сигизмунда и военно-милитаристскую партию в сейме лишь одно – твердая непреклонная линия на невмешательство, которой придерживались признанные военные лидеры республики – С. Жолкевский и Я. Ходкевич. Эти многоопытные умудренные воины, прославленные полководцы (и притом убежденные католики, рыцари Контрреформации), бывшие необычайно популярными после блестящих побед над шведами, постоянно сдерживали экспансионистские порыва короля, охлаждая слишком горячие головы. То, что именно верховные военачальники Речи Посполитой выступали против войны, говорило за многое и заставляло задуматься многих. Аргументация Ходкевича и Жолкевского была проста и доступна любому: во-первых, еще не окончена война со Швецией (значит, война в России – это война на 2 фронта); во-вторых, война с русскими – это всегда уравнение со многими неизвестными (хотя бы из-за географического и климатического факторов); в-третьих, басни в духе Пальчевского хорошо действовали на публику, но не на специалистов – оба воителя хорошо знали, что в реальности представляла их себя Московия и ее вооруженные силы (даже подорванные Смутой), и что «москали» слабы и дики только на бумаге, а на деле они очень даже могут оказаться совсем другими… По сути, полководцы полностью повторяли доводы покойного ныне Я. Замойского, высказанные еще в начале десятилетия по поводу инициативы Лжедмитрия I. Сейм и общественность, увлеченные мыслью о «походе на Восток», хоть и с неохотой, но все же прислушивалась к мнению Жолкевского и Ходкевича: потребовался бы очень весомый повод, чтобы линия экстремистов пересилила. И… этот повод подал королю и сейму Шуйский – приглашением корпуса Делагарди. Хотя корпус и не был частью регулярной шведской армии, а входил в состав вооруженных сил Московии, все равно факт оставался фактом – отряды Делагарди были навербованы благодаря санкции Карла IX и при помощи его эмиссаров, а сам Делагарди, как ни крути, был шведским генералом. Теперь уже ничего не стоило убедить сейм в том, что Москва вступила в сговор с врагами республики - шведами (что, в общем, соответствовало действительности), предоставила свою территорию армии воюющего с Речью Посполитой государства… Самое пикантное, что идею сместить с престола Шуйского подсказали Сигизмунду… князья В. Рубец–Мосальский, Ю. Хворостинин, бояре М. Салтыков, Д. Плещеев, М. Молчанов и купец Ф. Андронов – личные враги Шуйского, троекратно нарушившие присягу (об этом недвусмысленно писал Н. Устрялов): история, вполне трафаретная для Смутного времени… В августе 1609 г. сейм принял судьбоносное для обоих сопредельных стран решение – ввести в Московию войска. В сентябре Сигизмунд III с армией вторгся в пределы Московского царства: это уже была интервенция настоящая, без всяких кавычек. События вступали в новую трагическую фазу. Поскольку вторжение состоялась в самый разгар борьбы с тушинцами, оно могло сразу, немедленно привести Московию к катастрофе. Но… к счастью для России, Сигизмунд III оказался посредственным стратегом. Он не внял грамотному совету Жолкевского – наступать через Северский край (где не было больших крепостей и где неоднократные восстания дезорганизовывали 466

все до предела): решением короля стал поход на Смоленск. На это Сигизмунда подтолкнули многие: канцлер Лев Сапега, уже знакомый нам по московским событиям Александр Гонсевский (получивший высокий пост старосты Велижского), а также сблизившиеся с королем во время рокоша Зебжидовского братья Ян и Яков Потоцкие. Мотив был понятен: Смоленск в прошлом принадлежал Литве, из-за него было столько войн и конфликтов – взятие этого города могло оказать весьма благоприятное впечатление на страну. Однако с чисто военной стороны это было полное безумие: Смоленск был одной из самых сильнейших крепостей Московского государства. Еще при Борисе Годунове гениальный архитектор Федор Конь выстроил в Смоленске непревзойденный укрепленный узел: стены крепости имели протяженность 5 километров, а толщина стен превышала 5 метров (уже не говоря о чисто художественном великолепии крепости: Борис Годунов, увидев ее, сравнил Смоленск с «драгоценным ожерельем, кое будет обрегати землю Русскую»). В городе жило 70 000 человек – следовательно, оборонять город было кому; к тому же в состав гарнизона входило 1500 стрельцов, а вокруг Смоленска располагались многочисленные поместья, где жили местные дворяне, весьма боеспособные, хорошо вооруженные и «обыкшие воевати» (сразу к началу событий в Смоленске с оружием прибыло 1200 дворян). Еще со времен похода Лжедмитрия I в городе было сосредоточено большое количество провианта и боеприпасов. Руководил обороной города боярин Михаил Борисович Шеин - еще один незаслуженно забытый герой Отечества, доблестный воин, прекрасный организатор, талантливый полководец (хотя и человек невероятно спесивый). Словом, надежды короля (и его канцлера в особенности), что город встретит «коронное войско» хлебом-солью, были абсолютной наивностью – Смоленск если и собирался чем-то встречать короля, то только огнем, мечом и свинцом… Показательно, что Сигизмунд III привел под Смоленск не более 12 000 человек (на две трети – немецкие и венгерские отряды): похоже, шляхта все же не очень рвалась в бой и поддерживала призывы «помыть сапоги в Москвереке» больше на словах. Фактически король привел под стены города только «квартовое войско»: «посполитое рушение» объявлено не было и частные армии магнатов с места не сдвинулись (получается, что король начал личную войну с Москвой, при форменном неучастии страны – прямо, как Я. Сапега!). В составе войска преобладала кавалерия (бесполезная при осадах крепостей), артиллерия насчитывала не более 15 орудий, причем легких (большего легкомыслия трудно себе представить!). Правда, королевскую армию несколько усилили отряды Я. Сапеги, явившийся туда даже раньше Сигизмундовой рати, но Сапега вел демонстративно независимую линию и категорически отказывался вставать под общее командование. Король попытался воздействовать на ситуацию демагогическим способом – объявил, что он «сжалился над гибнувшим Русским государством и только потому идет оборонять русских людей» (как говорят по этому поводу на Руси, «пожалел волк жеребенка – оставил хвост да гриву!»). Ответ смолян вошел в историю: «мы в храме Божьей Матери дали обет не изменять государю нашему… а тебе, 467

Литовскому королю, и твоим панам не раболепствовать вовеки». Так началась 20-месячная осада Смоленска – по словам Н. Карамзина, «если не знаменитейшая Псковской или Троицкой, то еще долговременнейшая и равно блистательная в летописях нашей славы». Стилистика событий повторяла «Троицкое сидение»: 4 отбитых штурма, отчаянные вылазки, минная война, артиллерийские дуэли, взаимное ожесточение, беспримерный героизм защитников города в боях и массовая смерть людей от голода и болезней (к концу осады, к июню 1611 г., из 70 000 уцелело только 8000; свирепствовала страшная цинга – из-за отсутствия в городе соли). Называя вещи своими именами, самые скверные прогнозы Жолкевского и Ходкевича оправдались с лихвой – интервенция забуксовала на самом начальном ее этапе и фактически сорвалась. Героическая, жертвенная оборона Смоленска спасла Русское государство в самый критический момент: королевская армия, застряв под стенами непокорного города, не смогла пробиться в центр страны и упустила момент, когда можно было решить всё одним ударом. Строго говоря, к моменту победоносного окончания похода М. Скопина-Шуйского и распада Тушинского лагеря у Москвы появился уникальный шанс – бросить высвободившиеся войска под Смоленск и отбросить короля обратно за кордон. В таком случае интервенция захлебнулась бы, не развившись (да она и так была не очень-то опасна: 12 000 наемников плюс сапежинцы – это не та сила, которая колеблет державы!). Если бы не смерть Скопина-Шуйского… Тут необходимо сказать и о ситуации в Тушино. Развал лагеря произошел не только из-за успехов правительственных войск, но и из-за начавшейся интервенции. Сам факт вторжения армии короля буквально взорвал Тушинский лагерь изнутри, поскольку обстановка враз радикально изменилась и поставила перед тушинцами непростой вопрос: с кем теперь быть? Собственно, выбор был невелик: с Шуйским, с Сигизмундом, с Лжедмитрием II или гулять, как киплинговская кошка – самим по себе… Последний вариант выбрали немногие (например, «лисовчики»: их командир, кажется, был принципиальным «одиноким волком»). На первый взгляд, все выходцы из Речи Посполитой должны были немедленно отправляться к королю под Смоленск, но этого не произошло – первоначально к Сигизмунду ушли только сапежинцы. И это не случайно: исключая сапежинцев, все остальные были рокошанами, мятежниками, противниками короля (а многие – и объявленными в Речи Посполитой вне закона). Не удивительно поэтому, что первой реакцией большинства рокошан (в т.ч. Ружинского) была попытка заключить конфедерацию – традиционный для шляхты (и санкционированный Радомской конституцией) способ легально противопоставить себя королю. Ружинский, собственно, даже успел документально оформить конфедерацию под знаменем верности Лжедмитрию II. «Сигизмунд хочет лишить нас славы и возмездия (награды – Д.С.) за труды, взять даром, что мы в два года приобрели своей кровью – говорилось в послании конфедератов королю. – Если сила и беззаконие готовы исхитить из наших рук достояние меча и геройства, то не признаем ни короля королем, ни отечества отечеством, ни братьев братьями». Шикарно, по-шляхетски… Однако сей «гонор» продолжался не468

долго: после приезда королевского посла Стадницкого (посулившего шляхте великие от короля милости) и особенно после бегства Лжедмитрия II в Калугу Тушинская конференция умерла, не родившись. Ружинский и рокошане плюнули на все и, скрепя сердце, поплелись под Смоленск. Я особо подчеркиваю отсутствие энтузиазма в этом своем решении у шляхтичей: как увидим в дальнейшем, многие из них не забудут своих грозных заявлений (сделанных при подписании Тушинской конфедерации), покинут ряды королевской рати и свяжут свою судьбу с Россией… Не меньший раскол произошел и среди русских тушинцев. Они и так были крайне социально неоднородны (от холопов до князей), их единство в основном поддерживалось за счет верности знамени «царю Дмитрию». Бегство «Тушинского вора» в Калугу лишила их этого преимущества, и размежевание стало явью, а очень скоро оно переросло в столкновение. Часть бояр бежала к Шуйскому, часть наиболее беспринципных «боевиков» (в основном деклассированные элементы) потянулась вслед за рокошанами под Смоленск. Но в этом хаосе вдруг выяснилось, что акции Лжедмитрия II внезапно резко повысились. У «вора» еще была немалая база для движения: «самозванца продолжало поддерживать население… Великих Лук, Пскова, Ивангорода, Новгород-Северского, Стародуба, украинных (северских – Д.С.) городов, Арзамаса и Астрахани» (Ю. Сандулов). Прибыв в Калугу, «царик» сделал эффектный ход: заявил о том, что бежал из-за угрозы его жизни со стороны Сигизмунда (поскольку он, Дмитрий Московский, не желает отдавать «ляхам» Смоленск и Северскую Землю), и поклялся положить голову за Отечество и Православие («не дадим торжествовать ереси, не уступим королю ни кола, ни двора!»). Это сразу же придало калужской инициативе Лжедмитрия II отчетливый патриотический оттенок, и результат не замедлил сказаться – большая часть рядовых тушинцев (в т.ч. казаки) изъявили желание остаться верными «царю Дмитрию» и двинулись в Калугу. Немедленно началось кровопролитие: Заруцкий на тот момент предпочитал уйти к королю, и увидев неповиновение (казаки «послали» его куда подальше и, ведомые князьями Дмитрием Трубецким и Григорием Шаховским, покинули Тушино), не нашел ничего лучшего, как… обратиться за помощью к Ружинскому, и тот с гусарской конницей догнал уходящих, порубав на месте свыше 2000 человек. Вот это уже – характеристика Заруцкого: самое пикантное, что Иван Мартынович спустя некоторое время… сам оказался в Калуге! Резня на Калужской дороге имела вполне определенные последствия: русские тушинцы начали «мочить» польских. «Первой ласточкой» стало поголовное истребление отряда пана Млоцкого в Серпухове, совершенное казачьим отрядом Юрия Беззубцева, старого сподвижника Болотникова. На горизонте маячило то, что С. Платонов впоследствии назовет третьим, национальным этапом Смуты. Наиболее интересную позицию среди бывших тушинцев заняла группа не очень родовитой знати, возглавляемая «повстанческим патриархом» Филаретом Романовым. Это уже знакомые нам Салтыковы, Рубец–Мосальский, Хворостинин, Плещеев, Вельяминов, Молчанов и т.д. (а также ряд дьяков). В 469

источниках XVII в. они названы «добрыми дворянами» – несмотря на социальную пестроту этого своеобразного сборища: «среди них мы не видим ни особенно родовитого боярства… ни представителей той черни, которая сообщала Тушину разбойничью физиономию» (С. Платонов). Хотя Н. Карамзин и называет сие собрание «думой крамольников», а А. Нечволодов отмечал его «порочный состав», именно социальная гетерогенность и была сильным местом альянса (в свете того, что они задумали), а присутствие Филарета как лидера сообщало всему начинанию вес и определенную легитимность. Суть в том, что Филарет и К° отправились в… лагерь короля под Смоленском, где вышли с изумительным предложением – посадить на московском троне сына Сигизмунда, королевича Владислава (будущего польского короля Владислава IV). Более того: 4 февраля 1610 г. под Смоленском был заключен договор на данный предмет. Этот договор и сама инициатива «группы Филарета» была и остается одной из самых дискуссионных и дискутируемых страниц Смутного времени. В советской исторической литературе все это однозначно трактовалось как национальная измена. Р. Скрынников, в целом разделяя такой подход, но отмечая и «нюансы» (в которых, как вы уже догадались, и скрыта суть), квалифицирует договор 4 февраля как политическую маниловщину, запутавшую политическую ситуацию, а также отмечает отсутствие гарантий и механизмов выполнения этого договора со стороны Сигизмунда III (не без этого!). Но наиболее глубокий анализ всего явления принадлежит В. Ключевскому и С. Платонову. Для того, чтобы разобраться в сути происходящего и понять позицию классиков русской исторической мысли, обратимся к самому тексту сего прелюбопытнейшего документа. Договор состоит из 18 статей; из них самые важные – следующие: Статья I. Владислав принимает православие и венчается на царство от русского патриарха;18 Статья II. Православие в Московии остается незыблемым;19 Статья III. Имущество и права духовных и светских чинов «пребудут неприкосновенными» (дословно так); Статья IV. Суд вершится «по старине» и не зависит от личной воли Владислава – «то вольно будет боярам и всей земле» (явная попытка вернуться к практике управления до Ивана Грозного!); Статья V. Владислав никого не казнит без ведома Думы и без суда и следствия, родню виновных не наказывает и не лишает имущества (повторение аналогичного пункта в «крестоцеловальной записи» Василия Шуйского); Статья VI. «Великих чинов» Владислав обязан (!) «не понижать невинно» (попытка законодательно исключать что-либо похожее на опричнину), а меньших «должен повышать по заслугам». Здесь же: «для науки будет дозволен свободный выход на христианские земли» (выделено мной; явное влияние инициатив Бориса Годунова и Лжедмитрия I! Обратите внимание на 18 19

Которого? У нас ведь их тогда было сразу два… М. Салтыков, читая при подписании договора эту статью, плакал (есть свидетельства). 470

выражение «христианские земли» – значит, разрешен въезд в неправославную Европу; значит, католиков и протестантов уже готовы не считать «нехристями»!..); Статья VII. Подати собираются «по старине», новые налоги – только с согласия Думы. Здесь же: крестьянские переходы исключаются (еще один шаг в сторону крепостничества – понятный, впрочем, в условиях Смуты: иначе вообще все разбегутся!); Статья VIII. Холопам вольности давать не будут (явное стремление подорвать базу повстанчества). Остальные статьи, говоря словами С. Платонова, «устанавливают внешний союз и внутреннюю автономию и независимость московского и Польского государств». Т.е., самое главное, из-за чего все и было затеяно – реализация давно наболевшего и столь же давно обсуждаемого проекта личной унии Московии и Речи Посполитой (причем по типу совместного правления тандема Ягайло–Витовта: Сигизмунд в Варшаве, Владислав в Москве, слияние государств не происходит, но интеграция и взаимная координация становятся работающей практикой). Теперь подведем черту. Р. Скрынников совершенно справедливо отмечает, что, несмотря на «своекорыстность» интересов авторов сего документа20 («довольно посредственной знати и выслужившихся дельцов», по В. Ключевскому), в статьях договора можно уловить выражение тех общественных настроений, которые привели немалое число дворян в повстанческий лагерь (т.е., ученый констатирует продворянский по преимуществу характер документа). Еще более определен С. Платонов: «Это не воровской договор – он очень далек от преобладающих в Тушине противогосударственных вкусов и воззрений». В. Ключевский констатирует: «Договор этот отличается… национально-консервативным направлением»21. Запомним: именно с договора 4 февраля 1610 г. в истории Смуты начинает звучать охранительнореставрационная струнка, которой предстоит вскоре стать знаменем событий… Затем, явственно стремление предельно ограничить самодержавие, ввести режим «думского правления» (здесь можно уловить тенденцию к реставрации политического модуса времен Избранной рады): А. Янов даже считает Смоленский договор «первым проектом конституционной монархии» в России (приоритет в авторстве этого проекта принадлежит Михаилу Салтыкову). И, наконец, бросается в глаза почти полный «плагиат» из «крестоцеловальной записи» Шуйского: в правовом отношении это характеризует договор 4 февраля совсем даже неплохо – налицо стремление к каким-то законодательным нормам, обеспечивающим защиту личности (пусть пока только дворянской) от произвола. Были, были и в XVII в. на Руси люди, понимающие толк в идеях гражданского общества… 20

А кто тогда был не «своекорыстным»? Практически все (кроме Скопина-Шуйского, пожалуй). 21 Исключение – статья VI: она как раз прямо-таки революционная (на что в свое время указывал С. Соловьев). 471

Самое же главное – идея приглашения на трон Владислава (кстати, только через процедуру Земского собора, о чем недвусмысленно заявили на переговорах члены «группы Филарета»). Если посмотреть на внутреннюю ситуацию в государстве Московском на февраль 1610 г., идея сия не представляется ни глупой, ни, тем более, предательской. То, что Шуйский агонизирует как политик, было понятно и слепцу (Василия Ивановича на тот момент поддерживал из соображений сугубо государственных только патриарх Гермоген). То, что Лжедмитрий II – никакой не царь, и что он никогда не «отмоется» от своего повстанческо-«воровского» прошлого и имиджа, тоже было очевидно (и «Тушинский вор» вскоре это «блестяще» докажет). Значит, нужен кто-то третий (не случайно же именно в это время П. Ляпунов вышел с идеей коронации М. Скопина-Шуйского – выходит, идеи подобного рода носились в воздухе!). После смерти Скопина-Шуйского кандидатура Владислава была, пожалуй, оптимальной: молодой, энергичный, неглупый, хорошо образованный, не жесток, дурными привычками и страстями не отягощен. К тому же представитель королевского рода из Швеции (что могло вызвать ассоциации с «призванием варягов» и Рюриком, весьма благоприятные для московского менталитета), ну и на счет унии самая подходящая фигура… Так что идея была весьма интересная и нетривиальная - при одном условии: что «водворится в государстве полный порядок» (слова, сказанные Сигизмундом III на переговорах). Король особо говорил это условие в качестве непременного для воцарения «Владислава Жигимонтовича» (как назвали королевича в Москве), и был, по существу, прав – иначе Владислава вполне реально могла постигнуть судьба Лжедмитрия I (что в Речи Посполитой хорошо запомнили). Но вот тут-то и была заложена мина, ибо «порядок» король и русские делегаты понимали очень по-разному. Сигизмунд III сам собирался посвоему навести порядок в Московии (как – показывали его действия под Смоленском), что для «группы Филарета», да и для всех прочих россиян, было совершенно неприемлемо. Кроме того, по справедливому замечанию Р. Скрынникова, сама «идея унии… имевшая ряд преимуществ в мирных условиях, приобрела зловещий оттенок в обстановке интервенции». Ситуация могла стать конструктивной только в одном случае – если бы Москва показала силу и волю к решению внешних и внутренних проблем (т.е., твердой рукой ликвидировала бы распад – что и делал уже Скопин-Шуйский) и произвела бы мощную «демонстрацию мускулов» под Смоленском. Что же в это время происходило в Москве? После смерти СкопинаШуйского события сразу стали развиваться в крайне неблагоприятном направлении. Рейтинг Шуйского резко упал до самой низкой отметки за все его царствование: Прокопий Ляпунов возмутил все рязанское порубежье и фактически отколол Рязанщину от Москвы; наконец, выяснилось, что только Скопин-Шуйский умел эффективно налаживать отношения с европейскими наемниками. Делагарди, связанный с покойным узами крепкой дружбы и определенно почитавший Шуйских за убийц, воспринимал назначение верховным воеводой (на место умершего) Дмитрия Шуйского как плевок в лицо. Теперь ни о каком эффективном взаимодействии русских и иностранных 472

контингентов не могло быть и речи – Делагарди с этого момента просто профессионально исполнял свой долг и отрабатывал гонорар, не более (а если учесть, что гонорар ему и его солдатам регулярно задерживали или вообще не выплачивали, то…). Короче, «смерть Скопина, отняв у Василия (Шуйского – Д.С.) искусного полководца, лишив его и любви народной, и усердия иноземной дружины, приготовила падение его дома» (Н. Устрялов). Внешне, однако, ничего не предвещало катастрофы. В распоряжении Шуйского было до 70 000 русских ратников; кроме того, после начала интервенции войск Сигизмунда III, король Карл IX срочно послал царю подкрепления – на сей раз регулярные шведские части (правда, до 70 % в них составляли французы и англичане). Когда генерал Горн (участник похода из Новгорода на Москву) привел к Делагарди подкрепления, у последнего под началом оказалось до 10 000 человек. Вместе с ними у Дмитрия Шуйского рать насчитывала порядка 80 000 бойцов: это более чем в 4 раза превышало численность всей королевской армии вторжения. С таким войском покойный Скопин-Шуйский, скорее всего, растер бы Сигизмунда в муку и развеял по ветру, но «великий ратоборец» лежал под холодной каменной крышкой гробницы в Архангельском соборе, а во главе московской армии стоял Дмитрий Шуйский «рожденный не для славы, но к позору»… В июне московская военная машина заработала. Медлить было нельзя: верные королю запорожцы начали вторжение в Северщину, взяв и разграбив Стародуб и Чернигов; Рославль и Новгород-Северский сами «целовали крест» Владиславу. Дмитрий Шуйский двинулся к Смоленску: положение Сигизмунда сразу стало угрожающим. Расхлебывать ситуацию король направил… Жолкевского, главного оппонента войны вообще! Старый гетман (ему было 63 года) был поставлен перед крайне сложной и тяжелой задачей: Сигизмунд смог выделить ему совсем небольшие силы (цифры разнятся от 3000 до 7000 бойцов), а против него сразу выдвигалось от 35 до 40 тысяч неприятельских войск. Но Жолкевский был настоящим мастером своего дела и притом человеком исключительной храбрости (что он уже доказал во множестве битв): уж коли ему пришлось делать то, к чему у него, строго говоря, душа не лежала, он решил сделать это с максимальным «коэффициентом полезного действия». Гетман решил не только отразить врага, но и… взять Москву, свергнуть Шуйского и положить столицу Московии к ногам Владислава! Т.е., в одиночку, силами одного своего маленького отряда решить все задачи, ради которых была начата интервенция! Со стороны это казалось чистым бахвальством, но… Мы подходим к самому захватывающему (и болезненному для нашего национального самосознания) эпизоду Смуты. 24 июля 1610 г., после ряда маневров, противники встретились у села Клушино (близ Можайска). Жолкевский шел на риск – в тылу у него находилась шеститысячная русская группировка воеводы Валуева. Но гетман играл по крупному: его целью было нанесение концентрированного удара по основным силам Шуйского (решение, выдающее в Жолкевском настоящего полководца). Дмитрий же Шуйский, да и Делагарди проявили редкую беспечность – даже не выставили охранение на смоленской дороге (знали, что у 473

гетмана мало ратных!). Утром, в предрассветной тьме воины Жолкевского выдвинулись через болото на передовые позиции и начали сражение. Неблагоприятные условия (узкие лесные дороги, болота, грязь) помешали гетману начать немедленную атаку, и Шуйский с Делагарди успели поднять своих солдат. «На полях под Клушиным… сошлись «двунадесять языцей» – пишет Р. Скрынников. – Команды, брань и проклятия звучали… на русском, польском, шведском, немецком, литовском, татарском, английском, французском, финском, шотландском языках» (еще украинский забыл – Д.С.). У Шуйского было не то в два, не то в четыре раза больше войска, но Жолкевский сразу захватил инициативу – отважно атаковал раз за разом и сумел добиться успеха. Русские конники дрогнули и побежали, смяв собственную пехоту. Дмитрий Шуйский позорно бежал с поля боя – потеряв при этом коня, сапоги и прискакав в Москву на деревенской кляче… Верх позора – иностранные наемники сражались гораздо лучше: шведская пехота долго отстреливалась, а английские и французские мушкетеры отважно контратаковали конницу гетмана, но были опрокинуты и на их плечах кавалеристы Жолкевского ворвались в лагерь. К ночи исход сражения еще не был решен до конца, но значительная часть наемников, видя крах и бегство русской части армии, не долго думая, перешла к гетману. Делагарди отчаянно пытался спасти поражение – в частности, стал раздавать шведам деньги – но только ухудшил ситуацию, т.к. эта раздача крайне возмутила англичан и французов (они чуть не открыли по шведам огонь). Видя, что все потеряно, и пытаясь сохранить хотя бы свой контингент, Делагарди вступил в переговоры с Жолкевским и выговорил у него право беспрепятственного ухода своего корпуса из Московии. «Наша неудача – писал после Делагарди, - происходит от неспособности русских (имея в виду, конечно, воевод – Д.С.) и вероломства моих наемных воинов. Не то было бы с теми же русскими, если бы ими начальствовал доблестный Скопин, но его извели» (курсив мой – Д. С.). Корпус Делагарди ушел на север, русско-шведское войско разбежалось (в т.ч. почти все воеводы – Голицын, Мезецкий и другие). «Жолкевскому досталась карета Дмитрия Шуйского, его сабля, булава, знамя, много денег и мехов» (И. Костомаров). В довершении краха засевшие в Можайске и Царевом Займище отряды воевод Елецкого и Валуева поддавались на уговоры бывшего при гетмане тушинского боярина Ивана Салтыкова (члена «группы Филарета») и перешли под знамена Жолкевского. Теперь дорога на Москву была открыта: отряды гетмана заняли Можайск, Волоколамский, Ржев, ИосифоВолоколамский монастырь, Погорелое Городище. Противодействия не было никакого: 80-тысячная московская армия растаяла как дым. Такого никто не ждал и не предвидел не только в Москве, но и в Варшаве и Стокгольме (Карл IX едва сразу не заработал инфаркт). А. Бушков вполне справедливо определил клушинский разгром как «самую позорную страницу в летописи русского оружия» (а в биографии Жолкевского и в польской истории это, естественно, зенит). Не случайно по сей день исторические пособия в России стыдливо обходят «клушинскую» тему или же списывают все на вероломство наемников… 474

Как только известия о катастрофе у Клушина достигли столицы, стало ясно: дни Шуйского как царя сочтены. Положение усугублялось еще и тем, что Лжедмитрий II, узнав о событиях подле Можайска раньше царя, немедленно двинулся на Москву, желая опередить Жолкевского. Войско у «царика» было маловато, но он нашел хитроумный выход из положения: за щедрые денежные «вливания» переманил от короля к себе… Яна Сапегу с его контингентом (продажность литовского кондотьера выходит за все мыслимые рамки даже в контексте Смуты!). С этими силами «Тушинский вор» начал стремительное продвижение: в результате этого в то время, когда Жолкевский находился еще в Вязьме (100 км от Москвы), отряды Лжедмитрия II уже заняли Серпухов, увлекли за собой население Коломны и Каширы и, наконец, достигли Коломенского. Вокруг столицы неумолимо сжималось кольцо двух враждебных армий – королевской и «воровской», а в самой белокаменной обстановка была такова, что тысячные толпы посадских скандировали под окнами царского дворца: «Ты нам не государь!». Придумать что-нибудь хуже было просто невозможно… Шуйский, в полном отчаянии, сделал судорожный шаг – попросил помощи в… Бахчисарае! Самое потрясающее, что он ее получил: именно в эти критические дни к Туле и берегам Оки вышла конная рать крымского мурзы по имени Кантемир Кровавый Меч (его появление точно в это время показывает: Шуйский уже давно вел на эту тему переговоры с ханом). И еще пикантная деталь: деньги от Шуйского для расплаты с крымцами привез в ставку Кантемира князь Дмитрий Пожарский… Более идиотского плана – пытаться спасать русский трон крымскими саблями – нельзя представить даже в бреду, и результат оказался соответственным: Кантемир Кровавый Меч, как только мало-мальски разобрался в ситуации, немедленно получил деньги и… обрушился на последние оставшиеся верными Шуйскому силы – отряд князя Лыкова. Последний, не ожидая такого поворота, был сразу разбит (и еще добит подоспевшей конницей Сапеги), а вероломный мурза, в довершении несчастья, ограбил окрестности и спокойно отбыл в Крым. Этот фантасмагорический эпизод поставил последнюю точку в истории царствования Василия Шуйского. 16 июля казаки Лжедмитрия II были в предместьях столицы. Узнав об этом, оппоненты Шуйского решили не медлить (тем более что в их рядах был Захар Ляпунов, получивший от своего брата Прокопия из Рязани «добро» и полный «картбланш»). Возглавляли переворот Романовы, Ляпуновмладший, Иван Салтыков и – прежде всего – Василий Голицын (убийца Федора Годунова, один из главных «терминаторов» Лжедмитрия I, сам рвущийся к трону). 17 июля заговорщики собрали на Красной площади внушительную вооруженную толпу, распалили ее речами о бедах страны (по словам Захара Ляпунова, «наше государство доходит до конечного разорения… царь Василий не по праве сел на престол и несчастен на царстве») и «спустили с цепи». «Был мятеж велик… подвигошася на царя». Первым делом арестовали Гермогена (зная о его поддержке Шуйского), затем изолировали всех бояр, чья позиция вызывала сомнения; наконец, Салтыков и Ляпунов повели толпу в Замоскворечье, где располагались все наличные военные силы сто475

лицы. Расчет был точен – москвичи побратались со стрельцами, и теперь войско было в руках заговорщиков. Прямо в замоскворецком лагере открылся импровизированный Земский собор (с участием Думы, высшего клира, военных и восставшего люда). Кроме Гермогена, за Шуйского никто голос подавать не захотел: Филарет Романов, Голицыны, Салтыков, Мстиславский настаивали на низложении. Ляпунов, Воротынский и Федор Шереметев были отправлены делегатами к царю (с просьбой уйти «по-хорошему»), но их миссия не имела успеха, и тогда Шуйского силой стащили с престола и посадили под замок. Теперь предстояло сделать выбор, самый ответственный. В лагерь Лжедмитрия II в Свято-Данилов монастырь отправилась делегация – с предложением присоединиться к Земскому собору. Делегатов ждал «ушат холодной воды»: воевода «царика» князь Дмитрий Трубецкой просто предложил москвичам «не валять дурака» и немедленно признать «царя Дмитрия». Это вызвало шок: был момент, когда, по Костомарову, «многим в Москве стало жаль Шуйского» (это через день-два после «путча» – вот что такое толпа!). Сам Василий Иваныч, мигом смекнув, что к чему, начал подкупать стрельцов, дабы те вернули ему трон; не отставал и Гермоген, обрабатывая мнение жителей столицы самым энергичным образом. И тогда 19 июля Романовы, Захар Ляпунов и Гавриил Пушкин решили силой кончить дело – силком поволокли Шуйского в собор (при помощи стрельцов) и с помощью «некоего чудовского чернеца» постригли его в монахи под именем Варлаама. Более омерзительной сцены кремлевские соборные стены, пожалуй, никогда не видели: «самодержец» бился в руках дворян, вопил «Не хочу», его держали за руки и за ноги, князь Тюфякин за Шуйского заявил о согласии постричься (а Гермоген тут же закричал: «Это он согласился, а не Шуйский!»)… «Царя Ваську» заточили в Чудов монастырь, за крепкие караулы»; также насильно постригли и его жену Марью. Пройдет совсем немного времени – и его передадут полякам, он на варшавском сейме будет валяться в ногах, рыдать и умолять о пощаде, а затем, подвизается у Сигизмунда III в качестве… шута (!!!) – под рюмочку-другую он станет потешать надменных «ляхов» слезливыми рассказами о том, как он, Василий Иванович Шуйский, был царем московским… Так низко не падал и так не ронял честь России еще ни один правитель земли русской за всю ее более чем тысячелетнюю историю: возможно, это самый горький эпизод Смутного времени. Стыд, страх и переживания быстро (в 1612 г) свели Шуйского в могилу: «Василий был последний государь из дома св. Владимира, с лишком 6 веков господствовавшего в Русской земле со времени принятия христианства» – так торжественно почтил финал несчастливого царя спустя 250 лет Н. Костомаров. Спустя 23 года после пленения Шуйского, уже при Романовых, душа старого интригана нашла-таки запоздалое успокоение – по просьбе московского правительства власти Речи Посполитой, после некоторых колебаний, согласились вернуть останки Шуйского и его родных на родину (и даже оказали почести их праху). 11 июня 1635 года тело Василия Шуйского было погребено в Архангельском соборе Кремля, в усыпальнице Рюриковичей, правителей Московских. Все476

таки как-никак он был царем и в его жилах текла благородная кровь великих предков… Вернемся теперь в злосчастную Москву июля 1610 года. Избавившись от Шуйского, бояре и духовенство начали лихорадочно искать ему замену. «В столице составилось 4 партии – пишет Н. Устрялов. – Одна, руководимая Ляпуновыми, надеялось восстановить тишину в России избранием царя по единодушному определению земской думы (т.е., через земский собор – Д.С.); другая, главою коей был князь Мстиславский, для спасения царства предлагала скипетр Владиславу; третья, самая слабая, хотела Тушинского Вора; народ же, вняв гласу патриарха Гермогена, желал видеть на престоле Михаила Романова» (запомним: впервые эта кандидатура – кандидатура сына Филарета – была публично озвучена, и притом с подачи Гермогена!). Хочется поправить Устрялова только в одной детали: партий было не четыре, а пять, поскольку духовенство в большинстве своем дистанцировалось от Гермогена и поддерживало кандидатуру Василия Голицына (об этом – у С. Платонова); к этому же склонялись братья Ляпуновы со своими рязанцами. Фактически романовская кандидатура была предложена только лично Гермогеном: насчет «желания народа» – это, скорее всего, позднейшая попытка уже задним числом привязать события 1610 г. к последующим… Ни одна кандидатура не набрала необходимого большинства ни в Думе, ни на Соборе; а между тем цейтнот времени становился угрожающим – враждебные армии стояли у ворот, «Московскому государству с 2-х сторон было тесно». По большому счету, только два претендента – королевич и «царик» – имели реальную вооруженную силу для воцарения, поэтому прав С. Платонов, заявив: «Надо было выбирать… Владислава или Вора, иначе Москва погибла бы непременно». В этих условиях Дума и Собор, по давней традиции, выделили из своего состава своего рода временное правительство для управления страной до созыва общенационального Собора (и это решение было абсолютно правильным и взвешенным). В состав правительства вошли: Федор Мстиславский («герой» войны с Лжедмитрием I), Иван Воротынский, Василий Голицын, Иван Романов, Федор Шереметев, Андрей Трубецкой и Борис Лыков (фактически в работе правительства участвовали еще князь Даниил Мезецкий и два дьяка – Василий Телепнев и Томило Луговской). Поскольку основу состава временного правительства составили семь человек из числа Боярской думы, этот правящий орган получил название «семибоярщины». Хочется особо отметить: в большинстве исторических трудов (особенно в XX веке) семибоярщина сразу же, изначально подается как «сборище изменников», «клика предателей» и т.д.; имеет место четкая авторская установка на то, чтобы сразу исключить всякий элемент хотя бы взвешенного отношения к этому своеобразному «временному правительству», оценить его исключительно негативно. К этому, безусловно, основания имеются, но прямолинейность – враг исторической объективности. На самом же деле все не так просто: и сами члены семибоярщины не были исчадиями ада (Федор Шереметев, если помним – герой похода на Москву, сподвижник Скопина477

Шуйского124), и – что главное – цели, которые ставили перед собой члены «семерки», были, безусловно, позитивными и даже патриотичными. В сложнейшей политической обстановке, в которой приходилось действовать, участники альянса пытались принять оптимальные решения, обойти, по возможности, все подводные камни, найти самые приемлемые выходы их тех тупиков и лабиринтов, в которые была загнана страна. И не их вина (хотя и их, конечно, тоже!), что на практике все свершилось вполне по известной сентенции – «хотели, как лучше, а получилось, как всегда». Скорее, «семибоярщину» можно упрекнуть не в злостном предательстве, а в недостатке компетентности, политической воли и дальновидности, в результате чего члены временного правительства не смогли справиться с событиями и их просто «понесло по течению». Следует также помнить, что против них вмешались такие силы, какие способны были парализовать начинания и более мощных политических фигур. Колебания в Москве кончились к августу, когда под стенами Москвы появился Жолкевский (С. Платонов считает, что его даже поторопила «партия Мстиславского»). «Очень умный человек и горячий патриот» (квалификация С. Платонова), Жолкевский объявил, что идет освобождать Москву от Вора». Это был очень удачный пропагандистский ход, тем более что в это время Я. Сапега (сотрудничавший тогда с Лжедмитрием II) попытался штурмовать столицу и был отбит отрядом Валуева (из войска гетмана). Это оказало весьма благоприятное впечатление на москвичей и решило исход дела: 17 августа гетман и семибоярщина заключили договор, 27 августа Москва присягнула Владиславу. Лжедмитрий II в этой ситуации «показал себя» – бросив своих бояр и войска, бежал в Калугу (брошенные немедленно перешли на сторону выигравшего – все в «лучших традициях» Смутного времени!). Следует сказать, что договор от 17 августа почти дословно повторял смоленский договор от 4 февраля, со следующими изменениями и дополнениями: все «либеральные» статьи (о свободном выезде «для науки» за границу, о «повышении меньших людей») были вычеркнуты, права Владислава оказывались еще более подконтрольными Думе (в частности, категорический запрет вносить изменения в Судебник), а главное – Владислав должен был не только принять православие (об этом было заявлено еще категоричнее, чем в смоленском договоре) но и порвать с папой римским всякие сношения (!), утвердить смертную казнь для любого отступившегося от православия, ни в коем случае не строить «иноверных» храмов и… обязательно жениться только на русской невесте. Обложили, в общем, королевича, как волка флажками… Ясно, что этот договор не имел ничего общего с капитуляцией перед «ляхами» – напротив, он весьма жестко очерчивал правила игры, и притом в типично московско-традиционалистском духе (консервативноохранительное начало здесь выражено много сильнее, чем в договоре от 4

124

Как увидим, впоследствии, на завершающем этапе Смуты, многие члены «семибоярщины» будут действовать вполне даже патриотически… 478

февраля, и перечеркивает даже многие реформистские начинания Бориса Годунова и Лжедмитрия I). Важно со всей определенностью отметить следующее. Договор от 17 августа и присягу 27 августа практически все жители столицы (и страны, за исключением преданных «Тушинскому вору» районов) приняли как благо и с видимым удовлетворением. Правление Шуйского, Тушинщина, военные действия, хаос и неопределенность довели всех до полного остервенения, всем хотелось покоя и определенности, и (что главное), все это было вполне принципиально достижимо. Ведь если бы Владислав в этот момент прибыл в Москву, принял условия договора, вступил в управление уже присягнувшей ему страной – Смута определенно могла кончиться уже к концу 1610 года (об этом недвусмысленно писал В. Назаров). Сплотившись вокруг законного признанного царя (которого, кстати, в зарубежных справочниках именуют «царём московским в 1610-1613 гг.»), страна последовательно потушила бы очаги «воровства», восстановила бы территориальное единство, наконец, урегулировала бы территориальные проблемы с соседями – все, что было в реальности сделано правительством Романовых через 3 года в несравненно в более тяжелых обстоятельствах. Причем – опять-таки необходимо заакцентировать на этом внимание – правление Владислава даже отдаленно не было бы похоже на иноземную оккупацию – хотя бы потому, что основные силы короля завязли под Смоленском, контингент Жолкевского сам во многом состоял из русских отрядов, а при воссоздании московской армии непременно пришлось бы включать в неё «тушинские» части. Политическим модусом взаимоотношений с Речью Посполитой непременно должен был стать тот или иной вариант унии – для этого, строго говоря, Владислав в первую очередь и понадобился (в такой «виртуальности» его роль в русской истории была бы эквивалентна роли Ягайло в истории польской). Наконец – и это самое важное – у такого потенциального поворота событий был очень важный гарант и союзник, и это лично гетман Жолкевский. Сей момент часто опускается (вполне сознательно, разумеется) или искажается, гетмана подают как злостного агента оккупантов. Нет ничего более далекого от действительности: Жолкевский, безусловно, был последовательным патриотом именно Речи Посполитой (было бы в высшей степени странным наблюдать обратное), но, будучи умнейшим человеком в сейме, он прекрасно понимал, как невероятно повезло на сей раз шляхетской республике и как легко все испортить. Именно в интересах Речи Посполитой было организовать все по самому щадящему варианту, не озлоблять «москалей», не провоцировать новый виток кровавого кошмара – хотя бы из-за полной непредсказуемости худшего сценария, могущего втянуть в кровавую воронку и Польшу. Кроме того, Жолкевский был приверженцем идеи унии (которая непременно бы рухнула при эскалации насилия, что и произойдет в реальной истории) и всерьёз собирался помогать именно Владиславу стать царем Московским – это было для него не игрой, а вполне серьезной политической линией (Жолкевский вообще был не из породы интриганов, это был честный и прямой воитель, словно сошедший со страниц романов Г. Сенкевича). Наконец – и это самое рази479

тельное – гетман, как в свое время Делагарди, очень внимательно и с пониманием, абсолютно без шляхетского «гонора», отнесся к русским делам, проявив удивительную для полководца враждебной армии тактичность и выдержку (впоследствии, в своих мемуарах, он оставит, по словам С. Платонова, «любопытнейшие заметки о Москве 1610 года»). Политика гетмана в эти роковые дни может быть охарактеризована как компромиссная, рассчитанная на сотрудничество и уступчивость: можно даже сказать, что со времен «политики примирения» Лжедмитрия I никто еще в ходе Смуты не проводил такой взвешенной политики. Жолкевский встречался с дворянскими депутатами, отвечал на вопросы, обещал скорейшее урегулирование ситуации - и его действия встречали одобрение. Одновременно тонким маневрами он добился удаления из столицы наиболее рьяных сторонников Лжедмитрия II (и это было верным шагом, уменьшающим опасность эксцессов). Казалось, дело идет к урегулированию, но… в этот момент в игру вмешался новый, неожиданный участник и испортил все. Этим участником стал король Сигизмунд III: его заявление «Я не дам моему сыну стать царем Московским!» произвел эффект разорвавшейся бомбы. Зачем Сигизмунд сделал этот шаг, мгновенно обративший намечающийся консенсус в обвал насилия? Понимал ли он, что вполне может сыграть роль библейского Самсона, похоронившего себя вместе с врагами своими под обломками обрушенного им храма? Для понимания этого надо вернуться немного назад. Сразу после начала интервенции, а особенно после первых неудачных действий под Смоленском Сигизмунд начал дипломатически зондировать московскую почву: от короля полетели послания к Шуйскому, Гермогену, Лжедмитрию II, боярам – в общем, ко всем, кто что-нибудь значил в Московии! Ко всем – с предложениями о мире и сотрудничестве (разумеется, на его, Сигизмунда, условиях!). И… везде король получил отказ – до Клушина в подобном тоне никто в Москве (и в Тушине тоже!) обсуждать подобную проблематику не собирался. Примечательно, что полный афронт король получил даже от… Марины Мнишек, которую Сигизмунд звал обратно в Польшу. В письме к ней король опрометчиво назвал Марину «дочерью сандомирского воеводы»; Марина немедленно ударилась в амбицию и напомнила королю, что она в законном браке с человеком, которого по всем правилам венчали на царство Московское (что полностью соответствовало действительности), что она сама также венчана на царство в соответствии с традициями и регламентом, т.е., является царицей (и это правда) и что ее супруг жив (а вот это – полное вранье). Юридически под позицию Марины Мнишек не подкопаешься: даже если признать, что настоящий Лжедмитрий убит, все равно Марина остается, если использовать европейскую терминологию, «вдовствующей королевой» (а, учитывая ее беременность - в скором времени и «королевой-матерью»)… Так или иначе, дипломатические усилия Сигизмунда ни к чему не привели. Однако после Клушина обстановка сменилась радикально, а после свержения Шуйского – тем паче. В Москве (именно в Москве, а не в Московии!) никаких вооруженных сил не осталось; после неудачной атаки Сапеги на 480

Москву отряд Жолкевского воспринимался чуть ли не как гарант стабильности, Владиславу все присягнули даже как бы с охотой (в числе присягнувших были Прокопий Ляпунов в Рязани и Дмитрий Пожарский в Зарайске). Все эти события в Варшаве привели к резкому повышению влияния «ястребов» (по Р. Скрынникову, «из Москвы шли вести, от которых голова шла кругом… в королевском окружении взяла верх партия войны»). Из варшавского далека московские события виделись достаточно искаженно, как уже состоявшееся падение «вечного оппонента»; то, что в Московии еще были вполне реальные силы для контрудара, в расчет не бралось (возможно, по пушкинской формулировке – «поляк один пятьсот москалей вызвать может»). В этих условиях у Сигизмунда возникла идея не ограничиваться полумерами (под ними подразумевались униатские проекты), а решить ситуацию радикально – ликвидировать Московское государство вообще, навязав ему такие условия, которые бы были эквивалентны простому присоединению к Речи Посполитой. Если б это удалось, то означало бы окончательный финал «спора славян старинного» в пользу польско-литовского государства, и король вошел бы в историю как величайший политик, сотворивший то, что не удалось в свое время сделать Ольгерду, Витовту и Стефану Баторию. Ситуация, казалось, этому благоприятствовала – никогда еще Московия не была столь ослабленной, вторично такого случая могло и не подвернуться. Поэтому король пошел ва-банк… и не понял, что погубил все. Более того, если бы Сигизмунд имел «машину времени» и мог перенестись лет так на 100-150 вперед, то увидел бы, что не только сорвал единственную реальную возможность тихо интегрировать Московию в союз с республикой (причем на выгодных для последней условиях), не только всеконечно похоронил саму идею унии (больше ее никогда даже обсуждать не будут), но и сделал Русское государство своим непримиримым врагом на уровне не только правительственном и политическом, но и ментальном (с этой минуты в народе «литву», «ляхов» и «латинян» будут считать самыми заклятыми врагами), а в дальнейшей перспективе – и создал могильщика для Речи Посполитой… «Нетерпение немедленного результата затмило способность к анализу у Сигизмунда» (В. Назаров; учёный считает, что в данном случае налицо вторая – после попытки Лжедимитрия I – несостоявшаяся позитивная альтернатива завершения Смуты). Роковая инициатива Сигизмунда сразу же резко изменила ситуацию в Москве (первые же следствия – уход отрядов Валуева и Елецкого от Жолкевского). Напомню, что там продолжал работать Земский собор, низложивший Шуйского и присягнувший Владиславу; при получении неожиданных известий из-под Смоленска на Соборе началось брожение. Мгновенно активизировался Гермоген, обвинявший Жолкевского в неисполнении взятых на себя обязательств (в частности, в «неистреблении таборов» – т.е., в недостаточной активности против Лжедмитрия II) и в стремлении «царствовать на Москве» (т.е., желании оккупировать столицу – последнее не соответствовало действительности). Дворяне довольно недипломатично «наезжали» на старого гетмана, положение которого стало невыносимым из-за своей полной дву481

смысленности. Фактически король чудовищно подставил Жолкевского, которому пришлось отдуваться за чужие действия и стать «козлом отпущения» (и гетман прекрасно понимал гибельность действий Сигизмунда!). В конце концов Жолкевский – возможно, разочаровавшись во всем, а возможно, и получив прямую королевскую инструкцию – отбыл из-под Москвы, сдав командование Александру Гонсевскому (уже знакомому нам по событиям свержения Лжедмитрия I). Перемену москвичи почувствовали сразу, т.к. Гонсевский не обладал и десятой долей толерантности и дипломатичности Жолкевского, и это было сознательной позицией нового польского командующего – он не забыл резни 17 мая и своих полулегендарных зловещих слов в день отбытия из Москвы. Почти одновременно с отбытием Жолкевского под Смоленск, туда же, в королевский лагерь из Москвы отправилось т.н. Великое посольство – почти 1200 делегатов под руководством Филарета Романова (в составе посольства были Захар Ляпунов, Авраамий Палицын, Даниил Мезецкий и Томило Луговской). Им-то и пришлось первым на собственной шкуре испытать изменение политической ситуации: сразу стало ясно, что присягать придется вторично, и не королевичу, а самому Сигизмунду (что было совершенно неприемлемо, разумеется). Прибытие под Смоленск Жолкевского вызвало у делегатов радость и новые надежды (все помнили о поведении гетмана в Москве), но в сложившейся обстановке и Жолкевский оказался бессилен. В частности, гетман с сокрушенным сердцем посоветовал Великому посольству походатайствовать перед Шеиным, чтобы он сдал Смоленск – во избежание того, что «Смоленску худо будет»: такая перемена в «Станиславе Станиславовиче» привела делегатов в шоковое состояние. Скоро гетман покинет пределы Московии навсегда и уже никогда более не появится на страницах российской истории (в 1620 г. он погибнет от рук турок у местечка Цецора в Молдавии)… А тем временем в лагере под Смоленском продолжались переговоры, трудные до мучительности. Был момент, когда сторонники унии (т.е., соблюдения договора с русскими) едва не взяли верх (с очень сильной аргументацией – «нельзя сделать клятвопреступниками короля, гетмана и целое войско!»). Но решающий голос остался за канцлером Львом Сапегой, который заявил о необходимости «прежде всего овладеть Смоленском, а затем покорить Московское государство» (А. Нечволодов); канцлер, кроме того, напомнил о тех трудностях, с которыми столкнется в Москве 24-летний Владислав (ментальная разница русских и «литвы», «огромное значение попов»22, невозможность королевича окружить себя преданными ему польскими вельможами). Лев Сапега предложил хитрый план поэтапного внедрения (через «семибоярщину») идея признания царем самого Сигизмунда («мужа зрелых лет и опытного в управлении», по его словам) посредством тактичного хода – отсрочки приезда королевича в Москву: в таком варианте Сигизмунд оказывался как бы регентом при своем «юном» сыне. Канцлер уловил 22

Подлинные слова Л. Сапеги. 482

самую суть: прямо предложить Сигизмундову кандидатуру не было никакой возможности – из-за твердых католических убеждений короля (в Москве все знали, что из-за этого он потерял причитавшийся ему абсолютно законно шведский трон!). Обращаю внимание читателей: по сути Лев Сапега, «летя на одном крыле», бросал последний спасательный круг идее унии; действительно, очень слабая, тоненькая, уже почти рвущаяся ниточка все же была – для этого надо было только «не делать резких движений», не провоцировать ничем русских, остановить военные действия под Смоленском (а сам же канцлер призывал к обратному!), я уже не говорю о большем… Но в реальности получилось все «с точностью наоборот», и ответственность за это несут даже не столько король и канцлер, сколько военщина. «Речи поляков («ястребов» – Д.С.) становились все резче… было заявлено, что если бы король и согласился отступить от Смоленска, то паны и все рыцарство не согласятся на то и скорее помрут, а вековечную свою отчину достанут» (А. Нечволодов). По поводу договора с Жолкевским было заявлено: «нам до гетмановской записи дела нет» (!). Стало ясно, что и на счет перехода Владислава в православие никто никаких гарантий не дает («в вере и женитьбе королевича волен Бог и он сам»). Кроме того, военные действия под Смоленском даже усилились. Одновременно канцлер умелыми интригами раздробил посольство, говоря словами И. Забелина, на «прямых» и «кривых»; последние стали своего рода «пятой колонной» короля. В конце концов «кривые» (в т.ч. Палицын) отбыли в Москву, а «прямых» держали в королевском лагере на положении почти что арестантском и в итоге действительно взяли под стражу… В Москве же в это время, к начале 1611 г., временное правительство фактически распалось; настроения москвичей становились все более враждебными по отношению к «семибоярщине», назревал взрыв. В этих условиях Федор Мстиславский – фактический глава «семибоярщины» – пошел напролом (в первую очередь – из соображений самосохранения и безопасности своих «коллег»: он-то отлично знал, чем все может кончиться в случае обострения обстановки). Сумев фактически распустить Земский собор, Мстиславский со товарищи «совершили акт национального предательства» (Р. Скрынников) - впустили в Москву отряды Гонсевского. Хотя первоначально польский военачальник проявил такт (его солдаты вступили в столицу тихо, без музыки, со свернутыми знаменами), очень скоро стало ясно, кто подлинный хозяин Москвы. Организовав провокацию мнимой подготовки к восстанию (благо особенно долго и думать не стоило – агенты Лжедмитрия II буквально заполонили столицу), Гонсевский занял Кремль и Китай-город, удалив оттуда русскую стражу. Теперь все стало на свои места: город был оккупирован, «семибоярщина» превратилась в фактических заложников. Казалось, планы Сигизмунда как никогда близки к осуществлению… Однако именно в это время начинается переход к новому этапу Смуты, обозначенного С. Платоновым как «национальный». В тот момент, когда крах страны казался неминуем, «религиозные и национальные силы пошли на выручку гибнувшей земли» (В. Ключевский). Надо сказать, что этот пере483

лом только на поверхностный взгляд казался внезапным – на самом деле интеграционные процессы (подспудные, не такие крикливые, как центробежные, но все же реальные) шли уже как минимум с 1606 года. «В отдельных землях… регулярно собирались местные земские советы» (Б. Личман); в нетронутых войной северных и восточных землях жизнь шла более-менее ненарушенной и там зрели силы для решающих событий (и именно эти земли и станут питательной средой русской «реконкисты», как покажет ближайшее будущее). Самое же главное (то, что в упор не заметили король, канцлер и шляхетские «ястребы») – в непосредственной близости от Москвы были «готовые к употреблению» русские вооруженные силы, вполне способные переломить ситуацию. Это были отряды Лжедмитрия II в Калуге и дворянские отряды Прокопия Ляпунова в Рязани. Последние были вообще совершенно непотрепанными и очень боеспособными; что же касается «тушинцев», то они – после всех неудач и пертурбаций – обрели «второе дыхание». Этому способствовала следующая колоритная история. В числе тех, кто после прихода под Москву войск Жолкевского переметнется от «царика» к «семибоярщине», был и Заруцкий: он явно надеялся получить место в Боярской думе. Но члены «семибоярщины» язвительно высмеяли эти «девичьи грезы» матерого атамана и «указали ему его место» - совершив тем самым грубую и непоправимую ошибку, ибо честолюбивый до невероятности Иван Мартынович такого не прощал и не забывал. Он, как азартный игрок, сразу вновь поставил на Лжедмитрия II – вернулся в Калугу и стал там де-факто полным хозяином. Под его «чутким руководством» калужский лагерь радикально переменил свое политическое лицо, став стопроцентно казачьим. Боярская прослойка практически исчезла: одни бежали в Москву, других просто убили (в т.ч. Ивана Годунова, родственника Романовых). Заруцкий первым начал военные действия против короля, несколько раз сильно побив сапежинцев; кроме того, он и Лжедмитрий II активно налаживали связи со всеми казачьими центрами, откуда можно было получить подкрепления (в частности, с Астраханью). В общем, силы для сопротивления были, и требовался только один внешний событийный толчок, чтобы они объединились и пришли в движение. Таких событий было сразу четыре, и все они почти синхронно произошли в конце 1610 года. Первым в этом ряду стало взятие под стражу Великого посольства. Не говоря уже о том, что это была форменная пощечина всем жителям Московии, но, помимо этого, Сигизмунд III невольно оказал формирующемуся сопротивлению немалую услугу – на время выключил из игры Филарета Романова. Тем самым он устранил (хотя бы частично) ситуацию «двупатриаршия» и сделал Гермогена единственным действующим главой Русской Православной церкви (чем немало помог консолидации своих противников). Последствия не замедлят сказаться, и мы сейчас в этом убедимся. Вторым событием, перевернувшим ситуацию, стала смерть Лжедмитрия II. Надо сказать, что к этому времени «тушинцы» уже вовсю воевали с интервентами: хватали всех, кто имел к ним хоть какое-то отношение, и топили в Оке. Помимо казаков, в Калуге остались в то время и касимовские татары; 484

в то же время их хан Ураз-Мухаммед в свое время (после Клушина) ушел к королю и активно участвовал в боях под Смоленском (а его семья находилась в Калуге). Теперь хан тайком покинул королевский лагерь и пробрался в Калугу (официально – «скучая по семье»). Этот вояж навсегда остался покрытым мраком: была версия, что хан совершил все с ведома Сигизмунда (по Р. Скрынникову), но это – версия… Важно, что тайный приезд хана в Калугу возбудил подозрение Лжедмитрия II и он приказал взять семью УразМухаммеда под стражу, а самого хана утопить. Этот шаг стоил «царику» жизни: начальник его охраны, родственник убитого хана, ногайский крещеный князь Петр-Арслан Урусов затаил злобу и решил отомстить. 11 декабря он предложил «Тушинскому вору» поохотиться на зайцев и… «поохотился» на самого Лжедмитрия – застрелил его, а «для верности» отсек голову. Свидетель убийства шут Петр Кошелев поднял тревогу; беременная Марина Мнишек, разорвав на себе платье, с обнаженной грудью и с факелом в руке металась над обезглавленным трупом, взывая к мести. Под надсадные рыдания колоколов в городе началась резня касимовцев: почти всех прикончили на месте (Урусов заблаговременно смылся). Ситуацией хотел воспользоваться Ян Сапега, вступивший в переговоры с калужанами, однако они были мгновенно прерваны, когда в город вернулись из столицы «выборные» и поведали об оккупации Москвы. Марина Мнишек (некоторое время проведшая «под замком») разрешилась от бремени сыном, «Иваном Дмитриевичем» и тут же «вручила его добрым жителям Калуги» – т.е., вверила свою и сыновнюю безопасность горожанам (фактически – Заруцкому, чьей любовницей и «походной женой» она тут же стала)…23 Важно, что с этой минуты, вопервых, Заруцкий остался единственным и полным хозяином Калужского лагеря; а во-вторых, гибель «царика» сняла многие неясности династического характера, прежде раскалывавшие московское общество. Так, по иронии исторической судьбы, Лжедмитрий II, при жизни наломавший столько дров, посмертно оказал России неожиданную услугу – хотя бы своей гибелью (опять скажу: воистину неисповедимы пути твои, Господи)… Третий, и самый главный событийный толчок на пути к общенациональному сопротивлению – инициатива Гермогена. Именно в этот судьбоносный момент происходит его трансформация как исторического героя. До этого мы видели его как персонажа, что называется, регионального значения: провинциальный митрополит, яростный традиционалист, враг реформ и заговорщик во времена Лжедмитрия I, «официальный» патриарх (в противовес «повстанческому» Филарету), консерватор и защитник Шуйского в царствование последнего. В таком качестве Гермоген никогда не попал бы на скрижали истории… Но мы уже могли убедиться: в бурное время Смуты, в обстановке катастрофически скоротечно меняющихся событий и ситуаций многие деятели того времени буквально в одночасье либо проваливались в небытие, либо, наоборот, стремительно вырастали в деятелей общенацио23

Об отцовстве ребенка шли споры: как писали про Марину в летописи, «она воровала со многими» («воровала» в данном контексте – значит, «была в интимных отношениях»)… 485

нального масштаба («Мгновенья раздают кому позор, кому бесславье, а кому – бессмертье»). В свое время так «взлетел» и стал национальным героем в какие-то несколько месяцев М. Скопин-Шуйский, так впоследствии будет с Мининым и Пожарским… Сейчас эта историческая роль (и крест!) выпали на долю Гермогена. При этом его роль неизбежно должна была стать не только подвижнической, но и мученической, т.к. он начинал новую (и самую главную) страницу своей жизни в оккупированной Москве, в окружении воинства Гонсевского и остатков «семибоярщины» (неизвестно, кто из них был более жесток). В такой ситуации патриарх смертельно рисковал, если не прямо шел на гибель. Но это не остановило Гермогена, который вообще по натуре был не столько духовным, сколько государственным мужем. К тому же «положение обязывает» – по Москве уже ходила анонимная «Новая повесть о славном Российском царстве, о страданиях святейшего Гермогена и новых изменниках». Последними именовались, естественно, бояре («Из державцев земли бояре стали ее губителями… совсем наши благородные оглупели, а нас всех выдали»), а Гермоген представал вождем сопротивления («Мужайтесь и вооружайтесь, и совет между собой чините, как бы нам от всех врагов избыти: время подвига пришло!» – писалось от его имени). Хотя авторы «Повести» предупреждали, что патриарх не может открыто призвать к войне («Сами то ведаете, его ли то дело повелевать на кровь дерзнути»), Гермоген отлично понял намек – именно он, и никто другой, должен был повелеть «на кровь дерзнути», поскольку сам его сан к тому обязывал: больше легитимных деятелей с общенациональными юридическими полномочиями в стране просто не осталась. И старый (80 лет) патриарх не уклонился от ответственности. По словам Н. Устрялова, Гермоген, «непоколебимый столп православия, возвысил красноречивый голос в защиту церкви, отечественных уставов, государственной независимости, разрешил Москву от присяги Владиславу, разослал грамоты по всем городам с призывом к спасению веры и благословил Шеина на упорную защиту. Тщетны были убеждения боярской думы («семибоярщины» – Д.С.)… успокоить умы и покориться воле Сигизмунда; тщетны были и угрозы поляков: он проклял изменников и звал верных под знамена церкви и отечества. Воззвания Гермогена потрясли всю Россию; города вооружались с беспримерным единодушием, сообщались один с другим, пересылая грамоты патриарха; не хотели признавать ни Сигизмунда, ни Владислава, думали только о спасении царства от ига иноземного и клялись в непримиримой ненависти к чужеплеменным притеснениям отечества. Гермоген был душой народного восстания»24. Действительно, именно с момента начала Гермогеновой проповеди в Московии окончательно поняли, что ранее всячески затушевывалось и дипломатично камуфлировалось: впервые за все время существования государства на Руси речь шла об его уничтожении. Теперь у сопротивления была необходимая легитимность (благословение патриарха) и идеология: о ней надо сказать несколько слов отдельно. 24

С. Платонов назвал патриарха «нравственным вождем страны». 486

То, что воззвания Гермогена были патриотической манифестацией и призывом к борьбе – общеизвестно; об этом писали все историки без исключения. Но то, что патриарх в своих посланиях изложил целую политическую и идеологическую программу – практически никогда не сообщается (на это обратил внимание только Р. Скрынников). И это не случайность: разговор о программе Гермогена сразу снижает пафос в повествовании о «национальном этапе Смутного времени» и переводит разговор в иную плоскость – в сферу чистой политики (причем внутренней). Кроме того, те рекомендации, которые давал Гермоген по этой линии, сразу являют собой предмет для исторической дискуссии (и многое поясняют в дальнейших политических реалиях России, причем совсем не в «ортодоксальном» ключе!). К этому моменту стоит приглядеться – как раз такие «потаенные страницы истории» и представляют интерес (как говорил Ницше, «мудрым нужен покров»). Если называть вещи своими именами, программа Гермогена носила консервативно-реставрационный характер (и это вполне логично: во-первых, Гермоген и ранее проявил себя как ультратрадиционалист и поборник старомосковской государственности; во-вторых, обстановка Смуты, национального краха и грядущей потери независимости к реформизму располагала мало). Начинать надо с того, что сопротивление освещалось как православнокрестовый поход против «латинов» (насколько хорошо это ложилось на всю традиционную московскую идеологию и менталитет, можно не пояснять). Лейтмотивом воззваний была настойчивая акцентуация на «латинстве» оккупантов (Сигизмунд назван «латинским царем»). Кроме того, консерватизм патриарха сказался и в отношении к казачеству – единственной тогда на Руси силе, уже сражающейся против захватчиков. Гермоген не только не благословил казаков, но… даже отказался видеть в них православных (казачество в посланиях названо «странным и неединоверным воинством» – может быть, патриарх имел в виду прошлое безобразное поведение «тушинцев», о котором мы уже сообщали?). Казаков Гермоген призывал «облекаться в пост и молитву»… Несомненно, позиция Гермогена была продуманной и последовательной: будучи убежденным государственником–консерватором, он не мог хорошо относиться к «гулящей вольнице», никогда себе с этим государством не идентифицировавшей и уже сыгравшей немалую роль в его развале. Мы видели, что Гермоген неприязненно относился к Лжедмитрию I, которого казаки считали «своим царем» (А. Гуц). Надо также вспомнить о дворянско-казачьем антагонизме и о том, чью сторону держал Гермоген во время движения Болотникова. Но, так или иначе, в условиях уже начавшегося сопротивления игнорировать казачество как вооруженную (и притом несравненно боеспособную) силу, уже вступившую в борьбу, было политическим донкихотством, и это самое слабое место в программе патриарха25. Но были у Гермогена 3 пункта, которые не только не носят консервативного характера, но прямо-таки противоречат ему своим политическим нова25

Если вспомнить о Смоленском и Московском договорах, надо признать: консервативнореставраторская линия уже приобретает черты нарастающей политической тенденции. 487

торством (причем это самые главные пункты патриаршей программы). Вопервых, Гермоген призывает объединиться не только на вероисповедальной, но и на национальной основе (это выразилось в призыве «избрать себе царя свободно от рода русского»). Идея национального консенсуса (высказанная впервые, что характерно, Лжедмитрием I!) не только была «новинкой», но и не имела прецедента в старой московской идеологии (там все педалировалось в религиозную сторону, что типично для средневекового мышления). Этот пункт программы Гермогена – шаг в Новое время… Во-вторых, царя предлагается «избрать свободно»: это явная апелляция к традиции учредительных Земских соборов и «выборных династий» (что тоже совсем не по старомосковски!), это тоже шаг в некую новую политическую реальность (и не средневековую, что принципиально!). Наконец, говоря словами Р. Скрынникова, Гермоген «пришел к выводу: миссию борьбы за веру и отечество лучше всего возложить на города, население которых не участвовало ни в каких воровских выступлениях». Сказано вскользь, но за этим стоит большая проблема. Дело в том, что опереться на города – это значит, опереться на те социальные слои, которые в старомосковской государственности традиционно не имели голоса. Ведь посадские (купечество, ремесленники, нарождающийся светский интеллектуальный слой) политически были безгласны в Московии (и это – одна из болевых точек русского средневековья, о чем неоднократно писали самые разные авторы – от В. Кантора до А. Буровского). Обращение именно к этим социальным группам с призывом спасать гибнувшее Российское государство было равносильно констатации, высказанной в «Новой повести»: традиционная элита обанкротилась, пришло ваше время! Т.о., этот пункт программы Гермогена носил, без преувеличения, революционный характер (и при том совершенно не вписывающийся в общую традиционалистскую тональность воззваний). Мы в дальнейшем увидим, какие это именно последствия, что реализовалось из возможных возникающих появлений этого нового начала, а что зачахло на корню, но, повторяю, этот новаторский момент в программе Гермогена был. И еще: может, патриарх и надеялся, что в авангарде будут города, «не участвовавшие ни в каких воровских выступлениях», но на практике все получилось совершенно противоположно – первыми подняли знамя борьбы именно те города, где «революционное движение» (Е. Шмурло) давно определяло их политический облик. Жизнь всегда вносит свои коррективы в любую догматику… За свою дерзость Гермогену пришлось заплатить самую жестокую цену – стать мучеником национального движения. Гонсевский распорядился арестовать неукротимого патриарха и держать его под домашним арестом; потом режим заключения ужесточился – престарелого святителя заточили в Чудов монастырь (позднее – в кремлевском подворье Кирилло–Белозерский обители) с инструкцией о «крепком содержании»). Содержание было настолько «крепко», что в середине 1612 г. Гермоген умер, уморённый голодом насмерть. Однако дух его не был сломлен и патриарх до конца продолжал поддерживать связь с сопротивлением (перед самой своей смертью он получил известие об инициативе Минина и Пожарского и передал им свое напут488

ствие). Тело патриарха Гермогена – одного из самых великих отцов русского православия – ныне хранится в Успенском соборе Московского Кремля, а сам Гермоген канонизирован: так наши предки воздали дань почтения нравственному вождю сопротивления начала XVII века… В самом же конце декабря 1610 г. произошло и последнее событие, ознаменовавшее переход к новому, национально-освободительному этапу Смуты. Встревоженные активизацией калужских «тушинцев», деятели разложившейся «семибоярщины» отправили к Сигизмунду под Смоленск просьбу оказать им военную помощь (Гонсевский сидел в Москве, располагая малыми силами). У короля свободных сил тоже не было (всё «съедал» Смоленск) и он послал к Москве единственный свой вспомогательный резерв – отряд запорожских казаков во главе с атаманом Андрием Наливайко. Из Москвы же навстречу ему выступил единственный воинский контингент, сохранивший верность «семибоярщине» – отряд воеводы Исаака Сунбулова. Оба отряда должны были встретиться в Рязанщине, но запорожцы произвольно изменили маршрут и двинулись на Тулу, испепелив по пути 26 декабря город Алексин. Это погубило всю операцию: Заруцкий вытеснил запорожцев изпод Тулы, и Сунбулов не получил подкрепления (вернее, получил, но в меньших масштабах – к нему подошли не главные силы Наливайко, а мелкие казачьи отряды). С этими силами Сунбулов осадил Пронск, где находился в это время Прокопий Ляпунов; последний запросил помощи, и эту помощь оказал ему Дмитрий Пожарский. Пройдя быстрым маршем от Зарайска, Пожарский деблокировал Пронск, вынудив Сунбулова отступить. Этот первый успех рязанского сопротивления вызвал значительный резонанс: в Рязани Ляпунова и Пожарского приветствовали как избавителей, местный архиепископ благословил их на борьбу. Сунбулов же, горя желанием «отыграться», попытался напасть на Зарайск и занял посад перед каменным «детинцем», но Пожарский успел проникнуть в крепость и, контратаковав, наголову разбил противника. Почти весь отряд Сунбулова был искрошен на улицах: горожане добивали его воинов беспощадно. Остатки сунбуловского отряда отступили в Москву, запорожцы ушли в Смоленск. Эта вторая победа Пожарского не только окрылила силы сопротивления – она имела и более далеко идущие последствия. «Нападение Сунбулова и Наливайки послужило прологом к прямому военному сотрудничеству между Рязанью и Калугой» (Р. Скрынников), которое вскоре было оформлено и документально. Так родилось Первое ополчение, явившееся прямым детищем идеи Гермогена о национальном движении. Действительно, этот первый альянс сопротивления был крайне дуалистичным, состоящим из двух не просто разных, а даже антагонистических «половинок» – дворянства и казачества (что ещё скажется), а во главе движения стояли не менее противоречивые друг другу фигуры, уже не раз бывшие и союзниками, и недругами - Прокопий Ляпунов и Иван Заруцкий. Но, тем не менее, почин был сделан, сопротивление обрело не только идеологию и духовного вождя, но и военнополитических руководителей, организационные формы и военную структуру. Кроме того, к калужско-рязанской инициативе вскоре присоединилась 489

Кострома, Нижний Новгород, Муром, Владимир, Ярославль, Суздаль, Казань (в последнем городе гарнизон и жители подняли восстание против московско-боярских ставленников и убили знаменитого опричника Богдана Бельского, сидевшего там на воеводстве; власть перешла в руки веча). 13-14 февраля 1611 г. в Калуге произошло т.н. Калужское совещание, окончательно оформившее Первое ополчение как общерусскую акцию и выработавшее стратегию дальнейших действий. События стремительно приближались к решающему рубежу. IV. Акт VI. Итак, с образованием Первого ополчения началась новая глава в истории Смуты. Задачей движения, причем самой первостепенной, было изгнание Гонсевского и боярских коллаборационистов из Москвы – пока остальные силы Сигизмунда скованы под Смоленском. Боевые действия начались в феврале, когда воевода «семибоярщины» боярин Андрей Куракин скрестил под Владимиром оружие с воеводами ополчения Измайловым и атаманом Просовецким. Куракин был разбит, но бои с ним продолжались еще до марта; ополченцы овладели Коломной, Серпуховым, Переяславлем-Залесским. «В начале весны 1611 года, почти в одно время, дружины 25 городов двинулись к Москве. Сам Ляпунов выступил из Рязани с полками рязанскими и северскими; князь Дмитрий Трубецкой из Калуги; атаман Заруцкий из Тулы, князь Репнин из Нижнего (Новгорода – Д.С.), князь Мосальский из Мурома, князь Пронский из Романова, Мансуров из Галича, Нащокин из Вологды, князь Волконский из Костромы, Волынский из Ярославля, Измайлов из Владимира, атаман Просовецкий из Суздаля, Вельяминов из Новгорода» (С. Платонов). Такое количество воевод создавало определенные трудности, поскольку, хотя формальным руководителем ополчения оставался Ляпунов, реально каждый командир плохо переносил подчинение и старался быть максимально самостоятельным. Это скажется уже на самом начальном этапе похода, но пока что в успехе никто не сомневался – сила у ополчения была нешуточная, во много раз превышавшая силы интервентов и их пособников. К тому же Ляпунов, желая действовать наверняка, послал авангард своих войск во главе с Д. Пожарским к столице раньше основной массы ополчения – в целью подготовки восстания москвичей. По плану Ляпунова, удар его армии в сочетании с вооруженным выступлением населения столицы должен был сокрушить врага. Условием успеха были дисциплина воевод и синхронность выступления. Увы, ни того, ни другого не получилось – плохое взаимодействие частей и их командиров задерживало сроки операции, а в Москве тем временем события развернулись столь быстротечно и столь катастрофично, что руководители ополчения просто не поспели за ними. У Гонсевского в Москве в распоряжении было порядка 5000 бойцов. Кроме того, в столице были еще формально верные «семибоярщине» стрелецкие части, но на них надежды не было никакой – невооруженным глазом было 490

видно, что они при первой же возможности перейдут к Ляпунову. Единственное соединение, на которое польский полководец мог твердо рассчитывать – это 2000 европейских наемников под командованием нашего старого знакомого Жака Маржерета (он честно отрабатывал свой гонорар, служа московскому правительству - неважно, какому: что тут поделаешь, если московиты свихнулись и у них правительства меняются ежегодно!). Итого 7000 человек: это было мизерно мало, особенно учитывая все возрастающую угрозу восстания, а также огромные масштабы города, на улицах которого предстояло биться (по данным Д. Флетчера, Москва в то время намного превосходила по масштабам Лондон). Пытаясь отсрочить неизбежное, Гонсевский в резкой форме потребовал от «семибоярщины» добиться политического урегулирования конфликта, «усмирения» непокорных (иначе, мрачно предсказал Гонсевский, «прольются реки крови»). Но польский военачальник уже понимал, что обращается в пустоту – «семибоярщина» окончательно превратилась в политического покойника и сама ждала хоть какого-то решения от Гонсевского. В этих условиях последний принял жестокое решение: преднамеренно спровоцировать преждевременное выступление москвичей и разгромить его до похода основных сил Ляпунова. Поводов было предостаточно: «вражда и ненависть витали над столицей» (Р. Скрынников), чуть ли не ежедневно происходили стычки и кровавые инциденты, москвичи и интервенты подкалывали друг друга из-за угла – каждую ночь на улицах находили трупы. Во 2-й декаде марта «семибоярщина» отдала приказ об изъятии у москвичей оружия – под последнее попадали даже топоры и ножи, всех обладателей чего-нибудь подобного топили в реке. Это сразу резко усилило напряжение, малейший толчок мог вызвать взрыв. И он произошел 19 марта: Гонсевский стал готовить Кремль и Китай-город к обороне и велел привлечь к работам извозчиков. Те отказались, на попытку силой заставить их работать вступили в драку с солдатами Гонсевского; те применили оружие, пролилась первая кровь. Гонсевский, по свидетельствам очевидцев, какое-то мгновение колебался – не дать ли «задний ход», но затем решился и велел атаковать собравшихся в Китай-городе горожан. Там произошла быстрая и жестокая резня, которая мгновенно спровоцировала общегородское восстание. Столица враз покрылась баррикадами; попытка Гонсевского оттеснить повстанцев из Белого города провалилась – конные сотни интервентов запутывались и гибли на узких и кривых московских улочках. С невероятными усилиями Маржерету удалось оттеснить повстанцев от кремлевских и китайгородских стен (по свидетельствам очевидцев, его солдаты, вернувшись из боя, были забрызганы до макушки кровью и мозгами). Положение Гонсевского стало критическим: в Москве жило от 30 до 100 тысяч человек, и такая масса могла задавить его гарнизон просто численно. Если и разбить профессиональных вояк вооруженные горожане были не в состоянии, то уж заблокировать в центре города до подхода ополчения они, безусловно, могли – а потом неотвратимый конец! И тут Гонсевский показал себя – совершил то, что дало Р. 491

Скрынникову основание справедливо считать московское восстание «едва ли не самой трагической страницей в истории Смуты». Из донесения Гонсевского королю: «Видя, что исход битвы сомнителен, я велел поджечь Замоскворечье и Белый город в нескольких пунктах». Русские летописи считали, что идею поджога подал Михаил Салтыков; может и так, не суть важно. Важно, что именно эта адская по жестокости акция и переломила ход восстания. Поджог долго не получался: в городе, несмотря на март месяц, стоял мороз, и пламя не желало разгораться (многие интервенты полагали, что «огонь заколдован»). Но когда огонь все же вспыхнул, Москва превратилась в пылающий ад: деревянный по преимуществу город выгорал с ужасающей быстротой. Солдаты Гонсевского шли «вслед за огнем» и, пользуясь всеобщей паникой, добивали повстанцев. Удержать удалось только районы Лубянки и Сретенки, где командовал Пожарский, но ненадолго. Вскоре к обоим враждующим сторонам подошли подкрепления – отряды братьев Плещеевых к москвичам, присланный королем полк полковника Струся к Гонсевскому. Бои носили жесточайший характер; в одном из них был тяжело контужен в голову Пожарский – его ударили по голове шестопером (воины вынесли своего командира из боя и отправили в ТроицеСергиеву Лавру, но из борьбы князь выбыл надолго – на почве травмы у него развилась эпилепсия). И вновь пожар помог интервентам добиться успеха: к 21 марта сопротивление было сломлено, а прорвавшийся к Москве отряд Измайлова разбит Струсем. Но главное – Москва сгорела полностью, и когда Ляпунов с основными силами 23 марта подошел к столице, его глазам предстала страшная картина: столицы не было. Вместо нее осталось пепелище, посреди которого высились занятые интервентами твердыни Кремля и Китай-города. Тысячи москвичей погибли в огне и в боях, замерзли насмерть на жестоком морозе, остальные разбрелись в разные стороны, передавая из уст в уста подробности ужасной трагедии. В памяти современников это событие запечатлелось как «конечное разорение Московского государства». События 19-21 марта сразу резко изменили ход событий в невыгодную для Первого ополчения сторону. Во-первых, гибель Москвы мгновенно лишила Ляпунова очень нужных ему сил, поскольку численность его войска, как выяснилась, оказалась нисколько не больше, чем у Гонсевского (хотя засевшие в столице интервенты полагали, что на них идет стотысячная рать, сам Ляпунов сообщал о 40-тысячном войске, а его посланец к шведскому королю назвал цифру в… 6000 человек: по-видимому, она самая правильная). Вовторых, в руки Гонсевскому и Струсю попали все пушки, бывшие в Москве, и польские воеводы установили их на стенах Кремля и Китай-города: такой концентрации артиллерии на крепостных стенах фортификация еще не знала. В этих условиях штурм мог закончиться только гибелью атакующих… В довершении бед циркулировавший неподалеку Ян Сапега предложил свои услуги… и королю, и Ляпунову! Цинизм, и жадность этого человека были поистине гомерическими (это едва ли не самый отвратительный персонаж Смуты). Неизвестно, кто должен был относиться к нему с большим омерзением – ополченцы (многие из которых хорошо помнили Сапегу по Тушин492

скому лагерю) или король и шляхта под Смоленском (ведь этот субъект был готов за деньги драться против своей родины, где, к слову, его родной брат был канцлером!). Торг продолжался месяц, и решающее слово оказалось за «семибоярщиной»: окончательно продавшиеся интервентам изменники согласились передать сапежинцам в залог царские регалии (!) ценой в полмиллиона злотых (!!!); мерзость этой истории не знает границ… После этого Сапега немедленно объявил Ляпунову войну, и, соединившись с преданными «семибоярщине» воеводой Ромодановским, занял Суздаль и Ростов. Теперь ополченцам приходилось воевать уже на два фронта… Впрочем, Ляпунова это не останавливало. События весны-лета 1611 г. – звездный час Прокопия Ляпунова как исторического деятеля. Ранее он, подобно многим персонажам Смутного времени, был «один из многих»: участвовал в заговорах, многократно менял лагеря, интриговал – как все! Теперь он был признанным вождем общенационального сопротивления, и (главное) личностно этому, безусловно, соответствовал. «Ляпунов первым осознал необходимость объединения всех патриотических сил; его имя стало олицетворением национального единства» (характеристика Р. Скрынникова). Мартовская неудача не сломила Ляпунова: встав лагерем под Москвой и заняв своими войсками то, что осталось от столицы – укрепления Белого города – верховный воевода Первого ополчения деятельно приступил к реализации как военных, так и политических планов. Военные дела меж тем не радовали. Борьба с Сапегой и Ромодановским шла с переменным успехом (в одном из боев смертью героя пал муромский воевода Мосальский), и добиться решающего успеха не удалось, поскольку драться приходилось «одной рукой» – друга была занята Гонсевским. Против же последнего ополченцы бросили все свои основные силы; несколько раз Кремль и Китай-город подвергались штурму – и каждый раз уничтожающие пушечные залпы отбрасывали штурмующих назад, оставляя за собой горы трупов и озера крови. Гонсевский мог торжествовать – его мрачное пророчество сбылось и кровь бойни 17 мая 1606 г. была отомщена… Одновременно вождем Первого ополчения приходилось решать и административно-политические дела, и это – одна из самых интересных страниц Смутного времени. Перед руководителями ополчения стояли нелегкие задачи: создавать Земский собор в этих условиях было невозможно, почти все члены Боярской думы и «государева двора» оказались в составе «семибоярщины» и сидели в осаде, оба патриарха были в плену (Гермоген – в Москве, Филарет – в Варшаве). «Функции высшего органа власти – пишет Ю. Сандулов – взял на себя «Совет всей земли», составленный «из членов Земского собора – провинциалов. Впервые в истории России широкие слои земщины взялись за государственное строительство. Это наложило особый отпечаток на всю деятельность Совета всей земли, результаты которого были обобщены в Приговоре 30 июня 1611 г. – своеобразной земской конституции». Последние слова выделены мной, и не случайно: впервые в истории нашего Отечества на весьма широкой демократической основе принималось нечто вроде конституции, и это – показатель фундаментальных сдвигов во всем 493

московском обществе. Поразительно – череда жутких бедствий подтолкнуло застылую средневековую Московию к шагам абсолютно «современным» (для того времени) и «европейским» по культурологическому характеру. И такие, значит, потенции были в Московском государстве; опыт Курицыных, Адашева и Лжедмитрия I все же не пропал втуне… О Приговоре 30 июня великолепно и обстоятельно повествует С. Платонов, и нам только остается присоединиться к его словам: «Приговор… очень обширен и касается… всего государства: очевидно, выборные из войска считали себя вправе решать общеземские дела (военачальники… были земской властью, играли роль правительства – это знаменательный факт показывает нам, каким большим кредитом пользовалось в стран ополчение… воеводы не были бесконтрольны и зависели в своей деятельности от общего совета рати)26. Первый пункт Приговора учреждал триумвират руководителей в составе Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого: согласно тексту документа, «воеводы должны строить (устраивать – Д.С.) землю и всяким (гражданским – Д.С.), и ратным делом промышлять». Тут же оговаривались полномочия «триумвиратов» (в частности, им запрещалось казнить кого бы то ни было «без земского и всей земли приговора» под угрозой казни их самих), а также ответственность их перед «землей» (т.е., войсковым советом). С. Платонов точно констатирует: «воеводы – только исполнительные органы земли». Вторая группа постановлений учреждала в войске систему приказов (аналогичную традиционной) – т.е., создавала действующую управленческую структуру, продолжая формирование правильной системы управления). Но главной была третья группа постановлений, упорядочивавшая отношения собственности в стране. «Безумные пожалования предшествующих лет Смуты – читаем мы у Ю. Сандулова – окончательно запутали поземельные отношения в стране и разорили широкие массы мелкого дворянства. Совет всей земли попытался одним махом разрубить этот гордиев узел. Власти произвели мобилизацию дворян и прочих служилых людей; всем были установлены фиксированные оклады. Земли изменников и излишки окладов конфисковывались и шли на раздачу служилой бедноте (если бы эту реформу удалось провести до конца, боярскому землевладению был бы нанесен смертельный удар)». Согласно Приговору, было отмечено три группы, у которых поместья не отбирались: у семей - членов Великого посольства (арестованного Сигизмундом в апреле 1611 года), у членов семей погибших на войне; у тех, кто получил поместья по приказу М. Скопина-Шуйского («Чем, кроме уважения к памяти Скопина, можно объяснить это любопытное постановление?» – вопрошает С. Платонов). Было также позволено казакам получать поместья: это было явным и единственным «реверансом» в сторону казачества. Все остальное носило характер явно антиказачий и продворянский: это видно по последней, четвертой группе постановлений. Здесь констатировалось: беглые крестьяне и холопы подлежали возвращению (С. Платонов полагает, что это распространялось и на тех из них, кто стал казаком; 26

Опять традиции веча! Живучи корни традиционного древнерусского демократизма. 494

Ю. Сандулов, А. Гадло и Г. Лебедева оспаривают платоновскую редакцию). Кроме того, отныне казакам запрещено было в одиночку заниматься фуражировками, а только в компании с дворянами – помните пушкинское «Казаки лишь только селы грабят»? В целом С. Платонов абсолютно прав, полагая, что в данном случае «служилые люди решительно преобладали над вольными казаками». Это и стало началом конца Первого ополчения. Хотя казаки также «рукоприложились» (т.е., оставили подписи) на Приговоре, хотя Ляпунов старался максимально привлечь на свою сторону казачество («А которые боярские люди, крепостные и старинные – писал Ляпунов – и те б шли без всякого сомненья и боязни, всем им воля и жалованье будет, как и иным казакам»), тем не менее, холодок между двумя частями войска после 30 июня явно усилился (да он никогда и не исчезал, в общем-то!). В определенной степени ответственность за дальнейшее лежит и на самом Ляпунове, который не избежал самого опасного искуса власти – «медных труб». Как позже зафиксировала летопись, «Ляпунов не по своей мере вознесся и гордость взял, много отцовским детям позору и бесчестия делал, не только боярским детям (дворянам – Д.С.), но и самими боярам». Из этого отрывка следует, что Ляпунов «изобидел» не только казаков: его «величанье» воспринималось тем более вызывающе, если учесть, что он сам был дворянином (хоть и думным), поэтому дворяне считались его ровней, а бояре - понятно кем. Неприятный резонанс вызывала и манера Ляпунова подолгу выдерживать просителей у крыльца своей «канцелярии» (знакомая манера!) – притом, что все «бюрократические органы» Совета всей земли ютились буквально в… землянках и не имели самого необходимого (вплоть до перьев и чернил)27. Удар же, тем не менее, последовал все-таки с казачьей стороны. Поначалу, казалось, ничего не предвещало катастрофы. Еще в апреле «триумвиры» провели процедуру присяги, носившей характер именно общенациональный, призванный преодолеть социальные и субэтнические разногласия (если помним, Л. Гумилев считал казацко-дворянский антагонизм именно субэтническим!). В присяге утверждались обязательства: стоять «за одно с городами» против короля, королевича и предателей; очистить государство от «ляхов» и «литвы»; не подчиняться «семибоярщине», а служить избранному всей землёй государю. Однако на деле трещина между ополченцами усиливалась но не по дням, а по часам (этому способствовали и военные неудачи). Толчком послужили два момента: во-первых, Заруцкий попытался предложить «в цари» «воренка» – сына Марины Мнишек (это вызвало резкий протест Ляпунова и гневную отповедь арестованного Гермогена). Вовторых, уголовная часть казачества, оставшаяся без «добычи» после Приговора 30 июня, на свой страх и риск принялась «промышлять» в Подмосковье, где начались «разбои». Ляпунов энергично боролся с ними самыми крутыми мерами, озлобляя казаков, но без особого эффекта – атаманы покрывали 27

Типично революционный антураж: «новая власть» работает в «пролетарских» условиях… 495

«своих», да и угроза голода уже глядела в глаза ополченцам: разоренное донельзя Подмосковье было просто не в состоянии прокормить «земскую рать». Дошло до того, что Ляпунов грозился уйти в отставку, а ТроицеСергиева Лавра рассылала по городам отчаянные призывы – прислать продовольствие, дабы воинство «скудности ради не разошлося». Видимо, это дошло до Гонсевского, и… 22 июля в лагере появилось от имени Ляпунова письмо, где предписывалось убивать «воровавших» казаков на месте. До сих пор неясно, кто стоял за провокацией: советские историки безоговорочно обвиняли Гонсевского, но я не исключаю причастность к этому и Заруцкого (об этом в открытую говорили в 1611 году). В казачьих таборах враз встала буря. Казаки вызвали в «круг» Ляпунова и потребовали объяснений. Ничего не подозревающий Ляпунов взял в руки злополучную грамоту и, прочитав, удивленно сказал: «Похоже на мою руку, только я не писывал». Слова потонули в общем вопле и казаки коллективно зарубили Ляпунова (первый удар нанес атаман Сергей Карамышев): коллективное убийство – древнейший ритуал, восходящий к временам военно-общинной демократии…28 Дворянин Иван Ржевский (злейший враг Ляпунова!) осудил самосуд и был тотчас зарублен сам: трупы обоих убитых 3 дня (!) валялись в поле и их объели бездомные псы (!!!). Только потом на простой телеге их увезли в Троице-Сергиеву Лавру и похоронили без всяких почестей. Это убийство стало «спусковым крючком» к развалу Первого ополчения. Вопреки традиционной легенде, дворяне не бросили лагерь и не ушли из-под Москвы (как утверждала советская историография): даже сын убитого Ляпунова остался в войске. Но все административные начинания, вся реформаторско-законотворческая деятельность была свернута (как много, увы, в истории держится на хрупкой соломинке – личности конкретного человека!). Кроме того, со смертью Ляпунова триумвират распался: оставшиеся руководители Заруцкий и Трубецкой явно не выдерживали сравнения с погибшим. Начали они с того, что замяли дело с убийством 22 июля – тем самым показав, что Совет всей земли бессилен перед военным произволом. На практике смерть Ляпунова стала и смертью Совета: теперь Первое ополчение ничем не отличалось от Тушинского лагеря. Да и с военной стороной дела все шло попрежнему не блестяще: несколько штурмов, предпринятых казаками, захлебнулись в крови. «Исход Первого ополчения – констатирует Е. Шмурло – был плачевный: задача, какую оно поставило себе… не была разрешена, т.к. здоровая часть земщины, связанная с элементом противообщественным, казаками, была недостаточно свободна в своих действиях». Но еще до гибели Ляпунова новые беды обрушились на русскую землю. 2 июня из умирающего от голода и цинги Смоленска в лагерь короля перебежал изменник с выразительным именем Ивашка Шваль. Он указал королевским воеводам уязвимые места в обороне, и на следующий день польская ар28

Смысл – круговая порука: за убийство отвечают все (вспомните аналогичный ритуал в Новгороде). 496

тиллерия обрушила ураганный огонь именно на эти места. Пятый штурм города, проведенный 3 июня, гарнизон, уже немногочисленный, отбить не смог: большая часть защитников Смоленска погибла с оружием в руках. Раненый Шеин, запершись в башне, отстреливался, убив более 10 человек, и сдался (по просьбе собственного сына) Якову Потоцкому – заявив, что «никому другому не дастся». Смоленская эпопея закончилась страшным кровавым аккордом: до 2,5 тысяч жителей города заперлись в Богородицкой церкви, под которой находился пороховой погреб. Кто поджег его – неизвестно (Жолкевский утверждал, что сами осажденные), но только страшной силы взрыв разнес собор на куски, и, по словам Жолкевского, «неизвестно даже, куда девались разбросанные остатки (людей – Д.С.), и как бы с дымом улетели»… Взбешенный Сигизмунд, нарушив все правила военной этики, велел пытать Шеина, дознаваясь: «Кто советовал и помогал так долго держаться?». Ответ Шеина потряс его мучителей и стал известен всей стране: «Никто в особенности, потому что никто не хотел сдаваться». Затем великого героя России увезли в Речь Посполитую и бросили в тюрьму в оковах. Теперь путь королевской армии к Москве был открыт, но героическая гибель Смоленска сыграла свою роль в истории: армия Сигизмунда понесла огромные потери, и, главное, казна республики из-за двухлетней осады совершенно истощилась. Поэтому Сигизмунд, вместо того, чтобы сразу броситься к Москве, вернулся в Варшаву и шумно отпраздновал победу. В перспективе станет ясно, что этим он перечеркнул все – поскольку потерял время, которое сыграет (как выяснится) абсолютно против него, и дал силам русского сопротивления сосредоточиться. Но это станет ясно позднее, а пока что казалось – скорый крах Московии неизбежен. Одновременно резко ухудшилась обстановка и на севере, под Новгородом. Новгородцы с самого начала поддержали Первое ополчение – послали на подмогу Ляпунову воинский контингент, отбили от стен города присланный Сигизмундом литовский отряд, схватили и посадили на кол приведшего литовцев боярина Салтыкова (сына члена «семибоярщины»). Но… в окрестностях города объявился Делагарди: покинув кровавое клушинское поле, он и не подумал возвращаться в Швецию. Делагарди также принадлежал к красочно описанной Л. Гумилевым породе «пассионариев»-честолюбцев, и он решил сыграть самостоятельную игру. Его корпус, брошенный на произвол судьбы, оказался предоставлен самому себе, и результат был разительным. «К этому времени – читаем мы у А. Бушкова - история наемничества насчитывала несколько столетий, а «неплатежи» случались настолько часто, что наемные войска успели создать… то ли церемониал, то ли ритуал – узнав, что им не намерены платить, они собирали сходку, без особых проклятий и жалоб выбирали себе «маршала» (в данном случае Делагарди – Д.С.), после чего начинали добывать себе средства к пропитанию грабежом всего, до чего они могли дотянуться». Сам же Делагарди, судя по его дальнейшим действиям, отнюдь не собирался проливать кровь за своего короля Карла IX (как полагает Р. Скрынников), но исключительно за самого себя. 497

Отряды Делагарди в августе 1610 г. захватили и ограбили Ладогу, а затем осадили Корелу. Ее воевода Иван Пушкин оборонял город до февраля 1611 г.; когда из 2000 гарнизона Корелы в живых осталось менее 100 человек (погибшие, в основном – жертвы голода и цинги), Пушкин вступил с Делагарди в переговоры, и, угрожая взорвать крепость, добился почетной капитуляции – вывел остатки гарнизона в Орешек. Делагарди немедленно атаковал эту крепость, но был отбит с тяжкими потерями и решил переключиться на Новгород. Надо сказать, что в это время Карл IX вновь предложил помощь России в войне с Речью Посполитой (обращения были направлены в Новгород и к Ляпунову). Начались долгие переговоры (в Новгороде от имени Совета всей земли вел боярин Василий Бутурлин, стойкий сторонник Ляпунова). Сам Ляпунов был готов принять шведскую помощь и даже уступить Карлу IX часть пограничных новгородских земель (в условиях 1611 г. это было меньшим злом), но сами новгородцы были категорически против, тем более что Делагарди вел свою игру – потребовал уступки Ладоги, Орешка, Ивангорода, Яма, Копорья и Гдова (т.е., всего новгородского пограничья!). В этих условиях Бутурлин сделал рискованный шаг – тайно сообщил Делагарди проект приглашения на русский трон шведского принца (при условии принятия православия). Такая идея циркулировала в некоторых кругах сопротивления (даже с формулировкой «стать с немецкими людьми заодно» – т.е., совершить поворот к Европе)29, но имел ли Бутурлин на такое заявление полномочия – неясно; может, он хотел просто прозондировать почву или «улестить» Делагарди. Если так, то он «перемудрил» самого себя: Делагарди ухватился за эту ниточку и использовал ее для наращивания своих сил под Новгородом. Одновременно он вел прямые переговоры с Ляпуновым (через гонцов) и также получил от последнего обтекаемо-благожелательный ответ – договоримся-де при встрече… Тем временем его солдатня разграбила все окрестности Новгорода до нитки; понятно, что озлобление в Новгороде нарастало. В конце концов разъярённый Бутурлин и новгородский воевода Одоевский прервали переговоры и начали военные действия против Делагарди (неудачные), нарушив инструкции Ляпунова: шведский кондотьер знал об этих разногласиях главы ополчения и его эмиссара и также решил на этом сыграть. В довершении всего позиция Бутурлина, слишком часто и резко менявшего тактику поведения с Делагарди, вызвала у горожан нехорошие подозрения. 16 июля (за несколько дней до трагической гибели Ляпунова) Делагарди штурмовал Новгород и… с ходу ворвался в него (опять, как и в Смоленске, помогли предатели). Паника охватила горожан; лишь отдельные смельчаки, погибая, сдерживали натиск наемников30, остальные бежали под защиту стен Детинца. Там еще можно было сопротивляться, но… как выяснилось, Бутурлин и Одоевский не запасли ни пороха, ни провианта совсем (Делагарди был 29

Опять тень Лжедмитрия I!.. История сохранила нам их имена: Василий Гаютин, Василий Орлов, Афиноген Голенищев, Тимофей Шаров, протопоп Амос. «Какие гиганты, увы…» (В. Гюго). 30

498

поражен, когда узнал об этом). Как раз в это время в Новгород пришло письмо от Совета всей земли с достаточно благожелательной формулировкой насчет кандидатуры шведского принца, и это решило дело: Новгород капитулировал. Можно было ожидать, что Делагарди присоединит завоеванную землю к Швеции – ничего подобного! Было объявлено о… создании независимого «Новгородского государства», где главой администрации стал Одоевский (Бутурлин ушел с отрядом под Москву), а вооруженные силы этого «государства» на 80 % состояли из солдат Делагарди, бывшего главнокомандующим. Неизвестно, как отнесся ко всему этому Карл IX, поскольку он вскоре умер, уступив престол своему сыну – 17-летнему Густаву-Адольфу (будущему великому полководцу). Само «Новгородское государство» мыслилось как независимое (традиция!), но вассальное по отношению к Стокгольму. Делагарди удовлетворялся ролью «неформального хозяина», продолжая методично обчищать окрестные земли. Отделение Новгорода было только «первой ласточкой». К моменту гибели Ляпунова фактически совершенно самостоятельную политику проводили Казань, Астрахань, Путивль, Арзамас, Псков31.В последнем городе произошла сего рода «плебейская революция» – беднота изгнала из города всех бояр и дворян, создав орган самоуправления. В Пскове и Астрахани объявилось сразу два новых Лжедмитрия – Третий (в Пскове) и Четвертый (в Астрахани). Это была уже полная карикатура: Лжедмитрий III (он же Сидорка, он же Матюшка Веревкин) был дьяконом из Москвы, пьяницей и конокрадом. Сперва он пытался объявить себя «царем» в Новгороде (не прошел номер), затем в Ивангороде (приняли на «ура»), и наконец – во Пскове (учитывая осадное положение города, теснимого, с одной стороны, Делагарди, а с другой – Лисовским, и плебейский характер правления города, признание «лжецаря Матюшки» неудивительно). В отличие от совершенно «местечкового» Лжедмитрия IV, Лжедмитрий III сумел даже создать «общегосударственную» кризисную ситуацию – через посредничество воевод Ивана Хованского и Никиты Вельяминова довел до сведения казачьих таборов под Москвой факт своего «воскресения» и добился неслыханного для такой ничтожной фигуры успеха: казаки заставили Заруцкого присягнуть «спасшемуся царю» (атаман подчинился со скрежетом зубовным и явно для виду – его проектом была коронация «воренка», сына Марины). «Власть» Лжедмитрия III тотчас признали Арзамас и Алатырь; следует признать, что своим появлением «лжецарь Матюшка» окончательно запутал ситуацию в Московии. «К концу 1611 г. Московское государство выглядело полностью разрушенным» (Б. Личман); «страна, которая еще в 1604 г. стояла несокрушимым утесом, стала просто удобным полем битвы для соперничавших европейских держав» (Л. Гумилев). Это была самая низкая точка падения Московии, самая кошмарная ситуация за всю историю Смутного времени (в народе это время называли «лихолетьем»). В стране одновременно функционировало 31

Места–то все знакомые! Исключая Арзамас, все это центры бывших независимых земель и государств. 499

несколько правительств, не признававших друг друга (Москва, подмосковные таборы Первого ополчения, Новгород, Казань, Арзамас, Путивль, Псков, Астрахань; скоро добавится еще и Ярославль). Мелких «самозванчиков» считали уже десятками. «Хищные отряды шведов, казаков, поляков, полковника Лисовского и других воров всюду хозяйничали самым наглым образом» (А. Нечволодов). Озверевшие от такой жизни крестьяне объединялись в банды «шишей» и довершали картину всеобщего ужаса: «согласно официальной традиции, они сражались исключительно с интервентами… но большая часть «лесных братьев», можно ручаться, колошматили все, что движется, не обременяя себя детальными выяснениями» (точка зрения А. Бушкова, почти дословно повторяющая таковую у А. Нечволодова). «Положение дел на Руси казалось совершенно безнадежным: никто… не знал, что надо делать и чего держаться» (А. Нечволодов). Называя вещи своими именами, держава рухнула. И самое страшное – над страной во весь рост встал призрак потери независимости. Было ясно, что уход Сигизмунда в Варшаву – только отсрочка, скоро он вернется и никто не помешает ему на этот раз довести дело до конца. Густав-Адольф тоже проявлял «нездоровый интерес» к российскому северо-западу (и тоже некому его остановить!). Даже Великобритания – традиционный союзник Московии со времен Ивана Грозного – начала подумывать, не стоит ли вмешаться. «Довольно известно – докладывал в Лондон из Холмогор купец и агент спецслужб Англии Джон Меррик – в каком жалком и бедственном положении находится народ Московии последние 8 или 9 лет… Эта часть России (речь идет о русском Севере – Д.С.), которая еще более всех отдалена от опасности как поляков, так и шведов, самая выгодная для нас и самая удобная для торговли… Россия должна стать складом восточных товаров Англии»32. В таком тоне о России еще не говорили никогда: это показатель полного краха и развала. Население вымирало от голода и болезней, бежало на север и восток, деморализовывалось и криминализировалось. Казалось, Апокалипсис наступил (настроения «конца света» были очень популярными), спасения нет. Но именно в этой самой низкой точке «лихолетья» в исторической судьбе России наступает самый резчайший перелом за всю Смуту (а может, и за все русское средневековье). V. Акт VI. (Продолжение). Об истории Спасителей Отечества – Козьме Захаровиче Минине-Сухоруке и князе Дмитрии Михайловиче Пожарском написано больше, чем обо всех других исторических деятелях Смутного времени, вместе взятых. Казалось бы, добавить нечего, но это не так. Загвоздка состоит именно в том, что (как это не парадоксально) искажению исторического восприятия Минина и По32

Позднее англичанам инициатива Меррика выйдет большим боком (а бумерангом – и России), но об этом – позже. 500

жарского способствовала как раз их роль в истории России как одних из самых главных национальных героев страны. «Положение обязывает», и такой имидж напрочь исключал всякое подобие объективного разговора о данных исторических деятелях. Вернее – и в этом ядовитейший парадокс – объективный разговор как раз был, и неоднократно (у всех русских классических историков), но в историко-патриотическую мифологию, определяющую отношение к основным фигурантам национальной истории и уровень знаний о них у большинства населения России, не попало ничего. В результате мы имеет фантасмагорическую ситуацию: конкретика биографий Минина и Пожарского, что называется, лежит на поверхности (достаточно открыть томик Платонова, Ключевского или Костомарова), а все равно для большинства россиян простое знакомство с этими реалиями становится открытием (а иногда и шоком!), и автор, дерзнувший обо всем этом заикнуться, рискует очень многим. Самое же сюрреалистическое – в том, что та информация, которую я сейчас намерен довести до сведения читателей, абсолютно не перечеркивает великую историческую роль Минина и Пожарского; просто абсолютно прав А. Бушков – «действительность всегда сложнее наших представлений о ней, а в характере практически любого крупного исторического деятеля… намешано столько противоречивого… что изображать кого-то одной лишь краской просто глупо; история – дочь времени, и все поголовно исторические деятели – дети своего времени, к которому бесполезно прилаживаться с черно-белыми очерками». Об этом также говорил и Л. Гумилев: «Одна из главных заслуг Науки – в её способности вскрывать застарелые предубеждения, никогда не доказанные и как будто не требующие доказательств». Отбросим же в сторону ложные представления о том, что «можно» и что «не можно» для российского патриота, и поговорим о фактах – для науки запретных тем нет, и знание реалий отечественной истории патриотизму еще никогда не вредило (да и «патриотизм», основанный на незнании и мифотворчестве – это не патриотизм, а элементарное невежество!). Для начала предоставил слово С. Платонову: «В восточной части государства под влиянием известий о повсеместных неудачах и общих страданиях снова усилилось движение, оживились сношения городов. Из города в город сообщали известия о событиях, пересылали грамоты, полученные из Москвы или из других мест, из города в город писали (например, Казань писала в Пермь) о том, как следует держаться и поступать русским людям в их тяжелом положении. В этих посланиях заключались целые политические программы… можно без конца удивляться той энергии, которую проявляют эти мелкие поместные миры, предоставленные своим силам, той цепкости, с какой они держатся друг за друга, и той самостоятельности, какой отличаются многие из этих мирков. Весь север и северо-восток Руси находились тогда в состоянии какого-то духовного напряжения и просветления, какое является в массах в моменты великих исторических кризисов. С необыкновенной ясностью и простотой во всех грамотах сказывается одна мысль, долго не дававшаяся земщине, а теперь ставшая достоянием всех и каждого: за веру, родину и общественный порядок необходимо бороться всем и бороться не только 501

с «Литвой», но и со всеми теми, кто не осознает этой необходимости… понимая теперь весь ужас своего положения, стараясь спознаться в своих бедах и сообразить, что делать и как делать, русские люди начинают с того, что ищут общего «совета» и «соединения». Из этой пространной цитаты следует, что идея единения и первые «толчки» ее практического воплощения родились в восточной части Московского государство: Л. Гумилев полагает это вполне логичным, т.к. «меньше других пострадала от Смуты северовосточная окраина Руси, тяготевшая к Нижнему Новгороду; поскольку пассионарных людей сохранилось там больше – оттуда и пришли спасители России». Затем. Главную роль в политико-идеологической организации и вдохновении сопротивления на востоке страны сыграли два религиозных деятеля: уже известный нам Гермоген и Троице-Сергиевский архимандрит Дионисий – еще один канувший в небытие истинный герой России, «человек добродушного и открытого нрава, очень умный, высоко религиозный и очень нравственный» (С. Платонов). Благодаря публицистическому таланту и рвению Авраамия Палицына (старавшемуся исключительно себя ради – он же тоже был из Троице-Сергиевой Лавры!) именно лаврская инициатива стала считаться решающей (и даже первой по времени), но И. Забелин убедительно доказал приоритет именно Гермогена в этом патриотическом начинании: «если объяснить движение Нижнего и прочих городов на освобождение Москвы влиянием из центра государства, то это… нужно приписать именно Гермогенову посланию» (разрядка И. Забелина). В целом, справедливости ради, следует признать роль обоих «инициативных центров» в том, что, говоря словами И. Забелина, «народ… обнаружил такое богатство нравственных сил и такую прочность своих исторических и гражданских устоев, какие в нем и предполагать было невозможно». Для нас интересным представляется и еще один момент: в программах Гермогена и Дионисия, идентичных в большинстве моментов, был один пункт разногласий, не укрывшийся от адресатов. Верный себе (даже перед лицом скорой смерти!), Гермоген продолжал занимать четко антиказачью позицию и так же ориентировал силы сопротивления на востоке: по С. Платонову, «грамота… была резко направлена против казаков… Нижний этой грамотой патриарха был поставлен в центр движения против казаков» (курсив С. Платонова). Этот взгляд стал в дореволюционной русской историографии «каноническим»: его придерживались А. Нечволодов, Н. Устрялов, Е. Шмурло и другие. Дионисий же занял иную позицию и прямо «рекомендовал земщине союз с казачеством» (слова и разрядка С. Платонова; последний считал это в значительной степени вынужденным маневром Дионисия, организационно связанного с Первым ополчением). Вариант Дионисия был реалистичнее, т.к. игнорирование казачества не только лишало силы сопротивления многих хорошо вооруженных и уже сражающихся людей (на данный момент только казаки и воевали с интервентами), но и было чревато очередным витком гражданской войны, которая погубила бы всё, но все же Гермогенова редакция (тем более, что она была хронологически первой, да и 502

патриарх весомее архимандрита) не прошла даром и сыграла очень существенную роль в формировании политического облика того, что назовут Вторым ополчением. Последнее будет (хотя бы первоначально) формироваться на чисто «земской», антиказачей основе и, в силу того, станет гораздо более консервативным по духу политическим объединением, нежели Первое ополчение – и это скажется в ходе дальнейших реалий. Теперь о личностях Спасителей Отечества – поскольку о них, говоря словами С. Платонова, «много писали и спорили» (отметим: значит, было о чем спорить!). Более всего дискуссий было по адресу Пожарского, и, как увидим, неспроста. Н. Костомаров оставил о князе следующий неожиданный отзыв: «сам Дмитрий Пожарский не выдавался никакими особенными способностями, исполняя в военном деле второстепенные поручения» (как мы видели, все так и было! – Д.С.) и считал этого человека «честной посредственностью, которой выпало на долю сделать много потому, что другие умело направляли этого человека». Такая редакция вызвала возражения И. Забелина (считавшего князя «талантливым воеводой, высоко честным и думающим гражданином», находит в нем «достаточно личной самостоятельности и инициативы»), а С. Платонов комбинирует обе точки зрения следующим обобщением: «В древнерусском обществе было вообще мало простора личности; личность мало высказывалась и мало оставляла следов; Пожарский оставил их даже менее, чем другие… но за всем тем в Пожарском не может не остановить нашего внимания одна черта – определённое сознательное отношение к совершившимся событиям чрезвычайного характера (выделено мной – Д.С.). Он никогда не теряется и постоянно знает, что должно делать; при смене властей в Москве он служит им, настолько они законны, а не переметывается… у него есть определенные взгляды, своя политическая философия, которая дает ему возможность точно и твердо определять свое отношение к тому или другому факту… Пожарского нельзя направить чужой мыслью и волей». К этому стоит добавить одно: хотя С. Платонов и считал, что наш герой был лишен авантюризма, это не вполне так – мы в дальнейшем увидим, что честолюбивые мотивы (абсолютно типичные для того времени) у князя были, и немалые, а это впоследствии всплывет при самых любопытных обстоятельствах. «О Пожарском не было бы разных мнений, если бы, к его невыгоде, ему не пришлось действовать рядом с Мининым, человеком еще более ярким и крупным – продолжает С. Платонов. – По нашему мнению, Кузьма33 Минин гениальный человек; с большим самостоятельным умом он соединял способность глубоко чувствовать, проникаться идеей до забвения себя и вместе с тем оставаться практическим человеком, умеющим начать дело, организовать его, воодушевить им толпу. Его главная заслуга в том, что он умел дать всеми владевшей идее конкретную жизнь; каждый в то время думал, что надо спасать веру и царство, а Минин первый указал, как надо спасать, и ука-

33

Формы Кузьма и «Козьма» в документах варьируются. 503

зал не только своими воззваниями… но и всей своей деятельностью». К этой прекрасной характеристике можно добавить следующие детали. «Подробности о Минине неизвестны: знаем только, что он торговал мясом, как говорят летописи, «был художеством говядарь»34 и заведовал Нижегородским посадом в звании старосты» (Н. Устрялов). Из этого следует, что «Минин не был простым мужиком нижегородским: он торговал и был одним из видных людей в городе. Управляя делами Нижегородской податной общины, он должен был привыкнуть вести большое хозяйство города и общаться с большими деньгами… мимо него… не проходила неизвестной ни одна грамота, адресованная нижегородцам, ни одна политическая новость». (С. Платонов). Т.е., Минин еще до осени 1611 г., когда все началось, был фактическим главой города – этому способствовало то обстоятельство, что, в условиях Смуты и паралича центральной власти, управление волжскими городами перешло в руки «городских сходок… которые напоминали собой древние веча»35 (С. Платонов). Минин был человеком жестким, практичным, лишенным сентиментальностей и крутым до невообразимости – крутым даже в понимании того, отнюдь не ласкового времени. Не имея на руке нескольких пальцев36 (отсюда и прозвище «Сухорук»), он не долго задумывался перед тем, как при случае заехать своей культей «по рылу», а впоследствии, став вождем Второго ополчения, с легкостью прибегал при решении административных дел к насилию (в частности, к пыткам). Таково было время, таковы были нравы, и Минин не составлял исключения. Да и, будучи одновременно рыночником и управленцем, он не брезговал и взятками – сохранились документы тяжбы между Толоконцевским и Печерским монастырями, в ходе которых печерская братия «дала на лапу» Минину (потом эта история всплыла). Все это я сообщаю с единственной целью – показать, что превращение провинциального купца в общероссийского государственного деятеля (случай для средневековой России уникальный!) было весьма существенно подготовлено как личностными и профессиональными качествами Кузьмы Захаровича (только такие люди в политике тогда – да и сейчас! – могли чего-то добиться), так и специфической обстановкой, сложившейся в Поволжье на гребне Смуты. Несомненно одно: Платонов прав и в тандеме «Минин-Пожарский» купец не случайно оказался впереди князя – как личность Минин ярче и колоритней (возможно, он – наряду с Лжедмитрием I – есть самая колоритная фигура Смутного времени). Общеизвестен знаменитый призыв Минина на нижегородском вече: «Захотим помочь Московскому государству, так не жалеть нам имения своего, не жалеть ничего, дворы продавать, жен и детей закладывать, и бить челом, кто бы вступился за истинную православную веру и был у нас начальни-

34

Слово «говядарь» может означать и скототорговца. Опять традиции вечевого строя! 36 Кого-то напоминает, россияне? У Бориса Николаевича - тот же дефект… 35

504

ком»37. За этой риторикой, надо сказать, была определенная подоплека и последовали вполне конкретные действия, основательно позабытые (о чем в свое время напомнил Л. Гумилев). Прежде всего, Минин, не удовлетворяясь своим (весьма немалым) статусом нижегородского старосты, добился присвоения ему титула «выборного человека всего московского государства» (с этим он и войдет в русскую историю). Для этого ему потребовалось несколько раз выступать на вече. Уточним терминологию: такого титула ранее не было во властной структуре Московии (и не могло быть!), и перевести его на современный язык можно, пожалуй, словом «президент» (именно так!). Но, учитывая специфику времени и реалии начинающегося выступления, правильней определить титул Минина как «диктатор» - вполне в том смысле, какое видывали в это понятие древние римляне, давая неограниченные полномочия полководцу в годину грозных испытаний. Можно спорить, имела ли право Нижегородчина так присваивать себе общенациональные полномочия38, но факт остается фактом: Минин из рук веча и волею веча получил чрезвычайные полномочия (естественно, с силовым обеспечением) и право единолично, без ответственности перед кем бы то ни было (в отличие от «триумвиров» Первого ополчения) принимать любые решения. Результат последовал немедленно: видя, что нижегородцы поддерживают его инициативу словесно, в принципе готовы «встать под ружье», но категорически отказываются раскошелиться (вопреки официальной версии о массовом энтузиазме). Минин произнес свое знаменитое «жен и детей заложим», и… Дальнейшее Л. Гумилев описывает так: «Минин с выборными людьми взял силой и выставил на продажу в холопы жен и детей всех состоятельных граждан города». А. Бушков конкретизирует: Минин «разослал по Нижнему многочисленных оценщиков; имущество каждого было оценено со всем возможным рвением, после чего с жителей в приказном порядке потребовали отдать пятую часть имущества (а кое от кого - и треть). Когда собранных денег не хватило, Минин без колебаний «пустил на торг» наименее зажиточную часть горожан. Их небогатое имущество продавали целиком, кроме того, отдавали в кабалу и их самих, и их семьи. Холопы… шли за бесценок, потому что их было довольно много. Минин… окрестные монастыри обложил столь же суровым налогом». Иначе говоря, называя вещи своими именами, Минин провел в Нижнем Новгороде беспрецедентную акцию всеобщей беспощадной экспроприации, сделавшей бы честь даже Ленину и компании. Таким образом – заставляя горожан в буквальном смысле слова выкупать из рабства себя и своих близких – Минин собрал деньги, необходимые для организации освободительной армии: «так была спасена Мать-Россия» - бесстрастно подвел итог Л. Гумилев. Нравится это кому-нибудь или нет, «пат37

Данный текст представляет собой позднейшую (петербургского периода) редакцию: реальный текст мининской речи сохранился в летописи, и там нет призыва «закладывать жён и детей». 38 По преданию, Минину во сне явился Сергий Радонежский и повелел сделать то, что Минин сделал впоследствии. Возможно, это апокриф, призванный оправдать властные притязания Минина. 505

риотично» сообщать об этом или нет, но этих слов из российской исторической песни не выкинешь. Покончив с финансовыми делами, Минин провернул и еще одну важную операцию – приглашение главнокомандующего. Выбор пал на Пожарского, который в это время находился в своей вотчине Линдехе (120 верст от Нижнего Новгорода), оправляясь от травмы и страдая «черной болезнью» (эпилепсией). Князь сначала отказывался, ссылаясь на здоровье и субординацию (в Нижнем находилась двое воевод, старших по чину – Алябьев и князь Звенигородский), но, под нажимом лично Минина согласился, поставив условие – присвоение Минину чрезвычайных полномочий (что очень сыграло на руку диктатору). Теперь «тандем сложился», и это позволило обоим – «выборному человеку» и «большому богатырю» (как называли Пожарского) обойти многие подводные камни (в т.ч. местнические – бояре и воеводы присоединяющихся к ополчению городов с трудом принимали как данность необходимость подчинения Пожарскому и тем более Минину39). Началась организация армии. Первыми на зов Минина и Пожарского прибыли касимовские татары (в очередной и последний раз сыграв в российской истории выдающуюся роль). Прибыли добровольческие отряды чувашей, башкир и мордвы; прибывали ополчения городов. Ближе к лету 1612 г. в рядах Второго ополчения оказалось и немало казачьих атаманов со своими отрядами (порвавших с Первым ополчением). Немалый процент войск Пожарского составили дезертиры из армии Речи Посполитой – запорожский отряд атамана Тараса Черного, отряд («хоругвь») польской и литовской православно-протестантской шляхты (бывших рокошан Ружинского) под командованием ротмистра пана Хмелевского, также ушедшего от Заруцкого40, а также немалое количество белорусских жолнеров, бежавших из «коронного войска». Любопытно, что в волонтеры к Пожарскому запросился даже… Маржерет: он раньше других понял, что из Москвы надо «делать ноги». Пожарский его не принял – не смог забыть участие французского кондотьера в трагических событиях 19-21 марта 1611 года. Бравый мессир Жак очень долго не горевал – уехал в Холмогоры, участвовал в каких-то тайных операциях английской разведки, потом, последние десять лет своей жизни, создавал резидентуру французских спецслужб в Германии и Речи Посполитой… Но, главным образом, Второе ополчение было все-таки дворянской армией. Ударной ее силой стали несколько кавалерийских сотен смоленских дворян, бежавших на восток после падения Смоленска. Им всем дали поместья на Нижегородчине, но память о смоленских событиях не оставляла никого из 39

Очень показательно, что Пожарский, стараясь придать своей родословной более «приличествующий» вид, подписывался «князь Пожарский-Стародубский» (он действительно происходил из княжеского рода Стародубских) – т. е., подчёркивал своё происхождение от Мономаховичей. Правда, помогало это не очень – все прекрасно знали, что к Пожарскому вполне подходило известное пушкинское определение: «Родов дряхлеющих обломок»… 40 В числе воинов Хмелевского был шляхтич Викторин-Владислав Глинка – предок великого композитора. 506

них; все они были вооружены самым отменным образом, боеспособность их была выше всяческих похвал – смоляне стали буквально «спецназом» во Втором ополчении. Весной 1612 г. все было готово к началу похода41. Надо сказать, что положение было не просто критическое – оно было гибельное. Причем самое парадоксальное, что главная опасность исходила вовсе не из Варшавы: Сигизмунд, словно специально решив погубить все свои начинания, сидел в собственной столице и не предпринимал никаких действий, давая сопротивлению перехватить инициативу. Делагарди на севере также не проявлял активности, и молодой Густав-Адольф не спешил вмешаться в русские дела. По сути, оба короля и генерал-авантюрист, словно сговорившись, дали возможность Минину и Пожарскому спасти Россию… Не стоит считать их идиотами: и Сигизмунд III, и особенно Густав-Адольф были выдающимися государственными деятелями (а шведский король – еще и первым стратегом Европы). Если они так странно затянули ситуацию, то только потому, что отлично знали: главная угроза для Второго ополчения таилась в… ополчении Первом, и ждали, пока оба ополчения не уничтожат друг друга. Вся проблема была персонально в Заруцком. В лагере у Заруцкого дела обстояли следующим образом. Его собственные вооруженные формирования были совсем даже не слабыми: незадолго до описываемых событий они отразили попытку литовского гетмана Яна Ходкевича прорваться в Москву. История с Лжедмитрием III была для Заруцкого неприятным сюрпризом, но хитрый атаман занял выжидательную позицию, намереваясь «пересидеть» псковского самозванца и провести в цари сына своей ненаглядной «полюбовницы». Потому известие об инициативе из Нижнего Новгорода вызвала у Ивана Мартыновича взрыв ярости: делиться властью он ни с кем не собирался. Поэтому первые же шаги Минина и Пожарского преподнесли им крайне неприятный сюрприз: узнав о намерении вождей Второго ополчения идти на Суздаль и Владимир, Заруцкий немедленно начал действовать, и притом предельно жестко. Выбив сапежинцев из Ростова, атаман сконцентрировал там значительные силы и, подтянув подкрепления из Арзамаса, занял весь Владимирско-Суздальский район. Продвижение Второго ополчения на данном направлении немедленно привело бы к кровавому столкновению: когда казанские воеводы обрушились с угрозами на арзамасцев, ответ последних был вполне груб и определен. Весь план Минина и Пожарского враз оказался под угрозой срыва: встала дилемма – вступить в бой с Заруцким (это всеконечная гибель России) или отступиться от своего дела (что, в общем-то, тоже самое). В этих условиях вожди Второго ополчения приняли нетривиальное решение – наступать не в направлении Владимира (этот маршрут был уже отрезан), а в направлении Ярославля. Тем самым решались сразу две задачи: по41

Перед началом похода известная в Нижнем юродивая Марфуша предсказала: «Спасётся Русь, а Спасителя потеряем». Минин на самом деле скончается через 3 года после успешного окончания всей операции. 507

ход к Москве становился реальностью и появлялась возможность политически переломить ситуацию в подмосковных таборах. Задача была не из легких - на пути ополченцев лежала верная Заруцкому Кострома. Однако на сей раз все удалось организовать как нельзя лучше: пройдя через Балахну, Юрьевец и Кинешму, присоединив там дополнительные вспомогательные силы, нижегородцы подошли к Костроме и дождались, когда местные жители, связав верного Первому ополчению воеводу Ивана Шереметева, открыли Пожарскому ворота. Та же история повторилась и в Ярославле: местные воеводы Андрей Куракин и Василий Бутурлин после непродолжительных колебаний присоединились к Пожарскому. Второе ополчение вступило в Ярославль и… застряло там на 4 месяца: этот эпизод Смуты получил название «ярославское стояние». Причин для такой долгой паузы было несколько. Прежде всего, именно в Ярославле Второе ополчение окончательно обрело организационные формы. Возникло т.н. Ярославское правительство, или Совет всей земли (примерно 20 человек)42, возглавляемое Пожарским, называвшегося теперь «по избранию всех членов и людей Московского государства у ратных и земских дел». В качестве главы Правительства Пожарский проявил себя не очень – согласно Н. Костомарову, князь «не имел таких качеств, которые внушали бы к нему всеобщее повиновение. Его мало слушали: в ярославском ополчении была безладица, происходили даже драки. Сам Пожарский сознавался в своей неспособности – «меня-де к тому делу насильно приневолили бояре и вся земля» (курсив мой – Д.С.). Де-факто распоряжался, конечно, Минин: уж у него-то качеств, «которые внушали бы всеобщее повиновение», хватало с переизбытком: в Ярославле он провел такую же крутую финансовую чистку, что и в Нижнем. Со скрипом, но удалось получить ссуды от монастырей (включая Соловецкий) и приуральских соледобытчиков. По словам Ю. Сандулова, «Минин проявил чудеса изобретательности… в считанные дни он решил проблемы, накопившиеся в русской провинции годами». Кроме того, сама ситуация во Втором ополчении требовала урегулирования. Социальный состав ополчения был чрезмерно пестрым, и на этой почве вспыхивали недоразумения. Так, возник острый конфликт между ярославскими боярами и казанским воеводой Иваном Биркиным (на почве властных притязаний), едва не приведший к побоищу на улицах Ярославля. В результате половина казанцев вместе с самим Биркиным бросили войско и вернулись в Казань: Пожарский не стал ничего предпринимать, опасаясь новых расколов. Эта история оказала неприятное впечатление на рядовых воинов; к тому же именно в это время войско Пожарского поразила эпидемия (в летописях – чума, но, возможно, это была какая-то другая инфекция – быть может, сыпной тиф). С превеликим трудом вождям ополчения удалось овладеть положением. Решающую роль здесь сыграл опять-таки Минин. Еще одна причина задержки – необходимость «очистить все пространство между Москвой и Новгородом от шаек Ходкевича, Лисовского и Струся… 42

Новинка: в Совете были депутаты от черносошных и дворцовых крестьян. 508

чтобы не лишить себя содействия северо-восточного края» (Н. Устрялов). С этой целью была организована экспедиция князя Дмитрия Черкасского (служившего до того поочередно Тушинскому вору, Сигизмунду и Первому ополчению). Черкасский провел операцию достаточно успешно – перетянул на свою сторону часть верных Заруцкому казаков и разгромил запорожских атаманов Ширая и Наливайко в Угличе. К исходу «ярославского стояния» задача очищения северо-востока была в основном решена. Одна из важнейших задач, решенных Вторым ополчением и Ярославским правительством за эти четыре месяца – дипломатическая акция в Новгороде. «Новгородское государство» было своеобразным буфером между Московией и Швецией; падение этого буфера или хотя бы возникновение там нестандартных ситуаций могло спровоцировать гибельную в существующих условиях войну со Швецией. Делагарди и генерал Горн в это время поэтапно захватывали неприсоединившиеся еще крепости: были взяты Орешек, Тихвин (ненадолго) и Ладога. Густав-Адольф за это произвел Горна в фельдмаршалы, но оба генерала – и Делагарди, и новоиспеченный фельдмаршал – продолжали «трудиться» только на себя. Это и использовал Пожарский: отправив в Новгород послами Степана Татищева и своего двоюродного брата Дмитрия Петровича Лопату-Пожарского, он поставил им задачу – добиться от «Новгородского государства» гарантий нейтралитета и отказа от попыток захвата московских городов (что автоматически означало перемирие со Швецией). С целью усиления впечатления Пожарский демонстративно завязал подчеркнуто теплые отношения с возвращающимися через Россию из Персии в Вену австрийским посланником Грегори (даже намекнув о возможности приглашения австрийского эрцгерцога на русский престол – пикантно, что совершенно аналогичные проекты тогда же обсуждали и со шведами!). Все было проведено в высшей степени успешно: новгородские бояре (а де-факто, конечно, Делагарди) дали все гарантии, которые от них требовались. Это была огромная дипломатическая победа: теперь северо-западный фланг борьбы был на время нейтрализован и ополчение могло считать себя застрахованными от всяких неожиданностей во время борьбы за столицу. Главной же «головной болью» оставался Заруцкий. Отношения с ним достигли предельного накала: фактически отряды обоих ополчений уже дрались друг с другом (в частности – во время экспедиции Черкасского). С. Платонов считал, что само «ярославское стояние» было вызвано желанием ослабить казаков. В советское время была даже попытка объяснения этой вражды в духе истмата – классовой борьбой между обоими ополчениями (И. Доменин, В. Фаустовский, А. Шапиро). Это, конечно, преувеличение, но доля правды в этом есть – старый казацко-дворянский антагонизм и достаточно консервативная программа Второго ополчения (основанная на Гермогеновых воззваниях) отталкивала казачество, да и история с псковским Матюшкой играла дезинтегрирующую роль. Но вождям Второго ополчения удалось, используя фактор времени, переиграть своих оппонентов. Деятельная административная активность Минина (причем весьма результативная) привела к тому, что атаманы, один за другим, потянулись в Ярославль. Лжедмитрий III тем вре509

менем показал свою полную бездарность (в т.ч. военную - справиться с «лисовчиками» ему никак не удавалось); кроме того, он пил горькую и предавался «блуду». Естественно, симпатии псковичей к нему падали. Этим воспользовался Заруцкий, отправив во Псков с деликатной миссией Ивана Плещеева-Глазука: прибыв в город, тот организовал форменный переворот и сверг самозванца (последний бежал из Пскова, но был схвачен, возвращен в Псков, а позднее доставлен в Москву, где его посадили на цепь «для всеобщей потехи»). Заруцкий немедленно объявил о недействительности присяги «лжецарю», но, как выяснилось, и эта акция «сыграла на Ярославль». Именно после псковского переворота Минин и Пожарский резко сменили тон в общении с атаманом (до этого они искали контакта), разослали во все города грамоты, «звучавшие как подлинные объявления войны казацким таборам» (Р. Скрынников), обвиняли Заруцкого в убийстве Ляпунова и других преступлениях (в т.ч. в службе Тушинскому вору) – в общем, сознательно шли на обострение обстановки, проводя направленную против атамана общенациональную «пиар-акцию». Цель была очевидна: зная, что в лагере Заруцкого идет некоторое брожение, Минин и Пожарский старались предельно разломить казацкий лагерь. И они добились цели: все новые отряды казаков уходили от атамана, а когда тот, почувствовав, что упустил момент, попытался примириться с ярославскими вождями (и даже прислал «покаянную грамоту»), то получил резкий отказ. Разъяренный атаман, не долго думая, подослал к Пожарскому убийц - казаков Степана и Обрезку, но покушение сорвалось (был ранен охранник князя, казак Роман), покушавшиеся были схвачены и на пытке выложили все. Эта история, ставшая достоянием гласности, резко подорвала позиции Заруцкого, в т.ч. и в Первом ополчении; кроме того, всплыли подробности секретных переговоров атамана с гетманом Ходкевичем (их рассекретил ушедший в Ярославль ротмистр Хмелевский). Правая рука Заруцкого, Дмитрий Трубецкой – тоже невероятный авантюрист и честолюбец – за спиной Ивана Мартыновича сносился с Пожарским, и это доходило до Заруцкого. В довершении всего, доселе сепаратистский Путивль, прознав о военных приготовлениях королевских войск, принял решение оказать подмогу Второму ополчению и выслал к Пожарскому отряд уже упоминающегося атамана Юрия Беззубцева. Заруцкий воспринял и это как недружественный шаг, и, загнанный в угол, принял решение. Узнав о том, что силы Второго ополчения пришли в движение (в июле), он отдал приказ Первому ополчению уходить из-под Москвы. Приказ привел к расколу казачьей армии: большая часть казаков осталась, избрав своим атаманом Трубецкого, и Заруцкий ушел с двумя тысячами человек, прихватив с собой Марину Мнишек и «воренка». Самоустранение Заруцкого было самой большой (и притом бескровной) победой Минина и Пожарского, предотвратившей новый виток гражданской войны. Отношения между ополчениями из враждебных сменились на прохладные, и это было уже грандиозным прорывом – особенно в свете того, что уже маячило на горизонте. В осажденном Кремле и Китай-городе меж тем ситуация ухудшалась. Польский гарнизон голодал, тем более, что на помощь Гонсевскому и Стру510

сю в начале 1612 г. прорвались 2 полка сапежинцев под командованием полковников Будзилы и Стравинского (увеличив тем самым число голодных ртов в осаждённом гарнизоне). Фуражировки не удавались: все Подмосковье буквально кишело шишами, особенно удачно действовавшими зимой, на лыжах (конница интервентов в этих условиях была беспомощна). Хотя летом соотношение сил изменилось и конники Струся несколько раз основательно побили шишей, в целом положение было весьма неблагоприятно. Гонсевский пытался переломить ход событий с помощью репрессий: его кавалерия жгла деревни и избивала население (монахи Троице-Сергиевой Лавры вспоминали, что весной им пришлось только в своей округе похоронить за полгода 7000 оттаявших из-под снега трупов), но это только еще более ухудшило продовольственное положение гарнизона. Попытка Ходкевича в мае 1612 г. прорваться к Кремлю, как мы уже говорили, была сорвана Заруцким. Началось дезертирство: в июне целый полк самовольно ушел в Смоленск. Чувствуя, что дело плохо, Гонсевский увел свой контингент в Речь Посполитую, предварительно дочиста ограбив кремлевские сокровищницы – в т.ч. коронационную шапку Годунова, серебряную печать Шуйского, два трона, патриарший порох, два носорожьих рога (!) и даже… золотую фигурку Христа из Успенского собора и золотые покрова с царских гробниц из Архангельского собора (!!!). Грабил, справедливости ради, не один Гонсевский - грабили его солдаты, грабили и сами члены «семибоярщины» (что совсем запредельно, большая часть золотых вещей – даже короны и распятия – были разломаны на куски!). По дороге из Москвы шиши попытались напасть большими силами на обоз Гонсевского, но были разбиты, и Гонсевский поставил последнюю жирную кровавую кляксу в своем пребывании в России посадил на колы несколько сот пленных. Ему удалось избежать возмездия и вернуться в Речь Посполитую; теперь в Москве командовали три полководца – Струсь (как старший), Стравинский и Будзила. Они решили ждать скорого прихода войск Ходкевича. Гетман Ходкевич действительно стоял у Вязьмы и готовился к броску. Это был, для справки, один из лучших полководцев республики (как и Жолкевский, и тоже – не из партии «ястребов»), потомок старинного литовского православного рода (в свое время один из Ходкевичей деятельно помогал Ивану Федорову). Учитывая результаты своего недавнего неудачного налета на Москву (неудачного в значительной степени потому, что конница оказалась неэффективна в бою на московских руинах), гетман усилил армию пехотой: добился от короля присылки полутора тысяч немецких мушкетеров и 8 тысяч запорожцев, ведомых Наливайко, Шираем и Заборовским («страшная запорожская пехота», по выражению Г. Сенкевича, считалась лучшей в Европе). Остальная часть его войска состояла из конной польской и литовско-белорусской шляхты, а также венгерских пехотинцев. Группировка была, по местным меркам, мощной и, главное, целиком состояла из профессионалов. Для сравнения: армия Второго ополчения, насчитывая не более 10 000 человек, профессионалами могла считать только дворянские отряды, казаков, стрельцов и хоругвь Хмелевского (от силы одна пятая часть войска) – 511

все остальные были вчерашними крестьянами, только что взявшими в руки оружие. У Москвы еще оставались казачьи по преимуществу силы Трубецкого (3-4 тысячи человек), но какую они займут позицию, не мог предсказать никто. Поэтому Ходкевич был уверен в успехе, а осажденные в Кремле и Китай-городе откровенно смеялись над «лапотной ратью» Пожарского. В конце июня (еще до ухода Заруцкого) Авраамий Палицын явился в Ярославль и «слезно» упрашивал Минина и Пожарского прекратить затянувшееся «ярославское стояние»: поход Ходкевича мог обрушить все. Это подействовало, и в середине июля Второе ополчение двинулось в поход. Передовые отряды воеводы Михаила Дмитриева 24 июля вступили в Москву и нанесли существенный удар по гарнизону Кремля, сделавшему вылазку. 3 августа Лопата-Пожарский с 700 всадников также появился на развалинах столицы; основная часть ярославской армии, обремененная обозами, добиралась по раскисшим дорогам до Москвы еще 2 недели (проходя от 7 до 20 верст в день). По дороге ещё пришлось отряжать около тысячи человек в Белоозеро, 30 июля захваченное запорожцами. Базовый лагерь Пожарский разбил у стен Троице-Сергиевой Лавры; здесь же состоялось знаменательное свидание с Трубецким. Встреча прошла безрезультатно: Пожарский отказался «стать одним табором» с казаками, а Трубецкой был явно недоволен диктаторством Минина (по преданию, «казачий князь» изрек: «Уже мужик нашу честь хощет взять на себя, а наша служба и радение ни во что будет»). Такое начало не предвещало ничего хорошего, и в этой обстановке 22 августа началась битва с Ходкевичем – битва, решившая судьбу похода, Москвы, России и всей эпохи Смуты. Атаку первым начал Пожарский, но Ходкевич ввел в дело пехоту и перехватил инициативу. Его войска начали штурм русских позиций в районе Тверских ворот и на Арбате, но не добились успеха, парализованные убийственным огнем стрельцов. Тогда «храбрый Струсь» (характеристика А. Нечволодова) сделал вылазку и едва не привел к катастрофе всю ситуацию, но стрельцы и тут оказались на высоте и удержали позицию (потери среди кремлевского гарнизона, по свидетельствам Будзилы, были ужасающими). Тем не менее, положение Пожарского стало критическим: орудия Кремля и Китай-города громили его тылы. Рукопашная шла уже 8 часов, когда в дело вмешался новый, не ожидаемый никем фактор. Несколько дворянских сотен из войска Трубецкого, вопреки пассивной позиции их командира, бросились в бой; за ними рванули еще 4 сотни казаков (проигнорировавших прямой приказ Трубецкого не вмешиваться). Удар свежих сил (до тысячи человек) заставил Ходкевича прекратить бой: первый день кровавой битвы закончился. Потери с обеих сторон были тяжелейшие. Гетман отступил к Новодевичьему монастырю и разбил там лагерь; этот его маневр был расценен противной стороной как собственный успех и поднял моральный дух русских бойцов (хотя на самом деле еще ничего не было решено). Ночью Ходкевич сумел внезапно выбить из казачьего укрепления в Замоскворечье воинов Трубецкого (отряд поляков провел посланник «семибоярщины» Григорий Орлов). Наутро Ходкевич обрушился всеми силами на 512

Трубецкого и этим невольно оказал услугу Пожарскому, ибо теперь военное сотрудничество Первого и Второго ополчений стало фактом без переговоров, явочным порядком. Пожарский ввел свои силы в Замоскворечье, а на рассвете 24 августа повел в атаку свою конницу. Ходкевич немедленно контратаковал: по русским свидетельствам, гетман в тот день вел себя героически, находясь в гуще боя и подавая пример мужества. «Скачет по полкам всюду – писал о Ходкевиче летописец, - аки лев рыкая на своих, приказывает крепче напрягать оружие свое». Бой несколько раз клонился то в пользу гетмана, то в пользу ополченцев: был момент, когда воины Речи Посполитой уже считали дело выигранным, но казаки в жестокой резне у Клементовского острожка (на Ордынке) сумели переломить ситуацию: в этом бою полегла почти вся венгерская пехота. К вечеру бой был еще далеко не решенным, и тут неожиданно вмешался Минин. Никогда ранее не командовавший войсками нижегородский «выборный» потребовал дать ему людей для решающего удара. В другое время это требование вызвало бы недоумение, но не сейчас: была дорога каждая минута, любой сильный ход мог решить дело (а потери у ополченцев составляли уже до 50 % личного состава). Пожарский отреагировал кратко: «Бери кого хочешь», Минин взял 3 болееменее свежие сотни смоленских дворян и хоругвь Хмелевского (ирония судьбы: именно эта часть сыграет решающую роль) и с ними нанес сокрушительный удар во фланг армии Ходкевича у Крымского брода (потеряв в этой схватке своего племянника). Одновременно казаки Трубецкого с невообразимой яростью и отвагой пошли в лобовую атаку (ее видел и описал впоследствии Палицын). Это решило всё: армия гетмана была разбита, и он, приложив все силы, чтобы не допустить полного ее уничтожения, отвел остатки своих войск сперва к Донскому монастырю, затем на Воробьевы горы, где простоял ночь «в седле», ожидая боя (ратники Пожарского рвались преследовать гетмана, но князь их удержал); наконец, 25 августа остатки армии Ходкевича ушли по направлению к Смоленску. Историческая битва ценой тяжелейших потерь и великого мужества ополченцев была выиграна. Еще 2 месяца после этого длилась осада Кремля и Китай-города. После августовской победы рознь Первого и Второго ополчений возобновилась и в сентябре едва не привела к кровопролитию: во многом это было спровоцировано интригами «старых тушинцев» – Ивана Шереметева, Григория Шаховского и других. Были и иные поводы: так, Минин демонстративно снабжал питанием только «своих»… Но этот зловещий кризис был урегулирован при посредничестве Дионисия и Авраамия Палицына; кроме того, штурмы осажденной твердыни силами отдельных частей освободительной армии (либо казаками, либо «ярославцами») неизменно проваливалась, только множа и без того безразмерный список потерь. В результате был достигнут компромисс: создан новый триумвират (в числе Минина, Пожарского и Трубецкого: последнего, как Гедиминовича, писали в документах первым, но его реальная роль этому не соответствовала), изгнали из войска самых одиозных интриганов (в т.ч. Шаховского). Наконец, приступили к совместным методичным действиям против группировки Струся. «Польский гарнизон… ок513

руженный со всех сторон и лишенный всякой серьезной помощи, мужественно защищался» (С. Платонов), а на предложение сдаться (выдержанное в корректно-почтительных тонах) осажденные ответили в духе «письма запорожцев турецкому султану»: «Впредь не обращайтесь к нам со своими московскими сумасбродствами, а лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей, пусть холоп по-прежнему возделывает землю, поп знает церковь, Кузьма занимается своей торговлей!» (ну и еще кое-что, плохо ложащееся на бумагу). Но положение гарнизона становилось все более катастрофическим: по Костомарову, «в половине октября голод достиг ужасающих размеров; осажденные переели лошадей, собак кошек, мышей, грызли ремни, выкапывали из земли живые трупы и пожирали... живые стали бросаться на живых, резали друг друга и пожирали; от такого рода пищи смертность увеличивалась». Полковник Будзила вспоминал, что «его пехота съела себя сама и ела других, ловя людей», а у Нечволодова сообщается: «один гайдук (солдат – Д.С.) съел своего сына, а другой свою мать; судья же, назначенный судить виновных, убежал, боясь, что его съедят». Впоследствии в Кремле нашли бочки с соленой человечиной… Конец был отсрочен только тревожной для русских вестью о том, что запорожцы Наливайко разграбили и дотла выжгли Вологду; ожидали нового удара Ходкевича, и это ослабило натиск на вымирающий от голода кремлевский гарнизон. Но в октябре, когда наступила ясность, что гетман не явится вновь, развязка стала неминуемой. 22 октября казаки Трубецкого без приказа «сверху» штурмовали Китайгород и на сей раз взяли его (оголодавшие жолнеры просто не смогли оказать им сопротивление). Пощады не было, в плен никого не брали, и это окончательно деморализовало осажденных. Незадолго до этого произошла анекдотическая история, существенно приблизившая развязку (как все перепуталось в истории Смуты - героизм и предательство, ужас и гротеск!). В поисках пищи обезумевшие солдаты ограбили дом главы «семибоярщины» Мстиславского и ранили его в голову. Это мгновенно дало старому интригану представить себя в образе «жертвы интервентов», и Мстиславский начал переговоры с Пожарским, умоляя его вызволить себя из «литовской неволи». Посредником выступил преемник умершего Гермогена архиепископ Арсений, также «державший руку» «семибоярщины». То, что, коллаборационисты лгут, было ясно всем, но «триумвират» решил «сделать хорошую мину при плохой игре» - время теперь работало против ополчения, поскольку король и королевич вполне могли спохватиться и организовать поход (они как раз в это время его и готовили, что было известно на Руси), а это грозило крахом всему. Поэтому Минин, Пожарский и Трубецкой сделали вид, что поверили Мстиславскому и вступили с ним в переговоры (со Струсем переговоры шли давно, но договориться не удавалось). 23 октября Пожарский достиг соглашения и подписал с «семибоярщиной» договор, согласно которому бояре получили гарантии сохранения родовых наследственных земель (фактический отказ от статей Приговора 1611 года), «семибоярщина» же и их свита обязывалась сдавать все взятые из государственной казны ценности, аннулировать присягу Владиславу и все пожалования Владислава и короля. 514

Это был откровенный компромисс, тактически принесший явные дивиденды ополчению, но в перспективе давший не самые лучшие плоды (в данной обстановке, в условиях грядущего королевского похода, впрочем, упрямиться не приходилось). Как выразился Р. Скрынников, «русские договорились с русскими»; с полковниками-интервентами же договор состоял из единственного пункта – безоговорочной капитуляции гарнизона с обещанием всем сохранить жизнь. Как вспоминал Будзила, «мы принуждены были войти с русскими в договор, не выговаривая себе ничего, кроме того, чтобы нас оставили живыми». Но именно капитуляция стала волею судеб последним кровавым и грязным эпизодом всей эпопеи. Разные исследователи называют разные даты капитуляции: Н. Костомаров – 24 и 25 октября, Р. Скрынников – 26-е, а В. Назаров – 27 октября. Сперва вышли члены «семибоярщины», их семьи и присные (по свидетельству Палицына, они напоминали живые скелеты). Казаки сразу же едва не растерзали их, однако Пожарскому и Минину удалось отстоять бояр и скорее увести их в «ярославский» стан. Но разъяренные казаки требовали крови, и их жертвой стали интервенты. Полк Струся сдавался казакам Трубецкого в Китай-городе и… был вырезан полностью (уцелел один Струсь, потому что выходил последним и его удалось спасти). Сапежинцы же, Стравинский и Будзила, сдавались «ярославцам» в Белом городе. Об их судьбе сведения разнятся: Костомаров и Нечволодов говорят, что сапежинцы уцелели все; Скрынников сообщает, что «в полку Будзилы тоже были убитые» (сколько – не уточняется), а у А. Егорова (в его «Истории войн») есть следующая формулировка: «Поляки в Кремле сдались ополченцам и были уничтожены» (курсив мой: из формулировки Егорова следует, что убили всех). Однозначно можно утверждать: какая-то часть гарнизона уцелела (в т.ч. три полковника, оставивших воспоминания), поскольку у Костомарова есть такой пассаж: «Их (пленников – Д.С.) разослали по разным городам: в Нижний, Ярославль, Галич, Вологду, на Белоозеро и посадили в тюрьмы. Народ был сильно ожесточен против них: в Нижнем, куда был послан Будзила с товарищами, пленных чуть не разорвали, и едва-едва мать Пожарского спасла их от смерти своими убеждениями. Впоследствии новоизбранный царь (Михаил Романов – Д.С.) приказал их содержать так милостиво, что они позволяли себе даже буянить (шляхта же! – Д.С.); через посредство Струся царь отправлял деньги своему пленному отцу» (Филарету Романову – Д.С.). Но при всём этом резня сдавшихся в день капитуляции Кремля (под честнее слово победителей!) все равно остается актом зверства и клятвопреступления, оставившим темное пятно в истории Второго ополчения и биографии их вождей. Осталось добавить немного. 27 ноября Москва стала свидетельницей грандиозного крестного хода, организованного освободителями Москвы. Воины несли икону Владимирской Божьей Матери (с тех пор 22 октября по старому стилю – день ее вноса в только что освобожденный Китай-город – празднуется русской православной церковью как праздник иконы Владимирской Богоматери). Затем освободители двинулись в кремлевские соборы, чтобы отслужить молебен, но сразу это сделать не удалось. «Печаль сменила 515

радость – пишет С. Соловьев – когда увидели, в каком положении озлобленные иноверцы оставили церкви: везде нечистота, образа рассечены, глаза вывернуты, престолы ободраны». Но это зрелище не поколебало общего ликования: говоря словами Н. Устрялова, «Москва и вся средняя Россия торжествовали свое спасение». И еще одна колоритная деталь – ее сообщают Делагарди и Палицын (тоже по принципу «Из песни слова не выкинешь»). Делагарди: «Когда русские взяли Кремль, казаки хотели силою ворваться туда – посмотреть, что там можно найти, но военачальники… не позволили им этого и потребовали, чтобы они представили список старых казаков, отделив крестьян и другие беспорядочные отряды: тогда их признают за казаков и они будут награждены… Было насчитано 11 000 лучших и старших казаков… Каждый казак получил деньгами и ценными вещами 8 рублей» (по тем временам это порядочно – Д.С.). Палицын43: «Казацкого же чину воинство… вдавшееся блуду, питию и зерни (азартным играм – Д.С.) и пропивше и проигравше вся… насилующе многим в воинстве, паче же православному крестьянству. И исходяще из царствующего града (Москвы – Д.С.) во вся грады и села и деревни, и на путях грабеше и мучаше немилостивно… И бысть по всей России мятеж велик и нестроение злейши прежняго (смута хуже прежней – Д.С.); боляры же и воеводы не ведуще, что сотворили» (не знали, что делать – Д.С.). Да, и такой финал тоже был у освобождения Москвы (о чем и доднесь не любят писать – грабили и насиловали ведь не «ляхи», а сами освободители!). Эти «непраздничные» события властно напомнили: первостатейной задачей становилось «устроение земли русской». VI. Эпилог. У большинства россиян бытует представление, будто победой Минина и Пожарского под Москвой завершилась эпопея Смутного времени (И. Курукин отметил это, особенно применительно к учащейся молодежи). На самом деле Смута продолжалась еще 6 долгих лет – до конца 1618 г. Представление о конце Смуты в начале 1613 г. возникло благодаря наличию знакового и рубежного события – Земского собора 1613 г. (избравшего нового царя и новую династию), а также в силу того, что события в эти 6 лет явственно развивались по нисходящей линии – это была своего рода «зона слабых разрушений», эпицентр взрыва остался уже позади. Поэтому ряд историков (А. Нечволодов, Н. Устрялов, Н. Шмурло) делают «стоп-сигнал» в своем повествовании сразу после рассказа о том памятном Соборе. Мы же примем наиболее расширенную хронологию 43

«Палицын, сам их (казаков – Д.С.) великий приятель» (А. Нечволодов). 516

Смуты и доведем ее рассмотрение до крайнего пункта – декабря 1618 г., когда была поставлена последняя документально–юридическая точка в истории этого трагического периода российского бытия.

Сразу после капитуляции Кремля триумвирату пришлось срочно заниматься проблемами обороны столицы (вернее, того, что от нее осталось). Суть в том, что, когда до Варшавы докатились сведения о поражении Ходкевича и бедствиях кремлевского гарнизона, шляхетская общественность дружно возмутилась бездействием короля и на сейме потребовала от него помощи погибающим соотечественникам. Правда, денег на поход ему на сейме не дали ни злотого («это твои проблемы, государь!»), но, учитывая то состояние, в котором находились остатки обоих ополчений после московских боев (а, тем более, после казацкого разгула в Подмосковье), поход Сигизмунда даже без «посполитого рушения» представлял для России немалую угрозу. Король с 3000 немецких пехотинцев прибыл к Смоленску: шляхетская конница отказалась идти с ним (!), но, когда раздосадованный король выступил в поход, то вскоре 1200 кавалеристов все же нагнало его и присоединилось к королевскому войску; в Вязьме же к Сигизмунду примкнул и Ходкевич с остатками своей армии. Т.о., численно королевская группировка был вполне достаточна, чтобы померяться силами с обескровленным ополчением (хотя численность последнего составляла 7000 человек только «земщины», не считая казаков). Вокруг ноябрьского Сигизмундова похода до сих пор есть некоторая «туманность», объясняющаяся в очередной раз «патриотическим» ретушированием фактов. Чаще всего – от А. Нечволодова до Р.Скрынникова – констатируется единодушная воля россиян к сопротивлению, похоронившая планы короля. В общем-то, так оно и было: королевская рать потерпела неудачу у маленькой крепости Погорелое Городище (под Можайском), трижды не смогла овладеть Волоком Ламским (который обороняли атаманы Нелюб Марков и Иван Епанчин), была разбита в ожесточенном бою у Ваганькова (королевскими войсками здесь командовал сын Станислава Жолкевского), провалилась и дипломатическая попытка склонить «триумвиров» к признанию Владислава (посол короля Данило Мезецкий, бывший член «семибоярщины», по окончании переговоров сбежал от Сигизмунда в Москву). 27 ноября король отдал приказ об отступлении, которое прошло крайне тяжело по словам летописи, «многие у него (короля – Д.С.) люди литовские и немецкие помроша (умерли – Д.С.) с мразу и с гладу» (от голода и холода – Д.С.). И все же… Определенная неуверенность и даже нервозность в эти дни несомненно имела место в московском стане. Об этом неопровержимо свидетельствуют следующие документы. Воевода Погорелого Городища Юрий Шаховской, стойко обороняясь, тем не менее передал королю буквально следующее: «Пойди в Москву, будет Москва за тобою, а мы твои тоже» (т.е., 517

если Москва присягнет королю, мы не возражаем присоединиться!). Шеин в Смоленске таких слов не говаривал… А об обстановке в самой Москве красноречивее всего поведал попавший в плен к королевским войскам смоленский дворянин Иван Философов. На допросе его спросили: «Хотят ли королевича на царство, и Москва ныне людна ли и запасы в ней есть ли?». Ответ Философова в русской летописи передан так: «Москва людна и хлебна, и на то все обещахомся, что всем помереть за православную веру, а королевича на царство не имети». Эта «эпическая редакция» (определение С. Платонова) стала канонической и трактовалась как несокрушимая воля русских к победе (что и заставило врага отступить). Однако С. Платонов прямолинейно констатировал: «отступление Сигизмунда, бывшее или казавшееся последствиями речей Философова, придавало им ореол патриотического подвига, и самые речи редактировались (sic! – Д.С.) под впечатлением этого подвига, слишком благодарно и красиво». Подлинный же ответ Философова был зафиксирован дьяком Иваном Громадиным (служившим королю «умным дельцом», по Платонову) и впоследствии опубликован А. Гиршбергом («Материалы по истории Московско-польских отношений»). Вот он, дословно: «На Москве у бояр, которые вам, великим господарям (королю и королевичу – Д.С.) служили, и у лучших людей (знати – Д.С.) хотение есть, чтоб просити на государево вас, великого господаря королевича Владислава Жигимонтовича, а именно-де говорити о том не смеют, боясь казаков; а говорят, чтобы обратить (избрать – Д.С.) на государство чужеземца, а казаки… говорят, чтоб обрать на государство кого из русских бояр, а примеривают Филаретова сына (Михаила Романова – Д.С.) и Воровского Калужского (сына Марины Мнишек – Д.С.). И во всем-де и казаки боярам и дворянам сильны (т.е., помыкают – Д.С.), делают что хотят; а дворяне и дети боярские разъехалися по поместьям, а на Москве осталось дворян и детей боярских всего тысячи с две, да казаков полпяты тысячи человек (4500: теперь понятно, кто в Москве сила? – Д.С.), да стрельцов с тысячу человек, да мужики чернь. А бояр… и князя Федора Ивановича Мстиславского с товарищи, которые на Москве сидели («семибоярщина» – Д.С.), в Думу не припускают, а писали об них в городы ко всяким людям: пускать их в Думу, или нет? А делает всякие дела (т.е., командует – Д.С.) князь Дмитрий Трубецкой, да князь Дмитрий Пожарский, да Куземка Минин (в форме имени «Куземка» четко сквозит отношение дворянина Философова к захватившему власть «торговому мужику» – Д.С.). А кому вперед быти на господарстве, того еще не постановили на мере». «В интересах научной правды – пишет С. Платонов – мы можем смело положиться на этот отчёт». Надо комментировать? Согласитесь, что все изложенное очень слабо смахивает на патриотическую декламацию. Философов как будто извиняется: «лучшие люди», оказывается готовы принять королевича как царя (даже после всего происшедшего!), да с казачеством шутки плохи – могут «по непонятливости» и полчерепа снести (как говорится, «и хочется, и колется, а мамка не велит»). А в процентном отношении «радикальные элементы» явно в большинстве, и «оппортунисты» вынуждены помалкивать (по С. Платоно518

ву, «среди гарнизона не было единодушия, но Сигизмунд видел, что в Москве преобладают, и притом решительно преобладают, враждебные ему элементы; не питая надежд на успех, он и решился повернуть назад»). Запомним: именно казачество было наиболее последовательным противником королевича (и вообще всех «импортных» кандидатов). Запомним и сообщение насчет «Филаретова сына», оно нам вскоре пригодится. Что же касается ставки на «воренка» (сына Марины), то его претензии в эти драматические ноябрьские дни были подкреплены и военной демонстрацией – Заруцкий попытался захватить Рязань и Переяславль–Залесский, но был разбит воеводой Михаилом Бутурлиным и отступил в «украинные городы». Сообщение Философова проливает свет и еще на одну особенность этого своеобразного исторического момента, непосредственно предшествующего Земскому собору. Триумвират, несмотря на заключенное с «семибоярщиной» соглашение, предпринял всевозможные меры, чтобы политически уничтожить коллаборционистов. Начали с «мелких сошек»: были арестованы и подвергнуты пыткам Федор Андронов (уже знакомый нам по смоленскому соглашению; он бежал из-под мининского следствия, но был схвачен и пытан вторично), думный дворянин Иван Безобразов, дьяки Тимофей Савинов, Бажен Замочников и Степан Соловецкий (трое последних умерли на пытке). Официально у всех пытаемых дознавались насчет спрятанных Струсем кремлевских сокровищ, но фактически все это было подготовкой и прелюдией к репрессиям против более крупных фигур. И они не заставили себя ждать: Иван Салтыков и Никита Вельяминов лишились чинов, из Думы вылетели князья Звенигородские, Ржевские, Федор Мещерский, Тимофей Грязной. Однако читатель, наверное, уже заметил: все удары были нанесены по среднему звену «правительства национальной измены»; все его главные члены не пострадали и уже исподволь готовились к реваншу. Уже из всего сказанного ясно, что Земский собор, который тогда начинали собирать, должен был непременно стать событием чрезвычайного характера. С одной стороны, откладывать его было невозможно: легитимность «триумвиров» была под большим вопросом (особенно Минина), продолжение их диктатуры вполне могло спровоцировать новый виток гражданской войны, добившей бы Московию уже непременно (это явственно показали ноябрьские события и сопровождавшая их политическая нервозность). С другой стороны, было ясно, что на Соборе драка предстоит жестокая: «семибоярщина» сдавать позиции не собиралась, поведение казачества становилось все более непредсказуемым, ясности по поводу кандидатов в цари не было ни малейшей, сам триумвират раздирал властные претензии его членов (особенно Трубецкого), боярство было дезинтегрировано до крайности (поскольку совсем недавно все бояре успели «постоять» друг против друга – в рядах Годунова, Лжедмитрия I, Шуйского, Болотникова, Тушинского вора, короля и обоих ополчений), в разных частях страны по-прежнему хозяйничали «региональные» вожди – от Заруцкого до мелких полевых командиров (это без Лисовского, Делагарди и прочих иностранных кондотьеров). Был и еще один обостряющий обстановку момент: предстоящий Земский собор должен был 519

стать самым широким и представительным по социальному составу – в частности, активное участие собирались принять посадские, а также дворцовые и черносошные крестьяне (первоначальная квота – 10 человек от каждого сословия с волости, потом квоту подняли до 30 человек). Но это наталкивалось на почти откровенный саботаж местных воевод, явно не желавших допустить участия низовых слоев общества к решению важнейших государственных вопросов. В конце концов «триумвиры» (в первую очередь, естественно, Минин и Пожарский) прибегали к почти открытым угрозам в адрес воевод, заявив: «А если вы для Земского собрания выборных людей к Москве к Крещению не вышлете, тогда нам всем будет мниться, что вам государь на Московском государстве не надобен; а где что грехом содеется худо (иначе говоря, если с вами что случится – Д.С.), и то Бог взыщет с вас». Это подействовало, и к Крещенью делегаты съехались в столицу. Исторический Земский собор начал свою работу. Этот Собор многократно освещен исторической литературой: все дореволюционные и большинство российских историков последних двух десятилетий уделили ему достаточно много внимания (только в советские годы о Соборе практически ничего не писали из идеологических соображений: все, что связано с Романовыми, обычно замалчивалось, а тут самые истоки!). Однако – и в этом особенность ситуации – в разговоре о Соборе присутствовала некая однообразная тональность: либо события начала 1613 года подавались исключительно в приподнятых и глорифицированных44 тонах (у большинства официозных императорских и патриотических российских историков), либо имел место обстоятельный объективный разговор, но только по поводу политической борьбы на Соборе вокруг выборов царя (С. Платонов, Н. Костомаров, С. Соловьев, В. Ключевский). Стратегические последствия Собора для дальнейшего хода российской истории квалифицировались всегда как сугубо позитивные (это была жесткая установка), и последнее напрочь исключало критический анализ тех или иных последствий решений Собора. Единственное исключение – взгляды американского исследователя русского происхождения Александра Янова: к ним имеет смысл прислушаться. Согласно документам, на Соборе было до 700 делегатов, но С. Платонов считал, что эта цифра даже приуменьшена, т.к. практически не учтены провинциальные делегаты. Тематика Собора была предельна однообразна – выборы нового царя. Самое же интересное и неожиданное в том, что, по словам С. Платонова, «о том, что происходило на этом соборе, мы ничего точного не знаем, потому что в актах и литературных трудах того времени остались только обрывки преданий, намеки и легенды, так что историк здесь находится как бы среди бессвязных обломков древнего здания, восстановить которого он не имеет сил. Официальные документы ничего не говорят о ходе заседаний… что же касается до неофициальных документов, то они представляют собой или легенды, или скудные, темные и риторические рассказы, из которых ничего нельзя извлечь определенного». Знакомая до боли картинка – 44

«Глорификация» – т.е., прославление (от лат. gloria – слава). 520

там, где возникают исторические пустоты, в них, по всем законам физики, мгновенно втягивается мифотворческий мусор (да еще при деятельном в том содействии «патриотических рассказчиков»). Попробуем восстановить ход событий по имеющимся «осколкам». Что удается точно установить – это то, что из всех сословий Московии на нем не были представлены только холопы и владельческие крестьяне (т.е., люди, имеющие тот или иной статус несвободы): такого широкого социального представительства не имел ни один Земский собор за всю русскую историю. Поскольку страна оказалась без патриарха (Филарет Романов был попрежнему в плену), его как бы замещал т.н. Освященный собор в составе 3-х митрополитов – Ефрема Казанского, Кирилла Ростовского и Ионы Сарского (это первый прецедент такого рода в истории России, давший впоследствии толчок к тенденции управлять церковью вообще без патриарха и приведший в дальнейшем к практике Святейшего Синода). Специальным постановлением в разгар Собора было принято решение о недопуске всех членов «семибоярщины» к заседаниям (чтобы «не выносить сор из избы», было объявлено, что «бояре разъехались на богомолье»: фальшивость этого утверждения была видна абсолютно всем и в Московии, и за ее пределами). Первым дошедшим до нас постановлением Собора (январь, 1613 г.), было пожалование Дмитрию Трубецкому огромной Важской волости: по традиции, она всегда принадлежала самым приближенным к царю вельможам (при Федоре Иоанновиче ей владел Борис Годунов), и это можно расценить как результат настоящей атаки Трубецкого на властный Олимп (подписали этот акт менее половины бояр, и это уже симптом). Наконец, было принято постановление: не выбирать царя из иноземцев, а также «воренка»: «Литовского и Шведского короля, их детей и иных немецких вер и никоторых государств иноязычных не христианской веры Греческого закона (т.е., не православных – Д.С.) на Владимирское и Московское Государство не избирать, и Маринки и сына ея на государство не хотеть, потому что польского и немецкого (в данном контексте «немецкого» означает «католического» – Д.С.) короля видели на себе неправды и крестное преступление и мирное нарушение: литовский король Московское государство разорил, а шведский король Великий Новгород взял обманом». Да, безусловно был прав Н. Устрялов, отметив как одно из главных последствий Смуты резко возросшую неприязнь ко всему иноземному. Показательно, что перед самым Собором, в дни борьбы с Сигизмундом в Подмосковье, у Архангельска появилась английская эскадра, присланная Лондоном на помощь Москве против Сигизмунда (в искренности намерений англичан на сей раз не сомневались ни летописец, ни приведший отрывок из летописи А. Нечволодов). Англичанам в довольно грубой форме предложили убираться, заявив: «Бог чистил Русскую землю и русскими людьми». Эпизод, точно передающий дух времени… Надо отметить, что решение об отказе от иностранных претендентов было принято не сразу и не без борьбы: Пожарский, в частности, предлагал кандидатуры шведского принца Карла-Филиппа (брата Густава-Адольфа) и австрийского эрцгерцога. С. Платонов считал это дипломатическим маневром 521

Пожарского с целью добиться нейтралитета Швеции и союза с императором; вспомним, однако, ярославские контакты Пожарского и Грегори – в их свете хотя бы «венский вариант» мог быть у князя и вполне серьезным… Самые же главные дебаты развернулись, когда начал обсуждаться главный вопрос Собора – кандидатура в цари из «своих». Выдвигались следующие предложения: Ф.Мстиславского, И. Воротынского, И. Шуйского, В. Голицына, Д. Черкасского (все они были быстро отвергнуты), Д. Пожарского и Д. Трубецкого. Последние два претендента имели наиболее весомые шансы и наиболее последовательно боролись за них. Пожарского ранее обвиняли в подделке документов, притеснении посадских и волостных людей, а также в растрате 20 000 рублей на подкуп голосов (впоследствии, уже при Михаиле Романове, он побывал под следствием по этим трем пунктам, и подтвердился только второй: 20 000 рублей тогда не было даже в царской казне, не то что у частного лица). Трубецкой же действительно проводил свою избирательную кампанию вполне в духе сегодняшних реалий – закатывал пиры, сорил деньгами, агитировал направо и налево, раздавал самые фантастические обещания. Но ни та, ни другая кандидатура не прошла. Трубецкой, похоже, «пересолил» с «саморекламой»45 (когда все закончилось, и не в его пользу, князь даже заболел с горя). Пожарский же был эпилептиком (что так же мешало его избранию)46, и к тому же он имел неосторожность часто напоминать выборщикам о своем недуге (типа того, что «извините, но вы ведь знаете, я же больной») – со вполне предсказуемой реакцией собравшихся: «А зачем нам, собственно, больной царь?». Но главная причина даже не в этом, а в том, что Трубецкой и Пожарский были вождями соответственно Первого и Второго ополчений; сторонники Первого ополчения блокировали избрание вождя Второго ополчения, и наоборот (снова проявление традиционного казацкодворянского антагонизма!). К тому же бояре помнили Трубецкого как «тушинца» (они и сами персонально чуть ли ни на 50 % побывали в Тушине и именно потому – «отмывая имидж» – дистанцировались от Трубецкого), Пожарский же был для них чересчур «худороден». Немаловажное значение имело и то, что казачество, приняв де-факто владычество в триумвирате Минина и Пожарского (сторонников «доктрины Гермогена», а значит, своих врагов), фактически сдало инициативу «земщине» и потерпело серьезное политическое поражение – об этом напоминал С. Платонов. Отказ от поддержки Пожарскому (и Трубецкому, вошедшему ради личных интересов в триумвират на правах второстепенного члена) был для казаков своеобразной формой реванша. К февралю работа Собора зашла в тупик. Более того, на Соборе запахло кровью: «заседания собора были далеко не мирного свойства» (С. Платонов). В летописях обстановка тех дней описана следующим образом: «по многие дни бысть собрания людям, дела же утвердити не могут и всуе мятутся сено 45

«Золотое правило рекламы»: величина рекламной шумихи вокруг товара обратно пропорциональна его реальной стоимости. 46 Помимо всего прочего, болезнь князя неприятно напомнила о трагедии в Угличе. 522

и овамо» (туда-сюда); «многое было волнение всяким людям, нийждо бо хотите по своей мысли деяти и тако препроводиша не малые дни»; «многие же от вельмож желающи царем быти, подкупахуся многим и обещающи многие дары». Практически у всех делегатов было оружие, и практически все они понюхали пороху (и даже привыкли решать все оружием): что могло начаться в случае малейшего инцидента, можно не объяснять. Духовенство (в т.ч. уже известные нам Палицын и Дионисий) буквально сновали между участниками Собора, утихомиривая страсти. Было ясно, что если в самые сжатые сроки не будет достигнут компромисс (т.е., не найдена удовлетворяющая более-менее всех компромиссная фигура), все рухнет. И в этих условиях прозвучало имя Михаила Романова… «Историки до сих пор не могут найти ответа на вопрос, как этот человек, не обладающий никакими достоинствами государственного деятеля, запятнавший себя сотрудничеством с иноземцами во время земского движения 1611-1612 гг., оказался на русском троне» - вопрошает Ю. Сандулов. Действительно, избрание на царство такого кандидата – едва ли не самое удивительное событие за всю историю нашего Отечества. Но еще более парадоксально, что ответ содержится в самом вопросе Ю. Сандулова: именно за эти качества (где-то между нулем и отрицательной величиной) его и выбрали! Дело в том, что, во-первых, именно своей полной безликостью Михаил сделал возможным искомый и столь желанный всеми компромисс (он был никому не опасен лично и на нем можно было сойтись); во-вторых, благодаря некоторым своим и своих родственников особенностям Михаил неожиданно оказался практически для всех хоть чуть-чуть своим. Судите сами. Для высшей знати род Романовых – это род «свояков царских» (благодаря первому браку Ивана Грозного), старейший московский боярский клан (происхождение от боярина Ивана Калиты Андрея Кобылы), родня Шереметевых, Хрущевых, Салтыковых, Троекуровых и Черкасских. С другой стороны, род Романовых был ослаблен годуновскими репрессиями и до конца «не восстановился» – и это хорошо, не будет уж очень «величаться»… Для духовенства Михаил – сын Филарета Романова, единственного живого патриарха Московии. Пусть это совершенно невозможный, «повстанческий» патриарх, имеющий жену и сына (абсолютно немыслимое положение для православия!), но другого нет, и потом, это же Смута, а в Смуту еще и не такое бывает!.. К тому же Филарет в польском плену – значит, «страдает за веру», и это еще больше повышает его рейтинг (да и на Руси всегда любили страдальцев!); последнее обстоятельство привлекает симпатии к Филарету и дворян, и посадских, и крестьянства. Кроме того, в свое время Филарет имел мужество опротестовать действия Сигизмунда под Смоленском, за что и поплатился пленом… А с другой стороны – Филарет был «тушинцем» (и там стал «патриархом» окончательно), значит, для экс-сторонников «Вора» он свой! И для «семибоярщины» тоже, т.к. возглавлял «группу Филарета» на переговорах с королем, а сам юный Михаил пересидел все бурные события 1611-

523

1612 гг. вместе с «семибоярщиной» в Кремле47. Да и юность претендента (16 лет) также играла в его пользу: во-первых, еще не успел нагрешить и откровенно «прирасти» к той или иной политической группировке; во-вторых, таким проще манипулировать (по преданию - скорее всего недостоверному – Ф. Шереметев сказал: «Выберем Мишу Романова, он молод и нам будет поваден»). В общем, на этой кандидатуре неожиданно сошлись все (хотя тоже не без борьбы – кандидатура Михаила прошла с третьего захода). Самое же главное – Михаила как кандидата в цари неожиданно деятельно поддержали казаки. Настолько деятельно, что в Европе сложилось мнение о Михаиле как избранном казаками царе (в Швеции были уверены, что «в пору избрания были казаки в московских столнех сильнейших», а Лев Сапега в лицо заявил пленному Филарету – «посадили сына его на московское государство государем одни казаки донцы», эту же фразу в других условиях повторил и Гонсевский). Неожиданностью это является только на первый взгляд: тушинское прошлое Филарета накрепко сближало его с казачеством. К тому же казаки, политически проигравшие в 1612 году, стремились хотя бы частично «отыграться», и поддержка Михаила была именно такой попыткой (как увидим, не вполне безуспешной). Очень характерно, что среди кандидатур, якобы первыми назвавших имя Михаила, фигурировал некий «славного Дону атаман» (фольклорный рассказ о царском избрании, обнаруженный И. Забелиным). Другие кандидаты – некий дворянин из Галича (также у Забелина) и… шотландский рыцарь Майкл Лермон (или Мишель де Лермонт) – бывший воин отряда Делагарди, предок Михаила Юрьевича Лермонтова48. Последнее известие исходит от Палицына. Палицын, к слову, постарался особо, радея о Михаиле. Когда усилия Д. Трубецкого «перетянуть одеяло на себя» достигли апогея, он возглавил т.н. романовский кружок (своего рода штаб-квартира избирательной компании Романовых). В кратчайшие сроки Палицын (с несколькими помощниками) пишет «Сказание ради ниих грех» - талантливое публицистическое произведение, в переработанном виде вошедшее впоследствии в первые шесть глав знаменитого «Сказания Авраамия Палицына». В нем события Смуты поданы через призму очень своеобразной идеологической концепции: Михаил-де – полная копия своего дяди, царя Федора Иоанновича (так же религиозен и… бездарен!). При «божьем человеке» Федоре все было прекрасно (! – Д.С.), и Федор якобы завещал свой трон Мише Романову (это полная чушь), но потом русские люди «согрешили» – избрали царем не юного Мишу (интересно, сколько ему было лет в год смерти царя Федора?), а недостойного Бориса Годунова. Вот за это Бог и покарал Россию Смутой… Здесь же самыми черными красками рисовалось Тушино, а Д. Трубецкой был подан как один из 47

Из-за этого Пожарский был в числе самых резких оппонентов Михаила, и это ему еще припомнят. 48 Мистика истории: М.Ю. Лермонтов в стихотворении «Настанет год, России черный год» чуть ли не в деталях предскажет падение Романовых (и всё, что за ним последует!), а в 1917 г. Николая II фактически арестует под Псковом генерал Рузский, настоящая фамилия которого – Лермонтов (из этого самого рода)… 524

его главных вождей. Натянутость и искусственность концепции била в глаза даже тогда, в 1613 г., но, в условиях апокалиптических, она воспринималась очень даже всерьез (уже не говоря о том, что люди хотели услышать чтонибудь подобное). В целом сочинение сыграло свою роль, существенно «перетянув» общественное мнение в пользу юного претендента. Все окончательно решилось к последней декаде февраля: по преданию, москвичи и казаки с оружием (!) ворвались на заседание Собора и ультимативно потребовали избрания Михаила. Это было последней соломинкой: фактически «собор был приведен к избранию Михаила давлением народной массы» (Костомаров); В. Кантор даже полагал, что избрание Михаила было результатом казачьего шантажа по отношению к Собору… Было организовано посольство в Кострому, к «инокине Марфе» (матери Михаила!), которое прибыло 13 марта. Из отчетов Палицына (члена посольства) явствует, что и Михаил, и его мать долго не соглашались «принять ношу сию»: Марфа сетовала, что «московские люди измалодушествовались» и не такому юнцу надлежит править великой страной в такое время. Уговоры долго не помогали, пришлось даже прибегнуть к угрозам (мол, Богу ваше упрямство не понравится!). В конце концов, все было улажено, но Собору пришлось дать Марфе совершенно исключительное обязательство в письменном виде – что все участники Собора обязуются охранять и беречь царя, гарантировать его жизнь и отвечают за него головой. Опасения Марфы был отнюдь не напрасны – ей ли не знать судьбу всех царственных особ за последние 10 лет… К 14 марту все было решено: по разбитым дорогам Михаил медленно ехал к Москве. 10-11 июля произошло официальное (и очень торжественное венчание на царство). До совершеннолетия местожительством юного царя был избран хорошо укрепленный Ипатьевский монастырь под Костромой, где Михаилу предстояло прожить несколько лет практически на положении почти что заключенного или заложника (а закончится династия, к слову, в Ипатьевском доме!)… Таков официальный итог Собора: что чувствовал в этот момент сам юный царь? «Его ужасала мысль – повествует Н. Устрялов – что русские избрали и свергли уже четырёх царей; что отец его, пленник Сигизмунда, будет жертвой мести; что государство, разоренное, истерзанное, погибнет среди новых мятежей, которых не в силах укротить слабая рука неопытного правителя. Он видел перед собой бездну, куда влекли его против воли как жертву невинную». «Об этом же – у Алексея Николаевича Толстого, в «Хождении по мукам»: «К обугленным стенам Москвы… к огромному пепелищу везли на санях по грязной дороге испуганного мальчика, выбранного, по совету патриарха (? – Д.С.), обнищалыми боярами, бесторжными торговыми гостями и суровыми северных и приволжских земель мужиками в цари московские. Новый царь умел только плакать и молиться. И он молился и плакал, в страхе и унынии глядя… оборванные, одичалые толпы русских людей, вышедших встречать его за московские заставы. Не было большой веры в нового царя у русских людей. Но жить было надо. Начали жить». Земля избрала царя и получила новую династию. 525

Но был здесь и еще один аспект, всегда традиционно упускаемый из внимания. Согласно А. Нечволодову, «о каком-либо ограничении его (царя – Д.С.) власти боярской думой или Земским собором, как это имело место при переговорах о королевиче Владиславе, не могло быть… и речи. С 14 марта 1613 года Земский собор и воеводы ополчения, собранного на очищение земли, стали лишь простыми исполнителями царской власти до полного установления всех старых порядков Московского государства» (курсив мой – Д.С.). Об этом же и у И. Забелина: «Минин и Пожарский шли… не для того, чтобы перестроить государство на новый лад, а… с одной мыслью и с одним желанием: восстановить прежний порядок». Исходя из вышесказанного, А. Янов сделал неожиданный, но абсолютно логический вывод: действия Второго ополчения и Земский собор 1613 г. были не только освободительной борьбой и восстановлением российской государственности (это безусловно), но и консервативно-традиционалистской реставрацией, попыткой «вернуть все на круги своя» (почто буквально ту же формулировку предлагал по данному пункту и М. Покровский). Особенно это бросается в глаза в вопросе отказа Земского собора от всяких попыток даже обсудить какие-то ограничения власти первого Романова. А ведь такая возможность была – и по раскладке силового баланса, и по социальному составу романовского «электората» (казачество и вообще плебс), и даже по юности претендента. Можно сказать, что весна 1613 г. стала временем грандиозной упущенной возможности для России – возможности уже в 1-й четверти XVII в. ввести в практику управления какие-то формы несамодержавной власти (может, даже нечто вроде французских Генеральных штатов или британского парламента – в конце концов, социальная широта Земского собора, как уже говорилось ранее, была даже больше, нежели в этих европейских представительных органов). А это означало бы прорыв России в новую реальность, которая уже стучалась в двери Европы (да и России тоже, как увидим очень скоро), причем прорыв достаточно безболезненный, не такой затратный, как тот, который произойдет во 2-й половине века (а тем более – на рубеже XVII-XVIII вв.). Ведь именно обстановка Смуты (как показывает опыт Лжедмитрия I) позволяла проводить в жизнь самые головокружительные проекты (типа женатого и имеющего детей патриарха или всероссийского диктатора в лице мясника) безо всякого видимого сопротивления (никто ведь даже не заикнулся о «детронизации» Филарета!). Смута все спишет – и списала бы ограничение самодержавия (об этом писал еще в середине XVII в. московский диссидент Г. Котошихин)… Можно только гадать, почему на Соборе никто даже не заикнулся о том49 (скорее всего, делегаты опасались вспышки насилия на Соборе и были рады по любому закончить дело миром), но факт остается фактом: начавшееся еще со смоленского договора реставрационная линия, в значительной степени благодаря действиям Второго ополчения, кристаллизировалась на Земском соборе и восторжествовала в момент корона49

А может, и заикались? Просто до нас не дошли эти документы или их не зафиксировали (да и позднейшее редактирование не исключается). 526

ции юного государя. В этом смысле события начала 1613 г. носят характер весьма неоднозначный: ведь если принять тезис И. Можайсковой о том, что Смутное время было «кризисом традиционных форм русской монархии» (а исследовательница безусловно права), то надо признать - попытка реставрации самодержавия была направлена против хода истории и сыграла роль достаточно негативную (особенно если вспомнить, насколько затянется эта проблема в России, сколько веков будут её решать и к какой катастрофе в ХХ веке эта затяжка приведет). Пожалуй, нигде реставрационная практика не отразилась столь болезненно, как в судьбах спасителей Отечества – Минина и Пожарского. По своим заслугам они могли рассчитывать на значительное признание со стороны нового царя, но… местничество! Именно этот институт царь стал (с подсказки родни, разумеется) особливо тщательно восстанавливать. Итог закономерен – по словам Д. Жукова, «герои были оттеснены с политической арены новой знатью, «знатью дворца и приказа». Минин получил титул думного дворянина, Пожарский – боярина. И всё! Более того – по И. Забелину, «это и было торжеством справедливости и великой почестью для пожалованных» (непонятно, всерьез или с сарказмом произнес эти слова И. Забелин!). А А. Нечволодов добавил: «Большего – при тогдашних понятиях – царь ничего сделать не мог» (правильно: шестнадцатилетний царь не мог, а вот Земский собор мог, но предпочел остаться в рамках средневековья). Это при том, что все «на Москве» считали Пожарского «большим богатырем» (о чем свидетельствовали и послы Речи Посполитой). Минин получил еще небольшое поместье, но в правящей элите не остался – вернулся в Нижний Новгород к прежним занятиям и через 3 года умер50. А Пожарский… О его дальнейшей судьбе исчерпывающе рассказывает Н. Костомаров: «Со взятием Москвы оканчивается первостепенная роль Пожарского… Во все царствование Михаила Федоровича мы не видели Пожарского ни особенно близким к царю советником (естественно, учитывая позицию князя на Соборе – Д.С.), ни главным военачальником: он исправляет более второстепенные поручения… не делает ничего выходящего их ряда, хотя и не совершает ничего такого, чтобы ему следовало поставить в вину». Далее Костомаров перечисляет участие князя в нескольких военных кампаниях против «литвы» и «ляхов» (на завершающем этапе Смуты), воеводство в Новгороде и Переяславле-Рязанском, руководство Судным и Разбойным приказами. В 1614 г. у князя возник конфликт с Борисом Салтыковым51 и… царь велел «выдать Пожарского головой» Салтыкову. Большего унижения для боярина 50

В 1929 г. могила Минина была осквернена - собор в Нижнем Новгороде, где хранились его останки, был взорван, и кости спасителя Отечества были выброшены из гроба. Впоследствии, в 1962 г. состоялось перезахоронение в Нижегородском Кремле (официально могила Минина числится именно там), но… Экспертиза показала, что в мининской могиле покоятся… сборный скелет из костей нескольких подростков 12-15 лет (!) – т. е., настоящие останки нашего национального героя просто утеряны! 51 На этот конфликт наложилась старая вражда Лыковых (родственников Салтыковых) к Пожарскому. Похоже, князь стал жертвой дворцовой интриги. 527

быть не могло, а для… «большого богатыря» и спасителя Отечества – тем паче: «местническая казнь была кошмаром для тех, кто превыше всего ставил родовую честь» (Р. Скрынников). Как уже говорилось, князь вдобавок ко всему побывал и под следствием… (как сказал Колумб, «неблагодарность – вот воздаяние света»). Резюмируя все, Костомаров подводит горестный и шокирующий итог: «Как ни были сильны обычаи местничества, но все-таки из этого видно, что царь не считал за Пожарским особых великих заслуг отечеству, которые бы выводили его из ряда других. В свое время не считали его, подобно тому, как считают в наше время, главным героем, освободителем и спасителем Руси. В глазах современников это был человек «честный» в том смысле, какое это прилагательное имело в то время, но один из многих честных. Никто не заметил и не передал года его кончины; только потому, что с осени 1641 г. имя Пожарского перестало являться в дворцовых разрядах, можно заключить, что около этого времени его не стало на свете. Т.о., держась строго источников, мы должны представить себе Пожарского совсем не таким лицом, каким мы привыкли представлять его себе; мы и не замечали, что образ его создан нашим воображением по скупости источников. Это не более, как неясная тень, подобная множеству теней, в виде которых наши источники передали потомству исторических деятелей того времени». Однако, и это надо отметить со всей определенностью – реставрация была больше декларируема, нежели реализуема. На самом деле вернуться во вчерашний день было проблематично (в мире еще никому до сих пор не удавалось), и на практике правительству первого Романова все равно приходилось принимать отвечающие вызовам времени инновационные решения, «списывая в архив» очень многое из «милой старины». Так, канули в Лету последние уделы, агонизировала система полунезависимых мусульманских анклавов (в 1681 г. ликвидировано Касимовское царство), была основательно подорвана местническая система (несмотря на отчаянные попытки ее реанимировать). Одно из самых существенных новаций - изменение роли казаков в Московском государстве. Если ранее, как помним, Россия казаков «не признавала за россиян» (Н. Карамзин), то теперь начинается постепенная интеграция казачество в структуру Московского государства (этот процесс будет болезненным и растянется на 200 лет). «Первой ласточкой» данного процесса стало пожалование казаком того, чего они весьма настойчиво требовали – «кормов» и жалованья (т.е., принятия их на государеву службу). В перспективе это приведет к созданию особого социального слоя «вольно-гулящих людей», о чем нам предстоит разговор в последующих лекциях. Во всяком случае, роль казачества после 1613 г. в России была уже неизмерима той, которая имела место до того, и это даже дало повод А. Гуцу заявить о том, что «казаки выиграли гражданскую войну». Конечно, это не так, но «повысить свой статус» и добиться выполнения определенных требований казачество сумело, и данный факт во многом сводил на нет все реставрационные усилия. Период с 1613 по 1618 гг. – время, когда пламя гражданской войны медленно гасло, иногда вспыхивая последними запоздалыми всполохами. В. На528

заров отмечает: «Чисто крестьянские движения и выступления скорее свойственны началу и финальному периоду Смуты, чем ее апогею… Еще в 16101611 гг. заметны факты партизанской борьбы крестьян против любых воинских станиц, склонных пополнять запасы за счет крестьянского добра. Функция самообороны, в т.ч. порой против представителей любой власти, стала одной из важнейших в заботах волостных общин черносошных крестьян. После 1614 г. эта черта ярко проявилась в большинстве уездов и волостей Севера. «Выбивали из волости» они не только непрошеных гостей типа казаков, литовских воинских людей, но и правительственных сборщиков налогов, в т.ч. экстраординарных: с 1613 по 1619 гг. прошло 7 сборов т.н. «пятой деньги» (т.е., 20 %, отчуждаемых как налог – Д.С.) – масштаб и тяжесть обложения трудно вообразить. Антиналоговые выступления в регионах, где хотя бы отчасти поддерживалась хозяйствование на пашне, были достаточно обычным делом». На эти же годы падают последние протуберанцы борьбы в городах. Мы уже показывали, что в ряде городов Северо-Запада и Поволжья (Псков, Казань, Белоозеро) свергалась власть воевод и управление переходило к вечу (да ведь таким же механизмом был приведен к диктатуре и Минин в Нижнем Новгороде!). Теперь Москва не могла допустить существования подобных «неформальных центров», причем из соображений не только социальных, но и державно-государственнических: по Б. Личману, «окончание Смуты способствовало победе государственного начала под земско-местническими амбициями». Обычно подчеркивают добровольность этого нового единения: говоря словами историка А. Щапова, «Москва, смиренная (!! – Д.С.), наказанная отпадением от нее разорившихся областей, призывала теперь их к новому органическому братскому союзу с ней, во имя духовно–нравственного единства». Этот момент несомненно присутствовал, но говорить при этом о «добровольности соединения» (Б. Личман) или даже новом качестве Московии как «земско-областной федерации» (А. Щапов) – значит идеализировать ситуацию, особенно в связи с социальным аспектом происходящего. На деле правительственные силы безжалостно давили все попытки сепаратизма, с особой жестокостью пресекая вечевые традиции (такое, в частности, имело место в Пскове и Белоозере, да и на Волге к 1618 г. о вече уже ничего не слышно). В целом такая центральная политика также логично вытекала из режима реставрации, но ее бескомпромиссное проведение вызвало сопротивление, и в 1616 г. царь созвал новый Земский собор, явно предназначенный для сглаживания ситуации (о другом назначении Собора речь впереди). Наибольший же размах в эти годы получило опять-таки казачье движение (казаки даже брали и жгли некоторые города – такие, как Вологда). Советская историография в соответствии с марксистским взглядом на историю причисляла эти выступления к «крестьянской войне», но на деле картина была иной, и ее гораздо более точно констатирует В. Назаров: «Обычно несколько десятков станиц образуют войско ради достижения конкретных целей. Причины чаще всего связаны с тяготами или неудачами на царской службе и почти всегда – с попытками администрации разбора станиц. Каза529

чество свято сберегало принципы, характерные для вольных казаков: вне зависимости от происхождения и срока поступления в казаки нет выдачи… контроль над персональным составом станиц – только в руках станичного атамана. Третье требование было общим для всех служилых – справедливое и своевременное вознаграждение за службу. Наконец, отмена запретительных мер на торговлю казаков своей добычей (практика, идентичная таковой у новгородских ушкуйников – Д.С.). Не видно каких-либо далеко идущих политических лозунгов: они возникают лишь в качестве угрозы на переговорах… Восстания казаков тех лет связаны с массовыми грабежами и разбоями по маршруту движения. Менее всего они руководствовались чувством классовой солидарности или социальной справедливости (разрядка моя – Д.С.). Крестьянское добро становилось их добычей чаще просто потому, что крестьянских дворов даже в годы запустения было куда больше, чем дворянских усадеб». К этой информации в свое время С. Веселовский (а позднее – Д. Балашов) добавили следующую, не менее важную. «В XIV – XV вв. деревня в Волго-Окском междуречье была в основном однодворной (т.е., хуторской – Д.С.)… лишь в XVI-XVII столетиях масса однодворных деревень была разорена и запустошена (результат опричнины и Смуты – Д.С.), а оставшееся население решительно собралось в большие села» (безопасности ради – Д.С.). В. Назаров также добавляет следующий штрих к картине: «За Смуту антидворянский дух казачьих движений усилился… Ее (антидворянской направленности – Д.С.) грубые черты… еще более заострились в период чисто казачьих выступлений… Самоорганизация вольного казачества на основной территории государства, осознание или собственных интересов как военнослужилого сословия, пытающегося втиснуться в традиционную (хотя и расшатанную) сетку сословных статусов (т.е., в реалии режима реставрации – Д.С.), неизбежно приводили к оценке дворянства как опаснейшего конкурента и врага. Немотивированные убийства и грабежи дворян, дворянских недорослей, дворянских усадеб нередко поминаются в те годы». Фактически ученый рисует картину криминализации казачества; тут же он отмечает, что во время военных действий против Речи Посполитой (о них – чуть ниже) системой было перебегание казаков к полякам. Однако в 1618 г. Боярская дума приняла приговор, устранявший большинство претензий казаков к правительству; на все прежде бывшее оно закрывало глаза (а в 1619 г. была объявлена широкомасштабная амнистия – Д.С.). Началось массовое испомещение верстанных казаков, получавших поместья по индивидуальным окладам и денежное жалованье. Такая практика не была новостью, но в это время она приобрела особый размах: всего в 20-е гг. считалось более 1,5 тысяч таких казаков… Неверстанные казаки… получали небольшие поместья по коллективным нормам: их было еще больше… Казачество – теперь уже не вольное, а крепко встроенное в сословную решетку общества – составляло важный элемент государственной армии» (В. Назаров). Так постепенно удалось решить казачью проблему, но это заняло немало времени и сопровождалось несколькими кровавыми конфликтами. 530

Самый известный из них – восстание Ивана Баловня (1615 г.). По мнению Л. Гумилева, «20 000 человек подошли к Москве и предъявили весьма оригинальные требования. Восставшие отнюдь не хотели низвержения правительства, они всего-навсего не хотели… быть крестьянами и просили, чтобы их зачислили на военную службу» В. Назаров прибавляет к этому характеристику восстания как чисто казачьего выступления (по Гумилеву, крестьяне хотели быть казаками; по Назарову, они уже были ими, а по Ю. Сандулову, баловневцы – ветераны Первого ополчения), и пишет: «Никогда более войско вольных казаков не достигало таких размеров (в 2 с лишним раза больше Второго ополчения – Д.С.), и никогда беспомощное правительство не находилось столь длительное время (3 недели переговоров – Д.С.) в столь унизительном положении». Л. Гумилев назвал восстание Баловня «довольно смешным эпизодом», забывая добавить, что сам Иван Баловень и 36 атаманов были изменнически схвачены на переговорах и повешены, что оставшееся без предводителей войско повстанцев было расстреляно картечью и преследовалось десятки верст (повстанцы капитулировали в Малоярославце), что сотни казаков были казнены в провинции, а тысячи сидели в тюрьмах до самой амнистии 1619 года. В рамках событий крестьянско-дворянско-казачьих разборок 1613-1618 гг. лежит и самый загадочный эпизод Смуты – история с Иваном Сусаниным. Его подвиг тысячекратно освещен с литературе, стал темой множества произведений искусства – от думы И. Рылеева до оперы М. Глинки «Жизнь за царя». Беда состоит в том, что никакими документами сия история не засвидетельствована. В романовский России подвиг Сусанина впервые был официально «засвидетельствован» только в… 1820 году, в учебнике истории В. Константинова (потом это стало тиражироваться). Документы XVII в. хранят по этому поводу полное молчание – это касается и летописей, и хроник, и мемуаров. Известна речь Филарета Романова, в которой он скрупулезно перечисляет все «неправды» интервентов, но там нет ни единого слова о попытке «ляхов» изничтожить царя (а ведь именно это, по официальной версии, было целью врагов и именно из-за этого они пытали Сусанина)! Аналогичное положение и еще в 2-х дипломатических документах, также «коллекционирующих» кондуиты насилий интервентов – «Наказ послам» (1613 г., инструкция для отбывающего в Германию посольства) и речь московского посла в Речи Посполитой Федора Желябужского (1614 г.). Можно подумать, что Московия не заметила дерзкой попытки извести только что в муках обретенного государя! Естественно, что сие совершенно немыслимо, и ответ здесь только один – тот, который записал протопоп Алексий, священник деревни Домнино (где, по преданию, все и приключилось): «народные предания, послужившие источниками для составления рассказа о Сусанине». Т.е., чистый фольклор! Нет, кстати, никаких указаний о случившемся и в документах Ипатьева монастыря (а там документацию вели очень скрупулезно). Наконец, главное: монастырь находится под Костромой, а там за всю Смуту ни разу не было ни одного поляка! Королевские войска туда не добирались, а «лисовчики» (которые теоретически могли «залететь» хоть на Камчатку) в 531

1613 г. обретались в районе Пскова, что засвидетельствовано множеством документов. Все это породило в русской классической историографии целую полемику. Н. Костомаров вообще считал, что Сусанин есть миф (к слову, согласно официальной версии, он был старостой деревни Домнино – а в сохранившихся списках старост всех деревень Центральной России того времени фамилия «Сусанин» вообще отсутствует!), обобщение множества случаев аналогичного самопожертвования русских крестьян в годы борьбы с интервентами (благо, известно – на сей раз документально – не менее 6 таких случаев). Это было «замахом на святыню», и целый ряд историков (С. Соловьев, М. Погодин, И. Самарянов) выступили с опровержениями: но даже они были вынуждены признать, что вся история сусанинского подвига изложена лишь «в преданиях» (С. Платонов). Строго говоря, сохранился только один документ – жалованная грамота Михаила Романова крестьянину села Домнино Богдану Сабинину, где сообщается: «мы, великий государь, были на Костроме», а далее излагается общеизвестная версия о приходе «литвы» и пытках Сусанина (тестя Сабинина), дабы тот открыл, где царь (уже абсурд – о том, что «царь на Костроме», знали все, это был секрет полишинеля), и что от сих пыток Сусанин скончался (о мнимой измене героя и его легендарном походе в дремучие леса с отрядом интервентов нет ни слова). Мы уже говорили о том, что никакой «литвы» подле Костромы в помине не было… Разгадка всей коллизии может быть только в одном – деревня Домнино стала жертвой налета какой-то банды (то ли местных шишей, то ли казачьего отряда, в котором могли затесаться и «литовские люди»). В те годы подобные налеты были системой (из летописи – «казаки воруют, проезжих всяких людей по дорогам и крестьян по деревням бьют, грабят, пытают, жгут огнем, ломают, до смерти побивают»), а особенно – в 1613 г., когда высвободившиеся после капитуляции Струся казаки Трубецкого свирепствовали в Центральной России хуже всяких интервентов. Соль еще в том, что Домнино было как раз вотчиной Романовых, а юный Михаил, по свидетельствам, к «своим» относился очень трепетно и вдобавок крайне болезненно реагировал на известия о казацких зверствах: во время мартовских переговоров с делегатами Собора он гневно рассказывал им о приходе к его приказным людям в Дмитрове «крестьян жженых и мученых огнем – жгли же их и мучили казаки» (в редакции А. Нечволодова). На этом, похоже, и сыграл Богдан Собинин, поскольку реально он добился от царя огромной по тем временам льготы – освобождения от налогов (А. Бушков сообщает, что в эти годы «уклонение от… налогов и податей стало прямо-таки «национальным видом спорта» – это вполне естественно: кому охота платить двадцатипроцентный налог, когда даже Золотой Орде платили максимум 12 %?). Важно то, что история с Сусаниным, обросшая легендарными деталями и ставшая чуть ли не символом финала Смуты (в XIX в. – и усилиями официоза)52, принадлежит не науке, но фольклору. Самым мягким вердиктом на эту тему могут быть слова 52

Николай I подтверждал указом льготы потомкам Сусанина. 532

Костомарова: «В истории Сусанина достоверно только то, что этот крестьянин был одной из бесчисленных жертв, погибших от разбойников, бродивших по России в Смутное время; действительно ли он погиб за то, что не хотел сказать, где находится новоизбранный царь Михаил Федорович – остается под сомнением». Самая же жестокая и трагическая страница последнего этапа гражданской войны начала XVII в. в России связана с последней попыткой беспокойного атамана Ивана Мартыновича Заруцкого. Отступив из-под Москвы и потерпев неудачу под стенами столицы в конце 1612 года, Заруцкий обосновался на Рязанщине и «попытался повторить уже привычную комбинацию антиправительственных сил из мелких дворян, приборных служилых, вольного казачества и некоторых групп крестьянства. Что важно – в его распоряжении был реальный и вполне законный претендент на российский трон – сын Марины от Лжедмитрия II» (В. Назаров). По сути, Заруцкий хотел повторить историю Тушинского лагеря в условиях, когда время самозванчества безвозвратно ушло. В этом были трагизм и обреченность его попытки, ибо уже к весне 1613 г. стало ясным, что атаман не найдет поддержки у тех групп населения, на которые он рассчитывал. С этой минуты начинается агония авантюры Заруцкого, а сам атаман превращается в трагическую фигуру, своего рода Дон-Кихота Смуты, до конца и безнадежно пытающегося «играть по старым правилам» и оставаться верным уходящему повстанческому идеалу. Можно как угодно относиться к Заруцкому лично и к его делу в частности, но не признать за этим сложнейшим человеком несомненного героизма – невозможно. На Рязанщине атаман собрал до 3000 человек, но население в целом его не поддержала (Рязанщина традиционно поставляла кадры не для казачьих, а для дворянских отрядов). Москва выслала против атамана воеводу Ивана Одоевского: встреча произошла у Воронежа и привела к двухдневному сражению. Одоевский доносил в Москву о полной победе, но он, похоже, преувеличивал; тем не менее, с этой минуты у Заруцкого все пошло вкось и вкривь. Донские казаки начали стремительно отходить от него, и атаман ушел на юг – в Астрахань. Там он снова собрал несколько тысяч бойцов, пытался связаться с державшимися тогда еще белоозерскими повстанцами, готовил удар по Среднему и Верхнему Поволжью и даже… вступил в контакт с персидским шахом Аббасом (с ним переписывалась Марина Мнишек, прося в случае чего политического убежища; шах изъявил готовность принять ее с сыном). Но местный воевода Хворостинин организован против атамана заговор, и, хотя Заруцкому удалось предупредить события и расправиться с воеводой и заговорщиками, отвратить неотвратимое он не мог. Гарнизон Астрахани восстал против Заруцкого; на помощь астраханцам бросились правительственные войска с Терека. Потеряв надежду удержаться, Заруцкий и Марина с 800 казаками бежали на Яик (совр. Уральская область Казахстана) и там, преданные своими людьми, летом 1614 г. были арестованы и выданы московским стрельцам. К осени пленники были доставлены в Москву. 533

За этим последовала расправа, вопиющая по своей жестокости даже для Смутного времени и неслыханная даже в его анналах. Атамана Заруцкого посадили на кол (свирепость казни показывает, до какой степени «правительство реставрации» страшил «дух Тушина», персонификацией и олицетворением которого был мятежный атаман). Но это еще как-то можно понять: в конце концов, Заруцкий был взрослый человек, мужчина, воин, мятежник (и далеко не ангел кротости!). Однако решительно ничем и никакими государственными интересами невозможно оправдать и понять ту лютость, которую власти проявили по отношению к «воренку». Четырехлетний сын Марины Мнишек был повешен при большом стечении народа подле Серпуховских ворот столицы (вместе с ним повесили Федора Андронова – «козла отпущения» за грехи «семибоярщины» – и псковского «лжецаря Матюшку»). Прилюдная казнь четырехлетнего ребенка (виноватого лишь в том, что он был сыном «Тушинского вора» и честолюбивой «гордой полячки» и что вокруг него взрослые взбесившиеся дяди затеяли династические игры) – это запредельный садизм, это самое ужасное событие за всю Смуту, оставившее позади даже угличское убийство (там хоть все было осмыслено как преступление и грех, тут же все прошли мимо демонстративного детоубийства и никого это нравственно не исцарапало). Два детоубийства обрамляют Смуту – символ!.. То, что юный царь и его окружение (реально правившее бал) не нашли в себе мудрости и элементарного нравственного чувства – не начинать правления новой династии с такой акции – навсегда оставило на их совести и репутации страшное кровавое пятно. А если вспомнить о хрестоматийном императиве Достоевского – насчет невозможности построения счастливой жизни на слезах хотя бы одного ребенка (в нашем же случае не только слезы, но и кровь!) – то не представляется неожиданным, что все 300 лет правления Романовых будут переполнены остродраматическими моментами, изобиловать конфликтами и финалом своим будут иметь Смуту-2, еще более страшную и апокалиптическую, нежели Смута-1… Что касается Марины Мнишек, то ее перевели в тульскую тюрьму, где она подозрительно быстро ушла из жизни (хотя почему «подозрительно»? наоборот – все логично: разве в московских темницах кто-нибудь заживался на белом свете?). Прямых свидетельств о насильственном характере ее смерти нет (официально она умерла «с горя»), и Желябужский в Варшаве даже покручинился – какой свидетель «польских неправд» в бозе почил, вот было бы кому что порассказывать! Судьба Марины – материал не просто для авантюрного приключенческого романа, но романа в стиле неправдоподобного «фэнтэзи» (странно, что никто из «великих» не прикоснулся перстами к такому несравненному материалу!). Народная молва продлила её существование и после смерти: по Костомарову, «в народной памяти она до сих пор живет под именем «Маринки-безбожницы, еретички»; народ воображает ее свирепой разбойницей и колдуньей, которая умела при случае обращаться в сороку» (стандартный пример фольклорного переосмысления исторических реалий!). А в общем, как в стихах Максимилиана Волошина: 534

…Не суйся, товарищ, В русскую круговерть, Не прикасайся до наших пожарищ: Прикосновение – смерть! Осталось сказать об окончании внешних войн Смутного времени. Правительству первого Романова выпала тяжелейшая задача – на более-менее приемлемых условиях закончить все вооруженные конфликты и военные действия в пограничье, без которых немыслимо было восстановление и налаживание хоть какой-то сносной жизни. Решить эту задачу приходилось путем чрезвычайного напряжения всей земли, что дало повод В. Ключевскому вывести четкую формулу, отражающую существо момента: «Московское государство – это вооруженная Великороссия». Кризисные точки локализировались в трех участках.

На юге снова зашевелились ногайцы и крымские татары – нападению подверглись Рязань, Тула, Кашира, Алатырь, Арзамас, Брянск. В Москву летели жалобы, что степняки «жгут деревни, разбивают свои становища и живут у них без выходу» (как видим, имела место даже некоторая попытка колонизации запустевших русских земель – единственная в своем роде за всю историю Московии). Но с этой бедой справиться было легче всего: как только до степняков дошло, что Москва выходит из кризиса и хоть чуть-чуть «осильневает», в русских пределах мгновенно и осталось ни единого улуса. На Востоке силу уважают исстари… Сложней была ситуация со шведами. Делагарди продолжал удерживать Карельский перешеек и Новгородчину: попытка московского войска под командованием экс-триумвира Дмитрия Трубецкого (его «сплавили» из Москвы, дабы не «мутил воду») овладеть Новгородом провалилась: Делагарди в 30 верстах от города, у местечка Бронницы наголову разбил «казачьего князя». Однако попытки Делагарди распространить свое влияние на русский Север (Кольский полуостров, Беломорье и Заонежье), а также взять Тихвин окончились полным провалом. В 1615 г. в дело вмешался сам ГуставАдольф, который до этого надеялся на московско-шведскую унию (во главе с собой, разумеется). Теперь он решил отобрать «новгородский пирог» у Делагарди и бросил регулярную армию под Псков (вот только когда началась шведская интервенция!). Но псковский воевода Морозов организовал эффективную оборону, и все штурмы были отбиты (во время одного из них погиб наш старый знакомый генерал Горн, ставший к тому времени фельдмаршалом и главнокомандующим шведской армией). Это отрезвило короля: к тому же на европейской арене стремительно менялся баланс политических сил, и Швеция крайне нуждалась в «свободе рук». Неотвратимо приближал535

ся грандиозный общеевропейский конфликт по религиозному признаку, который впоследствии будут известен как Тридцатилетняя война (1618-1648 гг.). Уже были образованы Евангелическая (протестантская) и Католическая лиги – первая в 1608 г., вторая в 1609 г. Речь Посполитая стремительно сближалась с династией Габсбургов (правивших в Испании и Священной Римской империи); одновременно оформлялись коалиции их будущих противников – англо-франко-голландский союз 1610 г. и голландско-шведский союз 1612 г. Москва также активно вела внешнеполитическую игру: в 16131614 гг. были отправлены посольства в Англию, Голландию, Священную Римскую империю (т.е., в Вену), Турцию и Иран, и везде результатом стало признание прав Михаила Романова правительствами этих держав. В сложившихся условиях Москва и Стокгольм решили пойти на мировую: ГуставАдольф вывел войска и уполномочил Делагарди на проведение переговоров: московскую делегацию возглавил Дмитрий Пожарский. Посредником (еще со времен осады Пскова) выступил упоминавшейся выше разведчик из Лондона Джон Меррик. Договор был подписан в 1617 г. в деревне Столбово под Новгородом (отчего получил название Столбовского) и носил компромиссный характер. Шведы уходили из Новгорода, Ладоги, Старой Руссы, Порхова, Гдова и прилегающих волостей; Карл-Филипп снимал все свои притязания на московскую корону. Но Московия уступала Швеции Ижорскую землю и Карельский перешеек с городами Орешек, Ямбург, Корела, Копорье, Ивангород; сверх того шведы получали контрибуцию в 20 000 рублей. Т.о., Швеция отрезала Московию от балтийского побережья (что ей удалось в свое время еще по Плюсским соглашениям). Тем не менее, в 1617 г. в Москве Столбовский мир расценивался как серьезная дипломатическая победа, позволявшая бросить все силы против Речи Посполитой. В выигрыше (едва ли не самом большом) оказались и Великобритания: в знак признательности к посредническим условиям Меррика, сыгравшего весьма важную роль в подписании Столбовского мира, Михаил Романов даровал английским купцам свободную беспошлинную торговлю во всем государстве Московском. Это не значит, что в России забыли двусмысленные инициативы того же Меррика насчет русского Севера в 1611 г., но сейчас вспоминать было явно не время, и Москва нуждалась в возобновлении традиционного союза с Лондоном. Оставалась Речь Посполитая, военные действия с войсками которой не прекращались ни на минуту. Сразу после Земского собора 1613 г. королевские отряды пересекли границу, сожгли Козельск, Болхов, Перемышль и осадили Калугу. Московские воеводы Дмитрий Черкасский и Михаил Бутурлин деблокировали Калугу, выбили неприятеля из Вязьмы и Дорогобужа, а затем, в свою очередь, осадили Смоленск. Однако события под Москвой (восстание Баловня) привело к деморализации «осадного корпуса», а гетман Ходкевич прорвался в Смоленск (где уже начался голод) и провез туда провизию; вскоре германская рать нанесла чувствительный удар по воеводам, и те, потеряв до 2000 человек, вынуждены были ретироваться. 536

В 1615 г. главная борьба велась с Лисовским. Он к тому времени, судя по всему, сумел наладить связь с Сигизмундом III, и, хотя смертный приговор пану Лисовскому так и не был отменен, «лисовчики» с этого времени явственно координируют свои действия с Варшавой. Весной 1615 г. Лисовский ушел из-под Пскова к Смоленску и начал организовывать диверсии на московских путях сообщения, что вызвало переполох в Москве. Летом Лисовский начал головокружительный рейд по центральным районам страны, составивший самую замечательную в военном отношении страницу Смутного времени. «Лисовчики», отбиваясь от посланных против них отрядов Дмитрия Пожарского и его брата Пожарского-Лопаты, Андрея Куракина и Федора Шереметева, прошли через Орел, Кромы, Болхов, Калугу, Перемышль, Ржев, Ярославль, Углич, Суздаль, Муром, Рязань, Тулу и снова через Калугу вышли к своим на Смоленщину. Несмотря на тяжелые потери (до 50 % личного состава), «лисовчики» считали себя победителями, поскольку из всех вражеских воевод более-менее успешно против них действовал только Дмитрий Пожарский (он, в частности, при посредничестве шотландского офицера Джека Шоу переманил из войска Лисовского к себе всех «лисовчиков» английского и шотландского происхождения). Прочие воеводы оскандалились (Пожарский-Лопата был даже заключен в тюрьму по царскому приказу), и вообще события блестящего (с военной точки зрения) рейда Лисовского были восприняты в Москве как пощечина (что в значительной степени подтолкнуло к созыву Собора 1616 г.). Но Лисовский недолго смог наслаждаться лаврами победителя (вполне заслуженными): в 1617 г. он умер. Последний акт войны был разыгран в 1617-1618 гг. Для Сигизмунда тоже, как и для Густава-Адольфа, усиливался цейтнот времени (и по тем же причинам), однако сейм в 1616 г. все же дал королю «добро» на последнюю попытку посадить Владислава на русский трон (в значительной степени благодаря впечатлению от рейда Лисовского): война на востоке шла уже с 1609 года, и мираж близкой победы маячил в Варшаве и Вильно. Командующим был формально назначен королевич Владислав, фактически всем распоряжался Ходкевич. «Лисовчики» вновь должны были пойти в рейд, и не одни: на усиление король отправил еще «панцирных гусар» полковника Окалинского. В ноябре армия Речи Посполитой пришла в движение. Владислав взял Дорогобуж и Вязьму, но был остановлен под Можайском (обороняемым Борисом Лыковым – как помним, в прошлом одним из главных фигурантов «семибоярщины»). «Лисовчики» и гусары Окалинского вновь объявились под Калугой, где вели бои с переменным успехом против Дмитрия Пожарского, атаковали Серпухов и Оболенск. Дмитрий Черкасский при попытке помочь Можайску был разбит Ходкевичем и тяжело ранен. Однако Пожарский в тяжелых боях под Боровском и Можайском сдержал гетмана и предотвратил падение обоих городов. Эти события (а также перебои с продовольствием и холода) деморализовали шляхту и она толпами покидала королевича, у которого оставалось не более 1000 жолнеров, не считая «лисовчиков». Королевич уже подумывал о «ретираде», когда к нему неожиданно подошло присланное Сигизмундом мощное подкрепление – 40 000 запо537

рожцев («казаков испытанного мужества», по Н. Устрялову) во главе со своим гетманом, прославленным полководцем и героем украинского народа Петром Конашевичем-Сагайдачным. Запорожцы обрушились на русский юго-запад, сожгли Ливны и Елец, «прошлись огнем и мечом по едва ли не самому благополучному региону страны; урон юго-западных и южных уездов был огромен» (В. Назаров). Одновременно 20 сентября 1618 года Владислав со стороны Волока Ламского подступил к столице. Там начались панические настроения, усугубленные изменами казаков (из вязниковского и заугорского войск) и вновь вспыхнувшим казацко-дворянским антагонизмом. В самой Москве подняли голову сторонники Владислава (во главе со всё тем же Федором Мстиславским), но вооруженная толпа москвичей, ведомая дворянами Жездринским, Тургеневым и Тухачевским, едва не порезала соглашателей на месте. Когда же к городу подошел и Коношевич-Сагайдачный, паника усилилась: как нарочно, на небе объявилась еще и комета (не раньше, ни позже!). Однако на сей раз молодой царь и его окружение не дрогнули – был срочно созван очередной Земский собор, на котором было принято решение об учреждении ополчения (обратите внимание: первая же по настоящему «нестандартная» ситуация вынудила «правительство реставрации» воззвать к великим теням 1612 года!). Вновь командование отдали Пожарскому (и это в высшей степени показательно - запахло настоящей опасностью, и другого кандидата в командующие не нашлось!). 29 сентября из королевского лагеря в Москву прибежали два французских сапера и выдали план предстоящего штурма, благодаря чему москвичи успели подготовиться. Штурм 30 сентября, предпринятый Владиславом и Ходкевичем, окончился полным провалом; такое же фиаско потерпели королевич и гетман у ТроицеСергиевой Лавры, а запорожцы не смогли овладеть Калугой. Это деморализовало королевскую армию: вдобавок отряды Ходкевича были разбиты под Ярославлем, а среди запорожцев наметилась тенденция к перебеганию в московский стан (в частности, в это время к «москалям» ушёл отряд полковника Ждана Коншина). К тому же финансовое положение Речи Посполитой было далеко не блестящим (и это влияло на позицию сейма), со шведами в Ливонии было заключено лишь хрупкое перемирие, а на южных границах стремительно назревал конфликт с турками. В этих условиях Владислав решил пойти на переговоры. После тяжелых и мучительных переговоров (русскую делегацию возглавлял Федор Шереметев), в селе Деулино (под Троице-Сергиевой Лаврой) было заключено перемирие сроком на 14 лет. Условия Деулинского перемирия были крайне тяжелы: к Речи Посполитой отходили Смоленщина, Черниговщина и ряд волостей Северской земли (всего около 30 городов и крепостей на западе и юго-западе). Королевич не отказывался от претензий на русский трон и не признавал избрания Михаила Романова; кроме того, Московия официально отказывалась от всяких притязаний на Прибалтику. Происходил обмен пленными (результатом чего стало возвращение в Москву всех удерживаемых королем московитов – в т.ч. Шеина и Филарета Романова). Крепости сдавались со всем снаряжением, города – с населением, уезды и волости 538

– с «пашенными крестьянами». Новая граница проходила теперь в районах Вязьмы, Ржева и Калуги (как во времена Ольгерда и Витовта!). На том была поставлена точка в противостоянии: королевские войска вернулись на Вислу, запорожцы – на Сечь, а «лисовчики»… Их никто нигде не ждал (и не был им рад), тем более что Сигизмунд только что еле справился с очередным рокошем. Поэтому их выпроводили в Священную Римскую империю, где им предстояло еще 20 лет воевать на фронтах Тридцатилетней войны и почти всем сложить свои головы – от Балтийского моря до Праги… Но, так или иначе, война была окончена и самая душераздирающая эпоха за всю предыдущую российскую историю осталась в прошлом. Теперь пора подвести итоги и задаться вопросом: какие были последствия Смутного времени? «Сказать, что последствия Смуты были тяжелейшими для поступательного развития страны, будет, пожалуй, слабо – говорит В. Назаров. – Здесь положены иные определения – катастрофические из их числа… В экономическом плане Смута была долговременным мощным откатом назад и деревни, и города. Мерзость запустения – это словосочетание было буквально применимо к огромным областям страны». А вот как об этом же – у А. Н. Толстого: «Ветер вольно гулял по… огромному кладбищу, называвшемуся Русской землей. Там были обгоревшие стены городов, пепел на местах селений, кресты и кости у заросших травою дорог, стаи воронов да волчий вой по ночам. Кое-где еще по лесным тропам пробирались последние шайки шишей, давно уже пропивших награбленные за 10 лет боярские шубы, драгоценные чаши, жемчужные оклады с икон. Теперь все было выграблено, вычищено на Руси. Опустошена и безлюдна была Россия. Даже крымские татары не выбегали больше на Дикую степь – грабить было нечего… Был страшный голод – люди ели конский навоз и солонину из человеческого мяса. Ходила черная язва (чума – Д.С.), остатки народа разбредались на север к Белому морю, на Урал, в Сибирь». По констатации А. Ахиезера, «в Великой смуте в общей сложности погибло до трети населения страны». «Кризис, прервавший в начале XVII века… течение российской истории – подводит итог К. Валишевский – оказался как бы… погружением в пустоту, в небытие; Россия вышла из него тяжко изувеченной и истерзанной». Н. Костомаров считал Смутное время «безрезультатной эпохой» и с горечью писал: «Чаще всего за потрясениями этого рода следовали важные измерения в политическом строе той страны, которая их испытывала; наша смутная эпоха ничего не изменила, ничего не внесла нового в государственный механизм, в строй понятий, в быт общественной жизни, в нравы и стремления; ничего такого, что, истекая из ее явлений, двинуло бы течение русской жизни на новый путь, в благоприятном или неблагоприятном для нее смысле… В строе нашей жизни нет следов этой страшной кары Божьей: если в Руси XVII в., во время, последующее за смутной эпохой, мы замечаем различие от Руси XVI в., то эти различия произошли не из событий этой эпохи, а явилось вследствие причин, существовавших до нее или возникших после 539

нее. Русская история вообще идет чрезвычайно последовательно,53 но ее разумный ход будто перетаскивает через Смутное время и далее продолжает свое течение тем же путем, тем же способом, с теми же приемами, как прежде». Эта точка зрения парадоксальна, но не лишена определенного смысла, тем более что и среди работ других исследователей мелькают схожие мотивы: «Несмотря на огромные жертвы, ни одну из стоявших перед русским обществом проблем разрешить не удалось – понадобились десятилетия, чтобы восстановить утраченное и уже затем при помощи реформ попытаться найти выход из тупика» (Ю. Сандулов); «не произошло обновления в системе управления, социальном строе, культуре; духовный подъем не был закреплен в каких-либо юридических установлениях, отражавших отношения власти и подданных» (И. Курукин); «Россия… явилась в том же виде, в каком ее оставила древняя династия, не изменив в главных основаниях своего гражданского устройства» (Н. Устрялов); «Смутное время не внесло новых начал в государственную жизнь… Московское государство времени царя Алексея Михайловича (сына Михаила – Д. С.) по главным началам своего строя не отличается от государства времён Иоанна Грозного» (Н. ПавловСильванский). Однако большинство историков полагает, что Костомаров все-таки преувеличил, и толчок (вернее, целую серию толчков) к изменению статус-кво Смута все же дала. «Смута произошла – считал С. Платонов – не случайно, а была обнаружением и развитием давней болезнью, которой прежде страдала Русь. Эта болезнь окончилась выздоровлением государственного организма (здесь Платонов, пожалуй, чересчур оптимистичен – Д.С.)54. Мы видим после кризиса Смуты тот же организм, тот же государственный порядок; поэтому мы и склонны думать, что все осталось по-прежнему без изменений, что Смута была только неприятным случаем без особенных последствий… А между тем вышло много нового: болезнь оставила на уцелевшем организме резкие следы, которые оказывали глубокое влияние на дальнейшую жизнь этого организма. Общество переболело, оправилось, снова стало жить и не заменилось другим, но само стало иным, изменилось». Эти изменения можно сгруппировать следующим образом: а). Перераспределение «силового баланса» в верхних этапах социальной лестницы. С. Платонов обратил внимание на то, что гражданская война «привела к торжеству оседлых слоев… эти слои и выдвинулись вперед, поддерживая спасенный ими государственный порядок». Под этими слоями Платонов понимает прежде всего дворянство и делает правильный вывод: дворянство от Смуты «выиграло больше всего», не только сохранив, но и приумножив экономическое положение и начав «процесс возвышения московского дворянства». В исторической перспективе – не только московского: 53

Вспомним, что Н. Бердяев говорил о дискретности исторического пути России и о разрывах преемственности этапов этого пути. 54 Противоположную, крайне негативную трактовку сего момента (Смута как чуть ли не неизлечимая болезнь народного духа вследствие практики Ивана Грозного) дал А. Ахиезер. 540

именно отсюда начинается тот старт российского дворянства вообще, который и сделает эту социальную группу властной элитой в Российской империи. М. Покровский, к слову, именовал режим первых Романовых «дворянской реставрацией», особо подчёркивая данный момент как принципиальную черту внутренней политики России после Смуты. «Зато боярство – продолжает С. Платонов – то оно, наоборот, много потерпело от Смуты; его нравственный кредит должен был понизиться. Исчезновение во время Смуты многих высоких родов и экономический упадок других содействовали пополнению рядов боярства сравнительно незначительными людьми, а этим понижалось значение рода. Для московской аристократии время Смуты было тем же, чем были войны Алой и Белой Роз для аристократии Англии: она потерпела такую убыль, что должна была воспринять в себя новые, сравнительно демократические элементы, чтобы не истощиться совсем». К этому можно прибавить замечание С. Соловьева о том, что многовековая борьба родового и государственного начал после Смуты завершилась победой последнего. Это спорное и чрезмерно оптимистичное замечание, но верно и несомненно одно – боярство (благодаря «кризису родовых отношений») начинает стремительно деградировать и дезинтегрироваться. Этот процесс займет весь XVII век и завершится ликвидацией самого боярского сословия при Петре I. Философ Серебряного века С. Франк в связи с этим констатировал, как главный результат Смуты, «стихийно-органический процесс гибели старого боярства и нарождения и продвижения нового поместного дворянства». б). Резко усилилось противостояние крепостнических и некрепостнических тенденций в развитии страны. Усугубляло эту коллизию тяжелейшее экономическое положение – в частности, финансовые затруднения и настоящий коллапс налоговой системы (в ряде районов денежное обращение полностью прекратилось и налоги вносили натурой, как во времена полюдья). С. Платонов обоснованно считает усиление тенденции к закрепощению «посадского и сельского населения» (именно так!) как раз финансовоэкономическими факторами. Однако и некрепостнические элементы существенно усилились (хотя бы благодаря структурированию казачества как военно-служилого сословия), поэтому грядущий век должен был непременно стать для России веком альтернатив. в). Деградация купечества (в связи с вышеизложенными факторами), фактически отдавшая «на время московскую торговлю и промышленность в полную зависимость от иностранцев» (С. Платонов). Но этот момент был не долговременным; более того – именно он в перспективе приведет к энергичному освоению российским торговым и промышленным капиталом и новых методов торговли, и новой товарной номенклатуры, и новых рынков сбыта, и новой организации бизнеса (вплоть до образования - впервые в истории России – общенационального рынка). Так что здесь все произошло вполне «по Тойнби» - система «вызов-ответ» сработала классически. г). Слово В. Назарову: «Никогда раньше и никогда позднее – вплоть до 1861г. – Россия не знала такого всплеска в деятельности представительства от согласованных групп. Почти постоянно функционирующие Земские собо541

ры, с резко расширившимся составом, с усилением принципа реальных выборов и заметно выросшими прерогативами, включая ряд функций исполнительной власти… Областные (городовые) институты представительства местных сословных групп в таком виде были вообще новостью». Этот факт – самый революционный, самый новаторский из всего, что было создано в ходе Смуты. С. Платонов выводит это явление из возникшей на завершающем этапе Смутного времени национальной консолидации: «общая польза – понятие, не совсем свойственное XVI веку, теперь у всех русских сознательно стоит на первом плане (здесь историк опять чересчур «радужен» в своих выводах – Д.С.)… думают о том, что «земскому делу пригодится» и «как бы земскому делу было прибыльное». Однако впоследствии мы увидим, что национальный консенсус был предельно хрупким и исчез, как только была устранена внешняя опасность, а традиции противостояния, напротив, оказались зловеще живучими. Судьба же демократических тенденций в управлении страной – тема отдельная, и об этом пойдет разговор в следующем томе: пока же, забегая вперед, отметим, что они, к сожалению, оказались очень эфемерными. д). Резко изменилось международное и геополитическое положение Московии. «Южная граница… была просто распахнута; в сношениях с рядом государств (прежде всего, со Священной Римской империей и ее союзниками) наступил длительный перерыв» (В. Назаров). Россия оказалась на периферии «большой политики» – просто в силу своего предельного ослабления. е). Отсюда вытекает следующее. Практически все авторы констатируют резкое усиление ксенофобии и конфессионального обособления в Московии, «официальное неприятие всего неправославного и иностранного» (И. Курукин); Н. Устрялов акцентирует внимание на выросшую взаимную русскопольскую вражду. Я бы сделал следующую поправку: эта тенденция явственно имела предметный антикатолический оттенок, поскольку Речь Посполитая отождествлялась с «латыньством». Как следствие, возникновение характерной и чрезвычайно существенной по последствиям черты XVII века – все контакты с Европой будут носить ярко выраженный пропротестантский характер (от практики межгосударственных союзов до приоритетов в приглашении конкретных европейских специалистов). Этого раньше не было (вспомним католиков – строителей Московского Кремля) и очень существенно повлияет на все реалии российской истории ближайших 100-150 лет. Впрочем, был и следующий любопытный нюанс, подмеченный С. Платоновым: «За годы Смуты они (иноземцы – Д. С.) настолько распространились по Московскому государству, что стали знакомы каждому русскому». Естественно, в дальней перспективе этот фактор должен был сыграть против традиционной ксенофобии (что и произойдёт достаточно скоро, по историческим меркам). ж). Бедствия в центре страны дадут мощный импульс колонизационному движению в Сибирь (по А. Буровскому, «бегству от своего обезумевшего государства»; этому будет способствовать и усиление крепостнических тен542

денций). Мы впоследствии увидим, что именно на время после Смуты падает основной пик колонизации на Востоке. з). И наконец. Смута привела к глубочайшему нравственному кризису в масштабах нации. С одной стороны, «Смута обострила патриотическое осознание самостоятельной исторической судьбы России всеми сословиями; даже в запредельные годы социального хаоса и политического развала естественно возникающая тяга к восстановлению государственной самостоятельности и единства оказалась сильней тенденций к распаду общества» (В. Назаров); «ощущение опасности «вечного порабощения латинского» (слова Дионисия – Д.С.) подняло и сплотило лучших людей земли Русской» (Д. Жуков). Но с другой, по словам того же Д. Жукова, «Смутное время не только обескровило Русь не только катастрофически убавило ее население (в несколько раз – Д.С.), не только пожгло ее города и сократило пахотные земли – оно расшатало и устои морали». По словам С. Платонова, «московский народ вышел из Смуты материально разорённым и духовно потрясённым». Мы в последующих лекциях покажем, до каких гомерических пределов доходило это крушение традиционной нравственности (уже изрядно подорванной кошмарами эпохи Ивана Грозного), но сразу надо сказать вполне определенно: в этической области (и шире, в сфере самосознания и собственной идентификации на микро- и макро уровнях) такого кризиса и такого перелома не было еще ни разу за всю историю русской цивилизации. Прежде всего это вытекало из того фундаментального факта, что произошла девальвация главного идеологического стержня всей средневековой Московии – идеи Третьего Рима. Поскольку этот «Третий Рим» пал в прямом и переносном смысле слова, возникла ситуация кризиса авторитетов и ценностей (перефразируя Достоевского, получается нечто вроде такого: «Если Третий Рим пал, то все дозволено!»). Обвал такой идеологической пирамиды не мог не потрясти до основания всё сознание московитов: перед этим бледнели все остальные ужасы Смуты – предательство, братоубийство, голод, мор, вторжения иноземцев представить себе можно, а вот что незыблемые устои жизни могут оказаться несостоятельными – это за гранью понимания… А отсюда – важнейшее последствие: если ранее московиты жили в условиях заданности, отсутствия выбора – поскольку за них все было решено их предками, обычаем и «сакральной идеей» (стандартная ситуация для средневековья и вообще для любого традиционалистского сообщества), то теперь жителям страны – «от царя до нищего слепца» - приходилось делать выбор и выбирать из многих альтернатив (как увидим впоследствии, именно это и создаст основное содержание всего грядущего века для России). Согласно В. Ключевскому, «Смутное время впервые и больно ударило по сонным русским умам, заставило способных мыслить людей раскрыть глаза на окружающее, взглянуть прямым и ясным взглядом на свою жизнь». А С. Франк выразился даже ещё энергичнее, заявив: «Смутное время было…настоящей «революцией» не в меньшей мере, чем «великая французская революция». Это означало, прежде всего, чрезвычайно важную вещь – Россия постепенно начинала отход от средневековой модели своего развития. Этот отход будет невероятно болез543

ненным и крови будет стоить не меньше, чем сама Смута, но это уже - тема нашего следующего разговора. Можно констатировать: несмотря на реставрационные потуги и внешнее восстановление традиционной государственности, старая Московия умерла и не воскресла (а с ней – и держава Рюриковичей, и весь московский период русской истории)55. По абсолютно верной мысли С. Платонова, «во всех мероприятиях новая московская власть стремилась к тому, чтобы вернуться к старому порядку… она пока не чувствовала, что Смута уже навсегда опрокинула этот старый порядок и что грядущая жизнь должна строиться заново». Произошел цивилизационный слом, и на руинах рухнувшей старомосковской цивилизации начиналось зарождение того, о чем не догадывались царь Михаил и его современники – нового периода российского исторического бытия, новой цивилизационной реальности, новой культуры, со своими собственными «ритмами» и вектором развития, с множеством альтернатив (одна из которых станет потом Российской империей). В этом смысле прав С. Платонов, говоря, что «Смута обусловила всю нашу историю в XVII веке». О том, как это все происходило – в следующем томе нашего цикла.

55

А. Ахиезер обоснованно считает Смуту естественным финалом московского периода отечественной истории. 544

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ: 1. Аверинцев С. Византия и Русь: два типа духовности. Новый мир, 1988, №№ 7-9. 2. Аверинцев С. Поэтика Ранневизантийской литературы. - М., 1997. 3. Агада: сказания, притчи, изречения Талмуда и мидрашей. - М., 1993. 4. Агафонов О. Казачьи войска Российской империи. - М., 1995. 5. Айвазян С. История России. Армянский след. - М., 1997. 6. Алексеев В. Этногенез. - М., 1986. 7. Алексеев Ю. Государь всея Руси. - Новосибирск, 1991. 8. Алексеев Ю. «К Москве хотим»: Закат боярской республики. - СПб., 1991. 9. Алексеев Ю. Под знаменем Москвы. - М., 1992. 10.Алексеев Ю. «Чёрные люди» Новгорода и Пскова (к вопросу о социальной эволюции древнерусской городской общины). Исторические записки. Т. 103. - М., 1979. 11.Альшиц Д. Начало самодержавия в России: государство Ивана Грозного. Л., 1988. 12.Андерсон Х. История Швеции. - М., 1981. 13.Андреев Ю. Поэзия мифа и проза истории. - Л., 1990. 14.Аристов Н. Хрестоматия по русской истории. - Варшава, 1890. 15.Ахиезер А. Россия: критика исторического опыта. - М., 1998. 16. Ахиезер А. Труды. – М., 2006. 17.Баков А., Дубичев В. Цивилизации Средиземья. - Екатеринбург, 1998. 18.Базилевич К. Внешняя политика Русского централизованного государства. Вторая половина XV века. - М., 1952. 19.Балашов Д. Бремя власти. - Петрозаводск, 1984. 20.Балашов Д. Великий стол. - Петрозаводск, 1984. 21.Балашов Д. Господин Великий Новгород; Марфа Посадница. - Петрозаводск, 1993. 22. Балашов Д. Младший сын. - Петрозаводск, 1984. 23.Балашов Д. Отречение. - Петрозаводск, 1990. 24.Балашов Д. Симеон Гордый. - Петрозаводск, 1984. 25.Баскаков Н. Русские фамилии тюркского происхождения. - М., 1979. 26.Баткин Л. Возобновление истории: Размышление о политике и культуре. М., 1991. 27.Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. - М., 1975. 28.Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья. - М., 1990. 29.Беляев И. Судьбы земщины и выборное начало на Руси. - М., 1906. 30.Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. - М., 1990. 31.Бердяев Н. Смысл истории. - М., 1990. 32.Бердяев Н. Судьба России. - М., 1990. 33.Бернадский В. Новгород и Новгородская земля в XV веке. - М.-Л., 1961. 34.Бестужев-Лада И. Альтернативная цивилизация. - М., 1998. 35.Бестужев-Рюмин К. Русская история. - СПб., 1885. 545

36.Библия. - М., 1991. 37.Библейская энциклопедия. - М., 1991. 38.Биллингтон Дж. Икона и топор. - М., 2001. 39.Бичурин (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. - М.-Л., 1950. 40.Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. - М., 1986. 41.Бойцов М., Шукуров Р. История средних веков. - М., 1995. 42.Болингброк Г. Письма об изучении и пользе истории. - М., 1978. 43.Болотов В. Лекции по истории древней церкви (в 4-х томах). - М., 1994. 44.Борисов Н. Русская церковь в политической борьбе XIV-XV вв. - М., 19086. 45.Борисов Н. Церковные деятели средневековой Руси XIII-XVII вв. - М., 1986 46.Буганов В., Богданов А. Бунтари и правдоискатели в Русской православной церкви. - М., 1991. 47.Будыко М. Загадки истории. Историко-литературные эссе. - СПб., 1995. 48.Булгаков С. Православие: очерки учения православной церкви. - М., 1991. 49.Булгаков С. Православие. Праздники и посты. Богослужение. Требы. Расколы, ереси, секты. Противные христианству и православию учения. Западные христианские вероисповедания. Соборы Восточной, Русской и Западной церквей. - М., 1994. 50.Бунич И. 500-летняя война в России. - СПб., 1996. 51.Буровский А. Несостоявшаяся империя. – Красноярск, 2201. 52.Бурышкин П. Москва купеческая. - М., 1990. 53.Буссов К. Московская хроника: 1564-1613 гг. - М.-Л., 1961. 54.Бушков А. Россия, которой не было. - М., 1997. 55.Бушков А., Буровский А. Россия, которой не было-2: Русская Атлантида. М.- Красноярск, 2000. 56.Бушуев С. История государства Российского: историкобиблиографические очерки (в 2-х томах). - М., 1994. 57.Быстрова А. Мир культуры (основы культурологии). - М., 2000. 58.Валишевский К. Иван Грозный. - М., 1989. 59.Валишевский К. Первые Романовы. - М., 1989. 60.Валянский С., Калюжный Д. Новая хроника земных цивилизаций. - М., 1996. 61.Васильев Л. История Востока (в 2-х томах). - М., 1993. 62.Вебер М. Наука как призвание и профессия; Протестантская этика и дух капитализма. - М., 1990. 63.Вернадский Г. История России (в 6-и томах). - Тверь - М., 1996. 64.Вернадский Г. Монголы и Русь. - Тверь - М., 2000. 65.Вернадский Г. Опыт истории Евразии. – Берлин, 1927. 66.Вернадский Г. Россия в средние века. - Тверь - М., 2000. 67. Вернадский Г. Русская историография. - М., 1998. 68.Вернадский Г. Русская история. - М., 1997. 69.Веселовский А. Историческая поэтика. - М., 1989. 546

70.Веселовский А. Южнорусские былины. - Л., 1989. 71. Веселовский С. Исследования по истории опричнины. - М., 1963. 72.Виноградов В. Избранные труды: Поэтика древнерусской литературы. М., 1976. 73.Витсен Н. Путешествие в Московию. - СПб., 1996. 74.Владимирский-Буданов М. Обзор истории русского права. - Ростов н\Д., 1995. 75.Внешнеполитические факторы развития феодальной Руси. - М., 1967. 76.Вотяков А. Теоретическая история. - Киев, 1999. 77.Всемирная история. - М., 1958. 78.Всемирная история (под ред. Г. Поляка, А. Марковой). - М., 1997. 79.Гарден Ж.-К. Теоретическая археология. - М., 1983. 80.Гейденштейн Р. Записки о Московской войне 1578-1582 гг. - СПб., 1889. 81.Георгиев В., Георгиева Н., Орлов А., Сивохин Т. История России. С древнейших времён до наших дней. - М., 1999. 82.Георгиева Т. История русской культуры. - М., 1993. 83.Герберштейн С. Записки о Московии. - М., 1988. 84.Герои и битвы. - М., 1995. 85.Гессен Ю. История еврейского народа в России. - М., 1993. 86.Головатенко А. История России: спорные проблемы. - М., 1993. 87.Голубинский Е. История русской церкви (в 2-х томах). - М., 1901-1917. 88.Голубовский П. История Северской земли. - Киев, 1881. 89.Горяйнов С., Егоров А. История России IX-XVIII вв. - Ростов н\Д., 1996. 90.Греков Б. Крестьяне на Руси до века. - М.-Л., 1946. 91.Греков Б., Шахмагонов Ф. Мир истории. Русские земли в XIII-XVвв. - Л., 1986. 92.Греков Б., Якубовский А. Золотая Орда и её падение. - М.-Л., 1951. 93.Григорьев А., Мезит Э., Михалёв С., Славина Л., Фёдорова В. История России с древнейших времён до наших дней. - Красноярск, 1998. 94.Гримберг Ф. Рюриковичи. - М., 1997. 95.Грушевский М. История Украины-Руси. - Киев - Львов, 1937. 96.Гумилёв Л. Древняя Русь и Великая степь. - М., 1992-1993. 97.Гумилёв Л. От Руси к России. - СПб., 1994. 98.Гумилёв Л. Ритмы Евразии. - М., 1993. 99.Гумилёв Л. Чёрная легенда. - М., 1994. 100. Гумилёв Л. Этносфера. - М., 1993. 101. Гуревич А. Избранные труды. - М.- СПб., 1999. 102. Гуц А. Многовариантная история России. - М.- СПб., 2001. 103. Гуц А. Подлинная история России. - Омск, 1999. 104. Данилова Л. Сельская община в средневековой Руси. - М., 1994. 105. Дворниченко А. Русские земли Великого княжества Литовского. СПб., 1993. 106. Дворниченко А., Ильин Е., Кривошеев Ю., Тот Ю. Русская история с древнейших времён до наших дней. - СПб., 1999. 107. Демин В. Тайны русского народа. - М., 1997. 547

108. Деревянко А., Шабельникова Н. История России с древнейших времён до конца XX века. - М., 2001. 109. Джеймс П., Мартин Дж. Все возможные миры. История географических идей. - М., 1988. 110. Длугош Я. Грюнвальдская битва. - М. - Л., 1962. 111. Дмитриева Р. Сказание о князьях Владимирских. - М. - Л., 1955. 112. Довнар-Запольский М.Государственное хозяйство Великого княжества Литовского при Ягеллонах. - Киев, 1901. 113. Доорн П. Ещё раз о методологии. Старое и прекрасное: «мыльная опера» о непонимании между историками и моделями. Информационный бюллетень ассоциации «История и компьютер». - М., 1996. 114. Древняя Русь: город, замок, село. - М., 1985. 115. Дубнов С. Краткая история евреев. - М., 1996. 116. Дьяконов М. Очерки общественного и государственного строя Древней Руси (до конца XVII в.). – СПб., 1912. 117. Дыбковская А., Жарын М., Жарын Я. История Польши с древнейших времён до наших дней. - Варшава, 1995. 118. Дюбн Ж. Европа в средние века. - Смоленск, 1994. 119. Еврейская энциклопедия (под ред. А. Гаркави и Л. Каценельсон). СПб., 1906-1913. 120. Егер О. Всемирная история (в 4-х томах). - СПб.,1997. 121. Ельчанинов А. Записи. – М., 1992. 122. Жданов И. Сочинения (в 2-х томах). - СПб., 1904-1906. 123. Жизненные миры философии. Сб. ст. – Екатеринбург, 1999. 124. Жолкевский С. Записки гетмана Жолкевского. - СПб., 1871. 125. Жуков Д. Огнепальный. - М., 1979. 126. Забелин И. История города Москвы. - М., 1990. 127. Забелин И. Минин и Пожарский. - М., 1883. 128. Заичкин И., Почкаев И. Русская история. - М., 1992. 129. Замалеев Л., Овчинникова Е. Еретики и ортодоксы: очерки древнерусской духовности. - СПб., 1991. 130. Зеленин Д. Избранные труды: Очерки мифологии: Умершие неестественной смертью и русалки. - М., 1995. 131. Зелинский Ф. Соперники христианства. - СПб., 1995. 132. Зимин А. Витязь на распутье. - М., 1991. 133. Зимин А. В канун грозных потрясений. - М., 1986. 134. Зимин А. Россия на рубеже XV-XVI столетий. - М., 1982. 135. Иванин М. О военном искусстве монголов. СПб. 1846. 136. Иванин М. О военном искусстве и завоеваниях монголо-татар при Чингисхане и Тамерлане. - СПб., 1875. 137. Иванов К. Многоликое средневековье. - М., 1996. 138. Иеродиакон Авель (Семёнов), Дроздов А. Знамение пререкаемо. Храм Казанской Божьей Матери, 2003. 139. Изборник (сборник художественных произведений Древней Руси). - М., 1969. 548

140. Иконников В. Опыт русской историографии (в 2-х томах). - Киев, 18931908. 141. Иловайский Д. Начало Руси. - М., 1996. 142. Иловайский Д. Собиратели Руси. - М., 1996. 143. Иловайский Д. Становление Руси. - М., 1996. 144. Иловайский Д. Царская Русь. - М., 1996. 145. Ильин В., Панарин А., Ахиезер А. Реформы и контрреформы в России: циклы модернизационного процесса. - М., 1997. 146. Империя пространства. Хрестоматия по геополитике и геокультуре России. – М., 2003. 147. Ионов И. Российская цивилизация. - М., 1998. 148. Ионов И. Российская цивилизация и истоки её кризиса. - М., 1994. 149. Исаак Масса. Краткое путешествие по Московии в начале XVII века. М., 1997. 150. Исаев И., Золотухина Н. История политических и правовых учений России (XI-XX вв.). - М., 1995. 151. История (учебное пособие). - Ростов н\Д., 2000. 152. История всемирной литературы. - М., 1983-1984. 153. История Европы. - М., 1996. 154. История и культурология (под ред. Н. Шишковой). - М., 1999. 155. История культуры России. - М., 1993. 156. История мировой и отечественной культуры. – Саранск, 1994. 157. История Москвы (хрестоматия). В 4-х томах. - М., 1994-1995. 158. История Отечества. - М., 1999. 159. История Отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории России IXначала XX вв. - М., 1991. 160. История Польши. - М., 1956. 161. История России (под ред. М. Зуева). - М., 2000. 162. История России (под ред. М. Зуева и А. Чернобаева). - М., 2000. 163. История России (под ред. Ю. Казанцева). - М. – Новосибирск, 2991. 164. История России. Курс лекций (под ред. Б. Личмана). - Екатеринбург, 1995. 165. История России (под ред. Я. Перехова). - М., 1999. 166. История России: народ и власть (под ред. Ю. Сандулова). - СПб., 1997. 167. История России с древнейших времён до конца XVII века (под ред. А. Сахарова). - М., 2000. 168. История Российского государства (под ред. Ш. Мунчаева). - М., 2000. 169. История российской культуры (под ред. В. Мещерякова). - М., 1999. 170. История Украинской ССР. - Киев, 1982. 171. Каган М. Философия культуры. - СПб., 1996. 172. Кавелин К. Собрание сочинений (в 4-х томах). - СПб., 1897-1900. 173. Казакова Н., Лурье И. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV-начала XVI века. - М. - Л., 1955. 174. Калугин В. Струны рокотаху… Очерки о русском фольклоре. - М., 1989. 549

175. Кандыба В., Золин П. История и идеология русского народа (в 2-х томах). - СПб., 1997. 176. Кандыба В., Золин П. Реальная история России. - СПб., 1997. 177. Кантор В. «…Есть европейская держава». - М., 1997. 178. Кантор В. Русский европеец как явление культуры. - М., 2001. 179. Каппелер А. Место России в Евразии. - Будапешт, 2001. 180. Каргалов В. Внешнеполитический фактор развития феодальной Руси. М., 1967. 181. Карамзин Н. Записки о древней и новой России в политическом и гражданском отношениях. - М., 1991. 182. Карамзин Н. История государства Российского. - М., 1988. 183. Кареев Н. Общий ход всемирной истории. - Заокский, 1993. 184. Каррер дАнкос Э. Незавершённая Россия. – М., 2005. 185. Карсавин Л. Философия истории. - М., 1991. 186. Карташев А. История русской церкви (в 2-х томах). - М., 1992-1993. 187. Карташев А. Очерки по истории русской церкви. - М., 1991. 188. Касьянова К. О русском национальном характере. – Екатеринбург, 2003. 189. Кацва Л., Юрганов А. История России. XVI-XVIII вв. - М., 1996. 190. Кемеров В., Керимов Т. Хрестоматия по социальной философии, - М., 2001. 191. Кизилов Ю. Земли и народы России в XIII-XIV . – М., 1984. 192. Клейн Л. Другая сторона светила. – СПб., 2002. 193. Клибанов А. Духовная культура средневековой Руси. - М., 1994. 194. Ключевский В. Афоризмы. Исторические портреты и этюды. Дневники. - М., 1993. 195. Ключевский В. Курс русской истории (в 9-и томах). - М., 1987-1989. 196. Ключевский В. Русская история (в 3-х томах). - М., 1992-1993. 197. Ключевский В. Сказания иностранцев о Московском государстве. - М., 1991. 198. Кнабе Г. Русская античность. – М., 2000. 199. Кобрин В. Власть и собственность в средневековой России. - М., 1985. 200. Кобрин В. Иван Грозный. - М., 1989. 201. Кожинов В. История России и русского слова. Современный взгляд. М., 1997. 202. Козлов В. Грани российской государственности. - М., 1992. 203. Коллингвуд Р. Идея истории. - М., 1980. 204. Кондаков И. Введение в историю русской культуры. - М., 1994. 205. Корецкий В. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. - М., 1975. 206. Костомаров Н. Домашняя жизнь и нравы великорусского народа. - М., 1993. 207. Костомаров Н. Земские соборы. - М., 1995. 208. Костомаров Н. Казаки. - М., 1995. 209. Костомаров Н. Начало единодержавия в Древней Руси. - М., 1994. 550

210. Костомаров Н. Русская история в жизнеописании её важнейших деятелей. - М., 1993. 211. Костомаров Н. Русская республика. - М., 1994. 212. Костомаров Н. Русь крещёная. - М., 1996. 213. Костомаров Н. Смутное время московского государства. - М., 1994. 214. Костомаров Н. Старый спор. - М., 1994. 215. Коялович М. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. - Минск, 1997. 216. Красноречие Древней Руси (XI-XVII вв.). - М., 1987. 217. Крёбер А. Л. Избранное: Природа культуры. – М., 2004. 218. Круглов А. История и теория религии и свободомыслия. – Минск, 1996. 219. Куликовская битва в литературе и искусстве. - М., 1989. 220. Кульпин Э. Путь России. - М., 1996. 221. Культурология. - Ростов н\Д., 1996. 222. Курбский А. «Сочинения». - СПб., 1914. 223. Курукин И. История России. - М., 2001. 224. Кусов В. Картографическое искусство Русского государства. - М., 1989. 225. Кучкин В. Русь под игом: как это было. - М., 1991. 226. Кучкин В. Формирование государственной территории СевероВосточной Руси в X-XIV вв. - М., 1984. 227. Лазарев В. Византийское и древнерусское искусство. - М., 1978. 228. Лебедев А. Образование славянского мира. - Киев, 1997. 229. Лебедев Л.(протоиерей). Москва патриаршая. - М., 1995. 230. Лебон Г. Психология народов и масс. - СПб., 1995. 231. Лебон Г. Психология толп. - СПб., 1995 232. Леви-Стросс К. Первобытное мышление. - М., 1994. 233. Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. - М., 1992. 234. Липский Я. «Великий зверь смотрится в зеркало…». - М., 1995. 235. Лихачёв Д. Возникновение русской литературы. - М. - Л., 1952. 236. Лихачёв Д. Избранные труды (в 3-х томах). - М. - Л., 1987. 237. Лихачёв Д. Поэтика древнерусской литературы. - М., 1979. 238. Лихачёв Д. Развитие русской литературы X-XVII вв. - М., 1985. 239. Лихачёв Д. Раздумья о России. - М., 1999. 240. Лихачёв Д. Русская культура. - М., 2000. 241. Лихачёв Д. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М. - Л., 1947. 242. Лозинский С. История папства. - М., 1986. 243. Ломоносов М. Полное собрание сочинений. - М. - Л., 1952. 244. Лосев А. Философия. Мифология. Культура. - М., 1991. 245. Лосский Н. Характер русского народа. - М., 1990. 246. Лотман Ю. Беседы о русской культуре. - СПб., 1994. 247. Лотман Ю. Избранные статьи (в 3-х томах). – Таллинн, 1993. 248. Лошиц Ю. Дмитрий Донской. - М., 1983. 551

249. Лурье И. Из истории политической борьбы при Иване III. ЛГУ. Отдел исторических наук. Учёные записки, т. 10. 1940. 250. Лызлов А. Скифская история. - М., 1990. 251. Любавский М. Очерк истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно. - М., 1910. 252. Любимов Л. Искусство Древней Руси. - М., 1974. 253. Любомиров П. Очерки истории нижегородского ополчения 1611-1613 гг. - М., 1939. 254. Мавродин В. Образование Древнерусского государства и древнерусской народности. - М., 1971. 255. Мавродин В. Происхождение русского народа. - Л., 1978. 256. Мадоль Ж. Альбигойская драма и юг Франции. – М., 1997. 257. Майерберг А. Путешествие в Московию. - М., 1874. 258. Мартынов А. Записки о местностях в Войске Донском и вещественных там открытиях. – Новочеркасск, 1887. 259. Маржерет Я. Состояние Российской державы и Великого княжества Московского с 1590 по 1606 гг. - СПб., 1859. 260. Маркарян Э. Теория культуры и современная наука. - М., 1982. 261. Маркевич В. Ручное огнестрельное оружие. - СПб., 1994. 262. Мейендорф И. Византия и Московская Русь. - Париж, 1990. 263. Мень А. История религии (в 8-и томах). - М., 1991. 264. Милюков П. Очерки по истории русской культуры. - СПб., 1994. 265. Миронов Г. История государства Российского. - М., 1996. 266. Можайскова И. Духовный образ русской цивилизации и судьба России. - М., 2001. 267. Морозов Н. Повести моей жизни. - М., 1957. 268. Муравьёв А., Сахаров А. Очерки по истории русской культуры (в 3-х томах). - М., 1991-1994. 269. Муравьёв В. Московские литературные были и предания. - М., 1981. 270. Мыльников А. Искушение чудом: русский принц и самозванцы. - Л., 1991. 271. Мыльников А. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. - СПб., 1996. 272. Над пропастью нераскрытых тайн. - М., 1996. 273. Налимов В. Искушение Святой Руси. На пороге третьего тысячелетия. – Томск - М., 2002. 274. Насонов А. Монголы и Русь. - М. - Л., 1940. 275. Нечволодов А. Сказание о Русской земле. - Урал, 1991. 276. Никольский Н. История русской церкви. - Минск, 1990. 277. Никольский Н. Происхождение еврейских праздников и христианского культа. – Гомель, 1926. 278. Носов Н. Становление сословно-представительных учреждений в России: Изыскание о земской реформе Ивана Грозного. - Л., 1969. 279. Носовский Г., Фоменко А. Империя. - М., 1996. 280. Носовский Г., Фоменко А. Новая хронология России. - М., 1997. 552

281. Олеарий А. Описание путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно. - СПб., 1905. 282. Орлов А. Древняя русская культура XI-XVII вв. - М. - Л., 1945. 283. Ортега-и-Гассет Х. Эстетика. Философия культуры. - М., 1991. 284. Павлов-Сильванский Н. Феодализм в России. - М., 1988. 285. Пайпс Р. Россия при старом режиме. - М., Независимая газета, 1993. 286. Пайпс Р. Собственность и свобода. - М., Московская школа политических исследований, 2000. 287. Палицын А. Сказание Авраамия Палицына. - М. - Л., 1955. 288. Памятники литературы Древней Руси. 2-я половина XVI века. - Л., 1980. 289. Памятники литературы и общественной мысли эпохи феодализма. – Новосибирск, 1985. 290. Панченко А. Исследования в области народного православия: Деревенские святыни Северо-Запада России. - СПб., 1998. 291. Панченко А. О русской истории и культуре. - СПб., 2000. 292. Пашков Б. Русь-Россия-Российская империя. Хроники правлений и событий 862-1917 гг. - М., 1997. 293. Пашуто В. Внешняя политика Древней Руси. - М., 1968. 294. Пашуто В., Флоря Б., Хорошкевич А. Древнерусское наследие и исторические судьбы восточного славянства. - М., 1982. 295. Пашуто В., Ючас М. 550-летие Грюнвальдской битвы. Военноисторический журнал, 1960, №7. 296. Пересветов И. Сочинения (под ред. Д. Лихачёва и А. Зимина). - М. - Л., 1956. 297. Пересветов Р. Тайны выцветших строк. - М., 1963. 298. Петрушевский Д. Очерки из истории средневекового общества и государства. - М., 1917. 299. Пирлинг П. Дмитрий-самозванец. - М., 1912. 300. Пирлинг П. Россия и папский престол. - М., 1912. 301. Платонов С. Иван Грозный. - М., 1989. 302. Платонов С. Лекции по русской истории. - М., 1993. 303. Платонов С. Очерки по истории смуты в Московском государстве XVIXVII вв. - М., 1937. 304. Повесть о нахождении Стефана Батория на град Псков (под ред. В. Малышева). - М. - Л., 1952. 305. Погодин М. Исследования, замечания и лекции о русской истории (в 7и томах). - М., 1846-1847. 306. Покровский М. Избранные произведения (в 4-х томах). - М., 1965-1967. 307. Полевой Н. История русского народа. - М., 1997. 308. Поликарпов В. История нравов в России. - Ростов н\Д., 1995. 309. Полное собрание русских летописей. - М., 1962. 310. Поляков Л. История антисемитизма. - М. - Иерусалим, 1997-1998. 311. Померанц Г. Избранное. - М., 1993. 553

312. Померанц Г. Разрушительные тенденции в русской культуре. - М., 1993. 313. Послания Ивана Грозного (под ред. Д. Лихачёва, И. Лурье и В. Адриановой-Перетц). - М. - Л., 1951. 314. Поссевино А. Исторические сочинения о России XVI века. - М., 1983. 315. Похлёбкин В. Внешняя политика Руси, России и СССР в именах, датах, фактах. - М., 1992. 316. Пресняков А. Княжеское право в Древней Руси. - М., 1993. 317. Пресняков А. Лекции по русской истории. - М., 1939. 318. Принц Д. Начало и возвышение Московии. - М., 1977. 319. Пропп В. Русский героический эпос. - М., 1958. 320. Пропп В. Фольклор и действительность. - М., 1976. 321. Псковские летописи. - М., 1955. 322. Пушкарев С. Обзор русской истории. - СПб., 1999. 323. Размышление о России и русских. - М., 1994. 324. Разум власти прирастает наукой. Интеллектуальный портрет ведущих учёных Уральской академии государственной службы. – Екатеринбург, 2001. 325. Рейтенфельс Я. Сказания светлейшему герцогу Тосканскому Козьме Третьему о Московии. - М., 1905. 326. Романов Б. Люди и нравы Древней Руси. - Л., 1947. 327. Россия XV-XVII в. глазами иностранцев. - Л., 1986. 328. Россия в XV веке: историки мира спорят. Сб. ст. - М., 1994. 329. Российская и мировая история в таблицах. - СПб., 1997. 330. Российская цивилизация (под ред. М. Мчедлова). – М., 2003. 331. Рыбаков Б. Русские карты Московии XV- начала XVI века. - М., 1974. 332. Рыбаков Б. Ремесло Руси. - М., 1948. 333. Рябцев Ю. История русской культуры. Художественная жизнь и быт XI XVII вв. - М., 1997. 334. Рязановский В. К вопросу влияния монгольской культуры и монгольского права на русскую культуру и право. Вопросы истории, 1993, №7. 335. Савельева И., Полетаев А. История и время. В поисках утраченного. М., 1997. 336. Сафиков Л. Очерки по истории опричнины. - М. - Л., 1950. 337. Сахаров А. Города Северо-Восточной Руси XIV-XV вв. - М., 1959. 338. Сахаров А. Образование и развитие Российского государства в XVIXVII вв. - М., 1969. 339. Сборник документов по истории России с древнейших времён до 2-й четверти XIX века. – Екатеринбург, 1998. 340. Семенникова Л. Россия в мировом сообществе цивилизаций. – Брянск, 1996. 341. Сергеевич В. Вече и князь. - М., 1867. 342. Сергеевич В. Древности русского права (в 3-х томах). – М., 1908-1911. 343. Сердца из крепкого булата. Сборник русских летописей и памятников литературы. - М., 1990. 554

344. Сказания иностранцев о России в XVI и XVII веке. - СПб., 1840. 345. Сказания Массы и Геркмана о Смутном времени в России. - СПб., 1874. 346. Скафтымова А. Поэтика и генезис былин. - Саратов, 1924. 347. Скрынников Р. Борис Годунов. - М., 1978. 348. Скрынников Р. Великий государь Иоанн Васильевич Грозный (в 2-х томах). - Смоленск, 1996. 349. Скрынников Р. Государство и церковь на Руси XIV-XV вв. Подвижники русской церкви. – Новосибирск, 1991. 350. Скрынников Р. Иван Грозный. - М., 1983. 351. Скрынников Р. На страже московских рубежей. - М., 1986. 352. Скрынников Р. Россия в начале XVII века. Смута. - М., 1988. 353. Скрынников Р. Самозванцы в России в начале XVII в. Григорий Отрепьев. – Новосибирск, 1987. 354. Скрынников Р. Святители и власти. - Л., 1990. 355. Скрынников Р. Социально-политическая борьба в Русском государстве в начале XVII в. - Л., 1985. 356. Скрынников Р. Царство террора. - СПб., 1992. 357. Смирнов И. Восстание Болотникова. - М. - Л., 1951. 358. Смирнов И. Очерки политической жизни Русского государства 30-50-х гг. века. - М., 1958. 359. Советская историческая энциклопедия. - М., 1971. 360. Солженицын А. 200 лет вместе (в 2-х томах). - М., 2001. 361. Соловьёв В. Оправдание добра: Нравственная философия. - М., 1990. 362. Соловьёв С. История России с древнейших времён (в 8-и томах). - М., 1988-1995. 363. Соловьёв С. Чтения и рассказы по истории России. - М., 1989. 364. Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. - М., 1992. 365. Сравнительное изучение цивилизаций. - М., 1998. 366. Станиславский А. Гражданская война в России в XVII в. - М., 1990. 367. Стариков Е. Общество-казарма от фараонов до наших дней. – Новосибирск, 2004. 368. Степанова В., Шевеленко А. История средних веков. - М., 1981. 369. Стрюйс Я. Путешествие по России голландца Стрюйса. - М., 1994. 370. Суворов В. Ледокол. День «М». - М., 1996. 371. Суворов Н. Учебник церковного права. - М., 1912. 372. Тайные ордена (в 2-х томах). - Ростов н\Д., 1997. 373. Тальберг Н. История русской церкви. - М., 1992. 374. Тартаковский М. Историософия. - М., 1993. 375. Татищев В. История Российская (в 8-и томах). - М., 1994-1996. 376. Творогов О. Древняя Русь: события и люди. - СПб., 1994. 377. Телушкин И. Еврейский мир. - М. - Иерусалим, 1995. 378. Тимофеев И. Временник. - М. - Л., 1951. 379. Тихомиров М. Древнерусские города. - М., 1956. 555

380. Тихомиров М. Источниковедение по истории СССР с древнейших времён до конца XVIII в. - М., 1940. 381. Тихомиров М. Российское государство XV-XVII вв. - М., 1973. 382. Тойнби А. Постижение истории. - М., 1996. 383. Тойнби А. Цивилизации перед судом истории. - СПб., 1995. 384. Толстой А. К. Собрание сочинений (в 4-х томах). - М., 1963. 385. Топоров В. Святые и святость в русской духовной культуре. - М., 1995. 386. Три века России от Смуты до нашего времени. - М., 1912. 387. Трубецкой Н. История. Культура. Язык. - М., 1995. 388. Трубецкой С. Учение о логосе в его истории. - М., 1994. 389. Урланис Б. История военных потерь. - СПб., 1994. 390. Урманчеев Ф. Эпические сказания татарского народа. – Казань, 1989. 391. Усманов М. Жалованные грамоты улуса Джучиева XIV-XVI вв. - Казань, 1979. 392. Успенский Б. Избранные труды (в 3-х томах). - М., 1996. 393. Устрялов Н. Русская история до 1855 года. - Петрозаводск, 1997. 394. Февр Л. Бои за историю. - М., 1991. 395. Фёдоров-Давыдов Г. Искусство кочевников и Золотой Орды. - М., 1976. 396. Федотов Г. Судьба и грехи России (в 2-х томах). - СПб., 1991-1992. 397. Философия не кончается… Из истории отечественной философии. ХХ век. 1960-80-е годы. – М., 1999. 398. Флетчер Д. О государстве русском, или Образ правления русского царя (обыкновенно называемого царём Московским) с описанием нравов и обычаев этой страны. - СПб., 1906. 399. Флоренский П. Сочинения. - М., 1994. 400. Флоровский Г. Пути русского богословия. – Вильнюс, 1991. 401. Флоря Б. Русско-польские отношения и балтийский вопрос в конце XVI-начале XVII вв. - М., 1973. 402. Фроянов И. Древняя Русь: опыт исследования социальной и политической борьбы. - СПб., 1995. 403. Фроянов И. Мятежный Новгород. - М., 1992. 404. Фроянов И., Дворниченко А. Города-государства Древней Руси. - Л., 1988. 405. Фрэзэр Д. Золотая ветвь: исследование магии и религии. - М., 1986. 406. Хара-Даван Э. Чингисхан как полководец и его наследие. – Белград, 1929. 407. Хаттон П. История как искусство памяти. – СПб., 2003. 408. Хейзинга Й. Осень средневековья. - М., 1988. 409. Хейзинга Й. Homo ludens: в тени завтрашнего дня. - М., 1992. 410. Хождение за три моря Афанасия Никитина. - М. - Л., 1948. 411. Хоскинг Дж. Россия: народ и империя. – Смоленск, 2001. 412. Хрестоматия по истории России. - М., 1999. 413. Худяков И. История Казанского ханства. - Казань, 1992. 414. Цвейг Ст. Кастеллио против Кальвина. - М., 1992. 556

415. Цвейг Ст. Триумф и трагедия Эразма Роттердамского. - М., 1992. 416. Цуккерман В., Соковиков С. Актуальные проблемы развития культуры. - Челябинск, 1990. 417. Черепнин Л. Земские соборы Русского государства в XVI-XVII вв. - М., 1978. 418. Черепнин Л. Новгородские берестяные грамоты как исторический источник. - М., 1969. 419. Черепнин Л. Образование Русского централизованного государства в XIV-XV вв. - М., 1960. 420. Черепнин Л. Русская палеография. - М., 1956. 421. Черникова Т. История России IX-XVII вв. - М., 1998. 422. Черняк Е. Вековые конфликты. - М., 1988. 423. Чмыхов Н. Источники язычества Руси. - Киев, 1990. 424. Чумаченко Э. Ключевский - источниковед. - М., 1970. 425. Шахматов А. Исполнительная власть в Московской Руси. - ЗНИОП, 1, №5. М., 1935. 426. Шахматов А. Разыскания о русских летописях. - М., 2001. 427. Швейцер А. Культура и этика. - М., 1983. 428. Швыдько Г. История Украины XVI-XVIII столетия. - Киев, 1997. 429. Шепелев И. Освободительная и классовая борьба в Русском государстве в 1608-1610 гг. - Пятигорск, 1957. 430. Широкорад А. Русь и Орда. – М., 2004. 431. Шмеман А. За жизнь мира. - Вильнюс, 1991. 432. Шмеман А. Исторический путь православия. - М., 1992. 433. Шмидт С. Российское государство в середине XVI столетия. - М., 1984. 434. Шмидт С. Становление российского самодержавства. - М., 1973. 435. Шмурло Е. История России. - М., 1997. 436. Штаков А. Учреждение патриаршества в России. – Одесса, 1912. 437. Щапов Я. Сочинения. - М., 1958. 438. Щербатов М. О повреждении нравов в России. - М., 1984. 439. Эйдельман Н. Грань веков. - М., 1984. 440. Эйдельман Н. Последний летописец. - М., 1983. 441. Югов А. В защиту великой трагедии. - М., 1971. 442. Юнг К. О современных мифах. - М., 1994. 443. Юхвидин П. Мировая художественная культура (от истоков до XVII века). - М., 1996. 444. Юшко А. Московская земля IX-XIV вв. - М., 1991. 445. Яковенко И. Православие и исторические судьбы России. Общественные науки и современность, 1994, № 5. 446. Яковлев В. История крепостей. - СПб., 1995. 447. Янин В. Новгородские посадники. - М., 1962. 448. Янин В. Новгородские акты XII-XV вв. - М., 1991. 449. Янин В. Очерки комплексного источниковедения. Средневековый Новгород. - М., 1977. 557

450. Янов А. Иваниана. Нева, 1992, №№ 5-7. 451. Яновец Ю. История цивилизации. - М., 1995. 452. Ясперс К. Смысл и назначение истории. - М., 1995.

558