Тюркизмы русского языка (проблемы полиаспектного исследования)

Р.А.Юналеева Тюркизмы русского языка (проблемы полиаспектного исследования) Казань: Таглимат, 2000.- 172 с.

Румия Айнитдиновна Юналеева Доктор филологических наук (1985), кандидат филологических наук (1962), профессор (1985), профессор кафедры ТПЛ Окончила КГУ в 1954 г. Годы работы в КГУ: 1957-1995 гг., с 2004 г. Курсы: «Современный русский язык» (морфология), «Методика лингвистических исследований»; спецкурсы: «Тюркско-русские языковые контакты», «Историческая лексикология русского языка». Заслуженный деятель науки РТ (1990). Действительный член Российской академии гуманитарных наук; член докторского диссертационного совета в Казанском гос. пед. унте. Медаль Минвуза СССР за научную работу (1985). Подготовила 9 кандидатов наук. Области научных интересов: тюркско-русские языковые контакты, лингводидактика, двуязычная лингвография, диалектология. Автор 75 работ. Публикации • Опыт исследования заимствований: (Тюркизмы в русском языке сравнительно с другими славянскими языками).- Казань: Изд-во Казан. ун-та, 1982.- 119 с. • Татарско-русский словарь: Ок. 25000 слов.- 3-е изд.- Казань: Татар. кн. изд-во, 1998.462 с. (в соавторстве). • Тюркизмы в русском языке: (Проблемы полиаспектного исследования).- Казань: Таглимат, 2000.- 172 с. • Русско-татарский и татарско-русский словарь: (Для начального обучения русскому и татарскому языкам).- 3-е изд.- Казань: Магариф, 2000.- 222 с. • Обучение русскому литературному произношению: Пособ. для учителей татар. шк.- 2-е изд.- Казань: Магариф, 2003.- 120 с.

Содержание Предисловие Раздел первый. Тюркизмы в системе заимствований русского языка Раздел второй. Проблемы хронолого-этимологических изысканий Раздел третий. Вопросы изучения ареального функционирования тюркизмов Раздел четвертый. Структурно-семантическое развитие русских слов с общим тюркским элементом Раздел пятый. Сравнительный анализ русских тюркизмов с их эквивалентами в других славянских языках Раздел шестой. Системные связи тюркизмов в русском языке и проблемы их исследования О семантических моделях тюркизмов в лексической системе русского языка 2. О взаимосвязи сочетаемости и значения тюркизмов 3. Тюркизмы в синонимических рядах русской лексики Раздел седьмой. Тюркизмы в названиях головных уборов Список использованной литературы Указатель анализируемых слов

Раздел первый. Тюркизмы в системе заимствований русского языка Распространено мнение, что заимствования занимают особое место в лексико-семантической системе языка. В момент вхождения иноязычное слово в известной степени механически переносится в язык-рецептор и лишь в процессе освоения, подстраиваясь к фонетикоморфологическим и семантическим нормам последнего, изменяет свою звуковую оболочку и смысловой объем. Это, наряду с другими показателями, и дает право считать лексему заимствованной. Отсюда "заимствованное слово" (или "заимствование") – определение слова с точки зрения этимологической, его генетической диахронии; с точки зрения же синхронии – это по существу "обычное" слово, приравненное к исконному, поскольку они характеризуются одинаковыми парадигматическими и синтагматическими свойствами. Убедительным подтверждением этого является тот факт, что, помимо подключения заимствований на разных правах с исконными словами в фонетико-морфологическую систему, они вписываются в лексикосемантическую организованность языка, выступая готовой звуковой оболочкой определенного значения для образования новых сем (об этом см. раздел шестой). Поэтому думается, что термин "заимствование" ("заимствованное слово"), применимый к иноязычным словам периода вхождения или к словам, по той или иной причине не утратившим своей иноязычности, по отношению же к освоенным словам является в известном смысле условным. О заимствованиях существует обширная литература, которая, однако, в основном представляет результат частных изысканий. Значительным этапом в постановке и решении ряда проблем изучения заимствования в последние десятилетия явилась монография ленинградских ученых – "Очерки по исторической лексикологии русского языка XVIII в. Языковые контакты и заимствования" [ОИЛРЯ 1971]. Заметный вклад в освещение иноязычных слов и их изменений в составе русской литературной лексики XVII – начала XX в. внесли книги московских ученых: "История лексики русского литературного языка конца XVII – начала XIX в." [ИЛРЛЯ 1981] и "Лексика русского литературного языка XIX – начала XX в." [ЛРЛЯ 1981].

Однако названные работы основное внимание уделяют западноевропейским заимствованиям, не затрагивая ориентализмы вообще и тюркизмы в частности. А между тем для русской исторической лексикологии далеко не безразличными являются вопросы, связанные с выяснением того, каков удельный вес генетически различных иноязычных слов того или иного пласта русской лексики, какова история функционирования и современный статус их, какова специфика заимствований из различных языков по взаимодействии с исконной лексикой, каковы особенности различных по происхождению заимствований в отражении общих для русского языка языковых процессов и тенденций. В данной работе проводится историко-лексикологическое изучение тюркизмов, при котором важным представляется учет комплекса историко-этимологических и лексико-семантических факторов. Причем историко-этимологические показатели существенны по отношению к иноязычному слову, для определения языкового источника и времени вхождения его. Лексикосемантические признаки характеризуют по существу заимствованное слово, т.е. в той или иной степени освоенное, для которого материалы хронолого-генетической принадлежности являются лишь отправной точкой, началом его лексико-семантической истории в языке-рецепторе. Существующие лексикографические и лексикологические сведения о тюркизмах не могут полностью удовлетворить в силу того, что они более или менее обстоятельно определяют языкисточник и хронологию вхождения и в лучшем случае классифицируют по тематическим группам и отмечают признаки фонетико-морфологической и семантической освоенности тюркских по происхождению лексем. В то время как важным представляется не столько констатация языкового источника и хронологического среза иноязычного слова (хотя значительность этого отнюдь не снимается), сколько выявление способа проникновения, сферы и характера функционирования, системной лексико-семантической взаимосвязи их с общим словарным составом русского языка. Рассмотрение этих вопросов, которому посвящены последующие разделы работы, позволило установить в общем виде некоторые специфические особенности тюркизмов в ряду заимствований из других языков и прежде всего западноевропейских "нового" времени. Во все периоды функционирования русский язык пополнялся за счет иноязычных слов. Менялось время, исторические условия, менялся круг контактирующих языков и вместе с этим изменялись пласты воспринимаемой лексики. Иноземные слова, вошедшие в русский язык, дали много разнотемных слов. Однако в этой разнотемности прослеживается по языкам определенная специализация. Так, старославянизмы представлены в русском языке названиями преимущественно отвлеченных понятий; греколатинские заимствования "легли в основу обозначений многих абстрактных понятий, обогатили нашу научно-философскую и политическую терминологию" [Калинин 1966: 84]; влияние галлицизмов было сильно в сфере политики, истории, торговли, права, дипломатических отношений, в литературе [ИЛРЛЯ 1981: 62]; немецкие слова обогатили военную, профессиональнотехническую и административную лексику русского языка; заимствования из английского (и голландского) пополнили морскую лексику, а также спортивную терминологию; итальянские слова проникли в сферу искусства и т.д. Заимствования из этих и других языков в той или иной степени пополнили русский язык и обозначениями предметов быта (ср. лат. комната, цемент; польск. кофта, сбруя; немец. шляпа, кран; голл. брюки, зонтик; франц. котлета, багаж; англ. джемпер, кекс и т.д.). Однако в основном западноевропеизмы характерны для общественно-социальной, военно-дипломатической, научной и культурной сфер русской жизни. Тюркизмы в отличие от этих заимствований представлены преимущественно названиями, относящимися к быту1, т.е. тюркизмы – в подавляющем большинстве

"бытовизмы", в этом их особенность с точки зрения семантических примет. 2. В то же время в целом западноевропейским заимствованиям была присуща узкая сфера функционирования. Для них (в XVIII –начале XIX в.- Р.Ю.), как и в Петровский период, характерна "размытость" границ значения, неопределенность набора простейших смыслов. Для тюркизмов эта "типичная семантическая черта заимствований периода вхождения" [ОИЛРЯ 1971: 243] была не столь ощутимой. В отличие от западноевропейских заимствований, употреблявшихся в "обобщенном и нерасчлененном значении, из которого лишь в дальнейшем выкристаллизовываются другие, более частные, конкретные, узкие значения и оттенки" [ОИРЛЯ 1971: 255], тюркизмы входили в русскую языковую сферу в подавляющем числе в качестве однозначных слов, обозначавших конкретные бытовые реалии широкого использования. 3. Западноевропейские заимствования проникли "почти исключительно путем письменным – главным образом через такие сферы, как газета и научные стили речи" [Крысин 1968: 56]. Основной поток тюркизмов как активный процесс датируется по XVII в. и шел устным путем, который был характерен для заимствований "приблизительно до конца XVIII в." [Крысин 1968: 56]. Иноязычные слова, входящие письменным путем, так или иначе подчинялись графическим нормам воспринимаемого языка, которые, хотя и имели некоторые колебания, все же были более типизированы и унифицированы по сравнению с устным воспроизведением. Поэтому западноевропейские заимствования относительно быстро стабилизировались "под влиянием нормализующего воздействия речи письменной" [ОИРЛЯ 1971: 182]. Устный путь проникновения, отражая произносительные нормы, по-разному проявлявшиеся на разной территории, неизбежно порождал появление многообразных вариантов заимствований. Не случайно многим тюркизмам присущи вариантные формы. Причем для тюркизмов, вошедших в литературную речь (или бывших когда-то в литературном употреблении), вариантность характерна в период вхождения и на первом этапе функционирования (ср. чемодан, чамадан, чумадан; тасма, тясьма, тесма, тесьма; хилат, холат, халат; саадак, сагайдак, сайдак; армяк, ормяк, ярмяк, ирмяк; каптан, каптана; ковтан, кофтан, кафтан и т.п.). Во многих случаях разнобой в произношении формы поддерживался тем, что заимствование было результатом разноязыковых контактов. Для диалектных тюркизмов пестрота форм отмечается и по настоящее время (ср. елань, алань, ялань; кумган, кулган, комган, кубган, курган, кунган; кумач, кумак; бахча, бакча, бакша, бохча, бокча; изюм, узюм; амбар, анбар, онбар и т.п.), что лучшим образом иллюстрирует проявление ненормированности устной речи в действии2. 4. В разносторонних лексико-семантических преобразованиях, происходящих в русском литературном языке, начиная с первой трети XVIII в. и далее, особенно показательным выступал процесс развития переносных значений, который был характерен как для исконно русских, так и заимствованных слов. Тюркизмам, как и западноевропейским заимствованиям, свойственны изменения в семантике, способствующие выходу за пределы первоначальной сферы функционирования. Однако между теми и другими заимствованиями отмечаются различия в направленности этих изменений: среди западноевропейских заимствований наблюдается активное передвижение из сфер специальных в общий язык, среди тюркизмов – напротив, происходит перемещение в сферу специальной терминологии. Западноевропеизмы, будучи в большинстве обозначениями отвлеченных, зачастую научных понятий, получали способность использоваться "как конкретные, бытовые представления об этих понятиях", ср. квадрат, куб, цилиндр и др. [ИЛРЛЯ 1981: 104]. Так, слово брюки вошло в русскую обиходную речь из морского языка, слово галстук первоначально было известно в военной среде, а впоследствии и в общем быту и т.п.[ИЛРЛЯ 1981: 196-197]. Тюркизмы же, поддаваясь общей языковой тенденции семантического преобразования, будучи по своей исходной семантической позиции бытовыми словами, приобретали переносные значения и проникали в пределы различных терминологических систем и

сферу отвлеченных понятий и представлений. Например, серьги "украшение" => "отростки у петуха и курицы под шеей", "цветы"; колпак "вид головного убора" => "абажур", "сачок для ловли рыб"; кайма "деталь одежды => "узкая полоса чего-либо"; штаны "вид одежды" => "соединение дымоходов", "форма обшивки корабля" и т.д. 5. Проникновение тюркизмов происходило в условиях, отличных от периода вхождения западноевропейских заимствований. Для процесса заимствования из западноевропейских языков характерна дублетность наименования, лексическая избыточность. Иным было положение с тюркизмами, которые, являясь названиями новых, жизненно важных в повседневном быту реалий (сундук, амбар, стакан, чулки, тулуп, карман и др.), заполнили свободные ячейки номинационной шкалы. Поэтому тюркизмы во "внутрипластовом" плане явились и долгое время были единственным средством номинации и отражали период лексико-семантической недостаточности. В дальнейшем, вживаясь в русский язык, обрастая переносными значениями, в "межпластовом" плане тюркизмы начали утрачивать монопольность лексемы и пополнили ряды лексико-семантической избыточности. Явление лексической избыточности, таким образом, коснулось тюркизмов лишь позднее, с притоком западноевропеизмов, которые в ряде случаев оказались более жизнеспособными (см. синонимические ряды: башмак – ботинок; штаны –панталоны – брюки). Поэтому не случайно даже пуристические настроения, развернувшиеся со второй половины XVIII века, вели наступление против эападноевропеизмов; "заимствования старого времени из древних языков пересмотру, как правило, не подвергались: они считались пришедшими в язык по необходимости и обогатившими его" [ИЛРЛЯ 1981: 171]. К числу последних можно отнести и тюркизмы. Небезынтересным в этом отношении является подача старых тюркизмов в лексикографических источниках. Так, в Рукописном лексиконе первой половины XVIII в. многие из них представлены в качестве вокабулы, не требующей каких-либо комментариев: ср. аршин, барыш, бахрама, башмаки, вьюк, денги, кирпичь, товар, толмач и т.п. [Рук. Л.: 33, 34, 35, 71, 86, 139, 397, 398]. Более того, некоторые тюркизмы как вполне освоенные сами выступают в роли комментатора, толкующего значение того или иного слова: клеть – амбар кладовой, кляча – лошадь, мантия – епанча, терем – чердак и т.п. Степень освоенности ряда тюркизмов была столь основательной, что замена их западноевропейскими словами воспринималась как неоправданный акт. Так, в свое время В.Н.Татищев считал, что не иначе, как "на дурацкую руку" заменили "епанчу плащем" [Татищев 1793: 89]. К концу XVIII в. в лексико-семантической системе русского языка отчетливо проявляет себя процесс архаизации, утраты значений и самих лексем, вызванный тенденцией на преодоление избыточности словарного состава. Тюркизмы полностью отражали этот процесс, который распространился прежде всего на старые заимствования. Причем для тюркских заимствований характерна была не столько архаизация значений, сколько архаизация с последующей утратой самих лексем (ср. толмач, арак(а) "водка", дефтер "ханский ярлык", епанча, клобук, миндер "подушка", тамга "клеймо", тафья "шапочка", терлик "вид кафтана," ферязь "вид верхней одежды", ям "почтовая станция" и т.п.). Основной причиной была внеязыковая: ослабление активности и выход из употребления ряда тюркизмов был предопределен устареванием самой реалии; менее показателен процесс замены тюркизмов словами другого генетического пласта (типа башмаки – ботинки, штаны – брюки). В целом для западноевропейских заимствований характерна стилистическая стабильность, для тюркизмов показательно лексико-семантическое смещение. Большинство тюркизмов как номинации новых реалий первоначально функционировали в качестве нейтральных слов. В дальнейшем часть из них, представляя обозначения предметов устаревающих или устаревших, стала приобретать стилистическую окраску. Процесс устаревания реалии вызвал развитие у тюркизмов отрицательнооценочного значения (ср. кабак "о шуме, беспорядке", азям "рваная одежда", балахон "не по размеру широкая одежда" и т.п.). Развитие переносных значений, повлекшее переход тюркизмов в разряд других тематических групп, породило также варианты русских параллелей эмоционально-

уничижительного характера (ср. бирюк "нелюдимый человек", "о толстом человеке", ишак "упрямый", колпак "простак", епанча "неряха", азям "оборванец", балык "о хитром, ловком, увертливом человеке" , тюфяк "о вялом, нерасторопном, безвольном человеке", баран "глупый человек", "упрямый человек" и т.п.). Среди тюркизмов (и в частности тематической группы названий одежды) выделяются лексемы неодинаковой степени освоения обозначаемого ими понятия. Часть тюркизмов не ощущается как чужеродное, она являет собой лексическое наследие русского языка, иностранное происхождение которого выявляется только на уровне этимологизации. В этой группе тюркизмов выделяются две разновидности. В первую входят обозначения широко употребительных реалий, лексемы, активные в словообразовательном отношении, являющиеся производящей основой широкого словообразовательного гнезда; они стилистически нейтральны и фразеологически продуктивны, выступая компонентом устойчивых оборотов русского языка. Среди них отмечаются слова, которые до настоящего времени сохраняют статус основного, а порой единственного средства номинации данной реалии. К этой разновидности тюркизмов можно причислить: лошадь, товар, деньги, чемодан, стакан, балалайка, кандалы, кирпич, утюг, чугун, каблук, колпак, сарафан и др. Сюда примыкают также тюркизмы, с точки зрения современного восприятия относящиеся к историзмам; сфера их активного употребления замкнута временными рамками использования обозначаемой ими реалии; например, ферязь "вид верхней одежды", кутас "украшение в виде шнура", киса "кошелек", шишак "металлический шлем", чедыги "вид обуви", куяк "вид военного снаряжения", миндер "подушка", мухояр "сорт ткани", саадак "лук вместе со стрелами и колчаном", чепрак "суконная или ковровая подстилка под седло", ям "почтовая станция" и т.п. Вторая разновидность первой группы тюркизмов представлена лексемами, которые не воспринимаются как заимствования, но они не столь широко употребительны, в их функционировании заметны сдерживающие моменты: они преимущественно диалектного или разговорно-просторечного характера (например, рундук "ларь", елань "поляна", кизяк "навоз в форме кирпича", саман "измельченная солома", бахилы "вид обуви", башка и др.). Хотя впоследствии и по-разному сложилась судьба тюркизмов первой группы, но в определенный период их употребление было узуальным. Они-то и составляют разряд собственно заимствованных слов, в отличие от той части тюркизмов, которые являлись обозначением не входивших в систему воспринятых реалий. Неосвоенность реалии вызвала неосвоенность самих слов, употребление их окказионально, ситуативно. Эти тюркизмы относятся к числу экзотизмов в русском языке и составляют вторую группу тюркских заимствований. Строго говоря, большинство заимствованных слов –исторически экзотизмы, учитывая то, что времени вхождения их в лексическую систему языка предшествует период, когда обозначаемая реалия еще осознается чужой. Это в особенности относится к названиям конкретных предметов и в частности одежды. Сказанное касается как поздних, так и ранних заимствований, что не только логически увязывается, но и фактически доказывается маркированной подачей на первых порах тюркизмов; они сопровождаются в тексте и словарях отсылкой к более понятной, общеупотребительной лексеме. Например, "...под Азовом двh коланчи взяли, сирhчь башни..." [Зап. Жел. 1709, 52-53]; кадык – горло, казак – имя татарск., р. беглец, камышь – татарск. тростник, орда – татарск. народ, войско, табор –р. обоз [Рук. Л.: 135, 136, 245, 394]. Первоначально новая вещь воспринимается как чужая, принадлежащая чужому, а потому ее обозначение экзотично. Впоследствии, начиная сам использовать эту реалию, носитель языка вводит в речевой оборот и ее название, так или иначе приспосабливая к нормам языка. Постепенно происходит перемещение некогда экзотизма через ступень первоначально окказионального употребления в разряд заимствованных слов, некоторые из которых, обрастая грамматическими и семантическими дериватами, в дальнейшем перестают осознаваться как заимствование, прочно

войдя в синонимический ряд лексем, а порой становясь единственным языковым средством номинации (например, халат, фата, кайма и т.п.). Среди экзотизмов наблюдаются неодинакового свойства слова. По степени употребительности одни из них являются экзотизмами-историзмами (шишак "вид шлема", бутурлык "доспех на ноги всадника"), другие – экзотизмами-архаизмами (калауз "карман", чарыки "обувь из сыромятной кожи"); третьи – экзотизмами-диалектизмами (джияк "узорчатая обшивка ворота, рукавов", белдемчи "женская юбка с разрезом от пояса"). Среди диалектных тюркизмов выделяется разновидность, которая характеризуется активным употреблением для определенного языкового региона (ср. очпочмак и чак-чак "вид кушанья", ичиги "вид обуви" в Татарстане и т.п.). Примером перехода межрегионального экзотизма в общеречевую единицу или во всяком случае в элемент широкого использования могут служить тюркизмы белеши, тюбетейка и т.п. Особый класс тюркизмов, занимающих своего рода промежуточное положение между первой и второй группами, составляют лексемы, имеющие широкое распространение и довольно активное употребление, но сохраняющие иноязычность, воспринимаемые как чужеродное для русского языка ввиду несвойственности русскому быту самой реалии (гарем, чапан, папаха и т.п.). Примечания 1. Из обозначений других сфер жизни можно назвать слова коневодческой лексики, торговоденежных отношений, номенклатуры растений и животных.К тексту 2. Широкую вариативность тюркизмов в русской речи на территории бывших среднеазиатских республик отмечает М.В.Орешкина [Орешкина 1994: 121-139]. К тексту

Раздел второй. Проблемы хронолого-этимологических изысканий Одним из основных вопросов изучения тюркизмов является вопрос о времени их заимствования. Без выявления периода вхождения и активного употребления невозможна научная этимологизация; без временной соотнесенности невозможно решение вопросов о путях проникновения и языке-источнике или посреднике. Хронология вхождения в русский язык тюркизмов (в частности названий одежды) отражает основные периоды русско-тюркских языковых связей. Самые древние из этих заимствований – япончица, клобук, датируемые памятниками XII в. С письменной фиксацией XIV в. связаны тюркизмы: капторга, алам, бугай, сарафан, калита. Наибольшее число вхождения анализируемых лексем в русский язык относится к XV-XVI вв.; в XV веке фиксируются: терлик, тесьма, кафтан, кушак, кайма, колпак, шлык, каптур, капа, фата и др.; XVI веком датируются: юшман, штаны, кутас, армяк, зепь, науруз, чалма, тафья и др.; XVII веком отмечены: бешмет, бурка, емурлук, шабур, бутурлук, калауз, аракчин, мисюрка, шишак и др. О хронологии ряда слов пока можно судить лишь по первым лексикографическим показаниям, которые весьма относительны – XVIII в.: казакин, киса; XIX в.: архалук, очкур, башлык, тюбетейка и др. Приведенная датировка, как и хронологическая характеристика заимствований вообще, весьма относительна и никак не претендует на окончательное решение. Относительность определяется тем, что фиксация в памятнике письменности, хотя и является объективным

показателем употребления лексемы в языке, однако не позволяет категорично считать ее годом вхождения, поскольку может не сохраниться или пока недоступен памятник, отражающий более раннюю дату, или это слово "просто случайно могло не быть употреблено в дошедших до нас памятниках письменности" [Миллер 1892: 214]. Исследователи вопросов хронологизации заимствований, отмечая важность письменных показаний, в то же время указывают на недостаточность их в качестве аргумента в пользу установления времени вхождения лексем в язык [Миллер 1892: 214; Добродомов 1976: 24; Лизанец 1976: 87]. "Письменные памятники, как правило,- замечает П.Н.Лизанец, – опаздывают, то есть та или другая лексема могла быть заимствована значительно раньше, нежели ее зафиксировали памятники" [Лизанец 1976: 87]. Вот почему совершенно справедливо И.Г.Добродомов считает, "что с помощью письменных памятников устанавливается не время проникновения слов в язык, а всего лишь относительно точная дата заимствования его из устной речи в письменные памятники" [Добродомов 1976: 24]. В тех случаях, когда производные имеют более древнюю фиксацию, это логически углубляет хронологический период заимствования самой основы. Так, например, лексема армяк в значении "ткань" словарем XI-XVII вв. отмечается под 1705 годом: "Въ Дерпть просят пушекъ, мартировъ и иныхъ кь артилерии надлежащих припасов... писано ниже сего... холсту... нитей... армяку 2000 аршинъ. Петр, III, 252. 1705 г." [СлРЯ 1: 47] или по другим данным – 1618-1619 годом, а ее производная форма армячное (ормячное) встречается в памятниках XVI века: "Да взяти ми на Василье на Щелкалове три рубли денегъ за полотенце за ормячное. Арх. Стр.1, 488, 1568 г." [СлРЯ 1: 48]. И такие примеры не редкость. Антропонимы, зачастую выступающие с опережающей апеллятив хронологией, дают в ряде случаев возможность уточнить временную характеристику последнего. Так можно говорить по отношению к словам армяк, балахон и др. Однако вопрос осложняется тем, что не всегда с уверенностью можно провести семантическую параллель между одинаково звучащими лексическими единицами. Особенно это очевидно с дву- и более значными тюркизмами, когда не так просто связать антропоним с тем или иным значением апеллятива3. Совершенно условной следует считать ссылку на словарь, поскольку он фиксирует, как правило, уже достаточно адаптировавшуюся в системе языка лексему. Отсутствие ее в предшествующих по времени словарях не обязательно свидетельствует о том, что исследуемого слова не было в речевом обиходе, а может быть связано с характером словаря, принципами отбора материала и т.д. Высказанные соображения позволяют рассматривать указанную фиксацию как отражение уже бытования (более или менее длительного) к этому времени лексемы, а не период ее вхождения в заимствующий язык. Ниже приводим материал, позволяющий углубить или уточнить общепринятую датировку ряда тюркизмов. Самая ранняя фиксация слова карман относится к середине XVII в.: "И он де снял о нево опояску кумачную красную с карманом, а в кармане де была полтина денег. Астрах. а.,...Дело 1653 г." [СлРЯ 7: 81]. Однако любопытным является тот факт, что некоторые производные отмечены раньше: карманец под 1621 г.: "...карманецъ. низанъ жемчюгомь съ корольки и зъ бисеры..." [СлРЯ 7: 81]; карманник под 1584 г.: "Двор пустъ тяглой Третьяковской Ондъева сына... да Поздяковской Микифарова карманника Новг. п. кн.1,

260, 1584 г." [СлРЯ 7: 81-82], а форма corman "a pocket" содержится в Словаре-дневнике Ричарда Джемса 1618-1619 гг. [Ларин 1959: 99]. Поскольку появлению производных должен предшествовать определенный период адаптации самой производящей основы, то дата вхождения лексемы, безусловно, еще более ранняя. Под 1343 г. во 2-й Псковской летописи встречается "Корманъ. Псковский посадник" [Тупиков 1903: 252]. Говорить с уверенностью об обязательном переносе апеллятива на имя собственное трудно, но несомненно, что так или иначе тюркизм уже функционировал, правда, в форме корман. Кстати, кроме одного случая, все примеры, приведенные Н.М.Тупиковым: Корманенко Трофимов. 1495; Минка Корман Филинъ. 1500; Корманец . Стародубский крестьянин, 1539; Кормашко Баженовъ. Вишерский промышленник. 1632, с гласным о . Эти примеры свидетельствуют о вторичности форм на а как результата развития аканья. Не случайно антропоним Карманъ Обернинъ, пример на а , дается под 1539 годом, одной из поздних дат. Видимо, к XVI веку уже закрепились формы на а не только в апеллятивах, но и именах собственных. Памятники письменности нередко содержат материал, отражающий раннюю фиксацию тюркского лексического материала. Особенно показательны в этом плане сведения памятников русско-тюркского пограничья, позволяющие зачастую внести корректив в этимологические словари русского языка по углублению хронологии. Например, слово елань (ялань) в Словаре русского языка XI-XVII в. в. отмечается в 1675 г., а в Сибирских документах – с 1616 г.: "приходили государевы изменники... и твои государев хлеб и казачей на ялане выжгли и вытоптали". Челоб. 1616 г. Архив АН СССР, ф.21, оп.4, л.60 [Палагина 1975: 51], т.е. более чем на полстолетие раньше. Памятники русско-тюркского пограничья содержат важный материал и для характеристики тюркизмов, имеющих общенародное распространение. Так, в Писцовой книге г.Казани 1565-1568 гг. содержатся ранние фиксации слов атаман, чердак, чулан, шалаш [ПКК: 7, 11, 56 и др.] и т.д. В литературе утвердилось мнение о проникновении слова халат в XIX в. [КЭСРЯ: 475; Шипова 1976: 360]. Но исследование А.Д.Эфендиевой со ссылкой на примеры 1722, 1723, 1771 гг. углубляет хронологию заимствования на целое столетие [Эфендиева 1975, прил. 1: 28]. Однако анализируемая лексема фиксируется русскими памятниками уже в XVII в.: "И боярин Реваз бей и нареченный митрополит Микифор и епископ Захарей. Самопельский послу князю Еуфиму говорили: приходил де к Теймуразу царю и царевичу Давиду посол от нового Обас-шаха с холаты... 1640-1643 гг." [ПМКК: 147]. Это письменное свидетельство позволяет датировать употребление слова халат (холат) половиной XVII в. и внести соответствующий корректив в показания лексикографических источников и лексикологических исследований. Языком-посредником арабской по происхождению лексемы М.Фасмер считает турецкий язык: "Через тур. hilat "кафтан" из ар. hil’at "почетное платье" [Фасмер IV: 217]. Н.К.Дмитриев в свое время объяснял: "Исторически арабское слово хилат "почетное платье" которым восточные монархи награждали своих подданных. Обычай усвоен многими тюркскими феодалами. В тюркской практике слово произносилось халат и было передано в русский язык" [Дмитриев 1962: 549]. То, что форма халат (холат) отражает самую раннюю известную дату фиксации заимствования в его первичном значении – "почетное платье", заставляет усомниться в турецком посредничестве. Форма хилат 1722 г. у А.Д.Эфендиевой, – очевидно, пример другого – турецкого – пути проникновения. Следовательно, слово могло войти в русский язык не из одного непосредственного источника; судя по характеру обнаруженного

памятника, источником русского слова халат (холат) могли быть тюркские языки кавказского региона или непосредственно персидский. В последнее время появляются работы, в которых характеристика тюркизмов связывается с указанием на принадлежность их к определенному исходному языку-источнику [Добродомов 1970, 1972: 103-115; 1974 и др.]. Однако лексикографическая практика значительно отстает от результатов лексикологических исследований. Еще в 40-е годы Л.В.Щерба, отмечая несовершенство словарей, писал: "Слова, служа для взаимопонимания членов определенного коллектива, составляют единую, сложную ткань, единую систему, которая, к сожалению, бывает обыкновенно очень плохо отражена, а то и вовсе не отражена в существующих словарях..." [Щерба 1940: 92]. Данное высказывание до настоящего времени не утратило своей актуальности и более всего имеет отношение к подаче заимствований, в частности тюркизмов. Что касается этимологизации заимствования, то этот аспект в словарях представлен не вполне удовлетворительно, особенно по части тюркизмов. Э.В.Севортян в рецензии на Этимологический словарь русского языка М.Фасмера в качестве существенного недостатка отметил подачу тюркского материала скопом, не выделяя в общем списке языков конкретный языкисточник или предполагаемый язык-посредник. Так, он писал: "Следует напомнить, что в этимологических словарях обычно принято перечислять все или многие из языков, принадлежащих одной лингвистической семье, откуда заимствование вошло в данный язык" [Севортян 1962: 21]. Для М.Фасмера достаточным является указание на общую тюркскую природу слова. Вопросы определения конкретного языка-источника или посредника находятся вне поля зрения. Не удивительно, что среди тюркизмов, представленных в Этимологическом словаре русского языка М.Фасмера, единичны примеры со ссылкой на конкретный генетический этимон. Напротив, можно отметить тюркизмы, имеющие указание на несколько языков, причем восходящих порой к различным группам (кыпчакской и уйгурской); на три языка: азям, армяк, барыш, четыре языка:аркалык, базар, есаул, пять языков: арба, аул, шесть языков: алмаз, булат, семь языков: басма, амбар, восемь языков: изюм, девять языков: балык, равным образом, по мнению М.Фасмера, претендующие на роль языка-источника. Есть случаи, когда для доказательства тюркского происхождения лексемы, наряду с тюркскими, приводятся формы монгольского и калмыцкого языков (см. аргамак, домбра, беркут). Шагом вперед с точки зрения историко-хронологической характеристики тюркизмов является ЭСРЯ [Галиуллин 1981]. В ряде случаев тюркизмы подаются с указанием конкретного языка-источника; так, из татарск. айда, алтын, арба, арбуз, аршин; из крым.татарск. килим, келим; из узбек. каракуль, каракульча; из уйгурск. кунжут и т.п. Сравнительно с другими этимологическими словарями в ЭСРЯ привлечен материал лексикологических исследований и лексикографических источников Н.К.Дмитриева, И.Г.Добродомова, В.Д.Аракина. И.С.Вахроса, Э.Н.Кушлиной, Г.Ф.Одинцова, А.А.Селимова, Е.Н.Шиповой и других, позволяющий конкретизировать этимон слова (см. словарные статьи азям, книга, колчан, каблук, кинжал, кибитка, кирпич и др.). Однако этимологизация слов тюркского происхождения во многих случаях не получает принципиально нового подхода. В целом сохраняется принцип приведения форм из разных тюркских языков, среди которых затерялся прототип (см. слова кабан, калым,

кишмиш, караул, карга, карман, камыш и др.). Имеют место примеры включения форм нетюркских групп языков для подтверждения тюркского происхождения лексемы. См., например, каган (т.2, вып.8, с.11): "...В тюркск. яз. (ср. др.тюркск. kaγan, чагатайск. kaγan, уйгурск. kaγan, монг. kagan...", кинжал (т.2, вып.8, с.131-132): "Заимствовано из тюркск. яз. в XVI в. ... Ср. кумыкск. кынджал, крымско-татарск. хanзar, азерб. xandzar, татарcк. kandžar, турец. hanğer, арабск. hanğar", ковер (т.2, вып.8, с.180): "Источником послужило, вероятно, дунайско-болг., волжско-болг. *kavђr < *kebir; ср. ср.-тюркск. kivir, küwuz, чагатайск. kigiz "войлочное одеяло", вост.-тюркск. kigiz – тж., татарск. kīz, казахск. kīz, монг. kebis "ковер", калмыкск. kews..." и т.п. Одним из достоинств Краткого этимологического словаря русского языка [КЭСРЯ, 1975] в отличие от данного типа других словарей является стремление его составителей подать тюркизмы в плане дифференциации их по исходной тюркской природе. Словарь включает немногим более двухсот тюркизмов, из них шестьдесят слов даны с более или менее категорично выраженной пометой: "из татарского", "вероятно, из татарского", "сравни татарское" и т.п. Объяснение части слов не вызывает особых возражений (например, алый, арба, аркан, базар, бешмет, барсук, яр и т.д.). Однако подача многих слов с пометой "из татарского" страдает той или иной неточностью. 1. Довольно много в словаре примеров русифицированного написания татарских форм4. Приведем примеры. Бахча. Заимств. из тюркских языков; вероятнее всего из татарск. бахча... ▼ В татарском языке это слово последовательно в литературном языке и во всех его диалектах имеет форму с согласным к (бакча, бакца, бакса)5. Бурундук.Заимств. из татарского яз., где бурундук того же значения. ▼ Как известно, русское бурундук восходит к татарскому борындык, что зафиксировано всеми татарскими словарями прямого и обратного типа [Троянский 1833, Остроумов 1876, Остроумов 1892, Насыйри 1892, Воскресенский 1894, Катанов 1912, Березгин 1914, Рахманкулов 1920, НРТС, Курбангалиев 1931, Нугайбек 1940, Газизов 1950, РТС 1-4, ТРС и др.]. Ишак (осел). Заимств. из тюркск. яз. (ср. татарск. ишак – "осел"). ▼ Значение верно, а форма – нет. Русское ишак восходит к татарскому ишəк. Кирпич. Др.-русск. эаимств. из тюркск. яз. (ср. татарск. кирпич того же значения). ▼ В татарском языке это слово звучит как кирпеч. Словари Н.Воскресенского 1894 г. и Н.П.Остроумова 1876 г. языка крещеных татар фиксируют форму кирбеч, но не кирпич. Кумач. Заимств. из тюрк. яз. (ср. татарск. кумач – хлопчатобумажная ткань красного цвета). ▼ Кроме словарей крещеных татар, всеми словарями литературного языка отмечается форма комач, которая отражает соответствующее звучание. Мурза. Др.-русск. заимствование из татарск. яз., в котором мурза восходит к арабскоперсидскому emîrzadä – княжеский сын.

▼ В татарском языке это слово имеет форму морза или мирза (мырза – в Татарскорусском словаре Н.П.Остроумова 1892 года по языку крещеных татар). Орда.Др.-русск. заимств. тюркск. яз. (ср. татарск. орда – лагерь, стан). ▼ В татарском языке (и это зафиксировано всеми имеющимися печатными и рукописными словарями татарского языка) русскому орда соответствует форма урда. Упырь (вампир). Заимств. из тюркск. яз. В памятниках отмечается с XVI в. татарск. убер – "ведьма", "злой дух". ▼ Во-первых, в татарском языке первое и основное значение этой лексемы – общее с русским словом вампир, второе значение -"обжора, прожора, объедало", и лишь в сочетании со словами карчык (старуха) или карт (старик) она соответствует русским "ведьма, колдунья или колдун". Во-вторых, произносится слово как убър и передается формой убыр. Подобных примеров русифицированного написания татарских форм в "Кратком этимологическом словаре" довольно много. Можно было бы подумать, что составители словаря сознательно освободили себя от необходимости воссоздания формы языка-источника, быть может, в силу технических причин. Однако случаи типа бишмəт (рус. бешмет), бурсык (рус. барсук), тəңкə (рус. деньги), опровергают наше предположение. Остается одно: по части татаризмов составители словаря не соблюли общепринятого правила воспроизводить форму в том виде, в каком она функционирует в самом языке-источнике и закреплена соответствующими словарями. 2. Не отражен последовательно в словаре и другой способ: передача форм языкаисточника средствами русской транскрипции. Во многих случаях неточное воспроизведение татарских форм приводит к искажению их. Приведем примеры. Беркут (орел). Заимств. из тюркск. языка. Татарск. биркут – "орел". ▼ Ни в одном словаре не найти такой формы, единственная форма - бөркөт. В словарях по языку крещеных татар [Остроумов 1876, Остроумов 1892, Воскресенский 1894] значится бöркöт, что тоже совсем не похоже на биркут. Лачуга.Др.-русск. заимствование из тюркск. яз. (ср. татар. алычак – "лачуга, хижина, шалаш"). К отпадению а ср. лафа. ▼ Все словари литературного татарского языка и его диалектов [ДС 1948, 1953, 1958; ТТДС 1969] отражают форму алачык, которая, кроме указанных выше, выступает в значениях "летняя кухня", "предбанник", "кузница" и т.п. Если написание алычак вместо алачык не считать досадной опиской, то совершенно не понятно, откуда могла быть взята приведенная форма, тем более что затруднительно вывести из нее русское лачуга.

Чумичка (половник). Вероятно, заимств. в XVIII в. из тюркск.яз. (ср. татарск. чумыч – "ковш", производное от чум "окунать, погружать"). В русск. яз. слово оформлено с суф. ка по типу вилка, ложка и т.п. ▼ Во всех татарско-русских и русско-татарских словарях в значениях "ковш", "ковшик" выступает форма чүмеч. В словаре А.Воскресенского значится чюмеч, а в "Первом опыте словаря народно-татарского языка по выговору крещеных татар" 1876 года Н.Остроумова и в его же "Татарско-русском словаре" 1892 года – чюмеч-чумыч. Но почему-то составителями "Краткого этимологического словаря" взята нетипичная для татарского языка форма чумыч. Некоторым говорам татарского языка присуща форма чүмич (пермск. говоры), к которой ближе всего стоит русское чумичка. Форма чум, к которой возводится чумичка, имеет так называемое мягкое звучание, и уже поэтому, по законам сингармонизма, никак не может быть последующего мыч. Толмач (переводчик). Общеслав. заимств. из тюркск. яз. Ср. татарск. телмач – "переводчик" (от тел – "язык"). ▼ Прежде всего следует возразить по поводу фразы "Ср. татарск. телмач". Дело в том, что ни в одном словаре не зафиксирована подобная форма. Словари по языку крещеных татар содержат лишь описательную характеристику этого слова или толкование его. В остальных русско-татарских и татарско-русских словарях приводятся формы тылмач, толмач (стар.), тулмаць [Гиганов 1804: 605]. Последняя из форм отражает, по-видимому, особенности говора тобольских татар. Наиболее последовательно выступает форма тылмач. Форму тилъмачь отмечает И.П.Березгин [Березгин 1914: 171]. Если составители КЭСРЯ располагают сведениями о древней татарской форме, позволяющей возводить толмач к телмач, то, очевидно, следовало это оговорить особо, поскольку приведенная формулировка: "ср. татарск. ,телмач" не находит отражения в известных материалах по татарскому языку. (Нет возможности сравнивать). Вопрос об установлении языка-источника нельзя решать вне хронологизации лексемы. В связи с этим следует учесть мнение И.Г.Добродомова о том, что "рефлексы старого тюркизма тълмачь "толмач, переводчик" обнаруживают исключительную регулярность внутриславянских фонетических соответствий, и это позволяет предположить, что данное слово было заимствовано еще в период общеславянского языкового единства" [Добродомов 1976: 25-26]. Приведенное высказывание направляет поиски языкового источника или посредника среди тюркских племен, контактировавших в ту далекую эпоху со славянами. 3. Замечания относительно этимологизации лексем. Башлык. Заимств. из тюркск. яз., по-видимому, из татарск. Татарск. башлык – "капюшон". Тюркск. башлык – суффиксальное производное от сущ. баш – "голова". ▼ В русском языке лексема башлык известна в семи значениях (см. об этом на стр. 135). В современном русском литературном языке отмечено только одно значение – "головной убор"; в ряде говоров Поволжья. Урала, Сибири и Забайкалья тюркизм известен как "начальник чего-либо", "старший во время ловли рыбы неводом". То, что формой башлык в русском языке именуются два понятия: головной убор и начальник, наводит на мысль о том, что заимствование происходило не одновременно, а разновременно. Первоначально,

по всей вероятности, слово башлык было заимствовано со значением "предводитель", "главенствующий", "начальник". Время вхождения слова в этом значении – XVI в. Об этом косвенно может свидетельствовать антропоним Башлык Леонтьевич Кокорев, 1586 г. [Веселовский 1974: 31]. Самая ранняя письменная датировка апеллятива, по Картотеке Словаря русского языка XI-XVII вв., относится к 1660 году: "...а по челобитнымъ его Лазарка и иныхъ башлыковъ и цhловальникы никоими мерами не отпущать..." (хотя в СлРЯ (в.1, с.82) приводится пример от 1664 г.). Языком-источником по фонетико-семантическим признакам может быть язык кыпчакской группы и в частности, видимо, татарский, поскольку этот и предшествовавший периоды характеризуют непосредственные русско-татарские языковые контакты. Однако при анализе следует различать лексемы башлык в значении "предводитель", "начальник" и башлык в значении головной убор. Значение – особый головной убор – и самый предмет, специфичные для Турции и Кавказа, пришли из тюркских языков кавказской группы (азербайджанского) [Дмитриев 1962: 528]. Следовательно, это заимствование относится к гораздо более позднему времени – к первой трети XIX в. Поскольку именно в этот период, в связи с усилившимся интересом в русском обществе к Кавказу, к его быту, нравам, в связи с войнами, которые велись на Кавказе, в официально-деловую речь, а затем и в художественную литературу проникает слово башлык как название специфического для кавказских народов головного убора. О широком кавказском языковом регионе распространения анализируемого слова можно судить по данным М.А.Хабичева: абазинское башлыкъ, адыгейское башлыкъ, кабардиночеркесское башлъыкъ, осетинское баслыхъ, сванское башлыкь, грузинское башлуги, убыхское башлъык, мегрельское башляк "башлык" [Хабичев 1980: 63]. Н.М.Шанский, полемизируя с Н.К.Дмитриевым, считает: "Башлык. Заимствовано из тюркск. яз. не позже XVI, во всей вероятности, из татарского языка (ср. татарск. "башлык" – капюшон). О несомненном существовании слова в русском языке XVI в. говорят как антропонимические наименования типа Шлыков, так и в употребление польскими писцами XVI в., когда они пишут о Руси, слова szłyk, представляющего собой заимствование из русского языка, восходящее к башлык" [ЭСРЯ, 1, в.2: 63]. Как видно, в качестве аргумента по установлению хронологии лексемы башлык Н.М.Шанский выдвигает существование слова шлык в XVI в. Но утверждение, что шлык – усеченная часть лексемы башлык не соответствует истине. И.Г.Добродомов убедительно доказывает самостоятельность формы шлык, непроизводность от башлык [Добродомов 1968: 94]. Последнее тем более невозможно, т.к. нарушаются хронолого-семантические соответствия: шлык – "головной убор", а башлык XVI в. – это "начальник", "глава", "атаман"; башлык же – "головной убор" – относится к XIX веку. Связывать башлык "головной убор" с татарским языком также неправомерно, поскольку в качестве интересующего нас обозначения специфического головного убора лексема не имеет этнографической оправданности. В исследованиях, посвященных быту казанских татар и башкир, башлык не указывается в ряду характерного головного убора [Воробьев 1953: 267; Руденко 1955: 167]. Не отмечается башлык и в работе Р.К.Рахимовой, специально касающейся татарских наименований головных уборов. Значение "башлык, капюшон", указанное в Татарско-русском словаре [ТРС: 63], следует рассматривать как результат обратного семантического заимствования: татарский язык через русский язык воспринял значение, свойственное тюркско-кавказскому языковому региону. Толковый словарь татарского языка [ТТАС, 1: 141] определяет башлык I в двух значениях: первое – как "головной убор остроконечной формы", второе – приравненное капюшону, которое по существу являет собой пример переноса значения тюркского слова из одной языковой зоны (тюркско-кавказской) в другую (поволжско-татарскую) через русское посредство

(русский тюркизм)6. Поэтому ссылка на татарский язык в качестве источника значения "капюшон" неверна. В практике татарской разговорной речи башлык, помимо своего омонимичного собрата – "начальник", "предводитель", "глава", "главарь" – известен как "головной убор вообще", "наголовник", а в некоторых говорах, в частности уральских татар – "вязаная шапочка"7. Отсутствие фиксации значения "головной убор" в староукраинских и старобелорусских источниках, а также несвойственность этим языкам других значений, характерных для русского языка (предводитель, глава, атаман и др.). имеющих раннюю датировку, подтверждает то, что лексема башлык как головной убор – позднее заимствование и никак не могло быть источником слова шлык, которое, например, в белорусских памятниках отмечается уже в первой половине XVI столетия: "и… вставши почалъ ему мовити, чему бы шлыкь его разодрал?.. 1540-1541" [Марченко 1964: 336] и могло войти в украинский и особенно в белорусский через русское посредство, хотя не исключен результат непосредственного контакта через донское и кавказское казачество. Итак, под формой башлык следует различать два слова, расщепленные от некогда общего тюркского этимона, но к моменту заимствования представляющие уже два омонимичных образования. Башлык – "начальник" и башлык – "головной убор (капюшон)" оба тюркского происхождения, но восходят к разным конкретным языкам-источникам и хронологическим периодам; проникли в русский язык разными путями, получили различные сферы употребления и ареал распространения. Неодинакова судьба этих значений: башлык -"начальник", "предводитель", "старший", "распорядитель на рыбной ловле" и т.п. – результат непосредственного русско-тюркского междиалектного общения – относится к числу диалектально-профессиональных тюркизмов, имеющих узколокальный ареал функционирования. Башлык – "головной убор (капюшон)" – слово литературного русского языка с частичным распространением в его говорах и отмеченное в ряде славянских языков. Башмак. Др.-русск. заимствование из татарск. яз. Татарск. башмак – "вид обуви" возникло, вероятно, лексико-семантическим способом образования из сущ. башмак – "годовалый теленок", которое представляет собой суффиксальное производное от сущ. баш – "голова". ▼ Слово башмак в литературном татарском языке известно в шести значениях; наиболее употребительно в первом значении, отмеченном КЭСРЯ. Причем, это слово относится к несколько устаревшим и чаще заменяется формой аяк киеме "обувь", что дословно: "ножная одежда", "одежда для ноги". Происхождение слова башмак представляется бесспорным. Большинство этимологических словарей единодушно причисляют его к числу тюркских заимствований, некоторые исследователи указывают татарский язык как язык-источник [Яновский 1803: 357; Даль, 1: 56; Орлов 1884: 156; Мартыновский, Ковалевский 1895: 109; Дмитриев 1962: 528; ЭСРЯ, 1, в. 2: 63]. В книге И.С.Вахроса содержится еще более решительное утверждение с конкретизацией: "Из языка предков современных волжских татар". Не оспаривают данного положения и рецензенты этой работы Ф.П.Филин, [Филин 1963: 166171], О.Н.Трубачев [Трубачев 1962: 99-101], В.В.Лопатин и И.С.Улуханов [Лопатин, Улуханов 1961: 169-175]. Но если относительно тюркского происхождения, т.е. вопроса, откуда это слово пришло в русский язык, не возникает сомнений, то не так просто и прозрачно обстоит дело с воспроизводством самой формы на тюркской почве.

Одни этимологи (их большинство) связывают с тюрко-татарским корнесловом баш "голова", однако не дают каких-либо объяснений [Бурдон, Михельсон 1875: 83; Орлов 1884: 156-157; Горяев 1896: 14], другие, например, составители ЭСРЯ, ссылаясь на Л.З.Будагова [Будагов 1869], считают, что "татарское башмак "вид обуви" возникло в результате лексико-семантического способа словообразования на базе башмак "годовалый теленок" [ЭСРЯ, 1, в.2: 63]. Кстати, заметим, что ареалы распространения слова башмак в значении "годовалая телка" значительно шире указанных в "Этимологическом словаре русского языка" издательства МГУ: помимо донских и астраханских говоров, оно встречается в русских говорах Оренбургской области [СРНГ, 2: 165], Башкирии [Здобнова, Аюпова 1973: 10; Аюпова 1973: 248]] и Татарстана [КСТТ]], т.е. охватывает южную, юго-восточную и восточную часть Европейской территории России, район наиболее тесного контакта русских с потомками кыпчакских племен тюрков. Причем границы распространения слова башмак в значении "годовалая телка" не совпадают с ареалами употребления слова башмак в значении "вида обуви", ни с границами самих русских диалектов. Слова башмак в значении вида обуви и башмак в значении одно-, двух- или трехгодовалой телки – это омонимы, так они и представлены в виде отдельных статей в Татарско-русском словаре 1966 г. (с.64) и в Словаре русских народных говоров (в.2, с.165). Подобно тому, как нельзя этимологически связывать русское литературное находить и диалектное находить (избить, исколотить) или литературное борона и диалектное борона (ссора, брань) [СРНГ: 330, 63], так нельзя ставить в непосредственную связь со словом башмак (башмактана, башмак тана – "телка") происхождение татарского башмак (аяк киеме, обувь). Что же касается определения "годовалый теленок", то оно также страдает неточностью, т.к. не делает семантико-морфологического акцента по половому различию. Башмак не случайно употребляется в сочетании тана и обязательно обозначает нетелившуюся молодую корову, поэтому речь может идти, конечно, не о теленке, а о телке, нетели. М.Фасмер, соглашаясь с Ф.Миклошичем [Miklosich 1884], Ф.Коршем [Корш 1907], Е.Бернекером [Веrneker 1908], возводит к башмак в значении "подошва", такого же мнения придерживался Карл Локоч. Маловероятным представляется объяснение происхождения: бас – наступи + мак – аффикс [Апажев, Текуев 1968: 243]. Конечно, самым простым и кажущимся вполне убедительным является возведение к полисемантическому для тюркских языков корнеслову баш [Радлов, 4: 1561], который даже в словах, проникших в русский язык, сохраняет два его значения: "голова, глава, главный" и "верх, верхушка, вершина". Однако представляется странным то обстоятельство, что, ссылаясь на Махмуда Кашгарского при этимологизации этого слова, никто до Г.Дёрфера [Doerfer 1965: 294] не обратил серьезного внимания на имеющуюся в словаре форму – двойник башак. Приводится, но не рассматривается форма башак в работе М.Рясянена [Räsänen 1969: 65]. А между тем, наличие двух вариантных словообразовательных дублетов в словаре XI в. может внести определенную ясность в общую характеристику исследуемого слова.

Махмуд Кашгарский дифференцирует их с точки зрения конкретной территориальноязыковой принадлежности. Так, башмак дается с пометой "огузское", башак – "чигильское" [Кашгарский 1961, 1: 433, 359]. Обе эти формы 8 выступают в словаре, а следовательно, и в древнетюркском языке XI века в значении "налодыжка", "нащиколотка" [DLT 1943: 74-75; Акхасарый 1914: 848]9. Это значение вполне укладывается в понимание особого вида обуви – типа глубоких галош. Можно думать, что впервые возникло слово башмак как вид обуви у огузов, т.к. именно у них зафиксировано оно в данной форме и наполнено смыслом, содержанием, которое очень соответствует вкладываемому понятию по фасону его первоначального изготовления, т.е. обувь типа полусапог, покрывающая щиколотку, лодыжку ноги. Затем значение было подхвачено сходным по форме кыпчакским словом башмак в язык предков поволжских татар, откуда оно и проникло в русский язык. Г.Дёрфер, правда, лишь в порядке Vormutung, этимологию башмак связывает с глагольной основой (баша)10. А.Зайончковский "в виде догадки или вернее, предположения" предлагает считать, "что в названии обуви bašmaq (рус. башмак) также кроется реципрокальная (взаимная форма, производная от ba-, bа-š(maq) "вместе завязывать, связывать". В плане выявления дальней этимологии именных образований вообще, возводимых, как правило, к глагольным основам11, очевидно, это находит свое оправдание. Однако примеры, приводимые Г.Дерфером [Doerfer 1965: 294], равным образом можно возводить непосредственно к именной основе баш. Очевидно, понимая слабую доказательность, Г.Дерфер сам оценивает свою точку зрения как гипотетическую, предположительную. Сомнительным кажется и толкование основы баша через немецкое соответствие kerben, Einschnitte machen, т.е. делать зарубку (зазубривать), делать надрез, разрез. Нам представляется, что другое значение этой основы – накладывать, отмеченное в словаре Махмуда Кашгарского, теснее связано со значением слова башмак как вида обуви: налодыжка, т.е. то, что накладывается до лодыжки, накладываемое на щиколотку (до щиколотки). Кстати, в татарском языке (как в русском и других языках) широко представлены образования, в которых производящей основой выступают названия частей тела: башлык "наголовник", борынчак "наносник", "намордник", күкрəкчə "нагрудник", муенчак "ошейник". У В.Даля приводится и форма налодыжник [Даль, 2: 435]. Любопытно, что в тюркских языках, в частности в татарском и башкирском языках, с основой баш известны и другие слова, выступающие в качестве названия части обуви или своеобразного вида обуви. Так, в татарском и башкирском языках в значении "носка ботинка", "передней части ступни или обуви" выступает баш как лексический вариант оч, ос. Для обозначения носков (ед. носок) в татарском языке известна форма оекбаш (сынароек баш), в узбекском: баш-оек [УзРС: 85], в башкирском литературном языке, наряду с ойокбаш, употребляется форма башалтай, а в его диалектах – башай, башалей [Бhh, 2: 42]. Совпадение названия носка (передней части обуви) и кончика уменьш. от конец [ТРС: 31; РТС, 3: 39] в одной форме баш делает одинаковым положение носка в татарском и башкирском языках и как обуви на головку, и как обуви на кончик чулка (оекбаш, ойокбаш). В этом смысле любопытно употребление в староузбекском языке слова башмак как "вида обуви" и "головного платка" (одежда на верх и низ) [Старчевский 1878: 30].

Форма башалтай представлена двумя основами: баш и алтай. Последняя в виде корнеслова алт со значениями "низ", "нижняя часть", "нижний" отмечена в лексике старокыпчакского памятника XIII века [Курышжанов 1970: 83] и в современном гагаузском языке [ГРМС: 43]. Башалтай воспринимается, таким образом, как "головка или кончик низа", "нижней части" (ноги, чулка). В связи с этим весьма интересным представляется корейская форма palmak "башмак", где pal – нога [Ramstedt 1952: 220]. Башалай, вероятно, сложено из основ: баш и алай. Последний представлен в виде корнеслова ал со значением "передний" в татарском [ТРС: 31; РТС, 1: 39]и в диалектах узбекского языка [УХШЛ: 16], а также внутри грамматических производных и в башкирском языке [РБС: 539], в этом случае носок (носки) обозначают головку или кончик передней части (ноги, чулка). Словабашай, башалтай и башалай однотипного суффиксального, по всей вероятности, именного образования на -ай со значением предмета, надеваемого на переднюю или нижнюю часть, иначе на начало (головку) или конец. Слово башмак входит в одну словообразовательную парадигму с рассмотренными формами, включая общий смысловой компонент. Отличается лишь формантом -мак, который будучи в данном случае синонимичным к -ай, выступает средством образования слова со значением приспособления, предназначенного для предмета, указанного в производящей основе. Башмак, таким образом, обозначает предмет, надеваемый на передне-нижнюю часть (ноги), "нащиколотка", "обувь для лодыжки". Общее смысловое значение рассмотренной словообразовательной парадигмы (носки – это тоже обувь до щиколотки), может служить. как нам думается, дополнительной поддержкой выдвинутого мнения. Башня. В памятниках отмечается с XVI в. Представляет собой словообразовательное переоформление с помощью суф. -ня (ср. колокольня, караульня и т.д.) более старого заимствования из польск. яз. – башта. Польск. baszta – "башня" восходит к итал. bastia – "крепость". Ср. бастион того же происхождения, но заимствованное из франц. яз. ▼ Самая ранняя известная фиксация слова башня встречается в памятниках русской письменности с 1550 года: "...которой отецъ убьетъ сына... и отцу за то сидhти въ башнh" [КДРС]. Дважды отмечено оно под 1552 и 1553 г. в Никоновской летописи. Эта датировка (1552 г.) и приводится в Этимологическом словаре русского языка под редакцией Н.М.Шанского, где впервые указана конкретная хронология данного слова. Слово башня присуще лишь русскому языку, в других славянских языках оно не употребительно (укр. – башта, бел. – вежа, польск. - wieza, baszta; словац. – basta, чеш. – basta, в.-луж. – vez, н.-луж. – weza, сербск. – кула, словенск. - basta, болг. – кула, макед. – кула). До XVI века в значении "башни" в русском языке употреблялись: соунъ, сынъ, пирг(ос)ъ, столпъ, теремъ, туры и вежа. Причем первоначальное значение общеславянской формы

вежа было: "шатер", "кибитка", "стан". И лишь с XVII в. вежа в русском языке встречается в значении "башни" (turris) [Срезневский, 1: 482]. Из словарей слово башня уже фиксирует Русско-английский словарь-дневник Ричарда Джемса (1618-1619), Лексикон треязычный Ф.Поликарпова (Лексикон 1704) и Рукописный лексикон первой четверти XVIII в. (РукЛ.). Относительно происхождения этого слова последние этимологические словари [Фасмер, ЭСРЯ, Цыганенко] придерживаются мнения Ф.Миклошича, 3.Бернекера и А.Брюкнера, которые возводят его к итальянскому бастион (bastia, bastione), или немецкому bastei, bastioni через польское башта (baszta). В свое время была высказана и другая точка зрения, связывающая этимологию данной лексемы с тюркским вообще или татарским в частности корнем баш [Татищев 1793; Рейф 1835; Орлов 1884; Мартыновский и Ковалевский 1895; Горяев 1896]. В.Н.Татищев, отмечая иноязычные слова в русском языке, в число лексем, заимствованных "от татар", наряду с другими, включает и слово башня [Татищев 1793: 88]. Правда, никто из сторонников тюркского происхождения анализируемой лексемы не приводил соответствующих доказательств в пользу своего мнения. Однако составители современных этимологических словарей либо обходят молчанием [Фасмер], либо ограничиваются ссылкой на Н.В.Горяева и Ф.И.Рейфа [Преображенский], либо, считая неверным толкование сущ. башня через тюркское баш, не приводят какого-либо объяснения в пользу своего отрицания [ЭСРЯ]. Общеизвестно, что слово, представляя собой систему форм и значений, в совокупности со всеми однокоренными словами составляет словообразовательную парадигму и потому не может быть рассматриваемым вне этой парадигмы. Как совершенно справедливо заметил А.С.Львов, "этимология слова может быть достоверной, если она опирается на установление фонетической, словообразовательной и семантической оправданности рассматриваемого слова в кругу родственных слов и образований" [Львов 1972: 271]. Что же представляет собой слово башня с точки зрения семантики? Это лексема, обозначающая "очень высокое, узкое здание. устраиваемое для обороны, наблюдений, сигнализации, водоснабжения и т.п. утилитарных целей, либо для украшения здания". Так объясняют энциклопедические словари [Энц, V: 126; ЭСА: 241]. Н.И.Костомаров, отмечая первоначальное использование башен, характеризует их как строения, возвышающиеся над стенами городов [Костомаров 1887: 14]. В.Н.Татищев сравнивает с русской стрельницей [Татищев 1793: 122-123]. Различные материалы, касающиеся истории инженерного искусства в России, позволяют определить изменения в семантической нагрузке слова башня. Первоначально название башни связывалось с деревянным подвижным устройством, предназначенным для штурма крепости и крепостных стен. Славяне, по словам Ф.Ласковского, "в то время еще не употребляли при осадах подобных построек", а использовали "только прикрытие, имевшее по наружному виду некоторое сходство с шатрами Половцев" [Ласковский 1858, 1: 96]. Подвижные башни представляли собой высокие устройства, значительно превышавшие своею высотою стены и надстройки крепости. По сведениям А.Пузыревского, "подвижные башни носили разнородные названия: кошек (chats), свиней (truie), бефруа (каланча) и проч.". По мнению Г.Миллера и А.Пузыревского, "подвижные башни в последний раз были употреблены турками при осаде ими в 1453 г.

Константинополя" [Миллер 1881: 10]. С этого времени башни закрепились за названием неподвижных сооружений, представляющих собой надстройки над крепостными стенами, которые служили для внешней и внутренней обороны. В зависимости от формы, местоположения, назначения и прочих признаков башни были: круглые, наугольные, средние, проезжие, глухие, тайнинские, водяные, набережные и т.д. [Костомаров 1887: 14-15]. Позднее, в связи с развитием огнестрельного оружия, башни потеряли свою силу как средство обороны и стали использоваться в качестве архитектурного элемента, украшения. Таким образом, семантика анализируемого слова прошла следующий путь изменения: от наименования средства атаки, нападения (подвижные башни), через название средства обороны (неподвижные сооружения) к современному восприятию их в качестве архитектурного элемента. Но так или иначе значение слова башня сводится к обозначению высокого, первоначально высокой надстройки, того, что возвышается над чем-то, представляя собой верх, верхушку чего-то: сначала сооружения, затем стены и, наконец, здания. Тюркизмы с корнесловом баш в русском и некоторых славянских языках (тюркская природа этих лексем, кстати, ни у кого не вызывает сомнения) также связаны с обозначением верхушки, верха или головы, головки. Сам корень bas является общетюркским, с очень богатой разветвленной семантикой. Так, по материалам тюркских словарей выделяется свыше десяти значений. В русском литературном языке с той или иной пометой стилистической дифференциации употребляется, не считая производных, пять слов на баш: башибузук, башка, башлык, башкиры, башмак. В русских говорах их значительно больше. Извлеченный из различных памятников русской письменности и диалектологических словарей материал позволяет назвать более двадцати слов; вышеперечисленный список можно дополнить словами: баш "монета", баша "отец", баша "паша", башить "менять", башбов "ремень", "веревка", баширничать "бездельничать", башихи "истуканы", башка "постройка над погребом", башлак "барышник", башклейка, башлейк "рыба", башла и башлава "глава", "купол строения", башлык "начальник", башмари "сапожники", башковичка "умная", башмары "полусапожки", башлычать "возглавлять", башур и башора "большеголовый", башмалык "деньги, выдаваемые женам султана", башкадели "каждая из четырех главных жен султана" и др. Все эти лексемы отражают связь с тюркским baš в его двух значениях: "голова", "глава", "главный" и "верх", "верхушка", "вершина". Весьма любопытным является следующий факт: в русском языке нет ни одного олова с начальным баш – кроме заимствований из тюркских языков12. И лишь слово башня уже названными этимологами вырывается из общей семантически родственной парадигмы слов. Правомерно ли? Нам думается, нет.

Среди слов с тюркским корнесловом баш- с точки зрения русской словообразовательной системы выделяются две группы: первая – лексемы, нечленимые на морфемы (башмак, башлык, башбов), и вторая – лексемы, членимые на корневую и аффиксальную морфемы с определенно выраженной их семантической значимостью (баш-ка, баш-ихи и т.п.). Смысловая общность всех упомянутых слов опирается на основные два значения корня (голова, глава и верх). Слово башня, имеющее в вологодских говорах синонимически сближенные формы башла и башлава "свод", "глава на строении, на церкви", "глава, купол строения (обычно церкви)" [Даль, 1: 56; СРНГ, 2: 164], которые помещены В.И.Далем в гнезде слова башка, сохраняет лексическую связь с исходным словом баш. Слово башня многозначно в русском языке. Так, в форме башенки – это "один из видов семейства переднежаберных улиток" [Энц, V: 120], в форме башенка – "род червей" (Turbo) [СЦСРЯ, 1: 25], в формах башенка и башенница – это "растения" (Turritis) [СЦСРЯ, 1: 25; Анненков 1878: 418; ПРИСТЦ: 128]. Особенно широко используется это слово в своей номинативной форме и грамматических производных башенка и башенные как понятие профессиональной лексики в различной терминологии; в хозяйственнобытовой: водонапорная, силосная [Нелюбин 1968: 101; БРПС, 1: 48], в судостроительной и транспортной: башня судовая [Муромский 1914: 9], башня подъемного моста [Нелюбин 1968: 101], военно-технической: башни броневые [Муромский 1914: 9; КСОТОС: 54], башенка командирская, трехорудийные башни главного калибра [Нелюбин 1968: 90, 91, 93, 116], башенная артиллерийская установка, организационное подразделение башенной артиллерии [Скубейда 1966: 41], в астрономической: башенный солнечный телескоп и космографической: название составной части обитаемых космических станций будущего [Нелюбин 1968: 13, 10]. Во всех этих случаях семантическая структура терминологизированных вариантов соотносится с понятийно-предметным значением инварианта. Перечисленные семантические производные лексемы башня сохраняют типичный, существенный признак исходного производящего слова: все они обозначают самую верхнюю часть или головку соответствующего предмета или сооружения. Семантический объем производных, таким образом, не только продолжает судьбу первичного слова [Покровский 1959: 90], но является блестящим средством прояснения этимологии последнего. Показательны в этом смысле также синонимические названия к растениям башенка и башенница гладкая – высоковыйная трава, а к башмак (которое, кстати, приводится Н.Анненковым в одном гнезде с башня, поскольку "имеющие общий корень сгруппированы вместе" [Анненков 1878: 365, 418, VIII], наряду с многочисленными другими – адамова голова, царь трава, головная трава, строголовникь [Анненков 1878: 120, 194, 195]. Дополнительно к сказанному любопытно отметить: в книге "Полный русский иллюстрированный словарь – травник и цветник", наряду с прочими названиямидублетами к растению лен дикий (- ленок долевой – башенка) приводится башмачник, т.е. названия башенка и башмак (=башмачник) скрещиваются [ПРИСТЦ: 569]. И, очевидно, не случайным являются параллельные русскому названию растения башенка, башенница в чешском – vĕženka, в польском – wieżynka, wieżусzka, которые сохраняют соответствие семантическому инварианту.

Составители этимологических словарей единодушно считают слово башня словообразовательным переоформлением с помощью суффикса -ня существительного башта. Однако, выделяя суффикс -ня, т.е. элемент, с помощью чего образовано это слово, почему-то отказываются признать первую часть в качестве того, на базе чего это слово образовано. Н.М.Шанский совершенно справедливо считает: "Поскольку слово представляет собой единицу, обладающую той или иной словообразовательной структурой, при научном этимологизировании оно обязательно должно быть поставлено в какой-либо словообразовательный ряд. Это, собственно говоря, должно быть основным правилом этимологического анализа" [Шанский 1959: 39-40]. В связи с этим напрашиваются вопросы: в какой словообразовательный ряд входит башта – башня; есть ли случаи регулярного или даже нерегулярного перехода та в ня на русской почве; если возможно словообразовательное переоформление башта в башня, то как оно происходило. Думается, дать ответ на эти "законные" с точки зрения требований этимологического анализа вопросы чрезвычайно сложно, если вообще возможно. Нам представляется, есть все основания для того, чтобы слово башня в генетическом отношении связать с тюркским корнесловом baš. По своей словообразовательной структуре башню можно отнести к ряду таких слов как: гончарня, горшечня, колокольня, поварня, столярня, токарня, хлебня, представляющих собой отыменные существительные со значением помещения или вместилища. Причем значение всех слов на -ня, в том числе и отыменных, вытекает из значения корня, сохраняющего свою полнозначность в образованиях на -ня. Суффикс -ня в свое время относился к числу весьма продуктивных. Так, в словаре В.И.Даля, по нашим подсчетам, насчитывается свыше четырехсот форм. Исследователь названий построек в письменности Южного Зауралья XVII-XVIII вв. (жители, кстати. являются выходцами из центральных районов России) Н.Н.Бражникова отмечает, что "среди суффиксальных образований особенно употребительны названия помещений с формантом -ня: конюшня, свинарня, кожевня, солодовня, поварня, чеботарня, колокольня, столярня, келарня, пивоварня" [Бражникова 1970: 188]. В ряду образований на -ня в русском языке есть такие, которые входят со словом башня в аналогичные семантические соответствия: головня//головешка – "подголовная часть одра, койки, кровати"; кутня – "верх, кибитка у повозок"; матерня – "самый долгий, высокий, рослый" [Даль, 1: 388; 2: 226; 3: 308]. В словаре В.И.Даля приводится форма кутня в значении "верха, кибитки у повозок", которая ставит в один семантико-словообразовательный ряд слово башня как название верха. Башни и воспринимались в старину со значением верха. Так, у Н.И.Костомарова читаем: "Курятные ворота в 1658 г. переименованы в Троицкие и находились на севере без башни на верху" [Костомаров 1887: 25]. На примере слова кутня, нам думается, смыкается решение двух вопросов: семантических признаков, отраженных в названиях, и структуры образования этих названий.

Окказиональное употребление существительного башка по отношению к церковному куполу у В.В.Маяковского: "Злобу в башках куполов тая, притворствуют церкви" [Маяковский 1958, 8: 316] – может служить дополнительным подтверждением нашего положения. Весьма показательным являются образования с суффиксом -ня на базе тюркских корней, которые входят в систему словообразовательных отношений по типу существительных, содержащих исконно русские основы: балычня, караульня, кирпичня, табачня, таможня. Эти примеры свидетельствуют о том, что тюркизмы свободно выступали в качестве производящих основ в процессе словообразования при помощи суффикса -ня. Поэтому башня легко вписывается в аналогичный словообразовательный ряд. Как уже отмечалось, слово baš в тюркских языках полисемантично, с широким диапазоном значений: от "начало" до "конец". Русским оно осознанно и неосознанно известно через различные формы и обозначения: лица – баш//баша//паша13, части тела – башка, предметов одежды – башлык, башмак и т.д. В лексеме башка, всегда выступавшей в качестве синонима голова, отчетливо воспринималось два основных значения тюркского корнеслова. Так, в случае употребления слова бaшка в значении "постройки над погребом" [СРНГ, 2: 169] закрепилось восприятие тюркского baš как "верха", "верхушки". О другом значении – "голова" – красноречиво свидетельствует статья к слову башка в словаре М.Н.Макарова: "...На землях Тульских еще недавно существовали истуканы, известные под именем баша и башихи. Их же крестьяне называли головными" [Макаров 1846: 24]. Таким образом, тюркский baš входил в разряд семантически прозрачных заимствованных корней, который способен был выступать в качестве производящей основы. В самих тюркских языках формы башня, совпадающей в структурно-семантическом плане с русской формой, нет. В работах Э.М.Ахунзянова [Ахунзянов 1968: 112] и М.Нугманова [Ногман 1969: 65] со ссылкой на рукописные русско-татарско-калмыцкие словари М.Котельникова, П.И.Рычкова и М.Габдрахманова XVIII в. дается bašna в качестве русской формы башня. В словаре В.Радлова приводится форма башна (Каs. aus dem Russ.) как русская форма. Но, очевидно, совершенно не случайно она включена в гнездо тюркского корня баш [Радлов, 4, ч.2: 1555]. В русском языке немало слов, получивших жизнь благодаря тюркскому корнеслову, но отсутствующие в таком виде в самих тюркских языках. Например: лошадь, таможня, деньги и т.п. Поэтому отсутствие готовой формы на тюркской почве еще не может выступать в качестве аргумента, отрицающего тюркскую природу слова14. В татарском языке, в его говорах Пензенской, Куйбышевской и Ульяновской областей, а также в говорах Мордовии употребляется форма baš в значении "крыша" [ТТДС: 73], т.е. "верха жилья". Последнее выступает примером сохранившегося до сих пор одного из значений baš: "верхняя часть" – der obere Theil (einer Sache). В сходном значении отмечены в тюркских языках образования: baslik (Dsch.Tar.) = bašlyk – "головная часть" –

das Kopfstük и bašlyk – "капитель у колонны" [Радлов, 4, ч.2: 548, 1558], т.е. как "верхняя часть колонны" соответствует архитектурному понятию. В узбекском и уйгурском языках в значении "убежище", "приют", "кров", "жилище", "дом" употребляется лексема bošpana//bašpana [УзРС: 85; УйгРС: 191], где тюркский корень boš//baš несет основную смысловую нагрузку слова. Аффикс пана (равно как и – хана) по типу русского суффикса -ня участвует в образовании слов со значением помещения. Так, в узбекском языке: bosmaxona "типография", kulbахona "хижина, лачуга", išhona "мастерская", kujxona "овчарня" и др.; garxana "сени, прихожая", gäfxana "кухня" и др.; в туркменском саманхана "навес или сарай для хранения соломы". Любопытна в связи о этим форма baštäna (Osm. aus dem Bulg. – публичное удельное имение, переданное по таксе) [Радлов, 4, ч.2: 1560]. Приведенные примеры указывают на наличие в тюркских языках форм на baš-, так или иначе связанных со значением постройки, жилья. Небезынтересно отметить, что и слово вежа, по мнению проф. П.Я.Петрова, происходит от санскр. дом, жилище, а по мнению С.П.Микуцкого, – шатер, палатка [МСОСРЯ: 84, 95]. В узбекских говорах Хорезма у слова башлык известны варианты bošlik и pošna, что значит "каблук (каблук сапога)" [УХШЛ: 44], т.е. "выступ". Варианты согласных по звонкости-глухости (б-п), чередования гласных (о-а) наблюдаются не только между различными языками, но и диалектами внутри отдельного тюркского языка. Поэтому, отвлекаясь от фактора фонетического порядка, можно привлечь последнюю форму (pošna) в качестве подтверждающей возможность употребления и самой формы bošna//bašna в тюркских языках. Вероятно, известной поддержкой может служить зарегистрированная Ричардом Джемсом и реконструированная Б.А.Лариным в том виде, как она могла быть произнесена в Холмогорах или Архангельске в первой четверти XVII в. форма бáшна [Ларин 1959: 117]. Что касается расхождения русской формы в акцентологическом отношении, то оно вполне допустимо, учитывая, с одной стороны, возможность подчинения тюркского по природе слова русской модели : подавляющее большинство образований на безударное -ня. С другой стороны, тюркизмы (как и заимствования из иных языков), особенно в новообразованиях на русской почве отражают как перетягивание ударения с конечного слога (деньги, Елабуга), так и акцентологически варьируемые формы одного и того же слова (бáлдá) [Чудинов 1901: 51]. Особенно показательны случаи акцентологических вариантов в кругу слов с корнем баш: бáша и башá "паша" [Пискунов 1882: 13; 10-й, 1967: 20], бaшловка "почетный дар добычи" [СДСРЯ, 1: 25] и башлoвка "дележ добычи" [Пискунов 1882: 13], бaшка "постройка над погребом", "почка" и башкa "голова" [СРНГ, 2: 163]. Суффикс na//nä в тюркских языках, в частности в татарском, хотя и является непроизводительным, однако засвидетельствован в ряде слов. Например: torna "журавль", birna "подарок", kazna "казна", gobna "кадка", kuna "ртуть" [Ганиев 1974: 128], ysna "урочище" [Ногманов 1969: 60] и т.д. Причем в первых трех словах четко выделяется корень, несущий основной семантический признак образования: torna (стой + афф. -na – "журавль"), birna (дай + афф. -na – "подарок"). Слово qazna с этимологически вычленяемым корнем qaz "богатство", "приобретение", "добыча", ср.: qazγan - "приобретать", "добывать", qazγanč - "приобретение", "прибыль",

"барыш" [ДТС: 439] плюс аффикс -na входит в систему аналогичных тюркских образований и является примером "живого" употребления их в русском языке. В отзыве о диссертационной работе Р.А.Юналеевой И.Г.Добродомов, не соглашаясь с нашей трактовкой, однако, приводит "любопытное место из "Трактата о двух Сарматиях" (1517 г.) Матвея Меховского: "Две церкви - св. Марии и св. Михаила - доныне сохранили кое-какие полоски позолоты на крышах: татары, приходящие за добычей, глядя на них называют их алтын басина, то есть златоглавные, так как часть крыш у них позолочена. (Оригинал латинский)". А между тем эта выдержка не только любопытна, а привносит дополнительный аргумент. Слово башта, которое, хотя и встречается в русских памятниках с XV в., т.е. по времени раньше слова башня, однако не имело в русском языке широкого территориального и функционального распространения и характеризуется относительно непродолжительной историей употребления. Основной территорией функционирования слова башта был запад и юго-запад Руси. Отдельные случаи фиксации слова башта памятниками XVI в. других территорий, в частности "Казанским летописцем", во-первых, идут параллельно со словом башня, а вовторых, очевидно, отражают особенность авторского письма. Сосуществование двух синонимичных форм на любом языковом уровне в конечном итоге обязательно приводит к изживанию одной и утверждению другой. На уровне словообразовательной структуры и семантической связи происхождение слова башня от башта лишено в русской лексической системе реальной почвы. Совпадение в значении и сходство в формах может выступать лишь внешним поводом для их сближения и объяснения башни через башта. Совершенно справедливы возражения исследователей, выступающих против переоценки распространения полонизмов и силы влияния польского языка на восточнославянские языки [Тамань 1861; Иванов 1958]. По-видимому, оба слова имеют свою самостоятельную историю происхождения и языковую судьбу, генетически независимую. Кафтан.Заимств. из тюркск. яз. В памятниках отмечается в XV в. Турецк. kaftan "верхняя одежда, халат" является заимствованием через посредство арабск. яз. из иран. яз., в котором häftan - "род поддевки". ▼ Тюркская природа лексемы кафтан не вызывает возражения у большинства этимологов. Однако нет единства в определении конкретного языка-источника и имеющего доказательную силу объяснения состава слова на тюркской почве. Не случайно Н.К.Дмитриев включал кафтан в число слов, требующих дополнительной документации [Дмитриев 1962: 560]. Думается, украинская форма каптан [Гринченко, 2: 218] и белорусские каптун//каптан [Супрун 1974: 69] могут содействовать прояснению "темных" вопросов в этимологизации данного тюркизма. Словарь Махмуда Кашгарского фиксирует qaftan [ДТС: 405]. Следовательно, в тюркских языках уже в XI веке был известен этот вид одежды типа халата. В русский язык анализируемое слово могло проникнуть от кыпчакских племен, произносивших каптан//каптун - форму, отчетливо проявляющуюся во многих тюркских языках.

Это исконно двусложное слово [Räsänen 1969: 234]. Обе части - кап и тон являются древнейшими тюркскими основами, относясь к числу общетюркских праформ [Щербак 1970: 194, 197]. Оба компонента до сих пор употребляются самостоятельно, особенно полнозначностью отличается второй. Первая составная часть - кап - функционирует во многих тюркских языках, сохраняющих старотюркскую форму [Радлов, 2, ч.1: 400], выступая в значениях: казах., кумык., караим., кирг., уйгур. - "мешок", "футляр", "оболочка", гагауз. -"посуда", "тара", "верх", ногайск. - "сумка", башк. - "куль", тат. "куль", "коробка". Во всех тюркских языках в разной степени активности выступает кап - в качестве производящей основы большого круга производных с общим значением "футляра", "оболочки", "покрытия", "того, что покрывает, обволакивает". Например: 1) тат., баш., уйг., кирг., узб., кумык., ног., азер., турец. капка//капы//къапу//гапы//кап "ворота", "дверь"; 2) тат., кумык., караим., ног., гагауз., азерб., кирг. капкач//капкац//капкаш//капак//гапак//капкан "крышка", "покрышка"; 3) тат., баш., узб., турец., гагауз., караим., уйгур.каплам //каплама//капламок//каплав//каплаш "покров", "покрывало", "обертка", "обивка"; 4) тат., баш., ног., узб., кирг., уйг., караим., гаг., кумык., турец. капкын//капкан//къапгьун//капан "капкан", "ловушка"; 5) тат., баш., ног., караим., уйг., узб., кумык., гаг., кирг., турец. капла//каплау//капламак//капамак//каплимок//капламок//капта "покрывать", "обволакивать". Тон - (тун) в современных тюркских языках означает "шуба"; в древнетюркском языке [ДТС: 574; Курышжанов 1970: 204] и тюркских языках старшей поры обозначало "одежду вообще", позднее стало связываться с верхней одеждой. Например, материалы на половецком языке XVI в. еще отражают употребление тон как "верхняя одежда" [ДПЯ: 407], хотя кафтан был уже известен в качестве особого вида верхней одежды. Итак, каптон//каптан [Курышжанов 1970: 157], каптал [КумPC: 188; НогРС: 146; Тумашева 1961: 147] - это "покрывающаяся, обволакивающая одежда", "одежда поверх, сверху", а к моменту заимствования уже служило названием своеобразной длиннополой одежды. Образование этого слова подводится под определенный тип тюркской словообразовательной системы. Ср., например: 1) тат.,башк. ыштан: ičтон = ič "внутренний"» + тон "одежда", т.е. "внутренняя, исподняя одежда"; 2) джаг. туртан "шуба", при тур. "козленок", "теленок" [Радлов, 3, ч.2: 1460, 1442] + тон, т.е. "одежда из (козьей, телячьей) шкуры". Аналогичные словообразовательные модели в качестве заимствованных встречаются в памирских языках: γomadon "круглая корзина для одежды", paisadōn "мешочек для денег", radon "масленка (резервуар светильника)", tūxadōn "кожаный вещевой мешок" [Зарубин 1937: 51, 58, 60, 67, 68]. Приведенные тюркские примеры словообразовательной модели со второй частью - тон//тан//-тун при общности средств номинации обнаруживают частные семантические признаки мотивации, Так, по отношению к названиям одежды выявляются мотивирующие признаки: по функции (каптан), материалу изготовления (туртан), назначению (ыштан). Общей семантической мотивацией рассматриваемого словообразовательного типа является обозначение футляра, резервуара, вместилища, оболочки, которое в названиях одежды приобретает частный мотивирующий признак по значению первой составной части слова, носящей характер определителя.

Формы каптан в украинском, каптан//каптун в белорусском языках представляют собой, на наш взгляд, отдельные этапы живой связи восточнославянского слова с древнетюркской формой каптан. Нам думается, что формы каптан//каптун являются более старыми, и в этом смысле позволим себе не согласиться с мнением А.Е.Супруна, считающего каптан более современным диалектным словом в противоположность историзму кафтан [Супрун 1974: 69]. В диалектах белорусского языка известны и другие образования с тюркским кап: 1) капти "домашние туфли" [Булыко 1972: 139] при тат. чышты "шлепанцы"; 2) капса "футляр", "коробка" [Булыко 1972: 139], при стар.узб. капсак "ткань, употребляемая на обвертки" [Старчевский 1878: 91], венг. капса "портянка" [ВРС: 348], ком. капса "ящик" [Радлов, 2, ч.1: 431]; 3) копшур(параллельно с мешочек) "плавательный пузырь" [ЗНС: 228] при тат. капчык "мешок", анат. "пузырь" [ТРС: 227]; кирг. капчык "мешочек", перен. "пузо" [КирРС: 344], алт. капчур "кожаный мешочек" [Радлов, 2, ч.1: 430]. Эти примеры свидетельствуют о том, что лексема каптан, генетически поддержанная другими словами на кап-, входит в число старых заимствований. Интенсивное употребление формы каптан сравнительно с кафтан в белорусских диалектах является лишь дополнительным подтверждением давности и территориальной широты вхождения. Тесные контакты восточных славян в период заимствования слова с южными и юговосточными тюркскими народностями, а также наличие в венгерском языке форм на тюркское кап-, с IX в. сохранявших отпечатки булгарских элементов, позволяют усматривать в слове каптан кыпчакский источник [Курышжанов 1970: 157]. Каптун следует, на наш взгляд, рассматривать в качестве проявления диалектно-племенной тюркской формы, сохраняющейся в белорусских говорах. Видимо, нет основания объяснять употребление варианта каптун аналогией со словом зипун [Супрун 1974: 72], которое, имея довольно широкую распространенность в русских диалектах, однако не отражает подобного воздействия. Кирпич.Др.-русск. заимств. из тюркск.яз. (ср. татар. кирпич того же значения). ▼ В татарском языке это слово звучит как кирпеч. Словари Н.Воскресенского 1894 г. и Н.П.Остроумова 1876 г. языка крещеных татар фиксируют форму кирбеч, но не кирпич. По подсчетам Э.А.Штейнфельдт [Штейнфельдт 1963: 121, 243] кирпич входит в состав 2500 наиболее употребительных в современном русском языке слов. Это подтверждает и исследование Г.Г.Йоссельсона [Josselson 1953]. Впервые слово кирпич в русских памятниках отмечено в XIV в. [Срезневский, 1: 1209], вероятнее всего, этот период и является временем заимствования лексемы, ибо при более раннем появлении она отразилась бы в других восточнославянских языках. В то же время XIV век - время проникновения многих тюркских слов в русский язык, время широких контактов русского населения с тюркскими племенами. Анализируемая лексема относится к числу общетюркских, отмечена в памятниках разных времен и тюркских народностей; ср. Словарь Махмуда Кашгарского XI в.: кepniч, анонимный тюркско-монгольскоперсидский словарь 1245 г.: куpnуч//кeрпiч; "Codex Comanicus" - латино-персидскокыпчакский словарь XIII в.: кeрпiч; Словарь Абу-Хайяна начала XIV в.: кeрпyч; Среднеазиатский тефсир XII-XIII вв.: кipniч и др. [Курышжанов 1970: 152; Боровков 1961: 235; ДТС: 301; Мелиоранский 1900: 109]. Слово кирпич отмечено памятниками почти всех тюркских групп языков; входит оно и в словарный состав подавляющего

большинства современных тюркских языков [подробнее см.: Юналеева, Галиуллин 1974]. Относительно языка-источника можно сказать следующее. Языки народностей, которые вели кочевой образ жизни, отпадают: для них предмет, обозначаемый данным словом, не характерен (например, для монголов). Исключаются также народы, которые в тот период не имели прямых непосредственных контактов с русским населением (узбеки, азербайджанцы и др.). Отпадает в качестве возможного языка-источника и турецкий язык. Если допустить, что лексема проникла из турецкого языка, остается непонятным, почему не фиксируют древние памятники юга Руси (несколько столетий ее отмечают только письменные памятники севера и центра: Москва, Новгород, Псков), почему это слово отсутствует в украинском языке - языке, который имел с турецким более длительные и интенсивные контакты. И еще один довод свидетельствует против того, что это слово можно причислить к турцизмам: лексема эта обозначает в языке турков кирпич-сырец; в значении жe собственно кирпич там употребляется латинское заимствование tugla [Радлов, 2, ч.2: 1365; 3, ч.2: 1433; РТС: 323]. Русские могли познакомиться с кирпичом в Волжской Булгарии, города которой еще в XI в, знали кирпичные постройки. И пропорции кирпича были близкими к современным (в 2 раза толще плитчатых); например, в сооружениях Сувар, Булгар [Смирнов 1941: 154, 158 и др.]. В XIV в. в период вхождения слова кирпич в русский язык на территории бывшей Волжской Булгарии складывается Казанское ханство, основным населением которого были предки современных казанских татар. Как пишет А.Х.Халиков, "в XIII-XIV веках эти государства (Русь и Казанское ханство - прим. Р.Ю.) наиболее тесно сближаются как в экономическом, так и в культурном отношении" [Ист. ТАССР: 63]. Результатом регулярных торговых и культурных контактов было лексическое заимствование из основного языка складывающегося Казанского ханства. Отсутствие анализируемой лексемы в венгерском языке (о связи венгерского и древнебулгарского языков в свое время говорили В.А.Богородицкий [Богородицкий 1953: 19]. и Н.А.Баскаков [Баскаков 1960: 104-105]), а также явно турецкое происхождение ее в болгарском языке свидетельствуют о том, что слово кирпич трудно связать с древнебулгарским языком, поскольку названные языки не отражают остаточных элементов булгарской общности. Принимая во внимание не только экстралингвистические факторы, но и внутренние (фонетические), не представляется возможным возвести это слово к чувашскому языку: в низовом говоре чувашского языкапреемника древнейших диалектов, локализировавшихся на территории бывшей Волжской Булгария, "ч(зазубное) напоминает сильно палатализованные русские т и ц, оно представляет нечто среднее между этими звуками" [Егоров 1971: 56, 60], то есть будь это чувашизм - мы имели бы в русском языке форму типа кирпиць. Язык бесермян, являющихся потомками древнебулгарского населения и имеющих древнечувашское происхождение, также не отражает аналогичную с русской формой огласовку. "В середине основы слова и в конечной позиции в языке бесермян литературному ч соответствует звук s, например: kerpis, лит. кирпич "кирпич"" [Тепляшина 1970: 243, 121]. Исходя из фонетико-семантических соответствий, наиболее вероятным языкомисточником, очевидно, мог быть язык поволжских татар. Кажется странным, что составители Этимологического словаря русского языка изд-ва МГУ, придерживаясь изложенной нами точки зрения относительно языка-источника, однако пишут: "Ср. татарcк. керпич" [ЭСРЯ, 2, вып.8: 136], вместо кирпеч. Кулак.В памятниках отмечается с XIII в. Вероятно. является др.-русск. заимствованием из тюркск.яз. Тюркск. кулак - суффиксальное производное от кул - "рука". ▼ О различных гипотезах на происхождение этого слова указывается в Этимологическом словаре русского языка М.Фасмера [Фасмер, 2: 408-409]. Наиболее верной представляется точка зрения, относящая слово кулак к тюркским заимствованиям. Однако, нам думается, что связывать образование его при помощи русского аффикса

неубедительно, т.к. в русском языке суффикс -ак не обладает значениями, сходными со значением данного слова [РГ, 1: 185-186]. Э.В.Севортян находит в тюркских языках словообразовательные модели употребительно-уменьшительного или употребительноувеличительного значения, которые "уже непродуктивны, а в их производных отмеченное значение нередко стерто". Среди этих моделей он называет формы на (а)к//как, "образующие производные с употребительно-уменьшительным значением. Среди производящих основ, от которых создавались производные на -(а)к, встречаются также названия частей тела человека, с которыми нередко сравнивались предметы при их обозначении...": башак "колос" (досл. "головка"). Аналогичную же модель он усматривает в случаях: билек//пилек "запястье", «часть руки между локтем и запястьем» от бел "поясница", йонак «щека» от йан «бок» [Севортян 1974: 41-42]. Подобное значение у аффикса -ак в татарских словах отмечает и Ф.А.Ганиев: "...присоединяясь к существительным, выражает значение предмета, в каком-то отношении близкое значению основы, проявляющемуся в меньшей степени: сабак «стебель», башак «колос», боерəк «почка»" [Ганиев 1974: 110]. Лексема кулак имеет суффикс -ак с аналогичным значением, то есть, присоединяясь к корню кул «рука», образует слово со значением «кисть руки» только часть руки. Таким образом, учитывая существование и корня, и аффикса в тюркских языках, можно предположить, что лексема кулак заимствована из языков тюркской группы. В тюркских языках слово кул обозначает «кисть руки» и одновременно «всю руку». Материалы по тюркским языкам не фиксируют анализируемую лексему в интересующем нас значении. Но в Словаре Махмуда Кашгарского приводится: qulaq ton «одежда с короткими рукавами» [ДТС: 465]. Отмеченная в словаре В.В.Радлова форма qulaq «безрукий», «калека» [Радлов, 2, ч.1: 971] может пояснить форму qulaq ton. Суффикс -ак имеет дополнительное значение - «отсутствие названной основой реалии», т.е. в данном случае qulaq ton - «одежда с короткими рукавами» - «одежда, не закрывающая руки, точнее кисти руки». А затем, по-видимому, произошел перенос значения: то, что сначала обозначало отсутствие реалии, стало обозначать самое реалию. Тулуп. Вероятно, заимств. из тюркск.яз. в XVIII в. Тюркск. тулуп - "кожаный мешок без швов из звериной шкуры". Имеющийся материал позволяет высказать следующие соображения по уточнению хронологии вхождения и возможного языка-источника анализируемой лексемы. Относительно происхождения исследуемого слова существуют разные толкования. Одни не считают его заимствованием. Так, А.И.Соболевский относит тулуп к числу исконно славянских и связывает со словами тул, тулово, туловище [Соболевский 1914: 357]. П.Я.Черных рассматривает в качестве исконно русской лексемы, получившейся путем контаминации глагола тулить «закрывать», «прятать» с лупить, лупнуть «сдирать кожу, шкуру [Черных 1956: 74]. Оба мнения уязвимы прежде всего с точки зрения отсутствия в языке какого-либо аналога, составляющего подобный словообразовательный ряд. А уже один этот фактор снимает достоверность этимологических построений. Более убедительным представляется возведение слова тулуп к тюркскому этимону. Н.К.Дмитриев относит его к тюркизмам, подтвержденным фактами. В качестве этих фактов он приводит формы, различающиеся лишь фонетически, но присущие многим тюркским языкам: тат. толып, башк. толоп, кирг. tolop, казах. тулып [Дмитриев 1962: 547]. Этот список тюркских форм можно дополнить: ног. тулып; чув. тылып, каракалп. тулуп, тур. тулум; встречается и в бурят. - тулам «кожаный мешок» [Ахметзянов 1978: 396].

Следовательно, анализируемая лексема широко представлена в тюркских языках, и, что особенно важно, фиксируется уже в древне тюркской письменности: tolum / at ton tolum «военное снаряжение». Ср. монг. tolum «мех для переправы через реку» [Малов 1951: 432]. Все тюркские языки объединяет общее значение - «снятая целиком (чулком) кожа теленка и сделанный из нее без шва мешок», - которое имеет свои частные дифференцирующие особенности. Но так или иначе тюркская форма, во-первых, более древняя, во-вторых, семантически увязывается со смысловой наполненностью, в-третьих, фонетически вписывается в систему тюркского языкового благозвучия. О времени заимствования тюркизма в русском языке существует единодушное мнение, связывающее появление тюркизма в русском языке c XVIII в. [КЭСРЯ: 454]. Однако по непонятным причинам до заметок К.Р.Галиуллина [Галиуллин 1974: 168] никто не обращал внимания на фиксацию слова в русско-английском словаре Ричарда Джемса 16I8-16I9 гг.: tollγp - «шуба, сделанная из ногайских овчин, которую носят мехом внутрь зимой и навыворот летом» [Ларин 1959: 187]. Лексикографическая запись начала XVII в. позволяет думать, что вхождение лексемы в русский язык относится к еще более раннему периоду, по крайней мере в XVI в. тулуп уже был известен. Приведенная выше словарная справка включает указание "из ногайских овчин", что можно рассматривать как косвенный аргумент в пользу тюркского происхождения самой лексемы. Как установлено, одним из ранних значений сочетаемостных форм выступает характеристика лексемы (равно как и реалии) по принадлежности к месту первоначального производства. Поэтому ссылка на вид овчины для изготовления тулупа не случайна, она не только косвенно подтверждает тюркскую природу самой реалии, но и намечает ориентир в поисках языка-источника. Примечательно то, что анализируемая лексема передается формой толуп, т.е. через о. На основании этого можно считать, что Р.Джемс передал холмогорскую форму толуп. Кстати, возможность употребления в такой огласовке подкрепляется наличием в материалах картотеки Архангельского областного словаря, наряду с тулуп, и форм толуп, толупчик. В ряде тюркских языков кыпчакской группы (тат. толып, башк. толоп) употребительна форма с гласным о первого слога. Отсюда источником для русской лексемы мог быть язык этой группы. Учитывая экстралингвистические факторы прямого контакта русских с татарами, думается, можно считать татарский язык - языком-источником. Штаны. Происхождение не выяснено. Считается обычно заимств. из тюркск. яз., в которых иштон - ичтон - "кальсоны" является сложением ич - "внутренний" и тон "одежда, платье". Однако не исключено, что это слово (ср. др.русск. стони) является исконно русским, родственным словам стегно - «бедро», остег - «одежда», стегать «шить», лат. toga - «плащ» и т.п. В таком случае оно является производным с помощью суф. -n- от основы *stog (gn > n, ср. двигать, но двинуть). ▼ Относительно происхождения этого слова существует две точки зрения. Одни исследователи (Н.К.Дмитриев, Н.В.Горяев, Н.М.Шанский, Ю.В.Откупщиков) не относят его к числу заимствований, считая исконно русским; другие (М.Фасмер, Г.Рамстедт) возводят к тюркским языкам. Впервые анализируемая лексема в форме стани была зафиксирована в Русско-английском словаре-дневнике Ричарда Джемса 1618-1619 гг. [Ларин 1959: 70]. По материалам КДРС, слово штаны встречается с 1624 г.: штаны багряцовые..." Ливни, 1624 г.

С.И.Котков и П.Я.Черных считают, что данная лексема получила распространение только в восточнославянских языках и то лишь с XVII в. [Котков 1970: 155; Черных 1956: 72]. Однако анализируемый тюркизм обнаружен в памятнике конца XVI в.: "а на шах зипунецъ киндяченъ цининенъ азямской тоненькой, короткой впущен въ штаны въ золотные" [ТВОРАО: 440]. О возможности еще большего смещения хронологического рубежа могут свидетельствовать также показания Е.З.Марченко, обнаружившей в старобелорусских памятниках слово штаны под 1555 годом, т.е. в середине XVI века: "...а с клети замок отбивши взяли из скрыни... штаны простого сукна" [Марченко 1964: 1112]. Наличие слова штаны в белорусском до появления его в русском языке можно связывать с возможностью заимствования у крымских татар или каких-либо других южных тюркских народностей. Для этого были объективные условия тесного контакта. Так, к XIV и XV вв. относится поселение татар на территории нынешней Белоруссии. Значительная часть их появилась в начале XVI в., когда в 1506 году князь М.Глинский, нанеся поражение татарам у Клецка, захваченных пленных поселил в белорусских местах (на белорусской территории). Именно к этому периоду и относится большая часть белорусских тюркизмов. Сторонники исконного характера слова штаны возводят его к индоевропейскому корню стег - «покрывать» [Горяев 1896: 426]. Причем Ю.В.Откупщиков, пытаясь обосновать свои доводы на показании Ричарда Джемса - с"тани (с"-шепелявое), выводит штаны из с"тани < стани < steg [Откупщиков 1963: 103-111]. Но основываться только на данных Р.Джемса нельзя, т.к. у него немало неточных записей. Так, например, он приводит слово шляпа как с"ляпа, шуба - с"уба, а между тем эти слова не имели начального с". По всей видимости, это следует рассматривать результатом или восприятия иностранцем русской речи, или воспроизведением индивидуального произношения представителя говора. Ни в одном из русских диалектов, в том числе и в поморско-архангельских, неизвестна указанная особенность как закономерность. Следовательно, отсюда вызывает настороженность выбор самого исходного факта для доказательства ввиду сомнительности его существования. Но если даже "не заметить" этой существенной небрежности, трудно соблюсти одно из основных правил этимологического анализа отнесение слова к определенному словообразовательному ряду [Откупщиков 1967: 197] по той причине, что анализируемая лексема оказывается вне исконно русского словообразовательного ряда. А между тем образование исследуемой лексемы подводится под определенный тип тюркской словообразовательной системы: 1) каптан (каптун, каштан, ковтан) - где кап «покрытие», «футляр», «оболочка» + тан//тон//тун - «одежда», т.е. «одежда поверх, сверху», «обволакивающая одежда»; 2) ыштан - ič - «внутренний» + тон//тан «одежда», т.е. «внутренняя, исподняя одежда». Общей семантической мотивацией данного словообразовательного типа является обозначение оболочки, футляра, покрытия, которое в каждой конкретной форме приобретает частный мотивирующий признак по значению первой составной части слова, выполняющей характер определителя. Слово штаны широко распространено в тюркских языках. О древности его свидетельствуют показания старокыпчакских памятников XIII в., словарей староузбекского языка XV в. и хамийского наречия уйгурского языка, соответственно: iчтон [Курышжанов 1970: 138], ištan [Боровков 1961: 117]; штан, шта < штан) [Малов 1954: 54, 197].

В той или иной фонетической огласовке (модификации) данная лексема присуща многим тюркским языкам: кирг. ыстан, ыштан, стан; кумык. штан; тат. ыштан, штан; башк. ыштан; ног. ыстан; каракалп. ыштан; уйгур. штан. Поэтому прототип русского слова штаны давно, широко и прочно вписанный в тюркской системе, не должен вызывать сомнения в его языковой принадлежности. Тюркская природа его очевидна, она подтверждается комплексом показателей: хронологической давностью употребления (задолго до появления в русском языке), местом в словообразовательном ряду, этимологической прозрачностью составных частей, семантической мотивированностыо их на тюркской почве. Непосредственным источником русской формы, по всей вероятности, является татарский. По определению составителей, КЭСРЯ - это научно-популярный этимологический справочник16. Но популярный характер его может объяснить отсутствие чисто научного аппарата, но не может оправдать снижения научности, которая обязательна для любой научной (в том числе и научно-популярной) работы. Поэтому высказанные нами замечания относительно этимологических словарей, с одной стороны, свидетельствуют о соответствующих недочетах в подаче тюркизмов, а с другой, - отражают неразработанность проблемы тюркизмов как следствие неудовлетворительного состояния исторической лексикологии русского языка. Примечания 3. О подобного рода случаях (по слову башмак) см. статью Галиуллина К.Р. [Галиуллин 1976: 85-86]. К тексту 4. Примеры даются следующим образом: приводится словарная статья КЭСРЯ, за значком ▼ следуют наши комментарии. К тексту 5. Если составители словаря под "татарским" имели в виду язык крымских татар, то это следовало особо оговорить, поскольку под "татарским" обычно понимают язык поволжских татар. К тексту 6. Этот тип заимствования составляет особую разновидность лекси-ко-семантического взаимодействия языков. Ср. семантические кальки в работе Р.А.Юсупова [Юсупов 1980: 83-86]. К тексту 7. По сведениям носителей татарских говоров на территории Пермской. Свердловской областей и Башкирии. В ряде говоров башкирского языка башлык - "детская шапочка в виде капора, украшенная шерстяными нитями, несколькими бусинами, монетами и раковинами ужовками (от "сглаза")"; см. [Шитова 1968: 222]. К тексту 8. В данном случае мы не касаемся омонимичного башак, приведенного в значении "наконечник". К тексту 9. Попутно следует отметить, что в узбекском издании данного словаря [Ташкент, 1961] дан неточный перевод микгабе как "тупик" (щиколотка, лодыжка). К тексту 10. Поддерживает, считая удачным, данное объяснение И.Г.Добродомов [Добродомов 1974: 42]. К тексту 11. Такого мнения придерживаются относительно индоевропейских корней А.Мейе [Мейе 1938: 268], Ю.В.Откупщиков [Откупщиков 1967: 206] и др. К тексту 12. В данном случае обходим формы типа баша - баша, башки - башки и т.п., о которых следует говорить особо. К тексту 13. Широко употреблялось в XV-XVI вв. и засвидетельствовано "Памятниками дипломатических сношений Московского государства с Крымом, Нагаями и Турцией" в значении "титул бывших янычар", "начальник", "предводитель", "придворный", "голова". Известно и собственное имя Баша, отмеченное под 1552 г. [Тупиков 1903: 43]. К тексту

14. Аналогичную мысль о том, что отсутствие слова в существующих словарях тюркских языков не исключает наличия этого слова в каком-либо из тюркских языков, высказывает Н.А.Баскаков в статье "Русские фамилии тюркского происхождения" [Баскаков 1974: 252]. К тексту 15. О такого рода случаях см. И.Г.Добродомов "Проблемы изучения булгарских лексических элементов в славянских языках". М., 1974, с.22-23. К тексту 16. К этой серии относится и словарь Г.П.Цыганенко [Цыганенко 1970]. К тексту

Раздел третий. Вопросы изучения ареального функционирования тюркизмов Обстоятельную, аргументированную фактами историю тюркского пласта русской лексики можно воссоздать, лишь располагая комплексными данными памятников письменности, лингвогеографии и этимологическими изысканиями, которые способны взаимно дополнять, уточнять, подтверждать и развивать те или иные аспекты исследования. Данные памятников порой выступают единственным свидетелем тюркизмов в русском контексте. Например, башкадели «каждая из четырех жен султана», диздар «начальник охраны» [ССН]; культя -»название женского головного убора». Так, в Астраханских актах под 1654 г. зафиксировано: "...а с ним (татарином) принесли ...женскую татарскую культю, что жонки татарки носят на голове, покрыта черным киндяком..." [ААВИ XVII в. (КДРС)] или кашпол - «название женского головного убора»: "Взяли у жены ево, Елкины, с головы кашпол, на том кашполе денег старых было шесть рублев с полтиной" [ДДГ]. Большинство таких слов, оставаясь названием национальной реалии, так и не вышли за пределы памятников периода своего вхождения, однако интересно как свидетельство интенсивных языковых контактов. Памятники русско-тюркского пограничья содержат важный материал и для характеристики тюркизмов, имеющих общенародное распространение. Так, в Писцовой книге г.Казани 1565-1568 гг. содержатся ранние фиксации слов атаман, чердак, чулан, шалаш и т.д. Многие тюркизмы на русской почве прошли через варианты или до настоящего времени сохраняют параллелизм форм. Например, кафтан//кофтан//кавтан//ковтан; архалук//архалух//архалык//аркалык; шаровары//шальвары//шальвар; чамбары//чембары//чинвары; очкур// ошкур//ачкур//учкур//ичкир; шабур//шубур; чапан//чепан//чопан и др. Вариативность форм, отраженная памятниками письменности, в ряде случаев может способствовать прояснению языка-источника заимствования. Так, русское тюфяк известно в формах тушак и тюшак, последняя из них (тюшак) непосредственно восходит к татарской форме түшəк и таким образом определяет язык, из которого вошел тюркизм в русский язык. При изучении тюркских заимствований нельзя ограничиваться лишь анализом фактов литературного языка, поскольку в силу определенных причин нормированная форма современного русского языка не отражает всего числа лексем тюркского происхождения.

Исследование материала русских народных говоров может существенно восполнить пробел в плане выявления общего числа тюркизмов в словарном составе русского языка, а также количественного соотношения по русским говорам. В ряде случаев лишь говоры фиксируют употребление тех или иных тюркизмов. Например: каракулька «мужская каракулевая шапка» (волог., иркут.), читек «вышитые сапожки», деньга «украшение в виде монет» (гов. Татарстана); сыба «халат из домотканого холста», сабата//чабата «лапоть, лапти», сарыки «старинная обувь» (гов. Башкирии); жаулык «головной убор женщины-казашки», пайпаки «старинная обувь» (гов.Казахстана); куйлюк «рубашка», джидек «шаль», алка «металлическое украшение на голову», барык «женский головной убор», тильпак «шапка с меховой опушкой», папук «кисть», джияк «узорчатая обшивка ворота, рукавов» (гов.Узбекистана), кементай «верхняя одежда из войлока», кепичи «кожаные галоши, надеваемые на ичиги», тайтуяк «род лаптей», чапчак «женские украшения, нанизанные на нитку», чиптама «короткая женская безрукавка» (гов.Киргизии), чарша «головное покрывало», чурабка «чулок» (гов. Азербайджана) и нек. др. Приведенные примеры представлены словами, отражающими национально-бытовой колорит и известные только на указанной территории; лишь отдельные тюркизмы выступают в нескольких интернациональных регионах (ср.сарыки//чарыки - гов. Башкирии, Азербайджана; сабата//чабата - гов. Башкирии, Татарстана и т.п.). В целом эти слова, экзотического характера и ситуативного употребления, локально ограничены и хронологически связаны с позднейшим периодом, выступая одним из проявлений межнационального общения. Привлечение диалектного материала дает возможность установить полисемантичность тюркизмов, выявить дополнительно множество значений, не известных литературному языку. Так, до шести значений имеет лексема фата (платок, флер, галстук, плащ на больную руку, шерстяная юбка, покрывало); до десяти значений - тюркизм шлык (шапка из бересты, детский головной убор, бабий платок, картуз, обшлага у рубахи, конец повязанного женщиной на голове платка, большая голова, шишка, верхний сноп); в более десяти значениях выступают лексемы карман (мешок, подвязываемый к одежде; сосуд из жести, мешочек на стене для украшения и хранения мелочей, центральная часть бредня и т.д.) и кушак (застежка у сарафана, материя для подпоясывания, шарф, манжета, кружево на манжете, рукава, вышивка, учужная забойка и т.д.); до пятнадцати значений отмечено у лексемы башмак (путы, которыми стягивают ноги лошади, капкан, футлярчик, накопытник, растение и т.д.); до двадцати значений известно в русских говорах у слова шапка (бутон, шляпка гриба, разновидность георгинов, название танца, гребешок у курицы, птичье гнездо и др.). Своеобразным рекордсменом по широте семантического наполнения выступает тюркизм колпак, насчитывающий свыше тридцати значений, подавляющая часть из которых - диалектного использования. Например: «платок, завязанный узлом назад», «чепчик для ребенка», «свадебный убор невесты», «большая чашка; «чарка», «цедилка», «крыша мельницы», «передняя стенка русской печи», «дымоход русской печи», «верхний сноп суслона», «флюгер», «несъедобный гриб» и т.д. Учет диалектного материала позволяет реконструировать утраченные в современном русском литературном языке формы, значения и функции тюркизма, проследить место последних в различных русских говорах и на этом основании выяснить общее и особенное в отношении заимствования на разной территории. Русские говоры выступают существенным подспорьем в восстановлении первоначальной формы тюркизма. Диалектные данные сохраняют и подтверждают давнее существование

формы, закрепленное памятниками письменности. Так, лексема шапка исторически восходит к слову шапа и, вначале представляя собой форму уменьшительного значения, впоследствии подверглась процессу утраты этого значения, что явилось своеобразной закономерностью для ряда типа слов (например: крыша, покрышка или слов, где -к- не воспринимается в качестве формообразующего элемента уменьшительного значения: кепка, фуражка, мисюрка, атласка, бухарка, феска, чеплашка, ермолка). Среди тюркизмов – названий головных уборов можно выделить еще случай аналогичного характера: тебетей (правда, имеющий локальное проявление - в русских говорах Киргизии) и тюбетейка. Материалы картотеки словаря русского языка XI-XVII вв. ("…110 шапь муских..." 1626 г.) и смоленской письменности ("...шапа триповая..." 1771 г.), а также фармакологическое название шала мечья фиксируют в русском языке бытование шапа; в этой же форме отмечено слово в архангельских говорах (шапа -»шапка», Вельский район). Таким образом, говоры являются живым свидетелем былого употребления слова. В настоящее время форма шапа сохраняется в польском языке, что является убедительным подтверждением использования ее в славянских языках. Аналогичное, правда, несколько иного плана проявление можно отметить у слова тесьма. Нa русской почве тюркизм прошел через варианты тасма//тясма//тесма//тесьма. Русские письменные памятники и словари разного периода фиксируют все указанные формы, отражающие различные хронологические срезы. Утверждение формы тесьма увязывается с общей последовательно проявляющейся для ряда тюркизмов передней огласовкой: алабуга → Елабуга, чапан → чепан, чардак → чердак, чапрак → чепрак и т.п. В русский язык исследуемое слово проникло в форме тасма, тясма, т.е. сохраняя форму тюркского этимона. В архангельских говорах фиксируются и тесьма и тасма, причем у формы тасма отмечено значение «род подпруги, за которую крепится повод одного оленя к другому». По всей вероятности, это пример сохранения формы этимона, отражения тюркской структуры в первоначальный период вхождения ее в русский язык. Подтверждением может служить и семантика: во многих тюркских языках тасма выступает в значении «ремешок», «ошейник», «тесьма ременная». Данные региональных словарей, лексикографических исследований, а также сведения по русским говорам Татарстана и Башкирии в сравнении с материалами картотеки словаря русских народных говоров позволяют: во-первых, вычленить отсутствующие тюркизмы, например, атласка «женский головной убор», тегиляй «вид верхней одежды», катык «кислое молоко», кульмяк «платье из простого материала» и т.д.; во-вторых, выявить незафиксированные значения, например, в донских говорах очкур выступает в значении «петля», «затянутый веревкой конец сети»; в Новосибирской области слово чулок известно как «конусообразная мотня невода», «матица»; в русских говорах Татарстана употребляются: чугун в значении «вид посуды», султан - «богатый человек», деньги «монеты как украшение» и т.д.; в-третьих, расширить ареал некоторых лексем тюркского происхождения или отдельных их значений. Так, слово очкур в значении «пояс, стягивающий штаны», кроме отмеченных говоров, имеет место в смоленских, воронежских, курских, брянских, белгородских, донских, а также в русских говорах Киргизии, Башкирии и Татарстана, то есть относится к числу междиалектных тюркизмов. Почти по каждому тюркизму можно дополнить значения, фиксируемые Словарем русских народных говоров и его картотекой (башлык, башмак, каптун, колпак, зипун, чекмень, тулуп, кушак и др.). Ареал распространение анализируемых лексем расширяется не

только за счет выявленных новых значений, но и в связи с уточнением географии уже известных значений. Составление Лексического атласа русских народных говоров, являющееся актуальной задачей современной русской диалектологии, предполагает лингвогеографическое исследование лексики во всем ее многообразии, с учетом и заимствований. Во введении Проспекта этого атласа приведено справедливое пожелание И.А.Попова "ввести в практику... обработки составление карт распространения в говорах заимствований разных видов (прибалтийско-финских, тюркских и т.п.) не в единичном виде, а значительными группами слов; интересно было бы указывать направление распространения того или иного диалектного слова, для чего тоже полезно изображение на карте..." [Попов 1974: 10]. В лингвогеографическом аспекте тюркизмы до настоящего времени не получили специального исследования, хотя имеется немало работ, освещающих слова тюркского происхождения в составе говоров русского и других восточнославянских языков [Асланов 1963, 1967, 1968; Ольгович 1963, 1964; Моисеев 1965; Палагина 1966; Романова 1966; Селимов 1966, 1974; Кубанова 1967, 1968, 1969; Здобнова 1970, 1972; Скибина 1971; Спирина 1971; Аюпова 1971, 1973, 1975; Шеломенцева 1971; Сергеев 1972, 1974; Кушлина 1968, 1974; Блинова 1975; Добродомов 1977; Федоровская 1975; Мораховская 1982; Поповский 1982]. А между тем лингвогеографический анализ, например, тюркских по происхождению слов с последующим картографированием позволяет проследить степень распространения и характер функционирования тюркизмов и их значений в лексико-семантической системе русского языка, выяснить схождения и расхождения по говорам, уточнить характер контактирования русского и тюркоязычных народов. География языка давно привлекала внимание исследователей. Так, еще в середине прошлого столетия И.И.Срезневский писал: "Во всяком крае есть свой язык, свое наречие, свой говор. Исследовать, каким именно языком, наречием или говором говорит народ в том или ином крае и каково именно было влияние местных обстоятельств на состояние языка в разных краях, - вот задача географии языка. Эта география ботаническая, зоологическая, патологическая, архитектурная, религиозная и т.д." [Срезневский 1851: 34]. Важность учета данных географии для лингвистических исследований отмечал в свое время И.А.Бодуэн де Куртенэ: "В языкознании еще, может быть, более, чем в истории, следует строго держаться требований географии и хронологии" [Бодуэн де Куртенэ 1963: 349]. В настоящее время лингвогеографическое исследование в связи с работами по составлению диалектных атласов многих языков страны становится одним "из важнейших аспектов изучения национальных языков, без которых невозможно ни воссоздание полной картины истории языка во всем многообразии его территориального варьирования, ни разрешение многих вопросов, связанных с изучением структуры, закономерностей и потенций развития национальных языков" [Бромлей 1974: 95]. Объектом лингвистического картографирования могут быть различные ярусы языковых союзов, отдельных языков и диалектов. Но не менее важным является, на наш взгляд, лингвогеографическое исследование определенной лексико-тематической группы.

В.А.Никонов, отмечая сложную и многоступенчатую связь языка и пространства, считает, что "географическое пространство отражается в языке не непосредственно, а всегда лишь через историю общества" [Никонов 1964: 28]. Иначе говоря, географическое пространство языковых фактов, в данном случае тюркизмов, опосредованно отражает историю общества, взаимодействие народов, результат давних и поздних контактов. Поэтому если учет диалектного материала позволяет реконструировать порой утраченные в современном русском литературном языке значения и функции тюркизма, то картографирование имеющегося материала дает возможность представить лексемы и их семантику в обозримой форме их пространственного распространения. По справедливому замечанию В.А.Никонова, "карта - не иллюстрация, а метод исследования, даже больше - предмет исследования. Не явление, взятое вне пространства, а именно распространение его (с разной силой) ставит проблемы, без решения которых само явление не может быть полностью понято" [Никонов 1974: 289]. "Совмещение ареала слова с регионом определенной этнической группы в прошлом или настоящем - один из важнейших приемов выявления источника заимствованных слов", пишет О.И.Блинова [Блинова 1975: 208]. Ареальное соответствие и несоответствие тюркской и русской форм или их значений может выступать определенным аргументом при установлении языка - источника анализируемого тюркизма. В тюркских языках лексема qalpaq известна в следующих значениях: «шапка», «шляпа», «крышка», «подать», «дань» [Радлов, 2, ч.1: 269; Будагов, 2: 21]. В русском языке тюркизм выступает в более тридцати значений, которые группируются по частным семным объединениям: вид головного убора (тип зимней шапки, свадебный убор невесты и т.п.); мера вместимости (чайная чашка, сосуд для молока и т.п.); крыша, покрытие (тип крыши, верхняя часть печи и т.п.). Тюркское происхождение первого семного объединения у лексемы не вызывает сомнения. Особо следует остановиться на третьем. Набор значений гнезда «крышка», «покрытие» мог быть результатом перенесения на русскую почву значения тюркского этимона. Но неустойчивость данного предположения создается ареальным несоответствием указанного значения в тюркских языках и говорах русского языка: большинство отмеченных сем этого гнезда фиксируется в псковских, архангельских и ярославских говорах и лишь два из них - в Омской области и на Урале. А между тем В.В.Радлов qalpaq «крышка» дает с пометой Kas., Kir. [Радлов, 2, ч.1: 269]. В русских говорах на территории Татарстана [КСТРГТ] и Киргизии [Шеломенцева 1971: 67] это значение не встречается. Поэтому более убедительным воспринимается развитие рассматриваемого значения на русской почве. Лексема колпак, войдя в русский язык в значении «головной убор» и быстро освоившись в лексико-семантической системе заимствующего языка, довольно рано подверглась процессу детерминологизации, результатом чего явилось смещение смыслового акцента расширительного характера. Основной дифференцирующий признак семантической структуры лексемы - «то, что, покрывая, завершает верх», «покрытие» («крышка») - был перенесен на другие предметы, имеющие ассоциативное сходство. Тем более это входит в общую для языков лексико-семантическую закономерность. Так, в украинском языке: ковпак «колпак»→»крышка для стоячего улья» (буков. гов.), в немецком языке: die Карpе «шапка», «колпак» → «чехол», «крышка»; в английском языке: hood «капюшон», «колпак» → «крышка», «чехол».

Напротив, в случае со словом чембары//чамбары ареальное соответствие тюркской и русской форм помогает локализовать язык-источник тюркизма. Чембары, чамбары М.Фасмер объясняет как "заимств. из тюркск. диал.формы, родственной тур. šalvar" и со ссылкой на В.Радлова приводит для сравнения ряд форм: тат. čambar, čуmbar, леб. čanbar, куманд. čynbar, тел. šanpar. Русские чамбары, чембары регистрируются преимущественно в сибирских и приуральских говорах. И это не случайно. Именно в речи сибирских татар отмечается форма, полностью совпадающая с воспринятой русскими. Поэтому для этимологизации данной лексемы нет необходимости подключать материал близких и сходнях форм, когда источник определяется ареальным соответствием тюркской и русской форм. Отсутствие фиксации анализируемого слова какими-либо письменными источниками, островной характер употребления свидетельствует о том, что данный тюркизм относится к числу региональных заимствований, т.е. из сибирского региона тюркских языков. Форма же шальвары, напротив, книжного характера и более всего отражает дальний персидский прототип šalvar через турецкое посредство и хронологически связывается с послевоенными событиями 1826 года, т.е. первой четвертью XIX века. Форма шаровары была заимствована, очевидно, не раньше XVI в. [Черных 1956: 77-78]. На поздний факт усвоения русским языком указывает то, что еще в XVII в. она была малоупотребительна: "при переводе польского слова szarowary переводчики, хотя и пользовались им, но считали необходимым комментировать его - "шаровары, сиречь портки" [Козырев 1974: 20]. Н.М.Шанский справедливо полагает, что лексема первоначально была усвоена украинским и польским языками, а затем из украинского перешла в русский язык [КЭСРЯ: 501]. Расположение семных проявлений той или иной лексемы на карте создает наглядность в размещении общих и специфических значений, визуально представить интенсивность их ареального употребления и концентрации. Исследование тюркизмов в лингвогеографическом плане позволяет отметить территориальную дифференциацию по количественному и качественному составу как самих тюркизмов, так и их значений. По степени концентрации вырисовываются различные зоны распространения анализируемых лексем и особенно их сем, которые условно нами названы: сильная (интенсивного распространения), средняя и слабая. Первая охватывает территорию, где представлено максимальное количество тюркских по происхождению слов, вторая - районы, фиксирующие большую часть известных тюркизмов, третья - отдельные лексемы. Так, по нашим предварительным данным, к сильной зоне интенсивного распространения лексем тюркского происхождения можно отнести центральные районы страны, частично Поволжья, псковские и архангельские говоры; к средней зоне - юг страны, районы Урала, частично Сибири. Средней Азии и Кавказа, к слабой зоне - западные и северные районы страны. Данные русских говоров на разных территориях: с исконно русским населением и окружением соседствующих с тюркскими народами, а также на территории, где тюркское население является автохтонным, - неодинаковы. Сравнительный анализ этого материала позволяет выявить общее и специфическое в количественном и качественном отношениях тюркизмов. Последнее в свою очередь проливает свет на особенности освоения заимствований в том или ином регионе страны, обусловленные временем вхождения их, а также характером контактирования русского и тюркоязычного народов.

Концентрация исследуемых тюркизмов и их значений преимущественно в центре Европейской части страны территориально в основном совпадает с ВладимироСуздальским княжеством, исторически оправдана и объясняется местом сосредоточения многочисленных военных столкновений сначала с кыпчакскими, а затем с татаромонгольскими племенами, а также длительным вассальным положением средневековой Руси. Наличие многих тюркизмов в псковских и архангельских говорах можно объяснить, очевидно, следующим. Новгородская земля, куда входили Псков и Архангельск, не подвергалась нашествию, но имела тесные и постоянные торговые связи с Волжской Булгарией, поэтому была реальная возможность общения, контакта и, следовательно, заимствования. Территориальная и административная обособленность Новгородского княжества способствовали тому, что эти говоры страны сохранили некоторые старые значения и породили новые значения, которые не фиксируются в других прилегающих и отдаленных местах. Как замечает Г.А.Хабургаев, "длительное политическое и экономическое обособление Новгорода поддерживало, таким образом, наметившееся еще в позднедревнерусский период диалектное обособление населения Северо-Запада от населения Ростово-Суздальской земли" [Хабургаев 1980: 161]. Последнее находит проявление в несовпадении фонологических систем древних новгородского и ростовосуздальского диалектов, отмеченное в исследованиях К.В.Горшковой [Горшкова 1968: 176-178; 1972: 136-138]. То, что в русских говорах Татарстана, Башкирии, Казахстана, Киргизии и других территорий, где русские живут в непосредственном соседстве с тюркоязычным населением, отмечается сравнительно умеренное число тюркизмов и, что особенно любопытно, относительно слабая разветвленность их семантики, нам думается, объясняется исторически. Указанные районы страны - места относительно позднего заселения русскими. Коренное население не имело административной власти, в хозяйственно-культурном отношении было на менее высокой ступени развития, поэтому говорить о влиянии интенсивном и более коренном с их стороны на жизнь пришлых нельзя. Но в то же время необходимость выгодного землеустройства вынуждала делать речь более доступной и понятной для собеседника, что приводило к использованию слов языка аборигенов. Таким образом, заимствования были вызваны самой потребностью жизни, как и сам язык возник "из потребности, из настоятельной необходимости общения с другими людьми" [Маркс, Энгельс, 3: 2]. Наблюдения над материалом русских говоров указанных регионов страны, непосредственно контактирующих с тюркоязычными народами приводит к выводу о том, что основная часть тюркизмов исторически общенародного характера, специфику составляют преимущественно этнографизмы, экзотизмы и окказионализмы. Отмеченное позволяет связывать вхождение большинства тюркизмов с периодом взаимодействия с тюркоязычными племенами Хазарского каганата, Половецкой земли и Волжской Булгарии. Особенно тесными, основанными не только на военных столкновениях, были взаимоотношения русских с предками казанских татар. Так, А.Х.Халиков отмечает: "...в 1006 г. между Русью и Булгарией был заключен торговый договор... Торговля была взаимной, о чем свидетельствуют многочисленные находки древнерусских изделий в булгарских городах... С возникновением в конце XI в. Владимиро-Суздальской Руси основные связи Булгарии с русскими землями шли через это княжество. Известны попытки установления родственных отношений - князь Андрей Боголюбский был женат на булгарской царевне. Некоторые историки считают, что князья Владимиро-Суздальской Руси приглашали булгарских мастеров, а также привозили белый камень из Булгарии для строительства храмов во Владимире и Юрьеве-Польском" [Ист. ТАССР: 51].

В целом тюркизмы имеют широкую географию распространения, однако неодинаковую приуроченность и протяженность. В известном смысле можно говорить об ареальных универсалиях и ареальных уникалиях в системе русской лексики. Причем диалектные универсалии и уникалии проявляются как на уровне словоформ в целом, так и на уровне отдельных их значений. Так, даже те тюркизмы, границы которых практически не ограничены какой-либо территорией, различаются приуроченностью внутрисемных значений одной и той же лексемы. Например, сарафан, тулуп, штаны, карман, кайма, фата, башмак, башка, базар, тюфяк, чулан, сундук и т.п. как словоформы в прямом основном значении выступают в качестве универсалий, но в то же время каким-либо значением, т.е. как определенная, конкретная сема является диалектной уникалией. Примером могут служить: сарафан в значении «юбка» (Московская и Рязанская области), тулуп в значении «мешок из нерпичьих шкур для сети или невода» (Камчатка), штаны в значении «развилка дороги» (Новосибирская область), карман в значениях «сосуд из жести, куда собирают смолу» и «центральная часть бредня» (Псковская область), кайма в значении «узор» (Архангельская область), башмак в значении «ткань, используемая для заготовки обуви» (Орехово-Зуево), базар в значении «старушечьи посиделки» и аргамак «о высоком, неуклюжем, неумелом человеке» (Башкирия) и др. В процессе анализа обнаруживаются различные типы тюркизмов с точки зрения соотнесенности словарного состава современного русского литературного языка и различных его говоров: общенародные, междиалектные и локальнодиалектные, - что особенно отчетливо проясняется при картографировании. К общенародным относятся тюркизмы, употребляющиеся как в литературном языке, так и его говорах, например: сарафан, тулуп, балахон, штаны, шаровары, халат, башлык, фата, карман, тесьма, кайма, очаг, утюг, стакан, арбуз, лошадь, кулак, кирпич, чугун, чердак, сургуч, табун, таракан, войлок и многие другие. В диахроническом плане этот пласт был шире, включал и те слова, которые перешли со временем в разряд историзмов, архаизмов, т.е. устаревшей лексики (кафтан, кушак, епанча, аршин, бутурлык, колчан, мурза, зендень «ткань», тютюн «табак» и др.). Общедиалектные и локальнодиалектные - тюркизмы только диалектного употребления. К общедиалектным, или точнее междиалектным, относятся тюркизмы, присущие всем или ряду диалектов, причем не только территориально граничащих, но и отдаленных друг от друга. Локальнодиалектные тюркизмы - это слова в основном однозначные и в лингвогеографическом отношении по преимуществу представляют собой ареальные единицы (точечные замкнутые ареалы узколокального распространения), свидетельствующие, видимо, об очагах вхождения тюркизма (ср. чембары//чамбары). Это один план противопоставления - на уровне самих лексем. Другой - противоположение на уровне значений. Один и тот же тюркизм может быть общенародным, междиалектным и локальнодиалектным, в каждом случае выступая в различных значениях. Наиболее показательным в этом отношении примером выступает лексема колпак. Так, самое широкое распространение она получила в значении того или иного вида головного убора, а также в значении «крышка», «покрышка» к разным предметам (чаще в форме колпачок, ср.: колпачок ручки, колпачок аккумулятора и т.п.), которые в различной предметной специализации выступают как междиалектные значения. Такие же семы, как «сачок для ловли рыб» (пск.), «ядовитый гриб» (прибалт.), «трутень» (иртыш.) и т.д. имеют узколокальный, точечный ареал. Совпадение сем в несвязанных между собой ареалах может свидетельствовать об общем некогда для всего сплошного территориального массива значении, а затем утраченного в ряде говоров, которые и составили зияние между сохраняющими эту особенность. Другой

причиной может быть следующее: данный тюркизм или его значение перенесено русскими переселенцами в новый диалектный регион, значительно отдаленный от прежних мест жительства, что создает зияние в промежуточных звеньях языкового ландшафта. Разреженность пространственного размещения тюркизмов или их значений объясняется рядом причин: 1) недостаточностью материала, которым мы располагаем ввиду отсутствия такового к настоящему времени: не все русские говоры обследованы; 2) неполнотой сведений по фиксации тюркизмов и их значений, поскольку некоторые материалы представляют собой ответы на вопросы программы, не предусматривающей выход за пределы вопросника; 3) типом региональных словарей, которые в основном дифференциального характера и не включают тюркизмы и те из значений, которые не различаются с литературным. Эти причины определяют известную условность и предварительность наших наблюдений и выводов. Составление карт, фиксирующих территориальное распространение тюркских по происхождению лексем и их значений в русских говорах, дает возможность определить в обобщенном виде ареальные особенности некоторых слов тематической группы названий одежды. 1. Среди русских названий одежды тюркского происхождения наибольшей протяженностью границ отмечены лексемы в значении собственно одежды, наименьшей деталей одежды. 2. Наибольшей разветвленностью значений по предметной специализации отличаются названия собственно одежды. Среди названий головных уборов наблюдается большая степень развития переносных значений, отражающих основной мотивирующий признак «верх», «верхушка» и т.п. 3. В прямых, основных значениях тюркизмы имеют, как правило, компактные ареалы, в переносных, ассоциативных - преимущественно локально-островные. Так, например, лексема колпак в значениях головного убора («чепчик для ребенка», «головной убор старика», «тип зимней шапки», «платок» и т.д.) характеризуется значительным территориальным распространением, а такие значения как «железное приспособление на столбе, к которому привязывали веревки для качелей» (пск.), «железный или медный куб на скипидарном заводе» (арх.) и некоторые другие выступают в профессиональнодиалектной речи узколокального или точечного распространения. 4. Фиксация того или иного тюркизма или его значения в различных говорах, территориально разобщенных, свидетельствует не только о широте ареала распространения (это как бы синхронная география), но и о давности его функционирования в языке.

Раздел четвертый. Структурно-семантическое развитие русских слов с общим тюркским элементом В лингвистической литературе последних лет появилось немало работ, посвященных исследованию тюркского пласта русской лексики. Однако до настоящего времени

остаются неосвещенными тюркизмы, имеющие общие структурно-семантические признаки. А между тем этот аспект изучения заимствований требует пристального внимания, поскольку он дает возможность вскрыть в перспективе степень вхождения, освоения и укоренения иноязычных структур в заимствующем языке. В свое время И.Калайдович, выступая по поводу составления "Производного словаря", говорил: "...Кажется, также не худо бы присовокупить итог всего Словаря, т.е. исчислить, сколько в русском языке коренных русских слов и сколько от них произведенных, сколько чужеязычных коренных и от них произведенных..." [Калайдович 1824: 370]. В последующем изложении приводится анализ русских слов, объединенных структурносемантической общностью тюркских элементов и включающих в ряду наименований разных предметов – названия одежды. В русском языке выделяются определенные группы слов, структурно-семантическое ядро которых составляют тюркские элементы баш-, кап-, кул-, кара-, бас-, вычленяющиеся генетически. По свидетельствам письменных памятников и словарей, а также материалов русских говоров, каждая из этих групп содержит от двадцати и до восьмидесяти лексем (включая производные и топонимы)17. Эти лексемы различаются по способу образования, морфологической принадлежности, функционально-стилистическим особенностям употребления, количеству производных и т.д. Лексемы с элементами баш-, кап-, бас-, кул-, кара- на русской почве представлены тремя словообразовательными разрядами: первый - слова, не членимые на морфемы: башлык, башмак, башбов «ремень», «веревка»; капчук, капкан, каптырь «покрывало»; баскак, басмач, бастрык; кулак, култук; карагач «дерево», карагуш «вид малого орла» и т.п.; второй - слова с русским суффиксом и структурно вычленяемым, но семантически немотивированным тюркским элементом: башка, башихи «истуканы»; каптурник «растение», каптурок «кафтанчик»; басмар «туман в морозный день» и третья - слова, членимость которых объясняется подведением их под своеобразную "словообразовательную" модель, объединенную общностью финали: каракулька «мужская каракулевая шапка»; ср. шапка, боярка, феска, бухарка, тюбетейка и др.; капторга → каптор-га; ср. также ватага, лачуга, кабарга, карга, серьга, тамга, курага, деньга и др. С выделением на русской почве суффикса -га возникает новый непродуктивный и непроизводный корень каптор-, который является результатом переразложения тюркского этимона - в отличие от вычлененного каптур- (от каптурник), представляющего собой результат переразложения уже русского новообразования. Разными путями, но независимо от исконно тюркской основы (каптор-га, каптур-ма, каптыр-гай), в тюркизмах вычленилась одна и та же основа с элементом кап(каптор//каптур), которая совпадает со старотюркской формой и русским тюркизмом каптырь (кафтырь). В итоге на русской почве установилась своеобразная структурная общность этимологически соотносимых слов, но не находящихся в словообразовательной зависимости, утративших отношения производности. В тех случаях, когда новообразование по своей структуре подстраивается под определенную словообразовательную модель, может меняться членение - с выделением ранее не существовавшего корня. Так произошло со словом башмарь//башмари «сапожник(и)». Вычленяемый общеславянский агентивный суффикс -ар(ь) позволяет выделить на русской почве новый непродуктивный и непроизводный корень башм(а), который является результатом переразложения уже русского новообразования. Поскольку

из восточнославянских языков словообразовательный тип с суффиксом -арь более показателен для украинского и белорусского языков, нежели русского [Закревская 1973: 21], образование формы башмари следует, очевидно, связывать с говорами украинскорусского или белорусско-русского пограничья. Последнее поддерживается отмеченной территориальной закрепленностью в говорах бывшей Тверской губернии. Разновременный и разнохарактерный материал отражает разнообразные типы вариативности и параллелизма слов с указанными тюркскими корнесловами: 1) фонетикотранслитеративный (башмак -бушмак – башмок, башмачик - бушмачик; каптан – кавтан, ковтан –кавтан, каптырь – коптырь, каптырь – кафтырь, капшук – капчук, коптур; баскак – басмак, басалык - басалук «навязень, кистень»; бастрыг - бастрог - бастрок бастриг – бастрык, басурман - босурман – бусурман; караул - каравул - каравур – калавур, каракулевый – караколевый; култук - колтук - колтак); 2) акцентуационный (башкá - бáшка, башлóвка - бáшловка; капторгá – кáпторга, кафтáнишко – кафтанишко; басмá - бáсма, бастрык – бáстрык, бастрюк - бáстрюк); 3) фонетико-акцентуационный (башмóчки - башмачки; капторгá – кáптурга, каптур – каптурá, бастрык – бáстрок, бастрик - бáстриг); 4) морфологический (явление суффиксальной синонимии) башмачок — башмачик, башка – башковня, башла – башлава, башковитый – башковатый; каптан – каптана, каптур - каптура; бастыл - бастыльник - бастылина «сорная трава»; култушка культяпка, культяпый – культявый; 5) лексико-семантический (явление омонимичности): башлык «головной убор» - башлык «начальник», «атаман» - башлык «конская уздечка, недоуздок», башка «голова» - бáшка «постройка над погребом»; каптурга «мешок для дроби» - каптурга «металлическое украшение пояса», «застежка», капшук «мешок», «киса» - капшук «обращение к маленькому мальчику»; басма «набивная ткань» - басма «печать с изображением ордынского хана»; басма «род краски» - басма «черный шелковый платок»; басалык «навязень, кистень» - басалык «кислая болотная почва»; каракуля «дурной, нечеткий почерк, буква», «руки» - каракуля «железные вилы», «кривое дерево», «невысокий человек с кривыми ногами»; кулак «кисть руки со сжатыми пальцами» - кулак «скупец, скряга», «крестьянин-эксплуататор»; култук «подмышка» култук «угол, тупик», «залив» и т.п. В тюркских языках исследуемые слова соответствуют пяти структурным типам: 1) однокорневым аффиксальным образованиям (башлык ← баш+лык, башмак ← баш+мак «шапка, покрышка, чехол» кап+лак, каблук ← каб+лык, капка «покрывало ← кап+ка; басма ← бас+ма, баскак ← бас+как); 2) сложным словам (башбов ← башбау баш+бау, каптан ← кап+тан//тун; карагач ← кара+гач, каракурт «ядовитый паук» ← кара+корт; каракабык «сорт арбуза» ← кара+кабык); 3) составным словам (юзбаши «старшина» ← йоз+башы, Чауш-баши ← Чауш+башы); 4) словосочетанию (баш на баш ← башма баш //башка баш; капкара «гиена» ← кап+кара); 5) слову-предложению (башибузук ← башы бозык «его голова испорчена»). Анализируемые корневые элементы полисемантично-омонимичны в тюркских языках. Так, по материалам древнетюркских и современных словарей, выделяется свыше десяти значений у слов с общетюркским корнем баш- и кул-, до пяти значений у слов на бас-, три омонимичных образований на кап- с разветвленной сетью значений, два омонимичных - у слов на кара-. Не все полисемантичные и омонимичные значения тюркских элементов одинаково представлены в русском языке. Так, исследуемые. русские слова (их более сорока) отражают связь с полисемантичным для тюркских языков корнем баш- в его двух основных значениях: 1) голова, глава, главный (башка, башковичка «умная», башла башлава «глава, купол строения», башлык «начальник», башибузук, баш на баш и др.); 2)

верх, верхушка, вершина (башлык «капюшон», башня, башмак)18. В русских говорах фиксируются образования, не встречающиеся ни в современном литературном языке, ни в памятниках письменности. Так, Л.И.Чагина, исследуя лексические заимствования в русских говорах Заказанья, отмечает: "Ряд слов заинского говора имеет в своем составе татарское слово баш со значением голова, начало: лебеда болшобаша, т.е. с крупной, большой головой, колосом; забашить, т.е. закончить, кончить: работу забашыл" [Чагина 1962: 233]. Среди русских лексем на кап- наиболее широко представлены в русском языке слова, восходящие к полисемантичной для тюркских языков в форме кап-I. Из шести тюркских значений этой формы русские тюркизмы унаследовали четыре: 1) мешок, карман (капчук, капшук, каптура «кисет», каптурга «калита», каптурга «мешок для дроби»; 2) футляр, чехол (каплак «покрышка, чехол», капа «крышка»); 3) сосуд, верх (каптур(ь) «головной платок», «верхняя часть русской печи», каптырь//кафтырь «покрывало»); 4) ножны, скорлупа (капь «ножны»). Более ограничен круг слов, связанных с кап-III общего значения «хватать» (капкан, капканка, капторга «застежка», каптурга «металлическое украшение пояса») и единственным примером на кап-II, употребляющегося для усиления прилагательных (=совсем), выступает капкара (дословно «совсем черный, очень черный») - «пятнистая гиена». Из пяти тюркских значений формы на бас- в русский язык проникли слова, отражающие связь с тремя значениями: 1) давить (бастрык, басмар, басалык); 2) ставить печать (басма, баскак); 3) нападать (басмач). Среди тюркизмов с элементом кара- наиболее многочисленны лексемы с формой кара-I со значением «черный» (карандаш, карагач, каракабык, карагуш и др.) и единственный пример со значением «дурной» - каракули «небрежно, неразборчиво написанная буква». Форма кара-II с общим значением «смотреть» представлена словами караул и карач «наблюдатель, верный слуга». Омонимичные в тюркских языках кул//кол (рука//раб) представлены разветвленной сетью значений, связанных с общетюркской семой «рука», «сторона», «крыло», «русло» (кулак, культя, култук и др.). В русском литературном языке баш-, кап-, бас-, кул-, кара- в качестве самостоятельных форм-алеллятивов не отмечены. В русских говорах как полнозначное слово фиксируются: кул в значении «стержень, проходящий вертикально через переднюю ось и подушку телеги, позволяющий оси вращаться при поворотах: то же, что курок и шнурок» [СРСГСО, 2: 113], кул в значении «раб, невольник, слуга» отмечает Е.Н.Шипова, однако без указания сферы употребления в русском языке [Шипова 1976: 204], кап в значении «нарост на дереве» [Даль, 2: 89], капа - «легкое одеяло, покрывало», «шапка», «малахай» [СРНГ, 13: 49], кара в составе композит кара - чекмень (черный кафтан) - «бедный казах или русский крестьянин (мужик)» [КСРНГ]19; кара - канат «подлещик», кара - карга «грач» [СРНГ, 13: 70]. В речи казаков-некрасовцев употребляется баш в выражении: пять башев (детей) «пять человек» [Сердюкова 1969: 18]. В памятниках XV-XVI вв. употреблялась словоформа баш//баша//паша «начальник, предводитель, придворный», «титул бывших янычар» - «голова» [ПДСМГ: 214, 47]. При внешней одинаковости по наличию элементов баш-, кап-, бас-, кара-, кулисследуемые слова отличаются структурно-семантическими связями между этимологически производящей основой и самими производными. Лишь единичные лексемы непосредственно соотносятся с генетически производящими основами. Подавляющее же большинство русских тюркизмов отражает опосредованное отношение к указанным тюркским корням через его производные: в одних случаях структурно и семантически повторяя их (башлык, башмак; капчук, капкан; басма, баскак; каракуль, карач(и); кулак, культя), в других - осложняя русскими морфемами и создавая ряды новообразований (башихи, башлычать «возглавлять»; каптурник, каптурок; баскачиха, бастрычище; каракулька, караулка; накулачник «рукавички», култышка).

Памятники письменности и материалы словарного характера отражают широкую сеть грамматических дериватов от русских лексем с тюркскими элементами баш-, кап-, бас-, кара-, кул-. Правда, далеко не все тюркизмы одинаковы с точки зрения способности выступать в качестве производящей основы. Многие из словарного гнезда указанных тюркских элементов, сами являясь единицами экзотической лексики, никогда не входили в отношения словообразовательной производности (башмалык «деньги, выдаваемые женам султана», башкадели «каждая из четырех главных жен султана»; кадучи «привратник», капкара «пятнистая гиена»; басмар, басалык, карач «высокий сановник», «министр», каракурт «ядовитый паук» и др.). К продуктивным в создании новых слов на русской почве относятся слова: башмак, башлык, башка, башня; кафтан, каблук, калтур, каплак, капкан; басма, бастрик, баскак, басурман; карандаш, каракуль, караул; кулак и некоторые другие, которые с момента вхождения их в русский язык включались в активный словарный состав и продолжают функционировать в нем как единицы общенародной лексики, правда, несколько разнородные по стилистическому употреблению и экспрессивной окраске. Наибольшей слово- и формообразующей активностью отличаются тюркизмы башмак, башка, каблук, кафтан, басма, каракуля. Так, от лексемы каблук, кафтан, башмак известно соответственно шестнадцать, семнадцать и двадцать два производных. Лексема кулак в ее двух омонимичных значениях и различных семных проявлениях насчитывает свыше пятидесяти производных. Среди производных наиболее широко представлены формы экспрессивно-оценочного словообразования (башмачок, башмачища, башмачишко, башмаченко; кафтанец, кафтанишко, кафтанчик, кафтаненко; бастрычочек, бастрычок, бастрычишко, бастрычишечко, бастрычище; кулачишко, кулачонки, кулачище, кулачок; караульнишек «часовой», култучишка и др.). Показательны также формы со значением деятеля (башмачник, башмачница, каптурник, каблучник, каблучница, кафтанник, кафтанница, кафтанщик, капканщик, басемщик «мастер по тиснению, чеканке на изделиях», каракульщик «кто пишет, чертит каракули», карандашник «карандашный мастер», караульщик «сторож», «участник свадебного обряда, охраняющий что-либо», караульщица, кулачник «участник кулачного боя» и т.п.) и признака мотивированного основой (башмачный, башмачницын, башмачничий, башмачницынский; башечный; башлыков, башлычный; каплаковый, каблуковый, каблучный, капканный, кафтанный; басемный, басменный, басмяный «украшенный тиснением, чеканкой», басмаческий; караульский, караулистый, каракулевый, карагачевый «относящийся к карагачу» и т.п.). С точки зрения способа образования прежде всего выделяются суффиксальные: башмачничанье, башмачнический, башковитый, каблуковый, кафтанок, кафтанье, баскаков, бастроха, басмачество, карагушачье, каракулевый, карандашевый «графитовый, из серого карандаша сделанный», кулачный, кулачина и т.п. Менее показательны суффиксально-префиксальные образования, хотя от отдельных тюркизмов они довольно широко представлены: закаблучный, закаблучье, бескаблучный, окаблучить, окаблучка, вкулачины, закулачивание, накулачеванье, подкулачник, подкулачный, накултучный и т.п. В свою очередь новообразования получили дальнейшее развитие значений. Так, широкое распространение в Сибири, на Камчатке, Урале, на Северной Двине, в бывших Новгородской, Архангельской и Олонецкой губерниях имеет лексема накулачник, не отмеченная академическим словарем русского языка. Она известна в следующих значениях: 1) род рукавичек из ветошек для полотья и сбора трав (новг.); 2) железное кольцо с шипами на весь кулак, род кистеня (новг); 3) украшения по краям рукавов, манжеты (свердл.); 4) особая покрышка, надеваемая на кисть руки, чтоб не оцарапать ее при собирании трав и кореньев; в роде перчатки без пальцев и с голой ладонью (сибир.);

5) женские длинные перчатки (олонец.); по-видимому, под влиянием городской моды к концу XIX в. деревенские франтихи стали одевать перчатки особого вида без пальцев, длиной до локтя [Маслова 1956: 794]; 6) обшивка на пуговицах на рукаве мужской рубахи, обшивка у рукавов рубашки (волог.) [Иваницкий 1980: 222]; 7) повязка на запястье для того, чтобы не набивался снег в рукав (арх.). К некоторым значениям лексемы накулачник в качестве синонима выступает лексема закулачник: 1) запястье, наручник, зарукавье, браслет; 2) короткий вязаный подрукавничек для тепла [Даль, 1: 593]. По морфологической принадлежности подавляющая часть новообразований является именами существительными (башмачничество, башковитость, башур//башора «большеголовый»; закаблучье, окаблучка; кафтанка, баскачество, караулка, каракулька, кулачина, кулачья, накулачеванье, подкулачник, култучок и т.п.). Достаточно многочисленны имена прилагательные, например: башенный, башмачницевой, башковатый, башлычный, каплаковый, каплачий, бескаблучный, карабаирский, карагаткин, караковый, кулачковый, кулаченый, кулатчатый и т.п. Менее представительна группа глагольных образований: башмачничать, башмачничащий, башмачничавший, башмачничая, окаблучивать, подкаблучивать, каблучечить, басмити «наносить рисунок тиснением», басурманити «обращать в мусульманскую веру, басурманитися «переходить в мусульманство», окаблучивать, подкаблучить, каблучечить, караулить(ся), каракулить «писать, чертить каракули», кулачить, накулачничать, искулачить, накулаченый, раскулаченный и т.п. Наивысшая степень словообразовательной активности падает на XVII-XVIII вв. В дальнейшем в словообразовательных гнездах произошли двоякого рода изменения: с одной стороны, первоначально (в начале XIX в.) круг производных пополнялся за счет появления отдельных новых форм, а с другой стороны, сеть грамматических производных постепенно и неуклонно сокращалась. Сужение словообразовательных гнезд явилось следствием сокращения функциональной способности самих производящих основ, утративших соответствие реалиям и ушедших из языка или ставших единицей пассивной лексики. Из большого круга новообразований многие оказались неустойчивыми, не закрепились в языке. И лишь меньшая часть продолжает функционировать в качестве единиц общенародной лексики, в разной степени активности и экспрессивной окраски. 65

Исторически появление русских слов с анализируемыми тюркскими элементами падает на XIII и первую треть XIV в. и связывается, очевидно, в первую очередь со словами кулак (1216 г.), баскак (1284 г.), капторга (1327-1328 гг.). Появление наибольшей части исследуемых тюркизмов и их образований фиксируется XV-XVI вв. Анализируемые слова с тюркскими элементами баш-, кап-, бас-, кара-, кулхарактеризуются широким спектром предметной отнесенности. Среди них имеют место слова разнообразного содержания бытовой лексики. 1. Названия одежды и ее деталей обуви и головных уборов: каптурок, кафтан, каблук, закаблучье, капчук, башмак, башмары, башлык, каплак, каракулька, каптурь «головной платок», капторга «пряжка», каптурга «украшение пояса», накулачник, закулачник, басма, капшук «безобразная шапка», каракуль «мех ягнят» и др. 2. Названия, относящиеся к животному миру: башенка «род червей», башенки «вид семейства переднежаберных улиток», капкара «гиена», карагуш «вид малого орла»,

каракурт «ядовитым паук», карасырт «мелкая кефаль», кара-канат «подлещик», каракарга «грач», карангич «морской петух» и др. 3. Названия, относящиеся к растительному миру: башка «почка», башмак «комнатное растение», башмачки «растения семейства лютиковых», башмачник, башенка, башенница «лен дикий, высоковыйная трава», башмачок крупноцветный, настоящий, пятнистый [Флора СССР, 4: 4], басалык «болотная кислая трава», кап «нарост на дереве», карагач «вид ильмы», караган «низкий кустарник», каракабык «сорт арбузов», каракуля «кривое дерево», «суховатая вершина сосны», карашук «болезнь винограда», карандашник «мелкая поросль березы, осины». 4. Названия, связанные с сельскохозяйственным трудом: бастрык, басалык «навязень», каракуль «инструмент для черчения линий по дереву», каракуля «железные вилы с загнутыми концами (в ярославских говорах - для наваливания навоза, в калининских - для стаскивания с телеги навоза, в пермских - для окучивания или выкапывания картофеля)», «кочерга с тремя зубцами, которая предназначалась для прочищения колосников в солеварных печах», «инструмент в виде ухвата, которым вытаскивали дрова из плавильной печи» и др. 5. Названия, характеризующие человека по социально-общественному положению, ремеслу или занятиям и т.п.: баша «паша», башибузук, юл-баши «вожак», кизылбаш «перс», башлык «начальник», «старший во время ловли рыбы неводом», башкадели «каждая из четырех главных жен султана», капучи «привратник», басмач, баскак, карач «высокий сановник, министр», караульщик «сторож», «участник свадебного обряда, охраняющий что-либо», караульник «часовой», «сторон», кара-чекмень «бедный казах», «русский мужик», кулак «стяжатель, скупец», «крестьянин-собственник». 6. Названия, экспрессивно характеризующие человека: башковичка «умная», башур//башора «большеголовый», башлак «барышник», капчук «обращение к маленькому человеку», басма «болван, дурак», каракуля «невысокий человек с кривыми ногами», баскак «смельчак, удалой человек», «нахал», басурман «разбойник», культя «хромой» и др. 7. Название строений и их частей: башня, башка «постройка над погребом», башла, башлава «глава, купол строения», караул «помещение для караула, стражи», караулка «дом лесника», «место заключения вроде волостной холодной», караульня «помещение для караула», карадам «древний тип азербайджанского жилища», карама «землянка» и т.п. 8. Названия частей тела человека: башка, кулак, каракуля «руки» (обл.), культя, култышка. 9. Названия предметов обихода: башбов «веревка», каптан(а) «крытая зимняя повозка», каптар «весы», каракуля «глиняный сосуд для варки или хранения пищи», «горшок», карандаш, кулак «конец веревки в виде петли на ставной сети», «выступ на колесе мельницы» и др. 10. Названия разрозненного значения: бозбаш «суп», башмалык «деньги, выдаваемые женам султана», басмар «туман в морозный день», каблучка «кольцо», каплак «обертка на товар», караул «группа вооруженных людей, охраняющая кого-, что-либо», «стража», «несение охраны», «пограничное селение, где живут лица, охраняющие границу», «засада», «призыв на помощь в случае опасности»; карандаш «рисунок, сделанный

карандашом», «о художнике, мастере»; в сочетании с прилагательным красный - «орудие критики»: "…материал для красного карандаша богатый" [Чехов 1956: 342]; кулак «высокий крутой и гладкий берег», «одинокий подводный камень близ берега», «запруда», «временная плотина из камней»; култук «залив», «коса», «речной рукав», «морская губа», «овраг», «юго-западный ветер» и др. 11. Этнонимы: башкир, башкыретин, карагасы «устаревшее название тофаларов - народа, живущего в Иркутской области», кара-киргизы «устар. то же, что киргизы», карачаевцы, каратай «отатарившийся мордвин», каракалпаки. 12. Топонимы: Баш, Башиха «название культовых камней»; с.Башево, с.Башбаши, кара «гора», «сопка», «крупная возвышенность», Каракум, Каратау, г.Караганда, Карадаг «черный массив в Крыму», г.Каракуль, нас. пункт Кара-Тюбе, г.Карачаевск, г.Каракол, г.Каракорум, г.Карамай, поселок Кара-Башты, г.Карабаново, пос.Карабас, Карабаш, Карабекаул, Карабуляк, с.Култук, с.Култуки, Капка «ворота», «вход в ущелье» и др. 13. Гидронимы: Баш - «голова». Широко употребляется для обозначения горных вершин, выдающихся скал, утесов, верховьев рек, истоков, часто источников, дающих начало ручьям, рекам; Басбулак, Бастау - родник с большим дебитом; речка Башевка [Мурзаевы, 1959: 37, 38], Карадарья, Кара-Богаз-гол «залив Каспийского моря», Каракуль «озеро на Памире», Каратал «река в Казахстане» [Никонов 1966: 175, 176, 177], Кара-чекрак «левый приток конки на нижнем Днепре» [Фасмер, 2: 194], мертвый Култук «залив Каспийского моря» [Мурзаевы 1959: 124] и др. 14. Антропонимы: Баскак, Баскаков, Башкиров, Башкирцев, Башмак, Башмаков, Каблуков, Карамазов, Карамзин, Карамурза, Карамышев, Караул, Караулов, Карачеев [Баскаков 1979: 265, 266, 268, 269], Баш, Башков, Башкин, Кулаков, Караев и др. Для многих русских слов на баш-, кап-, бас-, кара-, кул- характерно не одно, а два или несколько значений. Многозначность у ряда тюркизмов отражает полную или частичную семантическую соотнесенность со словом-этимоном или его производящей основой. Некоторые же из них, войдя в русский язык в каком-либо основном значении, в дальнейшем развили новые семантические оттенки, приведшие к появлению пучка семантических дериватов. Обратимся к примеру. Лексема башка не встречается ни в одном из славянских языков, являясь чисто русским тюркизмом20. Первые известные фиксации этого слова в памятниках русской письменности связаны со значением «голова большой рыбы, употребляемой в пищу» и относятся к XVII в.: "Выдано на дворъ: 6 бhлугъ,... да въ'варанчюгь языкъ бhлужей зъ башками. Кн. расх. кушаньям. Андр. 95. 1699 г." [СлРЯ, 1: 82]. В.И.Даль, в словарной статье башка, наряду со значением головы вообще, отмечает: "...Рыбья голова, и в этом значении голова неупотребительно..." [Даль, 1: 56]. Косвенным свидетельством употребления этого значения в XIX в. является следующий пример: "...кашалотъ, Phseter, башка треть туловища" [Даль, 2: 112]. Значение «голова рыбы», таким образом, продержалось до конца XIX в., причем доминирующим и даже единственно употребительным по отношению к голове рыбы была тюркская по происхождению лексема башка. По материалам прошлого и начала нынешнего столетия, в нижегородских и вологодских говорах слово башка означает «голову коровы», в говорах Урала - «голову барана», в.поволжских говорах - «голову какого-либо домашнего животного вообще» [СРНГ, 2: 164].

Первая известная фиксация значения «голова человека» у слова башка относится к первой трети XVIII в.: "А на другой стране стало толикое множество Китайского войска что аще бы восхотhща бросити на брег бошками своими и с того бы можно учинити великой валъ такобы что татарския кони не могли бы проехати" [Рукопись 1731 г. - ВДРС]. Это значение, таким образом, является для русского языка вторым по времени вхождения. Первоначально оба значения сосуществовали, но в дальнейшем первое значение было вытеснено русским синонимом голова, а второе, - хотя и сохранилось, но как элемент разговорно-просторечной и диалектной речи с оттенком фамильярности или бранности. Слово башка в значении «голова человека» известно в русском языке в трех семантических вариантах: «голова вообще» [ООВС: 8; МСОСРЯ: 15, 31; СПРГСП: 17], «умная голова», ср. башковитый (башковатый, башковый) - «умный, сообразительный» [Кардашевский 1956: 219; Смирнов 1901: 5; СРДГ, 1: 19; СГСПО: 36] в отличие от южносибирского башковатый - «глуповатый, недогадливый» [СРНГ, 2: 164]; поддерживающим выступает развитие переносного значения у слова башка в псковских говорах - «ум, разум» [ПОС, 2: 136] и в томских - «рассудок», «сообразительность» [СШТСП: 17] и «глупая голова» [СЦСЩ, 1: 25]. Чаще слово башка выступает не только для называния предмета (верхней части человеческого тела), но и для выражения экспрессивных признаков его. Лексема башка, как тюркский этимон баш и русское слово голова, обозначает верхнюю часть тела, вместилище мозга и человека, обладающего какими-либо качествами. Например, в забайкальских говорах слово башка употребляется, когда речь идет «об умном, толковом человеке» [Элиасов 1980: 62], в говорах Тверской и Калужской губерний оно отмечено в значении «отчаянный, удалой человек», в вологодских и тверских говорах - «глупый человек», в пермских - «непонятливый человек» [СРНГ, 2: 163]. Окказионально слово башка используется в значении «глава»: "злобу в башках куполов тая, притворствуют церкви" [Маяковский 1958, 8: 316], что ставит тюркизм в один семантический ряд с русским аналогом (глава, голова). Параллельно с употреблением в значении «части человеческого тела», «вместилище мозга» и «человека» у слова башка отмечено значение «главный, старший над кем-либо» [Даль, 1: 56]. Последнее развилось под воздействием соответствующего значения русской лексемы голова и, быть может, косвенно поддержано «функционированием в аналогичном значении баш на тюркской почве и известного с XVI в. в форме баш (баша, баши) в русском языке, особенно в составе сложных слов, обозначающих лиц по признаку производственной деятельности: караванбаш «голова, староста азиатского каравана» [Даль, 1: 90], юзбаши «старшина в азербайджанских селах» [Асланов 1974: 215], юлбаши «вожак» [Емельченко 1974: 175]. В памятниках XVIII в. отмечена лексема башка в значении «часть кальяна»: "...Ящик черный, въ немъ башка золотая от кальяну" [Верх.т.сов. 1727 г. - КДРС]. В XIX и начале XX в. слово башка было известно в качестве меры некоторых продуктов: башка сахару, голова сахару [Даль, 1: 56; СРНГ, 2: 164], башка икры, мешок икры [Даль, 1: 56; Яновский 1907: 113]. Словарная фиксация значений «корень, отпиленный от барочной кокоры» и «деревянный конец раздувального кузнечного меха» относится к середине XIX в. [Бурнашев, 1: 36; СЦСРЯ, 1: 25]. Широкого распространения эти значения слова башка не получили.

Позже, очевидно, вошло употребление анализируемой лексемы с семантикой «било, головка у цепа». Это значение обнаруживается в говорах гребенских казаков, и самая ранняя известная датировка его связана с материалами, опубликованными в начале нынешнего столетия [Караулов 1907: 49]. В форме бáшка тюркизм в некоторых говорах выступает в значении «постройка над погребом для хранения домашней утвари, летняя кухня» [СРЯГ, 2: 163]21. На Смоленщине бáшка известна в значении «почка» [Добровольский 1914: 24], в калининских говорах [ОСГКО: 30] и говорах донских казаков употребляется как «ржаной сдобный хлебец»: "башки - небольшие комочки теста, испеченные в масле" [СРНГ, 2: 163]. В говорах Калининской области анализируемый тюркизм в форме башки отмечен в значении «цветы клевера» [ОСГКО: 30]. Лексема башка выступает компонентом ряда фразеологических оборотов, пословиц и поговорок: Башка чиста, так и ложка пуста; у него башка из табачного горшка; умом больно обносился, не заплатана башка; ему в башку этого не вдолбишь; не бей по голове, колоти по башке [ДПРН: 433, 436, 437, 454, 856], башка пустая «о неразумно поступающем человеке», башка о колени прокатилась - «охватил испуг» [АОС, 1: 135] и др. Фразеологические возможности свидетельствуют о глубоком вхождении тюркизма в русский язык, о "врастании" его в русскую лексическую систему. Пути изменения исходного семантического значения слова башка самые разнообразные: перенос названия по внешнему и функциональному сходству признаков («головка кальяна; «било, головка у цепа»), по принципу смежности («главный, старший», «отчаянный, удалой человек»). Итак, проведенный анализ позволяет проследить следующее. 1. Особенность тюркизмов на баш-, бас-, кап-, кара-, кул- заключается в том, что они, этимологически восходя к общему тюркскому корню-этимону, в русском языке утратили словообразовательную соотнесенность с указанными элементами. Мотивированность приведенных рядов тюркизмов лишь генетически объяснима, а сами тюркские корнесловы на русской почве являются формально вычленяемыми в структуре русского слова показателями, не сохраняющими характера морфологически образующего элемента. 2. Судьба лексем с тюркскими элементами баш-, кап-, бас-, кара-, кул- неодинакова. Одни из них прочно вошли в лексический состав русского языка и обросли большим числом грамматических и семантических производных (башмак, башлык, башня, каблук, капкан, басма, басмач, карандаш, каракуль, кулак, культя и нек. др.). Другие присущи лишь просторечно-диалектной речи (башка, башковня, капчук, каптырь, каплак, бастрык, басмар, каракулька, карасырт «мелкая кефаль», кульга, кульпа «безрукий», «с уродливой или искалеченной рукой» и др.). Третьи сохраняются лишь в памятниках письменности периода своего вхождения и причисляются к историзмам (баша, кизылбаш, капучи, каптурга, баскак, карач, кулащик «перекупщик»). 3. В целом тюркизмы на баш-, кап-, бас-, кара-, кул- получили довольно широкое распространение в русском языке, проявив в нем большую словообразовательную активность и оставили заметный след в памятниках письменности, в народных говорах, литературных произведениях, в топонимике и антропонимике. 4. Слова с указанными тюркскими элементами относятся к ряду не только сравнительно многочисленных заимствований, объединенных общими структурно-семантическими

признаками, но и имеющих широкую географию распространения. Ареал некоторых исследуемых лексем весьма обширный. Наибольшей протяженностью границ отмечены тюркизмы: башня, башмак, башка, баш на баш, капкан, каблук, кафтан, караул, каракуль, кулак, которые в известном смысле можно рассматривать в качестве ареальных универсалий для русского языка. Степень и границы распространения других тюркизмов ограничены определенной территорией или даже чрезвычайно незначительны. Такие, например, лексемы, как башмари, башбов, капик «закаблучье», каблучка «кольцо», бастыл, кара-канат «подлещик», кара-карга «грач» и некоторые другие, можно причислить к ареальным уникалиям. Примечания 17. В последующем анализе особый акцент будет сделан на тюркизмах с корнесловами баш- и кап-. К тексту 18. Подробнее об этих словах см. статьи [Юналеева 1978/1, 1979, 1982]. К тексту 19. "Среди оренбургских казаков были кара-чекмени (мужики), которые не пользовались казачьими правами и не получали земельного надела" (Оренб. Моисеев, 1965 - КСРЫГ). К тексту

20. Единичные случаи фиксации в белорусском языке являются результатом влияния русского языка [Козырев 1974: 13]. К тексту 21. О форме калбашка "небольшой круглый хлеб" см. [Миртов 1929: 127]. Раздел пятый. Сравнительный анализ русских тюркизмов с их эквивалентами в других славянских языках Межъязыковые контакты в социолого-лингвистическом аспекте издавна привлекают внимание лингвистов [Виноградов 1967; Баскаков 1969; Дешериев 1966; Белодед 1972; Жлуктенко 1975; Лизанец 1976 и др.]. Проблема исследования славяно-тюркских языковых контактов, отражающих исторический процесс взаимодействия народов, в большей степени разрабатывалась в плане изучения влияния славянских языков на тюркские. Однако многовековые взаимоотношения не были односторонними: как результат этого выступают тюркские заимствования в славянских и в частности восточнославянских языках. Несмотря на ряд работ, посвященных рассмотрению тюркизмов в русском, украинском и белорусском языках [см.: Добродомов, Романова 1979], до настоящего времени мало сделано в сравнительно-сопоставительном освещении тюркизмов в системе восточнославянских языков. Можно назвать лишь несколько статей, в которых тюркские лексические единицы характеризуются на материале русско-украинских или русскобелорусских параллелей [Козырев 1969; 1974; Супрун 1974; Журавский 1974]. А между тем, по мнению Н.К.Дмитриева [Дмитриев 1962], А.Н.Кононова [Кононов 1972], И.Г.Добродомова [Добродомов 1974], А.М.Рота [Рот 1974] и других, изучение тюркских элементов в восточнославянских языках составляет важную задачу отечественного языкознания. Как справедливо отмечает Н.А.Баскаков, "исследований, посвященных анализу тюркизмов в русском и других славянских языках, еще недостаточно, хотя для глубокого понимания процессов развития национальной культуры как славянских, так и тюркских народов эти исследования представляются весьма важными" [Баскаков 1979: 5].

Данный раздел ставит задачей проследить развитие семантических особенностей тюркизмов в восточнославянских языках на материале названий одежды. При всей важности и необходимости для Turco-Slavica различных аспектов изучения наиболее эффективным следует признать анализ по тематическим группам. Принцип тематического исследования, выдвинутый и обоснованный Ф.П.Филиным [Филин 1963: 166], позволяет установить связь между словами и обозначаемыми шли реалиями, выяснить место и роль их в лексико-семантической системе языка. Последнее при сравнительносопоставительном изучении может служить основой для выявления системных отношений между словами и типологических особенностей каждого из языков. Одежда как один из компонентов материальной культуры давно интересует не только этнографов, археологов, историков, но и языковедов [Миронова 1978(1): 114-116; Миронова 1978: 195-220]. Однако лингвистических исследований, касающихся рассматриваемой тематической группы на материале восточнославянских языков, немного [Вахрос 1959; Миронова 1978; Репьева 1975: 75-93; Судаков 1975: 40-42; Суперанская 1961: 59-73; Томилина 1978: 167-177], а число работ, использующих в качестве специального объекта исследования тюркизмы, - незначительно [Асланов 1968: 128-142; Здобнова 1972: 225-235; Репьева 1976: 36-42; Томилина 1975: 52-54; Федоровская 1975; Юналеева 1978: 20-25; 1979: 11-30; 1982], лишь в отдельных работах, посвященных преимущественно бытовой лексике, можно обнаружить в ряду других названий одежды слова тюркского происхождения, получившие освещение в сравнении с одним или двумя восточнославянскими языками [ИИЭС 1974: 116-122; Борисова 1974; Козырев 1970; Котков 1970 и др.]. Как показывают наблюдения, многие тюркские названия одежды встречаются не только в русском, но и в других славянских, и в частности в восточнославянских языках. Количественно и качественно они неодинаковы по языкам. Тюркизмы - названия одежды в восточнославянских языках выступают в нескольких разновидностях: 1) присущие всем трем языкам, 2) русско-украинские, 3) русскобелорусские и 4) свойственные лишь одному из восточнославянских языков. Рассмотрим наиболее представительную разновидность - тюркизмы, так или иначе отмеченные в русском, украинском и белорусском языках. С точки зрения сферы употребления среди них выделяются: 1) общеязыковые во всех трех языках лексемы (сарафан, шаровары, тесьма) и 2) представленные различно по языкам: а) как общеязыковые - в одном или двух языках и как диалектизмы или профессионализмы - в других (другом) - капшук или б) как междиалектные тюркизмы (очкур, каптур) и в) слова-экзотизмы (чалма, чадра). С точки зрения характера функционирования среди анализируемых тюркизмов выделяются следующие типы: 1) во всех языках активно используемая лексема (тулуп, сарафан, тесьма и др.), 2) в одном (двух) языках - активно употребляющаяся лексема, в другом (других) - устаревшее слово, архаизм (калита, кутас и др.), 3) во всех трех языках - историзм (епанча, кафтан и др.). Однако есть случаи, когда семантико-функциональные особенности тюркизмов настолько своеобразны по языкам, что не укладываются в указанные типы и составляют особые разновидности.

Насколько можно судить по доступным нам материалам, анализируемые тюркизмы имеют наиболее раннюю фиксацию памятниками русской письменности. Исключение составляют лексемы штаны, епанча, тегиляй и кутас. Тюркизм штаны впервые в русском языке отмечается под 1595-1599 гг. [ТВОРАО, XX: 440], в старобелорусских памятниках обнаруживается под 1555 годом [Марченко 1975: 11-12]; слово епанча соответственно под 1582 и 1508 гг., тегиляй и кутас: 1582 г., 1589 г. и - 1516 г. [Журавский 1974: 90]. Общевосточнославянская тесьма (укр. тасьма, тасьма, тасьомка, белор. тасьма, тесма, рус. лит. тесьма и диал. тасьма) при общем одинаковом значении «отделка одежды» имеет отдельные расхождения. Так, в белорусских говорах Минской области тасемками называют «отделку у фартука» [Марченко 1964: 313], в украинских полесских говорах тесьма обозначает «межу между посевами в поле» (уст.) и «стежку» [Лысенко 1974: 211]. Семантическая история лексемы тесьма в русском языке связана со значениями «полоска в виде ленты» и «шнур», «шнурок». В современном русском литературном языке тесьма известна в трех значениях, сохраняя два ранних, несколько расширенных по сфере предметного распространения, и, приобретя третье, переносное: 1) узкая тканая или плетеная из нитей полоса в виде ленты, употребляемая для обшивки белья, обивки мебели, отделки платья и т.п.; 2) шнур, шнурок; 3) то, что вьется, тянется узкой длинной полосой, лентой [ССРЛЯ, XV: 400]. На Псковщине анализируемый тюркизм выступает в значении «форма полета журавлиной стаи в виде прямой линии», «вереница» [КПОС]. В русских говорах Татарстана тасёмка обозначает «фитиль» [Моисеенко: 569]. В архангельских говорах у слова тасма отмечено значение «род подпруги, за которую крепится повод одного оленя к другому» [КПОС]. По всей вероятности, это пример сохранения формы этимона и отражения тюркской структуры в первоначальный период вхождения ее в русский язык. Подтверждением может служить и семантика: почти во всех тюркских языках тасма выступает в значении «тесьма ременная», «ремешок», «ошейник». В тюркской лексической системе развитие значений шло, видимо, так: тасма «веревка» → «ремень, ремешок» → «ошейник» → «лента». На русской почве тюркизм прошел через варианты тасма//тясма//тесма//тесьма. Русские письменные памятники и словари разного периода фиксируют все указанные формы, отражающие различные хронологические срезы. Утверждение формы тесьма увязывается с общей последовательно проявляющейся для ряда тюркизмов передней огласовкой: алабуга → Елабуга, чапан → чепан, чардак → чердак, чапрак → чепрак, бальчуг → бельчуг и т.п. Примером восточнославянского междиалектного тюркизма является очкур. Однако лексема не вполне одинакова в языках как по семантической наполненности, так и сфере употребления. Очкур является общеукраинским словом; в русском языке, по всей вероятности, никогда не был в сфере литературного использования, поскольку не отмечается известными нам источниками, отражающими русскую письменность средневековья и позднейшего периода. В этом смысле он являет собой пример тюркского заимствования диалектного, регионального вхождения. Что касается ареала распространения, то он довольно значительный; кроме говоров, указанных Л.И.Максимовой: перм., архан., том., камч., мурм., сарат., куйб., урал., свердл., челяб., прииртыш., омск., новосиб., кемер., алт., краснояр., ирк., тунк. [Максимова 1975: 22], исследуемая лексема имеет место в смол., ворон., курс., брян., белгор., дон., колым., а также в русских говорах Киргизии [Шеломенцева 1971: 88], Башкирии [МРГБ] и Татарстана [КСТРГТ], т.е. отмечена в севернорусских, южнорусских и уральскосибирских говорах, преимущественно соприкасающихся с тюркоязычным массивом. Подтверждая устный, диалектный характер проникновения, заимствование выступает в

различных фонетико-акцентологических вариантах: очкýр, óчкур, ошкур, ачкур, учкор, ичкир, вочкур, вошкур. В белорусском языке тюркизм характерен для говоров Могилевщины и Припятского Полесья. В могилевских говорах учкур – это «конец, обрывок веревки» [Бялькевич 1975: 468], в полесских учкур, ачкур означает: «шнурок, которым затягиваются штаны»; «завязки, которыми затягивается ворот сорочки» и «завязки у юбки» [Соколовская 1967: 51-52]. Общеукраинское очкур употребляется в значении «пояса» и прежде всего «мужской одежды», в украинских полесских говорах оно обозначает «вышитый узенький воротник сорочки» [Лысенко 1974: 147]. Русское областное очкур, подобно украинскому, встречается главным образом как наименование «пояса», но отличается от украинского способностью частной конкретизации значения: это и «шнурок для затягивания брюк» (колым.), и «поясной ремень» (арх., брян.), и «пеньковая веревка», «вздёржка» и «рубец, в который ее продевают» (терск.), и «пришивной пояс у мужских брюк» (кузб., том., кем.). В донских говорах, кроме общего значения «пояс», «ремень», учкур выступает как «петля» и «затянутый веревкой конец сети» [СРДГ, 3: 175]. Итак, исследуемая лексема отмечена во всех восточнославянских языках, но имеет разную степень употребительности и сферу распространения. В украинском языке она является общенародной единицей, используемой как в говорах, так и в литературной речи. Активность ее проявляется в производном, носящем нормативный характер: очкурец [ОСУМ: 473]. В русском и белорусском языках очкур выступает областным словом, причем, если для русского языка - это междиалектный, для белорусского - локальнодиалектный тюркизм. В русском языке слово балахон означало «вид просторной верхней одежды прямого покроя» [ССРЛЯ, 1: 254], а в памятниках XVII в. выступало в значении «род крестьянского кафтана» [СлРЯ, 1: 68]. Особенно широкое распространение тюркизм получил на диалектной почве, где известно множество новых, форм и значений слова: балахонец и балахонщик - «мастер и торговец балахонами», балахонники - «монахи», балахонина - «шерстяная, тонкая и редкая ткань для балахонов», балахонник - «бедняк, попрошайка», балахончик - «женская кофта», балахоня - «размахай» и «человек в длиннополой и широкой одежде», балахонский - «монастырский», балахонничать «заниматься шитьем балахонов». В современном литературном белорусском языке балахон употребляется как «одежда из парусины или полотна свободного покроя» [ТСШ, 1: 331]. По лексикографическим данным начала нынешнего столетия, лексема выступала в значении «холщовый плащ» [Горецкий 1919: 26]. В говорах она обозначает «неумело пошитое широкое и длинное одеяние» или «больничный халат» [Сцяцко 1970: 74]. В украинском литературном языке балахоном называется «просторная длинная одежда, которая надевается поверх одежды» [Гринченко, 1: 85], в его буковинских говорах анализируемая лексема обозначает «просторное женское платье» [МСБГ: 16]. Таким образом, балахон, отмечаясь во всех восточнославянских языках как общенародное слово, однако отличается по языкам степенью распространенности, что особенно прослеживается в говорах. Неодинаково в славянских языках представлена лексема бугай. Формально сходное слово семантически не получило полного совпадения по языкам. Все восточнославянские языки

объединяют значения: «бык», «выпь» и «большой, сильный, здоровый человек». Расхождения наблюдаются как в плане различной степени метафоризации, так и комплекса значений. Больше всего отмечается различий среди значений, возникших в результате метафорического переноса. Различия касаются количественной и качественной стороны. В метафорической семантике слова выступает межъязыковая метафора - «большой, сильный, здоровый человек». Однако в белорусских говорах этот метафорический перенос приобрел дополнительно значение неодобрительной характеристики - «большой неповоротливый человек» [ЗНС: 170]. Комплекс значений еще более отрицательной оценки прослеживается в русских диалектах. Так, в донских, куйбышевских и астраханских говорах бугай выступает в значении «праздный, ленивый человек»; 76

в воронежских, орловских и курских известен как «глупый, бестолковый человек»; в астраханских говорах бугай употребляется в значении «толстый, жирный, женолюбивый человек» [СРНГ, 3: 235-236], а в русских говорах Татарстана - вообще «плохой человек» [КСТРГТ]. Но наиболее существенное отличие в семном содержании рассматриваемой лексемы обнаруживается в русском языке, где она известна в интересующем нас значении одежды. Сема «верхнее платье на меху» у тюркизма отмечается в памятниках письменности уже XIV века [СлРЯ, 1: 343] и фиксируется до настоящего времени русскими диалектами: в вологодских говорах бугай - это «ситцевое платье» [Романовская 1970: 312], «домашнее платье женщины», «сарафан», «короткая женская одежда с отрезной спинкой и без рукавов»; в костромских говорах - это «теплая верхняя одежда вроде пальто» [СРНГ, 3: 235-236]. Отсутствие этого значения в других восточнославянских языках кажется странным. То, что не встречается эта сема в украинских и белорусских памятниках, можно объяснить малой сферой распространения самой реалии и узкой территориальной локализацией ее; сохранение значения одежды лишь в вологодских и костромских говорах - на земле Владимиро-Суздальского княжества не случайно. Фиксирующий памятник XIV в., связанный с cевером Руси, и северная диалектная зона страны, сохраняющая архаику значения, делают несколько понятным, почему анализируемое значение не отмечается в украинском и белорусском языках. Однако в целом украинский язык отличается наибольшим числом лексикосемантического проявления тюркизма, не наблюдаемого в других восточнославянских языках. На украинской почве заимствование получило множество омонимичных образований, означающих: 1) игрушка - волчок [Никовский 1926: 51], 2) род детской игры, 3) название одного из ударов палкой в игре, 4) род фасоли [Гринченко, 1: 105], 5) комнатный цветок, 6) пристрой косы, употребляемый при косьбе высокой травы [МСБГ: 42]. Слово бурка омонимично в русском и украинском языках, совпадая в основных семантических проявлениях: в обоих языках, кроме номинации «вида одежды», оно употребляется для обозначения «коня бурой масти». Но в украинском языке известны и другие омонимичные значения: «картофель», «буря» [Гринченко, 1: 112] и «узкое отверстие... в горных породах...» [СУМ, 1: 258]. В псковских говорах русского языка бурка может обозначать «небольшую стеклянную банку»: "мама мне прислала бурку сметаны" [ПОС, 2: 218], а в рязанских говорах «пузырек газа в какой-либо жидкости»

[ССРНГ: 70]. Эти значения возникли, очевидно, по сходству как своеобразные виды вместилищ. В полесских украинских говорах словом бурка называют «завиток курчавых волос» и «курчавого человека» [Никончук 1968: 80]. Это случай последовательного переноса значения по внешнему сходству с материалом изготовления одежды - войлока из овечьей шерсти. Всем восточнославянским языкам присуща сема - название одежды, которая при общей одинаковости не имеет полного качественного и количественного совпадения в предметной соотнесенности. Так, в современном русском литературном языке бурка означает «род войлочного плотного мохнатого плаща» [ССРЛЯ, 1: 698]; в липецких говорах - «короткую одежду из темной овечьей шерсти», в курских и воронежских «дорожный парусиновый плащ с рукавами»; в псковских говорах - «пелерину» [СРНГ, 3: 288]. В белорусском языке тюркизм, хотя отмечается и в литературной сфере [БРС: 135], однако более характерен для его диалектов, где он выступает как «широкое и длинное одеяние из домотканого сукна с башлыком», которое надевается поверх кожуха», «род плаща или накидки из тонкого войлока, которым пользуются всадники на Кавказе» [ТСБМ], «длинная суконная одежда типа армяка» [НС: 59]. Наибольшее число соответствий отмечено у тюркизма в говорах Припятского Полесья: 1) «юбка из особого домотканого сукна»; 2) «зимняя шерстяная юбка»; 3) «длинная одежда из домотканого сукна, с башлыком, которую мужчины надевали поверх свитки»; 4) «деревянная самодельная пуговица» [Соколовская 1968: 283 и др.; Сакалоуска 1967: 55]. Любопытным, однако, является тот факт, что белорусские памятники дают самую раннюю фиксацию анализируемой лексемы: "...летник, камки, бурки, заставки камчатые на золоте" - 1516 г. [КИСБЯ]. Письменная датировка началом XVI в. свидетельствует о том, что в белорусском языке XV в. слово уже было в употреблении и заставляет усомниться в том, что русский тюркизм можно связывать лишь с XVII веком [СлРЯ, 1: 356]. В словаре украинского языка семидесятых годов бурка определяется как «войлочный безрукавный плащ или накидка из козьей шерсти» [СУМ, 1: 258], по лексикографическим данным начала столетия, - «род башлыка у епанчи» [Гринченко, 1: 112]. В этом же значении тюркизм отмечал Я.Ф.Головацкий у русских южных окраин, пограничных с украинцами: "Во время ненастья или вьюги надевают сверху кожуха опанчу из сероватого толстого сукна. У нее воротник стоячий, по бокам пять или шесть сборок, назади бурка (род башлыка), выложенная голубым или зеленым сукном и окаймленная красными, синими и зелеными нитями" [Головацкий 1877: 18]. В украинском языке анализируемый тюркизм известен также как «казачья и пастушья войлочная короткая епанча или пошитая из меха жеребят» [Билецкий-Носенко 1966: 64]. В полесских говорах распространена явно генетически общая, но формальносемантически измененная лексема - бурки мн. «шитые валенки» [Соколовская 1968: 283; БРС: 135]. По аналогии со многими названиями парных предметов (бахилы, ичиги, кауши, коты, постолы, чакчуры, чирики, чувяки и т.п.) и этот вид обуви получил форму множественного числа. То же наблюдается и в русском употреблении, например: "У нас с матерью были одни чувяки на двоих, а когда мать наскребла денег и хотела купить стеганые бурки, то не могла на базаре снять эти чувяки, они примерзли к ногам" [Чивилихин 1978, 1: 468]. Правда, Белорусско-русский словарь: буркi ед. бурка «теплая обувь», «бурки» [БРС: 135] и Словарь русского языка: бурки ед. бурка «род сапог из тонкого войлока на кожаной подметке» [Ожегов 1977: 61] приводят и форму единственного числа как допустимую, но в качестве вокабулы дают форму бурки (мн. ч.).

Одним из древнейших тюркских заимствований в восточнославянских языках является епанча [Назаров 1958: 270]. Этот тюркизм входит в число лексем, которые из некогда имевших общенародное употребление перешли в разряд устаревших. В ранний период слово епанча было известно в трех значениях: «род накидки, плаща, широкое длинное верхнее платье без рукавов»; «полость в санях или повозке»; «подстилка под седло поверх потника, чепрак». Два последних значения объединяет определенная общность применения. Судьба их в русском языке была одинаково непродолжительной ввиду выхода из употребления самой реалии - полости в санях и подстилки под седло. Поэтому епанча в основном была известна как «особый вид одежды». Причем первоначально это была мужская одежда типа широкого безрукавного круглого плаща; различали: дорожную, из верблюжьей шерсти или грубого сукна и нарядно-выходную, из дорогой материи, подбитую мехом. Епанча имела самую разнообразную расцветку: белую, желтую, серую, красную и т.д.; наиболее употребительным цветом был "червчатый". Вершиной использования реалии было введение Петром I епанчи как обязательного атрибута воинского обмундирования: солдаты надевали ее поверх мундира в ненастное или холодное время [Тучков 1818: 137]. С XVIII в. начинает выступать данная лексема чаще в форме епанечка в качестве обозначения женской одежды: короткой безрукавной шубейки, накидки поверх сарафана. В конце XVIII в. епанча как вид одежды еще сохраняется, но уже приобретает конкретное назначение, приравненное плащу. В дальнейшем произошло и полное вытеснение епанчи словом плащ, имевшим четко проявленную определенность номинации. Словарями XIX в. слово епанча уже дается с пометой "устаревшее"; в настоящее время оно относится к числу историзмов. Как реалия и название епанча более всего продержалась в диалектах, где она известна в нескольких значениях: «вид одежды»; «сукно»; «крыша на четыре ската» и в составе фразеологизма нашего сукна епанча - «живет по-нашему», «живет как мы». Общее распространение лексемы епанча: арх., олон., волог., тамб., ворон., калуж., курс., брянск., пенз., рязан., костр., вят., моcк., сверд., ульян., тул., горьк., камч., говоры Татарстана, Башкирии, т.е. в основном центральные русские говоры. В говорах епанча как «вид одежды» различается: по материалу изготовления, покрою и по соответствию какому-либо виду одежды. По материалу встречаются: а) из штофа или узорчатой ярких цветов ткани (арх.), б) из поярковой шерсти (тул., калуж.), в) из бархата или.парчи (олон.); г) на лисьем меху (олон.), д) из холста (гов.Башкирии). По покрою: а) длинная (гов.Башкирии); б) до колен (гов.Башкирии); в) короткая (олон.); г) с собольим или куньим воротником (олон.). По соответствию какому-либо виду одежды: а) вид свадебной накидки (арх.); б) вид шубки (олон.); в) вид рваной одежды (волог.); г) вид легкой одежды (волог., гов. Башкирии). Епанча в значении «войлок», «кошма» выступает в разновидностях: а) домашнее валяное сукно, войлок (тамб., курск., ульян., костр.); б) войлок, кошма треугольной формы (пенз.); в) полотнище войлока, используемое как одеяло, подстилка (ворон., ряз., пенз.). Епанча как «крыша на четыре ската» распространена в вятских, московских, олонецких, свердловских и камчатских говорах. Епанча во фразеологически связанном значении отмечена в вологодских, калужских и горьковских говорах.

Слово епанча в русских говорах имеет сравнительно немалую зону распространения: от Архангельска до Курска и Воронежа и от Калуги до Свердловска (Екатеринбурга), но отмечено не сплошным массивом, а отдельными островками. В основном оно употребляется в центральной части Европейской территории, где, кстати, более всего наблюдается значение «войлока», «кошмы». На севере Европейской части шире распространено слово епанча в значении «одежды», «накидки» (олон., арх., волог.). В олонецких говорах сконцентрирована совокупность большинства значений епанчи как разновидности одежды. Меньшая концентрация значений связана с тульскими и калужскими говорами. С одной стороны, постепенно утрачивая активные позиции функционирования в своих первоначальных значениях, с другой, - епанча успела дать жизнь ряду семантических дериватов, унаследовавших основной семный признак тюркского этимона - «покрывать», «служить покрытием». Епанча приобрела способность совершенно другого терминологического употребления, сохраняя лишь генетически отдаленную связь с первоисточником. Анализируемая лексема, подвергшись процессу детерминологизации, переключилась, таким образом, из одной "специальности" в другие. Так, словом епанча называют: 1) на плавильных заводах печной корпус, кожух, первые два ряда кирпичей, покрывающие своды плавильной печи [Яновский 1907: 279; Даль, 1: 520]; 2) кожистослизистая, иногда перепончатая, хрящеватая или мускульная оболочка, облегающая тело моллюсков и выделяющая углекислую известь на образование раковины [ВСТ: 589; СНТИС: 276]; 3) в русском зодчестве: четырехскатная шатровая царская или шпилем кровля [СНТ: 276; Яновский 1907: 279; Даль, 1: 520]; 4) вид растений - епанечные вишни: "этой породы вишни листьями своими обвешаны бывают словно епанчею..." [Бурнашев, 1: 290; Даль, 1: 520]. Итак, в результате перемещения смыслового акцента слово епанча получило распространение в металлургической, архитектурной и биологической терминологиях. В пору активного бытования в речи слово епанча характеризовалось значительным кругом дериватов: япанчица, епанечник, епанечный, епанечка, епанчишко, епанчовый, епанчище, епанечковый, епанчик, которые исчезли в основном раньше выхода из употребления самой производящей основы. Своеобразным исключением является форма субъективной оценки епанчишко, которая по-своему пережила свой источник, поскольку она совмещала называние реалии с ее оценочной характеристикой. Диалектное же слово епанча - «вид рваной одежды» - отразило реакцию на изменение функционирования самой реалии. Кстати, аналогичная семантическая эволюция наблюдается и в ряде других лексем: азям → «рваное, худое платье» (олон.); «широкая, не по росту сшитая одежда» (перм.); армяк → одежда дешевого вида» и «очень поношеная одежда» (смол.); зипун → «вид рваной одежды» (дон., олон., влад., волог.); бешмет → «плохое, драное пальто», «ветхая верхняя одежда мужчин» (пск.) и т.д. Все это свидетельствует о семантических сдвигах, продиктованных функционально-стилевыми изменениями заимствований. В белорусской письменности апанча (епонча, епанча, опонча, опанча) в значении «широкий плащ без рукавов» отмечается с 1508 года [Булыко 1980: 113]. Современные лексикографические источники белорусского языка определяют лексему как «накидка, плащ» и причисляют к историзмам [Супрун, Журавский 1974: 124]. Широкое диалектное проявление анализируемого тюркизма отражает украинский язык, где лексема, выступая в следующих вариантах: опанча, опонча, опоньча, опанче, панча, епанча, обнаруживает определенную специализацию обозначения. Так, в полтавских говорах опанча известна как «название старинной одежды» и «материи» [Ващенко 1960: 68]; на Черниговщине панча - «старинная длинная и широкая накидка» [Лысенко 1974:

151]; на Черкащине опонча - «верхняя мужская одежда»; в Хмельницкой области слово опанча отмечается как «длинная одежда, несколько раз подпоясанная»; в бывшей Херсонской губернии опанча, епанча - это «широкий, длинный плащ без рукавов» [Миронова 1978: 6]; в галицких говорах опоньча означает «верхний кафтан» [Пискунов 1882: 169]. В речи батюков опанча, опанче фиксируется как «верхняя серая одежда» [Верхратский 1912: 281]. В бойковских говорах опанча, опонча совмещает ряд соответствий: «длинный армяк из грубого сукна», «верхняя мужская одежда, которую носила шляхта», «плащ из серого сукна сзади со сборками и "клобуком" (пелериной), который носили зажиточные крестьяне»; «верхняя мужская одежда, вид армяка, ранее чумарки, в настоящее время куртки» [Миронова 1978: 57]. По материалам О.Макарушки, тюркизм означал «зимнее убранство» [Макарушка 1895: 8], а по данным Словаря украинского языка семидесятых годов, опанча - «шинель с рукавами и нахлобучкою, из фабричного сукна»; «казачья и пастушья войлочная короткая одежда или пошитая из меха жеребят» [Белецкий-Носенко 1966: 262]. Форма опанчина, по материалам украинского языка прошлого и начала нынешнего столетия, выступала в значении «плохая епанча» [Гринченко, 3: 55], в чем просматривается одинаковый семантический сдвиг с русской производящей основой, отражающий наличие общих межнациональных типов ассоциативных связей. Лексема басма в русском и украинском литературных языках имеет общие значения: 1) Ист. тонкие листы металла (серебряные, медные, золотые) с вытисненным, вычеканенным рельефным рисунком, применявшиеся для различных украшений; 2) металлическая пластинка (или печать) с изображением хана, игравшая роль верительной грамоты в XIIIXV ст. и 3) род краски для волос (бáсма//басмá). В последнем из значений употребляется и белорусская басма. В буковинских говорах украинского языка известны еще четыре значения: 1) украшение парубка, черный шелковый платок, вышитый бисером; 2) шелковый платок на шею, кашне; 3) галстук; 4) черный шелковый платок (вообще). Кстати, последнее значение отмечается и в румынском языке, в котором слово имеет еще такие значения: «ситец», «шаль поверх головного убора крестьянок», «батистовый носовой платок» и типографский термин. В трех омонимичных устарелых значениях выступает слово басма в сербохорватском языке: «магическое слово», «заклинание», «набивной холст» и «пороховница», «пороховой рог». В польском языке оно известно лишь как «краска для волос». В болгарском языке басма встречается в значении «ситец», а в сочетании басма - тютюн обозначает «высший сорт табака». Употребительны также производные басмен «ситцевый» и басмаджия «мастер, ткущий ситец» и «торговец ситцами». Значения «ситца» и «набивного холста» в болгарском, сербохорватском и румынском языках, а также «платка», «кашне» и «галстука» - в буковинских говорах украинского языка следует рассматривать как результат проникновения турецкого басма «набивной ситец», «миткаль» в зону балкано-карпатского ареала. Другие же значения лексемы, имеющие место в русском, украинском, белорусском и польском языках, связаны со старотатарским басма. Лексема султан в одинаковых значениях: 1) титул монархов, 2) украшение в виде стоячего пучка перьев или конских волос на головных уборах и 3) соцветие многих злаков, метелка из колосков - известна русскому, украинскому и польскому языкам. В белорусском, сербскохорватском, болгарском и чешском языках тюркизм употребляется как «титул» и «украшение». Частные отклонения в семантике слова между украинским и русским языками проявляется в следующем: в значении украшения укр. султан в отличие от русского употребляется не только по отношению к воинскому головному убору и украшению на голове лошади, но и как «украшение женского капюшона», но, с другой стороны, на русской почве образовано переносное значение - «расширяющаяся кверху струя», «столб чего-нибудь (пара, дыма и т.п.)». Так, в произведении современного

писателя Бориса Зубавина употреблен тюркизм в значении «столб снега» (см. пример на стр 106). Анализируемая лексема в русском языке используется также в физической терминологии: "При включении тока высокого напряжения на перьях птицы возникает статический электрический заряд, вследствие чего перья птицы топорщатся и расходятся (как расходятся кисти бумажного султана, соединенного с электростатической машиной)" [Тульчинский 1965: 197]. Для русского языка сравнительно с украинским более показателен тюркизм в качестве названия трав: Ботанический словарь А.Анненкова приводит примеры в форме султан и особенно султанчик(и) в различной сочетаемости (красные, муровой, синие, полевой), связывая с бывшими Уфимской, Ярославской, Костромской и Петербургской губерниями [Анненков 1878: 25 и др.]. Сходство и различие общевосточнославянских тюркизмов проявляется, как видно, прежде всего в их функционально-стилистическом статусе. К отмеченному выше добавим. Если тюркизмы алам, шишак, султан во всех восточнославянских языках относятся к числу историзмов, то такая устаревшая для русского языка лексема, как капшук, в украинском и белорусском языках входят в основной словарный состав. Тюркизм калита лишь в украинском языке нормативен, в русском и белорусском языках относится к устаревшим. В русском языке слово капшук можно встретить лишь в диалектном употреблении; причем капшук имеет довольно широкий ареал, правда, в основном очерченный говорами западных, центральных и северных областей (смол., брян., прибалт., новг., пск., архан., мурман., тверск., курс., орлов., моcк., дон.). Поэтому не вполне убедительно мнение И.С.Козырева, считающего, что лексема капшук "в русских говорах имеет локализацию, типичную для областных белорусизмов" [Козырев 1969: 29], хотя, конечно, для русских говоров, пограничных с белорусскими, влияние последних возможно. Наличие слова капшук в русских говорах Хакассии, очевидно, следует признать лексической особенностью, привнесенной пришельцами в местную речь. Следует отметить, что в последнее время заметно повысился интерес к изучению семантических процессов слов в сравнительном плане на материале родственных (славянской, германской,романской групп) языков [Толстой 1969; Трубачев 1966; Ходова 1960; Ховалкина 1979; Наделяева 1976; Будагов 1968], ставится вопрос о необходимости выявления типов лексических и семантических соответствий. А.Е.Супрун, используя разработанную им методику сопоставительно-типологического анализа лексики, на примере русского и белорусского языков, представил "некоторые начальные этапы в сопоставлении отдельных слов" по семантическим схождениям и расхождениям при формальном соответствии лексем и формальных различиях при семантическом тождестве [Супрун 1975: 163-170]. С точки зрения типологической дифференциации анализируемых заимствований в восточнославянских языках выявляются определенные формально-семантические разновидности, отражающие системные своеобразия языков. Большинство тюркизмов формально соотносятся в восточнославянских языках, однако не всегда имеют одинаковую семантическую соотнесенность. Содержательный объем лексемы в одном языке редко покрывается содержательным объемом внешне сходной, коррелирующейся пары. Так, среди межъязыковых заимствований при совпадении лексем выделяются следующие типы семантических взаимоотношений: 1) обще-сходная соотнесенность (сарафан, штаны, тесьма и др.), 2) частичная соотнесенность (колпак, бугай, басма и др.), 3) исторически-условная соотнесенность (армяк, кутас и др.), 4)

нулевая соотнесенность (рус. диал. чулок - «конусообразная мотня, матица невода»; бел. полес. мисюрка -»жаворонок хохлатый» и др.). Кроме отмеченного, среди исследуемых тюркизмов встречаются: 1) лексемы, не имеющие формально коррелирующихся пар (рус. терлик, азям, кульмяк, аракчин и др.) и 2) лексемы, выступающие в формальном или формально-семантически измененном варианте (белор. каблучка - «перстень»; рус. диал. каптурник - «растение семейства гвоздичных» или «заросли репейника, лопуха»; белор. каптурик - «женская шапочка»; укр. каптурка «мужской головной убор», «шерстяной колпак в виде усеченного конуса» и т.д.). Наблюдения показывают, что совпадают, как правило, формы, а семантическая соотнесенность или отсутствует, или слишком отдаленная, а поэтому условная, или проявляется лишь в частичном совпадении значений, что позволяет говорить о развитии межъязыковой омонимии: рус. каблуки - «каблуки» и бел. полес. каблуки «приспособление для подноса сена скоту»; рус. колпачок - уменьш. к колпак - «вид головного убора» и белор. полес. ковпачок - «колпачок для изоляции матки на сотах» и т.д. Эти и подобные примеры отражают корреляцию их в разных языках со словами не одного и того же синонимического ряда, что определяет и различие системных лексических связей (см. об этом раздел шестой, § 3). Сопоставительный анализ тюркизмов исследуемой тематической группы в восточнославянских языках позволяет установить наибольшую степень соответствия семантического содержания и общей предметной соотнесенности внутри общевосточнославянских тюркизмов, отражающих более древний пласт лексики, отличавшийся меньшей степенью специализации. Общие для языков тюркские заимствования составили межъязыковой пласт лексики. Однако, попав хотя и в родственные,но неадекватные системы и подчинившись специфическим для каждого конкретного языка потребностям функционирования, они по мере приближения к современности стали все более разобщаться, утрачивая или, напротив, приобретая семантические показатели, продиктованные национальными ассоциативно-языковыми нормами. Большинство тюркизмов, лексически совпадая в языках, различаются числом значений или степенью детализации одного из значений [Юналеева 1978: 433]. Совпадая по форме и основному значению - «вид головного убора» - тюркизм каптур(а) различается в восточнославянских языках как числом значений, так и детализацией основного значения. Так, в русском языке лексема известна в четырех значениях: «головной платок» [КПОС], «рогатый женский головной убор» (новосиб.), «колпак, шапка» (калин.), «капюшон» (новорос.), «верхний выступ на фасаде печи» (новосиб., смол., урал. и гов. Литвы и Латвии), «чехол из холстины для защиты от комаров, надеваемый на голову и шею» (олон., архан., урал.), «кисет» (амур.). В украинском языке тюркизм фиксируется в четырех значениях при своеобразной специализации основного значения: «старинный головной убор замужней женщины» [Лысенко 1974: 91], женский головной убор с круглым дном из цветной материи, разновидность очипка», «капюшон у верхней одежды», «клобук, капюшон монашеский» [Гринченко, 2: 218]; «железное кольцо на конце ступицы колеса» [Лысенко 1974: 91]; «зазубцы», «часть печи над топкой» [Ващенко 1960]. В белорусском языке анализируемая лексема выступает в более десяти значениях, отличаясь детализацией основного значения и большим разнообразием переносных значений: «капюшон», клобук», «капор, чепец» [БРС: 378], «шапка», «чепчик у замужних женщин и грудных детей» [Горецкий 1919: 117], «шапка с ушами» [Носович

1870: 245], «женский головной убор», «детская шапочка» [СБГПЗБ, 2: 406-407]; «самая высокая передняя часть печи», «выступ в камине», «десятый сноп копны» [Шаталова 1975: 74]; «верхняя часть кухонной печи, переходящая в дымоход» [Каспярович 1927: 154]; «навес», «передняя часть печи, возвышающаяся над лежанкой» [ТСБМ], «вытяжное поле над горном» [НС: 222], «печурка», «верхняя часть камина», «приспособление для вентиляции» [СБГПЗБ, 2: 406-407]; «крышка» [Бялькевич 1975: 221]; «абажур» [Горецкий 1919: 117]; «щиток в санях» [Старычонок 1970: 245]. Анализируемый материал констатирует также отличия в степени частной конкретизации значений по соответствию видам одежды; наиболее высокие показатели демонстрируют русские тюркизмы. Так, русский кафтан насчитывает до десяти разновидностей по покрою (длинный, широкий, с борами, без воротника и т.д.) и столько же разновидностей по соответствию другим видам одежды (вид армяка, бешмета, кофты, пиджака, пальто, рясы и т.д.). Неодинакова по языкам соотнесенность лексем и сем и с точки зрения принадлежности к различным стилевым уровням. В целом русским тюркизмам более свойственно развитие значений эмоционально-оценочной характеристики и смещение в разряд экспрессивноокрашенной лексики (балахон, штаны, шаровары, башмак, бахилы и т.д.). Наличие сходных тюркизмов в восточнославянских языках является показателем давних и широких тюрко-славянских контактов. Специфика количественного и качественного проявления в русском, украинском и белорусском языках объясняется функциональносемантическим своеобразием их внутриязыкового развития, а также факторами экстралингвистического порядка.

Раздел шестой. Системные связи тюркизмов в русском языке и проблемы их исследования 1. О семантических моделях тюркизмов в лексической системе русского языка Вопросы синонимии, и в частности лексической синонимии, нашли широкое освещение в отечественной литературе [Филин 1936; Григорьева 1959; Баранникова 1962; 1963; Лукьянова 1966; Очерки 1966; Коготкова 1968; Апресян 1974; РСОИРЯ 1980 и др.]. Однако изучение синонимии как средства семантической характеристики слов определенной тематической группы проводилось недостаточно [Иванова 1958; Блинова 1962, 1975; Woelke 1963]. Нет специальных работ и относительно места, роли и особенностей функционирования заимствований, в частности тюркизмов, в синонимическом ряду русского словаря. А между тем исследование лексики в ее системности предполагает одним из основных компонентов выявление синонимических связей слов. Тюркизм, как любое исконное или заимствованное слово, - понятие историческое, а потому все его лексико-семантические связи (в том числе и синонимические) определяются функционально-стилистическим статусом, характерным для хронологически определенного периода бытования в языке-рецепторе.

При заимствовании лексемы обычно имели одно значение, причем, как правило, связанное с основным значением этимона (халат, штаны, шаровары и т.д.). Оторванные от типологически привычной языковой среды, естественного окружения слов-сородичей, заимствования попадали в чуждое словесное окружение. По внутренним законам языка тюркизмы включаются на разных правах в синонимические ряды, которые по мере приближения к современности все более расширяются за счет заимствований из разных языков. Внутри синонимических рядов идет невидимая, но постоянная борьба конкурирующих лексем за право утверждения. По справедливому замечанию В.Л.Виноградовой, "конкуренция слов и значений служит одной из основных причин (поводов) их изменений, утрат, одним из основных проявлений развития языка" [Виноградова 1977: 7]. Но поскольку слово как акт речи является элементом избирательным, диктуемым назначением, задачей общения, то выбор того или иного члена синонимического ряда определяется экстралингвистическими факторами, в конечном итоге степенью соответствия самой реалии высказываемой мысли, взаимной мотивированностыо слова и обозначаемого им понятия, предмета. Вот почему устаревание реалии или утрата ее целесообразности в материально-бытовой жизни как эхо отзывается в лексикосемантической жизни слова и, напротив, активность ее в быту, расширение сферы использования ведет к утверждению как средства номинации. В качестве примеров первого типа могут быть: бугай, казакин, чикчиры, епанча, терлик, тегиляй, чуга, яга и т.д.; второго типа: сарафан, халат, тулуп и др. Первые из них, не выдержав конкуренции, вышли из употребления, их использование возможно лишь при воспроизведении событий, исторически связанных с их бытованием. Слова второго типа ни до, ни после их появления не имели серьезного конкурента, который мог бы сместить их. Потребность в применении обозначаемых ими предметов и отсутствие каких-либо дублетов превратили сарафан, халат, тулуп в единственные номинации соответствующих реалий. Прослеживание судьбы тюркизмов в русском языке явствует о том, что они не просто влились как безучастные свидетели процесса заимствования, а вступили во взаимодействие с исконными словами, сами подвергаясь перестройке и вызывая обратную перестройку в семном соотношении лексем. Во взаимодействии тюркизмов с исконными словами отмечается два процесса, продиктованные испытанием на конкурс. Один - когда тюркизм представляет обозначение новой реалии, неизвестной русской действительности; в этом случае выделяются: 1) наименование предмета воспринятого, которое пополнило фонд употребительной и потому необходимой лексики; 2) наименование предмета, не нашедшего потребности, спроса со стороны русской действительности и потому не воспринятого и сохраняющего в обозначении налет иноязычного, экзотичного. Второй - когда тюркизм обозначает предмет, имеющий место в русской действительности, но различающийся какими-либо признаками сравнительно с исконной формой. В первом случае отмечается внеконкурсное вхождение, на льготных основаниях единственной номинации предмета; статус в языке указанных разновидностей предопределен их целесообразностью употребления (ср., например, карман, тесьма - с одной стороны, и чалма, бутурлук - с другой). Во втором случае тюркизмы зачастую не выдерживали конкурсного испытания на замещение исконных слов и утверждения в качестве доминирующего члена синонимического ряда. В русском литературном языке есть единичные примеры

временного доминирования тюркизма (например, слова башмак, штаны), но и они по истечении времени сдали стилистические позиции. Связь реалии и ее обозначения опосредованна, не раз данная и не случайная, изменения ее мотивированы. Смена обозначений продиктована целесообразностью, насущной необходимостью. Последующие коррективы, вносимые жизнью в мир реалий, ставят заявку на пересмотр того, насколько полно соответствует данное обозначение. И если к этому времени язык располагает другим (или другими) языковым средством (словом) в виде названия сходного, но более приемлемого, современного предмета, - оно начинает вытеснять существовавшее. Иногда происходит размежевание по вариантам значения или по стилю употребления и т.п. - это в том случае, когда все же сохраняется какая-то возможность дифференциации. Если же наступает устаревание реалии с выходом из практического использования, то неизбежно устаревание и её номинации. Последнее принимает две формы: 1) архаизация, т.е. утрата современности и существование в положении утратившего ценность данновременного употребления как не соответствующего нормам времени; 2) превращение в историзм. Архаичное слово редко, но может употребляться как стилистический ироническишутливо окрашенный вариант слова; историзм же может использоваться лишь в контексте, исторически выдержанном для использования обозначаемой реалии. В связи с этим предполагаем целесообразным рассматривать синонимические связи слов в следующих аспектах: 1) диахроническом, 2) синхроническом (или функциональностилистическом) и 3) сравнительно-типологическом. 1. Если в синхронном плане синонимию можно рассматривать как готовый словесный результат, то диахронический аспект дает возможность проследить становление этого результата, историю складывания системных связей между близко значимыми словами. Рассмотрим это на примерах некоторых тюркизмов. В русском языке до появления слова штаны существовали названия данного вида одежды: надраги, остегны, гачи, портки, ноговицы. Однако они были неоднозначны и неодинаковы по употреблению: гачи использовались чаще в значении «нижняя часть штанов», порты или портки - в значении «портяное исподнее белье», «подштанники», ноговица известна была в двух значениях: «отдельная часть одежды» и «обуви» [Даль, I: 34б; III: 323; II: 552]; остегнъ//остегны и надраги относились к числу лексем, ограниченных сферой употребления: первая - церковной терминологией, вторая - речью раскольников [Даль, III: 704, 406]. В русский язык слово штаны вошло как обозначение «мужского нижнего платья, надеваемого поверх исподницы». Включившись в синонимический ряд названных слов в качестве его сочлена, тюркизм вскоре стал доминантой ряда. Слово штаны явилось не только обозначением новой реалии, но и стало общим названием сходных видов одежды. Проникшие в XVIII в. панталоны и брюки значительно поколебали положение тюркизма в синонимическом ряду. В процессе взаимодействия синонимов тюркизм, вобрав своеобразия значения вышеназванных слов, закрепил за собой двоякое использование: как «вида женской одежды» (=панталоны) и «вида мужской одежды» (=брюки), но не выдержал конкуренции ни стилистическом уровне - стал разговорным вариантом западных заимствований.

Подключенные в XIX в. в синонимический ряд слова шаровары, шальвары, чамбары (чембары) особенно не задели устоявшихся позиций анализируемой лексемы, напротив, скорее расширили возможности ее употребления в качестве дополнительной подмены (семантической: к слову шаровары, стилистической: к книж. шальвары, диал. чембары). В качество обозначения детали одежды - «вшитого в платье мешочка для денег и мелких вещей» в русском языке использовался ряд слов: мошна, мошец, диал. хамъян, калауз, киса, калита, зепь, чпаг, карман (кстати, кроме первых трех, остальные - тюркского происхождения). Первая известная фиксация лексемы калита датируется концом XIV столетия: "...поясъ золот с калитою да с тузлуки..." 1389 г. [СлРЯ, 7: 36]. В русском языке слово имело ряд значений: вплоть до XVIII в. было обозначением «мешочка на поясе» и «мешочка на бедре»; впоследствии стало употребляться как «карман», «сумка», «ножны», «кошелек», «род саквояжа» и т.д. Лексема зепь, судя по первым известным данным памятников письменности, проникла в русский язык на рубеже XVI-XVII вв.: "...да к той же ряске куплено на зепи аршинъ крашенины лазоревы" 1600 г. [СлРЯ, 5: 383], а толкование чпаг через «зепь» Азбуковником 1654 года [КДРС], подтверждает, что рассматриваемый тюркизм был понятным и обычным в употреблении. В XVII в. слово зепь было известно в значении «длинный пристенный ящик, служивший лавкой и шкафом для посуды», «залавок» [СлРЯ, 5: 383]. Однако это значение рано и бесследно утрачено. Дольше сохранились значения «мошна», «сумка», «котомка», «калита». Лексема карман, по данным картотеки ДРС, отмечается с середины XVII в.: "...снял с нево опояску кумачную красную с карманом, а в кармане де была полтина денег" - 1653 г. [СлРЯ, 7: 81]. Правда, есть некоторые косвенные показатели, свидетельствующие о возможно более раннем вхождении ее в русский язык. Но этот материал мы опускаем, поскольку прямого отношения к задачам данного раздела он не имеет. Итак, какое-то время лексема карман составляла с указанными словами синонимический ряд, выполняя определенные функции. Но в дальнейшем она постепенно получила способность замещать своих синонимических собратьев и стала вытеснять их. К концу XVIII - началу XIX в. тюркизм утвердился в качестве стержневой, а для литературного языка позднейшей поры в качестве единственной формы, не имеющей лексического дублета. Среди названий определенного вида головного убора в русском языке известны, например, башлык и капюшон. Лексема башлык в значении «особый вид головного убора» отмечается с первой трети XIX в. Воспринятое поначалу в качестве экзотизма, как название тюрко-кавказского элемента одежды, слово вошло постепенно в число освоенных лексем. Как предмет специфического покроя и назначения башлык не имел аналога, легко вписался в ассортимент одежды и в течение прошлого столетия использовался даже в качестве принадлежности обмундирования в российских войсках [Энц.: 126]. В дальнейшем же с возросшей активностью французского капюшона тюркизм стал сдавать позиции и в настоящее время, еще продолжая сосуществовать в одном синонимическом ряду, заметно перемещается в разряд устаревающих лексических единиц. В произведениях советских писателей (М.Шолохова, В.Вучетича, А.Федичкина и др.) башлык используется преимущественно при описании одежды пред- и революционного периода России, например: "Одеты мы были плохо - ни валенок, ни рукавиц. Редко кому

достался полушубок. Носили папахи, заячьи треухи, шапки, кепи, некоторые кутались в башлыки..." [Федичкин 1977: 107]. В современном литературном языке башлык «головной убор» по существу употребляется не в своем первоначальном значении: «суконный теплый головной убор с длинными концами, надеваемый поверх шапки», а в значении слова капюшон - «откидной головной убор, пришитый или пристегиваемый к вороту верхней одежды» [Ожегов 1977: 245], хотя ни один словарь не отмечает этого изменения. В указанном изменении можно усматривать один из способов временного подравнивания к новым семантическим соотношениям в кругу синонимической общности. В процессе развития словарного состава изменилось количественное и качественное соотношение лексем в синонимическом ряду названий обуви. В период вхождения (XVI в.) и первоначального употребления слово башмак выступало в значении «особого вида обуви», определенным образом напоминающего известные с XII в. древнерусские плесницу и калигу, которые не случайно толкуются И.И.Срезневским [Срезневский 1893, I: 46] и Ф.П.Филиным [Филин 1962: 169] через данный тюркизм. Вначале башмаки, очевидно, обозначали обувь типа глубоких галош, которые надевались на ичетыги (чедыги), представляя, таким образом, необходимый и основной элемент комплексной обуви. Прямым подтверждением могут служить показания Крымских дел, где башмаки выступают в сочетании с ичедыгами (чедыгами): "...башмаки съ чедыги. Крымское дело, шиты по атласу по червчатому золотом да серебром волоченым" [Срезневский 1893, II: 962; I: 1181]. Позднее башмаки стали носить отдельно от ичетыг (чедыг), самостоятельно. Изменяются конструктивные формы и назначение башмаков как вида обуви. Башмаки XVI и начала XVII вв. имели остроконечный нос, высокий каблук и толстую подошву; шились из телячьей, конской кожи, из коровьего опойка и юфти; дорогие и нарядные - из сафьяна, атласа и бархата. Имели самую разнообразную расцветку, преимущественно яркую: белые, желтые, алые, зеленые, лазоревые; наиболее употребительный цвет был "червчатый", ярко-малиновый. Нарядные башмаки, особенно царских персон, обильно украшались золотом или серебряной строчкой, кружевами, шелковым пояском, низались жемчугом, а иногда и дорогими каменьями, так что порой не видно было самого материала, из которого они сделаны [Савваитов 1865: 156; Костомаров 1887: 86; Забелин 1901: 534]. В конце XVII - начале XVIII в. с установлением ориентации на Запад в приказном порядке (1699 г.) повелевалось носить венгерскую, немецкую и польскую одежду. Как отмечает А.Терещенко в книге "Быт «русского народа", "портных, башмачников и седельщиков ведено подвергать жестокому наказанию за делание старинных одежд и вещей" [Терещенко 1848: 367]. С этого времени вошли в обиход тупоносые немецкие башмаки с серебряными большими пряжками. В результате постоянных видоизменении, которые были различны и территориально, и сословно, башмак в русском языке стал закрепляться в качестве обозначения неодинакового вида обуви как по фасону, так и материалу изготовления. Это способствовало развитию у тюркизма значения не конкретного вида обуви, а обуви вообще. Не случайно в толковых, энциклопедических, этимологических и терминологических словарях лексема башмак определяется или как «туфля» [Энц., V: 126], или как «полуботинок» [Ожегов 1977: 36], или как «женская и (низкая) мужская

обувь» и «род обыкновенной обуви» [Яновский 1803: 357; Яновский 1907: 113; СЦСРЯ, I: 25; Чудинов 1901: 65], т.е. «обувь вообще». Слово башмак получило широкую распространенность, стало достоянием не только книжной, но и общеупотребительной лексики. Степень освоенности тюркизма столь велика, что во многих словарях XVIII-XIX вв., периода широкого употребления, он или не толкуется как всем понятное слово [Лексикон 1783: 90], или включается с пометой «всем известная обувь» [Яновский 1803: 357; Даль, I: 54]. Войдя в синонимический ряд древнерусских слов плесница, калига и др. как нейтральное, межстилевое название новой реалии, определенного вида обуви, сначала потеснив, а затем изжив своих сочленов, башмак на протяжении веков был доминантой синонимического ряда, а позднее единственным средством общенародной номинации соответствующей реалии. В XIX в. в русский язык проникает лексема ботинок и как обозначение конкретного вида обуви довольно быстро начинает вытеснять башмак, уже не имевший к этому времени четкой смысловой заданности. Тюркизм, утративший конкретную понятийно-предметную определенность (это и туфля, и полуботинок, и недифференцированная обувь вообще), не выдержал конкуренции и уступил доминирующее место в синонимическом ряду активному галлицизму. Башмак стал употребляться с оттенком сниженного обозначения, с оттенком несколько отрицательной оценки: грубой обуви. Неслучайно тюркизм 120

прочно вписался в комплекс названий солдатского обмундирования. В художественных произведениях, отражающих события начала - середины текущего столетия, читаем: "Я имею пятьсот тысяч превосходных одеял, восемьсот тысяч пар башмаков для пехоты..." [Толстой 1980: 115]; "...А потом, как при захвате неприятельского дота, солдаты с автоматами рассыпались по посольству… А потом стук кованых башмаков и посты: у входа в посольство, у кабинета посла..." [Дангулов 1972: 60]. В настоящее время наблюдается своеобразное размежевание синонимов, вызванное семантико-стилистическим разграничением: функции нейтрального обозначения определенного вида обуви выполняет, как правило, слово ботинок, лексема же башмак употребляется преимущественно в качестве названия обуви, не имеющей четких конструктивных признаков как стилистически сниженный вариант28. Последнее убедительно подтверждается контекстной позицией тюркизма. Экспрессивная окрашенность его синтаксически проявляется в сочетаемости с кругом пониженного лексического значения, которые в известной степени стандартизированы: стоптанные башмаки, поношенные башмаки, дырявый башмак, смятый башмак и т.п. Примеры в тексте: "Все вполне интеллигентно. Даже вызывающе интеллигентно, если смотреть на меня из толпы телогреек, застиранных свитеров, линялых рубах и стоптанных башмаков, в которые обрядились наши романтики" [Русков 1968: 34]; "Глухарь немощно поспешил за ней, сутулясь, шаркая по цементу поношенными башмаками" [Чивилихин 1978, I: 111]; "…А если закруглить молоток с обеих сторон да над головой мастера повесить другой дырявый башмак, производительность труда возрастет вдвое" [Изв., 1974]; "Рыхлая, с старообразным лицом, лишенным живых красок, с мягким мясистым носом, словно смятый башмак, выступавшим вперед, и большими серыми глазами, смотревшими неласково, она не могла производить впечатления на мужчин" [СалтыковЩедрин 1975: 220].

Итак, башмак в русском языке в значении «особого фасона низкая обувь» является историзмом, в значении «ботинок» - не столько устаревшим [ТСРЯ, I: 98], сколько стилистически сниженным вариантом. Производное башмачок выступает со значением легкой, изящной обуви как структурносемантическая форма, отражающая своеобразие семантического сдвига варианта, и включается в синонимический ряд со словом туфля, туфелька. Специализированное значение лексемы башмак, соответствующее какому-то конкретному виду обуви, в каждом случае определенного фасона и материала, наблюдается в диалектах. Так, башмак в значении «тапочки, связанные из грубой пряжи, обычно белой», употребляется в уральских говорах [СРНГ, 2: 163]; «низкая (до щиколоток) кожаная обувь домашнего изготовления», «кожаная обувь типа глубоких галош», «ботинок с резинками по бокам», «кожаная праздничная женская обувь» – в различных районах Архангельской области [КАОС]; «детская обувь, связанная из шерсти, либо сшитая из сукна или портянины» - в районах Башкирии [Здобнова 1972: 227] и т.д. В русских говорах имеется множество различных названий, соответствующих по сходству реалий лексеме башмак. Они составляют междиалектный синонимический ряд с доминантой башмак: хлопанцы, оборки, выступки «женские кожаные башмаки на каблуке, с высокими обшитыми по краям красною тесьмою передками» [Подвысоцкий 1885: 26]; чуня «мягкий башмак, сшитый из материала или вязаный» [ССРНГ: 601]; аларчики «башмачки из юфти или хрома, отороченные кусочками оленьей шкуры» [Элиасов 1980: 52] и т.д. Тюркизм базар, фиксируемый в русском языке с начала XIV века ("Сами пришедше съсhдоша съ коней въ торгу, близъ бо б± тамо базаръ великий. Ник. лет. X, 185. 1319" [СлРЯ, 1: 65]), долгое время был доминантой синонимического ряда, куда входили такие слова, как торг, торжище, толкучий, толкучка, бавун (южное). Слово рынок, появившееся в Петровскую эпоху, первоначально выступало синонимомдублетом. Но постепенно слова базар и рынок стали приобретать стилистическую неоднородность. Так, в газетных публикациях последнего десятилетия отражается негативно-оценочная, ироническая окраска слова базар: "Предупредить базар на рынке труда" [Известия, 1992, 4 янв.]; "Пока же нет рынка, а есть базар" [ВК, 1992, 14 янв.]; "Такой вот у нас рынок с базарным лицом" [ВК, 1998, 5 дек.]. В настоящее время рынок все чаще употребляется в значении «форма экономического хозяйствования» и начинает восприниматься как слово, выражающее более цивилизованные отношения, чем базар. Тюркизм базар в прямом значении, еще сохраняя определенную конкурентоспособность, однако несколько утрачивает свои позиции в стилистическом отношении. Слово базар начинает выступать активнее в переносном, оценочно-сниженном значении «крик, беспорядочный говор, шум»: "Низкий уровень общего развития, грубая и примитивная речь, драки в парламенте - все это невольно напоминает колхозный рынок, в смысле базар" [ВК, 1995, 13 окт.].

Слово ярлык, фиксируемое в русском языке с XIII века [Срезневский, 111: 1660], первоначально было известно в значении «жалованная грамота татарских ханов». Лишь поздними и ныне функционирующими являются два значения: «наклейка на предмете, товаре» и «шаблонное прозвище, формально характеризующее кого-либо, что-либо». Синонимический ряд с первым из этих значений раньше включал такие слова, как квиток, расписка, сигнатурка [Преображенский, II: 139], которые со временем утратили свою активность в качестве синонимов. В настоящее время, по данным Словаря синонимов русского языка З.Е.Александровой, синонимический ряд состоит из трех слов: этикетка, ярлык, наклейка [Александрова: 598]. Западное по происхождению слово этикетка, которое отмечается словарями с XIX века [Фасмер, IV: 523], выступило серьезным конкурентом слову ярлык в значении «наклейка». Наряду с формой этикетка употреблялась и форма этикет в значении «наклейка», «ярлык на чем-либо»; об этом свидетельствуют примеры из художественной литературы. Например: "На украшение стен идут и конкретные бумажки и водочные ярлыки и этикеты из-под папирос, и эта бедность совсем не вяжется с солидной постелью и крашеными полами" [Чехов, 14-15: 14]; "Сингалезы уже тащили по трапу сундук..., весь испещренный разноцветными этикетами отелей" [Бунин, II: 33]. Однако форма этикет «наклейка» в русском языке не утвердилась. Лексема этикет употребляется в другом значении - «установленный порядок поведения, форм обхождения где-либо» [СРЯз, IV: 769]. Произведения художественной литературы конца прошлого века еще отражают активное употребление слова ярлык параллельно со словом этикетка: "В переднем углу, возле икон, были наклеены бутылочные ярлыки и обрывки газетной бумаги - это вместо картин" [Чехов, 9: 281; 1894-1897]; "По этикеткам на бутылках видно, что не ждали Чаплина... Не могли они рисковать, чтоб он остался недоволен обедом и винами" [Чернышевский, Пролог - ССРЛЯ, 17: 1937-1938]. Но уже в нынешнем столетии предпочтение отдается слову этикетка: "Цвет поглядел на зеленое с золотом этикетку хрустального флакона и прочел в слух..." [Куприн А.ССРЛЯ, 17: 1937]; "Гриша, шевеля губами, внимательно читает этикетки на бутылках" [Горький М.- СРЯз, 4: 769]. В настоящее время лексема ярлык в значении «наклейка» заметно утрачивает активность употребления и свои позиции в синонимическом ряду сравнительно со словом этикетка. Тюркизм ярлык, сдавая позиции в значении «наклейка», однако, стал активизироваться в другом - переносном значении. Вначале это значение было внеоценочной, стандартной характеристикой лица (или предмета). Так, в романе "Война и мир" Л.Толстого есть тому подтверждение: "В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, наименование событию, которое так же, как ярлыки, менее всего имеют связи с самим событием" [Толстой, 3: 7]. Но впоследствии это вторичное значение тюркизма стало обрастать признаком негативной оценки лица, средством отрицательной характеризующей семантики. Например: "... о личности этого человека правдиво писать крайне трудно, вот уже сорок лет к его фигуре прочно приклеился ярлык "зловещая" [ВК, 1994, 5 апр.].

Слово этикетка тоже известно в аналогичном разговорно-пренебрежительном значении: "Ходит с этикеткой таланта и зазнался" [ТСРЯ, 4: 1437]. Однако в этом значении оно не прижилось в языке, уступив активные позиции тюркизму. В синонимический же ряд к словам этикетка, наклейка, ярлык в последнее время проникает английское слово лейбл, очевидно, с перспективой на активное функционирование. Слово лошадь, судя по первым фиксациям, датируемым началом XII века [СлРЯ, 8: 288], появилось в русском языке позже, чем конь (XI - XII вв. – [СлРЯ, 7: 287]) и первоначально вошло как наименование по половому различию. Слово лошадь вскоре, однако, приобретает функции общеродового понятия, и в лексикографических источниках оба слова толкуются одно через другое. В синонимическом ряду, куда входят, кроме слов лошадь и конь, книжное, ироническое буцефал, народно-поэтическое сивка, крестьянское разговорное савраска, кляча (плохая), скакун (резвая), разговорное одер, книжное ироническое росинант [Александрова: 216], тюркизм лошадь является доминантой. В современном русском языке слово конь чаще выступает в значениях: «самец лошади», «верховой, воинский конь». Слово лошадь употребляется для обозначения общеродового названия животного, самки и тяглового животного; реже - для обозначения воинского, верхового коня. Выступая в своих основных значениях в качестве нейтрально-стилевого обозначения, в переносном значении тюркизм приобретает снижение-негативный характер. Через восприятие «плохой конь», «рабочий скот» словом лошадь в речевой ситуации называют неповоротливого, неуклюжего человека. В итоге стало стираться изначальное противопоставление слов лошадь и конь по половому различию и укрепляться различие функциональное и стилевое. Тюркизм алый фиксируется памятником 1351 года [Срезневский, 1: 20]; по мнению В.Д.Аракина, он был известен в русском языке уже во второй половине XIII века [Аракин 1974: 114], т.е. задолго до употребления слова красный как цветообозначения. Вызывает, кстати, определенное сомнение подача в качестве первых по фиксации примеров на прилагательное красный в интересующем нас значении в Словаре русского языка XI - XVII вв.: "Одинцовъ твоихъ пограбили татарове и сокольника твоего, которой кречатъ красной везъ". Крым. д. II, 283. 1516 г. и "Васька Семенов сын, ростом невелик... очи красны". Новг. каб. кн. I, 75. 1603 г. – [СлРЯ, 8: 20]. Во-первых, текстовой материал в общем контексте можно понимать и как иллюстрацию слова в исходных значениях слова красный - «красивый», «очень хороший», «превосходный». Во-вторых, и кречет, и очи, скорее всего, были не в нашем понимании красными, а в одном из перечисленных в скобках уточнителей: "Красный (а также бурый, рыжий, карий, коричневый, с красноватым оттенком)". И более убедительным тогда представляется третий пример, датируемый XVII веком, где совершенно отчетливо проявляется современное значение слова красный: "Видом сардион красен аки кровь". Алф. 203 об. XVII в. [СлРЯ, 8: 19-21]. В древнерусском языке бытовали четыре лексемы для обозначения красного цвета: червленый, червчатый, чермный и багряный. Кроме этих слов в русский синонимический

ряд входили также: багровый, пунцовый, пурпурный, рдяный, рубиновый, коралловый, кровавый, огневой, огненный, киноварный, кумачовый, кумачный, карминный, кармазинный, червонный, гранатовый, шарлаховый [СлС: 206], называющие различные оттенки красного цвета. Большинство этих слов устарело, утратило активность или малоупотребительно в качестве синонима. С точки зрения взаимозаменяемости слова алый и красный никогда не были синонимамидуплетами. Исключением выступают отдельные сочетания, типа: алые губы - красные губы, алые щечки - красные щечки и т.п., в которых тюркизм более употребителен. Не будучи доминантой синонимического ряда, слово алый никогда, однако, не уступало позиции употребления в установившихся сочетаниях (алая заря, алые знамена, алая лента, алая роза, алый цвет, аленький дружок), а напротив, расширило эти возможности как средство поэтически-красочного обозначения. И на протяжении многих столетий тюркизм мирно сосуществует с лексемой красный, обозначая светлую тональность данной цветовой субстанции. Слово алый - пример тюркизма, испытавшего в истории функционирования редкую для тюркских заимствований эволюцию. В основном сохраняя сочетаемость с определенными существительными и нейтрально-стилевой характер, оно несколько тяготеет в своем современном употреблении к книжно-торжественному и поэтическому стилю речи. 2. Синхронический аспект предполагает характеристику синонимов, относительно уравненных современным хронологическим срезом употребления и взаимосвязанных семантико-стилистическими отношениями. В процессе функционирования тюркизм претерпел значительные изменения, что привело к развитию полисемантичности. Многие тюркизмы приобрели способность использоваться для выражения нескольких понятий, как сходных и близких, так и совершенно отдаленных терминологических систем. Употребление тюркизма в новых функциональных сферах вызвало изменение его стилистического статуса и обусловило вхождение его в различные синонимические ряды. Универсальная для всех языков потребность в средствах выражения мысли существующими языковыми возможностями удовлетворяется за счет переосмысления известных лексем, их детерминологизации. В результате общеупотребительное слово, выступая в функции новой профессиональной языковой сферы, становится элементом специальной лексики. По справедливому замечанию Д.Н.Шмелева, функциональная ориентация как неотъемлемый элемент семантической структуры слова является тем стержнем, который обеспечивает лексико-семантическое тождество слова при его разнообразном реальном применении [Шмелев 1973: 234-235]. Одна и та же лексема в зависимости от своей функциональной роли может входить в различные синонимические ряды на правах: общеупотребительного слова, диалектизма, профессионализма или стилистического варианта литературной формы (разговорного, просторечного, жаргонного). В качестве примеров общеупотребительных синонимов выступает небольшое число тюркизмов. Например: башмаки (в ряду башмаки, ботинки), кайма (в ряду кайма, бордюр, окаемка, окаймление, кромка), колпак (в ряду кoлпaк, крышкa, пoкpьшкa), кyшaк

(в ряду кушак, пояс, опояска, опоясок, очкур, вышкур), сарафан (в ряду сарафан, атласник, киндяшник, кумачник, шубка), сапоги (в ряду сапоги, чеботы, бахилы, бурки). Большинство из общеупотребительных тюркизмов не имеет синонимов, выступая единственной словесной формой обозначаемого предмета (карман, халат, тулуп, чулки, тесьма и т.п.). Более показательной для тюркизмов является диалектная синонимия. В русских народных говорах все исследуемые лексемы активно включены в синонимические ряды. В зависимости от ареала функционирования семных различий среди тюркизмов можно выделить: а) междиалектные, б) регионально-диалектные и в) внутридиалектные синонимы. Примером междиалектных синонимов могут служить следующие ряды: 1) к слову платок – фата (архан., новгор., волог., яросл. и пенз.), бухарка (курск., тульск., томск.); 2) к слову шапка-ушанка – бухарка (архан., волог., новгор.), чебак (архан., волог., перм., ирк., забайк.), тумак (дон., сиб.); 3) к слову плащ исторически – епанча (архан., волог., гов. Татарстана), кафтан (пск., гов.Татарстана), халат (новосиб., гов.Татарстана). К регионально-диалектным синонимам относятся: 1) яга – в ряду шуба, доха, яга – уральско-сибирский регион; 2) шабур//шабура – в ряду пониток, шабур (шабура) – архангельско-вологодский и сибирский регионы; 3) чулок – в ряду мотня, матица – сибирский регион. В качестве внутридиалектных синонимов выступают многие тюркизмы как семантические диалектизмы. Так, 1) в синонимический ряд манжета, обшлаг – в архангельских говорах входит слово кушак, в новосибирских – шлык; 2) в синонимический ряд кофта, блузка, включаются в пермских говорах балахон, в уральских – кафтан; 3) в синонимический ряд телогрейка, стеганка в русских говорах Башкирии входит бишмет; 4) в синонимический ряд разветвление, развилина, разг. развилка, прост. развилок в новосибирских говорах включается лексема штаны [СРНГО: 600]; 5) в ряд к слову халат – сыба [Аюпова 1975: 12]; 6) к слову кисет в качестве сочленов синонимического ряда подключаются в амурских говорах каптур(а). Особой разновидностью выступает синонимический ряд, в котором для однословной доминанты общенародного употребления в просторечии и говорах имеются двухкомпонентные сочетания лексикализованного значения, которые привносят смягчающе-иронический оттенок. Например, к слову гроб – прост. деревянный тулуп, деревянный кафтан (волог.). Многие тюркизмы в определенных значениях вошли в синонимические ряды профессионализмов. Например, тюркизм армяк как морской термин подключается в ряд синонимов ткань, материя, материал; лексема башмак в одном из пятнадцати значений входит в синонимический ряд со словами капкан, ловушка и т.д. Большинство профессионализмов тюркского происхождения служит для обозначения понятий, имеющих в русском языке лишь описательное выражение, и тюркизмы в этих случаях являются единственными однословными номинациями. Например, клобук, колпак, шапка – в значении «верхний сноп в суслоне»; каблук - «в карнизе пьедестала колонны вогнутая часть его» и «рыболовная снасть», кушак - «поперечная планка на двери» и «учужная забойка»; очкур -»петля» и «затянутый веревкой конец сети»; карман «выемка, углубление в скале» и «расширенный участок дороги для стоянки транспорта»; тесьма - «то, что вьется узкой длинной полосой, лентой»; чапан - «покров на неживые предметы и отвлеченные понятия»; штаны - «форма обшивки корабля» и «шерсть, перья

на внешней стороне ног у животных»; серьги - «кожистые сосульки под шеей баранов, кабанов, коз» и т.д. и т.п. В качестве стилистических синонимов исследуемые тюркизмы представлены весьма скромно, можно указать разг. бран. халат в значении «ленивый, безынициативный, безвольный человек», прост. шутл. колпак в значении «простак, недалекий человек»; прост. сапог - «серый, некультурный человек»; окказионально-авторское шутл. бран. штаны - «непутевый» [Чехов 1956: 69, 71] и примеры из различных русских арго (маклаков, офенских, негородского, воровского и жаргона преступников): гайтан «тесьма» или «шнурок»; капчик - «сто»; капчук - «сторублевый кредитный билет»; киса «портмоне»; халат - «пальто»; чеботарь - «сапожник»; феска - «фуражка»; чуха - «шуба» [Дмитриев 1962: 485-501]; зеп - «карман» [Бондалетов 1980: 82]. Довольно широко представлены тюркизмы, получившие в переносном значении (название лица) эмоционально-экспрессивную окраску. Характер отрицательно-оценочного напластования на значение включил анализируемые тюркизмы в синонимический ряд неодобрительно-бранного лексикона. Любопытно отметить, что почти все тюркизмы названий верхней одежды, частично - головных уборов и обуви фиксируются членами синонимических рядов со словами типа: дурак, глупец, неряха, растяпа, невежа, растрепа, оборванец, олух и т.п. Например, в смоленских говорах архалук отмечается в значении «недалекий», «несообразительный», «недотепа», бешмет - «неряшливый», «ленивый», балахон - «разиня»; в говорах Среднего Урала армяк - это «растяпа», в новосибирских говорах - «неуклюжий человек»; на Рязанщине епанча - это «растрепа», «неряха»; в Архангельской области азям означал «оборванец», бахилы - «неуклюжий», «неопрятный человек»; в псковских и тверских говорах зипун - это «невежа»; в калужских говорах бухарка - «прозвище крестьян с изрытым оспой лицом»; в ярославских, московских, калужских и говорах Забайкалья тумак известен как «полоумный, глуповатый, бестолковый человек» и т.п. Тот факт, что среди исследуемых тюркизмов очень мало стилистических синонимов и много эмоционально-экспрессивных диалектной фиксации, не случаен. Видимо, это связано с тем, что названия одежды тюркского происхождения за исключением тех, которые прочно обосновались в языке в качестве единственных или широко используемых обозначений, в основном задержались в диалектах, где в свою очередь, пройдя определенное испытание на целесообразность их, получили оценочно-сниженную характеристику. 3. Сравнительно-типологический аспект, учитывая семантические схождения и расхождения при формальном соответствии лексем, позволяет выявить общее и специфическое в функционировании тюркизмов как членов синонимических рядов в родственных языках. Во всех трех восточнославянских языках в синонимическом ряду к слову плащ на разных правах отмечаются епанча и бурка. Рус. епанча, укр. опанча//опонча, белор. апанча являются примером лексем, которые из некогда имевших общенародное употребление перешли в разряд историзмов. Лексема бурка, хотя и фиксируется словарями современных литературных восточнославянских языков, однако сохраняет специфику обозначения реалии кавказского региона. Наибольшее использование она находит как восточнославянский междиалектный тюркизм. В общевосточнославянский синонимический ряд к слову со значением «пояс» восходит тюркизм очкур. Для украинского языка - это общенародная единица, используемая как в

говорах, так и в литературном языке, для русского - междиалектное, а для белорусского языка - локальнодиалектное слово (могил. и полесск. гов.). Общевосточнославянский синонимический ряд - башлык, капюшон в значении «вид головного убора» дополняется следующими тюркизмами и нетюркизмами: в русском языке (его диалектах) - нахлобучка, кулек, шлычка [СРСГБО, II: 183; ССРНГ: 261; СРЯз, IV: 988]; в украинском (его диалектах) - бурка, капа, чапрак, видлога [Гринченко, I: 112; Никовский 1926: 343; Лысенко 1974: 69; в белорусском (его диалектах) - каптур [КИСБЯ; Горецкий 1919: 117]; в полесских говорах - кебеняк//кобеняк [КДТСП]. Многие русские диалектные названия головных уборов объединяет в один синонимический ряд общее переносное значение, так или иначе связанное с обозначением прически: башлык «высокая с начесом прическа» (новосиб.), шлык «шишка волос на голове» (вят., пск.), кичка «женская прическа» (тверск.). Эти лексемы составляют междиалектный общевосточнославянский синонимический ряд, подключая из белорусского языка тюркизм каптур в значении «высокая прическа из длинных волос» [Материалы: 61]; из украинского - лексему бурка в значении «завиток курчавых волос» и колпак «прическа высокая: косы складывают ковпаком, дулькой - когда закручивают» [Никончук 1968: 80; КАТСП]. В междиалектный общевосточнославянский синонимический ряд со значением «кофта», «блузка» включаются: рус. балахон «вид кофты не в талию» (перм.), укр. казакiнка «вид женской кофты в талию» [Дзендзелевський: 44]; белор. каптан «женская кофта» [СБГПЗБ, II: 406; Супрун 1974: 69]. В ряду слов со значением «накидка», наряду с общевосточнославянскими словами бурка, епанча, в русском языке известна чуха [Миртов 1929: 408] и бурнус [Даль, I: 143], в полесских говорах – ковпак и т.д. Некоторые сходные переносные значения, характерные для лексически разных тюркизмов, участвуют в образовании преимущественно двуязычных синонимических рядов. Например: рус. диал. штаны «наружная лузга простых орехов» [Даль, II: 645] и белор. диал. каптур «скорлупа, кожура орехов» [СБГПЗБ, II: 409]; рус. диал. клобук «рогоз» (твер. гов.) и укр. ковпак (=качалка) «соцветья, верхушка, рогоза» [Лысенко 1974: 99]; рус. диал. колпак (клобук, шлык) «верхний «сноп копны» и в говорах правобережного Полесья каптур «десятый сноп, покрывающий копну»; рус. диал. чулок «окружение» ("в чулке был" [КПОС], и в полесских говорах капшук - «окружение» и т.д. Межвосточнославянские языковые синонимические ряды строятся преимущественно не на лексических, а семных различиях тюркизмов. Основная масса исследуемых тюркизмов вошла и первоначально функционировала в целом в сходных значениях; дифференциация их на смысловом уровне в основном шла в плоскости конкретизации и развития новых значений. Причем в наборе расширительного и переносного характера значений отмечаются не только разные, но и общие семные изменения. Так, общевосточнославянское слово колпак «вид головного убора» в русских донских и украинско-белорусских говорах Полесья обозначает «абажур», «гриб» и бран. «простак», «дурак». Общевосточнославянский тюркизм каптур «вид головного убора во всех трех языках обозначает также «верхнюю часть печи»; украинско-белорусской общей сходной семой является - «железное кольцо на конце ступицы колеса» и «рэхва». Общевосточнославянская лексема балахон в значениях «вид верхней одежды» и «плохо сшитая одежда» получила в русско-белорусских говорах дополнительную общую предметную конкретизацию, обозначая «холщовый плащ» и «кофту, а в русско-

украинских - «халат» и «просторное женское платье» [ПОС, 1: 100; АОС, 1: 101-102; СТНГ, 2: 75; Горецкий 1919: 26; Касьпярович 1927: 32; Буряченко 1911: 7] и т.д. Сходные семы вводят соотносительные тюркизмы в соответствующие общезначные восточнославянские синонимические ряды. Семы, характерные для одного языка, включают одну и ту же общевосточнославянскую лексему в синонимические ряды, специфические для каждого из языков. Лексема каблук при общем формальном сходстве различается в системе восточнославянских языков смысловым объемом, характером вхождения и синонимической активностью. Данный тюркизм в общенародном для русского языка значении в украинском и белорусском языках является, видимо, русизмом, имеет ограниченный ареал распространения [Козырев 1974: 21-22; КАТСП] и выполняет побочную роль как синоним (при белор. абцас, укр. пiдбор). Белорусские и украинские говоры правобережного Полесья в отличие от русских говоров фиксируют большое число профессионально-терминологических значений, которые вводят лексему каблук в синонимические ряды со значением «не одежда», например: «дужка кошелки», «деталь рыболовной снасти», «ярмо», «круг колеса» [СБГПЗБ, II: 352], «часть цепа», «лук, огибающий деревянную борону» [Выгонная 1968: 104], «грабли», «подкова», «обруч в мешке, где лучина» [КАТСП] и т.п. Итак, анализ материала позволяет отметить две тенденции: с одной стороны, сужение функционирования тюркизма приводит к сокращению его участия в синонимическом ряду русской общенародной лексики, с другой - активное употребление в говорах и развитие переносных значений расширяет возможности тюркизмов в плане проникновения их в синонимические ряды в качестве диалектизмов, профессионализмов и слов стилистически сниженного статуса. Прослеживание употребления одноструктурных тюркизмов в синонимических рядах других восточнославянских языков дает возможность установить схождения и расхождения исследуемых заимствований в синонимических рядах родственных языков. Примечания 28. Ни один словарь, правда, не фиксирует этого различия. К тексту 2. О взаимосвязи сочетаемости и значения тюркизмов Известно, что слово как единицу лексико-семантической системы характеризуют парадигматические и синтагматические отношения. Если в предыдущем разделе речь шла о моделях значений семантической системы как проявлении парадигматических свойств, то в данном - о реализации и взаимообусловленности значений на уровне лексической системы. В этом случае, по словам А.А.Уфимцевой, "исходным является номинативная лексическая системы и модели сочетания слов, на основе которых осуществляется синтагматическая деятельность языка" [Уфимцева 1968: 202]. О необходимости учета сочетаемостного фактора в качестве одного из трех "китов" при изучении значения слова еще в 50-е годы писал академик В.В.Виноградов. Его замечание, касающееся категории отвлеченности, вполне распространимо и на другие ряды слов: в процессе исторического развития внутренние оттенки и различия в кругу общих значений

определяются как лексическим содержанием слова и его морфологическим строением, так и соединением его с другими словами в составе словосочетания и предложения [Виноградов 1952: 125-126]. Однако вопросы, связанные с сочетаемостью, в основном решались и решаются на уровне синтаксиса27. А между тем, как совершенно справедливо отмечает Б.Н.Головин, "структура словосочетания не может рассматриваться только в плане синтаксиса: ведь в словосочетании объединяются, сцепляются слова прежде всего не как члены предложения, а как элементы лексики и носители синтагматических свойств" [Головин 1969: 79]. Синтагматические отношения, как любые отношения вообще, вытекают из взаимодействия элементов, в данном случае - взаимодействия лексем в процессе их функционирования в связной речи. То, как, с какими, в каком значении и с какого стилистического статуса словами сочетается анализируемая лексема оказывается, не случайный набор соседствующих словесных знаков, а круг возможных языковых средств, допустимых для лексического выражения. Смысловая структура тюркизмов исследуется с точки зрения внутрисловных и межсловных смысловых связей. К внутрисловным, парадигматическим связям относятся, в частности семные модели, отражающие связи между смыслами, различными семами внутри одной лексемы. Синонимы, которые обычно причисляют к парадигматике языка, по существу занимают промежуточное положение, различной стороной своего проявления и выражения обнаруживая парадигматические и синтагматические свойства. Синонимия и модели сочетаемости (сочетаемостные модели) отражают характер межсловных смысловых связей. Но если синонимия служит средством установления семантической разницы "между содержанием сопоставляемых единиц" [Уфимцева 1968: 252], лексем, находящихся во взаимоисключающей позиции для данного семантического контекста, то модели сочетаемости служат средством, диагностирующим сферу семантической совместимости между содержанием лексем, находящихся в семно-синтаксической взаимообусловленности. Для выявления степени лексической эакрепленности тюркизма весьма показательным являются его сочетательные возможности. Подавляющая часть сочетательных формул образована при помощи определений - прилагательных, менее показателен круг глагольных сочетаний. Итак, основные сочетательные потенции тюркизмов синтаксически реализуются в двух типах моделей: 1) определение - определяемое и 2) действие - объект. Нами будет рассмотрен первый тип модели. Структурно он дву-, трех- и многочленен, морфологически представлен преимущественно двумя частями речи: прилагательным и существительным. Полная и краткая форма, препозиция и постпозиция прилагательного хронологически перераспределены: структуры второго типа показательны диахронии. Как отмечает Т.Н.Молошная, "словосочетания с кратким прилагательным представляют собой не живой тип, для современного русского языка не характерны... Нормальный порядок слов - препозиция определяющего компонента"; обратный порядок присущ терминологическим и номенклатурным сочетаниям [Молошная 1975: 31-32]. Отмеченная тенденция за малым исключением находит подтверждение в наших примерах свободных и связанных сочетаний, где тюркизм выступает как в прямом, так и терминологическилексикализованном значениях: башмак полюсный, башмак тормозной, но: кабельный

башмак [Нелюбин 1968: 83]; башмачок крупноцветиковый, башмачок настоящий [ТНЗ, I: 311], но: медовый башмачек [Анненков 1873: 213]. Отыменные прилагательные в номенклатурных сочетаниях, как правило, занимают препозицию: венерин башмак, зозилькины башмачки, кокушкины башмачки, богородицын башмачек [Анненков 1873: 393]. По общему категориальному значению эта модель выражает: признак, свойство, предмет; в преломлении к объекту исследования: названия одежды характеризуются с точки зрения их качественных показателей. На смысловом уровне внутри данного типа выделяются следующие модели по характеру атрибутивной семантики: 1) материал ∩ одежда: песцовый, соболий, кожаный, бархатный, сермяжный, парчовый, бумажный... кафтан; тасем гарусных; кушак отлас; каптур соболен; пухов колпак; башмаки сафьян; башмаков телятиных; 2) цвет ∩ одежда: белый, серый, красный, вишневый, зеленый, голубой, лазоревый, синий... кафтан; науруз червчат; тесма чорная, колпак желтой; башмаки белые да алые да желтые с бахромами; 3) размер ∩ одежда: долгий, широкий кафтан; башмак высокий; 4) место изготовления ∩ одежда: кушак шамахайской, бухарский; каспийских тясем; кушак турецкой, турьской; 5) способ изготовления ∩ одежда: колпаки тканые и валяные, колпак стеганой; косой карман; кушаки двойчаты; 6) оценка ∩ одежда: а) теплый, холодный кафтан; башмаки теплые; б) новый, старый кафтан; дырявые башмаки; 7) разновидность по соответствию ∩ одежда: озямской кафтан, шубный, овчинный кафтан; колпак столбун; 8) принадлежность ∩ одежда: а) полутесма мужская, бабий карман; б) профессиональная: докторский халат, медицинский халат; кучерской кафтан, башмак комедианской, дипломатический башмак; в) национально-территориальная: колпак ордынский, кушак кызылбашский, башмаки крымские; г) социально-сословная: рабочий халат, башмаки служивые; 9) назначение ∩ одежда: исподний кафтан, маскировочный халат, рабочий халат; брючный карман; башмаки комнатные. Суммируя смысловой объем атрибутивных компонентов, модель определение ∩ определяемое можно представить в следующем семном выражении: «материал», «цвет», «место изготовления», «размер», назначение», «способ изготовления», «разновидность по соответствию», «назначение» ∩ «одежда». В ряде случаев на базе сочетаний тюркизмов с определениями образовались устойчивые сочетания фразеологически связанного или терминологизированного значения. Например: толстый (тугой) карман - «кто-либо очень богат, имеет много денег»; тощий (пустой)

карман - «кто-либо очень беден, совсем не имеет денег или испытывает нужду в деньгах» [ФСРЯ: 195]; улавливающие карманы - «щели в шлюзах» [СРНГ, 13: 94]; белые штаны «побелевшие к зиме гачи зайца» [СО: 8]; красный колпак - «символ свободомыслия», деревянный кафтан, деревянный тулуп - «гроб»; золотая тесьма - «галун», «позумент» и т.п. Через установление, а затем закрепление сочетаемости с кругом слов той или иной терминологии формируются устойчивые словосочетания, принимающие характер своеобразных штампов: медицинский халат, больничный халат, рабочий халат; арестантский халат, тюремный халат, маскировочный халат, маск-халат и т.п. Проявлением развития терминологических значений выступают сочетательные конструкции: атрибутив + тюркизм со значением одежды - в качестве обобщающего названия людей по соответствующей одежде. Например: белые халаты - «врачи», черные клобуки - «тюркская народность», белые колпаки - «название турок за их белые головные уборы», синий чулок - «о сухой, лишенной женственности, всецело поглощенной научными интересами женщине» и т.п. Т.Н.Молошная, анализируя субстантивные словосочетания в русском, польском, чешском, болгарском и сербохорватском языках приходит к выводу о том, что "во всех рассмотренных славянских языках представлен по существу один и тот же тип субстантивной сочетаемости (один и тот же набор моделей субстантивных словосочетаний)" [Молошная 1975: 204]. Хотя специально мы не занимались рассматриваемым вопросом в сравнительно-типологическом аспекте, но даже беглый просмотр материала по славянским языкам позволяет распространить вывод Т.Н.Молошной о типе субстантивных словосочетаний на атрибутивный тип сочетательных моделей тюркизмов, Каждому историческому периоду свойственны свои определители, которые отражали соответствующие функции реалии: кафтан пупчатой, нагольной, дорогилъной, двоеличной, кафтаны камчаты, кутняны: кушак целиненъ, шемохейской, полосат, мисюрской, золотной; камкосинной; каймы серебряны, бахромами решетчатыми; колпак суконной желтой же, стеганой отласной; науруз скорлат червчат; башмаки атлас бел гладкой; нарядочный армяк и т.д. Сочетательный диапазон далеко не одинаков не только для разных тюркизмов, но и для различных периодов функционирования каждой отдельной лексемы анализируемой группы. Так, к примеру, слово кушак в XVI-XVII вв. имело широкий и разнообразный набор определителей: кушак мисюрской (1582 г.); шамахийской мягкой шолк червчат (1583 г.); кушак бумажной (1585 г.); камчат золотной; объяринной полосат (1589 г.); кушак турецкой (1608 г.); отлас серебренъ (1653 г.); кизылбашской шелковой (1655 г.) и т.д. В XVIII в. круг сочетаемых определителей сокращается и становится более однообразным: шерстяные кушаки (1742 г.); кушаки шерстяные и нитяные (1755 г.); кушак персидской с бахромою (1791 г.); гарусные и шерстяные кушаки (1791 г.). Материалы XIX в. фиксируют резкое сокращение сочетательных возможностей анализируемого тюркизма: ...шелковымъ краснымъ кушаком (1802), ..носят цветные кушаки (1803). Поскольку кушак вышел из широкого употребления, став достоянием преимущественно крестьянства в качестве элемента лишь рабочей одежды, утратил разновидности, обрел лишь самые общие характеристики по качеству (новый, старый, хороший, плохой) и основному цвету - красный. Не случайно материалы Картотеки СРНГ включают запись:

кушак - «красный пояс». В силу определенной унификации кушак выступает, как правило, без сопроводителей, обозначая всем понятный предмет одежды. Набор сочетаемых атрибутов для некоторых тюркизмов весьма широк. Однако возможная семантическая совместимость их каждый раз практически ограничивается и определяется речевыми нормами, которые в конечном итоге диктуются предметным наполнением тюркизма, его функционально-стилистическим уровнем. Отдельные слова рассматриваемой группы, войдя в русский язык первоначально как межстилевая номинация новой реалии, в дальнейшем приобрели оттенок эмоционально-сниженной оценки. На первом этапе отрицательно характеризующее значение привносят сочетаемые определения (с общим значением «плохой»), а затем тюркизм уже без дополнительных сопроводителей, самой семантической структурой, которая как бы вбирает общий экспрессивный настрой всей сочетательной конструкции, получает способность выступать отрицательно-оценочным обозначением. Значение неодобрительной оценки становится постоянным компонентом семантической структуры слова. Примером может служить слово балахон. Первоначально оно обозначало «летнюю мужскую просторную верхнюю одежду прямого покроя», затем - «просторный халат», «тип крестьянского кафтана» и «широкую одежду поверх прочего платья», В настоящее время лексема употребляется в основном в значении «широкой, длинной, плохо сшитой одежды». Общее впечатление неряшливости, создаваемой от покроя мешком, привело к развитию у слова балахон обобщенно-отвлеченного значения с оттенком отрицательной оценки - «любая, не по фигуре, дурно сшитая одежда». Аналогичный путь изменения значения в истории русского языка прослеживается у слова малахай: от нейтрального названия шапки особой формы, выступающей в памятниках XVII в. в сочетании малахай соболей, башкирской малахай красных лисиц до восприятия его в настоящее время в качестве плохого, некрасивого, неладно сшитого головного убора. В данном и подобных случаях отсутствие сочетаемого определения, как нулевая морфема, есть показатель противопоставленности конструкциям, дифференцирующим тюркизм по семантике сочетаемого атрибута. Иногда сочетаемое определение со значением места изготовления может являться одним из показателей непосредственного или опосредованного языкового источника определяемого слова. Так, первый известный пример фиксации лексемы кушак (1489 г.) выступает в сочетании: кушак турьской. Небезразлично также наиболее частое употребление лексемы в памятниках южновеликорусской письменности, где опять-таки не случайно сопроводительное указание на его отношение к источнику: "кушак новой вишневои шолковои турецкой... кушак же алаи старой шолковои турецкой... Брянск, 1712" [Котков 1970: 177]. С изменением предметного наполнения тюркизма, его функционально-стилистического статуса как следствие выпадали из цепи сочетаемостных конструкций один за другим устаревшие определители. Для некоторых конструкций этот процесс был настолько разрушительным, что в конечном итоге привел к выходу из употребления сам тюркизм. Теряя способность сочетаться, слово утрачивает связь в лексико-семантической системе, а в дальнейшем - обрекает себя на речевое и языковое забвение (ср.: киса, терлик, каптур и др.). Напротив, такие тюркизмы, как тесьма, карман, каблук, фата, халат и другие, меняя качественный состав атрибутов, значительно пополнили его, отражая новые семантико-функциональные признаки.

В первую очередь происходит изменение в семной возможности сочетания, которая регулирует допустимость лексической сочетаемости. Семные связи под действием логических связей материального мира влияют на лексико-семантические связи, утверждая одни, ограничивая другие или изживая третьи. С утратой возможности семантической связи между сочетавшимися компонентами как следствие сходит на нет лексическая сочетаемость - этот "важнейший собственно языковой показатель значения слова" [Шмелев 1964: 72]. Многие сочетательные формулы со временем полностью исчезли вместе с выходом из употребления соответствующего типа реалии. Это убедительно свидетельствует о том, что та или иная сочетаемость отражает характер семантической совместимости сочетаемых частей в каждый конкретный период функционирования языка. Сочетаемые сопроводители, как точный регистратор, фиксируют семантикосинтаксические пределы тюркизма для каждого хронологического среза употребления. Определенный комплекс сочетаемых членов определяется, таким образом, "исторически сложившимся набором "сочетабельных" для данного периода слов, так называемым системным семантическим (обязательным) контекстом" [Уфимцева 1968: 203]. Набор сочетаемых слов, как калейдоскоп, на любой "поворот" в значении определяемого слова, обусловленный изменениями в реальных связях материального мира, перестраивает мозаичный рисунок связуемых компонентов. Примечания 27. Известным исключением является докторская диссертация В.В. Степановой [Степанова 1971]. К тексту 3. Тюркизмы в синонимических рядах русской лексики Вопросы синонимии, и в частности лексической синонимии, нашли широкое освещение в отечественной литературе [Филин 1936; Григорьева 1959; Баранникова 1962; 1963; Лукьянова 1966; Очерки 1966; Коготкова 1968; Апресян 1974; РСОИРЯ 1980 и др.]. Однако изучение синонимии как средства семантической характеристики слов определенной тематической группы проводилось недостаточно [Иванова 1958; Блинова 1962, 1975; Woelke 1963]. Нет специальных работ и относительно места, роли и особенностей функционирования заимствований, в частности тюркизмов, в синонимическом ряду русского словаря. А между тем исследование лексики в ее системности предполагает одним из основных компонентов выявление синонимических связей слов. Тюркизм, как любое исконное или заимствованное слово, - понятие историческое, а потому все его лексико-семантические связи (в том числе и синонимические) определяются функционально-стилистическим статусом, характерным для хронологически определенного периода бытования в языке-рецепторе. При заимствовании лексемы обычно имели одно значение, причем, как правило, связанное с основным значением этимона (халат, штаны, шаровары и т.д.). Оторванные от типологически привычной языковой среды, естественного окружения слов-сородичей,

заимствования попадали в чуждое словесное окружение. По внутренним законам языка тюркизмы включаются на разных правах в синонимические ряды, которые по мере приближения к современности все более расширяются за счет заимствований из разных языков. Внутри синонимических рядов идет невидимая, но постоянная борьба конкурирующих лексем за право утверждения. По справедливому замечанию В.Л.Виноградовой, "конкуренция слов и значений служит одной из основных причин (поводов) их изменений, утрат, одним из основных проявлений развития языка" [Виноградова 1977: 7]. Но поскольку слово как акт речи является элементом избирательным, диктуемым назначением, задачей общения, то выбор того или иного члена синонимического ряда определяется экстралингвистическими факторами, в конечном итоге степенью соответствия самой реалии высказываемой мысли, взаимной мотивированностыо слова и обозначаемого им понятия, предмета. Вот почему устаревание реалии или утрата ее целесообразности в материально-бытовой жизни как эхо отзывается в лексикосемантической жизни слова и, напротив, активность ее в быту, расширение сферы использования ведет к утверждению как средства номинации. В качестве примеров первого типа могут быть: бугай, казакин, чикчиры, епанча, терлик, тегиляй, чуга, яга и т.д.; второго типа: сарафан, халат, тулуп и др. Первые из них, не выдержав конкуренции, вышли из употребления, их использование возможно лишь при воспроизведении событий, исторически связанных с их бытованием. Слова второго типа ни до, ни после их появления не имели серьезного конкурента, который мог бы сместить их. Потребность в применении обозначаемых ими предметов и отсутствие каких-либо дублетов превратили сарафан, халат, тулуп в единственные номинации соответствующих реалий. Прослеживание судьбы тюркизмов в русском языке явствует о том, что они не просто влились как безучастные свидетели процесса заимствования, а вступили во взаимодействие с исконными словами, сами подвергаясь перестройке и вызывая обратную перестройку в семном соотношении лексем. Во взаимодействии тюркизмов с исконными словами отмечается два процесса, продиктованные испытанием на конкурс. Один - когда тюркизм представляет обозначение новой реалии, неизвестной русской действительности; в этом случае выделяются: 1) наименование предмета воспринятого, которое пополнило фонд употребительной и потому необходимой лексики; 2) наименование предмета, не нашедшего потребности, спроса со стороны русской действительности и потому не воспринятого и сохраняющего в обозначении налет иноязычного, экзотичного. Второй - когда тюркизм обозначает предмет, имеющий место в русской действительности, но различающийся какими-либо признаками сравнительно с исконной формой. В первом случае отмечается внеконкурсное вхождение, на льготных основаниях единственной номинации предмета; статус в языке указанных разновидностей предопределен их целесообразностью употребления (ср., например, карман, тесьма - с одной стороны, и чалма, бутурлук - с другой). Во втором случае тюркизмы зачастую не выдерживали конкурсного испытания на замещение исконных слов и утверждения в качестве доминирующего члена синонимического ряда. В русском литературном языке есть единичные примеры временного доминирования тюркизма (например, слова башмак, штаны), но и они по истечении времени сдали стилистические позиции.

Связь реалии и ее обозначения опосредованна, не раз данная и не случайная, изменения ее мотивированы. Смена обозначений продиктована целесообразностью, насущной необходимостью. Последующие коррективы, вносимые жизнью в мир реалий, ставят заявку на пересмотр того, насколько полно соответствует данное обозначение. И если к этому времени язык располагает другим (или другими) языковым средством (словом) в виде названия сходного, но более приемлемого, современного предмета, - оно начинает вытеснять существовавшее. Иногда происходит размежевание по вариантам значения или по стилю употребления и т.п. - это в том случае, когда все же сохраняется какая-то возможность дифференциации. Если же наступает устаревание реалии с выходом из практического использования, то неизбежно устаревание и её номинации. Последнее принимает две формы: 1) архаизация, т.е. утрата современности и существование в положении утратившего ценность данновременного употребления как не соответствующего нормам времени; 2) превращение в историзм. Архаичное слово редко, но может употребляться как стилистический ироническишутливо окрашенный вариант слова; историзм же может использоваться лишь в контексте, исторически выдержанном для использования обозначаемой реалии. В связи с этим предполагаем целесообразным рассматривать синонимические связи слов в следующих аспектах: 1) диахроническом, 2) синхроническом (или функциональностилистическом) и 3) сравнительно-типологическом. 1. Если в синхронном плане синонимию можно рассматривать как готовый словесный результат, то диахронический аспект дает возможность проследить становление этого результата, историю складывания системных связей между близко значимыми словами. Рассмотрим это на примерах некоторых тюркизмов. В русском языке до появления слова штаны существовали названия данного вида одежды: надраги, остегны, гачи, портки, ноговицы. Однако они были неоднозначны и неодинаковы по употреблению: гачи использовались чаще в значении «нижняя часть штанов», порты или портки - в значении «портяное исподнее белье», «подштанники», ноговица известна была в двух значениях: «отдельная часть одежды» и «обуви» [Даль, I: 34б; III: 323; II: 552]; остегнъ//остегны и надраги относились к числу лексем, ограниченных сферой употребления: первая - церковной терминологией, вторая - речью раскольников [Даль, III: 704, 406]. В русский язык слово штаны вошло как обозначение «мужского нижнего платья, надеваемого поверх исподницы». Включившись в синонимический ряд названных слов в качестве его сочлена, тюркизм вскоре стал доминантой ряда. Слово штаны явилось не только обозначением новой реалии, но и стало общим названием сходных видов одежды. Проникшие в XVIII в. панталоны и брюки значительно поколебали положение тюркизма в синонимическом ряду. В процессе взаимодействия синонимов тюркизм, вобрав своеобразия значения вышеназванных слов, закрепил за собой двоякое использование: как «вида женской одежды» (=панталоны) и «вида мужской одежды» (=брюки), но не выдержал конкуренции ни стилистическом уровне - стал разговорным вариантом западных заимствований. Подключенные в XIX в. в синонимический ряд слова шаровары, шальвары, чамбары (чембары) особенно не задели устоявшихся позиций анализируемой лексемы, напротив, скорее расширили возможности ее употребления в качестве дополнительной подмены (семантической: к слову шаровары, стилистической: к книж. шальвары, диал. чембары).

В качество обозначения детали одежды - «вшитого в платье мешочка для денег и мелких вещей» в русском языке использовался ряд слов: мошна, мошец, диал. хамъян, калауз, киса, калита, зепь, чпаг, карман (кстати, кроме первых трех, остальные - тюркского происхождения). Первая известная фиксация лексемы калита датируется концом XIV столетия: "...поясъ золот с калитою да с тузлуки..." 1389 г. [СлРЯ, 7: 36]. В русском языке слово имело ряд значений: вплоть до XVIII в. было обозначением «мешочка на поясе» и «мешочка на бедре»; впоследствии стало употребляться как «карман», «сумка», «ножны», «кошелек», «род саквояжа» и т.д. Лексема зепь, судя по первым известным данным памятников письменности, проникла в русский язык на рубеже XVI-XVII вв.: "...да к той же ряске куплено на зепи аршинъ крашенины лазоревы" 1600 г. [СлРЯ, 5: 383], а толкование чпаг через «зепь» Азбуковником 1654 года [КДРС], подтверждает, что рассматриваемый тюркизм был понятным и обычным в употреблении. В XVII в. слово зепь было известно в значении «длинный пристенный ящик, служивший лавкой и шкафом для посуды», «залавок» [СлРЯ, 5: 383]. Однако это значение рано и бесследно утрачено. Дольше сохранились значения «мошна», «сумка», «котомка», «калита». Лексема карман, по данным картотеки ДРС, отмечается с середины XVII в.: "...снял с нево опояску кумачную красную с карманом, а в кармане де была полтина денег" - 1653 г. [СлРЯ, 7: 81]. Правда, есть некоторые косвенные показатели, свидетельствующие о возможно более раннем вхождении ее в русский язык. Но этот материал мы опускаем, поскольку прямого отношения к задачам данного раздела он не имеет. Итак, какое-то время лексема карман составляла с указанными словами синонимический ряд, выполняя определенные функции. Но в дальнейшем она постепенно получила способность замещать своих синонимических собратьев и стала вытеснять их. К концу XVIII - началу XIX в. тюркизм утвердился в качестве стержневой, а для литературного языка позднейшей поры в качестве единственной формы, не имеющей лексического дублета. Среди названий определенного вида головного убора в русском языке известны, например, башлык и капюшон. Лексема башлык в значении «особый вид головного убора» отмечается с первой трети XIX в. Воспринятое поначалу в качестве экзотизма, как название тюрко-кавказского элемента одежды, слово вошло постепенно в число освоенных лексем. Как предмет специфического покроя и назначения башлык не имел аналога, легко вписался в ассортимент одежды и в течение прошлого столетия использовался даже в качестве принадлежности обмундирования в российских войсках [Энц.: 126]. В дальнейшем же с возросшей активностью французского капюшона тюркизм стал сдавать позиции и в настоящее время, еще продолжая сосуществовать в одном синонимическом ряду, заметно перемещается в разряд устаревающих лексических единиц. В произведениях советских писателей (М.Шолохова, В.Вучетича, А.Федичкина и др.) башлык используется преимущественно при описании одежды пред- и революционного периода России, например: "Одеты мы были плохо - ни валенок, ни рукавиц. Редко кому достался полушубок. Носили папахи, заячьи треухи, шапки, кепи, некоторые кутались в башлыки..." [Федичкин 1977: 107]. В современном литературном языке башлык «головной убор» по существу употребляется не в своем первоначальном значении: «суконный теплый головной убор с длинными концами, надеваемый поверх шапки», а в значении слова капюшон - «откидной головной убор, пришитый или пристегиваемый к вороту верхней одежды» [Ожегов 1977: 245], хотя ни один словарь не отмечает этого изменения. В указанном изменении можно усматривать

один из способов временного подравнивания к новым семантическим соотношениям в кругу синонимической общности. В процессе развития словарного состава изменилось количественное и качественное соотношение лексем в синонимическом ряду названий обуви. В период вхождения (XVI в.) и первоначального употребления слово башмак выступало в значении «особого вида обуви», определенным образом напоминающего известные с XII в. древнерусские плесницу и калигу, которые не случайно толкуются И.И.Срезневским [Срезневский 1893, I: 46] и Ф.П.Филиным [Филин 1962: 169] через данный тюркизм. Вначале башмаки, очевидно, обозначали обувь типа глубоких галош, которые надевались на ичетыги (чедыги), представляя, таким образом, необходимый и основной элемент комплексной обуви. Прямым подтверждением могут служить показания Крымских дел, где башмаки выступают в сочетании с ичедыгами (чедыгами): "...башмаки съ чедыги. Крымское дело, шиты по атласу по червчатому золотом да серебром волоченым" [Срезневский 1893, II: 962; I: 1181]. Позднее башмаки стали носить отдельно от ичетыг (чедыг), самостоятельно. Изменяются конструктивные формы и назначение башмаков как вида обуви. Башмаки XVI и начала XVII вв. имели остроконечный нос, высокий каблук и толстую подошву; шились из телячьей, конской кожи, из коровьего опойка и юфти; дорогие и нарядные - из сафьяна, атласа и бархата. Имели самую разнообразную расцветку, преимущественно яркую: белые, желтые, алые, зеленые, лазоревые; наиболее употребительный цвет был "червчатый", ярко-малиновый. Нарядные башмаки, особенно царских персон, обильно украшались золотом или серебряной строчкой, кружевами, шелковым пояском, низались жемчугом, а иногда и дорогими каменьями, так что порой не видно было самого материала, из которого они сделаны [Савваитов 1865: 156; Костомаров 1887: 86; Забелин 1901: 534]. В конце XVII - начале XVIII в. с установлением ориентации на Запад в приказном порядке (1699 г.) повелевалось носить венгерскую, немецкую и польскую одежду. Как отмечает А.Терещенко в книге "Быт «русского народа", "портных, башмачников и седельщиков ведено подвергать жестокому наказанию за делание старинных одежд и вещей" [Терещенко 1848: 367]. С этого времени вошли в обиход тупоносые немецкие башмаки с серебряными большими пряжками. В результате постоянных видоизменении, которые были различны и территориально, и сословно, башмак в русском языке стал закрепляться в качестве обозначения неодинакового вида обуви как по фасону, так и материалу изготовления. Это способствовало развитию у тюркизма значения не конкретного вида обуви, а обуви вообще. Не случайно в толковых, энциклопедических, этимологических и терминологических словарях лексема башмак определяется или как «туфля» [Энц., V: 126], или как «полуботинок» [Ожегов 1977: 36], или как «женская и (низкая) мужская обувь» и «род обыкновенной обуви» [Яновский 1803: 357; Яновский 1907: 113; СЦСРЯ, I: 25; Чудинов 1901: 65], т.е. «обувь вообще». Слово башмак получило широкую распространенность, стало достоянием не только книжной, но и общеупотребительной лексики. Степень освоенности тюркизма столь велика, что во многих словарях XVIII-XIX вв., периода широкого употребления, он или не толкуется как всем понятное слово [Лексикон 1783: 90], или включается с пометой «всем известная обувь» [Яновский 1803: 357; Даль, I: 54].

Войдя в синонимический ряд древнерусских слов плесница, калига и др. как нейтральное, межстилевое название новой реалии, определенного вида обуви, сначала потеснив, а затем изжив своих сочленов, башмак на протяжении веков был доминантой синонимического ряда, а позднее единственным средством общенародной номинации соответствующей реалии. В XIX в. в русский язык проникает лексема ботинок и как обозначение конкретного вида обуви довольно быстро начинает вытеснять башмак, уже не имевший к этому времени четкой смысловой заданности. Тюркизм, утративший конкретную понятийно-предметную определенность (это и туфля, и полуботинок, и недифференцированная обувь вообще), не выдержал конкуренции и уступил доминирующее место в синонимическом ряду активному галлицизму. Башмак стал употребляться с оттенком сниженного обозначения, с оттенком несколько отрицательной оценки: грубой обуви. Неслучайно тюркизм прочно вписался в комплекс названий солдатского обмундирования. В художественных произведениях, отражающих события начала - середины текущего столетия, читаем: "Я имею пятьсот тысяч превосходных одеял, восемьсот тысяч пар башмаков для пехоты..." [Толстой 1980: 115]; "...А потом, как при захвате неприятельского дота, солдаты с автоматами рассыпались по посольству… А потом стук кованых башмаков и посты: у входа в посольство, у кабинета посла..." [Дангулов 1972: 60]. В настоящее время наблюдается своеобразное размежевание синонимов, вызванное семантико-стилистическим разграничением: функции нейтрального обозначения определенного вида обуви выполняет, как правило, слово ботинок, лексема же башмак употребляется преимущественно в качестве названия обуви, не имеющей четких конструктивных признаков как стилистически сниженный вариант28. Последнее убедительно подтверждается контекстной позицией тюркизма. Экспрессивная окрашенность его синтаксически проявляется в сочетаемости с кругом пониженного лексического значения, которые в известной степени стандартизированы: стоптанные башмаки, поношенные башмаки, дырявый башмак, смятый башмак и т.п. Примеры в тексте: "Все вполне интеллигентно. Даже вызывающе интеллигентно, если смотреть на меня из толпы телогреек, застиранных свитеров, линялых рубах и стоптанных башмаков, в которые обрядились наши романтики" [Русков 1968: 34]; "Глухарь немощно поспешил за ней, сутулясь, шаркая по цементу поношенными башмаками" [Чивилихин 1978, I: 111]; "…А если закруглить молоток с обеих сторон да над головой мастера повесить другой дырявый башмак, производительность труда возрастет вдвое" [Изв., 1974]; "Рыхлая, с старообразным лицом, лишенным живых красок, с мягким мясистым носом, словно смятый башмак, выступавшим вперед, и большими серыми глазами, смотревшими неласково, она не могла производить впечатления на мужчин" [СалтыковЩедрин 1975: 220]. Итак, башмак в русском языке в значении «особого фасона низкая обувь» является историзмом, в значении «ботинок» - не столько устаревшим [ТСРЯ, I: 98], сколько стилистически сниженным вариантом. Производное башмачок выступает со значением легкой, изящной обуви как структурносемантическая форма, отражающая своеобразие семантического сдвига варианта, и включается в синонимический ряд со словом туфля, туфелька. Специализированное значение лексемы башмак, соответствующее какому-то конкретному виду обуви, в каждом случае определенного фасона и материала, наблюдается в диалектах. Так, башмак в значении «тапочки, связанные из грубой пряжи, обычно белой», употребляется в уральских говорах [СРНГ, 2: 163]; «низкая (до

щиколоток) кожаная обувь домашнего изготовления», «кожаная обувь типа глубоких галош», «ботинок с резинками по бокам», «кожаная праздничная женская обувь» – в различных районах Архангельской области [КАОС]; «детская обувь, связанная из шерсти, либо сшитая из сукна или портянины» - в районах Башкирии [Здобнова 1972: 227] и т.д. В русских говорах имеется множество различных названий, соответствующих по сходству реалий лексеме башмак. Они составляют междиалектный синонимический ряд с доминантой башмак: хлопанцы, оборки, выступки «женские кожаные башмаки на каблуке, с высокими обшитыми по краям красною тесьмою передками» [Подвысоцкий 1885: 26]; чуня «мягкий башмак, сшитый из материала или вязаный» [ССРНГ: 601]; аларчики «башмачки из юфти или хрома, отороченные кусочками оленьей шкуры» [Элиасов 1980: 52] и т.д. Тюркизм базар, фиксируемый в русском языке с начала XIV века ("Сами пришедше съсhдоша съ коней въ торгу, близъ бо б± тамо базаръ великий. Ник. лет. X, 185. 1319" [СлРЯ, 1: 65]), долгое время был доминантой синонимического ряда, куда входили такие слова, как торг, торжище, толкучий, толкучка, бавун (южное). Слово рынок, появившееся в Петровскую эпоху, первоначально выступало синонимомдублетом. Но постепенно слова базар и рынок стали приобретать стилистическую неоднородность. Так, в газетных публикациях последнего десятилетия отражается негативно-оценочная, ироническая окраска слова базар: "Предупредить базар на рынке труда" [Известия, 1992, 4 янв.]; "Пока же нет рынка, а есть базар" [ВК, 1992, 14 янв.]; "Такой вот у нас рынок с базарным лицом" [ВК, 1998, 5 дек.]. В настоящее время рынок все чаще употребляется в значении «форма экономического хозяйствования» и начинает восприниматься как слово, выражающее более цивилизованные отношения, чем базар. Тюркизм базар в прямом значении, еще сохраняя определенную конкурентоспособность, однако несколько утрачивает свои позиции в стилистическом отношении. Слово базар начинает выступать активнее в переносном, оценочно-сниженном значении «крик, беспорядочный говор, шум»: "Низкий уровень общего развития, грубая и примитивная речь, драки в парламенте - все это невольно напоминает колхозный рынок, в смысле базар" [ВК, 1995, 13 окт.]. Слово ярлык, фиксируемое в русском языке с XIII века [Срезневский, 111: 1660], первоначально было известно в значении «жалованная грамота татарских ханов». Лишь поздними и ныне функционирующими являются два значения: «наклейка на предмете, товаре» и «шаблонное прозвище, формально характеризующее кого-либо, что-либо». Синонимический ряд с первым из этих значений раньше включал такие слова, как квиток, расписка, сигнатурка [Преображенский, II: 139], которые со временем утратили свою активность в качестве синонимов. В настоящее время, по данным Словаря синонимов русского языка З.Е.Александровой, синонимический ряд состоит из трех слов: этикетка, ярлык, наклейка [Александрова: 598].

Западное по происхождению слово этикетка, которое отмечается словарями с XIX века [Фасмер, IV: 523], выступило серьезным конкурентом слову ярлык в значении «наклейка». Наряду с формой этикетка употреблялась и форма этикет в значении «наклейка», «ярлык на чем-либо»; об этом свидетельствуют примеры из художественной литературы. Например: "На украшение стен идут и конкретные бумажки и водочные ярлыки и этикеты из-под папирос, и эта бедность совсем не вяжется с солидной постелью и крашеными полами" [Чехов, 14-15: 14]; "Сингалезы уже тащили по трапу сундук..., весь испещренный разноцветными этикетами отелей" [Бунин, II: 33]. Однако форма этикет «наклейка» в русском языке не утвердилась. Лексема этикет употребляется в другом значении - «установленный порядок поведения, форм обхождения где-либо» [СРЯз, IV: 769]. Произведения художественной литературы конца прошлого века еще отражают активное употребление слова ярлык параллельно со словом этикетка: "В переднем углу, возле икон, были наклеены бутылочные ярлыки и обрывки газетной бумаги - это вместо картин" [Чехов, 9: 281; 1894-1897]; "По этикеткам на бутылках видно, что не ждали Чаплина... Не могли они рисковать, чтоб он остался недоволен обедом и винами" [Чернышевский, Пролог - ССРЛЯ, 17: 1937-1938]. Но уже в нынешнем столетии предпочтение отдается слову этикетка: "Цвет поглядел на зеленое с золотом этикетку хрустального флакона и прочел в слух..." [Куприн А.ССРЛЯ, 17: 1937]; "Гриша, шевеля губами, внимательно читает этикетки на бутылках" [Горький М.- СРЯз, 4: 769]. В настоящее время лексема ярлык в значении «наклейка» заметно утрачивает активность употребления и свои позиции в синонимическом ряду сравнительно со словом этикетка. Тюркизм ярлык, сдавая позиции в значении «наклейка», однако, стал активизироваться в другом - переносном значении. Вначале это значение было внеоценочной, стандартной характеристикой лица (или предмета). Так, в романе "Война и мир" Л.Толстого есть тому подтверждение: "В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, наименование событию, которое так же, как ярлыки, менее всего имеют связи с самим событием" [Толстой, 3: 7]. Но впоследствии это вторичное значение тюркизма стало обрастать признаком негативной оценки лица, средством отрицательной характеризующей семантики. Например: "... о личности этого человека правдиво писать крайне трудно, вот уже сорок лет к его фигуре прочно приклеился ярлык "зловещая" [ВК, 1994, 5 апр.]. Слово этикетка тоже известно в аналогичном разговорно-пренебрежительном значении: "Ходит с этикеткой таланта и зазнался" [ТСРЯ, 4: 1437]. Однако в этом значении оно не прижилось в языке, уступив активные позиции тюркизму. В синонимический же ряд к словам этикетка, наклейка, ярлык в последнее время проникает английское слово лейбл, очевидно, с перспективой на активное функционирование. Слово лошадь, судя по первым фиксациям, датируемым началом XII века [СлРЯ, 8: 288], появилось в русском языке позже, чем конь (XI - XII вв. – [СлРЯ, 7: 287]) и первоначально вошло как наименование по половому различию. Слово лошадь вскоре,

однако, приобретает функции общеродового понятия, и в лексикографических источниках оба слова толкуются одно через другое. В синонимическом ряду, куда входят, кроме слов лошадь и конь, книжное, ироническое буцефал, народно-поэтическое сивка, крестьянское разговорное савраска, кляча (плохая), скакун (резвая), разговорное одер, книжное ироническое росинант [Александрова: 216], тюркизм лошадь является доминантой. В современном русском языке слово конь чаще выступает в значениях: «самец лошади», «верховой, воинский конь». Слово лошадь употребляется для обозначения общеродового названия животного, самки и тяглового животного; реже - для обозначения воинского, верхового коня. Выступая в своих основных значениях в качестве нейтрально-стилевого обозначения, в переносном значении тюркизм приобретает снижение-негативный характер. Через восприятие «плохой конь», «рабочий скот» словом лошадь в речевой ситуации называют неповоротливого, неуклюжего человека. В итоге стало стираться изначальное противопоставление слов лошадь и конь по половому различию и укрепляться различие функциональное и стилевое. Тюркизм алый фиксируется памятником 1351 года [Срезневский, 1: 20]; по мнению В.Д.Аракина, он был известен в русском языке уже во второй половине XIII века [Аракин 1974: 114], т.е. задолго до употребления слова красный как цветообозначения. Вызывает, кстати, определенное сомнение подача в качестве первых по фиксации примеров на прилагательное красный в интересующем нас значении в Словаре русского языка XI - XVII вв.: "Одинцовъ твоихъ пограбили татарове и сокольника твоего, которой кречатъ красной везъ". Крым. д. II, 283. 1516 г. и "Васька Семенов сын, ростом невелик... очи красны". Новг. каб. кн. I, 75. 1603 г. – [СлРЯ, 8: 20]. Во-первых, текстовой материал в общем контексте можно понимать и как иллюстрацию слова в исходных значениях слова красный - «красивый», «очень хороший», «превосходный». Во-вторых, и кречет, и очи, скорее всего, были не в нашем понимании красными, а в одном из перечисленных в скобках уточнителей: "Красный (а также бурый, рыжий, карий, коричневый, с красноватым оттенком)". И более убедительным тогда представляется третий пример, датируемый XVII веком, где совершенно отчетливо проявляется современное значение слова красный: "Видом сардион красен аки кровь". Алф. 203 об. XVII в. [СлРЯ, 8: 19-21]. В древнерусском языке бытовали четыре лексемы для обозначения красного цвета: червленый, червчатый, чермный и багряный. Кроме этих слов в русский синонимический ряд входили также: багровый, пунцовый, пурпурный, рдяный, рубиновый, коралловый, кровавый, огневой, огненный, киноварный, кумачовый, кумачный, карминный, кармазинный, червонный, гранатовый, шарлаховый [СлС: 206], называющие различные оттенки красного цвета. Большинство этих слов устарело, утратило активность или малоупотребительно в качестве синонима. С точки зрения взаимозаменяемости слова алый и красный никогда не были синонимамидуплетами. Исключением выступают отдельные сочетания, типа: алые губы - красные губы, алые щечки - красные щечки и т.п., в которых тюркизм более употребителен.

Не будучи доминантой синонимического ряда, слово алый никогда, однако, не уступало позиции употребления в установившихся сочетаниях (алая заря, алые знамена, алая лента, алая роза, алый цвет, аленький дружок), а напротив, расширило эти возможности как средство поэтически-красочного обозначения. И на протяжении многих столетий тюркизм мирно сосуществует с лексемой красный, обозначая светлую тональность данной цветовой субстанции. Слово алый - пример тюркизма, испытавшего в истории функционирования редкую для тюркских заимствований эволюцию. В основном сохраняя сочетаемость с определенными существительными и нейтрально-стилевой характер, оно несколько тяготеет в своем современном употреблении к книжно-торжественному и поэтическому стилю речи. 2. Синхронический аспект предполагает характеристику синонимов, относительно уравненных современным хронологическим срезом употребления и взаимосвязанных семантико-стилистическими отношениями. В процессе функционирования тюркизм претерпел значительные изменения, что привело к развитию полисемантичности. Многие тюркизмы приобрели способность использоваться для выражения нескольких понятий, как сходных и близких, так и совершенно отдаленных терминологических систем. Употребление тюркизма в новых функциональных сферах вызвало изменение его стилистического статуса и обусловило вхождение его в различные синонимические ряды. Универсальная для всех языков потребность в средствах выражения мысли существующими языковыми возможностями удовлетворяется за счет переосмысления известных лексем, их детерминологизации. В результате общеупотребительное слово, выступая в функции новой профессиональной языковой сферы, становится элементом специальной лексики. По справедливому замечанию Д.Н.Шмелева, функциональная ориентация как неотъемлемый элемент семантической структуры слова является тем стержнем, который обеспечивает лексико-семантическое тождество слова при его разнообразном реальном применении [Шмелев 1973: 234-235]. Одна и та же лексема в зависимости от своей функциональной роли может входить в различные синонимические ряды на правах: общеупотребительного слова, диалектизма, профессионализма или стилистического варианта литературной формы (разговорного, просторечного, жаргонного). В качестве примеров общеупотребительных синонимов выступает небольшое число тюркизмов. Например: башмаки (в ряду башмаки, ботинки), кайма (в ряду кайма, бордюр, окаемка, окаймление, кромка), колпак (в ряду кoлпaк, крышкa, пoкpьшкa), кyшaк (в ряду кушак, пояс, опояска, опоясок, очкур, вышкур), сарафан (в ряду сарафан, атласник, киндяшник, кумачник, шубка), сапоги (в ряду сапоги, чеботы, бахилы, бурки). Большинство из общеупотребительных тюркизмов не имеет синонимов, выступая единственной словесной формой обозначаемого предмета (карман, халат, тулуп, чулки, тесьма и т.п.). Более показательной для тюркизмов является диалектная синонимия. В русских народных говорах все исследуемые лексемы активно включены в синонимические ряды. В зависимости от ареала функционирования семных различий среди тюркизмов можно выделить: а) междиалектные, б) регионально-диалектные и в) внутридиалектные

синонимы. Примером междиалектных синонимов могут служить следующие ряды: 1) к слову платок – фата (архан., новгор., волог., яросл. и пенз.), бухарка (курск., тульск., томск.); 2) к слову шапка-ушанка – бухарка (архан., волог., новгор.), чебак (архан., волог., перм., ирк., забайк.), тумак (дон., сиб.); 3) к слову плащ исторически – епанча (архан., волог., гов. Татарстана), кафтан (пск., гов.Татарстана), халат (новосиб., гов.Татарстана). К регионально-диалектным синонимам относятся: 1) яга – в ряду шуба, доха, яга – уральско-сибирский регион; 2) шабур//шабура – в ряду пониток, шабур (шабура) – архангельско-вологодский и сибирский регионы; 3) чулок – в ряду мотня, матица – сибирский регион. В качестве внутридиалектных синонимов выступают многие тюркизмы как семантические диалектизмы. Так, 1) в синонимический ряд манжета, обшлаг – в архангельских говорах входит слово кушак, в новосибирских – шлык; 2) в синонимический ряд кофта, блузка, включаются в пермских говорах балахон, в уральских – кафтан; 3) в синонимический ряд телогрейка, стеганка в русских говорах Башкирии входит бишмет; 4) в синонимический ряд разветвление, развилина, разг. развилка, прост. развилок в новосибирских говорах включается лексема штаны [СРНГО: 600]; 5) в ряд к слову халат – сыба [Аюпова 1975: 12]; 6) к слову кисет в качестве сочленов синонимического ряда подключаются в амурских говорах каптур(а). Особой разновидностью выступает синонимический ряд, в котором для однословной доминанты общенародного употребления в просторечии и говорах имеются двухкомпонентные сочетания лексикализованного значения, которые привносят смягчающе-иронический оттенок. Например, к слову гроб – прост. деревянный тулуп, деревянный кафтан (волог.). Многие тюркизмы в определенных значениях вошли в синонимические ряды профессионализмов. Например, тюркизм армяк как морской термин подключается в ряд синонимов ткань, материя, материал; лексема башмак в одном из пятнадцати значений входит в синонимический ряд со словами капкан, ловушка и т.д. Большинство профессионализмов тюркского происхождения служит для обозначения понятий, имеющих в русском языке лишь описательное выражение, и тюркизмы в этих случаях являются единственными однословными номинациями. Например, клобук, колпак, шапка – в значении «верхний сноп в суслоне»; каблук - «в карнизе пьедестала колонны вогнутая часть его» и «рыболовная снасть», кушак - «поперечная планка на двери» и «учужная забойка»; очкур -»петля» и «затянутый веревкой конец сети»; карман «выемка, углубление в скале» и «расширенный участок дороги для стоянки транспорта»; тесьма - «то, что вьется узкой длинной полосой, лентой»; чапан - «покров на неживые предметы и отвлеченные понятия»; штаны - «форма обшивки корабля» и «шерсть, перья на внешней стороне ног у животных»; серьги - «кожистые сосульки под шеей баранов, кабанов, коз» и т.д. и т.п. В качестве стилистических синонимов исследуемые тюркизмы представлены весьма скромно, можно указать разг. бран. халат в значении «ленивый, безынициативный, безвольный человек», прост. шутл. колпак в значении «простак, недалекий человек»; прост. сапог - «серый, некультурный человек»; окказионально-авторское шутл. бран. штаны - «непутевый» [Чехов 1956: 69, 71] и примеры из различных русских арго (маклаков, офенских, негородского, воровского и жаргона преступников): гайтан «тесьма» или «шнурок»; капчик - «сто»; капчук - «сторублевый кредитный билет»; киса -

«портмоне»; халат - «пальто»; чеботарь - «сапожник»; феска - «фуражка»; чуха - «шуба» [Дмитриев 1962: 485-501]; зеп - «карман» [Бондалетов 1980: 82]. Довольно широко представлены тюркизмы, получившие в переносном значении (название лица) эмоционально-экспрессивную окраску. Характер отрицательно-оценочного напластования на значение включил анализируемые тюркизмы в синонимический ряд неодобрительно-бранного лексикона. Любопытно отметить, что почти все тюркизмы названий верхней одежды, частично - головных уборов и обуви фиксируются членами синонимических рядов со словами типа: дурак, глупец, неряха, растяпа, невежа, растрепа, оборванец, олух и т.п. Например, в смоленских говорах архалук отмечается в значении «недалекий», «несообразительный», «недотепа», бешмет - «неряшливый», «ленивый», балахон - «разиня»; в говорах Среднего Урала армяк - это «растяпа», в новосибирских говорах - «неуклюжий человек»; на Рязанщине епанча - это «растрепа», «неряха»; в Архангельской области азям означал «оборванец», бахилы - «неуклюжий», «неопрятный человек»; в псковских и тверских говорах зипун - это «невежа»; в калужских говорах бухарка - «прозвище крестьян с изрытым оспой лицом»; в ярославских, московских, калужских и говорах Забайкалья тумак известен как «полоумный, глуповатый, бестолковый человек» и т.п. Тот факт, что среди исследуемых тюркизмов очень мало стилистических синонимов и много эмоционально-экспрессивных диалектной фиксации, не случаен. Видимо, это связано с тем, что названия одежды тюркского происхождения за исключением тех, которые прочно обосновались в языке в качестве единственных или широко используемых обозначений, в основном задержались в диалектах, где в свою очередь, пройдя определенное испытание на целесообразность их, получили оценочно-сниженную характеристику. 3. Сравнительно-типологический аспект, учитывая семантические схождения и расхождения при формальном соответствии лексем, позволяет выявить общее и специфическое в функционировании тюркизмов как членов синонимических рядов в родственных языках. Во всех трех восточнославянских языках в синонимическом ряду к слову плащ на разных правах отмечаются епанча и бурка. Рус. епанча, укр. опанча//опонча, белор. апанча являются примером лексем, которые из некогда имевших общенародное употребление перешли в разряд историзмов. Лексема бурка, хотя и фиксируется словарями современных литературных восточнославянских языков, однако сохраняет специфику обозначения реалии кавказского региона. Наибольшее использование она находит как восточнославянский междиалектный тюркизм. В общевосточнославянский синонимический ряд к слову со значением «пояс» восходит тюркизм очкур. Для украинского языка - это общенародная единица, используемая как в говорах, так и в литературном языке, для русского - междиалектное, а для белорусского языка - локальнодиалектное слово (могил. и полесск. гов.). Общевосточнославянский синонимический ряд - башлык, капюшон в значении «вид головного убора» дополняется следующими тюркизмами и нетюркизмами: в русском языке (его диалектах) - нахлобучка, кулек, шлычка [СРСГБО, II: 183; ССРНГ: 261; СРЯз, IV: 988]; в украинском (его диалектах) - бурка, капа, чапрак, видлога [Гринченко, I: 112; Никовский 1926: 343; Лысенко 1974: 69; в белорусском (его диалектах) - каптур [КИСБЯ; Горецкий 1919: 117]; в полесских говорах - кебеняк//кобеняк [КДТСП].

Многие русские диалектные названия головных уборов объединяет в один синонимический ряд общее переносное значение, так или иначе связанное с обозначением прически: башлык «высокая с начесом прическа» (новосиб.), шлык «шишка волос на голове» (вят., пск.), кичка «женская прическа» (тверск.). Эти лексемы составляют междиалектный общевосточнославянский синонимический ряд, подключая из белорусского языка тюркизм каптур в значении «высокая прическа из длинных волос» [Материалы: 61]; из украинского - лексему бурка в значении «завиток курчавых волос» и колпак «прическа высокая: косы складывают ковпаком, дулькой - когда закручивают» [Никончук 1968: 80; КАТСП]. В междиалектный общевосточнославянский синонимический ряд со значением «кофта», «блузка» включаются: рус. балахон «вид кофты не в талию» (перм.), укр. казакiнка «вид женской кофты в талию» [Дзендзелевський: 44]; белор. каптан «женская кофта» [СБГПЗБ, II: 406; Супрун 1974: 69]. В ряду слов со значением «накидка», наряду с общевосточнославянскими словами бурка, епанча, в русском языке известна чуха [Миртов 1929: 408] и бурнус [Даль, I: 143], в полесских говорах – ковпак и т.д. Некоторые сходные переносные значения, характерные для лексически разных тюркизмов, участвуют в образовании преимущественно двуязычных синонимических рядов. Например: рус. диал. штаны «наружная лузга простых орехов» [Даль, II: 645] и белор. диал. каптур «скорлупа, кожура орехов» [СБГПЗБ, II: 409]; рус. диал. клобук «рогоз» (твер. гов.) и укр. ковпак (=качалка) «соцветья, верхушка, рогоза» [Лысенко 1974: 99]; рус. диал. колпак (клобук, шлык) «верхний «сноп копны» и в говорах правобережного Полесья каптур «десятый сноп, покрывающий копну»; рус. диал. чулок «окружение» ("в чулке был" [КПОС], и в полесских говорах капшук - «окружение» и т.д. Межвосточнославянские языковые синонимические ряды строятся преимущественно не на лексических, а семных различиях тюркизмов. Основная масса исследуемых тюркизмов вошла и первоначально функционировала в целом в сходных значениях; дифференциация их на смысловом уровне в основном шла в плоскости конкретизации и развития новых значений. Причем в наборе расширительного и переносного характера значений отмечаются не только разные, но и общие семные изменения. Так, общевосточнославянское слово колпак «вид головного убора» в русских донских и украинско-белорусских говорах Полесья обозначает «абажур», «гриб» и бран. «простак», «дурак». Общевосточнославянский тюркизм каптур «вид головного убора во всех трех языках обозначает также «верхнюю часть печи»; украинско-белорусской общей сходной семой является - «железное кольцо на конце ступицы колеса» и «рэхва». Общевосточнославянская лексема балахон в значениях «вид верхней одежды» и «плохо сшитая одежда» получила в русско-белорусских говорах дополнительную общую предметную конкретизацию, обозначая «холщовый плащ» и «кофту, а в русскоукраинских - «халат» и «просторное женское платье» [ПОС, 1: 100; АОС, 1: 101-102; СТНГ, 2: 75; Горецкий 1919: 26; Касьпярович 1927: 32; Буряченко 1911: 7] и т.д. Сходные семы вводят соотносительные тюркизмы в соответствующие общезначные восточнославянские синонимические ряды. Семы, характерные для одного языка, включают одну и ту же общевосточнославянскую лексему в синонимические ряды, специфические для каждого из языков. Лексема каблук при общем формальном сходстве различается в системе восточнославянских языков смысловым объемом, характером вхождения и

синонимической активностью. Данный тюркизм в общенародном для русского языка значении в украинском и белорусском языках является, видимо, русизмом, имеет ограниченный ареал распространения [Козырев 1974: 21-22; КАТСП] и выполняет побочную роль как синоним (при белор. абцас, укр. пiдбор). Белорусские и украинские говоры правобережного Полесья в отличие от русских говоров фиксируют большое число профессионально-терминологических значений, которые вводят лексему каблук в синонимические ряды со значением «не одежда», например: «дужка кошелки», «деталь рыболовной снасти», «ярмо», «круг колеса» [СБГПЗБ, II: 352], «часть цепа», «лук, огибающий деревянную борону» [Выгонная 1968: 104], «грабли», «подкова», «обруч в мешке, где лучина» [КАТСП] и т.п. Итак, анализ материала позволяет отметить две тенденции: с одной стороны, сужение функционирования тюркизма приводит к сокращению его участия в синонимическом ряду русской общенародной лексики, с другой - активное употребление в говорах и развитие переносных значений расширяет возможности тюркизмов в плане проникновения их в синонимические ряды в качестве диалектизмов, профессионализмов и слов стилистически сниженного статуса. Прослеживание употребления одноструктурных тюркизмов в синонимических рядах других восточнославянских языков дает возможность установить схождения и расхождения исследуемых заимствований в синонимических рядах родственных языков. Примечания 28. Ни один словарь, правда, не фиксирует этого различия. К тексту

Раздел седьмой. Тюркизмы в названиях головных уборов Данные письменных памятников, различного типа словарей, а также материалы картотек позволяют выделить в русском языке более сорока тюркизмов - названий головных уборов29. В свою очередь, по частному дифференцирующему признаку эти слова объединяются в следующие семантические подгруппы: I) названия видов шапки (шапка, колпак, капа, каплак, клобук, тумак, ермолка, боярка, бухарка, тафья, тюбетейка, феска, шлык, аракчинка, татарка, чабак); 2) названия видов платка, покрывала, повязки (атласка, каптырь, кыик, фата, кодман, сорбан, таркич, чалма, чадра, паранджа); 3) названия видов капюшона (каптур(а), башлык); 4) названия женского головного убора (альник, барык, тохья, чуплюк и др.); 5) названия головных уборов воинского доспеха (шишак, мисюрка); 6) названия деталей головного убора (султан). Наиболее широко представлены названия головных уборов -шапок. В эту подгруппу входят лексические единицы 1) неодинакового покроя: шапки-ушанки (чебак, бухарка), папахи (тельпек), тюбетейки (аракчинка, каляпуш) и 2) различной специализации: зимняя (тумак, каптура), будничная (феска), парадно-выходная (фата, боярка) и т.д. Хронология вхождения в русский язык тюркизмов исследуемой группы отражает основные периоды русско-тюркских языковых связей. Самые древние из этих заимствований - клобук (ХII в.) и шапка (ХIV в.). Наибольшее число вхождений анализируемых лексем в русский язык исторически связано с XV-XVI вв. (XV в.: колпак,

шлык, каптур, капа, фата; XVI в.: науруз, чалма, тафья). Меньшая часть тюркизмов мигрировала в русский язык в последующие периоды: аракчин, мисюрка, шишак (XVII в.); тюбетейка, башлык (ХIX в.). Среди указанной группы выделяются тюркизмы неодинаковой степени освоения обозначаемого ими понятия. Подавляющая часть их вошла в русский язык как наименование новой реалии, быстро ставшей в ряд "своих" (клобук, колпак, фата, башлык, шапка и др.). Исследуемые тюркизмы неодинаково соотносятся со своим этимоном. Одна разновидность отражает полное совпадение их с этимоном - обозначением головного убора (колпак, фата, каптырь, феска, науpуз, шлык и т.д.). Другую разновидность представляют семантические новообразования, ставшие обозначением головных уборов уже на русской почве, причем нередко эти тюркизмы осложнены специфически русскими аффиксами (султан, каплак, татарка, атласка, аракчинка). Отдельные тюркизмы рассматриваемой группы в процессе употребления претерпели значительную семантическую эволюцию. На русской почве у них развилось множество новых значений, зачастую оторвавшихся уже от первоначального терминологического значения лексемы. Так, башлык выступает в семи значениях: «головной убор», «начальник», «выборное лицо», «князек», «прическа», «колпачок на плодах», «недоуздок»; в шести значениях известна фата «головной убор» - «платок», «флор», «галстук», «плат на больную руку», «шерстяная юбка», «покрывало»; восемь значений отмечено у слова клобук: «монашеский головной убор», «шапка в виде колпака», «путы», «покровной сноп», «болотное растение», «шапочка из кожи», употребляемая для ловли птиц (клобучок)», «последнее прибежище» (в составе сочетания черный клобук), «название кочевых тюркских племен» (черные клобуки). Своеобразным рекордсменом по широте семантического наполнения выступает тюркизм колпак, который насчитывает свыше тридцати значений: «конусообразный или овальный головной убор», «платок, завязанный узлом назад», «чепчик для ребенка», «большая деревянная чашка», «большой глиняный сосуд для молока», «железный или медный куб на скипидарном заводе», «крышка ветряной мельницы», «верхний сноп суслона», «жестяная часть керосиновой машинки», «передняя стенка русской печи», «дымоход русской печи», «сачок для ловли рыбы», «трутень», «сосуд наподобие колокола из стекла, делаемый для покрытия драгоценных вещей, цветов и пр.», «флюгер», «простак», «несъедобный гриб» (в форме колпачок) и др. Тюркизмы анализируемой группы отражают различные семантические связи со своим этимоном. Одни из них перенесли в русский язык одно лишь значение прототипа и сохраняют исконную семантическую структуру (папаха), другие вошли в двух генетически омонимичных вариантах и в заимствующем языке породили дополнительно новые значения (башлык), третьи же, проникнув в одном значении, обросли пучком дериватов и стали источником нескольких семантических гнезд. В пределах одной лексической структуры образовались дополнительные частные семные объединения. Ср.: колпак: I) конусообразный головной убор, тип зимней шапки, женский головной убор, головной убор старика, свадебный убор невесты, платок, детский чепчик; 2) мера вместимости, большая чашка, чайная чашка, сосуд для молока, чарка, медный куб, сачок для ловли рыбы; 3) крыша ветряной мельницы, тип крыши, покрышка трубы над крышей, крышка самовара, верхняя часть печи, верхний сноп суслона. Степень продуктивности слов, как известно, определяется их участием в процессе словообразования. Рассматриваемые тюркизмы далеко не одинаковы с точки зрения

способности выступать в качестве производящей основы. Часть из них полностью лишена словопроизводительных возможностей (науруз, альник, палаха, чебак, чадра и др.). Напротив, некоторые тюркизмы проявляют относительно раннюю и довольно высокую словообразовательную активность. Например, слова клобук, чалма, фата, шишак, каптур, шлык; клобучец, клобучешный, клобучище, клобучник, клобучить, клобучечить, клобучок; шишачок, шишаковый, шишачный; фатенка, фатка, фатица; шлычка, шлычок; каптурок, калтурный: чалмоносец, чалмовая, чалмишка, чалмища и т.д. Наибольшей словопроизводственной активностью характеризуется лексема колпак, насчитывающая до двадцати образований. Производные свидетельствуют о больших словообразовательных потенциях указанных слов и об их освоенности лексико-грамматической системой языка. В многообразии форм производных просматриваются наиболее распространенные словообразовательные типы новообразований с формантами, привносящими субъективнооценочное значение (каптурок, клобучец, колпаченко, фатица, чалмишка, клобучище), признак, мотивированный основой (каптурной, колпачный, шишачный, чалмовая) и значение деятеля (клобучник, каптурник, колпачник, колпашница). Высокую жизнеспособность в русской языковой среде некоторых тюркизмов анализируемой группы отражает образование на их базе фразеологизмов, особенно пословиц и поговорок. Например: Все на один шлык; поправить шлык (потаскать за космы); взяв шлык да в подворотню шмыг; дожила голова до черного клобука; нашел чернец клобук - не скачет, а потерял - не плачет; фата коноватна, а голь перекатна; четыре сестрицы под одной фатицей; муж у нее колпак, баба-ай-ай, а муж малахай [ДПРН: 374, 958]. Среди анализируемых тюркизмов выделяются общеязыковые (общенародные), междиалектные (присущие ряду диалектов и не только территориально граничащие друг с другом) и локальнодиалектные слова. В качестве примера могут служить соответственно: шапка, колпак; башлык; каптырь, атласка. География распространения исследуемых тюркизмов довольно значительная: от северных и до южных, от западных и до восточных границ функционирования русской речи. Однако разные лексемы и их значения имеют неодинаковую приуроченность и протяженность границ (об этом подробнее см. раздел второй). По степени концентрации тюркских названий головных уборов в русских говорах вырисовываются различные зоны, условно называемые: сильная (интенсивного распространения), средняя и слабая. Наибольшее число изоглосс преимущественно проходит через зоны, соприкасающиеся с тюркскими языковыми территориями. Башлык. Словообразовательная структура слова в русском языке нечленима. В тюркских языках производна. Лексема башлык образована от древнейшей общетюрской основы baš и общетюркского аффикса luk. С помощью аффикса luk и его сингармонического варианта lik от ряда именных основ в тюркских языках образуются слова со значением предмета одежды: älig-(lik) «перчатки», suv-luk (архаизм) - «платок» [Кошгарый, II: 123]. Слово башлык, очевидно, входит в этот же словообразовательный ряд. В тюркских языках анализируемая лексема многозначна. Словарь В.В.Радлова включает восемь значений: «наголовник», «козырек у шапки», «капитель у колонны», «авторитет, главенство», «главное дело», «начало», «начальник», «старуха» [Радлов, II, 2: 1241]. Э.В.Севортян отмечает дополнительно значения: «царство», «удила» [Севортян 1978: 88]. Кроме вышеперечисленных, слово башлык имеет еще несколько значений,

зафиксированных в соответствующих словарях. Так, в башкирском языке оно известно в значении «вязаная детская шапочка, обычно с кисточкой» [БашРС: 31], в кумыкском «изголовье больного» [КумРС: 29], в азербайджанском языке - «заголовок» и «калым» [АзРС: 25]. Основными значениями тюркского слова башлык являются «головной» и «главный» [Шипова 1976: 72]; из них значение «главный (начальство)» встречается еще в орхонских надписях VI-VIII вв. [Дмитриев 1962: 528] и зафиксировано в хорезмийских памятниках XIV в. [Фазылов, 1: 196]. В русском языке лексема башлык известна в семи значениях: «головной убор», «начальник чего-либо (обычно рыболовецких промысловых артелей)», «старший во время ловли рыбы неводом», «выборное лицо...», «князек», «конская уздечка, недоуздок», «вид прически» и «колпачок на плодах». В последнем значении - «колпачок на плодах (споровместилищах) обыкновенного мха» [Яновский: 113] башлык имеет лишь профессиональное ботаническое употребление. Значение «конская уздечка, недоуздок» отмечается В.И.Далем [1: 56], но без указания территории; в обозначении «князек» слово выступает в енисейских говорах [СРНГ, 2: 164]. Как «начальник чего-либо (обычно рыболовецких промысловых артелей)», «старший во время ловли рыбы неводом» башлык известен в пермских, свердловских, челябинских, байкальских, забайкальских, тобольских, томских говорах: "неводная артель состоит обычно из 17 человек, с башлыком во главе..." [СРНГ, вып.2, с,164], а также в русских говорах Татарстана [КСТРГТ] и Башкирии: "...Ета раньшы так нъзывали, башлык - главный рыбак, начальник у йих" [Здобнова 1972: 28]. В функции устаревшего в говорах Кузбасса слово фиксируется в значении «выборное лицо, исполняющее в тюркских волостях административные обязанности»: "башлык - вроде старшины нашего" [СРГК: 28]. В Новосибирской области у анализируемой лексемы появилось новое значение, имеющее пренебрежительную оценку, - «высокая, с начесом прическа»: "сейчас (девушки) башлык носют: баночки вставят, волосы на них начешут и ходют, а раньше косу носили" [СРГНО: 22]. Первоначально слово башлык вошло в русский язык в значении «предводитель, главенствующий, начальник»; время вхождения относится, видимо, к XVI в. (см. об этом раздел 2). Значение «особый головной убор» и самый предмет, специфичные для Турции и Кавказа, пришли из тюркских языков кавказской группы (очевидно, из азербайджанского) и связывается с первой третью XIX в. Башлык как головной убор быстро проник в русский быт и в течение прошлого века даже использовался в качестве принадлежности обмундирования в русских войсках [Энц., 7: 126]. Башлык как «головной убор» фиксируется в брянских, псковских, архангельских, казачьих говорах Дона и Кавказа, в русских говорах Азербайджана, Татарстана, Башкирии, Казахстанского Прииртышья. По данным Атласа русских народных говоров юго-западных областей (карта № 344), охватывает компактный ареал южнее г.Липецка. Однако эти сведения весьма относительны, поскольку составляемые региональные словари в большинстве своем дифференциального характера и не включают лексические единицы, общие с литературным языком, что затрудняет определить, наличествуют или отсутствуют в данном говоре лексемы, общие с литературным языком. Так, в Словаре народных говоров [2: 164] анализируемый тюркизм представлен лишь в значениях: «начальник чего-либо (обычно рыболовецких промысловых артелей)», «старший во время ловли рыбы неводом» и «князек».

То, что слово башлык закрепилось в русском литературном языке только как головной убор, объясняется, видимо, тем, что иноязычное слово не могло в сознании говорящих одновременно быть выразителем, с одной стороны, идеи «главенствующий, начальник», а с другой - выступать наименованием предмета, которым покрывают голову во время непогоды. Язык избегает омонимии и в первую очередь не приемлет ее со стороны заимствований. Тем более, что башлык как «начальник, главный» имеет в русском языке много синонимов, которые оказались более жизнеспособными. По той же причине не закрепился в литературном языке башлык как «распорядитель на рыбной ловле». Тюркизмы - обозначения по труду - носят узкоместный характер и не выходят обычно за пределы какой-либо определенной территории. Другое дело башлык как «головной убор». К XIX веку лексема в первоначальных значениях утратила свою активность, более того, сохранилась лишь в узколокальном употреблении, поэтому башлык «головной убор» как обозначение новой реалии вошел и как новое слово. Данный тюркизм, воспринятый поначалу как экзотизм, постепенно вошел в число освоенных названий головных уборов. Однако с проникновением в русский язык французского капюшона лексема башлык стала перемещаться в состав устаревающих слов. Общая частота, по частотному словарю, десять употреблений, причем за исключением двух случаев в жанре драматургии, все остальные связаны с художественной прозой [ЧСРЯ: 49]. В произведениях современных писателей башлык используется преимущественно при описании одежды пред- и революционного периода России. Так, в произведениях М.Шолохова, В.Вучетича читаем: "Петро, перегнувшись, снимает портупею, деревянными от мороза пальцами шарит по узлу башлыка" [Шолохов, 4: 98]; "Снова хлопнула дверь, впустив клубы ледяного пара, и вошли хозяин с Шумковым, закутанным в желтый башлык... С трудом развязал узел, откинул концы башлыка за спину и тяжело сел на лавку" [Вучетич 1977: 6-7]. В связи с сокращением употребления слова башлык в значении «начальник» ушли в прошлое, выступая лишь как историзмы, и его производные: башлыков, башлычный, башлыческий [Орлов, I: 39]. Правда, в отдельных уральских говорах еще фиксируются: башлыков - «принадлежащий башлыку; "невот опушшать - башлыкова работа"; башлычать - «возглавлять рыбацкую артель» [СРГСУ, I: 38]. Слово башлык известно многим славянским языкам: польскому, болгарскому, сербскому, украинскому, белорусскому. Все языки объединяет одно общее значение - «головной убор». В украинском языке башлик - это «шапка» [СУМ 1966: 52] и «суконный каптур с длинными концами, обычно надеваемый сверх шапки» [Гринченко, I: 115]. В белорусском языке башлык - это «суконный остроконечный капюшон с длинными концами, который надевается на шапку» [ТСБМ, I: 353] и «суконный теплый головной убор, надеваемый поверх шапки» [Сцяцко 1970: 106]. В последнем значении отмечен башлык также в говорах белорусского Полесья [Соколовская 1968: 281]. Колпак. Анализируемая лексема относится к числу бесспорных тюркизмов: "турец., татарск., крым.-тат., казах. kalpak «шапка» [Berneker, I: 474-475; Фасмер, II: 297; Дмитриев: 41], казан. kalfak «женский головной убор», язык желтых уйгуров каlпак «мохнатая шапка», якутск. χalpak, χalpak, χalpáχ «женский головной убор» (Räsänen, 227)" [ЭСРЯ, 8: 215]. По данным картотеки ДРС, слово колпак заимствовано в XV в.: "…а коли ядят, они крошат мясо или рыбу да кладут под колпак или под шапку и кад почнут ясти, она плечима движут" - Сказание о человецех незнаемых в восточной стране. Сп.XV в. [КДРС]. В словаре русского языка XI-XVII вв. приводится пример от 1490 г.: "Епанчя, да

колпакъ съ шапкою". Польск. д.1, 44 [СлРЯ, 7: 253]. Т.Л.Беркович, ссылаясь на фиксацию слова колпак в памятнике "Посольство от великого князя Ивана Васильевича к царю Мегли-Гирею" 1474 г., еще более углубляет хронологию тюркизма [Беркович 1981: 117]. По мнению Б.А.Ларина, "слово вошло в русский язык из татарского (калфак) едва ли позже XIV в., но засвидетельствовано в нашей письменности только с XV в." [Ларин 1948: 77]. Первоначально исследуемая лексема обозначала высокую, к верху суживающуюся шапку, с узким меховым отворотом и с одною или двумя прорехами, к которым прикреплялись пуговицы и запоны [Савваитов П.И., 1865, с.179]. Колпак, как многие виды головных уборов, прошел аналогичный путь: от достояния мужского знатносословного туалета до предмета одежды простого люда, используемого и женщинами, и детьми. Прослеживается, однако, и специфика: колпак в целом сохранил конструктивную форму; изменения коснулись в основном деталей, материала и способа изготовления (ткани и т.д.). Это обнаруживается на примерах колпака как головного убора невест (в Архангельской области) и детского танцевального головного убора. Колпак, получивший общерусское распространение как наименование, в то же время не был и не стал предметом широкого общенародного использования самой реалии. Сам тип головного убора, очень специфического фасона, мало поддающийся модификациям, не прижился в русском ансамбле одежды. Статистически это подтверждается в показаниях Частотного словаря [ЧСРЯ 1977: 268]: всего 11 примеров употребления, правда, при случаях разножанровой отнесенности (2:1:5:3) и фиксация приблизительно одинакового разделения текстов по жанрам (2:1:2:2). В словаре современного русского литературного языка [ССРЛЯ, V: 1198] отражены следующие четыре значения слова колпак: «конусообразный или овальный головной убор», «навес, покрышка у чего-нибудь округлой или конусообразной формы», перен. «о полной отчужденности, оторванности от окружающей среды, о стремлении избежать всяких внешних воздействий»; перен. прост. «о простаке, недалеком, недогадливом» (колпачить-околпачить). В ХVI в., по материалам письменных памятников, слово колпак было употребительно также в значении «меры вместимости»: "И бысть глад великъ, колпак сухарей в алтын и болh". Псков. лет. I, 100 [СлРЯ, 7: 253]. В XVIII в. анализируемая лексема была употребительна в следующих трех значениях: «серебряная или золотая чара», «чарка (пить из колпака, колпачок серебряный)», «сосуд наподобие колокола из стекла, делаемый для покрытия драгоценных вещей, цветов и пр.», «флюгер»: "иногда ставится на трубы крестообразный ветролов. Все сии трубы называются трубами с ветроловами или с воздушными колпаками" [КСРЯ XVIII в.]. Особенно многозначно слово колпак в народных говорах. По широте семантического наполнения тюркизм колпак, насчитывающий свыше тридцати значений, выступает своеобразным рекордсменом. Так, в русских диалектах анализируемая лексема известна в значениях: «старинный головной убор замужних казачек (он непременно тканый, как чулок, имеет вид закругленного мешка и надевается на голову так, что имеет вид закругленного мешка - дон.); «платок, завязанный узлом назад» (пск.); «головной убор невестки» (архан., рост.); «чепчик для ребенка» (пск.); «головной убор стариков» (прианг.); «тип зимней шапки» (пск.); «чайная чашка» (орл.); «большой глиняный сосуд для молока» (волог.); «цедилка» (рост.); «железный или медный куб на скипидарном

заводе» (архан.); «крыша ветряной мельницы» (пск.); «четырехскатная крыша» (омск.); «жестяная часть керосиновой машинки» (пск.); «железное приспособление на столбе, к которому привязывали веревки для качелей» (пск.); «передняя стенка русской печи» (пск.); «верхняя часть печи» (пск.); «дымоход русской печи» (пск.); «часть дымохода печи» (рост.); «верхний сноп суслона» (урал.); «крышка» (яросл.); «крышка самовара» (в форме колпачок - яросл.); «несъедобный гриб» (в форме колпачок - прибалт.); «горелка лампы» (рост.),; «абажур» (урал.); «сачок для ловли рыбы» (пск.); «трутень» (иртыш.) и т.д. Лексема колпак необычна в плане выражения. Первичное, исконное значение ее малоупотребительно, особенно в литературном языке. Сама реалия практически вышла из обихода, сохраняясь больше в качестве модели, полуфабриката для других видов головных уборов. Однако само обозначение оказалось настолько жизнеспособным, что перенеслось на многие другие предметы домашнего обихода и успело закрепиться как средство их номинации. Оторвавшись от исходного значения, утратив прямую связь с этимоном, новообразования определили новые семантические позиции слова. Ассоциативно развитые терминологические значения ввели слово колпак в сферу самых разных отношений. Это привело к изменениям двоякого порядка: во-первых, понятийного характера - колпак стал выражать разные предметы действительности, а во-вторых, как следствие этого, - способность вступать в разные лексические связи, коррелироваться со словами разных синонимических рядов. При неизменной форме наблюдаются, таким образом, глубинные изменения семантической структуры. Предпосылки для широко развитой многозначности вызваны экстралингвистическими факторами, сама же стабилизация семантической нагруженности осуществлялась по внутренним законам языка, по одной из наиболее продуктивных и регулярных моделей лексикосемантического способа словообразования - ассоциативного сходства. В зависимости и обусловленности от функционального назначения и употребления находятся способы синтаксической организации слова, его сочетаемостное окружение. Так, в деловых текстах вплоть до середины XVII в. встречается колпак в сочетании с прилагательным ордынский: "Колпак ордынской, подложен камкою золотною в цветах шолки червчатъ да лазоревъ да зеленъ, на прорехахъ по двh петли низаны жемчюгомъ" [Забелин 1901: 609]. К этому же периоду относится 139

словосочетание колпак столбун, которое, обозначая шапку особого покроя, распространенного в Золотой Орде, имело характер термина: "Да колпак столбун, полицы сажоны жемчугом гурмынским". Выходы царские... 1634, с.20 [КДРС]. Материалами ХVIII в. фиксируется дурачей колпак, также представлявший собой терминологизированное обозначение вида шапки [КСРЯ XVIII в.]. Сочетаемые определители характеризуют колпак по материалу, цвету и способу изготовления: колпак суконный, желтой же... XVII в. [КДН], ...в собольих колпаках [Соболевский, VII: 419], ...пухов колпак [СКД 1901: 143], ...колпак кожаной - Лексикон Целлария... 1746 г. [ДСРЯ, XVIII в.], ... колпаки и шерстяные, тканые и валяные, и бобровые, и бумажные; ...с шерстяным красным колпаком [КОРЯ, XVIII в.], колпак стеганой отласной [КДРС]. Широкое распространение в русских говорах имел колпак "валенка" - старинный головной убор, валяный из белой шерсти [Лебедева 1927, 1: 121]. Терминологизированное значение получили такие словосочетания, как: белый колпак «название турок за их белые головные уборы», красный колпак - «символ свободомыслия».

Показателем освоенности лексемы колпак является не только то, что она восприняла все грамматические категории русского языка, но и стала производящей основой для ряда новообразований. Формы существительных: колпачок, колпачонко, колпашник, колпашница (-чница), наколпачка, наколпаченье; формы прилагательных: колпашный (чный), колпаковатый, наколпачная; формы глаголов: колпачить, колпачнуть, переколпачить, наколпачить, околпачить, проколпачиться, уколпачить, обесколпачиться; форма наречия: по-колпаковски. Среди производных имеют место как суффиксальные, так и префиксальносуффиксальные образования. В плане соответствия в ряде случаев наблюдается разрыв семантики производящей основы и производного. Все глагольные образования реализовали совершенно новые проявления тюркизма - «хитрить», «дурачить», «баить», «ударять», «переделать на свой лад». И кстати, именно глагольные образования оказались наиболее продуктивными и употребительными (правда, в сфере разговорно-просторечной и диалектной речи). Формы существительных и прилагательных, семантика которых выводится из семантики основного значения производящей основы, не задержались в языке. Из существительных практически употребительны лишь уменьшительная форма колпачок, связанная со значением «крышка», «покрышка». Прилагательные полностью вышли из употребления. Оказалось, формы прилагательных, характеризующих предмет по его признаку, теснее всего связаны с семантикой основы и очень чувствительны к функциональным изменениям ее. Сохранение формы существительного колпачок объясняется сохранением семантической связи с функционирующим значением производящей основы. Отражением высокой функциональной активности анализируемой лексемы в прошлом выступает образование с ее участием пословиц, поговорок, загадок, скороговорок. Например: По Сеньке шапка, по таковскому и колпак; Все люди как люди, один черт в колпаке; Коли барский дурак, так и красный колпак; Ходит Ермак, заломил колпак; Стоит Ермак, на нем колпак: ни шит, ни бран, ни поярковый; под одним колпаком семьсот казаков (маковка); Сшит колпак, вязен колпак, да не по-колпаковски; Стоит поп на копне, колпак на попе, копна под попом, поп под колпаком [ДПРН: 374, 455 и др.]; Сшит колпак не по-колпаковски, надо его переколпаковать; кто колпак переколпакует, тому полколпака гороху [СКЯ: 42]. Некоторые фразеологизмы явились источником новых лексика-лизованных значений тюркизма: жить под стеклянным колпаком - «у всех на виду»; быть под колпаком - «быть под тайным надзором»; в колпак дать - «знать больше кого-либо» (пск.) и т.д. Шапка. Относительно тюркского (булгарского) происхождения данной лексемы для восточнославянских языков, придерживаемся мнения И.Г.Добродомова [Добродомов 1972: 103-110; 1974: 156-157]. Слово шапка фиксируется русскими письменными памятниками с начала XIV в.: "А исъ портъ изъ моихъ сыну моему Семену кожухъ черленыи женчюжьныи, шапка золотая. Дух. Ив. Кал. 1327-1328 г." [Срезневский, III: 1581]. В современном русском языке лексема выступает общим обозначением головного убора (преимущественно теплого). Материалы картотеки словаря русского языка XI-XVII вв. (...110 шапъ муских... 1626 г.), картотеки Архангельского областного словаря и смоленской письменности: шапа триповая... 1771 г. [Борисова 1974: 85], а также фармакологическое название шапа мечья

[Анненков 1878: 165, 311] отражают слово в форме шапа, которая, очевидно, первична по отношению к шапка и определенное время сосуществовала с последней. Вначале, возможно, возникнув как форма уменьшительного значения, шапка быстро подверглась процессу утраты этого значения, что явилось своеобразной закономерностью для ряда семантически общих слов (типа: крышка, покрышка или слов, где к не воспринимается в качестве формообраэующего элемента уменьшительного значения: кепка, фуражка, мисюрка, атласка, бухарка, феска, чеплашка, ермолка). Среди тюркизмов - названий головных уборов можно выделить еще случай аналогичного характера, правда, имеющий локальное проявление: тебетей [Шеломенцева 1971: 99, 105] и тюбетейка. Одним из наиболее ранних значений слова шапка было обозначение «короны»: "шапка corona: золото и шапку золотую и чепь и сабли золоты. 1371 г." [Дювернуа 1894: 230] и «венца»: "Шапкою назывался также и знаменитый венец Владимира Мономаха, с давних времен употребляемых при венчаниях на царство Российских государей" [ИООВРВ 1899, I: 20]. Памятники русской письменности фиксируют, например; "...и взем шапку, сиречь венец да перекрестил великого князя крестом и положил на него шапку". Пискар. лет. 1547 г. [КДРС]. Неслучайно в качестве венца великих князей и царей русских употреблялись шапка Мономаха, шапка царства Казанского, шапка Астраханская, шапка Алтабасная, Алмазная шапка царя Петра Алексеевича, шапка Великокняжеская или Архиерейская Новгородская [Оленин 1832: 14; МИРООЖН 1883, II: 1] и т.д. Однако это значение слова шапка сравнительно рано вышло из употребления и отмечается лишь архангельскими говорами: шапка - «венец, который накладывается в церкви во время венчания»: "после винца шапку накладывал" [КАОС]. Материалы по описанию старинной одежды отражают бытование в прошлом разных видов шапок: шапка железная, шапка медяная и высшего разряда - шапка Мурмолка и шапка горлатная [ИООВРВ 1899, I: 36,19] и т.д. Очевидно, первоначально шапка обозначала «мужской головной убор». Но материалы памятников уже XVI в. при помощи уточнителей «мужская», «женская» отражают использование шапки в качестве общего головного убора. Путь изменения значения шапки, видимо, шел: от названия царско-княжеского, богато-выходного убора первоначально определенного фасона, из дорогого материала и меха, обильно украшенного яхонтом и жемчугом, через обозначение недифференцированного (и мужского, и женского) самого различного назначения, покроя, материала и принадлежности - в родовое название, приложимое к любым видам головных уборов. Между тем в отдельных говорах шапка до сих пор соответствует какому-либо определенному виду головного убора: так, в архангельских говорах - это «кепка» и «капюшон», в форме шапочка - это «платок на повойник» и «косынка, которой покрывают волосы и носят под платком»; в терских говорах - «папаха» [Караулов 1907: 37], в печорских - «пуховый колпак» [КСРНГ]; в полесских говорах - «фуражка» [Соколовская 1968: 318]. В русских говорах отмечено большое множество специальных названий шапок: шапканаушка, шапка-заломаечка, шапка-ушанка, шапка-валенка, шапка-рогачка, шапкикубашки, шапки-колпаки и т.д. Каждому историческому периоду были свойственны свои определители, которые в совокупности получали характер устойчивых сочетаний: шапка обнизная, шапка

нагольная, шапка киндяшная, шапка хвостовая, шапка золотая, шапка ездовая, шапка служебная, шапка святительская, шапка архиерейская, шапка черкесская, шапка немецкая, шапка кумыкская, шапка литовская, шапки гренадерские, стеганые шапки, шапки овчинные, большие, черные и т.п. Многие сочетательные формулы со временем, утратив семантическую совместимость частей, распались. Изменения в предметном наполнении (фасон, материал, назначение и т.д.) определили изменения семантических свойств анализируемого слова и вызвали новые системные отношения сочетаемости (кожаная шапка, меховая шапка, модная шапка, большая шапка, старая шапка, новая шапка, пыжиковая шапка, заячья шапка, высокая шапка и т.д.). Широкое вхождение самого предмета в обиход и активное использование его названия в речи способствовали образованию устойчивых сочетаний, в которых слово шапка получило различные, фразеологически закрепленные значения. Общеупотребительными являются такие выражения, как: получать по шапке - «быть выгнанным:, уволенным с работы»; шапками закидаем - «легко и быстро победим, одолеем»; на воре шапка горит «кто-либо невольно или случайно сам обнаруживает, выдает то, что больше всего хочет скрыть»; по Сеньке и шапка - «кто-либо того и достоин, что-либо того и заслуживает» [ФСРЯ: 532, 339, 124, 165, 532] и т.д. В Рязанской области известны сочетания: шапку (или шапки) не ломать - «не здороваться, не обращать внимания на кого-, что-либо»; не возьму шапку золотых - «ни за что»; под шапку шептать - «говорить за глаза» [ССРНГ: 603]. В томских говорах отмечено: подойматься под шапку - «подниматься шапкой (о тесте)» [СРСГБО, Доп., II: 274]. На Брянщине и Орловщине еще в начале столетия говорили: шапку сниму - «угроза кредитора обесчестить должника в случае неплатежа последним денег в срок» [КСРНГ]. Сейчас уже устарело, но вплоть до революции употреблялось: быть под красною шапкой - «быть в солдатах». Ярким показателем освоенности слова является употребление его в пословицах и поговорках. Уже Письмовник Н.Курганова отражает: "Времена шатки, береги шапки" [Курганов 1796]. Внушительный, но далеко не полный список до восьмидесяти единиц, включающих слово шапка, представлен В.И.Далем, среди них такие, как: "Всей одежи шапка да онучи"; "Каков Пахом, такова и шапка на нем"; "Без жены как без шапки"; "В Бородинском полку носят шапки на боку"; "В какой народ придешь, таку и шапку наденешь" [ДПРН: 90, 588]. Слово шапка легко "захватило" различные сферы употребления, проникнув в частности и в топонимические названия, например, станция Шапка, Шапки [ЖдСССР: 139]. На основе этого слова и его производных создано немало фамилий и прозвищ: Карп Шапка – 1550 г., Кривая Шапка - сер.XV в., Шапкин –1495 г., Шапошник – 1609 г., Шапошников 1614 г., Шапошпикович –1633 г. [Тупиков 1903: 888] и т.д. Письменные памятники и словари отражают довольно рано проявившуюся словообразовательную активность слова шапка. Уже с середины XVI в. употреблялись формы шапёнко (шапёнка), шапочник (шапошник), шапочной и шапчёнка: ...да шапёнка бела...; ...сын шапошника...; вершок шапошной золотой поношеной...; ...рубашку да шапченку выворотом [КДРС].

Как антропоним форма Шапкин отмечена с конца XV в. Первая лексикографическая фиксация связана с формой шапушка и падает на 1618-1619 гг. [Ларин 1959: 102, 302]. Русскому языку в разной степени активности известны (кроме уже отмеченных) следующие грамматические производные: шапошистый, шапица, шапочище, шапочницы, шапчёнка, шапочка. Большая образность на русской почве слова шапка проявилась в развитии у него переносных значений. В русских народных говорах известно до двадцати значений, возникших путем переноса наименования шапки на понятия различной терминологии. Так, в хозяйственно-бытовой терминологии шапка выступает в значениях «деревянная посуда» и «верхняя часть сундука»; в технической терминологии «верхняя снимающаяся часть домкрата»; в речи строителей шапкой называют «верхний косяк у окна» и «верхнюю горизонтальную перекладину между ушками и оконной и дверной рамы». В качестве специального термина полиграфистов шапка обозначает «заглавие». Особенно широко представлена шапка в сельскохозяйственной терминологии, обнаруживая себя в растениеводстве, птицеводстве и других отраслях. В архангельских говорах шапка (или шапочка) используется как название и «бутона», и «самого цветка», и «соцветия зонтика», и «шляпки гриба». В Краснодарском крае шапкой зовут «корзину подсолнечника». В речи казаков-некрасовцев шапки обозначают «разновидность георгинов» [Сердюкова 1969: 448]. Словарь русских старожильческих говоров Средней части реки Оби фиксирует слово шапка в значении «название танца» [СРСТСО, Доп., II: 274]. Во многих местах Европейской части страны известны травянистые растения под названиями: шапка дурачья, шапки болотные, шапки полевые, шапошник [Анненков 1878: 133, 364, 37, 90]. Почти повсеместно в русских говорах слово шапка употребляется для обозначения «верхнего снопа копны». А в архангельских говорах шапкой или шапочкой называют «гребешок у курицы» и «птичье гнездо» [КАОС]. Одним из ранних переосмыслений, наблюдавшихся еще в старорусском языке, является шапка денег - 1680 г. [Дювернуа 1894: 230]. В сказке П.П.Ершова "Конек-горбунок", написанной в 1834 г., читаем: "...Продаешь ты? - Нет, меняю. - Что в промен берешь добра? - Два-пять шапок серебра..." [Ершов: 71]. Изменение исходного семантического значения слова шапка шло самыми различными путями. Наиболее широко представлен метафорический перенос. Уподобление на основании сходства предметов проявилось прежде всего в переносе по внешнему сходству; общность формы и внешнего положения сделали возможным перенести слово шапка в качестве названия на «цветы», «верхний сноп» и т.п. Весьма показателен перенос по тождеству функции: «заглавие», «хохолок у птицы» и т.п. По сходству эмоциональных восприятии появились, очевидно, волосы шапочкой, собрать волосы в шапку. Такие значения, как «шляпка гриба», «голова», представляют результат переноса по смежности. В художественных текстах нередки случаи образного использования слова шапка. Так, в сказке П.П.Ершова "Конек-горбунок" есть пример употребления шапки как «меры измерения света»: "...Чудный свет кругом струится, Но не греет, не дымится. Диву дался тут Иван; "Что, - сказал он,- за шайтан! Шапок с пять найдется свету. А тепла и дыма нету; Эко чудо - огонек!" [Ершов: 66-67]. Но если данное образное значение слова шапка остается лишь индивидуально - авторским средством создания особой выразительности, то, напротив, некоторые из переносных значений являются общеупотребительными или относятся к числу вполне доступных для

восприятия. Так, у С.Есенина находим: "На рассвете он завтра промчится, Шапку-месяц пригнув под кустом. И игриво взмахнет кобылица Над равниною Красным хвостом" или: "В синих отражаюсь затонах Далеких моих озер, Вижу тебя, Иония, с золотыми шапками гор" [Есенин 1977: 79, 64]. В составе другой сочетаемости слово шапка отмечено в повести Виктора Вучетича: "солнце, уходя за сопки, в последний раз облило стылым огнем сизые шапки изб..." [Вучетич 1977: З]. В этом же значении - «то, что покрывает что-нибудь куполообразное, шарообразное» - встречается лексема шапка у М.Ю.Лермонтова: "...а дальше синелись зубчатою стеною горы и из-за них выглядывал Казбек в своей белой архиерейской шапке" [Лермонтов 1896, II: 52] и в романе "Семья Рубанюк" Е.Поповкина: "...Опушенные снегом деревья безмолвно роняли в сугробы хлопья, на чуть вздрагивающих кронах попрежнему искрились сахарно-белые, мохнатые шапки" [Поповкин 1977, II: 113]. И совершенно неожиданно, образно-поэтично используют слово шапка Василий Шукшин и Владимир Чивилихин: "…Но точно так и палка любая: догорая, так вдруг вспыхнет, так озарится вся, такую выкинет шапку огня, что диву даешься: откуда такая последняя сила?.." [Шукшин 1977: 260]; "...Пина бросилась по полосе - метрах в двадцати перекинуло шапку огня" [Чивилихин 1978, 1: 216]. Итак, в результате переосмыслений, вызванных разного рода ассоциациями, слово шапка вышло за рамки своей "законной" тематической принадлежности и стало использоваться в ряду многих других терминологических систем. Анализ тюркизмов тематической группы названий головных уборов позволяет сделать следующее обобщение. Хронология вхождения их в русский язык отражает основные периоды русско-тюркских языковых связей. Анализируемые тюркизмы проявляют неодинаковую степень освоения обозначаемого ими понятия. Большинство из них вошло в русский язык как наименование новой реалии (колпак, башлык, шапка и др.). О высокой жизнеспособности этих тюркизмов в русской среде свидетельствует множество образованных на из базе пословиц и поговорок. Некоторые тюркские названия присущи лишь диалектной среде или сохраняются лишь в памятниках письменности (мисюрка, шишак). Отдельные тюркизмы данной группы в процессе функционирования претерпели значительную семантическую эволюцию: на русской почве они развили множество новых значений, перейдя в другие терминологические системы. Тюркизмы-названия головных уборов характеризуются неодинаковой словообразовательной активностью. Наибольшей словопроизводственной активностью характеризуется лексема колпак, насчитывающая до двадцати образований. Среди производных наиболее распространенными являются образования с субъективнооценочным значением (фатица, чалмишка, клобучище), со значением деятеля (колпачник, клобучник) и признака, мотивированного основой (колпачный, каптурный, шишачный). С точки зрения сферы употребления среди рассматриваемых тюркизмов выделяются общеязыковые (шапка, фата), междиалектные (атласка, шлык) и локальнодиалектные (каптур(а), альник).

По степени концентрации в русских народных говорах и интенсивности распространения тюркизмы-названия головных уборов представляют различные зоны – сильную, среднюю, слабую. Примечания 29. Тюркизмы в названиях верхней и нижней одежды и в названиях деталей одежды рассмотрены в монографии "Опыт исследования заимствований" [Юналеева 1982]. К тексту

Список использованной литературы АзРС – Азербайджанско-русский словарь.- М., 1966. Акхасарый Т. Əхтəри кəбир (1580).- Казан, 1914. Александрова З.Е. Словарь синонимов русского языка: Практич. справочник: Ок. 11000 синоним. рядов.- 8-е изд., стереотип.- М.: Рус. яз., 1995.- 494 с. Анненков Н. Ботанический словарь. – СПб., 1878.- 646 с. АОС - Архангельский областной словарь / Под ред. О.Г.Гецовой.- Вып.1.- М.: Изд-во Моск. ун-та, 1980. Апажев М.Д., Текуев М.М. К проблеме исследования тюркского вклада в русский язык // Сборник научных работ аспирантов Кабардино-Балкарского ун-та.- Вып.II.- Нальчик, 1968. АПИЛ - Актуальные проблемы исторической лексикологии восточнославянских языков: Тез. докл. и сообщ. всесоюз. науч. конф.- Днепропетровск, 1975.- 190 с. Апресян Ю.Д. Лексическая семантика. Синонимические средства языка.- М.: Наука, 1974.- 367 с. Аракин В.Д. Тюркские лексические элементы в памятниках русского языка монгольского периода // ТВСЯ, 1974.- С.112-148. Асланов Г.Н. Лексические заимствования из азербайджанского языка, связанные с названием одежды в русских говорах на территории Азербайджанской ССР // Слово в русских народных говорах.- Л.: Наука, 1968.- С.128-142. Асланов Г.Н. Тюркская лексика, связанная с наименованием лиц, в говорах русских поселенцев в Азербайджане // ТВСЯ, 1974.- С.213-229. Ахметьянов Р.Г. Татар теленең этимологик сүзлеге. (Рукопись).- Казан, 1978.- 396 с. Ахметьянов Р.Г. Рец. на: Р.А.Юналеева. Опыт исследования заимствований (тюркизмы в русском языке сравнительно с другими славянскими языками).- Казань: Изд-во Казан. унта, 1982.- 120 с. // СТ.- 1984.- № 2.- С.83-84.

Ахунэянов Э.М. Русские заимствования в татарском языке.- Казань: Изд-во Казан. ун-та, 1968.- 367 с. Аюпова Л.Л. Особенность развития лексики русских говоров БАССР в условиях межъязыкового общения // Лингвогеография, диалектология и история языка.- Кишинев: Штиинца, 1973.- С.246-248. Аюпова Л.Л. Тюркские лексические заимствования в русских говорах Башкирии: Автореф. дис. ... канд. филол. наук.- М., 1975.- 19 с. Бабаевский С. Последняя. Повесть // Октябрь.- 1981.- № 4. Бакланов Г. Пядь земли. Повести. Рассказы.- М.: Известия, 1978.- 493 с. Баранникова Л.И. К вопросу о диалектной синонимии // Вопросы стилистики.- Саратов, 1962. Баранникова Л.И. О некоторых особенностях взаимодействия разносистемных диалектных лексических единиц в современных народных говорах // Уч. зап. Ленинград. пед. ин-та им. А.И.Герцена.- 1963.- Т.248. БАРС - Большой англо-русский словарь: В 2 т. / Под ред. И.Р.Гальпериной.- М.: Рус. яз., 1973. Баскаков Н.А. Тюркские языки.- М.: Изд-во вост. лит-ры, 1960.- 242 с. Баскаков Н.А., Абаев В.И., Бертагаев Т.А., Бокарев Е.А., Добродомов И.Г., Лыткин В.И., Ожегов С.И., Ижакевич Г.П. Развитие и обогащение русского языка за счет заимствований из языков народов СССР // Взаимодействие и взаимообогащение языков народов СССР.- М.: Наука, 1969.- С.49-63. Баскаков Н.А. Русские фамилии тюркского происхождения. М.: Наука, 1979.- 280 с. БашРС - Башкирско-русский словарь.- М.. Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1958. БашРС - Башкирско-русский словарь.- М.: Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1966. Белецкий А.А. Принципы этимологических исследований (на материале греческого языка).- Киев, 1950. Белодед И.К. Ленинская теория национально-языкового строительства в социалистическом обществе.- М.: Наука, 1972.- 214 с. Березгин И.П. Словарь татарского языка с начертанием слов русскими буквами с повторением их по-татарски и с переводом на руcский язык. Уральск, 1914.- 253 с. Беркович Т.Л. Формирование тематической группы "головные уборы" в русском языке (XI-XX вв.): Дис. ... канд. филол. наук.- М., 1981. Билецкий-Носенко Н. Словник украiнськой мови / Пiдгот. довид. В.В.Нимчук.- Киiв: Наук.думка, 1966.

Блинова О.И. О явлениях синонимии в терминологической лексике старожильческих говоров Средней части Обского бассейна // Труды пятой зональной науч.- метод. конф. кафедр рус. яз. вузов Западной Сибири.- Новокузнецк, 1962. Блинова О.И. Введение в современную региональную лексикологию: Материалы для спецкурса.- 2-е изд., испр. и доп.- Томск: Изд-во Томск. ун-та, 1975.- 258 с. Богородицкий В.А. Введение в татарское языкознание в связи с другими тюркскими языками.- 2-е изд.- Казань: Татгосиздат, 1953.- 220 с. Бодуэн де Куртенэ И.А. Избранные труды по общему языкознанию: В 2 т.- М.: Изд-во АН СССР, 1963. Бондалетов В.Д. Условные языки русских ремесленников и торговцев.- Рязань: Рязан. ГПИ, 1980.- 104 с. Борисова Е.Н. Лексика Смоленского края по памятникам письменности: Учебное пособие.- Смоленск, 1974.- 160 с. Боровков А.К. Бадаи ал-лугат: Словарь Тали Имани Гератского к сочинениям Алишера Навои.- М.: Изд-во вост. лит-ры, 1961.- 265 с. Бражникова Н.Н. Названия построек в письменности Южного Зауралья ХVII-ХVIII вв // Учен.зап.МГПИ им.В.И.Ленина.- № 403. Проблемы русского языкознания.- М., 1970.С.171-189. Бромлей С.В. О проекте сводного "Диалектологического атласа русского языка" (ДАРЯ) // Проблемы картографирования в языкознании и этнографии.- Л.: Наука, 1974. БРПС - Большой русско-польский словарь: В 2 т.- Москва-Варшава, 1970. БРС - Белорусско-русский словарь / Под ред. К.К.Крапивы.- М.: Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1962.- 1048 с. Будагов Л.3. Сравнительный словарь турецко-татарских наречий: В 2 т.- СПб., 1869-1871. Будагов Р.А. Типы соответствия между значениями слов в родственных языках // Филол, науки.- 1968.- № 5.- С.3-20. Булыко А.Н. Даунiя запазычаннi беларускай мовы.- Мiнск: Навука i тэхнiка, 1972.- 384 с. Булыка А.М. Лексычныя запазычаннi у беларускай мове ХVI-ХVIII ст.- Мiнск: Навука i тэхнiка, 1980.- 256 с. Бунин И.А. Сочинения: В 3 т.- М.: Худ. лит-ра, 1982. Бурдон И.Ф., Михельсон А.Д. Словотолкователь 32000 иностранных слов, вошедших в состав русского языка с означением их корней: В 2 ч.- 4-е изд., испр. и доп.- СПб., 18741875. Буряченко В. Словник росiйсько-украiнський.- Одеса, 1911.

Бялькевич I.К. Крайёвы слоунiк усходняй Магiлеушчыны.- Мiнск, 1975. Бhh - Башкорт hөйлəштəренең hүзлеге.- Т.2 (көньяк диалект).- Уфа, 1970. Вахрос И.C. Наименование обуви в русском языке. Древнейшие наименования допетровской эпохи.- Хельсинки, 1959. Ващенко В.С. Словник полтавських говоpiв.- Вып.1.- Xapькiв, 1960. Верхратський I. Говiр батюкiв.- Львiв, 1912. Веселовский С.Б. Ономастикон. Древнерусские имена, прозвища и фамилии.- М.: Наука, 1974.- 382 с. Виноградов В.В. Словообразование в его отношении к грамматике и лексикологии // Вопросы теории и истории языка.- М.: Наука, 1952. Виноградов В.В. Проблемы литературных языков и закономерностей их образования и развития.- М.: Наука, 1967.- 134 с. Виноградова В.Л. Исследование в области исторической лексикологии русского языка.Автореф.дис. ... докт.филол.наук. М., 1977. ВК - Вечерняя Казань (газета). Воробьев Н.И. Материальная культура казанских татар.- Казань: Изд-во Дома тат. культуры и акад. центра, 1930.- 464 с. Воскресенский А. Русско-татарский словарь.- Казань, 1894.- 374 с. ВРС - Венгерско-русский словарь.- М., Будапешт: Рус. яз. и АН Венгрии, 1974. ВСТ - Всероссийский словарь-толкователь: В 3 т. / Под ред. В.В.Жукова по новейшим известным словарям: В.Даля, М.Макарова и др.- СПб, 1883. Вучетич В. Долгий путь на Баргузин. Повесть // Искатель.- М., 1977.- № 4. Выгонная Л.Т. Полесская земледельческая терминология // Лексика Полесья. Материалы для полесского диалектного словаря.- М.: Наука, 1968. Газизов Р., Исəнбəт Н., Ишмөхəммəтов Г. Татарча?русча сүзлек.- Казан, 1950.- 340 б. Гак В.Г. К проблеме общих семантических законов // Общее и романское языкознание.М.: Изд-во Моск. ун-та, 1972. Галиуллин К.Р. Тюркские лексические элементы в этимологических словарях русского языка (тюркологическая и историко-хронологическая часть словарных статей) // Вопросы теории и методики изучения русского языка.- Казань, 1976.- C.210-215. Галиуллин К.Р. К проблеме хронологизации словарного состава русского языка (на материале тюркских лексических элементов): Дис. ... канд. филол. наук.- Казань, 1981.220 с.

Ганиев Ф.А. Суффиксальное словообразование в современном татарском литературном языке.- Казань: Татар.книж.изд-во, 1974.- 231 с. Гаранина Н.С. Специальная лексика: Учеб. пособие по лексике современного русского языка для студ.- заочников факультета журналистики гос.ун-та.- М.: Изд-во Моск. ун-та, 1967.- 48 с. Гарецкi М. Невялiчкi беларуска-маскоуcкi слоунiк.- Вильна, 1919. Гарипов Т.М. Башкирско-татарские языковые параллели (материалы к сравнительной грамматике кыпчакских языков Урало-Поволжья) // Языковые контакты в Башкирии.Уфа, 1972.- C.59-211. Герцен А.И. Былое и думы: В 3 т.- М.: Правда, 1979. Гиганов И. Словарь российско-татарской, собранный в Тобольском главном народном училище.- СПб., 1804. Головин Б.Н. К вопросу о парадигматике и синтагматике на уровнях морфологии и синтаксиса // Единицы разных уровней грамматического строя языка и их взаимодействие.- М.: Наука, 1969. Головацкий Я.Ф. О народной одежде и убранстве русских в Галичине и северовосточной Венгрии.- СПб., 1887.- 85 с. Горшкова К.В. Очерки исторической диалектологии Северной Руси (по данным исторической фонологии).- М.: Изд-во Моск. ун-та, 1968.- 192 с. Горшкова К.В. Историческая диалектология русского языка: Пособие для студентов.- М.: Просвещение, 1972.- 160 с. Горяев Н.В. Сравнительно-этимологический словарь русского языка.- Тифлис, 1896. Гранин Д. Картина: Роман // Новый мир.- М., 1980.- № 1. Григорьева А.Д. Заметки о лексической синонимии // Вопросы культуры речи.- Вып.2.М., 1959. Гринченко Б.Д. - Словарь украiнськоi мови: В 4 т. / Под ред. Б.Д.Гринченко.- Киев, 19071909. ГРМС - Гагаузско-русско-молдавский словарь.- М.: Сов. энциклопедия, 1973.- 664 с. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т.- М.: Гос.изд-во иностран. и нац. словарей, 1955. Дангулов С. Кузнецкий мост: Роман // Дружба народов.- 1972.- № 7. ДДГ - Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей ХIV-XVI вв. / Подготовил к печати Л.В.Черепнин.- М.- Л.: Изд-во АН СССР, 1950.- 587 с.

Дешериев Ю.Д. Закономерности развития и взаимодействия языков в советском обществе.- М.: Наука, 1966.- 402 с. Дзендзелiвський Й.О. Словник спецiфiчной лексики говiрок Нижнего Поднiстров'я // Лексикографiчний бюллетень.- Вып. 6.- Киiв, 1958. Дзендзелiвський Й.О. Украинсько-захiднослов’янськi лексичнi параллелi.- Киiв, 1969. Дмитриев Н.К. О тюркских элементах русского словаря // Строй тюркских языков.- М.: Изд-во вост.лит-ры, 1962.- С.503-569. Дмитриев Н.К. Турецкие элементы в русских арго // Там же.- С.483-502. Добровольский В.Н. Смоленский областной словарь.- Смоленск, 1914. Добродомов И.Г. Этимологическая страничка. Шлык, жилет // Русский язык в школе.- М., 1968.- № 3. Добродомов И.Г. Некоторые соображения о булгарском вкладе в славянских языках // Учен. зап. МГПИ им.В.И.Ленина.- № 403. Проблемы русского языкознания.- М., 1970.С.41-53. Добродомов И.Г. Тюркские лексические элементы в восточных и западных славянских языках // СТ.- 1970.- № 3.- С.131-134. Добродомов И.Г. Из булгарского вклада в славянских языках // Этимология 1970.- M., 1972.- С.103-115. Добродомов И.Г. Две венгерские этимологии // СФ.- 1974.- № 1.- С.41-44. Добродомов И.Г. Пути проникновения булгарских элементов в славянские языки // ТВСЯ, 1974.- С.26-46. Добродомов И.Г. Проблемы изучения булгарских лексических элементов в славянских языках: Дис. ... докт. филол. наук.- М., 1974. Добродомов И.Г. Вопросы хронологии тюркских заимствований в славянских языках // СТ.- 1976.- № 6.- С.24-37. Добродомов И.Г. Из истории изучения тюркизмов русского языка // Тюркологический сборник.- М.: Наука, 1981.- С.90-108. Добродомов И.Г., Романова Г.Я. Библиография основной литературы по изучению ориентализмов в восточнославянских языках // Менгес К.Г. Восточные элементы в "Слове о полку Игореве". - Л.: Наука, 1979.- C.211-238. Долгополов Н. Голубые береты // Комсомольская правда.- 1983.- 18 окт. Домострой. Сильвестровского извода.- СПб., 1891. ДПРН - Даль В.И. Пословицы русского народа.- М.: Госполитиздат, 1957.- 992 с.

ДПЯ - Документы на половецком языке ХVI в. (Судебные акты Каменец-Подольской армянской общины).- М.: Наука, 1967.- 430 с. ДТС - Древнетюркский словарь, - Л.: Наука, 1969.- 676 с. Дювернуа А.Л. Материалы для словаря древнерусского языка.- М.: Унив.тип., 1894.c.234. Егоров В.Г. - Современный чувашский литературный язык в сравнительно-историческом освещении.- 2-е изд.- Чебоксары: Чувашгосиздат, 1971. Емельченко И.Р. В.И.Даль и восточные языки // ТВСЯ, 1974.- С.164-179. Ершов П.П. Конек-горбунок. Стихотворения.- Л.: Сов.писатель, 1976.- 336 с. Есенин С. Анна Снегина.- Стихи. Поэмы.- Казань: Татар.книж.изд-во, 1977.- ЗЗб с. ЖдСССР - Железные дороги СССР: Направления и станции.- М., 1974. Жлуктенко Ю.А. Лингвистические аспекты двуязычия.- Киев, 1975. Журавский А.И. Лексика тюркского происхождения в старобелорусском языке // ТВСЯ, 1974.- С.79-97. Забелин И. Домашний быт русских цариц в ХVI-ХVII вв.- М., 1901. Зайончковский А. К вопросу о структуре корня в тюркских языках // ВЯ.- 1961.- № 2. Закревская Я.В. Взаимообусловленность и взаимодействие словообразовательного и семантического полей в украинских говорах Карпатского ареала (по материалам агентивного суффикса -ар) // Симпозиум по проблемам карпатского языкознания: Тез. докл. и сообщ.- М., 1973.- С.20-22. Зап. Жел. - Записки И.А.Желябужского с 1682 по 2 июля 1709 г.- СПб., 1840. Зарубин И.И. Бартангские и рушанские тексты и словарь.- М.- Л.: Изд-во АН СССР, 1937. Здобнова 3.П. Судьба тюркизмов в русских говорах Башкирии // Учен. зап. Башкир. унта.- Сер. филол.- Вып.50. Языковые контакты в Башкирии.- Уфа, 1972.- С.225-235. Здобнова З.П., Аюпова Л.Л. Тюркская лексика в русских говорах Башкирии: Метод. разработка для практических занятий по диалектологии для студ. филол. фак-та.- Уфа, 1973. ЗНС - З народнага слоўнiка.- Мiнск, 1975. Зубавин Б. Рассказы.- М.: Дет. лит-ра, 1977. Иваницкий А. Материалы по этнографии Вологодской губернии.- Вологда, 1890. Иванов В.В. Рец.: W.Kuraszkiewicz. Zarys dialektologii wschonio słowianskiej z wyborem tekstów gwarowych.- Warszawa, 1954 // Кратк. сообщ. Ин-та славяноведения.- 1958.- Т.25.

Иванова Ф.П. – Названия одежды и обуви в говорах старожильческих районов Томской области, расположенных по реке Оби и притокам // Уч. зап. Томск. ун-та.- № 30.- Томск, 1958. Изв. – Известия (газета). ИЛРЛЯ – История лексики русского литературного языка конца XVII – начала XIX в.М.: Наука, 1981. ИООВРВ – Историческое описание одежды и вооружения российских войск.- Ч.1.Приложение.- СПб., 1899. Ист. ТАССР - История Татарской АССР.- Казань: Татар. кн. изд-во, 1968. Калайдович И. Опыт правил для составления русского производного словаря, с некоторыми замечаниями на правила, принятые обществом // ТОЛРС.- 1824.- Ч.V. Калинин А.В. Лексика русского языка.- М.: Изд-во Моск. ун-та, 1966.- 231 с. КАОС - Картотека Архангельского областного словаря (Моск. ун-т). Караулов Н.А. Говор гребенских казаков // Сборник материалов для описания местности и племен Кавказа.- Т.ХХХVП, Тифлис, 1907. Кардашевский С.М. Курско-Орловский словарь // Учен. зап. МОПИ.- Т.35.-Вып. 3.- М., 1956. Касьпяровiч M.I. Вiцебскi краевы слоунiк (матэр’ялы).- Вiцебск, 1927. Катанов Н.Ф. Краткий татарско-русский словарь.- Казань, 1912.- 265 с. КАТСП - Картотека Атласа тюркизмов Среднего Полесья (Составитель И.О.Федоровская, г.Житомир). КДРС – Картотека Словаря древнерусского языка XI-XVII вв. (Институт русского языка РАН, Москва) КирРС - Киргизско-русский словарь.- М.: Сов. энциклопедия, 1965. КИСБЯ - Картотека исторического словаря белорусского языка (г.Минск). Коготкова Т.С. К вопросу о дублетно-синонимических отношениях в лексике современного говора // Слово в русских народных говорах.- Л.: Наука, 1968. Козырев И.С. К вопросу изучения тюркизмов в русском и белорусском языках (Пути проникновения тюркизмов в русский и белорусский языки) // ТЛЭ.- С.28-29. Козырев И.С. Очерки по сравнительно-исторической лексикологии русского и белорусского яэыков: Автореф. дис. ... докт. филол. наук.- М., 1971.- 34 с. Козырев И.С. К вопросу об изучении тюркизмов в русском языке // ТВСЯ, 1974.- С.9-25.

Кононов А.Н. История изучения тюркских языков в России: Дооктябрьский период.- Л.: Наука, 1972.- 271 с. Корш Ф.Е. Опыты объяснения заимствованных слов в русском языке // Изв.имп. АН.- VI сер.- Т.1.- № 17.- СПб., 1907.- С.755-768. Костомаров Н.И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в ХVI-ХVII вв.- СПб., 1887.- 431 с. Котков С.И. Очерки по лексике южновеликорусской письменности ХVI-ХVIII вв.- М.: Наука, 1970.- 318 с. Кошгарый М. – Кошгарый Махмуд. Девону луготит турк.- Т.2.- Тошкент: Фан, 1961. КПОС - Картотека Псковского областного словаря (Ленингр. ун-т). Крысин Л.П. Иноязычные слова в современном русском языке.- М.: Наука, 1968.- 208 с. КСРНГ – Картотека Словаря русских народных говоров (Институт русского языка РАН, Санкт-Петербург). КСРЯ XVIII в. - Картотека Словаря русского языка XVIII в. (Институт русского языка РАН, Санкт-Петербург). КСТРГТ - Картотека Словаря тюркизмов в русских говорах Татарстана (рукопись). КТБЯ - Картотека тюркизмов в балканских языках (Составитель Т.Ф.Семенова, Москва, Ин-т славяноведения и балканистики). Кубанова Л.А. О тюркизмах русской диалектной лексики.- Черкесск, 1967.- 40 с. Кубанова Л.А. Тюркизмы в диалектной лексике русского языка (по "Толковому словарю живого великорусского языка" В.И.Даля): Автореф.дис. ... канд. филол.наук.- М., 1968.- 18 с. Кубанова Л.А. Словарные тюркизмы и лингвистическая география // ТЛЭ.- С.30-31. КумРС - Кумыкско-русский словарь.- М.: Сов. энциклопедия, 1969.- 408 с. Курбангалиев М. - Qorbagəlief M., Gazizof R., Kulief J. Tatarca-rusca suzlek.- Qazan, 1931.411 b. Курганов Н.Г. Писмовник, содержащий в себе науку российского языка…- 4-е изд.- Ч.2.СПб., 1790. Курышжанов А.К. Исследование по лексике старокыпчакского письменного памятника ХIII в. - "Тюркско-арабского словаря".- Алма-Ата: Наука, 1970.- 234 с. Кучеренко А. А на Кавказе шли бои // Искатель.- М., 1978.- № 6.

Кушлина Э.Н. Среднеазиатская лексика в русском языке (На материале газет Узбекистана и Таджикистана): Автореф. дис. ... канд. филол. наук.- Душанбе, 1964.- 21 с. Кушлина Э.Н. Таджикские и узбекские слова в русском языке.- Душанбе, 1968.- 39 с. КЭСРЯ 1975 - Шанский Н.М., Иванов В.В., Шанская Т.В. Краткий этимологический словарь русского языка.- М.: Просвещение, 1975.- 544 с. Ларин Б.А. Парижский словарь московитов 1586 г.- Рига: Изд-во Латв. ун-та, 1948.- 210 с. Ларин Б.А. Русско-английский словарь-дневник Ричарда Джемса (1618-1619 гг.).- Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1959.- 423 с. Ласковский Ф. Материалы для истории инженерного искусства в России.- Ч.1. Опыт исследования инженерного дела в России до ХVIII ст.- СПб., 1858. Лексикон треязычный сиречь речений славянских и эллиногреческих и латинских... М., 1704. Лексикон простого греческого языка.- М., 1783. Ленин В.И. Конспект книги Гегеля "Наука логики" // Полн. собр. соч.- Т.29.- С.77-218. Лермонтов М.Ю. Герой нашего времени // Полн. собр. соч. - Т.П.- СПб., 1896. Лесков Н.С. Избранное.- Кишинев, 1979. Лизанец П.Н. Венгерские заимствования в украинских говорах Закарпатья. Венгерскоукраинские межъязыковые связи.- Будапешт: Изд-во АН Венгрии, 1976.- 683 с. Лопатин В.В., Улуханов И.С. Рец.: Вахрос И.О. Наименования обуви в русском языке. I. Древнейшие наименования до Петровской эпохи // Изв.ОЛЯ АН.- Т.XX.- B.2.- 1961.C.169-175. ЛРЛЯ - Лексика русского литературного языка XIX-начала XX в.- М.: Наука, 1981. Лукьянова Н.А. Явления синонимии и омонимии в лексической системе современных сибирских говоров (на материале говоров Новосибирской области) // Вопросы языка и литературы.- Вып. 1.- Ч.1.- Новосибирск, 1966. Лисенко П.С. Словник полiських говорi в.- Киïв: Наук. думка, 1974.- 260 с. Львов А.С. Значение словообразовательного анализа при этимологических разысканиях // Актуальные проблемы русского словообразования. Матер. респ. науч. конф.12-15 сентября 1972 г.- Самарканд, 1972. Маевский П.Ф. Флора средней полосы Европейской части СССР.- Л.: Колос, 1964.- 880 с. Макаров М.Н. Опыт русского простонародного словотолкования.- М., 1846.- 181 с. Макарушка О. Словарь украiнских виразiв, перейнятих з мов тюркських // Зап. наукового тов-ва iм.Шевченко.- Т.5.- № 2.- Львiв, 1895.

Макеева В.Н. Неизвестный отрывок первого академического словаря русского языка // Лексикографический сборник.- Вып.6.- М., 1963.- С.88-97. Маковский М.М. Системность и асистемность в языке. Опыт исследования антиномий в лексике и семантике.- М.: Наука, 1980.- 210 о. Максимова Л.И. Предметно-бытовая лексика Среднего Прииртышья.- Дис. ... канд. филол. наук.- Л., 1975. Малов С.Е. Памятники древнетюркской письменности: Тексты и исследования.- М.- Л.: Изд-во АН CCCP, 1951.- 452 с. Малов С.Е. Уйгурский язык: Халийское наречие.- М.- Л.: Изд-во АН СССР, 1954.- 204 с. Марамзин В. Портрет завода, как он есть // Юность.- 1966.- № 12. Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология // Соч.- 2-е изд.- Т.3. Мартыновский и Ковалевский. Новейший полный словотолкователь и объяснитель 150000 иностранных слов.- М., 1895. Марченко Е.З. Бытовая предметная лексика в старобелорусских памятниках деловой письменности ХV-ХVI вв.: Дис. ... канд. филол. наук.- Минск, 1964. Маслова Г.С. Народная одежда русских, украинцев и белорусов в ХIX-начале XX в. // Восточнославянский этнографический сборник.- М., 1956. Матэриалы для слоўнiка народна-дыялектнай мовы / Пад. рэд. Ф.Янкоўскага.- Мiнск, 1960. Маяковский В.В. Полн. собр. соч.- Т.XIII.- М.: Гослитиздат, 1958. Маяковский В.В. Избранные сочинения: В 2 т.- М.: Худож. лит-ра, 1982. МедТ - Д-р Георги Д. Арнаудов. Медицинская терминология на пяти языках.- 3-е рус. изд., испр.- София: Медицина и физкультура, 1969.- 1031 с. Мейе А. Общеславянский язык / Под ред. С.Б.Бернштейна.- М.: Изд-во иностр. лит-ры, 1951.- 492 с. Мелиоранский 1900 - Араб-филолог о турецком языке. Арабский текст издал и снабдил переводом и введением П.М.Мелиоранский.- СПб., 1900. Милин С. Ночной полет // Вокруг света, 1981.№ П, - С.23-26. Миллер В.В. Персидско-русский словарь.- М., 1960. Миллер В.Ф. Экскурсы в область русского народного эпоса.- М., 1892. Миронова Г.М. Назви конкретних видiв одягу в пам’ятках давньоруськоi мови // Украiнське мовознавство.- Киiв, 1978.- С.114-116.

Миронова Г.М. Названия одежды в древнерусском языке: Дис. ... канд. филол. наук.Киев, 1978. Миртов А.В. Донской словарь: Материалы к изучению лексики донских казаков.- Ростовна-Дону, 1929. Моисеев Б.А. Тюркские названия пищи в оренбургских говорах (Тематические группы слов) // Вопросы теории и методики изучения русского языка: Труды 75 научной конференции кафедр русского языка педаг.ин-тов Поволжья.- Саратов,1965.- С.273-281. Моисеенко М.Ф. Словарь русских говоров Волжско-Свияжского междуречья (рукопись). Молошная Т.Н. Субстантивные словосочетания в славянских языках.- М.: Наука, 1975.238 с. Молчанова Л.А. Материальная культура белорусов.- Минск: Наука и техника, 1968.- 231 с. Мораховская О.Н. Исследование предметной лексики русского языка с применением методов лингвогеографии: Автореф. дис. ... докт. филол. наук.- М., 1982.- 50 с. МРГБ - Материалы по русским говорам Башкирии (рукописный материал полевых записей). МСБГ – Матер’алы до словника буковинських говiрок.- Вип.1-3.- Черновцi, 1971-1972. МСОСРЯ - Материалы для сравнительного и объяснительного словаря русского языка и других славянских наречий.- СПб., 1854. Мурзаевы Э. и В. Словарь местных географических терминов.- М.: Гос. изд-во географ. лит-ры, 1959.- 304 с. Муромский В.И. Словарь военных терминов.- Петроград, 1914. Наделяева Т.Г. Семантические корреляции слов в родственных языках // Филол. науки.1976.- № 4.- С.34-42. Назаров И.И. Тюркско-татарские элементы в языке древних памятников русской письменности // Учен. зал. Казан. roc. пед. ин-та.- Филологический сборник.- Вып.15.Казань, 1958.- С.233-273. Насыйри К. Полный русско-татарский словарь.- Казань, 1892.- 263 с. Нелюбин Л.Л. Иллюстрированный военно-технический словарь.- М.: Воениздат, 1968. Нiковський А. Украiнсько-росiйський словник.- Киiв, 1926. Никонов В.А. Геофонетика // Проблемы лингво- и этногеографии и ареальной диалектологии: Тез. докл.- М.: Наука, 1964.- С.25-28. Никонов В.А. Краткий топонимический словарь.- М., 1966.

Никонов В.А. Проблемы ономастических ареалов // Проблемы картографирования в языкознании и этнографии.- Л.: Наука, 1974.- С.284-289. Никончук Н.В. Из лексики полесского села Листвин // Лексика Полесья. Материалы для полесского диалектного словаря.- М.: Наука, 1968. Никончук Н.В. Полесские названия птиц // Лексика Полесья. Материалы для полесского диалектного словаря.- М.: Наука, 1968. Ногман М. ХVII-ХVIII йөзлəрдəге русча-татарча кулъязма сүзлеклəр.- Казан: Казан ун-ты нəшрияты, 1969. НогРС - Ногайско-русский словарь / Под ред. Н.А.Баскакова.- М.: ГИС, 1963.- 562 с. Носович И.И. Словарь белорусского наречия.- СПб., 1870.- 756 с. НРЛ - Новое в русской лексике. Словарные материалы-78.- М.: Рус. яз., 1981.- 262 с. НРЛ-83 - Новое в русской лексике: Словарные материалы-83.- М.: Рус. яз., 1987.- 190 с. НРС - Немецко-русский словарь / Под ред. А.А. Лепинга и Н.П.Страховой.- 3-е изд.- М.: Сов. энциклопедия, 1964.- 991 с. НРТС - Новый русско-татарский словарь.- Казань: Янга Китаб, 1929. НС - Народные слова.- Мiнск, 1976. НСЗ – Новые слова и значения / Под ред. Н.З.Котеловой.- М.: Рус. яз., 1984. НТТ – Научно-техническая терминология.- М.: Наука, 1960- 1971. Нугайбек Г. и др. Русско-татарский словарь.- Казань, 1940.- 752 с. Ожегов С.И. Словарь русского языка.- М.: Рус. яз., 1977.- 847 с. ОИЛРЯ - Биржакова Е.Э., Воинова Л.А., Кутина Л.Л. Очерки по исторической лексикологии русского языка ХVIII века. Языковые контакты и заимствования.- Л.: Наука, 1972.- 432 с. Оленин А.Н. Опыт об одежде, оружию, нравах, обычаях и степени просвещения славян от времени Трояна и русских до нашествия татар.- СПб., 1832. Ольгович С.И. Заимствования в лексической системе сибирских старожильческих говоров // Учен. зал. Красноярского пед. ин-та.- Т.25.-Вып.3.- Красноярск, 1963. Ольгович С.И. Иноязычные слова в русских старожильческих говорах средней части бассейна р.Оби: Автореф.дис. ... канд, филол.наук.- Томск, 1964. ОМС - Орфографический морской словарь.- М.: Воениздат, 1974.- 293 с. ООВС - Опыт областного великорусского словаря, изд. втор. отд. имп. АН.- СПб., 1852.

Орешкина М.В. Тюркские слова в современном русском языке.- М.: Academia, 1994.- 158 с. Орлов Н.Н. Полный филологической словарь.- T.I.- СПб., 1884. ОСГКО - Опыт словаря говоров Калининской области.- Калинин, 1972.- 312 с. Остроумов Н.П. Первый опыт словаря народно-татарского языка по выговору крещеных татар Казанской губернии.- Казань, 1876.- 146 с. Остроумов Н.П. Татарско-русский словарь.- Казань, 1882. ОСУМ - Орфографiчний словник украiнськоi мови.- Киiв: Наук. думка, 1975.- 856 с. Откупщиков Ю.В. Тюркское ли заимствование слово штаны? // Этимологические исследования по русскому языку.- Вып.IV.- М.: Изд-во Моск. ун-та, 1963.- С.103-111. Откупщиков Ю.В. Из истории индоевропейского словообразования.- Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1967. Очерки по синонимике современного русского литературного языка.- М.- Л.: Наука, 1966.- 227 с. Ошанин Л. Собр.соч.: В 3 т.- Т.2.- М.: Молодая гвардия, 1981.- 367 с. Палагина В.В. Словарь некоторых иноязычных слов в говорах средней части бассейна р.Оби // Вопросы языкознания и сибирской диалектологии.- Вып.1.- Томск: Изд-во Томского ун-та, 1966. Палагина В.В. Материалы для исторического словаря томских говоров (перв. половины ХVП в.) // Учен.зап. Томского гос.ун-та.- .№ 92.- Вып.3. Вопросы русского языка и его говоров.- Томск: Изд-во Томского ун-та, 1975.- С.46-51. Палладии А. Балахоны ку-клукс-клана // Известия.- 1984.- 22 марта. ПДСМГ - Крымские дела // Памятники дипломатических сношений Московского государства с Крымскою и Нагайскою ордами и Турцией.- СПб., 1884-1885 (Сборник РИО.- Т.41, 95). Пересунько Ю. В ночь на двадцатое // Искатель.- М., 1979.- № 1. Пискунов Ф.М. Словарь живого народного, письменного и актового языка русских южан Российской и Австро-Венгерской империи.- 2-е изд., исправл. и значит. дополн.- Киев, 1882.- 303 с. ПМКК - Посольство князя Мышецкого и дьяка Ключарева в Кахетию: 1640-1643 гг.Тифлис, 1928.- 208 с. Подвысоцкий А.О. Словарь областного архангельского наречия в его бытовом и этнографическом применении.- СПб., 1885.

Покровский М.М. Избранные работы по языкознанию.- М.: Изд-во АН СССР, 1959.- 382 с. Поповкин Е. Семья Рубанюк: Кн. первая // Собр.соч.- Т.I-III.- М.: Худ. лит-ра, 1976-1977. Поповский A.М. Тюркские заимствования в южном регионе украинского языка (на материале Степной Украины ХVIII-ХIX вв.) // IX Конф. по диалектологии тюркских языков: Тез. докл. и сообщ.- Уфа, 1982.- С.63-64. ПОС - Псковский областной словарь с историческими данными.- Вып.1-4.- Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1967-1979. Преображенский А.Г. Этимологический словарь русского языка: В 2 т.- М.: ГИС, 1959. ПРИСТЦ - Полный русский иллюстрированный словарь-травник и цветник, составленный по новейшим ботаническим и медицинским сочинениям Е.Н.Задесовой и О.В.Петровской.- СПб., 1898-1901. Проскурин П. Имя твое.- М.: Современник, 1979.- 847 с. Прохорова В.Н. Актуальные проблемы современной русской лексикологии: Учеб. пособие по спецкурсу.- М.: Изд-во Моск. ун-та, 1973.- 74 с. ПСИЛЛ - Проблемы славянской исторической лексикологии и лексикографии: Тез. конф. (1975 г., окт.).- Вып.1-3.- М., 1975. Пугач И.М., Батолин Б.С. Горное дело.- М.: Углетехиздат, 1958.- 255 с. Пузыревский А. История военного искусства в середине века (V-ХVI стол.).- СПб., 1884. Радлов В.В. Опыт словаря тюркских наречий: В 4 т.- СПб., 1893-1911. Рахимова Р.К. К изучению татарской профессиональной лексики // СТ.- 1980.- № 4.С.90-99. Рахманкулов С., Карам А. Полный русско-татарский словарь.- Казань, 1920.- 679 с. Рачева М.Д. К этимологической проблематике ранних тюркизмов в славянских языках // Этимология.- М.: Наука, 1979.- С.69-71. РБС - Русско-башкирский словарь.- М.: Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1964.- 600 с. РГ - Русская грамматика, т. 1.- М.: Наука, 1980.- 784 с. Ревзин И.И. Метод моделирования и типология славянских языков.- М.: Наука, 1967.- 248 с. Рейф Ф. Русско-французский словарь... или этимологический лексикон русского языка.СПб., 1835.- 648 с.

Репьева Э.Н. Из наблюдений над номинацией одежды в памятниках русской и украинской деловой письменности ХV века // Исследования по лексикологии и грамматике русского языка.- Киев: Киев. пед. ин-т им.А.М.Горького, 1975.- С.75-93. Репьева Э.Н. О некоторых тюркизмах в русском и украинском языках ХV-ХVI вв. (по материалам памятников деловой письменности) // СТ, 1976.- № 5.- С.36-42. Романова Н.П. Алтайские заимствования в русском говоре Ондугайского района ГорноАлтайской области (к проблеме лексического заимствования в условиях билингвизма): Автореф. дис. ... канд.филол.наук.- Новосибирск, 1966. Романовская Г.А. Уменьшительно-оценочные существительные в одном говоре Тотемского района Вологодской области // Учен. зап. МГПИ им.В.И.Ленина.- № 403. Проблемы русского языкознания.- М., 1979.- С.309--323. Рот О.М. Питання cxiоднослов'янсько-тюркських та захiднослов'янсько-тюркських мовних контактiв i особливостi взаемодii мов та дiалектiв в Карпатського ареалу // А.Ю.Кримський - украiнiст i opiенталiст.- Киiв: Наук. думка, 1974.- С.136-140. РСОИРЯ - Развитие синонимических отношений в истории русского языка.- Вып.2.Ижевск, 1960. РТС - Русско-турецкий словарь.- М.: Сов. энциклопедия, 1972.- 1028 с. Руденко С.И. Башкиры. Историко-этнографические очерки.- М.: Изд-во АН СССР, 1955.394 с. РукЛ - Рукописный лексикон первой половины ХVIII в. / Подг. к печати А.П.Аверьяновой.- Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1964.- 401 с. Русков В. Сентябрь, самый долгий.- Хабаровск: Хабар. книж. изд-во, 1968. Савваитов П.И. Описание старинных царских утварей, одежд, оружия, ратных доспехов и конского прибора...- СПб., 1865. Салтыков-Щедрин М.Е. Пошехонская старина.- Л.: Худ. лит-ра, 1975.- 519 с. САН - Словарь русского языка, сост.втор.отд. имп.АН, т.I-IХ.- СПб., 1891-1905. САР - Словарь Академии Российской, по азбучному порядку расположенный: В 6 ч.СПб., 1806-1822. СБГПЗБ - Слоунiк беларускiх гаворах пауночна-заходняй Беларусi i яе погранiчча.- Т.III.- Мiнск: Навука i тэхнiка, 1979-1980. СГСПО - Словарь говоров Соликамского района Пермской области / Составитель О.П.Беляева.- Пермь.1973. Севортян Э.В. О тюркских элементах в "Русском этимологическом словаре" М.Фасмера // Лексикографический сборник.- Выл. 5.- 1962.- С.11-29.

Севортян Э.В. Этимологический словарь тюркских языков. Общетюрские и межтюркские основы на букру "Б".- М.: Наука, 1974.-349 с. Селимов А.Я. Термины орудий труда и животноводства тюркского происхождения в говоре станицы Александрийской Кизлярского района ДАССР // Учен. зап. Ин-та истории, языка и лит-ры Дагест.фил.АН СССР.Сер.филол.- Т.ХП.- 1964.- С.91-96. Селимов А.А. Некоторые тюркизмы русской речи жителей Дагестана // ТВСЯ.- С.208212. Семенов Ю. ТАСС уполномочен заявить... // Подвиг: Приложение к журн. "Сельская молодежь".- М., 1960.- № 4. Сергеев И.Т. Чувашизмы в русских говорах Поволжья // Диалекты и топонимия Поволжья.(Материалы и сообщения).- Вып.1.- Чебоксары, 1972.- С.83-69. Сергеев И.Т. Чувашизмы в русской областной лексике // ТВCЯ, 1974.- С.191-196. Сердюкова O.K. Лексика говора казаков-некрасовцев: Дис. ... канд. филол. наук.- Ч.2. Словарь.- Ростов-на-Дону, 1969. Серебренников Б.А. О взаимодействии языков // ВЯ.- 1955.- №1.- С.7-25. Скибина М.П. Заимствования из казахского языка в русских говорах Казахстанского Прииртышья: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. - Алма-Ата, 1971.- 126с. Скупейда П.И. Толковый словарь военных терминов.- М., 1966. СКЯ - Скороговорки. Книжка-ярмарка.- Пермь: Перм. кн. изд-во, 1973. СлОПИ - Слово о полку Игореве.- М.: Госполитиздат, 1954. СлРЯ - Словарь русского языка ХI-ХVII вв., Вып. 1-23.- М.: Наука, 1975-1996. СлРЯ XVIII в. - Словарь русского языка ХVIII в.- Bып.1-9.- Л.: Наука, Ленингр. отд., 1984-1996. СлС – Словарь синонимов / Под ред. А.П.Евгеньевой.- Л.: Наука, 1976. Смирнов А.П. Волжские булгары. - М., 1951.- 277 с. Смирнов И.Т. Кашинский словарь // ОРЯС.- Т.ХХ.- № 5.- СПб..1901. СМРТ - Словарь морских и речных терминов.- Т.I-II.- М.: Речной транспорт, 1955-1956. СНТИС - Словарь научных терминов, иностранных слов и выражений, вошедших в русский язык / Под ред. В.В.Битнера.- СПб.: Вестник Знания, 1905.- 951 с. СО - Словарь охотника.- М.: Физкультура и спорт, 1972.- 96 с. Соболевский А.И. Рец.: Prof. Dr. Lubor Niderle. Zivot starych Slovani Dili I. Svazek II. Praha, 1913 // Журнал Минист. народн. просвещ..- Ч.LII.- СПб, 1914.

Сакалоуская А.С. Лексiчная тыпалогiя гаворак Прыпяцкага Палесся: Дис. ... канд.филол.наук.- Мiнск, 1967. Соколовская А.С. Полесские названия одежды и обуви // Лексика Полесья: Материалы для полесского диалектного словаря.- М.: Наука, 19б8. Солженицын А.И. В круге первом.- Кн.II.- М.: Инком, 1991. Солнцев В.М. Язык как системно-структурное образование.- М.: Наука, 1977.- 292 с. Сорокин Ю.С. Развитие словарного состава русского литературного языка. 30-90 годы XIX в.- М.- Л.: Изд-во АН CCCP, 1965.- 565 с. Сороколетов Ф.П. История военной лексики в русском языке ХI-ХVII вв.- Л.: Наука, 1970.- 383 с. Спирина И.Т. Некоторые семантические процессы при заимствовании и освоении тюркских слов в говоре уральцев // Актуальные проблемы лексикологии.- Вып.2.- Ч.1.Новосибирск, 1971.- С.208-209. СПРГСП - Словарь просторечий русских говоров Среднего Приобья / Ред. О.И.Блинова.Томск: Изд-во Томского ун-та, 1977. СРГБ – Словарь русских говоров Башкирии / Под ред. З.П.Здобновой.- Т.1. А-И.- Уфа: Гилем, 1997. СРГНО - Словарь русских говоров Новосибирской области.- Новосибирск: Наука, 1979. СРГТМ - Словарь русских говоров на территории Мордовской АССР: Учеб. пособие по русской диалектологии.- Вып.1. А-Г.- Саранск, 1978. СРГСУ - Словарь русских говоров Среднего Урала.- Т.I-II.- Свердловск: СреднеУральск.книж. изд-во, 1964-1971. СРДГ - Словарь русских донских говоров.- Т.I-III.- Ростов: Изд-во Ростов.ун-та, 19751976. Срезневский И.И. Материалы для cловаря древнерусского языка: В 3 т.- СПб., 1893-1903. Срезневский И.И. Замечания о материалах для географии русского язык // Вестник имп. Русского географического общества.- Ч.1.- Кн.1.- СПб., 1851. СРНГ - Словарь русских народных говоров.- Вып.1-33.- Л./СПб.: Наука, 1965 -1999. СРСГБО - Словарь русских старожильческих говоров средней части бассейна р.Оби.- Т.IIII.- Дополнения.- Т.I-II.- Томск: Изд-во Томского ун-та, 1964-1975. СРЯз - Словарь русского языка: В 4 т.- М.: Рус.яз., 1981-1984. ССГ - Словарь смоленских говоров / Под ред.А.И.Ивановой.- Вып.1-2.- Смоленск, 19721980.

ССН - Статейный список И.П.Новосильцева // Путешествия русских послов XVI-XVII вв. / Отв. ред. Д. С. Лихачев.- М.- Л., 1954. ССРЛЯ - Словарь современного русского литературного языка: В 17 т.- М.- Л.: Изд-во АН CCCP, 1950-1965. ССРНГ - Словарь современного русского народного говора (д.Деулино Рязанского района Рязанской области) / Под ред. И.А.Оссовецкого.- М.: Наука, 1969. СТ – Советская тюркология (журнал). Старчевский А. Спутник русского человека в Средней Азии.- СПб., 1878. Степанова В.В. Семантическая характеристика абстрактных существительных в современном русском языке: Дис. ... докт.филол.наук.- Л., 1971. Судаков Г.В. Лексика одежды в русском языке ХVII в. (география и семантика) // ПСИЛЛ.- Выл.2.- М., 1975.- С.40-42. СУМ - Словник украiнськоi мови.- Киiв: Наукова думка, 1970.- 799 с. Суперанская А.В. Русские названия верхней одежды // Учен.зап. Латвийского гос. ун-та.Т.43.- Рига, 1961.- С.59-73. Супрун А.Е. К изучению тюркизмов в белорусской лексике // ТВСЯ, 1974.- С.61-79. Супрун А.Е., Журавский А.I. Пробнi статтi "Iсторико-етимологiчного словника бiлоруських тюркiзмiв. Пiдготував А.Е.Супрун за участю А.I.Журавского // А.Ю.Кримський-украiнiст i opiенталiст.- Киiв: Наук. думка, 1974. Супрун А.Е. Сопоставительно-типологический анализ лексики // Методы изучения лексики / Под ред. А.Е.Супруна.- Минск: Изд-во Белор. ун-та, 1975.- С.163-170. СЦСРЯ - Словарь церковно-славянского и русского языка, сост. втор. отд. имп. АН.- Т.I.CПб., 1847. Сцяцко П.У. Народная лексика.- Miнск, 1970. СЯП - Словарь языка Пушкина.- М.: ГИС, 1956-1961. Тамань В.М. К вопросу о польском влиянии на литературный язык Московской Руси // Начальный этап формирования русского национального языка.- Л.: Изд-во Ленингр. ун-та, 1961. Татищев В.Н. Лексикон российской, исторической, географической, политической и гражданской.- Ч.1.- СПб., 1973. ТВОРАО - Посольство Тюфякина 1595-1599 гг. // Труды Восточного отделения Русского археологического общества.- Т.XX.- СПб., 1890. ТВСЯ - Тюркизмы в восточнославянских языках.- М.: Наука, 1974.- 300 с.

Тепляшина Т.И. Язык бесермян.- М.: Наука, 1970.- 287 с. Терещенко А. Быт русского народа.- Ч.1.- СПб., 1848. ТЛЭ - Тюркские лексические элементы в восточных и западных славянских языках: Тез. докл. II симпозиума (25-27 нояб. 1969 г.).- Минск, 1969. Толстой А. Эмигранты // Подвиг.- 1980.- № 1. Толстой Л.Н. Война и мир.- Т.1-4.- М.: Худ. лит-ра, 1953. Толстой Н.И. Славянская географическая терминология: Семасиологические этюды.- М.: Наука, 1969.- 262 с. Толстой Н.И. Опыт семантического анализа славянской географической терминологии: Дис. ... докт. филол. наук.- Л., 1972. Томилина Г.Я. Из истории тюркских названий головных уборов в русском языке // ПСИЛЛ.- Вып.2.- С.52-54. Томилина Г.Я. Из истории слова "плат" и его производных в древнерусском языке // Формирование специальной лексики в русском языке.- Днепропетровск, 1978.- С.167-177. Торопцев И.С. Словопроизводная модель.- Воронеж: Изд-во Воронеж. ун-та, 1980.- 148 с. ТР - Травянистые растения СССР.- Т.I-II.- М.: Мысль, 1971. Троянский А. Словарь татарского языка и некоторых употребительных в нем речений арабских и персидских.- Т.I-II.- Казань, 1833-1835. ТРС - Татарско-русский словарь.- М.: Сов. энциклопедия, 1966.- 863 с. Трубачев О.Н. Рец.: Вахрос И.С. Наименования обуви в русском языке. I. Древнейшие наименования до Петровской эпохи.- Хельсински, 1959 // Краткие сообщения Института славяноведения АН СССР.- Т.35.- М.: Наука.- С..99-101. Трубачев О.Н. Ремесленная терминология в славянских языках (Этимология и опыт групповой реконструкции).- М.: Наука, 1966.- 416 с. ТСБМ - Тлумачальны слоунiк беларускай мови.- Мiнск, 1977. ТСРЯ - Толковый словарь русского языка: В 4 т. / Под ред. Д.Н.Ушакова.- М.: Гос. изд-во иностр.и нац.словарей, 1935-1940. ТТАС - Татар теленећ аћлатмалы сузлеге.- Т.1-3.- Казан: Татарстан китап нђшрияты, 1981. ТТДС - Татар теленећ диалектологик сњзлеге.- Казан: Татарстан китап нђшрияты, 1969. Тульчинский М.Е. Сборник качественных задач по физике.- М.: Просвещение, 1965.- 235 с.

Тумашева Д.Г. Кљнбатыш Себер татарлары теле. Грамматик очерк џђм сњзлек.- Казан: Казан ун-ты нђшрияты,1961.- 240 с. Тупиков Н.М. Словарь древнерусских личных собственных имен.- СПб., 1903. Тучков С.А. Военный словарь: В 2 ч.- М., 1818. ТЭ - Техническая энциклопедия / Глав.ред. Л.К.Мартене.- Т.XIX.- М.: Сов. энциклопедия, 1933.- 920 с. УзРС – Узбекско-русский словарь.- М.: Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1959.- 840 с. УйгРС - Уйгурско-русский словарь.- М., 1968. УРС - Украинско-русский словарь.- Киев: Hayкова думка, 1971.- 1064 с. УРСл - Украiнсько-росiйський словник / Сост. В.Ильин.- Киев, 1975. Устинов Г. Голубые комбинезоны // Известия.- 1984.- 2 авг. Уфимцева А.А. Слово в лексико-семантической системе языка.- М.: Наука, 1968.- 272 с. УХШЛ - Узбек халк шевалари лугати.- Тошкент: Фан, 1971.- 408 с. Фазылов Э.И. Староузбекский язык.- Т.1.- Ташкент: Фан, 1966.- 650 с. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. / Перев. и доп. О.Н.Трубачева.- М.: Прогресс, 1964 -1973. Федин К.А. Необыкновенное лето: Роман.- М.: Советская Россия, 1978.- 607 с. Федичкин Д.Г. У самого Тихого: Документальная повесть.- М., 1977. Федоровская И.О. Семантическая судьба тюркизмов в полесских говорах // АПИЛ.С.105. Филин Ф.П. Исследование о лексике русских народных говоров (По материалам сельскохозяйственной терминологии).- М.- Л.: Наука, 1936. Филин Ф.П. О названиях обуви в русском языке // Лексикографический сборник.Вып.VI.- М., 1963.- С.166-171. Филин Ф.П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков.- Л.: Наука, 1972.- 655 с. Флора СССР. Алфавитный указатель названий растений: В 4 т.- М.- Л., 1936. ФРС - Французско-русский словарь.- М., 1958. ФСРЯ - Фразеологический словарь русского языка.- М.: Рус. язык, 1978.

Хабичев М.Л. Взаимовлияние языков народов Западного Кавказа.- Черкесск: КарачаевоЧеркесское отделение Ставропольского книж.изд-ва, 1980. Хабургаев Г.А. Становление русского языка: Пособие по исторической грамматике.- М.: Высшая школа, 1980.- 192 с. Ховалкина А.А. О семантической соотнесенности общеславянских слов // Русский язык в национальной школе.- 1979.- № 2.- С. 60-64. Ходова К.И. Языковое родство славянских народов: На материале словаря.- М.: Учпедгиз, 1960.- 64 с. Цыганенко Г.П. Этимологический словарь русского языка.- Киев: Рад. школа, 1970.- 600 с. Чагина Л.И. О лексических заимствованиях в говоре // Учен. зап. Елабужск. пед. ин-та.Т.ХIII.- Елабуга, 1962.- С.232--234. Черных П.Я. Очерк русской исторической лексикологии: Древнерусский период.- М.: Изд-во Моск. ун-та, 1956.- 243 с. Чехов А.П. Полн. собр. соч.: В 30 т.- М.: Наука, 1983-1987. Чехов А.П. Собрание сочинений: В 12 т.- Т.II. Письма.- М.: Госполитиздат, 1954-1956. Чивилихин В.А. Избранное: В 2 т.- М.: Молодая гвардия, 1978. ЧРС - Чувашско-русский словарь / Под ред. М.И.Скворцова.- М.: Рус. яз., 1982.- 712 с. ЧСРЯ - Частотный словарь русского языка: Ок. 40000 слов.- М.: Рус. яз., 1977.- 936 с. Чудинов А.Н. Справочный словарь орфографический, этимологический и толковый русского литературного языка.- СПб., 1901. Шанский Н.М. Принципы построения русского этимологического словаря словообразовательно-исторического характера // ВЯ.- 1959.- № 5. Шаталова Л.Ф. Беларусскае дыялектнае слова.- Miнск: Навука i тэхнiка, 1975.- 208 с. Шеломенцева 3.С. Словарь тюркизмов в русском языке жителей Киргизии.- Фрунзе, 1971.- 88 с. Шипова Е.Н. Словарь тюркизмов в русском языке.- Алма-Ата: Наука, 1976.- 444 с. Шитова С.Н. Народная одежда башкир // Археология и этнография Башкирии.- Ч.III.Уфа, 1968.- С.125-227. Шмелев Д.Н. Очерки по семасиологии русского языка.- М.: Просвещение, 1964.- 244 с. Шмелев Д.Н. Проблема семантического анализа лексики (на материале русского языка).М.: Наука, 1973.

Шмелев Д.Н. Современный русский язык. Лексика.- М.: Просвещение, 1977.- 335 с. Шолохов М.А. Тихий Дон.- Т.IV.- М., 1949. Штейнфельд Э.А. Частотный словарь современного русского литературного языка.Таллин, 1963. Шукшин В. Рассказы. Охота жить.- Казань: Татар. кн. изд-во, 1977.- 233 с. Щерба Л.В. Опыт общей теории лексикографии // Изв.ОЛЯ АН СССР.- 1979.- №3.- С.89117. Щербак А.М. Сравнительная фонетика тюркских языков.- Л.: Наука, 1970.- 204 с. Элиасов Л.Е. Словарь русских говоров Забайкалья.- М.: Наука, 1960.- 472 с. Энц - Энциклопедический словарь / Под ред. В.Я.Железнова, М.М.Ковалевского и др. Т.V.- М.: Русский библиографический ин. Гранат (б.г.). ЭСА - Энциклопедический словарь / Под ред. И.Е.Андреевского. Изд. Ф.Я.Брокгауз и И.А. Ефрон.- СПб., 1899-1904. ЭСРЯ - Этимологический словарь русского языка.- Вып.1-8.- М.: Изд-во Моск. ун-та, 1963-1982. Эфендиева А.Д. Заимствования из восточных языков в русском языке позднего средневековья (XVI-XVII вв.): Автореф. дис. ... канд. филол. наук.- Л., 1975.- 18 с. Юналеева Р.А. Историко-семантическое развитие слов с тюркским элементом кап // Грамматическая лексикология русского языка.- Казань: Изд-во Казанск. ун-та, 1978.С.149-162. Юналеева Р.А. К историко-этимологическому анализу русских слов тюркского происхождения // Русский язык: Грамматика и лексикология.- Казань: Изд-во Казанск.унта, 1978.- С.182-193. Юналеева Р.А. Лексико-семантическое развитие тюркских названий головных уборов в русском языке // СТ.- 1978.- № 5.- С.20-25. Юналеева Р.А. К истории слова башмак в русском языке. К этимологии слова башмак // Актуальные проблемы грамматики и лексикологии.- Казань: Изд-во Казанск. ун-та, 1979.С.11-30. Юналеева Р.А. Опыт исследования заимствований (Тюркизмы в русском языке сравнительно с другими славянскими языками).- Казань: Изд-во Казан. ун-та, 1982.- 120 с. Юналеева Р.А., Галиуллин К.Р. К истории слова кирпич в русском языке // Учен. зал. Азерб. пед. ин-та языков.- Сер.12.- 1974.- № 2.- С.40-45. Юналеева Р.А., Салихова А.Р. О моделях переносных значений в русском языке (на материале тюркизмов-названий пищи) // Исследования по семантике.- Уфа, 1993. – С.101113.

Юрьев З. Финансист на четвереньках.- М.: Молодая гвардия, 1970.- 284 с. Юсупов Р.А. Лексико-фразеологические средства русского и татарского языков.- Казань: Татар. кн. изд-во, 1980.- 255 с. Юхо Т.И. 3 лексiкi говорак Капыльгичыны // Жывае слова.- Мiнск, 1979. Янкоускi Ф. Дыялектны слоунiк.- Вып.1-2.- Мiнск, 1959-1960. Яновский А.Е. Энциклопедический словарь: Иллюстрированная энциклопедия для реальных знаний.- М., 1907. Яновский Н.М. Новый словотолкователь, расположенный по алфавиту: В 3 ч..- СПб., 1803-1806. Berneker Е. Slavisches etymologisches Wörterbuch.- Lief. I-XI.- Heideilberg, 1908-1913. DLT – Divanü lûgat-it-türk. Dizini.- Ankara, 1943. Doerfer G. Türkische und mongolische Elemente im Neupersischen.- Bd.II.- Wiesbaden, 1965. Josselson H. The Russian Word Count.- Detroit, 1953. Lokotsch K. Etymologisches Wörterbuch der europäischen (germanischen, romanischen, slavischen) Wörter orientalischen Ursprungs.- Heidelberg, 1927. Miklosich Fr. Die türkischen Elemente in den südost- und osteuropäischen Sprachen.- I-II; Nachtrag.- I-II // Denkschriften der kaiserlichen Akademie der Wissenschaften.- Philos.- hist. Kl.- T.34, 35, 37, 38.- Wien, 1884-1890. Miklosich Fr. Etymologisches Wörterbuch der slavischen Sprachen.- Wien, 1886. Ramstedt G. Einführung in die altaische Sprachwissenschaft.- II. Formenlehre.- Helsinki, 1952. Räsänen M. Versuch eines Etymologischen Wörterbuches der Turksprachen.- Helsinki, 1969. Woelke B. Synonyma in der russischen Schiftbauterminologie // Wiss. Zeitschr. der Univ. Rostock.- Ges.- u. sprachwiss. Reihe.- 1963.- Jg.12.- H.2.- S.299-301.

Указатель анализируемых слов азям - 11, 17, 18, 81, 85, 90, 91, 93, 94, 96, 105, 128 айда – 18 алабуга - 50, 74 алам - 14, 84 алань – 9 алка – 48 алмаз – 18 алтын – 18

искулачить - 65 ичедыги - 119 ичиги - 13 ичкир - 48, 75 ишак - 11, 19 кaптурга - 61 кабак - 11, 99 кабан - 18 кабарга - 60

курага - 60 курган - 9 кутас - 12, 14, 73, 85 кушак - 14, 49, 51, 57, 95, 100, 110-113, 126, 127 куяк - 12 кыик - 131 лапша - 92, 105 лафа - 20

алый - 18, 124, 125 альник - 132, 133, 146 амбар - 9, 10, 18 анбар - 9 апанча - 81, 129 арак - 11 арака - 11, 105 аракчин - 14, 85, 132 аракчинка - 131, 132 арба - 17, 18 арбуз - 18, 57 аргамак - 18, 57 аркалык - 17, 48 аркан - 18 армяк - 9, 14, 15, 17, 81, 85, 90, 93, 94, 96, 112, 127, 128 армячина - 95 армячное - 14 архалук - 14, 48, 92, 93, 96, 128 архалух - 48 архалык - 48 аршин - 10, 18, 57 атаман - 16, 48 атласка - 50, 131, 132, 134, 146 аул - 17 ачкур - 48, 75 бaлдa - 36 бaстриг - 61 бaстрок - 61 бaша - 36 бaшка - 37 бaшловка - 61 бaшна - 36 базар - 17, 18, 56, 57, 122 бакча - 9 бакша - 9 балалайка - 12 балахна - 96 балахон - 11, 15, 57, 76, 86, 90, 93, 95-97, 113, 127-130 балахонец - 76 балахонина - 76 балахонник - 76 балахонники - 76 балахонничать - 76 балахонский - 76 балахончик - 76 балахонщик - 76 балахоня - 76 балык - 11, 18

каблук - 12, 18, 61, 63, 64, 66, 71, 92, 103, 104, 113, 127, 130 каблуки - 85 каблуковый - 64 каблучечить - 65 каблучка - 67, 71, 85, 103 каблучник - 64 каблучница - 64 каблучный - 64 кавардак - 92, 105 кавтан - 48, 60 каган - 18 кадучи - 63 кадык - 12 каемочка - 93 казак - 12 казакiнка - 129 казакин - 14, 115 кайма - 10, 13, 14, 56, 57, 105, 112, 126 калавур - 60 калауз - 13, 14, 99, 105, 107, 117 калита - 14, 73, 84, 99, 100, 102, 117, 118 калтур - 63 калым - 18 каляпуш - 132 камыш - 12, 18 кандалы - 12 кап - 62, 63, 66 капа - 14, 62, 63, 129, 131, 132 капик - 71 капка - 61 капкан - 59, 62, 63, 71, 127 капканка - 62 капканный - 64 капканщик - 64 капкара - 61-63, 66 каплак - 62, 63, 66, 67, 71, 131, 132 каплаковый - 64, 65 каплачий - 65 капса - 40 каптан - 9, 38-40, 60, 61, 67, 93, 129 каптана - 9, 61, 67 каптар - 67 капти - 40 каптор - 60 капторга - 14, 60-62, 66 каптун - 38-40, 51

лачуга - 20, 60 ловушка - 127 лошадь - 10, 12, 35, 57, 98, 124 малахай - 96, 113, 134 маск-халат - 111 миндер - 11, 12 мисюрка - 14, 85, 132, 132, 146 мурза - 19, 57 мухояр - 12 наколпаченье - 140 наколпачить - 140 наколпачка - 140 наколпачная - 140 накулачеванье - 64, 65 накулаченый - 65 накулачник - 63-66 накулачничать - 65 накултучный - 64 науруз - 14, 110, 112, 132, 133 нахлобучка - 129 обесколпачиться - 140 окаблучивать - 65 окаблучить - 64 окаблучка - 64, 65 околпачить - 138, 140 онбар - 9 опанча - 82, 95, 129 опанче - 82 опанчина - 82 опонча - 81, 129 опоньча - 82 орда - 12, 19 ормяк - 9 ормячное - 14-15 очаг - 57 очкур - 14, 48, 50, 51, 73, 75, 76, 96, 127, 129 очкурец - 75 очпочмак - 13 ошкур - 48, 75 пайпаки - 48 панча - 82 папаха - 13, 98, 106, 133 папук - 48 паранджа - 131 паша - 34, 63 переколпаковать - 141 переколпачить - 140 по-колпаковски - 140, 141

бальчуг - 75 баран - 11 баранка - 105 барсук - 19, 20 барык - 48, 132 барыш - 10, 17 басалук - 60 басалык - 60-63, 66 басемный - 64 басемщик - 64 баскак - 59-63, 66, 67, 71 баскаков - 64 баскачество - 65 баскачиха - 63 басма - 18, 61-64, 66, 67, 71, 82-84, 96 басмаджия - 83 басмак - 60 басмар - 60, 62, 63, 67, 71 басмач - 59, 62, 66, 71 басмаческий - 64 басмачество - 64 басмен - 83 басменный - 64 басмити - 65 басмяный - 64 бастриг - 60 бастрик - 61, 63 бастрог - 60 бастрок - 60 бастроха - 64 бастрыг - 60 бастрык - 59-62, 66, 71 бастрычишечко - 64 бастрычишко - 64 бастрычище - 63, 64 бастрычок - 64 бастрычочек - 64 бастрюк - 61 бастыл - 61, 66, 71 бастылина - 61, 66 бастыльник - 61 басурман - 60, 63, 67 басурманити - 65 басурманитися - 65 бахилы - 12, 86, 93, 96, 128 бахрама - 10 бахрома - 106, 112 бахча - 9, 19 баш - 22, 31, 34, 63, 69, 71 баша - 31, 34, 35, 63, 66, 69, 71

каптур - 14, 60, 61, 62, 73, 103, 110 каптур - 85, 86, 113, 127, 129133, 146 каптурa - 61, 62, 85, 86, 127, 131, 132, 146 каптурга - 61, 62, 66, 71 каптурик - 85 каптурка - 85 каптурник - 60, 63, 64, 85, 134 каптурной - 134 каптурный - 133, 146 каптурок - 60, 63, 66, 104, 133, 134 каптурь - 62, 66 каптырь - 59, 60, 62, 71, 131, 132, 134 капучи - 66, 71 капчик - 128 капчук - 59, 60, 62, 63, 66, 67, 71, 128 капшук - 60-62, 66, 73, 84, 96, 99, 100, 102, 104, 130 капшучок - 101 капь - 62 кара-канат - 63, 66, 71 кара-карга - 63, 66, 71 кара-киргиз - 67 кара-чекмень - 63, 66 кара - 63 карабаирский - 65 караванбаш - 69 каравул - 60 каравур - 60 караган - 66 карагасы - 67 карагаткин - 65 карагач - 59, 61, 62, 66 карагачевый - 64 карагуш - 59, 62, 66 карагушачье - 64 карадам - 67 каракабык - 61, 62, 66 каракалпак - 67 караковый - 65 караколевый - 60 каракулевый - 60, 64, 64 каракули - 62 каракулить - 65 каракуль - 18, 63, 66, 71 каракулька - 48, 60, 63, 65, 66, 71

подкаблучивать - 65 подкаблучить - 65 подкулачник - 64, 65 подкулачный - 64 полколпака - 141 полтулуп - 91 полутесма - 110 проколпачиться - 140 раскулаченный - 65 рундук - 12 саадак - 9, 12 сабата - 48 сагайдак - 9 сайдак - 9 саман - 12 сапог - 126, 128 сарафан - 12, 14, 56, 57, 73, 84, 115, 126 сарафанчик - 93 сарыки - 48 серги - 101 сережка - 100, 101 сережник - 101 серьга - 10, 60, 100, 101, 104, 128 сорбан - 131 стакан - 10, 12, 57 султан - 50, 83, 84, 106, 132 султанчик - 83 сундук - 10, 56 сургуч - 57 сыба - 48, 127 табор - 12 табун - 57 тайтуяк - 48 тамга - 11, 60 таможня - 35 таракан - 57 таркич - 131 тасемка - 74 тасёмка - 74 тасма - 9, 50, 74 тасьма - 74 тасьма - 110 тасьомка - 74 татарка - 131, 132 тафья - 11, 14, 131, 132 тебетей - 50, 141 тегеляй - 115 тегиляй - 50, 74 тельпек - 132 терлик - 11, 14, 85, 100, 113,

башбов - 31, 59, 61, 67, 71 башенка - 32, 33, 66 башенница - 32, 33, 66 башенный - 32, 65 башечный - 64 башибузук - 31, 62, 66 баширничать - 31 башить - 31 башихи - 31, 35, 60, 63 башка - 12, 31, 32, 34, 35, 56, 60, 61, 63, 64, 66-71 башкадели - 31, 47, 63, 66 башкир - 31, 67 башклейка - 31 башковатый - 61, 65, 69 башковитость - 65 башковитый - 61, 64, 69 башковичка - 31, 61, 67 башковня - 61, 71 башковый - 69 башкыретин - 67 башлoвка - 37, 60 башла - 31, 32, 61, 67 башлава - 31, 32, 61, 67 башлак - 31, 67 башлейка - 31 башлик - 137 башлык - 14, 21-24, 31, 35, 51, 57, 59, 61-63, 66, 71, 101, 103, 118, 119, 129, 131-137, 146 башлыков - 64, 137 башлычать - 31, 63, 137 башлыческий - 137 башлычный - 64, 65, 137 башмoчки - 61 башмак - 10, 11, 24-28, 31-33, 35, 49, 51, 56, 59, 60-64, 66, 71, 86, 94, 99, 100, 103, 104, 110-112, 116, 119-122, 126, 127 башмалык - 31, 63, 67 башмари - 31, 71 башмары - 31, 66 башмарь - 60 башмаченко - 64 башмачик - 60, 61 башмачишко - 64 башмачища - 64 башмачки - 61, 66, 101 башмачник - 33, 64, 66 башмачница - 64

каракульча - 18 каракульщик - 64 каракуля - 61, 64, 66, 67 каракурт - 61, 63, 66 карама - 67 карангич - 66 карандаш - 62, 63, 67, 71 карандашевый - 64 карандашник - 64 карандашник - 66 карасырт - 66 карасырт - 71 каратай - 67 караул - 18, 60, 62, 63, 67, 71 караулистый - 64 караулить - 65 караулиться - 65 караулка - 63, 65, 67 караульник - 66 караульнишек - 64 караульня - 67 караульский - 64 караульщик - 64 караульщик - 66 караульщица - 64 карач - 62, 63, 66, 71 карачаевцы - 67 карачи - 63 карашук - 66 карга - 18, 60 карман - 10, 15, 18, 49, 56, 57, 100, 102-104, 110, 111, 113, 116-118, 126, 128 карманец - 15 карманник - 15 карманчик - 93 катык - 50 кафтaнишко - 61 кафтан - 9, 14, 38-40, 48, 57, 63, 64, 66, 71, 73, 86, 110, 111, 112, 127 кафтаненко - 64 кафтанец - 64 кафтанишко - 64 кафтанка - 65 кафтанник - 64 кафтанница - 64 кафтанный - 64 кафтанок - 64 кафтанчик - 64 кафтанщик - 64 кафтанье - 64

115 тесемочка - 93 тесма - 9, 50, 74, 74, 110 тесьма - 9, 14, 50, 57, 73, 74, 84, 92, 107, 111, 113, 116, 126, 128 тильпак - 48 товар - 10, 12 толмач - 10, 11, 21 толуп - 44 толупчик - 44 тохья - 132 тулуп - 10, 43, 44, 51, 56, 57, 73, 90, 95-98, 100, 111, 115, 126, 127 тулупчик - 93 тумак - 127, 128, 131, 132 тушак - 48 тълмачь - 21 тюбетейка - 13, 14, 50, 60, 106, 131, 132, 142 тютюн - 57 тюфяк - 11, 48, 56 тюшак - 48 тясма - 50, 74 тясьма - 9, 110 узюм - 9 уколпачить - 140 упырь - 20 утюг - 12, 57 учкор - 75 учкур - 48, 75 фата - 13, 14, 49, 56, 57, 95, 113, 127, 131-134, 146 фатенка - 133 фатица - 133, 134, 146 фатка - 133 ферязь - 11, 12 феска - 60, 128, 131, 132 халат - 9, 13, 16, 17, 57, 90, 91, 96, 97, 107, 110, 111, 113, 115, 126-128 харч - 93 харчи - 105 хилат - 9, 17 холат - 9, 16, 17 чабак - 131 чабата - 48 чадра - 73, 131, 133 чак-чак - 13 чалма - 14, 73, 116, 131-133 чалмишка - 133, 134, 146

башмачницевой - 65 башмачницын - 64 башмачницынский - 64 башмачничавший - 65 башмачничанье - 64 башмачничать - 65 башмачничащий - 65 башмачничая - 65 башмачнический - 64 башмачничество - 65 башмачничий - 64 башмачный - 64 башмачок - 61, 64, 66, 93, 101, 110, 121 башмок - 60 башня - 29-35, 37, 62, 63, 67, 71 башора - 31, 65, 67 башур - 31, 65, 67 белдемчи - 13 белеш - 13 бельчуг - 75 беркут - 18, 20 бескаблучный - 64, 65 бешмет - 14, 19, 20, 81, 90, 91, 93, 96, 128 бирюк - 11 бишмет - 127 бозбаш - 67 бокча - 9 болшобаша - 62 босурман - 60 бохча - 9 бошка - 69 боярка - 60, 131, 132 бугай - 14, 76, 77, 84, 115 буза - 94, 105 булат - 18 бурда - 94 бурка - 14, 77-79, 99, 129, 130 бурнус - 91, 130 бурундук - 19 бусурман - 60 бутурлук - 14, 116 бутурлык - 13, 57 бухарка - 60, 100, 127, 128, 131, 132 бушмак - 60 бушмачик - 60 ватага - 60 вкулачины - 64 войлок - 57

кафтырь - 60, 62 кашпол - 47 кебеняк - 91, 94, 129 келим - 18 кементай - 48 кепичи - 48 кибитка - 18 кизылбаш - 66, 71 кизяк - 12 килим - 18 киндяк - 95 кинжал - 18 кирпич - 10, 12, 18, 19, 40-42, 57 киса - 12, 14 киса - 100, 101, 105, 113, 117, 128 кисет - 127 кисы - 100 кичка - 129 кишмиш - 18 клобук - 11, 14, 97, 101, 103, 111, 127, 130-134 клобучец - 133, 134 клобучечить - 133 клобучешный - 133 клобучить - 133 клобучище - 133, 134, 146 клобучник - 133, 134, 146 клобучок - 132, 133 книга - 18 кобеняк - 91, 94, 129 ковер - 18 ковпак - 53, 101, 130 ковпачок - 85 коврига - 102 коврижка - 102 ковтан - 9, 48, 60 кодман - 131 коланча - 12, колпак - 10-12, 14, 49, 51, 53, 57, 58, 84, 90, 96, 97, 100, 102, 103, 107, 110, 111, 126-134, 137-141, 146 колпаковатый - 140 колпаченко - 134 колпачить - 138, 140 колпачник - 134, 146 колпачница - 140 колпачнуть - 140 колпачный - 134, 140, 146 колпачок - 57, 85, 101, 102,

чалмища - 133 чалмовая - 133, 134 чалмоносец - 133 чамадан - 9 чамбары - 48, 53, 57, 117 чапан - 13, 48, 50, 74, 91, 97, 107, 128 чапрак - 50, 75, 129 чапчак - 48 чардак - 50, 74 чарша - 48 чарыки - 13, 48 чауш-баши - 61 чебак - 127, 132, 133 чеботарь - 128 чеботы - 92 чедыги - 12, 119 чекмень - 51, 91 чембары - 48, 53, 57, 117 чемодан - 9, 12 чепан - 48, 50, 74 чепрак - 12, 50, 75 чердак - 10, 16, 48, 50, 57, 75 чикчиры - 115 чинвары - 48 чиптама - 48 читек - 48 чопан - 48 чпаг - 117, 118 чуга - 115 чугун - 12, 50, 57 чулан - 16, 48, 56 чулка - 10 чулок - 50, 85, 92, 97, 100, 103-105, 107, 112, 126, 127, 130 чумадан - 9 чумичка - 20 чуплюк - 132 чурабка - 48 чуха - 128, 130 шабур - 14, 48, 92, 93, 127 шабура - 127 шалаш - 16, 48 шаль - 106 шальвар - 48 шальвары - 48, 54, 117 шапа - 49, 50, 141 шапёнка - 144 шапёнко - 144 шапица - 144 шапка-валенка - 142

вочкур - 75 вошкур - 75 вьюк - 10 гайтан - 128 гарбуз - 99 гарем - 13 денги - 10 деньга - 48, 60 деньги - 12, 20, 35, 36, 50 дефтер - 11 джидек - 48 джияк - 13, 48 диздар - 47 домбра - 18 доха - 127 елань - 9, 12, 16 емурлук - 14 епанечка - 79, 81 епанечковый - 81 епанечник - 81 епанечный - 81 епанча - 10, 11, 57, 73, 79-82, 90, 93-96, 100-102, 107, 115, 127-130 епанчик - 81 епанчишко - 81 епанчище - 81 епанчовый - 81 епонча - 81 ермолка - 92, 93, 131 есаул - 17 жаулык - 48 забашить - 62 закаблучный - 64 закаблучье - 64-66 закулачивание - 64 закулачник - 65, 66 зендень - 57 зеп - 128 зепь - 14, 99, 117, 118 зипун - 51, 81, 91, 93, 94, 96, 105, 128 зипунок - 93 изюм - 9, 18 изюминка - 99 ирмяк – 9

104, 133, 139, 140 колпачонко - 140 колпашник - 140 колпашница - 134, 140 колпашный - 140 колтак - 60 колтук - 60 колчан - 18, 57 комган - 9 коптур - 60 коптырь - 60 копшур - 40 корман - 15 кофтан - 9, 48 кубган - 9 куйлюк - 48 кул - 62, 63 кулак - 42, 43, 57, 59, 61-64, 66, 67, 71 кулатчатый - 65 кулаченый - 65 кулачина - 64, 65 кулачить - 65 кулачишко - 64 кулачище - 64 кулачковый - 65 кулачник - 64 кулачный - 64 кулачок - 64 кулачонки - 64 кулачья - 65 кулащик - 71 кулган - 9 култук - 59-62, 67 култучишка - 64 култучок - 65 култушка - 61 култышка - 63, 67 кульга - 71 кульмяк - 50, 85 кульпа - 71 культя - 47, 62, 63, 67, 71 культявый - 61 культяпка - 61 культяпый - 61 кумак - 9 кумач - 9, 19 кумачник - 95 кумашник - 95 кумган - 9 кунган - 9 кунжут - 18

шапка-заломаечка - 142 шапка-колпак - 142 шапка-кубашка - 142 шапка-наушка - 142 шапка-рогачка - 142 шапка-ушанка - 127, 142 шапка - 49, 60, 97, 100, 101, 103, 106, 107, 126, 127, 131, 132, 134, 141-143, 145, 146 шапочище - 144 шапочка - 142, 144, 145 шапочник - 144 шапочницы - 144 шапочной - 144 шапошистый - 144 шапошник - 144 шапошной - 144 шапушка - 144 шапчёнка - 144 шаровары - 48, 54, 57, 73, 86, 115, 117 шишак - 12, 13, 14, 84, 132, 133, 146 шишаковый - 133 шишачный - 133, 134, 146 шишачок - 133 шлык - 14, 23, 24, 49, 92, 99, 103, 107, 127, 129, 131-134, 146 шлычка - 129, 133 шлычок - 133 штаны - 10, 11, 14, 45, 46, 56, 57, 74, 84, 86, 96, 100-104, 107, 111, 115, 117, 127, 128, 130 шуба - 106, 127 шубур - 48 шугай - 100, 101 юзбаши - 61, 69 юл-баши - 66, 70 юшман - 14 яга - 115, 127 ялань - 9, 16 ям - 11, 12 япанчица - 81 япончица - 14 яр - 19 яргак - 97 ярлык - 122-124 ярмяк - 9