М.К. Петров. Два эпизода и вся жизнь. Философы ХХ века

ББК 87 Д79

Ответственный редактор серии

Е.В. Золотухина-Аболина

Д 79

Дубровин В. Н., Тищенко Ю. Р. М.К. Петров. Два эпизода и вся жизнь. — М.: ИКЦ «МарТ»; Ростов н/Д: Издательский центр «МарТ», 2006. — 128 с. (Серия «Философы XX века» — «Отечественная философия».) В работе описывается жизненный и творческий путь Михаила Константиновича Петрова ( 1 9 2 3 - 1 9 8 7 ) — одного из самых ярких мыслителей в отечественной философии второй половины XX века, труды которого при жизни были под запретом. В книге рассматриваются проблемы возникновения и развития европейского способа мышления. Идеи М.К. Петрова открывают новое видение истоков, состояния и перспектив современного общества. Настоящее издание рассчитано на профессионалов в сфере гуманитарного знания, а также на совсем молодых читателей, которые хотят понять мир, где они живут. Книга написана друзьями и единомышленниками М.К. Петрова.

ISBN 5-241-00696-6

ББК 87

© , Тищенко Ю. Р., 2006 © Оформление: Издательский центр «МарТ», 2006 © Оформление: ИКЦ «МарТ», 2006

www.infanata.org

Лежащая перед читателем небольшая книга призвана познакомить его с популярным изложением результатов наших исследований жизни и творчества оригинального российского мыслителя М.К. Петрова ( 1 9 2 3 - 1 9 8 7 гг.). К сожалению, его имя, а тем более творческие достижения, пока еще мало известны за пределами довольно узкого круга специалистов-гуманитариев. И мы надеемся: тот, кто прочтет ее, — не напрасно потратит время. Через призму проблем, поднятых М.К. Петровым, открывается новое видение истоков, состояния и перспектив общества, в котором мы живем. Мы надеемся также, что, прочитав наше эссе, ознакомившись с выдержками из трудов мыслителя, помещенных в Приложении, читатель захочет продолжить знакомство с его идеями и тогда обратится непосредственно к трудам русского философа. Иными словами, эта книга может послужить, считаем мы, введением в самостоятельное изучение его творчества. Мы хотим также особо отметить тот факт, что труды М.К. Петрова написаны великолепным русским языком и они стилистически безупречны. В те годы, когда он их создавал, такое отношение к языку в философской среде было редкостью. Для того, чтобы действительно побудить читателя к самостоятельному чтению трудов М.К. Петрова, нужно рассказать о его жизни (его творческую биографию) и о его взглядах (в их целостности) таким языком, чтобы читатель понял, в чем видел российский мыслитель свое предназначение, смысл своего бытия, о чем и что он писал. Добиваясь понимания у будущего читателя, авторы стремились изложить результаты своих исследований его творчества не на специальном языке тех сфер философско-культурологического и социологического знания, в которых он профессионально работал, а на бытующем языке внепрофессионального общения. Авторы учитывали знания своего читателя, а значит и тот словарный запас, которым, по их мнению, этот читатель обладает. По мысли М.К. Петрова, в обществах европейской культуры, а, следовательно, и в нашем, таким языком является язык выпускника средней школы.

Сталкиваясь с творчеством мыслителя любого масштаба, прежде всего задают вопрос, что он думает о предмете своего исследования, т. е. фактически занимаются доксографией — как можно более адекватным описанием мнения ученого или философа о предмете его размышлений (с древнегреческого языка на русский слово докса может быть переведено как мнение, а слово графия как описание). Как жанр историко-философских исследований доксография зародилась в школе Аристотеля. И долгое время она была основным жанром (биографический жанр, возникший в этой же школе, рассматривался как вспомогательный) как историкофилософских, так и историко-научных исследований. В связи с развитием собственно научного подхода к миру — отделением от философии как естественных, так и гуманитарных наук — была осознана специфика философии, которая занимается в первую очередь и по преимуществу не столько познанием мира, сколько его осмыслением. Тот мир, с которым сталкивается каждый из нас, даже если он и не является философом, всегда уже осмыслен предшествующими поколениями. Результаты этого осмысления представлены в трудах мыслителей и ученых, а кроме того они представлены в повседневном языке, в закрепленных традициях значениях слов этого языка. Поэтому философское осмысление всегда является по сути переосмыслением. Оно начинается и реализуется в ходе проблематизации, казалось бы, самоочевидных для всех общих мест в высказываниях о мире, в ходе тематизации тех неосознаваемых предпосылок, которые делают эти общие места самоочевидными. В конце XIX — начале XX века оформляется проблемно-тематический жанр историко-философских исследований, дополняющий, но не отменяющий более древние — доксографический и биографический. Правда, меняются задачи биографических исследований. При возникновении биографического жанра иссле-

дователь пытался в результате жизнеописания решить вопрос о том, каков характер изучаемого мыслителя, как прожил он жизнь, не расходилось ли его слово с его делом. А затем сделать вывод: можно ли доверять мнению человека, который имеет такой характер, который так прожил свою жизнь, нужно ли учитывать это мнение, формулируй свое собственное. Современные биографические исследования направлены на выявление ключевого момента в жизни мыслителя — на момент и форму уяснения им своей собственной проблемы, после чего мыслитель ощущает себя обретшим призвание и обязанным отдать ему все свои силы. Биографический анализ, благодаря такой ориентации, становится развернутым проблемным запросом к исследованиям произведений мыслителя, направляет эти исследования. Изучая творчество любого философа, тем более творчество такого оригинального мыслителя, как М.К. Петров, мы должны не только выявить те обстоятельства его жизни, которые позволяют уяснить, что этот мыслитель считал своим призванием, чему он отдавал все свои силы, не только адекватно описать обретенное им представления о предмете (или предметах), на который было направлено его внимание, не только показать, какие смысловые характеристики этого предмета ему пришлось проблематизировать и какие неосознаваемые предпосылки этих характеристик ему пришлось при этом тематизировать, но и дать оценку его творчества. Известно, что естественно-научное знание, в отличие от гуманитарного, в том числе и историко-философского, свободно от оценок своего предмета. Как показывает опыт историко-философских исследований, историк философии оценивает свой предмет — творчество изучаемого мыслителя — двояко. Во-первых, он оценивает его с точки зрения логической непротиворечивости всего построения, сточки зрения аргументированности высказанных изучаемым автором утверждений. Во-вторых, с точки зрения соответствия тому, что можно назвать «духом времени» — соответствия запросам и ожиданиям как философской общественности, так и представителей других отраслей знания, представителей практики. Для оценки первого вида необходим анализ аргументации, что предполагает, как минимум, интуитивное понимание природы логического, а лучше, конечно, владение современными теориями аргументации. Для оценки второго вида необходим, как минимум, анализ произведений тех, кого можно назвать теоретическими наследниками мыслителя, а лучше привлечь и отклики

на труды мыслителя как представителей других отраслей знания, так и практики. Таким образом, мы, следуя определенным канонам историко-философского исследования, должны будем рассмотреть его идеи в биографическом, доксографическом, проблемно-тематическом и оценочном аспектах. Перед нами массив источников: источники-свидетельства о его жизненном пути, представленные как письменными документами, так и устными свидетельствами-воспоминаниями родных, друзей, учеников; источники-остатки его творческих усилий, представленные как публикациями — прижизненными и посмертными, так и обширным архивом рукописей, еще ждущих издания; источники-свидетельства об оценках его творчества, представленные рецензиями и отзывами, упоминаниями и даже умолчаниями о его историко-философских, науковедческих, культурологических и т. п. идеях. Наличие последнего вида источников говорит о том, что мы не первые, хотя и были одними из первых, и не единственные, кто занимался и занимается творчеством М.К. Петрова, что у него были и критики (особенно много в доперестроечный период нашей истории), были и сторонники. И начиная новый цикл исследования его идей, пройти мимо этой литературы нельзя. Более того, нельзя обойтись без учета того, что уже сделано в изучении его жизни, в изучении его идей, без учета оценок, данных его творчеству. С указанными основными типами источников пришлось бы работать вслепую. Предварительный анализ этой оценочной литературы позволит зафиксировать как степень изученности его жизни и творчества и возникшие здесь проблемы, мимо которых исследователям нельзя пройти, так и мнение тех, кто писал о Петрове, о том, что являлось для него проблемой, связавшей его жизнь с его творчеством, проблемой, в решении которой он увидел свое призвание. И, наконец, последнее. Любое исследование является завершенным только тогда, когда его результаты становятся доступными для коллег, для представителей других отраслей науки. Для широкой публики, для людей, необязательно связавших свою жизнь с наукой. Результатов исследования, не опубликованных в той или иной форме (необязательно письменной), реально не существует. Поэтому на исследователе лежит обязанность облечь свои результаты в слово. Выразить их в такой форме, чтобы они стали доступными для той аудитории, внимание которой исследователь хочет привлечь.

Мы, естественно, полагаем, что нашим читателям знакомы значения общеупотребительных слов, список которых формируется к окончанию средней школы. Но мы не вправе предполагать, что наши читатели хоть как-то знакомы с жизнью и творчеством Петрова. Между тем мы, начиная свою исследовательскую работу с имеющимися источниками — документами о жизни М.К. Петрова, с опубликованными и неопубликованными его работами, с работами о нем — находились на уровне читательского — интуитивного — их понимания. Такое понимание всегда предполагается в гуманистике, имеющей дело непосредственно с источниками разного типа, а не просто с фактами. Факты и обобщение их возникают на базе интерпретации этих источников, которая невозможна без их читательского понимания. Полученное нами исследовательское — аналитически-рефлексивное — их понимание, на основе которого мы и сделали все выводы, предлагаемые читателю, выглядело для нас как конкретизация и углубление предварительного читательского понимания. Для того чтобы читатель, незнакомый с жизнью и творчеством Петрова, мог, опираясь на нашу работу, освоить предлагаемое ему изложение результатов нашей работы, а значит, как мы надеемся, приблизиться к пониманию его основных идей, мы должны дать их краткую экспозицию. Излагая полученные нами результаты исследования жизни М.К. Петрова, мы первоначально охарактеризуем ее внешне-событийную сторону. Затем попытаемся дать смысловой анализ некоторых эпизодов его жизненного пути и завершим это изложение как общей характеристикой той проблемы, в решении которой он в определенный момент увидел свое призвание, так и перечислением тех основных трудов, в которых он пытался донести эти результаты до сознания современников.

Михаил Константинович Петров родился 8 апреля 1923 г. в Благовещенске, в семье учителей. В 1940 году семнадцатилетний юноша поступил в Ленинградский кораблестроительный институт. Мы не знаем глубинных оснований выбора этого института. Но очевидно, что мореплавание както интересовало его. А в свете сделанного им много позже заключения о роли пиратов Эгейского моря в становлении греческой цивилизации этот юношеский выбор места учебы кажется даже символическим.

С 1 941 г. он в рядах действующей армии на Ленинградском фронте, служит в разведке. За участие в боевых действиях М.К. Петров имел правительственные награды. В 1944 г. его командируют на учебу в Военный институт иностранных языков, готовящий кадры для разведработы за рубежом. Он специализируется для выполнения спецзаданий в Греции. Полученные в институте знания греческого языка позволили ему, когда это стало жизненной необходимостью, разобраться в древнегреческом языке и свободно читать произведения классиков древнегреческой философии. В 1949 г. будущий философ с отличием завершает учебу в институте. Проработав здесь же три года преподавателем, он в 1952 г. становится начальником кафедры иностранных языков Ростовского артиллерийского училища. Так начинается его связь с Ростовом. В училище он с успехом преподает английский язык, которым владел к этому времени на уровне профессионального переводчика. Занимаясь же проблемами методики преподавания иностранного языка, он начинает интересоваться проблемами общего языкознания. Уволенный в 1956 г. в связи с общим сокращением армии в запас, Петров поступает в аспирантуру института философии АН СССР. Выбор истории античной философии в качестве специальности, учитывая его профессиональное знание греческого языка и знакомство с историей и состоянием греческой культуры, полученные в Институте, не кажется случайным. Более того, не кажется случайным и выбор темы — «Проблемы детерминизма в древнегреческой философии классического периода». Дело в том, что к этому времени в связи с интересом к проблемам общего языкознания его начинает волновать проблема природы научного подхода к миру, особенности современной науки и как формы познавательной деятельности, и как специфического социально-культурного явления. А как известно, понятие «причинности» является одним из центральных как в самой науке, так и в спорах относительно особенностей научного метода постижения реальности. Хотя диссертация была завершена в срок, в 1959 г., ее защита не состоялась из-за принципиальных расхождений с научным руководителем. Во время учебы в аспирантуре Михаил Константинович познакомился с такими в будущем известными философами России, как Э.В. Ильенков, М.К. Мамардашвили, Ю.Н. Давыдов, В.В. Давыдов и др. С некоторыми из них сложились дружеские отношения. В дальнейшем круг его фило-

софских знакомых и друзей как расширялся, так и сужался. Одни уходили, как Э.В. Ильенков и А.В. Потемкин, другие — как А.П. Огурцов, В.Н. Садовский, С.С. Неретина, Э.М. Мирский, братья Э.Г. и Б.Г. Юдины, B.C. Швырев, А.С. Арсеньев — приходили. В этих кругах его ценили как специалиста в области античной философии, которому редакция «Философской энциклопедии» поручала писать статьи по античной философии, а также привлекала его к работе как автора оригинальных идей по науковедению, одним из зачинателей которого в СССР он, написав вторую в своей жизни диссертацию «Философские проблемы «Науки о науке»», фактически стал. Путь к этой второй диссертации был для него не прост. В конце 1959 г. М.К. Петров написал публицистическую повесть «Экзамен не состоялся» (впервые она была опубликована в 1989 в шестом и седьмом номерах журнала «Дон»), которую в июне 1960 г. отправил в ЦК КПСС с сопроводительным письмом. Он рассматривал ее как возможную «затравку» для откровенного разговора в печати перед XXII съездом партии. Из ЦК КПСС повесть была направлена в Ростовский Обком КПСС, а оттуда в политуправление СКВО (в это время М.К. Петров уже был избран по конкурсу заведующим кафедрой иностранных языков Ейского летного училища). В апреле 1961 г. политотдел Ейского училища рассматривает персональное дело М.К. Петрова. В июле 1961 г. парткомиссия при Главном политуправлении Советской Армии и Военно-Морского Флота подтверждает решение партбюро учебно-летного состава и парткомиссии при политотделе Ейского летного училища, парткомиссии при политотделе военновоздушных сил Северо-Кавказского военного округа и парткомиссии при политуправлении этого военного округа об исключении М.К. Петрова из членов КПСС: «...за недостойное поведение, выразившееся в написании и послании в ЦК КПСС повести антипартийного содержания». 1 июня этого же года М.К. Петрова увольняют с работы в Ейском авиационном училище по пункту «В» статьи 47 КЗоТа РСФСР. В июле 1962 Комитет партийного контроля при ЦК КПСС не находит оснований для восстановления М.К. Петрова в партии. В сентябре 1962 г. М.К. Петров стал работать преподавателем кафедры иностранных языков Ростовского госуниверситета. В период вынужденного перерыва в работе с июня 1961 по сентябрь 1962 и в первые годы работы на кафедре иностранных языков он усиленно занимается

вопросами методики преподавания иностранных языков, проблемами общей лингвистики. Результаты этих занятий зафиксированы в сохранившихся рукописях. В результате этих исследований у М.К. Петрова складывается оригинальная концепция роли языка в становлении человеческой психики. Одновременно он готовит ряд статей по античной философии, опубликованных в «Философской энциклопедии». В 1964 г. в Ростов приезжает группа сотрудников «Философской энциклопедии» для обсуждения первых двух вышедших к тому времени томов. Среди них знакомые. М.К. Петрова по Институту философии (в частности Э.В. Ильенков, известный по публикациям большинству членов кафедры философии РГУ, а некоторым ее сотрудникам и лично). Состоялась встреча сотрудников кафедры философии с М.К. Петровым. И это сближает его с коллективом кафедры философии РГУ. Он активно включается в работу по изучению науки в рамках науковедения (или науки о науке), которая разворачивалась в это время на кафедре. Он переводит с английского сборник статей «Наука о науке» (издан под редакцией проф. В.Н. Столетова издательством «Прогресс» в 1966 г.) и статью Дж. Бернала и А.Л. Маккея «На пути к науке о науке» (опубликована в 1966 г. в 7-ом номере журнала «Вопросы философии»), пишет статью «Наука о науке» для четвертого тома «Философской энциклопедии». С 1965 г. М.К. Петров, оставаясь сотрудником кафедры иностранных языков, начинает работать на кафедре философии. Он читает историко-философские курсы на заочном и вечернем отделениях экономикофилософского факультета РГУ, для слушателей ИПК (преподавателей общественных наук) при РГУ. Хотя в 1965 г. его просьба о восстановлении в партии и отклоняется городским и областным комитетами КПСС, партийные власти не возражали против его использования по специальности. И успешно защитив в феврале 1967 г. кандидатскую диссертацию «Философские проблемы „науки о науке"», М.К. Петров в сентябре этого же года с кафедры иностранных языков переходит работать преподавателем кафедры философии РГУ. Его лекции по истории философии, выступления на проблемных семинарах пользовались большой популярностью у студентов, аспирантов, молодых преподавателей РГУ, у слушателей ИПК. Так, в 1966 году он выступает на семинаре молодых преподавателей и аспирантов кафедры философии РГУ с докладом «Пираты Эгейского моря и личность» (статья на эту тему была дана участ-

никам семинара для предварительного ознакомления). В данной статье, как и в написанной в этом же году монографии — «Античная культура», М.К. Петров подводил итог своим многолетним исследованиям античности. Подвести такой итог его заставляла не только потребность показать, что к изучению античности возможен не только подход, реализованный А . Ф . Лосевым, но и работа над осмыслением проблем современной науки, достаточно широко распространенное понимание последней как мышления о мире по способу древних греков. Основным итогом этого подведения итогов фактически и стала культурологическая концепция Петрова, в рамках которой «греческое чудо» объясняется как случайный продукт случайного слома социальности традиционного типа в бассейне Эгейского моря. Доклад М.К. Петрова был встречен с большим интересом, хотя у многих слушателей возникли сомнения по поводу его марксистской ортодоксальности. С 1967 г. публикацией статьи П.В. Копнина «К вопросу о методе историко-философского исследования» открывается дискуссия по проблемам историко-философской науки, по проблемам ее метода. Именно в рамках этой дискуссии М.К. Петров в 1969 г. публикует статью «Предмет и цели изучения истории философии» («Вопросы философии». 1969. № 2). Эта статья вызвала многочисленные отклики, среди которых преобладали критические. В результате односторонней полемики (М.К. Петров фактически был лишен возможности публично защищать свою позицию), закончившейся редакционной статьей в журнале «Коммунист» в феврале 1970 г., последовали организационные выводы. С 1 июля 1970 г. М.К. Петров был уволен из университета на основе решения парткома РГУ о невозможности его использования на преподавательской работе по философии. Отказавшись вернуться на кафедру иностранных языков, в сентябре 1970 г. М.К. Петров становится старшим научным сотрудником группы по изучению науки, организованной при Северо-Кавказком научном центре высшей школы. В СКНЦ ВШ в разных должностях, занимаясь исследованиями по организации научной жизни в регионах, он и проработал последние 17 лет своей жизни. 11 апреля 1987 г. М.К. Петров умер. Смерть настигла его в самом начале перестройки, за которую он фактически выступал всю свою творческую жизнь, настигла тогда, когда появилась надежда, что голос его может быть услышан, а идеи смогут получить объективную оценку. Ведь больше всего он страдал из-за отсутствия гласности.

Итак, повесть «Экзамен не состоялся» (1 960 г.), а также статья «Предмет и цели изучения истории философии» (Вопросы философии. 1969. № 2) сыграли поистине роковую роль в жизни М.К. Петрова. Более детальное рассмотрение этих эпизодов в его жизни позволит, как мы надеемся, обнаружить ту проблему, решение которой он стал воспринимать как свое жизненное призвание. Как любое значительное произведение, повесть М.К. Петрова полна смыслов и значений", содержание которых обнаруживается и раскрывается в зависимости от того, кто и когда это произведение читает. Партийная власть повесть М.К. Петрова первоначально (1961-1962 гг.) оценила как антипартийную по содержанию. Без каких-либо комментариев, не говоря уже о доказательствах. Во втором случае (в связи с апелляцией о восстановлении в партии) устыдилась своей прежней абстрактной формулировки и разъяснила, что М.К. Петров в своей повести «устами ее героев выступил с клеветой на Коммунистическую партию, на советский общественный строй, на социализм и коммунизм, подверг ревизии учение марксизма-ленинизма» и не вывел при том «положительных героев, которые бы разоблачили эту клевету на наше советское общество, нашу действительность» (1966 г.). Всеми этими формулировками режим обозначил М.К. Петрова, нарисовал его портрет, выразил к нему свое отношение: «Вы, дескать, только посмотрите, какое чудовище!» Если все эти обвинения рассматривать всерьез, т. е. предположить, что всем им соответствуют определенные действия, то получится полный конфуз. Так как на самом деле ни за одним словом обвинений всех трех формулировок ничего нет. Ни одного из обвинений подтвердить ссылками на текст повести нельзя. Что за нелепость? — можно спросить. Да, нелепость. Но лишь для того, кто не понимает, не посвящен, не допущен. Это нелепость, но только для чужого! На самом деле все эти слова, в особенности те, которые сопрягаются с клеветой, это шифр, намек на то, что «натворил» М.К. Петров, ох, как много. Так много, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И такого натворил, что и слов других, как самых сильных, самых главных — не найдешь! Потому-то они и упоминаются: клевета на общественный строй, ревизия марксизмаленинизма. Враг! Серьезный и опасный!

Кому и почему опасен? Кто исключил М.К. Петрова из партии? Это не рядовые члены партии, которые объединялись первичными организациями и в конце концов оказались обманутыми и запутавшимися. От М.К. Петрова освободилась партийная номенклатура, для которой он действительно представлял угрозу. Номенклатурные работники, как они сами себя называли, в большинстве своем ясно осознавали разрыв между партийными декларациями и действительной жизнью. В последние годы это их явно тяготило. Многие из них, а в особенности из высшего эшелона власти, действительно верили в идеологию марксизма-ленинизма, как об этом свидетельствуют их собственные мемуары. Разрыв между идеологическими принципами и реальностью воспринимался, как правило, очень болезненно. Общекультурная недостаточность и желание замаскировать, скрыть разрыв между выдвигаемыми идеями и практикой порождали необходимость развернутой системы идеологического воздействия. Все партийные и комсомольские органы непременно имели отделы пропаганды, да и не только эти органы (кстати, отделы пропаганды впервые были введены в 1662 году папой Георгием, что означало в переводе на русский — «деятельное распространение веры»). Задача этих органов заключалась прежде всего в организации политического просвещения всех трудящихся города и деревни в лице его различных слоев. А все те, кто просвещению не поддавались, попадали в поле зрения специальных органов надзора и подвергались различного рода преследованиям. Естественно, что в эту группу попадали прежде всего те, кто видел разрыв между словом и делом, то есть видел тотальную идеологизацию всех общественных отношений. Присмотритесь к формулировке, где перечислены основания отказа восстановить М.К. Петрова в партии. Именно здесь обозначены две самых болезненных точки больших и малых вождей номенклатурной пирамиды. Первая — советский общественный строй, социализм и коммунизм. Вторая — учение марксизма-ленинизма. Именно отсюда такая забота о том, чтобы никто не посмел очернить не только идеал, но и наше сегодня, а также поставить под сомнение марксизм-ленинизм как основу всех наших побед. Итак, «светлое будущее» и «чистота марксизма-ленинизма» — два главных табу нашего советского прошлого. Табу, так как все, что имеет отношение к этим объектам — монополия ЦК, а по сути номенклатуры,

которая ни с кем делить власть не желает. Герои повести Петрова «светлое будущее» порочить не собираются. Более того, предлагают искать пути его скорейшего достижения. Но все это таким образом, что у ЦК отнимается монополия на истину, ее предлагают искать. Да еще каким-то анонимным путем, а потом собираются найденную ими истину предлагать для реализации ЦК. Эти же герои собираются развивать теорию построения коммунизма. Им, выходит, и невдомек, кто у нас может ее развивать. Разве всего этого недостаточно, чтобы автору, который глаголит это «устами своих героев» записать: «клевета на партию», «клевета на советский общественный строй», «ревизия марксизма-ленинизма». По давней традиции советской власти преследование тех, кто видит и говорит больше, чем надо, т. е. позволено, должно сопровождаться вовлечением во все предполагаемые по этому случаю действия как можно большего количества людей. Исключение М.К. Петрова из партии, отказ восстановить в партии, обсуждение статьи из журнала «Вопросы философии» на заседании Ученого совета ИФ АН СССР по проблемам истории философии, куда были приглашены сотрудники ряда отделов института, а также сотрудники журнала «Вопросы философии», обсуждение этой же статьи на специальном заседании трех философских кафедр РГУ, на двух заседаниях парткома РГУ — все это воспроизводило один и тот же классический сценарий на все времена. Девиз спектакля всегда был один — «как можно больше героев и зрителей». Все это преследовало определенную цель, наполнялось «высоким смыслом» и напоминало классические времена обсуждения-осуждения на бескрайних просторах Советского Союза. Распинали врагов народа в 1937, клеймили безродных космополитов в 1949, требовали изгнания из страны Пастернака в 1960 и многое другое. То же и с М.К. Петровым, только масштаб мероприятий скромнее. Но, как всегда, дружно, слаженно и под контролем. А идея и цель власти оставалась всегда одной — всеми средствами втянуть в солидарную ответственность за каждое свое действие как можно большее количество людей. Одна из самых простых и четких примет тоталитарного прошлого заключается в стремлении быть в хоре, петь вместе с хором, что избавляло от личной ответственности. Это не только скандирование лозунгов или осуждение определенных лиц на митингах и собраниях. Это всеобщая тенденция, максима которой сформулирована еще Эпикуром — не высовывайся, живи скрытно. Герои повести «Экзамен не состоялся» не следуют

упомянутой максиме. Один из них думает: «За право быть коммунистомфилософом» нужно драться... Не все дороги ведут в коммунизм... Нужно еще разобраться, не проскочили ли нужный поворот... А сделать это может только свободная от гипноза имен, свободная от авторитетов... наука. Мы не уйдем из партии и не поднимем на нее руку. Мы завоюем ее изнутри...сделаем ее тем, чем она должна быть — орудием построения коммунизма. Партия станет не только направляющей и руководящей, но, в первую очередь, научной силой» (Дон. 1989. № 6. С. 127). Ну и что? Могла ли партийная инстанция любого уровня оценить этого героя, его позицию как клевету на партию, на советский общественный строй, на социализм и коммунизм? Вряд ли. Однако в постановлении бюро Ростовского обкома КПСС записаны именно эти обвинения. Так кто же клеветник? Конечно же, М.К. Петров, который «устами своих героев выступил с клеветой на...» и т. д. и т. п., что мы уже слышали. Конечно же, авторам этой сакраментальной формулировки и в голову прийти не могло иллюстрировать свои обвинения ссылкой на монолог Шатова, который сейчас воспроизводился. И тем не менее М.К. Петрова исключали, изгоняли, от него очищались и освобождались именно за такие и подобные слова его героев, так как рассматривали его слова как сигнал, что табу нарушается. Опять нашлись претенденты владеть и распоряжаться тем, что является монопольной собственностью номенклатуры. Подлинные герои повести «Экзамен не состоялся» способны нести всю тяжесть ответственности за каждое свое слово и действие. Они способны искать истину. Они хотят перестроить партию. Они хотят развить теорию движения к лучшей жизни. Но такие герои повести, как и сам автор, властям прежнего режима не нужны. И это с полной убежденностью выразил первый секретарь Ростовского областного комитета КПСС М.С. Соломенцев (впоследствии председатель СМ РСФСР, член политбюро ЦК КПСС). Только вместо слов «не нужны власти, режиму», он сказал: «такие люди нам не нужны!» Назовем еще один феномен из множества других, который мог и был, безусловно, причиной бед М.К. Петрова и гонений на него. Иногда это явление называют «неприкаянностью интеллигентов», давших волю своей обиде, своей зависти. Мандельштам знал, о чем говорил, когда сформулировал: «Две лишь краски в мире не поблекли: в желтой — зависть, в красной — интерес».

Любопытным является также всем известный в те времена тезис о том, что нельзя то или иное лицо делать знаменем. Все наши «органы» тех времен этим обстоятельством в связи с М.К. Петровым были сильно озабочены. В этой связи любопытны наставления Суслова (1965 г.) А.Т. Твардовскому: «Главное, чтобы не было так, будто без него немыслим нынешний день советской литературы» (это из дневника А.Т. Твардовского). Так же и «они» (но рангом поменьше) думали и говорили о М.К. Петрове. Мы хотим акцентировать внимание на том обстоятельстве, что нехитрые рассуждения героев-философов повести-трактата М.К. Петрова, рассуждения, которые не выходят за пределы традиционной антитезы веры и разума, номенклатуре кажутся чем-то невероятным. Вы только представьте их реакцию на слова Шатова (персонажа повести): «Да, я не верю ЦК... Отношения между нами и ЦК не могут строиться на вере. ЦК — не бог, он лишь исполнительный орган партии» (Дон. 1989. № 6. С. 124). Понять и представить действительно можно, ибо партия после 1937 года состояла из людей уже другого мировоззрения. По сути, рядом с Русской православной церковью возникла российская коммунистическая церковь. Марксистская теория превратилась в идеологию с причудливым названием — марксизм-ленинизм, а если точнее, то она превратилась в религию советизма. Академик Т.И. Ойзерман вспоминает, как «однажды на партийном активе МГУ выступал с докладом один из секретарей ЦК КПСС. Он заключил свой доклад эффектной фразой: марксизм — это наша религия. Некоторые из нас, выступавших в прениях, почтительнейшим образом пытались разъяснить высокому гостю, что религия не может быть наукой, а марксизм есть научная теория, отвергающая какую бы то ни было религию. Но наш докладчик, в свою очередь, разъяснил нам, что речь идет не о религии в обычном смысле слова, что его фраза — образное выражение, характеризующее нашу верность марксизму, веру в победу социализма в мировом масштабе. Разумеется, пишет Т.И. Ойзерман, и это разъяснение не стоило ни гроша, но мы уже не решались полемизировать со столь высокопоставленным руководителем, который, кстати сказать, был членомкорреспондентом Академии наук СССР». Чтобы сюжет о религиозности, т. е. коммунистической религиозности, прояснить, сделать его более определенным, приведем еще один фраг-

мент из текста Т.И. Ойзермана, который вспоминает и другой, как он замечает, не менее впечатляющий случай. «Как-то один из профессоров филологического факультета МГУ рассказал мне, что какой-то из «невыдержанных» студентов задал ему после лекции весьма «каверзный» вопрос: были ли ошибки у Ленина? Профессор не задумываясь, ответил сухо, пожалуй, даже строго: это нетактичный вопрос. Я сказал коллеге, что не могу согласиться с ним, поскольку Ленин неоднократно подчеркивал: не ошибается тот, кто не работает. Кроме того, известно, что Ленин, как до революции, так и после нее несколько раз говорил о своих (точнее, наших общих) ошибках, подчеркивал необходимость преодоления заблуждений, которые уже привели к серьезным политическим просчетам. На это мой коллега, в отличие от меня старый член КПСС, резонно заметил: «Можете ли вы назвать какой-нибудь партийный документ, в котором говорилось бы об ошибках Ленина?» и сам же ответил: «Таких документов нет, и мы должны исходить из этого факта. Да, конечно, Ленин неоднократно говорил об ошибках, допущенных партией и им самим. Но то говорил сам Ленин, нам же не пристало об этом говорить» (Ойзерман Т.И. Догматизация марксизма и присущий марксизму догматизм//Вопросы философии.

2003. №2. С. 32-33). В действительности тех времен вопрос о вере родной коммунистической партии ее Центральному комитету являлся сферой еще более опасной, чем это можно выразить воспоминаниями Т.И. Ойзермана. Не исключено, что и это было записано на счет М. Петрова. Но сказать прямо — язык не поворачивается. Однако в любом случае, строки его повести о том, что кто-то может не верить в ЦК, а коммунист так и права такого не имеет и т. д. и т. п., партийные чиновники забыть не могли. В 1969 году М.К. Петров публикует статью «Предмет и цели изучений истории философии» (Вопросы философии. 1969. № 2), что вызывает большое количество критических оценок, многие из которых — идеологические и политические обвинения. После этой статьи он был отстранен от преподавания философии и уволен с должности старшего преподавателя философского факультета Ростовского университета. С этих пор путь для публикации его работ был практически закрыт. Что же это за статья и каковы обстоятельства ее написания и обсуждения в Институте философии АН СССР?

В журнале «Вопросы философии» за 1967, 1968 и 1969 годы были опубликованы статьи, где обсуждались историко-философские проблемы. Статья М.К. Петрова в этом ряду оказалась последней. Ей предшествовали статьи В.В. Соколова, В.К. Чалояна, З.А. Каменского, И.С. Нарского, П.В. Копнина. Статья М.К. Петрова начинается указанием на то, что сложилась определенная традиция в понимании предмета истории философии, его состава и целей. В критическом отношении к этой традиции единодушны все, но содержание претензий различно. Крайние позиции характеризуются тем, что одни считают историю философии способной обеспечить квалифицированный подход к пониманию любых проблем, другие же признают ее частным моментом общекультурного багажа гуманитария. Чем-то вроде иностранного языка, который, по авторитетным слухам, замечает М.К. Петров, сильно повышает культурный уровень. Нынешние основы построения истории философии и курса ее преподавания, считает М.К. Петров, нуждаются в тотальной перестройке. Ее необходимость диктуется тем, что выявилась группа новых проблем. Они связаны с возрастанием роли науки в жизни общества и с локальным характером научно-технической революции. Возрастание роли науки требует более четких представлений о порождении научного знания, его обновления и утилизации. «Локальный характер НТР создает условия, — пишет М.К. Петров, — для понимания европейского способа мысли как одного из многих других». Все это предполагает анализ истории философии, в рамках которой научный способ мысли зарождается и возникает. Автор заявляет, что хочет привлечь внимание философов и особенно историков философии к некоторым проблемам этого круга. Их пять. Вот авторские формулировки этих проблем: 1. Имеет ли смысл говорить о всемирной истории философии или следует придерживаться локально-европейской постановки вопроса о генезисе и развитии философии? 2. Начинается ли история философии с милетцев? 3. Насколько правомерно видеть в противоположности материализма и идеализма универсальное основание для классификации всех философских школ? 4. Историзм — конкретность социального анализа или ретроспектива? 5. Должна ли история философии включать историю естествознания?

Обозначив свою позицию по каждому из этих вопросов и завершая статью, автор полагает, что пока можно сделать один-единственный вывод: традиционный способ изложения истории философии и курс ее преподавания устарели не столько в деталях, сколько в основных принципах своего построения. Они требуют не частных переделок, дополнений и поправок, а поиска каких-то новых форм и подходов. Для творчества М.К. Петрова написание статьи такого содержания не было случайностью. История философии была первой и, быть может, самой сильной его философской любовью. Он начинал свою философскую биографию диссертацией по истории античной философии, глубоко размышляя над проблемами методологии историко-философского исследования, что получило отражение как в самой диссертации, так и в рецензии на книгу Томсона «Первые философы», опубликованной в 4-м номере за 1959 год «Вестника древней истории». В конце концов у М.К. Петрова складывается убеждение, что прежде чем задавать философам прошлого свои вопросы и оценивать их ответы, мы должны разобраться в том, какие вопросы и как они сами ставили перед собой. Как, в какой форме перед античными философами стояла проблема детерминизма, если она действительно перед ними стояла, как была тематизирована ими? Необходимо уяснить специфику античной философии, конкретно-исторически исследовать ее собственную проблематику. Поиск специфики античной философии привел М.К. Петрова к поиску специфики античной культуры, к созданию оригинальной культурологической концепции, составляющей ядро его варианта материалистического понимания истории. Эти взгляды впервые были изложены в 1966 году в работе «Пираты Эгейского моря и личность» (издана в 1995 г. в Москве) и в монографии «Античная культура» (издана в Москве в 1997 г.). В последней античная философия рассматривалась конкретно-исторически, в контексте античной культуры, понималась не как наивный подход к решению некоторого набора проблем, научное решение которых дано марксизмом-ленинизмом, а как попытка осмысления прежде всего проблем, специфических для античности. Обращение к науковедческим вопросам дало М.К. Петрову новый стимул для историко-философских исследований. Вопрос о происхождении современной науки, существующей в дисциплинарной форме, ставил проблему происхождения дисциплинарности как формы существования знания. Такой преднаучной дисциплиной, в лоне которой зародились

современные опытные науки, оказалась, как показал М.К. Петров, естественная теология средневековья. Сама же эта теология явилась результатом применения форм мышления, выработанная античной философией для своих задач, к задачам, поставленным христианской догматикой. Эта связь средневековой теологии с античной философией демонстрирует, по мнению М.К. Петрова, то отношение между традицией и творчеством, которое существует в реальном историческом процессе. В традиции не предопределен способ ее использования. Традиция не несет ответственности за то, как она была использована и истолкована. Платон и Аристотель не несут ответственности за Августина и Фому Аквинского, Кант — за Гегеля. Учение Аристотеля не порождает из себя учение Фомы, как и учение Канта — учение Гегеля. Историю философии, как историю вообще, творят конкретные люди, опираясь на традиции, используя наследие. Но само наследие не предопределяет направление и цели его использования. Так, пытаясь осмыслить проблематику научного творчества, М.К. Петров привлекает труды мыслителей нового времени, особенно Канта. Актуализируя наследие последнего, используя ход его мыслей для описания ситуации переднего края науки, М.К. Петров осознает, что такой постановки вопроса у самого Канта не было. Но конкретно-историческое изучение Канта, изучение его собственной проблематики, сравнение с результатами конкретно-исторического изучения Гегеля показывает, что для решения проблем научного творчества, для описания действий субъекта на границе познанного и непознанного актуализация наследия Канта более эффективна, чем актуализация наследия Гегеля. Кант ближе к этим вопросам, чем Гегель. Поэтому в современных условиях использование традиции в собственном философском творчестве должно опираться на конкретно-историческое изучение этой традиции. Мы можем задавать философу прошлого свои вопросы, но мы должны учитывать, какие вопросы он задавал сам себе. Результаты исследований отношений христианской теологии и античной философии, современной науки и естественной теологии, акта научного творчества были изложены М.К. Петровым в монографии «Самосознание и научное творчество», написанной в 1967 году (издана в 1992 году в Ростове). Таким образом, ко времени написания статьи «Предмет и цели изучения истории философии» (1968 г.) за М.К. Петровым стоял опыт само-

стоятельных историко-философских исследований, опыт преподавания историко-философских курсов в РГУ, который можно, на наш взгляд, выразить следующим образом. Чтобы эффективно и творчески использовать философское наследие для решения актуальных философских проблем, необходимо конкретно-историческое знание философских учений прошлого — знание тех специфических задач, которые стояли перед творцами этих учений, тех подходов, которые они использовали. Для этого необходимо изучать творчество философов в его реальной обусловленности их положением в культуре своего времени, их отношением к проблемным ситуациям этой культуры, их отношением к философским традициям этой культуры. Необходим взгляд на историко-философский процесс, как на процесс, реализующийся через акты индивидуального творчества, не имеющий предзаданной цели. Принятое же изложение истории философии как предыстории того комплекса утверждений, который получил название «марксистско-ленинская философия», внушает ложное представление об историко-философском процессе как процессе, имеющем имманентную цель, запрограммированном на предопределенный результат. Такой взгляд, усвоенный в процессе обучения, препятствует конкретно-историческому анализу и оценкам результатов философского творчества, не способствует эффективному использованию философского наследия в философском творчестве. Содержание статьи, яркая индивидуальность ее стиля, аргументированность в постановке проблем — все это выделяло ее из общего потока публикаций по историко-философской тематике и свидетельствовало о безусловной талантливости автора. Но неужели все это вместе взятое могло послужить основанием для увольнения М.К. Петрова из РГУ и тем более закрыть путь к публикации? — спросит нас читатель, в особенности молодой. Понять действительно трудно. Наверное, не менее трудно, чем западному интеллектуалу уяснить смысл сакраментальной формулы нашего недавнего прошлого: «строгий выговор с занесением в учетную карточку». Едва ли прошло более двух месяцев после выхода в свет статьи М.К. Петрова, как в Институте философии АН СССР состоялось заседание объединенного Ученого совета по проблемам истории философии с участием сотрудников ряда секторов института и представителей журнала «Вопросы философии» (см.: Вопросы философии. 1969. № 9). В те годы,

если публичное обсуждение чего-либо предпринималось, то его организаторы вполне определенно формулировали не только цель, но и почти безошибочно планировали и определенный результат. Существовало и разделение труда. Одни занимались проблемами «теории», другие — вопросами политико-идеологическими, третьи — политико-организационными, кадровыми. Различные элементы системы взаимодействовали, как и положено, отлично. Расширенное заседание объединенного Ученого совета по проблемам истории философии открыл его председатель В.Е. Евграфов, который обозначил политико-идеологический интерьер предстоящего действа. Обсуждение методологических проблем историко-философских исследований полезно, — отметил председатель. Дело это трудное и ответственное. Важно, чтобы дискуссия с самого начала приняло нужное направление. Наша задача — строго руководствоваться марксистско-ленинским принципом партийности. Полемизируя в рамках марксистской философии, мы усилим свои позиции и создадим прочный фундамент для борьбы с нашими многочисленными идеологическими противниками. Совет заслушал и обсудил доклад В.В. Соколова «Проблемы историзма в историко-философском исследовании». Докладчик отмечает хорошие намерения М.К. Петрова и даже разделяет его озабоченность нынешним состоянием историко-философской науки, а в ряде случаев критику этого состояния М.К. Петровым считает справедливой. Однако докладчик несколько иначе понимает весь пафос статьи М.К. Петрова. Если, согласно автору статьи, надо перестроить историко-философские исследования, их проблематику, содержание, социальную направленность, то докладчик чуть-чуть подправляет его и утверждает, что тот призывает к тотальной перестройке нашей историко-философской методологии. На заседании выступило десять человек. Шестеро из них так или иначе рассматривали содержание статьи М.К. Петрова. Четверо подвергли ее критике. Но она, по оценке А.Л. Субботина, свидетельствовала об отсутствии понимания самого желания понимания и о полном пренебрежении элементарной логикой. Действительная позиция автора трансформировалась настолько, что становилась легко уязвимой. М.К. Мамардашвили отметил, что все проблемы, поставленные в статье М.К. Петровым, являются реальными, а все происходящее на этом Совете оценил как подмену

необходимости обсуждать конкретные проблемы стремлением «раздавать только отметки участникам дискуссии». Организаторы заседания Совета вовсе не стремились продвинуться по пути историко-философского познания. Они заботились прежде всего о точности рисунка ритуально-идеологического танца, цель которого — продемонстрировать разгром, осуждение, разоблачение, готовность дать отпор и защитить устои и т. п. Конечно же, подлинная задача состояла в том, чтобы осудить М.К. Петрова, а не обсудить проблемы истории. Интересно, что в тексте отчета о состоявшемся заседании фамилия М.К. Петрова упоминается 29 раз. В том числе 15 раз в основном докладе. Почти каждое упоминание его имени сопровождалось негативными оценками идеологического толка. На втором месте по частоте упоминаний В.В. Соколов — 9 раз. Это естественно, ведь на него ссылались, как на докладчика. Всего упомянуто 24 имени, но количество уже совсем не то: Ф.Х. Кессиди — 1, З.А. Каменский — 1, А.Ф. Лосев — 1, И.С. Нарский — 2 и др. М.К. Петров не только не был приглашен на заседание данного Совета, но и узнал о нем лишь некоторое время спустя. Как же развивались дальнейшие события? До обсуждения в Москве статьи М.К. Петрова в Ростовском университете было тихо. Затем по инициативе парткома университета и усилиями заведующих трех философских кафедр в РГУ организуется обсуждение статьи. Делается попытка принять совместное решение трех кафедр, где содержание статьи осуждалось. Через несколько дней собирается заседание парткома, где будто бы рассматривались итоги состоявшегося обсуждения. Это было летом 1969 года. В редакционной статье журнала «Коммунист» за февраль 1970 года статья М.К. Петрова упоминается в негативном плане. На лекции М.К. Петрова учебная часть ректората неоднократно направляет стенографисток. От партийной группы кафедры требуют обсудить и осудить статью М.К. Петрова. Летом 1970 года партком РГУ вновь обращается к содержанию статьи М.К. Петрова. Принимается решение о невозможности использовать его для преподавания философии. Обращение к содержанию повести «Экзамен не состоялся» и к статье «Предмет и цели изучения истории философии», конечно же, является необходимым моментом при любых попытках объяснить смысл происходящего. Однако если М.К. Петрова изгнали из партии, отстранили

от преподавания философии не за клевету и не за нарушение принципов марксистской методологии истории философии, за что же от него «освободились» и отлучили от преподавания философии? Почему исключили из партии в 1961 году, отказали в восстановлении в 1965 и отстранили от работы в 1970? Почему? Все эти «акты воздействия» достаточно ясно говорят, что для существующего режима М.К. Петров был опасен. Почему опасен? Потому, что при всем неприятии существующего положения вещей он не стал алкоголиком (а уж очень хотелось поставить на нем именно этот штамп), не стал поклонником восточных верований, не объявил себя сыроедом или травоедом. Все попытки выбить его из седла успехом не увенчались. Хотя жизнь и сократили. Не прошло и трех лет после попытки отстранить его от философии, как в одной из рукописей М.К. Петров адресует читателю следующие слова: «Если мы кому и обязаны из предшественников, то не отступникам от истины, а тем, кто шел до конца». «Вот и конец дороге, — пишет М.К. Петров в последнем абзаце этой же рукописи, — а теперь книги «Язык, знак, культура». — И снова в путь. Жизнь человека коротка, и «суммы обстоятельств» никогда не бывают асфальтовой лентой, уходящей за горизонт. А если и бывают — скучно ходить по асфальту, того хуже ездить: взгляду не за что зацепиться. В наш век не соскучишься... Всегда есть чем озадачиться, над чем поразмыслить, подумать, чем поделиться с современниками». Вот эта готовность поразмыслить да еще и поделиться с современниками существующий режим устроить никак не могла. Зачем партийной номенклатуре твои мысли о том, как переустроить коммунистическую партию, зачем чиновникам от философии — законодателям учебных программ, редакторам многотомных или компактных историй философии — выслушивать оценки, что их построения устарели и косметический ремонт здесь не поможет. Зачем чиновнику от науки рекомендации по переустройству организации науки, зачем ему еще более подозрительные рассуждения о «невидимых колледжах», которые не знают национальных и государственных границ. И ведь все это предлагается в условиях, казалось бы, незыблемого и святого порядка, когда все и каждый знают, что есть общее дело, единая цель, настоящая правда и самое демократическое государство. А у каждого человека в отдельности есть к тому же и свое собственное, персональ-

ное дело. И без этого простого человека-винтика ну никак не обойтись! И.В. Сталин предлагает за него тост, а спустя 40 лет лидер перестройки уже не ограничивается прославлением, а выдвигает лозунг о необходимости большего внимания этому «человеческому фактору». А этот, т. е. М.К. Петров, берется то партию преобразовать, то историю философии перестроить, то организацию науки и систему образования менять. Опасен! Да и молодежь к нему тянется. Того и гляди, знаменем станет. Еще и в партию хотел вернуться! Таким образом, М.К. Петров нарушил правила игры. Во-первых, вышел за пределы круга, которым режим очерчивал возможную для каждого сферу деятельности. Во-вторых, пренебрег важнейшим правилом системы — говорить только приятное. Заталкивали М.К. Петрова в уготованный ему круг дружными усилиями всей системы государственных и общественных институтов, каждый из которых выполнял свою функцию тотального надзора, а служба безопасности среди них играла к тому же роль политического оператора. Функции каждого института, конечно же, персонифицировались определенными чиновниками, сотрудниками, руководителями различных уровней и, разумеется, коллегами. Общими усилиями они довели его до отдела кадров РГУ, где бестрепетной рукой записали в трудовую книжку: «Уволен на основе решения парткома РГУ о невозможности использовать на преподавательской работе по философии». Это могло случиться лишь в условиях жесточайшего идеологического пресса, всеобщего страха и беззакония. Это случилось в стране, где органы безопасности защищают прежде всего государство, а не граждан. Это произошло в стране, где не только процветает доносительство, но и всегда в нужное время и в нужном месте находятся люди, готовые к исполнению ритуальных танцев во славу и во имя властей предержащих.

Описанные и проанализированные в контексте эпохи, в которую приходилось жить М.К. Петрову, два эпизода из его жизни, позволяют, как нам кажется, выявить как содержание его жизненного призвания — проблему, ставшую доминантой в его творчестве, так и ключевой момент его жизни — момент осознания им своего призвания, момент, когда он

почувствовал себя обязанным отдать решению этой проблемы все свои силы. Такой проблемой для М.К. Петрова стала проблема возникновения, развития и судьбы научного подхода к миру, проблема распространения его результатов в обществе, онаучивания его. В повести, за написание которой М.К. Петрова исключают из партии, философ проводит мысль о том, что политика партии должна стать не на словах, а на деле научной. В статье, за публикацию которой его лишают права преподавания философии, он, отвергая взгляд на историю философии как на предысторию марксистко-ленинского философского синтеза, призывает взглянуть на историко-философский процесс как породивший научный подход к миру, способствующий его дальнейшему развитию. Он окончательно осознает, что проблема возникновения, развития и судьбы научного подхода к миру, проблема распространения его результатов в обществе — онаучивания его (этим термином М.К. Петров обозначил процесс распространения результатов научного развития в обществе), — стала содержанием его жизни, когда, после увольнения с кафедры философии, он отказывается вернуться на кафедру иностранных языков. Он не может и не хочет заниматься исследованиями феномена науки, как чем-то побочным. Отныне это единственное, что занимает все его мысли.

Исключенный из партии, отстраненный от преподавательской деятельности, М.К. Петров был почти полностью лишен возможности публикации своих работ. То, что им опубликовано, не считая рефератов и обзоров иностранной литературы в науковедческой серии ИНИОН, а также некоторых его переводов, сводится к статьям в «Философской энциклопедии», к статье по методологии истории философии в журнале «Вопросы философии» и к немногим статьям по науковедческой проблематике, помещенным в разных изданиях. А это лишь малая толика написанного им. Творческое наследие Петрова огромно. Общий объем рукописей (без первой кандидатской диссертации и языковедческих работ 1 9 6 1 1964 гг.) составляет 452 печ. л. Среди этих рукописей монографии: «Античная культура» (1966), «Социальная природа самосознания и научного творчества» (1967), «Искусство и наука» (1968), «Социологический

анализ проблем культуры» (1974), «Человекоразмерность. Типы культур и отношение человека к природе» (1978), «Формирование предмета исследования буржуазной социологии науки в 1970-е гг.» (1980), «Фундаментальные исследования и научно-академическое сообщество в системе современного развитого общества» (1982), «История институтов науки (опыт изложения институциональной истории науки на материале англо-американской научной традиции)» (1983), «Наука и онаучивание развитого общества» (1985), «Теоретические основы научной и академической политики» (1986), «История европейской культурной традиции и ее проблемы в свете основных положений тезаурусной динамики» (1980-1986). Другая часть философского архива М.К. Петрова представляет собой, как правило, отдельные статьи и доклады, а также неоконченные монографии. Условно, исключительно в интересах краткой характеристики эта часть наследия М.К. Петрова может быть классифицирована по предметному основанию. Философско-социологическое исследование науки. Назовем некоторые темы, которые здесь разработаны: научное творчество как социальный феномен, ученые и интеллектуалы, феномен дисциплины и генезис науки, идолы площади в водоворотах научно-технической революции, наука уходит в монастырь, механизм развития науки и первая географическая экспансия человечества, дисциплина — инструмент научного познания мира, личное и безличное в научной деятельности, научная эмпирия и науковедческая «данность», возможность системного подхода в науковедческих исследованиях, лингвистический аспект интеллектуальной революции XVII века, условия воспроизводства науки, рукопись и публикация, сбор и обработка информации о положении в науке. И много, много других тем. Философские проблемы образования. Здесь прежде всего отметим такие проблемы, как университет в системе культуры современного развитого общества, общие задачи социологии образования, школа и перестройка, научная политика и высшая школа. Философия культуры. Назовем, как и ранее, некоторые темы, которые обсуждает М.К. Петров: социальная преемственность, культура и пути социальной миграции индивидов, универсалии и типы культуры, методологические проблемы культуроведения, кризис участия науки в трансляции

феномена культуры, нормы и установки в функции регулятивов социальной жизни, феномен культуры в контексте научно-технической революции. Регион. Северо-Кавказский научный центр высшей школы. В текстах, которые можно отнести к данному разделу, обсуждаются проблемы философского и социологического анализа науки, образования и культуры, но применительно к Северо-Кавказскому региону и даже к таким реалиям, как «Ростсельмаш» и «Атоммаш» г. Волгодонска. Анализ проблем и здесь ведется на самом высоком интеллектуальном уровне. В 1977 г. М.К. Петров пишет работу «Регион—форма социального творчества». Вот темы, которые здесь обсуждаются: разработка концепта региона, социальное творчество и новация, эмпирия и предмет регионологии, человекоразмерность регионообразования, выбор, модель региона. Другая значительная работа этого же цикла «Регион как объект системного исследования». Назовем некоторые разделы: локализация, ассоциативные единицы и человеческая размерность, регион, расселение и единицы ассоциации и др. Среди работ, предметом анализа которых является СКНЦ ВШ, выделим следующие: «Организационные и функционально-познавательные проблемы научного центра в свете системного подхода», «Теоретическое обоснование идеализированной модели научного центра», «Проблема финансирования высшей школы», «Северо-Кавказский научный центр высшей школы (функциональная модель)». История философии. Перечислим лишь самую малую часть тех проблем, которые разрабатывались в еще неопубликованных историко-философских исследованиях М.К. Петрова: эллинистическая мудрость, интеллектуальная революция XVII века, антиномии чистого разума и социология научного творчества, Аристотель и позднее средневековье, логос, язык Адама и Уорф, миф и научно-техническая революция, университет в системе социальных институтов, значение концепции материалистического понимания истории для исследования по типологии культуры. Философская антропология. Среди статей этой части наследия М.К. Петрова: «Подлинный гуманизм, антропогенетика, психика и методология ее исследований (научное и философское в исследованиях психики)», «Человеческая размерность и мир предметной деятельности», «Отчуждение, абсурд, творчество», «Интерьер деятельности» и др. После смерти М.К. Петрова издано 7 книг: Язык, знак, культура. М., 1991; Самосознание и научное творчество. Ростов н/Д, 1992; Социаль-

но-культурные основания развития современной науки. М., 1992; Искусство и наука. Пираты Эгейского моря. М., 1995; Историко-философские исследования. М., 1996; Античная культура. М., 1997; История европейской культурной традиции и ее проблемы. М., 2004. Готовится к публикации восьмая — «Философские проблемы „науки о науке". Социология науки». Посмертно издано также довольно большое количество статьей. В опубликованных посмертно трудах раскрывается и обосновывается система его взглядов на культуру в целом, на науку, на философию и т. д. Этим же темам в основном посвящены и еще неопубликованные рукописи, хранящиеся в архиве, которым распоряжается его жена — Гали Дмитриевна Петрова.

Уже первый подход к изучению науки, явлений научно-технической революции и ее следствий приводит М.К. Петрова к выводам, которые сейчас — почти через 40 лет — вошли в общее сознание. Научно-технический прогресс, его экологические и военные следствия ставят человечество перед дилеммой либо погибнуть как вид, либо подчинить своему сознательному контролю социальные институты и знаковые системы, ход их развития. В том числе и прежде всего — науку, являющуюся мощнейшим фактором развития общества. Субъективным препятствием для такого подчинения является, по мнению Петрова, фетишизация институциональных и знаковых форм ее существования. Ее нужно преодолеть, что позволит выработать адекватное отношение к ней и на уровне обыденного сознания вненаучной общественности, и на уровне сознания агентов самой научной деятельности, и на уровне сознания инстанций, формирующих государственную и международную политику в области науки. Наука в ее результатах, в ее знаковых формах должна быть понята как продукт деятельности конечных и смертных людей, как продукт их творчества. Современная наука — деятельность, и расширяющая наши взгляды на мир, и порождающая новые технологии, т. е. меняющая весь уклад нашей повседневной жизни, — является, по мнению М.К. Петрова, уникальным продуктом европейской культуры. Никакая другая культура не создала подобной социальной структуры, такой формы теоретического отношения к миру, которая имеет такие последствия для повседневного существования людей в тех обществах, где науку специально культивируют. Задаваясь вопросом о происхождении современной науки, Петров пришел к выводу, что в поисках предпосылок, делающих возможным ее появление, нужно дойти до проблем начала человеческой истории, человеческой культуры вообще и античной культуры в особенности, до анализа особенностей христианства и христианской теологии, до выяснения причин интеллектуальной революции XVII века, когда и родилась наука.

Петрова интересуют не только предпосылки появления науки, но и следствия ее существования. С переднего края науки, где совершаются открытия, идеи движутся в двух направлениях: в производство — через деятельность прикладной науки и заводских лабораторий — и в головы людей — через систему аспирантуры и вузовского образования, где новые идеи переходят в курсы лекций; через институты, где прошедшие аспирантуру и университетскую выучку педагоги готовят врачей, агрономов, ученых; через систему среднего образования, где подготовленные университетскими выпускниками учителя готовят из первоклассников будущих рабочих, инженеров, агрономов, врачей, учителей, сотрудников отраслевых лабораторий, отраслевых и академических научно-исследовательских институтов, сотрудников университетов. Такая система онаучивания общества сложилась в Европе к концу XIX века, благополучно просуществовала весь XX век, но уже в его конце, считает философ, стали видны признаки ее кризиса. Эти признаки он детально описывает и намечает возможные пути выхода из него. Излагая взгляды М.К. Петрова, мы сначала на упомянутом универсальном языке нашего общества попытаемся описать то представление о мире человеческой культуры, которое сложилось у него к концу творческого пути. Затем мы обсудим как те проблемы, которые философу приходилось решать в рамках этого представления, так и те, которые он ставит перед новыми поколениями исследователей.

Если попытаться свести к краткой формуле, что же открылось М.К. Петрову в результате его творческих исканий, то это может выглядеть так. Выйдя на философско-антропологические проблемы, Петров фиксирует биологическую недостаточность человека, которая не позволяет ему существовать в одиночку, а требует сообщества для сохранения индивида. Но не только человек, как биологический вид, биологически недостаточен. Есть такие виды среди стадных млекопитающих, есть и среди насекомых. Сравнивая стадо, муравейник и человеческое общество, Петров отмечает, что характер разделения деятельности у человека ближе к таковому у муравьев, чем у стадных животных. Но у насекомых специализированные особи появляются благодаря генетическому кодированию. В человеческом

же обществе из-за генетической недостаточности человека люди движутся к специализированным видам деятельности после рождения. Они кодируются в эти виды деятельности внегенетическим, внебиологическим, а социальным путем. Петров обращает внимание на язык как на важнейшее средство социального кодирования. Способность к членораздельной речи отличает человека от животных. Хотя и говорят о языке животных, человеческий язык обладает системой личных имен, которая позволяет осуществлять адресное общение, общение индивида с индивидом. И появление имен рождает членораздельный язык, дающий возможность общения. Рассматривая процесс овладения языком, Петров подчеркивает, что он осуществляется усилиями ребенка при минимальной помощи взрослых. Каждый ребенок в общении с взрослыми как бы сам творит свой знаковый мир по меркам уже существующего. В период от 2 до 5 лет ребенок решает сложную творческую задачу и, решив ее, подтверждает свое право быть творцом. Эта задача состоит в том, что из предъявляемых ему целостных текстов он выламывает отдельные целостные единицы, отделяет их от правил их связывания, связывает извлеченные единицы в новые адресные тексты, новый знаковый мир. По мнению Петрова, в этой способности освоить, фактически заново создать язык, проявляется гносис — некоторое врожденное человеку качество, отличающее его от животных. Наличие гносиса делает человека человеком — творцом культуры, отсутствие гносиса среди врожденных особенностей оставляет животных животными. Не позволяет им, веками живущим рядом с человеком, освоить знаковый мир культуры. Именно гносис проявляет себя в различных творческих актах и фиксируется под различными именами как озарение, интуиция. Важнейшей особенностью гносиса является его всеядность. Ребенок осваивает-творит любой предложенный ему язык. Нет особой способности к китайскому, английскому или русскому языку. Любой из языков, предложенных младенцу любой национальности, он в период от 2 до 5 сделает своим, своими силами сотворит знаковый мир, подобный предложенному, станет творить на этом языке новые тексты. Это говорит о генетическом единстве человеческого рода, о сотворенности всех языков и культур силами самих людей, подобных друг другу. Итак, язык является средством

социального кодирования, при помощи которого компенсируется генетическая недостаточность человеческого рода, осуществляется подготовка и распределение людей по разным видам специализированной общественно необходимой деятельности. Однако тот способ кодирования при помощи языка, который мы встречаем в современных онаученных обществах, не является ни первым, ни единственным. М.К. Петров выделяет три исторических типа кодирования: индивидуально-именной (первобытное общество), профессиональноименной (общества земледельческого типа), универсально понятийный. Последний и характерен для современных онаученных обществ. Возник же он вполне стихийно, в определенных исторических условиях. По мнению М.К. Петрова, в Эгейском бассейне, на палубе пиратского корабля потребовался новый способ кодирования в деятельность, реализующуюся в изменчивой ситуации. Такое кодирование было осуществлено через адресный текст, содержащий ситуативную программу деятельности. Он приводит тексты Гомера, показывающие, что тогда это было чем-то новым, вызывающим удивление. Создав затем способ бытия по законуномосу, развитую гражданскую жизнь, отличную от жизни традиционного общества, греки стали специально готовить детей к этой жизни. Возникли школы, подготавливающие к отправлению гражданских обязанностей (профессиям обучались традиционно дома). Возникла потребность и в обосновании образа жизни в соответствии с законом-номосом, которая была удовлетворена появлением философии — первой европейской теоретической дисциплины, являющейся у греков гражданской номотетикой. Аристотель использует для организации философской теории категориальный потенциал греческого (флективного) языка, что для людей, прошедших школьную подготовку к гражданской деятельности, было наиболее приемлемым. Арсенал греческой философии был затем использован для осмысления христианских представлений о боге, понятом в качестве законодателя гражданской жизни и жизни природы. Попытка совместить догмат о троице с нормами и представлениями античной философии привели к формированию представлений о природе, как о Книге, которую можно и нужно прочитать. Именно стремление прочитать Книгу природы, истолковать ее и двигало отцами науки. В рамках традиционной христианской теологии,

имеющей признаки дисциплинарности, возникла как результат дисциплинарной революции естественная теология, ставшая лоном современной науки. События XVII в., приведшие к созданию первых научных журналов, завершили эту революцию. Важным событием была попытка, предпринятая Гоббсом, осмыслить Книгу природы, исходя не из норм греческого языка, а из категориального потенциала английского языка. Она привела к формированию взглядов на природу как область взаимодействий, как на объект в современном смысле слова. Дальнейшее развитие науки все больше и больше свидетельствует о ее органической связи с системой образования. Не только процесс внедрения результатов науки в производство, но и проблемы собственного развития приводят к реформам университетского, а затем и среднего образования. В этой связи Петров специально исследует кризис экстенсивной модели онаучивания общества.

Одним из интереснейших аспектов многогранного творчества М.К. Петрова — является, несомненно, лингвистический. Его жизнь складывалась так, что он постоянно сталкивался с проблемами языка. Хотя Михаил Константинович поступил в 1940 г. в Ленинградский кораблестроительный институт, начавшаяся война изменила все его планы, он стал фронтовым разведчиком, а диплом о высшем образовании получил в Военном институте иностранных языков, куда был направлен командованием Ленинградского фронта еще до окончания войны. После окончания этого института он работал преподавателем и заведовал кафедрами иностранных языков в военных учебных заведениях. Как преподавателя его естественно волновали вопросы методики преподавания иностранных языков, что заставило его обратиться к проблемам общей лингвистики. Уйдя в отставку и учась в аспирантуре Института философии АН СССР, М.К. Петров в ходе работы над диссертацией «Проблемы детерминизма в древнегреческой философии классического периода» приходит к выво-

ду, что новый уровень рефлексии на язык, ставший возможным благодаря особенностям древнегреческой письменности, впервые фиксирующей и гласные, и согласные звуки, послужил основанием ряда фундаментальных идей, порожденных этой философией. В период нового возвращения к деятельности преподавателя иностранного языка (одно время он преподает английский язык в Ростовском госуниверситете) Петрова особенно интересует связь языка и психики. Включившись в работу по изучению науки методами самой науки, которая разворачивалась в Ростовском госуниверситете, и приступив к работе над диссертацией «Философские проблемы „Науки о науке"» (диссертация была успешно защищена в 1967 году), Петров обнаружил аналогии между математическими моделями, применяемыми при исследованиях сетей цитирования в научных дисциплинах (Д. Прайс) и математическими моделями в лингвистике. Аналогия подталкивала к мысли, что и в том, и в другом случае мы имеем дело с внешними выявлениями каких-то родственных процессов. С точки зрения М.К. Петрова, это и есть процессы творчества. Исследование феномена современной науки привело Петрова к постановке вопроса о ее генезисе, о специфике европейской культуры, единственной из культур, породившей научный подход к миру. Выделив в качестве основания для различения типов культур различение способов передачи новому поколению приобретенных навыков, выработанных программ действий, М.К. Петров обнаружил в языке важнейшее средство социализации (социального кодирования) новых поколений. Он утверждает: «...язык и условие осуществимости, и активный участник процессов воспитания, специализирующего кодирования подрастающих индивидов в обществах любого типа культуры» [ 1 , 64]. От того, как именно будет понят язык, по его мнению, зависит, в конечном счете, вся концепция человеческой культуры и духовного развития человечества. Исследования по типологии культур вывели его на антропологическую проблематику. Созданная им философско-антропологическая концепция позволила в едином ключе рассмотреть и попытаться разрешить те общелингвистические проблемы, которые впервые стали вставать перед ним еще в период работы преподавателем иностранного языка, в период попыток разобраться в проблемах методики обучения языку. Опираясь на синтетическое изложение взглядов М.К. Петрова, данное им в работе

«История европейской культурной традиции и ее проблемы» (авторское название этого труда — «История европейской культурной традиции и ее проблемы в свете основных положений тезаурусной динамики»), которая создавалась в 1980-1986 годах, а издана впервые в 2004 году, его философскую антропологию и опирающуюся на нее лингвистическую концепцию можно тезисно представить следующим образом. М.К. Петров исходит из представления о единстве человеческого вида, несмотря на видимые расовые и этнические различия. По его мнению, которое он подкрепляет данными биологии и физической антропологии, наш вид возник естественным путем в какой-то одной точке земного шара, из которой он потом распространился по всей его поверхности (за исключением Антарктиды). Этот процесс М.К. Петров назвал первой географической экспансией человечества и указывает на то, что в эпоху Великих географических открытий (т. е. во время второй географической экспансии) путешественники встретили людей — создателей специфических культур, соответствующих их природному окружению, даже на самых затерянных в океанах островах, лишенных связи с другими человеческими группами. При этом, невзирая на все поведенческие и лингвистические различия, культура и язык одного племени вполне могут стать родными культурой и языком для представителя другого племени, если он младенцем попал в окружение членов чужого ему племени. Это и говорит о том, что человеческая культура и язык имеют надбиологическую природу. По мнению М.К. Петрова, если не прибегать для уяснения этого факта к ссылкам на Бога, необходимо в поисках его объяснения исходить из следующих постулатов: а) человеческий род биологически недостаточен, в силу чего человеку приходится быть не только существом естественным, но и существом социальным; б) человеческий род генетически недостаточен, в силу чего человеку для передачи социальности от поколения к поколению приходится создать уникальный тип постредакции, использующий индивидуализирующие имена и программирующие тексты, и поэтому стать не только существом естественным и социальным, но и разумным. «Постредакция, — поясняет М.К. Петров — воспитательный длительный контакт поколений, общение поколений, включая и знаковое» [ 1 , 64]. Ее используют все птицы и млекопитающие, «...хотя с точки зрения способ-

ностей особей обеспечивать деятельностью одиночек и разнополых пар собственное существование и воспроизведение вида в смене поколений все виды этих классов, кроме человеческого, должны быть признаны биологически достаточными» [ 1 , 64]. Если же особи, считает М.К. Петров, биологически несостоятельны, то есть, если они неспособны силами одиночек или пар реализовать необходимый для их выживания и воспроизводства объем и номенклатуру деятельности, а вид все-таки существует и воспроизводится, то такой вид компенсирует биологическую недостаточность особой системной организацией: дифференцирует необходимый для выживания вида объем деятельности в различенные, посильные для особей фрагменты и интегрирует такие фрагменты в целостности видовой деятельности, достаточной по объему и номенклатуре для выживания вида. В то же время, если биокод вида, особи которого биологически несостоятельны, не обеспечивает средствами биологического кодирования, как мы это видим у пчел, термитов и некоторых других беспозвоночных видов животных, распределение входящих в жизнь поколений в матрицу различенных особеразмерных фрагментов необходимой для выживания вида системы видовой деятельности, а такой генетически недостаточный вид все же существует и воспроизводится, то этот вид компенсирует свою генетическую недостаточность средствами небиологического (знакового) специализирующего кодирования особей в матрицу различенных особеразмерных фрагментов системы видовой деятельности. «Передать системную организацию и наладить внебиологическое знаковое кодирование индивидов в специализированные индивидоразмерные фрагменты общесоциальной деятельности можно, — считает Петров, — только средствами такой постредакции, которые используют индивидуализирующие имена в качестве диакритических знаков, позволяющих различать индивидов, и тексты, которые содержат программу деятельности того человекоразмерного фрагмента целостной системы деятельности, в которой кодируется носитель данного имени, индивид».[1, 66]. Обычно лингвисты не рассматривают имена как диакритические знаки. Петров же считает, что имеет смысл рассматривать имена не только в системе языка, но сами естественные языки, как нечто формирующееся в системе личных имен. Наличие личных имен, делающих возможным адресное общение, отличает человеческие языки от знаковых систем,

используемых в животном мире и иногда называемых «языками». При этом, показывает М.К. Петров, опираясь на свидетельства антропологов и этнологов, что в охотничьих обществах с именем неразрывно связан текст, содержащий программу деятельности. Можно сказать, что с именем человек получал биографию, написанную до его рождения. Именно на текст как на особую лингвистическую сущность, отличную от слова и предложения, и обращает особое внимание Петров в своей лингвистической концепции. Уделяя большое внимание постредакции при помощи языка, как специфически человеческому явлению, М.К. Петров подчеркивает, что он не считает, как это делает большинство жестких социальных детерминистов, что развитие человеческого биокода с появлением общества прекратилось, что нет биологических механизмов изменения биокода под воздействием изменений в окружении. По его мнению, наличие всеядности, то есть способности человеческого младенца приспособиться к любой человеческой (и даже нечеловеческой) данности как особого свойства биокода человека делает «неубедительным популярный у жестких социальных детерминистов аргумент, по которому только постредакция делает человека человеком и не прошедшие через человеческую постредакцию индивиды не люди, а животные. Аргумент основан на действительных фактах воспитания человеческих младенцев животными, в основном волками. И положение действительно таково, что если возможности возраста «от 2 до 5» растрачены на освоение волчьей жизни, то вернуть такого индивида, прошедшего этот возраст в волчьей «семье» и принявшего как данность волчий образ жизни, к человеческому облику практически невозможно. Слабость аргумента жестких детерминистов в том, что он, хотя и работает против отчаянных генетиков, вполне совместим с идеей всеядности как свойства именно человеческого биокода, позволяющего человеку в частности осваивать и волчью данность, а во-вторых, он оставляет без внимания тот факт, что человек может стать волком в силу всеядности своего биокода, а волк стать человеком не может — жесткость биокода не позволяет. По тем же причинам не получается это и у тех миллиардов животных, которые живут и прожили свою жизнь в теснейшем симбиозе с человеком, находясь под воздействием его постредакции.

«В силу всего этого наша позиция, — пишет Петров, — состоит в том, что для того, чтобы стать человеком, нужно, прежде всего, родиться человеком с нормальным всеядным человеческим биокодом. Эта позиция не совпадает ни с позицией отчаянных генетиков, ни с позицией жестких социальных детерминистов» [ 1 , 7 9 - 8 0 ] . Откуда же эта всеядность человеческого биокода? В своей философско-антропологической концепции Петров утверждает, что «свойство всеядности человеческого биокода не является его изначальным свойством, унаследованным от предков человека, что оно благоприобретено как раз в период первой географической экспансии человека, когда каждый шаг человека по земному шару означал необходимость практического освоения новой эмпирической реальности, новой «природы», необходимость перестройки постредакции в соответствии со свойствами новой природы, необходимость познания нового» [ 1 , 80]. Рассматривая процесс овладения языком, который ребенок осуществляет в возрасте «от 2-х до 5-ти», Петров отмечает, что «ребенок практически никогда, до встречи в школе с учителями, не слышит слова вне связи с другими словами, как и предложения в их нарочитой обособленности впервые слышит на первом в жизни диктанте. То, что он реально слышит, суть связная речь, тексты» [ 1 , 82]. Родной язык усваивается в любом обществе в возрасте «от 2-х до 5-ти», усваивается без словарей и грамматик при явном соучастии человеческого биокода, активно толкающего детей на этот действительно великий подвиг. Рассматривая процесс овладения языком, Петров подчеркивает, что он осуществляется усилиями ребенка при минимальной помощи взрослых. Каждый ребенок в общении с взрослыми как бы сам творит свой знаковый мир по меркам уже существующего. В период от 2 до 5 ребенок решает сложнейшую творческую задачу, которая состоит в том, что из предъявляемых ему целостных текстов он выламывает отдельные значимые единицы, отделяет их от правил их связывания, связывает извлеченные единицы в новые адресные тексты, новый знаковый мир. Освоив родной язык, ребенок совершил величайший творческий акт в своей жизни. И теперь он обречен на творчество, которое в любой сфере — будь то наука, искусство, философия — будет включать в себя моменты языкового творчества, модели которого уже освоены и убраны в подкорку в период от 2 до 5.

Петров отмечает, что ребенок, имея дело с текстами и только текстами, способен извлекать из них и то, что извлекают и лингвисты — словарь и универсальные правила обращения со словами, и то, что явно не удается лингвистам в их парадигме. По мнению Петрова, классическая лингвистика не смогла выработать критерии для отличения простого набора предложений, помещенного в учебнике грамматики, от текста как набора связанных тематически между собой предложений. Между тем исследования последних лет показывают, что восходящее к Аристотелю и усваемое всеми людьми европейской культурной традиции еще в школе, положение, согласно которому именно предложение выражает законченную мысль, не состоятельно. Подлинной единицей смысла является текст. Поэтому и получается, что «ребенок, например, не спутает текст с бессвязным набором предложений, ученик — связный текст с упражнением, тогда как лингвист, пока он в рамках своей парадигмы, их не различает, хотя, естественно, выйдя за рамки парадигмы и превратившись из лингвиста в обыкновенного читателя, он без труда разберется по экстралингвистическим критериям, где, скажем детектив, а где упражнение» [ 1 , 82]. Большое сомнение вызывает у Петрова и то положение Аристотеля, принятое и лингвистикой, и философией языка, и логической философией, согласно которому «Сколькими способами говорится, столькими же способами означает себя бытие» (Аристотель. Метафизика, 1017, а). Из этого положения делался и делается вывод, что синтаксические правила отражают всеобщие определения бытия, имеют онтологическое значение. Это положение лежит в основе гипотезы лингвистической относительности Сепира и Уорфа, над преобразованием которой Петров много работал. Опираясь на работы, связанные с попытками обосновать создание программ машинного перевода, в частности на гипотезу глубины Ингве, который показал зависимость структуры предложения от объема быстродействующей памяти человека, Петров склоняется к мысли, что синтаксические правила выражают необходимость дозировать смысл по меркам вместимости головы человека, фрагментировать его в доступные для восприятия части, т. е. характеризуют особенности общения, связанные с человеческой постредакцией. По мнению Петрова, наука о языке в настоящее время отводит ту сторону языка, которая важна для освещения человеческой постредакции,

на периферию предмета лингвистики как момент в состоянии данности, о которой все, в общем-то, известно, но которая не переведена в состояние осмысленной проблемы, требующей изучения, в частности и для понимания природы самого языка. Петров пишет: «...нужна такая точка зрения на язык, его природу и функции, в которой функции специализирующего кодирования, разобщения и развода подрастающих индивидов в человекоразмерные информационно изолированные фрагменты общесоциальной деятельности были бы не функцией «в частности», а ключевой, первой и исходной, которую предполагают и на которую опираются все иные, в том числе мышление и познание, поскольку именно она решает проблему генетической недостаточности человеческого рода и выступает условием существования человека как существа не только естественного, но и социального и разумного» [ 1 , 6 4 - 6 5 ] . Указывая на то, что лингвистика на основе своих исходных постулатов до недавнего времени не отличала связные тексты от простых наборов предложений, Петров считает, что это происходит потому, что лингвисты не видят каких-либо существенных функций текста в общении, в постредакции и соответственно устраняют его из описаний актов речи. Между тем Петров показывает, история предыдущих актов общения между А и В «представлена формальным или неформальным связным текстом конечной длины обшей для А и В принадлежности» [ 1 , 84]. «Текст-история, и это общее свойство всех текстов-историй, функционирующих в области общения или речевой деятельности, связывает в своих предложениях конечный словарь. ...мы будем применять, — замечает Петров, — к этим текстам-историям данного акта общения, который произойдет в «здесь и сейчас» В, обозначение Т0» [ 1 , 85]. С точки зрения Петрова, в любой ситуации осмысленного общения, в которой А действительно что-то н у ж н о сказать В, сообщить В нечто для него новое, известное А, но неизвестное В, будет обнаруживаться разность: T1 минус Т0, и задачей акта речи будет во всех случаях уничтожение этой разности, перевод текста Т0 в текст T1, который станет Т0 последующих актов общения. При этом Петров не устает отмечать то обстоятельство, что «в связн о м тексте на уровне п р е д л о ж е н и й нет повторов» [ 1 , 9 1 ] . Принципиальная важность отмеченного отсутствия повтора или цикла на

уровне предложений или тем более текстов состоит в том, «что это обстоятельство четко прописывает в м и р е творчества все виды актов общения между А и В, опирающиеся на историю прошлых актов общения между ними, то есть служит решающим свидетельством в пользу того, что язык есть инструмент творчества по преимуществу, а классическая модель лингвистов, модель общения между А и В, если в нее через То введена история прежних актов общения между ними, должна рассматриваться как универсальный, навязанный любому владеющему языком индивиду, микроакт творчества, освоения нового знания, перевода нового (тезаурусное отношение) в наличное, в условие осуществимости будущих актов освоения нового и перевода его в наличное. Словом, владеть языком значит быть пожизненно приговоренным к творчеству» [ 1 , 91]. И в заключение еще об одном наблюдении Петрова, которое приводит, на наш взгляд, к незапланированному им самим результату. Он отмечает, что любое объяснение А с В, поскольку оно содержит новое, вынуждено искать опоры в истории, в предшествующих актах объяснения и в универсальном случае оно находит эти опоры на уровне слов, а не текстов. А это значит, что с позиций Петрова можно обосновать утверждение Лосева, что философия есть не что иное, как раскрытие внутреннего содержания слов и имен, открывшихся данному народу и созданных им, а также и утверждение о том, что философское исследование всегда включает ответ на вопросы типа: что, по истине есть то, что только что (в нашем общении) было названо так-то и так-то. Концепция языка М.К. Петрова, развитая им на основе его оригинальной философской антропологии, указывает на то, что поиск ответов на вопросы такого типа не является некой «игрой в бисер», а является занятием, могущим приводить к реально значимым результатам.

История знает различные типы совместной жизнедеятельности людей, которые далеко выходят за рамки традиционного членения на Древний

мир, Средние века и Новое время. Эта или любая другая классификация всегда сохраняет общеисторическую характеристику человеческой деятельности как продуктивной, так и репродуктивной, замечает М. К. Петров. Репродуктивная деятельность воспроизводит в единичных актах образцы поведения. Продуктивная деятельность противоположна репродуктивной. Она осуществляется не по моделям и программам, не допускает повтора собственной деятельности и чужой. В различные эпохи акцент делается то на одной, то на другой стороне деятельности. Однако фундамент человеческой жизни, человеческой истории при всех условиях остается репродуктивным, ибо любое изменение социальной жизни, в каком бы темпе оно не осуществлялось, происходит на основе преемственности. В противном случае живущее поколение людей не сможет удовлетворить свои потребности за счет извлечения средств к жизни из окружения. М.К. Петров отмечает, что впервые проблему преемственной связи поколений, условий, при которых осуществляется контакт поколений, иными словами, проблему человеческого творения истории поставили Маркс и Энгельс в их концепции материалистического понимания истории. Эта концепция показывает, что каждая ступень истории застает в наличии определенный материальный результат, определенную сумму производительных сил, исторически создавшееся отношение людей к природе и друг к другу, застает передаваемую каждому последующему поколению предшествующим ему поколением массу производительных сил, капиталов и обстоятельств, которые, хотя, с одной стороны, и видоизменяются новым поколением, но, с другой стороны, предписывают ему его собственные условия жизни и придают ему определенное развитие, особый характер. Эта концепция показывает, таким образом, что обстоятельства в такой же мере творят людей, в какой люди творят обстоятельства. Характеризуя материалистическое понимание истории, М.К. Петров специально подчеркивает, что весь процесс освоения и изменения наследства осуществляется в соответствии с физическими и ментальными возможностями смертного человеческого индивида. Процесс наследования и творчества, механизм этого процесса оказываются лимитированными этими возможностями, а поэтому проблема человеческой размерности есть главное основание этого механизма. Иными словами, контакт поколений, замечает М.К. Петров,

есть человекоразмерный фильтр, через который в принципе невозможно передать новому поколению для воспроизводства и пользования ничего, что превышало бы физическую и ментальную «вместимость» человека [см. 2, 7]. М.К. Петров специально обращает внимание на то, что концепция материалистического понимания истории Маркса и Энгельса характеризуется ее трансляционно-преобразующим характером. История понимается не как «движение к», якобы реализующее некий предзаданный план исторического строительства, а как «движение от», т. е. как движение от суммы унаследованных данным поколением обстоятельств, которые обеспечивают преемственность исторического развития и вместе с тем образуют предмет теоретической критики и соответствующей революционной практики данного поколения, которая направлена на трансформацию унаследованной суммы обстоятельств в какую-то новую, что и будет передано следующему поколению на предмет теоретической критики и практического изменения. Человек как живое предметное существо вступает во взаимодействие с остальной природой. Это взаимодействие осуществляется как социальный процесс, представляет собой «отношение людей по поводу вещей и людей по поводу людей» [2, 65]. Социальность не ассимилируется генами, поэтому люди вынуждены использовать внебиологические средства воспроизведения социальности в смене поколений. Таким образом, М.К. Петров исходит из того, что человек есть, прежде всего, собственно природное существо, хотя и отличное от всех других живых существ способом своей жизнедеятельности, имя которому — социальность. В таком случае история, как преемственность поколений, имеет две составляющих — социально-индивидуальную и собственно социальную. Отношение людей друг к другу и к природе включает, во-первых, общение как согласование деятельности — коммуникацию, и, во-вторых, общение как передачу опыта — трансляцию. В процессе собственной жизнедеятельности человек создает свой собственный мир, отличный от мира первозданной природы — мир культуры. Главные приметы этого мира — язык и мышление, множество знаковых систем, благодаря чему осуществляется не только общение между людьми, опосредуется их отношение к природе, но и оказывается возможным преемственное движение социаль-

ности в смене поколений, творение истории. Все социальные структуры суть человеческие творения, а не естественные или божественные установления. Значение материалистического понимания истории, отмечает М. К. Петров, в том, что оно опредмечивает проблему контакта поколений, наследования и изменения «суммы обстоятельств» как центральную проблему исторического движения. Социальность всегда выступает в виде структурной целостности форм деятельности, институтов и ролевых наборов. Единственным средством привести эту структуру в движение и обеспечить наследование социальной сущности является знак как носитель социальной памяти и средство ее трансляции. Социальность, замечает М.К. Петров, всегда представлена в виде знака и деятельности. Чтобы подчеркнуть специфику социального кодирования, продолжает он, следует различать трансляцию и трансмутацию как два вида общения по поводу знания. Трансляция как вид общения и процесс социального наследования осуществляется как обучение, образование по схеме учитель — ученик. Трансмутация — это прежде всего процесс изменения наличной суммы обстоятельств с акцентом на объяснении полученных результатов. Если цель трансляции — социализация индивида, то цель трансмутации — это накопление новых качеств, способных изменить существующие обстоятельства. Весь животный мир, включая квазисоциальные виды типа муравьев, термитов и пчел, передает массив знания и навыков от поколения к поколению по биокоду, тогда как в человеческом сообществе любого типа культуры процесс трансляции «суммы обстоятельств» осуществляется через знаковые системы — социокод. Знаковые системы человека коренным образом отличаются от того набора звуков — знаков и жестов-знаков, которые встречаются в животном мире. Дело не столько в том, что в животном мире отсутствует использование в общении графики, сколько в присутствии в человеческом общении индивидуальных адресов. Любой элемент «мира знания нуждается в имени человека, чтобы появиться на свет и начать существовать для человека. Они, эти элементы, как боги мифа, рождены для бессмертия, рождены усилиями смертного человека» [2, 5 3 ] . Тождественность способов человеческой жизнедеятельности различных исторических эпох и культур представлена тем, что она осуществляется как

процесс социального кодирования. Однако, разумеется, что цели, средства и результаты этого процесса в каждом случае различны. М.К. Петров, как уже упоминалось, говорит о трех типах социального кодирования — освоения новыми поколениями достижений культуры с помощью знаковых механизмов: а) лично-именном; б) профессионально-именном; в) универсально-понятийном. По лично-именным правилам человек приобщается к социальной деятельности в первобытной культуре. Индивид — мужчина движется здесь по именам своих предшественников, последовательно проходя три этапа: универсального воспитания (детское имя), специализированной деятельности (взрослое имя) и заключительный этап — специализация по воспитанию (стариковское имя). Носители взрослых имен обеспечивают функционирование социальной деятельности, старцы обеспечивают хранение и трансляцию знаний-навыков. Знание подвижно: оно убывает как результат забывания и наращивается как удачный поступок носителя имени, что закрепляется благодаря ритуализации и многократной имитации. Весь этот процесс осуществляется благодаря возможностям человеческой памяти, которые лимитированы физическими и ментальными способностями индивидов. Развитие здесь может принимать вид роста числа имен — адресов распределения, но, естественно, их число не может превышать возможностей памяти индивида. Второй тип социального кодирования является наиболее распространенным. Он почти обязателен для обществ, основа которых земледелие и скотоводство. Профессиональные знания транслируются здесь в рамках семьи, а навык универсально-всеобщих отношений с другими семьями индивид усваивает уже взрослым. В отличие от первого способа социального кодирования профессионально-именной не ограничивается рамками семьи, памятью отдельной человеческой головы. Здесь профессиональные навыки имеют количественный код, который существует, к примеру, в качестве мифа, где повествование представляет собой развернутый технологический рецепт изготовления вещи. Однако первый и второй тип социального кодирования имеют одну и ту же принципиальную основу: социально-необходимое знание распределяется по числу конечных имен и вместимости индивидов. Разница лишь в том, что в первом случае конечным адресатом соци-

ально-необходимого знания выступает индивид, а во втором — профессиональная группа или каста. Накопление массива социальных знаний в условиях традиционного кодирования, если превышаются ментальные возможности индивида, условия человекоразмерности, возможно лишь в форме распочкования профессий, т. е. «развитие в его традиционном понимании есть движение в специализацию» [2, 73]. Но движение это не бесконечно, замечает М.К. Петров. Рост числа профессий порождает увеличение объема деятельности по управлению. Нарастание сложности социальной структуры рано или поздно приводит общество к столкновению с внутренними и внешними помехами. «Каждое традиционное общество неизбежно достигает „предела развитости", — пишет М.К. Петров, — и гибнет, чтобы начать все сначала. История великих традиционных цивилизаций дает именно такую картину; достаточно вспомнить царства Египта и Двуречья» [3, 68]. Предел в развитии традиционного общества наступает потому, что до 8 0 % его населения обычно занято в сельском хозяйстве. Для существования и развития других профессий сельскохозяйственное производство способно отчуждать 1 5 - 2 0 % продукта. Следовательно, традиционное общество с его профессионально-именным способом кодирования сталкивается с преградой дальнейшего развития социального знания не только из-за констант человекоразмерности, но и потому, что умножение профессионального знания не находит «свободных» индивидов. Анализируя процесс социального кодирования в традиционном обществе, М.К. Петров приходит к выводу, что отсутствие способа фрагментации не по вместимости человека приводит к резкому уменьшению социального знания, к исчезновению ряда навыков. У истоков универсального типа кодирования, в бассейне Эгейского моря, примерно с XX века до н. э. идет процесс деградации социальности, замечает М. К. Петров. «Падают емкости социальных единиц: Пилос на порядок меньше Кносса, „дом" Одиссея — автономная социальность гомеровской эпохи — насчитывает около сотни подданных. Деградирует строительное искусство: «дворец Одиссея — жалкая лачуга по сравнению с дворцом Кносса или даже Пилоса. Подвергаются реакции и исчезают многие навыки и соответствующие профессии: ремесло писаря, например, хотя еще в Пилосе в момент его гибели было около 30 писарей. Появляются „совмещенные" люди — универсалы типа Одиссея — царя,

пирата, воина, навигатора, плотника, пахаря, хотя вообще-то ему как „работнику Афины" полагалось бы быть плотником» [2, 73]. В чем причина деградации социальности традиционного общества, где искать причину затяжного самоубийства социальности древних греков, задается вопросом М.К, Петров. Разрушителем традиции и одновременно строителем новых форм социальности, согласно М.К. Петрову, был многовесельный корабль «пентеконтера». Более двух с половиной тысяч островов Эгейского моря и тысячи кораблей, морской разбой и необходимость защиты от него послужили началом универсально-понятийного способа социального кодирования деятельности. Начинается поиск нового способа производства и освоения культуры. «Корабль потребовал другого распределения профессий: за спиной каждого беззащитного земледельца должен был встать ремесленник, воин, чиновник, правитель, писарь. Совмещение профессий и переход профессиональных навыков в личные становился в этих условиях навязанной экономической необходимостью, условием выживания в новой ситуации» [3, 7 0 - 7 1 ] . В послегомеровское время, отмечает М.К. Петров, начинается процесс ввода человека в социальность через всеобщее. «Человек здесь разделен на частноличное и всеобщее. В области личного он может быть кем угодно: пахарем, плотником, кузнецом. В области всеобщего и безличного он обязан быть гражданином и воином. Эта сущностная триада человека — гражданин, воин и носитель специализированного навыка — есть ключевая структура универсального способа кодирования...» [2, 74]. Только появление опытной науки решило проблему социализации нового знания по константам внешнего мира, а не по принципу фрагментации знания на основе вместимости индивида. Создается специфический для европейской культуры способ раздельной социализации нового: опытная наука предстает одновременно как фундаментальная, где накапливаются безразличные к практическим нуждам человека объективные знания, и прикладная, где возможности фундаментального знания используются для потребностей человека. Таким образом, универсально-понятийный способ социального кодирования в Европе зарождается в послегомеровскую эпоху античного общества, а процесс его становления продолжается вплоть до XVIII века, когда накопление социального знания в сфере

науки служит совершенствованию технологических навыков духовного и материального производства. Познавая константы окружения, человек творит свой собственный мир, культуру. Любое творчество не только поиск, новизна, оригинальность, но и ответственность, подчеркивает М.К. Петров, которую бессмысленно и опасно сваливать на Колеса и Жернова Истории. Характеризуя универсально-понятийный тип освоения новыми поколениями достижений культуры с помощью знаковых механизмов, М.К. Петров сосредоточивает свое внимание на анализе науки и образования. Предметом специального анализа становится феномен дисциплинарной организации познания и трансляции его результатов. В этой связи характеризуются такие универсалии общения, как тезаурус и топос. Если тезаурус выступает как условие осуществимости взаимопонимания (в любом акте речи тезаурус проявляет себя как навязанное аудиторией условие взаимопонимания), то топос связан с убеждением аудитории, с использованием принятых и признанных данной аудиторией моделей доказательной аргументации. Категории тезаурус и топос были детально исследованы еще в «Риторике» Аристотеля. Дисциплинарный вариант научного тезауруса — массив дисциплинарных публикаций, а топос выявляет себя как ссылка на признанный научной дисциплиной высший авторитет. В XVII веке, когда складываются основные институты науки, авторитет Библии был заменен авторитетом природы, эксперимента. Задача Королевского общества (первая ассоциация английского научного общества) — читать книгу природы, а не писания остроумных людей. Это положение, сформулированное в 1663 году, действует и поныне. За 300 лет с момента своего существования наука доказала, что она есть высший продукт общечеловеческой истории. По масштабам воздействия на мир наука представляет собой глобальный феномен, который оценивается как безусловное благо, тогда как зло — это всего лишь тень, спутник, что порождается несовершенством нашего ума и произволом различных властных инстанций. Признание факта глобальности феномена науки в качестве всеобщего орудия познания человеческого окружения с необходимостью ставит задачу — привести всех ученых-исследователей, к какому бы национальному государству они не принадлежали и каким бы естественным языком не

владели, к возможности взаимопонимания и осмысленного общения. Это возможно, если научная коммуникация осуществляется на каком-то одном естественном языке или же их определенного количества, доступного для большинства ученых-исследователей. Страны, в которых поддерживается существование науки, характеризуются тем, что система образования здесь уподобляется деятельности национального научного сообщества. Средством этого уподобления служит монополия на подготовку учебников для национальной системы образования, а также на подготовку учителей средней школы и преподавателей для педагогических вузов. Однако национальные научно-академические сообщества сами испытывают сильнейшее уподобляющее воздействие со стороны некоего внешнего и скрытого от непосредственного наблюдения агента, который не имеет какого-то институционального оформления на наднациональном уровне, но, тем не менее, вынуждает взять в собственную систему те терминалы науки, которые уже функционируют в системе образования развитых стран. Эффект, достигаемый этим агентом, не нуждается в организационном оформлении, так как достаточно продуктивно реализуется через мир знака, языка, мышления. Иными словами, уподобление национальных систем образования осуществляется благодаря тому, что результаты научной деятельности наднационального уровня кодируются универсально — всеобщим способом, а не лично-именным или профессионально-именным. М.К. Петров глубоко исследовал социально-культурные основания становления и развития современной науки. Достигнутые результаты позволяют ему сделать вывод, что история человечества при всей внешней пестроте отдельных событий обладает все же уловимым сегодня вектором преемственной эволюции — развитие в календарном времени. Поток преемственных событий определяется воздействием двух неустранимых и «вечных» для истории человечества логических абсолютов — источников объективной и субъективной определенности: новорожденного младенца и глобального феномена науки [2, 175]. Положив в основание типологии культуры различение способов передачи новому поколению приобретенных навыков, выработанных программ действий, Петров создал оригинальную культурологическую концепцию.

Зарождение и бурный расцвет в Древней Греции искусств, наук, философии — феномен, названный Э. Ренаном «греческим чудом», привлекал и еще долго будет привлекать внимание исследователей. И это неудивительно. Здесь — истоки нашей собственной современной культуры, здесь — корни тех явлений, от осмысления которых мы ждем ответов на вечные вопросы: кто мы и куда идем? Античность — первая философская любовь М.К. Петрова. С 1 956 г. — года поступления в аспирантуру Института философии АН СССР он работает над проблемами истории античной философии, античной культуры в целом. Первым результатом этой работы была завершенная в 1959 г. диссертация «Проблемы детерминизма в древнегреческой философии классического периода». В этом же году в 4 номере журнала «Вестник древней истории» публикуется его рецензия на недавно вышедшую в СССР книгу Дж. Томсона «Исследования по истории древнегреческого общества. II. Первые философы» (один из сохранившихся ее вариантов написан еще до выхода этого перевода). Как в этой рецензии, так и в диссертации (последняя состоит из методологического введения и трех глав: Роль отношений товарообмена в возникновении и становлении философии; Разработка категорий причинности и целесообразности в V и VI вв. до н.э. Линия Демокрита и линия Платона; Телеология Аристотеля), М.К. Петровым были поставлены некоторые весьма значимые методологические проблемы историко-философского исследования. Они и в дальнейшем будут оставаться объектом его внимания. Рассматривая концепцию возникновения философии в Древней Греции, предложенную Томсоном (во Введении к диссертации наряду с некоторыми другими, а в рецензии специально), М.К. Петров отмечает, что у английского автора, тяготеющего к марксизму, развитие философии связано с экономическим и, в значительно меньшей степени, с политическим развитием общества. Возникновение философии представлено Томсоном как закономерный переход от родового мировоззрения, использующего для объяснения-понимания мира принцип-модель полового воспроизводства, к мировоззрению рабовладельческому, использующему иной принцип, иную модель — функционирование денег в товарном производстве.

Однако отмечает рецензент, такая однозначная увязка мифа с генетическо-половой, а возникающей философии — с товарно-денежной моделью, вызывает сомнения. Томсон, по мнению Петрова, исходит из произвольной посылки, согласно которой для какого-либо фиксированного периода может быть одна и только одна модель миропонимания. Уже в мифе мы встречаем довольно широкое использование трудовой модели, которая будет играть большую роль в философско-мировоззренческих построениях античной классики, а в философско-мировоззренческих учениях Гераклита, Парменида и даже Демокрита используются генетические модели. Одной из причин принятия этой предпосылки является, считает М.К. Петров, частичное отождествление Томсоном модели, используемой им как историком философии для изучения и интерпретации историкофилософского процесса, с моделью, опираясь на которую изучаемые философы истолковывали мир, создавали свои философско-мировоззренческие построения. Между тем различение собственной объяснительной модели историко-философского процесса и модели, которая использовалась изучаемыми мыслителями для объяснения и интерпретации мира и которая сама является одним из предметов историко-философской науки, — обязательное условие научности проводимого историком философии анализа. В философско-мировоззренческих построениях в качестве модели берется нечто, возникшее стихийно и представленное в общественной жизни в наглядной, осязаемой форме. Мировоззренческая модель только постулирует некоторую структуру связей в предмете, но не дает путей, которыми можно было бы подтвердить или отвергнуть этот постулат. В науках же модели обыкновенно выступают как более или менее сложные умозрительные конструкции, как гипотезы, которые в отличие от мировоззренческих моделей содержат явно или неявно указания на пути их возможной верификации и фальсификации. М.К. Петров считает, что в период возникновения древнегреческой философии в роли моделей миропониманий, возникающих в контексте философских размышлений, могли выступать и действительно выступали и половое порождение, и трудовой процесс (Платон и Аристотель), и товарно-денежное обращение, и отношения между элементами внутри языка. Моделирующую роль лингвистических отношений Томсон, по мне-

нию автора рецензии, не исследует. Английский античник не замечает, что появление в Греции (фактически одновременно с появлением денег) письменности нового типа, позволившей закрепить все стороны структуры языка, позволившей грамотности из профессии перейти во всеобще гражданское достояние, придало лингвистическим отношениям высокую степень наглядности, способность выступать в роли философско-мировоззренческих моделей. Такие языковые модели мы встречаем у Гераклита и Демокрита, у Анаксагора и софистов. Моделью таких конструкций, как платоновская теория идей и логико-структурные построения Аристотеля, мог служить, считает М.К. Петров, только язык. Так в связи с обнаружением моделирующей функции языка в становлении древнегреческой философии в творчество Петрова вошла одна из основных тем (язык и мировоззрение, язык и культура, язык и природа человека) всех его дальнейших изысканий. Работая преподавателем английского языка, усиленно занимаясь вопросами методики преподавания иностранных языков, проблемами общей лингвистики, М.К. Петров продолжает исследования по античной культуре. Им был подготовлен ряд статей по античной философии, опубликованных в «Философской энциклопедии». Включившись в 1965 г. в работу по изучению науки в рамках науковедения, которая в это время разворачивалась на кафедре философии РГУ, готовя диссертацию «Философские проблемы „науки о науке"», успешно защищенную в феврале 1967 г., он получает новый импульс для обращения к античности. Широко распространенная мысль о том, что современная наука есть мышление о мире по способу древних греков, указывала на то, что истоки научного подхода к миру надо искать в античности. Что же представляла собой античная культура, как она возникала, что завещала она последующим эпохам европейской истории — эти вопросы вставали перед М.К. Петровым в 1965-1966 гг. Охватывая события в жизни греческого народа, его культуры от крито-микенского периода до эпохи эллинизма включительно, М.К. Петров показывает, что разгадка тайны «греческого чуда» лежит в особенностях социально-политической организации Греции в классический период. В этом общем выводе он близок, хотя и полностью независим от него, к известному французскому исследователю Ж.П. Вернану, обосновавшему

этот взгляд в работе «Происхождение древнегреческой мысли», опубликованной в 1962 г., затем неоднократно переиздававшейся и переведенной на многие языки (русский перевод появился в 1988 г.). Но, будучи близок в общей направленности к тенденции Ж.П. Вернана, М.К. Петров часто расходится с ним в довольно существенных деталях, акцентирует некоторые особенности классической греческой культуры, оставшиеся у Ж.П. Вернана в тени, впрочем, аналитическое сопоставление их взглядов еще ждет своих исследователей. Стремление докопаться до последних оснований особенностей античной культуры сближает М.К. Петрова с А.Ф. Лосевым, который в 1963 г. начинает публиковать многотомную «Историю античной эстетики», где отстаивает тезис о том, что ее творцы были представителями народа, находящегося на рабовладельческой ступени его развития. Не отрицая этой мысли, М.К. Петров считает ее недостаточной. Дело в том, что с орудийно-технической точки зрения, а значит и по формам разделения труда в материальном производстве, античность и ее окружение практически неразличимы. Следовательно, причины особенностей строя социально-политической жизни греков классического периода, детерминирующих расцвет культуры, нужно искать в другом. И М.К. Петров находит их в личностном факторе, в том обстоятельстве, что создателями и форм социального общежития, и культуры классической традиции были потомки пиратов Эгейского моря, унаследовавшие от них ряд поведенческих черт, которые и получили затем выражение в античной культуре. В 1966 г. в статье «Пираты Эгейского моря и личность», как и в написанной в этом же году монографии «античная культура» М.К. Петров подводит итог своим многолетним исследованиям античности. Это оказывается возможным благодаря осмыслению процесса становления современной науки. Главный итог — это культурологическая концепция Петрова, в рамках которой «греческое чудо» объясняется как случайный продукт слома социальности традиционного типа. С рукописью о культуре античности мы знакомились по мере появления очередных страниц с валика пишущей машинки. На фоне почти всеобщей неудобоваримой квазифилософской жвачки мы окунулись в упругий искрометный язык подлинной философской прозы. Рукопись несла в себе высочайшую культуру, энциклопедическую образованность, притягатель-

ный стиль размышления. Все это не могло не поразить воображения. Мы открыли для себя, что близкий человек оказался потрясающе талантлив. Читали эту рукопись не только коллеги по кафедре, но и студенты, которых эта книга привлекла к профессиональным занятиям философией. Некоторые из них стали уже профессорами. Спустя короткое время рукопись попала в Москву и нашла там новых читателей. Однако опубликовать рукопись в то время не удалось. Личная судьба М.К. Петрова, исключенного из партии, а затем (в 1970 г.) лишенного права преподавания философии, антидогматический подход по всем проблемам, которыми он занимался, — все это служило препятствием для публикации как этой рукописи, так и других его работ. Кое-что, правда, проходило: науковедческие исследования, рефераты, обзоры. Но для основных трудов путь был закрыт. Исследование М.К. Петрова «Античная культура» вышло в свет спустя тридцать лет после его завершения. И это было радостным событием. Но рядом же и боль. Боль многих людей, которые могли бы с пользой для себя и для науки познакомиться с ним раньше, а некоторых уже, увы, навсегда, лишили такой возможности. Почему? За что? Будем надеяться, что новые поколения смогут по достоинству оценить творческий вклад М.К. Петрова в исследование «греческого чуда», обрести, пусть не во всем соглашаясь с ним, новый взгляд на нашу собственную культуру, нашу собственную историю. Остается добавить, что для самого Михаила Константиновича сложившееся видение античности было тем фоном, на котором он исследовал судьбу европейской культуры, историю европейской науки. Античные темы присутствуют почти во всех его последующих работах.

М.К. Петров, рассматривая процесс зарождения новых дисциплин в результате дисциплинарной революции, приходит к выводу, что сама наука возникла в результате дисциплинарной революции в рамках дисциплины, не являющейся наукой в современном смысле слова. Такой ненаучной дисциплиной была, по мнению М.К. Петрова, христианская теология. Последняя возникла в результате античных способов теоретизирования в решении проблемы бог — творец. Ген научности, давший в

итоге современную науку как совокупность научных дисциплин, надо искать в античности. Арсенал греческой философии был затем использован для осмысления христианских представлений о боге, понятом в качестве законодателя гражданской жизни и жизни природы. Попытка совместить догмат о троице с нормами и представлениями античной философии привели к формированию представлений о природе как о Книге, которую можно и нужно прочитать. Именно стремление прочитать Книгу природы, истолковать ее и двигало отцами науки. В рамках традиционной христианской теологии, имеющей признаки дисциплинарности, возникла как результат дисциплинарной революции естественная теология, ставшая лоном современной науки. События XVII в., приведшие к созданию первых научных журналов, завершили эту революцию. Важным событием была попытка, предпринятая Гоббсом, осмыслить Книгу природы, исходя не из норм греческого языка, а из категориального потенциала английского языка. Она привела к формированию взглядов на природу как область взаимодействий, как на объект в современном смысле слова.

Одной из ошибок исследователей науки является, по мнению М.К. Петрова, попытка построить знание о науке по образцу естественнонаучного знания. Между тем естественнонаучное знание ориентировано на репродуктивность, повтор, а не на творчество, не на штучный продукт. Значит ли это, что действительное, критически значимое, позволяющее принимать политические решения знание о творчестве вообще и о научном творчестве в частности невозможно? Следовательно, невозможна и теоретически обоснованная научная политика? Нет, считает Петров. Знание о творчестве имеет канонический характер. Термин «канон» Петров понимает в духе Канта. Знание не достигает единичного. Знание словаря и грамматики, например, органически неспособно дать нам операции вывода тех или иных литературных текстов, возможные тексты на данном языке. Но без знания словаря и грамматики не поймешь и не оценишь этих текстов. Зная «словарь» и «грамматику» науки, условия их существования, можно воздействовать на ход развития науки, стимулировать или тормозить то или иное направление.

В поисках таких канонических констант научного творчества М.К. Петров обращается к науке о науке, направлению, пытающемуся изучать науку средствами самой науки, к социологии науки, к многочисленным исследованиям по истории науки. Он критически анализирует концепции и факты, добытые в этих сферах знания. Извлекает те рациональные зерна, которые сохраняются в этих областях знания после снятия институционального и знакового фетишизма, после соотнесения этих знаний с идеалом канонического знания. Почти в каждой рукописи М.К. Петрова содержится экскурс в труды науковедов, в труды социологов науки и в труды историков науки разных направлений. М.К. Петров внимательно изучает и труды противников науки, выделив в качестве рационального ядра указание на многообразие типов знания, на практическую значимость донаучного знания, позволившего человечеству, появившемуся в какой-то одной точке земного шара, освоить всю земную поверхность, поставить себе на службу многие ресурсы неорганической природы, растительного и животного мира, создать до возникновения науки технологии, обеспечивающие человеческое существование на протяжении тысячелетий. На основании критического анализа трудов апологетов и критиков науки, опираясь на добытые ими факты и собственные наблюдения, избегая знаковой и институциональной фетишизации, руководствуясь идеалом канонического знания, М.К. Петров строит свой анализ феномена науки, ее предыстории и истории. Он разделяет тот взгляд, согласно которому наука, возникнув в Европе где-то в XVII в., стала в наше время мощнейшим фактором социального обновления, реальной производительной силой. Это выражается в том, что наука генерирует новые технологии, заменяя традиционные экономически более выгодными, более рациональными, менее многолюдными. Еще в конце 60 — начале 70-х гг. он указывает на то, что проблема внедрения науки в производство — это прежде всего проблема создания хозяйственного механизма, который должен быть таковым, чтобы производство само тянулось к науке, стремилось снижать себестоимость своих продуктов, повышая производительность труда путем внедрения научных достижений, новых технологий. Только в таких условиях она сможет сделать действительные шаги навстречу производству, стать фактором его постоянного обновления.

Однако дело не только в хозяйственном механизме. Чтобы понять науку как фактор социального обновления, необходимо ее рассмотреть как целостный феномен, имеющий передний край и тылы, подойти к ней исторически. Передний край науки представлен совокупностью научных дисциплин. М.К. Петров рассматривает научную дисциплину как форму коллективной познавательной деятельности людей, позволяющую им сообща извлекать новое знание из предмета дисциплинарного и общего для теоретического коллектива. Каждая из дисциплин имеет свои стандарты деятельности: а) правила верификации на дисциплинарную истинность; б) правила интеграции целостности; в) правила дисциплинарного оповещения; г) правила оформления продукта. Эти стандарты обеспечивают сохранение результатов индивидуальных усилий ученых, отчуждение их в коллективно-дисциплинарное достояние, без чего эти результаты оказались бы неуловимы и летучи, как и брошенное на ветер слово. Дисциплинарная организация науки является формой ее самоорганизации, в которой видно, что по своей природе наука является глобальным феноменом, не знающим границ национальных государств. Условием нормального существования научных дисциплин, т. е. самой науки, является свободный обмен идеями между всеми живущими и жившими участниками этой коллективной формы познавательной деятельности. А это значит, что в науке необходима максимальная гласность, которая осуществляется через институт публикации. Для науки как глобального феномена ученого, не публикующего своих трудов, не существует. Всякие препятствия к публикации являются несомненным злом для развития науки. Но есть зло неизбежное, связанное с соображениями секретности в условиях раздела мира на отдельные государства. Такое зло нужно сводить к минимуму. А есть ограничения на публикации, связанные с ошибками в научной политике: экономия на бумаге, попытки установить ценность работы до ее публикации. Эксперты, к которым апеллируют в последнем случае, берут на себя роль господа бога, знающего не только прошлое и настоящее, но и будущее науки. Ценность любой научной работы, выполненной по стандартам данной дисциплины, не может быть определена в момент ее появления на свет, она есть функция ее последующей истории, ее способности служить отправным пунктом для новых публикаций. Это определяется частотой цитирования

данной работы. Частота цитирования — показатель, поддающийся измерению, но не до публикации, а после нее. В настоящее время, считает М.К. Петров, процветает прямо-таки геноцид по отношению к научным талантам. Ссылаясь на национальную безопасность, нехватку бумаги, малую ценность высказанных идей, этим идеям и авторам не дают проявить себя через публикации, что снижает кпд науки. Люди, наделенные властью определять политику в отношении науки, ищут корни снижения кпд науки не там, где они действительно находятся.

Без адекватной модели акта научного познания нельзя построить модель науки как особого социального института, нельзя вычленить те ее стороны, которые могут быть измерены, и осознать реальный смысл этих измерений, сформулировать вопросы, на которые можно и нужно получить ответы, проводя социологические и исторические исследования. Ключевой идеей теории научного познания, по М.К. Петрову, должна стать идея гетерономного синтеза, восходящая к Канту. В этой теории восстанавливаются основные различения его схемы: «вещь в себе» и произвол способности воображения. — Последнее выступает в исследованиях актов творчества под именем «бисоциации», — считает М.К. Петров, используя терминологию А. Кестлера, введенную последним в книге «Акт творчества». Вслед за Кестлером М.К. Петров в период написания диссертации «Философские проблемы „науки о науке"» считает, что в каждом результате социализированного (принятого определенным сообществом) индивидуального творческого акта (а таковым является и акт научного творчества) можно вычленить матрицу. Матрица — отработанный в повторах навык поведения, мысли, деятельности и т. п. Ее составляют обязательная программа («код», «правила игры») и факультативная надбавка («стратегия»), которая строится на принципе отрицательной обратной связи и позволяет реализовать матрицу в достаточно широком диапазоне изменений среды. Бисоциация же — разовый акт создания новой матрицы из материала двух или более наличных матриц. Бисоциация включает два

движения: анализирующее, которое вскрывает и разрушает код наличной матрицы («декодирует» ее), и движение синтезирующее, сводящее обломки наличных матриц в код новой. В акте бисоциации участвуют две автономные единицы или большее их число, поэтому смысл бисоциации — гетерономный синтез: одновременное использование двух или нескольких правил формализации для создания нового формального элемента. В процессах накопления нового продукты бисоциации ведут себя тем же способом, что и биологические мутации в процессе естественного отбора: синтез нового на всех этапах идет по нормам неформальной операции выбора. — Утверждение, что научное творчество осуществляется по модели бисоциации, подтверждается, считает М.К. Петров, — наукометрическим исследованием сетей цитирования. Каждая новая статья — основная форма социализации индивидуальных вкладов в современной науке — содержит ссылки-цитаты на ранее публиковавшиеся статьи и может рассматриваться как продукт синтеза, получившего фактическое подтверждение содержащихся в них идей. Намеченная Кантом в учении о механизме продуктивного воображения идея неформальной операции выбора получает в теории научного познания, развиваемой М.К. Петровым, системное оформление, дает идею позиционного шагового перехода, близкого по смыслу к упорядоченной членораздельности речи или к цепям Маркова. Каждый «шаг» такого перехода (индивидуальное творчество, логика, эксперимент, технология, экономика, политика) занимает по отношению к другим определенное положение: «левое» (предшествующее) и «правое» (последующее). Правый шаг активно селекционирует: выступает по отношению к продуктам левого шага (эксперимент по отношению к гипотезам, например) своего рода условиями среды, рассматривает эти продукты «мутациями», выбирает некоторые из них для переработки в собственные продукты по нормам бисоциации. На выходе же любой шаг в своих продуктах сам становится объектом активной селекции со стороны правого шага, т. е. испытывает в процессе собственного функционирования априорное определение правого шага. Идея позиционного перехода, каждый шаг которого, как и переход в целом, находится в процессе самообновления и трансформации, позво-

ляет преодолеть некоторую статичность (метафизичность) учения Канта: кантовская замкнутость возможного опыта и абсолют «первой природы» сливаются теперь, полагает М.К. Петров, в универсальную объективную матричность — в «мир открытий», т. е. принципиально неформализуемая «вещь в себе» переходит в бесконечную возможность новых «вещей для нас», становится неисчерпаемым «метаформальным» основанием человеческого познания. М.К. Петров считает, что немецкая классическая философия в движении от Канта пыталась логически освоить «вещь в себе» и «продуктивное воображение», связать в единый формализм эти два в системе Канта принципиально неформализуемых начала. Тем самым индивидуальное творчество, на котором стоит наука, отсекалось в пользу самодвижения коллективного или родового формализма. Диалектика Гегеля и есть, собственно, попытка логически представить гетерономный синтез. Как с точки зрения Канта, так и с точки зрения современной теории творчества, это — запрещенный ход: логика превращена из канона, из исходного и обладающего рядом свойств сырья для творчества в самодовлеющую схему и образец — в содержательный органон познания. В процессах накопления научного знания нет формальной преемственности гегелевского логико-исторического типа. Весь наличный формализм любой ритуализированной области не дает правил вывода новых формальных элементов, и новое всегда возникает как случай. Поэтому наличный формализм не может быть органоном, и в качестве канона он используется только в «чистой» форме всеобщего, то есть примерно на тех же правах, на которых в языке используется грамматика, причем и сама эта всеобщая форма получает сдвиг, трансформируется после каждого акта творчества. Любой продукт бисоциации есть, таким образом, элемент нового формализма — он в принципе несводим к наличному, невыводим из него и выступает его отрицанием. Срыв наличного формального основания и восстановление его в обновленном виде — основное содержание кумуляции, процесса накопления и усвоения нового качества. Более того, гегелевская попытка поставить бисоциацию (кантовское продуктивное воображение) на непрерывное логико-историческое основание неприемлема для науковедения и в том плане, что такая постановка вопроса закрывает путь к изучению механизмов приложения науки и

делает беспредметным этическое самосознание науки, считает М.К. Петров. Личная ответственность (кантовская «вменяемость») тех, кто принимает решение о тех или иных приложениях науки, в том числе и катастрофических, оказывается списанной на историческую необходимость. Постулат гетерономного синтеза позволяет четко выделить сферы «вменения», разложить ответственность в иерархическую последовательность выборов. Такое разложение ответственности имеет тот смысл, что в поисках конечных определителей правильного и неправильного использования науки ученые оказываются перед необходимостью исследовать критерии выбора не только в науке, но и на экономическом, политическом, идеологическом и т. п. уровнях ответственности. Теория позиционного перехода рассматривает индивидуальное творчество в качестве неустранимого условия и первого шага научного познания, что делает творческую индивидуальность, талант не просто допустимым или желательным элементом социальности, но жизненно важным и необходимым условием существования общества, использующего науку. Необходимость поддерживать левую избыточность, без которой невозможен был бы выбор, ставит успехи науки и техники в зависимость от избыточности давления в первом шаге, то есть в зависимость от воспитания, сохранения, развития и свободного выявления таланта — способности человека критически относится к наличному формализму, ломать его и строить из обломков формализм новый.

Достижения науки не только внедряются в практику хозяйственной жизни, они же изменяют содержание образования на всех его уровнях. Однако равноправие движения этих двух направлений только кажущееся. Самый идеальный хозяйственный механизм, обеспечивающий непрерывное обновление технологий, будет тормозиться, если в него не вовлечены люди, способные воспринять новые идеи и технологии. Такие способности люди могут развить только в рамках системы образования, представленной в развитых странах всеобщим школьным образованием, обеспечивающим определенный уровень общих для всех граждан знаний и множества направлений специализирующего постшкольного образования — от ПТУ

до университетской аспирантуры. Наука укоренена и выступает действительным фактором социального обновления только в том обществе, где она обеспечивает саму себя кадрами через систему университетского образования и все области возможного приложения своих идей через систему специализированного образования. Это возможно только в том случае, если она является фундаментом всеобщего школьного образования. Средняя школа, университет и многообразные высшие учебные заведения — это тылы науки. Возникшая в результате интеллектуальной революции XVII в. (дисциплинарной по своему характеру), наука переходит на кадровое самообеспечение, подчиняя себе университет, а затем и среднюю школу. Существование переднего края науки немыслимо без этих тылов. Поэтому история становления институтов онаучивания общества не может быть отделена от истории науки, и изучение феномена науки не будет полным без изучения механизмов образования. Нужно отметить, что появление гражданских школ также относится к античности, т. е. ген научности нужно искать и там. Важным шагом в дальнейшем развитии науки явилась реформа университетов в начале XIX в. Она осуществлялась под влиянием новой модели университета как организации, совмещающей научную и преподавательскую деятельность, созданной немецкими философами. Эта модель была впервые реализована Гумбольдтом в Берлинском университете. Если первые ученые были просто интеллектуалами, выходящими из средневековых университетов, но порвавшими фактически с ними, то теперь ученых стали специально готовить университеты силами преподавателей нового типа, совмещающих академическую и научную деятельность. Кадры для университетской подготовки вербовались из выпускников классических гимназий, которые хорошо знали древние и основные новые языки, но не знали основ наук, которыми им надо было овладеть в новых университетах. В конце XIX — начале XX в. была проведена реформа среднего образования. За счет сокращения времени на изучение языков было введено изучение начал основ наук. В СССР это было сделано в 1918 г. Таков ход событий, который породил современную модель онаучивания общества. Эту модель Петров называет экстенсивной и фиксирует ее кризис. По его мнению, этот кризис проявляется в следующих пунктах. Моноглоттизм выпускников средней и высшей школы, идущих в науку в условиях ее многонациональности, приводит к росту паранаучной

деятельности по переводу, реферированию и т. п., направленной на предотвращение многократности изучения одних и тех же явлений, что снижает кпд науки. С другой стороны, распад научных дисциплин на плохо связанные друг с другом национальные очаги может привести к распадению ментального единства человечества, которое сейчас во многом обеспечивается глобальным феноменом науки, ее дисциплинарной организацией, не считающейся с национальными границами. Рост количества дисциплин делает невозможным из-за естественной ограниченности времени обучения представить их все на школьном уровне учебниками-введениями. Это ограничивает возможности организации широких междисциплинарных исследований, потребность в которых все возрастает, так как внедисциплинарное общение, необходимое при их организации, может опираться только на запас знаний выпускника средней школы. Принятый способ онаучивания не приводит к пониманию природы и характера научного взгляда на мир. Наблюдается рост антинаучных построений, порожденных несовпадениями реальных результатов с ожидаемыми, навеянными неправильными представлениями о природе научного знания. Увеличивается количество случаев некомпетентного вмешательства в жизнь науки, что приводит к застойным явления как в развитии отдельных научных дисциплин, так и науки в целом. Проанализировав истоки этих кризисных явлений, предлагаемые пути их преодоления, Петров обосновывает интенсивную модель онаучивания общества. В центре этой модели — реформа средней школы. С точки зрения Петрова, школа должна готовить полиглотов, как это и требует современная наука и онаучиваемое производство. Он считает, что принципиальная возможность освоения 8-10 языков теми, кто усвоил в возрасте от 2 до 5 свой родной язык, доказана опытом. Дело здесь только в методике обучения. Время для такой языковой подготовки должно освободиться за счет сокращения его на изучение учебников-введений в отдельные науки. Вместо них нужен учебник-терминал, вводящий в дисциплинарные языки науки. Такой учебник может охватить большую часть ее переднего края. Учебник-терминал должен быть дополнен учебником, дающим знания о науке, ее истории, предыстории, характеризующим научное знание сравнительно с другими типами знаний.

Получив такую подготовку в средней школе, считает Петров, человек будет готов специализироваться в соответствии с потребностями онаученного общества, будет готов использовать достижения наук как действительное средство обновления своей собственной деятельности, в какой бы сфере она ни протекала. По мнению Петрова, такая реформа потребует 5 0 - 6 0 лет, и начинать ее надо сейчас. Страна, ставшая первой на путь реформы, выиграет время и будет иметь все преимущества лидера научного прогресса.

М.К. Петров был одним из тех, чье имя в течение двух десятилетий пытались стереть из памяти современников, справедливо отмечает С.С. Неретина. В 60-70-е годы это имя блистало в гуманитарной среде. Вот свидетельство одного из современников: «вспоминается, например, конференция в Обнинске, где „царил" М.К. Петров, человек с примечательной биографией бывшего разведчика и первоклассными науковедческими идеями. Ему принадлежит остроумная идея о том, что университетское образование было порождено безбрачием западного духовенства, ибо из-за этого они не могли передавать профессиональные знания через семью детям» [5, 168]. Читать статьи Петрова было признаком «хорошего тона», вспоминает С.С. Неретина, залы, где он выступал с лекциями, собирали большую аудиторию. Позже читали и зачитывали его рукописи, пытаясь их где-то напечатать или просто держать про запас [4, 7]. 29 апреля 1989 года газета «Советская культура» опубликовала статью С.С. Неретиной «Тише, не шумите, афиняне», где жизненный и творческий путь М.К. Петрова был представлен как типичный путь интеллигента в нашей стране. Спустя 10 лет в своей книге, посвященной жизни и творчеству Петрова, С.С. Неретина пишет, что его идеи относительно равноправия разных типов культуры, анализа проблем из ментальности тех эпох, откуда они родом, невозможность модернизаторского подхода к истории давно и без начальственного разрешения обрели права гражданства [4, 19]. В доперестроечный период лейтмотив оценок творческих усилий Петрова сводился к тому, что он недостаточно марксист, что его идеи не соответствуют идеям правящей партии. В современный период некоторые авторы упрекают его в том, что он слишком марксист, что в его трудах, по сравнению с марксистской ортодоксией, или нет совсем оригинальных идей, или их мало, другие же, и их больше среди пишущих о Петрове, подчеркивают и обосновывают мысль о том, что он является создателем ряда оригинальных концепций, относящихся к различным сферам научного исследования,

дающих новое целостное видение человеческой культуры, судьбы и перспектив онаученных обществ. Однако, как читателю уже известно, М.К. Петров при жизни был почти лишен возможности публиковать результаты своих исследований, и поэтому до недавнего времени оказался малоизвестен широкой философской общественности нашей страны. В настоящее время ситуация изменилась. С 1991 года в Москве и Ростове начинают выходить созданные им книги. Идеи, высказанные в них, обсуждаются в научных работах (защищаются диссертации), изучаются студентами в основных и специальных курсах, читаемых на разных факультетах страны. Факт, что взгляды М.К. Петрова становятся достаточно широко известными, подтверждается тем обстоятельством, что некоторые термины, впервые введенные им еще в конце 60-х, начале 70-х годов XX века, например, «человекоразмерность», «социокод» употребляются многими исследователями даже без ссылок на автора. Из опубликованных к настоящему времени работ видно, что М.К. Петров занимался проблемами истории и теории культуры, философии и ее истории, науковедения. Преимущественное внимание он уделяет установлению механизмов социального наследования, проблемам возникновения греческой цивилизации, становлению и развитию институтов современной науки, ее социальным функциям, истории и теории школьного образования, природы философии и роли языка в ее развитии. Первое исследование, которое специально посвящено жизни и творчеству М.К. Петрова, осуществлено С.С. Неретиной [4]. В культурологической концепции Петрова культура, отмечает Неретина, предстает как универсальное научное понятие. Целостность и своеобразие этой концепции состоит в том, что проблему существования разнообразных несводимых друг к другу способов бытия и мышления Запада и Востока, он осветил через призму культуры, сосредоточивая свое внимание на изучении специфики механизмов передачи и преобразования накопленного и нового знания. Петров исходит из утверждения функциональной идентичности всякой социальности, так как она основана на единстве определенного количества индивидов, распределении между ними видов деятельности, необходимых для устойчивого существования общества, и способности к сохранению преемственного существования и воспроизводства общества. В данном случае такого рода универсализм предполагает разнообразие

не культур, а культурных типов, источник которых локализуется в механизмах социальной наследственности. Далее С.С. Неретина воспроизводит основные понятия и термины культурологической концепции Петрова. Автор считает, что обнаружение и исследование Петровым социокода ведет к обратному, чем в семиотике, результату: он не просто показывает, что самостоятельность институтов, их существование помимо человека мнимы, но выявляет возможности и способности человека к обновлению и трансформации среды его жизнедеятельности. С.С. Неретина подчеркивает также, что философские проблемы языка в творчестве Петрова составляют нерв его исследовательского интереса. Переосмысление им традиционных для лингвистики понятий языка, речи, текста — есть движение к преобразованию современной лингвистики. Вновь к исследованию творчества М.К. Петрова С.С. Неретина обращается в соавторстве с А. Огурцовым [6, 3 0 1 - 3 1 5 ] . Книга посвящена философии культуры XX века. Идеи Петрова рассматриваются здесь в ряду наиболее значительных направлений, которые в центр философских размышлений поставили идею культуры. Авторы книги считают, что исследования культуры М.К. Петровым находятся в русле семиотической идеи культуры, что наиболее ярко выражено в его книге «Язык, знак, культура». Своеобразие концепции Петрова, отмечают они, заключается в том, что ему удалось заново поставить вопрос о началах разных форм бытия бесконечно возможного мира. Все исследования М.К. Петрова о культуре с самого начала включают анализ процесса становления и развития феномена науки. Такой подход, считают С. Неретина и А. Огурцов, обоснован тем, что научный прогресс основан на непрерывном выявлении фактов путем измерений и создания формализованных концепций, а их интерпретация возможна через некое универсальное понятие, которое фиксируется термином «культура». Связывая рождение науки с древнегреческой культурой, Петров, отмечают авторы книги, вместе с тем устанавливает возможность ее использования развивающимися странами для перехода в ранг развитых. Здесь же отмечается, что согласно М.К. Петрову, возможность овладения наукой лежит не в области признания науки как универсального способа овладения миром, а скорее в универсальности идеи перехода и преобразования культур.

Далее, анализируя различные элементы культурологической концепции Петрова, С. Неретина и А. Огурцов отмечают роль категории социальной наследственности, что предполагает анализ деятельности и знака, который выполняет роль социального гена. Авторы обращают внимание, что форма деятельности, согласно Петрову, конечна, единична, тогда как знаковая форма существования, напротив, безлична и вневременна. Сопряжение знаковой формы и деятельности обнаруживает внутреннюю пружину — двухполюсность культуры. Отмечая, что согласно Петрову, индивид является субъективным определителем культуры, авторы книги воспроизводят его идею о человекоразмерности, т. е. о необходимости фрагментации социокультурной информации по контурам вместимости (в его сознании, памяти, воображении) в посильные для человека части, а затем в интегрировании этих частей в новое целое. И это означает, по оценке авторов, преобразование основ современной семиотики. Здесь же формируется суть теории социальной наследственности М.К. Петрова: мерка индивида или субъекта оказывается у него тем критерием, который дает возможность понять, как структурируются в разных типах культур формы перевода всеобщезначимого смысла в особые для каждой культуры ячейки, ведущие к изменению и форм общения. Далее анализируется механизм социального наследования, для характеристики которого Петров выделяет три вида общения — коммуникацию, трансляцию и трансмутацию. При этом выделяется главное, что присуще каждому из них. Коммуникация возникает там и тогда, где и когда обнаруживается рассогласование между тем, как оно есть, и тем, как ему должно быть с точки зрения принятой и зафиксированной в социокоде нормы. Коммуникация работает на закрепление и стабилизацию реалий социокода, на их притирку, на поддержание однозначных соответствий между массивом знания и миром деятельности. Трансляция — это общение, направленное на социализацию входящих в жизнь поколений, на их уподобление старшим средствами соответствующих институтов и механизмов. Трансляция функционирует в режиме обучения, в котором степень подобия сторон низка (воспитатель — воспитуемый, старший — младший, учитель — ученик). В европейской культуре трансляция осуществляется через теоретическое сжатие, в восточных — через непосредственное участие в деятельности.

Трансмутация включает все разновидности общения, в результате которого в социокоде, в одном из фрагментов и в соответствующем канале трансляции появляются новые элементы знания, или модернизируются наличные, или одновременно происходит и то, и другое. Европейскому типу культуры этот тип общения известен как познание в специфической научной форме, где извлечение нового знания об окружении (научные дисциплины) отделено от технологических его приложений. Акцент ставится на открытия и изобретения. Режим трансмутации — объяснение, содержащее только уникальное и новое, известное только одному автору — новатору. Существенной чертой трансмутации является привязанность ее канонов и механизмов к традиционным институтам трансляции, поскольку только через них может осуществляться социализация нового. Характерной чертой гуманитарных наук, то есть тех, которые изучают общение, Петров предлагает считать состояние дисциплинарного брожения, когда несколько конфликтующих парадигм находятся скорее в симбиозе, чем в синтезе или даже на пути к синтезу. Согласно оценке С. Неретиной и А. Огурцова, эта характеристика существенна тем, что она позволяет обнаружить как схождения конфликтующих парадигм, объединяющихся в рамках дисциплинарной мета парадигмы, так и выпадение из нее некоторых уже имевшихся открытий. Такого рода выпадение, отмечают авторы, Петров оценивает как свидетельство кризиса прежде всего традиционной парадигмы лингвистического исследования, которая подходила к языку, во-первых, с позиций языковых и логических универсалий, а во-вторых, с позиции диалектически сопрягаемых формы и содержания. Атомарной языковой единицей считалась фонема, верхним уровнем — предложение. По нормам традиционной парадигмы знание должно быть выражено в этих единицах, чтобы не считаться отклонением от нормы. Однако существуют смыслы, которые не могут быть выражены в одном предложении; они могут формулироваться лишь в некой «конечной серии предложений». Этот тезис, считает С. Неретина и А. Огурцов, роднит позицию Петрова с позицией Барта — одного из значительнейших исследователей культуры XX столетия. Анализ не речи (индивидуальноличностная позиция), а языка с его универсально-безличной позицией, проведенный по аналогии с анализом наукометрических процедур (сеть цитирования, запрет на плагиат, связи научных публикаций и пр.) составил нерв исследовательского интереса Петрова, считают авторы книги.

В книге также отмечается, что для обоснования своего понимания генезиса культуры Петров не только обнаруживает, исследует определенную традицию введения нового знания, но и возможные срывы, проходящие внутри традиции. Совокупность таких препятствий, ведущих к срыву внутри традиции, он называет «эффектами ретроспективы», полагая именно их «универсалиями общения». Далее в книге предметом рассмотрения становится проблема творчества. Проблема передачи культурного наследия, пишут авторы, поставила перед Петровым задачу разобраться в соотношениях уникального и повторяющегося, творчества и репродукции, канона как грамматики творчества и закона как демиурга повтора. Он искал формулу нормирования уникального, вводя для этого внутрь пары «творчество-репродукция» промежуточный термин, названный им «творчество репродукции». Решению этого вопроса посвящено произведение «Искусство и наука» [7]. Репродукция, согласно Петрову, это основной тип биологической и социальной деятельности, на которой держится все то, что мы называем реальностью, деятельностью, определенностью, объективностью, законом, системой. Смысл репродукции — в количественном умножении одних и тех же по качеству схем для того, чтобы получить серию одинаковых результатов, а основная функция — в производстве для потребления. Репродукция для Петрова, отмечают авторы книги, это каркас стабильности социального бытия, основание преемственности и «вечности» этого бытия, его инерции, его независимости от смены поколений, входящих в жизнь и уходящих из жизни, то есть она представляет господство закона. В этом качестве репродукция — фон для любых форм творчества. Результат репродуктивной деятельности — продукт. Творчество, пишут авторы, воспроизводя взгляды Петрова, прежде всего представляет ряды различений, в которых ни один элемент не повторяет предшественников; оно направлено на умножение качества. Творчество — область действия канона. Канон — не программа, а скорее приглашение к творчеству. Петров пишет, замечают авторы, что если это и напоминает закон, то «закон с дыркой», которую всякий раз предлагают штопать самостоятельно и всякий раз по-новому. Усилия творческого индивида выражаются в создании произведения. Однако оно не выводимо из канона, поскольку новое нельзя создать без участия человеческой головы, но канон необходим при создании произведения, поскольку он отсекает любую

попытку свертывания творчества в репродукцию. Канон предполагает, подчеркивает Петров, активного деятеля в качестве самодовлеющей цели господина. Любое произведение при тиражировании может стать продуктом. Это означает, что, во-первых, любой репродукции предшествует творчество, а во-вторых, что границей между творчеством и репродукцией является запрет на плагиат. С этой точки зрения, и наука, и искусство принадлежат творчеству. В основе же их конфликта лежит эффект видения через призму репродукции. Искусство, на взгляд Петрова, видит науку только в ее продуктах, не зная истории их создания, того сцепления множества деятельностей и промежуточных результатов, которые составляют, по его словам, «интим науки». Для искусства наука и репродукция суть тождество. Наука также видит искусство сквозь призму репродукции — сквозь системы ценностей, ориентиров, установок, присущих данному обществу. Эти системы с помощью науки заполняются вещными элементами, создавая иллюзию вытеснения человека, инфляции человеческих ценностей, отставания человека от темпов научно-технического развития. С. Неретина и А. Огурцов обращают специальное внимание на то, что М.К. Петров для обнаружения связи двух видов творчества вводит промежуточный термин — творчество репродукции. Субъектом этого творчества является исторически сформировавшийся человек, уже подготовленный к творчеству, к отчуждению в мир природы своих репродуктивных функций. Именно такой осуществляет перевод личного деяния в безличное «имеется». Этот тип созидания позволяет не замкнуться на репродукции, а перейти в нее в процессах творческого обновления. Авторы книги подчеркивают, что, по мнению Петрова, значительная часть недоразумений между философией, наукой и искусством связана с тем, что ни наука, ни философия, ни искусство не учитывают разрыва между творчеством и творчеством репродукции. Определению этого разрыва мешает, как считает Петров, то, что в описанной им схеме объект не тождественен субъекту, из объекта (науки) изначально (по природе науки) убирается субъект. В науке субъект видит не себя, а меру своей несубъективности и несуверенности, заключают С. Неретина и А. Огурцов. В ходе анализа философии М.К. Петрова авторы книги приходят к выводу, что основание его культурологической концепции покоится на признании взаимообоснованности трансляции и трансмутации, стагнации

и перформации, то есть на том, что он замысловато назвал «трансляционно-трансмутационным интерьером номотетики». В этой связи С. Неретина и А. Огурцов обращают внимание, что исследовательский взгляд Петрова упирается не в текст, не в произведение, а в текст-произведение. Именно произведение-текст, согласно Петрову, всегда имеет более одного владельца, всегда находится в совместном владении двух или большего числа индивидов живущего поколения, что и позволяет тексту перенимать своих владельцев, существовать неопределенно долго, постоянно и преемственно изменяясь в такт общения. Но в таком случае, делают вывод авторы, существенно меняется понимание менталитета: фундаментальные структуры векового и многовекового порядка, оказывается, не есть застывшие, стагнационные структуры, а есть интеллектуальная способность представить беспрерывно меняющуюся «сумму обстоятельств» в формах вечного порядка. Авторы глубоко анализируют три типа культуры, которые выделяет Петров. Главное внимание при этом уделяется соответствующим типам трансмутации. Кратко, но содержательно воспроизводится процесс срыва старых социокодов в бассейне Эгейского моря, когда палуба корабля Одиссея становится методом рождения новой культуры с универсальнопонятийным кодом. С. Неретина и А. Огурцов считают, что культурологический подход Петрова способствовал выяснению первоначал европейского движения мысли и показал его наиважнейшее отличие от всех других ментальных образований. По мысли Петрова, отмечают авторы, сам феномен философии (и науки как следствия развития этого феномена) возможен лишь в условиях палубного переустройства традиционных средств трансляции — трансмутации знания в универсально-понятийные. В этом смысле философия — только и исключительно европейское достижение. Попытка Петрова представить науку как культуру, отмечают авторы, была в свое время обречена на молчание. Его работы не публиковались, поскольку он был исключен из рядов КПСС, а многочисленные аудитории, которые он собирал, выступая в Москве или Ростове-на-Дону, где жил, касались только Москвы и Ростова-на-Дону. Московские структуралисты философских семинаров почти не посещали, тартусские — тем более по причине удаленности. Между тем анализ языка, предложенный Петровым, замечают авторы, противостоит и структурно-семиотическому

подходу, прежде всего относительно толкования текста, и бахтинскому, исключившему из диалога науку как не содержащую личностных позиций и связанную с идеей непреложности результата. Спор с диалогизмом Бахтина, считают авторы, касается к тому же понимания знания, связанного с «эффектом ретроспективы». Речь о ситуации, когда в наличное знание вводится новое знание, а все старое знание, если оно вводится в сферу действия только что введенного, тоже обновляется, приобретает смыслы, которых не имело прежде. В таком случае, подчеркивают авторы, новую парадигму образует не только новое, но и обновленное, то есть структурно и значимо переорганизованное знание. Вопрос в том, являются ли эти смыслы прояснением того, что уже имплицитно содержалось в предшествующем, или же творением. Для Петрова ответ очевиден: речь идет о творчестве. В этой связи авторы обращают внимание на то, что Петров предлагал четко различать элемент знания, за который ответственность несет его творец, автор, и историческое приращение смысла этого знания, за которое творец-автор нести ответственности не может. Рассуждения Петрова о возможности формирования правил для познавания принадлежности элемента знания к той или иной конкретной эпохе, внимание к процессу образования надындивидуального знания из знания, имеющего авторство, дают основания сделать вывод, считают авторы, что нормальным состоянием человеческого индивида в сфере общения оказывается творчество. Здесь же воспроизводится мысль Петрова о том, что акты речи, устной или письменной, обнаруживают близкую, а именно, трансмутационную структуру изменения смысла, сдвига значения, обновления, что может свидетельствовать только об одном: творчество всегда было и всегда остается с нами. Любой человек, владеющий любым языком, не только способен к творчеству, но фактически приговорен к нему. Всякий раз, когда он выступает в роли говорящего, он волей-неволей вынужден действовать по правилам трансмутационного акта общения — творить новый смысл и изменять наличный. В работе Н.М. Кузьменко [8], написанной по материалам диссертационного исследования, удачно представлены два момента, которые характеризуют творчество М.К. Петрова. Автору удалось, во-первых, установить предпосылки его культурологической концепции, и, во-вторых, выявить специфику собственных идей М.К. Петрова.

Автор анализирует культурологическую концепцию Петрова в контексте работ таких всемирно-известных философов, как Э. Кассирер, Э.' Гуссерль, О. Шпенглер, А. Тойнби, а также трудов лингвокультурологов Э. Сепира, Б. Уорфа, Б. Гаспарова и многих других. Предметом особого внимания является проблема лингвокультурных соответствий, которая рассматривается Петровым в рамках семиотического направления теории культуры. Работа одного из создателей гипотезы языковой относительности, Э. Сепира, рассматривается как предпосылка семиотической концепции М.К. Петрова. Лингвокультурологический аспект семиотической концепции Петрова связан также и с идеями таких представителей современной лингвистики и лингвокультурологии, как Б. Уорф, Э. Бенвенист, А. Вежбицкая, Д. Хаймс, Б. Гаспаров, Ю.С. Степанов. Специфика культурологической концепции М.К. Петрова, по оценке автора, заключается & том, что базовой знаковой реалией культуры является социокод. Автор отмечает, что социокод отождествляется с мировоззрением и соотносится с такими мировоззренческими формами, как мифология, философия, наука. Особое место в семиотической концепции культуры М.К. Петров отводит языку и его взаимодействию с социокодом-мировоззрением. Язык играет ведущую роль в функционировании социокода как средства коммуникации, как способа перевода знания из поведенческой в осознанную, знаковую форму, как реализация творческой особенности человека. Особую роль структурирующего начала язык выполняет в формировании универсально-понятийного мировоззренческого типа. Н.М. Кузьменко тщательно сопоставляет культурологическую концепцию М.К. Петрова с моделями культурно-исторического развития О. Шпенглера и А.Дж. Тойнби. В результате этого анализа автор выявляет специфику собственных идей М.К. Петрова. «Первосмысл» О. Шпенглера, архетип «Вывода — и — Ответа» А.Дж. Тойнби, «социокод» М.К. Петрова — это результаты семиотического истолкования конкретно-исторических явлений культуры каждым из названных авторов. Однако, замечает автор, «социокод» Петрова представляет собой более высокий уровень теоретического знания. Благодаря этому, понятие социокода коррелируется со знаковыми реалиями культуры, выявленными Шпенглером и Тойнби. В результате циклическая модель культурно-исторического развития, предложенная О. Шпенглером, может быть использована для характеристики

культур, принадлежащих в терминологии М.К. Петрова к традиционному (профессионально-именному) типу. Психологический механизм Вызова-иОтвета, открытый А. Дж. Тойнби, отражает положение дел, возникающее в ситуации сбоя традиции, а также контакта-конфликта традиционного и универсально-понятийного социокодов. Вместе с тем автор отмечает и связь моделей культурно-исторического процесса по линии Шпенглер — Тойнби — Петров, что проявляется в сфере социально-психологической преемственности между античной и новоевропейской культурами. Предметом специального и глубокого анализа автора является специфика лингвокультурологических идей М.К. Петрова, согласно которому роль языка по отношению к мировоззренческим типам различна. Язык выступает в основной своей функции средства коммуникации в пределах лично-именного и профессионально-именного социокодов. Здесь лингвистическое поглощено бытийным. В рамках универсально-понятийного мировоззрения социальную значимость приобретает метаязыковая функция, грамматика конкретных языков воздействует на структуру и категориальный аппарат таких мировоззренческих форм, как философия, наука. Н.М. Кузьменко обращает внимание на то, что согласно семиотической концепции М.К. Петрова, само возникновение гипотезы языковой относительности, разработка разного рода «лингвоцентрических» концепций в теории культуры и философии следует рассматривать как проявления уникального свойства европейской мысли к отождествлению тождественного и бытийного, имманентно предшествующей и доминирующей в универсально-понятийном мировоззренческом типе убежденности в «в сотворенности мира по Слову». Идеи М.К. Петрова, делает вывод автор, знаменуют собой новый этап философской рефлексии на современные теории о языке и культуре. Гипотеза М.К. Петрова о возникновении греческой цивилизации стала предметом анализа А.Н. Ерыгина [9]. Еще за полтора десятка лет до работы Петрова «Пираты Эгейского моря и личность», пишет Ерыгин, К. Ясперс констатирует, что греческий полис заложил идеи и реальность западного сознания свободы. А еще ранее Э. Гуссерль утверждает, что рождение духовной Европы — Древняя Греция VII-VI вв. до н.э., и только здесь мы находим универсальный (космологический) жизненный интерес в существенно новой форме чисто «теоретической установки», которую греки называли «философией». Заслугу Петрова Ерыгин видит в том, что

авторитетные суждения об уникальности и масштабности событий, которые являются истоками и вместе с тем фундаментом европейской культуры, стали у Петрова предметом осмысления. Он делает попытку объяснить не только происхождение феномена политической свободы и философии, но и фундамента того и другого, что обычно называют «греческим чудом». М.К. Петров объяснил, считает Ерыгин, преемственность и разрыв между Крито-Микенской и классической эллинской (античной) культурами необходимостью защиты земледельцев от морских (пиратских) набегов. Процесс непрерывного взаимодействия государства, пиратов и земледельческой общины приводит к результату, когда государство оказывается лишним: оно дробится, миниатюризируется до тех пор, когда глава семьи (земледелец-воин) и пират (потенциальный глава семьи того же качества и статуса) не оказываются последними представителями окончательно угасшей «олимпийской» государственности. А.Н. Ерыгин обращает также специальное внимание на ту часть работы Петрова, где анализируется роль и значение палубы пиратского корабля, на которой рождается новый тип личности — целостной, всесторонне развитой и обладающей гражданской доблестью. В другой статье [10] А.Н. Ерыгин считает, что М.К. Петров не только объяснил специфику происхождения европейской культуры, но и вскрыл механизм движения традиционного общества к современному. Общая культурологическая концепция М. К. Петрова, говорит автор, должна стать фундаментом современной модернизации России. Эта общая концепция конкретизируется трудами ростовских ученых в четырех основных направлениях — философско-культурологическом, политическом (политологическом), социологическом и экономическом. Главным достижением М.К. Петрова в осмыслении исторического процесса, полагает А.Н. Ерыгин, является, во-первых, то, что Петров, рассматривая культуру в ее целостности, видит в ней специфику собственно человеческой жизни, и, во-вторых, глубоко анализирует совокупность механизмов и знаковых средств, которыми обеспечиваются различные способы производства и воспроизводства людьми своей собственной жизни [ 1 1 , 4 8 1 ] . Н.И. Басина, обращаясь в своей книге [12, 7 - 4 6 , 6 3 - 1 5 8 ] к основаниям философии культуры, отмечает плодотворность различения наук о природе и наук о культуре по методу исследования, а не по предмету,

что и было предложено в свое время неокантианцами баденской школы. Противоположность номотетического и идеографических подходов в культуроведении получила свое новое фундаментальное различение, считает Васина, в трудах М.К. Петрова, который обосновал универсальное понимание культуры, когда любая из них строится по схеме: творчество-репродукция. Это означает, что продукт индивидуального творчества, включаясь в жизнь социального организма, переводится в повтор («навык»). Усваивая изобретенное, люди забывают, подчас, не только автора, но и саму программу научения данному действию. Н.И. Басина высоко оценивает понятийное выражение специфики культуры как единства творчества и репродукции, так как это позволяет осмыслить многие «классические» предрассудки культуроведения, в частности, везде искать подлинного человека, полагая, его единственным фундаментальным принципом культуры. Большинство же областей культуры, как отмечает М.К. Петров, бесчеловечны, ибо ни в репродукции, ни в каноне науки, рассчитанном на обновление репродукции, нет человека, нет человеческих ценностей. Н.И. Басина справедливо обращает внимание на то, что творчество и репродукция в исследованиях М.К. Петрова, — это действительное единство, независимое от их социального и мировоззренческого наполнения в конкретном типе культуры. Изменение социума происходит не только как результат собственно творческого процесса. Будучи в значительной мере необъектирован, он утрачивается даже его носителем. За творческим актом следует процедура внесения индивидуального результата в социум. Для этого он должен из уникального, исключительного, однократного стать многократным, массовым, репродуктивным (в теориях баденцев — идиографика должна перейти в номотетику; или в терминах более ранних, кантовских — синтетическое в аналитическое; или в бахтинских терминах — диалогическое монологизироваться). Вклад М.К. Петрова в философию культуры, согласно Н.И. Васиной, в обсуждаемом контексте заключается в том, что стремление баденцев вскрыть специфику культуры и различать науки о природе и науки о духе по методу, а не по предмету, в трудах Петрова обретает социокультурное объективированное и глубокое понятийное осмысление. Концепт уникальности, отмечает Н.И. Басина, у М.К. Петрова становится более четким по сравнению с размытостью аксиологического параметра

баденцев. Перелив творчества в репродукцию, унифицирование репродукцией нового творчества являются важнейшими константами всех культурно-исторических типов. И это лишь одна сторона, которая вскрывает суть культуры. Другая, которая сопутствует ей, вытекает из нее — это взаимозамыкание творчества и уникальности. Согласно М.К. Петрову, подчеркивает автор, уникальность смертного человека образует не индивидуализирующее имя, тембр голоса, особенности почерка, случайности биографии и прочие псевдонеповторимые параметры и, конечно же, не индивидуальные неточности и погрешности в мире повтора — репродукции, но лишь его персональная причастность к миру творчества нового. Персональный набор неуникальных свойств и событий длиной в индивидуальную жизнь — не в счет. Глубокое понимание Н.И. Басиной интересующих ее положений культурологической концепции М.К. Петрова находит свое выражение не тольхо в адекватности ее истолкования авторскому тексту. Н.И. Васина уверенно и справедливо отмечает, в частности, методологическую эвристичность категориального синтеза творчество-репродукция, деятельность-общение. В этой связи удачно подмечено, что применение данных категорий делает очевидным двуликость, двуипостасность всех социальных феноменов, противоречивость которых в жизни и в теории носит, как правило, нерасчлененный характер. Обращаясь к главному предмету собственного исследования — проблеме авторства в культуре, Н.И. Васина рассматривает ее в контексте многих философских систем современной мировой философии. Что касается понятия автора в культурфилософии М.К. Петрова, то оно актуализируется, отмечает автор книги, на фоне анализа социокультурных потенциалов аналитических и флективных языков. В этой связи М.К. Петров указывает на существование в европейском социокоде двух типов лингвистического замыкания: на структуру древнегреческого (флективного) и новоанглийского (аналитического) языков. Автор, согласно М.К. Петрову, — персонаж культурного мира, построенного по нормам аналитической языковой техники. Автор понимается как минимизация творца, как творец, увиденный сквозь призму репродукции. Н.И. Васина обращает внимание читателя, что в исследовании творчества, по оценке М.К. Петрова, ситуация всегда парадоксальна: постоянно воссоздается зона «эмпирического отталкивания» между творчеством — теоретическим

предметом и творчеством — реальностью; предмет «нависает», но не входит в состав реальности. Зафиксированная двухэтажность творчества предстает у М.К. Петрова, согласно автору книги, двойственностью способов рассмотрения творчества как предмета: рационалистического, где творчество — экстаз, горение, озарение, и, следовательно, за скобками ratio, и культурологического, в котором творчество — особый тип общения, совершающегося по нормам-правилам, составляющим универсально-понятийный социокод. Таким образом, делает вывод Н.И. Васина, тезис о принципиальной нереконструируемости творческого процесса рациональными средствами получает новое истолкование в работах М.К. Петрова. Идею реконструируемости творчества питает гомогенность репродукции и творческого продукта. Творческие произведения обладают суммой свойств, позволяющих им проникать в репродуктивный мир, для которого они изобретены — эти свойства могут быть реконструированы и, следовательно, должны быть предзаданы творческому процессу. На философском языке это выражает тезис о субъект-объектном тождестве, фактическом их неразличении, точнее — поглощении объектом субъекта (за вычетом разве что малого — исторически конкретного неформализованного в себе остатка субъективности). Но, как подчеркивает М.К. Петров, речь везде должна идти о гомогенности репродукции и творческого продукта, но не репродукции и творческого процесса. Н.И. Васина высоко оценивает культурфилософскую концепцию М.К. Петрова, когда подчеркивает, что ее собственное понятие авторства развертывается как творческое представление результата для последующего ввода в социальный повтор. Здесь, по сути, скрестились, отмечает она, проблемы творчества и репродукции, составляющие единство культурного процесса. Именно на их пересечении возникает и существует феномен автора. Парадоксальность феномена — во взаимопринадлежности миру идиографики (однократный творческий акт, протекающий в индивидуальном сознании, «несказанный») и номотетики (массовый продукт «для других», «для мира», для многократного использования однажды сотворенного). Дальнейшее исследование Н.И. Васиной собственной проблематики, представленной в рубриках: авторское выведение и эффекты ретроспективы, авторский канон, функция автора в истории и эпонимическая характе-

ристика культуры, так же, как и ранее, неизменно обнаруживает глубокое проникновение в сущность концепции культуры М.К. Петрова и убедительно демонстрирует ее эвристический потенциал, причем не только для своих свежих и достаточно убедительных теоретических построений. В настоящее время культурологическая и философско-историческая концепции М.К. Петрова представлены в следующих учебниках и учебных пособиях: Культурология / науч. ред. д-р филос. наук Г. В. Драч. Ростов н/Д, 1995; Культурология в вопросах и ответах. Ростов н/Д, 1997; Основы философии в вопросах и ответах / науч. ред. д-р филос. наук Е.Е. Несмеянов. Ростов н/Д, 1997. В главе «Историческая типология культуры» из книги «Культурология», Ростов н/Д, 1995 А.Н. Ерыгин рассматривает цивилизационно-историческую концепцию М.К. Петрова в сопоставлении с идеями Генона, К. Ясперса, Р. Дж. Коллингвуда. Культурологическая концепция М.К. Петрова определена здесь как семиотическая, поскольку в основе ее лежит понятие языка и других символических форм, а решающее значение приобретает именная (и связанная с ней — текстовая) матрица как средство освоения, хранения, передачи, обновления коллективного человеческого опыта. В сборнике «Основы философии в вопросах и ответах», Ростов н/Д, 1997 (раздел IX, вопр. 4,5, 7) А.Н. Ерыгин сопоставляет культурологическую концепцию М.К. Петрова с цивилизационно-исторической теорией Л.С. Васильева, отмечая, что общая картина развития социума и культуры указанных мыслителей совпадает, однако отличие идей Петрова проявляется в трактовке культурных типов и их специфики, в основе которой лежит понятие социокода. О признании значимости философского наследия М.К. Петрова свидетельствует также и то, что в учебном пособии «История философии» (отв. ред. д-р филос. наук В.П. Кохановский, д-р филос. наук В.П. Яковлев, Ростов н/Д, 1999) его творчество рассматривается наряду с такими масштабными фигурами отечественной философской мысли, как А.Ф. Лосев, Л.Н. Гумилев, Э.В Ильенков, М.К. Мамардашвили. Другим свидетельством роста известности идей М.К. Петрова, интереса к их творческому потенциалу явился «круглый стол», который был проведен в рамках Третьего Российского Философского конгресса ( 1 6 - 2 0 сентября 2002 года). На заседании «круглого стола» (сопредседатели: д-р филос. наук Э.М. Мирский (Москва), д.ф.н. С.С. Неретина (Москва), канд. филос. наук В.Н. Дубровин (Ростов-на-Дону)) присутствовало 37 участников из

Ростова-на-Дону, Москвы, Санкт-Петербурга. Екатеринбурга и других философских центров. С докладами выступили 12 участников. В общей дискуссии выступили М.А. Маслин (д-р филос.. наук, Москва), Б.Г. Юдин (гл. корр. РАН, Москва), И.Н. Лосева (д-р филос. наук, Ростов-на-Дону), С.С. Неретина (д-р филос. наук, Москва) и другие. В большинстве выступлений была продемонстрирована плодотворность и актуальность идей М.К. Петрова, которые, как и всякие по настоящему глубокие идеи, являются уникальным материалом для развертывания дальнейших исследований и развития социокультурной практики.

Суть творчества М.К. Петрова, специфика его работ далеко не исчерпываются тематикой, будь то история философии, культурология, науковедение и социология науки, философская антропология, философия истории и культуры, лингвистика. Дело вовсе не в том, что помимо философии и науки он занимался еще и публицистикой, художественным творчеством, был блестящим переводчиком. Что бы ни писал Петров: о настроениях философской элиты в 1957 году, о роли науки в обновлении общества, о предмете философии, о необходимости реформы образования и о многом другом, какую бы форму ни использовал: статья, монография, повесть, лекция или дискуссия — все это всегда затрагивало суть тех жизненных процессов, к которым он обращался. О нем не скажешь, что погряз в никчемных, надуманных абстракциях, что доказывает давно известное. Любой его текст всегда обретал актуально-общественное звучание, ибо создавался человеком, который видел, знал и понимал больше и глубже многих других мыслящих современников, а не только коллег по философскому цеху. Пафос всего творчества М.К. Петрова — освобождение сознания живущего поколения людей от социального фетишизма, когда социальные институты и знаковые системы наделяются самостоятельностью и возникает убеждение, будто человек обязан этим институтам всем, а сами институты и системы могут обойтись без человека, обладают способностью к саморазвитию. Такое убеждение рождает социальную пассивность, упование на «колесо истории», притупляет чувство личной ответственности за все, что делается здесь и теперь. Главный итог исследовательской деятельности М.К. Петрова аккумулирован в его культурологической концепции, которая обладает большой эвристической силой, в том числе при объяснении индивидуального и социального творчества, становления науки и ее обновленческих функций. В рамках этой концепции гипотеза Петрова о становлении европейской культуры как продукта случайного слома социальности традиционного типа выглядит вполне

убедительно. Однако эта точка зрения больно ранит многих. Особенно тех, кто только на словах принимает результаты современной науки, а на деле не готов согласиться с тем, что мы живем в вероятностном мире. Последний тезис означает, что наш биологический вид — это продукт случайной биологической мутации, что наша европейская культура продукт случайной социальной мутации, что каждый из нас — продукт стечения случайных обстоятельств, не имеющий какого-либо высшего предназначения. М.К. Петров не был антисоветчиком, не был диссидентом, не мечтал оказаться на Западе. Его противостояние власти и миру было более значительным. Это была позиция человека культуры, фундаментально-нравственная по своей сути, ибо ему не нужно было примеряться к нормам и правилам, выбирать между ними, он знал, чего делать нельзя. Чудовищному режиму, олицетворением которого является Сталин, не удалось сломить человека и его душу. М.К. Петров принадлежит к числу людей, усилиями которых культура не только живет, залечивает былые раны, но и обретает новые состояния.

Социально-культурные основания развития современной науки. М., 1992 [2] Из всех известных нам попыток формализовать исторический процесс только одна, по нашему мнению, учитывает важность и обязательность включения в картину исторической поступательности субъективных ограничений и определений от свойств живущего поколения, от «плоти». Это предложенная Марксом и Энгельсом концепция материалистического понимания истории, в согласии с которой реальным и монопольным субъектом истории является живущее поколение людей. Оно получает на правах данности, наследует продукт творчества предшествующих поколений в форме «суммы обстоятельств» — наличных форм деятельности и форм общения, наличного корпуса знаний, которые выступают в качестве условий существования данного поколения. Оно, с другой стороны, в меру собственных представлний о «должном» — о назначении человека, о добре и зле, о полезном и вредном, о естественном и неестественном — пытается наладить революционную практику, пытается изменить и действительно изменяет унаследованную «сумму обстоятельств» в направлении к тому, что по разумению данного поколения, или господствующих групп данного поколения, считается более человечным и естественным, придает следующему поколению уже несколько видоизмененную «сумму обстоятельств» на предмет извлечения средств к жизни, критической оценки и преемственного изменения. Мера внесенных поколением изменений может быть самой различной, но поскольку поколению не продержаться и двух недель без средств к жизни, преемственность даже в революционные периоды никогда не бывает сорвана полностью (18-19). Но концепция материалистического понимания истории важна для нас не только этим революционным духом, который превращает историю в бесконечный процесс развития без достижимых вечных идеалов и абсолютов развитости. Эта концепция значительно

более важна для наших целей в том плане, что она опредмечивает проблему контакта поколений, наследования изменения «суммы обстоятельств» как центральную проблему исторического движения (19). Чем человек отличается от муравьев, термитов и пчел? Вместе с муравьями, термитами и пчелами он противостоит всему остальному животному миру как один из «социальных» видов, способных создавать организмические, в системных терминах, отличные от стай и стад целостности на более высоком, чем отдельные особи, уровне, и сохранять организационную матрицу таких целостностей в эстафете поколений. Упоминание о нашей близости к социализированным мухам и тараканам не должно шокировать человека. Оно совсем не лишнее в нашем разговоре, Социальные утопии и антиутопии имели и имеют патологическую склонность вдохновляться идеей естественной социальности» муравейника или роя. И когда нам говорят сегодня о социальной инженерии или о новых великолепных возможностях прямого воздействия на наследственность человека ради ее совершенствования и улучшения, всегда приходится внимательно осматривать окрестности в поисках скрытых гипотез и постулатов, не маячит ли поблизости идеал муравейника или улья. Слишком часто, к сожалению, это оказывается именно так. Констатация близости человека к «социальным» видам животных полезна не только как предостережение. Эти виды создают фон, на котором рельефно проступает главное различие между человеком и животным миром. Весь животный мир, включая и «социальные» виды, транслирует видовой массив знания, передает его от поколения к поколению по биокоду тогда как человеческие сообщества, к какому бы типу культуры они не относились и каковы бы ни были различия между ними, подавляющую часть общественного (или коллективного) массива знания транслируют через знаковые системы, в которых люди хранят накопленные предшественниками знание, умножая и обновляя его. В отличие от животного мира, где используют только две формы существования и преемственного изменения знания — деятельность и гены, человек использует три таких формы: деятельность, гены и знак. Мышление, если оно и в самом деле отличает человека от животного, связано именно с этой знаковой формой существования и преемственного изменения знания (51-52). Какими бы сложными, автономными и «самостными» ни казались но первый взгляд творения человека, будь то теория или история, сложнейшая

техника или тончайшая лирика, все они без остатка разлагаются на некоторую сумму констант окружения и на свою для каждого творения сумму имен-вкладчиков, за которыми скрыты головы смертных творцов, их опредмеченное в знаке и овеществленное в деятельности или в природном материале мышление. Человеку ничего не падает с неба. Познанные и непознанные константы окружения, накопленный предшественниками и представленный в формах деятельности или в знаках социокода опыт, способность мыслить и выражать продукты мысли в знаке, передавать их в общесоциальное достояние — вот, собственно, границы и инструментарий творческой лаборатории человека, в которой он создает все между небом человеческих нужд, стремлений, мечтаний и землей неподвластных человеку, безразличных к нему слепых, вечных и неизменных автоматизмов природы — общей глины творчества для всего живого (53-54). Если твердо удерживаться на позициях материалистического понимания истории, видеть в мышлении и творчестве заповедную и чисто человеческую область деятельности, где нечего делать надчеловеческому и где у человека нет ни наставников, ни помощников, ни конкурентов кроме таких же, как он сам, смертных и мыслящих людей, то объяснению подлежит, пожалуй, не сам факт замыкания на аналитичесукую языковую структуру, а скорее тот, куда более удивительный факт, что европейцы искали науку, что и до ее появления у них была хорошо ли, плохо ли осознанная потребность в науке, тогда как в других очагах культуры мы не наблюдаем этого феномена. Ведь в самом деле удивительно. Тот же Китай, например, задолго до Европы располагал всем необходимым для изобретения науки: мыслящими индивидами, аналитической структурой языка, хорошо освоенным типографским навыком. Почему же то, что имело все основания произойти в Китае, обязано было произойти в Европе, куда пришлось перетаскивать из Китая инструменты и средства науки типа разборного шрифта и бумаги, без которых немыслима научная деятельность? Эйнштейн объяснял это случайностью, стечением обстоятельств. В объяснении этой загадки мы попробуем пойти несколько иным путем, который сохраняет за человеком любого очага культуры полное право на развитое мышление, а науку показывает как более или менее естественное, выполненное силами человека завершение перестройки социокода, начатой где-то во втором тысячелетии до н. э. в бассейне Эгейского моря (67).

Проблемы ближайшего будущего бесспорно остры и грандиозны. Нужно искать пути перестройки кодов лично-именного и профессиональноименного типов в универсальные. Без этого движение развивающихся стран к развитости станет опасной иллюзией: развитые страны идут по дороге развитости быстрее, чем развивающиеся их догоняют. Сегодня две трети мира ищет путей в развитость европейского типа, и пока эти пути не найдены, над миром всегда будут висеть куда более мрачные угрозы распада человеческой общности, чем те сиюминутные опасности, о которых нам пишут сегодня. Кощунственна свобода в несвободном мире. Силам разобщения, распада нужно сегодня противопоставить силы сближения и объединения. А сделать это можно, по нашему глубокому убеждению, только на базе общности истинно человеческого по основанию homo sapiens. Все люди — творцы и мыслители, все они облекают результаты мышлени в форму текста. Владеть языком — значит быть и причастным и приговоренным к таинству творчества, быть вольным или невольным творцом истории {77). Человек слишком долго ходил в «слушателях», для которых текст и смысл текста растет от предложения к предложению, он слишком привык доискиваться смысла там, где его требуется творить. Человек редко ставил себя в роль «говорящего», творца текста. В лично-именном типе кодирования он слушал в обрядах посвящения старцев. В традиционном профессионально-именном типе он слушал бога-покровителя, от имени которого ему передавали все новое. В нашем универсальном типе человек два с лишним тысячелетия слушал всеведущего и вездесущего, и хотя это помогло ему выйти на константы природы, поймать в сеть логических формализмов безличные слепые автоматизмы, он не удержался от соблазна самое эту безличность и слепоту истолковать как очередного «говорящего». Только марксизм сделал попытку избавить человека от речевой неполноценности, понять человека как искателя констант окружения и творца всего, до чего этим константам нет никакого дела: культуры, истории, способов мысли и жизни. Избавление человека от рабского преклонения перед величием собственных созданий, от «фотоаппаратной объективности» пассивных ожиданий, когда, наконец, рухнет и наша башня смысла — одна из острейших задач нашего времени (77-78). Хотя сегодня подавляющее большинство из нас исповедует прямо противоположный тезис: не человек создан по образу и подобию бога, а боги

создавались и создаются по образу и подобию человека, в современном сознании сохраняются реликты теологической постановки вопроса, и наиболее живучий из их — представление от том, что где-то все-таки существует личность, или инстанция, обладающая атрибутами всеведения, всемогущества, всеблагости, позволяющими обращаться к ней за советом и оценивать наши собственные поступки и деяния по степеням приближения к этим атрибутам-абсолютам. Грубо говоря, эта неискоренимая мысльупование ведет себя в нашей практической духовной жизни тем же примерно способом, каким ведет себя в умах конструкторов и изобретателей двигателей идея двигателя-преобразователя с к.п.д. 100%; создать такой двигатель нельзя, но стремиться приблизиться к этому идеалу двигателяпреобразователя можно и нужно постоянно, оценивая собственные успехи мерой приближения к недостижимому идеалу (111).

Историко-философские исследования. М., 1996 [18] 1. Индивидуально-именной тип кодирования при всей его экзотичности и сложности удивительно единообразен, и в одних и тех же институтах и проявлениях фиксируется в различных частях света как общепризнанная «первобытность», связанная обычно с охотой и рыболовством. Отличительная черта этого типа — наличие в системе знания коллективных навыков (охота на крупных зверей, например), в которых программы участников в той или иной степени индивидуализированы, сопряжены, как различения, в единую по цели деятельность многих. Вся система стереотипов социально необходимого поведения фрагментирована на посильные человеку частные программы, и в таком фрагментированном виде в конечную по числу группу «взрослых» или «охотничьих» имен-адресов, образующих скорее целостную мозаику, нежели систему» Кроме связи сопричастия, никаких специфических связей целостности между именами — фрагментами социальной памяти — для этой группы не обнаруживается, в качестве мнемотехнических средств-фиксаторов используются различного рода вещные включения. Различенное имя — ключевой для этого типа элемент хранения, трансляции и обновления задания. Имя вечно, в нем чисто случайным способом соединены индивидуализированные программы поведения в типичных «теперь-ситуациях», оно скроено по мерке сил и возможностей индивида,

передается от носителя к носителю как преемственная, полная, различенно-неповторимая (в других именах) программа поведения на все случаи жизни (38). 2. Профессионально-именной тип кодирования (миф, традиционное общество) может считаться основным для стран «научной пустыни», врагом, так сказать, номер один научно-технической революции и связанного с нею социального прогресса. Тип характерен для социальности, в основе которой лежит земледелие, дающее возможность отказаться от сложных навыков коллективного поведения, фрагментировать социально необходимую область поведения не только по объекту, как это делается в лично-именном типе, но и по субъекту, по силам и возможностям человека, то есть преобразовать навыки из коллективных, где у каждого участника свой маневр, в личные и односубъектные, в которых один человек становится связующим и организующим центром, создавая для нужд момента и разрушая по миновании надобности технологические схемы из подчиненных ему вещных и живых элементов вроде быков, ослов, телег, плугов и т.д. и т. п. Со свойствами этих включений человеку приходится считаться и активно ими пользоваться, сопрягать их со свойствами объекта для получения «задуманного результата». Приспособление навыков к силам и организационно-кибернетическим возможностям человека сопровождается типизацией самих деятелей, то есть сфера социального поведения приобретает дополнительный план распределения — профессиональный, в различения которого распределены и навыки и люди. Навыки — по их посильности для единоличной организации и управления, люди — по их принадлежности к той или иной клеточке матрицы такого распределения. Иными словами, навыки субъективируются, а люди типизируются по группам — профессиям и в рамках таких групп теряют различенность, становятся «равными», одинаковыми, неразличимыми земледельцами, гончарами, плотниками, кузнецами и т. д. (стр. 41). 3. Всеобще-именной тип кодирования знания, особенно в его «перевернутой» научной разновидности, возникшей в XVII веке, так разительно отличается от господствующего в мире традиционного профессионально-именного, что волей-неволей приходится соглашаться если не с концепцией, то хотя бы с постановкой вопроса у Прайса: «Может оказаться, что стремление показать, будто только наша цивилизация идет единственно

правильным путем, является плодом естественного тщеславия. Более рациональной альтернативой было бы допустить возможность того, что именно наша цивилизация сбилась с пути. Можно предположить, что большинство других были нормальными и только в наследственности нашей цивилизации оказался какой-то редкий и специфический элемент, который теперь разросся в деятельность, определяющую наши жизни. Нет ничего незаконного в предположении о редком наличии науки в цивилизациях в том смысле, в каком астроном говорит о редком наличии планетных систем у звезд или биолог — о редком наличии жизни на планетах» ( 19). Такая постановка вопроса ценна уже тем, что, понятая как отклонение, наша «сбившаяся с пути» цивилизация получает какую ни на есть определенность не только в ретроспективе, в движении из прошлого к настоящему, то есть возникают две более или менее определенные точки зрения на одно и то же, а с ними и возможность взаимной коррекции, взаимного уточнения результатов. Это тем более важно, что новое врзмя., наука, увлечение поведенческим знанием в ущерб проблематике общения сожгли, по нашему глубокому убеждению, мосты взаимопонимания с традицией, отвели на периферию философского интереса ключевые моменты такого понимания. ...Демаркационная линия идеологий: либо мы исследуем прошлое, чтобы разобраться в настоящем, в его проблемах и трудностях, рпди приобщения к настоящему двух третей мира, с тем чтобы двигаться сообща дальше, искать решения этих проблем и трудностей, исходя из примата истинно человеческого, творческого, гуманистического начала, как оно выявляется в сфере общения — порождении новых видов деятельности, поведения людей по поводу вещей и по поводу людей, либо же в гипнозе перед слепой мощью науки и во многом еще стихийным движением истории мы предаемся историко-философскому плачу о прошлом, в страхе перед одетыми в железо и прошпигованными полупроводниками продуктами собственной творческой фантазии, которые ни возникать, ни существовать без нас не могут, ищем в прошлом не помощи, а убежища, используем прошлое не на правах памяти, а на правах материала для карточных домиков самоупокоения и самоутверждения в позиции пассивного «переживания» истории, а попросту говоря, в позиции исторической трусости, всегда находящей резон не дразнить гусей (47-48). Если мы мыслим историю как однозначный и преемственный по времени процесс развития — «поступательного движения к», мыслим под

формой одноколейки или лестницы, то традицию и развитость разделяет около трех тысячелетий сложного и опасного пути, причем разрыв этот не сокращается, а увеличивается: развитые страны движутся быстрее, чем догоняющие их развивающиеся страны. Если же история мыслится как преемственное и поступательное «движение от», то традицию и развитость ничто, собственно, не разделяет по времени, различия носят структурный, а не астрономический — временной характер. И тогда то, что создано европейцами за три тысячелетия, можно без чрезмерных усилий и перегрузок пересадить на инокультурные почвы. Но при одном обязательном условии: необходимо знать различия, трудности, тупики, учитывать их в попытках перехода к «развитому» способу жизни, а не затушевывать и смазывать их елейно-филантропическими рассуждениями о равноценности, равноправии, подобии, близости всех культур «всех времен и народов» (211-212). Нам кажется, что слабым местом многих наших работ, с той или иной степенью полноты реализующих марксистско-ленинский подход к изучению истории мыслей и истории философии, является органическая какаято неспособность «держать в уме» на правах ограничивающего рабочего постулата основу основ такого подхода: люди, а не боги, схемы, концепции, конструкции творят историю. Фатальным, хотя и понятным в свете успехов опытной науки, способом мысль историка постоянно норовит споткнуться и замкнуться на дурно понятую объективность — на какуюлибо всеобще-безличную формулу или схему, которая тут же обрастает самостными свойствами субъекта истории. Такая самоистория начинает, говоря словами Маркса, выигрывать сражения, терпеть неудачи, толкать времена и народы на реализацию собственных замыслов, то есть истории если и не приписывают лоб, глаза и уши старого христианского знакомого, этого великого мавра европейской истории, который сделал свое дело и которому пора уйти, то, во всяком случае, ей передают функции самодеятельности, самоактивности, самоопределения, превращая человека-творца в исполнительного агента по сбыту и реализации всемирно-исторических затей и предначертаний этой внечеловеческой или надчеловеческой знаковой сущности. Для нас материалистический, марксистско-ленинский подход к истории мысли вовсе не метод исключения человека (как это делает опытная наука по отношению к своему предмету-объекту), человеческой субъективности из процесса исторического движения, а, совсем

напротив, прежде всего метод исключения всех и всяческих надчеловеческих, экстрачеловеческих, сверхчеловеческих знаковых сущностей, метод утверждения, пусть на правах credo, принципа монополии человека на все виды творчества, в том числе и творчества исторического, в котором боги, формулы, схемы, знаки имеют статус средств и только средств, а не творцов-субъектов (219-220). Прежде всего предмет философии, как бы мы его ни определяли — через социально-всеобщее, или через субъективно-всеобщее, или через наиболее общие законы природы, общества и мышления, какими они представлены в мире социально-значимой деятельности, — органично историчен, плывет и меняется по времени, из него неустранимы отметки места и времени, тогда как предметы естественно-научных дисциплин «константны», исключают все, что имеет отметку места и времени, способно быть одним здесь и другим — там, одним в XIX в. и другим — в XX в. Многие дисциплинарные и экстрадисциплинарные процедуры имплицитно содержат постулат о вневременной и внепространственной природе естественно-научного знания. Дисциплинарному теоретику этот постулат дает право диссоциировать массив дисциплинарного знания, разрушать историко-ценностную упаковку знания, как она представлена сетью цитирования, и искать более компактные и экономные способы упаковки. Инженеры, конструкторы, изобретатели проделывают ту же операцию диссоциации массива ради использования свойства приложимости знания, ради перемещения знания к местам и датам его использования, независимо от места и времени появления отдельных элементов знания. Это было бы невозможно, если бы дисциплинарное знание имело отметки места и времени как существенные характеристики, а с филосрфским знанием такое действительно невозможно (255-256). Вечность и независимость от пространства и времени естественнонаучного знания создают противоположность оснований преемственности науки и философии. В опытной науке действует принцип «решенности» вопроса, к нему попросту запрещено возвращаться в силу запрета на повтор плагиата, поэтому в основании преемственности естественнонаучных дисциплин лежит кумуляция знания, накопление «решенных вопросов». В философии же это основание скорее располагается на уровне проблем и вопросов. Вечными оказываются не решения — они заведомо не могут быть

вечными, стареют, если предмет историчен, — а сами проблемы, решать которые приходится заново каждому живущему поколению философов. Иными словами, если источник устойчивости и живучести естественнонаучной дисциплины локализуется на уровне решенных вопросов, то в философии он локализован на уровне социально-значимой проблематики, требующей постоянных усилий для приведения ее в более или менее «решенную» форму ориентира или вектора возможных социальных изменений. Как античность спорила о том, что есть знание, в чем состоит для человека благо, в чем его добродетели, так и сегодня мы спорим все о том же и о многом другом: накопление философских результатов идет, похоже, не по основанию положительной решенности, а по основанию обогащения проблематики (256-257). Выход за пределы массива философских учений в поисках предмета философии и предмета истории философии с первых же шагов требует ориентации проблемы относительно истории общества в целом. Примем за исходное ту концепцию механизма исторической поступательности и его отражения в философском сознании, которая дана Марксом и Энгельсом: «Эта концепция показывает, что история не растворяется в „самосознании", как „дух от духа", а что каждая ее ступень застает в наличии определенный материальный результат, определенную сумму производительных сил, исторически создавшееся отношение людей к природе и друг к другу, застает передаваемую каждому последующему поколению предшествующим ему поколением массу производительных сил, капиталов и обстоятельств, которые хотя, с одной стороны, и видоизменяются новым поколением, но, с другой стороны, предписывают ему его собственные условия жизни и придают ему определенное развитие, особый характер. Эта концепция показывает, таким образом, что обстоятельства в такой же мере творят людей, в какой люди творят обстоятельства. Та сумма производительных сил, капиталов и социальных форм общения, которую каждый индивид и каждое поколение застают как нечто данное, есть реальная основа того, что философы представляли себе в виде „субстанции и в виде „сущности человека", что они „обожествляли и с чем боролись"» [13, 37]. Для нас особенно важно подчеркнуть в этой концепции ее трансляционно-преобразующий характер. История понимается не как «движение к», реализующее некий предзаданный план исторического строительства,

а как «движение от», именно как движение от суммы унаследованных данным поколением обстоятельств, где эти обстоятельства, продукт исторического творчества предшественников, обеспечивая преемственность исторического развития и форм исторической поступательности, образуют предмет проблемо- и целеобразующей теоретической критики и соответствующей революционной практики данного поколения, направленной к трансформации унаследованной суммы обстоятельств в какую-то новую, которая будет передана следующему поколению на предмет теоретической критики и практического изменения. Важная для нас специфика этой концепции материалистического понимания истории состоит в том, что она не вводит других, кроме смертного человека, субъектов истории, признает за суммой унаследованных обстоятельств, во-первых, их человеческое происхождение, то есть видит их право на существование не в естественных и неподвластных человеку законах, а в их воспроизводстве, репродукции в социальной жизни, что делает возможной революционную практику изменения этих обстоятельств, а, во-вторых, концепция ограничивает роль суммы обстоятельств в исторической поступательности инерцией и производной от инерции социальных институтов преемственностью. Инерционный подход к сумме унаследованных обстоятельств позволяет под субъектом истории, обладающим монополией на историческое творчество, понимать живущее поколение людей, которые застают как данность сумму сложившихся уже обстоятельств собственного существования, критически их оценивают в меру собственного понимания значения и смысла человеческого существования, пытаются видоизменить эти обстоятельства в более человеческие без надежд и претензий на то, что выработанные ими критерии человечности и цели революционной практики останутся в силе и для следующих поколений. Роль философии в таком механизме исторической поступательности более или менее понятна. Она, во-первых, должна бы обеспечивать или принимать активное участие в обеспечении трансляции — в передаче новым поколениям суммы обстоятельств как целостной системы условий существования общества, как мировоззрения, тем или иным способом объединяющего в обозримое для человека целое всеобщее отношений людей по поводу вещей и людей по поводу людей, поскольку без этой целостной социальной установки, определяющей место человека в природе и место

индивида среди индивидов, под вопросом могла бы оказаться сама социальность как необходимое условие жизни и воспроизводства человека. Философия, во-вторых, если ее предмет всеобщее, должна бы нести функции социальной рефлексии, разделения в унаследованных обстоятельствах естественного (законы природы, физиология человека) и человеческого, с тем чтобы выделить в наследстве предмет исторического творчества — то, что создано человеком и может быть изменено человеком, если доказана нежелательность или несовместимость отдельных социальных институтов (рабство, неравенство, угнетение...) с высшими целями человека (280-282). Философия, далее, должна бы формировать на партийной или общесоциальной основе идею должного как нравственное основание критического восприятия действительности с точки зрения иного, более разумного и человеческого порядка. Можно бы и дальше перечислять те социально-необходимые функции, которые могла бы выполнять философия в процессе существования и исторического развития общества, если они следуют инерционно-преемственно-преобразоватсльной схеме, как она дана в концепции материалистического понимания истории. Но наиболее перспективным способом подключения философской деятельности в систему социально-необходимых видов деятельности нам представляется такой, когда предмет философии связывают с трансляцией знания — с хранением, умножением и передачей от поколения к поколению массива социально-необходимого знания. В эту функцию органично входят на правах составляющих и мировоззрение, и социальная рефлексия, и многое другое, но она интересна не только как фокус и пересечение многих функций. Она интересна и сама по себе как основание классификации широкого круга функционально идентичных явлений, в число которых входят, по нашему мнению, и предмет философии, и предмет истории философии (282). Переход от трех абсолютов (Бог — человек — природа) к двум (человек — природа), естественно, выявил и обострил именно ту проблематику, за которую нес ответственность и которую «решал» этот устраненный абсолют — Бог. Проблема познаваемости, которая так просто решалась в логически гомогенном мире сотворенной природы и богоподобия человека, становится у Канта проблемой номер один. Отсюда и те кантовские категориальные различения логической гетерономии — свобода и природа,

логика свободы и логика природы (необходимости), цель в себе и вещь в себе, человек и автомат Вокансона, мир тезисов и мир антитезисов, которые почему-то вызвали здесь удивление у одного из выступавших знатоков специфики философского знания. Кант показывает, что как цель в себе, как высшая и «единственно святая» ценность, обладающая достоинствами, а не свойствами, человек не исчерпывается вещной логикой необходимости. В любом своем акте и поступке человек вынужден действовать в согласии с этой вещной логикой необходимости, но как существо, обладающее разумом и способностью выбора, человек действует по логике свободы, совершает одни поступки и избегает других, несет полную ответственность за историю собственной жизни. И чем больше человек знает, тем богаче у него выбор и тем выше ответственность человека как нравственного существа. Никакой мистики и темноты в этих трезвых кантовских положениях не обнаруживается. Кант, конечно же, недооценивает сил социальной инерции, той «суммы обстоятельств», которую живущее поколение наследует как данность наличных форм и способов деятельности, замыкает историческое движение на мышление, а не на деятельность, что и отмечалось Марксом. Но все эти детали не отменяют главного: у Канта человек противопоставлен вещному миру необходимости и слепых автоматизмов как активная и разумная сила, полностью ответственная в меру собственного разумения и за свою историю, и за свое будущее. В этом смысле Кант очевидный предшественник марксистской концепции материалистического понимания истории как результата революционной практики предшествующих поколений и живущего поколения людей (348-349).

История европейской культурной традиции и ее проблемы. М., 2004 [1] Предисловие Основной методологический инструментарий связан в нашей работе с основными положениями тезаурусной динамики,...призванной объяснить движение людей и идей в мире знака, располагающегося между двумя неустранимыми абсолютами — источниками субъективного и объективного определений — между человеческим младенцем и независимым ни от человека ни от человечества окружением (4).

Мы сознательно придерживались того принципа, по которому общение с читателем неясной по терминалу взрослой специализированной деятельности, принадлежности возможно только в рамках той суммы всеобщих для взрослого населения знаний, которая обретена в общеобразовательной школе (4). Введение Измеримым и зримым выражением растущего стандарта универсальной онаученности общества стал в современном развитом обществе аттестат зрелости или его эквивалент, который выдается входящим в многообразие видов социальной деятельности индивидам и как свидетельство о сданном экзамене-минимуме по онаученности и как пропуск — проходной билет во все социально-значимые профессии, требующие специализации и формального постшкольного обучения той или иной деятельности (5). Если обозначить содержание текстов, которые... все поголовно взрослеющие индивиды должны пройти и усвоить в десятилетнем движении по возрастным группам от 7 до 17, через текущее значение универсального тезауруса общества Ту, то все последующие специализирующие движения индивидов примут вид формальных или неформальных движений в специализацию Ту-Тс на некоторую глубину, представленную сроком постшкольного обучения. Специализированные Тс, как правило, информационно изолированы, и если, скажем, в университетском коридоре встретились на перерыве два преподавателя, физик и филолог, и о чем-то оживленно беседуют, то... можно со 100 % уверенностью сказать, что говорят они не о проблемах филологии или физики — здесь перед ними «лакуна» и говорить им не о чем, а говорят они на Ту, на языке своей «абитуриентской» юности, когда они, если использовать термины пансофии Коменского, «все знали обо всем», а потом, если оба они кандидаты, один отошел от Ту на 7-8 лет в физику, другой на ту же глубину в филологию, где у каждого свои языки, жаргоны, концептуально-понятийные аппараты (5). Особое положение университета в иерархии образовательных институтов современного общества выразимо элементарной констатацией: университет — единственный образовательный институт, который сам для себя готовит кадры воспитателей, тогда как все остальные институты получают кадры воспитателей извне, в конечном счете прямо или опосредованно из университета.

Самовоспитание университетских преподавателей — результат проведенной филологом В. Гумбольдтом реформы университетской структуры, которая создала распространенную сегодня повсеместно «профессорскую» или «приват-доцентскую» модель, объединившую роли преподавателя и исследователя... В современной ситуации состав Ту и непредсказуемые события на переднем крае научного познания мира образуют в их противоречивом единстве целостный и постоянно меняющий свои характеристики механизм воспроизводства и изменения культуры современного общества, если под культурой понимать ту совокупность отношений людей по поводу окружения и людей по поводу людей, которая воспроизводится и преемственно изменяется в смене поколений внегенетическими «постредакционными» средствами общения поколений (6). Существование нескольких вариантов решения задачи воспроизводства и изменения социальной жизни в смене поколений дает, естественно, поводы для оценок, сравнений, классификаций — для разработки типологии или типологий культур по тем или иным основаниям. При этом производно от состава набора оснований сравнения и от того, что именно понимается под наукой и ее социальной функцией, наука может присутствовать во всех типах или только в европейском да и то лишь на определенных этапах его развития. Если активное соучастие в строительстве и преобразовании состава Ту и, естественно, действующего стандарта научных знаний всеобщего и обязательного для данного общества распределения признается существенной социальной ролью науки именно по этой роли опознается присутствие или отсутствие науки в культурном типе, то можно со всей определенностью сказать, что наука и возникла в европейском типе культуры и сегодня существует лишь в ареале распространения этого типа, куда входят страны европейско-христианской культурной традиции и немногочисленная группа стран инокультурной традиции, сумевших трансплантировать европейскую систему социализации индивидов на свою почву (6-7). Основная задача — попытаться выделить предмет истории науки, проблемную область историко-научных исследований как некий конечный по хронологической глубине и по принадлежности к культурному типу континуум событий, образующих не только хронологическую последовательность, но и последовательность историческую, в которой событие

или группа предшествующих событий образует условие осуществимости последующих событий, то есть мы намерены показать определенную закономерность наличного и наблюдаемого сегодня результата — действующего механизма каузальной связи между событиями переднего края научных исследований и составом Ту, — как продукта множества событий, располагающихся на разной хронологической глубине (7).

Текущая методологическая ситуация Дисциплине положено иметь предмет, а после работ Т. Куна [14] — и парадигму, чтобы этот предмет видеть «научно» в единстве апперцепции как область проблем, допускающих осмысленное обсуждение [14, 112]. Понятно, что границы и состав предмета во многом будут зависеть от состава парадигмы, от включенных в нее идентификаторов (7). Текущая методологическая ситуация в исследованиях по науковедению, социологии и истории науки характеризуется присутствием двух возмущающих и трудно согласуемых друг с другом моментов — эмпирического, который представлен растущим массивом эмпирических данных о науке, университете, системах народного образования, собранных по множеству переменных, далеко не всегда образующих целостную систему, и момента концептуального, в эпицентре которого располагается сегодня концепция Т. Куна о научных революциях (14), причем располагается не на правах господствующей концепции, а скорее на правах сильнодействующего раздражителя, вынуждающего науковедов, социологов и историков науки, с одной стороны, проявлять к концепции Куна определенный пиетет, а с другой, — обойти самое проблему революции (8). В общепринятое представление о «научности» входит сегодня редко эксплицируемая, но действенная посылка, которую впервые четко сформулировал Лейбниц в самом начале XVIII в.: «...свойства вещей всегда и повсюду являются такими же, каковы они сейчас и здесь» [32]. Эта посылка выполнима только в условиях «нормальной» науки, поскольку она вводит через «всегда и повсюду» представление о дисциплинарной «вечности», смысл которой лучше других для наших целей пояснил верный ученик и комментатор Р. Мертона Н. Сторер: «Научное знание в определенном смысле вне времени. Мы по привычке пишем: «Аристотель

говорит,... Ньютон отмечает...», что свидетельствует в пользу широкой распространенности постулата платоников о том, что все идеи науки сосуществуют где-то в области, лишенной часов и календарей» (16, XXIII-XXIV).

Проблема начала Эквифинальность и Человекоразмерность Лишние люди Ч. I. Постредакция и знаковое кодирование в деятельность Язык и условие осуществимости, и активный участник процессов воспитания, специализирующего кодирования подрастающих индивидов в обществах любого типа культуры (64). Постредакция — «воспитательный длительный контакт поколений, общение поколений, включая и знаковое» (64). Ее используют все птицы и млекопитающие, «...хотя с точки зрения способностей особей обеспечивать деятельностью одиночек и разнополых пар собственное существование и воспроизведение вида в смене поколений все виды этих классов, кроме человеческого, должны быть признаны биологически достаточными» (64). Но у этих биологически достаточных видов нет той задачи на выживание, которая стоит перед биологически и генетически недостаточным видом: транслировать, передавать от поколения к поколению системную организацию средствами постредакции. Поэтому их постредакция не несет специализирующей функции, нагрузки развода индивидов в своеобразные фрагменты деятельности и качественно отлична от человеческой постредакции (64). Нужна такая точка зрения на язык, его природу и функции, в которой функции специализирующего кодирования, разобщения и развода подрастающих индивидов в человекоразмерные информационно-изолированные фрагменты общесоциальной деятельности были бы не функцией «в частности», а ключевой, первой и исходной, которую предполагают и на которую опираются все иные, в том числе мышление и познание, поскольку именно она решает проблему генетической недостаточности человеческого рода и выступает условием существования человека

как существа не только естественного, но и социального и разумного (64-65). Передать системную организацию и наладить внебиологическое знаковое кодирование индивидов в специализированные индивидоразмерные фрагменты общесоциальной деятельности можно только средствами такой постредакции, которые используют индивидуализирующие имена в качестве диакритических знаков, позволяющих различать индивидов, и тексты, которые содержат программу деятельности того человекоразмерного фрагмента целостной системы деятельности, в которой кодируется носитель данного имени, индивид (66). Гл. 1. Репродуктивные характеристики мира, вера в природу и ее разумное творение Мы вовсе не считаем, как это делает большинство жестких социальных детерминистов, что развитие человеческого биокода с появлением общества прекратилось, что где-то там в нео- или палеолите «Матушка Природа» отступилась от человека как существа социального и разумного, изъяв его начисто из биологических механизмов изменения биокода под воздействием изменений в окружении (79). Именно в этом пункте всеядности как свойства биокода неубедительным представляется популярный у жестких социальных детерминистов аргумент, по которому только постредакция делает человека человеком и не прошедшие через человеческую постредакцию индивиды не люди, а животные. Аргумент основан на действительных фактах воспитания человеческих младенцев животными, в основном волками. И положение действительно таково, что если возможности возраста «от 2 до 5» растрачены на освоение волчьей жизни, то вернуть такого индивида, прошедшего этот возраст в волчьей «семье» и принявшего как данность волчий образ жизни к человеческому облику практически невозможно. Слабость аргумента жестких детерминистов в том, что он хотя и работает против отчаянных генетиков, вполне совместим с идеей всеядности как свойства именно человеческого биокода, позволяющего человеку, в частности, осваивать и волчью данность, а во-вторых, он оставляет без внимания тот факт, что человек может стать волком в силу всеядности своего биокода, а волк стать человеком не может — жесткость биокода не позволяет. По тем же причинам не получается это и у тех миллиардов животных, которые живут

и прожили свою жизнь в теснейшем симбиозе с человеком, находясь под воздействием его постредакции. В силу всего этого наша позиция состоит в том, что для того, чтобы стать человеком, нужно прежде всего родиться человеком с нормальным всеядным человеческим биокодом. Эта позиция не совпадает ни с позицией отчаянных генетиков, ни с позицией жестких социальных детерминистов. Мы будем исходить из того, что свойство всеядности человеческого биокода не является его изначальным свойством, унаследованным от предков человека, что оно благоприобретено как раз в период первой географической экспансии человека, когда каждый шаг человека по земному шару означал необходимость практического освоения новой эмпирической реальности, новой «природы», необходимость перестройки постредакции в соответствии со свойствами новой природы, необходимость познания нового. Естественно, что доказать здесь ничего нельзя, но сам тот факт, что европейцы обнаружили землю заселенной во всем многообразии условий, допускающих приведение к человекоразмерности средствами знакового кодирования первобытного общества, делает вероятным предположение, что поглощена была биокодом именно эта способность к оперативному изменению постредакции, к творчеству, основанная на неколебимой вере в разумность и человекоразмерность наличного порядка, которую индивиды выявляют в возрасте «от 2 до 5» (79-80). Гл. 2. Универсалии общения: имя, текст и тезаурусное отношение За малыми исключениями ребенок практически никогда, до встречи в школе с учителями, не слышит слова вне связи с другими словами, как и предложения в их нарочитой обособленности впервые слышит на первом в жизни диктанте. То, что он реально слышит, суть связная речь, тексты (82). Ребенок, имея дело с текстами и только текстами, способен извлекать из них и то, что извлекают из текстов лингвисты — словарь и универсальные правила обращения со словами, и то, что явно не удается лингвистам в их парадигме. Ребенок, например, не спутает текст с бессвязным набором предложений, ученик — связный текст с упражнением, тогда как лингвист, пока он в рамках своей парадигмы, их не различает, хотя, естественно, выйдя за рамки парадигмы и превратившись из лингвиста в обыкновенного

читателя, он без труда разберется по экстралингвистическим критериям, где, скажем, детектив, а где упражнение (82). Лингвисты не видят каких-либо существенных функций текста в общении и соответственно устраняют его из описаний актов речи (83). История предыдущих актов общения между А и В представлена формальным или неформальным связным текстом конечной длины обшей для А и В принадлежности (84). Текст-история, и это общее свойство всех текстов-историй, функционирующих в области общения или речевой деятельности, связывает в своих предложениях конечный словарь. Поскольку лингвисты полный словарь языка называют тезаурусом, а текст и тезаурус начинаются с одной буквы, мы будем применять к этим текстам-историям данного акта общения, который произойдет в «здесь и сейчас» В, обозначение То (85). В любой ситуации осмысленного общения, в которой А действительно что-то н у ж н о сказать В, сообщить В нечто для него новое, известное А, но неизвестное В, мы будем обнаруживать разность: Tl минус То, и задачей акта речи будет во всех случаях уничтожение этой разности, перевод текста То в текст Tl методом преемственного наращивания истории общения между А и В до значения Tl, которое станет То последующих актов общения (85). В связном тексте на уровне предложений нет повторов (91). В более широком плане принципиальная важность отсутствия повтора или цикла на уровне предложений или тем более текстов состоит для нас в том, что это обстоятельство четко прописывает в мире творчества все виды актов общения между А и В, опирающиеся на историю прошлых актов общения между ними, то есть служит решающим свидетельством в пользу того, что язык есть инструмент творчества по преимуществу, а классическая модель лингвистов, модель общения между А и В, если в нее через То введена история прежних актов общения между ними, должна рассматриваться как универсальный, навязанный любому, владеющему языком индивиду, микроакт творчества, освоения нового знания, перевода нового (тезаурусное отношение) в наличное, в условие осуществимости будущих актов освоения нового и перевода его в наличное. Словом, владеть языком значит быть пожизненно приговоренным к творчеству (91).

Любое объяснение А с В, поскольку оно содержит новое, вынуждено искать опоры в истории, в предшествующих актах объяснения и в универсальном случае оно находит эти опоры на уровне слов, а не предложений То. Такие найденные А слова-опоры вовлекаются в объяснение, в строительство новых предложений, каждое из которых представляет из себя микроакт переработки нового с попутной деформацией старого, наличного: новое опосредуется наличным, и каждый акт такого опосредования в предложении снимает какую-то часть неопределенности нового для В, но в то же самое время деформирует, меняет, сдвигает наличную определенность В, представленную в То в направлении к T l . И если, скажем, применить к объяснению как целостному процессу перевода То в Tl, в котором новое обрабатывают наличным, чтобы перевести новое в наличное, а наличное — новым, чтобы перевести наличное в новое значение, инструментальную аналогию Ципфа [17, 5 8 - 7 1 ] , то сам процесс можно представить как перековку смысла, а образующие его микроактыпредложения как последовательность ударов молота, связывающих новое с наличным и деформирующих наличное, приспосабливая его к контурам нового (94-95). Гл. 3. Дискуссии вокруг начала человеческой истории (113-124) Приступ аппендицита в Калифорнии. Гл. 4. Дискуссии второй половины Х/Х в. вокруг начала человеческой истории( 124-248) Тоска Ту по Ти Феномен системы Динамическая запись и общая теория систем Парадигматика выявления топоса

Ч. 2. Путь к науке Гл. I. Грамматика и порядок ( 2 5 1 - 3 9 9 ) Свидетельства кризиса традиционной лингвистической парадигмы Гипотеза глубины Лингвистическая относительность Частная и общая теория лингвистической относительности Общая теория лингвистической относительности

Гл. 2. Категориальный потенциал языка и категориальный потенциал человечества (400-436) Национальные Т-континуумы развитых стран мира

Ч. 3. Становление и перспективы развития современных Т-континуумов развитых обществ Гл. 1. Некоторые сведения из истории системы образования (439532) Интеллектуальная революция XVII в. (подходы) Интеллектуальная революция XVII в. (ход событий) Интеллектуальная революция XVII в. (на периферии событий) Гл. 2. Становление общенаучной коммуникации (532-608) Королевское общество Лондона во второй половине XVIII и в начале XIX в. Британская ассоциация для Продвижения Науки. Гл. 3. Экстенсивная модель онаучивания общества (608-638). Кризис экстенсивной модели онаучивания общества и вытекающие из него угрожающие перспективы Гл. 4. Интенсивная модель онаучивания развитых обществ (638722). Проблемы подготовки к реализации интенсивной модели Проблемы переходного периода Изменение области поиска нужных элементов научного знания и размывание коридорной ситуации

СОДЕРЖАНИЕ Введение

3

1. Жизнь

4

Предварительные замечания

4

Биография

7

Два эпизода из жизни М.К. Петрова

12

Жизненное призвание

25

Философский архив

26

2. Взгляды

30

Образ мира культуры

31

Основные проблемы творчества. Философская антропология и лингвистическая концепция

34

Рубежи исторического процесса, или типология культуры

42

Античная культура

51

Христианство и современная наука

55

Особенности современной науки

56

Модель научной познавательной деятельности

59

Подготовка кадров для науки. Кризис онаучивания

62

3. Наследие М.К. Петрова и современность

66

Заключение

83

Фрагменты из книг М.К. Петрова

85

Литература

107

Хронологический указатель трудов М.К. Петрова

109

Литература о жизни и деятельности М.К. Петрова

118