Лингвокультурологическое описание предметной лексики русских народных говоров: Монография

И. В. Пантелеев

ЛИНГВОКУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОЕ ОПИСАНИЕ ПРЕДМЕТНОЙ ЛЕКСИКИ РУССКИХ НАРОДНЫХ ГОВОРОВ

Тула 2006

Федеральное агентство по образованию Российской Федерации Государственное учреждение высшего и профессионального образования «Тульский государственный университет»

И. В. Пантелеев

ЛИНГВОКУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКОЕ ОПИСАНИЕ ПРЕДМЕТНОЙ ЛЕКСИКИ РУССКИХ НАРОДНЫХ ГОВОРОВ (НА ПРИМЕРЕ НАЗВАНИЙ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ ИЗ ДРЕВЕСНЫХ И ТРАВЯНИСТЫХ РАСТЕНИЙ)

Тула 2006

УДК 808.2 ББК 81. 2Р – 4 П 16 Печатается по решению библиотечно-издательского совета Тульского государственного университета

Рецензенты: доктор филологических наук, профессор, заслуженный работник высшей школы Н. Г. Блохина; доктор филологических наук, профессор В. К. Харченко.

Пантелеев И. В. П 16

Лингвокультурологическое описание предметной лексики русских народных говоров [на примере названий бытовых емкостей из древесных и травянистых растений]: Монография. – Тула: Изд-во Тульск. гос. ун-та, 2006. – 225 с. ISBN 5-7679-0846-х Монография посвящена лингвокультурологическому и структурно-

семантическому описанию предметной лексики русских народных говоров. На

основе

комплексного

анализа

единиц,

входящих

в

лексико-

семантическую группу «бытовые емкости из древесных и травянистых растений» прослеживается развитие материальной и духовной культуры народов России, с учетом влияния различного рода факторов (технического,

экономического, природно-территориального и др.) устанавливается время появления бытовых вместилищ для жидких, сыпучих и мягких веществ. Адресуется лингвистам, исследующим проблемы взаимодействия языка и культуры, лексикографам, этнографам, музейным работникам, аспирантам и студентам филологических факультетов. ББК 81. 2Р – 4

© Пантелеев И. В., 2006 ISBN 5-7679-0846-х

© Издательство ТулГУ, 2006

Оглавление

Введение. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 1. ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ, МОТИВИРОВАННЫЕ ОСНОВАМИ ИМЕН СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫХ . . . . . . . 1. Признаки мотивации наименований бытовых емкостей, восходящих к основам имен существительных. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1.1 Названия, мотивированные по сходству формы предметов . . . . . . . . 1.2. Названия,

мотивированные существительными, обозначающими

вид исходного материала. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1.3 Номинации, мотивированные названием продукта или вещества, для хранения и транспортировки которого предназначен сосуд. . . . 1.4. Названия, мотивированные действием, которое постоянно испытывает предмет-сосуд. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 1.5. Названия, мотивированные по отношению ко времени. . . . . . . . . . . . 1.6. Названия, за основу мотивации которых взят объем сосуда. . . . . . . . 1.7. Названия, мотивированные существительными, обозначающими место употребления сосуда. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 2. ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ, ОБРАЗОВАННЫЕ СУФФИКСАЛЬНЫМ СПОСОБОМ НА БАЗЕ АТРИБУТИВНЫХ СЛОВОСОЧЕТАНИЙ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 2. Признаки мотивации наименований бытовых емкостей, образованных посредством суффиксации на базе атрибутивных словосочетаний. . 2.1. Наименования, мотивированные названием исходного материала, пошедшего на изготовление предметов-сосудов. . . . . . . . . . . . . . ..

2.2. Наименования, мотивированные названием продукта или вещества, для хранения и транспортировки которого предназначен сосуд. . 2.3. Наименования, мотивированные прилагательными, обозначающими объем, размер или способ ношения сосуда. . . . 2.4. Названия, мотивированные прилагательными, обозначающими место употребления сосуда. . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 3. ОТГЛАГОЛЬНЫЕ ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3. Принципы номинации отглагольных диалектных названий бытовых ем костей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3.1. Названия, обозначающие сосуды, предназначенные для выполнения действия, названного в мотивирующей основе. . . . . . . . . . . . . . 3.2. Названия, обозначающие сосуды, полученные в результате определенного действия. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3.3. Названия, обозначающие емкости, регулярно подвергающиеся действию, обозначенному в мотивирующей основе. . . . . . . . . . . . Глава 4. ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ, ПРИШЕДШИЕ НА РУСЬ ИЗ ДРУГИХ ЯЗЫКОВ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 4. Основные этапы заимствования русским языком иноязычной лексики. 4.1. Названия, пришедшие на Русь из греческого языка. . . . . . . . . . . . . . 4.2. Названия, пришедшие на Русь из восточных языков. . . . . . . . . . . . 4.3. Названия, заимствованные из латинского языка. . . . . . . . . . . . . . . . . 4.4. Названия, заимствованные из немецкого языка. . . . . . . . . . . . . . . . . . 4.5. Названия, пришедшие на Русь из польского языка. . . . . . . . . . . . . . . Глава 5. ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ С НЕЯСНЫМ ЭТИМОНОМ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Заключение. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Библиография. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Приложение 1. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Приложение 2. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Приложение 3. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

ВВЕДЕНИЕ История русской диалектологии начинается с XVIII в. с трудов ученого-энциклопедиста М. В. Ломоносова, который впервые выделил три основных русских диалекта: московский, северный и украинский. С X1X столетия в России проводится активный сбор диалектного материала,

появляются

первые публикации диалектных записей. Во 2-й пол. X1X в. выходит «Опыт областного диалектного словаря» А. Х. Востокова и И. И. Срезневского, а также «Толковый словарь живого великорусского языка» В. И. Даля, в который были включены и многие диалектные слова. В это же время в отечественной лингвистике впервые затрагивается вопрос диалектного словообразования. В. И. Даль в статье «О наречиях русского языка» (1852) помимо классификации русских говоров отмечает особенности в их слово- и формообразовании (окончания сравнительных и превосходных степеней прилагательных, формы возвратных частиц глаголов, некоторые суффиксы существительных, способы образования наречий), а уже в «Толковом словаре...» лексикограф «делает попытки анализа диалектных значений приставок и их географической локализации» [Порохова 1966, 129]. Кроме В. И. Даля диалектным словообразованием интересовались Ф. И. Буслаев и собирательфольклорист П. Н. Рыбников [Буслаев 1863; Рыбников 1867]. Систематическое изучение русских народных говоров началось после Октябрьской революции. На первом этапе эта работа ограничивалась сбором и систематизацией диалектного материала. В 20-е годы появились работы по диалектологии, которые носили общий характер и не затрагивали конкретных проблем словообразования и лексикологии [Селищев 1921; Чернышев 1929; Гринкова 1930]. Справедливости ради надо отметить, что в этих работах уже содержались разрозненные сведения по диалектному словообразованию. О том, что в это время в диалектной лексикологии дела обстояли не на много лучше, чем в диалектном словообразовании, мы узнаем из высказывания Р. И. Аванесова: «У нас нет исследований о лексике отдельных говоров и о той или иной отрасли лексики. Едва ли не единственной относящейся сюда

работой является «Исследование о лексике русских говоров» Ф. П. Филина (1936 г.), посвященное

сельскохозяйственной терминологии» [Аванесов

1949, 172]. Здесь же необходимо сказать и о том, что эта работа Ф. П. Филина имела важное методологическое значение, поскольку в ней предлагалось строго разграничивать сионимичность и параллелизм обозначения. Ф. П. Филин усматривал различие между этими явлениями в том, что «синонимы употребляются в одном и том же говоре, а параллельные же названия – в разных» [Филин 1936, 98]. Несколько иной точки зрения придерживался Р. И. Аванесов. Согласно разработанной им теории диалектный язык понимается как проявление единой макросистемы, поэтому семантически тождественные диалектизмы, присущие разным говорам, называются «разнодиалектными, межсистемными синонимами». Например: белка – векша; петух – кочет. Далее Р. И. Аванесов говорит о том, что в одном говоре или в рамках литературного языка существует внутрисистемная синонимия [Вопросы теории лингвистической географии 1962, 98]. Несмотря на то, что теория Ф. П. Филина создает для исследователей существенные, а подчас непреодолимые трудности в разраничении диалектных синонимов и параллелизмов, – каждый раз приходится доказывать принадлежность семантически тождественных единиц одним и тем же говорам, – в отечественной диалектологии именно ей отдано предпочтение [Баранникова 1963; Лутовинова 1968; Сороколетов 1975; Коготкова 1979]. Принимая во внимание, что каждый говор представляет собой систему, «связанную единой речевой практикой единого коллектива» [Филин 1963, 328], с мнением ученого трудно не согласиться. Поэтому в своей работе мы будем придерживаться общепринятой точки зрения на явления диалектной синонимии. Первые исследования, посвященные непосредстенно изучению диалектного словообразования, появляются только в 50 – х годах XX в. [Земская 1950; Фролова 1950; Попова 1955]. Начиная с 60 –х годов XX в. изучение диалектного словообразования идет от общего к частному. Исследователей интересуют такие вопросы, как особенности словопроизводства в пределах

какого-либо говора [Альмухамедова 1961; Белова 1961], особенности образования слов определенной части речи [Сыромля 1959; Торопцев 1958; Сахарный 1963]; большое внимание уделяется рассмотрению отдельных способов диалектного словообразования [Нейштадт 1953; Герд 1961; Моисеенко 1964]. В 60-е годы XX столетия в языковедческой литературе начинает прослеживаться мысль о необходимости кропотливого и неотложного изучения предметно-бытовой лексики русских говоров по лексико-семантическим группам (полям): утварь, жилище, одежда и т. п. Этому немало способствовал обострившийся интерес к теории лингвистического источниковедения, к публикациям диалектных материалов, к языку ведущих русских писателей XIX–XX вв. (Л. Толстого, И. Тургенева, И. Бунина, Ф. Абрамова, В. Белова, М. Шолохова, В. Шукшина и других), к народной культуре, к истории кустарных промыслов и ремесел. В это же время в лингвистике намечается переход от преимущественно описательного рассмотрения отдельных диалектных лексем к теоретическим обобщениям по изучению определенных групп диалектных слов с точки зрения их способов образования, этимологии и значения [Силина 1965; Баранникова 1967; Шейнина 1968]. В конце XX столетия внимание лингвистов сосредотачивается на проблемах диалектной лексикологии и фразеологии, словообразования и этимологии [Маслов 1981; 2000; Блинова 1984; Бахвалова 1995; Кузина 2001; Власова 2002]. Причина столь устойчивого интереса к изучению русских говоров, на наш взгляд, кроется в самих говорах, представляющих собой огромный самобытный пласт русского языка, в котором в полном объеме отразилась материальная и духовная культура русского народа за весь период его существования. Сто лет назад академик А. А. Шахматов так охарактеризовал значение изучения диалектов в средних и специальных учебных заведениях: «Из исторического очерка русского языка, из обзора русских наречий, из знакомства с живыми говорами учащийся вынесет уважение к идее народности. Он … усмотрит русский народ в непосредственных проявлениях его духовной жизни» [Шахматов 1904, 101].

Несмотря на то, что все вышеназванные публикации являются существенным шагом вперед на пути изучения обозначенных проблем и довольно глубоко проникают в суть историко-этимологического анализа ряда диалектных названий бытовых емкостей, в том числе и из материала растений, эти последние наименования остались без выяснения причин и условий их вхождения в диалекты, также не были указаны мотивы образования дериватов с новым лексическим значением от уже существующих диалектных названий бытовых емкостей из материала растений. Это объясняется тем, что диалектные наименования бытовых сосудов изучались без необходимого учета их связи с функциями обозначаемых ими предметов в разные промежутки времени, рассматривались большей частью с точки зрения морфологии слова-обозначения, группировалась по словообразовательным моделям, по парадигматическому родству. Дальше этого анализ диалектных названий бытовых емкостей не шел. К тому же очень часто слова-наименования рассматривались как знаки, оторванные от содержания денотата (понятия, предмета), от его истории. Из всего вышеизложенного можно сделать вывод: на сегодняшний день в филологической науке нет исчерпывающей лингвоисторической и лингвокультурологической характеристики диалектных названий бытовых емкостей. В то же время современные лингвокультурологи отмечают, что социальная диалектология является одной из «культуроносных» дисциплин, поскольку изучает жизнь народа во всех ее проявлениях [Маслова 2004, 9]. Поэтому в настоящей работе диалектные названия бытовых емкостей будут рассматриваться в контексте материальной и духовной культуры народов России. Как исследователя нас будут интересовать кустарные промыслы и ремесла, обряды и поверья, ритуалы и обычаи, закрепившиеся в языке, а также различного рода письменные источники, которые позволят дать лингвоисторическую и лингвокультурологическую оценку употребления в русском языке на протяжении столетий диалектных наименований бытовых емкостей. К сожалению, до сих пор не указаны основания и пути формирования

лексико-семантического поля «диалектные названия бытовых емкостей из материала растений», до конца не выявлены мотивы закрепления в русских говорах одних наименований и не указаны причины исчезновения других, не определены условия перехода общеупотребительных слов-наименований бытовых сосудов в разряд диалектизмов, не установлен целостный объем диалектных наименований емкостей из материала растений для всех видов веществ: жидких, мягких, сыпучих и твердых, не названы экстралингвистические факторы появления в русских говорах как исконно русских, так и заимствованных номинаций бытовых сосудов, не определены причины появления конкретных диалектных названий бытовых емкостей, сфера их функционирования, не обозначены условия перехода диалектных наименований бытовых вместилищ в разряд общепринятой терминологии. Последнее представляется особенно важным в силу того, что в настоящее время диалектные названия бытовых сосудов терминологизируются, что обусловлено как экстралингвистическими, так и собственно языковыми факторами. К внеязыковым факторам отнесем: * во-первых, социальный фактор: в конце второго тысячелетия в современном обществе наблюдается устойчивая тенденция к изучению самобытной материальной и духовной культуры народов России; * во-вторых, производственный фактор, способствующий активному возрождению кустарных промыслов и ремесел. Собственно-языковым фактором является активное взаимодействие лексики русского литературного языка с диалектной лексикой. Это дает основание некоторым отечественным ученым говорить о том, что современные диалекты представляют собой полудиалект, т.е. такую языковую структуру, которую можно определить как «сплав сосуществующих языковых элементов диалекта и литературного языка» [Коготкова 1979, 6]. Здесь же следует отметить, что «происходящее в настоящее время нивелирование диалектов, утрата ими черт, отличающих их друг от друга и от литературного языка, –

это утрата части их языкового богатства, обеднение общенародного языка» [Русские 1997, 105]. Таким образом, изучение различных пластов диалектной лексики, в том числе и слов, входящих в лексико-семантическую группу «диалектные наименования бытовых емкостей из материала растений», является на сегодняшний день не только собственно филологической, но и культурологической задачей.

ГЛАВА 1 ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ, МОТИВИРОВАННЫЕ ОСНОВАМИ ИМЕН СУЩЕСТВИТЕЛЬНЫХ

1. Признаки мотивации наименований бытовых емкостей, восходящих к основам имен существительных. Среди множества диалектных названий бытовых емкостей из материала растений выделяется многочисленная группа слов-наименований, образованных посредством суффиксации от именных основ. При этом мотивы номинации емкости, экстралингвистические причины выбора или создания имени предмета-сосуда обусловлены потребностями действительности и, прежде всего, теми средствами, которые присущи сферам различных видов производственной и хозяйственной деятельности. Отсюда следует, что каждое название бытовой емкости мотивировано, однако далеко не всегда можно установить мотивы номинации, поскольку признаки и свойства, положенные в основу наименования, со временем утрачивают свое дифференцирующее значение. Вместе с тем анализ исследуемого материала показывает, что в практике наименования бытовых емкостей из растительного материала сложились свои объективные критерии оценок мотивов номинации, выбора средств образования названий предметов-сосудов. Также довольно четко прослеживаются преобладающие модели структурного состава всего перечня диалектных наименований бытовых емкостей из материала растений, в том числе и названий, мотивированных существительными. В содержательной стороне диалектных наименований бытовых емкостей, восходящих к основам имен существительных, выделяются семантические признаки, обозначающие – форму предмета-сосуда; – вид исходного сырья; – назначение вместилища; – действие, которое постоянно испытывает сосуд; – отношение сосуда ко времени суток; – объем вместилища.

При этом слова с общим значением «носитель предметного признака, обозначенного производящей основой» противопоставляются словам с суффиксами субъективной оценки.

1.1. Названия, мотивированные по сходству формы предметов Названия боку/ра, ы, ж. – «большая бочка» и боче/нька, и, ж. – «небольшая бочка, закрытая с обоих концов; бочонок» употреблялись в тверских говорах XIX в. Назначение бокуры и боченьки во многом было сходным. В емкостях солили грибы, огурцы, рыбу, квасили капусту, мочили ягоды и яблоки, хранили мед, масло, творог, икру, пиво, муку, зерновой хлеб и т. п. Нередко бокура и боченька служили тарой, в которой перевозили различного рода мягкие, жидкие и сыпучие вещества, в том числе и продукты питания. Объем бокуры, вероятно, был произвольным, потому что она не использовалась в качестве торговой емкости, как, скажем, бочка пивная, вмещающая 10 ведер, или мерная, сорокаведерная. С точки зрения словообразования названия боку/ра и боче/нька – суффиксальные призводные от существительного бок. Основываясь на семантике этих лексем, мы можем предположить, что посредством прибавления суффикса – УР-а к именной основе образуются существительные со значением увеличительности, тогда как суффикс – ЕНЬК-а придает словам уменьшительно-ласкательное значение. Исходя из этого, в тверских говорах система номинаций различного объема бочек может быть представлена в таком виде: бочка – «бо/чка стандартного объема: пивная 10 ведер, мерная 40 ведер» (общеупотр.), боку/ра – «большая бочка, превышающая вместимость стандартной емкости» (диал.), боче/нька – «небольшая бочка, закрытая с обоих концов: бочонок» (диал.). «В Тверской губернии еще кое-где называют бо/чку боку/рой. Полагают, что название это бондарная посудина получила за выпуклые округлые бока», – пишет

наш современник бондарь Геннадий Федотов в книге «Бондарное дело» [Федотов 2000, 112]. Лексема бо/чка, и, ж. – «мера сыпучих тел, содержащая два половника, четыре четверти и восемь осьмин» широко употреблялась в официальноделовом языке Древней Руси. Со 2-й пол. XVIв. на территории Московского государства бочка как мера сыпучих веществ (прежде всего зернового хлеба) заменяется четвертью и осминой, в связи с чем слово бочка, в указанном выше значении, переходит в разряд историзмов. В олонецких говорах XIX в. бо/чка – «мера сыпучих тел, содержащая в себе две четверти». Четверть хлеба на Руси в XIX в. равнялась 24 пудам, значит, олонецкая бочка вмещала 48 пудов зернового хлеба, и объем ее по сравнению с древнерусской хлебной бочкой уменьшился более чем в два раза. В псковских говорах нач. XX в. бочкой называли емкость, вмещавшую только два четверика (пуда) зерна. Из сравнения видно, что лексическое значение существительного бо/чка в олонецких говорах не совсем такое, как в говорах псковских. Общее у олонецкой и псковской бочки только форма и назначение, вместимостью же эти сосуды существенно различаются. Этимология слова бо/чка до сих пор точно не установлена. В. И. Даль предполагал, что название этой емкости семантически связано с существительным бок [Даль 2002, т. 1. 193]. Действительно, изначально хлебные бочки изготавливали для большей вместимости с выпуклыми стенками (боками). Думается, что в основе мотивации названия бо/чка лежит сходство форм емкости с боками животного или человека. Подтверждение этому мы находим в загадке: «Стоят вилы, на вилах бо/чка, на бочке пивало, на пивале зевало, на зевале мигало, на мигале остров, на острове козы ходят» [Сахаров. Сказания русского народа]. Здесь же необходимо сказать и о том, что на юге России бочка использовалась для приготовления колядиной браги: «Заваривали ее на сене таким способом: посреди двора разводили большой костер из соломы, бросали в огонь белый камень (большие кварцевые голыши), и когда те разогревались

докрасна, бросали их в бочку со снеговой водой, в которую было наложено сено» [Миролюбов. Сакральное Руси]. Семантические и словообразовательные варианты горла′н, а, м. и горла′ч, а, м. – «кубан или кринка, балакирь, кувшин без носка и ручки, узкогорлый горшок для молока, высокий горшок с пережабиной» приводятся в «Словаре…» В. И. Даля без указания места [Даль 2002: Т. 1. 624]. Во 2-й пол. XIX в. эти лексемы отмечены в тверских и смоленских диалектах, а в середине XX столетия – в новгр., прионеж., брянск., калуж., орл. и др. говорах. Назначение емкости варьировалось в зависимости от региона. Новгородцы и жители Карелии в горлаче хранили топленое молоко, а сырое держали в горшках: «В горлаче′ топленое молоко, а в горшке сырое» (СРНГ – 7, С. 39). На Смоленщине хозяйки в горлачах отстаивали молоко перед снятием сливок, а мужчины использовали емкость при выгонке популярного на Руси напитка: «Аграфена Ивановна налила из горлача′ молока в кружку» (Ревунов. Холмы России); «Никанор вернулся к аппарату. Из горлача′ уже текло через край» (Там же). Возможно, универсализм сосуда, а также прозрачная внутренняя форма лексем, его обозначающих, и обусловили столь широкое распространение этих существительных в языке диалектов. К сожалению, в письменных источниках конца XX – начала XXI столетия слова горлан и голач нам не встретились, и дальнейшая их судьба неизвестна. Существительное корча′га, и, ж. «глиняный кувшин» известно в древнерусском языке с конца X века (Фасмер 1986: 341). В русских говорах XIXXX вв. это слово, сохранив исходное значение, расширило семантику и стало обозначать несколько видов емкостей: 1. Большой глиняный сосуд, горшок, служащий для хозяйственных различных надобностей (Волог., 1822. Арх., Ирк., Забк., Твер., Тул., 1855-1956). 2. Кувшин (Новг., 1897). 3. Деревянная кадка для топленого масла (Яросл., 1896). // Небольшая кадочка для соленья (Моск.). 4. Бочонок для кваса (Новосиб., 1970). 5. Бадья (Свердл., 1965). В новгородских диалектах лексема корчага в первичном значении просуществовала недолго и к XX столетию вышла из активного употребления, вероят-

но, под давлением со стороны семантически близких ей существительных горлач и кринка. Этимологию слова корчага установить затруднительно. О. Н. Трубачев считает, что «корчага образована от слав. * kъrъk "шея" с помощью суф. –jаga» (Фасмер 1986: 341). Отсюда мы можем заключить, что дифференцирующим признаком, лежащим в основе номинации корчага (в 1 и 2 знач.), является наличие у сосуда горла (шеи). В 3, 4 и 5 значениях лексема корчага мотивируется по сходству формы тулова, т. е. корчага, кадка, бочонок и бадья имеют выпуклые бока. Этот признак оказался более актуальным, потому что присущ и бондарным, и керамическим емкостям. Назначение корчаги зависело от объема сосуда и материала, пошедшего на ее изготовление. В жаропрочных глиняных корчагах с широким горлом варили щи, пиво, мед, брагу, топили сало, грели воду, парили белье: «Белье в корча′ге в печке парить ставили» (СРНГ-15, С. 29); [Степан]: «Корова-то не поена еще <…>, поди корча′гу с водой теплой из печки выставь» (Караваева. Двор). В деревянных вместилищах солили грибы и огурцы, квасили капусту, мочили ягоды и яблоки, хранили жидкие и сыпучие вещества: «Привыкнув к темноте, Анна Михайловна различает корчаги и кадки, наполненные льняным семенем» (Смирнов. Сыновья). В Вятской губернии корчага использовалась при совершении обряда Троецыплятницы, цель которого – уберечь кур от повальных болезней. Участницы его, обычно вдовые женщины, соблюдая все предусмотренные обрядом формальности, приготавливали мясо кур, трижды выведших цыплят, и устраивали совместную трапезу. Причем перья этих кур, а также их внутренности складывались в корчагу, которая затем с камнем бросалась в реку или в пруд [Зеленин 1994, 111, 113]. Делалось это потому, что участницы обряда наделяли содержимое сосуда и сам сосуд некоей магической силой, которая оказывалась действенной лишь в том случае, если к вместилищу в дальнейшем никто из непосвященных не прикасался. Таким образом, обычная емкость в ходе определенного действа становилась ритуальной и получала сакральное значение.

Здесь же уместно сказать и о том, что в древности бытовые сосуды, похожие на корчаги, нередко украшались орнаментом, который применялся как «священное ограждение вещей и вообще всей жизни от приражения злых сил, как источник крепости и жизненности, как средство, освящающее и очищающее» [Флоренский 1999: 161]. Чаще всего изображали «змеиный» узор – змея считалась символом дождя, – небо со светилами, землю с растениями и воду, поскольку она, наряду с солнцем и землей, дает жизнь всему живому, а также фигурки женщин, символизирующие собой репродуктивное начало [Кайсаров 1993: 28; 46]. Постепенно культовое значение многих элементов орнамента забылось, но некоторые мастера до сих пор продолжают воспроизводить его на стенках сосудов не только в качестве украшения, но и в качестве оберега, наделенного «недоступной рассудочному анализу» [Флоренский 1999: 162] магической силой. В настоящее время корчага практически повсеместно вышла из повседневного обихода, и слово отошло на периферию языка. Диалектизм кри′/ы′/нка, и, ж. использовался в русских говорах с широким кругом значений. 1. Посудина для хранения молока (Куйб., Новосиб., Томск. XX в.). // Горшок для молока с одной ручкой или горловиной, перевязанной веревочкой (Сев., Вост. центр. обл. России, XX в.): «На залавке одновременно с выстрелом разлетелась пустая кри′нка…» (Красавин. Русские снега). // Горшок для хранения молока, оплетенный берестою (Вят., 1848. Перм., Новг., Влад.). // Лощеный горшок для хранения молока, масла, меда (Влад., 1854): «Вот вам сказка, а мне кри′нка масла» (Лиса-повитуха). // Посудина, в которой топят молоко (Морд. АССР, 1946). 2. Кружка (Тул., 1895). 3. Опарница (Яросл., 1902. Волог., Арх., Забк.). 4. Глубокая тарелка (Курск., 1967). 5. Деревянный бочонок вместимостью в 2-3 литра (Томск., 1948-1949). 6. Мера измерения количества молока при удое и продаже (Новг., 1904): «Есть у меня коровенка бурая, и молока она дает четыре кры′нки с чашкой» (Пришвин. Никон Староколенный). 7. Сундучок для хранения денег или вещей; кубышка (Курск., XX в.). 8. Шайка для мытья в бане (Иркут., 1966).

По мнению В. И. Даля, слово кринка восходит к существительному крин – «растение и цветок лилия» (Даль 2002: Т. 2, 318). Принимая во внимание точку зрения Даля, следует иметь в виду, что 5 и 7 значения у существительного кринка развились на основе метонимического переноса в отношении ассоциации по смежности (по форме). В заключение отметим: в современном русском литературном языке лексема кринка обозначает «высокий глиняный сосуд с широким горлом для молока» (БТСРЯ 1988: 470). Слово лукно/ в русских говорах XIX- XX вв. имеет несколько значений, непосредственно восходящих к древнерусскому и старославянскому языкам. 1. Лукошко (Поволжье, 1-я пол. XIX в.). На Псковщине во 2-й пол. XX в. лукном называли фанерное лукошко для ручного сева зерна. 2. Корзина из бересты, из сосновой коры, из прутьев (Псков, 2-я пол. XIX -го – нач. XX в). Назначение корзины в крестьянском хозяйстве было разнообразным. В ней хранили лук, чеснок, муку, соль, яйца, держали рукоделье и мелкие предметы домашнего обихода: пуговицы, иголки, нитки, мотки пряжи. С емкостью ходили в лес за грибами и ягодами, а в голодные годы побирались, о чем свидетельствует сохранившаяся до наших дней пословица: «Взял лукно/ и пошел стучать в окно». 3. Лубковый или деревянный сосуд с крышкой под сыпучие и жидкие вещества (олон., пск. говоры 2-й пол. XIX в.). 4. Любая деревянная посуда с обручами: кадочка (Архангельск, Даль). В таких сосудах обычно держали жидкие, сыпучие или мягкие продукты питания, квасили капусту, солили грибы, овощи и рыбу, мочили ягоды. Объем кадочки был произвольным и определялся как ее назначением, так и численностью семейства. Скорее всего, он не превышал двух-трех ведер. 5. Мера зерна, меда, муки (новг., орл., пск., говоры XIX–XX вв.). В указанный период лукно не являлось официальной мерой и использовалось исключительно на внутреннем рынке вышеназванных регионов России. По мнению В. И. Даля, слово лукно/ образовано от существительного лука – «изгиб, кривизна». Вполне возможно, что изначально лукно/ изготавливали из цельного пласта березовой или липовой коры, который «изги-

бали» так, что его края сходились. Потом их скрепляли, пришивали берестяное дно, лыковую или веревочную ручку. Позднее лукном стали называть бондарные и плетеные сосуды, поскольку они тоже имеют круглую форму. На древность названия лукно/ указывает и непродуктивный в настоящее время суффикс – Н-о, слова с которым в современном русском языке единичны. Общеславянский корень лук - выделяется и в существительном лукошко, которое благодаря хорошо развитой полисемии получило в русских диалектах необычайно широкое распространение. 1. То же, что лукно/ во 2м значении (псковские, тверские, воронежские и др. говоры 2-й пол. XIX – XX вв.). 2. То же, что лукно/ в 3-м значении (пермские говоры 1-й пол. XIX в., влад., волог., тобол. и др. говоры XX в.). 3. Коробка из тонкой сосновой доски, луба (печер., сев.-двинск., тул. говоры XX в.). В коробке хранили шитье, мотки пряжи, вязанье. 4. Посуда для соли (старорусск. новг., нач. XX в.). 5. Кадка, выдолбленная из целого куска дерева (олон., яросл., петерб. говоры XIX – XX вв.). Назначение кадки определялось породой дерева. Емкости под мед и масло изготавливали из липы, потому что древесина этих пород не придает запаха продуктам; капусту предпочитали квасить в осиновых кадушках: благодаря особым веществам, выделяемым древесиной осины, капуста становилась белой, хрустящей и прекрасно сохранялась до весны. 6. Берестовое ведро (тобол. диалекты конца XIX в.). 7. Род сита (тобол., тюменск. диалекты конц. XIX в.). Решето для просеивания пшеницы (екатер. говоры 2-й пол. XX в.). Сам факт сосуществования в ряде русских говоров XIX – XX вв. названий лукно/ и луко/шко как семантически равнозначных, на наш взгляд, свидетельствует о том, что луко/шко отличалось от лукна меньшим объемом. Вполне возможно, что слово луко/шко со временем заменило лексему луко/нце –«уменьш. к лукно в 1-м знач.», которое отражено в памятниках письменности XII–XIII вв., но, по неизвестным нам причинам, не вошло в диалекты. Ср.: в современном русском языке: око – окНо – окОШКо; окно

– оконЦе; дно –донЦе. В основе многозначности существительного лукошко лежит метафорический перенос по сходству форм номинируемых емкостей. В пословицах, этнографических и художественных произведениях писателей XIX–XX вв. слово луко/шко встречается часто, поскольку сама реалия активно используется в быту: «Богат Тимошка и кила с лукошко» [Пословица. Даль]; «Вскоре зачернелись полосы вспаханной земли, и, подъехав, я увидел, что крестьянин… мерно и бодро ходил взад и вперед по десятине, рассевая вокруг себя хлебные семена, которые доставал он из лукошка, висящего у него через плечо» [Аксаков. Детские годы Багрова-внука]; «Он смутно помнил эти червонцы – сеяльщик с луко/шком» [Черкасов, Москвина. Черный тополь]; «За работу принесла она в лукошке и предложила мне десяток яиц» [Белов. Письмо]; «Повариха Татьяна как раз выходила из курятника, неся луко/шко яиц» [Винниченко. Ошибка фабриканта]; «Машины (невестины – И. П.) сестры подносят матери каждая по лукошку» [Молодежная эстрада, №5, 1997, С. 19]. Номинация луко/шечко – словообразовательный дериват лексемы луко/шко. В северных говорах это слово обозначает два вида емкостей. 1. Берестяной круглый короб (петербургск., енисейск. говоры XX в.). В коробах хранили овощи, одежду, приносили домой муку. Объем короба был произвольным и определялся его назначением. Сосуды, предназначенные для использования в доме и на подворье, были большей вместимости, нежели емкости под грибы и ягоды. Круглая форма не позволяла носить такой короб на спине, а носить в руке сосуд большего объема было не только тяжело, но и неудобно. 2. Плетеная из луба сумка для грибов, ягод (Пермь, Урал, XX в.). Лубяные сумки отличались легкостью, прочностью, низкой себестоимостью, потому что изготавливались из подручного материала – березовой или липовой коры. Рачительные хозяйки с лубковыми сумками ходили на рынок, поскольку в них было удобно переносить продукты, требующие аккуратного обращения: яйца, грибы, ягоды. Характеризуя лексему луко/шечко с точки зрения словообразования, следует отметить, что суффикс – К-о в этом слове

имеет уменьшительно-ласкательное значение, так как при помощи него образуются названия сосудов, качественно отличающихся от тех, которые обозначает существительное лукошко: «Выбрав свой клочок, девчонка подавала его старой барыне, которая, посмотрев на свет и не видя в пуху волос, клала его в луко/шечко, стоявшее подле неё» [Аксаков. Детские годы Багровавнука]. В архангельских диалектах 2-й пол. XX в. употреблялись названия: ношни/к, а, м., носни/к, а, м., носничо/к, а, м. – «деревянная посуда с носиком под молоко». Исходя из того, что вышеназванные лексемы зафиксированы в пределах одной местности – Устьян. Арх ., 1958, – можно предположить: слова ношник, а, м. и носник, а, м, – фонетические варианты, тогда как существительное носничОК, а, м. – дериват от лексемы носни/к, а, м. Предположение подкрепляется тем, что носник использовался только для молока, а носничок для молока и сметаны. Если объем носника равнялся 8-10 литрам, то сметану в домашних условиях в таком количестве мало кто запасал. Различие в объеме сосудов – причина возникновения названия носничОК, а, м. Ср.: кузов, а, м. – «большая корзина для грибов и ягод» – кузовОК, а, м. – «маленькая корзиночка под грибы и ягоды», носник, а, м. – «большая молочная емкость» – носничОК, а, м. – «малая емкость под молоко и сметану». Лексемы скобка/рь, я, м. (новг., арх.) и скобта/рь, я, м., скобты/рь, я, м. (ярсл., новг.) имели значения: 1. Деревянная посудина в виде братины, жбана, ендовы, из которой пьют мед, брагу, черпая потаковками. 2. Род чашки с двумя ручками (скобами), бывает в деле на мирском пиве, в кануны, в большие праздники: хранится при церкви (арх.). 3. Кадочка для масла, с двумя проушинами в клепках, для засова, и с крышкою (арх., онеж. Даль). Этимология слова скобкарь, я, м. в 1-м и 3-м значениях неясна. В словаре М. Фасмера это название отсутствует, а В. И. Даль считает его производным от существительного ско/бка. Название емкости с двумя ручками-скобками обусловлено строением сосуда – скобкарь, я, м. во 2-м знач., – однако ни кадоч-

ка под масло, ни посудина вроде братины, жбана не имеет таких скобок. К сожалению, словарь В. И. Даля не содержит сведений по истории возникновения сосудов с названием скобка/рь, я, м., а «Словарь русских народных говоров» до буквы «С» еще не издан. В настоящее время слово скобка/рь, я, м. имеет два значения. 1. Вырезанный из дерева большой ковш с фигурной ручкой. Ср.: кореник, а, м. «ковш для пива» (Тверь, XIX в.). 2. Ушатик для хранения топленого масла. С возрождением бондарного ремесла возвращаются и забытые названия клепочных емкостей. Существительное скобка/рь, я, м. на сегодняшний день широко употребляется в речи бондарей и резчиков по дереву. Например: «В Архангельской губернии ушатики для хранения топленого масла назывались скобкарями» (Федотов. Бондарное дело); «Посмотрите на старинные деревянные ложки, на солонку, ковш "Конь" и скобка/рь "Уточка"» [Елкин. Дерево рассказывает сказки]. Слово уша/т, а, м. – «обручная посудина для носки вдвоем воды, с ушами, с проемами в двух супротивных клепках» (Даль); «низкое деревянное корыто, употребляемое на промысле для укладки рыбы, переноски ее» (Каспий) пришло в диалекты из древнерусского языка, в котором оно в 1-м значении было известно с XIII в. За время своего существования в русском языке лексема не развила богатой полисемии, зато претерпела значительные морфемные изменения и теперь в современных диалектах имеет следующие варианты: у/ши или уши/т (Рязань, Даль); уша/нка, и, ж. (Ср. Урал); уша/к, а, м (Ср. Урал). Все вышеназванные существительные семантически тождественны слову уша/т в 1-м значении. С точки зрения словообразования эти лексемы являются производными от слова у/хо, потому что сосуд имеет уши, две клепки с отверстиями, выступающие над боковыми стенками. Из глубокой древности до наших дней дошли народные загадки, в которых раскрываются конструктивные особенности этой емкости и происхождение ее названия: «Весь лес в обрез, а два дерева выше всех»; «У нашей туши выросли уши, а головы нет» [Сахаров. Сказания русского народа]. Именно благодаря сходству ушата с мордой (тушей) животного и возникло в среднеуральских

говорах название тюша/нка, и, ж. – «ушат». Здесь же поясним, что слово тю/ша «толстяк», вятск. (Васнецов) появилось, по мысли М. Фасмера, в результате экспрессивной палатализации с уничижительной функцией из туша [Фасмер 1986, т. 4. 139]. В среднеуральских диалектах существительное тю/шка, вероятно, производное от тю/ша, обозначает морду животного. Назначение «ушей» двоякое. С их помощью можно было не только плотно закрыть ушат, но и перенести на другое место. Сфера применения ушата в быту весьма широка. В ушате носили воду, солили овощи, рыбу, грибы, мясо и сало, мочили ягоды, хранили топленое масло. Нередко с небольшими ушатами, сделанными из тонких клепок древесины лиственных пород, ходили в лес за ягодами. Превосходство такого сосуда перед пластмассовыми, металлическими, стеклянными и плетеными вместилищами состоит в том, что плотно пригнанные клепки и крышка предохраняли ягоды от перегрева на солнце, потому что дерево – прекрасный изоляционный материал. Многочисленные источники показывают: слово уша/т и производное от него уша/тик давно и активно употребляются в русском языке: «Воду уша/том, вино чарой» [Пословица, Даль]; «А мы вот что, состроим-ка диковинку: нальемте вина в уша/т – для мира изъяна большего не будет; поставимте уша/т на полосу, он (медведь. – И. П.) себя и угостит!» [Даль. Круговая беседа]; «Она (Евгения – И. П.) занесла легкий уша/тик из сеней, вымытый, выпаренный, заранее приготовленный для засолки грибов…» [Абрамов. Деревянные кони]. «Поднимали нас до рассвета. Тут же, как в тюрьме, кормили поднесенной в уша/тах баландой, еще в темноте выстраивали на площади перед соборами, по счету передавали нарядчикам и под конвоем гнали куда-нибудь за монастырскую ограду» [Волков. Погружение во тьму]; «Мочили бруснику в ушатах, заливая подслащенной водой» [Ревунов. Холмы России]. Использовался ушат и в языческих обрядах: «Но остался еще до самого последнего часа на Руси обычай нести в баню или в погреб ушат воды, а рядом с ним ставить угощение Роду с Рожаницем» [Миролюбов. Сакральное Руси].

1.2. Названия, мотивированные существительными, обозначающими вид исходного материала В поморских диалектах XIX в. было зафиксировано название ви/ча, и, ж. – «изделие из виц (вич): плетенка, грубая корзинка». В вичах крестьяне носили корм скоту, хранили продукты питания, предметы домашнего обихода, возили на рынок яйца, свиней, гусей и кур. Номинация ви/ча образована лексико-семантическим способом от существительного ви/ц/ч/а, которое, по свидетельству Даля, в северных и восточных диалектах обозначает хворостинку, прут, розгу, хлыст, длинную ветку, лозу, мягкие древесные корни [Даль 2002, т. 1. 355]. Таким образом, здесь налицо перенос наименования по смежности: материал – изделие из материала. Время употребления слова ви/ча в архангельских диалектах ограничивается XIX в., потому что более поздней фиксации диалектные словари не приводят. Лексема дошни/к, а, м. – «большая кадка, бочка; чан для приготовления браги, пива» зафиксирована в новг., тверск. и других диалектах XIX–XX вв. В крестьянских семьях дошни/к был универсальной емкостью. В нем солили грибы, мочили ягоды, яблоки, квасили капусту, ставили брагу, пиво, держали воду. Слово дошни/к образовано суффиксальным способом от существительного доска, что и отражено в названии емкости. В процессе взаимодействия русского литературного языка с диалектами номинация дошни/к, а, м. перешла в разряд технических терминов, сохранив при этом исходное лексическое значение. Например: «При большом объеме производства лучше применять дошники/ вместимостью 10-15 т., изготовленные из толстых (75 мм) дубовых или буковых досок…» [Наместников. Консервирование плодов и овощей в колхозах и совхозах]. Названия ду/бник, а, м. и дубя/нка, и, ж. в северновеликорусских диалектах XIX–XX вв. обозначают емкости, выдолбленные из дуплистого ствола дерева. Основываясь на вещественном значении корня дуб- , можно предположить, что сосуды изготавливали из древесины дуба. Назначение дубо-

вых вместилищ было различным. В них солили огурцы и грибы, мочили яблоки и ягоды, ставили тесто, держали воду. Однако со временем лексема ду/бник расширила семантическое поле и стала обозначать сосуды, выдолбленные не только из древесины дуба, но и из древесины других пород: липы, тополя, осины. Точно такое же изменение в семантике претерпела и лексема дубя/нка. Однако справедливости ради следует отметить, что в ряде диалектов семантика существительного дубя/нка не изменилась. Например: «В Курской губернии пчеляки меда в дубя/нках не держат: темнеет он, купцы обходят его, дешево платят... На ярмарках спросу не имеет. Лучше липовки посуды нет!» [Пчеловод-практик – 1927]. Слова ду/бник, а. м. и дубя/нка, и, ж. образованы суффиксальным способом от основы существительного дуб. Тип малопродуктивный. Диалектные названия бытовых емкостей, образованные посредством прибавления к именным основам суффиксов – НИК- и –ЯНК-а, немногочисленны. Ср.: дуплЯ/НКа, и, ж. – «сосуд, выдолбленный из дуплистого ствола дерева», корЯ/НКа – «чашка, миска, корзина, сплетенная из корней дерева», кореНИ/К, а, м. – «большая чашка из корней дерева». Название дупля/нка, и, ж. зафиксировано в северновеликорусских, южновеликорусских и псковских диалектах XIX–XX вв. в следующих значениях. 1. Сосуд, выдолбленный или сделанный из дуплистого обрубка дерева (Пермь, Соликамск, Челябинск, Екатеринбург) . 2. Мера на зерно и муку объемом в пуд; четверик (Соликамск, Тобольск, Псков и др.). Объем дуплянки был произвольным и определялся ее назначением. Применение емкости в быту было очень широким: в ней солили огурцы и грибы, квасили капусту, мочили яблоки и ягоды, хранили муку, соль, зерно, ставили тесто. По свидетельству В. Бурнашева, дуплянки были незаменимы при переноске кожевенного дуба, который мог просочиться через клепки. Исходя из показаний диалектных словарей, можно сделать вывод, что к концу XX в. дуплянка перестала использоваться в хозяйстве. Само название сосуда известно в настоящее время только жителям старшего поколения, которые употребля-

ют это слово во время рассказов о прошлом. На протяжении XX в. долбленые вместилища вытеснялись сосудами из стекла, металла и керамики, а на смену «старым» мерным единицам пришли новые: килограммы, центнеры, тонны и т. п. Таким образом, переходу лексемы дупля/нка, и, ж. в пассивный словарный запас языка способствовали два фактора: выход из употребления номинируемых этим словом предметов-сосудов и неспособность этого слова к развитию многозначности. Лексема дупля/нка, и, ж, – словообразовательный дериват существительного дупло/, а, ср. – «небольшая бочка, кадка, бадья, миска и т.п., сделанная из дуплистого ствола дерева» (северновеликорусские и южновеликорусские диалекты). Подобного рода образования характерны для разговорной речи и просторечия. Исходя из лексического значения слов дупло/ и дупля/нка, можно предположить, что одно время эти существительные употреблялись в указанных диалектах в качестве абсолютных синонимов, но со временем слово дупля/нка, благодаря развитию полисемии, вытеснило лексему дупло/. Предположительно, это могло произойти в начале XIX в., поскольку в словаре В. И. Даля название дупло/ в значении «емкость из дуплистого ствола дерева» отсутствует. «Дупля/нка – деревянная посудина, ведра на два-на три: нашли пустую деревину, выдолбили, изладили дно к ей – вот дупля/нка» [СРНГ – 8, С. 261]. Слово дупля/нка встречается в письменных источниках: «Из тополя (тополины) изготавливали дупля/нки на пятьшесть литров молока или воды» [Этнография русского населения Сибири и Средней Азии 1969, 150]. Существительное дубля/нка, и, ж. – фонетический вариант слова дупля/нка, и, ж. во 2-м знач. Замена звука [п] на звук [б] произошла в результате регрессивной ассимиляции. В зависимости от территориальной принадлежности ударение в слове дублянка находится на корне или суффиксе. Ср.: ду/блянка, и, ж. (Средн. Урал, Тур. Сорокино), дубля/нка, и, ж. (Средн. Урал. Алап. Новоселево). «Дубля/нка вроде как кадушечка с одной крышкой,

ручкой, пуд хлеба входит в нее. Дилят этими дублянками шишки по душам» [СРГСУ, С. 143]. Номинация дупля/ночка, и, ж. – «то же, что дупля/нка, и, ж. в 1-м знач.» употреблялась в свердловских и челябинских говорах 2-й пол. XX в. Название емкости образовано суффиксальным способом от основы существительного дупля/нка, и, ж. Значение суффикса субъективной оценки – Ка в этом слове можно охарактеризовать как ласкательное, поскольку в указанных выше говорах слова дупля/нка, и, ж. и дупля/ночка, и, ж. номинируют одинаковые по объему сосуды. Тип продуктивный. «Дупля/ночка – из дерева, из лесины, из осины (у осины середка легче убирается), мед, масло раньше в их лили» [СРНГ – 8, С. 262] . В пензенских говорах 2-й пол. XX в. существительное дуплы/шко, а, ср. обозначает емкость, сделанную или выдолбленную из дерева. Название сосуда образовано посредством прибавления суффикса – ЫШК-о к основе существительного дупло/, а, ср. Возникновение в пензенских говорах слова с уменьшительно-ласкательным значением было вызвано необходимостью номинировать долбленые сосуды небольшого объема и желанием говорящего выразить свое личное отношение к обозначаемому предмету-сосуду. Ср.: в русском литературном языке: крыло – крылЫШКо (как большое, так и малое, но в первом случае значение будет только ласкательное, а во втором уменьшительно-ласкательное), но солнце – солнЫШКо. Учитывая, что величина солнца остается неизменной, значение суффикса – ЫШК-о в этом слове только ласкательное. Подобный тип словообразования малопродуктивен. В ряде русских говоров XIX – XX вв. (например, пермских, ярославских, новгородских и др.) употребляются номинации, являющиеся по отношению друг к другу морфологическими и акцентологическими вариантами: ду/пелка, дупёлка, и дупе/лька, и, ж. и дупёлко и дупе/лько, а, ср. – «бочонок, кадка, бадья, миска и т. п., выдолбленные или сделанные из дуплистого ствола дерева». Как видим, мотивирующее слово дупло

и его суффик-

сальные производные семантически тождественны. Это можно объяснить тем, что вновь образованные посредством суффикса – К-а названия емкостей постепенно вытеснили исходное слово. Косвенное подтверждение этому предположению мы находим в диалектных словарях, в том числе и в «Словаре русских народных говоров»,

где частотность употребления названий

ду/пелка, дупёлка, и дупе/лька, и, ж. и дупёлко и дупе/лько, а, ср. намного больше, чем частотность употребления лексемы дупло/, а, ср. «Срубишь деревину, выдолбишь ее – вот и дупе/лька, из осины и липы больше ладили» [ССГ, С. 149]. Существительные ду/пленка и, ж. и дублё/нка, и, – зафиксированы в пермских говорах 1-й пол. XX в., костромских и тверских говорах XIX–XX вв. Слово дублёнка, и, ж. обозначает кадочку, выдолбленную из одной колоды. В кадочке хранили мед, масло, сметану, муку, соль, квасили капусту, солили грибы. Изготавливали емкость преимущественно из мягких пород дерева: осины или липы. Объем сосуда не был строго фиксированным, но обычно не превышал трех ведер. Название ду/пленка, и, ж. в костромских говорах XIX в. номинировало сосуд, выдолбленный или сделанный из полого ствола дерева. Ср.: ду/пелка, и, ж. в 1-м знач. В тверских говорах 1-й пол. XX в. ду/пленкой называли сосуд, служивший мерой зерна и муки. Широкого распространения ду/пленка как мерная емкость не получила, поэтому установить точный объем ее не представляется возможным. Названия дублёнка, и, ж, и ду/пленка, и, ж. – суффиксальные дериваты существительного дупло/, а, ср. При помощи суффиксов – ЁНК-а и – ЕНК-а в русских говорах образуются имена существительные, обозначающие сосуд, вместилище подо чтолибо. Например: зобЁНКа, - и, ж. – «корзинка для сбора грибов и ягод» (восточные диалекты), ду/плЕНКа, и, ж. – «сосуд, выдолбленный из дуплистого ствола дерева» (средневеликорусские и северновеликорусские диалекты). Диалектные словари не содержат фактического материала, подтверждающего, что слова дупло/, ду/пленка, дублёнка употребляются в пределах одного говора для обозначения предмета-сосуда, поэтому у нас нет осно-

ваний утверждать, что суффикс – ЕНК-а придает этим лексемам пренебрежительное значение. В данном случае значение слов ду/плЕНКа, и дублЁНКа будет уменьшительно-ласкательным. Тип малопродуктивен. «Целу ду/пленку муки наклала» [СРНГ – 8, С. 260]. В северных регионах России, богатых хвойными лесами, в сфере кустарного производства было распространено плетение бытовых сосудов из сосновых и еловых корней, отличающихся большой гибкостью и прочностью. По этой причине, а также потому, что сырье было бесплатным и легко добывалось, плетеные сосуды прочно вошли в повседневный обиход сельского населения. Интересно, что находились умельцы, изготавливавшие из корней хвойных деревьев такие емкости, которые были пригодны для хранения и переноски жидких веществ, настолько была высока плотность плетения. Несмотря на все разнообразие плетеных из корней вместилищ, подавляющее большинство из них имеет в русских говорах названия, семантически связанные со словом кор, (корень). Рассмотрим их подробнее. Лексема ко/ренек, нька, м. – «сплетенная из древесных корней чашка, солонка, коробка и т. п.» впервые отмечена в смоленских говорах начала XX в. Сфера функционирования сосуда – хозяйственно-бытовая. В ко/реньках приносили муку, зерно, крупу, соль, подавали на стол кушанья, хранили овощи: репу, морковь, лук и чеснок. Объем ко/ренька не был строго фиксированным, поэтому значение суффикса следует определять, вероятно, как ласкательное. По неизвестным причинам слово оказалось неспособным к полисемии, не расширило оно и своего ареала. Более поздней фиксации диалектные словари не содержат, и мы вправе предположить, что лексема ко/ренек со временем перешла в пассивный словарь. Существительное корену/ха, и, ж. в русских говорах XIX–XX вв. многозначно. 1. Блюдо из корней растений для домашнего использования (Ярославль, Ср. Урал). Предположительно, на такие блюда хозяйки выкладывали вареную и жареную рыбу, овощи, хлеб, пироги и другие продукты питания. 2. Большая чашка, сплетенная из корней, в которой формуют ржаное тесто

для выпечки хлеба (Архангельск, 2-я пол. XX в.). 3. Ступка из березового пенька (Пермь). В крестьянском хозяйстве такая ступка заменяла крупорушку. Название сосуд получил, видимо, потому, что был изготовлен из комлевой части дерева, т. е. расположенной в непосредственной близости к корню и, следовательно, наиболее прочной. Слово корену/шка, и, ж., благодаря хорошо развитой полисемии, в русских говорах широко распространено. В Сольвычегодском уезде Вологодской губернии конца XIX в., а также в Архангельской, Владимирской и Свердловской области в XX в. оно использовалось со значением «корзина, сплетенная из корней». В коренушках носили корм скоту, держали зерно и муку, хранили одежду, рукоделье, мелкие предметы домашнего обихода: клубки, нитки, иголки. Легкие и прочные корзинки были незаменимы в дороге и при уборке овощей с поля. В томских и кемеровских диалектах корену/шка – это ложка, выдолбленная из корня; в таком же значении слово отмечено и в Красноярском крае, а в ярославских, новосибирских и тобольских диалектах коренушкой называли чашку, выдолбленную из корня дерева и употребляемую для еды и формования ковриг при выпечке хлеба. Отметим: в среднеуральских диалектах наряду с лексемой корену/шка было распространено название корену/ха. Сосуществование в пределах одного диалекта двух семантически близких слов обусловлено тем, что они обозначают различные емкости. Отсюда следует, что суффикс – УШК-a не является словоформообразующим, поскольку при помощи него образуется качественно новое слово. В художественной литературе и в письменных источниках название корену/шка нам не встретилось и дальнейшая судьба его неизвестна. Не исключено, что по причине угасания промысла, связанного с плетением емкостей из корней растений, лексема корену/шка вышла из активного употребления. В северновеликорусских говорах (Вологда, Архангельск), а также у жителей Камчатки для обозначения сплетенных из древесных корней бытовых сосудов (чашек, коробок, солонок и т.п.) используется лексема корени/к. На Ярославщине она полисемантична и номинирует два вида емкостей: «плете-

ную из корней воронку, через которую цедят пиво» и «круглую чашку для формования теста». Перед выпечкой необходимую часть ржаного теста укладывали в корени/к, обминали, придавая форму ковриги, опрокидывали на лопату и сажали в печь. В костромских и вологодских диалектах слово корени/к обозначало «ковш для пива». Такие ковши выдалбливали из цельного корня, придавая им самые причудливые формы. До нашего времени дошли ковши начала XIX в., изготовленные в Твери. Приведем описание одного из них, получившего название "Конюх": «Примечателен тверской ковш для пива, крутобокий, с кругом на груди, и тремя конскими головками, напоминающий своей формой ладью или водоплавающую птицу (утицу, лебедя). Так воплотилась в сознании мастера древнейшая легенда о движении солнечного божества, днем мчащегося в карете, запряженной златогривыми лебедями» [Жигулева 1991, 587]. Были ковши «Гусь», «Утка» и «Курушка», получившие такие названия благодаря своей форме: «Там над лоханью я поливал Момичу из большого самодельного ковша-утки» [Воробьев. Друг мой Момич]. В народе их именовали «выносные», потому что в них выносили угощение при встрече дорогих гостей. Как правило, ковши украшались резьбой или росписью, поскольку русский крестьянин, он же мастер-кустарь, стремился реализовать в изделии свою точку зрения на окружающий его мир. Образованное суффиксальным способом от корень слово корени/к называет небольшой по объему сосуд. Это следует из значения уменьшительноласкательного суффикса –ИК. Ср.: в вологодских говорах: корену/шка – «корзина», корени/к – «ковш для пива». Как видим, в русских говорах номинация корени/к, благодаря хорошо развитой полисемии и способности даже в пределах одного говора (Пошех. Яросл.) обозначать вместилища, различные по объему, получила заметное распространение. В московских говорах 2-й

пол. XX в. зафиксирована лексема ко-

ре/ница, ы, ж. – «сосуд, сплетенный из древесных корней». Объем корениц был произвольным, в результате чего этим словом называли как большие корзины для копки картофеля – «подай мне коре/ницу, пойду картошки на-

копаю» [СРНГ – 14, С. 317], так и маленькие суповые солонки, сплетенные из корней деревьев. Словообразовательный аффикс – ЕНИЦ-а в русских диалектах, также как и в литературном языке, непродуктивен. Номинания корню/шка, и, ж. – «плетеная из корней корзина, в которую кладут ржаное тесто для придания ему формы хлеба» зафиксирована в тверских и ярославских говорах XIX–XX вв. Слово не развило полисемии, однако вытеснило на Ярославщине более старое, семантически близкое ему название коре/ник. В письменных источниках существительное корню/шка нам не встретилось, из чего можно заключить, что оно использовалось локально. Лексема луто/шка, и, ж. – «корзинка, сплетенная из липовой коры» отмечена в московских говорах XX в.: «Карзину плятёнку завуть луто/шка. За ягадами, за грибами с луто/шкой ходим. Хто карзиначкя, хто луто/шка завём, а ищё песня играицца: «Я луто/шку талакна прадала саседу» [Войтенко. Что двор, то говор]. Более ранней фиксации диалектные словари не содержат, из чего следует, что это слово появилось в диалектах в XX столетии. Однако справедливости ради надо отметить, что в «Толковом словаре…» В. И. Даля существительное луто/шка приводится в значении: «липка, с которой снята кора» [Даль 2002, т. 2. 453]. Там же дается и слово лут, м. – «лыко, кора липы». Возможно, название луто/шка – «корзинка из липовой коры» было образовано суффиксальным способом от существительного лут. Тогда за основу мотивации взято название материала, из которого сплетена емкость. Суффикс – ОШК-а в русских говорах непродуктивен. Мы не знаем, чем было вызвано появление в московских говорах названия луто/шка. Быть может, оно использовалось исключительно для обозначения корзин, сплетенных из липовой коры. Так же как и из бересты, из лута получались довольно прочные и легкие корзины, с которыми ходили за грибами и ягодами. Несмотря на известные преимущества липовых корзинок перед прутяными емкостями, производство лутошек в XX в. постепенно сошло на нет, и слово вышло из активного употребления. В письменных источниках XIX–XX в. существительное луто/шка встречается редко: «Осмину хлеба, бывало, ров-

но луто/шку на плеча себе вскидывал (Абрам) – богатырь был как есть…» [Мельников-Печерский. На горах]; «Вдруг хозяйка встала, подошла к печке, села на лутошку верхом и в трубу» [Ушаков. Из материалов по народным верованиям великороссов]. 1.3. Номинации, мотивированные названием продукта или вещества, для хранения и транспортировки которого предназначен сосуд Номинация ка′шник, а, м. – «небольшой горшок для каши» впервые зафиксирована в тульских говорах 1-й трети XIX в., куда она пришла из древнерусского языка (СРЯ –7, 99). В крестьянских семьях кашник оказался универсальной емкостью, в которой можно было готовить не тольео кашу, но и первые блюда, а также хранить молоко и сметану. Сказанное подкрепим примерами: «Она [Анна Михайловна. – И. П.] сварила в кашнике уху, и ребята угощали ее за завтраком» (Смирнов. Сыновья); «А что? Опять вожжами? – засмеялся Михаил, залезая всей пятерней в кашник со сметаной» (Там же). Благодаря прозрачной внутренней форме слова и активному использованию сосуда в быту существительное кашник закрепилось в северных (арх., карел., нижегор.), среднерусских (калин., моск., пенз.) и южных (ворон., калуж, курск.) диалектах. Во 2-й пол. XIX в. эта лексема в нижегор., пенз., калин. и донских говорах обозначала «небольшой горшок, кринку для молока». Расширение семантики у слова кашник произошло по причине сходства назначения и объема номинируемых сосудов. В начале XX в. существительное кашник использовалось в орловских и донских говорах со значением «кувшин для молока». Примечательно, что к XX веку слово кашник в донских говорах обозначало уже три вида молочных емкостей: небольшой горшок, кринку и кувшин. Как известно, в начале прошлого столетия в связи с развитием в России капиталистического производства кустарные сосуды вытеснялись из повседневного обихода фабричными [Русские 1997, 414], причем последние нередко получали «старое» название [Аванесов 1949, 195].

Однако в донских говорах XX в. лексема кашник в указанном значении использовалась локально и вскоре вышла из употребления [БТСДК 2003: 231]. В трудах по этнографии и в художественных произведениях современных авторов слово кашник встречается при описании старого быта: «Просыпаясь, ребенок видел занавеску с набивным узором, звонкую трещоткупогремушку, кашник, сверкающий на солнце желтовато-зеленой поливой…» (Жизнь человека в русском фольклоре. Младенчество. Детство); «"Свату Михайле два ка′шника сделал, так те куда как хороши", – похвалила мужа Анисья» (Красавин. Русские снега). Существительное му/чница, ы, ж. – «посуда для муки: кадка, миска, лукошко» употреблялось в тверских и псковских диалектах 2-й пол. XX столетия В. И. Даль приводит это слово в таком значении: «кадка, чашка или лукошко для держания муки под рукой» [Даль 2002, т. 2. 593]. В русских народных говорах эта лексема широкого распространения не получила. Объем сосуда был произвольным, также как произвольным был и материал, из которого этот сосуд изготавливался. Наиболее употребительными были долбленые и плетеные ёмкости. В богатых лесом регионах России му/чницы плели из корней деревьев, бересты, дранки, березовых прутьев. В степном краю основным сырьем для изготовления вместилищ под муку служили тростник, куга и солома. «Соломенные сосуды и корзины были незаменимы для хранения зерна и муки, переноски продуктов и корма для скота, сбора грибов и ягод. Плотно сплетенные из жгутов соломы, они не уступали по прочности деревянным бочкам, а зачастую, были так мастерски выполнены, что даже не пропускали налитую в них воду. Толстые, прочные соломенные стенки не прогрызали мыши. Они (соломенные сосуды) обеспечивали необходимую для зерна и муки вентиляцию», – писал в книге «Плетеные изделия» С. А. Караманский. За время своего существования в русских говорах слово му/чница не развило полисемии и к началу XX в. – более поздней фиксации, чем 2-я пол. XIX в., диалектные словари не содержат – вышло из употребле-

ния. Название емкости образовано суффиксальным способом от основы существительного мука. Тип продуктивный. Номинация му/чник, а, м. – «большая деревянная чашка для катания хлебов» впервые зафиксирована В. И. Далем в архангельских диалектах [Даль 2002, т. 2. 593]. На родине М. В. Ломоносова в селе Холмогоры в 1907 году у этого слова отмечено новое значение: «миска или ковш для муки». Начиная со 2-й пол. XX в. название му/чник, а, м. употребляется в целом ряде северновеликорусских и южновеликорусских говоров для обозначения больших вместилищ под муку. Например: «ларь для хранения муки» (Свердловск); «большая плетеная коробка или кадка для хранения муки» (Владимир, Воронеж); «ящик для муки» (Поволжье). Анализируя показания диалектных словарей, можно сделать следующие выводы: 1. На протяжении XIX–XX вв. существительное му/чник утратило 1 и 2-е значения. Произошло это, вероятно, потому, что реалии, номинируемые лексемой му/чник в 1-м и 2-м значении, или вышли из употребления, или же изменили свое назначение. 2. Возникновение у слова му/чник нового значения было обусловлено необходимостью номинировать большие сосуды, предназначенные для хранения муки на продовольственных складах, в магазинах розничной торговли, в колхозных и совхозных амбарах. В 70-е годы XX в. мучник использовался в быту только тех сельских жителей, кто оплату за труд предпочитал частично получать продуктами, в том числе и мукой. Со временем слово му/чник, а, м. терминологизировалось, в результате чего произошло расширение сферы его употребления. «Сыпь муку-то в правый сусек му/чника» [СРНГ–19, С. 42]. Существительное опа/рница, ы, ж. – «кадочка из липы для белого теста» впервые зафиксирована в поволжских диалектах конца XIX в. По свидетельству этнографов, в старину опарницей называли большую глиняную кринку, в которой приготовлялось тесто для пирогов. Со временем это название перешло и на деревянные емкости, изготовленные, главным образом, из древесины липы и предназначенные для закваски пшеничного теста. В XX в. назначение опарницы расширяется, в связи с чем происходят и дальнейшие

изменения в семантике слова. В Вологодской, Ивановской и Иркутской областях опа/рница – любая посуда, предназначенная для закваски ржаного теста. Если в тридцатые годы XX в. слова опа/рница и квашо/нка семантически дифференцировались, обозначая емкости, различающиеся как по вместимости, так и по назначению, то в начале 50–х годов XX в. эти лексемы стали употребляться как семантические тождественные единицы. Однако на этом семантическая «эволюция» лексемы опа/рница не закончилась. В 70–е годы XX столетия в иркутских диалектах было отмечено новое значение этого слова: «кадка для солений». С течением времени первые два значения лексемы опа/рница утратились, а последнее сохранилось до сих пор. Название емкости образовано суффиксальным способом от основы существительного опара. При помощи продуктивного суффикса – НИЦ-а в литературном языке и в русских говорах от основ имен существительных мужского и женского рода, обозначающих вещество (продукт питания), образуются существительные со значением «вместилище под вещество, названное мотивирующим словом». Например: пельмень – пелменНИ/Ца, хлеб – хлебНИ/Ца, суп – су/пНИЦа (лит.); опара – опа/рНИЦа, ы, ж. – «кадка для

солений» (Иркутск), мякина - мяки/нНИЦа, ы, ж. – «корзина

для мякины» (Орел, Воронеж). «В опа/рнице опару делать, она поменьше квашни» [СРНГ–23, С. 237]. Существительное пиро/жница, ы, ж. в русских говорах XIX–XX вв. имело несколько значений. 1. Посуда для теста; квашня (Вологда. 2-я пол. XIX в., Архангельск, Тверь и др. регионы России). «У меня была и квасница, и пиро/жница, и дежка» [СРНГ–27, С. 42]. Из приведенной цитации можно заключить, что в кваснице ставили квас, в пирожнице – тесто на пироги, а в дежке – тесто на хлебы. По вместимости пирожница была меньше дежки, потому что пироги крестьяне ели не каждый день, а только по праздникам. 2. Круглая глиняная форма для выпечки пирогов; большое блюдо для пирогов (Псков, нач. XX в.). Самыми распространенными в крестьянских семьях были блюда из соломы, дерева или корней хвойных деревьев. Известно, что на

Псковщине различного рода бытовые сосуды из еловых и сосновых корней, так называемые корневушки, широко использовались в домашнем хозяйстве. 3. Корзина из дранки (Вологда, 1-я пол. XX в.). Основываясь на данных диалектных словарей, мы приходим к выводу, что это значение у слова пирожница возникло не ранее начала XX в. Мы не можем с уверенностью сказать, почему корзину назвали пирожницей. Предположительно, в ней хозяйки хранили напеченные впрок пироги или же носили их на продажу. Возможно, что за основу номинации было взято сходство форм корзины и пирога. Довольно часто с корзиной-пирожницей ходили в лес за грибами, использовали ее и как походную емкость, в которой брали с собой в дорогу продовольствие и необходимые вещи: «Полну пиро/жницу рыжиков набрал» [СРНГ–27, С. 42]; «Павел под нары задвинул корзину-пиро/жницу, накинул на плечи шубу, вышел на холод» [Белов. Год великого перелома]. Лексемы соли/ло, а, ср., солони′ца, ы, ж., сольни′ца, ы, ж., соля′нка, и, ж. – «сосуд для держания и подачи соли на стол» отмечены В. И. Далем в южных диалектах, тогда как название солони′к, а, м. – «бурак или берестянка, для соли» было присуще архангельским диалектам (Даль 2002, т. 4. 450). Семантически эти существительные восходят к слову соль, и словообразовательное гнездо можно представить следующим образом: │сольНИЦа соль→│ солЯНой→ солЯНКа │ │солить│→ солОНый │→ солонИЦа │

│→ солонИК

│→ солиЛо

В «Материалах для словаря древнерусского языка» И. И. Срезневского слово солило приводится со значением: «блюдо» и датируется XI в. Таким

образом, мы вправе предположить, что оно пришло в южные диалекты из языка Киевской Руси не ранее конца XI – 2-й пол. XII в., т. е. после распада Древнерусского государства на удельные княжества. Здесь же следует отметить, что в «Полном церковно-славянском словаре» Г. Дьяченко существительное соли/ло многозначно: 1. Блюдо (Мтф. 26, 23. Сир. 31, 16). 2. Солонка [Дьяченко 1993, 634]. Более древним будет первое значение, которое, вероятно, восходит к греческому языку, а второе, скорее всего, возникло уже на русской почве. За время существования в диалектах существительное соли/ло претерпело семантическую подвижку, в результате чего стало обозначать бочку, в которой солят огурцы, помидоры, рыбу (Дон, 1-я пол. XX в.), а существительное солянка расширило ареал употребления и стало использоватьс в старообрядческих говорах Забайкалья с ранее известным значением: «небольшая чашка (обычно деревянная) для соли, подаваемой к столу; солонка» (Забайкалье, XX в.): «Солянка – така мелка чашечка, диррявянная. У нас ана на ножычти, в ей соль на стол ставють» (СГС(С)З, С. 443). Несомненно, что в забайкальские диалекты слово солянка пришло в результате вынужденной миграции населения из южных регионов России [Юмсунова 2005, 31]. Интересно отметить, что сфера употребления солила далеко не всегда ограничивалась крестьянским подворьем. Так из словаря «Ловецкое слово» мы узнаем о том, что на Каспии солилом называли деревянную полубочку, вмещающую до девяти пудов соленой рыбы. Думается, что существительное соли/ло перешло в состав рыбацкой терминологии под влиянием слов, образованных посредством того же суффикса и давно употреблявшихся в языке в узкоспециальном значении: мочи/ло, а, ср. – «колдобина, пруд, окошко в болоте, место на ручье, где мочат лен, коноплю» [Даль 2002, т. 3. 584]; «С.-х. Место (углубление, яма и т.п.) для мочки льна, конопли и т. п.» [БТСРЯ, С. 560]; твори/ло, а, ср. – «сосуд, в коем что-либо растворяется, особ. ящик или обшитая досками яма, в коей разводят известь на воде с песком» [Даль 2002, т. 4. 651].

В письменных источниках нам встретился пример использования только слова солоница, который позволяет судить о внешнем убранстве сосудов для соли и, соответственно, о менталитете народов России: «Охранительное значение придавалось и многочисленным солоницам, имевшим замечательное сходство с водоплавающей птицей» (Жигулева. Детство. Отрочество. Юность).

1.4. Названия, мотивированные действием, которое постоянно испытывает предмет-сосуд Слово лазбе/нь (лачбе/нь), я, м. зафиксировано в целом ряде говоров XIX –XX вв. Значения его неодинаковы. 1. Кадушка для хранения и засолки сала, мяса (смол., брян., орл. говоры кон. XX в.). 2. Ящик с крышкой для засолки и хранения сала, мяса (орл. говор кон. XX в.). 3. Бочка под соленые овощи, грибы и т.п. (Там же) . 4. Посудина (сплетенная из соломы корзина, короб) с крышкой для хранения сыпучих тел: муки, зернового хлеба (Там же). «Приниси на кашу пшына из лазбе/ня» [СОГ, С. 14]. 5. Кормовая корзина (орл. диалекты конц. XX в.). 6. Большая коробка, сплетенная из хвороста, для хранения шерсти (там же). 7. Сплетенное из соломы вместилище в виде корзины, коробки с крышкой и ручкой под белье и одежду (Там же). 8. Сплетенное из соломы вместилище, принимающее форму помещаемого в него сосуда; оплетка (орл. говоры кон. XX в.). Ср.: сапетка (Даль). 9. Лукошко, сделанное из лыка или хвороста с соломой (Там же). В лукошке хранили яйца, муку, крупу, ковриги хлеба. 10. Род ведерка из липовой коры; обычно из него поят коров (брянск. говоры 2-й пол. XX в.). 11. Жбан (вор. говоры. Даль). 12. Ушат с замком (курск. говоры XIX в.). В ушате хранили одежду. Слово лазбе/нь, я, м. было образовано суффиксальным способом от существительного лазьба – «вырезание сотов» [Фасмер 1986, т. 2. 449]. Ср.: лазить – лазьБа – лазбЕ/Нь. В лексемах лазбЕ/Нь и лазить вещественное значение

выражено элементом лаз-. Эти слова являются однокоренными, так как в названии емкости, обозначаемом существительным лазбе/нь, содержится информация о том, что в нее часто за чем-либо лазают: за бельем, шерстью, продуктами питания и т. п. Наряду с лексемой лазбе/нь в орловских говорах конца XX в. употреблялась номинация ложбе/нь, я, м. – «плетенная из соломы, прутьев или луба коробка». В ней хранили продукты, шерсть, рукоделие: «Пъсложил бы все в ложби/нь» [СОГ, С. 61]. Исходным словом для образования существительного ложбе/нь был просторечный глагол ложить. Ср.: ложить - лежБа – ложбЕ/Нь. 1.5. Названия, мотивированные по отношению ко времени Номинация ночни/к, а, м. – «посуда, в которой оставляют на ночь молоко, сметану, творог» зафиксирована в вологодских говорах 2-й пол. XX в. Слово образовано суффиксальным способом oт существительного ночь. Форма и объем сосуда зависели от того, что в нем хранилось. Вместилище под молоко и сметану имело носик и по конфигурации напоминало молочный кувшин. Емкость для творога походила на бочонок или цилиндр с крышкой. Нередко за неимением бондарной или точеной емкости ночником называли любой сосуд, в котором оставляли на ночь молочные продукты. 1.6. Названия, за основу мотивации которых взят объем сосуда Номинация четверу/ха, и, ж. – «деревянная или железная кадка, служащая мерой зерна и муки» впервые зафиксирована В. И. Далем в ярославских, нижегородских и пермских диалектах XIX в. [Даль 2002, т. 4. 993]. В соликамских говорах XX в. четверу/хой называли емкость, вмешавшую 18 кг зернового хлеба. В пересчете на старые меры веса и объема 18 кг – это четверик и пять фунтов, так как пуд по В. И. Далю, соответствует четверику, а в четверике 8 гарнцев или 40 фунтов. Известный лексикограф считает, что объем

четверу/хи в Ярославле, Нижнем Новгороде и Перми равнялся 2 четверикам или 1/4 четверти. Однако соликамская четверуха чуть больше четверика. Это несоответствие можно попытаться объяснить следующими предположениями. 1. В разных регионах нашего государства вместимость четверухи, как и кади, была различной. 2. В. И. Даль не располагал точной информацией, потому что указание на объем в его словаре дается со заком вопроса. 3. За прошедшие сто лет объем четверухи мог существенно измениться: уменьшиться. Название емкости образовано от существительного че/тверть, и, ж. при помощи суффикса –УХ-а: «Четверу/ха – это кадуля железная с одной ручкой; дедушко подавал попу четверу/ху зерна, пуд пять фунтов, – это 18 кг по нонешнему-то» [ССГ, С. 680]. Из приведенного примера видно, что слово четверу/ха, и, ж. в соликамских говорах перешло в разряд историзмов, потому что сосуд с таким названием вышел из повседневного обихода. 1.7. Названия, мотивированные существительными, обозначающими место употребления сосуда Существительное канун, а, м. – «туес (бурак) с пивом, приносимый в церковь для освящения к празднику» отмечено В. И. Далем в вологодских говорах. Название емкости образовано лексико-семантическим способом от существительного канун – «место в церкви, общая канунница» [БТСДК, С. 208]. Следует отметить, что в православии обычай приносить в храм спиртные напитки для освящения перед праздником или поминовением усопшего не практиковалось и церковным уставом не разрешалось. Однако, как это часто бывало на Руси, языческие традиции проникли в христианство, благодаря чему и появилось столь необычное название сосуда. Вероятно, потому, что освящение спиртных напитков противоречило православному укладу жизни, эта лексема широкого распространения в русских говорах не получила и отошла на периферию языка.

Диалектизм кану′нница, и, ж. – «деревянная с подставкой чашка для меда» на протяжении ХIХ – 1-й половины ХХ века широко использовался среди донского казачества. Семантически лексема канунница восходит к существительному канун – «место в церкви, общая канунница» [БТСДК, С. 208]. Как известно, на канун прихожане складывают продукты, которые приносят в церковь для поминовения усопших родственников. После благословения священника часть продуктов оставляют в храме, чтобы усопшего могли помянуть церковнослужители, а другую часть забирают домой. Жидкие продукты – сметану, масло, мед – приносят в сосудах. В отличие от других вместилищ – банок и мисок – канунница была ритуальной чашей и имела специальное назначение. Здесь же поясним: дома перед канунницей с медом в память об усопшем зажигали свечи. В настоящее время канунница вышла из обихода, вследствие чего лексема канунница перешла в разряд историзмов. Примеров употребления этого слова в письменных источниках нам не встретилось.

ГЛАВА 2 ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ, ОБРАЗОВАННЫЕ СУФФИКСАЛЬНЫМ СПОСОБОМ НА БАЗЕ АТРИБУТИВНЫХ СЛОВОСОЧЕТАНИЙ 2. Признаки мотивации наименований бытовых емкостей, образованных посредством суффиксации на базе атрибутивных словосочетаний Суффиксальный способ словообразования имен существительных на базе атрибутивных словосочетаний возник в разговорной речи, которая, по меткому замечанию Вильгельма фон Гумбольдта, представляет собой «первое и истинное состояние языка» [Флоренский 2000, т. 3 (1), 146], не позднее 1-й пол. XIX столетия, о чем свидетельствуют словари и тексты художественной литературы. Можно предположить, что этот способ словообразования возник под воздействием двух тенденций, действующих в современном русском языке. К первой отнесем закон экономии речевых усилий, а ко второй – стремление к однотипности языковых единиц. Академик Д. Н. Шмелев по этому поводу писал: «Относительно формы наименования – тенденция к регулярности проявляется в том, что составные наименования постоянно заменяются нерасчлененными, однословными наименованиями» [Шмелев 2002, 182]. Стремясь к предельной ясности и лаконичности, народ заменял составное наименование предмета-сосуда (относительное прилагательное + существительное) семантически равнозначным ему существительным, образован-

ным от основы мотивирующего прилагательного посредством различного рода суффиксов. Например: пудовая кадочка – пудо/вКа, сорокова/я бочка – сороко/в/УШа, тресковая бочка – тресковКа и др. В XIX -м веке подобного рода образования использовались преимущественно в разговорной речи и диалектах, но уже со 2-й пол. XX в. суффиксальное словопроизводство имен существительных с предметным значением на базе атрибутивных словосочетаний превратилось в одну из характерных черт словообразовательной системы русского языка. В номенклатуре диалектных названий бытовых емкостей, образованных суффиксальным способом на базе атрибутивных словосочетаний, исходя из признаков и свойств номинируемого предмета-сосуда, можно выделить три лексико-семантические группы, которые являются составной частью лексико-тематического поля "диалектные названия бытовых емкостей из материала растений". – Наименования, мотивированные названием исходного материала, пошедшего на изготовление емкости: дубовая кадочка – дубо/вКа, липовая кадочка – ли/повКа и др. – Наименования, мотивированные названием продукта, для хранений и транспортировки которого предназначен сосуд: омулёвая бочка – омуле/вКа, медовая кадка – медо/вИЦа и др. – Наименования, мотивированные прилагательными, обозначающими объем сосуда или его размер: сороковая бочка – сороко/в/УШа, аршинная кадка – арши/ннИЦа и др." Рассмотрим каждую из этих групп более подробно. 2.1. Наименования, мотивированные названием исходного материала, пошедшего на изготовление предметов-сосудов

Названия

бытовых

емкостей,

входящие

в

первую

лексико-

семантическую группу, в русских говорах достаточно частотны, что обусловлено следующими факторами: 1. Издавна в центральных и северных регионах России основным строительным и поделочным материалом была древесина. Со временем русские умельцы настолько хорошо узнали ее свойства, что стали изготавливать сосуды, способные не только обеспечивать надлежащую сохранность находящегося в них продукта, но и существенно улучшать его вкусовые качества. 2. Название, данное емкости по исходному материалу, говорит как о назначении сосуда, так и о его стоимости, поскольку цена изделия во многом зависела от себестоимости сырья. 3. Помимо всего прочего «слова, ясные в словообразовательном или этимологическом отношении, при прочих равных условиях (степень употребительности, характер предметной соотносительности и пр.), легче воспринимаются и воспроизводятся, прочнее удерживаются в памяти, нежели слова, лишенные мотивации» [Блинова 1972, 94]. В русских говорах 2-й пол. XIX -го нач. XX вв. для обозначения различного рода берестяных сосудов использовались существительные: бере/стенка, и, ж. – «коробочка из бересты» (Якутск); «берестяная тавлинка, табакерка» (Вятка); «посудина, сделанная из бересты: солонка, малый бурак, корзинка» (Вятка, Владимир, Тверь); бере/стовка, и, ж. – «то же, что берестенка (во 2-м знач.)» (Оренбург, Даль); бере/стянка, и, ж. – «то же, что берестенка (в 1-м знач.)» (Якутск); «то же, что берестенка (во 2-м знач.)» (Тамбов, Псков, Новгород и другие регионы России); бе/ре/сте/нь, я, м. – «то же, что берестенка

(в 3-м знач.)» (Псков, Смоленск, Калуга); «пастушья

сумка из бересты» (Псков); берестя/н, а, м. – «изделие из бересты» (Даль); бере/стеник, а, м. – «посуда из бересты для жидких и сыпучих тел, цилиндрической формы, с крышкой; туесок, бурак» (Вятка); берестя/ник, а, м. – «берестяная посуда» (Пермь). О назначении и преимуществах берестяных сосудов уже говорилось выше, здесь же отметим, что несмотря на столь ши-

рокий ареал, присущий большинству этих названий, в художественной литературе нам встретилось только слово берестя/нка: «Вьются пчелы, прилетевшие на пиршество – на мед из своих ульев, налитый в берестя/нку, где, угасая в меду, янтарно тускнеет солнце» [Ревунов. Холмы России]. Возможно, перечисленные здесь названия не выдержали конкуренции со стороны лексем бурак и туес, которые и вошли в художественные произведения. В заключение разбора номинаций добавим, что все они образованы суффиксальньм способом или же посредством нулевой суффиксации от основ относительных имен прилагательных, входящих в состав атрибутивных словосочетаний. Лексема вятловка, и, ж. (удар. ?) – «маленькая чашечка» употреблялась в орловских говорах нач. XX столетия. В «Толковом словаре...» В. И. Даля это слово отсутствует, нет его и в «Этимологическом словаре...» М. Фасмера. Основываясь на семантике корня вятл, мы можем предположить, что эта емкость изготавливалась из различных частей ветлы. По свидетельству В. И. Даля, в России почти повсеместно ветлой (при яканье произносится вятла) называют и вербу, и лозу, и ракиту, и иву [Даль 2002, т. 1. 319]. Поэтому вятло′вкой нередко именовали сосуд, сделанный не только из древесины ветлы, но и из древесины или ветвей вышеперечисленных деревьев и кустарников. По причине небольшого объема сосуд использовали преимущественно в домашнем хозяйстве: в нем подавали на стол хлеб, овощи, выпечку, хранили необходимое для разового приготовления пищи количество муки или крупы. В долбленые вятловки наливали сметану, растопленное коровье масло, простоквашу. В русских говорах существительное вятловка широкого распространения не получило по нескольким причинам. 1. В богатых лесом северных и среднерусских губерниях России в повседневном быту повсеместно употреблялись чашки, сплетенные или выдолбленные из корней деревьев, – сосны, ели, березы. Поэтому такие названия, как коренни′к, корена′вка и другие,

семантически восходящие к слову ко′рь – «корень», не могли быть вытеснены лексемой вятловка как в силу частотности их использования, так и в силу давности их появления в диалектах. 2. Нельзя оставить без внимания и тот факт, что емкость вятловка и, соответственно, название вятловка, возникли в период бурного развития промышленного производства, которое обусловило угасание кустарных промыслов и ремесел. С другой стороны, появление в орловских говорах лексемы вятловка вполне закономерно. Как известно, Орловщина относится к лесостепной полосе России, где всегда сказывался недостаток древесины ценных строительных и поделочных пород. По этой причине местное население было вынуждено изготавливать домашнюю утварь из доступного растительного материала, каковым и являлись ветла, ива, ракита и лозина. Примеров использования слова вятловка в памятниках письменности и в текстах художественных произведений найти не удалось, что свидетельствует об узкорегиональном характере его употребления в русских говорах. Существительное дубо/вка, и, ж. – «дубовая кадка» зафиксировано В. И. Далем в пензенских говорах 2-й пол. XIX столетия [Даль 2002, т. 1. 326]. Объем кадки был произвольным, а ее назначение становится яным из следующей цитаты: «Иное отношение у хозяек к дубо/вке – кадке, собранной из дубовых клепок. Любые соления одинаково хорошо чувствуют себя в дубо/вке. В ней можно солить помидоры, огурцы, арбузы, рыбу, мясо и сало, квасить капусту и мочить яблоки» [Федотов. Бондарное дело]. От себя добавим: дубовые бочки и кадки незаменимы при производстве коньяка и пива, при хранении и транспортировке икры осетровых рыб, а также в хлебопекарной промышленности, потому что древесина дуба ускоряет закваску теста. Исходя из показаний диалектных словарей и текстов художественной литературы, можно заключить, что название дубо/вка с течением времени не расширило ареала и не явилось основой для дериватов. Однако использование этой лексемы в специальной литературе, посвященной бондарному промыслу, говорит о том, что она вошла в состав профессиональной терминоло-

гии. С точки зрения словообразования, существительное дубо/вка возникло в результате стяжения словосочетания дубовая

(кадка) и присоединения

продуктивного суффикса – К-а. В северных диалектах (Вологда, Тверь, Кострома, Архангельск и другие регионы России) для обозначения различного рода бытовых емкостей, сплетенных или выдолбленных из корней дерева, использовались названия коре′нни′к, а, м. и корена′вка, и, ж.. В архангельских, онежских, вологодских и других диалектах конца XIX в. слово коре/нни/к обозначало сплетенную из корней коробку, чашку, солонку, такое же значение имела лексема корена/вка, которая локально употреблялась в костромских говорах нач. XX в. В Новгородской губернии, а также в Сибири и на Вологодчине, существительное коренник обозначало короб с крышкой, сплетенный из тонких прутьев. Как видим, далеко не всегда название емкости мотивировалось названием исходного материала. Такое несоответствие между знаком и денотатом появилось, вероятно, в результате того, что слово коренник расширило семантику и стало обозначать сосуды не только из корней растений, но и из тонких прутьев. Причина этого может быть в том, что прутяные сосуды, как более легкие в производстве, вытеснили вместилища из корней. Существительные коренник и коренавка образованы суффиксальным способом от основ относительных имен прилагательных коренной (сосуд) и коренавый (сосуд). Тип продуктивный. Наряду с лексемой коренавка в костромских говорах для обозначения емкостей, меньших по вместимости, чем коренавка, употреблялся дериват корена/вочка, и, ж.. Суффикс –ОЧК-а имеет уменьшительно-ласкательное значение. Семантически тождественными слову корена/вка являются номинации коренева/тик, а, м. и кореневи/к, а, м. Лексема кореневатик была широко распространена в тобольских, вологодских и костромских говорах 2-й пол. XIX в. Объем кореневатика был произвольным. Сфера функционирования сосуда – хозяйственно-бытовая. К началу XX в. существительное кореневатик было вытеснено в костромских говорах словом коренавка, которое

впервые записано в начале XX в., тогда как под этим годом и последующими номинация кореневатик на территории Костромского края уже не встречается. Это явление можно объяснить тем, что в русских говорах XX в. словообразование все больше приближается к современной разговорной речи. Здесь же отметим: в современном русском языке имена существительные, обозначающие предметы по их характерным признакам от основ относительных имен прилагательных при помощи суффикса – ИК образуются крайне редко. Напротив, другой словообразовательный тип, при котором от основ относительных имен прилагательных посредством прибавления суффикса – К-а образуются имена существительные женского рода, обозначающие предметы по их характерным признакам (материал, размер, назначение), в настоящее время достаточно продуктивен. Например, в разговорной речи: сукова/тая (палка) – сукова/тКа, свилеватое (бревно) – свилева/тКа; коренавый (сосуд) – корена/вКа (Кострома). Для обозначения большой чашки, сплетенной из корней ели, сосны или можжевельника, в северных говорах употреблялись существительные корневи/к, а, м. (Тверь, конец XIX в.), коренова/тка, и, ж. (Пермь, 2-я пол. XIX в.) и корнова/тка, и, ж. (Пермь, XX в.). Назначение чашки хорошо видно из примера: «Квашонку затворим, ковриг наладим, в чашку корновату накотам, в печку набросам» [ССГ, С. 675]. Эти лексемы не развили полисемии, в результате чего просуществовали в русских говорах недолго: с прекращением процесса хлебопечения в домашних условиях, а также по причине выхода из повседневного обихода чашек из корней растений они перешли в пассивный словарь. Архаизации названий кореневик, кореноватка и корноватка способствовало и то, что ко 2-й пол. XX в. производство бытовых сосудов из корней растений практически прекратилось: кустарная утварь не могла конкурировать с фабричными емкостями, и древнее ремесло оказалось невостребованным. Лексемы корнова/тик, а, м. – «коробка с крышкой, сплетенная из древесных корней» (Тобольск, нач. XX в.); «сосуд в виде лукошка из тонких

корней» (Ср. Урал, XX в.) и коренова/тик, а, м. – «коробка, сплетенная из корней» (Тобольск, Томск, нач. XX в.); «чашка, блюдо, выдолбленные из корня дерева» (Ярославль, нач. XX в.); «очень широкая деревянная точеная воронка, употребляемая для процеживания раствора овсяной муки при варке киселя»

(Кострома)

являются

фонетическими

вариантами

и

сло-

вообразовательными дублетами. В тобольских диалектах слова корнова/тик и коренова/тик семантически тождественны. Появление в основе существительного кореноватик гласного звука [э] можно объяснить влиянием закона открытых слогов. Действительно, с точки зрения произношения существительное кореноватик более удобно, чем слово корноватик. Обе лексемы образованы при помощи суффикса – ИК от основы относительного прилагательного кор/е/новатый (сосуд). Тип малопродуктивен. Сфера функционирования емкостей – хозяйственно-бытовая. В корноватике хозяйки хранили твердые и сыпучие продукты питания, мелкие предметы домашнего обихода: «Корнова/тик был как лукошко из корешков, еще с закрышкой, подвид кастрюли, поболе токо; корешки навыдергивают от берез из земли, из их и плели. В корнова/тике бабушки держали разные латки, пуговки, иголки» [ССГ, С. 248]. Из примера видно, что во 2-й пол. XX в. слово кореноватик перешло в пассивный словарь, потому что номинируемый им предмет-сосуд перестал употребляться в хозяйственно-бытовой деятельности человека. Название корневу/шка, и, ж. – «сплетенная из корней чашка или выдолбленное из корня блюдо» отмечено в ярославских и среднеуральских говорах нач. XIX в. Обычно в корневушках подавали на стол отварной картофель, пироги, рыбу, мясо, грибы и т. п. Чашки, сплетенные из толстых корней, применялись как формы при выпечке хлеба. Интересно отметить: в статье, посвященной истории плетения бытовых сосудов, говорится, что на Руси "различную утварь из них (корней растений. – И. П.) – солоницы, крупеницы, корзины – называют «корневу/шками» [Сударев 1986, 144]. Этот факт убедительно свидетельствует о том, что в диа-

лектах, также как и в литературном языке, имеются существительные, обозначающие «предмет в широком смысле, обозначенный по характерному качеству» [Казак 2004, 156]. Примечательно, что «в таких словах наименование получает ряд качественно «разнородных предметов, характеризуемых общностью только единого, сущностного для данного предметного ряда признака» [Казак 2004, 157]. К сказанному добавим, что название корневушка в русских диалектах, по-видимому, являлось родовым понятием по отношению к видовым названиям солоница, крупеница, корзина, чашка. Субстантив корневатый, ая, ое использовался в северновеликорусских (Урал, Пермь, Соликамск) диалектах со 2-й половины XIX столетия в значении «чашка, сплетенная из корней, в которой выпекают ржаной хлеб». Словообразовательные и семантические особенности подобного рода лексем описаны в уже существующем исследовании, пространную цитату из которого мы позволим себе здесь привести: «При образовании предметных существительных перекатегоризация сопровождается изменением не только категориального значения производящего прилагательного, ни и его лексического значения. В этих отношениях осознается связь признака и предмета: признак принадлежит предмету и характеризует его» [Казак 2004, 155]. Материалы проведенного исследования и данные нашей картотеки убедительно свидетельствуют, что в русских говорах названия бытовых емкостей, являющиеся по своему происхождению субстантивом, единичны. Причина этого в том, что субстантивированное прилагательное в плане семантики остается неполноценным, потому что обозначает не столько сам предмет, сколько его признак. Слово коря/нка, и, ж. – «большой горшок, сплетенный из тонких корешков» употреблялось в новгородских диалектах 2-й пол. XIX в. Сосуд мог применяться для хранения нежидких продуктов (зерна, муки) или же как футляр для глиняного горшка. К 1-й трети XX в. семантика лексемы расширяется, и она начинает обозначать помимо ранее указанного предмета еще и следующие: а) корзину, сплетенную из коры (Москва, Новгород, Псков); б)

корзину, сплетенную из корней (Псков, Новгород); в) корзину, сплетенную из тонких прутьев (Псков, Новгород). Названием какого же материала мотивируется сама номинация коря/нка? Обратимся к словарям. В «Толковом словаре...» В. И. Даля существительное корь обозначает корень (Даль 2002, т. 2. 264). В «Этимологическом словаре...» М. Фасмера читаем: «Корь 3. «корень, сидеть на корю, т. е. на насиженном месте...» [Фасмер 1986, т. 2, 344]. Значит, корянка могла быть образована от корь (в значении "корень") при помощи суффикса – ЯНК-а. Тип малопродуктивный. Однако в «Полном церковно-славянском словаре» Г. Дьяченко существительное корь имеет значение; «кора» [Дьяченко 1993, 265]. Тогда лексема корянка образована от существительного корь (в значении «кора») суффиксальным способом. Следовательно, это омонимичные корни. Но в «Толковом словаре...» В. И. Даля есть прилагательное коряно/й «корковый, из коры сделанный» [Даль 2002, т. 2, 261]. Известно, что при помощи суффикса –К-а от основ относительных прилагательных образуются существительные, являющиеся названием предметов по характеризующему их признаку. Тип продуктивный. Но если номинация корянка образована от основы прилагательного коряной, то почему она обозначает емкости, сделанные из корня? Скорее всего, в сознании народа совпали два омонимичных слова: корь – «корень» и корь – «кора». В результате этого производная от существительного корь – «корень» лексема корянка, первоначально обозначавшая сосуды из корней деревьев, с течением времени стала номинировать емкости из коры и тонких прутьев. Вопрос же о том, сколько суффиксов в лексеме корянка, можно считать открытым. Существительное ли′повка, и, ж. – «липовая дуплянка, стоячок, лагунок, чиляк» впервые приводится в словаре В. И. Даля [Даль 2002, т. 2. 419]. К сожалению, лексикограф не указывает места распространения этой лексемы. Однако в «Указателе Кустарно-Промышленной выставки 1897 г. в г. Туле» говорится о том, что среди прочих экспонатов бондарной посуды житель Крапивенского уезда Тульской губернии Акимов Андрей Минаевич представил липовки для меда по цене от 20 до 50 коп. Отсюда следует, что слово

ли′повка было широко распространено в тульских говорах конца XIX столетия. Вполне возможно, что название ли′повка имело хождение и в соседних с тульскими говорами диалектах – моск., петерб., ряз., – поскольку в работе выставки принимали участие кустари из Москвы, Петербурга и др. городов России. В XX в. лексема ли′повка была зафиксирована в смоленских и воронежских диалектах в значении «кадка из липовых клепок». Таким образом, к началу XX в. название ли′повка претерпело частичное изменение семантики и вместо долбленых из стволов липы сосудов (ср.: толкование в словаре Даля) стало обозначать бондарные емкости из липы. Это явление было напрямую связано с тем, что в конце XIX-го нач. XX столетия «долбленые сосуды заменила бондарная утварь» [Русские 1997, 431]. В домашнем хозяйстве липовки обычно использовались для хранения меда, потому что древесина липы практически не влияет на свойства того продукта, с которым соприкасается. Мед же, как известно, легко абсорбирует не только посторонние запахи, но и вещества, выделяемые древесиной дуба, сосны и ели, что существенно ухудшает его вкусовые и визуальные качества: «В Курской губернии пчеляки меда в дубянках не держат: темнеет он, купцы обходят его, дешево платят... На ярмарках спросу не имеет. Лучше ли′повки посуды нет!» [Пчеловод-практик, 1927]. Помимо меда липовки идеально подходили для молочных продуктов, растительного масла, сыпучих веществ: круп, зерна, муки и т. п. Другое, не менее важное достоинство липовых сосудов состояло в том, что по сравнению с дубовыми и сосновыми емкостями, они были намного дешевле, а, следовательно, доступнее. Вероятно, поэтому липовки пользовались большим спросом, и их производство в Средней полосе России было широко распространено. К сожалению, во 2-й пол. XX в. бондарные емкости почти повсеместно были вытеснены сосудами из металла, керамики и пластмассы, в результате чего многие из ранее присущих им названий перешли в разряд архаизмов. Однако в конце XX в. в силу целого ряда социально-экономических причин бондарный промысел стал возрождаться, и вместе с клепочными вместили-

щами в повседневную жизнь людей постепенно возвращаются диалектные наименования бондарных сосудов. Подтверждением этого является книга современного бондаря Геннадия Федотова «Бондарное дело», в которой автор среди прочих названий клепочной утвари приводит и слово липовка, так поясняя его значение: «кадушка, изготовленная из липовых клепок». Подводя итог всему сказанному выше, следует отметить, что со временем диалектизм липовка перешел в разряд профессионализмов, пополнив словарь бочаров и пчеловодов: «Наиболее употребительна (посуда для меда. – И. П.) в виде бочонков, кадок, липовок и ящиков» [От бортничества к пчеловодству]; «Липовка – кадочка для спускного меда. Липовки выдалбливаются из цельного обрубка липового дерева, делаются также и из осины. Обручей не имеют. Бывают разного размера и вмещают от 8 до 80 кг меда» [От бортничества к пчеловодству]. В художественной литературе существительное липовка употребляется довольно часто, что свидетельствует о его активном функционировании в русском языке конца XIX – XXI вв.: «Он (Иероним. – И. П.), да еще какой-то мужичок в шапке из рыжего меха, похожей на липовки, в которых продают мед, поналегли на канат, дружно крякнули, и паром тронулся с места» [Чехов. Святою ночью]; «Теперь между спиной и ремешками получилось искусственное гнездо, где не замедлили оказаться два деревянных бидона, похожих на чурбаки – липовки, как я потом узнал. Я догадался: под мед. Пчеловодческий инвентарь просто поразил меня». [Щеглов. Липкий киллер]. Словообразовательным дериватом существительного липовка, и, ж. является лексема липо′вочка, и, ж. – «небольшая кадушка из липы» (0рел, 2-я пол. XX в.). При помощи суффикса –К-а от основ имен существительных образуются названия емкостей с уменьшительно-ласкательным значением. Тип продуктивный. По объему липовочка была меньше липовки, но сфера употребления этих емкостей одинакова. Можно предположить, что в липовочке, как маленькой кадочке, ставили пшеничное тесто. В других диалектах слово липовочка не зафиксировано, из чего следует, что оно использовалось ло-

кально в орловских говорах, потому что появилось в них сравнительно недавно и еще не успело расширить своего ареала. Номинация оси/новка, и, ж. – «осиновое лукошко, гнутый короб из осины» впервые приводится в словаре В. И. Даля [Даль 2002, т. 2. 1143]. В крестьянском хозяйстве назначение емкости было различным. В ней хранили овощи, муку, одежду, рукоделье, мелкие предметы домашнего обихода. Осиновые короба использовали при уборке корнеплодов и для переноски сена животным. В смоленских говорах нач. XX в. оси/новка – «осиновое или липовое лукошко для сеяния зерна вручную». Объем сосуда зависел от физических возможностей сеятеля и обычно не превышал двух пудов зернового хлеба. В самарских говорах нач. XX в. слово оси/новка обозначало долбленую или бондарную осиновую кадочку определенного объема, используемую в качестве региональной меры сыпучих веществ: зерна, муки, картофеля, ягод и т. п. К середине XX столетия в результате изменений, происшедших в жизни крестьян, осиновые короба и лукошки заменили различного рода корзинки, плетеные из капроновой жилки, а вместо осиновых мер стали употреблять металлические и пластмассовые ведра, объем которых был произвольным и определялся по обоюдному согласию между продавцом и покупателем. Вместе с номинируемыми реалиями перестало употребляться и слово оси/новка. Перейдя в разряд историзмов, оно лишь изредка используется в речи представителей старшего поколения во время их рассказов о прошлом. Наше повествование о судьбе лексемы оси/новка будет неполным, если мы не отметим следующее: в конце XX в. это слово было зафиксировано на территории Забайкалья в ранее неизвестном по другим говорам значении: «вешь, сделанная из осины». Вполне возможно, что оно пришло в забайкальские диалекты из смоленских или самарских говоров в результате естественной миграции населения. Для подтверждения сказанного приведем цитацию: «Изучение бытовой лексики этих говоров Е. И. Тынтуевой показало, что у истоков современных говоров семейских Забайкалья лежали южнорусские говоры. Нами было установлено, что говоры семейских Забайкалья в общей

системе сибирских говоров относятся к акающим говорам с южнорусской основой и обнаруживают наибольшую близость с говорами Юго-Западной диалектной зоны» [Юмсунова 2005, 31]. Уточним: западная смоленская группа говоров входит в южнорусское наречие [Пожарицкая 1997, 10]. Но так как значения, ранее присущие слову оси/новка, к концу XX в. устарели, то оно, для того чтобы выжить в новых условиях, существенно расширило семантику и стало обозначать любую вещь, сделанную из осины: ложку, кадку, скамейку и др. Помимо изменения семантики были и другие лингвистические и экстралингвистические причины, способствовавшие закреплению номинации в забайкальских диалектах: а) образование слова по известной модели русского языка: основа мотивирующего

прилагательного + продуктивный суффикс

–К-а; б) Забайкалье, в силу своей малонаселенности и оторванности от Центрального региона России, наиболее развитого в промышленном и культурном отношении, характеризуются известной консервативностью уклада жизни местного населения. По этой причине многие предметы домашнего обихода до сих пор изготавливаются кустарным способом из подручного материала, причем их назначение и внешний вид на протяжении столетий практически не изменились; в) наиболее пригодным сырьем для производства деревянных изделий, особенно бытовых емкостей под жидкие вещества, в Забайкалье является древесина осины, поскольку она, в отличие от древесины сосны и ели, не обладает смолистостью и, следовательно, не придает постороннего запаха и привкуса хранящимся в сосуде продуктам. Особенно хороши осиновые кадки для квашений и солений. Достоверно известно, что капуста, находящаяся в осиновой кадушке, остается белой и хрустящей до самого лета. Помимо всего прочего, осина в Забайкалье довольно широко распространена, ее древесина сравнительно дешева и легко обрабатывается, поэтому она и по сей день пользуется у кустарей большой популярностью. В заключение отметим, что слово оси/новка в специальной и художественной литературе нам не встретилось.

2.2. Наименования, мотивированные названием продукта или вещества, для хранения и транспортировки которого предназначен сосуд Лексема бельеву/ша, и, ж. – «большая корзина» локально использовалась в ивановских говорах З0-х годов XX в. В других диалектах это слово не отмечено, о чем свидетельствуют данные "Словаря русских народных говоров" и нашей картотеки. Исходя из значения производящей основы, мы можем предположить, что название емкости образовано суффиксальным способом от основы относительного имени прилагательного бельевая (корзина). От других корзин вместилища для белья отличались большим объемом и продолговатой формой. Изготавливались они обычно из ивовых прутьев и имели большую прочность. В бельеву/ши крестьяне складывали грязное белье, в них же носили его на речку стирать или полоскать. Для переноски больших и тяжелых корзин с мокрым бельем крестьяне обычно использовали коромысло: «Когда Александра, согнувшись под тяжестью двух больших бельеву/ш, доверху наполненных мокрым бельем, подошла к мостку, старуха Анна, прозванная в народе Пудеихой за украденный у соседки пуд муки, уже дополаскивала вторую корзину» [Трошин. Пудеиха]. Было у бельеву/ши и другое, не совсем обычное, назначение: в урожайные годы крестьяне ходили с ней за грибами: «Грибов нынче много: сразу бельеву/шу наберешь» [СРНГ – 2, С. 236]. В настоящее время в связи с возрождением кустарных промыслов и ремесел в повседневную жизнь людей возвращаются сплетенные из ивового прута прочные и удобные бельевые корзины. Отсюда следует, что со временем диалектное слово бельеву/ша может стать общеупотребительным, поскольку в русском литературном языке для обозначения бельевой корзины нет однословного наименования, семантически тождественного исходному атрибутивному словосочетанию. Здесь же отметим: суффикс – УШа в современном русском литературном языке является непродуктивным, что

может осложнить переход диалектизма бельеву/ша в разряд общеупотребительных слов. Существительное водя/нка, и, ж. – «кадка, в которой держат воду» впервые отмечена В. И. Далем в смоленских говорах [Даль 2002, т. 1. 372]. В забайкальских диалектах XIX–XX вв. это название было распространено в говорах старообрядцев (Семейских), что еще раз подтверждает принадлежность этих говоров к западной группе говоров южнорусского наречия: «Вадянка-кадушка энта на ноштях, кагда скалачивают, ношти делають. Вадянти большы делали, вядра на три-чатыри, у их воду держим» [СГС/C/3, С. 811]. Объем сосуда был произвольным и зависел как от суточной потребности семейства в воде, так и от того, для чего эта вода предназначалась. Кадки с питьевой водой находились внутри помещения, и их вместимость редко превышала шестьдесят литров, тогда как сосуды, в которых держали воду для хозяйственных различных надобностей – полив огорода, стирка белья, тушение пожара и т. п., – вмещали по сто двадцать и более литров. В XX в. клепочные водянки были вытеснены емкостями из металла и пластмассы. При этом назначение сосуда осталось прежним, а материал, форма и объем существенно изменились, что и отразилось на семантике слова водя/нка, и, ж. – «бочка для воды» (2-я пол. XX в., Прииртышье). Вероятно, изменилась и сфера применения емкости: если обычная кадка использовалась только в доме или на подворье, потому что по своему строению она не была предназначена для транспортировки, то в наливной бочке, имеющей резьбовую пробку, можно было перевозить воду, равно как и другую жидкость, на любое расстояние. Название водя/нка образовано суффиксальным способом от прилагательного водяной (сосуд). Тип малопродуктивный. В письменных источниках существительное водянка нам не встретилось. Лексемы медо/вица, ы, ж. (Архангельск, 2-я пол. XIX в.), медови/к, а, м. (Псков, Смоленск) и медо/вница, ы, ж. (Забайкалье, кон. XX в.) – семантически тождественные единицы, обозначающие сосуды для хранения и переноски меда. Как уже отмечалось выше, в Средней полосе России емкости

под мед изготавливали из липы, а в Забайкалье их делали из полых стволов кедра метровой длины, потому что его древесина, также как и древесина липы, не ухудшает качеств находящегося в сосуде продукта. Вместимость емкости была произвольной и во многом определялась ее назначением. Так, к примеру, медовница, выдолбленная из цельного ствола дерева и используемая бортниками для сбора дикого меда, вмещала около десяти килограммов сотового меда. Не меньшего объема были и сосуды, в которых раньше хранили этот целебный продукт: «Медо/вница – посуда такая. Видишь, большая какая. Ие ис цельнава дерива выдалбливали. Нам бы щас столька меда!» [СГС/C/3, С. 263]. На наш взгляд, в существительных медови/к, медо/вница и медо/вица произошло совмещение понятия и лексического значения. Также эти названия не развили полисемии и совершенно лишены экспрессивности, на основании чего мы можем предположить, что в прошлом они активно использовались в языке пчеловодов и бортников, а также членов их семей, т. е. входили в состав пчеловодческой терминологии. В настоящее время лексемы медови/к, медо/вница и медо/вица в рассматриваемом значении в специальной литературе по пчеловодству не употребляются. Однако исходя из того, что данные наименования имеют архисему «вместилище под мед», мы вправе предположить: существительные медови/к, медо/вница и медо/вица в живой разговорной речи пчеловодов-практиков до сих пор используются со значением «сосуд для хранения и транспортировки меда». Слово овся/ни/ца, ы, ж. – «мера для зерна, вмещающая пуд овса или полтора пуда пшеницы» зафиксировано в среднеуральских говорах XX в. Овсяница была региональной мерой, поэтому название широкого распространения не получило. В «Толковом, словаре...» В. И. Даля лексема овся/ни/ца в вышеприведенном значении отсутствует, нет ее и в «Словаре русских народных говоров». Отсюда допустимо предположение, что слово овся/ни/ца возникло не ранее XX в. Название емкости могло быть образовано двумя способами: суффиксальным от основы относительного прилагательно-

го овсяная (кадочка, мера) или же лексико-семантическим способом. В «Толковом словаре…» В. И. Даля слово овсяни/ца обозначает овсяную солому, а существительное овся/ница имеет значения: «растн. Festucа, занозка-луговая, занозница»; «Наталии-овсяницы, пожинки, обжинки яровые, празднуемые 26 авг., в день Адриана и Наталии»; «овсянка, кашица, похлебка из овсяных круп» [Даль 2002, т. 2, 1051]. Какое из двух слов в результате распада дало омоним овся/ни/ца «мера для зерна, вмещающая пуд овса или полтора пуда пшеницы» в настоящее время сказать трудно. Появление в среднеуральских говорах названия овсяница было вызвано необходимостью номинировать специальную меру под овес. Благодаря такой дифференциации мерных сосудов значительно облегчалась торговля зерном на вес, поскольку овсяница являлась не только мерной, но и счетной (весовой) емкостью. В художественной литературе слово овся/ни/ца нам не встретилось, но из цитации видно, что в речи носителей диалекта существительное овся/ни/ца используется в качестве историзма: «Зерно-то ране пудовками мерили да овся/нисами» [СРГСУ, С. 361]. Как известно, после введения в России метрической системы прежние меры, в том числе и овсяница, вышли из официального употребления, что, в свою очередь, обусловило переход целого ряда названий мерных сосудов в пассивный словарь русского языка. Номинации сельдя′нка, и, ж. (Архангельск), сельдяни′на, ы, ж. (Псков, Тверь) и селедо′вка, и, ж. (Псков) впервые приводятся в «Толковом словаре...» В. И. Даля со значением «сельдяной бочонок» [Даль 2002, т. 4. 282]. В основе мотивации этих названий лежит признаковая архисема сельдяной (селедовый) – «предназначенный для засолки, хранения и транспортировки сельдей». Как видим, назначение емкостей было узкоспециальным, в силу чего наименования сельдя′нка, селедо′вка и сельдяни′на отмечены только в тех регионах России, где был распространен сельдяной промысел. По причине отсутствия фактического материала мы не вправе утверждать, что лексемы сельдянина, селедовка являлись рыболовецкими терминами. Что касается слова сельдянка, то оно, по свидетельству Б. К. Шергина, ши-

роко использовалось в речи поморов, занимавшихся ловом сельди: «Летом сельдь солят в бочонки. В этих бочечках-сельдя′нках и развозят по всем городам» [Шергин. Сельдяной промысел в Ледовитом океане и Белом море]. Основным материалом для производства вместилищ под рыбу была осина. В сосновых и еловых емкостях рыбу не солили, потому что она вбирала в себя смоляной дух, источаемый древесиной сосны и ели. О вместимости сельдяных сосудов можно говорить только предположительно. Так, по данным В. И. Даля, в бочонок-сельдянку вмещалось немногим более пуда соленых сельдей, примерно таким же был объем сельдяной тары на Псковщине и в Твери [Даль 2002, т. 4. 282]. Названия сельдянка, селедовка и сельдянина образованы посредством суффиксальной деривации от основ относительных прилагательных сельдяной, селедовый /?/ (бочонок). Здесь же следует отметить, что в современном русском языке имена существительные женского рода, обозначающие названия емкостей, от основ относительных имен прилагательных посредством суффикса –ИН-а не образуются. Возможно, существительное сельдянина возникло в русских говорах по аналогии со словами крашенина, строганина и изначально обозначало пищевой продукт. Позднее в результате метонимического переноса название содержимого перешло на вместилище, в котором это содержимое хранилось. Со временем первичное значение лексемы сельдянина утратилось, а вторичное закрепилось в псковских и тверских диалектах. Чем было обусловлено появление в псковских говорах семантически тождественных единиц селедовка и сельдяни/а, сказать трудно. Однако исходя из закона развития языка мы вправе предположить, что один из дублетов должен утратиться. Обычно в русском языке остается слово, относящееся к продуктивному словообразовательному типу: основа относительного прилагательного на -ов /-ев/ + суффикс –К-а. Например: дубовая (кадка) – дубовКа, вятловая (чашка) – вятло′вКа, селедо′вый (бочонок) – селедо′вКа. Вместе с тем данное предположение требует дополнительных лин-

гвистических и этнографических изысканий, которые

позволили бы более

научнообоснованно отнестись к рассмотрению интересующего нас вопроса.

2.3. Наименования, мотивированные прилагательными, обозначающими объем, размер или способ ношения сосуда . Лексема махо′тка, и, ж., в русских говорах XIX-XX вв. номинировала сосуды, отличающиеся по вместимости, форме и назначению: «небольшой глиняный горшок для хранения продуктов, варки пищи и т. п.» (Тул., 1820, Ряз., Дон., Новосиб., 1970); «глиняная чашка (Терск., 1907); «большой горшок» (Ряз., 1820). Происхождение лексемы установить затруднительно. В. И. Даль диалектизм махотка семантически соотносит с прилагательными ма′хонький, ма′хотный (Даль 2002, т. 2. 503). Однако в языковом сознании носителей диалекта между словами махонький и махотка далеко не всегда устанавливались отношения производности, поэтому лексема махотка в рязанских говорах обозначала и большие, и малые емкости. Изнутри и снаружи махотки покрывались глазурью, которая не позволяла емкости абсорбировать посторонние запахи, делала ее прочной и облегчала мытье. Эти причины способствовали долгому и активному употреблению махоток в хозяйственно-бытовой деятельности человека. В письменных источниках слово махотка встречается часто, но мы ограничимся примером, иллюстрирующим особенности религиозного мировоззрения русского народа: «Ведь в былое время считалось грехом не только есть молоко в пятницу, но и брать махо′тку с молоком, хотя бы только для того, чтобы переставить ее с места на место» (Н. И. Троицкий. Сто лет бытия Тульской епархии). Слова пудови/к, а, м. – «пудовая мера, кадочка» (перм., сиб.) и пу/до/вка, и, ж. – «четверик, мера, восемь гарнцев, по осьми мер на четверть» (волг.) впервые приводятся в «Толковом словаре...» В. И. Даля [Даль 2002, т.

3. 893]. Ввиду активного функционирования этих сосудов в сфере внутренней российской торговли 19-го – нач. XX в. наименования пудови/к и пу/до/вка фигурируют в различных источниках в значении «мерный сосуд»: «В торговом деле кадки, имевшие установленные размеры, служили мерами емкости сыпучих продуктов. Самой крупной мерой была кадь, за ней следовали: четверть, пу/до/вка, гарнец – кадушки, емкость которых уменьшалась в определенных пропорциях» [Федотов. Бондарное дело]; «(Семен): «Нет, Наталья Михайловна, теперича во мне этой самой постылости к жизни с пу/до/вку» [А. Островский. Старое по-новому]; «Маркел обещал Ермачихе пудови/к ржаной муки да старые женины коты» [Караваева. Двор]. Лексема пудовичо/к, а, м. – словообразовательный дериват существительного пудови/к. По объему эти сосуды были одинаковы, следовательно, суффикс

–ОК придает слову пудовичо/к только ласкательное значение.

«(Ермачиха): Притащи-ка сейчас хоть пудовичо/к. У меня квашню ставить нечем» [Караваева. Двор]. Введение в России метрической системы обусловило вытеснение из сферы торговли прежних мерных сосудов, в том числе и кадок-пудовок. Казалось бы, устранение реалии должно было привести к переходу названий пу/до/вка и пудови/к в разряд историзмов, тем не менее этого не произошло, потому что они уже давно и прочно вошли в бондарную терминологию, обозначая клепочные сосуды, вмещающие пуд сыпучих веществ. Кроме того, номинании пу/до/вка и пудови/к претерпели семантические изменения и в современном русском разговорном языке выступают в нескольких значениях. Пудови/к, а, м. Разг. 1. Мешок вместимостью в один пуд. 2. Пудовая гиря. Пудо/вка, и, ж. Разг.

1. Mepa весом в пуд. Кадка-пудовка. 2. Пудовик / 2 зн.

/ [БТСРЯ, С. 1044]. Лексема сороко/в/у/ша, и, ж. – «мерная бочка в сорок ведер» употреблялась в симбирских и оренбургских говорах XIX в. В бочке хранили зерновой хлеб, муку, морс, водку. М. Фасмер считает, что название сороко/в/у/ша образовано от числительного сорок [Фасмер 1986, т. 3. 724]. Но в русском

языке нет суффикса – ОВУШ-а, поэтому непосредственно от основы числительного сорок существительное сороко/в/у/ша образовать нельзя. На наш взгляд, название емкости произведено путем семантического сжатия словосочетания сороковая бочка с одновременным прибавлением к основе прилагательного сороков - суффикса – УШ-а. При этом базовое значение словосочетания не меняется. «Набирают вишен целые десятки возов, бьют морс и увозят в больших сорокоушах: из этого морса выгоняется превосходная водка» [Аксаков. Записки ружейного охотника Оренбургской губернии]; «А в погребе сорокоуша пенного да ренское, наливки да меды» [МельниковПечерский. Старые годы]. Номинация бакаушка, и, ж. / удар.?/ – «небольшая четырехугольная корзинка, плетенная из драниц» и бокову/ша, и, ж. – «большая корзина, приспособленная для носки на боку» локально употреблялись в вологодских говорах XIX–XX вв. Назначение корзин было самым различным: с ними ходили за грибами и ягодами, на рынок за продуктами, путники брали с собой в бакаушах одежду и съестное. На наш взгляд, эти лексемы являются словообразовательными вариантами, поскольку обе мотивируются основой относительного прилагательного боковой (сосуд) – «относящийся к боку» [Даль 2002, т. 1. 192]. И бакаушка и боковуша имеют прямоугольную форму, т. е. в отличие от круглых корзин, у них есть бока – «стороны предмета: грани», и предназначаются для ношения на боку при помощи широкого ремня, перекинутого через плечо. Диалектные словари и тексты художественной литературы свидетельствуют: названия бакаушка и бокову/ша ко 2-й пол. XX в. перешли в разряд историзмов под давлением со стороны общеупотребительного слова корзи/на: «Набрали по бокову/ше грибов и с поездом в город» [Вологда, СРНГ–3, С. 70]: «Сурганиха сразу заметила, что корзиныбоковушки ни в избе, ни в коридорчике не было» [Белов. Такая война]. 2.4. Названия, мотивированные прилагательными, обозначающими место употребления сосуда

Существительные гуме′нник и гуве′нник, а, м. – «большая корзина из дранки с двумя ручками, предназначенная для ношения мягких объемистых грузов» зафиксированы в архангельских диалектах 2-й пол. XX в. Очевидно, корзина использовалась в крестьянском хозяйстве для ношения различного рода грубых кормов: сена, соломы, мякины, травы, ячменя. Обычно гуме/нник носили на спине при помощи веревки, один конец которой привязывали к ручке корзины, а другой перекидывали через плечо, реже емкость переносили вдвоем, взявшись за ручки, расположенные по бокам корзины. Объем гуме/нника был произвольным и определялся физическими возможностями владельца и количеством домашних животных. До сих пор в русских деревнях можно видеть кормовые корзины, или гуменники, как их называют поморы, в которые вмещается от полупуда до пуда и более сухого сена, соломы или мякины. Семантически названия гуменник и гувенник связаны с cуществительным гумно′ или, как пишет М. Фасмер, с диалектизмом гувно′, а, ср. – «то же, что и гумно» [Фасмер 1986, т. 1, 724]. Причины возникновения в архангельских диалектах лексем гуменник и гувенник можно попытаться объяснить следующим образом. На протяжении XIX–XX вв. у поморов сложилась система номинаций плетеных емкостей широкого спектра назначения. С течением времени некоторые лексемы могли устаревать, потому что номинируемые ими емкости выходили из обихода или же меняли форму, материал и назначение. Не исключено и то, что "старое" слово с неясной этимологией могло быть вытеснено новым наименованием с прозрачной мотивацией. Ср.: пе′хте′рь, я, м. –«плетеная берестяная, из сосновых дранок, ивовых прутьев и т. д. корзина»

(Архангельск, Даль) – гуме′нник, а, м. –

«большая корзина из дранки с двумя ручками, предназначенная для ношения мягких объемистых грузов» (Архангельск, 2-я пол. XX в). Известно, что в крестьянском хозяйстве все продукты полеводства шли в дело, поэтому в больших корзинах из дранки-гум/в/енниках – носили с гумна солому или

мякину, которые шли скоту если не на корм, то на подстилку. Таким образом, название сосуда образовано суффиксальным способом от основы прилагательного гум/в/е/нный (сосуд). Здесь же отметим: слово гуменник по причине своей однозначности широкого распространения в русских говорах не получило и использовалось локально на территории Архангельской области. Это подтверждают данные «Словаря русских народных говоров», в котором лексема гуменник отсутствует, и данные нашей картотеки. Кроме того, основываясь на показаниях «Архангельского областного словаря, вып. 10», мы приходим к выводу, что существительное гуменник (гуве′нник) известно преимущественно представителям старшего поколения, которые еще молотили хлеб на гумне вручную и в гуменнике носили солому и мякину на подстилку и корм скоту: «Бывало соломы в гуменнике приташшу, дня на три росьтяну» [АОС–10, С. 132]. Как видим, изменение хозяйственного уклада жизни крестьян неизменно сопровождается выходом из повседневного употребления тех или иных сосудов, что в свою очередь, приводит к архаизации слов, ранее обозначавших эти реалии.

ГЛАВА 3 ОТГЛАГОЛЬНЫЕ ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ 3. Принципы номинации отглагольных диалектных названий бытовых емкостей

Среди диалектные названий бытовых емкостей, образованных способом суффиксальной деривации от основ глаголов, достаточно четко выделяются следующие лексико-семантические группы: – названия, обозначающие сосуды, предназначенные для выполнения действия, названного в мотивирующей основе: таска/ть – таскУ/Ша, и, ж. – «корзина для переноски картофеля» (Москов. обл.), пахта/ть – пахтУ/ШКа, и, ж. –«ручная маслобойка» (Пенза, Самара, Урал), ме/рить – ме/ра, ы, ж. – «корзина, которой мерили картофель» (Владимир); – названия, обозначающие сосуды, полученные в результате определенного действия: оплета/ть – оплетУ/Ха, и, ж. – «липовая корзина» (Вологда), долби/ть – долбУ/ШКа, и, ж. – «большая, выдолбленная из дерева чашка для рубки мяса, приготовления начинки для пирогов» (Псков); – названия, обозначающие емкости, регулярно подвергающиеся действию, обозначенному в мотивирующей основе: выставля/ть – выставУ/ШКа, и, ж. – «кадушка с водой, выставляемая в сени» (Даль, без указ. места). Следует отметить, что данная классификация построена с учетом особенностей семантики и реализации валентностей производящего глагола, благодаря чему достигается большая точность в дифференцировании названий емкостей по тем признакам, которые положены в основу мотивации. 3.1. Названия, обозначающие сосуды, предназначенные для выполнения действия, названного в мотивирующей основе Номинации бук, а, м., бучи//а//ло, а, ср., бу/ч/е/ница, ы, ж. – «кадка для бучения белья» широко использовались в северных

и южных диалектах

XIX–XX вв. Это объясняется тем, что сама емкость имелась в каждом крестьянском хозяйстве и употреблялась вплоть до 2-й пол. XX в. В разных регионах России бук отличался конструкцией. На Вологодчине он представлял собой бондарную посуду, кадку или бочку со дном, а в Сибири и на Дону –

большую дуплянку без дна. Вот как описывается процесс бучения белья в дуплянке: «Выстиранная белье кладут в бук, заливают кипятком, вада вытикаить, свежий кипяток льем» [СРДГ–1, С. 46]. Такая стирка была достаточно трудоемкой и длилась от 6 до 14 часов. Обычно бук изготавливали из осины, тополя или сосны, потому что их древесина сравнительно дешева и легко поддается обработке. Все вышеперечисленные названия емкости семантически связаны с глаголом бу/чить – «вымачивать, белить белье или холсты в буке, буче, в щелоке» [Даль 2002, т. 1. 20]. М. Фасмер указывает, что глагол бу/чить заимствован русским языком из ср.- нж.- н. buken «мыть в горячем щелоке, стирать щелоком» [Фасмер 1986, т. 1. 235]. Отсюда следует, что существительные бук, бучило и буч/е/ница являются гибридными наименованиями, поскольку образованы суффиксальным способом от основы заимствованного глагола. Со временем слово бук в донских говорах

XX в. претерпело се-

мантическую подвижку и стало обозначать низкую кадку для солки капусты и огурцов. Вторичное значение, по всей видимости, возникло на основе сходства форм емкостей. В сущности, сосуд остался прежним, изменилось только его назначение. Ко 2-й пол. XX в. эти названия архаизировались и в настоящее время встречаются лишь в трудах по этнографии и кустарным промыслам. Для обозначения деревянной ручной маслобойки в русских диалектах XIX–XX вв. употреблялись следующие отглагольные наименования: болтыха/лка, и, ж. (Забайкалье, XX в.); булука/лка, и, ж. (Забайкалье, XX в.); бу/лькалка, и, ж. (Забайкалье, XX в.); пахо/тка, и, ж. (Кострома, кон. XX в.); пахта/лка, и, ж. (Поволжье, Рязань, 2-я пол. XX в.); пахта/льница, ы, ж. (Пенза, Новосибирск, XX в.); пахта/ница, ы, ж. (Чкалов, 2-я пол. XX в.); пахту/шка, и, ж. (Пенза, Куйбышев, Урал, XX в.). Крестьянская маслобойка представляла собой высокую узкую кадушку, бондарную или долбленную, с крышкой, в которую пропускалась мутовка, палка с дырчатым кружком, крестом или поршнем. Помимо обычных маслобоек были на Руси и механиче-

ские маслобойки, благодаря которым процесс пахтанья масла значительно облегчался и сокращался по времени. Вот как выглядела такая механическая маслобойка, изготовленная деревенским умельцем: «Представляла собой ящик. Внутри его находилась крыльчатка на оси. Один конец оси выходил наружу и завершался рукояткой, а крыльями внутри ящика пахталось масло. Творенье это принадлежало моему дедушке, Николаю Петровичу. Таких пахталок в виде сундучка я никогда и нигде больше не видел» [Редичев. Дела домашние, дела разные / / Наука и жизнь. – 2002. – № 11. – С. 115]. Объем маслобойки был произвольным и зависел от количества молока, получаемого в крестьянском хозяйстве. Этнографы считают, что деревянные маслобойки появились не ранее середины XIX столетия. Когда они вошли в быт русского населения, сказать трудно. По утверждению В. И. Даля, пахтаньем масла занимались преимущественно представители эстов и угрофинских племен, проживающих на восточном берегу Онежского озера, по берегам рек Онега и Северная Двина, тогда как русское население пользовалось топленым маслом, которое получали из сметаны путем топления последней в русской печи. Достоверно известно, что в XIX в. Петербург и его окрестности битым маслом снабжали чухонцы. Со временем русские позаимствовали у угрофинских племен не только сам процесс сбивания, пахтанья масла, но и глагол па/хтать «болтать, сбалтывать, сбивать, бить жидкость, встряхивая самый сосуд, либо мутовкою» (Даль 2002, т. 3. 40). От заимствованного глагола па/хтать в русских говорах были образованы гибридные наименования крестьянских маслобоек с корнем па/хт-. Наряду с гибридными названиями употреблялись в диалектах и собственно русские наименования, мотивированные основами глаголов: булука/ть – (значение ?), бултыха/ть «взбалтывать, всплескивать жидкость» [БТСРЯ, 102]. Несмотря на то, что в XX в. появились электрические бытовые маслобойки, деревянные пахотки продолжали активно употребляться в крестьянском быту и в 80-е годы XX в.: «Пахтанье-то в пахо/тку вылей, может, кто пить будет» [СРНГ–25, С. 294]. Причина этого в том, что деревянные масло-

бойки были не только дешевле заводских, но и долговечнее. И все же к концу XX в., если верить показаниям словарей, диалектные названия маслобоек перешли в разряд историзмов, потому что необходимость сбивать масло, и тем более вручную, у сельского населения отпала. Если же эти названия еще и фиксируются в отдельных говорах, то исключительно в речи представителей старшего поколения во время их рассказов о прошлом: «Маслобойка раньше больша была, дубова ли лисвяная, очинь крепкая. Балтыха/лка – эта масла бить, биз ние адаш биз рух» [СГС/С/З, С. 46]; «Диривянная узинькая ступачка, у которай маслу збивали – бу/лькалка по-нашаму» (Там же. С. 61); «Масло прежде по-всяческому пахтали: и пахту/шками, и скалками, и руками пахтали» [СРНГ–25, С. 297]. В северных и южных диалектах XIX-XX вв. были широко распространены названия емкостей для молока и молочных продуктов, мотивированные основой глаголов с корнем до/й/-: доёнка, и, ж. (Воронеж, Псков, Брянск), до/йка, и, ж. (Псков, Ср. Урал), дойни/ца, ы, ж., подо/ина, ы, ж., подо/йка, и, ж. (южные регионы Московской обл.), подо/йница, ы, ж.

(Соликамск),

дои/лень, я, м. (Калуга, нач. XX в.), дои/льник, а, м. (Тверь, Калуга, нач. XX в.), передо/йка, и, ж. (Псков), обозначавшие «подойник, ведро, в которое доят коров», а также лексемы до/йни/к, а, м. – «подойник» (Ср. Урал); «сосуд для хранения сметаны» (Куйбышев, 2-я пол. XX в.) и дои/льница, ы, ж. – «подойник» (Архангельск, конец XIX –го в.); «небольшое ведро с крышкой для хранения молока и ношения его на продажу» (Холм. Арх., нач. XX в.). Такое разнообразие в русских говорах словообразовательных вариантов лексемы подо/йник вполне объяснимо, если принять во внимание тот факт, что вплоть до середины XX в. различного рода подойники являлись необходимой утварью каждого крестьянского хозяйства. В Сибири их обычно делали из древесины кедра, в Средней полосе России – из можжевельника и липы, а на юге – из глины. Лучшими считались кедровые и можжевеловые сосуды, потому что в них не так быстро закисает молоко, долго не горкнет масло и несколько дней остается свежей сметана. Другая отличительная черта деревян-

ного подойника – легкость, что для крестьян было особенно важно, поскольку многие хозяйки брали с собой доенку на поле и прямо оттуда после окончания работы шли доить корову. Начиная со 2-й пол. XX в. в связи с появлением доильных аппаратов, с созданием колхозов и совхозов и уменьшением числа единоличных крестьянских хозяйств, содержащих коров, промышленное производство подойников резко сокращается. В повседневном быту для доения коров все чаще используются эмалированные ведра. Таким образом, сама реалия, а вместе с ней и ее названия постепенно выходят из активного употребления, о чем свидетельствуют тексты художественной литературы, повествующие о жизни крестьян конца XIX –го – 1-й пол. XX в.: «Но вот я слышу, мать ласково уговаривает буренушку стоять смирно, значит, моет ей вымя, вот слышу звон падающего в дое/нку молока» [Плевицкая. Дежкин карагод]; «Мелькнула рука с дойнико/м, плеснуло белым, и захлопнулась дверь» [Шмелев. Пугливая тишина]; «По двору прошла девушка с дойни/цей» [Бабаевский. Родимый край]. В заключение разбора диалектных номинаций с корнем до/й/- следует отметить следующее: 1/ в русских говорах от основ глаголов посредством суффиксов –ЁHK-а, -НИЦ-а образуются названия емкостей, тогда как для современного русского языка этот тип непродуктивен; 2/ названия, распространенные в московском говоре, носят локальный характер и не выходят за пределы определенного региона Московской области или даже населенного пункта; 3/ возможно, что со временем диалектные названия подойника разовьют дополнительное значение и будут номинировать обычное ведро, которое сейчас повсеместно используется для доения молока. Ср.: «Подойник, а; м. Специальный сосуд (ведро), в который доят коров; дойник» [БТСРЯ, С. 874]. В русских народных говорах XIX–XX вв. слово зобня/, и, ж. использовалось во многих, преимущественно северных, регионах (Новгород, Вологда, Архангельск и др.) с довольно пестрым значением, однако далеко не отрывающимся от значения мотивирующего глагола зоба/ть «есть». Нередко в

пределах одного и того же говора лексема зобня/ имела несколько значений: 1. Корзина, корзинка, лукошко (Кострома, Нижний Новгород, Воронеж). 2. Корзина, из которой кормят лошадей (Вологда, Архангельск). 3. Большая корзина для сена (Бурятия). 4. Берестяной короб, кузов, гнутый или плетеный, предназначенный для кормления лошадей и хранения продуктов питания (Вологда, Вятка, Пермь и др.). 5. Круглый короб без крышки, сплетенный из лык; в нем дают овес лошадям (северо-восток России). 6. Плетеный или гнутый из лыка или бересты кузовок, коробок: может носиться на спине как ранец (Архангельск, Пермь). 7. Род сосуда, плетеного из лык, с одной перевязью; в зобнях крестьяне носят на поле печеный хлеб (Пермь). Форма и объем зобни определялись ее назначением и существенно различались в разных регионах России. Новгородские зобни (маленькие зобёнки) представляли собой берестяной сосуд с квадратным дном и круглым расширяющимся верхом. В них держали муку, крупу, яйца, лук, рукоделье. Плотно сплетенное из берестяных лык лукошко, к которому привязывали веревку, нередко превращалось в колодезное ведро-черпуху. В Сибири зобни для кормления лошадей, перевозки и хранения различного рода твердых и сыпучих продуктов часто плели из тонких сосновых корешков. Такие емкости отличались большой прочностью, долговечностью, практически не пропускали воду и были незаменимы как в дороге, так и в домашнем хозяйстве. Слово зобня/ издавна используется в произведениях устного народного творчества, что свидетельствует о большой распространенности на протяжении XIX–XX вв. реалии и самой лексемы: «В сельниках добра одна зобня/. Да и та зобня/ безденная» [Костромская губерния. Песня]; «На руку зобня/, и пошел, голову загня /побираться/» [Пословица]; «Привяжется зобня/ /синоним нищенской сумы. – И. П./, откажется родня» [Пословица]. К середине XX в. зобня вышла из сферы повседневного употребления, и само название перешло в разряд историзмов. Лексемы зобни/ца, ы, ж. – «плетеная корзинка из лучины или бересты» (север., вост., В. И. Даль), зо/бник, а, м. – «большая корзина» (Рязань, 2-я

пол.

XX в.); зо/бка, и, ж. – «корзина, корзинка, лукошко» (Орел, кон. XIX

в.); зубёнка, и, ж. – «плетеная из бересты корзина, которую навешивают на морду лошади во время кормления в пути» (Карелия, 2-я пол. XX в.); зобёнка, и, ж. –«корзина, корзинка, лукошко» (Архангельск, Новгород, Ярославль и др.); «короб, плетеный или гнутый» (Пермь, Карелия); «плетеная или гнутая из бересты коробочка для соли» (Красноярск, 2-я пол. XX в.); зобе/нька, и, ж. – «корзина, корзинка, лукошко» (Ярославль, Вологда, Архангельск и др.); «берестяной короб» (Вологда, Тверь); «кошелка» (Пенза); зобёшка, и, ж. – «корзина, корзинка, лукошко» (Вологда, Сев. Двина, Новгород), зобе/лька, и, ж. – «корзина, корзинка» (сев., вост., Даль); «берестяной короб, в который кладут овес для приманки лошадей» (Вологда) – семантически оказались более узкими и воспринимаются как звенья полисемии слова зобня/. К сказанному добавим: существительное зобня/ и многие из его вышеперечисленных словообразовательных вариантов зафиксированы в одних и тех же диалектах XIX–XX столетия. Сосуществование в пределах одного диалекта нескольких однокоренных названий бытовой емкости могло быть обусловлено следующими факторами: 1/ традиционным: семантически тождественные слова со значением «бытовой сосуд» в разных населенных пунктах, говоры которых входят в один и тот же диалект, согласно сложившейся традиции оформляются посредством различных аффиксов. Ср.: в вологодских говорах зобня/ в 4-м знач. и зобе/нька во 2-м знач.; 2/ собственно-языковым: возникновение в диалекте словообразовательного варианта уже существующего названия бытовой емкости вызвано влиянием со стороны более продуктивной словообразовательной модели, широко распространенной в литературном языке. Например, лексема зобни/ца, образованная посредством малопродуктивного суффикса – НИЦ-а в рязанских говорах XX в. была вытеснена словом зобни/к. При помощи продуктивного суффикса –НИК в современном русском языке от глагольных основ образуются названия орудий действия: запашник, подъемник и др.

В XX в. в связи с коренными изменениями в жизни сельского населения целый ряд диалектных названий бытовых емкостей с корнем зоб– перешел в разряд историзмов, поскольку реалии, обозначаемые этими названиями, перестали употребляться. Данные диалектных словарей свидетельствуют: лексемы зобе/нька в 3-м знач., зо/бник, зубёнка и зобе/нка в 3-м знач. активно использовались в диалектах 2-й пол. XX в., поскольку они номинировали предметы повседневного обихода. Здесь уместно сказать и о том, что более конкурентоспособными оказываются слова, образованные при помощи продуктивных аффиксов, а также слова с прозрачной мотивировкой. Так существительное зобёнка, отмеченное в карельских говорах XX в., частично изменило звуковой облик и стало соотноситься с глаголом зубать – «есть». Видимо, диалектизм зоба/ть и его суффиксальный дериват зобёнка со временем стал непонятен большинству носителей диалекта, тогда как значение слова зуба/ть было ясно всем. Лексема зобёнка (в отличие от других однокоренных ей диалектных названий бытовых емкостей) используется в фольклорных произведениях и текстах художественной литературы со значением: «грибная корзинка», «лукошко, с которым нищие ходят побираться»: «Вот он выехал за городовую стену, спустил коня мураву-траву щипать, а сам нашел свою зобёнку, наломал поганок и принес домой» [Поморские сказы]; «Дом заколочу, с зобёнкой по миру пойду, а с родней знаться не буду... крохоборы этакие!» [Чапыгин. Белый скит]. Номинация зобе/нечка, и, ж. – «то же, что зобе/нька», была распространена в средневеликорусских и северновеликорусских говорах XIX–XX вв. Суффикс –К-а придает слову ласкательное значение, поскольку по объему зобе/нька и зобе/нечка практически не различались: их вместимость была произвольной. Широкое использование в русских говорах слов-наименований бытовых емкостей с суффиксами субъективной оценки было обусловлено необходимостью номинировать сосуды небольшого объема – корзина (кормовая) –

корзинка (грибная) - корзиночка (хлебная), – стремлением говорящего дать качественную оценку предмету-сосуду и, наконец, особенностями жанра фольклорных произведений, прежде всего, пословиц и песен, для которых характерны слова с уменьшительно-ласкательным значением. Например: «Мой-от миленький по миру ходил, На правой рученьке зобе/нечку носил» [Песня]; «Посеял с гарчик, а собрал со ста/вчик» [Пословица]. В русских народных говорах XIX–XX вв. слово изва/ра, ы, ж. использовалось во многих регионах России (Тула, Симбирск, Пенза, Воронеж и др.) с довольно пестрым значением: «большой сосуд для носки воды, ушат» (Тула, Калуга, XIX в.); «большая кадка – ведер на 10-12 – для питьевой воды» (Воронеж, 2-я пол. XX в.); «деревянная посуда для кухонных отбросов» (Пенза, 2-я пол. XX в.). В диалекты лексема изва/ра пришла из древнерусского языка, ввкотором имела значение: «похожий на ушат деревянный сосуд для приготовления напитков» (Домострой). Известно, что подавляющее большинство алкогольных и безалкогольных напитков готовилось в Древней Руси посредством варения – варили квас, пиво, сбитень и др., – поэтому слово изва/ра мотивируется основой глагола извари/ть, изва/ривать – «разваривать, варить до разварки, до роспуска» [Даль 2002, т. 2. 19]. Нетрудно заметить, что в русских говорах существительное изва/ра претерпело семантическую подвижку. Таким образом, старое слово стало использоваться в обновленном значении, которое, однако, недалеко оторвалось от значения, присущего лексеме извара в древнерусском языке. В сущности, изменились название и конструкция емкости, а сфера функционирования и материал остались прежними. Обобщая информацию, полученную из «Словаря русских народных говоров», можно сделать вывод: существительное изва/ра в 1-м значении к XX в. архаизировалось, потому что емкость перестала использоваться в быту: «Это раньше ходили по воду – вот такая-то высокая из дерева ведерок десять наливалася изва/ра с ушками. У нее хлуд, дрюк, на нем носили» [СРНГ–12, С. 101]. Во 2-м и 3-м значениях эта лексема продолжала активно употребляться

в диалектах 2-й пол. XX в., поскольку номинируемые ей сосуды повсеместно использовались в крестьянских хозяйствах. С введением в селах централизованного водоснабжения у крестьян отпала необходимость держать дома воду налитой в деревянные кадки и бочки, к тому же последние стали большой редкостью: бондарные сосуды вытеснили емкости из металла и пластмассы. Таким образом, извара стала ненужной, и слово отошло на периферию языка. Название лагу/н, а, м. в русских говорах XIX–XX вв. широко распространено. Значения его различны. 1. Деревянный сосуд, кадка для хранения и транспортировки жидких и сыпучих веществ (арх., забайк., северодвинск. и др. говоры): «Тут же кедровые орехи в мешках, кедровые сливки в туесах, кедровое масло в лагунах» (Елегечев. Таежники); «Начинается общая рабочая суматоха; бабы (собираясь на покос. – И. П.) <…> наливают в лагуна квасу…» (М. Громыко. Мир русской деревни). 2. Деревянный сосуд под деготь вроде закрытого ведра с отверстием вверху (волог., бурят., арх. и др. говоры). З. Бочка вместимостью до 40 пудов (Вологда, Бурятия, Архангельск). В бочке возили воду, солили овощи, рыбу, хранили зерновой хлеб, держали водку, пиво, деготь. 4. Половина распиленного поперек бочонка, бочки, употребляемая в качестве сосуда (Урал, Воронеж, Тверь). 5. Долбленая колода, корыто или шайка для кормления домашних животных (орл., тамб., моск. и др. говоры). 6. Высокое помойное ведро (Архангельск, XIX в.). Этимология названия лагу/н убедительно не доказана. В. И. Даль считал это слово русским [Даль 2002, т. 2. 377-378]. М. Фасмер не исключал возможности заимствования лексемы лагу/н из греческого языка [Фасмер 1986, т. 2. 446]. С известным этимологом согласна И. А. Карпова [Карпова 1994, 10]. Нам же более вероятной представляется точка зрения В. И. Даля, так как в «Словаре древнерусского языка (XI–XIV вв.)» отражено существительное лага/лище, – Хранилище. Лагу/н и является хранилищем под жидкие и сыпучие вещества. Исходя из этого, можно предположить, что существительное лагу/н образовано суффиксальным способом от глагола лага/ть – «класть, укладывать». При помощи суффикса –УН от глагольной основы образуются существитель-

ные с предметным значением. Ср.: лага/ть – лагУ/Н, вали/ть – валУ/Н. При этом конечный гласный основы отсекается. Тип непродуктивный. В художественных произведениях и в трудах по этнографии слово лагу/н встречается в разных значениях: «Из липового дерева, очень мягкого и нежного – и лагу/ны, то есть выдолбленные ведерки для хранения меду, для ссыпки зерна (особенно семенного)» [Максимов. Куль хлеба]; «А я тебе лагу/н меду нацежу – воронка» [Можаев. Мужики и бабы]. Наряду с названием лагу/н в северных диалектах XIX–XX вв. для обозначения бондарных емкостей употреблялись его морфологические и словообразовательные варианты: лагу/на, ы, ж. – «кадка» (Забайкалье, 2-я пол. XX в.); «бочка» (Архангельск, 2-я пол. XIX в.); «шайка для воды» (Олонецкая губерния, нач. XX в.); лагу/нья, и, ж. «то же, что лагун / в 1-м знач. /» (Северная Двина, XX в.); лагу/нь, -я, м. – «бочка» (Забайкалье, 2-я пол. XX в.); лагу/т, а, м. – «то же, что лагун /в 1-м знач./» (Зауралье, 2-я пол. XX в.); «большая бочка» (Забайкалье). В письменных источниках лексемы нам не встретились, а в говорах употреблялись довольно часто: «Рыбу в лагу/нах солили» [СРНГ–16, С. 225]; «Посмотри огурцы в лаг/уне» [СРНГ–16, С. 225]. Словообразовательными дериватами существительного лагу/н, а, м. являются номинации: лагуни/ще, а, м. – «бочка для пива» (Томск, 1-я пол. XX в.), лагу/нчик, а, м. – «уменьш.-ласк. к лагун (в 1-м знач.)» (Архангельск, Вологда, Тверь, XIX–XX вв.); «бочка для пива» (Томск, 1-я пол. XX в.); лагу/нка, и, ж. – «кадка или бочонок для хранения и перевозки жидкостей» (Ср. Урал, XX в.); лагу/нец, а, м. – «то же, что лагунка» (Ср. Урал. XX в.); лагунок, а, м. – «то же, что и лагун (в 1-м знач.)»; «уменьш. к лагун ( в 1-м знач.)» (Забайкалье, 2-я пол. XX в.). Как видим, в томских диалектах пивная бочка имела несколько названий, указывавших на объем сосуда и выражавших по отношению к емкости субъективную оценку говорящего. Ср.: лагу/н «пивная бочка» – лагу/нЧИК – «небольшая пивная бочка» – лагунИ/ЩЕ – «огромная пивная бочка». В среднеуральских диалектах XX в. слова лагуне/ц и лагу/нка, будучи семантически тождественными единицами и слово-

образовательными вариантами, употреблялись в говорах, присущих различным населенным пунктам. Ср.: «Лагу/нка-то у меня не очень больша была, так все больше в жбане ставила» [Мальцево, СРГСУ, С. 277]; «В лагунса/х квас на поле возили» [Черемхово, СРГСУ, С. 277]. Здесь же отметим: процесс словотворчества в русских диалектах носил стихийный характер, поэтому один и тот же сосуд в разных говорах какого-либо диалекта мог называться неодинаково. Что касается времени возникновения слов лагуне/ц и лагу/нка, то первое упоминается в памятниках письменности, датированных 1614 годом, а второе в «Словаре русского языка XI–XVII вв.» не отражено. Скорее всего, оно возникло в XX в. по образцу продуктивной словообразовательной модели: основа имени существительного женского рода + К, причем для носителей диалекта было неважно, что в качестве производящей выступает основа имени существительного мужского рода. Однако названия бытовых сосудов, образованные по этому типу, в русском языке единичны. Например: ко/роб – коро/бКа, лагу/н – лагу/нКа. Суффикс –К-а в обоих словах имеет уменьшительно-ласкательное значение. Лексема лагу/шка, и, ж. в русских говорах XX в. многозначна. 1. Кадка под масло (Новосибирск, 2-я пол. XX в.). 2. Бочонок (Архангельск, Новосибирск, Иркутск). 3. Бочка (Архангельск, Новосибирск, Иркутск). 4. Деревянное ведерко (Ср. Прииртышье). 5. Долбленое корыто (Екатеринбург). 6. Чашка, плошка для кормления кошек и собак (Карелия). 7. Сундук, большой вещевой ящик (Архангельск). Несмотря на то, что при помощи суффикса – УШК-а от основ имен существительных образуются существительные с уменьшительно-ласкательным значением, в отдельных говорах архангельского диалекта название лагу/шка обозначает как большие, так и малые емкости. Ср.: лагу/шка –«бочка» (Кем. Apx., 1-я пол. XX в.); «бочонок» (Кем. Арх., 1-я пол. XX в.). Из сравнения видно, что слово лагу/шка в указанных говорах утратило уменьшительное значение, сохранив ласкательное. Название лагу/шка в произведениях писателей XX в. используется в качестве историзма: «У крыльца в худой логушке деготь» [Есенин. У крыльца в худой

логушке деготь]; «Черствые ковриги хлеба, квас в лагушке, квашенина, солонина зимняя, которую никак не уваришь, а огородина ещё не пошла» [Черкасов. Хмель]. Номинации лагушо/к, а, м. – «сосуд, бочонок для хранения кваса, пива» (Орел, XX в.); «то же, что лагун (в 1-м знач)» (Сибирь, Забайкалье, Ср. Урал, XIX–XX вв.); «небольшая узкая кадочка» (Иркутск, 2-я пол. XX в.); «бочонок» (Урал, Амур, Забайкалье, XX в.) и палагу′шка, и, ж. – «сосуд, бочонок для хранения и перевозки молока» (Арх., кон. XIX – нач. XX в.) – семантические и словообразовательные варианты слова лагу/шка. Примечательно, что существительное палагушка было присуще только архангельским диалектам, подтверждением чего является цитата из рассказа Б. Шергина «Рождение корабля»: «Вскоре подобрали их (компанию господ. – И. П.) устьянские бабымолочницы: плыли в город с палагушками». Подвергая лексему лагушо/к словообразовательному анализу, мы выделяем в ней суффикс субъективной оценки -ОК и производящую основу лагуш-. Но диалектные и исторические словари свидетельствуют, что название лагуша, равно как и лагуха, в русском языке отсутствуют. Прояснить ситуацию помогают «Словарь древнерусского языка XI–XVII вв.» и «Толковый словарь...» В. И. Даля, в которых приводится слово лагуно/к – «уменьш.-ласк. к лагун». Действительно, соотношение названий большой и малой емкости сохранилось в русских говорах до настоящего времени. Например: лагу/н – «деревянный сосуд, бочка» – лагушО/К – «бочонок под квас, пиво» (Орел, XX в.). «Был ишшо лъгушок нибольшой такой» [СОГ, С. 10]. Но как же случилось, что лагунок превратился в лагушок? Скорее всего, в производящей основе лагун- произошло спонтанное изменение звуков, причина которого нам неизвестна. Диалектизм лаго/вка, и, ж. – «деревянный сосуд для молока» (Казань) впервые приводится в «Толковом словаре» В. И. Даля [Даль 2002, 2. 378]. В забайкальских, вологодских и уральских диалектах XIX–XX вв. лаго/вкой называли деревянный сосуд, кадку, а в северодвинских диалектах это слово

номинировало небольшой бочонок. Во всех вышеперечисленных диалектах лексема лаго/вка просуществовала недолго и к середине XX в., не выдержав конкуренции со стороны однокоренных и семантически тождественных наименований, перешла в разряд историзмов. Существительное лoвy/шкa, и, ж. – «шyмoвкa» возникло в донских говорах XX в. Сфера употребления емкости ограничивалась, главным образом, стенами дома, поскольку она предназначалась для вылавливания из кипящей воды вареников, галушек, клецек. Изготавливали лoвy/шки из тонких прутьев ивы или краснотала. Несмотря на повсеместное распространение реалии лексема лoвy/шкa не расширила своего ареала, не явилась основой для дериватов. Любопытно, что это название не встречается в «Словаре русских народных говоров», в областных словарях и трудах по этнографии. Нет его и в перечне диалектных названий, семантически тождественных лексеме шумовка: «добывалка, коёк, наголовник, отнималка, очелыш, пельменница, шабала, шабалка» [Русская изба 2001, С. З6З]. Не встретилось оно нам и в произведениях художественной литературы. Из всего сказанного следует, что слово лoвy/шкa носило локальный характер и в поле зрения большинства диалектологов и этнографов не попало. «Лаву/шкой вареники вытягають. Ана схвораста сплитеная» [СРДГ–2, С. 118]. Номинация маки′т/д/ра, ы, ж. – «большой глиняный горшок, в котором трут мак, табак, ставят опару» широко употреблялась в новосиб., свердл., томск., ворон., курск., орл. говорах XIX–XX вв. Изначально емкость использовалась для растирания мака, что и отражено в ее названии [Фасмер 1986: 561], однако со временем макитра превратилась в универсальный сосуд для хранения и переработки жидких и сыпучих веществ. На юге России в макитре готовили дрожжи для ритуального хлеба: «В большой "маки′тре" <…> заваривали крутым кипятком тесто из мерки муки, <…> и когда эта "опара" <…> остывала и становилась лишь теплой, в нее прибавляли еще воды, муки, соли и размоченных комков из высевок» (Миролюбов. Сакральное Руси).

Во 2-й пол. XX столетия глиняные макидры стали редкостью, но старое слово приспособилось к новым условиям и в томских говорах использовалось со значением, близким к первичному: «большая высокая кастрюля для теста». Название ме/ра, ы, ж. – «сосуд для измерения зернового хлеба» употреблялось в русском литературном языке до введения метрической системы. Объем официальной меры равнялся объему осьмины (мера и осьмина – синонимы), или 104,9 л. В русских диалектах 2-й пол. XX в. существительное мера многозначно. 1. Корзина, которой мерили картофель (Владимир). 2. Единица измерения сыпучих тел (зерна, муки, картофеля и др.), равная приблизительно 2 ведрам (Орел). 3. Емкость, служащая мерой сыпучих тел, вмещающая около 2 ведер (Орел). Объем меры как сосуда в XX в. стал произвольным и по сравнению с древнерусской мерой уменьшился в несколько раз. Одновременно с изменением вместимости сосуда расширилось семантическое значение слова мера, благодаря чему оно и закрепилось в диалектах. В настоящее время мера – не официальная емкость, служащая мерилом зернового хлеба, а любой сосуд, пригодный для измерения сыпучих тел. «В этом году картошки нарыли 70 мер» [СОГ, С. 121]. В художественной литературе конца XIX-го – 1-й пол. XX в. лексема ме/ра достаточно частотна, что свидетельствует об активности ее использования в русском языке того периода: «И прохладную тишину утра нарушает только сытое квохтанье дроздов, голоса да гулкий стук ссыпаемых в ме/ры и кадушки яблок» [Бунин. Начальная любовь]; «Всегда я завидовала старшим сестрам – они большие – и, чтобы показать, что и я не маленькая, старалась подымать ме/ры с зерном или картошкой» [Плевицкая. Дежкин карагод]. Встречается слово мера и в пословицах, что свидетельствует о давности его употребления: «Слову – вера, хлебу – мера, деньгам – счет» [Даль]. Номинации ме/рка, и, ж. и ме/рочка, и, ж. – словообразовательные синонимы слова ме/ра. Назначение ме/рочки было такое же, как и меры. На протяжении XIX–XX вв. она использовалась для измерения сыпучих ве-

ществ: «Государыня Устьянка, Пойга, мой сынок, просит мерку-четверик: хочет жито мерить» [Щергин. Пойга и лиса]; «Ну, спасибо вам, Афимья Спиридоновна. Хоть пришлите, я давно припасла для вас ме/рочку пеклеванной муки!» [Даль. Бедовик]; «Жадные кулацкие женки, увозя последние ценные бобры и серебро, оставляли за них ме/рки картофеля и нерушенного овса» [Волков. Погружение во тьму]; «Катерина Львовна только было пошевельнула плечами, а Сергей приподнял её от полу, подержал на руках, сжал и посадил тихонько на опрокинутую мерку» [Лесков. Леди Макбет Мценского уезда]. Существование в орловских говорах XX в. трех однокоренных слов, различающихся морфемным составом, но имеющих общее лексическое значение, свидетельствует о незавершенности языковых процессов, происходящих в лексике данного говора. «Именно тенденция к максимальной конкретности выражения и обуславливает образование новых слов с более сложным морфемным составом. В говоре складываются ряды однокоренных слов, отражающие ступени конкретизации обозначаемого явления», – справедливо заметила Г. И. Симина [Симина 1977, 124]. В словах ме/рка и ме/рочка суффикс – К-а имеет ласкательное значение и является средством выражения субъективной оценки говорящего. Со временем в орловских говорах словообразовательные синонимы ме/рка и ме/рочка должны утратиться, если не разовьют дополнительных лексических значений или же не станут номинировать емкости, отличающиеся друг от друга по объему. Слово ме/рник, а, м. – «ведро или ковш известного объема; обычно в них сытили меды» впервые употреблено в «Домострое»: «А лес и дрова, и бочки, и мерники, и котлы... – на целый год запасёшь...». Остается неясным, являлся ли в Древней Руси мерник единицей измерения жидких и сыпучих тел. В «Этимологическом словаре русского языка» М. Фасмера это слово отсутствует, а В. И. Даль приводит такое толкование: «Мерило как сосуд: ведро, кружка, четверик» [Даль 2002, т. 2. 521]. В псковских, нижегородских, вятских и др. говорах XX в. существительное ме/рник обозначает емкость

для измерения зерна или хранения сыпучих тел. Объем мерника в разных регионах России существенно колебался. До сих пор вместимость мерного сосуда при продаже на городских рынках картофеля, зернового хлеба, комбикорма и т. п. устанавливается произвольно, по обоюдному согласию продавца и покупателя. При этом мера и цена товара находятся в прямой зависимости. Номинации наби/рка, и, ж. и наби/ро/к, а, м. – «корзинка, лукошко из бересты или луба» были распространены в томских, тульских, пензенских и других диалектах XIX–XX вв. О назначении емкостей красноречиво говорит их название, мотивированное основой глагола наби/рать. Плетеные из бересты, лыка и прутьев корзинки различного объема использовали при сборе и переноске овощей и фруктов, грибов и орехов. Лукошки, гнутые из цельного пласта бересты, употреблялись в качестве промежуточной емкости для сбора ягод. Носить в руках большую корзину было тяжело, да и неудобно, поэтому дары леса сперва набирали в набирку, а затем пересыпали в заплечный кузов или пестерь. Самые маленькие набирки вмещали не более стакана ягод и предназначались для детей, которых взрослые впервые брали с собой в лес: «Детей учили сбору лесных даров с помощью набирок» [Русская изба]. В Томском крае набирок и лукошко различались между собой, вероятно, не назначением, а материалом и способом изготовления. Ср.: «Лукошечко – это остячечки делали, ну, а, когда береста, наби/рок мы и называем» [СРНГ– 19, С. 118]. Остается неясным, из чего остяки делали лукошки, набирки же, несомненно, были берестяными. Установить отличие между набиркой и лукошком не помогает и «Толковый словарь...» В. И. Даля. Лексикограф считает, что название луко/шко – видовое, а наби/рка – родовое: «Лукошко ср. – шечко, гнутый коробок, кузовок; обечайка с донышком из дранки, луба, бересты; а по назначению своему зовется: набиркою, мостинкою, ягодницей, грибовницей, ималкою и пр.» [Даль 2002, т. 2. 450]. Из толкования В. И. Даля следует, что по отношению к лексеме луко/шечко номинация наби/рок (наби/рка) является более узким по значению словом, указывающим на сферу

применения емкости. Письменные источники свидетельствуют: в настоящее время слово наби/рка активно используется в речи жителей Сибири в исконном значении: «Здесь же и короба, туеса, корзины, набирки – все из бересты, нехитро украшенной простым тиснением…» [Арутюнов. Орнамент бересты // Природа и человек. – 2003. – № 5. – С. 31]. Названия на/бируха (наби/руха, набиру/ха, набе/руха) и, ж., наби/рушка (набиру/шка, набе/ру/шка), и, ж., набе/руха, и, ж., набира/шка, и, ж., наби/роха, и, ж., – «то же, что набирка» употреблялись в среднерусских и северновеликорусских диалектах XIX–XX вв. в качестве словообразовательных, фонетических и акцентологических вариантов, семантически связанных с глаголом набира/ть. В вятских говорах 2-й пол. XX в. набиру/шка – «небольшая деревянная кружка, в которую собирают ягоды». Кружка, так же как и маленькое берестяное лукошко, была подсобной емкостью. Когда она наполнялась, ягоды пересыпали в сосуд бо′льшего объема: «Набиру/шку наберу полну, вывалю в бурак» [СРНГ–19, С. 119]. Интересно, что у поморов были в ходу набирухи, представляющие собой настоящие произведения искусства, о чем убедительно свидетельствуют следующая цитата: «Набируха, привезенная с реки Ракулки, притока Северной Двины, является одним из редких экспонатов северной коллекции. На ее стенках умелыми размашистыми мазками зелеными, синими, черными, красными и охристыми красками написаны птицы с маленьким клювом и диковинные цветы, напоминающие то ли дерево жизни, то ли райское дерево» [Мудрость народная 1994, 524]. Здесь же поясним, что этот рисунок имел магическое значение и, по мнению поморов, способствовал богатому сбору даров леса. Таким образом, набируха, помимо «профанического пространства» включается еще и в сферу сакрального, поскольку рисунок на сосуде призван не столько украсить емкость, сколько придать ей особую силу, благодаря которой она сможет обеспечить человеку выживание в окружающем мире [Топоров 1995, 10].

Появление в диалектах фонетических и акцентологических вариантов названия наби/рка, скорее всего, обусловлено тем, что русские говоры существуют только в устной форме, при этом внешний облик диалектного слова ничем не регулируется, кроме языкового чутья говорящего и присущей говору традиции. В то же время колебания внешней формы слова практически не отражаются на ее внутренней сущности, поскольку с семантической точки зрения все вышеперечисленные варианты имеют общую архисему: «сосуд для сбора грибов и ягод». Существительное набо/рыш, а, м. – «большая прутяная корзина для копки картофеля» употреблялось в средневеликорусских говорах 2-й пол. XX в. Слово образовано суффиксальным способом от основы глагола набирать. Суффикс –ЫШ является малопродуктивным, и подобного рода названия бытовых емкостей в русских говорах единичны. Широкого распространения в диалектах лексема набо/рыш не получила, потому что не развила полисемии и оказалась неконкурентоспособной по отношению к семантически близким названиям. В современной литературе номинация набо/рыш используется в качестве характерологического средства: «Он (Прохор) даже взял лопату, старую корзину-набо/рыш и долго ходил по своей усадьбе возле картошки, чтобы люди увидели его, а главное, чтобы увидела соседка Иваниха, баба дотошная и на язык злая – мало ли ребятишки чего скажут на улице» [Девин. Трава-мурава]. Издавна на Руси во время Рождественного и Великого постов заготавливали большое количество скоромных продуктов, в это время запрещенных Церковью к употреблению. Лучшими для длительного хранения молочных продуктов считались вместилища из древесины липы, кедра и можжевельника. В псковских и тверских диалектах 2-й пол. XIX в. такие емкости называли нако/плины, мн, нако/плина, ы, ж. – «сосуд для собирания запасов масла, сметаны и т.п.». По своему происхождению обе лексемы восходят к глаголу накопля/ть – «копить, скоплять, собирать и собрать, набирать и сберегать, умножать скопом» [Даль 2002, т. 2. 698]. Эти названия широкого распро-

странения в русских говорах не получили и к XX в. отошли на периферию языка. В письменных источниках лексемы нако/плины и нако/плина не встретились, что свидетельствует о локальности их использования. Лексема нали/вка, и, ж. – «лыковое ведро для поднятия воды из колодца» впервые отмечена в калужских говорах 1-й пол. XIX в. Более поздней фиксации диалектные словари не содержат, на основании чего мы приходим к выводу, что в указанных говорах слово просуществовало недолго. Начиная со 2-й пол. XIX в. название нали/вка употребляется в северных диалектах в значениях, семантически связанных с глаголом наливать: 1. Ковш с длинной ручкой, которым наливают квас и пиво (Казань, 2-я пол. XIX в.); ковшик (Вологда, нач. XX столетия). 2. Половник, поварешка (Удмуртия, Урал, Москва, 2-я пол. XX в.). 3. Ведро (Рязань, 2-я пол. XX в.). Как видим, на протяжении XIX–XX вв. существительное нали/вка претерпело семантическую подвижку и стало обозначать сосуды большого, среднего и малого объема. Это было вызвано тем, что с введением на селе централизованного водоснабжения у людей отпала необходимость носить воду из колодца. Первичное значение слова устарело, и, приспосабливаясь к новым условиям, лексема частично изменила семантику, тем более что потенциальная возможность этого была заложена в значении ее архисемы: «сосуд, которым наливают жидкость». Несмотря на столь широкое распространение в русских говорах XX в. существительного наливка, мы не нашли примера использования его в письменных источниках. Здесь же отметим: лексико-семантические диалектизмы, к каковым относится и слово нали/вка, вследствие одновременного вхождения в русские говоры и в литературный язык реже собственнолексических и этнографических диалектизмов употребляются в художественных текстах в качестве средств речевой характеристики персонажей и создания местного колорита. Номинации нале/вка (налёвка), и, ж. – «маленький ковш для пива», «поварешка, половник» (Вятка); «большая ложка» (Пермь) и нили/вка, и, ж.

– «небольшой ковш» (Вятка) – словообразовательные дублеты и фонетические варианты существительного нали/вка. По данным диалектных словарей, эти названия к середине XX в. вышли из активного употребления и в настоящее время являются историзмами. Однако следует иметь в виду тот факт, что русские говоры – это живая развивающаяся система, в которой довольно часто устаревшее слово по неизвестным нам причинам вновь становится активным и даже вытесняет из повседневного обихода семантически тождественные ему слова литературного языка. Так существительное наливка в московских говорах 2-й пол. XX в. вытеснило ранее употреблявшееся название поварешка, о чем свидетельствует следующий пример: «Чумичка, поварешка, а теперя наливкой называют» [СРНГ–20, С. 151]. Наряду с лексемой нали/вка в московских говорах 2-й пол. XX в. как семантически тождественная ей единица употреблялось существительное наливу/ха, и, ж. – «поварешка, половник». Сосуществование в указанных говорах лексических дублетов можно объяснить как с позиции территориальной прикрепленности этих названий (различные регионы Московской области), так и с позиции продуктивности словообразовательных моделей. В настоящее время в русских диалектах непродуктивные и малопродуктивные словообразовательные модели постепенно вытесняются продуктивными. Поэтому вполне вероятно, что лексема наливу/ха, образованная посредством малопродуктивного суффикса –УХ-а, не выдержит конкуренции и перейдет в пассивный словарь. «Наливу/хой вот разливают суп по мискам, всяко ее называют у нас, и наливу/хой и половником» [СРНГ–20, С. 16]. Лексема наме/рник, а, м. – «пивная кадка» зафиксирована в новгородских говорах конц. XIX–нач. XX вв. Обычно емкость изготавливали из древесины дуба, потому что она улучшает качество пива. Объем пивной кадки равнялся десяти ведрам, поэтому она была не только тарой для хранения пива, но и официальной торговой мерой. Нередко объем наме/рника определялся желанием заказчика, но тогда сосуд уже не использовался как мера жидкости, а предназначался исключительно для хранения пива.

В русских говорах название наме/рник широкого распространения не получило, вероятно, потому, что едва ли не в каждом регионе существовало свое местное название пивной емкости. Например: пивова/рница, ы, ж., пивова/рка, и, ж., разва/рочная (бочка) – «пивная бочка, кадка» (Ср. Урал) – наса/дка, и, ж. – «бочка, кадка для пива» (Вологда); «кадка с двумя днами» (Тверь, Даль). Кроме того, диалектные словари свидетельствуют: ко 2-й пол. XX в. существительное наме/рник в новгородских говорах перестало употребляться. Переход слова наме/рник в пассивный словарный запас носителей диалекта был обусловлен как экстралингвистическими, так и лингвистическими факторами. К числу первых относим прекращение производства пива в домашних условиях, вытеснение бондарных емкостей сосудами из металла и пластмассы, сокращение числа членов семьи, и, как следствие этого, отсутствие у людей необходимости в больших сосудах. Важнейшими языковыми факторами, на наш взгляд, будут следующие: а/ существительное наме/рник входило только в новгородскую группу говоров; б/ отсутствие полисемии. Примеров употребления этой лексемы в письменных текстах нам найти не удалось, но в фольклорных произведениях она встречается, что свидетельствует о давности ее использования в русском языке: «Наварил мужик сладкого сусла. Уж я тут-то, хмель, догадался. Во наме/рнике да разгулялся» [СРНГ–20, С. 33]. Во многих диалектах XIX–XX вв. активно использовалась с широким кругом значений номинация насы/пка, и, ж. 1. Совок (Владимир, Даль; Воронеж, 2-я пол. XX в.): «Это называется насы/пка по-старому» [СРНГ–20, С. 211]. 2. Сосновое или берестяное лукошко без дна для пересыпания зерна в мешки (Вологда, XIX в.). 3. Лукошко без крышки, в котором приносят муку из кладовой (Вологда, XIX в.): «Принеся муку из погреба в насыпке, баба просевает ее в сочельнице» [СРНГ–20, С. 211]. 4. Сосуд цилиндрической формы из дерева или бересты для хранения муки (Архангельск, 2-я пол. XX в.). 5. Кадушка для ржаной муки (Тула, кон. XIX в.). 6. Липовая или железная кадушка, используемая для взвешивания зернового хлеба и пересыпания

его в мешки при разгрузке судов с насыпным хлебом (Поволжье, нач. XX в.). Как видим, на протяжении XIX–XX вв. слово насы/пка значительно расширила семантику и увеличила сферу функционирования. Интересно отметить: существительное насы/пка в 3 и 5 значениях перешло в пассивный словарь еще в XIX в. Предположительно, в вологодских диалектах слово насы/пка – «лукошко для муки» архаизировалось под давлением общеупотребительной лексемы корзи/нка. Косвенное подтверждение этому мы находим в очерке вологодского писателя В. Белова «Ржаное»: «Муку приносили в избу в плетеной берестяной корзи/нке». По свидетельству В. И. Даля, вологодская насыпка для муки была мерной емкостью, равной четверику, что в пересчете на литры составляет 26,239 л. В 1 и 4 значениях лексема насы/пка активно употреблялась в говорах 1-й пол. XX в., обозначая имеющиеся едва ли не в каждом крестьянском хозяйстве реалии, но уже к концу XX в. она отошла на периферию языка, не выдержав конкуренции со стороны литературных слов сово/к и бо/чка. Номинация обдери/ха, и, ж. – «ступка, толкушка для зерна» локально использовалась в пермских диалектах конца XIX в. Объем обдерихи был произвольным, сфера функционирования – хозяйственно-бытовая. Наибольшее распространение в крестьянских хозяйствах получили обдерихи, выдолбленные из комлевой части березы, дуба, клена, ясеня или лиственницы, потому что древесина этих пород деревьев отличается большой прочностью. Конечно же, обдериха не могла соперничать ни с мельницей, ни с крупорушкой, но в то же время у нее было существенное преимущество. Будучи компактной и простой в эксплуатации, обдериха всегда находилась под рукой у хозяйки, которая, в случае необходимости, могла обрушить зерно вручную. Название емкости мотивируется основой глагола обдира/ть – «обращать в крупу, не размалывая, очищая зерно от лузги». Диалектные названия бытовых емкостей, образованные посредством суффикса –ИХ-а, единичны. Слово обдери/ха не развило полисемии, не дало дериватов и к XX в. отошло не периферию языка. Случилось это, видимо, под давлением со стороны семанти-

чески тождественной лексемы сту/па, которая давно и активно используется как в диалектах, так и в литературном языке, благодаря чему и вошла в произведения художественной литературы: «Искони кормившиеся с мельницы, овсянские жители ручных жерновов не знали, толочь зерно в ступах ленились, парили его в чугунах и ели целиком» [Астафьев. Последний поклон]. Слово рости/льник, по видимому, широкого распространения в диалектах не получило – в энциклопедии крестьянского быта «Русская изба» оно не приводится, – однако послужило основой для деривата рости/льничек, чка, м. – «небольшой ящичек для проращивания семян» (Ср. Урал, XX в.). От ростильника ростильничек отличается меньшим объемом, поэтому суффикс –ЕК имеет уменьшительное значение. Скорее всего, в маленьких ростильничках проращивали зерно для приготовления каши или же солодяного хлеба, который, по свидетельству В. И. Даля, шел на квас. Лексикограф отмечает: за время Великого поста крестьяне съедали семь солодух, т. е. каш, приготовленных из солода [Даль 2002, т. 4. 447]. Помимо всего прочего, сладкие проростки с удовольствием ели крестьянские дети вместо лакомства. Таким образом, у крестьян было несколько существенных причин для приготовления солода в малых количествах, и, следовательно, само появление ростильничка было оправдано. В XX в. название рости/льничек вышло из активного употребления, потому что емкость перестала использоваться в быту: «Ящики-растильнишки, в них солод растили» [СРГСУ, С. 480]. Номинации сева′льник, а, м., (Рязань), сева′лка, и, ж., се′вка, и, ж., севня′, и, ж. (северн. диалекты) в «Словаре…» В. И. Даля приводятся со значением: «лукно, лукошко с семенным хлебом, которое севец носит через плечо». Интересно отметить, что в русском языке названия емкостей для ручного сева зерна образуются от основы глагола сева′ть – «сеять», а слова се′ялка, и, ж., се′яльница, ы, ж., се′яльня, и, ж. – «снаряд, который сеет, сеяльная машина» [Даль 2002, т. 4. 286] восходят к основе глагола сеять. Благодаря использованию различных производящих основ удалось избежать полисемии названий и путаницы в восприятии их значений, что особенно важ-

но для слов-терминов, каковыми, на наш взгляд, и являются вышеприведенные лексемы. Вследствие перехода от единоличного ведения хозяйства к колхозам и совхозам, а также в связи с повсеместной механизацией сельскохозяйственных работ емкости для ручного сева зерна перестали употребляться, в результате чего их названия оказались за пределами активной лексики. В настоящее время слова севалка, севня, севальник, севка изредка встречаются в работах по этнографии и в художественных произведениях, повествующих о жизни крестьян XIX – нач. XX в.: «Берестяные изделия служили подспорьем в сельскохозяйственном производстве. Сея вручную зерно или льняное семя, использовали севню в виде лукошка с ушками, в которые продергивали полотенце или широкий домотканый пояс» [Секретарь Л. А., Филиппова Л. А. Новгородская береста / / Лес и человек: Ежегодник. 1987. – М., 1986. – С. 46-48]. Слова се′льница, ы, ж. и се′яльница, ы, ж. – «лоток, ночвы, корыто, на коем сеют муку» без указания места распространения впервые приводятся в «Толковом словаре» В. И. Даля. Эти лексемы имеют двойную мотивацию: основой прилагательного сеяльный – «относящийся к севу» и основой глагола сеять. Оба названия относятся к непродуктивному словообразовательному типу, что свидетельствует о давности их происхождения. В крестьянском хозяйстве сеяльница, также как и квашня, была незаменима на протяжении нескольких столетий, причем назначение ее было различным. Емкость использовали для просеивания муки, замешивания теста на лепешки, колобки, печенье и другие мелкие изделия, очистки крупы от шелухи. Наибольшее распространение получили долбленые сельницы в форме корыта, а сосуды в виде неглубокой продолговатой корзины, сплетенные из прутьев ивы, предназначались только для очистки крупы. Весьма оригинальное применение имела сеяльница на Русском Севере: в первые две недели она заменяла новорожденному зыбку. Крестьяне верили, что ребенок должен находиться в сеяльнице до тех пор, пока криком не попросит колыбели. Со 2-

й пол. XX в. выпечка хлеба в домашних условиях резко сокращается, да и сама русская печь постепенно вытесняется лежанкой. Сеяльница перестает активно употребляться в крестьянском хозяйстве, и название емкости отходит на периферию языка. В художественных произведениях слова сеяльница и сельница обычно используются при описании старого быта: «Марина стояла у притолоки и, не разжимая рта, смотрела на мужа, на чисто прибранную кухню, на кучку муки в деревянной сеяльнице, на недомешанную квашню» [Караваева. Двор]; «Пока топилась печь, тесто продолжало подниматься, и хозяйка начинала его катать над сельницей. Она брала тесто деревянной хлебной лопаткой, клала в посыпанную мукой круглую деревянную чашку (тоже называемую хлебной) и подкидывала тесто в воздухе» [Белов. Ржаное]. Номинация твори′лка, и, ж. – «дежа, квашня, хлебная кадушка» (Кострома, Даль) семантически связана с глаголом творить – «растворять или разводить в жиже, распускать, месить или замешивать» [Даль 2002, т. 4. 651]. Однако мы не можем с уверенностью говорить о том, что лексема творилка является суффиксальным дериватом глагола творить, поскольку, как уже отмечалось выше, в русских диалектах XIX в. для обозначения различного рода бытовых емкостей под жидкие вещества использовалась лексема творило. Поэтому название творилка мотивируется как именной, так и глагольной основой.аВ первом случае в этой лексеме выделяется суффикс субъективной оценки –К-а, во втором – словообразовательный аффикс –ЛК-а. Если считать слово творилка производным существительного творило, то оба названия должны принадлежать одним и тем же говорам, а номинируемые ими сосуды будут различаться исключительно объемом. В том случае, если эти лексемы образованы суффиксальным способом от глагола творить, то вполне возможно, что они, несмотря на семантическую близость, входят в разные диалекты и, соответственно, являются лексическими эквивалентами. По данным нашей картотеки, существительные творило и творилка отмечены только в «Толковом словаре...» В. И. Даля. В памятниках письменности и

текстах художественной литературы они нам не встретились. Поэтому допустимо предположение, что лексемы творило и творилка широкого распространения в русских говорах не получили. Скорее всего, они употреблялись в пределах одного диалекта, возможно, костромского. О лексеме толку/шка, и, ж. – «деревянная миска, в которой толкут сало с луком или чесноком с солью» (Дон, XX в.) удалась узнать немногое. Исходя их того, что в «Толковом словаре…» В. И. Даля это слово в указанном значении не встречается, мы можем предположительно датировать время его появления кон. XIX – нач. XX в. Нет существительного толку/шка и в энциклопедии «Русская изба», в которой приводится более двух десятков диалектных названий мисок, что свидетельствует о локальном характере его использования. Название толку/шка мотивируется основой глагола толо/чь – «мельчить, дробить, разбивать; измельчать бойком, кием, толкачом, пестом; дробить в ступе, ступке, иготе» [Даль 2002, т. 4. 683]. При помощи суффикса – УШК-а в диалектах образуются название бытовых емкостей, предназначенных для выполнения действия, названного мотивирующей основой. Например: набира/ть – набирУ/Шка, лови/ть – ловУ/ШКа, корми/ть – кормУ/Шка и др. Интересно отметить: В. И. Даль слово толку/шка, -и, ж. – «толченое свиное сало» (южн.) производит от глагола толка/ть – «пихать, переть, совать, двигаясь от себя, бить совком, тычком» [Даль 2002, т. 4. 681]. Точка зрения В. И. Даля становится понятной, если принять во внимание, что глагол толо/чь и толка/ть, по мнению М. Фасмера, восходит к праславянскому *tьlkq, *telkti "стать смирным, кротким" [Фасмер 1986, т.4. 73]. На русской почве они разошлись семантически, но отдаленное родство между ними прослеживается до сих пор, поскольку при толчении мы двигаем пест или скалку от себя, бьем совком, тычком. В подтверждение этого скажем о том, что в тульских говорах XX в. широко использовалось слово толка/ч, м. – «большой пест, сделанный из полена и предназначенный для толчения крапивы и вареной картошки, которой кормили свиней и кур». Примеров использования в художественной литературе слова толку/шка найти не уда-

лось и дальнейшая его судьба в русских говорах неизвестна. Вполне вероятно, что существительное толку/шка «чашка, в которой толкут» в XX столетии пережило семантическую подвижку и теперь широко употребляется в разговорной речи в значении: «пест, приспособление – деревянное или металлическое, – которым измельчают твердые и мягкие продукты: орехи, сушеный шиповник, вареный картофель и др.» Существительные черпня′, и, ж. – «колодезная бадья» (Вятка, Даль), черпа′н, а, м. – «корец, ковш для питья» (Тула, Даль) и черпу′/г/х/а, и, ж. – «любая посудина, которой можно почерпнуть воды» (северо-западные диалекты) – словообразовательные дериваты глагола черпать. Первые две лексемы не вышли за пределы указанных регионов, вероятно, потому, что не развили полисемии и обозначали конкретный сосуд для зачерпывания воды. Слова черпуг/х/а и производное от него черпушка, и, ж. – «все, чем можно черпнуть» (Даль, без указ. места) в силу широты лексического значения активно использовались на протяжении XIX –го – нач. XX столетия в северозападных регионах России: Новгород, Петербург, Карелия, о чем свидетельствуют этнографические сочинения и тексты художественной литературы: «Плотно сплетенное (из бересты. – И. П.) лукошко, к которому привязывали веревку, превращалось в колодезное ведро-черпуху» [Секретарь Л. А., Филиппова Л. А. Новгородская береста / / Лес и человек: Ежегодник. 1987. – М., 1986. – С. 46-48]; «Звериным пойлом полна криница. Извечно мерно скрипит черпуга» [Клюев. Погорельщина]. На протяжении XX в. эти диалектные названия емкостей вытеснили семантически тождественные им в первичном значении существительные черпа′лка, и, ж. – «Разг. Сосуд для черпания; ковш, черпак», черпа′к, а, м. – 1. Приспособление, сосуд для черпания жидкости. 2. Спец. Часть землеройной машины (драги, экскаватора и т. п.) в виде ковша, предназначенная для выемки грунта, породы и т. п.» [БТСРЯ, С. 1475]. Возможно, переход лексем черпня, черпан и черпуг/х/а в разряд историзмов обусловлен тем, что они не развили полисемии и образованы при

помощи суффиксов, нехарактерных для слов-наименований бытовых емкостей. 3.2. Названия, обозначающие сосуды, полученные в результате определенного действия Названия бито′к, тка′, м. и битка′, и′, ж. – «берестянка, кузовок в виде сахарной головы, набирочка для ягод, грибов» впервые зафиксированы В. И. Далем в северных диалектах [Даль 2002, т. 1. 161]. Будучи семантически тождественными, эти лексемы выступают по отношению друг к другу как лексические и словообразовательные варианты. В. И. Даль предполагает, что существительные биток и битка семантически связаны с глаголом бить (скалу) – «снимать бересту пазилом» [Даль 2002, т. 1, 159]. Однако от основы би- существительные биток и битка образованы быть не могут, потому что в русском языке нет суффиксов –ТОК и – ТК-а. Возможно, слова биток и битка мотивируются основой причастия страдательного залога битая (скала). В диалектах XX в. лексемы биток и битка не встречаются. Архаизация названий, на наш взгляд, была вызвана следующими причинами. Во-первых, слова имели не достаточно прозрачную мотивировку, что затрудняло их понимание. Во-вторых, они не выдержали конкуренции со стороны широко использовавшихся в северных диалектах названий берестяных емкостей, предназначенных для сбора грибов и ягод: кошель, набирок, бурак, туес, пестерь и др. В северных диалектах XIX-го – XX вв. были широко распространены наименования бытовых емкостей, семантически связанные с основой глагола долби/ть: долбле/нка, долбня/, долбу/ша, долбу/шка и долбя/нка. Во всех вышеперечисленных названиях бытовых сосудов выделяется архисема: «сосуд, изготовленный способом долбления». Несмотря на семантическую близость этих слов, их судьба в русских говорах неодинакова.

Существительное долбушка и долбле/нка, и, ж. – «дуплянка, чиляк, лагун, долбленая липовая кадочка со вставным дном» [Даль 2002, т. 1. 763, без указ. места; Забайкалье, кон. XX в.]; «долбленая чашка, корытце, калган» [Даль, без указ. места] широко использовалось для обозначения долбленых бытовых сосудов, возникших задолго до появления бондарных вместилищ. Долбленки делали из древесины мягких пород деревьев – липы, осины, тополя, кедра, – поскольку сам процесс долбления был достаточно трудоемким. Для того чтобы ускорить и облегчить работу, мастера выбирали деревья с гнилой сердцевиной. Удалив труху и вставив второе дно, крестьянин получал легкую и прочную кадочку для хранения жидких, сыпучих и мягких продуктов. Объем дуплянок был произвольным и зависел от диаметра ствола дерева, желания мастера или заказчика и назначения сосуда. Название емкости образовано суффиксальным способом от основы причастия страдательного залога долбле/ный (сосуд). В художественной литературе примеров употребления лексемы долбле/нка нам найти не удалось, а данные «Словаря говоров старообрядцев (Семейских) Забайкалья» говорят о том, что существительное долбле/нка перешло в пассивный словарь, потому что долбленые предметы были повсеместно вытеснены бондарными, керамическими, пластмассовыми и металлическими сосудами. Заметим: названия плете/нка, плетену/шка и долбле/нка могут мотивироваться и перешедшими из причастий именами прилагательными плете/ный, долбле/ный. Но так как эти слова по происхождению являются причастиями страдательного залога, которые еще не до конца утратили своих отличительных признаков, то следует отнести производные от них диалектные названия бытовых емкостей к отглагольным образованиям. Номинация долбня/, и, ж. – «долбленая посудина, обычно используемая как квашня» отмечена В. И. Далем в вологодских диалектах [Даль 2002, т. 763]. Более поздней фиксации словари не приводят, поэтому можно предположить, что к XX в. слово архаизировалось. Скорее всего, существительное долбня/ было вытеснено названием квашня, которое давно и активно упот-

ребляется в русских говорах. Наименование долбня/ образовано при помощи суффикса – Н-я от основы глагола долби/ть. Тип малопродуктивный. К слову долбня/, и, ж. близки по семантике лексемы долбу/ша, и, ж. – «кадочка со вставным дном»; «долбленая чашка, корытце, калган» (Даль, без указ. места); долбу/шка, и, ж. – «большая деревянная чашка для рубки мяса, приготовления начинки для пирогов и т. п.» (Псков, нач. XX в.); долбя/нка, и, ж. – «миска, выдолбленная из дерева» (Псков, 2-я пол. XX в.). Из сопоставления лексических значений этих слов следует: а) возникновение в псковских говорах XX в. названий долбу/шка и долбя/нка было обусловлено необходимостью номинировать конкретную емкость, а не любой сосуд, выдолбленный из ствола дерева; б) назначение долбушки и долбленки было узкоспециальным: первая использовалась в качестве подсобной емкости во время приготовления пирогов, а вторая служила столовой посудой, в которой подавали кушанья; в) суффикс –К-а в слове долбу/шка имеет только ласкательное значение, поскольку долбушка – это большая чашка. В настоящее время среди ученых-этнографов принято считать, что долбленая утварь к нач. XX в. была вытеснена бондарной посудой. Но «процесс замещения прежней утвари был органически связан со всем укладом жизни русских и шел п о с т е п е н н о (выделено мной. – И. П.)» [Русские 1997, 413]. Таким образом, мы вправе предположить, что в отдельных регионах России долбленая посуда по целому ряду причин – отсутствие в округе бондарей, дешевизна изделий, по некоторым показателям качественное превосходство долбленок над бондарными сосудами – использовалась и во 2-й пол. XX в., что, в свою очередь, обусловило активное функционирование в речи местных жителей слов-наименований долбленых изделий. Отметим: все вышеперечисленные названия долбленых сосудов использовались в русских говорах локально. Вероятно, поэтому мы и не нашли примеров их употребления в художественной литературе и памятниках письменности. Слово кату//ы//ль, я, м. – «котомка, сума» впервые зафиксировано В. И. Далем в псковских и тверских диалектах. Лексикограф приводит его в той

же словарной статье, что и глагол катать [Даль 2002, т. 3, 158]. Поэтому мы вправе предположить, что название емкости образовано от основы этого глагола при помощи суффикса – УЛЬ. Отметим: на Псковщине и в Твери слово катуль нередко произносилось как хотуля, хотулька. По мнению В. И. Даля, оно семантически связано с глаголом хотыля/ть «ковылять, идти вперевалку» [Даль 2002, т. 4, 929]. Возможно, особенность ходьбы и была взята за основу номинации дорожной емкости. Ср.: кату/ль «посох пешехода» [Даль, без указ. места]. Лексема кату/ль используется в народной речи достаточно давно, о чем свидетельствует пословица: «Взял кату/ль, да и был потуль!» [Пословица. Даль]. Интересно, что в псковских и тверских диалектах 2-й пол. XX в. название кату/ль уже не встречается, а вот в Свердловской области оно отмечено в значении: «берестяное ведро, с которым обычно ходят за грибами, ягодами, шишками». Нам кажется, что в этом значении слово кату/ль мотивируется основой глагола ката/ть, потому что берестяное ведро изготавливали из цельного пласта бересты путем скатывания, т. е. придания ему формы цилиндра. Края бересты сшивали или крепили в замок, вставляли берестяное или фанерное дно. Здесь же скажем о том, что название кату/ль не расширило семантики и ареала, не дало дериватов, поэтому у нас есть все основания полагать, что оно архаизировалось. Слово корзи/на, ы, ж. в русских говорах XIX–XX вв. обозначало три вида емкостей, различающихся между собой формой, материалом, объемом и назначением. В Архангельской губернии во 2-й пол. XIX в. корзиной называли лубяной короб. Из трудов по этнографии узнаем, что архангельские короба украшались затейливой росписью, основу которой составлял растительный узор. Такие расписные вместилища пользовались у крестьян особенным спросом. Объем короба был произвольным и определялся его назначением. Самыми большими были короба под одежду, вместилища меньшего объема предназначались для хранения и перевозки мелкого домашнего скарба и книг. Достоверно известно, что различного рода короба широко использовались в повседневной жизни крестьян 2-й пол. XX в. Однако в «Сло-

варе русских народных говоров» слово корзи/на в значении «короб» в архангельских диалектах XX столетия не отмечено. Причин его перехода в пассивный словарь может быть несколько. Во-первых, лексема корзи/на обладала неясной мотивировкой, потому что ее соотнесенность с производящим глаголом ко/рзити «плести» установима только в результате этимологических изысканий. Здесь же отметим, что активность использования в диалектах названий бытовых емкостей во многом зависит от степени прозрачности их мотивации. Слово, семантическая связь которого с производящей основой недостаточно ясна, труднее воспринимается носителями диалекта, и по этой причине оно, как правило, заменяется семантически тождественной лексемой с прозрачной мотивировкой. Во-вторых, у существительного корзи/на значение «короб» является производным, возникшим на основе сходства форм номинируемых емкостей. Но одного признака, взятого за основу мотивации, оказалось явно недостаточно, и лексема корзи/на была вытеснена названием ко/роб, которое давно и повсеместно используется в северных регионах России. В иркутских диалектах 2-й пол. XX в. зафиксировано словосочетание корзи/на столо/вая – «плетеная из соломы или тонкого ивового прута тарелка для нарезанного хлеба». Благодаря использованию слова корзи/на исключительно в составе атрибутивного словосочетания достигается точность восприятия лексического значения семантического диалектизма и устраняется возможность смешивания его с литературным эквивалентом. Ср.: «Нарежем хлеб и в корзи/ну столовую» [СРНГ–14, С. 330]. Но: «Нарежем хлеб и в корзину...». Как видим, без атрибутивного прилагательного смысл фразы становится неясен. Диалектизм корзи/на в рассматриваемых значениях в художественной литературе нам не встретился, что говорит о локальности его использования. В поволжских говорах 1-й пол. XX в. лексема корзина обозначала большие плетеные из прутьев короба, в которых крестьяне возили на продажу домашних животных и птиц: «За двадцать, тридцать верст шли люди на

базар в Сенгеляй: вели скотину, везли подводы тугих мешков с пшеном, хлебом, корзины с курами, с гусями, с пронзительно визжавшими поросятами» [Девин. Трава-мурава]. Словообразовательный дериват корзи/нка, и, ж. – «круглая коробкабурак из бересты» впервые зафиксирован в вологодских диалектах 2-й пол. XIX столетия. В таком же значении эта лексема использовалась в Оренбургской губернии: «Я видел, как она (тётушка. – И. П.) стала на колени и, щупая руками землю под листьями папоротника, вынимала оттуда грузди и клала в свою корзинку» [Аксаков. Детские годы Багрова-внука]. О сфере употребления и способе изготовления бураков достаточно подробно говорится в 5-й главе настоящего исследования, поэтому здесь мы скажем только о том, что на Вологодчине бурак назвали корзинкой, скорее всего, из-за сходства форм емкостей: оба сосуда имеют круглую форму. Существительное корзи/нка в вологодских диалектах не развило полисемии и к XX в. перешло в разряд архаизмов. Вероятно, оно было вытеснено более употребительной лексемой бура/к. Во владимирских и псковских диалектах XX столетия существительное корзи/нка входило в состав атрибутивных словосочетаний: длинная корзи/нка «овальная корзинка с двумя ручками, в которые продевается веревка для ношения на спине» (Владимир) и ершо/вые корзи/нки «большие плетеные из лучин корзины для хранения сушеных ершей» (Псков). Назначение псковской корзинки ясно видно из значения прилагательного-атрибута, что касается сферы функционирования длинной корзинки, то в ней владимировцы, скорее всего, носили грубые корма для домашних животных. Заметим, что двусловные наименования бытовых емкостей в русских говорах встречаются нечасто, поскольку они обычно заменяются однословными наименованиями, образованными посредством семантической конденсации. Отсюда следует, что со временем словосочетание ершовая корзинка может превратиться в лексему ершо/вка. Ср.: омуле/вая бочка – омуле/вКа, сельдяно/й бочо/нок - сельдя/нКа, тресковая бочка – тресковКа и др.

Номинация наса′дка, и, ж. в русских говорах XIX-го в. полисемантична. 1. Бочка, кадка для пива (Вологда, Новгород, Тверь). 2. Ведро для вина, пива, с двумя днищами и дужкой (Ярославль, 2-я пол. XIX в.). 3. Берестяное ведро с крышкой; лубянка (Орел, конец XIX-го в.). Насадка не являлась мерной и торговой емкостью, поэтому объем ее был произвольным и определялся желанием заказчика. Основываясь на данных «Словаря русских народных говоров», мы можем с уверенностью сказать, что в Вологодской губернии были в ходу насадки, вмещающие пять ведер или шесть корчаг пива. Насадки меньшего объема служили походной емкостью: «Раньше ходили на пашню далеко, брали воду в насадку, она как шаечка, сверху, снизу донце» [СРНГ–20, С. 148]. На Ярославщине в таких насадках помимо воды носили вино и пиво. Насадка – это бондарная емкость, изготовленная, как правило, из дубовых клепок. Сосновые насадки под пиво не годились, поэтому в них обычно держали воду. Происхождение слова точно установить мы не можем, поскольку оно отсутствует в «Этимологическом словаре…» М. Фасмера. В. И. Даль приводит существительное насадка в той же словарной статье, что и глагол наса′живать – «набивать, наколачивать какое-либо орудие на черен, на рукоять, осаживать в колодку; приделывать, наставлять, укреплять на чем» [Даль 2002, т. 2, 764]. Как известно, бондарные сосуды вяжутся обручами, которые на кадку или бочку набивают, или, как говорят в народе, насаживают [Федотов 2000, 79]. Отсюда следует, что существительное насадка могло быть образовано при помощи продуктивного суффикса –К-а от основы глагола насади′ть. Этим же глаголом, на наш взгляд, мотивируется и слово насадка. Здесь уместно напомнить следующее. Берестяные сосуды, изготовленные из цельного пласта бересты, имеют двойные стенки: внутреннюю часть составляет берестяной сколотень, а внешнюю – берестяной пласт, края которого сшиты внахлест или скреплены в замок. При изготовлении емкости на готовый сколотень насаживают (надевают с усилием) обшивку, потому что зазор между первым и вторым берестяным цилиндром недопустим. Заканчивая разбор номинации насадка, отметим: это название часто встреча-

ется в произведениях В. Белова, в которых рассказывается о жизни вологодских крестьян в 1-й пол. XX в.: «От свадьбы осталось полпуда ржаного солоду; на помочи сварили две насадки хорошего пива» [Белов. Кануны]; «Между тем запахло мясными щами, Евграф принес насадку пива, распечатал пару посудин» [Там же]; «Пиво уже бродило в двух насадках Тониных братьев, и сегодня он снарядился вести невесту в сельсовет и расписываться» [Белов. Час шестой]. Существительное оплету/ха, и, ж. – «липовая корзина» отмечена в вологодских говорах конца XIX в. Название емкости образовано посредством непродуктивного суффикса –УХ-а от основы глагола оплета/ть. Из лексического значения производящей основы следует, что при изготовлении оплетухи липовые лыки не плели, а оплетали вокруг готового каркаса, выполненного из ивового прута, дранки или прутьев черемухи. До наших дней этот способ плетения емкостей из мягкого растительного сырья – липовая и березовая кора, стебли травянистых растений – дошел с незначительными изменениями: вместо ивовых прутьев на каркас стали пускать проволоку. В быту липовые и берестяные оплетухи использовались также, как и плету/ю/хи. По данным нашей картотеки, название оплету/ха в русских говорах XX столетия не встречается. Возможно, это слово было вытеснено семантически тождественной лексемой плету//ю/ха, известной северным и южным диалектам XIX–XX вв. Дифференциация сосудов по способу изготовления оказалась явно недостаточной, потому что в диалектах глаголы плести (корзину) и оплетать (корзину) нередко выступают как семантически близкие и даже тождественные единицы. Таким образом, из двух родственных названий в живой речи получило наибольшее распространение то, которое обладало прозрачной внутренней формой. Диалектизмы перере/з, а, м., обрез, а, м., перере/зок, а, м., переру/б, а, м., разре/з, а, м., разру/б, а, м., расти/рыш, а, м. впервые приводятся в «Толковом словаре...» В. И. Даля со значением «полубочье, чан, кадка из разрезанной пополам бочки» [Даль 2002, т. 4. 120; 130]. Известный лексикограф

не указывает, в каких диалектах зафиксированы эти названия. Однако данные «Словаря русских народных говоров» убедительно свидетельствуют, что лексема обре/з присуща северным говорам, а слова перере/з, пересе/к – и северным, и южным. Исходя из лексического значения вышеперечисленных названий, мы можем предположить, что самые первые пересеки были сделаны сметливым и рачительным хозяином из прохудившейся бочки. Вот как описывает процесс их изготовления современный бондарь Геннадий: Федотов: «Если одна половина бочки стала ветхой, полуразвалившейся, а другая была вполне здорова, то, распилив ее пополам, получали некое подобие кадки с расширяющимся верхом» [Федотов 2000, 239]. Как видим, русский народ нашел необычайно меткое слово для обозначения сосуда, совершенно непохожего ни на кадку, ни на бочку. Емкость, как говорится, пришлась ко двору, и бочары в скором времени стали изготавливать тару столь необычной формы. В поэме Н. В. Гоголя. «Мертвые души» мы находим подтверждение того, что пересеки – это такая же необходимая в крестьянском хозяйстве емкость, как бочка или кадушка, и что их производство носило массовый, а не штучный характер: «Заглянул бы кто-нибудь к нему (Плюшкину. – И. П.) на рабочий двор…, где горами белеет всякое дерево – шитое, точеное, лаженое и плетеное: бочки, пересе/ки, ушаты, лагуны, жбаны с рыльцами и без рылец, побратимы, лукошки, мыкольники…, коробья из тонкой гнутой осины, бураки из плетеной бересты и много всего, что идет на потребу богатой и бедной Руси». Вместимость пересека была произвольной и обычно определялась назначением емкости. В больших пересеках солили мясо, рыбу, грибы, огурцы, квасили капусту, мочили яблоки и ягоды, в малых емкостей держали сливочное и растительное масло, стирали белье, готовили жидкий корм скоту: «В пересе/ках месили коровам зимою резаною солому» [СРНГ–23, С. 216]; «В дубовых пересе/ках мы мясо хранили» [СРНГ–23, С. 216]; «Пересек делали в случае прохудения бочки, бочку дубовую больше перерубають пополам, это и есть два окорёнка, в них мясо солють, капусту, огурцы, над окоренком и

умыться можно, скотине пить выносили тоже в окорёнке» [Войтенко. Что двор, то говор]. В художественных произведениях и этнографических текстах XIX в. существительные обрез и пересе/к встречаются часто, но значение первого обычно поясняется: «Перетопленное сало сливают в обре/зы (кадки, сделанные из бочек, перерубленных пополам, на два обреза)» [Максимов. Берега Летний и Онежский. Год на Севере]; «Сазан там еще соленый от прошлого года остался, чуть ли полпересе/ка не наберется. Больно дух пустил, матушка, – молвила Веренея»

[Мельников-Печерский. В лесах];

«Перед домом длинным рядом стояли пустые кадки и пересеки» [МельниковПечерский. На горах]. К XX в. лексемы перере/зок, переру/б, перети/рок, разре/з, разру/б и расти/рыш архаизировались. Произошло это, скорее всего, по двум причинам. Во-первых, в XX столетии на смену бондарным сосудам пришли емкости фабричного производства, а, во-вторых, в результате взаимодейстия между городом и деревней речь сельских жителей приблизилась к нормам русского литературного языка, поскольку диалектизмы заменились общеупотребительными словами. Более удачно в русских говорах сложилась судьба существительных обре/з, перере/з и пересе/к, которые развили полисемию, благодаря чему и дошли до наших дней. Так слово обре/з «длинное корыто для замешивания глины» было отмечено в тверских говорах 1-й трети XX в. Какие признаки и свойства емкости легли в основу ее номинации, мы установить не можем. Несомненно одно: во вторичном значении слово обре/з использовалось локально и, по данным диалектных словарей, просуществовало в тверских говорах недолго. Здесь же отметим, что лексема обре/з использовалась в речи рыбаков Каспия в качестве профессионализма, потому что номиноровала кадку для соления икры. В заключение разбора номинации обре/з скажем о том, что она явилась производящей основой для существительного обре/зка, и, ж. – «деревянная кадка» (Кострома. Пашковский с вопросом к географической помете). Вероятно, ареал этого слова указан неточно, поскольку из «Словаря русских народных говоров» мы узнаем о том, что в

костромских говорах лексема обре/з не употреблялась. Не ясна и причина возникновения нового слова, семантически тождественного давно и активно употреблявшемуся названию бытовой емкости. Возможно, существительное обре/зка оказалось более конкурентоспособным, потому что было создано по продуктивной словообразовательной модели: основа глагола + суффикс – Ка. Номинация перере/з – «ушат» была отмечена в брянских говорах 2-й пол. XX в. Известно, что если старую бочку обрезать так, чтобы две противоположные клепки были длиннее остальных, то получится ушат, пригодный для стирки белья, ношения воды, кормления животных и прочих хозяйственных надобностей. Таким образом, название емкости мотивируется основой глагола, обозначающего способ изготовления сосуда. В донских говорах наряду с лексемой перере/з «кадка» употреблялся семантически тождественный ей суффиксальный дериват перере/зка, и, ж. Сосуществование в донских говорах XX в. слов-дублетов можно объяснить их различной территориальной прикрепленностью: существительное перере/з употреблялось в низовьях Дона, что подтверждают данные «Словаря русских народных говоров» и «Большого толкового словаря донского казачества», а слово перере/зка использовалось в речи казаков, проживавших в верховьях Дона [БТСДК, 362]. Выше мы уже говорили о том, что слово, образованное по продуктивной модели, обычно вытесняет семантически тождественное ему название. Существительное перере/з не явилось исключением, поскольку уступило место лексеме перере/зка. В краснодарских говорах, соседних с донскими, в 60-х годах XX в. зафиксирована номинация пере/резь, и, ж. – «то же, что перерез в 1-м знач.». Мы не можем объяснить, почему слово перере/з изменило звуковой облик, неизвестны нам и причины его долголетия в краснодарских говорах. Осмелимся предположить, что в XX столетии в отдельных регионах Краснодарского края продолжали использоваться перерезы, поэтому и само название активно употреблялось в речи местных жителей.

Название пересе/к в исходном значении в русских говорах XX в. практически не встречается, потому что сами емкости вышли из повседневного обихода. Однако справедливости ради надо отметить, что в речи представителей старшего поколения слово пересе/к выступает в качестве историзма, помогающего воссоздать колорит эпохи. Существительное пересе/к в большинстве диалектов XX в. оказалось неспособным к полисемии, и лишь в говорах, распространенных в среднем и нижнем течении реки Урал, у него зафиксировано вторичное значение: «долбленое корыто для замешивания теста, просеивания муки, очистки крупы от шелухи». Ср.: ночва. К сожалению, мы не знаем, чем мотивируется слово пересе/к во втором значении. Но, очевидно, у носителей диалекта были какие-то достаточно веские основания, позволившие им назвать деревянное корыто пересеком или, как отмечалось выше, перерезом. Несомнено одно: обе лексемы во вторичном значении использовались локально и не смогли расширить ареала. От существительного пересе/к суффиксальным способом образовано название пересе/ка, и, ж., которое в русских говорах XX в. имело следующие значения: «кадка, сделанная

из распиленной пополам бочки» (саратов.,

краснояр., амурские диалекты); «низкая лохань» (Пенза, 2-я пол. XX в.). О назначении пересеки и способе её изготовления красноречиво говорят следующие примеры: «В пересе/ках хошь че держали. Пересе/ка така больша кадушка, сделана из бочки»; «Над пересе/кой висел рукомойник» [СРНГ–26, С. 216]. Слово пересе/ка и в 1-м, и во 2-м значении мотивируется основой глагола пересека/ть, поскольку лохань, также как и кадка, делается из прохудившейся бочки путем отсечения пришедшей в негодность части. Вот как об этом говорит бондарь Геннадий Федотов: «Если бочка разрушилась настолько, что остались лишь одни донца с короткими клепками, то, отпилив испорченную древесину, получают неглубокий тазик…» [Федотов 2000, 239]. Низкая лохань, т. е. лохань без ножек, и представляет собой такой тазик. В художественной и научной литературе название пересе/ка не встретилось, дальнейшая его судьба в русских говорах неизвестна.

Лексема перети/рка, и, ж. – «посуда, в которой отстаивается молоко перед снятием сливок» употреблялась в уральских диалектах 70-х годов XX в. Объем перетирки определялся количеством молока, предназначенного для последующей переработки. Лучшими считались липовые или керамические перетирки, потому что они никак не влияли на качество молока. Название емкости семантически связано с глаголом перетира/ть – «трением разделять надвое, на части» [БТСРЯ, 819]. Если принять во внимание, что в результате снятия сливок происходит разделение молока на две части, то семантическая связь с производящим глаголом становится очевидной. В то же время необходимо отметить, что слово перети/рка могло обозначать сосуд, полученный в результате распиливания старой бочки поперек. Ср.: перети/рок, -а, ж. – «половина распиленной поперек бочки» (Воронеж, XIX в.). В таком случае действие, обозначаемое производящим глаголом перетира/ть, будет направлено на сам сосуд, а не на его содержимое. И все же первая версия представляется более убедительной. Во-первых, существительное перети/рка – «сосуд из распиленной пополам бочки» в русских говорах отсутствует, вовторых, бондарные сосуды к 70-м годам XX в. стали большой редкостью, а, в-третьих, емкость, сделанная из старой кадки, не годится для отстаивания молока перед снятием сливок, потому что за многие годы использования ее древесина пропиталась посторонними запахами, которые молоко может легко абсорбировать. К сказанному остается добавить: лексема перети/рка, образованная при помощи продуктивного суффикса –К-а, не расширила ареала, не явилась основой для дериватов и не стала полисемантичной. Возможно, причина этого кроется в производящей основе, потому что мотивация названия емкости не является прозрачной. Слово перетирка, как свидетельствуют диалектные словари и данные нашей картотеки, употреблялось локально на протяжении незначительного временного отрезка, предположительно, 2-й половины XX в. Лексема плету//ю/ха, и, ж. – «большая высокая корзина из прутьев или сосновой драни; пестер, пещур с двумя хватками для носки сена и мелкого

корма» отмечена В. И. Далем в северных диалектах. Кормовые корзины крестьяне плели из толстых неокоренных прутьев лозы, из веток березы и черемухи, из дранки. Плету//ю/хи отличались большой прочностью и вместимостью, поэтому были незаменимы при переноске грубых кормов, при уборке овощей и фруктов. Нередко с плету/ю/хами ходили в лес за ягодами, преимущественно за брусникой и клюквой, которую набирали впрок и замачивали в бочках, а также за грибами, шишками и желудями: «Сашка перекинул через плечо большую корзину-плетю/ху и, весело посвистывая, побежал по тропинке в соседнюю рощу за рыжиками» [Коровин. Лесные были]. Суффиксальным дериватом существительного плету//ю/ха является лексема плету/шка, и, ж. – «малая ручная корзина, зобня, зобенька, мостинка, плетеница», отмеченная Далем в северных диалектах. От плету/ю/хи плетушка отличалась не только малым объемом, но и конструкцией: она имела одну ручку. Назначение корзинки в крестьянском хозяйстве было различным: дети ходили с ней в лес за грибами и ягодами, хозяйки хранили в ней лук, чеснок, сушеную рыбу, печеный хлеб, мелкие предметы домашнего обихода (мотки пряжи, веретена, нитки, иголки, спицы). В легких и удобных плетушках носили на рынок яйца, ягоды, детенышей домашней птицы (цыплят, гусят и утят). Корзинки, пришедшие от старости в негодность, крестьяне использовали в качестве гнезд для кур. Здесь же отметим: в XIX столетии у крестьян были в ходу плетушки, напоминающие по форме заплечный кошель. Назначение их видно из примера: «Берестяные плетушки-саватейки, содержащие внутри себя всю необходимую подручную лопоть (одежду и белье), торчат сзади, на спинах всех тех странников-калик перехожих, которые можно видеть значительными толпами и по троицкой дороге за Москвой, и в уродливых ладьях на Белом море между Архангельском и Соловками» [Максимов. Год на Севере]. Из произведений русского фольклора известно еще об одном назначении плетушки, правда, не совсем обычном: «Посажу дружка в плету/шку, Накрою рогожкой...» [Песни Тульской области]. Встречается лексема пле-

тушка и у Салтыкова-Щедрина: «Сейчас эту благодать (мужиков. – И. П.) обрали, посадили в плетушку и послали в уезд» [Салтыков-Щедрин. Дикий помещик]. Таким образом, фольклорные и этнографические тексты свидетельствует о том, что слово плетушка давно используется как в северных, так и в южных диалектах. Диалектизм плете/нка, и, ж. в русских говорах XIX–XX вв. имел несколько значений. 1. Плотно сплетенная корзина из бересты для муки (северные регионы России, XIX в.). 2. Берестяной сосуд (Калинин, 2-я пол. XX в.). 3. Плетеная коробочка (Воронеж, 1-я треть XX в.). 4. Большая корзинка, короб для сена (Смоленск, 1-я треть XX в.). Как видим, общими у этих емкостей были способ изготовления и материал, а различались они между собой размером, формой и назначением. Сфера функционирования сосудов – хозяйственно-бытовая. О том, как в крестьянском хозяйстве использовались плетеные из бересты вместилища, неоднократно говорилось выше, поэтому здесь мы повторяться не будем. Интересно отметить, что на Смоленщине в 1й noл. XX в., как свидетельствуют тексты художественных произведений, плетенкой называли небольшую сплетенную из бересты или прутьев емкость – корзинку лукошко, –предназначенную для сбора ягод: «Катя не дышит. Глаза полны слез. – Правда, – выговорила она, вздохнула наконец и схватила в горсть бруснику из плете/нки, присосалась, глотая сок, чувствуя, как в голове что-то приятно стронулось и поплыло со звуками где-то заигравшей гармони» [Ревунов. Холмы России]. Нередко в берестяных плетенках крестьяне и рабочие брали с собой провизию: «Она (Ксена) шла осторожно, неся в руках берестяную плете/нку» [Караваева. Лесозавод]. Со временем слово плетёнка в русских говорах стало обозначать столовую корзинку или тарелочку, в которой к чаю подают сладкое: «Чай пили на веранде; посреди стола шумел никелированный самовар, а вокруг него стояли плетенки с красными жамками» [Можаев. Мужики и бабы]. Название емкости образовано от основы причастия страдательного залога плете/ный (сосуд) посредством прибавления продуктивного суффикса – К-а. Подобного рода названия бытовых ем-

костей в русских говорах единичны. И еще: слово плете/нка, благодаря активному использованию в диалектах и текстах художественной литературы, перешло в разряд разговорной лексики и включено в толковые словари русского языка. Например: Плете/нка, и; мн. род. нок, дат. нкам; ж. Разг. 1. Плетеная корзина, сумка и т. п. Пойти на пляж с плетенкой. Собирать яблоки в плетенку. Дыра в плетенке. 2. Продолговатый витой белый хлеб; хала [БТСРЯ, С. 842]. Лексема плетену/шка, и, ж. – «корзина из бересты» (Ср. Урал, 2-я пол. XX в.) – словообразовательный вариант названия плетенка. В отличие от слова плетенка, существительное плетену/шка не развило полисемии, не расширило ареала. Во 2-й пол. XX в. слово плетену/шка было отмечено в речи носителей диалекта в качестве историзма. Отсюда следует, что к моменту фиксации лексемы, она уже вышла из активного употребления, потому что и сама реалия перестала использоваться в повседневной хозяйственной деятельности людей: «Плетену/шкой звали корзинку из бересты» [СРГСУ, С. 407]. Возможно, название плетену/шка не выдержало конкуренции со стороны лексемы плете/нка, которая давно использовалась в северных диалектах и в разговорной речи. Так же как и плете/нка, слово плетену/шка мотивируется основой причастия страдательного залога плете/ный (сосуд). В русских говорах названия бытовых емкостей из материала растений, образованные от именных основ при помощи суффикса – УШК-а, занимают значительное место, но все же они менее многочисленны, чем слова-наименования бытовых сосудов, имеющие в своем составе словообразовательный аффикс – К-а. Номинация рассе/к, а, м. – «бочка, в которую вмещается один центнер зерна» локально использовалась в среднеуральских говорах 2-й пол. XX в. Рассе/к – слово старое, впервые оно приводится в «Толковом словаре…» В. И. Даля в значении: «половина чего-либо рассеченного» [Даль 2002, т. 4. 107]. За прошедшие сто с лишнем лет произошло сужение семантики, в результате чего слово перестало соотноситься с производящей основой глагола

рассека/ть. Лексема не развила полисемии, не дала дериватов и не вышла за пределы среднеуральских говоров. Более того, данные «Словаря русских говоров Среднего Урала» подтверждают нашу версию о локальном использовании существительного рассе/к, поскольку оно в интересующем нас значении зафиксировано лишь в одном населенном пункте Среднего Урала. Ср.: рассе/к «бочка, в которую вмещается один центнер зерна» (Герб., Ср. Урал); «межа, граница» (Алап., Ср. Урал). Вероятно, поэтому мы и не нашли примеров употребления этой лексемы в художественной литературе и памятниках письменности. Диалектизм свива/лка, и, ж. – «берестяной (реже – фанерный) короб для ручного сева» отмечен в говорах старообрядцев (Семейских) Забайкалья. В «Толковом словаре…» В. И. Даля это слово отсутствует, поэтому мы вправе предположить, что оно возникло в конце XIX-го – нач. XX в. Наша точка зрения основывается еще и на том, что в речи сторообрядцев (Семейских) Забайкалья существительное свива/лка во 2-й пол. XX в. используется в качестве историзма: «Ета раньшы хлеп ис свивалки сеили, ана бирезава, с римнями, туды десить килограм зирна засыпали» [СГС/С/З, С. 420]. Легкие и прочные свивалки делали из цельного пласта бересты, который снимали со ствола взрослого дерева во время сокодвижения. Бересту обрабатывали и свивали (сворачивали) так, чтобы один край находил на другой. Края скрепляли тонкими корешками сосны или ели, пришивали берестяное дно и широкий ремень для удобства ношения через плечо. Ручной сев зерновых – занятие трудоемкое, поэтому крестьяне стремились к тому, чтобы свивалка была максимально легкой и удобной. О вместимости свивалки говорилось выше, здесь же поясним: ее объем был произвольным и нередко определялся физическими возможностями сеятеля. Известно, что ручной сев зерновых прекратился еще в 1-й пол. XX в., тогда же свивалка и ее одноименное название вышли из активного употребления. Существительное свива/лка мотивируется основой глагола свивать «свертывать, скатывать в трубку»

[Даль 2002, т, 4. 250]. Суффикс – ЛК-а в русских говорах достаточно продуктивен. Существительное ско/лотень, тня, м. – «берестяной короб, кузовок, изготовленный в лесу из подручного материала на время сбора грибов и ягод» зафиксировано в говорах старообрядцев (Семейских) Забайкалья во 2-й пол. XX столетия. В «Толковом словаре…» В. И. Даля это слово в указанном значении не приводится, отсутствует оно и в «Этимологическом словаре…» М. Фасмера. Однако исходя из лингвистического анализа лексемы сколо/тень мы приходим к выводу, что она и в плане семантики, и в плане словообразования восходит к глаголу сколоти/ть «сбивать долой, снять колотя, сшибить» [Даль 2002, т. 4, 339]. Действительно, существуют два способа получения берестяного цилиндра, именуемого в народе сколотнем. Первый способ подробно описан в «Словаре говоров старообрядцев (Семейских) Забайкалья»: «Сколотинь з гнилой бирески. Из ие гниль выковыриваш и палучацца сасут пад ягаду, а патом выбрасываш иё, она патом не нужна» [СГС/С/З, С. 431]. О втором способе мы узнаем из книги Ф. Ф. Трапезникова «Плетение ивового прута и бересты»: «Для снятия сколотня годится только спиленное дерево. Сначала удаляют участки с сучьями, на ровных частях делают кольцевые надрезы и при помощи тонкого клина-щупа или толстой стальной проволоки понемногу отделяют бересту. Затем ее сдергивают и получают цельный цилиндрический сколотень» [Трапезников 1995, 161]. Из цитаты видно, что сколотень – это еще не сама емкость, а только заготовка для нее. Со временем наименование части сосуда стало использоваться для обозначения самого предмета-сосуда. Таким образом, мы вправе утверждать, что здесь налицо одна из разновидностей метонимического переноса: синекдоха. В заключение обзора лексемы сколотень остается добавить, что в русских говорах XX в. она номинирует два вида берестяных емкостей: полый берестяной цилиндр со вставным дном, пригодный для сбора и транспортировки сыпучих веществ (Забайкалье), и сосуд, повсеместно известный в Сибири под названием туес. Причем интересно отметить, что на территории Западной Си-

бири (Томск, Новосибирск) существительное ско/лотень, возникшее на русской почве, активно используется в речи современных кустарей. Об этом свидетельствуют кустарные выставки, которые неоднократно проходили в нашем крае. Примеров использования слова сколотень в текстах художественной литературы найти не удалось. Лексема скали/на, ы, ж. – «пивка, наскоро свернутый и зашпиленный спичкою черпачок для питья» отмечена Далем в северных диалектах [Даль 2002, т. 4. 323]. В других диалектных словарях эта номинация нам не встретилась, нет ее и в «Этимологическом словаре…» М. Фасмера, поэтому установить ее происхождение можно только приблизительно, опираясь на данные «Толкового словаря…» В. И. Даля. Лексикограф считает, что существительное скала/, ы, ж. «собр. береста; верхняя белая кора березы» и скали/на ы, ж. «один лист бересты»; «наскоро свернутый и зашпиленный спичкой черпачок для питья» являются родственными глаголу ска/лывать – «колоть, щепить» [Даль 2002, т. 4. 324]. Даль отмечает, что «местами и луб зовут скалою, сколотая кора» [Даль 2002, т. 4. 324]. Сказанное наводит на мысль о том, что существительное скали/на могло быть образовано суффиксальным способом от основы глагола сколоть. Как известно, «посредством суффикса –ИН-а в русском языке от глагольных основ образуются имена существительные женского рода, обозначающие результат действия или орудие действия, например: впа/дина (впа/сть), зава/лина (зава/ливать)…» [Грамматика русского языка 1952, т. 1. 242]. Однако слово скали/на и в 1-м, и во 2-м знач. мотивируется и основой существительного скала/ - «собр. береста». Суффикс –ИН-а в лексеме скали/на «один лист бересты» имеет значение единичности. Ср.: горо/х – горо/шИНа, соло/ма – соло/мИНа. Другое значение у слова скали/на развилось посредством метонимического переноса: материал – изделие из материала. Например: добывать золото – надеть золото, срубить липку – посадить на липку – «начать мальчика учить сапожному ремеслу (обыкновенно тачать голенища)» (Кострома. А. Островский). Поясним, что во фразеологизме посадить на ли/пку слово ли/пка имеет значение:

«низенькая кадочка (вероятно, из липы. – И. П.), на которой сидят сапожники, когда шьют сапоги» [Островский 1978, т. 10, 484]. Лексема скали/на во вторичном значении широкого распространения в русских говорах не получила. В говорах XX в. она уже не употребляется, вероятно, потому, что ее вытеснили семантически близкие названия: черпу/ха, черпня/, нали/вка. 3.3. Названия, обозначающие емкости, регулярно подвергающиеся действию, обозначенному в мотивирующей основе Слово выставу′шка, и, ж. – «кадушка с водой, выставляемая в сени» приводится в «Толковом словаре…» В. И. Даля без указания места [Даль 2002, т. 1. 532]. Лексема использовалось локально и к XX столетию архаизировалась, поскольку с конца XIX-го столетия она уже в русских говорах не фиксируется. Существительное выставушка образовано суффиксальным способом от глагола выставлять. О самой емкости достаточно подробно говорилось во 2-й главе настоящего исследования, когда анализировалась семантически тождественная названию выставушка лексема водя′нка, поэтому здесь мы повторяться не будем. Примеров употребления слова выставушка в художественных текстах найти не удалось, а вот в деревенских частушках оно изредка встречается: Выставушку наносила

Я пришла, а он с другой,

И к милому поспешила.

Пучеглазой и рябой.

Лексема отливу/шка, и, ж. – «посуда, в которую отливают невыпитую водку непьющие участники угощения (после помочи)» локально употреблялась в вологодских диалектах 2-й пол. XIX в. Из приведенного толкования слова отливу/шка нельзя понять, о каком именно сосуде идет речь, поэтому мы вынуждены обратиться к «Толковому словарю…» В. И. Даля. Лексикограф пишет, что в Восточной Сибири «непьющие помочанки девушки сли-

вают вино в туес, и относят домой в гостинец; и это отли/вки, отли/вушки» [Даль 2002, т. 2. 1206]. С точки зрения семантики, название емкости мотивируется основой глагола отлива/ть. Суффикс –УШК-а в русских говорах достаточно продуктивен. Например, ловить – ловУ/ШКа, набирать – набирУ/Шка, долбить – долбУ/Шка и др. Надо принять еще во внимание, что название сосуда могло возникнуть в результате метонимического переноса: жидкость – сосуд для жидкости: сливать отли/вушки – наполнили отливу/шки. В настоящее время мы вправе утверждать: с разрушением крестьянских общин старая и добрая традиция – оказывать помощь соседу всем миром за последующее угощение – ушла в прошлое, в результате чего и слово отливу/шка перестало употребляться. В целом ряде северных и южных регионов России (Дон, Новгород, Псков, Рязань, Ср. Урал и др.) широко употреблялись названия бытовых емкостей с корнем став-: став, а, м., ста/вец, вца, м., ста/вчик, а, м., поставня/, и, ж. – «точеная деревянная чашка, глубокое блюдо, общая застольная миска»; поставе/ц, вца, м., поста′вка, и, ж., поставо/к, а, м. – «посуда, в которой подают (ставят) на стол квас, пиво и молоко; жбан, коновка»; поставу′ха, и, ж. – «посуда для еды, которую подают на стол (тарелка, миска, кружка)», поставу′шка, и, ж, – «то же, что поставуха». Особенно широко промыслы по изготовлению щепного товара были распространены в XIX столетии в Нижегородской губернии, о чем свидетельствует дилогия Мельникова-Печерского «В лесах» и «На горах»: «По лавкам стояли ставешки/, блюда, расписные жбаны и всякая другая деревянная утварь» [Мельников-Печерский. В лесах]; Интересно отметить, что поставцы в нижегородском Заволжье производились кустарным способом и в середине XX в., о чем мы узнаем из стихотворения современной поэтессы Л. Ф. Калининой «Поставец»: Эх, липовая чурка – щербатые бока. топор играет юрко у дедушки в руках.

Заговорит о лесе восторженный резец, – вдруг выпорхнет из песен веселый поставец (Калинина. Теплый стан). Активное использование этих лексем было обусловлено популярностью у городского и сельского населения деревянной посуды, которая не только отличалась практичностью, но и радовала глаз красочным растительным орнаментом. В фольклорных текстах и художественных произведениях русских писателей XIX–XX вв. слова поставня/, ста/вчик и ставешо/к встречаются наредкость часто: «Посеял с гарчик, собрал со ста/вчик» [Пословица]; «Стоит град пуст, около града растет куст; из града идет старец, несет в руках ставец, а в ставце-то – взварец, а в взварце-то сладость» [Загадка. Отгадка: подрезка меда]; «Не вызрела еще, – нагнулась Лимпиада, – зря напушил только. Целую поставню/ загубил» [Есенин. Яр]; «Потом Надежда Васильевна поставила на конфорку посреди стола пылающую чугунную жаровню с яичницей, две поставки темной, как гречишный мед, браги…» [Можаев. Мужики и бабы]. Лексемы поставо/к и поставе/ц в настоящее время активно используются в своем прежнем значении в речи бондарей [Федотов 2000, 87]. Лексема укла/дка, и, ж. – «сундук, коробья, коробейка, лагун или кадочка с крышкой и замком; сундучок, ящичек, баульчик, ларец, ларчик, шкатулка; вообще, всякое подручное, переносное помещенье, для одежды и других вещей» [Даль 2002, т. 4. 795] широко использовалась в русских говорах XIX в. Столь широкое распространение в диалектах слова укла/дка было обусловлено активным функционированием самой реалии. Достоверно известно: различного рода укладки имелись в каждой крестьянской семье. Название емкости образовано суффиксальным способом от основы глагола уклада/ть – «класть в известном порядке, уложить, убрать в одно место» [Даль

2002, т. 4. 795]. Тип продуктивный. В XX столетии слово укла/дка постепенно вышло из активного употребления, уступив место литературному слову сунду/к. В художественной литературе слово укла/дка обычно используется при описании старого быта: «Взяла деньги Пелагея, медленно отошла к бабьему куту и, выдвинув из-под лавки укла/дку, положила туда деньги» [Мельников-Печерский. На горах]; «И в памяти, словно в узорной укладке: // Седая улыбка всезнающих уст…» [Ахматова. Три стихотворения]; «Кровать помещалась в горнице напротив печки-голландки, стояла на березовых чурочках…; в подкроватные сумерки хорошо складывалось бабье обзаведенье во многих берестяных кошелках и укладках» [Личутин. Фармазон].

ГЛАВА 4 НЕСЛАВЯНСКИЕ ДИАЛЕКТНЫЕ НАИМЕНОВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ 4. Основные этапы заимствования русским языком иноязычной лексики Процесс освоения русским языком иноязычных названий бытовых емкостей длился на протяжении нескольких столетий, поскольку являлся следствием расширения политических, торговых и культурных контактов между Российским государством и странами Европы и Азии. Со временем в силу экстралингвистических и собственно языковых факторов одни заимствованные названия бытовых вместилищ перешли в разряд историзмов или архаизировались, другие дошли до наших дней и активно используются в русском языке, а третьи закрепились в русских диалектах, в которых «нередко сохраняются некоторые звенья значений, утраченные в литературном языке» [Карпова 1994, 18]. Таким образом, прежде чем перейти к рассмотрению за-

имствованных диалектных названий бытовых емкостей, уместно напомнить следующие факты из имеющихся исследований. * Еще до введения христианства в русскую лексику из греческого языка стали проникать слова, относящиеся к предметам быта, названиям растений и животных, терминам науки и искусства. * В древнерусскую эпоху из тюрских языков были заимствованы «названия, относящиеся к быту и коневодству» [Шанский 1959, 194-195]. По мнению И. А. Карповой, «восточная лексика семантической группы «наименования емкостей для сыпучих и жидких веществ» усваивалась русским языком постепенно и в своем большинстве проникла в диалекты» [Карпова 1994, 14]. * Латинские названия приходили на Русь через языки-посредники. С X по XV столетие таким языком был греческий, с XV по XVII столетие – польский, позднее – немецкий, французский. Среди латинизмов были названия предметов быта, понятия науки и техники. * Появление в русском языке германизмов обычно связывают реформаторской деятельностью Петра Великого, при котором в Москве была создана немецкая слобода и установились постоянные политические, экономические и культурные отношения с Западом. Известно, что германизмы не выдержали конкуренции со стороны других – русских и иноземных – названий бытовых емкостей, в результате чего общее число заимствований из германских языков в русском языке невелико. Однако «специфика этих германизмов состоит в том, что они …расширили лексику русского языка словами-гибридами, некоторые из них ныне используются чаще и территориально шире, чем их генетически родственные старшие слова-корни» [Карпова 1994, 15]. * Из польского языка на протяжении XVI – XVII столетия с голоса заимствовались слова, как правило, обозначающие предметы быта, в том числе и названия бытовых сосудов. 4.1. Названия, пришедшие на Русь из греческого языка

Лексема дежа/, и, ж. – «деревянная кадка, в которой приготовляется тесто для хлеба; квашня» впервые зафиксирована в 1-й пол. XIX столетия в северных и южных регионах России (Тверь, Рязань, Воронеж). В говоры это слово пришло из древнерусского языка, в котором с XII в. было известно в значении «мера зерна» [СДЯ 1975 – 1988], а с XVII в. стала использоваться со значением: «деревянная кадка, в которой ставят тесто или хранят продукты» [СДЯ 1975 – 1988]. Дежа/ – слово старое, по свидетельству М. Фасмера, оно восходит к индоевропейскому языку [Фасмер 1986, т. 1, 494]. За время своего существования в диалектах лексема дежа/ стала полисемантичной: «небольшая чашка» (Псков, нач. XX в.); «кадка, бочка» (Курск, Красноярск). Почему в псковских говорах чашку назвали дежой, точно сказать нельзя. Вполне возможно, что перенос названий произошел на основе сходства емкостей по форме и / или материалу. Что касается последнего значения, то его, в сущности, нельзя считать новым, потому что оно было известно еще древнерусскому языку. Объем дежи/ был произвольным и обычно определялся ее назначением, а также численностью семейства. Из диалектных словарей мы узнаем о том, что в Вологде, Ярославле и на Кубани в деже ставили ржаное тесто, а в Курске и Рязани – пшеничное. Как известно, белого хлеба в крестьянских семьях употребляли меньше, чем ржаного, поэтому дежа для ржаного хлеба была намного больше, чем дежа для пшеничного. Этнографы отмечают, что обычно в дежу входило до трех пудов ржаной муки, поэтому чтобы ускорить процесс закваски теста, хозяйки прибегали к различного рода хитростям: ставили дежу на печь или же заказывали емкость из дуба, древесина которого выделяет особые вещества, способствующие брожению теста. Но дубовые емкости были входу не у всех и не везде. Дуб стоил (да и теперь стоит) дорого, к тому же в северных регионах России он редок. К слову сказать, дубовые дежи были широко употребительны на территории Тульского и Московского края, где в изобилии произростали дубовые леса. Строительство железодела-

тельных заводов Никитой Демидовым и создание Петром Великим российского флота привели к тому, что дуб в наших краях стал редок, и крестьянки были вынуждены довольствоваться комбинированными сосудами, в которых дубовые клепки чередовались с осиновыми, липовыми или еловыми. Выбирая себе дежу из древесины дуба хозяйки исходили не только из сугубо утилитарных свойств древесины, но и учитывали сакральное значение этого дерева. Согласно славянской мифологии, дуб считается мировым древом, которое «обнимает корнями землю, а ветвями держит небесный свод» (Грушко, Медведев, 1995, 68). Кроме того, в славянском фольклоре широко известна сказка о чудо-мельнице, находящейся на дубе, упирающемся вершиной в самое небо. Поясним, что жерновки – это символ «весенней грозы, дарующей земле плодородие, а людям их насущный хлеб» (Грушко, Медведев 1995, 68). Отсюда следует, что в материальной культуре народов России отразились отголоски тайного учения друидов. В связи с тем, что дежа/ имелась практически в каждом доме, слово достаточно широко использовалось в диалектах, но по частотности уступало место семантически тождественной лексеме квашня/. Интересно, что в архангельских диалектах название дежа/ является стилистически маркированным: местные жители считают его принадлежностью научного стиля, а слово квашня/ относят к разряду общеупотребительных: «Дежа/ или квашня/, дежа′ по-научному, а так-то мы квашня/ зовем» [АОС–10, C. 422]. В художественной литературе слово дежа/, в отличие от существительного квашня/, встречается редко и, как правило, в произведениях XIX в.: Ср.: «Но вдруг ровно ветром одурь на них нанесло: заквасили новую дежу/ на старых дрождях» [Мельников-Печерский. На горах]; «А в пекарне – тоже небывалое с ней дело – не с чужим человеком, не с офицером сперва поздоровалась, а с печью, с квашней…» [Абрамов. Пелагея]; «По привычке очень старых людей думать вслух, Арина Григорьевна, пока ходит, тяжело шаркая по полу разношенными валенками от квашни к печке…, внятно и громко с собой разговаривает» [Волков. Погружение во тьму]; «Утром, примерно, ребенка родит /

Дарья. – И. П. /, а к заре уже баню идет топить, квашню месит…» [Караваева. Лесозавод]; «Марина стояла у притолоки и … смотрела на … недомешанную квашню» [Караваева. Двор]. В фольклорных текстах лексемы дежа/ и квашня/ используются довольно часто, что свидетельствует о давности их функционирования в русском языке: «Мужик замесил в деже/ тесто» [Афанасьев. Как мужик домовничал]; За дежо/й сижу,

Еще посижу,

Пятерней вожу,

Еще повожу. (Календарно-обрядовая песня).

«Когда учат печь, женщины подхватывают и поднимают дежу/ (то есть квашню), в которой размешивали хлеб, к самому потолку» [Максимов. Куль хлеба]; «В чем в церковь хожу, в том и квашню мешу» [Пословица. Даль]; «Есть в мошне, так и будет в квашне» [Пословица. Даль]. В заключение отметим, что слово дежа/ приводится в «Большом толковом словаре русского языка»: Нар. разг. Квашня. / / Спец. Часть тестомесилки на хлебозаводах, представляющая собой железный луженый сосуд, где происходит замешивание теста [БТСРЯ, 245]. Как видим, в XX в. диалектная лексема дежа/ благодаря незначительной трансформации 1-го значения вошла в словарь хлебопеков. Названия де/жка, и, ж. и де/жечка, и, ж. использовались в тех же диалектах, что и семантически тождественное им слово дежа/. Причины появления этих слов в русских говорах неодинаковы. Там, где дежа, дежка и дежечка не отличались ни объемом, ни назначением, словообразовательные дериваты служат для выражения субъективной оценки адресата к номинируемой емкости. В таком случае суффикс – К-а следует рассматривать как формообразующий. Например: «Раньше и де/жки здоровенные были» [Брянск. СРНГ– 7, С. 335]; «Три пуда влазило в де/жку» [Орел. СРНГ– 7, С. 335]. В тамбовских и рязанских говорах XX в. де/жкой называли емкость для бли-

нов, а дежо/й – кадку для хлеба. Вне всякого сомнения, сосуды различались объемом. Здесь суффикс – К-а является словоформообразующим, поскольку указывает на реальную уменьшительность и на субъективно-эмоциональную оценку. В архангельских диалектах слово де/жка, так же как и де/жа, считалось принадлежностью специальной лексики и обозначала сосуды, одинаковые по объему: «Ф пекарнях де/шка, а дома-то квашня/, пошто-то зовут» [АОС–10, С. 423]. В калужских говорах 1-й пол. XX в. де/жечкой называли небольшую кадку для теста на пироги. О вместимости емкости красноречиво говорит ее назначение. И все же в большинстве регионов слова де/жа, де/жка и де/жечка употреблялись для обозначения сосудов без учета их объема. Четкое разграничение емкостей для заквашивания ржаного и пшеничного теста было на Дону: «Раньшы житный хлеп ставили – де/шка, белый хлеп – карита» [СРДГ–1, С. 126]. В художественной литературе слово де/жка – «кадка для заквашивания теста» нам не встретилось, а в стихотворении С. Есенина «В хате» оно используется со значением «кадка, бочка», что ясно видно из примера: Пахнет рыхлыми драченами У порога в де/жке квас... В северных регионах России для обозначения бондарных сосудов большого объема широко употреблялись лексемы, производные от слова кадь «обручная посудина в виде обреза, пересека, полубочья весьма большого объема» [Даль 2002, т. 2. 116]: када′, ка′дец, ка′дица, ка′дка, ка′довь, ка′дочка, ка′дочье, каду′ба, каду′лечка, каду′ль, каду′лька, каду′ля, каду′шечка, каду′шинка, каду′шна, кадущёнка, ка′дца, кадчо′нка, кадь, ка′ца. Рассмотрим их с семантической и словообразовательной точки зрения более подробно. В русских диалектах обычно кадью называют кадку или бочку. Во избежание терминологической путаницы введем следующие понятия: кадь – «крупная бондарная посудина об одном дне, имеющая форму усеченного конуса»; ка′дка – «бондарный сосуд, отличающийся от кади только объемом»,

бо′чка – «бондарная посуда о двух доньях и с параболическими стенкамибоками». По мнению М. Фасмера, название кадь пришло в русский язык из греческого языка [Фасмер 1986, т. 2. 137]. Известный бондарь Геннадий Федотов по этому поводу пишет следующее: «Само слово "кадь", образованное от древнегреческого "ка′до" (кружка, ведро), дошло до нас в первозданном виде и означает крупную бондарную посудину, имеющую форму цилиндра или усеченного конуса» [Федотов 2000, 101]. Исходя из памятников письменности – «Псалтирь», «Повесть временных лет», – мы можем предположить, что название кадь было заимствовано не позднее X–XII вв. На территории Руси вплоть до XVI в. кадь была официальной единицей измерения зернового хлеба. Объем ее составлял два половника, четыре четверти и восемь осмин. Мы считаем, что это древнерусское назначение кади отразилось в обряде русской свадьбы, во время которой у постели молодых «ставили кадки или открытые бочки с пшеницею, рожью, овсом и ячменем». Это «означало обилие, которого желали новобрачным в их новом домоводстве» [Забылин 1992, 546]. После венчания и праздничного застолья молодых вели опочивать. Перывым шел в сенник дружка, за ним «шли свешники, каравайники и ставили свечи в кадь с пшеницей, стоявшей у изголовья брачного ложа молодых» [Забылин 1992, 555]. Со 2-й пол. XVI в. кадь как хлебная мера выходит из официального употребления, так как господствующей единицей измерения сыпучих тел становится четверть (счетная единица) и осмина как мера хлеба. Однако в различных регионах России кадь продолжала употребляться в качестве неофициальной хлебной меры на протяжении более чем трехсот лет: «Из мучной кади, привешенной к весовому коромыслу, в эту минуту выглянула толстая рожа румяной кухарки Аксиньи» [Лесков. Леди Макбет Мценского уезда]. Вероятно, в это время и произошел перенос значения по сходству форм номинируемых емкостей, в результате чего слово кадь стало использоваться как семантически тождественное по отношению к названиям других бондарных сосудов, схожих с ней по форме.

Существительное кадь в русских диалектах XIX–XX вв. обладает широко развитой полисемией. 1. Большая кадка, бочка (Ярославль, Вологда, Пермь, Тула). 2. Мера зерна в 5 пудов (Казань, 1885), в 2 четверика (Владимир, 1820, Ярославль, 1970), в 1 четверик (Владимир, 1906-1907), в 3 четверика (Кострома, 1885, Калуга), в 4 четверика (Тула, 1820, Пермь, Тобольск), в 10 четвериков (Кострома). 3. Мера соли, равная 20 пудам (Прикамье, 1848, Пермь). 4. Небольшая бочка, кадка (мордовские говоры 1-пол. XX в.). Небольшая кадка для меда (Там же). 5. Мера больше ведра, но меньше ушата (Вологда, нач. XX в.). Из приведенных значений видно: 1. Объем кадей, употреблявшихся в различных местностях России, существенно отличался от объема официальной кади Древней Руси. 2. В одних и тех же регионах вместимость кади как хлебной меры была неодинакова и во многом зависела от урожая зерновых, спроса на хлеб и т. п. 3. Со временем лексема кадь стала обозначать не только большие емкости, но и малые. Ср.: в пересчете на литры (1 четверик = 26,24 л), кадь (Владимир, 1820, Ярославль, 1970) вмещала 52,48 л., кадь (Тула, 1820, Пермь, Тобольск) = 104,96 л., казанская кадь = 10 четверикам или 262,4 л. 4. К середине XX в. существительное кадь утратило 2-е и 3-е значения, сохранив при этом 1, 4, 5. Слово ка′дка, и, ж. в русских диалектах многозначно. 1. Небольшая бочка, кадушка (Воронеж, Курск, Архангельск, XX в.). Ср.: др.- рус. кадь, и, ж. в 1-м знач. 2. Деревянная квашня (Москва, 1- я пол. XXв.). 3. Мера в один четверик (Ярославль, 1926). Ср.: диал. кадь, и, ж. во 2-м знач. 4. Деревянная шайка (Владимир, 1851). В «Словаре древнерусского языка / XI–XIV вв. /» под редакцией Р. И. Аванесова существительное ка′дка, и, ж. имеет только одно значение, датированное XII в.: "мера сыпучих тел". Оно и будет первичным. В подтверждение сказанного отметим, что кадка, так же как и кадь, использовалась во время великорусской свадьбы: «Слепивши обе брачные свечи, /жених и невеста/ ставили в кадку с пшеницею в сеннике, в головах постели новобрачных, на целый год» [Забылин 1992, 159]. Остальные значения, развившиеся в диалектном языке, производные. Произошла семантиче-

ская деривация. По мнению А. И. Долгих, «семантический дериват возникает не для того, чтобы обычным образом назвать еще одно явление, предмет, а для того, чтобы дать имя предмету, явлению в «паре» предметов, явлений, тесно связанных между собой или сближенных воспринимающим человеком» [Долгих 1989, 72]. Вторая причина возникновения семантической деривации названа академиком Д. Н. Шмелевым, который по этому поводу писал: «Стремление говорящих к экспрессивности в широком смысле, отталкивание от привычных речевых средств выражения поддерживает постоянный процесс семантической деривации» [Шмелев 2002, 226]. В лексическом значении слова кадка – «сосуд под жидкие и сыпучие вещества» выделяется архисема «круглое вместилище подо что-либо». В данном случае перенос значения осуществляется на основе сходства форм номинируемых предметов: важно не то, для чего предназначена и из чего сделана емкость, а то, какова ее форма. Номинация кадка в художественных произведениях используется как в прямом, так и в переносном значении: «Ну и живите, только других не корите, – молвил Потап Максимыч и, оборотясь к Ивану Григорьевичу и удельному голове, прибавил: – Эк, подумаешь, бездонная кадка эти келейницы!...» [Мельников-Печерский. В лесах]; «И от присказки у самой / бабушки. – И. П. / обмякла душа, и она, черпая ладонью из старой сожженной по краям кадки еще и холодяночкой освежила лицо малому, промыла глаза» [Астафьев. Ода русскому огороду]; «Девки насыпали в бадью толокна, начерпали из кадки блюдо рыжиков, прихватили прялки с куделями и за порог, с отцовских глаз долой» [Белов. Кануны]. Интересно заметить, что на юге России кадка использовалась в процессе приготовления Суряницы, обрядового напитка, употребляемого крестьянами в Крещенские праздники: «Все оставляли стоять три дня, а после этого, добавив изюму, запускали дрожжами, для чего часть жидкости подогревали отдельно и, примешав ко всему, оставляли в деревянной кадке» [Миролюбов. Сакральное Руси]. Считалось, что это средство хорошо помогает от злых богов: Невьяницы, Пустяницы.

Лексема каду′шка, и, ж. – словообразовательный дериват существительного кадь. Значения ее в русских говорах неодинаковы. 1. Емкость меньше кади, предназначенная для хранения жидких и сыпучих веществ. Изначальное назначение кадушки видно из дошедшей до наших дней пословицы: «Коли на Юрья / 6 мая / березовый лист в полушку / медная монета – полкопейки /, в Ильину / 3 августа / клади хлеб в кадушку». Эту пословицу приводит в книге «Куль хлеба» русский этнограф XIX в. С. В. Максимов. Помимо зерна в указанной емкости хранили муку, сахар, соль, мочили ягоды и яблоки, солили грибы, овощи, рыбу, ставили тесто, затирали пиво и квас, держали воду. «Из любопытства я поднял холст и с удивлением увидел, что кадушка почти полна колотым сахаром» [Аксаков. Детские годы Багровавнука]; «Спит в пригороде на елке черный стогодовалый ворон, река течет подо льдом, в иных домах бродит в кадушках недопитое никольское пиво» [Белов. Кануны]; «Как только грибы будут готовы, их вместе с маринадом выливают в широкие окорята или кадушки» [Грибы. В помощь грибникам 1993, 58]. 2. Региональная мера зернового хлеба: овса, ржи, пшеницы. 3. Деревянная бочка, используемая для засолки рыбы (Каспий, XIX в.). 4. Квашня (Пенза, Москва, Воронеж,

XX в.). 5. Шайка для стирки белья (Забайкалье,

конец XX в.). 6. Небольшой деревянный сосуд вместимостью в один-два литра для хранения молока (Карелия, XX в.). Появление в русских говорах XIX–XX вв. лексемы кадушка, на наш взгляд, было обусловлено необходимостью номинировать сосуды, сходные по форме и способу изготовления с кадью, но отличающиеся от нее меньшим объемом. В подтверждение этой мысли приведем цитату: «Позднее ее /кадь. – И. П./ стали называть также ка′диной, ка′дищей, ка′довом, а бондарную посуду поменьше – ка′дкой, каду′шкой, ка′дцой, каду′лей» [Федотов 2000, 101 – 102]. Таким образом, значение суффикса – УШК-а в существительном кадушка можно охарактеризовать как уменьшительно-ласкательное. В пензенских говорах 1-й пол. XX в. отмечено производное каду′шечка, и, ж. – «небольшая квашня». Посредством суффикса К-а от про-

изводной основы существительного кадушка образуется слово с уменьшительно-ласкательным значением. В тверских говорах 2-й пол. XX в. кадушечкой называли посуду для опары. Следует напомнить в этой связи, что испокон веку на Руси дрожжевое тесто готовят двумя способами: безопарным и опарным. Первым способом пользуются тогда, когда нужно приготовить тесто с небольшим содержанием сдобы, в противном случае применяют опарный способ. Сдобным обычно выпекается пшеничный хлеб, и хотя ко 2-й половине XX в. Россия не испытывала недостатка в хлебе, мы можем смело утверждать, что пшеничная выпечка – пироги, блины, ватрушки и т. п. – в крестьянских семьях не делалась впрок, поэтому и объем опарницы был небольшим. Существительное ка/дца, ы, ж. пришло в северные диалекты из древнерусского языка, в котором оно в XVI в. обозначало емкость меньше кади. В русских говорах слово ка/дца утратило ранее присущее ей уменьшительное значение и стало номинировать как большие, так и малые сосуды. 1. Кадка /бочка/ (Пермь, Ср. Урал, Вологда и др.) 2. Большая кадка, чан для воды и других жидкостей (Вологда, Сев. Двина). 3. Большой ушат (Архангельск, Вологда). В повседневном быту жителей северных регионов России ка/дца использовалась для хранения жидких, сыпучих и мягких веществ: воды, растительного масла, муки, соли, творога, меда и т. п. Кроме этого в кадце солили и квасили овощи, мочили ягоды и яблоки, солили рыбу и грибы. Исторически ка/дца – бондарная емкость, но на территории Красноярского края во 2-й пол. XX в. кадцей довольно часто называют кадочку-дуплянку, выдолбленную из цельного ствола дерева. К сожалению, мы не можем с точностью сказать, почему красноярцы предпочитали пользоваться не бондарной, а долбленой посудой. Предположительно, долбленые кадки имели узкоспециальное назначение. Скорее всего, в них хранили мед или же переносили кожевенный дуб, который мог просочиться между клепками. О сфере применения в крестьянском хозяйстве ушата сказано выше, здесь же отметим, что рачительный русский мужик нередко мастерил мелкую бондарную посуду из

пришедших в негодность больших клепочных емкостей: бочек и кадушек. При этом название, ранее присущее большому сосуду, могло переходить на вновь изготовленную из него малую емкость, потому что между этими вместилищами оставалось сходство по форме. Как видим, изменения в семантике слов кадь и ка/дца явились основной причиной утраты последним уменьшительного значения. Подобное явление наблюдается и в современном русском литературном языке среди слов, разошедшихся по смыслу. Например: блюдо – «большая плоская тарелка (круглая или продолговатая) для подачи кушанья к столу» – блюдце – «небольшая тарелочка с приподнятыми краями, на которую ставится чашка или стакан»; но: корыто – «большой продолговатый открытый сосуд для стирки белья и других хозяйственных надобностей» – корытце – «уменьш. к корыто». «Огурьцей я насолил три ка/дцы» [СРНГ-12, С. 302]. Название ка/дочка, и, ж. – «квашня; небольшая квашня» (Москва, Пенза, XX в.), «уменьш.-ласкат. к ка/дца» (Ср. Урал, XX в.) – словообразовательный дериват сущесттвительного кадка. Сопоставив значения этого слова со значением лексем каду/шка (в 4-м знач.), каду/шечка и ка/дца (в 1-м знач.), мы можем сделать следующие выводы. 1. В пензенских говорах 1-й пол. XX в. существительные каду/шка, каду/шечка, ка/дочка употреблялись как семантически тождественные единицы, различающиеся между собой оттенками лексических значений. Например: каду/шка – «квашня» (Пенза) – каду/шечка – «небольшая квашня» (Пенза) – ка/дочка – «квашня; небольшая квашня» (Пенза). Как видим, слово ка/дочка обозначало как большую, так и малую емкость, тогда как названия каду/шка и каду/шечка номинировали сосуды, различающиеся объемом. Вполне возможно, что со временем в пензенских говорах из трех названий квашни останется одно, существительное ка/дочка, потому что оно обладает более широкой семантикой. 2. На Среднем Урале появление «нового» названия ка/дочка к «старому» ка/дца было оправдано необходимостью номинировать сосуд меньшего объема.

Номинации каду/ля, и, ж. и каду/ль, и, ж., распространенные в северновеликорусских диалектах XIX–XX вв., – словообразовательные дериваты существительного кадь, и, ж. Каду/ля, и, ж. 1. Небольшая бочка, кадка (Вятка, Даль 2002, т. 2. 116). Небольшая кадка для меда (Свердловск, 2-я пол. XX в.) Ср.: кадь, и, ж. в 4-м знач. 2. Посуда для хранения муки (Пермь, 1-я пол. XX в.). Каду/ль, и, ж. – "небольшая бочка, кадка" (Ср. Урал, 2-я пол. XX в.). Как видим, слова каду/ля, и, ж. в 1-м знач. и каду/ль, и, ж. являются морфологическими дублетами. В то же время существительные кадь, и, ж. в 4-м знач., каду/ля, и, ж. в 1-м знач. и каду/ль, и, ж. – «синонимические соответствия» [Сороколетов 1975, 21], поскольку они тождественны по значению, но распространены в разных говорах. В XX в. сосуды, соответствующие объему древнерусской кади, в быту практически не употреблялись. Наибольшее распространение в домашнем хозяйстве получили средние и малые емкости типа кадок, бочонков или ушатов. Так как между кадью и этими сосудами было много общего по форме и по назначению, то им дали названия каду/ля, и, ж. и каду/ль, и, ж., семантически связанные с лексемой кадь, и, ж. и в то же время обозначающие емкости небольшого объема. Наряду со словами каду/ля, и, ж. и каду/ль, и, ж. в пермских, вятских и вологодских диалектах XIX–XX вв. употреблялась лексема каду/лька, и, ж. 1. Уменьшительно-ласкательное к каду/ль, и, ж,

каду/ля, и, ж. (Вятка,

Пермь). 2. Мера больше ведра, но меньше ушата (Вологда, кон. XIX в.) Назначение емкости было различным: в ней солили капусту, держали воду, квас, мешали пойло скотине и т. п. Сосуществование в вятских, пермских, среднеуральских и др. диалектах XIX–XX вв. названий каду/ля, и, ж, каду/ль, и, ж. и каду/лька, и, ж. обусловлено тем, что эти сосуды различались объемом. «Я нынче капусты одну каду/льку нарубила только» [СРНГ – 12, С. 301]. Слово кадь, и, ж. в среднеуральских говорах XX в. оказалось производящей базой для целого ряда наименований емкостей, которые по вместимости уступают основной /кади/: када/, ы, ж., ка/ца, ы, ж., ка/дец, а, м., –

«кадка, кадушка». Будучи семантически тождественными, эти названия употреблялись исключительно в говорах Среднего Урала, причем ареалы их не перекрещивались, а ограничивались пределами одного населенного пункта. К такому заключению мы приходим на основании данных «Словаря русских говоров Среднего Урала». Возникновению в указанных выше говорах нескольких формально различающихся названий кадки, вероятно, способствовало то, что диалектный язык, существующий в устной форме, характеризуется приблизительностью словоупотребления, отсутствием необходимости использовать слово в строгой адекватности предмету мысли, стремлением говорящего выразить личное отношение к номинируемому сосуду. Последнее обычно достигается при помощи слов, образованных посредством прибавления к производящей базе различного рода суффиксов субъективной оценки. Например: кадущёнка, и, ж. – «пренебреж. Маленькая, плохая кадушка» (Вологда, Вятка), кадчо/нка, и, ж.– «уменьш.-пренебреж. к ка/дка» (Смоленск), каду/шинка, и, ж. – «небольшая кадка» (Тверь). Со временем эти лексемы утратили связь с производящими словами, потому что последние под давлением литературного языка вышли из активного употребления в языке диалектов. Здесь уместно напомнить следующие факты из имеющихся исследований. 1. Еще в 60-х годах XX столетия В. В. Виноградов в работе «Проблемы литературных языков и закономерности их образования и развития» отмечал, что современные диалекты «приспосабливаются к национальному языку, постепенно оттесняемые или вытесняемые и преобразуемые им» [Виноградов 1967, 76]. 2. Вслед за В. В. Виноградовым, Т. С. Коготкова определяет структуру современных диалектов как полудиалект, т. е. «такая языковая структура, которая представляет собой сплав сосуществующих языковых элементов диалекта и литературного языка» [Коготкова 1979, 6]. Отсюда мы вправе заключить, что диалектные названия кадущёнка, и, ж. , кадчо/нка, -и, ж. , кадуши/нка, и, ж. в результате эволюции диалектного языка семантически стали соотноситься с общеупотребительными словами ка/дка и каду/шка. Например: ка/дка, и, ж. – «бочка с прямыми боками и

одним днищем» (литер.); кадчо/нка, и, ж. – «уменьш.-пренебреж. к ка/дка» (Смоленск); каду/шка, и, ж. – «небольшая кадка» (литер.); кадущёнка, и, ж. – «пренебреж. Маленькая, плохая кадушка» (Вологда, Вятка). Слово но′чва, ы, ж. – «корытце, долбленый деревянный лоток для хозяйственных различных надобностей» употреблялось в северных и южных диалектах XIX–XX вв. В ночвах крестьяне веяли зерно, замешивали тесто, просеивали муку, стирали, мыли посуду. В Сибири ночвы использовали для непродолжительного хранения сотового меда, пирожков и шанежек: «Мед подрезали и пластами клали в ночву. Российские звали ночвы, а мы селянки. В них клали шанежки, пирожки» [СРНГ–21, С. 296]. Для нас неясно, какие признаки емкости были взяты за основу мотивации ее названия. В. И. Даль предполагает, что лексема ночва могла быть образована от глагола носить [Даль 2002, т. 2. 915], а М. Фасмер возводит ее непосредственно к праславянскому языку [Фасмер 1985, т. 3. 86]. О почтенном возрасте этого слова говорит и тот факт, что оно было известно древнерусскому языку в несколько ином звуковом оформлении: нецва – «корыто», которое, «судя по наличию е и ц, заимствовано из польского» [Фасмер 1986, т. 3. 86]. Из древнерусского языка слово ночва перешло в диалекты, где и употреблялось в своем первичном значении вплоть до 2-й пол. XX в. Известно, что к середине прошлого столетия деревянная утварь практически вышла из повседневного обихода, уступив место сосудам из металла, керамики и пластмассы. Лексема ночва в прежнем значении оказалась невостребованной, в результате чего должна была перейти в пассивный словарный запас. Вместе с

тем в крестьянской среде, всегда отличавшейся

практическим и рациональным характером ведения домашнего хозяйства, появлялись различного рода вместилища для хранения и обработки сыпучих веществ. Эти емкости нуждались в номинации и, желательно, однословной, потому что язык изначально стремится к экономии своих ресурсов. И если для возникновения нового слова требуется достаточно много времени, то «реанимация» старого проходит довольно быстро: слово берется уже в гото-

вом виде и начинает употребляться в новом значении. Так произошло и с лексемой ночва, которая в мещерских говорах 2-й пол. XX в. стала обозначать ящик для просушки картофеля. В художественной литературе слово ночва встречается редко и обычно используется в качестве историзма, помогающего воссоздать колорит эпохи: «Пироги изготавливались по скоромным дням с творогом и печенкою, а по постным – с кашею и горохом; вдова выносила их в ночвах на площадь и продавала по медному пятаку за штуку» [Лесков. Однодум]; «Кто-тось молочка ему налил в ночву, уж и молоко-то давно створожилось, а он ручонкой-то примакнет, да и сосет, точно телок малый» [Балашов. Святая Русь]. Интересно, что в современной публицистике название ночва встретилось нам в статье, посвященной пивоварению: «На Руси ночва имела самое широкое применение: на ней сеяли муку, замешивали тесто, катали хлебы» [И. Гусев. Пиво из теста / КП, 10. 03. 2006]. Номинации но′чвы, но′чви, мн. – «корытце, долбленый деревянный лоток, для хозяйственных различных надобностей – просеиваия муки, очистки зерна от мелкой шелухи, замешивания теста, мытья посуды, стирки белья и т. п.» – пришли в северные и южные диалекты из церковно-славянского языка. Ср.: но′швы, мн. – «лоток, сосуд, подобный лотку, употребляемый для очищения жита и прочих земледельческих потребностей» [ПЦССГД, С. 357]. Как видим, за прошедшие столетия первичное значение лексемы ночвы практически не изменилось и совпадает с первичным значением слова ночва, что позволяет нам считать эти названия не только морфологическими вариантами, но и семантически тождественными единицами. Однако в отличие от существительного ночва ареал слова ночвы значительно шире, что объясняется его большей полисемантичностью. 1. Узкий продолговатый лоток с ручкой, род совка, которым берут муку из сусека или мешка (Архангельск, 2-я пол. XIX в., Вятка, 1-я пол. XX в.). 2. Небольшое деревянное корытце для соления рыбы (Томск, 2-я пол. XX в.). 3. Долбленая посудина овальной формы (вместимостью до двух ведер) для киселя (Смоленск, 1-я пол. XX в.). 4. Миска для мытья посуды (Орел, 2-я пол. XX в.). Как видим, перенос названия в

говорах шел по двум направлениям: а/ по сходству форм: 1-3 значения и б/ по функции: 4-е значение. Иногда за основу переноса брались форма емкости и ее назначение. Так известный этнограф XIX в. С. В. Максимов в книге «Куль хлеба» дает слову ночвы такое толкование: «плетеная из прутьев неглубокая корзина продолговатой формы для очистки зерна, крупы от шелухи». Здесь же отметим, что в процессе употребления слово ночвы переосмысливалось и начинало восприниматься как однокоренное к существительному ночь. Происходило это, вероятно, потому, что крестьяне часто замешивали в ночвах тесто на ночь. Назначение емкости и повлияло на выбор мотивации ее названия. Несомненно, здесь мы имеем дело с народной этимологией, к которой нужно относиться критически, однако данные диалектных словарей подтверждают состоятельность нашего предположения. Обратимся к фактам. Номинация ночева, ы, ж. – «то же, что ночва, ночвы в первичном значении» (Вологда, нач. XX в.) могла быть образована посредством прибавления непродуктивного суффикса –ЕВ-а к производящей базе ночь. В то же время нельзя отвергать и возможность появления звука [о] в результате спонтанного изменения звуков в речевом потоке в процессе их произнесения. Напомним, что спонтанными принято называть такие звуковые изменения, причина которых неизвестна [Матусевич 1959, 105]. Но даже, если принять во внимание, что в слове ночева звук [о] – результат спонтанного изменения звуков, то в существительном ночевки выделяется продуктивный суффикс –К-и, который присоединяется к производящей базе ночев. Очевидно, что основа ночевк- является членимой и производной, что же касается слова ночева, то здесь можно рассудить двояко: а/ основа ноче/в – равна корню и является нечленимой и непроизводной; б/ основа членится на корень ноч- и словообразовательный суффикс –ЕВ-а, следовательно, она производная. Например: ночева – ночев-Ки; ноч – ноч-ЕВа – ночев-Ки. О словообразовательном родстве лексем ночева и ночевки говорит и сходство их семантики. Номинация ночевки в русских говорах многозначна, но все ее значения тождест-

венны 1, 2 и 3 значениям слова ночвы. Более того, данные «Словаря русских народных говоров» свидетельствуют, что оба слова присущи одним и тем же диалектам. Утверждать же, что существительные ночвы и ночевки являются синонимами, мы не можем, потому что к синонимам обычно относят слова не только одинаковые по семантике, но и принадлежащие одному говору. Во избежание терминологической путаницы поясним, что под говором здесь разумеется «разновидность общенародного языка, используемая в общении на небольшой территории» [Розенталь 1975, 79]. К названиям ночва, ночвы, ночевки близка по внешней и внутренней форме лексема ноче′вка, и, ж., использовавшаяся в северных и южных диалектах XIX–XX вв. с несколькими значениям: 1. То же, что ночва (в 1-м знач.): «Ночевки – долги корытца, маленьки, че надо, то и положишь. Овес заваривают и провеивают, молоко цедят и замораживают» [СРНГ–21, С. 298]. 2. То же, что ночвы (во 2-м знач.). 3. Долбленая деревянная миска продолговатой формы, в которой подавали на стол капусту (Новгород, 2-я пол. XX в.). 4. Плоскодонное корытце, лоток для ягод (Саратов, 1-я пол. XX в.). 5. Коробка для собирания грибов (Бурнашев, без указ. места). 6. Долбленая деревянная кухонная посудина без крышки, круглой или продолговатой формы для замешивания теста (Томск, Урал, XX в.). Сравнивая значения слова ночевка со значениями родственных ему слов, мы приходим к выводу, что разница в толковании сводится к обозначению функции, которую выполняет эта емкость. Справедливости ради скажем, что лишь в 5 значении лексема ночевка номинировала сосуд, отличающийся от других вместилищ и по форме, и по назначению. Какой признак лежит в основе мотивации названия коробки для сбора грибов, сказать трудно. Вполне возможно, что это сходство форм: и корыто, и коробка для грибов имеют прямоугольную форму. Номинации ночевочки, мн. – «уменьш.-ласк. к ночевка в 1-м знач.» (Псков) и ночевочка, и, ж. – «уменьш.- ласк. к ночевка в 1-м знач.» (Енисейск, Томск); «деревянное блюдо для хлеба; хлебница» (Бурятия, 2-я пол. XX в.) –

словообразовательные дериваты существительного ночевка. В

псковских, енисейских и томских говорах XIX–XX вв. название ночевочка образовано при помощи суффикса субъективной оценки –К-а, который придает слову ласкательное значение, потому что в этих говорах слова ночевка и ночевочка обозначают и большие, и малые емкости. Например: «Разная ночевка была – и белье мыть, и крупу полоть» [СРНГ–21, С. 298]. Несомненно, ночевка для стирки белья и ночевка для провеивания крупы различались вместимостью. В заключение разбора номинации следует сказать, что в бурятских говорах лексема ночевочка появилась недавно, что подтверждают данные «Словаря русских народных говоров» и «Словаря говоров старообрядцев (Семейских) Забайкалья». Возможно, название пришло в забайкальские диалекты в результате естественной миграции населения. Оказавшись в новой языковой среде, оно совпало по значению со словом сельница – «сосуд в виде корыта для хозяйственных различных нужд», которое давно и широко используется в Сибири. Чтобы выдержать конкуренцию, «новая» лексема была вынуждена изменить семантику, однако эти изменения не были кардинальными, потому что производное значение недалеко ушло от значения первичного. Названия ночевочка и ночевочки в письменных источниках нам не встретились, но использование их в народной песне свидетельствует о давности лексем и о широте их ареала: Еще стюденьку наваривала, По ночевочкам разливывала [Песня].

4.2. Названия, пришедшие на Русь из восточных языков Номинация бадья/, и, ж. в северных диалектах XIX–XX вв. многозначна. 1. Круглая или овальная деревянная лохань с двумя ручками без ножек, в

которой рыбаки разносят и продают рыбу (Томск, Челябинск); 2. Деревянная закрытая посуда для смолы с дыркой в крышке

(Петербург); 3. Вы-

долбленная из дерева посудина, кадушка или корыто для хранения припасов (Уфа, Пермь, Оренбург). Бадья/ – слово старое. По данным «Словаря древнерусского языка XI–XVII вв.» на Руси оно известно с XIV столетия в значении «чаша». Вполне возможно, что лексема пришла на Русь в период монголо-татарского нашествия, поскольку она, как отмечает М. Фасмер, была заимствована древнерусским языком через татарский из персидского bãdye «сосуд для вина» [Фасмер 1986, 104]. За время существования в русском языке слово бадья/ расширило семантику и стало обозначать различного рода сосуды для жидких, сыпучих, мягких и твердых веществ. Объем бадьи не был официально определен и колебался от нескольких литров, до нескольких центнеров. Так в прииртышских регионах России мед хранили в бадьях – долбленых деревянных корытах, – вмещавших по два и более центнера. Несомненно, что корыта имели плотно пригнанные крышки, потому что мед гигроскопичен и долго храниться на открытом воздухе не может. В художественной литературе XIX–XX вв. слово бадья встречается часто: «В глубоком молчании сидели мы с братом на заборе, под тенью густого серебристого тополя, и держали в руках удочки, крючки которых были опущены в огромную бадью с загнившей водой» [Короленко. Парадокс]; «Девки насыпали в бадью толокна, начерпали из кадки блюдо рыжиков» [Белов. Кануны]. У Леонида Филатова в «Сказке про Федота-стрельца, удалого молодца» лексема бадья/ используется в контексте, из которого трудно понять, о каком сосуде идет речь: о бочке или корыте: Мы посадим вас (Царя, Генерала и Бабу Ягу. – И. П.) в ладью, Кинем Кинем в море и – адью!

Обойдитесь и бадье/ю, Не давать же вам ладью! Лексема баде/йка, и, ж. – словообразовательный дериват существительного бадья/. В диалектах она номинирует несколько емкостей, различающих-

ся по конструкции, форме, вместимости и назначению. Так на территории Тверского края в разное время бадейкой называли лохань без ножек для стирки белья (1-я пол. XIX в.); посудину для помоев (XX в.); деревянную емкость для чистой воды (XX в.). В соликамских говорах слово баде/йка обозначало небольшую кадку-дуплянку, в которой хранили продукты питания: мед, творог, икру, масло: «Таку баде/йку творогу накладут к зиме. Баде/йка с ведерко, два и полтора, всяко» [ССГ, С. 27]. В челябинских диалектах баде/йкой именовали ведерную бадью, а в заонежских – деревянную кадку. Во владимирских говорах 2-й пол. XX в. название баде/йка номинировало шайку, в схожем значении оно приводится и в «Словаре...» В. И. Даля: «род шайки или высокого ведерка для разноски пищи» [Даль 2002, т. 1. 59]. Сопоставив приведенные выше лексические значения слова баде/йка со значениями существительного бадья/, мы приходим к выводу, что семантика первого прямо связана с семантикой последнего. Что касается аффикса –К-а, то он придает слову скорее ласкательное, нежели уменьшительное значение, потому что названия бадья/ и баде/йка номинируют в равной степени как большие, так и малые емкости. В художественных произведениях XX в. слово баде/йка встречается редко и только при описании старого быта: «Не беспокоитесь, Степан Андреич, учту, – ответила домовница,

сдерживая

улыбку. –Сверх программы, как говорится, я еще целую баде/йку квасу поставила...» [Караваева. Двор]. Слово зи/мбиль, я, м. – «род круглого кулька, мягкой корзинки из рогозы, чакана» впервые отмечена Далем в астраханских говорах [Даль 2002, т. 1. 1129]. Лексикограф поясняет, что такие корзины служили для перевозки плодов из Персии. На Руси зимбили использовались преимущественно в домашнем хозяйстве: в них хранили овощи и фрукты, яйца, мотки пряжи, нитки, иголки, обрезки ткани. В саратовских говорах 1-й пол. XX в. как семантически тождественные единицы употреблялись названия зембиль и зембель / удар.? /, я, м. – «корзина, кошелка, сумка из травы» и сапе/тка, и, ж. – «круглая и глубокая ко-

шелка из травы и соломы». В емкостях носили корм скоту, транспортировали овощи и фрукты, хранили зерно, лук, чеснок, яйца, мелкие предметы домашнего обихода. Сосуществование в пределах одного говора семантических дублетов было обусловлено тем, что они обозначали сосуды, различающиеся по форме: «Зембиль – это кошелка такая. А сапе/тка тожить кошелка, только круглая и глубокая» [СРНГ–11, С. 225]. Здесь же отметим: в кавказских говорах XIX в. слово сапе/тка номинировало два вида емкостей: 1/ высокую плетенку для бутылки и 2/ круглую глубокую кошелку, корзину из прутьев или соломы. В последнем значении это название встречается у Л. Н. Толстого: «Старик-казак с засученными штанами и раскрытою грудью, возвращаясь с рыбной ловли, несет через плечо в сапе/тке еще бьющихся серебристых шамаек» [Толстой. Казаки]. В кубанских говорах 2-й пол. XX в. сапе/ткой называли большую плетеную из прутьев корзину для различных хозяйственных надобностей. Назначение вместилища видно из примера: «Теснились амбары, курятник, свинарник, стожки сена, пузатые сапе/тки, набитые кукурузой» [Бабаевский. Родимый край]. Ко 2-й пол. XX в. искусство плетения травы угасало, и на смену сосудам из куги, чакана и соломы пришли вместилища из лозы и краснотала. Что касается этимологии этих названий, то существительные зи/мбиль и зе/мбиль, по мнению М. Фасмера, пришли в русский язык из персидского zenbîl, zinbîl «корзина из пальмовых листьев» [Фасмер 1986, т. 2, 97], лексема сапе/тка также считается персидским словом, заимствованным через турецкий или крымско-татарский säpät «корзина» [Фасмер 1986, т. 4, 558]. Примеров использования слов зи/мбиль и зе/мбиль в письменных источниках найти не удалось, однако название зи/мбиль встретилось в пословице: «Зимбиль плести не двор мести». Очевидно, плетение зимбиля хоть и легкая работа, посильная старикам, женщинам и детям, но, в отличие от метения двора, требует известных навыков, и далеко не каждый с ней справится. Существительные чиле′к (челе′к, чиля′к), а, м. – «кузов, лукошко», «липовая дуплянка, дупляк, кадочка-однодеревка, со врезанным дном, не-

редко с крышкой» зафиксированы В. И. Далем в казанских, уфимских и пермских диалектах [Даль 2002, т. 4. 997]. Лексикограф считает, что слово пришло из татарского языка, М. Фасмер высказывается менее определенно: «Из тур. čäläk "ведро" или тат. čiläk - то же...» [Фасмер 1986, т. 4. 361]. Время заимствования лексемы чиляк нам установить не удалось, однако фольклорные тексты свидетельствуют: она давно и широко используется в русском языке: «Сладок мед, да не с чиляко′м в рот» [Пословица]. Объем чиляка, его форма и назначение видны из следующих примеров: «Пчеловод снял с петель металлическую сетку (защита от медведей и куниц) и пристроил чиля′к – посудину для меда, изготовленную из ствола липы метровой длины. Через полчаса лесник спустил на землю чиляк, доверху заполненный сотами душистого меда» [Макеев. Дикий мед]; «Самыми удобными и надежными емкостями для сбора и перевозки сотового меда являются батманы (чиляки′) – липовые дуплянки объемом от двух до сорока килограммов. Мед, упакованный в них, выдерживает всякие перевозки: как верхом на лошади, так и на специальных двухколесных волокушах, часто применяемых в лесной гористой местности» [Петров. Башкирская бортевая пчела]. В быту в чиляках помимо меда хранили растительное и топленое масло, молочные продукты, зерно и муку. В XX в. слово чиляк прочно вошло в пчеловодческую терминологию, о чем свидетельствуют вышеприведенные примеры. 4.3. Названия, заимствованные из латинского языка Существительное ко/роб, а, м. – «короб, плетеный или гнутый из луба, дранки сундук или большая корзина округлой формы с крышкой» упоминается в памятниках письменности, относящихся ко 2-й пол. XII в. [СРЯ –7, С.]. В «Толковом словаре…» В. И. Даля лексема короб имеет несколько значений, в том числе и такое: «кузовок, лукошко, обечайка, лубочник» [Даль 2002, т. 2. 270]. По данным «Словаря русских народных говоров» это слово использовалось во многих регионах России (Архангельск, Калуга, Забайка-

лье и др.) на протяжении XIX–XX столетий в значении, несколько отличном от того, которое оно имело в древнерусском языке: «большая плетеная корзина, в которой перевозят грузы; плетеный кузов телеги». Как видим, со временем в диалектах произошло сужение семантики лексемы ко/роб. Из трудов по этнографии мы узнаем о том, что «мезенские короба для хранения небольших принадлежностей женского гардероба» обычно украшались орнаментом, который «органично включает в себя сцены праздничной крестьянской жизни, домашних животных и зверей», а также ряды «бегущих оленей, конских фигур и полос геометрического узора, в котором зашифрованы аграрные и солнечные знаки» [Мудрость народная 1994, 523524]. Рисунок этот имел, несомненно, магическое значение, а сосуд, украшенный им, должен был способствовать материальному благополучию семейства, в котором он находился. Сфера функционирования короба – хозяйственно-бытовая, а его назначение хорошо видно из следующих примеров: «Собрался из ко/роба в крошни (т. е. в заплечные носилки; обнищал)» [Пословица, Даль]; «Грузди полезли дружно из земли, сухой лист над головами их вздымается, грозная рать подымается. А на ту пору пришла с ко/робом в лес тетка Варвара-широкие карманы. Увидав великую груздевую силу, ахнула, присела и ну грибы брать да в кузов класть» [Даль. Война грибов с ягодами]; «Всегда перед Рождеством просила она / Катюша. – И. П. / у деда, не очень благоволившего к московскому ее "болтанью" и "бряцанью" – "пряничков", для подруг и "наших музыкантов-жучителей", и дед посылал с нарочным отборный ко/роб "тверских"» [Шмелев. Записки неписателя]; «Вы′носила / Катька. – И. П. / ко/робом остатки Сусанниной картошки из погреба…» [Маслов. Восьминка]; «Тетя Оля достала из чулана берестяной ко/роб. Пока я с удовольствием разминал спину, взбивая граблями влажную землю, она, <…> высыпав себе на колени пакетики и узелки с цветочными семенами, разложила их по сортам» [Носов. Живое пламя]. Этимология лексемы ко/роб до сих пор неясна. В. И. Даль существительное ко/роб и глагол коро/бить «вести, сводить, гнуть, перекашивать,

сгибать коробом» считает однокоренными и приводит в одной словарной статье [Даль 2002, т. 2, 270]. М. Фасмер сомневается в родстве этих слов и предполагает, что название ко/роб пришло из латинского языка: «Возм., родственно лат. corbis " корзина", лит. kařbas " короб ", лтш. kařba 1." Кузовок из ольховой коры или бересты для земляники", 2. "сосуд из бересты...» [Фасмер 1986, т. 2, 331]. Другой известный этимолог, П. Я. Черных, в «Историко-этимологическом словаре современного русского языка» пишет следующее: «Коробить, короблю /чаще безл. / – "судорожно искривлять, передергивать",

"корчить",

"делать

неровным,

погнутым",

"кривить".

...Происходит не от короб, с которым это слово имеет некоторую связь / выделено мной. – И. П. /, а от и.-е. корня. ..*(s) kerb(h) – [*(s)korb(h)-: *(s)k0rb(h)-] – "сгибать", "крючить"» [Черных 1999, т. 1, 431]. Тем не менее суть связи между словами короб и коро/бить П. Я. Черных не раскрывает. Здесь уместно напомнить, что в современной русистике существует точка зрения, согласно которой народная этимология является причиной изменений в семантике того или иного слова. По мнению Д. Н. Шмелева, «влияние звуковой формы слова из-за связанных с ней ассоциаций на его семантику очевидно» [Шмелев 1977, 231]. В русских говорах случайные сближения сходных по внешнему облику слов достаточно частотны, потому что народ – подлинный творец языка – стремится дать новому предмету или явлению такое название, которое бы как-то соотносилось с давно существующим и потому привычным словом. При этом нередко на первый план выступает вторичное значение, возникшее на основе метонимического или метафорического переноса. Только так, вероятно, и можно объяснить все разнообразие лексических значений, присущих суффиксальным дериватам существительного ко/роб. Названия короби/шко, а, м. – «уничиж. к короб» (Пермь, Архангельск XIX–XX вв. и коробейка, и, ж. – «короб или корзинка для одежды» (Вологда, Вятка, Новгород, Пермь XIX–XX вв.) широко использовались преимущественно в фольклорных произведениях для выражения субъективной оценки говорящего по отношению к обозначаемому предмету-сосуду. «В

этом дворишке - коробИ/ШКо, в коробИ/ШКе – государевы грамоты на Ростовское озеро» [СРНГ–14, С. 14]; «Еще маменькино полукапотье в коробейке – зад стоячий, перед шумячий…» [Шергин. Офонина бабушка]. В повседневной речи носителей диалекта существительные короби/шко и коробейка употреблялись нечасто, потому что они не обозначали существенного признака номинируемой емкости: формы, материала, вместимости и т. п. Для обозначения вместилищ, отличающихся от короба сферой употребления и меньшим объемом, в русских говорах XIX–XX вв. широко использовались суффиксальные дериваты лексемы короб: коробе/ц, а, м. – «небольшой короб; количество чего-либо, вмещающегося в такой короб» [Вятка, Владимир, Урал], коробе/нь, я, м. – «короб» (Брянск). В коробене и коробце хранили яйца, лук, чеснок, книги, одежду, утварь и т. п. Нередко в крестьянских семьях коробец служил неофициальной мерой зерна, муки, соли, овощей и других продуктов питания. «Посеяли девки лен, коробе/ц на семена» [Песня]; – Что ты нам вынесла? – Вынесла коробе/нь яиц [СРНГ–14, С. 345]. Номинация коро/бка в русских диалектах многозначна. 1. Корзина (Архангельск, Карелия, Забайкалье и др.). Коробки плели из прутьев тальника, черемухи, липового лыка, дранки, гнули из бересты. Самыми большими были коробки, в которых крестьяне держали одежду. По вместимости они не уступали сундуку и, так же как и сундук, имели крышку. Корзины меньшего объема использовались в крестьянских семьях для хранения лука и репы, при уборке овощей и фруктов. Берестяные коробки, легкие и прочные, были излюбленной емкостью профессиональных нищих: «Адовщинские девки <...> только на время исправляются от обычной и привычной своей беспечности и страсти таскаться по подоконьям с коро/бками» [Максимов. Нищая братия]. Грибные и ягодные коробки для удобства ношения и большей вместимости делали овальной формы и с выпуклыми боками. Их объем был произвольным и определялся физическими возможностями грибника: «Дверь подалась назад, и я увидел ее /Миленьтьевну. – И. П./ – высокую, намокшую, с подоткнутым по-крестьянски подолом, с двумя большими берестяными ко-

ро/бками на руках, полнехонькими грибов» [Абрамов. Деревянные кони]. 2. Плетеная из соломы большая сумка-кошель (Курск, нач. XX в.). Кошель – заплечная емкость. В ней крестьяне, отправляясь в лес, на покос или на заработки, брали с собой в дорогу самое необходимое. 3. Ящик с крышкой из дранок и прутьев (Архангельск, 1-я пол. XIX в.); ящик, окованный железом (Сибирь, 2-я пол. XIX в.); небольшой ящичек обычно с крышкой (Соликамск, 2-я пол. XX в.). Назначение ящиков было различным. В них держали уголь, растопку, инструмент, обувь, рукоделье и т. п. Нередко ящики небольшого объема заменяли крестьянам шкатулку, в которой хранили деньги и документы. В уральских говорах 2-й пол. XX в. ящиком называли обычную жестяную или картонную коробку с крышкой, в которой раньше были продовольственные или промышленные товары: конфеты, чай, пастила, духи и др. 4. Сундук, сделанный из согнутых гибких досок, луба (Ярославль, Вологда, Москва и др.). 5. В свадебном обряде. Корзина, в которую кладут подарки для родни невесты. В этом значении слово коробка зафиксировано только в костромских говорах начала XX в., что можно попытаться объяснить особенностями обряда костромской свадьбы. 6. Деревянный или медный чан для окраски материи (Владимир, нач. XX в.). Из приведенных выше значений слова коро/бка следует, что его семантика, по сравнению с семантикой лексем ко/ро/б, коробе/ц и коробе/нь, существенно расширилась, благодаря чему производное коро/бка вошло в лексико-семантическую группу "емкости для сыпучих, мягких и жидких веществ". Производное коробчо/нка, и, ж. – «уничиж. к коробка» зафиксировано в саратовских говорах XIX в. известным собирателем русских народных сказок Афанасьевым: «Это моя лягушонка в коробчо/нке едет» [Афанасьев. Царевна-лягушка]. Как и лексема короби/шко, существительное коробчо/нка использовалось только в языке народных сказителей. Название коро/бочка, и, ж. – «небольшая коробочка из бересты, в каких продают ягоды на базаре» впервые зафиксирована в иркутских диалектах нач. XIX в. В тульских говорах конца XIX столетия это слово употреблялось

со значением «корзинка, в которой женщины носят на базар яйца». На Тульщине коробочкой также называли емкость, скорее всего небольшую корзинку с крышкой, использовавшуюся во время свадьбы: «Попойка оживлялась, когда сваха приносила матери новобрачного в коро/бочке знаки целомудрия новобрачной, после чего все это отсылалось к её отцу и матери» [Богуславский. Тульские древности]. Лексема коро/бочка в русских говорах широкого распространения не получила и по данным диалектных словарей к XX в. вышла из активного употребления. Это явление, на наш взгляд, было обусловлено несколькими факторами. 1. Неспособностью существительного коро/бочка к развитию полисемии. 2. Давлением со стороны многочисленной и давно сложившейся в русских говорах лексико-семантической группы «сосуды для сыпучих и твердых веществ». 3. Наличием в современном русском литературном языке семантически близкого слова с тождественной звуковой оформленностью: коро/бочка, и, ж. 1. Уменьш. к коробка / в 1 зн. /: «небольшой ящичек из картона, жести и т. п., обычно с крышкой» [БТСРЯ, С. 458]. Появление в диалектах названия коро/бочка было вызвано необходимостью номинировать емкости, отличающиеся от коробки меньшей вместимостью. Словообразовательный аффикс – К-а имеет в слове коро/бочка уменьшительное значение. Номинация коробья/, и, ж. в русских диалектах XIX-XX вв. многозначна. 1. Сундук или ящик из гнутого луба для хранения одежды (Иркутск, Калуга, Пермь и др.). «В коробье подушки с одеялом» [Можаев. Мужики и бабы]. Богатые люди помимо нарядов в коробье/ держали еще и деньги: «Поспешно начала она собирать деньги в свою коробью/» [СРНГ–14, С. 349]. В ряде среднерусских и северновеликорусских говоров (Москва, Архангельск и др.) коробьей называли не только вместилище для вещей, но и само приданое невесты, которое ей приготовили отец с матерью: «Одета она была по-крестьянски, и шли оба супруга друг за другом, неся на плечах коромысло, на котором висела подвязанная холщовым концом расписная лубочная коробья с приданым» [Лесков. Однодум]; «Пойдем, девки, посмотрим, а то

сейчас коробью/-то с животом /приданым/ увезут» [СРНГ–14, С. 349]. Несомненно, что «девки» пошли смотреть не сам сундук, а его содержимое. Здесь налицо явление метонимического переноса, при котором название, присущее вместилищу, перешло на его содержимое. В донских говорах нач. XX в. коробья/ имела прямо противоположное назначение: в нее складывали не деньги и наряды, а старые, вышедшие из обихода или редко употребляемые вещи. 2. Небольшой ящик из луба, бересты и т. п., служащий для хранения, переноски чего-либо; короб (Соликамск). Как видим, на Среднем Урале коробья/ была универсальной емкостью, пригодной для хранения и транспортировки твердых, сыпучих и мягких веществ. Такое же назначение имела она и в Поволжье: «А не сойдемся, так разойдемся, – молвил Герасим и стал укладывать в коробью иконы и книги» [Мельников-Печерский. На горах]. О том, что коробья/ – слово старое, убедительно свидетельствует пословица: «В моей коробьи завелись воробьи» [Даль]. Основываясь на показаниях «Словаря русского языка XI–XVII вв.», мы можем сделать вывод, что лексема коробья/ пришла в диалекты из русского языка, в котором она имела значения, сходные с теми, что и в русских говорах. Например: коробья/, и, ж. 1. То же, что др.-рус. короб (XIII в.). 2. Коробка, ящик, ларец для хранения ценностей, бумаг и т. д. (XVII в.). Этот переход стал возможен потому, что прежние вместилища, ранее обозначавшиеся словом коробья/, были вытеснены современными предметами-сосудами. Таким образом, лексема коробья/ в XIX столетии в русском литературном языке архаизировалась, а в диалектах она продолжала употребляться вплоть до 2-й пол. XX в., поскольку обозначаемые ей реалии широко использовались – да местами используются и поныне – в повседневной жизни сельского населения. 4.4. Названия, заимствованные из немецкого языка Существительное ко′но′/я/вка, и, ж., заимствованное, по мнению М. Фасмера, из ср.-в.-н. kanne «кувшин, сосуд» через польский язык [Фасмер

1986, т. 1, 331], активно употреблялось в северных и южных диалектах на протяжении XIX–XX столетий в нескольких значениях. 1. Высокая деревянная кружка, жбан для кваса, обычно с крышкой и широким носиком (Твер., Влад., Ворон. Даль). Сфера функционирования коновки – хозяйственнобытовая, поскольку сосуд предназначался для непродолжительного хранения и переноски напитков: воды, кваса, пива. Нередко в крестьянских семьях коновка использовалась в качестве умывальника: из нее поливали на руки. Так же, как и жбан, коновка – бондарная емкость, и изготавливалась она из различных пород деревьев. Выше мы уже неоднократно отмечали, что сосуды под напитки делали с учетом свойств древесины, не являлась исключением и коновка. Обычно ее делали из можжевельника, древесина которого придавала напиткам неповторимый аромат, отдаленно напоминающий запах душистого перца. В XX в. эта лексема пережила семантическую подвижку и стала обозначать любую кружку, т. е. сосуд, давно и повсеместно использующийся в крестьянском быту: «У нас кружку ко′новкой зовут» (Свердл., 1971) [СРНГ–14, С. 261]. Возможно, это обстоятельство и способствовало столь продолжительному употреблению лексемы коновка в говорах XX столетия. В курских говорах 2-й половины XIX в. ко′новкой называли деревянный сосуд с ладаном или медом, используемый во время молебна или панихиды. В таком значении слово широкого распространения не получило и к XX столетию вышло из активного употребления, что можно объяснить изменениями, произошедшими в сознании носителей диалекта за годы Советской власти. Интересно отметить, что ритуальные сосуды, подобные коновке (во 2-м значении) были распространены и в других регионах России. Ср. лексемы канун, канунница, о которых говорилось в 1-й главе настоящего исследования. К сожалению, о дальнейшей судьбе лексемы ко′новка в русском языке нам известно немногое. В произведениях художественной литературы она нам не встретилась, нет ее и в региональных диалектных словарях, вышедших во 2-й пол. XX в. и оказавшихся в поле нашего зрения. Совсем неожи-

данно попалось нам это слово в книге Геннадия Федотова «Бондарное дело», где оно употреблено в первичном значении: «высокий бондарный кувшин со сливным носком и ручкой»: «Остовы для жбана, кружки и коновки изготовляют так же, как и для любой другой бондарной посуды, имеющей форму усеченного конуса» [Федотов. Бондарное дело]. Из приведенной цитации видно, что в данном контексте лексема коновка выступает в качестве профессионализма. Вполне возможно, что с возрождением бондарного промысла в повседневный обиход вновь войдут деревянные кружки и кувшины, а вместе с ними вернется почти забытое слово ко′новка. Диалектизм ко′нявочка, и, ж. – «Уменьш.-ласк. к конявка» ( в 1-м знач.) зафиксирован в тульских говорах XIX в. От конявки конявочка объемом не отличалась, потому что уменьш.-ласкательный суффикс указывает на принадлежность слова фольклорному произведению: «Из гадючи трута (яд) течет. Подставь, девка, конявочку под гадючу головочку» (Тул. Шейн). Время появления на Руси слова ку′фа (ку′хва), ы, ж. – «большая бочка, кадка» лингвисты датируют конц. XVII-го нач. XVIII в. и связывают с реформаторской деятельностью императора Петра Великого. М. Фасмер считает, что лексема куфа пришла к нам посредством польского языка из ср.-в.-н. kuofe, д.-в.-н. kuofa «чан, кадка» [Фасмер 1986, т. 1. 436]. Но в русском языке уже давно и повсеместно употреблялись семантически тождественные новому слову названия «бочка» и «кадка», поэтому причины заимствования слова-дублета, вероятно, не были обусловлены потребностью языка номинировать бондарный сосуд. Со временем чужестранка несколько изменила свой звуковой облик, приспосабливаясь к особенностям русской фонетики, и стала произноситься как ку′хва. Несмотря на это, новое слово прививалось на русской почве с трудом, и ареал его ограничивался южными регионами России. Подтверждение этому мы находим в диалектных словарях и текстах художественной литературы. Так в «Толковом словаре...» В. И. Даля говорится, что в воронежской губернии кухвой называли меру жидкости в 30 кварт, что приблизительно

равнялось 39 литрам. В донских говорах кухва номинировала большую бочку, вмещавшую от 15 до 20 ведер воды, или от 180 до 300 литров. Из-за отсутствия фактического материала о назначении донской кухвы можно только догадываться. В кухве станичники могли держать воду, предназначенную как для питья, так и для тушения пожара и поливки огорода, солить рыбу и овощи, мочить яблоки, хранить зерновой хлеб. Одним из первых в русской литературе употребил слово кухва Н. В. Гоголь: «После вечери мать вымыла горшок и искала глазами, куда бы вылить помои, потому что вокруг все были гряды; как видит, идет прямо к ней навстречу кухва» [Гоголь. Заколдованное место]. Теперь довольно сложно однозначно решить, является ли в повести Гоголя слово кухва диалектизмом, или же относится к общеупотребительной лексике. Как бы там ни было, чужеземная лексема в русском языке оказалась недостаточно конкурентоспособной и перешла в пассивный словарь. Существительное ла′д/т/ка, и, ж. – «глиняная сковорода, плошка, предназначенная для приготовления жаркого» впервые приводится в «Толковом словаре...» В. И. Даля [Даль 2002, т. 2. 378]. В псковских и сибирских говорах XX в. лад/т/кой называли деревянную плошку или миску, выдолбленную из дерева. Сфера функционирования сосуда – хозяйственно-бытовая, а объем был произвольным и определялся как назначением вместилища, так и численностью семейства. В больших крестьянских семьях нередко встречались и полуведерные ладки, в которых подавали на стол кушанья, готовили еду, хранили провизию: «В обед Любава по заведенному обычаю привезла на ток в горячих блюдах блины из первой муки и полуведерную латку разогретого топленого масла» (Акулов. Касьян Остудный); «Посылала нас бабушка на пруд зимой набрать чистого снега в латку (так называлась долбленая деревянная посуда), затем заставляла снег с гороховой мукой хлопать сбивалкой» [Работница, №7, 2001. Письмо А. Шистеровой из п. Уфимский, Свердловской обл.]; «А ночью и приснилось, будто июль в разгаре и она, Малаша, ут-

ром идет в сарайку, а там на полках много больших ладок с рыбой, и вся-то рыба порченая, и дух от нее тяжелый идет» [Личутин. Фармазон]. О происхождении слова лад/т/ка М. Фасмер пишет следующее: «Прасл. *laty, род.п. *latъve , родственное лит. Luõtas "челн, лодка-однодеревка", далее, возможно, ср.-в.-н. lade м. "доска", "ставень"» [Фасмер 1986, т. 1. 465]. Вероятно, эти значения слова лад/т/ка и следует считать первичными. Со временем слово претерпело семантическую подвижку, в основе которой лежит перенос названия по сходству форм номинируемых предметов, и стало обозначать бытовые сосуды продолговатой формы. В дальнейшем модифицирующий признак "продолговатость формы" становится несущественным, и лексема лад/т/ка начинает номинировать как продолговатые, так и круглые бытовые сосуды. Несмотря на то, что существительное лад/т/ка отличалось широтой ареала и полисемантичностью, в русских диалектах оно активно использовалось лишь до 2-й пол. XX в., о чем убедительно свидетельствуют диалектные словари. В послевоенный период в связи с резким изменением уклада жизни сельского населения прежняя утварь вытесняется современными предметами домашнего обихода, в результате чего лексема лад/т/ка переходит в пассивный словарь. 4.5. Названия, пришедшие на Русь из польского языка Номинация бари//ы/ло, а, ср. – «бочка, бочонок» пришла в русские говоры из польского языка через украинский. Название емкости впервые зафиксировано В. И. Далем в южных и западных диалектах [Даль 2002, т. 1. 78]. Объем сосуда был произвольным, а сфера употребления – хозяйственнобытовая. В легких и прочных деревянных бочонках крестьяне держали квас и пиво. Довольно часто барило брали с собой на покос или на поле, потому что в деревянной емкости даже в сильную жару вода или квас оставались холодными. На территории Белоруссии название бари/ло употреблялось в 1-й

пол. XX в. Более поздней фиксации диалектные словари не приводят. В художественной литературе название бари/ло встречается при описании быта белорусского крестьянства: «Вот Зайчик, окруженный суетливым сборищем своих старших, запрягает беднягу Сивого, вот Сорока с сыном: мальчик дробноватый, однако уже в силе, помощник, несет из хаты бари/ло» [Мележ. Дыхание грозы]. Используется это слово и в практических пособиях по изготовлению бондарных емкостей, что свидетельствует о специализации его значения: «Бари/ла стягивают специальными обручами, расположенными в двух или четырех гнездах по два-три обруча в каждом» [Федотов. Бондарное дело]. Существительное га/рнец, нца, м. – «мера зернового хлеба, равная 3,38 л.» заимствовано из польского языка в петровскую эпоху. В 1927 г. советское правительство запретило использование всех мер, за исключением метрических. По этой причине га/рнец как официальная мера зернового хлеба вышел из употребления при торговых операциях, совершаемых на внутреннем рынке России, в результате чего название емкости перешло в разряд историзмов. В псковских говорах XX в. лексема га/рнец, нца, м. многозначна. 1. Мера сыпучих тел, равная 3,28 л. 2. Сосуд, вмещающий один гарнец. 3. Бутыль, емкостью 3 литра. Как видим, на Псковщине гарнцем измеряли не только сыпучие, но и жидкие вещества, потому что со временем слово га/рнец стало обозначать различного рода сосуды, приблизительно равные по объему. «Га/рнец был при моей памяти, и пива мерили, и фсе» [ПОС–13, С. 141]; «Жемчуг га/рнцами мерят (пересыпают)» / Пословица /. Фонетическими вариантами названия га/рнец, нца, м. являются лексемы: га/ре/ц, рца, м., га/ренец, нца, м., га/ранец, нца,м. В псковских говорах XX в. существительное га/ре/ц, рца, м. синонимично слову га/рнец, нца, м. в 1 и 2 знач., а га/ренец, нца, м. и га/ранец, нца, м. обозначают то же, что и га/рнец, нца, м. в 1-м знач. Сосуществование в псковских говорах XX в. лексем га/ренец, нца, м., га/ранец, нца, м., и га/рнец, нца, м. обусловлено тем, что особенности областного произношения слов нередко зависят «от случай-

ной прихоти говора, не подлежащей никакому общему требованию фонетики» [Балахонова 1971, 237]. В среднеуральских диалектах XX в. га/ре/ц, рца, м. – «мера зернового хлеба, равная 3,28 л.» В процессе развития этого диалекта название га/рнец претерпело комбинаторные изменения звуков, в результате чего оно трансформировалось в слово гарец, рца, м. Именно звуковые изменения и явились причиной закрепления в средне-уральских диалектах лексемы гарец. «Один был га/рец гороху, и тот рассыпали» [СРНГ– 6,С. 140]; «Га/рсы у нас были по полпуда, вот имя и засыпали» [СРГСУ, С. 103] . Номинация га/рничек, чка, м. – «маленькая корзиночка, служащая мерой сыпучих веществ» – словообразовательный дериват существительного га/рнец, нца, м. Такие корзиночки обычно плели из лозы или бересты. Когда шли за грибами или за ягодами, гарничек использовали как вспомогательную емкость: сначала набирали ягоды в него, а затем пересыпали в набирочку, специальную корзиночку для грибов и ягод. В набирочку входило два гарничка. Основываясь на показаниях «Псковского областного словаря», можно предположить, что сосуды га/рнец, нца, м. и га/рничек, чка, м. не различались объемом. В слове га/рничек, чка, м. суффикс –ЕК имеет только ласкательное значение. Ср.: «Набирачки-карзины для грибоф, ягат. Набирка з гарница два, га/рничек такой, карзиначка» [ПОС-13, С. 145]. Лексема га/рчик, а, м. в русских говорах XIX–XX вв. многозначна: 1. Мера сыпучих тел – гарнец; сосуд вместимостью в один гарнец (Даль без указ. места, Ср. Урал, Краснодар) . 2. Небольшая кадушка (Ср. Урал). Такие кадушки изготавливали из дуплистых стволов осины или липы. В емкости держали молоко и молочные продукты, солили огурцы и грибы, мочили ягоды, выносили лошадям овес. Сосуществование в средне-уральских диалектах XX в. названий га/рец, рца, м. и га/рчик, а, м. обусловлено тем, что слово га/рец, рца, м. преимущественно употребляется в речи представителей старшего поколения во время их рассказов о прошлом, тогда как существительное га/рчик, а, м. обозначает сосуды, широко используемые в повседневной жизни носителей диалекта. Допустимо предположение, что в среднеураль-

ских диалектах слово га/рец постепенно переходит в разряд архаизмов, потому что более частотным с точки зрения употребления является многозначное существительное га/рчик. Нельзя оставлять без внимания и тот факт, что слово га/рчик возникло на русской почве и, следовательно, является более конкурентоспособным, чем иноземная лексема га/рнец. На давность появления в русском языке слова га/рчик указывает пословица: «Посеял с га/рчик, а собрал со ставчик». Номинация гарцо/вка, и, ж. – «сосуд вместимостью в один гарнец или в 1/4 ведра» употреблялась в смоленских говорах нач. XX в. Емкостью мерили зерно, муку, соль, водку и пиво. Нередко сосуд использовался как вместилище под жидкие и сыпучие вещества: молоко, растительное масло, мед, крупу. Название емкости, вероятно, образовано суффиксальным способом от существительного гар/н/ец. Подобного рода образования нередко мотивируются основой относительных имен прилагательных. Например: дубовая (кадка) – дубовКа, липовая (бочка) – липовКа и др. Но: кошовКа. Следует отметить, что в «Толковом словаре...» В. И. Даля имеется прилагательное га/рнцевый – «относящийся к гарнцу», поэтому, вполне возможно, что в смоленских говорах существовало словосочетание га/рнцевый (соcyд) – «cocyд, вмещающий 1 гарнец». Со временем на его основе и могло возникнуть существительное гарцо/вка. В настоящее время этот словообразовательный тип и в русских говорах, и в русском литературном языке довольно продуктивен. Подытожим: название гарцо/вка имеет двойную мотивацию. Широкого распространения лексема гарцо/вка в диалектах не получила, да и на Смоленщине просуществовала недолго: время ее функционирования ограничивается 1-й пол. XX в.

ГЛАВА 5 ДИАЛЕКТНЫЕ НАЗВАНИЯ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ С НЕЯСНЫМ ЭТИМОНОМ В отечественной лингвистике на протяжении нескольких десятилетий наблюдается устойчивый интерес к проблеме номинации явлений объективного мира. Однако в современной лексикологии вопрос лексической мотивированности слов до сих пор решается по-разному. Тем не менее, не смотря на существующие разногласия, языковеды единодушны в признании того, что большинство исконно русских слов являются мотивированными. К числу немотивированных обычно относят заимствованные слова, а также некоторые исконно русские слова, со временем утратившие мотивированность. В то же время отдельные ученые, как, например, К. А. Левковская, считают, что «эти непроизводные исконно русские слова <…> нельзя считать полностью немотивированными, так как они входят в ряды производных однокоренных слов и, будучи органически связаны с ними, «получают как бы «вторичную» («обратную») мотивированность» [Блинова 1972, 95]. Несколько иной точки зрения на вопрос лексической мотивированности придерживался профессор А. Н. Карпов, который считал, что каждое исконно русское слово является мотивированным. Если же лексикологи не могут установить, какие признаки лежат в основе мотивации того или иного названия, то это вовсе не означает, что слово не имеет мотивировки, поскольку со временем эта мотивировка может быть установлена. Точка зрения профессора А. Н. Карпова подтвер-

ждается современными исследователями, которые говорят о том, что «мотивационные отношения могут строиться на периферийных связях, при этом мотивирующее слово отражается в словообразовательных перифразах косвенно или вообще не находит места» [Казак 2004, 157]. По мнению исследователя, периферийная мотивация нередко становится причиной того, что «смысловая соотнесенность производящего и производного «прочитывается» с трудом, поэтому в различных источниках производность таких существительных характеризуется неодинаково» [Казак 2004, 157]. От себя добавим: в нашем исследовании также присутствуют существительные, имеющие двойную мотивировку. Особенно остро проблема лексической мотивированности слова стоит в диалектном языке. По этому поводу А. Н. Карпов писал: «Во всех русских диалектах именование объектов, процессов, признаков проходило и проходит с ориентацией на выделение существенного. Номинаторы свободны в выборе признаков предмета; важно, чтобы название заключало в себе «начало распознавания» [Карпов 2003, 6]. К сожалению, то, что ясно местному жителю, творцу диалектного языка, далеко не всегда становится понятным историку языка, потому что действующий в диалектах процесс этимологизации не подчиняется законам академической науки. Но, не смотря на неясность происхождения многих диалектных наименований бытовых ёмкостей, эти слова остаются полноправными единицами диалектного языка и нуждаются в обстоятельном изучении, поскольку в них отразилась многовековая культура народов России. Существительное би/чка, и, ж. – «кадка, в которую льется молоко при сбивании масла» было распространено в терских говорах конца XIX в. Объем кадки зависел от того, каким способом получали необходимый продукт. Если сбивали мутовкой, то емкость вмещала не более шести литров молока. Другой способ заключался в том, что сосуд, налитый на ¾ молоком, плотно закрывали, подвешивали на веревках и мерно раскачивали. В этом случае количество сбиваемого молока возрастало до двух ведер. В XIX столетии необ-

ходимость пахтать масло в домашних условиях отпала. Те же, кто продолжал этим заниматься, пользовались уже не бичками, а механическими и электрическими маслобойками типа МБ-Т-1. Установить происхождение названия би/чка затруднительно: в словарях В. И. Даля и М. Фасмера это слово отсутствует. Предположительно, лексема би/чка образована суффиксальным способом от существительного би/ч, а, м. – «кнут, плеть, витень, пуга, ременница, погонялка; арапник» [Даль 2002, т 1. 161], которое, по мнению М. Фасмера, восходит к глаголу бить [Фасмер 1986, т. 1. 169]. В таком случае у слов би/ч и би/чка может быть выделена общая сема: «предмет, при помощи которого кого-либо или что-либо бьют». Ср.: у В. И. Даля: би/ч, м. – «короткое звено цепа, било, битчик, типок»

[южные регионы России. Даль 2002, т. 1.

161]. В целом ряде регионов России, богатых березовыми лесами, были широко распространены бытовые сосуды, изготовленные из пласта бересты. Их появление было обусловлено несколькими факторами. Во-первых, сельское население всегда нуждалось в легких и прочных вместилищах, пригодных для хране- ния и транспортировки жидких, сыпучих и мягких веществ. Вовторых, эти емкости должны были обеспечивать надлежащую сохранность продуктов и, в-третьих, отличаться низкой себестоимостью. Таким материалом является береста, которая не только хорошо держит воду и не поддается гниению, но и, благодаря содержащимся в ней веществам, предотвращает продукты от порчи. Помимо всего прочего было замечено, что несколько слоев бересты служат хорошей тепло- и хладоизоляцией, что также имело немаловажное значение в повседневной жизни крестьян. Таким образом, берестяные цилиндрические сосуды со вставным дном и плотно пригнанной крышкой стали своего рода предшественниками термосов. В разных местностях России эти берестяные емкости называли по-разному. Известный русский этнограф XIX столетия С. В. Максимов в книге «Год на Севере» говорит о том, что в средней и южной части России такие емкости зовут бураками, а на Севере и в Сибири именуют туесами. От себя добавим: по данным

диалектных словарей, в уральских говорах XX в. появилось новое слово ско′лотень, семантически тождественное двум «старым» названиям бурак и туес. Существительное бура′к, а, м. в русских говорах XIX–XX вв. имеет несколько значений: «сосуд из бересты цилиндрической или круглой формы для хранения и переноски чего-либо» (олонецкие говоры); «берестяная табакерка» (Вологда); «корзина или короб, плетенный из лучины или бересты, обычно для белья, сена, соломы» (Тверь, Вологда, Новгород); «небольшая деревянная кадушка для масла» (Рязань). Объем бурака был произвольным и определялся его назначением. Бураки – берестяные цилиндрические сосуды – крестьяне брали с собой на богомолье, в поле, в лес, на покос и на годовые праздники; в них носили напитки: квас, пиво, брагу, держали молоко, сметану, мед, соль, растительное и топленое масло, перевозили икру, рыбу, грибы. В огромных берестяных бураках крестьяне хранили зерновой хлеб и муку. Труды по этнографии и тексты художественных произведений свидетельствуют: в целом ряде регионов России (Русский Север, Урал, Сибирь, Поволжье) использовались расписные бураки, представляющие собой настоящие произведения искусства. Сказанное подкрепим примерами: «Наряду с домашним изготовлением бураков в XIX – начале XX столетия широкую известность приобрели изделия ремесленных центров Русского Севера, Урала и Сибири. В числе таких – окрашенные и расписные бураки′ с сюжетными и растительными композициями» [Русская изба]; «Именно тот и скитский труд, который легок: кошельки вязать, полууставом писать, перекоряться, перебраниваться, голубков клеить, бураки′ расписывать…» [Максимов. Год на Севере]. Уточним: обычно на бураках (туесах) изображали петухов с пестрым оперением, сиринов, «фантастические цветы и травы» [Живая старина, № 3, 2000]. Такой выбор рисунка был не случаен, поскольку петух в славянских мифах считался причастным «и к царству жизни, света, и к царству смерти, тьмы», в результате чего его образ оказывался «способным к моделированию всего комплекса жизнь – смерть – новое рождение». Кроме этого,

петух, по верованиям славян, «мог разгонять своим криком нечистую силу и отпугивать мертвецов» [Мифы народов мира 1997, т. 2, 310]. Что касается изображения Сирина, то эта птица была широко представлена в русском фольклоре и в русской живописи: «В русских духовных стихах Сирины, спускаясь из рая на землю, зачаровывают людей своим пением. В русском искусстве Сирин и Алканост – традиционный изобразительный сюжет: от лубочных картинок до «Песни радости и печали» М. В. Васнецова» [Мифы народов мира 1997, т. 2. 438]. Этимология слова бура′к до конца не выяснена. В «Этимологическом словаре русского языка» М. Фасмер приводит несколько версий, выдвинутых его предшественниками, но сам от какого-либо вывода воздерживается. Неясным остается и то, какое именно из значений существительного бура′к следует считать первичным, а какие производными или вторичными. Опираясь на исследования этнографов, а также на фольклорные тексты, мы вправе предположить, что основным будет первое значение: «цилиндрический сосуд из бересты для хранения и транспортировки жидких и сыпучих веществ». Сказанное подкрепим примерами: «Старуха-то и говорит старику: «Поди, муж, за моря, по новы лекаря». «Старик и говорит: «Да как я пойду?» – «Да я тебе лепешек напеку да квасу бу/рак налью» [Новгородские сказы]; «Уж ты бабушка-кутейница. Ты такая рукодельница; В кошелишке воду нашивала. В бураке кашу заваривала» [Песня]; «Сидит огромная баба на печке и прядет; голова у нее, как бурак, титьки, как ведра, глаза, как солонки» [Демин. Загадки Урала и Сибири]. В последнем примере существительное бурак взято из народной сказки, что убедительно свидетельствует о давности его появления. Позднее, вероятно, по причине сходства по форме или материалу, бураком стали называть большие корзины, сплетенные из бересты или прутьев, а также небольшие деревянные или берестяные кадки. Номинация бурачо′к, а, м. – «уменьш.-ласк. к бурак (в 1-м знач.)» отмечена в оренбургских и среднеуральских говорах XIX–XX вв. От бурака бурачок отличался только меньшим объемом, назначение же у обоих сосудов

было одинаковое. Примеров использования слов бурак и бурачок в художественных произведениях писателей XX в. нам не встретилось, а вот в семейной хронике С. Т. Аксакова «Детские годы Багрова-внука» этот сосуд упоминается довольно часто: «У нас с сестрой были прекрасные с крышечками берестовые бурачки′, испещренные вытесненными на них узорами». Вполне возможно, что существительные бурак и бурачок к XX в. под давлением со стороны семантически тождественных им слов туе/я/с, а, м., и туе/я/сок, ска, м. (тавезок) перешли в пассивный словарь. Что это так, подтверждают, например, следующие тексты: «Кольша вынес из амбара большой туес с овсом, запнулся и просыпал зерна» [Караваева. Двор]; «Разве смогу я втащить в избу какой-нибудь пропылившийся берестяный туес и так и этак разглядывать его под носом у старой хозяйки?» [Абрамов. Деревянные кони]; «Для пришлого на кухонном столике стоит "срамной" берестяной туес с водой и такая же срамная кружка» [Черкасов. Хмель]; «Другие соорудили в сибирских дворах оконца на воротах, выставляют туесок с квасом, зобенку с солью, каравай хлеба...» [Астафьев. Последний поклон]; «Руки дрожащие, белый висок...// Старый якут мастерит туесок» [Кузнецов. Туесок]. Уместно сказать, что у якутов и других коренных народов севера большие берестяные туеса использовались для хранения языческих богов-аллэлов: «Деревянные изваяния аллэлов, которые были и достаточно большими, держали в «чистой» части жилища в берестяных туесах, кормили и переодевали в строго определенные часы суток, бусы и пояса заматывали исключительно в направлении движения солнца» [Демин. Загадки Урала и Сибири]. Интересно использовался туес у пермяков. Так во время пермяцкой свадьбы тетка невесты подносила молодой и ее подругам в берестяном туесе теплую брагу, которой угощались все присутствующие. При этом невеста кланялась тетке в ноги, а сопровождающие ее (невесту) подруги пели грустную песню, в которой говорилось о том, что невеста приехала к тетке в гости в последний раз. Другим не менее важным пермяцким обрядом являлся обряд родин, который исполнялся со всей тщательностью, поскольку от этого,

по мнению пермяков, зависело здоровье роженицы и ее ребенка. После того, как родился ребенок (обычно это происходило летом в хлеву, а зимой в бане), повивальная бабка приносила речной воды. Помолясь, бабка читала заговор и пропускала эту воду через локоть в берестяной туес. Потом повитуха с молитвой обмывала этой водой крайний камень каменки, а затем дверную скобу, каждый раз собирая воду в туес. Приготовив таким образом снадобье от порчи, повитуха, соблюдя другие требования обряда, трижду брызгала наговоренной водой в лицо роженице, а оставшуюся выливала из туеса ей на голову. Выше мы уже отмечали, что многие туеса украшались «магическим» рисунком, который играл роль оберега, возможно, поэтому берестяные туеса (бураки) и использовались при совершении родильного обряда. В заключение остается только добавить, что с конца прошлого века в связи с возрождением кустарных промыслов, слово туес и его производные все активнее используются в речи не только сельских, но и городских жителей, поскольку номинируемые ими сосуды вновь становятся предметами домашнего обихода: «Такое же реальное чудо я держу в руке – берестяной туес, сделанный руками мастера из г. Асино… и подаренный мне директором «Авангарда» Лидией Владимировной Ильиной» [Арутюнов. Орнамент бересты // Природа и человек. – 2003. – № 5. – С. 30]; «В «артели», где кроме Николая Степановича работают еще двое мастеров, за месяц изготавливается около сотни туесков» [Газета «Труд»]..)( О слове бу/ртас, а, м. – «берестяной сосуд» (Вологда, Новгород) и производном от него буртасо/к, а, м. – «уменьш.- ласк. к буртас» известно немногое. В «Толковом словаре...» В. И. Даля и в «Этимологическом словаре...» М. Фасмера название бу/ртас отсутствует, поэтому сказать что-либо определенное о его происхождении мы не можем. Интересно, что

В

«Этимо-

логическом словаре...» М. Фасмера содержится созвучная лексема буртасы/, мн. «народ на средней Волге, только др.- русск» [Фасмер 1986, т. 1, 248]. Лексикограф отмечает, что некоторые исследователи «в них видят мокшанцев, потому что на их языке береза называется xelendž» , и что «от начала

эпохи христианства буртасами звали также чувашей» [Фасмер 1986, т. 1, 248]. Кроме того, М. Фасмер, ссылаясь на современных ему исследователей топонимики, говорит о том, что «...Буртас, Буртасы – частый топоним в Мордовии, Чуваши» [Фасмер 1986, т. 1, 248]. Думается, что название сосуда могло быть образовано лексико-семантическим способом от названия народности, изготовлявшей этот сосуд. Наша версия не является единственно возможной, поскольку нуждается в более обстоятельном обосновании. Несмотря на неясность этимологии, лексемы бу/ртас и буртасо/к на протяжении XIX и 1-й пол. XX в. отмечаются как действующие, о чем свидетельствуют фольклорные тексты и художественные произведения: «Несет она пестерку пирогов и бу/ртас пива» [Новгородские сказы]; «Доктор Преображенский, не чинясь, взял берестяной буртасо/к с ягодами» [Белов. Год великого перелома]; «Чичас принесу, у меня квас в буртасе» [Белов. Кануны]. С середины прошлого столетия в силу экстралингвистических причин надобность в берестяных буртасах, а следовательно, и в слове отпала. К сожалению, у нас нет свидетельств употребления рассматриваемой номинации во 2-й пол. XX в., поэтому можно предположить, что слово перешло в пассивный словарь русского языка. Существительное вя/нтель, я, м. (вя/тель, вя/тиль) – «кошель для сена, сплетенный из веревок или лычаг» употреблялось в пенз., владимир. и пермск. диалектах 2-й пол. XIX-го – 1-й трети XX в. В словаре В. И. Даля слово вя/нтель имеет несколько другое написание и более подробное толкование: «Вя/тель, м. пен. вя/хирь, ве/тыль, пестер, кошель для сена, сплетенный из веревок, или лычаг. // Плетенка из прутьев у рыбаков, вяхирь, ветель, морда или вятер» [Даль 2002, т. 1, 555]. М. Фасмер к слову вятер дает только одно значение: «верша», также вятель то же» (Фасмер 1986, т.1, 376). Рыбацкие верши плелись из ветлы (при яканье – вятла) – разновидность ивы. Отсюда, вероятно, и произошло название орудия лова. Позднее слово вя/тель стало обозначать «плетеные емкости, напоминающие по форме рыбацкую вершу». Происхождение звука [н] в слове вя/нтель неясно. Возмож-

но, это ошибка, допущенная собирателем, или же особенность говорящего, переделавшего слово вя/тель «верша» в вя/нтель «плетеный мешок для сена». Как и в предыдущем случае, здесь имеет место мотивация по сходству форм емкостей: и рыбацкая верша, и сетка для сена имеют круглую форму. Ср.: вя/тер, -я, м. – «корзина для переноски сена» (Петербург, нач. XX в.). Лексема вя/харь, я, м. (вя/хиль, вя/хирь, вя/холь) – «сетчатый мешок, кошель для сена, сплетенный из веревок или лычаг, навешиваемый на голову лошади» зафиксирована в воронеж., рязан., владимир. и др. диалектах XIX– XX вв. М. Фасмер так определяет значение этой лексемы: «Вя/хирь 1. Веревочная сетка для сена (у извозчиков), вя/холь то же, ряз.» [Фасмер 1986, т. 1, 377]. Ср.: у В. И. Даля: «Вяхель, вяхиль, вяхирь, вяхарь, вор., ряз. вятель, вятер, пестер, сетчатый кошель для сена, воровенный или лычажный» [Даль 2002, т. 1, 555]. В крестьянском хозяйстве вя/харь использовался двояко: как кормушка для лошадей, надеваемая на шею животным, и как емкость для переноски сена: «По коленкоровой дороге скрипнул обоз: под оборотнями тропыхались вя/хири, и лошади, кинув жвачку, напрянули уши» [Есенин. Яр]. Происхождение слова вя/харь неясно. Оно могло быть образовано суффиксальным способом от «вяха 2. «куча», диал. вологодск.» [Фасмер 1986, т. 1, 377]. В словаре В. И. Даля существительное вяха – «куча, ворох, бремя, большая ноша» [Даль 2002, т. 1, 555]. Сетчатый мешок с сеном и представляет собой большую ношу. В подтверждение этого приведем цитату: «Свадьба в разгаре, а она / Параня. – И. П. / волокет на себе вяхирь с зеленкой …Парани из-под вяхиря почти и не видно – в три погибели согнулась и тянет. А гость с невестиной стороны возмутился: – Что же мы, мужики, стоим, а женщина надрывается?! Параня на эти речи и говорит ему: – На, сваток, возьми! Мужчина (крепкий, в теле) схватил вяхирь, стал поднимать и упал. Его потом ветками родня обмахивала – человеку плохо стало с сердцем» [Сычева. Параня / / Сельская новь. – 2003. – № 1. – С. 16]. Как видим, в Липецкой области вяхири используются до сих пор, вследствие чего и слово продолжает активно употребляться в речи носителей диалекта. Суффикс –

АРь образует существительные с предметным значением от основ существительных: куб – кубАРь; дым – дымАРь. Этот словообразовательный тип характерен для разговорной речи и просторечия. В заключение отметим: семантически близкие названия вя/харь (северные диалекты) и ве/нтель (южные диалекты) отражают не только собственно языковые различия, но и особенности в деталях устройства и назначения емкости, т.е. различия этнографические. Слово дже/мбель, я, м. – «плетеная из травы корзинка» отмечено в уральских говорах в значении «сумка, сплетенная из травы». В словарях В. И. Даля и М. Фасмера лексема отсутствует, поэтому ее появление в русских диалектах можно приблизительно датировать 2-й пол. XX в. Причины заимствования существительного джембель точно неизвестны. Возможно, иноязычное слово закрепилось в уральских диалектах потому, что обозначало емкость, выполненную из материала, нехарактерного для этого региона России. Данные диалектных словарей, трудов по этнографии и нашей картотеки свидетельствуют, что в Сибири и на Севере основным материалом для изготовления сосудов домашнего обихода была древесина, тогда как на юге, из-за недостатка таковой, в ход шли кустарники и травы. Объем дже/мбеля был произвольным и определялся его назначением. С легкими и прочными травяными корзинами крестьяне ходили на рынок и в магазин, в джембелях хранили лук и чеснок, фрукты, яйца, мелкие предметы домашнего обихода: нитки, мотки пряжи, обрезки ткани и т. п. Несмотря на известные преимущества травяных корзин перед вместилищами из древесного материала, последние встречались гораздо чаше первых. Может быть, здесь решающую роль сыграла сила традиции, а, может, и не хватало мастеров, обладавших искусством плетения трав. Как бы там ни было, но из данных «Словаря русских народных говоров» следует, что ареал слова дже/мбель ограничивался исключительно уральскими диалектами. В письменных источниках существительное дже/мбель нам не встретилась, что также говорит о локальном характере его использования.

Номинация жба/н, а, м. была распространена в южнорусских и среднерусских диалектах XIX–XX вв. в следующих значениях: «деревянное ведро с крышкой для кваса» (Владимир); «деревянный сосуд с ушками и крышкой, употребляемый для хранения сала, растительного масла и других жидкостей» (Курск); «деревянный закрытый бочонок с отверстием, краном для питья, служащий для перевозки в поле воды крестьянам» (Тамбов, Курск, Воронеж); «чан» (Ярославль). Основным материалом для изготовления жбанов служила древесина, хотя в южных регионах России из-за недостатка таковой эти сосуды делали из глины и металла. Однако деревянные емкости были прочнее глинянных и, следовательно, реже повреждались при транспортировке, а металлические жбаны хоть и превосходили деревянные по прочности и долговечности, зато уступали им по хладо- теплоизоляционным свойствам и имели более узкую сферу употребления. Крестьяне знали, что для пива лучшее вместилище – дубовый жбан, для кваса – можжевеловый, а для сала и растительного масла идеально подходит липовый сосуд. Благодаря столь широкому применению жбана в крестьянском хозяйстве название емкости не только прочно закрепилось в диалектах, но и вошло в язык произведений русских писателей XIX–XX вв. Особенно часто оно встречается в стихотворениях и поэмах Н. А. Некрасова, в которых дается описание крестьянского быта: Слезы ли, пот ли у ней над ресницею, Право, сказать мудрено. В жба/н этот, заткнутый грязной тряпицею, Канут они все равно (Некрасов. В полном разгаре страда деревенская). Испить бы... – Хозяйка встает И Проклу из белого жба/на Напиться кваску подает... (Некрасов. Мороз - Красный нос).

«Она (Настасья. – И. П.) несла жестяной поднос с колоннадой глиняных кружек, следом появился и запотевший деревянный жба/н с квасом» [Белянин. Летучий корабль]; «Именно тут случился Коле урон этим летом, когда по баловству иль беззаботности своей угнал парень ночью рыбозаводскую дору, и волной выкинуло суденко на отмель, как пробку из бражного жбана» [Личутин. Фармазон]. Этимология слова жба/н до конца не изучена. М. Фасмер, не указывая на происхождение лексемы, отмечает, что она присуща большинству славянских языков [Фасмер 1986, т. 1, 36]. За время своего существования на русской почве слово жба/н претерпело незначительные фонетические изменения и явилось словообразовательной базой для целого ряда названий бытовых емкостей для напитков: жбант, а, м. – «то же, что жбан» (в 3-м знач. Рязань); жба/нка, и, ж. – «деревянный или берестяной сосуд цилиндрической формы с крышкой» (Ср. Урал); жба/нчик, а, м. – «то же, что жбанка» (Ср. Урал); жбано/к, а, м. – «бочоночек» (Тамбов); жбану/шка, и, ж. – «небольшая деревянная кружка» (Псков). Интересно отметить, что в среднеуральских говорах для обозначения одной и той же емкости использовались семантически тождественные словообразовательные и морфологические варианты жба/нка и жба/нчик. Данные «Словаря русских говоров Среднего Урала» свидетельствуют, что слова-дублеты отмечены в разных населенных пунктах, т. е. употреблялись локально. В тамбовских диалектах XIX в. названия жбан и жбано/к использовались строго дифференцированно: первое номинировало большие сосуды, а второе – малые. Что касается происхождения лексемы жбану/шка, то емкость получила свое название из-за сходства формы и материала со жбаном. Действительно, деревянные пивные кружки, которые до сих пор изготавливаются как сувениры, имеют ту же форму, что и жбан. Таким образом, посредством суффикса – УШК-а от производящей базы жбан было образовано название сосуда небольшого объема. О назначении жбанки и жбанчика красноречиво говорят примеры: «Гостей со жба/нкой пива обходили угощать» [СРГСУ, С. 152]; «Квас-то не в банках, как сейчас

держали, а в жба/нчиках»; «А в етом жба/нчике черемушну муку замочила» [Taм же]; «Кузнец принес жбан «Железной воды» [Миролюбов. Сакральное Руси]. Поясним, что железная вода приготавливалась особым способом и считалась сильным средством от ревматизма. Название козобе/нок, а, м. – «кошель, плетенный из бересты», отмечено в олонецких диалектах 1-й пол. XX в. С козобенком ходили за грибами и ягодами, в нем давали овес лошадям, хранили продукты, мелкие предметы домашнего обихода. Установить этимологию этого наименования мы не можем, однако допустимо предположение: существительные зоб м. – «нижняя часть пищевого горла, род мешочка, где пища разбухает, до поступления в желудок» [Даль 2002, 141] – козоба/н, м. – «обжора, толстяк» [Фасмер 1986, т. 2, 279] – козобе/нок, м. – «емкость под сыпучие и мягкие вещества, в том числе и продукты питания» обладают общей семой: «имеющий отношение к пище». Исходя из значения суффикса – ОНОК мы можем предположить, что козобе/нок – это «маленький обжора, т. е. ребенок, который много ест». Со временем эта номинация приобрела новое смысловое значение: «емкость под съестное», в результате чего произошло расщепление слова на омонимы. Следовательно, козобе/нок 2 образовано лексико-семантическим способом. Слово колы/шка, и, ж. – «короб для хранения и переноски чего-либо» зафиксировано в соликамских и пермских диалектах 2-й пол. XX в. В колы/шке носили сено, солому, мякину, хранили отруби, соль, крупу, лук, мелкие предметы домашнего обихода: мотки пряжи, веретена и т. п. Использовалась эта емкость и во время уборки овощей. Объем колышки был произвольным и, вероятно, не превышал трех-четырех ведер. Носили колышку через плечо на ремне или же вдвоем на палке, которая вставлялась в проушины короба. Мы не можем с уверенностью сказать, как и от чего образована лексема колы/шка, потому что в «Этимологическом словаре...» М. Фасмера она отсутствует. Опираясь на данные, полученные из «Толкового словаря...» В. И. Даля и «Этимологического словаря...» М. Фасмера, можно выдвинуть два

предположения. Первое из них состоит в том, что существительное колы/шка образовано суффиксальным способом от глагола колыха/ть. Косвенное подтверждение находим у М. Фасмера: «Колыхать, колыска "колыбель"» [Фасмер 1986, т. 2, 292]. Действительно, при переноске колы/шка колыхалась, покачивалась из стороны в сторону, и эта особенность емкости могла быть взята за основу мотивации ее названия. Согласно другому предположению, существительное колы/шка может рассматриваться как дериват слова колы/га, и, ж. – «колыжка, ком или куча навозу» (Вологда. Даль). Здесь же поясним, что лексема колы/жка в «Толковом словаре...» В. И. Даля имеет значения: «закрутка в веревке, сгиб с перевоем, особ. в новой, крутой, либо в мокрой веревке»; «ком, комок, грудка, кучка особ. назему»; «возок сена, возишко, остромок» (Вологда); «двуколка, одноколка, таратайка» (Псков, Тверь, Кострома); «колыбель, колыска; детская тележка» (Тула, Рязань); «лубяное лукошко или плетюшка» (Ярославль, Вятка) [Даль 2002, т. 2, 346]. Появление в слове колы/шка звука [ш] вместо [ж] можно объяснить влиянием регрессивной ассимиляции. Но несмотря на все сказанное выше, вопрос о происхождении названий колы/шка и колы/жка остается открытым и требует дополнительных этимологических изысканий. В письменных источниках слово колы/шка нам не встретилось, а в соликамских говорах 2й пол. XX в. оно активно употреблялось: «Колы/шку-то поднять надо, коробку-то с семенами, а ведь тяжело» [ССГ, С. 242-243]. Из приведенного примера видно: в соликамских говорах налицо явление двуязычия, потому что в контексте диалектное слово поясняется общеупотребительным. Грамматические варианты ко/ноб, а, м. и ко/нобь, и, ж., впервые отмеченные В. И. Далем в южновеликорусских говорах XIX в., употреблялись еще в языке Древней Руси XII–XIII вв. со значением: «большой металлический сосуд: котел, лохань» [СРЯ, Вып. 7]. Распад древнерусского государства на удельные княжества ознаменовался активным становлением диалектов, в которых многие слова древнерусского языка претерпевали семантиче-

ские изменения. Не стала исключением и лексема ко/ноб (ко/нобь). По свидетельству В. И. Даля, конобом в западных и южных регионах России называли жбан, деревянную кружку, а слово ко/нобь использовалось в тех же регионах в более широком значении: «кринка, кувшин, умывальник»; «жбан, деревянная кружка». Здесь же следует сказать и о том, что с точки зрения семантики слова ко/ноб и ко/нобь близки названию ко/новка, которое также употреблялось в южных диалектах. В томских говорах 2-й пол. XX в. существительное ко/ноб было отмечено в значении: «большой берестяной кузов, который обычно носят за плечами». С таким кузовом крестьяне ходили за ягодами: «Кузов для ягод из бересты делают, за плечо надевают ко/нобы» [СРНГ–14, С. 259]. Для удобства ношения на спине коноб делали прямоугольной формы, сзади он имел две лямки, сверху закрывался крышкой. Помимо ягод с конобом ходили за грибами и орехами, таежники носили в нем необходимый в дороге скарб. В других говорах подобную емкость называли кузов, кошель или пестерь. Сопоставляя первичные значения слов ко/ноб и ко/нобь, присущие им в древнерусском языке, со вторичными, диалектными, значениями, мы можем проследить за изменениями, происшедшими в семантике этих лексем. На протяжении XIII–XX вв. семантика слова ко/ноб существенно расширилась, и оно стало обозначать металлические, плетеные и деревянные бытовые сосуды, предназначенные для хранения и транспортировки жидких и сыпучих веществ. Семантические подвижки, которые претерпело существительное ко/ноб, сопровождались изменением его интегрирующих родовых значений. Так архисемы слова ко/ноб в зависимости от его значений можно представить следующим образом: «большой металлический сосуд для жидкости»; «средний и малый деревянный сосуд для жидкости»; «большой берестяной сосуд для сыпучих и мягких веществ». Общей архисемой слова ко/ноб в совокупности всех его значений будет архисема «судъ» (сосуд). Здесь же нужно сказать и о том, что появление у лексемы нового значения обусловливает ее перемещение из прежних тематических групп в совершенно новые, при

этом, как правило, изменяется ее лексическая сочетаемость и нередко стилистическая закрепленность. Этимология существительного ко/ноб на сегодняшний день остается неясной, как и неясны причины его появления в диалектах. Данные «Словаря русского языка XI-XVII вв.» свидетельствуют, что слово ко/ноб пришло на Русь раньше лексемы ко/новь. Но последняя на русской почве лучше адаптировалась, поскольку послужила словообразовательной базой для существительного ко/новка, которое благодаря продуктивной словообразовательной модели получило в русском языке настолько широкое распространение, что вошло в профессиональную лексику бондарей и в большинстве диалектов вытеснило «старое» слово ко/ноб. Название ку/жня, и, ж. в русских говорах достаточно частотно. Значения его неодинаковы: «корзина, корзинка»; «берестяная посуда для муки, соли» (Карелия); «корзина, корзинка для сыпучих веществ» (Новгород, Тверь, 2-я пол. XIX в., Поволжье, конец XX в.); «большая плетеная из прутьев корзина для сена, картофеля»; «лукошко» (Вятка, конец XIX в.). В крестьянском хозяйстве ку/жня нередко использовалась как вместилище под сыпучие и твердые продукты и предметы домашнего обихода. О происхождении названия ку/жня М. Фасмер пишет следующее: «Кужа "плетеная воронка для ловли рыбы", кужня "плетеная корзина". По мнению Калимы… связано со словом ку/жель, ку/жень "прялка"» [Фасмер 1986, т. 2. 401]. Какой признак лег в основу названия емкости, сказать трудно. Возможно, лексема ку/жня образована посредством переноса значения по действию. Ср.: ку/жель, ку/женька – «талька, мочка, кукишка, кухотка, вычесанный и перевязанный пучек льну, пеньки, изготовленный для пряжи» [Даль 2002, т. 2. 346]; ку/жня – емкость, изготавливаемая из драни, прутьев, луба или бересты посредством плетения. Данные диалектных словарей свидетельствуют: слово ку/жня в говорах XX в. постепенно выходит из активного использования, потому что емкости из металла, керамики и пластмассы вытеснили плетеные бытовые сосуды. В речи людей старшего поколения слово ку/жня употребляется в качестве историзма: «Большая ку/жня, муку сеяли» [СРНГ–16, С. 22]. В на-

стоящее время лексема ку/жня изредка встречается в этнографических произведениях: «Иногда верхний край ку/жни укреплялся и украшался вырезанной зубчиками широкой берестяной полоской, контрастирующей по цвету со стенками короба» (Русская изба). Лексемы ку/жка, и, ж. – «маленькая корзинка из целого куска бересты"» (Новгород, XX в.), куже/нька, и, ж. – «корзинка для грибов, ягод и т. п.» (Тверь, Новгород. Даль. Томск, Москва, XX в.) номинировали в северных диалектах вместилища, отличающиеся от кужни меньшим объемом. Сказанное подкрепим примером: «Небольших размеров короба и корзины назывались в Олонецкой, Вологодской, Вятской, Новгородской, Тверской, Томской, Тобольской губерниях "кужо/нка", "куже/нка", "куже/нька", "куже/нечка"» (Русская изба). Во всех вышеперечисленных лексемах суффиксы имеют уменьшительное значение, поскольку эти существительные обозначают малые сосуды. В XX в. название ку/же/нька по причине сближения диалектов с литературным языком под давлением общеупотребительного слова корзинка перешло в разряд архаизмов: «Это раньше так называли – ку/же/нька, плетушка, а теперь се корзинка» [СРНГ–16, С. 21]. Слово кужо/к, жка, м. – «короб, лукошко из лыка, прутьев и т. п.» локально использовалось в томских диалектах 2-й пол. XX в. Объем кужка был произвольным, сфера функционирования – хозяйственно-бытовая. С емкостью ходили в лес за грибами, ягодами и шишками, в ней хранили соль, муку, крупу, мелкий домашний скарб. В экстремальных случаях большой кужок использовался в качестве заплечного короба, в котором переносили людей, не способных передвигаться самостоятельно: «Она родила там. Кужо/к такой сплел и километров шесть нес на себе» [СРНГ–16, С. 22]. Существительное кужо/к – производное от кужа. Суффикс –ОК в этом слове нельзя рассматривать как словоформообразующий, потому что в томских диалектах не зафиксировано слово кужа – «большой плетеный сосуд». Название кужок не развило полисемии, не дало дериватов и не вышло за

пределы томских диалектов. В письменных источниках оно нам не встретилось, и дальнейшая его судьба неизвестна. Существительное ку/зов, а, м. в русских говорах обозначало плетеные емкости, используемые в повседневной жизни крестьян. В тверских, вологодских и новгородских диалектах XIX–XX вв. ку/зов – «большая корзина из лозы или дранки для переноски сена, мякины и т. п.». Такие корзины обычно носили на плече при помощи толстой палки или веревки. В ярославских, костромских, псковских и др. говорах лексема ку/зов обозначала плетеное приспособление для переноски свежей травы. На Вологодчине большие плетеные из прутьев кузова-корзины применяли для перевозки свиней на базар. В поморских, вятских, пермских и других северных диалектах ку/зов – «плетеная из бересты или лыка заплечная сумка с крышкой». В кузове крестьяне носили необходимые им в дороге продукты и вещи, с ним же ходили побираться: «Она (женщина. – И. П.) оболкается в лохмотья, надевает ку/зов и тащится к наслаждению – постучать в подоконник и поныть под окнами» [Максимов. Нищая братия]; «Она (Матрена. – И. П.) поместилась на запятках с своим кузовом» [Аксаков. Детские годы Багрова-внука]. По свидетельству В. И. Даля, кузовом называли лукошко для зерна. Емкость изготавливали из лыка или бересты и использовали как севалку. Каков был объем кузова, видно из примера: «Вешали через плечо ку/зов, насыпали с пуд зерна и сеяли» [СРНГ–16, С. 25]. В этом значении слово ку/зов было зафиксировано во владимировских и новосибирских диалектах 1-й пол. XX в. Ко 2-й пол. XX в. семантика слова ку/зов существенно расширилась: «берестяная посуда» (Томск, Красноярск), «берестяной сосуд для жидкости» (Нижний Новгород), «берестяное колодезное ведро» (Тверь). Примерно с этого времени плетение ивового прута стало вытеснять плетение бересты: «Кузова/ были большие и маленькие. Сейчас не делают, не плетут. Боле се прутяные корзинки стали делать» [СРНГ–16, С. 25]. Это высказывание местного жителя подтверждается современными исследователями кустарных промыслов. В статье «Новгородская береста» Л. А. Секретарь и Л. А. Филиппова пишут: «Искусство пле-

тения из бересты было распространено в Новгородской области до 50-х годов нашего столетия. В послевоенные

годы берестяной промысел пошел на

убыль. Сейчас в Новгородской области уже нелегко найти мастера, владеющего этим искусством» [Секретарь 1986, 46]. Причин угасания берестяного промысла, на наш взгляд, несколько: а/ плетеные из прутьев кузова обходятся лесному хозяйству намного дешевле, чем берестяные или лыковые: окоренные береза или липа неизменно погибают, тогда как заросли ивы быстро восстанавливаются; б/ заготавливать бересту – занятие трудоемкое, потому что приходится совершать длительные пешие переходы; в/ техника плетения бересты сложнее техники плетения ивового прута. В северных диалектах XX в. были зафиксированы производные от кузов: кузово/к, вка, м., кузове/ня, и, ж., кузо/вня, и, ж., кузо/вка, и, ж. – «небольшая корзинка, лукошко для переноски чего-либо на руках». Равнозначные по семантике, эти названия в таком наборе оказались неудобными и стали восприниматься как слова – эквиваленты. К XX в. существительные кузо/вня и кузове/ня архаизировались, а слово кузо/вка по причине продуктивности суффикса –К-а не только сохранилось в прежнем значении, но и перешло из костромских говоров в соседние диалекты: владимирские, вологодские, новгородские и др. В то же время в фольклорных произведениях и текстах художественной литературы номинация кузово/к употребляется намного чаще номинации кузо/вка. Обратимся к примерам: «Шла баба с заморья. Несла кузово/к. В том кузово/чке лежат грибочки. Кому – гриб, кому – два. А тебе, дитятко, весь!» [Потешка]; «Не нарвись!» – крикнул ему Афонька и поплелся с кузовко/м за брусникой» [Есенин. Яр]; «Как-то поутру подослала мать Ванюшку с кузовко/м к Даниле Степанычу» [Шмелев. Росстани]; «И, расспросив барыню о здоровье, задержавшись по этикету за спотыкливым разговором, уже прощаясь, в последнюю минуту неловко вынимали изза пазухи или кузовка завернутые в тряпицу хлеб, кусок солонины или рыбину, яйца, банку меда» [Волков. Погружение во тьму].

Лексемы кузо/вчик, а, м. – «корзиночка из бересты, луба и т. п.» (Пенза, Рязань), «берестяной сосуд для жидкости» (Рязань, Республика Мордовия) и куз, а, м. – «кузовок, лукошко» (Томск) появились в русских говорах не ранее 1-й пол. XX в. С корзиночками ходили за грибами и ягодами, в них держали сыпучие и твердые продукты питания, носили на базар яйца, хранили рукоделье. В кузо/вчике, сделанном из цельного пласта бересты, долго оставались свежими молоко и сметена, использовался он и как походная емкость: в нем крестьяне брали с собой в дорогу воду и квас. В отличие от кузо/вчика сфера употребления куза гораздо уже: с ним ходили только за ягодами. Объем ку/за установить трудно, скорее всего, он был произвольным. «За ягодой – набирка есть и куз» [СРНГ–16, С. 25]. На основании анализа значений слова ку/зов мы можем заключить, что в XX столетии в его семантике произошли изменения, в результате чего название ку/зов стало обозначать небольшие вместилища для жидких, сыпучих и мягких веществ. В то же время появились новые названия малых бытовых емкостей, образованные от основы существительного ку/зов суффиксальным способом или же посредством усечения основы слова. Ср.: ку/зов – куз. Эти явления были вызваны тем, что в XX в. традиционный уклад деревни коренным образом изменился, в результате чего в крестьянских хозяйствах сосуды большого объема – кормовые корзины, плетухи для перевозки свиней на базар, соломенные и берестяные кошели и т. п. – перестали употребляться. На смену им пришли средние и малые емкости, отличающиеся от своих предшественниц как по форме, так и по материалу и назначению. Однако вновь возникшие предметы домашнего обихода далеко не всегда получали новое наименование, поскольку в русских говорах, по меткому наблюдению Р. И. Аванесова, «кроме появления новых слов и утраты старых, отмечено приспособление старых слов к новым условиям, приобретение старыми словами нового значения» [Аванесов 1949, 195]. В русских диалектах XIX–XX вв. слово кош, а, м. – «корзина» (Томск, 2-я пол. XIX в.), «кузов под зерновой хлеб» (южн. и зап. диалекты 1-й пол.

XX в.) оказалось производящей основой для целого ряда наименований плетеных емкостей. Словообразовательное гнездо этих лексем выглядит так: /

к о ш − ИК /

кош − О К /

кош − У Л − я /

/

кош − О В − а

кокош

кош о в − К − а /

кош о в − ОК

/

кош − Е Л − ь

кошел – К – а кошел – УШК –а кошел – ИШК –о кошел–ИН-а /

кош е л − ИК /

кош о л − К − а

Названия ко/шик, а, м., кошо/к, а, м., кошу/ля, и, ж., кошо/ва, ы, ж. использовались во многих регионах (северо-запад и юг России, Урал) со значением «корзина, плетушка». Их судьба в русских диалектах неодинакова. В псковских говорах существительные кошо/ва, кошо/к и кошу/ля впервые были зафиксированы В. И. Далем [Даль 2002, т. 2. 298]. Позднее, скорее всего из южных диалектов, в псковские говоры пришло семантически тождественное им слово ко/шик – «корзинка, плетушка» (Тула, Даль. Смоленск и др.). В таком ассортименте названия корзин оказались не только неудобными, но и ненужными, поскольку воспринимались как равнозначные по семантике единицы. В процессе естественного отбора слово ко/шик, образованное при помощи продуктивного суффикса –ИК, оттеснило лексемы кошо/ва, кошо/к и кошу/ля в глухую зону архаизации единиц языка. В XX в. слово кошу/ля употреблялось в ярославских и курских говорах, а название кошни/ца – в бывшей Олонецкой губернии: «Лохмотья елей, ржавь коряжин. В кошни/цу из лазурной пряжи // Слагали, как фиалки, души» [Клюев. Разруха].

Номинации кошо/вка, и, ж. – «корзина, плетуха, мостинка разного вида» (Новгород, Даль) и кошо/вок, а, м. – «круглая плетеная корзинка» (Псков, нач. XX в.) – словообразовательные синонимы существительного кошо/ва. В русских говорах они широкого распространения не получили и полисемии не развили, поэтому были вытеснены более употребительными названиями зобня/, и, ж. – «корзина, корзинка, лукошко» (Новгород, Вологда и др.), ко/шик, а, м. – «корзинка» (Псков, Тула). Лексема кошо/вочка, и, ж. – «уменьш.- ласк. к кошовка» отмечена в северных диалектах XIX в. Просуществовала она в русских говорах недолго и, вероятно, к XX в. перешла в разряд архаизмов. Слово кошо/вочка изредка встречается в этнографических сочинениях XIX в. «Кошо/вочку-то для сбора ему (нищему – И. П.) по дороге какой-то пастух смастерил да даром дал» [Максимов. Нищая братия]. В русских говорах XIX–XX вв. номинация коше/ль, я, м. достаточно частотна. Ее значения неодинаковы. 1. Заплечный, сплетенный из лыка или бересты кузов (новг., ряз., москв. говоры): «Да и одежда, узелки их (крестьян. – И. П.), берестяные кошели и полупустые домотканные мешки не позволяли усомниться в принадлежности этой многочисленной праздногуляющей братии, заполнившей улицы Архангельска, деревне» [Волков. Погружение во тьму]. 2. Заплечная сумка из липовых лык (твер., тамб., новг. и другие говоры). Кошели имели прямоугольную форму, трапециеобразную крышку и петли для лямок. В них переносили различные тяжести, продукты питания; с кошелями ходили за грибами и ягодами. 3.

Небольшой мешок, катомка

(Вятка, Пермь, Поволжье): «Лабуня тоже смеялся, выбрасывая из шалаша кошель, ружье, дождевик и заготовки для граблей» [Белов. Кануны]; «Я стоял возле Момича и ждал, когда кто-нибудь из ударников вынесет из амбара не мешок с мукой или рожью и не кошель с салом, а что-нибудь другое» [Воробьев. Друг мой Момич]. 4. Нищенская сума (волог., костр., пермск. и другие диалекты): «Не пожалеют со зла ребятки и старческого облачения, и стариковских кошеле/й и подмочат в них и пироги с кашей, и сгибни с аминем –

у реки скажут "сухо"» [Максимов. По русской земле. Нищая братия]. 5. Хозяйственная сумка из тростника, речной или болотной травы (калуж., курск. диалекты). 6. Плетеная сумка, состоящая из двух вкладывающихся одна в другую половинок; носили ее мужчины через плечо, используя ремень или веревку (зап. брянск. говоры): «Пришел даже Носопырь, в лаптях, с кошеле/м на плече» [Белов. Кануны]. 7. Плетеная из лык сумка, в которую вмещается до полутора пудов зерна, употребляется при ручном посеве зерновых (Саратов). 8. Сплетенный из лык чемоданчик (Воронеж). 9. Большая корзина для сена, грибов, ягод, половы и т.п. (Тверь, Орел, Архангельск). Корзины плели из лозы, бересты, дранки, лыка, реже – травы или веревок. Нередко такие корзины заменяли гнезда для гусей. 10. Лукошко (Курск). 11. Мешок с овсом, надеваемый на шею лошади: торба, положок (Поволжье). 12. Веревочная или из лык сетка в виде мешка, в которую набивают сено для кормления лошадей в дороге (Псков, Вологда, Архангельск и др.). В олонецких говорах 1-й пол. XX в. наряду с лексемой коше/ль употреблялось слово коша/ль, -я, м., образованное при помощи суффикса – АЛ-ь от существительного кош 2. – «корзина». Чем было вызвано появление в олонецких диалектах семантически тождественного наименования, остается неясным. Слово коша/ль просуществовало недолго и было вытеснено лексемой коше/ль по причине большей продуктивности словообразующего суффикса. В современном русском языке нет ни одного названия емкости с суффиксом –АЛ-ь, тогда как с суффиксом –ЕЛ-ь есть ряд наименований: купЕ/Ль, колыбЕ/Ль. Здесь же отметим: берестяные кошели, равно как и название емкости, широко употреблялись в 1-й пол. XX в.: «Слушает себе человек, слушает, как расписывает сытый и справно одетый пассажир чудесную житуху колхозников с клубами и баянистами, да и взорвется: ляпнет с искаженным болью лицом про пятьдесят граммов охвостья на трудодень, про забытые сахар и ситец, да еще вытащит из кошеля/ завернутую в тряпицу, замешенную на несеяной овсяной муке черную клеклую лепешку из картофеля пополам с бураком и лебедой» [Волков. Погружение во тьму].

Семантически тождественными существительному коше′ль (в 1 знач.) будут производные: кошелЕ′НКо, а, м. (Кострома), кошелИ′ШКо, а, м. (Новгород), кошелИ′На, ы, м. (олонец. говоры), коше′лИК, -а, м. (Курск). Эти названия емкостей возникли потому, что они выражали субъективное отношение к обозначаемому предмету. Суффиксы –ЕНК-о; -ИШК-о имеют уничижительное значение, суффикс –ИН-а – увеличительное, а суффикс –ИК – уменьшительно-ласкательное. За подтверждением обратимся к примерам, взятым из «Словаря русских народных говоров» [Вып. 15, С. 143]: «Захватила какой ни на есть кошеле/нко да и побежала»; «В кошели/шке воду нашивала»; «Оскудняли, обедняли, коше/лики поплели. В побор собирать милостыню побрели». Номинации кошо′лка, и, ж. – «корзина, плетуха, мостинка разного вида» (Тула, Тамбов, Даль), кошелу′шка, и, ж. – «хозяйственная сумка, сплетенная из лыка» (Калуга, 2-я пол. XX в.), коше′лька, и, ж. – «корзина» (Псков, Тверь, XIX в.) – словообразовательные дериваты существительного коше′ль. О назначении в крестьянском хозяйстве корзин говорилось выше, а как на территории Калужского края использовалась лыковая сумка, видно из примера: «Кошелушки как оны из лыка стало быть твердые, в их бабы яйца на базар носили» [СРНГ–15, С. 145]. Из грамматических и синтаксических особенностей фразы видно, что слово кошелушка является в речи местного жителя архаизмом. Что касается лексем кошелька и кошо/е/лка, то первая в псковских говорах была вытеснена активным наименованием ко′шик «корзина, плетушка», а вторая употребляется в русском языке до сих пор. «Маша Моховушка решила подзакусить и развязала коше′лку» [Белов. На вокзале]; «Не знаю я, что у людей на душе, на сердце: бегут ли с кошо′лками (орфография автора. – И. П.), топчутся ли на трамвайных остановках или у булочных, продавая паек» [Шергин. Дневник 1945 г.]; «И – вот ведь чудо! – пусть не раз и не два доводилось Петру Васильевичу бродить чащами с ружьем и кошелкой, он впервые видел лес таким» [Вл. Максимов. Семь дней творения]. Однако справедливости ради надо отметить, что диа-

лектизм коше/о/лка постепенно уступает литературному слову корзинка. Обобщая все сказанное выше, мы приходим к выводу: дериваты с корнем кош имеют общую сему: «плетеная емкость». Номинация наро/тка, и, ж. – «веревочный или лыковый мешок для сена» отмечена в тверских говорах нач. XX в. В емкости не только переносили мягкие и сыпучие корма, из нее же и кормили лошадей, навешивая наротку с сеном или овсом на шею животного. О происхождении этой лексемы можно говорить только предположительно. В «Этимологическом словаре» М. Фасмера она отсутствует, нет ее и в «Толковом словаре...» В. И. Даля. Возможно, название емкости образовано суффиксальным способом от существительного на/рот, м. – «нерето, рыболовная верша» [Даль 2002, т. 2. 877]. Действительно, и по форме, и по способу изготовления наротка близка к рыболовной верше. Такой способ образования диалектных названий бытовых емкостей достаточно продуктивен. Ср.: дежа – дежКа, кужа – кужКа, нарот – наротКа. Слово в русских говорах широкого распространения не получило, не вошло оно и в письменные источники, скорее всего, по причине локального употребления. В русских народных говорах XIX–XX вв. название окоре′нок, а, м. использовалось во многих регионах (северо-запад России, Поволжье, Краснодарский край) с довольно пестрым значением. 1. Кадушечка, ведро для доения коров (Калуга, Смоленск, Тамбов). 2. Раскладная кадочка для остывания растопленного сала (Саратов, Краснодар). 3. Низкая деревянная кадушка, имеющая вид овального конуса

и предназначенная для мытья посуды

(Тверь). 4. Небольшая лохань, корыто, шайка (обычно с ручками, без ножек) для хозяйственных различных нужд (Москва). 5. Кузов, сделанный из корней дерева (Вологда). В крестьянском хозяйстве окоренок был универсальной емкостью, о чем свидетельствуют следующие примеры: «Положи убоину-то в окоренок, пускай ее вымокнет»; «Окоренок с двумя ручками, побольше шайки, скотину поили, посуду мыли. И капусту, и огурцы в окоренках держат, а то и умываются над окоренком, а то и овцам подают из окоренка»;

«Распилили бочонок посередь, и стало два окоренка, в одном мясо посолили, в другой соль ссыпали» [СРНГ–23, С. 153].Отметим, что мясо и огурцы предпочитали солить в дубовых окоренках, капусту квасили в осиновых, а топленое сало, растительное масло и молочные продукты держали в липовых сосудах. Довольно часто окоренок делали из старой бочки-двудонки: ее распиливали пополам и получали два сосуда одинакового объема. В других говорах такие емкости назывались пересек, перерез, обрез или переруб. Происхождение названия окоренок выяснить не удалось. В «Этимологическом словаре ...» М. Фасмера оно отсутствует, а В. И. Даль считает его родственным глаголу окоренять [Даль 2002, т. 2. 109]. Исходя из значения лексемы окоренок, можно предположить, что ее происхождение связано со словом *korkъ – «нога» [Фасмер 1986, т. 3. 130], поскольку по форме сосуд напоминает ногу животного. Значение «кузов, сделанный из корней дерева» возникло у слова окоренок, скорее всего, по причине звукового сходства со словом ко′рь

«корень». Косвенное подтверждение этого мы находим в

«Толковом словаре...» В. И. Даля, в котором говорится о том, что в южных диалектах окоренком называют «комлевую часть пня, пень с корневищем, и кокора, лапою» [Даль 2002, т. 2. 1092]. Название окоренок вошло в художественную литературу, что свидетельствует о широте его ареала: «Филипп сгорстал путровый окоренок и, помыв под рукомойником, принес снегу» [Есенин. Яр]; «Колбасник не слышал. Он прополаскивал в окоренке что-то шершавое и зеленоватое, похожее на сукно» [Шмелев. Пугливая тишина]. В 30-е годы XX в. окоренок был обязательной принадлежностью заводских столовых, о чем свидетельствует следующий пример: «Ели классической русской артелью – по четыре человека на выдолбленный окоренок – деревянный тазик с подсеченным, подпиленным дном. Окоренок наливали полный, дымящийся паром-наваром, все это наливала хозяйка, стоя тут же, из бака черпаком» [Шаламов. Воспоминания. Знамя, № 4, 1993]. В конце XX в. слово окоренок специализировалось и стало употребляться в литературе, посвященной переработке грибов: «Как только грибы будут готовы, их вместе с

маринадом выливают в широкие окорята или кадушки» [Грибы: В помощь грибникам. – М., 1993. – С. 58]. Название пе/сте/рь (песте/р, песте/ль), я, м. в северно-великорусских и восточно-русских говорах XIX-го – 2-й пол. XX вв. обозначало несколько видов плетеных сосудов, различающихся между собой по конструкции и назначению. 1. Большая высокая корзина, плетенная раструбом, из прутняка, коренника, бересты или луба для носки сена и мелкого корма скоту. Нередко крестьянки в пестере хранили шерсть, лен, пеньку, готовую пряжу, а также перевозили заготовленные впрок продукты питания, отправляясь на несколько дней косить сено или бить кедровую шишку: «Потом мать станет укладывать в лубяной пестерь вольно отдохнувшие на выскобленной столешнице булки и калачи, шаньги, пироги картовные, грибные, с калиной» (Акулов. Касьян Остудный). 2. Большой лычный кошель, набиваемый сеном . 3. Средней величины корзина, по грибы, по ягоды, которую носят на спине. В таком значении слово пестерь используется в художественной литературе и современной публицистике: «Тут завидела Таня, что идет к ней навстречу <…> высокая, статная женщина <…> с лычажным пестером за плечами» [Мельников-Печерский. В лесах]; «А она (Мелентьевна. – И. П.) встала из-за стола, перекрестилась, принесла из сеней березовый пе/сте/рь и начала привязывать к нему лямки из старого холстяного полотенца» [Абрамов. Деревянные кони]; «Веселый горячий свет осветил <…> жердочку с висящим на ней берестяным пестерем и холщовой сумой» [Белов. Кануны]; «Чаша весов вновь колыхнулась, и Тяпунов понял, что кису с хлебами и подорожный пестерь можно тащить обратно в казенку» [Личутин. Фармазон]; «Малину, чернику, голубику, бруснику собирают в плетеные из бересты пестери» [В. Песков. Пристань в лесах / КП, 21. 05. 2004]. Этимология слова пе/сте/рь до конца не выяснена. М. Фасмер, ссылаясь на известного этимолога А. Г. Преображенского, отмечает, что слово пе/сте/рь «связано с пихать, но колебания звуковой формы и словообразования необычны» [Фасмер 1986, т. 3. 250]. Возможно, косвенное подтвержде-

ние точка зрения А. Г. Преображенского находит в загадке: «»В пестере живое мясо». (Отгадка. Нога в лапте). Очевидно, что общим между лаптем и пестерем является не только способ изготовления – и тот, и другой плетутся из лыка, но и способ «заполнения» вместилища: сено, траву, шерсть в пестерь обычно пихают – «суют силой» (Даль 2002, т. 3, 192), равно как «суют силой» в лапоть ногу в обмотке. К сожалению, на сегодняшний день сделать словообразовательный и морфемный анализ слова пе/сте/рь невозможно. Несмотря на неясность происхождения, лексема пе/сте/рь явилась в русских говорах производящей базой для целой группы наименований плетеных емкостей: песте/рочка, и, ж., песте/рка, и, ж., пестеро/к, а, м. – «кузовок, коробок, лукошко, плетушка» (Даль, без указ. места); пестярю/ха, и, ж., пестере/к, а, м., пестере/нка, и, ж., пестеру/ха, и, ж., пестерю/шка, и, ж. – «то же, что пестерь (в 1-м знач.)» (Ср. Урал). В емкостях хранили предметы домашнего обихода, рукоделье, с ними ходили за грибами и ягодами: «Вера достала с полицы берестяную с девичьим рукодельем пестерочку» [Белов. Кануны]; «Вера велела ребятам сложить лодыжки в пестерочку и отправила наверх» [Белов. Год великого перелома]; «Чтобы заглушить животную сосущую боль, навел в кипяток сгущенного молока, закинул на спину пестерок, да с тем и покинул дом» [Личутин. Фармазон]. Диалектные словари свидетельствуют, что объем этих вместилищ был произвольным и определялся как назначением сосуда, так и физическими возможностями человека. Например: «Мужики в пестярю/ху глину-ту и наваливали» [СРГСУ, С. 402]; «Собрала пестере/нку и пошла на покос» [СРГСУ, С. 40]; «Сплетены пестеру/хи берем – да по ягоды» [СРГСУ, С. 40]; «Бутылки большие раньше в пестере/нку ставили» [СРГСУ, С. 401]. Отсюда следует, что далеко не всегда название с уменьшительно-ласкательным суффиксом обозначало маленькую емкость. Довольно часто значение уменьшительности утрачивалось. В то же время именно благодаря уменьшительно-ласкательному значению суффикса – ОЧК-а лексема песте/рОЧКа вошла в песенные жанры фольклора:

Ой, с маленькой песте/рочкой

Сосмешалися дороженькой,

Ходили по грибы!

Попали не туды! (Частушка).

Слово пе/хте/рь (пе/хтер), я, м. давно и широко использовалось в русских диалектах XIX–XX вв. в нескольких значениях. 1. Заплечный мешок, ранец, кузов, обычно из лыка или бересты (арх., курск., орл. говоры. Даль. Восточно-марийские и брянские диалекты 2-й пол. XX в.). 2. Плетеная берестяная, из сосновых дранок, ивовых прутьев корзинка (арх., том. диалекты 2й пол. XX в.). 3.Сумка, сплетенная из бересты, лыка с одной ручкой; предназначалась для переноски различного рода тяжестей на спине (твер. говоры 1й пол. XX в.). 4. Мешок, веревочная торба под сено, под овес (кур., арх., тульск. говоры 1-й пол. XIX-го – 2-й пол. XX вв.). Назначение пехтеря видно из примеров: «В пехтери сено закладывали» [СРНГ – 26, С. 341]; «Возьми пехтерь в сани, накормишь потом лошадь» [СРНГ – 26, С. 341]; «В пехтери овса насыпали» [СРНГ – 26, С. 342]. Этимология слова пе/хте/рь неясна. М. Фасмер не считает его родственным глаголу пихать [Фасмер 1986, т. 3. 250], а В. И. Даль, напротив, приводит его в той же словарной статье, что и глаголы пехать и пихать [Даль 2002, т. 3. 169]. В художественных произведениях писателей XIX–XX вв. это слово пишется через букву и: «Восемь пудов до обеда тянет, а пихте/рь сена съест, так и гирь недостанет, – опять объяснял красивый молодец и, повернув кадь, выбросил кухарку на сложенное в углу кульё» [Лесков. Леди Макбет Мценского уезда]; «Сани стояли у крыльца, а упряжь и пихтерь с сеном валялись у плетня» [Воробьев. Друг мой Момич]. Возможно, название пе/хте/рь является фонетическим вариантом слова пе/сте/рь, тем более, что эти лексемы близки по семантике. Замена же звука [с] на звук [х] могла произойти в потоке речи под влиянием каких-либо неизвестных нам лингвистических или экстралингвистических факторов. Интересно, что в одной словарной статье вместе с лексемой пе/хте/рь В. И. Даль приводит и глаголы

«пехте/рить что, кал. кур. пехтю/рить пск. твр. набивать брюхо, как пехтерь сеном; много и жадно есть. // Пск. твр. тянуть, тащить» [Даль 2002, т. 3. 192]. Отсюда допустимо еще одно предположение: слово пе/хте/рь образовано посредством нулевой суффиксации от основы глагола пехте/рить. Действительно, сено в пехтерь не укладывают, а для большей плотности с силой набивают, пехтерят, да и веревочный мешок с сеном или овсом представляет собой увесистую ношу, которую нужно тащить на спине. Дериватами слова пе/хте/рь (пе/хтерь) являются лексемы пехте/рец, рца, м. – «уменьш.-ласк. к пехтерь (в 1-м знач.)» (поморск., тобольск. и др. диалекты 2-й пол. XIX в., курские говоры XIX–XX вв.) и пе/хтерёк, рька, м. – «небольшая ручная или заплечная корзина под сено, овес, грибы, ягоды и т. п.» (Смоленск, 2-я пол. XX в.). Появление в диалектах названия пе/хтерец обусловлено желанием говорящего выразить свое отношение к предметусосуду, поскольку объем пехтерца равнялся объему пехтеря. Что касается слова пе/хтерёк, то оно, на наш взгляд, возникло по причине необходимости номинировать сосуды, отличающиеся от пехтеря меньшим объемом: «А я возьму мешок сена и пе/хтерёк овсеца» [СРНГ – 26, С. 341]. В рязанских диалектах 2-й пол. XIX столетия В. И. Далем было отмечено название пе/хте/ля, и, ж. – «корзина, кузов». Пехтели были двух видов: с лямками, чтобы можно было носить за плечами, и в форме среднего размера ручной корзины. В пехтеле носили корм скоту, различного рода тяжести – глину, кирпич, торф, – с ней ходили за грибами и ягодами, путникам она служила дорожной котомкой, в которой держали смену белья и съестные припасы. Существительное пехте/ля не развило полисемии, не дало оно и дериватов. По данным диалектных словарей, ареал его ограничивался исключительно рязанскими говорами, и к XX в. существительное пехте/ля перешло в пассивный словарь, потому что более поздней фиксации, чем 2-я пол. XIX столетия, в словарях не приводится. Лексическим вариантом слова песте/р (в 3-м знач.) является номинация пе/щур (пе/щер), а, м. – «заплечная корзинка, кошелка из бересты или лыка»,

получившая распространение в костромских, нижегородских, воронежских и других говорах 1-й пол. XIX – 2-й пол. XX вв. Емкость имела широкие лямки и предназначалась для переноски различного рода грузов на спине. Ее брали с собой грибники, знахари, собиравшие целебные травы и коренья, крестьяне носили в пещу/е/рах корм скоту, а нищие – малых детей или же подаяние: «Когда же он (ребенок) стал подрастать и сделался тяжелым, перекинула она (мать) его за спину и усадила там в корзинку-пе/щур, сплетенный ножом из бересты досужим пастухом на пастбище и ей подаренный мимоходом» [Максимов. По русской земле. Нищая братия]; «Запылены те богомольцы в пути, навьючены котомками и пещерами» [Мельников-Печерский. В лесах]. От существительного пещер суффиксальным способом образованы наименования: пеще/рИ/К, а, м., пешерО/К, а, м., пеше/рКа, и, ж. Диалектизмы пеще/ри/к и пещеро/к, обозначающие маленькую заплечную кошелку из лыка или бересты, впервые зафиксированы В. И. Далем в тверских, тамбовских и восточных говорах 2-й пол. XIX в. В уральских диалектах 2-й пол. XX в. слово пещеро/к имело значения: 1. Дорожная котомка для провизии. 2. Коробка, плетушка. 3. Долбленый деревянный сосуд под мед: «В пеще/рке мед раньше держали, а нынче соль» [СРНГ – 27, С. 16]. Как видим, лексема пещеро/к, в отличие от названия пеще/ри/к, с течением времени стала многозначной, благодаря чему и сохранилась в уральских диалектах до наших дней. Слово пеще/рка – «маленькая берестяная корзинка с крышкой» употреблялась в рязанских диалектах 2-й пол. XX в. С такой корзинкой ходили за грибами и ягодами, в ней держали муку, соль, лук, мелкие предметы домашнего обихода, рукоделье. В вологодских говорах 1-й пол. XX в. пеще/ркой называли большую корзину, а фонетический вариант пещёрка использовался для обозначения плохой большой корзины. В письменных источниках конца XX столетия все вышеперечисленные наименования нам не встретились, и дальнейшая судьба их в русских говорах неизвестна.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ По своему происхождению бытовые емкости из материала растений восходят к истоку человеческой цивилизации. В настоящее время среди ученыхэтнографов и специалистов в области кустарных промыслов существует мнение, что плетеные сосуды появились раньше всех остальных. Более того: лингвоисторический анализ диалектных названий бытовых емкостей из материала растений свидетельствует: возникновение бытовых сосудов не было стихийным, а происходило в строго определенной последовательности и было обусловлено несколькими факторами. В частности, на наш взгляд, важнейшими из них являются. 1/ Технический фактор. Известно, что от уровня развития средств производства зависит выбор материала, из которого изготавливается сосуд, а также и способ его изготовления. Так для каменного века были характерны емкости, сплетенные из древесных и травянистых растений. Дальнейшее совершенствование орудий труда способствовало появлению долбленых и бон-

дарных вместилищ. Поэтому неслучайно многие названия бытовых емкостей мотивируются основами глаголов, обозначающих способ изготовления сосудов: ко/рзити -корзи/на, плести/ - плетю/ха, долби/ть - долбу/шка, наса/живать - наса/дка. 2/ Природно-территориальный фактор. Испокон веку Россия являлась лесной державой, и на протяжении нескольких столетий основным строительным и поделочным материалом в ней было дерево. Однако в различных регионах России леса существенно отличаются друг от друга наличием или отсутствием деревьев тех или иных пород. Это обстоятельство оказалось настолько существенным, что повлияло на распределение по диалектам названий бытовых емкостей, изготовленных из древесного материала. Показания диалектных словарей свидетельствуют: слова-наименования бытовых емкостей, мотивированные названием исходного материала, обычно имеют территорию распространения равную той, на которой находится сырье, необходимое для производства сосудов. Например, слово дубо/вка – «кадочка из дуба» отсутствует в целом ряде северновеликорусских диалектов (новгородские, архангельские и др.), поскольку северная граница ареала дуба проходит через Вологду, Вятку, Пермь до Уральского хребта, тогда как название оси/новка – «кадка из осины» используется и в северных, и в южных диалектах, потому что на севере осина доходит до Полярного круга, а на юге – до степной зоны. 3/ Экономический фактор. При изготовлении любого предмета, в том числе и бытовой емкости, обязательно учитывается доступность материала, его себестоимость и уровень самого технологического процесса. Экономический фактор теснейшим образом связан с природно-территориальным. Эти два фактора оказались той сдерживающей силой, которая не позволила сосудам из дуба проникнуть в северные регионы России, а кедровым и сосновым вместилищам – в южные. К примеру, на Новгородчине, где дуб был редок, дубовая кадка-квашня стоило дорого, и чтобы снизить ее цену, а заодно и сэкономить дефицитный материал, дубовые клепки в сосуде чередовали через

одну с сосновыми. Такую комбинированную емкость никак нельзя было назвать дубо/вкой. 4/ Собственно прагматичный или утилитарный фактор. Наши далекие предки хорошо разбирались в природных свойствах растительных материалов, поэтому при выборе древесины, предназначенной для изготовления какого-либо вместилища, обязательно учитывали его назначение. Многие бытовые емкости из материала растений мастера изготавливали под конкретный продукт, т.е. с таким расчетом, чтобы сам сосуд не только обеспечивал надлежащую сохранность находящегося в нем продукта, но и улучшал его вкусовые качества. В ряде случаев такие сосуды узкоспециального назначения имеют наименования, мотивированные названием вещества, для хранения и транспортировки которого они предназначены: медо/вица, опа/рница, омуле/вка, сельдя/нка, овся/ница и др. За основу мотивации диалектных названий бытовых емкостей из материала растений берутся следующие признаки: 1/ форма емкости: бок – бо/чка, лука/ – лукно/; 2/ вместимость сосуда: пуд – пу/довка, сорокаведе/рная бочка – сорокову/ша; 3/ название материала: ли/па – ли/пка, осиновая кадка – оси/новка; 4/ назначение емкости: па/хтать – пахта/лка, ме/рить – ме/рка, укла/дывать – укла/дка; 5/ название продукта: мука/ – му/чник, ове/с – овся/ница, се/льдь – сельдя/нка; 6/ способ изготовления емкости: оплета/ть –оплету/ха, сколоти/ть – ско/лотень. В русских говорах возникновение новых названий бытовых емкостей из материала растений обусловлено двумя причинами. К первой относится необходимость номинировать новые сосуды, которые появились в процессе хозяйственно-бытовой деятельности людей. Обычно на Русь приходили емкости с уже готовым названием: зи/мбиль, га/рнец, ку/фа, но чаще всего название сосуда образуется по законам русского языка от основ иноязычных лексем: па/хтать – пахта/лка, бу/чить – бук. При этом заимствованное слово становится морфологически членимым и выделяет призводящую основу, от которой при помощи суффиксов образуются новые наименования: га/рнец –

га/рЧИК, ту/ес – туесО/К и др. Общее число гибридных и заимствованных названий бытовых емкостей в русских говорах сравнительно невелико, поскольку в сельской местности утварь на протяжении веков остается наиболее устойчивым компонентом материальной культуры. Вторая причина состоит в том, что в русских говорах при номинировании предметов-сосудов за основу номинации берутся различные признаки этих вместилищ (форма, способ изготовления, материал, объем, размер и др.), в результате чего одна и та же емкость имеет в говорах разные наименования, которые являются по отношению друг к другу лексическими эквивалентами: корзи/на - плетю/ха - набо/рыш - зобе/нька; дежа/ - квашня/; поваре/шка - чуми/чка - черпа/к бли/нница. Слова-дублеты в пределах одного говора встречаются нечасто: обычно из двух семантически тождественных единиц бытовых емкостей более конкурентоспособным оказывается слово с прозрачной мотивировкой или же слово, образованное по продуктивной модели: ту′ес - ско/лотень, перере/з перере/зка и др. Довольно часто различного рода дублеты – морфологические, лексико-семантические – освобождаются от дублирования и становятся самостоятельными языковыми единицами: лагу/на – «шайка для воды» (олон.), лагу/н – «кадка под жидкие вещества» (олон.), дежа/ – «сосуд для закваски теста на хлебозаводах» (арх.), квашня/ – «кадка, в которой приготовляется в быту тесто для хлеба» (арх.). В то же время наличие в говорах лексических дублетов указывает на то, что образование наименований для одних и тех же емкостей происходило в диалектах независимо друг от друга. Заимствование слов-наименований из одного говора в другой встречается редко. Каждый говор развивался самостоятельно, что подтверждается присутствием в нем слов, выступающих по отношению к номинациям емкостей из других говоров в качестве лексических дублетов. В XX столетии в связи с массовой миграцией населения начался активный процесс смешения диалектов, в результате чего говоры как таковые перестали существовать в чистом виде. Более того, влияние русского литературного языка оказалось настолько силь-

ным, что современные диалекты некоторые ученые называют полудиалектами. С дальнейшей урбанизацией влияние литературного языка на диалекты еще более усилится. С XVIII столетия в русском языке проявляется тенденция к замене двусловных наименований бытовых емкостей однословными наименоваиями. В результате семантического стяжения с последующей суффиксацией атрибутивные словосочетания трансформировались в однословное наименование: гуме/нная корзина – гуме/нник, корнева/я чашка – корневи/к, бельева/я корзина – бельеву/шка. Однако этот процесс в русских говорах остался незавершенным, о чем свидетельствуют следующие двусловные наименования: ершо/вые корзи/нки, корзи/на столо/вая. Можно предположить: в номенклатуре диалектных названий бытовых емкостей двусловные наименования со временем перерастут в однословные. Ср.: омуле/вая бочка – омулёвка, ершо/вая корзинка – ершо/вка. Другой процесс – преобразование двусловного наименования бытовых емкостей из материала растений в однословное, в результате чего на смену атрибутивному словосочетанию приходит семантически близкое ему субстантивированное прилагательное, – представлен в диалектах всего двумя наименованиями: корнева/тая (чашка) и разва/рочная (бочка). Нет оснований утверждать, что эта тенденция в русских говорах лишена будущего, возможно, в процессе развития диалектов таких названий и станет больше, но все

же

они

не

существительным.

составят Оторванное

серьезной от

конкуренции

наименованиям-

существительного

прилагательное-

наименование в семантическом плане остается неполноценным, поскольку продолжает обозначать не столько сам предмет, сколько его признак. В русских говорах, также как и в литературном языке, принадлежность слова к активному словарному запасу обусловлена несколькими факторами: а/ степенью активности использования в хозяйстве номинируемого предмета-сосуда; б/ вхождением лексемы в один или несколько говоров;

в/ наличием у слова-номината хорошо развитой полисемии. На наш взгляд, именно полисемия является основным из перечисленных выше факторов. Например: лексема кадь в пермских говорах ХIХ-ХХ вв. имела несколько значений: 1. Большая бочка, кадка. 2. Мера зерна в 4 четверика. 3. Бочка, вмещавшая 20 пудов соли. В XX в. второе и третье значения, в связи с выходом из употребления самих сосудов, утратились. Однако в первом значении существительное кадь в пермских говорах активно используется до сих пор. Следует отметить: в современных диалектах, так же как и в литературном языке, наблюдается четко выраженная тенденция к развитию полисемии, а не к образованию новых слов. Диалектные наименования бытовых емкостей из материала растений, их системное употребление в языке носителей диалекта, правила группировки этих названий в лексико-семантические группы в обобщенном виде можно представить таким образом: а/ лексико-семантическая группа «наименования плетеных вместилищ»: вя/хирь, зимбиль, зобе/нька, корзина, кошель, оплетуха, плетуха и др.; б/ лексико-семантическая группа «названия долбленых сосудов»: долбле/нка, долбу/шка, дупло/ и др.; в/ лексико-семантическая группа «наименования бондарных вместилищ»: бочка, кадь, квашня, коновка, лагун, насадка, ушат и др. Границы между лексико-семантическими группами слов прослеживается достаточно ясно, однако нельзя утверждать, что они всегда четки. Вхождение в лексикосеман-тическую группу тех или иных слов зависит от того, какие из признаков номинируемого сосуда берутся за основу классификации, т. е. являются дифференцирующими. Дальнейшее исследование диалектных названий бытовых емкостей (в том числе из металла и керамики) под иным углом зрения и с привлечением других источников – устных и письменных – позволит существенно расши-

рить наше представление о материальной и духовной культуре народов России.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК Аванесов Р. И. Очерки русской диалектологии / Р. И. Аванесов. – М.: Учпедгиз, 1949. – 336 с. Альмухамедова З. М. Некоторые особенности словопроизводства в русских говорах Казанского Поволжья / З. М. Альмухамедова // Уч. зап. Казанск. ун-т – Казань, 1961. – Т. 121, кн. 3. Байбурин А. К. Жилище в обрядах и представлениях восточных славян / А. К. Байбурин. – Л.: Наука, 1983. – 188 с. Балахонова Л. И. Из истории диалектной лексикографии / Л. И. Балахонова //Диалектная лексика. – Л.: Наука, 1971. Баранникова Л. И. Изменения в лексике современных народных говоров / Л. И. Баранникова // Исследования по лексике и фразеологии русского языка и методике их изучения. – Саратов, 1965. – Т. 43. – С. 261-286. Баранникова Л. И. К вопросу о диалектной синонимии / Л. И. Баранникова //Вопросы стилистики. – Саратов, 1962. – Вып. I. Баранникова Л. И. О некоторых особенностях взаимодействия разносистемных единц в современных народных говорах / Л. И. Баранникова // Уч. записки / Ленинградский гос. пед. ин-т. – Л., 1963. – Т. 248.

Баранникова Л. И. Русские народные говоры в советский период / Л. И. Баранникова. – Саратов, 1967. Бахвалова Т. В. Характеристика полного человека в литературном языке и диалектах / Т. В. Бахвалова // Труды / Белгород. гос. пед. ин-т. Белгород, 1995. – С. 5-10. Белова А. А. Из наблюдений над словообразованием в говоре с. Каблукова Калинского района Калининской области / А. А. Белова // Труды Первой научно-методической конференциикафедр русского языка пед. институтов. – М., 1961. Блинова О. И. Лексическая мотивированность и некоторые проблемы региональной лексикологии /О. И. Блинова // Вопросы изучения лексики русских народных говоров. – Л.: Наука, 1971. – С. 92-105. Блинова О. И. Явление мотивации слова / О. И. Блинова. – Томск, 1984. Буслаев Ф. И. Историческая грамматика / Ф. И. Буслаев. – СПб., 1863. Виноградов В. В. Лексикология и лексикография: избранные труды / В. В. Виноградов. – М.: Наука, 1977. – 312 с. Виноградов В. В. Проблемы литературных языков и закономерности их образования и развития / В. В. Виноградов. – М.: Наука, 1967. – 134 с. Виноградов В. В. Русский язык: грамматическое учение о слове / В. В. Виноградов. – 4-е изд. – М.: Рус. яз., 2001. – 718 с. Винокур Г. О. Заметки по русскому словообразованию: избранные работы по русскому языку / Г. О. Винокур. – М., 1959. Войтенко А. Ф. Что двор, то говор /А. Ф. Войтенко. – М.: Моск. рабочий, 1993. – 232 с. Герд А. С. Имена существительные с суффиксом –ух(а) и – уш(а) в русских народных говорах / А. С. Герд // Межвузовская конференция по исторической лексикологии, лексикографии и языку писателя. – Л., 1961. Горбунов П. Я., Тезикова Т. П., Прокудина Т. Н. Особенности лексики жителей Тамбовской области / П. Я. Горбунов, Т. Н. Тезикова, Т. Н. Прокуди-

на // Краткие очерки по русскому языку. – Курск, 1966. – Т. 25. – С. 194198. Грамматика русского языка: В 2 т. Т. 1 / Под ред. В. В. Виноградова и др. – М.: Изд-во АН СССР, 1952. – 720 с. Грамматика современного русского литературного языка /под ред. Н. Ю. Шведовой. – М.: Наука, 1970. – 767 с. Гринкова Н. П. Очерки по русской диалектологии / Н. П. Гринкова // Изв. ОРЯС. – 1930. – Т. 3. Даль В. И. О наречиях русского языка / В. И. Даль // Вестник РГО. – 1852. – Ч. IV, кн. I. Денисевич Г. В. Архаические словосочетания в говорах как показатели исторического единства языка / Г. В. Денисевич // Краткие очерки по русскому языку. – Курск, 1970. – С. 196-202. Диалектология и лингвогеография русского языка: Сб. статей. – М.: Наука, 1981. – 155 с. Долгачев И. Г. Особенности ударения в верхнедонских казачьих говорах / И. Г. Долгачев // Исследования и статьи по русскому языку. – Волгоград, 1967. – С. 212-218. Долгих А. И. Семантическая деривация как феномен / А. И. Долгих // Семантические стороны языковых явлений. – Воронеж, 1989. – С. 72 –79. Жбанкова Т. С. Названия посуды в рязанских говорах / Т. С. Жбанкова // Вопросы русского языкознания. – Рязань, 1962. – Т. XXX. – С. 133-147. Жигулева В. К. К иллюстрациям. Мудрость народная: Жизнь человека в русском фольклоре: В 10 вып. Вып. 1. Младенчество. Детство. / В. К. Жигулева. – М., 1991. – 589 с. Жуковская Л. П. Типы лексических различий в диалектах русского языка / Л. П. Жуковская // Вопросы языкознания. – М., 1957. – С. 102-111. Зеленин Д. К. Избранные труды. Очерки русской мифологии: Умершие неестественной смертью и русалки / Д. К. Зеленин. – М.: Индрик, 1995. – 432 с.

Зеленин Д. К. Избранные труды. Статьи по духовной культуре / Д. К. Зеленин. – М.: Индрик, 1994. – 400 с. Земская В. В. К истории деепричастий в южнорусских и среднерусских говорах: автореф. дис. … канд-а филол. наук: 10. 02. 01 / В. В. Земская; Челябинск, 1950. Зотов Г. В. Некоторые материалы к словарю Калужской области / Г. В. Зотов // Труды / Владимир. гос. пед. ин-т. – Владимир, 1964. – С. 108-114. Иванова А. Ф. К вопросу о северозападном направлении изоглосс на территории Московской области / А. Ф. Иванова // Проблема исторической лексикологии и семасиологии русского языка. – М., 1977. – Вып. 8. – С. 54-59. Иванова А. Ф. К изучению лексики народных говоров Московской области / А. Ф. Иванова // Труды / Владимир. гос. пед. ин-т. – Владимир, 1964. – С. 98- 107. Кайсаров А. С. Мифы древних славян / А. С. Кайсаров, А. Г. Глинка, Б. А. Рыбаков. – Саратов: Надежда, 1993. – 320 с. Казак М. Ю. Интегративная теория словообразовательного гнезда: грамматическое моделирование; квантитативные аспекты; потенциал; прогнозирование / М. Ю. Казак. – Белгород: Изд-во Белгородск. гос. ун-та, 2004. – 300 с. Карпов А. Н. Отонимная лексика в словаре русских пчеловодов / А. Н. Карпов // Русистика: проблемы, достижения, перспективы. – Тула, 2003. – С. 5-8. Карпова И. А. Неславянские наименования емкостей для сыпучих и жидких веществ в русском языке (лингвоисторический аспект): автореф. дис. … канд-а филол. наук: 10. 02. 01 / И. А. Карпова. – Орел, 1994. – 19 с. Кваша Л. Ю. К проблеме реконструкции лексического состава диалекта XVXVI вв. / Л. Ю. Кваша // Труды / Моск. гос. пед. ин-т. М., 1973. – С. 156171.

Коготкова Т. С. Русская диалектная лексикология / Т. С. Коготкова. – М.: Наука, 1979. – 335 с. Комшилова Е. А. О работе по собиранию материала для словаря народных говоров Московской области / Е. А. Комшилова // Труды / Владимир. гос. пед. ин-т. – Владимир, 1964. – С. 86-97. Кретова В. Н. К вопросу о нейтрализации синонимов в русских народных говорах / В. Н. Кретова // Краткие очерки по русскому языку. – Курск, 1970. – С. 210-214. Кретова В. Н., Овчинникова О. К. Литературный язык как источник лексической синонимии в диалекте / В. Н. Кретова, О. К. Овчинникова // Краткие очерки по русскому языку. – Курск, 1966. – Т. 25. – С. 179-185. Крупянская В. Ю. Культура и быт рабочих горнозаводского Урала: Конец XIX – нач. XX в. /В. Ю. Крупянская, Н. С. Полищук. – М.: Наука, 1971. – 288 с. Крючкова О. Ю. Взаимодействие лексической деривации в процессах словопроизводства / О. Ю. Крючкова // Русское слово в языке и речи : докл. общерос. конф. , Брянск, 2000 г. / Брянск. гос. пед. ун-т.; под ред. А. Л. Голованевского. – Брянск: БГПУ, 2000. – С. 111-116. Кудряшова Р. И. Специфика языковых процессов в диалектах изолированного типа (на материале донских казачьих говоров Волгоградской области): автореф. дис. … д-ра филол. наук: 10. 02. 01 / Р. И. Кудряшова. – Волгоград, 1998. – 61 с. Кузина Г. В. Лексика одежды: названия головных уборов в орловских говорах (структурно-семантический аспект): автореф. дис. … канд. филол. наук: 10. 02. 01 / Г. В. Кузина. – Орел, 2001. – 18 с. Кузнецова О. Д. Случаи лексиколизации в говорах русского языка / О. Д. Кузнецова // Краткие очерки по русскому языку. – Курск, 1970. – С. 203209. Курганская Н. И. Мотивированность диалектного слова / Н. И. Курганская // Русское слово в языке и речи: докл. общерос. конф., Брянск, 2000 г. /

Брян. гос. пед. ун-т.; под ред. А. Л. Голованевского. – Брянск: БГПУ, 2000. – С. 228-231. Левкиевская Е. Е. Славянский оберег. Семантика и структура / Е. Е. Левкиевская. – М.: Индрик, 2002. – 336 с. Лопатин В. В. Нулевая аффиксация в системе русского словообразования/ В. В. Лопатин // Вопросы языкознания. – 1966. – № 1. – С. 76-87. Лосев А. Ф. Самое само / А. Ф. Лосев. – М.: ЭКСМО-Пресс, 1999. – 1024 с. Лутовинова И. С. Синонимы и лексические параллелизмы в названиях кушаний / И. С. Лутовинова // Псковские говоры. – Псков, 1968. – Вып. 2. Максимов В. И. Суффиксальное словообразование имен существительных в русском языке / В. И. Максимов. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1975. – 224 с. Максимова Л. И. Предметно-бытовая лексика Среднего Приишимья (к вопросу о диалектной основе русских старожильческих говоров Сибири): автореф. дис. … канд. филол. наук: 10. 02. 01 / Л. И. Максимова. – Л., 1976. – 20 с. Маслов В. Г. Лексико-фразеологическая система современного говора: автореф. дис. .. д-ра филол. наук: 10. 02. 01 / В. Г. Маслов. – Уфа, 2000. – 34 с. Маслов В. Г. Лексическая семантика современного говора (к проблеме региональной синонимии): автореф. дис. … канд. филол. наук: 10. 02. 01 / В. Г. Маслов. – М., 1981. – 17 с. Маслова В. А. Лингвокультурология: учеб. пособие / В. А. Маслова. – М.: Академия, 2004. – 208 с. Матусевич М. И. Введение в общую фонетику / М. И. Матусевич. – Учпедгиз, 1959. – 135 с. Мельниченко Г. Г. Некоторые лексические группы в современных говорах на территории Владимиро-Суздальского княжества XII-нач.XIII в. / Г. Г. Мельниченко. – Ярославль: Верх. – Волж. кн. изд-во, 1974. – 27 с. Моисеенко М. Ф. Существительные с нулевым суффиксом и суффиксом – к(а) в русских говорах Казанского Поволжья / М. Ф. Моисеенко // Вопросы грамматики и лексикологии русского языка. – Казань, 1964.

Нейштадт В. И. Суффикс единичности – ин(а) / В. И. Нейштадт // Докл. и сообщ. Инст. языкознания. – М., 1953. – Т. 4. Образование севернорусского наречия и среднерусских говоров. По материалам лингвист. географии / К. Ф. Захарова [и др.]. – М.: Наука, 1970. – 456 с. Омельченко Л. И. Из наблюдений над синонимической лексикой в говорах Иркутской области / Л. И. Омельченко // Труды / Иркутск, 1966. Островский А. Н. Полн. Собр. Соч. в 12 т. Т. 10 / А. Н. Островский. – М., 1978. – 719 с. Пожарицкая С. К. Русская диалектология: учебник / С. К. Пожарицкая. – М.: Изд-во МГУ, 1997. – 168 с. Попова М. Л. Категория собирательности имен существительных в древнерусском языке: автореф. дис. … канд. филол. наук: 10. 02. 01 / М. Л. Попова. – Л., 1955. Прохорова О. Г. К истории изучения словообразования в русских народных говорах / О. Г. Прохорова //Лексика русских народных говоров. М. – Л.: Наука, 1966. – С. 126-150. Рогожникова Р. П. Варианты слов в русском языке / Р. П. Рогожникова. – М.: Просвещение, 1966. – 160 с. Русские / В. А. Александров [и др.]. – М.: Наука, 1997. – 828 с. Рыбников П. Приложение к песням, собранным П. Рыбниковым. (Ч. IV. Об особенностях Олонецкого поднаречия) / П. Рыбников. – СПб., 1867. Сахарный Л. В. Словообразование личных имен существительных в русских говорах Среднего Урала / Л. В. Сахарный // Вопросы истории и диалектологии русского языка. – Свердловск, 1963. Сахаров А. Н. Русская деревня XVIII в.: По материалам патриарш. хоз-ва /А. Н. Сахаров. – М.: Наука, 1966. – 230 с. Свешникова Н. В. Деминутивы с суффиксом –УШК в русских говорах / Н. В. Свешникова // Русское слово в языке и речи: докл. Ощерос. Конф.,

Брянск, 2000г. / Брянск. гос. пед. ун-т.; под ред. А. Л. Голованевского. – Брянск: БГПУ, 2000. – С. 249-252. Секретарь Л. А. Новгородская береста / Л. А. Секретарь, Л. А. Филиппова // Лес и человек 1987. – М., 1986. Селиванов Г. А. Лексикологические заметки о южнорусских говорах / Г. А. Селиванов // Исследования и статьи по русскому языку. – Волгоград, 1967. – С. 219-241. Селищев А. М. Диалектологический очерк Сибири / А. М. Селищев. – Иркутск, 1921. – Вып. I. Силина В. Б. Некоторые аспекты изучения диалектных словообразовательных моделей в связи с проблемой суффиксальной вариантности / В. Б. Силина // Тезисы докладов на X диалектологическом совещании. – М., 1965. Симина Г. Я. Пинежский говор: материалы по русской диалектологии /Г. Я. Симина. – Калининград. гос. пед. ун-т., 1976. – 172 с. Симина Г. Я. Пинежье: очерки по морфологии пинеж. говора /Г. Я. Симина. – Л.: Изд-во ЛГУ, 1970. – 131 с. Симина Г. Я. Семантические диалектизмы и условия их образования (по материалам пинежского говора) / Г. Я. Симина // Диалектная лексика 1979. – Л.: Наука, 1982. – С. 110-118. Симина Г. Я. Структура производного слова в диалекте (К вопросу о связи словообразования и семантики) / Г. Я. Симина // Диалектная лексика 1977. – Л.: Наука, 1979. – С. 122-128. Собинникова В. И. Диалекты и просторечье в составе нацианального языка. /В. И. Собинникова. – Воронеж: Изд-во ун-та, 1992. – 102 с. Сороколетов Ф. П. К вопросу о системных отношениях в лексике народных говоров / Ф. П. Сороколетов // Диалектная лексика 1975. – Л.: Наука, 1978. – С. 14-24. Сороколетов Ф. П. Очерки по русской диалектной лексикографии /Ф. П. Сороколетов, О. Д. Кузнецова. – Л.: Наука, 1987. – 228 с.

Срезневский И. И. Замечания о материалах для географии русского языка / И. И. Срезневский //Вестник ИРГО. – СПб, 1851. – Ч. 1. – Кн. 1. Судаков Г. В. Были о словах и вещах / Г. В. Судаков. – Архангельск: Сев.зап. кн. изд-во, 1988. – 267 с. Сударев В. Г. Плетеные изделия / В. Г. Сударев, Е. В. Панков // Лес и человек 1986. – М., 1985. Суперанская А. В. Общая терминология: вопр. теории /А. В. Суперанская [и др.]. – М.: Наука, 1988. – 243 с. Сыромля М. В. К вопросу о суффиксальном образовании имен существительных / М. В. Сыромля // Труды / Архангельский пед. ин-т. – Архангельск, 1959. – Вып. 3. Тихонов А. Н. Роль гнезд однокоренных слов в системной организации русской лексики: отраж. синонимия; отраж. омонимия; отраж. антонимия /А. Н. Тихонов, А. С. Пардаев. – Ташкент: Фан, 1992. – 139 с. Толстой Н. И. Избранные труды. Т. 1. Славянская лексикология и семасиология / Н. И. Толстой. – М.: Языки русской культуры, 1997. – 520 с. Топоров В. Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное / В. Н. Топоров. – М.: Прогресс-Культура, 1995. – 624 с. Торопцев И. С. Ономасиологический аспект деривации и проблема интеграции деривационных форм / И. С. Торопцев // Труды / Тамбов / Тамбов. гос. пед. ин-т. – Тамбов, 1984. – С. 24-44. Торопцев И. С. Суффиксальное словопроизводство имен существительных, обозначающих лиц мужского пола в говоре с. Коршева Бобровского района Воронежской области / И. С. Торопцев // Уч. зап. / Борисоглеб. гос. пед ин-т. – Борисоглебск, 1958. – Вып. IV. Трапезников Ф. Ф. Плетение ивового прута и бересты /Ф. Ф. Трапезников. – 2-е изд., стереотип. – М.: Нива России, 1995. – 192 с. Улуханов И. С. Словообразовательная семантика в русском языке и принципы её описания / И. С. Улуханов. – М.: Наука, 1977. – 256 с.

Уфимцева А. А. Лексическое значение /А. А. Уфимцева. – М.: Наука, 1986. – 239 с. Филин Ф. П. Исследование о лексике русских говоров: по материалам сельскохозяйственной терминологии / Ф. П. Филин. – М. – Л., 1936. Филин Ф. П. О составлении диалектологических словарей славянских языков / Ф. П. Филин // Славянское языкознание. V Международный съезд славистов. – М., 1963. – 328 с. Филин Ф. П. Проект словаря русских народных говоров / Ф. П. Филин // – М. – Л.: Издательство Академии наук СССР, 1961. – 198 с. Федотов Г. Я. Бондарное дело /Г. Я. Федотов. – М.: Культура и традиции, 2000. – 248 с. Флоренский П. А., священник. Сочинения. В 4 т. Т. 1. /П. А. Флоренский. – М.: Мысль, 1994. – 797 с. Флоренский П. А., священник. Сочинения. В 4 т. Т. 3 (1). / П. А. Флоренский, священник. – М.: Мысль, 2000. – 621 с. Флоренский П. А. Статьи и исследования по истории и философии искусства и археологии / П. А. Флоренский. – М.: Мысль, 2000. – 446 с. Фролова Л. И. Категория собирательности имен существительных в русском языке: автореф. дис. … канд. филол. наук: 10. 02. 01 / Л. И. Фролова. – Л., 1950. Херольянц Р. В. Заметки о полисемии в народном говоре / Р. В. Херольянц // Краткие очерки по русскому языку. – Курск, 1966. – Т. 25 – С. 186-193. Хильманович Г. И. О лексической омонимии в народных говорах / Г. И. Хильманович // Краткие очерки по русскому языку. – Курск, 1970. – С. 215-220. Черных П. Я. Сибирские говоры / П. Я.Черных. – Иркутск: Иркутское кн. изд-во, 1953. – 96 с. Шанский Н. М. Очерки по русскому словообразованию и лексикологии /Н. М. Шанский. – М.: Учпедгиз РСФСР, 1959. – 246 с.

Шмелев Д. Н. Избранные труды по русскому языку/ Д. Н. Шмелев. – М.: Языки славянской культуры, 2002. – 888 с. Шмелев Д. Н. Очерки по семасиологии русского языка /Д. Н. Шмелев. – М.: Просвещение, 1964. – 277 с. Шмелев Д. Н. Современный русский язык: Лексика: учеб. пособие / Д. Н. Шмелев. – М., 1977. Этерлей Э. Н. Из истории русской метрологической лексики. Названия хлебных мер / Э. Н. Этерлей // Диалектая лексика 1973. – Л. : Наука, 1974. – С. 9-27. Этерлей Э. Н. Об этнографизмах и их месте в диалектном словаре / Диалектная лексика 1974. – Л.: Наука, 1976. – С. 13-25. Этнография русского крестьянства Сибири, XVII - середины XIX в. /Отв. ред. В. А. Александров. – М.: Наука, 1981. – 270 с. Этнография русского населения Сибири и Средней Азии: Сб. статей. /Отв. ред.: Г. С. Маслова [и др.]. – М.: Наука, 1969. – 276 с. Юмсунова Т. Б. Язык семейских – старообрядцев Забайкалья / Т. Б. Юмсунова. – М.: Языки славянской культуры, 2005. – 288 с. Словари Аникин А. И. Этимологический словарь русских диалектов Сибири: заимствования из уральских, алтайских и палеоазиатских языков / А. И. Аникин. – 2-е изд., исправ. и доп. – М.: Наука, 2000. – 768 с. Архангельский областной словарь: Вып. 10. Готовым-Дело / Под ред. О. Г. Гецовой. – М.: Наука, 1999. – 479 с. Архангельский областной словарь: Вып. 11. Деловатой-Дороботаться / Под ред. О. Г. Гецовой. – М.: Наука, 2001. – 479 с. Беляева О. П. Словарь говоров Соликамского района Пермской области / О. П. Беляева. – Пермь: Пермский гос. пед. ин-т, 1973. – 706 с. Богуславский В. В. Тульские древности: энцикл. словарь-справочник / В. В. Богуславский. – Тула: Рус. лексикон, 1995. – 287 с.

Большой толковый словарь донского казачества / Редкол.: В. И. Дегтярев [и др.] – М.: ООО "Русские словари": ООО "Изд. Астрель": ООО "Изд. АСТ", 2003. – 608 с. Большой толковый словарь русского языка / Под ред. С. А. Кузнецова. – СПб.: Норинт, 1998. – 1536 с. Бухарева Н. Г. Словарь фразеологизмов и иных устойчивых словосочетаний русских говоров Сибири / Н. Г. Бухарева, А. И. Федоров. – Новосибирск: Наука, 1972. – 207 с. Гецова О. Г. Проект Архангельского областного словаря /О. Г. Гецова. – М.: Изд-во МГУ, 1970. – 214 с. Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: современное написание: В 4-х т. /В. И. Даль. – М.: ООО "Изд. АСТ": ООО "Изд. Астрель", 2002. Т. 1-4. Демидова К. И. Системный словарь предметно-обиходной лексики говоров Талицкого района Свердловской области: учеб. пособие / К. И. Демидова. – Свердловск: Свердловский гос. пед. ин-т., 1986. – 103 с. Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь /Г. Дьяченко. – М.: Изд. отд. Московского патриарха, 1993. – 1120 с. Иркутский областной словарь: Вып. 1. А-Куячить /Н. А. Бобряков [и др.]. – Иркутск: Иркутский гос. пед. ин-т, 1973. – 240 с. Карпов А. Н. Пчеловодческий словарь /А. Н. Карпов.–М.: Рус. яз., 1997. – 385 с. Кузнецова А. И. Словарь морфем русского языка /А. И. Кузнецова, Т. Ф. Ефремова. – М.: Рус. яз., 1986. – 1136 с. Лесная энциклопедия: В 2-х т. /Гл. ред. Г. И. Воробьев. – М.: Сов. энциклопедия, 1985-1986. –Т. 1-2 Лингвистический энциклопедический словарь /Гл. ред. В. Н. Ярцева. – М.: Сов. энциклопедия, 1990. – 685 с. Малеча Н. М. Словарь говоров уральских (яицких) казаков: В 4-х т. /Н. М. Малеча. – Оренбург: Оренбургское кн. изд-во, 2002-2003. – Т. 1-4.

Маслов В. Г. Словарь говора Добринки /В. Г. Маслов. – Шуя: Изд-во гос. пед. ин-та, 1993. – 177 с. Материалы для фразеологического словаря говоров Северного Прикамья / Авт. – сост. К. Н. Прокошева. – Пермь: Изд-во гос. пед. ин-та, 1972. – 114 с. Нефедова Е. А. Экспрессивный словарь диалектной личности /Е. А. Нефедова. – М.: Изд-во МГУ, 2001.- 144 с. Опыт словаря говоров Калининградской области / Т. В. Кириллова [и др.]. Калинин, 1972. – 1312 с. Псковский областной словарь с историческими данными / Вып. 6. Вылатать – Глуш / редкол.: А. С. Герд и др. – Л.: ЛГУ им. А. А. Жданова, 1984. – 194 с. Псковский областной словарь с историческими данными /Вып. 7. Глушитель– Грандина/ Сост. Н. Г. Арзуманова и др. – Л.: ЛГУ им. А. А. Жданова, 1986. – 183 с. Розенталь Д. Э. Словарь-справочник лингвистических терминов /Д. Э. Розенталь, М. А. Теленкова. – 3-е изд., испр. и доп. – М.: Просвещение, 1985. – 399 с. Россия: энцикл. словарь / под ред. К. К. Арсеньева, Ф. Ф. Петрушевского. – Л.: Лениздат, 1991. – 922 с. Русская изба: внутреннее пространство, убранство дома, мебель, утварь: иллюстрированная энцикл. /Авт. – сост.: Д. А. Баранов и др. – СПб.: Искусство, 1999. – 375 с. Словарь брянских говоров. Вып. 5. Д-Ж / Сост. Т. Г. Аркадьева и др. – Л.: Ленинградский гос. пед. ин-т, 1988. – 76 с. Словарь вологодских говоров: И-К: учеб. пособие по рус. диалектологии / Сост. Г. А. Дружинина и др. – Вологда: Вологод. гос. пед. ин-т, 1987. – 126 с. Словарь говоров старообрядцев /семейских/ Забайкалья / Под ред. Т. Б. Юмсуновой. – Новосибирск: СО РАН, 1999. – 539 с.

Словарь древнерусского языка XI–XIV вв.: В 10 т. Т.2 /Гл. ред. Р. И. Аванесов. – М.: Рус. яз., 1989. – 494 с. Словарь древнерусского языка XI–XIV вв.: В 10 т. Т.3 /Гл. ред. Р. И. Аванесов. – М.: Рус. яз., 1990. – 511 с. Словарь орловских говоров: А (Абатур) – В (Веревчатый): учеб. пособие по русской диалектологии /Ярославль: Яросл. гос. пед. ин-т, 1989. – 159 с. Словарь орловских говоров: В (Веред) – Г (Гологолка): учеб. пособие по русской диалектологии / Ярославль: Яросл. гос. пед. ин-т, 1989. – 160 с. Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей: В 5 вып. Вып. 4. (Необрятный – Подузорник) / Под ред. А. С. Герд. – СПб.: Изд-во СПб ун-та, 1999. – 685 с. Словарь русских говоров Кузбасса / Под ред. Н. В. Журавской, О. А. Любимовой. – Новосибирск: Новосиб. гос. пед. ин-т, 1976. – 233 с. Словарь русских говоров на территории Мордовской АССР: М-Н: учеб. пособие по русской диалектологии / сост. Т. В. Михалева и др. – Саранск: Мордовский гос. ун-т им. Огарева, 1986. – 129 с. Словарь русских говоров Прибайкалья. Вып. 2. К–Н / Сост. Ю. И. Кашевская и др. – Иркутск: Изд-во ун-та, 1987. – 129 с. Словарь русских говоров Прибайкалья. Вып. 3. О–Р / Сост. К. Б. Воронцова и др. – Иркутск: Изд-во ун-та, 1988. – 151 с. Словарь русских говоров Прибайкалья. Вып.4. С–Я / Сост. Ю. И. Кашевская и др. – Иркутск: Изд-во ун-та, 1989. – 143 с. Словарь русских говоров Сибири: В 2 т. / Под ред. А. И. Федорова. – Новосибирск: Наука, 1999-2001. – Т.1-2. Словарь русских говоров Среднего Урала. Т. 2. К–Н / Авт.–сост. Я. В. Волоскова и др. – Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1971. – 214 с. Словарь русских говоров Среднего Урала. Т. 6. Скамейка-Хиркать / Авт.– сост. Ю. П. Алабугина и др. – Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1987. – 156 с.

Словарь русских говоров Среднего Урала. Т. 7. Чабура-Ямной / Авт.–сост. Ю. П. Алабугина и др. – Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1988. – 188 с. Словарь русских говоров Среднего Урала: дополнения / Под ред. А. К. Матвеева. – Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 1996. – 580 с. Словарь русских говоров южных районов Красноярского края / Ред.–сост. В. Н. Рогова и др.– 2-е изд., перераб. и доп. – Красноярск: Изд-во ун-та, 1988. – 444 с. Словарь русских донских говоров: В 3 т. / Ростов н/Д гос. ун-та; Авт.–сост. З. В. Валюсинская и др. – Ростов н/Д, 1975-1976. – Т. 1-3. Словарь русских народных говоров / Под ред. Ф. П. Филина. – М.–Л.: Наука, 1965-1998. – Вып. 1-32. Словарь русских старожильческих говоров средней части бассейна р. Оби: дополнение: В 2 ч. / Сост. Г. М. Чигрин и др. – Томск: Томск. гос. ун-т им. Куйбышева, 1975. – Т. 1-2. Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 1 (А-Б) / Под ред. Р. И. Аванесова. – М.: Наука, 1975. – 275 с. Словарь русского языка XVIII в.: В 9 вып. / Под ред. Ю. С. Сорокина. – Л.: Наука, 1984-1996. – Вып. 1-9. Словарь смоленских говоров. Вып.1. (А-Б) / Под ред. А. И. Ивановой и др. – Смоленск: Смол. гос. пед. ин-т им. Маркса, 1974. – 310 с. Словарь смоленских говоров. Вып. 2 / Под ред. А. И. Ивановой. – Смоленск: Смол. гос. пед. ин-т им. Маркса, 1981. – 320 с. Словарь современного русского народного говора: / д. Деулино Рязанского района Рязанской области / Под ред. И. А. Оссовецкого. – М.: Наука, 1969. – 612 с. Сомов В. П. Словарь редких и забытых слов / В. П. Сомов. – М.: Астрель, 2001. – 605 с. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. / М. Фасмер. – 2е изд., стереотип. – М.: Прогресс, 1986. – Т. 1-4. Справочник мер. – М.: Внешторгиздат, 1956. – 223 с.

Черных П. Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка: В 2 т. / П. Я. Черных. – 3-е изд., стереотип. – М.: Рус. яз., 1999. – Т. 1-2. Ярославский областной словарь: К–Лиова: учеб. пособие / Сост. М. Н. Бородина и др. – Ярославль: Ярослав. гос. пед. ин-т им. Ушинского, 1986. – 131 с. Ярославский областной словарь: Липень–учить: учеб. пособие / Сост. А. В. Громов и др. – Ярославль: Ярослав. гос. пед. ин-т им. Ушинского, 1987. – 154 с. Ярославский областной словарь: О-Пито: учеб. пособие / Сост. М. Н. Бородина и др. – Ярославль: Ярослав. гос. пед. ин-т им. Ушинского, 1989. – 106 с. Ярославский областной словарь: Питок–Ряшка: учеб. пособие / Сост. М. Н. Бородина и др. – Ярославль: Ярослав. гос. пед. ин-т им. Ушинского, 1989. – 145 с.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение 1 ИНДЕКС ДИАЛЕКТНЫХ НАИМЕНОВАНИЙ БЫТОВЫХ ЕМКОСТЕЙ бук

горла′ч

бура′к

гуве′нник

арши′нка

бурачо′к

гуме′нник

арши′нница

бу′ртас

А

Д

бу′ч/е/ница

дежа′

баде′йка

бучи′ло

де′жечка

бадья′

бучо′к

де′жка

Б

дже′мбель

бакау′шка

В

бари′/ы/ло

ви′ча

доёнка

бельеву′ша

водя′нка

дои′лень

бере′стеник

выставу′шка

дои′льница

бере′стенка

вя′нтель

дои′льник

бе′ре′сте′нь

вятловка (удар.?)

до′йка

бере′стовка

вя′харь

до′йник

берестя′н

вя′хиль

дойни′ца

берестя′ник

вя′хирь

долблёнка

берестя′нка

вя′холь

долбня′

би′тка

Г

долбу′ша

бито′к

га′ранец

долбу′шка

би′чка

га′ренец

долбя′нка

бокову′ша

га′рец

дошни′к

боку′ра

га′рнец

дублёнка

болтыха′лка

га′рничек

дубля′нка

бо′чка

гарцо′вка

ду′бник

булука′лка

га′рчик

дубо′вка

бу′лькалка

горла′н

дубя′нка

ду′пелка

када′

ко'ренек

ду′пленка

ка′дец

корени'к

дупе′лька

ка′дица

коре'ница

ду′пелько

ка′дка

коре'нни'к

дупёлка

ка′дочка

коренова'тик

дупёлко

ка′дца

коренова'тка

дуплы′шко

каду′лечка

корену'ха

дупля′нка

каду′ль

корену'шка

дупля′ночка

каду′лька

корзи'на

каду′ля

корзи'на столовая

каду′шечка

корзи'нка

каду′шинка

корневи'к

жбан

каду′шка

корневу'шка

жба′нка

каду′шна

корнова'тик

жбано′к

кадущёнка

корнова'тка

жба′нт

кадчо′нка

корню'шка

жба′нчик

кадь

ко'роб

жбану′шка

кату′/ы′/ль

коробе'йка

ка′ца

коробе'нь

зи′мбиль

ка′шник

коробе'ц

зобе′нечка

квашня′

коро'бка

зобе′нька

козобе′нок

коро'бочка

зобёнка

колы′шка

короби'шко

зо′бник

ко′ноб

коробчо'нка

зобни′ца

ко′нобь

коробья'

зобня′

ко′но′/я/вка

корча′га

зубёнка

корена'вка

коря'нка

И

корена'вочка

кош

изва′ра

коренева'тик

коша'ль

кореневи'к

кошеле'нко

Е ершо′вые корзинки Ж

З

К

коше'лик

кузово'к

лю′лька

кошели'на

кузо'вчик

М

кошели'шко

ку'фа

махо′тка

кошелу'шка

Л

медови'к

коше'ль

лабзе'нь

медо'вица

коше'лька

лаго'вка

медо'вница

ко'шик

лагу'н

ме'ра

кошни'ца

лагу'на

ме'рка

кошо'ва

лагу'нец

ме'рник

кошо'вка

лагуни'ще

ме'рочка

кошо'вок

лагу'нка

му'чник

кошо'вочка

лагу'нчик

му'чница

кошо'к

лагу'нь

кошо'лка

лагу'нья

наберу'ха

кошу'ля

лагу'т

набира'шка

кри′/ы′/нка

лагу'шка

наби'рка

ку'же'нечка

лагушо'к

наби'ро'к

ку'же'нька

ла'збень

набиро'ха

ку'жка

ла'т/д/ка

набиру'ха

ку'жня

лачбе'нь

набиру'шка

ку'зов

лаща′

набо'рыш

кужо'к

ли'пка

нако'плина

кужо′мка

ли'повка

нако'плины

кужо'ночка

липо'вочка

нале'вка

куз

лову'шка

нали'вка

кузе'нечка

ложбе'нь

наливу'ха

ку'зов

лукно'

наме'рник

кузове'ня

луко'шечко

наро'тка

кузо'вка

луко'шко

наса'дка

кузо'вня

луто'шка

насы'пка

Н

нили'вка

передо'йка

плету'шка

носни'к

перере'з

подо'ина

носничо'к

перере'зка

подо'йка

но'чва

перере'зок

подо'йница

но'чвы

переру'б

поставе'ц

ночёва

пересе'к

поставня'

ночёвка

пересе'ка

поставо'к

ночёвки

перети'рка

поставу′ха

ночёвочка

перети'рок

поставу′шка

ночёвочки

песте'рка

пудови'к

ночни'к

пестеро'к

пудовичо'к

ношни'к

песте'рочка

пудо'вка

О

пестерю'шка

обдери'ха

пе'сте'рь

обре'з

пестярю'ха

разва'рочная бочка

обре'зка

пехте'ля

разре'з

овся'ни'ца

пе'хтерек

разру'б

окорёнок

пехте'рец

рассе'к

опа'рница

пе'хте'рь

расти'рыш

оплету'ха

пеще'рик

рости'льник

оси'новка

пеще'рка

рости'льничек

отливу'шка

пещеро'к

Р

С

пе'щур

сапе'тка

плагу′шка

пещёрка

свива'лка

пахо'тка

пивова'рка

сева'лка

пахта'лка

пивова'рница

сева'льник

пахта'льница

пиро'жница

се'вка

пахта'ница

плетену'шка

селедо'вка

пахта'нка

плетёнка

сельдяни'на

пахту'шка

плету'/ю/ха

сельдя'нка

П

се'льница

толку'шка

се'яльница

треско′вка

скали'на

ту'е/я/с

скобка'рь

туе/я/со'к

ско'лотень

тюша'нка

соли'ло

У

солони′к

укла'дка

солони′ца

уша'к

со′льница

уша'нка

соля′нка

уша'т

соповка

ушати'к

сороко/в/у'ша став

Ч

ста'вец

черпа'н

ставешо'к

черпня'

ста'вчик

черпу'г/х/а

Т

черпу'шка

таску'ша

четверу'ха

твори'лка

чехо′нка

чиле'к

Приложение 2 ЛИТЕРАТУРНЫЕ ИСТОЧНИКИ Абрамов Ф. Деревянные кони; Пелагея. Аксаков С. Т. Детские годы Багрова-внука; Записки оружейного охотника Оренбургской губернии. Акулов И. Касьян Остудный Астафьев В. П. Ода русскому огороду; Последний поклон. Афанасьев Н. Как мужик домовничал; Царевна-лягушка. Бабаевский С. Родимый край. Балашов Д. С. Святая Русь. Белов В. Год великого перелома; Кануны; На вокзале; Письмо; Ржаное; Такая война; Час шестый. Богуславский В. В.Тульские древности. Бунин И. А. Начальная любовь. Винниченко И. Ошибка фабриканта. Войтенко А. Что двор, то говор. Волков О. Погружение во тьму. Воробьев К. Друг мой Момич. Гоголь Н. В. Заколдованное место; Мертвые души. Грибы. В помощь грибникам. – М., 1993 Даль В. И. Бедовик; Война грибов с ягодами; Круговая беседа. Девин И. Трава-мурава. Елкин В. Дерево рассказывает сказки. Есенин С. А. У крыльца в худой логушке деготь; Яр. Калинина Л. Ф. Теплый стан. Караваева А. Двор; Лесозавод. Короленко В. Г. Парадокс. Клюев Н. Разруха.

Кузнецов В. Туесок. Лесков Н. С. Леди Макбет Мценского уезда; Однодум. Личутин В. Фармазон. Максимов В. Семь дней творения. Максимов С.В. Год на Севере; Куль хлеба; Нищая братия. Макеев А. В. Дикий мед / Ежегодник Лес и человек. М., 1985. – С. 49. Маслов В. Восьминка. Мележ И. Дыхание грозы. Мельников-Печерский П. И. В лесах; На горах; Старые годы. Миролюбов Ю. Сакральное Руси. Можаев Б. Мужики и бабы. Наместников А. В. Консервирование плодов и овощей в колхозах и совхозах Некрасов Н. А. В полном разгаре страда деревенская; Мороз Красный нос Носов Е. Живое пламя Островский Н. А. Старое по-новому Ревунов В. Холмы России Редичев С. Дела домашние, дела разные / Наука и жизнь. – 2002, № 11. – С. 115. Русское колдовство Русский народ: его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия Сахаров И. П. Сказания русского народа Смирнов В. А. Сыновья Сычева Л. Параня / Сельская новь. – 2003, № 1. – С. 16 Толстой Л. Н. Казаки Указатель Кустарно-Промышленной выставки 1887 г. в городе Туле (орфография авторов каталога. – И. П.) Федотов Г. Бондарное дело Филатов Л. Про Федота-стрельца, удалого молодца

Черкасов А., Москвина П. Хмель; Черный тополь Чехов А. П. Святою ночью Шаламов В. Воспоминания Шергин Б. Дневник 1945 г.; Пойга и лиса; Сельдяной промысел в Ледовитом океане и Белом море Шмелев И. С. Записки неписателя; Пугливая тишина; Росстани Письмо Шистерова А. / Работница. – 2001, № 7 Щеглов Д. Липкий киллер Этнография русского населения Сибири и Средней Азии

Приложение 3 СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ АОС – Архангельский областной словарь: Вып. 10. Готовым-Дело / Под ред. О. Г. Гецовой. – М.: Наука, 1999. – 479 с. БТСДК – Большой толковый словарь донского казачества / Редкол.: В. И. Дегтярев [и др.] – М.: ООО "Русские словари": ООО "Изд. Астрель": ООО "Изд. АСТ", 2003. – 608 с. БТСРЯ – Большой толковый словарь русского языка / Под ред. С. А. Кузнецова. – С.-П.: Норинт, 1998. – 1536 с. ПОС – Псковский областной словарь с историческими данными / Вып. 6. Вылатать – Глуш /ЛГУ им. А. А. Жданова; редкол.: А. С. Герд и др. – Л., 1984. – 194 с. ПЦССГД – Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь /Г. Дьяченко. – М.: Изд. отд. Московского патриарха, 1993. – 1120 с. СГС(С)3 – Словарь говоров старообрядцев /семейских/ Забайкалья / Под ред. Т. Б. Юмсуновой. – Новосибирск: СО РАН, 1999. – 539 с. СДЯ – Словарь древнерусского языка XI –XIV вв.: В 10 т. Т.2 /Гл. ред. Р. И. Аванесов. – М.: Рус. яз., 1989. – 494 с. СОГ – Словарь орловских говоров: А (Абатур) – В (Веревчатый): учеб. пособие по русской диалектологии /Ярославль, 1989. – 159 с. СРГСУ – Словарь русских говоров Среднего Урала. Т. 2. К-Н / Авт. – сост. Я. В. Волоскова и др. – Свердловск: Изд-во Урал. ун-та, 1971. – 214 с. СРДГ – Словарь русских донских говоров: В 3 т. / Ростов н/Д гос. ун-та; Авт. – сост. З. В. Валюсинская и др. – Ростов н/Д, 1975-1976. – Т. 1-3. СРНГ – Словарь русских народных говоров / Под ред. Ф. П. Филина. – М.Л.: Наука, 1965-1998. – Вып. 1-32. СРЯ – Словарь русского языка XI –XVII вв. Вып.1 (А-Б) / Под ред. Р. И. Аванесова. – М.: Наука, 1975. – 275 с.

ССГ – Беляева О. П. Словарь говоров Соликамского района Пермской области / О. П. Беляева. – Пермь: Пермский гос. пед. ин-т, 1973. – 706 с.