Социологическая критика экономического разума: Текст лекции

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ АЭРОКОСМИЧЕСКОГО ПРИБОРОСТРОЕНИЯ

О. Н. Ноговицин

СОЦИОЛОГИЧЕСКАЯ КРИТИКА ЭКОНОМИЧЕСКОГО РАЗУМА Текст лекции

Санкт-Петербург 2007

УДК 330.8 ББК 65.01 Н72 Рецензенты: доктор философских наук, профессор Санкт-Петербургского государственного университета К. С. Пигров; кандидат философских наук, старший преподаватель Санкт-Петербургского государственного университета Л. В. Шиповалова Утверждено редакционно-издательским советом университета в качестве текста лекции

Н72

Ноговицин О. Н. Социологическая критика экономического разума: текст лекции / О. Н. Ноговицин; ГУАП. – СПб., 2007. – 40 с. Лекция посвящена социологической критике классической, неоклассической и неоинституциональной экономической теории. Предназначена студентам, изучающим философию.

УДК 330.8 ББК 65.01 Учебное издание Ноговицин Олег Николаевич СОЦИАЛЬНАЯ КРИТИКА ЭКОНОМИЧЕСКОГО РАЗУМА Текст лекций Редактор А. В. Подчепаева Верстальщик С. В. Барашкова

Сдано в набор 21.02.07. Подписано в печать 12.03.07. Формат 60 × 84 1/16. Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л. 2,5. Уч.-изд. л. 2,3. Тираж 100 экз. Зак. № Редакционно-издательский центр ГУАП 190000, Санкт-Петербург, Б. Морская ул., 67

© ГУАП, 2007 © О. Н. Ноговицин, 2007

СОДЕРЖАНИЕ Введение ..............................................................................4 1. Социологическая критика классической и неоклассической экономической теории ...................................................... 13 2. Социологическая критика неоинституциональной экономической теории ................................................................. 24 Заключение ....................................................................... 33 Библиографический список .................................................. 38

3

ВВЕДЕНИЕ Современный научный анализ социально-политических аспектов определения экономического поведения с неизбежностью предполагает многообразие перспектив или точек зрения на реальность общественных (в широком смысле комплекса экономических, политических, правовых, моральных) отношений, которые в свою очередь зависят от конкретной взаимосвязи противоборствующих теоретических позиций по поводу определения самой социальной реальности. Данные образы видения социальной реальности, характерные для различных общественно-научных дисциплин (социология, политология, экономика, философия), отнюдь не являются исключительно нейтральным («объективным») описанием общественных реалий. Напротив, утверждая себя в качестве таковых, они непосредственно вступают в борьбу за распределение символических и материальных выгод от занятия доминирующего положения на рынке экспертных и, как следствие, образовательных услуг – специфической формы обналичивания научного капитала в современном «обществе потребления». Тем не менее создатели теоретических моделей общества, разделенные дисциплинарными границами, – интеллектуалы, все же являются членами общего класса носителей знания, т. е. класса людей, «имеющих дело с производством и распределением символического знания»1, и, по словам Зигмунда Баумана «вовлечены в специфический вид производительной практики, которая задает вполне своеобразный модус существования, позицию по отношению к остальному обществу, понимание собственной роли и набор устремлений (идеализированный образ этой роли). Как раз эти практики, перспективы и устремления и преобразуются посредством теорий в образцовые модели общества»2. Последние в свою очередь «обычно бывают «запаханы» в наружно объективную модель, нарисованную так, что трудно определить ту точку обзора, с которой была увидена картина»3. Данные позиции и специфические теоретические конструкции, им соответствующие, сами по себе отнюдь не более релятивны, чем сама реальная практика жизни современных обществ, поскольку именно в ней они находят подтверждение притязаний на научность и объективность собственных методов и претензий на господство. 1 2 3

4

Berger P. L. The Capitalist Revolution. Aldershot: Gower, 1987. P. 66. Бауман З. Свобода. М., 2005. С. 40–41. Там же. С. 41.

Специфическим идеологическим выражением этой борьбы являются господствующие в современной общественной теории, общеизвестные, иногда доходящие в своем политическом инобытии до трансформации в рекламные слоганы, темы, задающие общее поле проблемного анализа, понимания и преобразования социальной реальности. Полученное таким образом проблемное поле, по существу, представляет собой набор тенденций социального развития, дискуссионность которых тем не менее не препятствует их развитию, со стороны выглядящему чуть ли ни фатальным исходом, либо, напротив, единственно возможным и необходимым выбором. Они, как раз и организуют политическое пространство индивидуального и коллективного (на уровне государств) выбора «лучшего», идеального образа социальной взаимосвязи и отражают современную фазу модернизации социума в глобальном масштабе. Среди такого рода тематизаций можно выделить наиболее настоятельные и навязчивые. 1. Тема «конца политики», предполагающая характерную для современного общества редукцию политического к социальному. Несмотря на то, что социально-экономические и административные реформы как в развитых странах, так и в странах с переходной экономикой, на современном этапе глобального развития общества осуществляются посредством политических решений правительств, цели их, напротив, формулируются исходя из трезвого управленческого расчета, растворяющего политическое решение в констатации социально-экономической необходимости поступать так-то и такто. Как следствие политик манифестирует себя в качестве менеджера.4 Необходимо «секуляризовать политику, как секуляризовались все остальные виды деятельности, касающиеся производства и воспроизводства индивидов и групп; отбросить иллюзии сопряженные с властью, с волюнтаристской репрезентацией политического искусства как программы освобождения и обетования счастья».5 Политическое искусство как искусство нахождения консенсуса в борь4

См.: Gray A., Jenkins B. From Public Administration to Public Management: Reassessing a Revolution? // Public Administration. 1995. Vol. 73. № 1. P. 86; Osborne D., Gaebler T. Reinventing Government. How the Entrepreneurial Spirit is Transforming the Public Sector. New York [et al.]: A Plume Book, 1992; Rhodes R Understanding Governance. Policy Network, Governance, Re-flexivity and Accountability. Buckingham, Philadelphia: Open University Press, 1997; Rosenau J., Czempiel E.-O. (eds.). Governance without Government: Order and Change in World Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 1992 и др. 5 Рансьер Ж. На краю политического. М., 2006. С. 22. 5

бе интересов должно смениться поступательным движением экономического роста и социальных гарантий, постепенного развития, нацеленного на получение удовольствия в настоящем и в границах наличных фаз развития, относительно чего уже всегда имеется естественный консенсус, поскольку он совпадает с реализацией практических нужд каждого гражданина. Социально-экономический рост в качестве цели любой политики должен как бы объединить все слои общества в трезвом осознании того, что для этого нужно делать, и тем самым свести политику к социально-экономическому управлению. Как следствие в данном определении понятие человеческой практики не конкретизируется с точки зрения различения ее социальных и экономических аспектов, и экономическая форма поведения приобретает отчетливый социоантропологический смысл. Понятие Блага совпадает с понятием о социально-экономическом благополучии и, как следствие, границы идентичности и самоидентичности человека понимаются исходя из добровольного принятия им на себя социальных обязанностей (ролей), которое взаимно ограничено правом на постоянное возрастание благополучия каждого отдельного индивида. Экономическое владение (собственность) здесь сводится к праву индивидуального потребления желаемого в социально допустимых формах, поскольку это соответствует общему, практически (по здравому смыслу) релевантному, устремлению. В свою очередь в виду того, что данный консенсус практического (обыденного) определения реальности, в современном обществе обнаруживается в виде глобального рынка спроса и предложения, возникает вторая тема. 2. Тема «конца социального», теоретически развертываемая в виде редукции одновременно и социального, и политического к экономическому. С этой точки зрения современный рынок товаров представляет собой самовоспроизводящуюся систему индивидуального удовлетворения наиболее существенных социальных потребностей индивида, а именно потребности в свободе выбора и потребности в социально безопасной (т. е. общественно допустимой и поощеряемой) форме индивидуации, выделения себя в социальном окружении. Специфика современного рыночного механизма заключается в насыщении рынка потребления максимально разнообразными товарами, способными удовлетворить максимально разнообразные потребности, и, тем самым, разрешить социальный конфликт вкусов, за которыми стоят конкретные потребители. При этом товарный рынок модифицирует сами потребности, производя новые, кото6

рые внедряются в практику повседневной жизни человека, выступая в виде специфических аттракторов, сосредотачивающих в себе желание индивида. Социальный конфликт неравных возможностей потребления в условиях общества потребления разрешается максимизацией различий товаров на потребительском рынке, предоставлением широкого выбора товаров: товаров с одной и той же функцией по различной цене, товаров с различными функциями по равной цене. Разница в социальных статусах индивидов при этом скрывается индивидуализацией на уровне потребления, которая воспринимается потребителями как элемент, выражающий особенность их личности. Иными словами, личная индивидуальность агентов социальных взаимоотношений программируется рынком в форме отношений потребительских товаров, их символической атрибуции посредством фирменных марок, лейблов и других способов индивидуализирующей потребление номинации.6 Формирование идентичности все более и более смещается от трудовой сферы к сфере досуга и потребления. При этом индивидуализация потребления формирует индивидуальный стиль и имидж каждого конкретного человека. Современная экономика, по существу, становится «экономикой потребителя» (а не производителя), где не предложение формирует спрос, а напротив – спрос формирует предложение. Рынок сегментирован, а индивидуальное потребление отражает не только социальные характеристики потребителя, являясь демонстрацией его социального статуса, но и особенности его индивидуального образа жизни. При чем последние сами по себе воспринимаются как специфическое социальное отличие, подвижное и текучее в соответствии с изменением моды и социального самочувствия. «Потребительский рынок стал такой формой контроля, которую контролируемые принимают добровольно и восторженно – и не только благодаря блеску и красоте предлагаемых за послушание наград. Видимо, главная его притягательность – в том, что он предлагает свободу тем, кто в других сферах своей жизни находит только ограничения, нередко воспринимаемые как угнетение. А еще 6 Проблеме «общества потребления» посвящена обширная научная литература. Отметим здесь лишь некоторые, показательные на наш взгляд, работы. Бодрийар Ж. Система вещей. СПб. 1998; Барт Р. Система моды. Статьи по семиотике культуры. М. 2003; Веблен Т. Теория праздного класса. М. 1984; Белл Д. Постиндустриальное общество. М. 1998; Приепа А. Производство теории потребления // Логос. 2001. № 9; Cohen L. A Consumers’ Republic: The Politics of Mass Consumption in Post-War America. Oxf. Press. 2003; Featherstone M. The Body in Consumer Culture L. 1991; Bococ R. Consumption L., N. Y. 1993.

7

более притягательной предлагаемую рынком свободу делает то, что она лишена дефекта, портящего большинство иных ее форм: тот же самый рынок, который предлагает свободу, предлагает и уверенность. Он предлагает индивиду право на «полностью индивидуальный выбор»; однако он же предоставляет и социальное одобрение такого выбора, тем самым изгоняя того беса небезопасности, который отравляет обычно всю радость от суверенной воли»7. С точки зрения адептов идеи «свободного рынка» как условия политической и социальной секуляризации, покоящейся на семантическом смещении в понятии «экономической свободы», последняя совпадает с политической свободой выбора и социальной свободой индивидуализации. Так, согласно Милтону Фридману, «экономическое устройство играет двоякую роль в развитии свободного общества. С одной стороны, свобода экономических отношений сама по себе есть составная часть свободы в широком смысле, поэтому экономическая свобода является самоцелью. С другой стороны, экономическая свобода – это необходимое средство к достижению свободы политической»8. Индивидуальность в подобной перспективе определяется исключительно как ценность, предполагающая интенсивную заботу об индивидуальной отличительности и уникальности, резкое чувство того, что ты одновременно и являешься «собой», и обладаешь «собой» на манер другого собственного имущества. При этом имущество получает символическую ценность исключительно исходя из индивидуальной свободы выбора потребляемого товара и уже не ограничено социальной ролью (разве что покупательной способностью). Здесь сказывается принципиальное различие между социологической трактовкой индивидуальности как функции социальной позиции, и экономической ее трактовкой (включающей как классическую, так и неоклассическую традицию экономической мысли) в виде атомарного рационально действующего индивида, следующего собственному интересу и лишь в минимальной степени подвластного социальным отношениям. Более того, сама индивидуальность получает содержательное определение в зависимости от характера индивидуальных имущественных предпочтений, т. е. приобретает экзогенный характер – ее «внутреннее» всецело определяется «внешним» – вещами, которые она потребляет и социальными символами, способствующими воспроизводству потребле7 8

8

Бауман З. Указ. соч. С. 83. Фридман М. Капитализм и свобода. М., 2005. С. 31.

ния. Как следствие, все подлинно человеческие практики сводятся к практикам потребления, а последние неизбежно индивидуализируются. В этом смысле, например, эксплуатируемая конкретным индивидом марка машины является не просто знаком социального статуса, но сам социальный статус оказывается средством в общей символической организации выражения индивидуальной свободы выбора. Не позиция в социальной структуре является самоценной целью деятельности. Напротив, социальная роль сама по себе оказывается лишь неизбежным дополнением потребительского интереса. Подобная экономическая редукция социального и политического начала естественно разрешается в последней важнейшей теме современных социально-политических дискуссий. 3. Это – тема «либерализации» и сопутствующей ей «глобализации» экономики, что подразумевает при этом, во-первых, минимизацию роли государства в управлении социальными отношениями, и, во-вторых, переинтерпретацию всего поля социальных отношений с точки зрения экономической рациональности. Идея свободного рынка, т. е. «естественной» рыночной регуляции ценообразования, с точки зрения неолиберальной экономической теории предполагает принципиальную возможность демократического решения политических вопросов исключительно экономическими средствами. Главное достоинство рынка видится в том, что пока сохраняется реальная свобода взаимообмена, в большинстве случаев она не позволяет одному лицу вмешиваться в деятельность другого. Потребитель огражден от принуждения со стороны продавца наличием других продавцов. И наоборот, продавец огражден от принуждения со стороны потребителя наличием других потребителей. Та же логика распространяется и на другие сферы социального бытия от производства до образования и художественного творчества. По словам классика неолиберальной мысли уже цитировавшегося нами Милтона Фридмана: «Рынок резко сужает круг вопросов, которые нужно решать политическими средствами, и таким образом сводит к минимуму необходимость непосредственного государственного участия в игре. Характерная особенность действия, осуществляемого через политические каналы, состоит в том, что оно, как правило, требует значительного единообразия или навязывает его. С другой стороны, рынок отличается тем, что допускает широкое разнообразие. Говоря языком политики, рынок представляет собой систему пропорционального представительства. Каждый может, так сказать, проголосовать за цвет своего галстука; ему нет нужды заботиться о том, какие цвета предпочитает большинство, 9

и подчиняться, оказавшись в меньшинстве… Изымая организацию экономической деятельности из-под контроля политической власти, рынок устраняет этот источник принуждения. Он делает экономическую мощь ограничителем политической власти, а не ее подкреплением»9. Политическое решение множества вопросов социальной жизни, и, прежде всего, вопросов, задевающих самоидентичность (честь, гордость) индивида, даже демократическим способом волеизъявления большинства нежелательно, поскольку слишком сильно «напрягает тончайшие нити, связывающие общество в единое целое»10. Иными словами, рынок оказывается идеальной формой социальной связи. Государству отдаются исключительно функции арбитража и нормативного поддержания законопорядка. Очевидно, что подобная позиция требует экономической переинтерпретации и, по существу, реальной рыночной регуляции всего поля социальных отношений, даже если последние сохраняют в себе иные принципы организации и строятся на основе традиционной коллективной морали, символического авторитета и чести. С этой точки зрения рынок уже не только поддерживает индивидуализацию большинства посредством свободы выбора на потребительском рынке, но приписываемая экономическому индивиду инструментальная рациональность (способность свободно и в любой момент ставить цели и действовать при полном осознании причин, находя наиболее эффективные средства), вообще является подлинной основой всякой человеческой деятельности. Подобный взгляд, характерный, по существу, для всей экономической теории, в наиболее откровенной форме можно найти у Гари Беккера, попытавшегося дать неоклассическое экономическое определение практически всем социальным наукам. Он открыто провозглашает то, что только подразумевалось другими экономистами: «Экономический подход сегодня признает, что индивиды максимизируют свою полезность, исходя из базовых предпочтений, медленно изменяющихся во времени, и что поведение различных индивидов координируется явными и неявными рынками… Экономический подход не ограничивается материальными товарами и потребностями, или рынками с монетарными трансакциями, и концептуально не различает главные и второстепенные решения или «эмоциональные» решения и все остальные. В действительности экономический подход задает рамки, применимые 9 Фридман 10

М. Указ. соч. М., 2005. С. 39. Там же. С. 48.

10

к любому человеческому поведению: для всех типов решений и любого социального положения»11. Как замечает Пьер Бурдье: «Ничто более не ускользает от объяснения через «агента-преумножателя»: ни организационные структуры, как предприятия и контракты (по Оливеру Уильямсону), ни парламенты и муниципалитеты, ни институт брака (понимаемый как экономический обмен услугами по производству и воспроизводству) с домашним хозяйством и отношениями между родителями и детьми (по Джеймсу Коулману), ни государство. Такой универсальный способ объяснения, базирующийся на универсальном принципе объяснения, (когда индивидуальные предпочтения считаются экзогенными, упорядоченными и стабильными, а потому не имеющими ни предполагаемого начала, ни возможного будущего) более не знает лимитов»12. Столь радикальный вариант экономической неоклассики только еще более подчеркивает вовсе не очевидную связь традиционных систем социальной организации и волюнтаризма политической власти, от которой якобы спасает свободный рынок, возвращая всем видам социальных взаимоотношений их собственную целерациональную основу в свободном целеполагании свободного деятеля, составляющем «естественную» природу человека вообще. Подобная логика, таким образом, неизбежно предполагает полное освобождение социальных взаимосвязей посредством высвобождения «естественной» природы homo economicus во всемирном масштабе, что собственно и составляет содержание идеи «глобализации» потребительских рынков. Эта идея завершения «модернизации» в форме «глобализации» экономического рынка социальных связей не нова, и в «мягких» вариантах характерна для всех социальных наук. Так Марк Грановеттер вполне оправданно констатирует, что «долгое время большинство социологов, антропологов, политологов и историков полагали, что экономическое поведение было прочно укоренено в социальных отношениях дорыночных обществ, однако с наступлением периода модернизации оно стало гораздо более автономным. Согласно этой позиции, экономика представляет собой все более независимую, обособленную сферу современного общества. Экономические трансакции в ней определяются уже не социальными или родственными обязательствами тех, кто эти трансакции осуществляет, а ра11 Цит. по: Бурдье П. Поле экономики // Социальное пространство: поля и практики. СПб., 2005. С. 158. См. также: Беккер Г. Человеческий капитал. М., 2004. 12 Там же. С. 158–159.

11

циональными расчетами индивидуальной выгоды. Иногда авторы идут еще дальше, утверждая, что теперь мы имеем дело с зеркальным отражением традиционной ситуации: уже не экономическая жизнь подчинена социальным отношениям, а эти отношения становятся эпифеноменом рынка»13. Однако подобная историческая перспектива, по существу, полностью отрицается базовыми допущениями как классической, так и неклассической экономической теории о естественной природе экономической целерациональности. Соответственно определение индивидуальности понимается из определения экономической собственности как индивидуально выбранной формы социальных имущественных отношений, призванной максимизировать индивидуальное удовольствие, и получает законченный вид посредством его «оестетствления», сведения к внеисторической сущности человека самого по себе. Иными словами, перед нами полный концепт основных принципов политического либерализма: свободы как индивидуальной цели деятельности индивида и свободы частной собственности как средства ее достижения. Данное определение человеческой деятельности носит исключительно идеологический характер и построено, таким образом, на ее либеральной трактовке, на специфическом определении всякого человеческого действия из экономического интереса к максимизации прибыли с присущим ему типом рациональности: стремлению к максимальному согласию целей и средств деятельности ради возрастающего увеличения ее эффективности. Понятие индивидуальности здесь практически отождествляется с экономическим понятием о собственности, а последнее в свою очередь легко согласуется с общим юридическим определением собственности в силу совершенной абстрактности последнего. Юридическое определение собственности традиционно принимается исходя из норм Римского права, где собственность рассматривалась как полное и вечное право владения, пользования и распоряжения имуществом.14 А поскольку наличные экономические отношения составляют реальную нормативную форму отношений собственности, то данная нормативная форма, специфицированная в виде конкретных норм права, признается укорененной в самой экономической деятельности. Как 13

Грановеттер М. Экономическое действие и социальная структура: проблема укорененности // Экономическая социология. Т. 3. № 3. 2002. С. 45. www.ecsoc.msses.ru. 14 См.: Суханов Е. А. Лекции о праве собственности. М., 1991; Скловский К. И. Собственность в гражданском праве. М., 1999. 12

следствие, юридические, социальные и экономические определения индивида совпадают в общем идеологическом фантазме его собственного представления о себе как средоточии возможностей быть всем на свете, т. е. владеть всем, что хочется (свобода), а принцип реальности, в качестве зоны оформления данных воображаемых возможностей в действительности, получает количественную форму калькуляции прибылей и потерь (экономическая собственность). Реальность приобретает вид вселенской бухгалтерии, т. е. превращается в чистый фантазм реального, поскольку индивидуальность в таком мире становится переменной величиной в независимом от нее пространстве рыночных трансакций (глобализация). В дальнейшем мы постараемся продемонстрировать, что подобная либерально-глобалистская идеалогия имеет непосредственные основания в самой экономической теории, а точнее в ее наиболее рафинированной, очищенной от всех внешних привнесений социального, политического и морального характера форме: классической и неоклассической теории экономики, а также в лишь по видимости противостоящей ей современной неоинституциональной теории экономических рынков. 1. Социологическая критика классической и неоклассической экономической теории Классическая и неоклассическая экономическая теория, по существу, продолжает утилитаристскую интеллектуальную традицию анализа человеческой деятельности, которая в свою очередь основана на картезианской философии сознания. Экономисты оперируют атомизированной концепцией человеческого действия. Теоретические аргументы изначально отвергают всякое влияние социальной структуры и социальных отношений на производство, распределение и потребление. С этой точки зрения в условиях конкурентных рынков ни производители, ни потребители не способны оказать сколько-нибудь заметного влияния на совокупный спрос или предложение, а значит, на цены и прочие условия торговли. Так, по удачному выражению Альберта Хиршмана, такие идеализированные рынки, на которых действует «множество анонимных покупателей и продавцов, ориентирующихся на цены и снабженных полной информацией…, функционируют без какого бы то ни было длительного человеческого или социального контакта между участниками. В условиях совершенной конкуренции нет места торгу, переговорам, выражению несогласия или взаимному приспосабли13

ванию; различным акторам, связанным контрактными обязательствами, нет необходимости вступать в повторяющиеся или длительные отношения, в результате которых они могли бы лучше узнать друг друга».15 Такого рода атомистическое и «моменталистское» представление о мире составляет базис теории идеальной конкуренции и идеального рынка и представляет собой описание абстрактного механизма, способного обеспечить мгновенную подгонку цен на «мировом абстрактном рынке», где соответственно нет помех его развертыванию. Иными словами, саморегуляция такого рынка, описываемая через понятие равновесия, должна координировать действия индивидов посредством независимого процесса изменения цен. В утилитаристском смысле (достижение пользы при минимальных издержках) это означает, уже отмеченную нами, идеализацию экономической практики в качестве наиболее благоприятного режима социальной связи, избавленного от насилия политического волюнтаризма, что в абстрактном смысле означает открытие сферы социального, в которой социальный порядок устанавливался бы сам собой без посредничества внешних властных инстанций. Уже с точки зрения классического либерализма под влиянием конкурентных рынков устраняются сила и обман, и репрессивные политические структуры оказываются не нужны. Конкуренция определяет условия торговли так, что ее участники-индивиды не могут жульничать. Если торговцы сталкиваются со сложными отношениями недоверия или мошенничества, они просто могут обратиться к огромной массе других торговцев, готовых заниматься бизнесом по рыночным правилам. Как следствие, в классической и неоклассической экономической теории социальные отношения как внутреннее условие работы механизма рыночной конкуренции либо вовсе не рассматриваются, а если рассматриваются то лишь как фактор, мешающий его работе. Как замечает Марк Грановеттер, в связи с этим, «часто цитируют пассаж Адама Смита, где он сетует, что «люди, занимающиеся одним ремеслом, редко собираются вместе даже для забав и развлечений. Если же они все-таки встречаются, то их общение заканчивается сговором против публики или выработкой хитроумного плана по поднятию цен». Описываемая Смитом политика laissez-faire едва ли допускает какое-то 15

Hirschman A. Rival Interpretations of Market Society: Civilizing, Destructive or Feeble? // Journal of Economic Literature. 1982, Vol. 20, № 4. P. 1473. 14

решение этой проблемы, однако сам он предлагал отказаться от правил, обязывающих всех тех, кто занят одним ремеслом, отмечаться в соответствующем публичном реестре. Свободный доступ к подобной информации «связывает между собой индивидов, которые в противном случае никогда не узнали бы друг друга, а также указывает каждому занятому в этом ремесле направление поиска коллег». Примечательно здесь не предписание действий – не вполне неубедительное, – а признание того, что социальная атомизация является предпосылкой совершенной конкуренции»16. Данная теоретическая позиция заставляет экономистов рассматривать традиционные формы экономического обмена, совершаемые посредством взаимного одаривания, как едва прикрытое лицемерие, скрывающее объективные отношения власти. Временной разрыв между даром и ответным даром в традиционных экономиках обеспечивает возможность рассматривать элементы единого акта обмена как проявления щедрости без расчета, что позволяет приостановить действие принципа корыстной заинтересованности и взаимно отдать честь субъектам обмена.17 В традиционном обществе отношения экономического обмена создают пространство для накопления личного, неотделимого от группового, символического капитала, опосредованные отношениями субъектов обмена, а не, напротив, характером приобретаемого в мгновенном акте сделки социально независимых акторов товара. По замечанию Пьера Бурдье: «Особенность «архаической» экономики заключается, видимо, в том, что хозяйственная деятельность не может эксплицитно признать те хозяйственные цели, по отношению к которым она объективно ориентирована: «обожествление природы», не позволяющее рассматривать природу как сырье, а тем самым и деятельность человека – как труд, т. е. борьбу человека с природой, сопрягается здесь с систематическим подчеркиванием символической стороны поступков и производственных отношений, мешая формированию экономики как таковой, т. е. системы, регулируемой законами корыстного расчета, конкуренции или эксплуатации. Сводя такую экономику к ее «объективной» сути, экономизм уничтожает ее специфику, состоящую именно в социально поддерживаемом разрыве между «объективной» сутью производства и обмена и социальным 16 Грановеттер М. Указ. соч. С. 47. www.ecsoc.msses.ru. 17

См.: Мосс М. Эссе о даре // Избранные сочинения. М., 1998; Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000; Батай Ж. Проклятая доля. М., 2004. 15

представлением о них»18. А ведь данные типы обмена, предполагающие подчеркнуто уважительное отношение к партнеру, часто невидимому, как, например, в случае привычки снимать головной убор при входе в дом, составляют важнейший элемент социальных, в том числе и экономических, отношений. Даже в тех немногих «альтернативных» экономических теориях, в которых социальные отношения перестают рассматриваться как помеха рыночной игре, сами они понимаются по модели атомарной деятельности. С этой точки зрения социальные нормы и ценности принимаются за результат интериоризированного в процессе социализации индивидов социального консенсуса. Но поскольку коллективная полезность в этом случае рассматривается по модели индивидуальной полезности, тот факт, что действия экономических акторов определены нормами и ценностями, не мешает последним действовать как атомарным индивидам. Иными словами, реальные социальные отношения, сопряженные с помехами недоверия, обмана, несопоставимости социокультурных форм производства, потребления и обмена, оказывается возможным не учитывать при построении экономической теории. Например, в теории сегментированных рынков труда Майкл Пиоре выводит стиль принятия решений в отдельных сегментах рынка труда из социального происхождения работников. Рациональный выбор, коллективная норма или приказ удовлетворяют происхождению из среднего, рабочего или низшего класса соответственно19. Таким образом, источник ориентации при принятии решений в таких теориях непосредственно извне механическим образом определяет сам акт принятия решения. Социальные воздействия полностью определяют действия акторов и заключены в их сознании на манер механических источников реакций, что позволяет им действовать вполне обособленно, независимо от структурных ограничений рынка и индивидуальной истории формирования предпочтений. Как констатирует Марк Грановеттер: «Даже если экономисты (например, столь разные фигуры, как Харви Лайбенстайн и Гари Беккер) принимают социальные отношения всерьез, они неизменно абстрагируются от истории этих отношений и их связи с другими отношениями, т. е. от их исторической и структурной укорененности. Межличностные связи описываются ими в пре18 19

Бурдье П. Практический смысл. СПб., 2001. С. 222. См.: Piore M. Notes for a Theory of Labor Market Stratification // Labor Market Segmentation. Lexington, Mass.: Heath, 1975. 16

дельно стилизованном, усредненном, «типичном» виде, лишенном всякого особенного содержания, истории или структурной позиции. Поведение акторов производно от их ролевой позиции и ролевого набора. В результате мы можем объяснить, как будут взаимодействовать друг с другом рабочие и мастера, мужья и жены, преступники и служители закона, однако изначально предполагается, что содержание их отношений ограничивается данными ролями и не имеет индивидуальных особенностей»20. Таким образом, решение оказывается атомизированным даже на уровне групп. Это становится возможным в силу того, что решение группы оказывается отделенным от социального контекста ее бытия, и, следовательно, ее поведение возможно отделить от поведения других групп и исторических условий ее формирования, т. е. истории взаимодействий с другими группами. Вследствие этого экономическая теория неизбежно требует, чтобы система предпочтений, как на групповом, так и на индивидуальном уровне была сформирована заранее и транзитивна. В свою очередь такое воззрение ведет к представлению, что любая трансакция является результатом игры взаимных антиципаций акторов по поводу товаров. Таким образом, мы возвращаемся к стандартному для экономической литературы определению абстрактного рынка товаров по типу: рынок «содержит либо схожие товары, либо группу различных товаров, которые являются хорошей заменой (или дополнением), по крайней мере, для одного товара в группе, и ограниченно взаимодействуют со всей остальной экономикой»21. Другими словами, взаимодействия акторов на таком рынке синонимичны взаимодействию товаров, сполна воплощающих в себе цели и желания акторов. Теория рационального выбора и теория принятия решений являются наиболее адекватной формой выражения экономической философии субъекта, сводя действие социального актора к абстракции целерационально действующего индивида, свободно ставящего цели при полном владении информацией (осознании причин действия) – возможность, предоставляемая абстрактным конкурентным рынком, – чем и обеспечивается совершенная рациональность в выборе средств, т. е. эффективность действия. Полезность при этом выступает столь же абстрактным и неопределенным принципом целеполагания. Из этих двух взаимозависимых постулатов: абстрак20 Грановеттер М. 21

Указ соч. С. 49. www.ecsoc.msses.ru. Tirole J. The Theory of Industrial Organization. Cambridge: The MIT Press. 1988. P. 12. 17

тной целерациональности решений и абстрактной полезности как цели, – как раз и вытекает атомизированный и «моментальный» характер стандартного экономического действия, вырванного из контекста социальных отношений индивидов и групп, лишенного прошлого опыта и ожиданий будущего. Маржиналистский принцип максимизации прибыли (или удовольствия) при этом является последней скрепой, завершающей идеальную картину абсолютно прозрачного в себе и извне экономического действия. Таким образом, устанавливается априорный регулятив отношения цели и полезности (его эмпирический обыденный эквивалент «больше пользы по меньшей цене» крайне сомнителен), – по существу, еще одно определение рынка, как равновесия обменов посредством естественной регуляции ценообразования22. Здесь уместно привести замечательное по силе выразительности определение субъекта так понятой деятельности, данное Торстеном Вебленом: «Гедонистическая концепция понимает человека как молниеносный калькулятор удовольствия и боли, который колеблется как глобула жажды счастья, под действием стимулов, изменяющих его положение в пространстве, но оставляющих его невредимым. У такого человека нет ни прошлого состояния, ни будущего. Он является изолированной, конкретной человеческой данностью, находящейся в стабильном равновесии, за исключением ударов разнонаправленных сил, сдвигающих его то в одну, то в другую сторону. Балансируя в пространстве элементов, такой человек симметрично вращается вокруг своей собственной оси до тех пор, пока параллелограмм сил давит на него, вследствие чего он движется по результирующей траектории. Когда сила удара растрачена, он приходит в состояние покоя, вновь становясь самодостаточной глобулой желания»23. Экономическое определение деятельности, как уже было сказано, имеет под собой основание в картезианской философии сознания, в строгом различении порядка детерминаций действия либо посредством природных причин (механицизм), либо посредством разума (телеология – финализм). Ложность данной альтернативы с совершенной полнотой раскрывает Пьер Бурдье. Он пишет: «Ортодоксальные 22 См. пример рефлексии собственной позиции представителем экономической теории рационального выбора в соотнесении с аналогичными социологическими теориями: Коулман Дж. Экономическая социология с точки зрения теории рационального выбора // Экономическая социология. Т. 5. № 3. 2004. www.ecsoc.msses.ru. 23 Цит. по: Бурдье П. Поле экономики. С. 163.

18

экономисты и философы, сторонники теории рационального действия, балансируют между этими двумя [механицизм / финализм] логически несовместимыми теориями действия. С одной стороны, финалистская направленность на принятие решения, согласно которой агент есть чистое рациональное сознание, реагирующее при полном осознании причин, а основанием его действия являются разум или рациональное решение, вытекающее из рациональной оценки шансов. С другой стороны, физикализм, делающий из агента частицу, которая без задержки или инерции механически ведется силой причин (известных одним лишь ученым) и реагирует на комбинацию сил. Однако сторонники теории рационального действия не испытывают трудностей в совмещении несовместимого, поскольку обе стороны альтернативы составляют одно общее: в обоих случаях, принося жертву scholastic fallacy, осуществляется перенос с ученого субъекта, обладающего прекрасными знаниями относительно причин и шансов, на действующего агента, который, как полагается, рациональным образом склонен ставить перед собой цели, соответствующие шансам, определяемым действиями причин»24. Действительно, сама идея полного расчета шансов предполагает идею полного детерминизма причин и, наоборот, поскольку без представления о совершенном детерминизме природы всякая теория рационального расчета утратила бы свой рациональный фундамент и всякую научность. Априори предустановленная гармония тела и духа в этом смысле есть последнее основание абстрактного понятия рынка, позволяющее рассматривать конкретное действие актора по принципу рефлексивной дуги, где между внешним стимулом и реакцией нет никакого промежутка индивидуации решения. Экономическая индивидуальность в этом смысле всего лишь хорошо скрытая от самих акторов иллюзия, о которой известно только теоретикам. Парадоксально, что они отказываются брать ее в расчет при построении своих теоретических анализов и рекомендаций, что указывает на то, что эта иллюзия широко распространена. Как замечает Фредерик Лебарон: «если бы неоклассическая теория сводилась к схоластической ошибке или даже к «идеальному типу», плохо адаптированному к интерпретации действительности, более реалистические теории (например, понятие «ограниченной рациональности» Герберта Симона, институциональная теория рынка, разработанная Т. Б. Вебленом и т. д.) давно бы уже заняли ее место. Однако ее позиция никогда еще не была настолько сильной, осо24

Цит. по: Бурдье П. Поле экономики. С. 161. 19

бенно в Соединенных Штатах. Основной причиной этого видимого «успеха» является тот факт, что неоклассическая экономическая теория есть воплощение, научная рационализация illusio экономического поля, чья власть тем более сильна в обществе, чем более этот illusio там распространен»25. Данная иллюзия представляет собой более или менее четко сформулированную веру в необходимость максимизировать свой денежный выигрыш. Эта вера присуща самим акторам, хотя они не способны действовать подобным образом. Практически акторы, в том числе и при принятии экономических решений, руководствуются прямо обратным принципу максимизации прибыли императивом: выбирают меньший из рисков. Это не означает, что они не могут рисковать «по крупному»: но и подобным образом поступают в порядке достижения приемлемого минимума, принимая во внимание невозможность собрать и обработать всю необходимую информацию, чтобы достичь максимума26. Данный императив имеет отношение к реальной ситуации практического действия, т. е. действия направленного на результат в ситуации неполноты информации. В то время как принцип максимизации прибыли представляет собой идеальную смысловую конструкцию, рационализированное (посредством идеальной конструкции целеполагания при полной информированности) понятие о счастье, как максимуме удовольствия. Такая конструкция призвана приблизить идеальное понятие к реальности, однако это возможно, только если сама реальность более или менее приближена к ней, т. е. реальные решения акторов оказываются в целом правильными, что и происходит в нормализованном состоянии функционирования экономической системы. Тот факт, что теория игр27, составляющая методологический фундамент современной теории рационального выбора, «выстраивает антиципацию поведения других как определенного рода расчет на25

Лебарон Ф. Социология Пьера Бурдье и экономические науки // Социология под вопросом. Социальные науки в постструктуралистской перспективе. М., 2005. С. 84. 26 Подобная реалистичная концепция практического действия естественно подтверждается даже чисто физикалистскими методами бихевиористского анализа. См.: Simon H. Reason in Human Affairs. Stanford: Stanford University Press, 1984. 27 Здесь следует указать на классические работы А. Тверски и Д. Канемана, в которых применение методов теории вероятности и статистики позволило вскрыть некоторые условия ошибочных действий акторов. См.: Tversky A., Kahneman D. Availability, A Heuristicfor Judging Friquency and Probability // Coqnitive Psychology. 1973. № 2. P. 207–232. 20

мерений противника, изначально воспринимаемых как намерение обмануть, в частности, обмануть относительно своих намерений»28, как раз, и свидетельствует об идеальности положения о максимизации прибыли. В действительности теория игр уже предполагает фундаментальную непрозрачность поведения акторов, т. е. временное различие между целью и расчетом средств, чего не предполагает понятие идеальной рыночной трансакции. Однако это временное различие не может иметь математического значения и, как следствие, ситуация трансакции описывается абстрактно, исходя из постулата о «готовом» характере системы предпочтений и ее транзитивности. Иными словами, такая теория предполагает, чтобы товар рассматривался в качестве «идеального» самими актантами трансакции. Разочарование в подобную систему не вписывается, так же как и социальные условия, по которым актанты вступают в конкурентное взаимодействие. Но для теории рационального выбора это область иррациональных допущений, поскольку сама трансакция имеет место. Остается подсчет ошибок при неудачных трансакциях. А вот ошибки уже имеют непосредственное отношение к идеальной конструкции максимизации прибыли, коль скоро она усвоена акторами в качестве принципа оценки собственной деятельности (ошибки являются ошибками поскольку воспринимаются в качестве таковых с определенной точки зрения), в то время как сама деятельность осуществляется ими же согласно практическому разуму, а не логике полного расчета вероятностей. Структурным эквивалентом частной рационально осознанной в виде цели полезности в структуре так понятой человеческой деятельности оказывается экономическое понятие собственности. Соответственно права собственности с этой точки зрения есть не что иное, как санкционированная рынком возможность получить полезность, т. е. частную собственность, которая в полном смысле этого слова и выделяет индивида в качестве индивидуальности. В свою очередь поскольку подобная индивидуальность не содержит в своем понятии ограничения (нет никакого противоречия в желании иметь все вообще – владеть миром), таким ограничением выступает рынок. Но рыночные отношения в свою очередь возможны только при условии функционально надежного ограничителя самой человеческой деятельности, направленной на полное удовлетворение всевозможных желаний. Сам же по себе рынок такой возможности предоставить не может: в своем наиболее общем определении 28

Бурдье П. Поле экономики С. 166. 21

в качестве социального отношения товарного обмена он вовсе не гарантирует возможностей соблюдения контракта, т. е. циркуляции прав собственности. Реальность конкретных рыночных отношений демонстрирует наличие субъективной и объективной составляющей механизма ограничения свободы человеческого действия. В субъективном плане – это мораль, в объективном – институциональное устройство общества в целом и рынка в частности, предполагающее систему санкций в отношении дисфункциональных (мошенничество, насильственная экспроприация) образцов поведения. Первый момент акцентируется уже в полном юридическом определении права частной собственности, которое в хрестоматийном определении А. Оноре включает 11 элементов: «1) право владения, т. е. исключительного физического контроля над вещью; 2) право пользования, т. е. личного использования вещи; 3) право управления, т. е. решения, как и кем вещь может быть использована; 4) право на доход, т. е. на блага, проистекающие от предшествующего личного пользования вещью или от разрешения другим лицам пользоваться ею (право присвоения); 5) право на «капитальную ценность» вещи, предполагающее право на отчуждение, потребление, промотание, изменение или уничтожение вещи; 6) право на безопасность, т. е. иммунитет от экспроприации; 7) право на передачу вещи по наследству или по завещанию; 8) бессрочность; 9) обязанность воздерживаться от использования вещи вредным для других способом; 10) ответственность в виде взыскания, т. е. возможность отобрания вещи в уплату долга; 11) остаточный характер, т. е. ожидание «естественного» возврата переданных кому-либо правомочий по истечении срока передачи или в случае утраты ею силы по любой иной причине»29. Здесь ограничение свободы владения и присвоения выражено в виде обязанности воздерживаться от использования вещи вредным для других способом. Все элементы данного определения очерчивают «зону приватности» собственника и границу эффективности использования прав собственности, которая в свою очередь поддерживается указанным принципом ненасильственности и правовой ограниченности собственника в плане ориентации на интересы сообщества. Как правило, многие экономисты господствующего классического направления в данном проблемном пункте как раз и ссылают29 Honore A. M. Ownership // Oxford essays in jurisprundence. Ed. by Guest A. W. Oxford, 1961. P. 112.

22

ся на обобщенную мораль (generalized morality), как условие выполнения (что в реальности происходит отнюдь не всегда) данного правового требования, поскольку одни лишь институциональные санкции не способны сдерживать насилие и обман. Однако, как резонно замечает Марк Грановеттер: «Ныне едва ли кто-то усомнится в существовании подобной обобщенной морали. Не будь ее, вы поостереглись бы давать служащему на автозаправочной станции банкноту в двадцать долларов, купив бензин на пять. Однако эта концепция… предполагает общую автоматическую реакцию, хотя моральное действие в экономической жизни вряд ли автоматично и универсально (как это хорошо известно в случае с автозаправкой, где требуют точной сдачи после наступления темноты)»30. Но и классическая ссылка на рациональность и большую эффективность соблюдения честности в данном пункте совершенно абстрактна. Для классической и неклассической экономической теории важнейшим является постулат о системной и индивидуальной бессмысленности мошенничества на идеальном конкурентном рынке в условиях полного владения информацией. Освободить рынок с этой точки зрения означает доказать ненужность и системную избыточность прямого или косвенного (идеология) обмана в условиях конкурентного рынка. Этому как раз и служит принцип целерационального экономического действия. Однако в данном случае мы получаем концептуальную тавтологию: рационально осознать необязательность обмана актор способен предположительно только в условиях полного расчета шансов (при полной информированности) на действующем, т. е. воплощенном в реальность, абстрактном конкурентном рынке. И наоборот только реальное наличие абстрактного рынка на уровне практического действия предположительно создает условия подобного рода рефлексии акторов. Эмпирическая ссылка на тот факт, что в нормализованном состоянии на реальных рынках отношения доверия в целом постоянны, при этом не имеет методологического значения. Этот факт еще должен быть объяснен. Примечательно, что к данному случаю неприменима ни одна контрфактическая гипотеза в духе социологического функционализма, поскольку гипотетически изъять конкурентный рынок из конкретной социальной связи и посмотреть, что при этом будет, означало бы редуцировать сам предмет исследования, современное общество, институционально основанное на форме экономической 30

Грановеттер М. Указ. соч. С. 52. www.ecsoc.msses.ru. 23

оценки человеческой деятельности.31 В то же время, экономическая редукция всех социальных связей помимо экономических означает гипотетический анализ гипотезы, т. е., по существу, является требованием осуществить экономическую редукцию в самой реальности. А это методологически абсурдно. С этой точки зрения, например, либеральная концепция «экономической свободы» Милтона Фридмана и его последователей методологически не более чем футурологическая фантазия, а социологически – реальная политическая акция, требующая отменить саму политику посредством политического решения. Таким образом, вопрос: «почему повседневная экономическая жизнь не переполнена проявлениями недоверия и мошенничества?»32 – оказывается фундаментальным как для экономической, так и для социологической теории. На него как раз и пытается ответить неоинституциональная экономическая теория, подчеркивая социальный характер конструирования экономических отношений. 2. Социологическая критика неоинституциональной экономической теории Представители неоинституциональной экономической теории33 объективируют проблему доверия на экономических рынках, полагая, что единственной конечной формой регуляции рыночных отношений являются институты, к которым относятся как формальные регулятивы поведения (правила, законы, конституции), так и неформальные ограничения (нормы поведения, условности, внутренние принципы), а также механизмы, позволяющие контролировать их соблюдение. Они создают систему стимулов экономического 31 Такого рода гипотетические эксперименты оказываются возможны только в форме художественного творчества. В качестве примера можно привести нашумевший фильм Дэвида Финчера «Бойцовский клуб» (1999), в котором единственным альтернативным экономической идеализации источником интеграции в современном рационализированном «обществе потребления» признается харизматическое и добровольное насилие. 32 Грановеттер М. Указ. соч. С. 51. www.ecsoc.msses.ru. 33 См.: Шаститко А. Е. Неоинституциональная экономическая теория. М., 1998; Уильямсон О. И. Экономические институты капитализма: фирмы, рынки, «отношенческая» контрактация. СПб., 1996; Furubotn E., Pejovich S. Property Rights and Economic Theory: A Survey of Recent Literature // Journal of Economic Literature. 1972. Vol. 10, № 3. P. 1137–62; Alchian A., Demsetz H. The Property Rights Paradigm // Journal of Economic History. 1973. Vol. 33. P. 16–27; Lazear E. Why Is There Mandatory Retirement? // Journal

24

поведения, санкционируя и ограничивая его. Как указывает Марк Грановеттер: «В целом, все представители этого направления полагают, что социальные институты и образования (arrangements), прежде считавшиеся случайным результатом действия правовых, исторических, социальных и политических сил, правильнее рассматривать как способ эффективного решения определенных экономических проблем. Эти рассуждения близки к структурно-функционалистской социологии 1940–1960 гг., и значительная их часть не выдерживает проверки функционалистскими аргументами, предложенными Робертом Мертоном в 1947 г. Возьмем, к примеру, утверждение Эндрю Шоттера о том, что для понимания того или иного наблюдаемого нами экономического института требуется только, чтобы мы «вычислили эволюционную проблему, благодаря которой произошло его развитие. Для разрешения всякой эволюционной экономической проблемы необходим свой социальный институт». Получается, что мошенничества удается избежать потому, что наличие разумных институциональных образований делает его слишком дорогостоящим. И сами эти образования, которые, как считалось прежде, не выполняют никакой экономической функции, сегодня рассматриваются как нечто, возникшее специально, чтобы препятствовать мошенничеству»34. Поэтому решение экономических проблем в рамках неоинституционализма видится в перспективе все более полного правового регламентирования циркуляции прав собственности на товарном рынке, т. е. соответственно их полной институционализации. В развитых высокодифференцированных обществах такого рода институционализация совершается посредством спецификации прав собственности, т. е. точного юридического определения набора правомочий собственника. Спецификация прав уменьшает неопределенность экономической среды и формирует у индивидуумов стабильof Political Economy. 1979. Vol. 87, № 6. P. 1261–84; Rosen S. Authority, Control and the Distribution of Earnings // Bell Journal of Economics. 1982. Vol. 13, № 2. P. 311–23; Williamson O. Markets and Hierarchies. N. Y.: Free Press, 1975; Williamson O. Transaction-Cost Economics: The Governance of Contractual Relations // Journal of Law and Economics. 1979. Vol. 22, № 2. P. 233–61; Williamson O. The Economics of Organization: The Transaction Cost Approach // American Journal of Sociology. 1981. Vol. 87. P. 548– 77; Williamson O., Ouchi W. Markets and Hierarchies and Visible Hand Perspectives // Perspectives on Organizational Design and Behavior. N. Y.: Wiley, 1981. P. 347–70. 34 Грановеттер М. Указ. соч. С. 51. www.ecsoc.msses.ru. 25

ные ожидания относительно того, на что они могут рассчитывать в результате собственных действий и в отношениях с другими экономическими агентами. Таким образом, чем лучше специфицированы и надежнее защищены права собственности, тем большую ценность на глобальном рынке они представляют, поскольку в условиях слабо определенных (размытых) прав собственности на ценные активы неизбежно возникают высокие коррупционные бюрократические издержки и возрастает риск мошенничества. Экономическим пределом подобного рода спецификации оказываются высокие трансакционные издержки при полном определении прав собственности. Однако, очевидно, что это не единственное затруднение. Проблема заключается в определении субъекта принятия решения, т. е. реального собственника высокодифференцированного актива (фирма). В абстрактной форме собственность на фирму в формулировке Стэнфорда Гроссмана и Оливера Хартома сводится к двум ключевым правомочиям – праву на остаточный доход и праву на принятие остаточных решений35. Право на принятие остаточного решения в принципе (а не только по причине высоких трансакционных издержек) не может быть полностью специфицировано, поскольку это означало бы упразднение различия институтов и акторов (актор сводится к ролевой функции в рамках действующего института) и соответственно права на остаточные доход и права на принятие остаточных решений в структурно совершенном механизме рыночного обмена, где собственники и управляющие (менеджеры) сливались бы в одном лице. Иными словами, право на остаточное решение не может быть попросту сведено к праву на остаточный доход в силу невозможности полной редукции субъективного решения, т. е. действующего субъекта, к его социальной и одновременно экономической функции и ее денежному эквиваленту – доходу. Именно в стремлении к подобной редукции абсолютная рациональность и соответствующая ей эффективность экономического решения полностью совпадает с бессознательной, но столь же абсолютно рациональной с точки зрения жизнедеятельности целого, социальной функцией. Экономико-юридическая попытка полной спецификации права собственности порождается стремлением сделать порядок актов социально-экономического обмена полностью предсказуемым и поддающимися просчету 35

Grossman Stenly J., Hart, Oliver D. The costs and benefits of ownership: A theory of vertical and lateral integration // Journal of Political Economy, 94 (1986): 4. P. 691–719. 26

в форме количественного учета получаемых в процессе обмена благ (денежный доход). Как следствие, любого рода практические шаги по точному определению права на остаточный доход в каждом конкретном обществе сталкиваются с противоположным и более мощным, составляющим основу самого права, принципом – конкретно реализуемым отдельным лицом или группой лиц правом на остаточное решение о собственности, т. е. с реальной властью ею распоряжаться. Неудивительно, что это право вовсе не обязательно совпадает с претензией на полное обладание доходом с собственности, реально находящейся в распоряжении обладающего властью субъекта. По существу, все общественные институты и, в первую очередь, институт государства имеют такую природу. Соответственно их легитимность, т. е. легитимность остаточного решения о судьбе собственности, непосредственно зависит от их способности, а точнее способности субъектов, поддерживающих своими действиями их существование на практике, сохранить целостность самой общественной структуры. Все это непосредственно подчеркивает зависимость неоинституциональной модели экономического объяснения от ее неоклассического образца. По точному замечанию Марка Грановетера, институты с данной точки зрения не порождают доверие, а являются вместо этого его функциональным субститутом. И поскольку представители институциональной экономики в данном случае рассуждают на манер социологов функционалистсского направления, рассматривающих общество с холистических позиций как систему органично взаимосвязанных и институционализированных ролей, то их объяснения оказываются контрфактическими гипотезами. Иными словами, они устанавливают в качестве условия объяснения экономического факта основание, которое само еще должно быть объяснено. По существу, экономическое здесь просто смешивается с социальным без дальнейших объяснений, и на практике построения экономической теории продолжает замещать последнее. Данные концепции «не учитывают степень, в какой развитию мошенничества препятствуют межличностные отношения и сопряженные с ними обязательства, а не одни лишь институциональные образования»36. Таким образом, противопоставление силы санкций (институты) и «хорошо» усвоенных норм (обобщенная мораль) – феноменологи36

Grossman Stenly J., Hart, Oliver D. The costs and benefits of ownership: A theory of vertical and lateral integration // Journal of Political Economy, 94 (1986): 4. P. 51. 27

чески транзитивно. Санкции применяются к атомарным индивидам, но сами институты, по существу, являются «объективированными» формами социальной взаимосвязи.37 И, наоборот, преступление по отношению к нормам, в том числе и в экономической сфере, сопряжено с ответными санкциями, поскольку с ними связан индивидуально и коллективно значимый смысл. А это свидетельствует только об одном: дефицит в любой сфере социальных отношений порождает недоверие, и, соответственно, способы его избежать, которые и структурируют данные отношения. Одно предполагает другое в качестве уже имеющего место в реальности. Иными словами, мы возвращаемся к исходной тавтологии. Только теперь на месте экономической тавтологии, соотносящей абстрактный рынок с абстрактным целерационально действующим индивидом, максимизирующим выигрыш от трансакций, обнаружилась социологическая тавтология социального института и ценностного основания деятельности индивидуальных акторов, предполагающая историческую проблему индивидуального усвоения социальной роли и отказа от нее, которая в свою очередь требует генетического анализа институтов. Названные тавтологии формально тождественны как раз в силу формальности альтернативы экономического методологического индивидуализма и принимаемого экономистами за факт38 социологического ролевого холизма. На политическом уровне данная ложная альтернатива оказывается непосредственно связанной с проблемой собственности, точнее, с проблемой того, что же можно назвать собственностью в собственном смысле слова. Как мы видели, в социологическом определении экономического понятия индивидуальности (совпадающего с политическим либеральным понятием о ней), и соответственно понятия собственности, имеется практический императив деятельности, служащий принципом и формой оценки характера собственности. Собственность как индивидуально выбранная форма социальных имущественных отношений оценивается с этой точки зрения исходя из рационального принципа максимизации прибыли (уровень производства), а на уровне потребления из принципа максимизации индивидуального удовольствия (увеличения счастья, понятого 37 См.: Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М. 1995. 38 См., например, высказывание Джеймса Дьюзенберри: «Вся экономическая теория посвящена тому, как люди делают выбор, а вся социология посвящена тому, почему люди не имеют никакого выбора» (цит. по: Радаев В. В. Экономическая социология: Курс лекций. М., 1998. С. 55).

28

как материальное благосостояние). Соответственно действительное определение собственности зависит от эффективности ее использования, что собственно и является условием владения в ситуации рыночных отношений. Теоретически собственность перестает быть таковой, если не является оборотным активом. Практически на конкурентном рынке выпадающая из обращения собственность переходит в другие руки (либо отправляется на свалку в случае потребительских товаров, срок годности которых истек), к тому, кто ее способен вернуть в область рыночных трансакций. Поэтому единственной действительной формой собственности с точки зрения либерального экономизма оказывается частная собственность, при этом находящаяся в рыночном обороте. Кооперативная собственность оценивается как неэффективная в плане скорости рыночных трансакций, поскольку требует слишком усложненной, протяженной во времени в силу нагруженности социальными отношениями системы координации решений. По существу, это верно и действительно частная собственность является основной формой собственности в капиталистической экономике. Кооперация с точки зрения либерального экономизма неизбежно предполагает эффекты власти и преувеличение роли социального символизма в отношениях индивидов. В пределе всякая символическая (основанная на харизматическом авторитете места в социальной иерархии) позиция в экономическом порядке должна быть упразднена в пользу самоочевидного, в себе и извне прозрачного, интереса к материальным удовольствиям и способствующему их получению стремлению к максимизации прибыли. Как констатирует Милтон Фридман: «Когда технические обстоятельства делают монополию естественным результатом конкурирующих рыночных сил, имеется, по всей видимости, лишь три альтернативных варианта: частная монополия, государственная монополия и государственное регулирование. Все три варианта нехороши, так что приходится выбирать меньшее из зол. Генри Саймонс, изучавший государственное регулирование монополий в США, пришел к выводу, что результаты его настолько ужасны, что государственную монополию он счел меньшим злом. Видный немецкий либерал Вальтер Ойкен, изучавший государственную монополию на немецких железных дорогах, пришел к выводу, что результаты ее настолько ужасны, что государственное регулирование он счел гораздо меньшим злом. Почерпнув многое у обоих исследователей, я скрепя сердцем заключил, что наименьшим злом (если с ним можно смириться) будет частная монополия. 29

Если бы общество было статичным и породившие техническую монополию условия устойчиво сохранялись бы в дальнейшем, я не поддержал бы такого решения. Однако в быстро меняющемся обществе условия, порождающие техническую монополию, тоже часто меняются, и я подозреваю, что государственное регулирование и государственная монополия станут реагировать на такое изменение условий менее гибко и будут менее склонны к самоупразднению, чем частная монополия»39. Таким образом, ввиду характерного для рыночной экономики разрушения кооперативных форм хозяйствования, основным контрагентом экономизма в социальном и политическом плане в условиях капиталистической экономики оказывается «социальное государство», точнее государство как таковое, поскольку по определению (государство является проводником общего интереса народа) оно необходимо должно быть «социальным». В идеале с точки зрения либеральной экономической теории государство должно было бы стать частным агентом на конкурентном рынке, т. е. самоупраздниться. Однако это практически невозможно в силу единственной причины: по естественным основаниям общество переполнено актантами, не способными с постоянством механизма принимать рациональные решения, поведение которых требует внешней регуляции, что и создает условия для формирования политической власти и социально-экономического патернализма. Это – дети и умалишенные.40 Рационализацией поведения первых занимается семья, вторых – насколько это возможно государство. Отсюда вытекает оценка собственной роли государства в рамках реалистичной идеализации либерального «общества будущего». Милтон Фридман следующим образом резюмирует набор функций государства в таком обществе: «организация экономической деятельности посредством добровольного взаимообмена предполагает, что при помощи государства мы обеспечим соблюдение законопорядка, чтобы не допустить принуждения одних людей другими, выполнение добровольно заключенных контрактов, определение прав собственности, интерпретацию и обеспечение соблюдения этих прав и обеспечение функционирования кредитно-денежной системы»41. Иными словами, за государством остаются лишь функции поддержания законопорядка в полностью экономически оформленном 39 40 41

30

Фридман М. Указ. соч. М., 2005. С. 53. См.: там же. С. 58–59. Фридман М. Указ. соч. М., 2005. С. 52.

социуме. Оно лишается всех регулятивно-распределительных функций, а единственная его роль заключается в результативном устранении эффектов иррационального поведения, свойственного отдельным индивидам, которые сознательно или бессознательно спекулируют на доверии добросовестных участников рыночных трансакций. Не стоит даже говорить, что между социальными отношениями и рыночными трансакциями в данной теоретической схеме ставится знак равенства. С подобной точки зрения безумцы – это взрослые дети, а преступники – это безумцы, способные сознательно контролировать свое поведение. Всех их объединяет в один разряд неспособность к полной рационализации собственной деятельности42. Иные, кроме основанных на социальном исключении, формы патернализма со стороны государства (прежде всего, государственное пенсионное обеспечение, а также программы строительства социального жилья, обеспечения льготного питания и т. д.) признаются ущемляющими экономическую свободу индивидов и отвергаются как противоречащие принципу максимизации прибыли. Примечательно, что с этой точки зрения бедность неизбежно символизирует безумие, которое, по существу, в общей форме означает рациональную неэффективность деятельности43. Таким образом, реальное определение государства сводится к функции применения легитимного насилия в целях поддержания законопорядка. Как следствие, государственная собственность получает исключительно монетарную форму, а государственный бюджет прозрачность, поскольку должен расходоваться только лишь на содержание аппарата управления (бюрократия, армия, полиция). Частный и, однако, важнейший момент функционирования государства в этой схеме представляет собой функция обеспечения работы кредитно-денежной системы. Однако в неолиберальной трактовке данная функция сводится к обеспечению номинального единообразия и стабильности в сфере денежного обращения, т. е. возможности мгновенной и релевантной конвертации товаров и капиталов на рынке. Проблема, однако, заключается в том, что сам аппарат управления государства, т. е. институциональная форма государства как такового, в этой схеме должен быть исключен из порядка обществен42

Об эпистемологических основаниях либеральной схемы социального исключения см.: Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1998; Фуко М. Ненормальные. СПб., 2005. 43 О политической функции «социального обеспечения» в обществе потребления см.: Бауман З. Указ. соч. С. 89–93. 31

ной связи. Если последняя сводится к рыночной форме (каждый индивид, преследуя собственный интерес, незаметно для себя поддерживает общее благосостояние), то служащие государственного аппарата должны практиковать специфическую форму аскезы эгоистического рыночного интереса, поскольку призваны сознательно служить общему благу. Не секрет, что данное противоречие повторяется на уровне предприятий44, а также влечет требование общественного контроля за деятельностью как государства, так и предприятий (профсоюзы). Как следствие, экономическая редукция социального не упраздняет, а напротив; порождает специфическую политическую игру, в современных развитых обществах имеющую форму демократического правления, в принципе, независимую от субъективных предпочтений ее участников. Так, если политик и преследует эгоистический интерес, он, тем не менее, ограничен в своей деятельности требованием всеобщности, т. е. предпочтениями электората. По существу, та же проблема касается предпринимателя только в еще более отчетливом виде (он изначально настроен на прибыль). В то время как собственники хотят сорганизоваться с целью достижения максимальной прибыли, те, кто занимают более низкую ступень в организационной иерархии, скорее, будут преследовать иные цели. Как следствие, организация работы предприятия и фирмы требует дополнительных ненулевых трансакционных издержек. Иными словами, социальные отношения неизбежно возвращаются даже на уровне теоретического анализа в систематику экономического разума в виде структурных эффектов его ограничения политической сферой манифестации самого экономического разума как утопического проекта. На уровне политики такой утопический проект выступает в виде реалистической утопии совпадения рациональной политической власти центристов и среднего класса потребителей; на уровне социального анализа – в виде утопии потребительского интереса как единственной формы привязанности к жизни. Право остаточного решения о правах собственности является специфическим элементом методологического ограничения любой «полной», стремящейся к полной систематической рационализации элементов социально-экономических отношений теории. Как таковое оно всегда фиксируется на границах абстрактного теоретизирования и эмпирического применения теоретических конс44 См.: March J., Simon H. Organizations. New York: Wiley, 1958; North, D. Institutions, Institutional Change, and Economic Performance. Chicago: University of Chicago Press, 1990; North D., Thomas P. The Rise of the Western World. Cambridge:Cambridge University Press. 1973.

32

трукций. Так описанным выше пределом неоинституциональной теории оказывается непомерность реальных экономических издержек при полной контрактной спецификации прав собственности на экономические активы. Поэтому необходимость извлечения прибыли в идеальном стремлении к ее максимизации (маржинализм) вступает в противоречия с рациональными средствами ее извлечения (полная спецификация прав собственности, дающая абсолютные правовые гарантии прозрачности экономического обмена) и оставляет место для индивидуального управленческого решения, т. е. место для реального отчуждения прав собственности в виде извлечения управляющими (менеджерами) индивидуальной выгоды из обращения собственности, права на которую им юридически не принадлежат. Как не парадоксально это звучит, именно невозможность полной рационализации права на решение о правах собственности в социальной действительности оказывается условием как эффективности управления собственностью, так и неправовых форм ее использования; как индивидуализации прибыли, так и ее неправого отчуждения, но также и всех форм общественного распределения отчужденных продуктов труда. Заключение Экономическая теория исходит из формальной идеализации субъекта экономической деятельности в качестве атомарного индивида, совершающего свободный выбор целей деятельности при полном владении информацией, т. е. условиями возможности свободного выбора средств для достижения поставленных целей, что и обеспечивает эффективность деятельности. Такая возможность предполагает наличие абстракции конкурентного рынка, на котором происходит мгновенная подгонка цен в соответствии с уровнем дефицита товаров и услуг, обуславливающая возможность результирующего в порядке ценообразования выбора между экономическими шансами владения. Это в свою очередь предполагает устойчивость и транзитивность индивидуальных и групповых предпочтений актантов рыночных трансакций при специфическом стремлении к максимизации прибыли, т. е. последовательного расчета выгоды и потерь от трансакций. Как мы видели, подобная абстрактная модель соответствует абстрактной форме обыденной оценки социальной деятельности, характерной для современного модернизированного либо модернизирующегося общества: увеличение прибыли и соответствующее 33

ему увеличение удовольствия соответствует обыденному критерию счастья. И это при том, что сама практика организуется в форме стремления к уменьшению рисков от трансакций. На уровне понятия рационального выбора данные императивы отчасти совпадают в форме расчета шансов (предполагается, что возможна полная оценка шансов, хотя это возможно только в абстрактном расчете). Однако поскольку сама экономическая теория строится из реалистичного предположения о том, что экономические трансакции (для конкурентного рынка это очевидный факт) совершаются по поводу дефицитных средств (шансов) – никому, например, не придет в голову продавать воздух, если он имеется в изобилии, – уже на теоретическом уровне возникает несколько проблем, ограничивающих ее объяснительные возможности. И, соответственно, возможности понимания того, каким образом обосновываются экономические отношения собственности в социальной реальности за пределами абстрактно теоретически выделенных результатов рыночных трансакций, априорно признаваемых естественными и справедливыми. 1. Подобного рода основанная на дефиците рациональность сталкивается с дефицитом социального доверия как социального и временного (длительность повторяющихся трансакций, предполагающая формирование устойчивых социальных отношений акторов) условия консенсуса и равновесия рыночных связей, и, как следствие, отношений собственности. Непосредственно это касается выполнения письменных и особенно неформальных договоров. Данная апория симметрична первому, уже упомянутому, определению политического искусства как практики установления консенсуса по поводу общественных проблем. В широком смысле определения политики в качестве поиска консенсуса в отношении целей (каковыми на этом уровне выступают сами экономические шансы) и средств их достижения она имеет место и в сфере чисто экономических взаимодействий. 2. Данный тип рациональности также имеет структурные ограничения, неизбежно принимающие институциональную форму, вызванные ограниченностью шансов акторов на максимизацию прибыли. Обычно в теории рационального выбора данная ситуация описывается посредством понятия «социального оптимума». Согласно формулировке Джеймса Коулмана: «Социальный оптимум есть некое социальное состояние, изменение которого в лучшую сторону для одного человека или группы людей непременно повлечет за собой ухудшение ситуации для другого индивида или 34

группы»45. С точки зрения теории рационального действия данное состояние может возникнуть, а может и не возникнуть, если индивиды стремятся максимизировать полезность. Это возможный результат действия, а не его движущее начало46. Иными словами, это результат ошибки, недостаточной степени рациональности выбора. С точки зрения классического либерализма и неолиберализма (Фридман, Хайек) в первом приближении возникающие в связи с этим институциональные ограничения (государственное регулирование и патернализм) вызваны естественными причинами: возрастом (дети) и болезнями ума (безумие). Однако критерий эффективности, определяющий рациональность действия, ставит знак равенства между ошибкой и иррациональностью побуждений к конкретному действию. Вина всецело лежит на конкретном индивиде, именно постольку, поскольку он признается всего лишь переменной единицей трансакции без прошлого и будущего. В социологическом плане поэтому мы неизбежно встречаем обратную констатацию. Социальные различия порождают различия в эффективности экономического действия, хотя бы в форме неравенства в распределении стартовых шансов, обуславливающих экономическую и социальную историю индивида, несомненно отличную от мгновенности бытия, всегда имеющего шанс начать с нуля абстрактного экономического актора. В политическом плане данная констатация выражает второе определение политического искусства как искусства иметь дело с непримиримыми компонентами политической реальности, с соприсутствием богачей и бедняков47. Данный выделенный Аристотелем принцип следующим образом резюмирует Жак Рансьер: «Эти группы par excellence образуют элементы, партии полиса, потому что они обозначают единственные принципы, не являющиеся совместимыми. Всегда можно вообразить земледельцев, становящихся воинами, или ремесленников, заседающих в Boule. Но никакой режим не может сделать так, чтобы одни и те же люди были бы одновременно богатыми и бедными»48. Как следствие, социальная проблема превращается в политическую, т. е. в проблему двойной 45 Коулман Дж. Экономическая социология с точки зрения теории рационального выбора // Экономическая социология. Т. 5. № 3. 2004. С. 38. www.ecsoc.msses.ru. 46 См.: там же. С. 38–39. 47 См.: Аристотель. Политика. Кн. 4 // Собр. соч. М., 1983. Т. 4. С. 486–526. 48 Рансьер Ж. Указ. соч. М., 2006. С. 32.

35

социальной (основанной на устойчивых формах совместной практики – повторяющиеся социальные, ориентированные на другого действия) и политической (основанной на исполнении властных функций) легитимации институтов, предположительно способных ее решить. Дефицит средств, по крайней мере, предполагает и то и другое. А экономические институты оказываются не только гарантами от проявлений мошенничества, но и, в первую очередь, способами защиты от рисков, вызванных нестабильностью положения актантов на конкурентном рынке. 3. Абстрактный рынок, даже в его приближенном к реальности конкретных рынков варианте, признающем минимизацию рисков в качестве принципа реального экономического действия (динамическая модель конкуренции Ф. Хайека и сходные модели новой институциональной экономической теории)49, требует глобализации собственных возможностей в качестве политического проекта. В конце концов, именно в данной перспективе было бы возможно подтвердить или опровергнуть тезис о возможности построения «общества благоденствия» во всемирном масштабе. Так или иначе, при всей утопичности данного проекта, иной перспективы кроме модернизации государства, не попавшие в число развитых демократий, не имеют. Тем более что нивелирование различий в порядке модернизации экономик развивающихся стран согласно общим понятиям теории функционирования «совершенного рынка» является принципом работы международных финансовых организаций. По словам Николь Биггарт, для представителей последних «рынки различаются лишь характером своих несовершенств, а также институциональными средствами, используемыми для нейтрализации их влияния или нахождения путей приспособления рынков к отклонениям. Исходя из представлений об универсальности этой теории, аналитики Всемирного банка, Международного валютного фонда и других организаций, занимающихся развитием, использу49 Так, по словам Ф. Хайека: «То, о чем идет речь в теории совершенной конкуренции, вообще имеет мало прав называться «конкуренцией»… эта теория везде предполагает уже существующим то положение вещей, на создание которого (или приближение к нему)… устремлен процесс конкуренции» (Хайек Ф. А. Индивидуализм и экономический порядок. М., 2000. С. 102). См. так же: Робинсон Дж. Экономическая теория несовершенной конкуренции. М., 1986; Чемберлин Э. Теория монополистической конкуренции: Реориентация теории стоимости. М., 1996; Уильямсон О. И. Экономические институты капитализма: фирмы, рынки, «отношенческая» контрактация. СПб., 1996; Hannan M., Freeman J. H. The Population Ecology of Organizations // American Journal of Sociology. 1977. Vol. 82. P. 929–964.

36

ют ее для объяснения структуры и функционирования экономик, в какой бы части света и на какой бы стадии своего исторического развития они ни находились. И, что более важно, они используют подобную концептуализацию в деле практического реструктурирования конкретных экономик, стремясь к тому, чтобы они максимально походили на модель «совершенного» рынка. В идеале, они стерли бы все различия («несовершенства») между рынками и вылепили бы их по единому образцу»50. Что в свою очередь переводит проблему рыночной конкуренции на уровень конкуренции межгосударственной, т. е. предполагает отнюдь не рыночные методы государственного стимулирования внутреннего конкурентного рынка, учитывая неудачные результаты экспериментов по универсализации принципов построения экономик различных стран мира, проводимых международными организациями. Данная проблема, по существу, повторяет на макроуровне фундаментальную проблему всякого хозяйствования, связанную с долгосрочными перспективами любого рода экономического действия, т. е. проблему экономических целей, которая на уровне абстрактной экономической теории сводится к проблеме средств, поскольку цели редуцируются к максимизации прибыли как форме оценки деятельности свободных независимых агентов рыночных трансакций, что, как мы показали, непосредственно связано с попыткой редуцировать символические формы организации удовольствия (статусные социальные позиции) к прямым самопонятным акциям его извлечения в процессе потребления. Подобная схематика, по существу, полагает наличие дефицита средств только на уровне конкретных трансакций, в то время как сам резервуар ресурсов в мировом масштабе, как видно, предполагается неисчерпаемым подобно неисчерпаемости мгновения удовольствия (оно неисчерпаемо, поскольку о такого рода мгновении нечего и некому сказать, ведь оно уже стало предметом потребительского выбора). А это обстоятельство снова свидетельствует о формальности экономической теории. Точнее, оно указывает на специфическую редукцию субъективного смысла экономического действия из ее эпистемологического поля. Иначе говоря, экономическая теория универсализирует специфический тип интереса без дальнейших объяснений, превращая его в объективное основание целеполагания (объективный мотив деятельности). При этом, очевидно, что конкурентная игра с этой 50 Биггарт Н. Социальная организация и экономическое развитие // Экономическая социология. Т. 2. № 5. 2001. С. 53. www.ecsoc.msses.ru.

37

точки зрения самоценна и не предполагает учета издержек выпадающих из нее единичных акторов, поскольку все они взаимозаменимы. По существу, неисчерпаем только резервуар трансакций или ситуаций выбора: они были и будут совершаться, поскольку этого требует теоретический принцип экономической игры. Более того, можно даже сделать вывод, что совокупность отношений собственности, обращающейся на конкурентных рынках, вообще независима ни от самих собственников, как социальных субъектов, ни от взаимоотношений, в которые они вступают помимо абстрактных рыночных трансакций, т. е. их собственное бытие сводится к бухгалтерскому учету их собственности. Библиографический список 1. Аристотель. Политика. Кн. 4. // Аристотель. Собр. соч. Т. 4, М., 1983. 2. Батай Ж. Проклятая доля. М., 2004. 3. Бауман З. Свобода. М., 2005. 4. Барт Р. Система моды. Статьи по семиотике культуры. М. 2003. 5. Беккер Г. Человеческий капитал. М., 2004. 6. Белл Д. Постиндустриальное общество. М. 1998. 7. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М. 1995. 8. Биггарт Н. Социальная организация и экономическое развитие // Экономическая социология. Т. 2. № 5. 2001. С. 53. www.ecsoc. msses.ru. 9. Бодрийар Ж. Система вещей. СПб. 1998. 10. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М., 2000. 11. Бурдье П. Практический смысл. СПб., 2001. 12. Бурдье П. Поле экономики // Бурдье П. Социальное пространство: поля и практики. СПб., 2005. 13. Веблен Т. Теория праздного класса. М. 1984. 14. Коулман Дж. Экономическая социология с точки зрения теории рационального выбора // Экономическая социология. Т. 5. № 3. 2004. www.ecsoc.msses.ru. 15. Лебарон Ф. Социология Пьера Бурдье и экономические науки // Социология под вопросом. Социальные науки в постструктуралистской перспективе. М., 2005. 16. Мосс М. Эссе о даре // Мосс М. Избранные сочинения. М., 1998. 17. Приепа А. Производство теории потребления // Логос. 2001. № 9. 38

18. Радаев В. В. Экономическая социология: Курс лекций. М., 1998. 19. Рансьер Ж. На краю политического. М., 2006. 20. Робинсон Дж. Экономическая теория несовершенной конкуренции. М., 1986. 21. Скловский К. И. Собственность в гражданском праве. М., 1999. 22. Суханов Е. А. Лекции о праве собственности. М., 1991. 23. Уильямсон О. И. Экономические институты капитализма: фирмы, рынки, «отношенческая» контрактация. СПб., 1996. 24. Фридман М. Капитализм и свобода. М., 2005. 25. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб., 1998. 26. Фуко М. Ненормальные. СПб., 2005. 27. Хайек Ф. А. Индивидуализм и экономический порядок. М., 2000. 28. Чемберлин Э. Теория монополистической конкуренции: Реориентация теории стоимости. М., 1996. 29. Шаститко А. Е. Неоинституциональная экономическая теория. М., 1998. 30. Alchian A., Demsetz H. The Property Rights Paradigm // Journal of Economic History. 1973. Vol. 33. 31. Berger P. L. The Capitalist Revolution. Aldershot: Gower, 1987. 32. Bococ R. Consumption L., N. Y. 1993. 33. Cohen L. A Consumers’ Republic: The Politics of Mass Consumption in Post-War America. Oxf. Press. 2003. 34. Featherstone M. The Body in Consumer Culture L. 1991. 35. Furubotn E., Pejovich S. Property Rights and Economic Theory: A Survey of Recent Literature // Journal of Economic Literature. 1972. Vol. 10, № 3. 36. Gray A., Jenkins B. From Public Administration to Public Management: Reassessing a Revolution? // Public Administration. 1995. Vol. 73. № 1. 37. Grossman Stenly J., Hart, Oliver D. The costs and benefits of ownership: A theory of vertical and lateral integration // Journal of Political Economy, 94 (1986): 4. 38. Hannan M., Freeman J. H. The Population Ecology of Organizations // American Journal of Sociology. 1977. Vol. 82. 39. Hirschman A. Rival Interpretations of Market Society: Civilizing, Destructive or Feeble? // Journal of Economic Literature. 1982, Vol. 20, № 4. 40. Honore A. M. Ownership // Oxford essays in jurisprundence. Ed. by Guest A. W. Oxford, 1961. 39

41. Lazear E. Why Is There Mandatory Retirement? // Journal of Political Economy. 1979. Vol. 87, № 6. 42. March J., Simon H. Organizations. New York: Wiley, 1958. 43. North D. Institutions, Institutional Change, and Economic Performance. Chicago: University of Chicago Press, 1990. 44. North D., Thomas P. The Rise of the Western World. Cambridge: Cambridge University Press. 1973. 45. Osborne D., Gaebler T. Reinventing Government. How the Entrepreneurial Spirit is Transforming the Public Sector. New York [et al.]: A Plume Book, 1992. 46. Piore M. Notes for a Theory of Labor Market Stratification // Labor Market Segmentation. Lexington, Mass.: Heath, 1975. 47. Rhodes R. Understanding Governance. Policy Network, Governance, Re-flexivity and Accountability. Buckingham, Philadelphia: Open University Press, 1997. 48. Rosen S. Authority, Control and the Distribution of Earnings // Bell Journal of Economics. 1982. Vol. 13, № 2. 49. Rosenau J., Czempiel E.-O. (eds.). Governance without Government: Order and Change in World Politics. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. 50. Simon H. Reason in Human Affairs. Stanford: Stanford University Press, 1984. 51. Tirole J. The Theory of Industrial Organization. Cambridge: The MIT Press. 1988. 52. Tversky A., Kahneman D. Availability, A Heuristicfor Judging Friquency and Probability // Coqnitive Psychology. 1973. № 2. 53. Williamson O. Markets and Hierarchies. N. Y.: Free Press, 1975. 54. Williamson O. Transaction-Cost Economics: The Governance of Contractual Relations // Journal of Law and Economics. 1979. Vol. 22, № 2. 55. Williamson O. The Economics of Organization: The Transaction Cost Approach // American Journal of Sociology. 1981. Vol. 87. 56. Williamson O., Ouchi W. Markets and Hierarchies and Visible Hand Perspectives // Perspectives on Organizational Design and Behavior. N. Y.: Wiley, 1981.

40