Современный немецкий роман. Ч.2: Учебно-методическое пособие

Федеральное агентство по образованию

СОВРЕМЕННЫЙ НЕМЕЦКИЙ РОМАН Часть 2 Учебно-методическое пособие для вузов

Составитель Д. А. Чугунов

ВОРОНЕЖ 2007

2

Утверждено Научно-методическим советом филологического факультета от 22.02.2007, протокол № 3

Рецензент доцент кафедры русской литературы ХХ века О. А. Бердникова

Пособие подготовлено на кафедре зарубежной литературы Воронежского государственного университета. Рекомендуется для студентов 5 курса д/о филологического факультета, 3 курса д/о факультета РГФ.

Для специальности: 031001 (021700) – филология

3

АНДРЕАС МАЙЕР ДУХОВ ДЕНЬ (2000) А. Майер родился в 1967 г. в городке Бад Наухайм. В большую литературу он вошёл на рубеже столетий благодаря своему роману «Духов день», который сразу же привлёк внимание критики. Ряд литературоведов усмотрел в творческой позиции автора наследование общественнополитическому критицизму М. Вальзера1. Этот роман продемонстрировал, что и молодая немецкая литература – при частом цинизме её представителей – неравнодушна к действительным духовным проблемам настоящего. Дебютное произведение сразу же принесло А. Майеру несколько литературных премий. Действие вращается вокруг наследства умершего одинокого человека – Себастьяна Адомайта, независимого отшельника из деревушки Нижний Флорштадт. Похороны Адомайта, пришедшиеся на Троицу, и напряжённое ожидание Духова дня – второго дня праздника, когда будет оглашено загадочное завещание умершего, ставят в центр повествования духовный выбор, который требуется сделать людям, так или иначе связанным с Адомайтом. Из разговоров различных персонажей, из их воспоминаний постепенно вырисовывается образ покойного – человека, жившего по своему собственному усмотрению, не считавшегося с установленными правилами, образ самостоятельной личности, способной оказать сопротивление засасывающим обстоятельствам быта. На протяжении всей жизни Адомайт противился господству общего мнения, сохраняя свободомыслие и свой нетипичный образ существования: не участвуя в деревенских сплетнях и пересудах, не занимаясь в угоду меняющейся рыночной моде бесконечной перестройкой своего дома и ремонтом комнат в нём, не имея даже медицинской страховки. Повествование построено на соединении потоков сознания, принадлежащих разным персонажам – Шоссау, Кате Мор, Антону Визнеру и другим, когда каждый осмысляет свою жизнь. При этом главной темой романа становится рассуждение о человеческой независимости. Насколько мы свободны в современном «свободном обществе»? Легко ли обрести настоящую, духовную независимость и сохранить её в последующем? Два дня размышлений, – доводов и возражений, пересудов и сплетен, предположений и открытий, – это шанс, данный всем, ибо, определяя личное отношение к покойному, персонажи так или иначе формулируют своё собственное человеческое кредо. Немногочисленные молодые друзья Адомайта, которые ранее ещё колебались в своём жизненном самоопределении, томясь своим существованием и в то же время боясь изменить его, по прошествии См.: Rothschild Th. Ein Deutscher in Südtirol : latente Aggressionen / Th. Rothschild // Der Freitag. – 2003. – 07. März. – (http://www.freitag.de/2003/11/03111401.php). 1

4

описанных двух дней осознают в себе неожиданную способность вырваться из тисков обыденности. Следует отметить также, что в романе существенное место занимает изображение глубоких внутренних метаморфоз героя, Антона Визнера, преодоление им различных житейских и духовных трудностей на пути к обретению нового взгляда на мир и на своё место в нём. Действие романа занимает всего лишь несколько дней, однако представленная в сконцентрированном виде история «воспитания» героя, открытость и сюжетная важность его размышлений и переживаний убеждают в наследовании автором традиции немецкого «романа воспитания». ОТРЫВКИ ДЛЯ ЧТЕНИЯ …Пойдемте, я представлю вас тете Ленхен, она одна из родственниц моей бабушки и по-настоящему остроумный человек. И после этих слов они вошли в горницу. В ней было полно народу, стояло и сидело не меньше двадцати человек, в воздухе клубился едкий табачный дым, кругом стояли бутылки с пивом. Шоссау никогда бы не поверил, что здесь может уместиться столько народу. В вольтеровском кресле возле кушетки сидел читатель Брайтингер и листал субботний номер «Вестника Веттерау», возможно, в поисках собственного читательского письма. Это не мешало ему вести беседу с соседом Адомайта по переулку господином Гайбелем. На стуле перед комнатой, в которой родился Адомайт, сидела Штробель, не произнося ни слова, погруженная в себя и свое великое отчаяние, она словно отсутствовала среди людей, глядя на них затуманенным взором. Тетя Ленхен восседала подле стола, на одном из двух стульев с подлокотниками. Сзади нее стояла госпожа Адомайт, а вокруг них сгруппировались семьи Мор и Бертольд. Рудольф доминировал в мужской компании, у всех в руках были кружки с пивом, они стояли посреди горницы под самой лампой и беседовали о политике. Она вообще не может понять, о чем тут непрерывно говорят, сказала тетя Ленхен. Ей все время стараются представить этого Адомайта в неприглядном свете и выставить его очень несимпатичным. Тогда как все вокруг говорит совершенно об обратном. И все только из-за того, что этот человек не захотел участвовать в общем дерьме, в котором каждый из нас сидит сегодня по уши. Необыкновенно чистый человек, для общества, состоящего из одних рыночных мужчин, просто сказочная редкость. Посмотрите только на эту очаровательную кружевную салфеточку, вон там на стене. Да-да, вон там, ах, какая прелесть! Госпожа Мор бросила на салфеточку завидущий взгляд. Да, сказала Жанет Адомайт, наполовину работая на публику, эта салфеточка была привезена ее матери из Венеции ее свояком из Фульды. Свояк буквально боготворил ее мать. Раньше, между прочим, в доме было два альбома с фотографиями, минуточку, они всегда хранились в этом шкафчике за двустворчатой дверкой, что такое, она вообще не открывается. Потому что это раздвижная дверца, сказал Шоссау. О, да-да, спасибо. Ха!

5

Вот они, эти альбомы. Красный и синий. Как и раньше. Она открыла их. Испуганно: подумайте только, он не вклеил сюда ни одной новой фотографии. Ну надо же! Госпожа Адомайт была заметно обескуражена, можно сказать, находилась на грани помешательства. Самые последние фотографии те, которые сделал тогдашний викарий Тобиш на похоронах ее отца, вот, здесь и дата есть, третьего августа тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Она сама тогда пометила снимок этой датой. Здесь, между прочим, можно видеть и бывшую жену Адомайта Аннетту. Она хорошо ладила с ней, когда жила здесь, в доме. Да, многое раньше в этом доме было прекрасно. Иногда ей очень даже хочется, чтобы вернулись прежние времена и чтобы вся дружная семья опять была вместе. Что за чушь, сказала тетя Ленхен. Все они теперь хотят, чтобы вернулись прежние времена, а сами черт-те что делают с сегодняшними. С тех пор как наступили новые времена, все они вдруг захотели вернуться назад. А кто, спрашивается, сотворил эти новые времена, как не те самые люди, которые так хотят вернуться назад. Ты отправляешься в Англию и выходишь замуж за богатого промышленника, тот чуть ли не половину здешнего городка превращает в территорию своей фирмы, а ты теперь толкуешь о прежних временах. Жанет Адомайт: она вынуждена была тогда уехать. Джордж ведь взял ее с ребенком, кто бы так поступил на его месте? Тетя Ленхен: ах, что за выдумки! Все от начала до конца выдумано. И было так только обставлено и преподнесено всем. На долгие годы вперед все тонко продумано! Подай мне, пожалуйста, еще кусок холодного мяса и бокал пива. Нет, почему же, ей хочется именно пива. О-о, да-да, сейчас самое время поговорить на людях о ее пищеварении, какое бесстыдство. Нету нее проблем с пищеварением! Жанет Адомайт: хорошо-хорошо, ни у кого из присутствующих здесь проблем с пищеварением нет. Передайте, пожалуйста, тете Ленхен еще кусок холодного жареного мяса и бокал пива, тогда по крайней мере рот ее будет занят и она наконец-то замолчит. Тетя Ленхен: тебе это, конечно, очень на руку. Но я замолчу, только когда умру. А до тех пор буду сопротивляться до последнего. Да и для кого тут это холодное жаркое? И курочка в гриле и все такое прочее? Не лучше ли было нарезать побольше кусков хлеба и намазать их смальцем для всей этой честной траурной компании, ведь ни у кого из них траура в душе и в помине не было. Госпожа Адомайт: ну как ты такое можешь говорить. Она: она бы непременно выставила им куски хлеба со смальцем или с соленым сливочным маслом и бутылку шнапса, как здесь принято, а не уставляла бы для них стол холодными закусками за восемьсот марок, заказанными на иностранном постоялом дворе. Мор: иностранный постоялый двор, что за странное заведение! Она: так там же иностранцы. Или уже нельзя употреблять и это слово тоже? Понятно, что слово еврей нельзя произносить вслух. Семейство Мор и Жанет Адомайт смущенно оглянулись по сторонам и тотчас же приложили максимум усилий заставить тетю Ленхен замолчать. Но та продолжала упорствовать: так можно произносить вслух слово иностранцы или нет? Она хочет знать

6

немедленно. Читатель Брайтингер смотрел на нее из своего вольтеровского кресла, опустив газету на колени. Жанет Адомайт: нет, так говорить не следует. Правильнее сказать – иностранные граждане, а не просто иностранцы. Тетя Ленхен: она не позволит себя дурачить. Там все были итальянцы, она это отлично видела, а на кухне у них работали пакистанцы. Жанет Адомайт: это совершенно безразлично, кто они родом и откуда приехали. Что за идиотизм, сказала тетя Ленхен. Почему же, например, не безразлично, приехала я из Рейнской провинции или я родом из Веттерау. Жанет Адомайт: да, пусть так, но это никак не отражается на качестве этих людей. Тетя Ленхен: качество, что это взбрело ей в голову, при чем здесь качество? Она вообще ни слова не проронила об их качестве. И что за качество? Она произнесла только слово «иностранцы». Адомайт: давай теперь, пожалуйста, прекрати все это и больше не развивай эту тему. Мы здесь не одни. Ленхен, с громким криком: иностранцы, иностранцы, иностранцы! Нечего из нее дуру делать. Что за отвратительная уравниловка! Она однажды все это уже пережила, когда предписывали, какие слова правильные, а какие нет. Сначала «добрый день!» переделали в «хайль Гитлер!», а затем перелицевали «хайль Гитлер!» назад в «добрый день!», но при этом напрочь запретили произносить имя Гитлера. Стоящие вокруг: никто не запрещал говорить про Гитлера. Она: и тем не менее Гитлер находится под негласным запретом, как и теперь слово «иностранцы». Или слово «еврей». Повсюду кругом одни запрещенные слова. Нет, я не замолчу и вообще не позволю мне что-нибудь запрещать, чтоб вы все это знали раз и навсегда. Мой Хайнцгеорг не для того остался под Любице, чтобы сегодня мне кто-то затыкал рот. И хватит об этом. Тетя Ленхен действительно занялась после этого холодным мясом, и, когда Катя Мор сделала попытку познакомить с ней Шоссау, все присутствующие напустились на нее, чтобы она оставила тетю Ленхен в покое, раз уж та сама по себе наконец-то замолчала. (С. 103–107) Всеобщий хохот. Брайтингер: вот видите, Гайбель. Каждый обращается с коммунальной системой так, как находит нужным, причем этот поголовный обман и является общим делом. Гайбель: наглость, которой нет равных! Он такого не потерпит. Голова Гайбеля стала при этом необычайно красной, от возбуждения он даже выпил вишневой водки. Нет, он такого не потерпит. Точно, крикнула со своего места тетя Ленхен. Не надо этого делать! С какой стати?! Ленхен, сказал господин Мор, да ты вообще не знаешь, о чем идет речь. Не мешай им спорить. Брайтингер: он не спорит, он приводит аргументы. Мулат: может, он тоже просто не может оставить людей в покое. Точно! Не надо оставлять их в покое, никому и ни в чем не надо давать спуску! Ее ведь не оставляют в покое, ну и она никому его не даст. Вот тебя, Катя, милое мое дитя, я оставлю в покое, да-да, потому что ты никогда не нарушаешь моего и не пытаешься беспрерывно мне что-то внушать. Катя Мор воспользовалась случаем и тут же представила старой даме Шоссау. Очень приятно, сказал он. О-о, и это

7

правда, что вам приятно, спросила Ленхен. Тогда вы здесь единственный в своем роде, не считая моей Кати. Зять моей приятельницы сказал мне сегодня, что я часто бываю обворожительной, да-да, именно так, просто обворожительной, сказал он, чтобы настроить меня сегодня вечером на миролюбивый лад, я это точно видела. Но сегодня я отнюдь не обворожительна. Шоссау: а я придерживаюсь противоположного мнения. Она: ах, как галантно. Наконец-то хоть один галантный молодой человек. А то вокруг меня целый вечер толпятся все какие-то мужланы, вроде Мора, и другие деревенские приятели этого Адомайта, а еще этот Хальберштадт, вон он там стоит, он постоянно увивается вокруг моей подружки. И это в свои-то шестьдесят четыре! Вы должны знать, мой муж Хайнцгеорг, собственно, на второй же день войны... На второй же день войны остался лежать под Любице, проскандировало хором все семейство. Что за наглость, подумайте, какая наглость, всплеснула руками тетя Ленхен. Жанет Адомайт: но это же абсолютно не интересует молодого человека. Она: откуда ей известно, что интересует этого господина? Шла бы лучше к своему Хальберштадту, а то он стоит там один, все время крутит шеей и стреляет сюда глазами. К Шоссау: этот Хальберштадт крайне неприятный человек. В субботу заявился в теннисных шортах, с кепочкой на голове и ракеткой под мышкой. Вид отвратительный. А еще они регулярно ходят в концерты. Тоже отвратительно. Потому что ничто не интересует тебя так мало, как музыка, ну сознайся, Женни. То, что для тебя музыка пустой звук, сказала Адомайт, это не наша вина. И не надо так всему завидовать. Тетя Ленхен: лучшее время в ее жизни — это когда она работала во времена рейха на трудовом фронте. Адомайт, в ужасе: тетя, ради бога, что ты такое говоришь? Она: да-да, и вот именно сейчас ей хочется рассказать об имперской трудовой повинности. Так в каких же отношениях были вы с моим братом, спросила госпожа Адомайт, обращаясь непосредственно к Шоссау. Она собирается рассказать сейчас о трудовом фронте, громко сказала, чуть ли не прокричала тетя Ленхен. Немедленно и не откладывая в долгий ящик, хочет она рассказать этому милому молодому человеку об имперской трудовой повинности в Германии, и она даже может объяснить ему почему. Да потому что ей все время запрещают говорить об этом. Ей без конца все запрещают. И она больше не намерена это терпеть! Катя госпоже Адомайт: бабушка, ну правда, дай же ей сказать. Адомайт: какое это произведет на всех впечатление? Люди подумают, будто в нашей семье есть национал-социалисты. Тетя Ленхен разразилась после этих слов громким каркающим смехом, причина которого осталась для всех непонятной, и даже хлопнула себя по ляжке. Господин Мор шепотом госпоже Адомайт: сейчас она вытащит свой партийный билет. Адомайт: нет, я забрала у нее сумочку. Тетя Ленхен: а где моя сумочка? Где моя сумочка! Я обязательно хочу показать этому милому молодому человеку мой... В этот момент госпожа Адомайт подхватила Шоссау под руку, резко развернулась и удалилась вместе с ним, оставив эту группу позади себя. Ленхен чуть-чуть перебрала, сказала госпожа Адомайт. Ничего нельзя

8

понять, о чем она все время твердит. А я вот действительно хочу теперь знать, какие у вас, собственно, были отношения с моим братом. Сын Себастьяна, он время от времени навещает ее, не раз рассказывал о неком господине Шоссау, ей всегда описывали его как очень милого и отзывчивого, вообще дружелюбного человека. Сыну Себастьяна тоже ведь нелегко приходилось с отцом. Да, недоразумения легко укореняются в любой семье, ах, что там… (С. 109–111) …Вечно этот грубый юмор. Сидит на кушетке и корчит рожи, он так и раньше всегда делал, такая у него манера шутить. Позади них опять послышались громкие голоса. Но мы же постоянно должны помнить о том, сказал Харальд Мор, какое великое зло причинили мы людям, наша историческая ответственность в том и заключается, чтобы всегда помнить об этом и никогда не забывать о своей вине. Тетя Ленхен: но как она может о чем-то помнить, чего не испытала вообще? Она постоянно почему-то должна помнить о том, чего в ее жизни не было, а о том, что она пережила, ей помнить нельзя и даже запрещается говорить об этом, например о трудовом фронте в период рейха. Он: но все дело в том, как она об этом говорит. Она: а как она говорит об этом? Она просто рассказывает, что пережила во время этих работ. Зачем ей лгать или что-то выдумывать? Она действительно все это пережила лично. Трудовой фронт был самым лучшим временем ее жизни. Со всеми своими подружками, которые теперь уже умерли, она познакомилась, отбывая имперскую трудовую повинность, партийные марши они распевали только в Померании, а в Тюрингии всегда пели народные песни, и они ей нравились, между прочим, гораздо больше. Утром на поверке снова обязательно только партийные гимны, ей это было не очень-то по душе, лучше бы она спела одну из немецких народных песен, в Тюрингии они особенно хороши. Благодаря трудовой повинности она увидела весь рейх, и это было для нее самым дорогим, в конце концов ее муж погиб за него уже на второй день войны, второго сентября, под Любице, и тогда она пошла на трудовой фронт. Харальд, сказала госпожа Адомайт, ты же знаешь, чем больше ей возражают, тем больше она будет говорить об этом. Ей страшно хочется нас позлить. Харальд тете Ленхен: и при этом ты остаешься такой обворожительной. Она: никакая она не обворожительная. Она уже объясняла до этого молодому человеку, которого силой увели от нее, что всем хочется, чтобы она была сегодня обворожительной, а она этого вовсе не хочет, потому что здесь собрались всё очень плохие люди, ворвались в чужую квартиру, не имеющую к ним никакого отношения, ну просто вообще никакого, никто из них здесь не горюет и не помнит о трауре, все только пьют и едят и даже не вспоминают покойного, разве один тот молодой человек, он полон тоски и печали, это по нему видно, ни у кого другого ничего подобного на лице не написано, все это сплошь лживая и отвратительная компания. Жанет Адомайт вздернула брови и нервно прикусила губу. Семейство Мор переглянулось. Господин Брайтингер с интересом поднял голову от «Вестника Веттерау».

9

Но на выходку тети Ленхен особого внимания никто не обратил, поскольку в комнате раздавались одновременно не менее двадцати женских и мужских голосов. Шоссау прошел в кухню и достал себе из холодильника пива. Он бросил при этом взгляд в окно и увидел, как внизу по переулку несколько раз прошел туда-сюда Антон Визнер, бросая взгляды наверх, на окна квартиры Адомайта. А в горнице сейчас доминировал над всем разговор между госпожой Рудольф и господином Брайтингером. Тот попрежнему сидел в вольтеровском кресле, а госпожа Рудольф с рюмкой ликера в руках заняла место на кушетке рядом с ним, она была заметно под хмельком. Она: мужчинам хочется обязательно спорить, а ей кажется, для них было бы лучше отправиться на футбольное поле, потузить там вволю мяч, любую политику вообще лучше всего делать там, гоняя мяч по полю и забивая друг другу голы, но, правда, мужчины уже постарели, они больше не могут лупить по мячу… (С. 114–115) …А действительно ли южак стоял там на углу? И что ему, собственно, здесь надо? Даже если это и был он, так, может, он просто прогуливался здесь! Может, ему просто было неприятно встретиться со мной. Да, точно, так оно и было, это самое простое объяснение, ему просто была неприятна встреча со мной. Минуточку, Визнер, сказал он себе, а что в этом такого неприятного для него? О-о, если бы я мог сделать так, чтобы все эти гнусные мысли отвязались от меня и я преспокойненько вошел бы в этот треклятый дом! Буквально через несколько минут к нему приблизился южак-гессенец. Какая странная встреча, сказал Визнер. Почему странная, спросил южногессенец. Ах, так, странная, он понимает. Ну что ж, действительно, наверное, странная. На свете много странного. Но с другой стороны, Нижний Флорштадт для этого слишком мал. Он сделал жест рукой в сторону освещенных окон. Это выглядит так, будто там много людей и они что-то празднуют. На фоне гардин то и дело появляются разные тени, там курят, все в хорошем настроении. Постоянно слышен смех и громкие голоса. Это не праздничное веселье, умер один из жителей Нижнего Флорштадта, сказал Визнер и посмотрел на южака особым испытующим взглядом, переступая при этом с ноги на ногу. Южногессенец: а почему тогда там, наверху, так весело? Кто умер? Визнер: его звали Себастьян Адомайт, он был, как ему кажется, ученым, но уже давно на пенсии. Какая комичная ситуация, старый человек всегда был один, а теперь, когда умер, оказалось, что у него огромное число знакомых. Это уж точно, что всем от этого только весело. Южак сказал, все похоронные процессии функционируют по принципу зеркал, в которые каждый из них смотрится, а потом подкрашивается, напомаживается и выряжается, как павлин. Знаешь, то, что люди обычно считают умным, я как раз умным и не нахожу, думаю, что они и сами этого не считают, я исхожу из того, что дамы и господа, стоящие, например, там, наверху, друг подле друга, полагают, что только что произнесли нечто чрезвычайно умное. Но при этом они негласно сошлись на том, что все кругом говорят

10

исключительно только одно умное, то есть они заключили своего рода пакт о ненападении, как и все наше общество: ты не сделаешь мне ничего плохого, тогда и я тебе не сделаю, другими словами, я любезен, и ты в свою очередь будь тоже со мной любезен, а на поверку — одна маска, и люди под ней всё ничтожные и пустые... Сорви маску, и увидишь — ничего. Ну а тогда зачем этот пакт о ненападении? Разве не лучше обрушиться на ничтожество? Он часто задает себе этот вопрос. Разве не следует напасть на то, что есть ничто? А если я нападу на такое ничто, что тогда? Он имеет в виду, что тогда произойдет? И произойдет ли? И можно ли считать, что что-то произошло, если это произошло с одним из тех, кто сам по себе ничто? Визнер смотрел на южака-гессенца, открыв рот. А если я сам такое же ничто? Может, я просто не замечаю, что я тоже один из них? Такое вполне возможно. Или, может, я уже давно знаю, что каждый в отдельности сам по себе ничто и, следовательно, я тоже такое же ничто и только лишь какая-то ничтожная доля тщеславия во мне заставляет меня думать так плохо о других, ведь люди всегда склонны к тому, чтобы выделяться среди остальных, даже если ничем от них не отличаются. И если я нападу на это ничто, то есть на самого себя, произойдет что-то или нет? Можно ли считать, что что-то произошло, если один из тех, кто сам по себе ничто, то есть я, поднимет руку на другое ничто? Это, пожалуй, одна из самых сложных логических задач. Визнер: ха-ха-ха! Что это за бредни такие? Опять те же выкрутасы, какими он, южак-гессенец, вчера вечером морочил им головы в «Липе», опять что-то философское, абсолютно бессмысленное, чего понять совершенно нельзя. Визнер так и затрясся от смеха, неожиданно вдруг почувствовав свое колоссальное превосходство над южаком, представшим перед ним полным идиотом. Ха-ха-ха, что еще такое он отмочил вчера вечером, как же это было? Ах да: нужно путешествовать, но не надо никуда ездить, или, может, он сказал: не надо никуда ездить, чтобы путешествовать? Или вот это, что он только что тут нес. От этого же можно со смеху лопнуть. И при чем тут вообще путешествия? Как и почему заговорили они вчера о путешествии, это както одно с другим совсем не вяжется. Визнер даже задохнулся от волнения и с мокрым лбом взглянул наверх на окна. Он вдруг почувствовал, как внутри его нарастает жуткая волна ненависти, вызванная речами этого южака. (С. 136–138) ЗАДАНИЯ И ВОПРОСЫ К ТЕКСТУ: 1. Оцените расположение действующих лиц в горнице дома покойного. Какие позы принимает тот или иной из присутствующих, какие жесты, взгляды характеризуют его состояние? 2. Чем заняты люди в этой комнате? Кто «выпадает» из общего ансамбля?

11

3. Почему тётя Ленхен так странно ведёт себя? О каких проблемах современного (немецкого) европейского общества можно задуматься в связи с этим? 4. Какую роль в действии играют постоянные воспоминания тёти Ленхен о событиях нацистского прошлого? Как к этому относятся её родственники? 5. В каком состоянии пребывает местный житель Антон Визнер, стоящий перед домом покойного Адомайта, где полным ходом идёт веселье? Что с ним происходит? ГЕОРГ ОСВАЛЬД ВСЁ, ЧТО СЧИТАЕТСЯ (2000) Юрист по профессии, Георг Освальд (род. в 1963 г.) занимается не только литературным творчеством. Он работает для радио, газет и журналов, является участником популярных интернет-форумов («Pool», «Null» и «Forum der Dreizehn»). В середине и второй половине 90-х годов вышли в свет его книги «Дыра» и «Случай Лихтенберга» и «Завсегдатай тусовок. История одной карьеры». Однако именно на «Всё, что считается» стоит обратить особенное внимание: по причине знаковости даты его появления. Год конца тысячелетия, год рубежный – открывающий новые перспективы и заставляющий задумываться об итогах. И поэтому абсолютно справедливо пишет Е. Дегтярь: «„Георг М. Освальд преподносит нам оттененный сатирой учебник жизни по правилам неолиберальной идеологии“, – уверяет нас газета «Die Zeit». Но роман совсем не об этом, а о том, как легко найти – или же потерять – себя в этой жизни, в зависимости от того, какая цель перед тобой стоит»2. Уже в самом начале рассказчик задаёт определённую сетку координат, в которых следует измерять не только всех людей, но и его самого. Характеристика индивидуума зависит не от его достоинств и недостатков, но исключительно от его «товарной стоимости»3. Поэтому и называется произведение так странно (на первый взгляд) – автор приглашает читателя к несложной калькуляции действительности. Мир «внутри» состоит из желаний сменить привычную марку автомобиля на более престижную, продвинуться по службе и получить больший оклад, переехать из маленькой квартирки в шикарный частный дом… Вместе с этим он наполнен множеством действительных проблем. Томас Шварц, главное действующее лицо книги, не счастлив в семейной жизни. Довольно быстро выясняется, что его и жену объединяла лишь инерция совместного быта, который рухнул после потери обоими работы. 2

Дегтярь Е. А для низкой жизни были числа // Три источника и три составные части : Зарубежная проза. - http://piterbook.spb.ru/2003/0607/recenzii/book_08.shtml 3 Освальд Г. Всё, что считается. – СПБ.: Амфора, 2002. – С. 8.

12

Ему не вполне уютно и на службе. Томас Шварц чувствует себя обитателем сообщества волков. Лишившись работы, он знает, что сочувствия ждать неоткуда и не от кого. «Это чувство мне слишком хорошо знакомо, и я ни за что не поверю, что кому-то оно неведомо. Я имею в виду то великолепное ощущение превосходства, которое испытывает каждый, стоящий перед предназначенным в жертву неудачником. Совсем не нужно быть садистом, чтобы радоваться поражению другого. Основополагающий принцип нашего бытия – отторжение ближнего. Каждый из нас – потенциальный соперник, имеющий возможность лишить соседа его доли пирога, поэтому мы радуемся чужому фиаско. Это же естественно»4. Символом шизоидности современного мира становится универсальное практическое пособие по психологии, подаренное ему в банке коллегами – «Сегодня великолепный день». Отрицание легитимности индивидуальных переживаний возведено в принцип в этой книге. Герой книги Освальда от первого лица рассказывает стремительную историю своего падения. Будучи в начале повествования достаточно заметной фигурой в банке, он последовательно теряет работу, жену, друзей, скатывается до контактов с криминальными элементами, и в конце концов бежит с украденными деньгами в Монте-Карло, чтобы там «окончательно потерять то», чего у него «никогда и не было, – себя»5. ОТРЫВКИ ДЛЯ ЧТЕНИЯ Каждый день я хожу на работу. Наверное, вы делаете то же самое, если, конечно, у вас есть работа, но в моем случае эти слова следует понимать буквально, потому что я хожу на работу и по субботам, а если нужно, то и по воскресеньям. Я заместитель руководителя отдела по работе с проблемными клиентами, а собираюсь стать руководителем отдела по работе с проблемными клиентами. Тогда у меня будет оклад сто двадцать тысяч плюс премия плюс служебный автомобиль (БМВ третьей серии). Это было бы хорошо. Просыпаюсь, Марианна, моя жена, уже встала, но ее часть постели еще теплая. На экране маленького кубического «Сони» появляется женщина, рассказывающая о погоде. Она сияет, как будто только что произошло чтото замечательное. Марианна любит, проснувшись, включить телевизор прямо с кровати и тут же уйти в ванную или на кухню. Переворачиваюсь на живот и накрываю голову подушкой. Марианна кричит: «Можешь идти в ванную, я уже ставлю кофе!» Снова переворачиваюсь на спину и сначала разглядываю потолок, потом тонкую, не очень чистую хлопчатобумажную занавеску на окне. 4 5

Освальд Г. Указ. соч. – С. 98. Там же. – С. 220.

13

Размышляю: да, я и на самом деле один из тех, кто может разволноваться из-за грязной занавески. С Марианной я об этом говорил. Она утверждает, что стирать можно сколько угодно, занавеска все равно будет грязной, как только ее повесишь, – это из-за улицы, на которой мы живем. Так что – не смогла удержаться, чтобы не добавить, – свои грязные занавески я могу засунуть себе в задницу. Может быть, вам и смешно. Мне – нет. Внизу уже началась рабочая суета. Пробка перед светофором на ближайшем перекрестке. Представляю себе, как вы и вам подобные сидите в своих тачках, еще чуточку печальные из-за того, что пришлось встать с постели, но уже недовольные водителем впереди. Принимаю душ, бреюсь, причесываюсь, одеваюсь. Начинаю думать о работе. Марианна вырезала из газеты объявления о продаже жилья и рассказывает об этом за завтраком. Замечает, что я не слушаю, и спрашивает, о чем же я думаю. Начинается затертый до дыр диалог из комикса: «Любимый, о чем ты сейчас думаешь?» – «О работе». Каков вопрос, таков и ответ. Говорю: «О работе». Если быть точным, то я размышляю о том, что Румених вызывает меня сегодня по поводу дела Козика. Пытаюсь понять, не идет ли речь о какойнибудь интриге, которая повлияет на мое положение и мою товарную стоимость. Но это не то, что занимает меня на самом деле, это мелочь. С минуты на минуту у нас с Марианной начнется страшная ссора, потому что я раздраженно, как ей показалось, спросил, когда приедет ее тетя Оливия. Как всегда во время подобных ссор, принимаю решение развестись. Некоторое время царит враждебное молчание, а потом как-то вдруг, само собой начинаем разговаривать нормально. И снова о недвижимости. Мне пора идти. Говорю: «Хотел тебе что-то сказать, но забыл что. Позвоню». Только не подумайте, что моя утренняя жизнь поганее, чем у вас. Посмотрите правде в глаза, тогда никаких слов не понадобится. Мне нравится мой ежедневный путь на работу. Он достаточно долгий для того, чтобы сосредоточиться на предстоящих делах, и достаточно короткий, чтобы не надоесть. Марианна жалуется на район, в котором мы живем: он кажется ей непрезентабельным. Я же ценю его за то, что здесь живут так называемые простые люди. Простых людей можно узнать по тому, что они живут в самых сложных условиях. Они постоянно заняты добыванием денег. А если у них нет работы или есть, но низко оплачиваемая, то они все время придумывают новые и новые способы заработать. Естественно, они не имеют никакого представления о том, что такое бизнес, и первый же обманщик обязательно навесит им лапшу на уши. Их жизнь определяют долги и ложь – неизбежное последствие долгов. Первое правило в моей работе: тот, у кого есть долги, лжец. Так бывает всегда. (С. 9–11)

14

Навстречу движется группа молодых людей лет шестнадцативосемнадцати. Они направляются в близлежащее профучилище. На редкость интересные люди. Одеты дорого. Денег на одежду явно не жалеют. Это удивительно, потому что они наверняка не из тех семей, где без всяких разговоров выкладывают кучу денег за тряпки. Такое впечатление, что значительная часть родительских доходов тратится именно на эти шмотки. У некоторых американские фирменные вещи спортивного стиля да еще и модные прически. Это и есть те, кто смотрит MTV. Они верят в поп-культуру и готовы платить за сознание причастности к ней. Некоторые одеты как благополучные герои американских кинофильмов и сериалов. Парни в серых однобортных пиджаках и белых рубашках, галстуки подобраны со вкусом, на девушках – серые или темно-синие костюмы. Кроме того, у них строгие, но стильные прически и классическая обувь. До этого момента все в лучшем виде. Мне интересно, насколько трогательно-живо эти молодые люди демонстрируют свое желание добиться общественного признания. Обидно, что ни одному из них не удастся вырваться из замкнутого круга и подняться выше их сраной жизни в двухкомнатной халупе, за которую они постоянно упрекают своих родителей. Откуда мне это известно? Это же ребята из училища, а на сегодняшний день они оказываются проигравшими уже на старте. И вы это знаете не хуже меня. Само собой разумеется, я понимаю, что говорить такие вещи вслух запрещено. Если одному из тысячи удается добиться хоть какого-то успеха, то в него начинают тыкать пальцем и вопить: «Смотрите! Это может каждый из вас!» Хотя на самом деле такой уникум доказывает, что это может далеко не каждый, что для оставшихся девятисот девяносто девяти мечта о счастье навсегда останется только мечтой, даже если они и далеки от осознания данного факта. Подобными размышлениями я развлекаю себя на пути к метро вплоть до того момента, когда подхожу к зданию Управления по делам иностранцев, расположенного на другой стороне улицы. Каждое утро главный вход оккупируют сотни желающих попасть внутрь. Что тут скажешь? Слава Богу, что вход на другой стороне. Люди стоят, чтобы получить бумаги, деньги, легальный статус. Меня это не должно волновать, ведь меня это не касается, у них все равно ничего не получится. Конечно, если меня спрашивают, что я думаю о проблеме иностранцев, то я отвечаю, что ее необходимо каким-нибудь образом решить. Но на самом деле я так не думаю. Я понимаю, что существуют те, кто находится внутри, и те, кто хочет туда попасть. И, черт меня подери, неужели те, кто внутри, не знают, как этому помешать! Итак, в чем же проблема? Битва при раздаче слонов с четко распределенными ролями. Все шансы на одной стороне и отсутствие таковых на другой. Замечаю, что уже спускаюсь в метро. Было бы неприятно, если бы кому-то из них пришло в голову перейти улицу и заговорить со мной. Осталось бы тягостное ощущение из-за того, что ко мне обратились с навязчивой, но бесполезной просьбой.

15

Первая в течение дня действительно серьезная депрессия накатывает в тот момент, когда я спускаюсь по загаженному эскалатору в толпе всякого сброда, – меня мутит от зловонного дыхания, немытых волос и дебильных харь. У них нет никакого понятия о том, что такое частная жизнь. <...> Смотрю через плечо низенькой жирной тетки, от которой за версту несет приторно-сладковатым парфюмом, и читаю ее вчерашнюю вечернюю газету. Заметив это, она чуть-чуть разворачивается и нагибается так, чтобы я не смог украсть у нее ни кусочка текста. Замечательно! И тут два старых хрыча справа начинают действовать мне на нервы. Один из них, длинный узколобый седой старикашка за семьдесят, похожий на состарившегося прыгуна в высоту, треплется, глядя через верхний край своего «Шпигеля», с коротышкой-приятелем, тоже, наверное, не моложе. Он (как же без него!) волнуется по поводу исполнения какого-то приговора. У многих пожилых людей необъяснимая страсть к вопросу о судебной ответственности. Не замечали? К сожалению, только им одним известны способы ее усовершенствования: возвращение смертной казни, позорного столба, пыток, долговой ямы, перенос долга на других членов семьи и так далее, что там еще бывает. Сегодняшний старикашка из умеренных, видимо интеллектуал. Читает своему приятелю: «Отбывавающему в пятнадцатый раз срок наказания заключенному, который хочет расстаться со своими наколками, будет проведено лазерное лечение стоимостью семнадцать тысяч марок. Заключенные приглашены для участия в спортивно-педагогических проектах, предназначенных для социального объединения общества. Проекты предусматривают многодневные лыжные походы и поездки на каноэ. Молодой человек четырнадцати лет, имеющий за плечами сто семь уголовно наказуемых деяний, отправлен с сопровождающим в турне по Латинской Америке. Расходы составляют семьдесят три тысячи марок. Несколько человек совершают путешествие под парусом, расходы – шестнадцать тысяч марок на каждого». Коротышка спрашивает длинного: «Ну и что? Кто все это пишет?» Длинный отвечает: «Некий Энценсбергер». Его приятель говорит, что когда слышит такое, то понимает: если человек достойно прожил свою жизнь, то он самый обыкновенный простофиля. Старикашки полностью друг с другом согласны, в их речи проскальзывает легкая самоирония, один из них изрекает: «Честный человек всегда остается в дураках». Это название книги того телевизионщика, о котором недавно говорили буквально все, потому что он получил сто тысяч за трехминутное участие в рекламе, – кстати, рекламировали банк, в котором я работаю. Коротышка и длинный поговорили и об этом. Мнение коротышки: «Ну, если уж у него появилась такая возможность, почему бы не воспользоваться».

16

Это мне нравится. В результате они приходят к общему мнению: дают – бери. Наконец выхожу, поднимаюсь по эскалатору. В метро, особенно на платформах, несмотря на окружающую мерзость, царит – по утрам больше, чем вечером, – атмосфера латентной сексуальности. Во всех головах еще свежи воспоминания о ночи, хочется проверить находящиеся рядом тела на предмет совращения. А сами тела еще не осознали, что находятся в пути на работу и, следовательно, племенной отбор перестал быть актуальным. Внезапно передо мной снова оказались давешние старики. Длинный: «Давненько я не выбирался из дома так рано. Такое впечатление, что у нас куча дел!» Второй хохочет. Проталкиваюсь между ними, пытаюсь выдавить сквозь зубы «извините», но напрасно: вместо этого у меня вырывается непонятное бурчание, которое заставляет их невольно посторониться. (С. 14–18) <...> – Марианна, ты? – Да, вот решила тебе позвонить. Ты рад? – Конечно, рад. Просто не ожидал. – Как дела? – Хорошо. Недавно хотел купить рыбу, устроить рыбный ужин, как мы когда-то. Нет, Марианна, мне не хорошо. Честное слово. – И мне тоже. – Не хочешь ли вернуться? – А ты хочешь, чтобы я вернулась? – Я не знаю. И да и нет. Скорее, я правда не знаю. – Со мной то же самое. Но пока еще слишком рано. Как теперь выглядит наша квартира? – Что за вопрос! Квартира выглядит точно так же, как и всегда. Уборщицу я не увольнял, если ты имеешь в виду именно это. Дурацкий вопрос! – Ладно, ладно. Это просто так, чтобы спросить. Я думаю, что мне пока лучше оставаться у Оливии. – Ага, и тебе так кажется. Ну и? – Что и? – У тебя же наверняка была причина позвонить. Или это всё? Ты только хотела узнать, убрана ли квартира? Квартира убрана. Что-нибудь еще? – Томас... – Мне жаль. У меня нервы натянуты до предела, понимаешь? Не знаю, что делать. – Ты рассылаешь резюме? Ищешь работу? – Да, вернее, я собираюсь это сделать, но в данный момент меня занимает слишком большое количество других вещей. – Каких вещей?

17

– Не знаю. Вещи как вещи. Кстати, почему мы всё обо мне да обо мне? Почему мы не говорим о тебе? В конце концов, это ведь ты отсюда съехала. Когда ты въедешь обратно? – Я не съезжала. – Нет? Ну, тогда я что-то не так понял. Вот смешно, мне показалось, что тебя нет уже четыре недели. – Да, но я не съехала, я только... Наверное, будет лучше, если я еще какое-то время останусь у Оливии. И ты со мной согласен, иначе бы давно сам позвонил. Я думала, что ты позвонишь. – Ты думала... Ведь ты же сказала, что уезжаешь к Оливии на неделю. Я сразу понял, что через неделю ты не вернешься. Ты и не вернулась. Любой нормальный человек на моем месте давно бы позвонил, это я и сам знаю. Но мне не хотелось звонить. – А ты не боялся, что со мной могло что-нибудь случиться? – Конечно, боялся. Но Оливия позвонила бы мне сама, если бы с тобой что-то случилось. Ну а поскольку звонка не было ни от тебя, ни от Оливии, то я знал, что у тебя все хорошо. По крайней мере, лучше, чем у меня. – Мне жаль, что я не позвонила! – Теперь ты позвонила. – У меня на примете есть работа. У одного из знакомых Оливии рекламное агентство. – Но это же здорово. То есть отсюда ты все-таки съедешь. – Я ведь не знаю, пойду ли туда работать. В моей жизни должно что-то измениться. – Хорошая идея. Начни с развода. Я судебный процесс сам начинать не буду. – Не заходи слишком далеко. – Я не должен заходить слишком далеко? Через четыре недели – за это время и помереть можно – ты звонишь, чтобы рассказать, что у тебя новая работа, причем в другом городе, а я не должен заходить слишком далеко? Собрать твои вещи? Отослать их тебе? Поэтому ты и звонишь? Так? Дерьмо, боже, какое это все дерьмо! – Томас... – Томас, Томас, ну что Томас! – Я вернусь. Но только не сразу. Это я и хотела тебе сказать. – Ты хотела сказать именно это? – Да. – А если бы для меня это было не важно? Если бы без тебя все устроилось гораздо лучше? Что было бы тогда? – Тогда ты должен был бы мне прямо сказать. – Ах, вот как, я должен был сказать'. Сказал – и всё в порядке, так, что ли? Вот ты мне и говоришь, вернусь, мол, через месяцы, может быть, через годы, не исключено, что и еще позже. Мини-беседа по телефону: любимый, вернусь попозже, и баста. – Нет, все совсем не так

18

– Неправда, все именно так. – Ты меня любишь? Вопрос звучит настолько внезапно, настолько для меня неожиданно, он поставлен настолько, как мне показалось, обезоруживающе-откровенно и одновременно изысканно-глупо, что в тот момент мне не приходит в голову ничего более удачного, чем положить трубку. Замечательно. Я только что ответил на вопрос Марианны, люблю ли я ее, нажав на кнопку «конец связи». По-моему, это неправильно, я должен перезвонить. Мне жаль, что так получилось, и я хочу извиниться. Что же, черт побери, делать? Пытаюсь найти телефон Оливии и, естественно, не нахожу. Телефон звонит снова. Марианна, это Марианна. – Алло, ты что, положил трубку? – Конечно, нет, с чего ты взяла? Вдруг тебя стало не слышно и раздались гудки. – Забавно. – Действительно, забавно. – Томас? – Что? – Мне кажется, что мы должны быть откровенны. – Да разве ж я против! – Я думаю, что сейчас нам обоим прежде всего нужно время. – Хочешь сказать, время, чтобы успеть подумать обо всем. – Мы должны понять, чего хотим и что для нас важно. – Да, да, ты, безусловно, права. – Тогда мы и увидим, как жить дальше. – Хорошо. А пока что будет? – Пока время от времени мы будем разговаривать по телефону. Запиши мой номер. – У меня все записано. Это ведь телефон Оливии? У меня он есть. – Больше мы сейчас все равно ничего не сможем. – Ты права. Наверное, ты права. – Я думаю о тебе, Томас, и надеюсь, что вместе мы со всем справимся. – Конечно. Я тоже надеюсь. И тоже о тебе думаю. – Пока. – Пока. Слышу, как она кладет трубку, прерывая связь. В голову приходит слово «увольнение». Увольнение номер два, если можно так выразиться. Два увольнения в течение месяца – это высокий уровень. Посмотрим, выдержу ли я. Ведь существует множество предметов, которые тоже могут дать мне от ворот поворот: банковский счет, кредитные карточки, квартира, телевизор, да, господи, мало ли что еще. Мне уже не шестнадцать лет, неужели я попадусь на такую удочку: «Нам с тобой необходимо время, чтобы во всем разобраться». Это же классический текст, выдаваемый женщиной, собирающейся уйти. На самом деле мне думать особенно не о чем. Моя женщина уже ушла. Хожу по квартире и разговариваю сам с

19

собой. Здорово. Вот оно как. Взгляд падает на мое отражение в зеркале. Как я выгляжу? Внимательно себя разглядываю. Вид такой, как будто мне срочно надо пройтись. (С. 130–134) ЗАДАНИЯ И ВОПРОСЫ К ТЕКСТУ: 1. С какой интонацией рассказчик повествует о своей жене и семейной жизни по утрам? Как он относится к происходящему, хочет ли он что-то изменить? 2. Какое место в мире Томас Шварц отводит себе? Чем он отличается от других людей? 3. Какие характеристики рассказчик даёт тем, кто встречается ему по пути на службу в банк? Вы согласны с его философскими наблюдениями? 4. Что можно сказать о способности людей в современном обществе сопереживать друг другу, понимать, поддерживать, любить друг друга? БЕНЬЯМИН ЛЕБЕРТ CRAZY (1999) Эта книга, первая для чрезвычайно юного автора, не закончившего даже школы, без каких-либо стилистических изысков и не претендующая на наличие глубоких философских идей, откровенно автобиографичная, часто называемая произведением для подростков 12-16 лет, со всем тем странно завораживающая и не отпускающая до своего финала, в одночасье стала культовой. Роман был с успехом экранизирован… Б. Леберт сделал то, что мог сделать только он, сам принадлежащий к новому поколению, сам ощущающий себя героем романа, который называется «жизнь», – он приоткрыл завесу тайны, смутного недоверия и любопытства, оказал изнутри «землю неизведанную». А увиденное – чрезвычайно любопытно, может быть, потому, что новый мир описан с точки зрения «детей». «Дети и отцы», а не наоборот. Смена перспективы повествования помогает глубже понять произошедшую смену жизненных приоритетов в современном обществе. Не случайно Б. Леберту дали вести колонку в берлинском «Тагесшпигеле» под названием «Автор встречает своё поколение». Описание событий с точки зрения «детей» отнюдь не означает безоговорочного принятия их ценностной шкалы поведения. Рассказчик честен и тогда, когда требуется описать духовное убожество нового поколения. «Так на чьей же стороне автор?» – мог бы спросить себя читатель. На стороне «детей» или «отцов»? Автор – на стороне истины. Новое поколение – не образец совершенства, но оно открыто совершенствованию, оно настойчиво ищет себя. «Crazy» – это и есть не что иное, как умение вырваться за шаблон жизни. Ведь что такое житейская мудрость? «Мой дедушка куда мудрее меня», – размышляет главный герой, сидя в автобусе

20

по дороге в Мюнхен6. И пожилой незнакомец, встреченный им, тоже довольно слушал в своей жизни «песню жизни»7. Но никто, и он в том числе, не знает точно, как передать эту житейскую мудрость другому. Более того, всякая мудрость относительна. Всё подвержено старению: и душа, и сердце, и взгляды… И друг рассказчика задаёт вслух интересный вопрос: «Нужно ли оставлять что-то старое, чтобы получить нечто новое?»8 Ответ на этот вопрос становится принципиальным. Нельзя останавливаться на уже достигнутом, соглашается старик. Если остановишься, не будет ничего нового, вечный застой. Перед жизнью все равны. И юность, равно как и сама жизнь, не признаёт известного наперёд. ОТРЫВКИ ДЛЯ ЧТЕНИЯ …Какими словами можно описать жизнь в интернате? Тяжелая? Скучная? Напряженная? Мне приходит в голову слово «одиночество». Я чувствую себя одиноким. Хотя ни на минуту не остаюсь один. Возьмем самый обычный день: просыпаюсь в 6.30. В дверях стоит воспитатель Ландорф. «Пора», – говорит он. Медленно поднимаю голову. Смотрю на Яноша. Видны только растрепанные волосы. У нас еще полчаса времени. Янош хочет использовать их для сна. По утрам он никогда не умывается. Я встаю. Беру мешочек с туалетными принадлежностями. Еле передвигая ноги, тащусь по Развратному коридору. Завтрак в 7.15. Булочки, «Нутелла», йогурт. Занятия начинаются в 7.45. Сначала только зубрежка. Полчаса торчишь на месте и зубришь. У них это называется силентиум. Такая фишка бывает только в интернате. Обычно народ спит, спрятавшись за приподнятую книгу. Иногда книга падает. Не повезло. Потом обычные уроки. Шесть штук в день, включая субботу. Большая перемена после второго урока и маленькая после четвертого. Народ достает бутерброды из заначенных в столовой. К этому времени вкус у них отвратительный. В 13.15 обед. Что дают – можно прочитать перед входом в столовую. Чаще всего рис с каким-нибудь соусом. Раз в шесть недель дежурство по столовой. Тогда приходится носиться между столами, пока остальные едят. Накрывать и убирать со стола. Когда все поели, наступает твоя очередь. Ешь с персоналом на кухне. После обеда свободный час. Потом время для домашнего задания. И ужин. Два часа свободного времени. Вечерний туалет. Сон. Отбой для тех, кому исполнилось шестнадцать, в 22.30. Какими словами можно описать жизнь в интернате? А я здесь уже четыре месяца. <...> 6

Lebert B. Crazy. - Berlin : Goldmann Verlag, 2001. – S. 117. Ibid. – S. 107. 8 Lebert B. Op. cit. – S. 109. 7

21

Вхожу в комнату Троя. В открытое окно падает слабый свет. Занавески колышутся на ветру. Их тени танцуют на потрескавшемся паркете. Пол серый, унылый. На дырявой стене пара постеров. Ужасы Второй мировой войны. Кричащие дети. Разбомбленные города. Отчаявшиеся солдаты. Рядом висят газетные статьи про SS. Смотрю на отвратительные рожи. Геббельс. Геринг. На стене краской, напоминающей кровь, написано следующее изречение: Is this the way life’s meant to be?9 Одна буква перетекает в другую. И все равно их легко прочесть. Кровать в комнате одна. Стоит посередине. Подушка и одеяло скомканы. На них сцены из фильма «Сердце дракона». Огромный огнедышащий дракон сражается с рыцарем Круглого стола. Надпись: We will always succeed!10 Письменный стол справа у окна; на нем много всякого барахла, в основном книги, цветные карандаши и фотографии. На подоконнике пачка рисунков. Сплошь голые тетки с большими грудями. Я здесь еще ни разу не был. Мне немного стыдно. Делаю еще один шаг вперед. У левой стенки шкаф, под завязку забитый книгами. Сам Трой стоит перед шкафом и как раз в этот момент вытаскивает одну из книг. Стивен Кинг, «Отчаяние». Книга – улет. Я ее знаю. Про автора романов, который попадает в автомобильную катастрофу. В результате он оказывается у помешанной бабы. Она его мучает. Отбивает ему ногу и тому подобное. Она говорит, что является его страстной поклонницей и он должен написать книгу для нее. А если он этого не сделает, то умрет. Все очень просто. Книга шикарная. В своей старой школе я предложил читать ее на уроках немецкого. За это поимел «неуд». А читали мы «Огонь души». Вот уж мура так мура. Я так ничего и не понял. Ни одного слова. Насколько я помню, мы читали только такие книги, в которые я никак не мог врубиться. Все авторы говорят сплошными загадками. Почему бы им не писать для сборников викторин? Может быть, сам я не семи пядей во лбу. Какая разница! Подхожу к Трою. Сажусь к нему на кровать. Естественно, на самый краешек. Я не собираюсь нагонять на него скуку. Его лоб недовольно морщится. Трой приподнимает «Отчаяние» повыше. Обложка зеленая. Надпись серебристая. Когда падает свет, она начинает светиться. Писатель явно освободился от всяких забот. Нет у него больше никаких проблем. У Стивена Кинга на счету в банке миллионы. Плевать ему, что у его сына по математике. Жизнь продолжается. Он пишет книги. Счастлив. Я думаю, что хорошо быть Стивеном Кингом. Недавно у меня опять были две контрольные. Скорее всего, обе написаны ужасно. Мне их еще не вернули. Одна по математике, вторая по немецкому. В последнее время все действует мне на нервы. Кровать, на которой я сижу, очень мягкая. Я бы с удовольствием поспал. Мне это крайне необходимо. Сегодня ночью мы опять шлялись. Были внизу, возле столовой. Немного покурили. Немного потрепались. Были немного 9

И вот такой хотела быть жизнь? (англ.) Мы всегда достигаем цели! (англ.)

10

22

счастливы. Янош сказал, что в будущем мы должны повторять такие вылазки почаще. Но я не думаю, что это полезно. Ведь каждому требуется хоть немного сна. Я оглядываюсь. Комната действительно крошечная. Нравится ли она Трою? Не знаю. Отклоняюсь назад. Смотрю на часы. 17.30. До ужина еще час. – Трой, что ты делаешь? – Ничего. – Но ведь должен же ты что-то делать! – Нет, не должен. Чуть-чуть поворачиваю голову. Провожу рукой по волосам. Трой все еще сидит рядом. Прямо у его лица замерла муха. Но он не пытается ее отогнать. Не теряет спокойствия. Глаза бегают. Он кашляет. – Почему ты один, Трой? – я делаю еще одну попытку. – Почему ты все время стараешься остаться один? Глаза Троя устремлены в даль. В нем идет внутренняя борьба. Такие вопросы ему задают редко. И отвечать на них приходится тоже редко. Откашливается. – Я не такой как все, – отвечает он глубоким голосом, – просто другой. Но людям не нравятся те, кто на них не похож. Вот так. Люди не обращают на меня внимания. Я им не нравлюсь. – Трой смотрит на меня. Ресницы подрагивают. Губы сжимаются. Впервые я слышу, чтобы он так разговаривал. Глаза смотрят по-доброму. – Но ведь мы же тебя любим, Трой! – Я глажу его по руке. – Мы все тебя любим. – Вы регистрируете мое наличие. Но не любите. Вы берете меня с собой просто потому, что должны брать меня с собой. Например, для транспортировки пива. Или чтобы ругаться. Яношу всегда нужен ктонибудь для ругани. – Но ведь ты же наш. Как Флориан или толстый Феликс. Ты один из нас. Герой, как сказал бы Янош. Нам бы тебя не хватало. – Я не герой. На меня никто никогда не обращал внимания. Я же писаюсь. Сам посмотри! Он медленно отодвигает покрывало с драконом. На льняной простыне большое пятно. – По ночам все время так. Я писаюсь в кровати. Почему – понятия не имею. И никто не понимает. Поэтому я лучше один. Когда человек один, его никто не может обидеть. Трой встает. Подходит к окну. Стоит там. Потом возвращается к кровати. Садится. – Ты когда-нибудь боишься? – спрашивает он. – Не экзамена. И не воспитателя. Я имею в виду, ты когда-нибудь боишься по-настоящему? Ты знаешь, что такое бояться жить? – Трой сглатывает. Наклоняется вперед. – Жить – это и значит бояться, – отвечаю я. Мне становится неприятно. В общем-то, я никогда об этом и не думал. Но, наверное, это так и есть. – Так и должно быть. Сам не знаю почему, но почему-то так и

23

должно быть! Может быть, все дело в том, что иначе люди наделали бы бог знает каких глупостей. Ведь у них не было бы страха. – Но разве так должно быть всегда? Я больше не хочу бояться. Все происходит так быстро. Я не поспеваю. И боюсь. – Ты прав, Трой. Все происходит слишком быстро. Почему мы не имеем права подождать? Просто посмотреть? Отмотать ленту назад? – Видимо, потому, что жизнь – это не видик, – в голосе Троя слышен страх. – А что? Трой начинает нервничать. Проводит рукой себе по глазам. На лбу у него выступает пот. Он глубоко дышит. – Жизнь – это... – Он запинается. Дрожит. Раскачивается из стороны в сторону. Муха улетает наконец от его лица. Ищет местечко поспокойнее. Стул. Или стол. Ползет вперед. – Жизнь – это?.. – Жизнь это когда все время писаешь в кровать, – выдавливает он наконец. Заплакал. Слезы ползут по его щекам. И глаза полны слез. Он всхлипывает. Я придвигаюсь к нему поближе. Я же этого не хотел. Осторожно провожу рукой по его спине. – Бог мне не помогает, – всхлипывает Трой, – просто не помогает. Сытый и довольный сидит там, наверху, и не помогает мне. – Трой закрывает лицо руками. Наклоняется вперед. Плачет. Слышны его тихие стенания. – Когда-нибудь он нам поможет, слышишь, Трой. Когда-нибудь. Когда-нибудь он вытащит нас отсюда, из всего этого дерьма, и поможет нам, слышишь, Трой? Поможет и тебе, и мне. И мы оба посмеемся. Когда все будет позади. Когда жизнь перестанет быть большим пачканьем кровати. Слышишь, Трой! – Жизнь всегда останется большим пачканьем кровати. – В его голосе звучит отчаяние. Лицо красное. По щекам катятся слезы. – Леберт, я больше так не могу! Не могу я больше! Куда же, черт подери, мы идем? Он готов. Это видно. Когда-нибудь любому оказывается достаточно. И молчаливому Трою тоже. Янош называет это фазой публичного дома. Это когда всё не так. Когда уже сыт по горло. После чего можно просто лопнуть. Так считает Янош. Янош утверждает, что это очень даже хорошо. Иначе сдохнешь. Не знаю, так ли это. Я думаю, что все мы ругаем только то, что ругать нет никакого смысла. Как мало мы знаем! Про Троя, например, я бы никогда ничего подобного не подумал. Я всегда считал, что он как-то существует. Как луна или звезды. Они ведь никогда не попадают в фазу публичного дома. Но и тут можно ошибаться. Молодость ужасна, считает Янош. У каждого свои проблемы. И у Троя тоже. Он как раз сморкается. Я все еще глажу его по спине.

24

Вспоминаю про своих родителей. Про выходные, которые в последнее время мы проводили все вместе. Все это было достаточно сложно. Я никак не мог отдохнуть по-настоящему. Меня всегда преследовало чувство, что скоро придется возвращаться в интернат. Что бы мы ни делали, все было плохо. Я злился. На себя. На папу, маму, сестру. На то, что все когда-то кончается. И мне придется искать свою жизнь в другом месте. Не гденибудь, а в интернате. Янош говорит, что это и есть трагедия воспитанника интерната. В воскресенье нужно ехать обратно. Конец. Баста. В постоянно хорошем настроении. И со старым чувством товарищества. Один за всех и так далее. Он считает, что это довольно утомительно. Ведь жить дома было бы намного лучше. Думаю, что он прав. Даже если мои родители часто ругаются. Почти каждое воскресенье, когда я был дома, мама плакала. Она сидела на кухне. И слезы текли по ее лицу. Как у Троя. Сестра сидела рядом и пыталась ее успокоить. Обе они очень сердились на отца. А я всегда был между ними. Не хотел принимать чью-либо сторону. Мне казалось, что виноваты мы все. Думаю, что все это очень запутано. Слишком сложно, по крайней мере для меня. Этого мне не понять. Если бы я не знал другого выхода, то сказал бы, что мне нужна фаза публичного дома. Мне необходимо выплеснуть всё. Чтобы начать сначала. Очень больно смотреть, как плачет твоя мать. Иногда это последнее, что я вижу, уезжая в Нойзеелен. Она плачет. На кухне. На красной табуретке. Перед окном. А еще говорят, что быть молодым просто. Но так считают только те, у кого молодость позади. Может быть, тогда им хочется ее вернуть. Думаю, что делать д этого не стоит. Боже мой, как все это отвратительно! Трой мог бы сложить об этом целую поэму. Понятия не имею, как его успокаивать. Не говорить же ему, что он должен перестать писать в постель! Но мне бы очень хотелось ему помочь. Мне его жалко. Да уж, этот парнишка родился явно не в рубашке. – Давай отсюда убежим. Просто свалим и всё. Заберем ребят и исчезнем. Куда-нибудь. Мир огромный. Здесь я больше не выдержу! – Но мы не сможем. Нас будут искать и найдут. Мир гораздо меньше, чем тебе кажется. По крайней мере, интернатский мир. Свалить мы не можем. Это слишком опасно. – Если мы поторопимся, то у нас все получится. Можно поехать в Мюнхен. Еще до ужина. В Розенхайм идет автобус. А оттуда поедем на поезде. – Трой пытается поймать мой взгляд. Смотрит на меня пустыми и печальными глазами. Мальчик не шутит. Это сразу видно. – Не заставляй меня и дальше быть простым зрителем, – говорит он, – не заставляй меня стоять в темноте и таращиться на сцену. Всю жизнь я таращился на сцену. Больше не хочу. Теперь я хочу попасть на сцену сам. Хочу сделать что-то безумное. Чего еще никто никогда не делал. Чтонибудь крези. – Крези? – Крези.

25

Я замираю. Не очень мне все это нравится. Не хочу я никуда сваливать. Это наверняка неприятно. Где нам ночевать? Ворота закрываются в 23.00. После этого невозможно ни войти, ни выйти. Тем лучше, как сказал бы Янош. Тогда мы переночуем в Мюнхене. Вопрос только, где именно. В интернате нас наверняка быстро хватятся. Вот начнется заваруха! Я медленно откидываюсь назад. Начинаю глубоко дышать. – Кто-нибудь уже так делал? – Как? – Ну, убегал уже кто-нибудь в Мюнхен, чтобы там переночевать? Просто так? Без предупреждения? – С тех пор, как я здесь, ни разу, – отвечает Трой, – тем более в нашем возрасте. Таких вещей позволять себе нельзя. Это же почти преступление. – Он смеется. – А почему мы можем себе позволить? – Потому что мы самые лучшие. Сам подумай! Кто бы мог претворить самую безумную идею всех времен лучше, чем мы вшестером: Янош, оба Феликса, Флориан, ты и я? Мы рождены для безумных идей. – Трой хохочет. Глаза сияют. Думаю, ни разу в жизни он еще не был так доволен. У него едет крыша. Он наклоняется вперед. Слезы высыхают. Только на щеках остаются красные пятна. Молчаливый Трой перепрыгнул собственную тень. Это видно. Он на пути исправления. На его перекошенных губах появляется улыбка. Он встает и говорит: «Мы вшестером». (С. 94–104) – У тебя ведь по немецкому нормально, так? – спрашивает Янош и смотрит на меня просительно. – Нет, у меня параша. Ты же сам знаешь. Не мастер я кропать сочинения. – Может, ты все равно знаешь, как сказать девушке, что любишь ее? – Девушке? Что ты делаешь? – Да так... Пытаюсь написать любовное письмо. Ну, в общем, что-то в этом роде. Я смеюсь. – Мален? – Точно, пишу для Мален. Но как-то это все не просто. Я ведь не романтик. В любом диктанте ошибок штук двадцать. – А ты не задумывался, может быть, поэтому у тебя и по дойчу «неуд»? – Такой возможности я не исключаю. Но мне все это неинтересно. Я должен написать Мален любовное письмо. Все так запуталось! Раньше девчонку нужно было только трахать. И она сразу же у твоих ног. А теперь приходится выплескивать свои загаженные мозги на бумагу, иначе

26

никакого впечатления. Но я не умею выплескивать свои загаженные мозги на бумагу. Я же не Кафка. – Не дергайся. Тебе совсем не нужно быть Кафкой. Просто напиши, что ты чувствуешь. – Я должен написать, что чувствую, когда в голове перекатывается какая-то хренотень? – Да нет же. Не что ты чувствуешь именно сейчас, а что ты испытываешь к Мален. – А что я испытываю? Желание ее отделать? – Нет. Испытываешь любовь. Просто напиши, что ты ее любишь. – Ну, так я не могу. Она даст мне по роже. – Это она может сделать и в том случае, если ты скажешь «Я тебя люблю» голосом Кафки. – Ничего подобного. Кафка – он крези. Кроме того, девицы всегда заводятся от писателей. – Девицы заводятся от Леонардо Ди Каприо. – Вот тут ты прав. Так мне теперь что... произносить «Я тебя люблю» голосом Леонардо Ди Каприо? – Ты должен сказать «Я тебя люблю» голосом Яноша Шварце. – Так я и знал. Видишь же сам! Написать любовное письмо – это не проблема. И чего только бабы с этим так носятся! У мужиков всё подругому. Они же крези. Не носятся со всякой чепухой, перо само бегает по бумаге. Итак, что писать? – Напиши: «Мален, я тебя люблю!» – «Мален, я тебя люблю»? Ладно. Янош водит по бумаге красным фломастером. Буквы получаются прямые и аккуратные. Одну с другой не перепутаешь. – Дальше что? – Что тебе в ней больше всего нравится? Попробуй превознести до небес самое в ней замечательное. От этого бабы прямо балдеют. – А как это делается? – Сердцем. – Сердцем? Моим? Янош размышляет. Брови сдвигаются плотнее. Они почти соединяются. Наконец он говорит: – Наверное, все-таки лучше ее оттрахать. Это гораздо проще. Любовные письма – это для лохов. То, что никак не удается моей голове, удастся, может быть, моему члену. Хотя тебе лучше знать. Как дела у твоей Марии? Я откидываюсь назад. – Совсем неплохо. Она все еще от меня бегает. Ну а в остальном, думаю, она в порядке. – Смешная бабенка. Сначала вставляет в себя твой член, а потом начинает от тебя же бегать. Вот уж чего не понимаю! – Ну ее! Я тоже не понимаю. Раз так, значит так.

27

– Точно. В принципе, все девки такие. Уж больно они странные. – Странные и похотливые. – Может, и похотливые из-за того, что странные. – Ага. Или странные, потому что похотливые. Мы ржем. Янош прижимает мою голову к окну. – И почему только Бог создал телок? Почему в них столько похоти? Мог бы заселить мир скотинами отвратительного вида. – Да в том-то все и дело. Пока они такие распутные, каждому хочется их оттрахать. А пока их трахает каждый, человечество будет существовать дальше. Бог – он умный. – Бог крези. Вот старый развратник! Знал же, чего хотел. – Бог всегда знает, чего хочет. – А чего он хочет сейчас? – Сейчас он хочет, чтобы мы благополучно добрались до Мюнхена. Чтобы мы жили. А мы это делаем? – Конечно делаем, – отвечает Янош, – мы же живем. И будем жить всегда. Мы будем жить до тех пор, пока есть, что жить. – Ты уверен? – Ну здрасьте! Ты же сам сказал. Бог хочет, чтобы мы жили. Этим мы и занимаемся. Правильно или нет – пусть сам решает. Когда мы предстанем перед ним. – Думаешь, мы предстанем? – Когда-нибудь наверняка. И я думаю, что возьму у него автограф. – Ты хочешь взять автограф у Бога? – Конечно. Ведь не часто представляется такая возможность. – Ты сошел с ума Ты и правда думаешь, что Бог даст тебе автограф? – Автограф Бог дает каждому. Для этого у него достаточно времени. И, кроме того, я думаю, что он не так заносчив, как всякие наши звезды. – Но ты ведь этого не знаешь. Бог все-таки звезда. Тебе не кажется, что сразу требовать от него автограф – это невежливо? – Да нет, почему же? Бог наверняка был бы польщен. Ведь не так часто к нему забредают охотники за автографами. – Ты совсем сдвинулся. (С. 129–135) …Беру рюкзак, вынимаю из него шоколадку и книгу. За окном видно несколько звезд. Самолет исчез. Книгу я держу обеими руками. Поглаживаю ее большими пальцами. Обложка мягкая и слегка шероховатая. Мне нравится гладить книги. Это успокаивает. Появляется чувство, что в мире еще осталось что-то, что можно удержать. Хотя все остальное так быстро проходит! Особенно часто это ощущение появляется, когда трогаешь новые книги. А эта книга как раз новая. Мне подарил ее отец. Карманное издание. Папа сказал, что это лучшее из написанного о жизни. Сзади все еще торчит чек. Семь марок. Спасибо за покупку. Книжный магазин Лемкуля. Он подарил мне эту книгу, когда я последний раз приезжал домой на выходные. Запах совсем свежий. Здорово! На

28

красной обложке нарисован старик, его рука на плече маленького мальчика. Сбоку широкая полоса с надписью «Нобелевская премия». Явно эта книга получила премию. Понятия не имею, что это за премия. Но мне и не важно. Справа яркие белые буквы: Старик и море. Эрнест Хемингуэй. Хорошее название, мне нравится. Сразу же появляется особый привкус. Хочется тут же начать читать. Что я и делаю. Медленно открываю книгу. Держу ее в правой руке. Левая все равно не поможет. Она тонкая и непослушная. Начинаю читать. Перед этим бросаю взгляд на часы: 21.09. Ехать еще больше часа. Время есть. Читаю. Буквы и слова бегут мне навстречу. Прекрасная книга! Каждое выражение, каждое замечание доходит до моего сердца. В глазах уже появляются слезы. Со мной всегда так. Если книга хорошая, тут же начинаю реветь. Ревел, читая «Остров сокровищ», и буду реветь, читая «Старик и море». Такова уж моя планида. А ведь история в этой книге на самом деле очень проста. Всего пятьдесят страниц. Речь идет о рыбаке, который на старости лет не может поймать рыбы. Он голодает. Все над ним смеются. На его стороне только один маленький мальчик. Раньше они все время вместе ездили ловить рыбу. Но теперь мальчику запрещено сопровождать старика. Не разрешают родители. У старого рыбака слишком маленький улов. Поэтому отправляться в путь ему приходится в одиночестве. А однажды у него на крючке оказывается огромная рыбина. Но, не доставив добычу до берега, он проиграл свой главный в жизни улов в утомительной борьбе с морем и его акулами. Книга и на самом деле похожа на притчу. Не прочитав и четверти, я уже залился слезами. Судорожно прижимаю книгу к груди. Я благодарен отцу, ее купившему. И благодарен Эрнесту Хемингуэю, который способен рассказать такую историю. Сморкаюсь в платок. Янош смотрит на меня и смеется. – Вот он какой, наш Леберт, – Янош поворачивается к Замбраусу, потому что объяснения предназначены для него, – он несколько чувствительный. Потом Янош спрашивает: – А что ты там читал? – «Старик и море». – «Старик и море», ничего себе, – Янош складывает руки на груди. – Наверное, это слишком здорово. Как ты мыслишь, не стоит тебе почитать вслух и для меня? Просто так? Ради удовольствия? Все равно нам еще ехать и ехать. Да и с литературой мне познакомиться не мешает. – Разве это литература? – Думаю, что да. – А что такое литература? – Литература – это когда читаешь книгу и готов подписаться под каждым предложением, потому что оно правильное, – объясняет Янош. – Потому что оно правильное? Это как? Я не понимаю. – Правильное в смысле – бьет прямо в точку. Снимает покровы с тайн этого мира. С секретов жизни. Если, читая любой абзац, ты можешь

29

сказать, что сделал бы или подумал то же самое, что и герой. Вот это и есть литература. – А ты-то откуда об этом знаешь? – Просто я так думаю. – Ах, ты так думаешь! Ну, тогда это и яйца выеденного не стоит. Профессор по литературе объяснял бы совсем по-другому. И сколько ты уже прочитал книг? – Наверное, штуки две. – Штуки две? И ты рассказываешь тут про литературу? – Ты же сам хотел послушать. К тому же я думаю, что все это чересчур сложно. В этом не разбираются даже те, кто обязан разбираться. Почему ломаем головы мы? Давай просто читать. Получая радость от самого чтения. От понимания прочитанного. И давай не будем забивать себе голову мыслями о том, литература это или нет. Этим могут заниматься другие. Если это настоящая литература, тем лучше. А если нет, то и черт с ним. – Полностью разделяю твое мнение, – отвечаю я. И снова раскрываю книгу. Из громкоговорителя несется гулкий свист. А потом голос проводника. Звук искажен и часто прерывается. Но основное можно понять. Мы прибудем в Мюнхен с опозданием на полчаса. Янош и все остальные начинают вздыхать. А я приступаю к чтению. Читаю громко и отчетливо. Ошибки допускаю очень редко. Обычно у меня не очень получается читать вслух. В школе я постоянно заикаюсь. Терпеть не могу, когда нас заставляют читать вслух. Но здесь все получается. Вскоре меня слушает не только один Янош. И другие тоже навострили ушки. Уставились на меня большими глазами. Даже Замбраусу понравилось. Книга Пола Остера соскальзывает за сиденье. Замбраус скрестил руки на животе. Не знаю, сколько проходит времени. Читаю я чертовски медленно. Во рту пересохло. Старик проигрывает битву с океаном. Возвращается домой пустой. У парней краснеют щеки. Даже Янош громко всхлипывает. Качает головой. Глаза, кажется, готовы лопнуть. Темная краснота наплывает на уши. Он быстро хватает роман Хемингуэя. Шарик и тонкий Феликс с отчаянием тянут друг к другу руки. В их глазах стоят слезы. Трои и Флориан сохраняют хладнокровие. Похоже, что все это их не слишком занимает. Не проявляют никакой печали. Толстый Феликс тоже начинает хвататься за книгу. Быстро пролистывает. Перечитывает основные места. А потом возвращает книгу мне. Его лицо озаряется светом. Я смотрю на часы. 22.40. Скоро будем в Мюнхене. (С. 155–159) ЗАДАНИЯ И ВОПРОСЫ К ТЕКСТУ: 1. Какими словами можно выразить первое впечатление об интернате с пафосным названием «Замок Нойзеелен», в котором оказался шестнадцатилетний Бенджамин Леберт?

30

2. Чем вызвана идея Троя убежать из интерната? 3. Как Вы думаете, каково смысловое наполнение слова «крези», употребленного Троем? 4. Какую роль в приведенных отрывках играют размышления о книге и о ее роли в жизни человека? Как они связываются с раскрытием образов интернатских воспитанников? КРИСТИАН КРАХТ FASERLAND (1995) Невозможно не заметить, что в 1990-е гг. на литературную сцену выступило новое поколение немецких писателей. Современный немецкий критик М. Хильшер заявил в 2000 г.: «В новых произведениях на первый план выдвинулась именно тема поколения 1990-х годов. Хотя, в отличие от своих предшественников, новые авторы почти не пишут о конфликте поколений, а интересуются в основном своими сверстниками»11. Отражение самоидентификации нового поколения в литературе – чрезвычайно примечательный факт. Кристиан Крахт родился в 1966 году в Швейцарии, жил в детстве и юности в США, Канаде, южной Франции. Судьба его может быть примером типичного человеческого существования в конце XX века. Цивилизованный мир раздвинул свои границы, расширилось до предела общее информационное пространство. Человек, родившийся в Европе, все более ощущает себя гражданином всего мира. Крахт был корреспондентом «Шпигеля» в Индии, вел восточную рубрику в газете «Welt am Sonntag», называвшуюся «Der gelbe Bleistift»… В настоящее время живет в Таиланде (г. Бангкок), пользуясь заслуженной репутацией знатока Азии. Его роман «Faserland» положил, по мнению критиков, начало направлению «эгоцентрической прозы» в современной поп-литературе. Построенный с несомненной опорой на литературную традицию («роман дороги», дантовские «круги Ада»…), он повествует о бесцельном движении молодого героя через разные города Германии. Книга погружает читателя в ту современную жизнь, которую ведет великое множество людей: возникающие ниоткуда и уходящие в небытие «друзья», бесконечные вечеринки и употребление наркотиков, богатство одних и вечная нехватка наличных у других, блеск дорогих отелей и т.д. Литературовед М. Хильшер вполне справедливо оценил «Faserland» как протест против бессмысленного существования, как своего рода выражение «экзистенциального кризиса»12. В центре повествования здесь находится молодой человек, выходец из чрезвычайно богатой семьи, не 11

Интервью с В. Кирхмайером // Deutsche Welle. Молодёжный журнал. – 13.08.2000. – (http://www.dwelle.de/russian/archiv_2/jm130800.html). 12 Это высказывание в равной степени относится и к «Соло-альбому» Бенджамина фон Штукрад-Барре. См.: Deutsche Welle. Культура сегодня. – 1999. – 21 декабря. – (http://www.dwelle.de/russian/archiv_2/km211299.html).

31

имеющий постоянного занятия в жизни и заполняющий свободное время посещением дискотек, баров, модных тусовок… Герой-рассказчик, перемещаясь с курортного острова Зильт на юг, к Боденскому озеру, не просто попадает с одной вечеринки в одном городе на другую в другом – мы наблюдаем, как неотвратимо накапливается в нём безумная усталость от невозможности найти в происходящем хотя бы какую-то достойную внимания ценность. Его опыт свидетельствует, что чувство любви повсеместно подменено чувственностью, низведено до скоротечных сексуальных контактов. Чувство дружбы выражается в приглашениях на многодневные коллективные попойки или в готовности поделиться дозой наркотиков. Практически любой момент общения между людьми характеризуется скрытою в нём фальшью. Постепенно в романе вырисовывается двойственный образ жизни – комфортной в бытовом отношении и чрезвычайно убогой в духовном. Возможное осознание внутреннего убожества своего существования – процесс чрезвычайно болезненный, исполненный глубокого личностного кризиса, как справедливо подмечает Крахт. Оказавшись в Гейдельберге, городе своей мечты, бравый рассказчик неожиданно признаёт: он устал от бессмыслицы своего благополучного существования. «Я чувствую себя говённо. Бог мой, как же мне хреново!» – кричит он в отчаянии13. Или: «У меня такое чувство, будто внутри у меня что-то непоправимо вышло из строя, будто я навсегда утратил центр равновесия. Будто вообще никакого центра больше нет»14. Крахт не одинок в своих размышлениях. О сущностном наполнении современной действительности, помимо него, размышляли и многие другие – М. Вальзер, М. Байер, Г. Освальд, Э. Хайденрайх, Т. Дюккерс, А. Майер, Ю. Франк, Ю. Херманн... Всех их объединяет одно: за внешним лоском «благополучного» мира 1990-х гг. писатели открывают его глубинную бездуховную сущность, его разрушительное воздействие на человеческую личность. ОТРЫВКИ ДЛЯ ЧТЕНИЯ …На следующий день я, как и собирался, еду вечерним поездом в Гамбург, так и не повидав Карин. Свой «триумф» я оставил на острове. Бина о нем позаботится. В вагоне-ресторане я очень быстро выпиваю один за другим четыре маленьких ботла «Ильбесхаймер Херрлих», пока за Хузумом садится солнце. Я смотрю в окно, намазываю на хлеб масло «Меггле» из пластиковой коробочки, а мимо проносится Северонемецкая равнина, с овцами и всем таким прочим, и я поневоле вспоминаю о том, как раньше всегда высовывался из окна поезда, подставляя голову ветру, пока глаза не начинали слезиться, и как думал, что если вот сейчас кто-то сидит в туалете 13 14

Там же. – С. 150. Там же. – С. 150.

32

и писает, то его моча поднимается из-под поезда вверх и, распыляясь, тончайшим слоем оседает на моем лице, так что я этого не замечаю, но на лице моем уже есть пленка из мочи, и если бы я провел языком по губам, то мог бы почувствовать вкус мочи незнакомца. Мне было десять лет, когда я об этом думал. Сегодня, разумеется, окна уже нельзя открыть, потому что в вагонах первого класса, которые оформлены просто херово и всегда напоминают мне какие-то торговые пассажи, уже нет ничего клевого и, главное, ничто не осталось таким, как было прежде. Теперь все такое прозрачное – не знаю, понятно ли я выражаюсь, – ну, в общем, все из стекла и прозрачного турецкого пластика, и почему-то мне это не в кайф. Я, значит, сижу и пытаюсь припомнить, какими были поезда раньше, и тут из бутылки «Ильбесхаймер Херрлих» с шумом вылетает пробка. Из-за тряски этого долбаного поезда я проливаю немного красного вина на свой китоновский пиджак, а, как известно, пятна от красного вина никогда не выводятся, – но я все равно тру пятно как ненормальный, потом сыплю на него соль из пакетика, потому что мама когда-то мне говорила, что это помогает. Это, натурально, ничего не дает, но пока я так сижу, и тру пятно, и посыпаю его солью, и тем временем постепенно дозреваю, потому что с утра еще ничего не ел, к моему столику подходит какой-то тип и спрашивает, свободно ли здесь. Я в полном изумлении смотрю на него снизу вверх, потому что эта фраза – свободно ли здесь? – кажется мне абсолютно неуместной, и я даже не могу достаточно быстро отреагировать на его слова, потому что, как уже говорил, здорово надрался, и тогда этот хмырь, так и не дождавшись моего ответа, садится прямо напротив меня и разворачивает меню. В этот момент я жалею, что не поехал в Гамбург на своем «триумфе». Я смотрю на хмыря, как он сидит передо мной и изучает долбаную пеструю карту с перечнем блюд, и замечаю, что он носит такую маленькую бородку, какая была у Ленина и как теперь носят фаны из Mojo-клуба, но только он носит ее не ради моды, а совершенно всерьез (впрочем, любители джаза из Mojo-клуба на самом деле тоже воспринимают свою внешность всерьез), – нет, правда, у него такая характерная ленинскочиновничья бородка, что мой друг Нигель определенно назвал бы его Mösenbart, «пиздобородым». Итак, этот тупак листает меню, потом подзывает кельнершу, заказывает две сардельки с картофельным салатом и банку пива, а когда пиво приносят, наливает себе, держа стакан слегка наклонно, чтобы туда не попало много пены, приподнимает стакан, приветствуя меня, – он в самом деле хотел меня поприветствовать! – и говорит: «Приятного аппетита». При этом он улыбается. Я опять вспоминаю о своем «триумфе», думаю, что сейчас мог бы уже быть в Гамбурге, вместо того чтобы сидеть здесь, в вагоне-ресторане, и позволять пить за мое здоровье какому-то пиздобородому мудаку. Я смотрю ему прямо в глаза, хотя мне это дается нелегко – я имею в виду, сфокусировать зрение, – но не улыбаюсь и не произношу ни слова. Мудило пожимает плечами, вынимает из своего стоящего под столиком кейса еженедельник «Штерн» и начинает его перелистывать – от конца к началу. За окном темно, поезд сейчас проезжает через Хейде/Голь-

33

штейн – по крайней мере, так написано на станционном щите, но надпись на нем едва ли можно прочитать, поскольку поезд идет очень быстро, и я, собственно, различаю ее только потому, что щит – благодаря прикольному зеркальному эффекту, который можно заметить, лишь будучи в стельку пьяным, – отражается в вагонных стеклах: сначала в окне слева, где надпись «Хейде/Гольштейн» возникает в перевернутом виде, а потом в окне справа, нормально. Четвертая бутылка «Ильбесхаймер Херрлих» теперь пуста, я заказываю пятую и, когда кельнерша приносит вино, расплачиваюсь, отряхиваю с пиджака слегка разбухшие, полиловевшие крупинки соли, беру вайн и отваливаю в дабл. Идти мне в лом. Я смотрю на обе кабинки: одна внутри розовая, другая — светло-голубая; я выбираю голубую, хотя розовая определенно почище. Я, значит, захожу внутрь, прикрываю дверь, опускаю голубую пластмассовую крышку унитаза и сажусь на нее, что стоит мне некоторых усилий, потому что ноги у меня подгибаются. Из окна дабла ничего не увидишь, оно сделано из матового стекла или чего-то в этом роде. Впрочем, за окном сейчас так и так темно. Я отпиваю большой глоток вина, зажигаю сигарету и стараюсь смотреть в одну точку, но у меня все плывет перед глазами, я ощущаю легкую тошноту и всерьез размышляю, не связано ли мое состояние с чрезмерным обилием голубизны, но легче от этого не становится. В общем, я встаю, снова поднимаю крышку и смотрю в отполированный стальной унитаз, бросаю туда сигарету, потому что ее вкус мне не нравится, нажимаю на электрическую кнопку слива, что-то щелкает, в течение трех секунд ничего не происходит, потом раздается громкий чпок, как бывает в самолете, открывается маленький клапан, сигарета проваливается, из отверстия слива с шипением вырывается струя темно-синей жидкости, и клапан возвращается в исходное положение. Я думаю о том, что человеческие экскременты уже не падают, как было раньше, на рельсы, в падении распыляясь на мелкие частички, а наверняка собираются в специальном контейнере, укрепленном под полом туалета, в точно таком же контейнере, как те, что используются в самолетах, и мне жаль, что это так. Почему жаль, не знаю: ведь на самом деле сейчас все устроено гораздо лучше, чем прежде. Я где-то читал, что какие-то люди под Касселем всегда испытывали неудобства, когда поезд проходил по высокому железнодорожному мосту; чтобы было понятно, о чем идет речь, я должен уточнить, что эти люди, которые жаловались на напряги, жили как раз под этим самым мостом, так что каждый раз, когда над ними громыхал поезд, говно из вагонных туалетов сыпалось на их дома. А если в такой момент им случалось выйти за дверь или они, к примеру, жарили мясо в саду, какашки падали прямо им на голову или на их садовую пластиковую мебель. Я невольно усмехаюсь, и потом мне приходит в голову, что есть еще и другой мост, где-то в Бельгии или Люксембурге, так вот под ним тоже живут люди, которые постоянно испытывают неудобства, потому что именно этот мост облюбовали самоубийцы – во всяком случае, они регулярно с него прыгают и, как какашки в Касселе, падают на крыши домов или сваливаются на садовые участки, прямо в разгар прекраснейших

34

пикников на открытом воздухе. Тела превращаются в сплошное месиво, останки погибших приходится выковыривать лопатами. Об этом я тоже когда-то читал, и сейчас я думаю, что лучше, какашки или ошметки человеческих тел и где бы я предпочел жить, если бы передо мной встал такой выбор, – в Касселе или в Люксембурге. (С. 31–37) …Квартира Нигеля поражает меня каждый раз, как я ее вижу. Повсюду на стенах висят фотокопии картин, старые гравюры и географические карты. Квартира, собственно говоря, кайфная и наверняка дорогая, но, с другой стороны, она совершенно запущенна. Куски штукатурки отваливаются от выкрашенных желтой краской стен, а кое-что смотрится просто шизоидно: представьте себе безумно дорогой секретер в стиле бидермейер, на котором навалены бумаги, а сверх того еще фотокопии, старые пожелтевшие фотографии никому не известных персонажей и миллиарды книг. Я бы сказал, что в целом квартира выглядит так, как если бы в ней жил старый школьный учитель – такой задохлик с кожаными заплатками на рукавах; чудак, который постоянно заваривает себе чай, потом ставит чашку куда попало, и забывает выпить, и заваривает чай снова. У него из ушей торчат пучки поседевших волос, и, собственно, в школе все смеются над ним, но уволить не могут, потому что он преподает древнегреческий и иврит, а каждый год находятся два-три ученика, интересующихся подобными прибамбасами. Во всяком случае, всякий раз, когда я бываю у Нигеля, у меня в голове складывается именно такая картинка. Мы с Нигелем лениво болтаем, и я рассказываю ему, как провел время на Зильте – что было, в общем, херово, и я разочаровался в своих ожиданиях; и мы курим сигареты и смеемся, лежа прямо на полу, потому что у Нигеля никакой тахты нет. Он умеет хорошо слушать; то есть, я хочу сказать, когда он слушает, то смотрит тебе прямо в лицо, и у тебя возникает ощущение, будто все, что ты говоришь, его действительно и всерьез интересует. Немногие люди умеют дарить другому такое ощущение. Часто он что-то рассказывает или объясняет, и я или кто-то другой не просекает, о чем идет речь, потому что у Нигеля иногда бывают довольно завороченные теории, но он, вместо того чтобы посмеяться над тем, что его не понимают, объясняет все еще раз, совершенно спокойно, как будто думает, что ему надо лишь проявить терпение – и тогда его поймут. Я думаю, Нигель – самый невыпендрежный чувак из тех, кого я знаю, хотя у него-то как раз имеется достаточно оснований, чтобы задирать нос перед другими. Пока я закуриваю как минимум двухтысячную за этот день сигарету, Нигель рассказывает о дринч-сейшен, на которую хочет меня затащить. Он всегда, когда мы встречаемся, берет меня с собой на самые невообразимые тусовки, как правило, в очень грязные бары, хотя я предпочитаю проводить время в чистых барах или на дискотеках, где ты, по крайней мере, точно знаешь, что не выловишь из своей банки с пивом мокрицу. Я бы и ногой не ступал в подобные тошниловки, если бы не мое уважение к Нигелю.

35

Нигель, значит, хочет пойти на эту дринч-сейшен, и я должен его сопровождать, и он роется в своем шкафу в поисках какого-то прикида, одновременно что-то рассказывая, а я курю сигарету, лежа навзничь на деревянном полу, и выдыхаю вверх струйки дыма. Жаль, что у меня не получается пускать дым колечками, хотя я тренируюсь уже несколько лет. Мигель, кажется, нашел, что искал, – пуловер фирмы «Фэр-Иль» из бежевой шерсти, связанный «косичками», – и натягивает его через голову, поверх своей футболки «Ханута», а я в это время думаю, что только сейчас въехал, почему эта фирма называется «Ханутой». Дело тут вот в чем: в Германии существует какая-то безумная мода сокращать слова, впервые изобретенная нацистами. Гестапо, и шупо, и крипо – что это значит, всем ясно. Но было еще, к примеру, слово Хафраба, и, как я думаю, очень немногие знают, что это сокращение от «Гамбург-Франкфурт-Базель» – так называлось гитлеровское шоссе. Да, а «Ханута», естественно, значит – вы не поверите – Haselnußtafel, «шоколадка с лесными орехами». Как бы то ни было, я и на сей раз замечаю – пока Нигель натягивает свой пуловер, а я думаю о шоколадках с орехами, – внизу нигелевского пуловера (на кайме, или на «резинке», или как там это называется) две здоровые проеденные молью дыры и не могу сдержать ухмылки, но, к счастью, Нигель в данный момент ничего не видит. Я уверен, что Нигелю на самом деле совершенно по фигу, есть у него дырки в пуловере или нет. Он ничего не сечет в классической манере одеваться. Однажды, в прошлом году, – это уже не имеет отношения к классике – случилось следующее: я был у него в гостях, и он захотел сварить для нас двоих кофе, но, поскольку у него не нашлось кофейного фильтра, он взял старый носок, насыпал туда кофе и потом через носок налил в чашки горячую воду. Я узнал об этом уже потом, когда обнаружил в кухонной раковине теплый влажный носок с кофейной гущей, – иначе, конечно, я бы ни за что не стал пить такую мерзость. (С. 44–48) …И пока я стою перед ящиком и, наверное, выгляжу очень прикольно, потому что, слегка набычив голову, поглаживаю рукой волосы на своем затылке и одновременно задумчиво слушаю эту мелодию – более красивого музона я действительно в жизни не слыхал, – ко мне обращается некая телка и говорит (я ничего не придумываю, она и в самом деле сказала буквально следующее): «Анджело Бадаламенти, выходит, совсем не dementi15«. Фраза в тот момент кажется мне просто сногсшибательной. Полный отпад! Я оборачиваюсь, не совсем твердо держась на ногах, и с удивлением смотрю на девчонку. Она маленького роста, стройненькая, одета в шикарный костюм, ее черные волосы собраны в пучок на затылке, а одна прядь падает на лоб. Я ей улыбаюсь, и она в ответ улыбается, у нее очень темные глаза. Должен еще сказать, что Анджело Бадаламенти – это, естественно, тот самый композитор, который сочинил музыку к «Твин Пикс». Мы, значит, смотрим друг на друга, и я внезапно осознаю, что эта девочка, которую я совершенно случайно встретил на сегодняшней говенной тусовке, просекла все, что только можно было просечь. 15

душевнобольной (итал.)

36

В данный момент для меня это совершенно очевидно. Не вызывает ни малейших сомнений. Я, правда, пока не знаю, откуда у нее такая интуиция. Я беру ее руку в свою. Наши ладони влажные, и мы стоим просто так, смотрим друг другу в глаза, а вокруг нас волнообразно разливается музыка из «Твин Пикс» – я имею в виду, что мелодия звучит в точности как шум морского прибоя, я уже раньше заметил, что она дает ощущение близости воды. Потом музыка заканчивается, телочка высвобождает свою руку и говорит, что ей срочно нужно в туалет. Она убегает, а я иду за ней, хотя прежде никогда не позволял себе ничего подобного, она заходит внутрь, но не закрывает за собой дверь, и я думаю: это наверняка знак, чтобы я тоже зашел. Словом, я захожу. Туалетная комната очень большая и выкрашена в розовый цвет, над раковиной висит большое зеркало. На стене горит бра в виде пары свечей, и все вместе напоминает пещеру, надежное убежище, – во всяком случае, ощущение у меня такое, будто это самое клевое место на всей вечеринке. Девочка сидит, съежившись, на краю ванны и клацает зубами; это немного выводит меня из равновесия, но я ничего не говорю, прикрываю за собой дверь, подхожу к зеркалу и заглядываю в него: я не ошибся, мои зрачки тоже расширились. Это странно, думаю я, но никаких неприятных ощущений не испытываю, меня только несколько тревожат ее клацающие зубы. Я присаживаюсь рядом с подружкой на край ванны, и она начинает водить ладонями по своим бедрам, туда и сюда. Смотреть на это приятно, и я чувствую, как в паху у меня становится горячо, – клевое ощущение, потому что никогда прежде я еще не испытывал такого интенсивного плотского желания. Я улыбаюсь девуле, и она улыбается мне, но потом вдруг перестает тереть свои ляжки, опирается одной рукой о край ванны, а другой хватается за рукав моего твидового пиджака, отворачивается и нагибается вниз. Ее не просто рвет, а буквально выворачивает наизнанку, как в сцене из фильма «Экзорцист», причем рвет не зеленым, а красным. Комья блевотины шлепаются в ванну, и можно точно сказать, что она выпила – чудовищное количество красного вайна; и еще там видны какие-то ошметки непереваренной пищи, вроде кусочков моркови и кукурузных зерен. Я даже не подозревал, что человек за один раз способен выблевать так много – я имею в виду, в чисто количественном отношении. Мне тоже нехорошо, кроме того, я сознаю, что состояние мое все более ухудшается и вообще я себя чувствую – в чисто физическом смысле – как выжатый лимон. Я поднимаюсь и, пошатываясь, выхожу из ванной. Внезапно у меня пропадает всякое желание чего-то добиваться от этой дуры, или разговаривать с ней, или как-нибудь ей помогать. В прихожей я зажигаю себе сигарету и замечаю, что рука у меня дрожит. На моем лбу выступают капли пота. Нигеля нигде не видно. Вообще народ успел рассосаться, только по углам валяются какие-то мудаки, которые курят, уставясь в потолок, и кажутся совершенно дозревшими. (С. 60–63)

37

ЗАДАНИЯ И ВОПРОСЫ К ТЕКСТУ: 1. Каково отношения рассказчика к окружающему миру? Как оно выражается в его репликах и оценочных суждениях? Оцените собственно его поведение. 2. Можно ли назвать рассказчика «философом»? Что, на Ваш взгляд, является скрытым предметом его размышлений? 3. Какую роль играют вещи в описываемом мире? Основная литература 1. 2. 3. 4.

Крахт К. Faserland / К. Крахт. – М. : AdMarginem, 2001. – 239 с. Леберт Б. Crazy / Б. Леберт. – СПб. : Ред Фиш. ТИД Амфора, 2005. – 191 с. Майер А. Духов день / А. Майер. – М. : АСТ-ПРЕСС КНИГА, 2003. – 287 с. Освальд Г. Всё, что считается / Г. Освальд. – СПб. : Амфора, 2002. – 221 с.

5. Чугунов Д. А. Немецкая литература 1990-х годов: ситуация «поворота» / Д. А. Чугунов. – Воронеж : изд-во Воронеж. гос. ун-та, 2006. – 228 с. 6. Чугунов Д. А. Немецкая литература рубежа XX-XXI веков / Д. А. Чугунов. – Воронеж : Центр.-Черн. кн. изд-во, 2002. – 232 с. 7. Bestandsaufnahmen : Deutschsprachige Literatur der neunziger Jahre aus interkultureller Sicht [Hrsg. von Harder M.]. – Würzburg : Königshausen & Neumann, 2001. – 284 S. 8. Erb A., Krauss H., Vogt J. Baustelle Gegenwartsliteratur. Die neunziger Jahre / A. Erb, H. Krauss, J. Vogt. – Opladen : Westdeutscher Verlag, 1998. – 236 S. 9. Fischer G., Roberts D. [Hrsg.]. Schreiben nach der Wende : Ein Jahrzehnt deutscher Literatur 1989-1999 / G. Fischer, D. Roberts. – Stauffenburg, 2001. – 332 S. 10. Maulhelden und Königskinder : Zur Debatte über die deutschsprachige Gegenwartsliteratur / A. Köhler, R. Moritz [Hrsg.]. – Leipzig : Reclam, 1998. – 266 S. 11. Wehdeking V. Die deutsche Einheit und die Schriftsteller. Literarische Verarbeitung der Wende seit 1989 / V. Wehdeking. – Stuttgart ; Berlin ; Köln : Kohlhammer, 1995. – 192 S. Дополнительная литература 1. Адорно Т. Что значит «проработка» прошлого / Т. Адорно // Неприкосновенный запас. – 2005. – № 2-3. – (http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/ado4.html). 2. Апп Ф. Зигфрид Ленц: «Писатель – моральная инстанция» / Ф. Апп // Немецкая волна. – 2002. – 21 мая. – (http://www.bookcourier.com.ua/article.php?story=20020521095511246). 3. Баскакова Т. Послесловие переводчика / Т. Баскакова // Крахт К. Faserland / Т. Баскакова. – М. : AdMarginem, 2001. – С. 233-238.

38

4. Борозняк А. И. ФРГ: Волны исторической памяти / А. И. Борозняк // Неприкосновенный запас. – 2005. – № 2-3. – (http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/boro6.html). 5. Ботникова А. Б. Сегодня о той войне: «Траектория краба» Гюнтера Грасса / А. Б. Ботникова // Филологические записки. – 2005. – Вып. 23. – С. 143-149. 6. Ботникова А. Б. Феномен фашизма в зеркале немецкой литературы первых послевоенных лет / А. Б. Ботникова // Литературоведение. Лингвистика. Лингводидактика : Сб. науч. трудов, посвященных 85-летию проф. Л.С. Кауфман. – Тамбов, 2003. – С. 47-56. 7. Бурдье П. Поле литературы / П. Бурдье // Новое литературное обозрение. – 2000. - № 45. - С. 22-87. 8. Вельцер Х. История, память и современность прошлого: Память как арена политической борьбы / Х. Вельцер // Неприкосновенный запас. – 2005. – № 2-3. – (http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/ha38.html). 9. Венгерская Е. Амок / Е. Венгерская // Книжная витрина. – 2003. – 24 ноября. – (http://www.top-kniga.ru/kv/review/detail.php?ID=16678). 10. Крейг Г. Немцы / Г. Крейг. – М. : Ладомир, 1999. – 378 с. 11. Пахсарьян Н. Т. К проблеме изучения литературных эпох: понятия рубежа, перехода и перелома / Н. Т. Пахсарьян. – (http://natapa.msk.ru/biblio/works/epoque.htm). 12. Петров И. А. Культура на переломе / И. А. Петров // Международный исторический журнал. – 2000. – № 9. – (http://history.machaon.ru/all/number_09/analiti4/germany/part3/index.html). 13. Преодолеть Стену : Фрагменты истории «железного занавеса». – (http://www.hro.org/editions/karta/nr2627/mur.htm). 14. Рено А. Эра индивида. К истории субъективности / А. Рено. – СПб. : Владимир Даль, 2002. – 480 с. 15. Соколова Е. С Востока на Запад и обратно: Литература Германии после объединения / Е. Соколова // Иностранная литература. – 2003. – № 9. – (http://magazines.russ.ru/inostran/2003/9/sokol.html). Электронные ресурсы 1. Электронный каталог Научной библиотеки Воронежского госуниверситета. – (http://www.lib.vsu.ru). 2. Социальные и гуманитарные науки. Литературоведение: Библиогр. База данных. 1986-2004 гг. / ИНИОН РАН. – М., 2005. – (CD-ROM).

39

Учебное издание

СОВРЕМЕННЫЙ НЕМЕЦКИЙ РОМАН ЧАСТЬ 2

Учебно-методическое пособие для вузов

Составитель Чугунов Дмитрий Александрович

Редактор А. П. Воронина