Проблемы и перспективы русской провинциальной литературы

Новгородский государственный университет им. Ярослава Мудрого

Н. В. Серебренников

ПРОБЛЕМЫ И ПЕРСПЕКТИВЫ РУССКОЙ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД 2000

Содержание

Введение

1

I. Первая треть ХХ века 1. Г.Н. Потанин: идеологические основания региональной литературы

9

2. Приложение: Письма Г.Н. Потанина В.И. Семидалову и Д.Ф. Кобеко (19011914), или Нечто о частной инициативе

22

3. Проблемы региональной литературы в постобластнический период

44

II. Конец ХХ века 1. Ситуация в культуре 1990-х годов: социологический срез

53

2. Историко-философская проекция на рубеж тысячелетий

68

3. Почвенническая тенденция в современной литературе

77

Выводы

85

2

Введение Невозможно говорить о перспективах явления, т. е. о будущем, не вникая в

проблемы этого

явления, т. е. в настоящее: вероятное решение задачи позволяет если не просчитать варианты на завтра, то по крайней мере попытаться осознать что такое провинциальная литература и, шире, провинциальная культура в современном мире, - именно болевые точки указывают на ее живые признаки и, в целом, на самоё ее существо. Проблема самостояния провинции, обостряющаяся век от века и едва ль не год от года, стала сегодня столь ощутимой, что в научном мире многих провинциальных городов возникла прямая потребность поделиться с коллегами-гуманитариями рядом соображений по данному поводу: примером тому конференции в Самаре (1994), Ельце (1996), Твери (1997, 1998), Перми (2000), - причем очевидно, что выступления, зачастую посвященные аспектам историческим, все-таки вызваны современностью и свидетельствуют о сложившемся неблагополучии и в решении частных вопросов исторического порядка, и в преемственности традиций – не забывая о выявлении того вектора, который уготован провинциальной культуре настоящей общественной ситуацией. 1900-е ознаменовались и появлением журналов “Русская провинция” (Новгород) и “Российская провинция” (Набережные Челны). Пристальное и ревнивое внимание провинциалов к судьбам своей малой родины – это и кровная заинтересованность в создании тех социальных отношений, которые позволили б не равняться на шкалу зависимости и соподчинения, выстроенную Москвой, а предъявлять столице некий гамбургский счет, коль скоро задачи общероссийские не могут быть решаемы “льготным островом, с другими материальными и культурными условиями, нежели остальная коренная Россия”1. Банальным было бы утверждать, что по Риму можно составить понятие об Италии или по Лондону о Великобритании, – тем паче нельзя составить себе понятие о культуре столь многообразной страны, как Россия, по одной из ее столиц; нельзя – но курс таковой подмены все-таки очень ощутим ввиду мощного потребительского центростремительного движения, образуемого Москвой и стремящегося абсорбировать провинциальное достояние и отчасти нивелировать культурные ценности, заслужившие славу на отчей земле. Не выстроенное, но выстраданное дает провинции абсолютное гражданское право на тенденцию противную Москве – центробежную. Это процесс закономерный и вполне характерный: опыт последних десятилетий показал, что в странах с централизованной административной структурой – таких, как Франция – области всё больше претендуют на значение самостоятельное, и, хотя в государствах с менее централистской системой управления отмечается тенденция обратная2, можно утверждать, что о факторе провинциального самосознания будут спорить чем дальше, тем серьезней. В России же, при ее огромной территории, при социальной неупорядоченности, региональный вопрос стоит острей, нежели в иных странах. Осложнение отношений мегаполиса с его периферией было отмечено О. Шпенглером еще в 1918 году, подчеркнувшего неестественность культурного положения “провинции, имеющей своим исключительным назначением питать эти мировые города остатками своего высшего человеческого материала. Мировой город и провинция – этими основными понятиями всякой цивилизации открывается совершенно новая проблема формы истории, которую мы сейчас переживаем, не имея вместе с тем никакого представления о значении этой проблемы”3. Ее неизбывность, всё более нарастающая, свидетельствует об укорененности оной проблемы в нашем миросозерцании, постоянно сталкивающимся с пресловутой разводкой “провинция – метрополия”,

3

не исчерпанной ни при постановке задачи, ни доселе, так что актуальность заявленной темы представляется давней, очевидной и отнюдь не исчерпанной. Заявленная тема затрагивается в литературоведении и историософии и здесь, и на Западе лишь очень косвенно, а при гуманитарной необразованности современных политиков сплошь и рядом приводит к возвращению на круги своя и изобретению устарелого велосипеда. Термин “провинция” в данной работе употребляется в узком, территориальном, смысле: то, что не есть столица, – хотя существует и расширительное, социо-психологическое толкование, подводящее под эту маркировку тип сознания, где б его носитель ни находился4. Понятием “периферия” решено не пользоваться ввиду известной негативной тональности и невозможности считать некое духовное явление периферийным по отношению к иному духовному явлению: независимо от творческого потенциала и мнения адептов и противников оба в принципе равновелики. Термин “регион” применяется как полный синоним “провинции” – т. е. с исключением региона столицы. То же касается и несколько устарелого, но традиционного и доселе действенного понятия “область”, – причем точности ради обязательно следует помнить, что разница между областными (предельно местными) и областническими (идеологическими) интересами настолько значительна, что приходится попросту игнорировать не только близкий к экзотическому интерес к региональным темам, не касающийся сути даже областных вопросов, но и интересы тех беллетристов и публицистов, что обращали внимание исключительно на местную конкретику, не вникая в идеологемы и не усматривая существенной разницы между собственно земским кругозором и национально-государственным, для областнического мировидения более насущным; конъюнкцию неполных синонимов “областной” и “областнический” надо иметь в виду с учетом вышеоговоренного контекста, поскольку и посейчас ими продолжают пользоваться как взаимозаменяемыми. Соответственно широко используемому термину “провинциальная (региональная) литература” по аналогии принимается и понятие литературы “столичной”, т. е. созданной в метрополии, – литературы независимо от направления урбанистической по характеру и чуждой почвеннических воззрений. Провинциальное самосознание, как правило, подкрепляется обоснованиями того иль иного областного своеобразия, и правомерен вопрос: что ж такое вообще культура провинциальная? Наиболее простым и приемлемым будет ответ, что провинциальная культура – в каких бы территориальных пределах ее ни выделять и сколь бы высокой или примитивной с точки зрения стороннего исследователя она ни казалась – есть творческое выражение исторически сложившихся духовных, материальных и общественных потребностей там живущего народа, и именно эти почвенные интересы придают областной культуре тот оригинальный облик, что отличает ее от культуры столичной, находящейся под постоянным инновационным воздействием Запада. Многообразие России позволяет любой провинции иметь “лица необщее выраженье” и, соответственно, собственную значимость и даже значимость (некоторые области отличаются от прочих довольно резко, и, на взгляд иностранца, донской казак и северный крестьянин кажутся едва ль не людьми разных наций), - с другой стороны, культура местная есть часть культуры общероссийской, и духовные богатства, сообщаемые землями своей стране, приносят немалые проценты на сей капитал – если он не зарыт. По мнению американских исследователей регионализма, регионы суть “прежде всего феномены умственной деятельности человека, удовлетворяющие его страсть к порядку”5, т. е. нечто, органично в себе сочетающее не только ландшафтные особенности, но более того – этнокультурные. Уникальность

4

провинции создается преимущественно “внутренним” опытом, и здесь между собой согласны евразиец П.Н. Савицкий, писавший: “Я по последней совести думаю, что народы скорее выбирали и выбирают месторазвитие для своего образования и преобразования (как русские “выбрали” Великую тайгу “от Онеги до Охоты” для своего “преобразования” <…>), чем создавались и создаются им”6, – и английский ученый Э. Релф, пришедший к выводу, что человек уже на уровне ощущения “отделяет одно место от другого и формирует особую систему, состоящую из оригинальных значений, а также из своеобразных физических и поведенческих качеств”7. Соответственно, провинциальное самосознание исходит из начал духовных и от них неотъемлемо. Безусловно, провинция тоже подвергается требованиям времени, и тут искусство слова – литература – смотрится как наилучший индикатор и наиболее активный рупор своей эпохи. Однако без привлечения иных гуманитарных наработок – исторических, социологических, философских – возникает риск остаться без действенных средств выяснения причинно-следственной связи, позволяющих свести концы с концами и выявить искомые типические черты, и именно на стыке наук (диалектичном своде данных на искомом стыке) зачастую удается добиться желанной, по крайней мере – приемлемой, беспристрастности; как показала практика последнего столетия, несколько сторонний взгляд и научная интеграция приводят к оригинальным результатам, – соответственно, предлагаемое исследование не может не учитывать наработки эстетические, этнологические, социологические и т. п. И уже в предпосылках обязательно имеются в виду поправки, без коих подлинное изучение вопроса не представляется объективным. Актуальность поставленной задачи подтверждается и недавней книгой “Перспективы развития искусства…”, авторы которой пишут: “В научном плане знание того, какой облик примет искусство в будущем, – весьма существенно прежде всего с гносеологической, теоретико-познавательной точки зрения”, – и ставят пред собою вопросы о степени детерминированности духовных феноменов, о роли выдающихся личностей в историко-культурном процессе, и т. п., а прикладное значение подобных исследований видят в “социальном прогнозировании, – поскольку искусство представляет собой один из важнейших компонентов духовной жизни общества, и от того, какой облик примет в будущем искусство, зависит и масштаб, и направленность его влияния – в перспективе – на духовную жизнь, равно как и на всю социальную сферу”; по мысли авторов, интенсификация прогностических исследований способна “привести к продвижению сразу в целом ряде областей, имеющих достаточно широкий спектр”8. Надо согласиться и с тем, что “необходимо обязательно учитывать такую важную часть искусства, как его тесную связь с современной ему социально-психологической ситуацией. <…> представляется по меньшей мере столь же очевидной и необходимость учета <…> “имманентных” закономерностей развития искусства, т. е. Тех свойств его эволюции, которые определяются его внутренним устройством, собственной природой искусства…”9 Примем априорно, что российская провинция “по свой форме есть понятие географическое и административно-территориальное, а по содержанию нравственно-культурное”10, некая “категория духовной жизни”11, и попытаемся определить, почему художественное выражение провинциальных проблем перерастает заданные границы и претендует на значение гораздо большее. 1

А. И. Солженицын. Как нам обустроить Россию. Посильные соображения. М., 1990, с. 21.

2

См.: Ориентиры культурной политики за рубежом (научно-аналитический обзор литературы за

1980-1991 гг.) // Ориентиры культурной политики. Информационный вып. № 2. М., 1993, с. 67.

5

3

Освальд Шпенглер. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т. 1. Образ и

действительность. М., 1993, с. 165. 4

Провинциальная ментальность “характеризуется не географическим местоположением ее

носителей, а комплексом социально-генетических черт, проявляющихся в мышлении, поведении, ценностных ориентациях и т. п.” – М.Д. Махлин. Парадокс времени: провинциальная ментальность в столицах // Провинциальная ментальность в прошлом и настоящем. Тезисы докладов I конференции по исторической психологии российского сознания (4-7 июля 1994 г., Самара). Самара, 1994, с. 20. Верное определение, впрочем, подвергается различным интерпретациям. Например, самарские философы С.А. Исупов и Э.Ю. Старателев отмечают “три типа нормального существования интеллектуала: 1. Философствование, т. е. Оперирование фундаментальными абстракциями для создания нормативов умопостижения и осуществления самотрансцеденции. 2. Научное познание, т. е. Деятельность внутри интеллектуальной традиции (научной дисциплины), опирающаяся на нормы логического мышления и его экспериментальные последствия. 3. Культуросообразная практика…” – и далее: “Под провинциальным интеллектуалом мы понимаем интеллектуала паракультурной ориентации. Паракультура (термин М.К. Мамардашвили) это такая организация сознания, в которой происходит редукция фундаментальных абстракций и научных понятий до “предметного, вещного и потребительского” использования. <…> 1. Мифологическая иллюзия полноты знания и <вероятно: или. – Н.С.> потребность в достижении данной полноты. 2. Эрудированность вместо мышления. <…> 3. Создание ритуальных текстов. <…> 4. Интеллектуализация, проявляющаяся в создании смысловых интерпретаций, которые конструируются из редуцированных философских абстракций и научных понятий. <…> можно выделить два основных паранормальных типа, т. е. Два способа существования провинциального интеллектуала возле (“пара” – греч.) культуры: 1. Смыслопоиск. <…> 2. Религиозно-этическая смыслотрансляция, характеризующаяся сакрализацией того или иного смысла, полученного в результате смыслопоиска”. – С.А. Исупов, Э.Ю. Старателев. “Провинциальный интеллектуал” (Социально-философский диагноз) // Там же, с. 13-14. Нетрудно заметить, что попытки определить интеллектуала “нормального” или “провинциального” страдают некорректностью (начать с того хотя бы, что принципиально паракультурной ориентации быть не может), выделяемые типы оказываются на практике далеко не столь верными описываемой здесь природе, и при желании можно перетасовать составляющие обеих дефиниций; остается повторить вслед за мыслителями, что подобные экзерциции приводят к “редукционистской спекуляции” и “наукообразному галлюцинированию” (там же, с. 14, 94), и отнести авторов, как это ни горько – согласно их же формулировкам, к интеллектуалам-конструкторам провинциального свойства (см. там же их же тезисы с поразительным названием “Педагогика как провинциальное знание”). Перед нами характерный пример, когда путем квазифилософской рефлексии – и по сути, путем упрощения – хотят обосновать впечатление. В разговоре же о провинциальности как таковой более приемлемо суждение литературоведа Б.Ф. Егорова, не стремившегося предельно поляризовать провинциальное и метропольное и ограничившегося набором черт: “Обобщенно и схематично я приписываю столичному человеку большую энергичность, открытость, контактность характера, честолюбие (иногда с тщеславием), а провинциалу наоборот –

меньшую

интенсивность и “настырность” натуры, большую интровертность и “домашность”, ослабленное внимание к славе. Конечно, в реальности встречается сколько угодно исключений и смешанных вариантов…” – Б.Ф. Егоров. О специфике провинциальных вузов России (литературоведческие кафедры) // Русская провинция:

6

миф – текст – реальность. М.-СПб., 2000, с. 97; ср.: “Столичный человек в моральном отношении более раскрепощен, безответствен, чем провинциал”. – И.А. Иванников. Специфика русского государственноправового провинциального сознания // Провинциальная ментальность России в прошлом и настоящем… с. 61; “Столица во многом провинциальней и косней географической провинции…” // Виктор Астафьев. Собр. Соч. Т. 12. Красноярск, 1998, с. 94. Как бы то ни было, но присутствие пресловутой провинциальности в психике среднестатистического москвича объясняют тем, что “провинциальная ментальность может в силу миграционных процессов захлестывать и все более погружать в себя столичные центры. <…> Так происходит в Нью-Йорке, превращающимся в скопление пуэрториканских, итальянских, еврейских, русских и прочих кварталов. Та же картина наблюдается в Гамбурге…” – М.Д. Махлин. Парадокс времени: провинциальная ментальность в столицах… с. 21, – и так духовное обеднение списывается на влияние пришлых элементов, вторгшихся в сферу столичной культуры, и игнорируется факт мощного воздействия с Запада, ввиду чего Москва и стала ощущать себя задворками европейско-американской цивилизации. На эту тему высказывался еще в 1920-х годах известный литературовед Н.К. Пиксанов: “Приток даровитых, но не культивированных провинциалов <…> понижает уровень, разжижает столичную культуру. Ее коренные представители борются с этим, как с варваризацией, тем более, что энергичные варвары-провинциалы своей конкуренцией угрожают и материальному их благополучию. Отсюда – враждебность и презрительное значение клички “провинциал”. Овладевая столичной культурой, выходцы из областей стремятся освободиться от своего провинциализма. Но их происхождение неизбежно отражается и на их культурной продукции”, – и далее, уже полагая сущностною чертой провинциализма демократичность, автор подчеркивает, что “русская культура одна из самых провинциальных в Европе…” // Н.К. Пиксанов. Областные культурные гнезда. Историко-краеведный семинар. М.-Л., 1928, с. 53, 58. В недавнем же пионерском сборнике “Провинциальная ментальность…” исследователем из отставной, северной столицы предлагается следующий расклад: “Словосочетание “провинциальное поэтическое мышление” не несет в себе признака местожительства поэта. Это, в первую очередь, иерархия художественных ценностей, структура поэтического языка, способ постижения мира. При анализе некоторых поэтических произведений выделяются основные особенности способа “провинциального” поэтического мышления: 1. Некоторые поэтические крайности, доведенные до гротеска: приоритет гражданских, политических идей над идеями искусства; преобладание идей “чистого искусства”; 2. Подчеркнутое следование русской традиции ( группа крестьянских поэтов); полный разрыв с традицией (футуристы); 3. Почти всегда приоритет временных ценностей (социальных, гражданских, идейных, моральных) над более глубинными (онтологическими, бытийными); 4. Особый поэтический язык, заимствующий из высокой поэзии систему образов, иерархию ценностей, смешивающий их и доводящий до примитивизма. Отличие “провинциального” мышления – желание понравиться публике…” – А.В. Минченков. Отражение “провинциальной ментальности” в русской поэзии на рубеже XIX-XX вв. // Провинциальная ментальность в прошлом и настоящем… с. 139. В данном итоге провинциальная литература оборачивается любыми крайностями популизма – и только. Нечто полярное читаем в лирическом пассаже волгоградцев: “Российская провинция постижима на уровне интуиции, это сложно формулируемое, а может быть, и не имеющее аналогов в слове и мысли понятие. <…> Духовность российской психологии не только и не

7

столько приобретение и сформированное воспитанием и образованием качество личности, сколько генетическое, обусловленное российскими традициями свойство, проявившееся через подсознание, сознание, природу, дух Высокого Плана”. – Е.А. Меерсон, М.Н. Карякина, О.В. Рудневская. Духовность российской провинции в преображении современной жизни // Там же, с. 140-141. Тут уж и вовсе декларируется радикальный отказ от постижения, исходя из тютчевского: “Умом Россию не понять…” и т. д. По тексту. Приходится согласиться, что термин “провинция” “наряду с географическими теряет и свои семантические границы. <…> слово “ложится” в семантический “дрейф”, постепенно обрастая новым объемом и трансформируясь в нечто близкое метафоре. <…> оно обретает способность легко аккумулировать пограничные и пересекающиеся с ним понятия <…> и вследствие этого использоваться в самом широком значении. Выйдя за пределы термина, слово попадает в иную стилистику, законы которой и позволяют ему в дальнейшем вместить в себя практически весь смысловой спектр, связанный с представлениями о культуре русской периферии”. –

Л.О. Зайонц. “Провинция” как термин // Русская

провинция: миф – текст – реальность… с. 19. Продолжая спор о словах, тверской филолог М.В. Строганов дал разводку понятиям “провинциализм” и “провинциальность”, поставив над i две точки: провинциализм – “это обычная низшая ступень социальной иерархии, развернутая из вертикали в горизонталь. <…> провинциализм не имеет собственного языка и пользуется языком, общим для всех низших слоев социальных иерархий”: “Подражательность как означающее провинциализма обусловливается, таким образом, стремлением низшего подражать высшему”, – и далее: “Провинциализм – это осознанное стремление жителя провинции возместить недостатки своего местожительства <…> амбициозностью, родственной амбициозности “маленького человека”. <…> провинциальность – это не ощущаемое и не осознаваемое самим жителем отставание от жизни. Провинциальность – это, таким образом, точка зрения самого жителя провинции, провинциальность заметна только “со стороны” “столицы””. – М.В. Строганов. Провинциализм/провинциальность: опыт дефиниции // Там же, с. 31-34. Как очевидно, в попытке обосновать свои определения автор в конце концов поддался психологическому фактору и, противореча Б.Ф. Егорову и И.А. Иванникову, сомкнулся во мнении с Н.К. Пиксановым; возможно, труднопроговариваемая тема привела и к косноязычию, – неясно, является ль “отставание жителя от жизни” “точкой зрения самого жителя” или, напротив, “заметно только “со стороны””. См. более четкое определение: “Провинциализм – <…> синдром маргинальности от принадлежности двум культурным средам. Провинциал испытывает к столичному свету одновременно влечение и неприязнь”. – В.А. Шкуратов. Провинциальная ментальность и провинция о ментальности // Провинциальная ментальность в прошлом и настоящем… с. 4. По поводу “провинциальности” ср.: под этим термином “всегда подразумевалась определенная самобытность видения человеком окружающего мира”. – Г.С. Сухобская. Провинциальное сознание как фактор менталитета современного горожанина // Там же, с. 30; “Провинциальность <… –> характеристика способа воспроизводства ценностей культуры, удержание лишь таких значений и смыслов, которые приобретают форму общепринятых мнений, лишенных модуса оригинальности, проблематичности, субъективности. Провинциальность – это смыслы и ценности, полученные из вторых и третьих “авторитетных” рук”. – Лев Гудков. Амбиции и ресентимент идеологического провинциализма // Новое литературное обозрение. 1998, № 3 (31), с. 369. 5

M. Stainer, C. Mondale. Region and regionalism in the United States. A source book for the humanities

and social sciences. NY.-L., 1988, p. 141. Указанием на англоязычную литературу обязан К.В. Анисимову.

8

6

Письмо П.Н. Савицкого Л.Н. Гумилеву от 1 января 1957 // Л.Н. Гумилев. Ритмы Евразии. Эпохи и

цивилизации. М., 1993, с. 210-211. 7

E. Relph. Place and placelessness. L., 1976, p. 49.

8

В.М. Петров, Л.Г. Бояджиева. Перспективы развития искусства: методы прогнозирования. М.,

1996, с. 3-4. На титульном листе обозначены лишь две фамилии, но активное участие в создании книги принимали и О.Н. Данилова и И.А.Евин. Исследование посвящено музыке, живописи и театру и совершенно не касается литературы. 9

Там же, с. 5.

10

И.А. Иванников. Специфика русского государственно-правового провинциального сознания… с.

11

А.И. Журавлева. Островский-комедиограф. М., 1981, с. 42.

62.

I. Первая треть ХХ века 1. Г.Н. Потанин: идеологические основания региональной литературы

Термин “регионализм” появился в 1874 году1. К этому времени русский аналог – “областничество” как явление социальное – насчитывал полтора десятка лет своей истории: сибирское землячество в Петербурге, сепаратистская пропаганда в Сибири, тюремное заключение, а затем издание в Казани “Камско-Волжской газеты”, первого печатного органа поволжско-сибирских областников, в 1874 году закрытого. Проблема регионализма в статьях идеологов областничества явственно ставилась уже в 1864-м, а в устных беседах и переписке – задолго раньше2, но в системном подходе оказалась представленной лишь в работе Потанина “Областническая тенденция в Сибири” (1907) и материалах сибирских съездов 1917 года. Ценность провинциальной литературы была осознана этими социалистамипочвенниками

довольно

быстро.

Потанин

писал

Н.М.

Ядринцеву:

“…местная

беллетристика необходима.<…> это рычаг, более – это блочная система, которая с малой тратой сил подним<ает> большие тяжести”, – и подчеркивал важность того, “чтоб были затронуты типы, пусть хоть два, три штриха – лишь бы они были, во1-х, с натуры, т. е. не измышлены, во-2-х, взяты с общенациональн<ого> типа, характеризующего эпоху, служащего выражением экономического и социального быта данного времени и места”3. Таким образом, беллетристика “местная” должна была исходить не только из собственных потребностей, но и непосредственно отвечать требованиям страны и эпохи, – при этом местные интересы, первостепенные формально, понимались как настоятельно нужные для

9

России в целом и принцип “капли воды”, отображающей огромную насущную проблему, воспринимался в качестве наиболее действенного. Художественное самовыражение российской окраины зачастую трактовалось как голос жизненной правды (пусть и странно говорить о верхнем Поволжье как об окраине или считать провинцией Коломну, ставшую сейчас едва ли не столичным пригородом, однако приходится опираться на вековечную административную модель и штампы общественного сознания). Чей-либо разрыв с родной почвой воспринимался Потаниным очень болезненно. По поводу так загубивших себя талантов он писал: “Детские впечатления, утверждает современная психология, самые важные в жизни отдельного человека; они кладут свою печать на образование его инстинктов, на его метод мышления, на способ образования представлений; его наклонности общественные, нравственные и ученые, его мир образов и вымыслов – всё, если не прямо, то посредственно зависит от жизни его мозга во времена детства. <…> Если так важны детские впечатления, то понятно, что талант будет крепнуть и становиться богаче силами, если он не будет порывать своих сношений с средой, в которой прошло его детство. Правда, условия провинциальной жизни часто складываются так тяжело, что писатель принужден бежать из провинции в столицу и оставаться вдали от тех мест, жизнь которых он изображает. В таком случае нам остается пожелать, чтобы поскорее исчезли эти условия”, ибо уже и морально недопустимо пользоваться “местной жизнью как материалом, вовсе не думая служить ей самой”4. Потанина возмущала даже вероятность сознания, что писателю может быть свойственно унижение считать себя местным патриотом, и тут для него грустным примером могла б служить сама русская литература, поскольку для отечественного романа XIX – начала ХХ веков характерен “глубокий интерес к деревне вообще, но не к конкретной деревенской местности”5. Потанин провинциального

понимал,

что

писателя”,

очень и

трудно “обречь

трудности

эти

себя

на

сопряжены

не

скромную с

роль

пресловутой

мелкотравчатостью, а вовсе наоборот: “Чтоб заметить местные интересы, нужно быть оригинальным и до известной меры свободным от могущественного давления общего потока русских умственных сил”, не становиться эпигоном известных или модных литераторов, меняя свою правду на претензию, и, переступив психологический порог, “побороть убеждение, что, отдаваясь служению местному обществу, замыкаешься в узкий круг тривиальных идей”6. Боли малой родины не должны были по своей сути оказаться несущественными для родины-страны.

10

Соответственно кажутся естественными и ревностное отношение Потанина к попыткам провинциалов выказать себя на поприще изящной словесности, и явственная публицистическая тенденция в собственном художественном творчестве – иногда, как в совместном с Н.М. Ядринцевым романе “Тайжане”, вплоть до “пренебрежения эстетикой”7, что неожиданно отразилось в произведении далеко не худшим образом: “элементы очерка, повести, драмы, заметок и просто письма к приятелю оказались взятыми в некое целое, позволяющее передать дух времени лучше всякого традиционного изложения”8. Постоянный

потанинский

рефрен:

при

формировании

общественного

самосознания “нужно беллетристики, не скупясь”, и для журналов “желательно при этом, чтоб беллетристический их отдел был бы составляем получше”9. Составляя же раздел изящной словесности, да и в плане литературной критики, внимание “нужно не столько обращать на то, о чем писал писатель, сколько о том – с какой целью”10, – и, анализируя произведения сибирских прозаиков, Потанин показывал пример едва ль не партийной придирчивости к духу сочинения, не будучи, впрочем, крайним ригористом. Он подчеркивал, что областники стоят “на практической почве. У нас намечено несколько скромных целей, которые мы хотим осуществить в своей ближайшей среде. Петербургский литератор представляет себе провинцию обществом безграмотных11 <…> В настоящее время начинают являться люди, живущие местными интересами. Они нуждаются в обмене мыслями, в своих литературных органах <…> Мы желаем, чтобы это процветание было обусловлено одной свободой развития”, и публицисту нельзя ретиво нападать “на местную литературу, местную журналистику, на местный театр, называя всё это

игрушками

известной

части

общества,

слывущей

под

названием

местной

интеллигенции. Результат этих нападок может быть двойной: 1) если местная журналистика окрепла, развилась, чего на деле нет, тогда эти нападки имели бы для журналистики отрезвляющий характер; 2) но если местная журналистика только возникает <…> разве это не всё равно, что с проклятиями обращаться на ребенка, который еще не успел нагрешить, а разве только опасно нашалил”12. В столь огромной стране, как Россия, при областном различии нужд и интересов, Потанину представлялось безусловно необходимым создание новых умственных очагов, и тут инициатором в любой провинции должна была выступить “хоть и скромная, но честная местная газета”, способная пробудить к жизни наиболее активные общественные слои и явить собою “узел местного возрождения”, объявив “войну централизму петербургской журналистики” и назвав

11

“своим врагом эту летучую интеллигенцию, которая настаивает на централизации в Петербурге…”13 Скудость интеллигенции местной – и количественная, и качественная – всегда удручала Потанина. “Интеллигенция не была бы такой книжной, – утверждал он, – если бы у нее было больше умствен<ной> жизни в общине и в области. Централизация умств<енных> сил делает интеллигенцию книжной”14. Потанин ощущал неестественность исторической ситуации в том, что из столицы, “тесного угла, лежащего на краю империи, разбрасывают свои знания по всей провинции, а сама провинция в этой благородной работе лишена возможности участвовать. Творчество, в искусстве ли, в науке ли, всё равно, – самый высокий дар, которым природа облагодетельствовала человека. И из разных

неравноправий,

созданных

злой

судьбой

человечества,

самое

обидное

неравноправие – это неравенство в правах на творчество. Вот рядом с вами творцы культуры <…> они сознают свое значение для жизни, и совесть их спокойна. А вы, обитатель глухой провинции, по сравнению с ними умственный парий”15. Возлагая надежды на областную интеллигенцию, Потанин понимал и то, на ней свет клином отнюдь не сошелся, ибо она подвержена переменам социальных веяний и нельзя ожидать от нее той почвенной стойкости, которой изначально и органично обладает крестьянство. Отсюда и потанинский тезис: “Дать народным массам провинции политическое образование, сделать их способными к тому, чтобы они могли сами защищать свои интересы”, – тут родоначальник областничества видел “великую важность провинциальной печати для развития гражданственности в России”16. Отсюда и его убеждение, что “от беллетристики требуется изображение жизни не той, которою живет интеллигенция, а того мира, который стоит вне ее и который нам совсем не известен, мира крестьян, мещан во всем его разнообразии…”17 Самокопание, интеллигенции присущее, оставалось Потанину чуждо. “Интересы народа, а не интересы литературы!”18 – вот что должно быть главным. “Я, – заявлял Потанин, – не иначе понимаю сближение с народом как постоянное участие в его жизни. <…> нужно, чтобы народ знал своего писателя и его мысли”19: только такое взаимообогащение могло бы привести к желаемым результатам и превратить местного беллетриста в выразителя народных чаяний и своей эпохи. По его мнению, добросовестный провинциальный писатель не станет измышлять нечто далекое от реальности, а “поневоле натолкнется на областные особенности условий”, и “статьи его будут принадлежать местной литературе без всякого предвзятого намерения. <…> Поворот неизбежен, если только в провинции явятся настоящие местные деятели, искренне делающие дело <…> Тогда без всяких потуг местный характер сам 12

отпечатается во всех родах умственной жизни – в журналистике, в школе, в проповеди…”20 Исторически подходя к проблеме, Потанин утверждал: “Зная состав сибирского общества, можно было предвидеть, что на сибирской почве может обильно развиться тот род беллетристики, который посвящен описанию народного быта <…> Понятно и то, почему некоторые опыты сибирских беллетристов, посвященные описанию быта образованного сибирского общества, были лишены всякого интереса для местного населения, если в них не было местных портретов и местных урочищ. <…> С увеличением интересов публики к жизни простого народа стали появляться описатели простонародного быта и из более восточных частей нашего отечества. <…> восток дал одного за другим: Левитова, Железнова, Решетникова, Стахеева, Наумова. Замечательно, что появлялись они в правильном географическом порядке <…> Причина ясна: восток только начинает принимать участие в умственной жизни России…”21 Потанин резко протестовал против того, чтоб ограничивать “современную провинциальную литературу собиранием одних сырых материалов”, – хотя бы в изящной словесности провинция имела абсолютное право не быть сырьевою базой! – “собирание фактов и обобщение должны идти рядом, и обобщение должно освещать путь собирателя и вдохновлять его к новым поискам”22. Пафос социо-литературной установки отложился и в литературной критике, ибо позиция “рецензента-обобщителя”23 давала Потанину возможность выяснить подоплеку неудачности тех иль иных произведений “и того, почему всё-таки они появляются, несмотря на их неудачность; здесь объектом критики являются не герои рассказа, а сам автор; критика старается отыскать в жизни общества причины появления сочинителя, пишущего подобные произведения, подобно тому, как натуралист изучает аномалии в природе. Реальные представления народной жизни <…> задают совсем другую задачу для критики <…> Критик имеет перед собою самую жизнь, верно отраженную в зеркале искусства, и задача его состоит в том, чтобы объяснить те общественные явления, которые составляют содержание рассказов”24. На рубеже XIXXX веков очень многие литературные критики народнической ориентации (да и не только народнической) находились под воздействием добролюбовской концепции, взывающей к фактологической точности произведения и “разъяснению жизненных явлений”25, и Потанин не стал исключением. К эстетической стороне сочинений он относился, однако, с высоким уважением – следил за тем, чтобы “автор тщательнее отделывал подробности”26. В трудах собственных Потанин, судя по черновикам, вряд ли уделял этому много времени, однако он обладал врожденным “тактом художественным”27 и даже научные труды отличаются у него литературными достоинствами, – выдающиеся русские писатели, например, М. Горький и В.Я. Шишков – обращали на это внимание28. Не будучи профессиональным писателем, Потанин таковым считался не в последнюю очередь благодаря живому точному языку, и в его устах замечание к Е.Г. Ватман: “…Ваш язык – свободный, непринужденный. Вы становитесь хозяином слова”29, звучало как высшая похвала. Искренность самовыражения у кого б то ни было и в чем бы то ни было предполагалась безусловной, поэтому он справедливо усматривал недостатки и человечности, и профессионализма, если встречал в современной прозе “фабулы с трагической внешностью, но не с драматическим содержанием”30.

13

И писатель, и критик должны были вести речь по существу предмета, и если, например, в театральных рецензиях преобладала “драматич<еская> критика, а не сценическая”31, Потанина это не удовлетворяло.

Там, где ощущались романтические веяния, он стремился осмыслить их обоснованность и правдивость, – в частности, “романтизм Серошевского и Тана” ставился выше повестей М. Горького о босяках, и сочинения В.Л. Серошевского на поверку оказывались более реалистическими, нежели горьковские списки с натуры32. Потанин

полагал,

что

подлинный

писатель

должен

быть

“в

состоянии

одухотворить своего героя до уровня действительности”33, – в эстетически емкой последней фразе заключено кредо литературной деятельности и самого Потанина. Модернистские изыски он воспринимал иронически: именно так должна читаться и фраза из письма к В.Г. Короленко, что-де томская молодежь “мечтает о заведении литературных кабаре”34. Тем любопытнее потанинский фельетон “Калоши № 9, воротничок № 47, или Бессовестная мама”, протестующий против нивелировки творчества и соответственно написанный в несколько хаотичном стиле35, – но если вспомнить опубликованный цикл рассказов “Люты дни” и незавершенный роман “Тайжане”, кое в чем предвосхитивший поэтику французского “нового романа”36, то его личность как писателя предстает весьма неоднозначной: в беллетристике “подобная неупорядоченная и отчасти конспективная проза была Потанину свойственна”37. По поводу смерти А.П. Чехова он отметил, что в провинции “с любовью чтили его замечательное художественное дарование, так блестяще и выпукло проявившееся в чарующих и увлекающих мысль рассказах и пьесах”, – очевидно, сложный синтез символики,

социальной

остроты

и

видимой

беспристрастности

в

творчестве

“любимейшего писателя”38 Потанину импонировал. Прочную дружескую связь он поддерживал с В.Г. Короленко и в 1903 году отозвался статьей на его трехтомник “Очерки и рассказы”. Потанин считал, что В.Г. Короленко обогатил литературу “мастерскими описаниями сибирской природы и изображением сибирских типов. Талант нашего писателя имеет чудесное свойство одушевлять природу, она под его пером живет, как живое тело, и даже думает”, – и с уверенностью культуролога Потанин заявил, что рассказ “Сон Макара” (про “объякутившегося русского крестьянина”) “такой же многозначный рассказ для крестьянской Сибири, как гончаровский “Сон Обломова” для дворянской России”39. По мнению Потанина, драматичность сибирской жизни и привязанность сибиряка к своему суровому краю В.Г. Короленко с большой убедительностью передал в образах крестьян и чиновного люда40. Очень радовало Потанина и сочувствие В.Г. Короленко областнической тенденции, которую бывший якутский ссыльный противопоставил инертности государственного аппарата41.

14

На праздновании своего 80-летнего юбилея Потанин сказал: “…местный патриотизм – это великая культурная сила”, и “есть могущественная сила, которая всегда области русской территории будет удерживать в связи и единении… Эта сила – русская литература и тот духовный багаж, который создан духом русской народности… <…> как бы русские области в своем стремлении к самоопределению ни разошлись далеко одна от другой в своих культурных особенностях, – всегда смелый, честный, искренний голос русской публицистики заставит нас всех почувствовать, что мы один народ”42.

Потанин был совершенно прав: “политический сепаратизм не входит в программу областничества”43, изоляционизма оно избегает. Его идея о как бы само собой разумеющемся членении российского государства на этногеографические ареалы, своеобразные в экономическом и культурном отношениях, а посему и живущие полнокровно, – нечто вроде древнегреческих полисов или Соединенных Штатов Америки, – базировалась на собственном огромном научном опыте естествоведа и гуманитария широкого профиля. Ученый-практик и один из крупнейших специалистов по евроазиатским культурам, Потанин посвятил жизнь “на открытие невидимых, неосязаемых, но прочных “духовных образований” (духовных организмов) и их “жизненных связей”, поиски “энергетического центра” или “ядра” данного духовного региона. <…> При этом наблюдалось стремление определить радиальные векторы, по которым распространялось то или иное культурное влияние из “ядра” на периферию. Уточнялись и линии концентрических окружностей, определявшие систему данной организации <…> В ХХ в. метод “региональных исследований” успешно применялся такими зарубежными исследователями, как Ф. Боас, А. Леруа-Гуран, Лесли Уайт”44, но ни для кого из вышеупомянутых не характерны ни чувство настоящего проживания в исторической сфере, ни проецируемый исход современной ситуации. Судя по потанинским капитальным трудам и публицистике, конъюнкция России и Сибири в его раскладе была незыблемой. Так

им

создавался

и

вологодский

учебник

“концентрического

родиноведения”,

дабы

“воспользоваться тем богатым материалом, который накоплен уже эмпирической наблюдательностью детского ума”, – “и будьте уверены, как ротозеи, не видевшие по слепоте до той поры никакого снежка у себя перед глазами, увидев его, тысячами рук бросятся катить его дальше”: “Первый круг: окрестности школы; физическая география их и жизнь в них человека. Второй круг: область в физическом и социальном отношении. Третий круг – Россия”45. К молодым литераторам Потанин относился тоже как педагог, с пристальным и ревнивым вниманием, постоянно устраивал у себя ради них литературные вечера. Благодаря ему в истории русской словесности появились по крайней мере два крупных имени. “Под влиянием Потанина” осознал себя как писателя В.Я. Шишков, коему сказано было: “Вам надо писать и писать…”, – и, как вспоминал автор “Угрюм-реки”: “С этого времени моя жизнь как бы

15

приподнялась над обычной средой и стала наполняться иным содержанием”46. По поводу его повести “Суд скорый” Г.Д. Гребенщиков отметил, что в лице В.Я. Шишкова “мы приобретаем действительно нужного и полезного изобразителя одной из обширнейших и неведомых окраин нашей страны…”47

Сам Г.Д. Гребенщиков, начинавший одновременно с В.Я. Шишковым, попал под его влияние, и это огорчило Потанина, который ценил оригинальность самовыражения и сетовал, что Г.Д. Гребенщиков “отдает Шишковым”48. Впрочем, через год с небольшим после этого письма Потанин уже не мог бы сказать такое: к 1916 году тот завершил первую часть крестьянской эпопеи “Чураевы”, где обрел свой стиль изложения; старшему другу “с увлечением” сообщалось: “…перо в руке моей сидит крепко, слова отливаются на бумагу с прижимом, план повести ясен, типы рельефны, вообще чувствую себя в своей сфере, так как пишу о народе и о народном. Надеюсь, что если удастся закончить работу – она будет первой серьезной моей и зрелой работою”, – и выносилась благодарность за критику повести “Круг на болоте”: “Вы совершенно правы, не одобривши ее”49. Рецензируя “Круг на болоте” (о секретаре городской управы, попавшем на воинскую выучку к малограмотному унтер-офицеру), Потанин подосадовал, что автор не сумел довести “конфликт между двумя “мышлениями” до конца”, не смог “разработать драматического положения бывшего секретаря управы” и увлекся фабулой, “совершенно лишенной бытового колорита”50, – и вот, словно пытаясь оправдаться перед памятью скончавшегося наставника, в продолжении “Чураевых”, написанных уже в эмиграции, Г.Д. Гребенщиков попытался разрешить конфликт “мышлений” при возможном взаимопонимании борющихся меж собою сторон; мнение такого авторитета, как “великий Потанин”51, оставалось для него свято52, и если учитель приветствовал его повесть “В полях” за яркую картину трудовой преемственности и чутко понятый природный ритм крестьянской жизни53, то наиболее впечатляющим это стало и в “Чураевых” (автору данного

исследования,

пожалуй,

нужно

было

б

сказать

себе:

“Осторожно

–

детерминировано!” – но ведь и воздействие Потанина на Г.Д. Гребенщикова было чрезвычайно значительным). Сочинение, написанное о каком-либо случае, в глазах Потанина не имело значения, если в основу произведения не легла социально-психологическая проблема. Освещение бытового уклада он считал чрезвычайно важным, ибо раньше “писатели, невольные гости Сибири, главное внимание уделяли “гиблым углам”, отдаленным местам”54, и в литературе жизнь коренного населения почти не отобразилась. Стараниями Потанина создалась сибирская литературная школа, крепнущая год от года, и, говоря в 1912-м о “возе молодой сибирской литературы”, Г.Д. Гребенщиков

16

радовался, что “этот воз, действительно, потихоньку начинает ехать”55. В частности, Потанин порешил, что “начинающим сибирским литераторам следует сгруппироваться в Томске и начать свой молодой орган, чтобы не подвергаться репрессиям со стороны пожилых и потому неснисходительных редакторов”, и так стал выходить журнал “Сибирский студент”, а Г.Д. Гребенщиков по потанинской рекомендации был вызван в Барнаул из Бухтармы, с “дикой китайской границы”, и “был очень удивлен тому, что сравнительно богатая хорошими сотрудниками газета избирает в свои редакторы столь неизвестного и молодого человека”56. Будущее сибирской культуры Потанин не смел представить и без беллетристики, могущей зародиться в среде аборигенов, ибо местным русским надобно знать их мир, изображенный “с той правдивостью, как это могли бы сделать писатели, вышедшие из самой инородческой среды…”57 Однако если появление литераторов из русского простонародья давно никого не удивляло, то якутская или чукотская изящная словесность оставалась еще слишком гипотетичной и приходилось довольствоваться рассказами И.Г. Гольдберга и В.Я. Шишкова о жизни тунгусов или Г.Д. Гребенщикова о жизни киргизов. Тем не менее с моделированием новой культурной ситуации Потанин справлялся по мере вероятия успешно. В.Я. Шишков свидетельствовал, что “Потанин пользовался по всей Сибири громадной популярностью, почти такой же, как Лев Толстой в России”58. Г.Д. Гребенщиков оказался более категоричен: “После паломничества моего в марте 1909 г. к Л.Н. Толстому я очень часто позволял себе сравнивать этих двух российских старцев, и, преклоняясь перед величавою фигурой Толстого, я не находил в нем той цельности и той неподдельной простоты <…> Толстой говорит: “Царствие Божие внутри нас”, сущность потанинского идеала: “Пусть каждая область зажжет свое солнце, и вся земля будет иллюминована”. Не мудрено потому, что для сибиряков Потанин то же, что Толстой для всех обремененных духовной жаждой и скорбью людей мира”59. При столь на первый взгляд поразительном, но всё-таки верном сопоставлении становится удивительным иное, – почему о писателе Потанине до сих пор нет скольконибудь вразумительной филологической статьи и даже “специалисты-потаниноведы” путают работы Григория Николаевича с работами его современника, однофамильца и тоже демократа Гавриила Никитича? Идеолог региональной литературы заслуживает всестороннего компетентного изучения. Но если кто такой Г.Н. Потанин – относительно ясно, то что такое Потанин как явление – предстоит понять. 1 2

См.: E.W. Gilbert. The idea of the region // Geography. Vol. 45, part 3. 1960, july, p. 169. К пониманию того, насколько острой была проблема регионализма в годы формирования

областничества, небезынтересно вспомнить писателей-почвенников – Ап.А. Григорьева, в начале 1860-х склонявшегося к областническим воззрениям, и особенно такого “властителя умов”, как Ф.М. Достоевский, в конце 1870-х пришедшего к выводу, что социально-экономические нужды региона суть необходимые условия культурного и политического строительства для всей России. В 1876 году Ф.М. Достоевский писал казанскому публицисту Н.Ф. Юшкову, что “всегда смотрел на развитие сил нашей окраинской прессы как на указатель общего развития сил нашей родины. Дело это еще в будущем, но людей твердых и с ясными

17

взглядами на дело желательно бы иметь заранее…” // Ф.М. Достоевский. Полн. собр. соч. Т. 29, кн. 2. Л., 1986, с. 74-75, – и тогда же, в майском выпуске “Дневника писателя”: “…наша провинция решительно хочет зажить своеобразно и чуть ли не эмансипироваться от столиц совсем <…> О, мы понимаем, что каждый угол России может и должен иметь свои местные особенности и полное право их развивать…” // Там же. Т. 23. Л., 1981, с. 6-7. Ф.М. Достоевский не мог не оценить то положение, что каждая область действительно “может и должна” сказать свое “областное новое слово” в упрочении государства, и между ним и областниками разница была в акцентах: областники упирались в самостояние областей, а Достоевскому хотелось таковой видеть политику государственную, – так иль иначе, но взаимопонимание казалось очевидным и подразумевалось. Особое внимание следует обратить на итог

размышлений Ф.М.

Достоевского, его, по сути, политическое завещание, опубликованное на последних страницах последнего “Дневника писателя”, получившего цензурное разрешение в день смерти великого романиста: “…вся наша русская Азия, включая и Сибирь, для России всё еще как бы существует в виде какого-то привеска <…> в грядущих судьбах наших, может быть, Азия-то и есть наш главный исход! <…> И если бы совершилось у нас хоть отчасти усвоение этой идеи – о, какой бы корень был тогда оздоровлен! <…> Принцип, новый принцип, новый взгляд на дело – вот что необходимо! <…> Создалась бы Россия новая, которая и старую бы возродила и воскресила со временем и ей же пути ее разъяснила. Но для всего этого нужен новый принцип и поворот. И всех менее потребовал бы он ломки и потрясений” // Там же. Т. 27. Л., 1984, с. 32-33, 36, 38. Это чрезвычайно близко не только евразийским убеждениям Г.Н. Потанина, но и вообще его взгляду “на провинцию как область, откуда придет спасение…” // Г.Н. Потанин. Письма. Т. 3. Иркутск, 1989, c. 27. 3

Там же. Т. 1. Иркутск, 1987, с. 81, 85, 125. Текст исправлен по автографам: Томский гос.

объединенный историко-архитектурный (краеведческий) музей (ТОКМ), оп. 14, № 3, л. 8 об., 39 об. 4

Г.Н. Потанин. Роман и рассказ в Сибири // Литературное наследство Сибири. Т. 7. Новосибирск,

1986, с. 238, 226. 5

F.W. Morgan. Three aspects of regional conciousness // The sociological review. Vol. 31, № 1. 1939, p.

84. Курсив мой. 6

Г.Н. Потанин. Роман и рассказ в Сибири… с. 230.

7

Н.М. Ядринцев. Письма к Г.Н. Потанину. Вып. 1. Красноярск, 1918, c. 199.

8

Н.В. Серебренников. “По нерасчищенным дорогам таежной словесности…” // Г.Н. Потанин.

Тайжане. Историко-литературные материалы. Томск, 1997, с. 7. 9

Г.Н. Потанин. Письма. Т. 2. Иркутск, 1988, c. 91 (текст исправлен по автографу: ТОКМ, оп. 14, №

5, л. 9); т. 3, с. 34. 10

Там же, с. 46.

11

Ср. мнение Г.Д. Гребенщикова о вечере известных петербургских писателей (Ф.К. Сологуб и др.):

“Вообще, я почувствовал: Сибирь всем слушателям казалась заморской, дикарской и необыкновенной страной”. – Георгий Гребенщиков. Среди писателей // Жизнь Алтая. 1912, 18 декабря, № 280. Возможно, ощутив обиду Г.Д. Гребенщикова, Н.А. Тэффи опубликовала в барнаульской газете “Жизнь Алтая” несколько рассказов. 12

Г.Н. Потанин. Письма. Т. 3, c. 66-68.

13

Там же, т. 2, с. 83.

14

Там же, с. 76.

18

15

Г.Н. Потанин. Воспоминания // Литературное наследство Сибири. Т. 6. Новосибирск, 1983, с. 303.

16

Там же, с. 211, 285. Ср.: “Централисты-бюрократы сменяются централистами-культуртрегерами,

централистами, идущими в народ, централистами-якобинцами и т. д. Интеллигенция давно приучилась смотреть на народ, провинцию свысока и мнит распоряжаться его судьбами, проводить реформы, перевороты из какого-либо центра, заставляя народ подчиняться тем или другим направлениям”. – Н.М. Ядринцев. К моей автобиографии // Там же. Т. 4. Новосибирск, 1979, с. 334. 17

Г.Н. Потанин. Письма. Т. 3, c. 34.

18

Там же, т. 1, c. 58.

19

Там же, т. 3, с. 28.

20

Там же, т. 2, c. 93-94.

21

Г.Н. Потанин. Роман и рассказ в Сибири… с. 220, 231.

22

Г.Н. Потанин. Письма. Т. 2, c. 12.

23

Там же, т. 1, с. 124.

24

Г.Н. Потанин. Роман и рассказ в Сибири… с. 232.

25

Н.А. Добролюбов. Собр. соч. Т. 6. М.-Л., 1963, с. 543.

26

Г.Н. Потанин. Письма. Т. 4. Иркутск, 1990, c. 259.

27

Там же, т. 1, с. 124.

28

См.: Сибирские огни. 1959, № 2, с. 178. Г.Д. Гребенщикову М. Горький писал: “Если увидите Г.Н.

Потанина – почтительно ему от меня поклонитесь”. – Письма Г.Д. Гребенщикова Г.Н. Потанину (1911-1917 гг.) // Краеведческие записки. Вып. 3. Барнаул, 1999, с. 155; быть может, в это время, к осени 1911-го, М. Горький засел за капитальную, в 893 стр., потанинскую работу “Восточные мотивы в средневековом европейском эпосе” (М., 1899): спустя девять месяцев он написал этнографу В.И. Анучину: “Г.Н. Потанину почтительнейший поклон. Недавно прочитал его “Восточные мотивы” – с наслаждением!” // М. Горький. Собр. соч. Т. 29. М., 1955, с. 246. В.Я. Шишков Потанину признался: “Удивительно литературно Вы пишете, красивыми закругленными периодами. Вот я так писать не могу, у меня слог чаще на простую беседу смахивает” // Сибирские огни. 1959, № 2, с. 178. 29

Г.Н. Потанин. Письма. Т. 5. Иркутск, 1992, c. 124.

30

Там же, т. 1, с. 188. Текст исправлен по автографу: ТОКМ, оп. 14, № 6, л. 24 об.

31

Там же, т. 4, с. 85. Текст исправлен по автографу: ТОКМ, оп. 14, № 2, л. 47.

32

См. в настоящей публикации: Приложение, письмо № 1, прим. 3, 9.

33

Г. Потанин. Встреча с С.Ф. Дуровым // На славном посту (1860-1900). Литературный сборник,

посвященный Н.К. Михайловскому. СПб., 1900, с. 265 2-й пагинации. 34

Г.Н. Потанин. Письма. Т. 5, c. 103. Иронией пронизан и “поклон поклоннице Верлена и

декадентов” // ТОКМ, оп. 14, № 12, л. 1 об. 35

См.: Сибирская жизнь. 1912, 12 декабря, № 275.

36

См.: Н.В. Серебренников. Даль свободного романа // Северо-Восток. 1993, № 1, с. 12.

37

Н.В. Серебренников. “По нерасчищенным дорогам таежной словесности…”, с. 7. Наиболее

последовательный

ученик

Потанина

Г.Д.

Гребенщиков,

небрежно

прошедшийся

относительно

квазисимволистских интонаций в современной массовой поэзии ( см.: “Стихотворные слезы” // Жизнь

19

Алтая. 1913, № 151), тоже оказался не свободен от влияния времени – довольно взглянуть на броские, чуть ли не бульварного характера, названия частей романа “Чураевы”; впрочем, Потанин в этом неповинен. 38

Г.Н. Потанин. Письма. Т. 5, c. 70-71.

39

Г.Н. Потанин. Владимир Галактионович Короленко // Литературное наследство Сибири. Т. 7, с.

247-248. 40

Ср. в настоящей публикации: Приложение, письмо № 1, прим. 9.

41

См. любопытную библиографию “Короленко-областник”: Н. К. Пиксанов. Областные культурные

гнезда. Историко-краеведный семинар. М.-Л., 1928, с. 126. 42 43

Г.Н. Потанин. <Речь 21 сентября 1915 года> // Литературное наследство Сибири. Т. 7, с. 257-258. Г.Н. Потанин. Воспоминания // Там же, т. 6, с. 210. Политическая сепаратистская тенденция

существовала, но недолго – несколько лет на рубеже 1850-1860 годов, и свою былую фразу: “Когда Бог пришел к мысли, что Сибирь в будущем должна отделиться, Он вызвал меня к существованию”, – Г.Н. Потанин в 1913 году назвал “политической ересью” // Там же, с. 196. Позиция областников подтвердилась на деле в декабре 1917-го, когда Г.Н. Потанина избрали “если не фактическим, то декларативным Президентом Сибири к<ак> республиканского фрагмента Русской федеративной Республики”. – Письмо В.В. Лаврского Г.Н. Потанину от 11 января 1918 / Публ. Н.В. Серебренникова // Вестник Томского гос. университета. Т. 266. 1998, январь, с. 45. 44

Г.И. Пелих, А.Т. Топчий. Тайны областнической концепции // Доклады региональных

межвузовских “Потанинских чтений”… 4 октября 1995 года. Томск, 1996, с. 72-73. 45

Г.Н. Потанин. Письма. Т. 2, с. 94, 139-140, 156, 141.

46

Цит. по: Литературное наследство Сибири, т. 7, с. 30.

47

Георгий Гребенщиков. Неделя в Томске // Жизнь Алтая. 1912, 25 октября, № 237.

48

Г.Н. Потанин. Письма. Т. 5, с. 126.

49

Письма Г.Д. Гребенщикова Г.Н. Потанину… с. 174-175. С опубликованным уже в Париже первым

томом “Чураевых” Г.Н. Потанину ознакомиться не довелось, к тому времени он скончался в Томске. Г.Д. Гребенщиков умер в 1964 году в США, эпопею не завершив. 50

Г. Потанин. Из жизни сибирской журналистики // Сибирская жизнь. 1916, 3 июня, № 118, с. 2.

51

Письма Г.Д. Гребенщикова Г.Н. Потанину… с. 172.

52

Примечательно, что и обращения Г.Д. Гребенщикова к “полубогу” Г.Н. Потанину (там же) несут в

себе элементы молитвы: “…я клянусь Вам на острие своего оружия – пера, – по мере сил оправдать оказанное мне доверие и оплатить данный кредит. <…> у Сибири будет расти своя интеллигентская среда, свято держащая светлое знамя с написанными Вами словами: “Всё лучшее – для своей родины!…” От уверенности в этом я чувствую необычайный подъем энергии. Аминь!” (там же, с. 160-161); “В своих мыслях о Сибири с Вами и под Вашим духовным обаянием всегда, ныне и присно и вовеки веков” // Там же, с.178. С памятью об “отце родного края” (! – там же, с. 179) Г.Д. Гребенщиков не расстался до конца своих дней. 53

См.: Г. Потанин. Библиография. Г.Д. Гребенщиков. “В полях”. Повесть. Барнаул. 1917 г. А.Е.

Новоселов. “Санькин марал”. Рассказ. Барнаул. 1917 г. // Сибирские записки. 1918, № 4, с. 109. 54

Там же.

55

Георгий Гребенщиков. Под диктовку интимности // Жизнь Алтая. 1912, 11 октября, № 226.

20

56

Г.Д. Гребенщиков. Большой сибирский дедушка (Из личных встреч с Г.Н. Потаниным) //

Литературное наследство Сибири. Т. 7, с. 285, 290-291. О пестовании Г.Н. Потаниным молодых талантов см. в настоящей публикации: Приложение, прим. 6 к письму № 1 и письма №№ 3, 10 (писательница Т.М. Фарафонтова), 12 (художница Л.П. Подвинцова), 13 (историк Е.Ф. Михайлова), 15 (писательница М.А. Бауэр). 57

Г. Потанин. Из жизни сибирской журналистики… с. 2.

58

Вяч. Шишков. Мастерство литератора // Смена. 1959, № 19, с. 14.

59

Г.Д. Гребенщиков. Большой сибирский дедушка… с. 287-288. В дневнике от 20 марта 1909 Л.Н.

Толстой с удовлетворением отметил, что вчера у него побывал “интеллигент-калмык, литератор, возвращающийся к земле…” // Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч. Т. 57. М., 1952, с. 40 (Л.Н. Толстого сбила с толку карымская, т. е. с сибирщинкой, внешность посетителя). Ср. высказывание Г.Д. Гребенщикова в пражской эмиграции: “… ни Горький не заразил меня безумством храбрых, ни Лев Толстой, одобривший во мне призыв сынов народа обратно на работу на земле, и ни Г.Н. Потанин, надеявшийся, что я подниму ядринцевское, т. е его, потанинское, знамя, – никто не сделал из меня своего честного последователя” // Вольная Сибирь. 1926, № 1, с. 75. Правоверным областником Г.Д. Гребенщиков действительно не стал.

2. П р и л о ж е н и е

Письма Г. Н. Потанина В. И. Семидалову и Д. Ф. Кобеко, или Нечто о частной инициативе

Григорий Николаевич Потанин (1835-1920) – писатель, историк, филолог, естествовед, один из крупнейших исследователей Сибири и Центральной Азии, создатель многих научно-просветительских и социально-политических обществ, ведущий идеолог областничества – смог стать таковым и в силу личных качеств, и, главное, потому что время востребовало Потанина, а его полифункциональность, стремление к выполнению ряда культурологических функций, – это отчасти и компенсаторное поведение, дабы как можно скорей преодолеть отсталость своего края, то, что актуализировало в Потанине энциклопедиста, “ренессансную личность”. Впервые тут публикуемые полтора десятка его писем – еще и своеобразный иллюстративный материал к разговору о проблемах и перспективах российской провинциальной культуры, наглядный пример частной инициативы, а частная инициатива есть то, благодаря чему духовная сфера (особенно местная) способна поддерживаться и упрочиваться или чахнуть. Свод данных писем можно считать вполне репрезентативным: здесь только то, что прежде не было обнародовано, – тем объективнее картина по выборке, предоставленной обстоятельствами. Потанин зачастую занимался тем, чем по роду своей научной деятельности мог бы не заниматься, но именно областническое сознание (не узко местное, а с пониманием специфичности чувства к кровной “малой” и духовной “большой” родине) и желание дать землякам добро и причастить их богатству мировой культуры обессмертило писателя как великого идеолога провинции

21

(провинции вообще и не только российской). Нужды каждого человека сопряжены с нуждами и своей “малой” отчизны, и страны, – это Потанин знал очень хорошо, и как подлинный народный представитель он, отставной казачий сотник (по государственной мерке) и всемирно известный ученый, был постоянно заинтересован в настоящем и будущем России. Разумеется, за рамками здесь публикуемых писем осталось многое (по возможности восполняемое комментарием), но деятельность Потанина в них отразилась и в потребности сохранить для потомства духовное наследие былых времен, и в насущной необходимости откликаться на современные задачи – будь то искусство, публицистика или не требующее отлагательств решение того иль иного социального вопроса, которое сей частный человек умел проводить в жизнь оперативней и оптимальней чиновнического аппарата, а поскольку всяким шагом в настоящем планируется будущее, то пристальный и даже ревнивый интерес к тому, что “будет дальше с милой Россией” (его предсмертные слова), оборачивался инициативным покровительством молодым талантам, изыскиванием для них материальной поддержки и ценными педагогическими соображениями, ряд которых ныне вошел в актив

школьной

практики

(например,

преподавание

краеведения).

Особое

внимание

уделялось

беллетристике, ибо живое знание, воплощенное в художественные образы, действует гораздо сильнее голых логических схем. Письма публикуются по автографам, хранящимся в Российской национальной библиотеке (РНБ, – С.-Петербург) и Томском государственном объединенном историко-архитектурном (краеведческом) музее (ТОКМ).

1. В. И. СЕМИДАЛОВУ < 4 октября 1901. Иркутск >

Дорогой Вениамин Иванович! Пишу это письмо с Митрофаном Васильевичем Пихтиным1, моим большим приятелем, который очень расположен ко всем моим друзьям и большие услуги оказывал нам всегда, как только к нему обращались. Меня удивляет, что московские сибиряки мало его знают и что он с Вами и Вашими друзьями в Москве встречался только случайно и изредка. Пожалу<й>ста познакомьте его ближе с М. М. Зензиновым2, сведите его к Зензиновым на журфикс. Митр<офан> Вас<ильевич> большой знаток пушной торговли в Якутск<ой> области. Я готовлюсь к изданию “Байкала”3, т. е. пока устроился на квартире, где вероятно проживу всю зиму4; именно у г-жи Витковской5. Внизу типография; в верхнем этаже живет сама Витковская. Она нам, т. е. мне и Т. М. Фарафонтовой6, дала в верхнем этаже две комнатки, выходящие дверями в залу, которая у нас будет общая и хозяйки. Рассчитываем начать издание с 1 ноября; когда утвердят Казанцева редактором7, будем

22

просить разрешения помещать иллюстрации. К сожалению Ив<ан> Ив<анович> Попов8 обещает только печатать и давать бумагу в кредит, даром вести конторскую часть “Байкала” в конторе “Восточного обозрения” и давать мне 50 рубл<ей> в м<еся>ц; в уплате же гонорара за статьи отказывает. Мои сотрудники должны писать даром, пока газета не встанет на ноги. В портфеле редакции ничего нет. Я бы хотел в газете “Байкал” соединить сибирские литературные силы, сделать “Байкал” органом культурным, а не радикальным. Нужно бы побольше добывать беллетристики. Не можете ли Вы снабжать меня переводами с польского? Нет ли еще не переведенных рассказов Серошевского9 и Шиманского10*? Помогайте поднимать “Байкал”! Может быть напишете воспоминания об Ядринцеве11? Искренно преданн<ы>й Григор<ий> Потанин Не можете ли сообщить мне адрес Васил<ия> Ив<ановича> Сурикова12? 4 окт<ября> 1901. Иркутск, Харлампиевская ул., д. Сукачева13, типография г-жи Витковской. Боюсь, что Митроф<ан> Васи<льевич> продержит письмо долго и потому посылаю его с почтой, а просьбу насчет г-на Пихтина оставляю в силе. 17 ноября мы будем праздновать здесь юбилей Отдела. Хочется устроить большой праздник, какого еще не бывало в Иркутске по общественному значению. Агитируем в сибирских городах посредством писем. Не знаю, удастся ли нам расшевелить сибирское и иркутское общество в такой степени, чтоб это вышло всесибирским праздником14. Как-то откликнется сибирский университет? Как-то отзовутся сибиряки студенты в Москве и Петербурге? Устроятся ли в Москве и Петербурге 17 ноября собрания сибиряков? Подлинник: ТОКМ, оп. 14, № 12, л. 15-16 об. Семидалов Вениамин Иванович (1865-1917) – психиатр, переводчик польской беллетристики, председатель Общества вспомоществования сибирякам, учащимся в Москве. 1

Пихтин М.В. – член Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества.

2

Зензинов Михаил Михайлович – член Общества вспомоществования сибирякам, учащимся в

3

Газета “Байкал”, в 1897-1901 издававшаяся в Троицкосавске (официальное название Кяхты в 1851-

Москве. 1934; Иркутская губ.), должна была преобразоваться в Иркутске в журнал-газету под редакцией Потанина, который сначала возлагал на это большие надежды; о программе можно судить по его письмам к писателю

23

М.В. Загоскину (август 1901): “Желательно иметь статьи не ежедневного интереса, а более долгосрочного. Я бы преочень был бы благодарен Вам, если бы Вы дали бы ряд ваших воспоминаний о прошлом города Иркутска, о жизни иркутской интеллигенции, о школьных порядках в Иркутской духовной семинарии, о Ваших знакомствах со Щаповым <историк, публицист>, Черским <геолог, географ>, Дыбовским <зоолог, географ>, Поляковым <зоолог, антрополог>, Кропоткиным <историк, теоретик анархизма>, Витковским <археолог> и вообще о прошлом Отдела <Русского географического общества>. <…> Наши сибирские газеты все ежедневные; статьи их имеют летучее, мгновенное значение; после прочтения тотчас забываются. Потребность в журнале, в больших статьях; нужны исторические и экономические трактаты, длинные повести и романы. Я думаю по мере возможности ответить этой потребности своим “Байкалом”. Хотелось бы содействовать освещению сибирской истории, выяснению особенностей сибирского населения. Нет ли у Вас каких писем известных лиц, сибирских деятелей, которые можно было бы напечатать в “Байкале”? Мемуары, письма, воспоминания – это мне подходящий материал. Нельзя ли написать ряд воспоминаний о цензорах старого доброго времени?”; ориенталисту С.Ф. Ольденбургу (сентябрь 1901): “…не можете ли вы в “Байкал”, который будет выходить при моем главном сотрудничестве, прислать библиографию того, что в Зап<адной> Европе выходит по буддизму..?”; Н.М. Мендельсону, – см. прим. 6 к письму 2 (4 октября 1901): “Не напишете ли статью “Новый романтизм в русской литературе”, т. е. о рассказах Серошевского <см. прим. 9> и Тана <Богораз В.Г., этнограф>, с одной стороны, рисующих дикарей северо-восточной тундры как людей выше цивилизованного человека, и с другой стороны – о повестях Горького, который видит настоящий образ человеческий, не скованный цивилизацией, в босяках. Романтизм Серошевского и Тана симпатичнее, особенно если взглянуть с точки зрения сибирских интересов и если сопоставить “босяков” с дикарями тундры” // Г.Н. Потанин. Письма. Т. 5. Иркутск, 1992, с. 39-40, 43. Сравнение горьковских босяков с сибирскими туземцами для этнографа Потанина, семь лет проведшего в тюрьме и на каторге, не случайно, см. письмо Н.М. Ядринцеву от 16 февраля 1873: “…я хочу провести параллель между инородцами и бродягами. Омулев<ски>й <Федоров И.В., писатель> и мног<ие> другие, воспитанные только на гуманных фразах, а не на точных фактах науки, считают бродяг и вообще конвиктов за лучшую часть подлого несправедливого общества, что эти конвикты вносят в молодую страну образцовую, породистую кровь, что потомки их должны отличаться лучшими чертами, чем метрополия, ибо то были непризнанные глупым обществом избранники природы. <…> Если мне удастся провести параллель, то окажется, что оные гуманисты не последовательны. Вот и она: бродяга отвыкает от [жизни] опрятности, он грязен; вм<есто> молотка ему служит камень; в остроге вм<есто> ножа кусок жести, едва приспособленный; бутылка служит для смалыванья соли – очевидно недоразумение инородца по поводу культурной вещи, истинного значения котор<о>й он не понял; живет бродяга в вигваме, т.е. непокрытом балагане, татуирует себе тело; варит пищу камнями. Меланхолия – это его обыкнов<енное> расположе<ние> духа, подобно инородца, [страна] родина которого покорена; он чувствует, что он стал последним, приравнен рабу; как только он сделал первый шаг в тюрьму, он уже чувствует в себе что-то особое, это чувство – что он уже не культурн<ы>й человек, а караиб, инородец, одетый в особое платье. Поразительно сходство бродяг по отнош<ению> к собственности; Максим<ов> <этнограф, публицист> говорит: бродяга стал простодушен; иди к нему, он все

24

тебе отдаст, он не ценит чужой собственности, не дорожит своей. <…> Бродяга, как и инородец, страстный игрок. Он такой же визионер. Наконец он не знает будущего, не рас<с>читывает его; он портит свой организм, калечит искусственно, чтобы приобресть наслаждение ближайшей минуты. Для него существует сегодня, но завтра нет. Караиб продает койку утром охотнее, чем вечером” // ТОКМ, оп. 14, № 2, л. 3-3 об. Ср. схожие выводы А.И. Солженицына в “Архипелаге ГУЛаг”: т. 2, ч. 3, гл. 19. К январю 1902 Потанин от редактирования газеты отказался, и в 1903-1906 она снова выходила в Троицкосавске. Все годы ее издателем был И.В.Багашев. 4

В январе 1902 Потанин переехал из Иркутска в Красноярск.

5

Витковская К.О. – совладелица типографии, вдова Н.И. Витковского, - см. прим. 3.

6

Фарафонтова Таисия Михайловна (1880-1950) – ядринцевовед, - см. прим. 11, - педагог. Автор

юбилейных статей в честь Потанина: Обозрение. 1905, № 10; Русская мысль. 1915, № 9. В советское время детская писательница. 7

Казанцев Иннокентий Петрович, совладелец типографии, должен был считаться редактором

номинально. 8

Попов И.И. (1861-1942) – писатель. В 1880-1885 член ЦК партии “Народная воля”, был сослан в

Восточную Сибирь. В Троицкосавске организовал общественную библиотеку, краеведческий музей и подотдел Русского географического общества. В 1894-1906 редактор газеты “Восточное обозрение” (Иркутск). Автор воспоминаний о Потанине: Голос минувшего. 1922, № 1. 9

Серошевский Вацлав Леопольдович (1858-1945) – польский писатель, этнограф. В 1881-1894 за

революционную деятельность отбывал ссылку в Якутии. Потанин очень высоко оценивал его талант, - см. прим. 3 и письмо Семидалову от ноября 1897: “…все, Короленко, Елпатьевс<к>и<й>, Мельшин <Якубович П.Ф.>, Шиманьск<и>й, описывают не сибиряка, а ссыльнопоселенца, и только истинно сибирское являет<с>я у них в превосходных картинах природы; только один Серошевс<ки>й сумел рисовать туземца и притом инородца, он сумел изобразить якута-идеалиста, мечтателя (Уйбанчик), и изобразить реально любовь дикарки якутки (в “Украденном парне”)” // ТОКМ, оп. 14, № 2, л. 53 об.-54. Уважение было столь велико, что А.В. Потанина, жена Григория Николаевича, завещала Серошевскому обработать свои наброски романа из пекинской жизни, - см. письмо Потанина Семидалову от 3 марта 1895: там же, № 12, л. 4 об. 10

Шиманский Адам Иванович (1852-1916) – польский писатель. Отбывал сибирскую ссылку за

революционную деятельность. *Прим. Потанина: “Ваш перевод, привезенн<ы>й мною, печатает<с>я в книжке ”Сибирского сборника””. 11

Ядринцев Николай Михайлович (1842-1894) – писатель, этнограф, наряду с Потаниным один из

основоположников областничества. Крупнейший сибирский публицист XIX века, редактор газеты “Восточное обозрение” (1882-1887: СПб; 1888-1890: Иркутск ). Как археолог открыл столицу уйгуров ХараБалагасун и столицу монголов Каракорум. Вместе с Потаниным написал рассказ “Аул” (Камско-Волжская газета. 1873, 18 апреля, № 43) и роман “Тайжане” (Томск, 1997; окончательный вариант утрачен). Автор двух статей о Потанине (Отечественные записки. 1876, № 7-8; Восточное обозрение. 1894, 17 апреля, № 46) и ряда корреспонденций о нем. Потанин опубликовал рецензию на книгу Ядринцева “Сибирь как колония” (Устои. 1882, № 6), заметку по поводу его археологических открытий (Восточное обозрение. 1890, 7 января, № 2), посвятил ему ряд мемуарных статей (Этнографическое обозрение. 1894, кн. 23, № 4; предисловие в кн.: Б. Глинский. Н.М. Ядринцев. М., 1895; Сибирская жизнь. Иллюстрированное прил. 1903, 8 июня, № 121;

25

Сибирские записки. 1919, № 2; Сибирская старина. 1999, № 16) и уделил значительное место в “Воспоминаниях”: Сибирская жизнь, 1913-1917. В 1890-1894 Ядринцев был ближайшим другом Семидалова, который воспоминания не оставил. См. прим. 1 к письму 10. 12

Суриков В.И. (1848-1916) – художник. 9 марта 1887 Потанин сообщал минусинскому

естествоведу и музейному деятелю Н.М. Мартьянову: “На днях я познакомился с сибиряком художником Суриковым, который изъявил согласие подарить Вашему музею одну небольшую картину. <…> Это будет важный подарок Вашему музею. Подарок он хотел передать мне, когда я буду проезжать через Москву” // Г.Н. Потанин. Письма. Т. 4. Иркутск, 1990, с. 68. В 1909 Потанин как один из учредителей Томского общества любителей художеств, предложив избрать Сурикова почетным членом, заявил: “Сибирь гордится именем Василия Ивановича Сурикова. Как славное имя Менделеева укрепляет в нас убеждение, что сибирская раса может выдвигать из своей среды великих ученых, так и имя Сурикова свидетельствует, что сибирская раса не окажется бездарною и в области искусства. В этом смысле слава Сурикова имеет для Сибири воспитательное значение…” - Цит. по: Л.И. Боженко. Г.Н. Потанин и художники // Доклады региональных межвузовских “Потанинских чтений”… 4 октября 1995 года. Томск, 1996, с. 40. Потанину принадлежат два очерка о Сурикове: Сибирская жизнь. Иллюстрированное прил. 1903, 29 июня, № 139; Сибирская жизнь. 1916, 9 марта, № 54, – в последнем из них, в частности, говорилось: “Покойный художественный критик В.В. Стасов, размышляя о будущем русской школы живописи, предсказывал расчленение ее на областные школы. <…> В Сурикове он предугадывал родоначальника сибирской школы. <…> Что его творчество не пройдет бесследно для Сибири, что оно еще отразится в произведениях будущих сибирских художников, это для нас несомненно”. – Г. Потанин. Художник-сибиряк // Сибирская жизнь… с. 2. В сентябре 1915 на торжество по поводу потанинского 80-летия откликнулся приветствием и Суриков. См. прим. 9 к письму 2, прим. 2 к письму 5. Называя сибиряков “расой” Потанин терминологически неточен, ныне подобные образования (казаки, поморы и т. п.) принято именовать субэтносом; вероятно, очень расширительное понятие понадобилось этнографу Потанину и для публицистического заострения темы, и потому что существует и сибирское казачество, к которому он сам принадлежал, и поскольку сибиряки особенно органичны к инородческому воздействию (см. в автобиографии: “Казаки щеголяли киргизскими костюмами, ходили в парчёвых бешметах и халатах, в киргизских лисьих бёрках (шапках), барышни казачьи говорили покиргизски и вообще в семейных разговорах киргизский язык был почти на равных правах с русским” // Российский гос. архив литературы и искусства (Москва), ф. 381, оп. 1, № 235, л. 1). 13

Сукачев Владимир Платонович (1849-1920) – член Восточно-Сибирского отдела Русского

географического общества, городской голова Иркутска, финансировавший из собственных средств издания книг, газет “Известия Иркутской городской думы” (1886-1894) и “Восточное обозрение”, журнала “Сибирские вопросы”, театр и строительство собора, создатель картинной галереи. 14

Речь идет о 50-летии Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества, чему

Потанин посвятил специальную статью: Восточное обозрение. 1901, 17 ноября, № 253. В письмах к историку и публицисту Д.А. Клеменцу он 7 октября 1901 отметил, что это “юбилей учреждения, к которому питают симпатии люди без петличек. Для нас особенно были бы дороги приветствия не от ученых учреждений, а от кружков частных лиц, которые или были связаны с Отделом своею деятельностью или

26

сочувствуют ему вчуже по чуткости своей души”, - а 4 декабря 1901 написал: “Юбилей прошел глаже, чем думали” // Г.Н. Потанин. Письма. Т. 5. Иркутск, 1993, с. 44, 47.

2. В. И. СЕМИДАЛОВУ < 22 февраля 1902. Красноярск >

Дорогой Вениамин Иванович, письмо Ваше получил; Ваше мнение о сношениях с Софьей Петровной1 сообщил Ушакову2 в письме, которое отправил из Красноярска – так как Ваше письмо не нашло меня в Иркутске. Я от “Байкала” отказался3. И даже оставил Иркутск. Теперь я временно живу у Крутовских в Красноярске4; мечтаю пожить в Томске. Долго ли поживу, не знаю. Друзья [не ] советуют на переселение в Томск смотреть, как на временное5. Сообщите пожалу<й>ста о московских событиях. Я написал Ник<олаю> М<ихайловичу> Мендельсону6, но он ленив писать и от него не скоро дождешься. А мы здесь очень интересуемся, получаем же известия очень не в большом количестве и не знаю, доброкачественные ли. Здесь совершенно спокойно, спокойно и в Томске. Томские студенты отказались от забастовки. В Красноярске в конце января были разбросаны по городу, а главны<м> образом между железнодорож<ными> рабочими прокламации от Союза красноярск<их> рабочих, отпечатанны<е> на гектографе. На днях опять говорят появились воззвания, которые рабочими читаются и обсуждаются. Кратер, из которого извергаются эти политически<е> лапилли7, полицией до сих пор не открыты < sic >. Амфитеатров проживает в Минусинске8. Пишите в Красноярс<к>, Узеньк<ая> ул., д. Крутовского, Вл<адимиру> Мих<айловичу> Крутовскому дл<я> передачи. Вл<адимир> Мих<айлович> сообщил, что Вас<илий> И<ванович> Суриков хочет писать картину из истори<и> красноярской общественности9. Передайте ему, если увидите, что это известие я встретил рукоплесканиями в своем сердце. Сочувствую Петру Миха<й>ловичу в его намерени<и> написать историю Томска10. Передайте поклон Зензиновым. Искренно любящ<и>й

27

Григор<ий> Потанин 22 февр<аля > 1902. Красноярск Подлинник: ТОКМ, оп. 14, № 12, л. 17-18. 1

Белоголовая С.П. (? – 1902) – вдова врача и публициста Н.А. Белоголового.

2

Ушаков Алексей Николаевич – статистик, член Восточно-Сибирского отдела Русского

географического общества. В 1893 некоторое время редактор “Восточного обозрения”. В 1906 член I Государственной думы от Тобольской губернии. 3

См. прим. 3 к письму 1.

4

Крутовский Владимир Михайлович (1856-1938) – врач, публицист. В 1903-1907 редактор газеты

“Сибирские врачебные ведомости”, в 1916-1919 – журнала “Сибирские записки” (Красноярск). Расстрелян. 5

В сентябре 1902 Потанин перебрался в Томск на постоянное жительство.

6

Мендельсон Н.М. (1872-1934) – этнограф, историк литературы. Автор воспоминаний о Потанине:

Голос минувшего. 1922, № 1. 7

Мелкие вулканические выбросы ( от лат. lapillus – камешек).

8

Амфитеатров Александр Валентинович (1863-1923) – писатель. Был выслан в Сибирь за

публикацию в “Русских ведомостях” фельетона “Господа Обмановы”, направленного против царской семьи. 9

Речь идет о несостоявшейся картине “Красноярский бунт в 1695 г.”, к которой В.И. Суриков в 1902

сделал несколько этюдов енисейского половодья (не сохранились) и два карандашно-акварельных наброска (см.: Сибирские огни. 1936, № 6, с. 133, 135, – хранятся в Русском музее и собрании С.В. Михалкова). 10

Головачев П.М. (1862-1913) – историк. Работал в Московском и Петербургском университетах по

кафедре истории, в Московском археологическом институте читал историческую географию Сибири. В 1905-1913 редактировал журнал “Сибирские вопросы” (СПб.). Труд Головачева по истории Томска неизвестен.

3. В. И. СЕМИДАЛОВУ < Июнь-июль 1902. Барнаул >

Дорогой Вениамин Иванович, посылаю Вам письмо Таисии Михайловны Фарафонтовой. Сундук с рукописями, альбомами и оттисками статей Ник<олая> Мих<айловича> Ядринцева, отобранными мною и Калерией Александровной1 в Большом Селе2, был мною

28

отослан в Иркутск и поручен на хранение Козьминым3. Так как Калерия Александровна, затутурканная ученическими тетрадками, не смогла улучить времени заняться [ их ] разборкою этого биографического материала, а нашлась к тому охотница в лице Таисии Михайловны Фарафонтовой, то я, считая себя душеприкащиком своего покойного друга, разрешил ей разбор бумаг Ник<олая> Миха<й>ловича. Ник<олай> П<етрович> Левин4 нашел маленькие средства, которые дают возможность Т<аисии> Мих<айловне> не обременять себя посторонними занятиями для заработка и значительную часть досуга посвящать этой работе. Она увлеклась работой. Я ей доверяю, так как знаю ее давно. Она тоболячка, кончила Высшие женск<ие> курсы, занимается литературой, в “В<осточном> о<бозрении>” подписывается Фаръ. Пожалу<й>ста отнеситесь к ее просьбе благосклонно. Я на лето приехал в Барнаул, чтобы провести несколько месяцев в одном городе с сибирской поэтессой Марьей Георг<иевно>й Васильевой5. На зиму хотел бы переехать в Томск. Сначала жил на даче у Зверева6, рядом с дачей Александра Михал<ыча> Головачева7. Очень жалел, что у Головачева не живет нынешнее лето Антонина Михайловна8. Преданн<ы>й Григор<ий> Потанин Барнаул Подлинник: ТОКМ, оп. 14, № 12, л. 25-26. Датируется июнем-июлем 1902, поскольку после отъезда из Иркутска и Красноярска Потанин в марте-мае был в Томске, а в июне-сентябре - в Барнауле, где, как явствует из письма, некоторое время уже прожил. 1

Козьмина К.А. (урожд. Яковлева; 1869-1943) – историк, педагог. Автор анономной биографии А.В.

Потаниной в посмертном издании ее статей “Из путешествий по Восточной Сибири, Монголии, Тибету и Китаю” (М., 1895). 2

Село под Самарой, где жила А.И. Баркова, теща Н.М. Ядринцева.

3

Козьмин Николай Николаевич (1872-1939) – историк, публицист. Член Русского географического

общества (Иркутск, Красноярск). Подготовил к изданию письма Н.М. Ядринцева Потанину за 1872-1874 (Красноярск, 1918; часть их опубликована позже: Г.Н. Потанин. Письма. Т. 2. Иркутск, 1988, с. 233-326), две монографии Н.М. Ядринцева – “Жизнь и труды А.П. Щапова”, “Народно-областное начало в русской жизни и истории” и сборник ядринцевских статей (все – Красноярск, 1919). В 1920-1922 эмигрант в Маньчжурии. С 1924 профессор Иркутского университета, в 1927-1928 директор иркутского краеведческого музея. Расстрелян. 4

Левин Н.П. ( ок. 1855 – ок. 1904) – ботаник, преподаватель естествознания в Троицкосавске.

29

5

Васильева М.Г. (1863-1943) – в 1911-1917 жена Потанина. В 1901 в Петербурге вышла с

предисловием Потанина единственная книга ее стихотворений “Песни сибирячки”. 6

Зверев Дмитрий Иванович (1862-1924) – статистик (специалист по крестьянскому хозяйству на

7

Головачев А.М. – присяжный поверенный в Томске.

8

Предположительно, сестра А.М. Головачева.

Алтае).

4. В. И. СЕМИДАЛОВУ < 1 октября 1902. Томск >

Дорогой Вениамин Иванович, совет здешнего школьного общества поручил мне снестись с Вами частным письмом ( помимо его Вы получите от Совета и оффициальную просьбу ) и просить Вас известить, кто душеприкащики покойной Софьи Петровны Белоголовой. В газетах сказано, что она завещала некоторые суммы некоторым просветительным учреждениям. Может быть она в ряду этих учрежден<и>й не забыла и наше томское общество попечения о народном образовании? Потом сказано, что отдельная сумма назначена для распределения по усмотрению душеприказчиков. Если Софья Петровна позабыла наше общество, то не могут ли душеприкащики уделить ему часть из завещанного в их усмотрение? Хочу зиму провести в Томске. Живу у П. В. Вологодского. Адресуйте письма в Томск, Петру Вас<ильевичу> Вологодскому1 ( Еланская улица, собств<енный> дом, для передачи Г.Н. П<отани>ну ). Постепенно знакомлюсь с профессорами. Очень мало хороших. 15 декабря назначено празднование 20-летнего юбилея Школьного Общества в Томске. Я надеюсь, что московская колония сибиряков откликнется на этот праздник и пошлет адреса и от Общества вспомощ<ествования> студентам и от разных групп и землячеств сибирских и от отдельных лиц. Это самое передовое общество в Сибири; в нем высказываются устно желания сибирской интеллигенци<и>. Так как у нас земских учрежде<ни>й

нет,

то

подобны<е>

общества

исполняют

функци<и>

земских

учрежде<ни>й и служат проводниками для местных симпатий и стремлений. Томское Общество это центральное сибирское земское собрание2.

30

Нельзя ли получить какие-нибудь знаки внимания от Марьи Ивановны Водовозовой3 и Елены Ивановны Булгаковой4? Шлю свой привет Н. М. Мендельсону и П. М. Головачеву, а также Михаилу Михал<ычу> Зензинову. Искренно преданн<ы>й Г. Потанин 1 окт<ября> 1902. Томск Приведите же в известность ту часть завещания Софьи Петровны, которая относится к Школьному Обществу в Томске и известите нас ( оффициальным письмом на имя Вице-Председателя нашего Общества Михаил<а> Николаев<ича> Соболева5). Марья Георг<иевна> Васильева, наша поэтесса, заболела и ее привезли лечить в Томск. Вы поэтому можете угадывать, в каком я настроении, мой друг. Подлинник: ТОКМ, оп. 14, № 12, л. 19-20 об. Позднейшая

карандашная

приписка:

“Душеприказчики

Никол<ай>

Алек.

Коблуков.

Селезневская, д. Крашенинниковой, кв. 9. Соболевский. 20 Ирк<утской> губ<ернии>. Общ<еству> о налоге. 3000 минус музею” ( л. 19 ). 1

Вологодский П.В. (1863-1925) – адвокат. В 1902 в Томске председатель городской училищной

комиссии. Впоследствии присяжный поверенный в Омске. В июне-октябре председатель Временного Сибирского правительства, одним из первых указов которого явилось присвоение Потанину звания Почетного гражданина Сибири, причем особо подчеркивалось, что “правительство опирается на фундамент, на котором лежит золотая доска потанинской идеи местного сибирского патриотизма. На этой золотой доске напечатаны священные заповеди: любовь и попечение о самых маленьких, самых забытых народностях, возрождение, укрепление отставшей культурно Сибири и, наконец, неразрывная связь с Россией” // Сибирская речь. 1918, 9 июля. 3 октября 1918, в день передачи власти от Временного Сибирского правительства Всероссийскому правительству, постановлением административного совета Временного Сибирского правительства звание Почетного гражданина Сибири было присвоено Вологодскому (третьим, и последним, Почетным гражданином Сибири согласно указу А.В. Колчака стал книгоиздатель П.И. Макушин). В 1918-1919 председатель совета министров колчаковского правительства. Эмигрировал в Китай. 2

В сентябре 1902 став членом Общества попечения о начальном образовании в Томске, Потанин

развернул широкую деятельность, о чем можно судить и по частности, сообщаемой в письме Д.А. Клеменцу от 16 ноября 1902: “…будет в роде Тифлиса: путешественники будут привозить коллекции и из них всё ценное для науки будут отдавать в кабинеты университета; детальное в университет, а имеющее значение

31

образовательное в музей школьн<ого> общества. <…> местное общество сельского хозяйства собирает коллекции, которые оно с удовольствием поместит в школьном музее. Наконец, я думаю, что в школьном обществе следует дать место коллекциям археологическим, этнографическим и культовым; последний отдел необходим ввиду того, что чтения или объяснения культовых коллекций дают прекрасный повод высказываться за веротерпимость” // Г.Н. Потанин. Письма. Т. 5. Иркутск, 1993, с. 60-61. Интересно, что письмо редактору “Русской мысли” В.А. Гольцеву от 17 июля 1904, написанное по поводу смерти А.П. Чехова, Потанин подписал именно как председатель местного Общества попечения о начальном образовании, - см. там же, с. 70-71. В 1905 распоряжением томского губернатора общество было закрыто. 3

Водовозова М.И. (1869-1954) – книгоиздательница. В советское время библиотечный работник.

4

Булгакова Е.И. ( урожд. Токмакова) – с 1898 жена политэкономиста и впоследствии религиозного

философа С.Н. Булгакова. 5

Соболев М.Н. (1869 – ок. 1945) – профессор Томского университета по кафедре политэкономии и

статистики. В 1910 Потанин явился инициатором поездки профессоров М.И. Боголепова и М.Н. Соболева в Монголию, а затем на их книгу “Очерки русско-монгольской торговли” дал рецензию: Сибирская жизнь. 1911, 26 октября, №№ 225-226, 228.

5. В. И. СЕМИДАЛОВУ < 3 октября 1903. Томск >

Дорогой Вениамин Иванович! Пожалу<й>ста похлопочите немедленно, не можете ли доставить до 26 окт<ября>, т. е. к сибирскому праз<днику>1 фотограф<ический> снимок с картины В. И. Сурикова: Ермак и Кучум2. Нам нужно для воскресного иллюстриров<анного> приложения к “Сиб<ирской> жизни”. Видаете ли воскресное приложение? Не поможете ли нам присылкою каких-нибудь вещиц вроде тех, какие у нас помещаются? Мож<ет> б<ыть> у Вас есть в виду какиенибудь мелкие беллетристич<еские> рассказы из сибирск<о>й жизни на польском языке? Присылайте! Тороплюсь писать, надо сегодня же опустить письмо в ящик. Так пожалу<й>ста об Ермаке-то похлопочите. Григор<ий> Потанин 3 окт<ября> 1903 г. Томск, Бульварная ул., д. 7 ( Малышева3 )

32

Подлинник: ТОКМ, оп. 14, № 12, л.21-21 об. 1

322-летие присоединения Сибири к России, традиционно считаемое со дня взятия Искера

(Сибири). 2

Картина В.И. Сурикова называется “Покорение Сибири Ермаком” (1895). В письме родственникам

от 20 сентября 1894 В.И. Суриков отметил, что завершаемую картину видел и “Потанин – знаменитый путешественник…” – см.: Василий Иванович Суриков. Письма. Воспоминания о художнике. Л., 1977, с. 95. По ее поводу Потанин отметил у В.И. Сурикова “большую склонность наполнять свои картины толпой”, – и пришел к характерному выводу: “Подобно тому, как сибирская история бедна рассказами об отдельных характерах, о выдающихся индивидуальностях и состоит из описания жизни массы, так и картины Сурикова изображают движение толпы…” – Цит. по: Л.И. Боженко. Г.Н. Потанин и художники // Доклады региональных межвузовских “Потанинских чтений”… 4 октября 1995 года. Томск, 1996, с. 39. Ермак (Алёнин Василий Тимофеевич, ?-1585) – казачий атаман. Кучум (? – ок. 1598) – сибирский хан в 1563-1585. 3

Малышев Д.И. – купец. Впоследствии председатель томского отдела “Союза русского народа”.

6. В. И. СЕМИДАЛОВУ < 11 ноября 1903. Томск >

Дорогой Вениамин Иванович, пишу Вам всего два слова. Спешу. Рекомендую конечно Вам известного по газетам Александр<а> Васильевича Адрианова1. Пишу, чтоб только познакомить его с Вами. Он будет жить в Москве долго. Познакомьте его обстоятельн<о> с сибирск<о>й колонией в Москве. Григор<ий> Потанин P. S. Письмо получил. 11 ноябр<я> 1903. Томск, Бульварная, 7. Подлинник: ТОКМ, оп. 14, № 12, л. 23. 1

Адрианов А.В. (1854-1920) – археолог, этнограф, публицист. В 1879 как геолог и фотограф

участвовал в потанинской монгольской экспедиции. В 1917-1919 редактор газеты “Сибирская жизнь” (Томск). Автор биографического очерка (Сборник к 80-летию со дня рождения Григория Николаевича Потанина. Томск, 1915) и ряда корреспонденций о Потанине. Во время отмены смертной казни расстрелян в

33

числе двадцати шести сибирских деятелей известным впоследствии сталинским карателем М. Берманом; гибель ближайшего в последние годы соратника ускорила кончину Потанина.

7. В. И. СЕМИДАЛОВУ < 4 октября 1904. Томск >

Дорогой Вениамин Иванович! Пишу Вам с своей приятельницей Таисией Михайловной Фарафонтовой, которой я передал материалы о Н. М. Ядринцеве, какие были в моем распоряжении. Вы можете удовлетворить некоторые вопросы, на которые навела ее ея1 работа над этими материалами. Видите ли Вы воскресное приложение к “Сиб<ирской> жизни”? Мы нуждаемся в беллетристике. Нет ли у Вас в виду каких польских рассказов из сибирск<ой> жизни еще не напечатанных, небольших, строк самое большое 500-600? Что-то мы совсем друг друга забыли. Ник<олай> Мих<айлович> Мендельсон тоже не пишет. Пожалу<й>ста, пришлите весть о себе и об [ то<мской> ] сибирск<о>й колонии в Москве. Искренно любящ<и>й Григ<орий> Потанин 4 окт<ября> 1904. Томск, Бульварная 7. Подлинник: ТОКМ, оп. 14, № 12, л. 27-27 об. 1

Ради удобопонимания в данном случае сохраняется прежнее правописание с различением

родительного и винительного падежей.

8. Д.Ф.КОБЕКО <6 марта 1905>. Томск П<етер>б<ур>г Кобеко Николаевская 75

34

Собрание местных литераторов уполномочило меня ходатайствоват<ь> допущении представителей томской печати совещании пересмотра законов печати. Григорий Потанин. Подлинник телеграммы: РНБ, ф. 354, № 102; листы не нумерованы. Кобеко Дмитрий Фомич (1837-1914) – историк. С 1901 член Государственного совета, с 1902 директор Публичной библиотеки. В 1905 председатель особого совещания по пересмотру устава о печати. Телеграмма датируется по письму (опубликовано с ошибками в: Г.Н. Потанин. Письма. Т. 5. Иркутск, 1993, с. 77-78), которое воспроизводится по подлиннику: РНБ, там же, - как необходимое для понимания ситуации: “Ваше Высокопревосходительство Дмитрий Фомич, публициста Григория Николаевича Потанина, жительствующего в г. Томске, по Бульварной ул., № 7. На основании постановления собрания редакторов, издателей и сотрудников повременных изданий, выходящих в г. Томске и согласно с поручением мне собранием данным, имею честь при сем представить подлинное постановление собрания от 27 февраля 1905 г. Григор<и>й Потанин Е<го> В<ысокопревосходитель>ству Д.Ф. Кобеко. 6 марта 1905 г. Томск, Бульварная 7. Редакторы, издатели и сотрудники томских периодических изданий “Сибирский вестник”, “Сибирская жизнь”, “Сибирский наблюдатель” и “Горные известия”, обсудив нужды сибирской печати, пришли к следующим заключениям: 1. 2.

Необходима полная и безусловная отмена предварительной цензуры во всех ее видах. Необходима полная отмена системы административных взысканий, налагаемых органами

правительственной власти на периодическую печать. 3.

Необходима полная свобода обсуждения вопросов общественной и государственной жизни.

4.

Преступления печати должны подлежать суду присяжных на точном основании закона.

5.

Необходимо установление явочного порядка открытия цензурой изданий, на каком бы

языке они ни издавались, с отменой всякой регламентации условий издания. 6. Местная печать не может выполнить своего долга быть искренней и честной выразительницей нужд народа до тех пор, пока существующий бюрократический строй управления не будет заменен новым

35

порядком, основанным на участии свободно избранных представителей всех слоев населения в осуществлении законодательной власти. 7. Нижеследующие меры необходимо осуществить немедленно, не дожидаясь издания нового закона о печати: 1) уравнение подцензурных провинциальных изданий с бесцензурными столичными и некоторыми такими же провинциальными, 2) отмена всех временных правил и ограничительных циркуляров, последовавших после издания закона о печати 1865 г., и 3) допущение полной свободы обсуждения всех вопросов общественной и государственной жизни. 8.

Довести

до

сведения

Особого

Совещания

о

печати

под

председательством

члена

Госуд<арственного> Совета г. Кобеко высказанные положения и просить председателя этого совещания допустить к участию в его работах представителей томской периодической печати. Григорий Потанин” (далее следуют еще 37 подписей, среди них – П.И. Макушина, С.С. Синегуба, А.М. Головачева, М.Н. Соболева). 5-8 апреля 1905 на 1-м Всероссийском съезде журналистов были выработаны решения, положенные в основу деятельности особого совещания по пересмотру устава о печати. “Временные правила о печати”, изданные 24 ноября 1905, отменили на территории всего государства предварительную цензуру и административные взыскания, но сохранили и судебные преследования за нарушение цензурных правил, и административное право закрывать периодические издания ввиду чрезвычайного положения.

9. В. И. СЕМИДАЛОВУ

< 25 июня 1905. Томск >

Многоуважаемый Вениамин Иванович! В Томске учреждается “Сибирск<и>й Областной Союз”. Цель его – объединить и тем укрепить прогрессивные силы, находящиеся в Сибири, укрепить для борьбы с отжившим и сменяемым режимом, и в то же время выдвинуть защиту местных интересов. Союз или вернее собрание его учредителей избрало бюро. Составлены и редактированы “Основные положения Обл<астного> Сиб<ирского> Союза”1, которые будут Вам высланы. Прошу Вас познакомить с ними Н. М. Мендельсона, М. М. Зензинова и Н. В. Баснина2. Предполагаем образовать отделения в других городах, а в августе устроить съезд делегатов ( от отделов ) в Томске3; Союз будет распространять в населении понятия о правовом порядке, влиять на выборы в Госуд<арственную> Законод<ательную> Думу и защищать интересы Сибири в ее столкновениях с другими областями.

36

Желательно, чтоб Вы, сибирская колония в Москве, составили особое отделение этого Союза. В состав его ( пока, как это дело состоит в Томске ) входят и сибирские областники и чистые прогрессисты, временные гости Сибири. Последних подавляющее число. Разумеется, в междуобластных столкновениях они окажутся совершенно равнодушными к сибирским интересам. Они будут работать только о том, чтоб водворить и здесь конституционный порядок. Ну и это хорошо. Г. Потанин 25 июня 1905. Томск, Бульварная 7. Я написал о том же письмо М. М. Зензинову. Употребите Ваше убежденное слово и уговорите его, чтобы он принял к сердцу интересы Союза, если ему не чужда Сибирь. Подлинник: ТОКМ, оп. 14, № 12, л. 30-31. 1

“Основные положения Сибирского областного союза” были составлены под руководством

Потанина пятью томскими обществами: здесь акцентировались проблемы земства, которое возглавлялось бы Сибирской областной думой “в общей системе государственного управления на началах народного представительства”, причем в ведение думы следовало передать “а) местное бюджетное право; б) народное образование; в) общественную безопасность; г) местные пути сообщения и тариф; д) народное здравие; е) распоряжение и владение всеми землями области, составляющими часть государственного фонда с лесами, водами и недрами; ж) определение порядка землепользования в связи с переселенческим вопросом; з) инородческий вопрос” // Право. 1905, 1 октября, с. 3254. 2

Баснин Н.В. – сын иркутского золотопромышленника.

3

Съезд Сибирского областного союза состоялся в Томске 28-29 августа 1905.

10. В. И. СЕМИДАЛОВУ < 3 июля 1905. Томск >

37

Дорогой Вениамин Иванович, Таис<ия> Мих<айловна> Фарафонтова обратилась ко мне за разрешением пользоваться моими письмами, которые писал Ядринцеву в Шенкурск1. Я не имею ничего против того, чтоб Вы выдали их ей. Я думаю, что она воспользуется ими настолько осторожно, что читатели не припишут мне охоты порисоваться перед ними. Она умная девица. Напишите, как сибирская колония в Москве встретила идею о Сибирск<ом> Областн<ом> Союзе. Где Мендельсон? Григ<орий> Потанин 3 июля 1905. Бульварная 7. Не сохранилось ли в бумагах Николая Михайловича, которые находятся у Вас, письма к нему Григория Захаровича Елисеева2? Письмо очень ценное и его следовало бы напечатать. Подлинник: ТОКМ, оп. 14, № 12, л. 32-32 об. 1

Н.М. Ядринцев находился в шенкурской ссылке (Архангельская губ.) в 1868-1873. Его переписка с

Потаниным возобновилась в 1872, когда после отбытия свеаборгской каторги тот жил в ссылке в Вологодской губ. В январе 1917 Потанин предлагал редактору “Голоса минувшего” В.И. Семевскому подготовленную Т.М. Фарафонтовой статью о шенкурском периоде Н.М. Ядринцева, - см.: Г.Н. Потанин. Письма. Т. 5. Иркутск, 1993, с. 146. 2

Елисеев Григорий Захарович (1821-1891) – публицист, литературный критик. В 1845-1854

профессор Казанской духовной академии. Член партии “Земля и воля”. В 1868-1881 соредактор журнала “Отечественные записки”. Письмо Елисеева к Н.М. Ядринцеву неизвестно.

11. В. И. СЕМИДАЛОВУ < 13 января 1906. Томск >

38

Дорог<о>й Вениами<н> Иванович! Пишу с Ст. В. Востротиным1. Ваша сестра была у меня; я также был у ней и познакомился с ее семьей и с Вашей племянницей2. Постараюсь продолжить знакомство. Из Вашего письма к Вашей сестре я узнал о несчастьи, постигшем Марью Хрисанфовну3. К своему письму присоединяю два, одно

к

Григ<орию>

Хрисанф<овичу>,

директору

7

гимназии4,

другое

Марье

Хрисанфовне. Пожалу<й>ста передайте их или сами, или перешлите по городск<ой> почте. Сообщите, в каком положени<и> семья М<арьи> Х<рисанфовн>ы, как здоровье Сер<гея> А-ча5? Что предпринято для его поправления? Так как сейчас письмо нужно относить, то сообщение местных известий отлагаю до следующего раза. Напишу обстоятельно о нашей общественн<о>й жизни и ее жупелах. Вы же не смущайтесь, что пока я так скуп, и напишите подробно об общественном настроении Москвы. Как отразилось восстание на московск<о>й жизни, на митингах и союзах, какие перспективы предвидятся, действительно ли крайние партии разбиты в корень до невозможности поправиться? Чего достигло правительство своим террором?6 Г. Потанин 13 янв<аря> 1906. Томск, Татарск<ий> переул., д. Шеренгиш. Подлинник: ТОКМ, оп. 14, № 12, л. 28-28 об. 1

Неустановленное лицо.

2

Данные о родственниках Семидалова отстутствуют.

3

Свентицкая М.Х. (урожд. Херсонская, 1855?-1932) – педагог. Автор воспоминаний о Потанине:

Северная Азия. 1927, № 5-6. 4

Херсонский Г.Х. – брат Марии Хрисанфовны, впоследствии директор самарского коммерческого

училища. 5 6

Предположительно, муж М.Х. Свентицкой. В ноябре 1905 взбунтовались солдаты московского гарнизона, а в декабре, после подавления

мятежа, рабочие Москвы подняли вооруженное восстание. Восстания произошли и в других местах. Объявив ряд районов страны на военном положении, правительство обнародовало закон о выборах в Государственную думу.

12. В. И. СЕМИДАЛОВУ

39

< 19 мая 1907. Томск >

Дорогой Вениамин Иванович! Пожалу<й>ста прилагаемое письмо отошлите по городск<о>й почте Василью Иван<овичу> Сурикову. Беспокою Вас потому, что не знаю городского адреса Василия Ивановича. Давно уже не имею об Вас никаких сведе<ни>й. Черкните, как живут сибиряки в Москве. Григ<орий> Потанин 19 мая 1907. Т<омск>, Почтамтская, 13. В прилагаемом письме я прошу г. Сурикова оказать покровительство барышне Подвинцовой, Лидии Петровне, художнице, собирающейся поехать в Москву учиться живописи. Направьте ее к В. И. Сурикову и включите ее в среду московских сибиряков. Она жила исключительно в мировых идеях; так стоит воспитание в наших средних учебных заведениях, но всё-таки детские воспоминания будут связывать ее с Сибирью: она родилась в вост<очной> части Пермск<ой> губ<ернии>, детство провела в Екатеринбурге, кончила гимназию в Томске. Здесь в университете среди студенчества образовалась группа сибирефилов. Читают рефераты, составили программу. Подлинник: ТОКМ, оп. 14, № 12, л. 36-37.

13. В. И. СЕМИДАЛОВУ < 3 сентября 1907. Томск >

40

Дорогой Вениамин Иванович, Будьте добры, примите участие в хлопотах о выдаче пособия нашей землячке, томичке Екатерине Феофановне Михайловой, имеющей право на такую любезность со стороны сибирск<ого> Комитета. Она уже год пробыла на историко-философск<их> курсах в Москве и ранее не нуждалась в услугах Комитета, но ныне обстоятельства принуждают ее хлопотать о пособии. Пожалу<й>ста устройте дело г-жи Михайловой, за что вперед крепко жму Вашу руку и обнимаю. Искренно любящ<и>й Григор<ий> Потанин 3 сент<ября> 1907. Томск, Преображенская, д. Керженцева. Подлинник: ТОКМ, оп. 14, № 12, л. 38-38 об.

14. В. И. СЕМИДАЛОВУ 27 апр<еля> 1911, Т<омск>, Гоголевская, 10 Дорогой Вениами<н> Иванович! Отсюда в Москву и Петербург едет образовательная экскурсия учениц частн<о>й женск<ой> гимназии Миркович1; это лучшая гимназия в Томске по постановке учебного дела. Я пишу об этом Никол<аю> Мих<айловичу> Мендельсону. Оповестите об этом Комитет Общества вспомощ<ествования> сибирякам в Москве и председателя сибирск<ого> землячества ( кто вместо Валеры Прейсмана2? ). Настойте, чтоб московские сибиряки, учащиеся и взрослые, стары<е>, устроили встречу молоденьким сибирячкам, отмеченную сердечностью и теплотой. Экскурсия выедет около 4 июня; под руководством начальницы гимназии Александры Филип<п>ьевны Поповой и 3-х преподавательниц. В состав ее входит до 40 лиц. Любящ<и>й Григ<орий> Потанин Передайте письмо Мендельсону.

41

Подлинник: ТОКМ, оп. 14, № 12, л. 39. 1

Миркович О.В. – владелица гимназии.

2

Прейсман Валериан Григорьевич – сибиревед (в феврале 1918 жил в Чите).

15. В. И. СЕМИДАЛОВУ < 28 августа 1914. Томск >

Многоуважаемый Вениамин Иванович! С этим письмом к Вам явится молодая девица, Мария Антоновна Бауэр1, начавшая было слушать лекции на здешних Высш<их> жен<ских> курсах; но здесь существует только естественно-историческое отделение, а ей хочется быть филологом, поэтому она стремится в Москву. Пожалуйста, окажите ей посильную помощь через посредство сибирского комитета, т. к. ее собственные средства не богаты. От семьи она субсидии получать не может; жила на жалованье, которое получала под званием народной учительницы. Нынешнее лето она заведывала детской площадкой в Ачинске, заработала полсотни рублей, - и вот всё, с чем она отправляется в Москву. Это смелое ее решение служит залогом ее успехов на трудном жизненном поприще. Она в здешних газетах печатала маленькие рассказы; познакомившись с столичной жизнью, с московскими литературными кругами и прослушав курс солидных профессоров, - ей, может быть, удастся развить свой талант. Прошу Вас оказать ей всевозможное покровительство, познакомить ее с московскими сибиряками. Внимательное отношение к моей просьбе оценю по достоинству. Любящий Вас Григор<ий> Потанин 28 авг<уста> 1914. Томск, Ефремовск<и>й взвоз, д. Самохвалова, кв. 3. Подлинник: ТОКМ, оп. 14, № 12, л. 40-41. Текст написан под диктовку (в 1914 Потанин почти ослеп); его почерком – подпись, дата и адрес. 1

Бауэр М.А. (1890-1916) – писательница. Ввиду начавшейся войны пошла в Москве на курсы сестер

милосердия. 23 февраля 1916 Потанин сообщил об ее дальнейшей судьбе томскому педагогу Н.А. Тихонравовой: “Одна моя знакомая, начинающая беллетристка, Мария Антоновна Бауэр ездила в Москву

42

для поступления в университет Шанявского и вернулась больной. От недоедания она получила туберкулез легких. Теперь она живет в своей семье в страшной тесноте (ее семья живет бедно). Проф<ессор> Курлов нашел, что она должна для спасения жизни немедленно поехать в Финляндию, в санаторий, рекомендовав местность Халила, санаторий Мошковой. По телеграфу администрация санатория сообщила, что самым дешевым местом является оплачиваемое в 115 р<ублей> в месяц. Мы, друзья ее и товарищи по газете “Сибирская жизнь”, устраиваем складчину, но собрать нужную сумму одним не легко. Очень бы хотелось спасти ей жизнь. Пока она начинала пробовать свой талант на беллетристике, показав, что имеет способность размышлять о жизни и понимать природу, так что я был уверен, что вскоре она перейдет к писанию общих журнальных статей. Женщин писательниц у нас очень мало. Надо дорожить каждым подобным субъектом, особенно у нас, в Сибири…” // Г.Н. Потанин. Письма. Т. 5. Иркутск, 1993, с. 155; составители пятитомника, изобилующего разного рода грубыми ошибками (см.: Николай Серебренников. Вчерашнее потаниноведение сегодня // Северо-Восток. 1991, № 3, с. 15-16), отнесли это письмо к 1918, что опровергается и некрологом в томском журнале “Сибирский студент” (см.: 1916, № 5), и их собственным примечанием (cм.: Г.Н. Потанин. Письма. Т. 5. Иркутск, 1993, с. 203), где, невзирая на текст письма, перепутано и отчество. Верность потанинской проекции на творчество Е.А. Бауэр подтверждает рецензия Г.Д. Гребенщикова на ее рассказ “В старом павильоне”: “Написанный с большой экспрессией, рассказ этот, несмотря на свою сжатость, заключает в себе значительную фабулу о настроениях последних лет в Сибири” // Сибирская жизнь. 1914, № 222.

3. Проблемы региональной литературы в постобластнический период

Говорить приходится, в основном, о Сибири, поскольку на этой 1/11 части земной суши, слишком далеко оторванной от административного центра, региональный вопрос стоял и стоит особенно остро и отразился в областнической литературе наиболее четко. Урал же тяготел более к азиатской России, чем к европейской: это заметно и по произведениям Д.Н. Мамина-Сибиряка, и по политическим настроениям 1917 года. В Поволжье, своеобразной “санационной” зоне между Азией и Европой, областнические тенденции возникали спорадически и были нестойки1. Север России оказался свободен от этого поветрия аж до 1990-х годов2. Относительно казачьих земель юга Г.Н. Потанин, специально выяснявший состояние донской периодики, отметил, что эти газеты “на наши совершенно не похожи. Здесь всё обусловлено военным бытом. Всюду лежит печать его. <…> Местного патриотизма здесь не существует; есть только кастовые привязанности. Присматриваясь ближе к донцам, я вижу, что у них нет областных особенностей; у них

43

есть особенности кастовые”3

(вероятно, крупному этнографу и бывшему сотнику

Сибирского казачьего войска надо поверить). В 1920 году расстреляли А.В. Адрианова, крупнейшего сибирского журналиста начала ХХ столетия, скончался Г.Н. Потанин, эмигрировал Г.Д. Гребенщиков, – и в публицистике, и в идеологии, и в художественной литературе соответственно все они как предстатели за провинцию оказались незаменимыми, но областнические веяния сохранили свое влияние и в 1920-х, несмотря на то, что жупел областничества виделся властям в связи с едва ль не любой областной инициативой. Г.Н. Потанин, его друзья и последователи хотели создать действующую модель социокультурного организма, сочетающего в себе единую среду обитания, полиэтничность и общегуманитарные установки, способные обеспечить полноценное существование каждому члену общества: в революцию и гражданскую войну это выглядело как вполне зримая антитеза коммунистической сверхцентрализации4, а в 1920-е годы, при разрыве теории с практикой облагодетельствования человечества, смотрелось как (современным языком выражаясь) “экологически чистая технология”. Н.Ф. Чужак-Насимович, дотоле активно полемизировавший с потанинским направлением, в 1922-м занял более объективную позицию и выступил почти с апологией “областного самоосознания”: “Нужно направить творчество окраины, – писал он, – в русло <…> общественно-хозяйственного, культурного и всякого иного самоопределения”, что поможет найти “свое собственное я” и, соответственно, приведет к находкам “собственных, не взятых напрокат у метрополии, а выношенных в собственной душе художественных

образов”5.

Однако

Н.Ф.

Чужак

пользовался

областнической

терминологией, не вполне очертив границы понятий, и в его адрес выступил с конструктивной критикой М.К. Азадовский, дав следующий расклад: “…существует целый ряд писателей, утверждающих, что “областная литература” возможна только там, где налицо особый, живой язык. Возможна областная провансальская литература, украинская, белорусская, литовская, но невозможна сибирская”, поскольку литература “только развивает те возможности, которые даны в языке. <…> Другие понимают под областной литературой всякое воспроизведение жизни – природы и быта – той или иной особой местности <…> Наконец, третьи считают непременным условием понятия “областная литература” присутствие момента областного самосознания, наличность тесного личного слияния автора с духом и интересами воспроизводимой в творчестве страны”; Н.Ф. Чужак же, в общем, приравнял “областничество” к “специфичности”, к

44

“coleur locale”, а в таком случае, по мнению М.К. Азадовского, “едва ли кто стал бы возражать

против

возможности

таких

понятий,

как

“областная

литература”,

“художественное областничество” и т. п.”6 Сам М.К. Азадовский, по симпатии к отцамоснователям доктрины регионализма и по научной корректности, полагал, что направление, связанное с именами Г.Н. Потанина и Н.М. Ядринцева, безусловно должно опираться

на

их

культурологические,

социологические,

литературно-критические

разработки, в основании коих лежит идея местного самосознания и самоопределения как некая компонента личностного, государственного и культурного созидания. В 1926 году на Сибирском съезде писателей И.Г. Гольдберг, –

в 1910-х

остроумнейший публицист и интересный прозаик, а при советской власти вдруг утративший свои таланты, – косвенно признал историческую правоту областничества, подтвердив тезис, что “Сибирь и всё сибирское имеют право на жизнь и на большее внимание к ним”; по его мнению, местные литераторы “начинают писать не только о Сибири (этнографически), не только для Сибири (проповедь областничества), но и посибирски, т. е. исходя из данных условий сибирского быта <…> всецело охваченные сибирской стихией и ей подчиненные”7. Разгорелась полемика, в которой В.Д. Вегман, виновник адриановского расстрела и автор мифа о выжившем из ума Г.Н. Потанине, заявил, что “о “сибирской литературе” так же нельзя говорить, как о тульской или рязанской

литературе.

противопоставление

ее

Термин

“сибирская

литература”

русской

литературе

и

потому

заключает пахнет

в

себе

политическим

областничеством”8. Это противоречило словам Г.Н Потанина, о русской литературе сказавшего, что “из этой власти мы никогда не выйдем”9, но было верным по сути; для областников

же

неразличение

формулировок

“литература

Сибири”

(т.

е.

по

происхождению) и “сибирская литература” (т. е. по самосознанию) стало чуть ли не полемическим приемом с претензией выдать желаемое за действительное и значить больше, чем есть, – идеологические принципы в ткани художественного сочинения смотрелись как морализаторство, эстетически совершенные произведения не появились, и Г.Д. Гребенщиков писал “Чураевых”, не стесняя себя заданными границами. Однако В.Д. Вегмана на съезде не поддержали: его противники “Гольдберг и Казанский отстаивали мнение, что сибирская литература несомненно существует, поскольку существует своеобразная природа, история Сибири, своеобразный быт и порождаемая этими факторами своеобразная психология сибиряков, но существует она внутри общерусской литературы отнюдь не как противоположность ей, а как ее своеобразная ветвь, кровно с

45

ней связанная. <…> Зазубрин сказал, что, по его мнению, сибирская литература была, есть и будет. Но он полагает, что она будет существовать до тех пор, пока по своему художественному значению не дорастет до масштаба общерусской <…> Литература сибирская перестает существовать, как только она выходит из сибирских рамок и сливается с литературой общерусской”10. Компромиссное решение В.Я. Зазубрина выглядит обидным для обеих сторон: “сибирская литература была, есть” и может быть лишь в качестве литературы местного значения. Для сибиряков отношение к областничеству так иль иначе наболело, споры и ссоры по сему вопросу здесь никого не удивляли, однако вышедшая в столицах книга Н.К. Пиксанова смотрелась поразительно и достойно даже среди весьма оригинальных историко-литературных

концепций

той

поры:

выступая

“посредником

между

синтезирующей наукой и конкретным краеведением”, он высказал убеждение, что “принцип культурного областничества будет поддержан и оправдан”, и задался целью “утвердить областной принцип мышления и исследования и разработать культурноисторическую схему под этим углом зрения <…> перестроить изложение истории русской культуры. <…> результаты получились бы крупные”, но коллегами-литературоведами “не осознана еще общая, принципиально-методологическая задача изучения областных культурных гнезд, не понято важное значение их для всего общерусского, исторического процесса”, а “чтобы изучить тот огромный резервуар, который мы условно называем русским искусством, русской культурой, – необходимо восходить к источникам, какими он питается”11. Отметив “замечательное движение сибирского областничества”, Н.К. Пиксанов дал явлению (областничеству вообще) впечатляющую характеристику, подобную которой нельзя найти и в трудах идеологов регионализма: “Областничество – это уже не фактическая наличность того или другого местного культурного запаса; это – осознанная тенденция, учет живых местных сил, стремление организовать их к дальнейшему развитию и противопоставить нивелирующему центру. Областничество – это практическое осознание того, что долго не было осознано столичной русской наукой теоретически. Областничество может опираться только на созревшие силы”12. Если И.Г. Гольдберг, ранее к областничеству сильно тяготевший, ныне уверял, что оно “исчезло”13, то Н.К. Пиксанов взялся обосновать его современную насущность, ценностный смысл региональной литературы и от потанинских эти выкладки отличались мало: “Существует непрерывный обмен, два постоянных встречных тока, сплошное массовое движение между центром и периферией <…> сама культура обычно развивается в ущерб провинции. Столица выкачивает из провинции и материальные средства и духовные 46

силы”, – а посылка оказывалась для устоявшихся социологических воззрений неожиданною: “Несомненно, под давлением централистских тенденций истории и власти и наша научно-историческая мысль усвоила те же тенденции; она скрадывала местные особенности в угоду государственной униформе”14. Ставилась задача восстановить истинную картину русской культуры за счет привлечения провинциального материала, как влиявшего на духовную жизнь столиц, так и остающегося под спудом. Н.К. Пиксанов подчеркнул, что под русской литературой “разумеют ведь, собственно, столичную”, а между тем еще в начале XIX века “явственно различали два столичных культурных гнезда и две литературы: петербургскую и московскую. <…> Cоучастие или соперничество в созидании культуры двух столиц, бифуркация литературной производительности – явление, свойственное только России и не повторенное в Западной Европе. <…> в наше время перенесение столицы создает новое противостояние ленинградской и московской культур; в узко-литературной области оно определяется борением формализма и марксизма”15. При таком раскладе игнорировать иные культурные центры и очаги и сам “областной фактор в русской истории”16 было б не этично и не научно. Опираясь на материалы XIX века, Н.К. Пиксанов утверждал, что в середине столетия “областная дифференциация и подъем культуры зашли уже так далеко, что

можно

указать

выразительные

образцы

целостных

культурных

движений,

создававшихся в провинции и приходивших потом в столицу”17, а такие, как саратовец Н.Г. Чернышевский, становились еще и властителями умов; по опыту своего времени автор мог бы привести колоритные примеры завоевания столичной прессы одесскими литераторами в 1920-х годах и сибирскими в 1960-х. Книга Н.К. Пиксанова была одной из последних, где проблемы провинциальной литературы разбирались без оглядки на руководящую линию компартии. На рубеже 19201930-х годов, одновременно с повальным репрессированием крестьянства, закрывались и краеведческие общества; Россия “с ее принудительной централизацией”18 вошла в свою самую страшную пору, и на такие мелочи, как плюс-минус человек или плюс-минус провинция, государство, произвольно перекраивая народы и территории, прекратило обращать внимание19. Наступила полоса авторитарности и одномерности. Только в конце столетия интерес к региональной культуре возобновился. Последним в предвоенный период обращением к областнической литературе оказалась работа М.М. Бахтина, писавшаяся “в стол” и опубликованная лишь в 1975 году – политически абсолютно нейтральная, поскольку материалом послужила не русская литература, а немецкая, однако эти выкладки крайне интересны и в типологическом 47

отношении, и в собственно теоретическом. Если русский “областной” роман, каким хотел его видеть Г.Н. Потанин, состоялся, пожалуй, только у Г.Д. Гребенщикова и, напечатанный за границей, был М.М. Бахтину незнаком, то, анализируя творчество германских и швейцарских писателей, знаменитый филолог пришел к выводам, во многом совпадающим с потанинскими тезисами, но отчасти им и противоречащим. “В областническом романе, – писал М.М. Бахтин, – мы прямо видим развитие идиллии семейно-трудовой, земледельческой или ремесленной в большую форму романа. Самый основной принцип областничества в литературе – неразрывная вековая связь процесса жизни поколений с ограниченной локальностью”, причем в романе областническом “выдвигается идеологическая сторона – язык, верования, мораль, нравы <…> смягчены все временные грани, и ритм человеческой жизни согласован с ритмом природы. На основе этого идиллического решения проблемы времени <…> преображается в областническом романе быт: моменты быта становятся существенными событиями и приобретают сюжетное значение. На этой же основе в областническом романе мы встретим и все характерные для идиллии фольклорные соседства. Cущественное значение здесь, как и в идиллии, имеют возрасты и циклическая повторимость жизненного процесса. Герои областнического романа те же, что и в идиллии – крестьяне, ремесленники <…> сельские учителя. При очень глубокой разработке отдельных мотивов <…> он в то же время представляет наиболее ограниченную форму использования в романе фольклорного времени. Здесь нет широкой и глубокой реалистической эмблематики, значение не перерастает здесь социально-исторической ограниченности образов. <…> начало роста и вечного обновления жизни ослаблено, отделено от исторической прогрессивности…”20 Суждения М.М. Бахтина об идиллическом начале областнического романа совершенно справедливы, но преображение быта в бытие и сакрализация жизненного цикла вовсе не представляют некую “наиболее ограниченную форму” “фольклорного времени” (особенно в сравнении с привычно понимаемой реалистической прозой!) и автор сам же подчеркнул, что в идиллии семейной “в соединении с земледельческо-трудовой <…> достигается наибольшее приближение к фольклорному времени, здесь полнее всего раскрываются древние соседства и возможна наибольшая реалистичность. Ведь эта идиллия ориентируется <…> на реальную жизнь…”21, – так М.М. Бахтин вступил в спор с собою и относительно областнического реализма, коренящегося в идиллическом мироотношении. Можно бы признать эти противоречия кажущимися, ибо выше у М.М. Бахтина сказано, что “в фольклорном времени соседство вещей и явлений должно было носить совсем 48

особый характер, резко отличный от характера последующих соседств в литературе”22, но и тогда нельзя трактовать областнический роман как не чуткий к “вечному обновлению жизни” и к социально-историческим проблемам. Областнический роман и идиллия, гомологичные по природе, расходятся, по выкладкам М.М. Бахтина, настолько, что идиллия оказывается более способной к воспроизведению окружающего мира, а роман (пусть областнический), даже при всей синтетичности этого жанра, вдруг в сравнении с ней не выдерживает, хотя “фольклорный реализм является неиссякаемым источником реализма <…> и для романа”23. При анализе русской провинциальной литературы мнения М.М. Бахтина требуют существенной корректировки и потому что, например, произведения Г. Келлера и Г.Д. Гребенщикова разнятся и полувековой давностью, и авторским мировоззрением. Областнический роман действительно идеологичен, однако если в немецкой литературе вторжение инородного начала угрожает идиллии крахом, то для русской литературы куда характернее диалог, попытка взаимопонимания: “бессмысленное топтание жизни на одном месте”24 русскому роману противопоказано. “В областническом романе, – отметил М.М. Бахтин, – иногда появляется герой, отрывающийся от локальной целостности, уходящий в город и либо погибающий, либо возвращающийся как блудный сын…”25 – но этот формальный прием отнюдь не исчерпывает возможности его оригинальных, подчас философских вариантов, чему свидетельством эпопея Г.Д. Гребенщикова “Чураевы”. Особого

внимания

заслуживает

положение

М.М.

Бахтина,

что

идиллия

разрушается при ее переходе в роман воспитания26, – таким путем должен бы трансформироваться и областнический роман, и, действительно, так и произошло с творением Г.Д. Гребенщикова, вот только Lehrjare Викула Чураева пришлись не на возрастное становление, а на более поздние поиски самостояния, что, впрочем, принципиального значения не имеет . Вообще ж, в России областнический роман в его строгом смысле не сложился, таковым нельзя считать ни “Угрюм-реку” В.Я. Шишкова, ни даже “Чураевых”: иногда в классическое изложение сюжета вторгались модернистские новации, заданные рамки представлялись тесными, мифологема местной духовной сферы подвергалась идейной перепроверке. Надежды на великое будущее провинциальной литературы27 не оправдались и в связи с наступившим в стране лихолетьем, пока не появились в политическую “оттепель” писатели другого поколения, попытавшиеся возродить традиции критического реализма.

49

1

См.: Г. Потанин. Пробуждение областничества в Казани // Сибирская жизнь. 1912, 4 ноября, №

245, с. 3. 2

См.: В. Садков. Поморская вотчина Московии // Правда Севера. 1993, 25 февраля; И. Моисеев, А.

Пиир. Да или нет Поморской республике? // Там же. 1993, 1 апреля. Чуть раньше, в 1989-1991 годах, в Западной Сибири как традиционном очаге областничества, наблюдалась его яркая вспышка, ввиду которой Б.Н. Ельцин даже подписал в Новосибирске постановление об образовании Сибирской республики, но по возвращении в Москву дал понять, что помнить о документе не стоит, – начинался “парад суверенитетов”, однако без Сибири; в 2000 году в Томске состоялась новая попытка возродить угасшее движение, и, вероятно, эта тенденция может снова и гораздо сильнее нарастать по сибирскому тракту от Омска, где очень болезненно воспринимается политическое преследование русских Семиречья (ныне Северный Казахстан, куда казахские власти перенесли столицу в связи с автономистскими настроениями в бывших российских землях), до Читы, где ввиду тихого и обильного китайского проникновения социальная обстановка оставляет желать лучшего; Дальний Восток уже давно и вовсе перестал считать себя третьей географической зоной Сибири и претендует на исключительное положение. Тем не менее областнические настроения на русском Севере несколько неожиданны и, вероятно, вызваны не только экономическим и культурным положением провинции: так, по теории Л.Н. Гумилева, “падение пассионарности в фазе надлома и даже в инерционной фазе в принципе всегда увеличивает стремление провинций к самостоятельности <…> Ведь признак пассионарности в ходе этногенеза как бы дрейфует по территории страны от центра к окраинам. В итоге к финальным фазам этногенеза пассионарность окраин этнического ареала всегда выше, чем пассионарность исторического центра <…> Таким образом, в центре власть оказывается в руках тех же провинциалов”. – Л.Н. Гумилев. Горе от иллюзий // Л.Н. Гумилев. Ритмы Евразии. Эпохи и цивилизации. М., 1993, с. 185. 3

ТОКМ, оп.14, № 7, л. 29.

4

См.: Г. Потанин. Областничество и диктатура пролетариата // Сибирская жизнь. 1917, 18 июля, №

153, с. 3. 5

Н. Чужак. Сибирский мотив в поэзии (от Бальдауфа до наших дней). Чита, 1922, с. 56, 60, 51.

6

М.К. Азадовский. Из литературы об областном искусстве // М.К. Азадовский. Сибирские страницы.

Иркутск, 1988, с. 274-276. 7

Сибирские огни. 1926, № 3, с. 220.

8

Там же, с. 224.

9

Г.Н. Потанин. <Речь 21 сентября 1915 года> // Литературное наследство Сибири. Т. 7.

Новосибирск, 1986, с. 257. 10

Сибирские огни. 1926, № 3, с. 225.

11

Н. К. Пиксанов. Областные культурные гнезда. Историко-краеведный семинар. М.-Л., 1928, с. 3-6,

20, 59. Любопытно, что и американский писатель С. Беллоу в тех же словах определил русскую литературу как “резервуар духовности”. - Александр Мулярчик. Книжная Америка // Литературная газета. 1989, 18 января, № 3, с. 15. 12

Там же, с. 32. Пафос, вероятно, объясним не только многолетними изысканиями Н.К. Пиксанова в

сфере провинциальной литературы, но отчасти и чувством методологического родства с Г.Н. Потаниным: как филологи оба состоялись в сравнительно-исторической школе Александра Н. Веселовского.

50

13

Сибирские огни. 1926, № 3, с. 225.

14

Н. К. Пиксанов. Областные культурные гнезда… с. 52, 14.

15

Там же, с. 17-18. “Слова Н.К. Пиксанова попадают на вполне благодатную почву”, – заключил

Н.П. Анциферов, однако по поводу московской и ленинградской “школ” заметил, что к этому положению “нужно отнестись с осторожностью” // Н.П. Анциферов. Теория и практика литературных экскурсий. Л., б.г., с. 94, 91. 16

Н. К. Пиксанов. Областные культурные гнезда… с. 4.

17

Там же, с. 34.

18

Там же.

19

“Чем гуще трава, тем легче ее косить”, – сказал перед разграблением Рима вандал Гейзерих.

Создается впечатление, что И.В. Сталин древнюю историю изучал очень внимательно: идеологическая кадровая политика заимствована из цинского Китая (III век до н. э.), ссылка народов с отрывом от привычного ландшафта – из Ассирии (ХIV-VII века до н. э.), система трудодней – из Аккада (XXIV-XXII века до н. э.), и т. д. т. п. частые частные совпадения; любопытно знать без экивоков на аналогии, какой консультант положил свои знания в основание “новой эры” от Рождества Христова. 20

М.М. Бахтин. Формы времени и хронотопа в романе. Очерки по исторической поэтике // М.М.

Бахтин. Литературно-критические статьи. М., 1986, с. 262. 21

Там же, с. 259-260.

22

Там же, с. 244.

23

Там же, с. 186.

24

Там же, с. 262.

25

Там же, с. 263.

26

См. там же, с. 261.

27

См.: В. Львов-Рогачевский. Великое ожидание (обзор современной русской литературы) //

Ежемесячный журнал. 1916, № 1, с. 155-179.

II. Конец ХХ века 1. Ситуация в культуре 1990-х годов: социологический срез

51

Наивно говорить, что государство, даже при самых радикальных изменениях социальной стратификации и политических пертурбациях, не способно изменить естественного хода вещей – рождения и смерти, календарного цикла, эстетического восприятия, для этого времени и этой культуры свойственного: так оно и есть. Прогресс прогрессом1, но подлинная культура со всеми инновациями консервативна по определению (“возделывание света”), ибо исходит из вечных истин – добра, правды и красоты, – более-менее различно трактуемых с каждым новым эоном2 и сохраняющих свою идеальную основу, а в переломные эпохи естественно, из чувства самосохранения обращается к собственной национальной почве. Народное творчество, как бы к реченному “безликому” гению ни относиться, являет собою генофонд культуры, и создание оптимальных условий для его выживания и процветания кажется несомненным, однако в последние годы его востребованность воспринимается лишь в рамках коммерциализации: промыслы стали зачастую производством поделок a la russe, устная словесность чахнет, – искусство и труд девальвируются, и, соответственно, традиционные центры оскудевают мастерами и перестают определять собою жизнь области. Народная культура становится реликтом. “Мир горожан рискует впасть в опасную ересь”, – писал М. Хайдеггер. – “Бросим же снисходительные заискивания и фальшивые игры в народность – и давайте научимся со всей серьезностью относиться к простой и тяжелой жизни” народа3. Сведение на нет исконного уклада влечет за собою изменение и психологической структуры социума, приучая человека жить одним днем и смотреть на культуру как на досуг, развлечение. Тогда как на Западе даже магазин и фабрика считаются культурными учреждениями4, –эстетически так бы и быть должно, – в России возобладал подход с ориентацией на шоубизнес (в одном из сел вдруг открыли курсы… манекенщиц). Масскульт подобного рода обладает огромным влияниям именно в силу постоянной смены моделей поведения, диктата моды, с ловкостью престидижитатора якобы являющей всё новые и новые творческие возможности. “О том, что культурная жизнь <…> не замирает, говорят многочисленные фестивали, выставки, конкурсы…”5 – таково мнение директора облметодцентра народного творчества в Оренбурге. Между тем эта практика, позволяющая под фейерверки активизировать бюджетные средства в нужном начальству направлении, давно получила название “фестивализации культуры” и насущным требованиям не отвечает. Праздник, позволяющий в соборном действе или карнавале считать всех заедино и таким образом выполняющий функции общественные, подменяется демонстрацией типа “я и другой”, слишком далекой от желаемого раскрепощения, – не говоря уж об аксиоматичном, что нормальное бытование фольклора несовместимо со сценическим исполнением6. Постоянные указания “осуществить разработку концепций фестивальной, региональной и национальной политики”7 могли бы вызвать последствия бедственные, если б ни были декларативны и если б власть была логична и все свои законы исполняла. Рутина, создающая видимость работы, никогда не приводит к чаемым результатам, и чиновник, поднаторевший в юридической казуистике и частой путанице постановлений, всегда по тактическим соображениям решает в пользу инструкции, спущенной из министерства, чем в пользу закона. Директор департамента культуры не может не заявлять: “Культура – отрасль, которая должна быть плановой”8, – ибо управление культурой и соответствующие показатели – его хлеб насущный, но, как и на эстраде, это имеет характер демонстрационный, зачастую имитационный и расходится с реальностью.

52

Не принимается в соображение специфика той или иной области культуры либо особенности той или иной области территориальной, и одни и те же столичные чиновники способны сегодня планировать культуру Костромы, а завтра – Горного Алтая9, тогда как социальный эффект может быть вызван лишь чуткостью к формам аутентичным именно для данного региона. Если тесная связь социально-экономического планирования с задачами культуры представляется несомненной, то над нею всё равно продолжает тяготеть остаточный принцип финансирования. Из установленного 2%-го расходования федеральных бюджетных средств на культуру в 1993-1996 годах ушло в эту сферу лишь, по официальным данным, от 0,35 до 0,93 %10, а реально колебалось в пределе 0,1-го, что подтверждается экспертными оценками, – причем на поддержку целевых программ направлено только около трети норматива, а выделенные деньги часто “используются не по назначению и доходят до организаций с большим опозданием и не полностью”11. На этом фоне предполагаемые 6 % из местного бюджета выглядят абсолютно неисполнимой фантазией, особенно при государственном рэкете, после коего провинциям относительно преуспевающим остается малая часть их дохода, не вполне достаточная для дальнейшего существования, и им, как и экономически неблагополучным, приходится выпрашивать дотации у Москвы: не удивительно, что “в ряде территорий уже на стадии формирования бюджета запланировано снижение доли расходов на культуру”12. Бывший министр культуры, прекрасно знавший, о чем говорит, однажды воскликнул: “Если провести в России серьезную ревизию номенклатурных и прочих кабинетов, то освободятся колоссальные суммы для финансирования науки, культуры и здравоохранения”13, – но государство отнюдь не сознаёт, что обирает само себя и, отвращаясь от своих корней, лишается будущего. Зато когда требуется экономия средств, о культуре вспоминают в первую очередь, поскольку без нее-де можно обойтись: десять лет спустя после того, как М.С. Горбачев отказался от дикой мысли поставить учреждения культуры на хозрасчет, эта идея опять выносится на повестку дня. Инициативам на местах ныне способствует меценатство – в частности, предоставление грантов от ряда российских и зарубежных объединений, но если наука и правозащитная деятельность тут могут хоть как-то надеяться на поддержку, искусство продолжает оставаться в бедных родственниках, а про помощь писателям и вовсе мало кто задумывался. Спонсорам же14 удобнее вкладывать деньги в театр, концерты15, конкурсы, фестивали, презентации и паче прочего в спорт, т. е. в то, что несет в себе рекламную выгоду; государство как главный банкир тоже предпочитает давать огромные деньги на развитие спорта, и это при его полной самоокупаемости16. Иногда банки для поднятия престижа создают собственные картинные галереи. Однако частный капитал не породил ни Мамонтова, ни Третьякова: наоборот, его теперешний диктат позволяет ему заниматься самодеятельностью вне какой-либо экономической и историко-культурной экспертизы – списывать памятники федерального значения в муниципальное ведомство и затем прибирать их к рукам для своих нужд или попросту сносить (в Орле, например, несмотря на мемориальную доску, снесли дом писательницы Марко Вовчок, в Томске то же повторилось с домом писателя-народника Н.И. Наумова, и мартиролог можно продолжить); многие здания клубов и библиотек пошли под офисы, магазины и рестораны, а парки – под рынки и платные автостоянки. Рязанские власти, да и не они одни, постановили приватизировать музейные объекты, вплоть до 17

кремля , еще до поразительного президентского указа № 2121 от 26 ноября 1994 года “О приватизации в Российской Федерации недвижимых памятников истории и культуры местного значения”, а ныне это

53

положение упрочилось. Если приватизация привела к ухудшению ситуации, то памятники, оставшиеся на госбалансе, тоже находятся в плачевном состоянии: в Тульской области, например, усадьба Достоевских почти загублена, а в знаменитой толстовской Ясной Поляне идет “самозахват территории заповедной зоны под индивидуальное коттеджное строительство”, для чего уничтожают “деревья яснополянских лесов: количество самовольных порубок в Яснополянском лесничестве за 1994 г. возросло втрое” (вероятно, в сравнении с 1993-м)18; не лучшим образом обстоят дела и в Псковской области – с пушкинским селом Михайловское, и в Ярославской – с некрасовской усадьбой Карабиха, и т. д., и т. д. Сами ж музеи, которые, по слову философа Н.Ф. Федорова, должны “действовать душеобразовательно”19, существовать как научные центры неспособны и ввиду нищеты ограничиваются спорадическими выставками и случайноскудным сбором материалов. Гораздо хуже обстановка с памятниками археологическими: за один 1995 год их пропало свыше трехсот20, а в целом масштабы варварства непредставимы и можно говорить о большой пятизначной цифре. Вряд ли при этом стоит изумляться наставлению начальника управления охраны памятников министерства культуры, предложившего при выработке региональных программ не держаться “за такое мнимое понятие, как общенародное достояние…”21 Оскудение духовной культуры, влекущее за собой деградацию личности, неминуемо и тяжело отражается на экологии. Еще четверть века назад В.И. Белов сказал во всеуслышанье, что в Вологде “страдают не только отдельные интерьеры, дома и кварталы. Исчезают ландшафты, имеющие художественную и историческую ценность”22, – ныне ж этот процесс повсеместен и неостановим. Как пока итоговую приведу обширную цитату из интервью с В.Г. Распутиным, который как настоящий писатель говорит лишь о наболевшем: “…министерства и ведомства хозяйничают кто во что горазд, безжалостно грабя сибирскую землю. Остановить их некому. Местные органы власти в сибирских областях и краях ведут себя по отношению к ним робко и искательно, довольствуясь объедками с богатого стола. Они уже и тому рады, что взамен озер и рек, богатейших черноземов и огромных площадей им пообещают то домостроительный комбинат <панели и шлакоблоки для жилых домов при 30-50о-ной зиме>, то троллейбус в городе, то Дворец культуры. <…> что было плохо –объявляется “хорошо”, что было уродством – рекомендуется в красоту, ложные ценности претендуют на место истинных, искусство открывает двери для дешевой развлекательности, пошлости, больше того – начинает издеваться над тем, что являлось для человека и народа святынями. <…> В Москве ли, в Иркутске ли, если требуется поставить дом для элиты, не считаются ни с охранными зонами, ни с исторической неприкосновенностью”23. Культурная катастрофа вполне сопоставима с экологической, и наиболее чутким индикатором здесь опять-таки является литература, а на социологическом уровне – книгоиздательская и библиотечная деятельность. Ради выхода из финансового кризиса издатели подчас вынуждены заменять коммерческой макулатурой литературу социально значимую, тем способствуя пропаганде масскульта, ориентированного на обывательское сознание и малые духовные потребности; вопрос, что такое хорошо и что такое плохо, в книгах подобного рода нередко стушеван в угоду читателю, предпочитающему думать, что он ничуть не хуже великого человека, показанного “в халате”, или супермена, проливающего море крови за нанесенную ему обиду, – соответственно и выпуск научных трудов сильно сократился, и писателю, работающему в традиционной реалистической манере, оказалось трудно довести сочинение до публикации, да и “способность населения покупать книги резко снизилась. <…> В результате, например, авторитетнейшее издательство “Художественная литература”, специализировавшееся на научных изданиях классики, в том

54

числе зарубежной, уменьшило выпуск своей продукции в 9 раз. <…> Интересно, что за это же время число наименований выпускаемых газет выросло в десятки раз24. Приоритеты в чтении сменились от книг к газетам. Книжный рынок заполняется изданиями для легкого чтения – в первую очередь детективного и приключенческого жанра, комиксами, эротикой и т. п. – одним словом, литературой, ориентированной прежде всего на самые низовые в образовательном отношении социальные слои. В 1992 году не вышло ни одного издания Чехова, тираж произведений Достоевского составил ничтожную для нашей страны цифру”25. В том же 1992-м в России издано книг по наименованиям вдвое меньше, чем в 1913-м26 (соотношение с приростом населения не учтено). Столь ходовой для культурной политики термин как “демократизация” прежде всего фиксирует уяснение классических произведений на так называемом мещанском уровне, и, что совершенно безответственно,

для

школьного

образования

практикуется

даже

издание

дайждестов,

широко

распространенных в США еще с 1920-х годов, – сжатого изложения с хрестоматийными выдержками, отчего учащиеся перестают чувствовать и понимать логику текста. Культурное приобретение становится не духовным, а утилитарно-сухой информационной сводкой ради необходимого минимума эрудированности. При возникновении более семи тысяч новых издательств, но полуразрушенной книготорговой системе, на прилавки Петербурга попадают лишь две книги из каждых десяти, издающихся в России, а в прочие губернские центры – в лучшем случае одна27, ибо “до 80-90 процентов издаваемых сегодня в стране книг не присутствуют на территории многих регионов даже в единственном экземпляре”28. В наихудшее положение попали научные и публичные библиотеки, куда книжные поступления сократились в 2-4 раза; многие из библиотек с малым фондом вынуждены закрыться, а восемнадцать тысяч профсоюзных книгохранилищ в 1990-1994 годах были планомерно ликвидированы правительством и из них уцелела, при других ведомствах, только малая часть29. Нет сомнений, что лучшее системное образование – в изучении национального наследия, поскольку изначально базируется на устойчивых элементах собственного менталитета; приобщение к духовному багажу позволяет человеку воспитать самого себя ненавязчиво и сыздетства, неотрывно от жизни приучает к синтетическому мышлению. Среди приоритетных направлений федеральной программы по сохранению и развитию культуры и искусства выделены: “…сохранение культурной преемственности как основы стабильного развития общества <…> поддержка классической художественной культуры, традиционно определявшей престиж России <…> содействие возрождению и развитию культуры российской провинции…”30 – и так бы тому и быть, но фразы остаются фразами. Давно назрела необходимость развития “инфраструктуры культуры в регионах страны, где уровень культурного обслуживания населения существенно отстает от среднероссийского…”31 – эти слова тоже абсолютно справедливы, однако на практике провинция охвачена лишь эстрадными турне и пассивным потреблением пошлых телепрограмм. Разговоры типа: “…без подъема культуры российской провинции <…> культурная политика обречена на неудачу”32, – зависают в воздухе без реального финансового и законодательного подкрепления, да и под “поддержкой культуры на низовом уровне” обыкновенно

подразумевается

не

помощь

саморазвивающимся

провинциальным

центрам,

а

вестернизированное проектирование, хотя понимание социальной ситуации вполне наличествует: “Так, несомненно, что одной из главных задач государства является способствование формированию самоидентичности нации, народа. Но оно-то и зарождается, крепнет в народной гуще, растет не в столицах,

55

а на почве, в глубинке”, а “вопросы бытования, развития культуры и искусства в провинциальных городках, в сельских поселках остаются преимущественно вне поля зрения федеральных органов управления и ученых. Такая “аберрация внимания” приводит к тому, что проблемы культурной жизни провинции (где живет большинство населения России!) из года в год не попадают в число приоритетных”, и влечет за собою “неуправляемое изменение культурных критериев”33, – судя по всему, как раз неподконтрольным положением провинциальной культуры и вызвана вышереченная озабоченность, к каким бы резолюциям по определению дефицита и приоритетов это ни приводило. Вообще ж, ограничение “по территориальным причинам напоминает расовую, национальную, социальную сегрегацию. <…> Оппозиция “столица – провинция” создает глубочайшие конфликты тем, что провинция по большей части была лишена юридических, культурных и языковых средств для поддержания нормального диалога с центром”34, и синдром провинциала продолжает осложняться. Общественная самодеятельность, для творческих личностей привычно спонтанная, есть еще и локус социальной энергетики с регуляцией отношений по той иль иной ценностной ориентации, что для верховной администрации даже выгодно как “откачка пара”: создание культурных ниш вполне устраивает обе стороны – и внутри, и снаружи. Хотя основной вопрос губернских властей со столицей – деление полномочий (побольше) и ответственности (поменьше), – уже в этом плане осознанная на местах необходимость культурного протекционизма играет на руку администрации областной, ибо та создает себе опору в лице духовно заинтересованных референтов, при которых социально-экономическая стабильность региона и межрегиональная солидарность должны пониматься как нормальное условие культурного и политического строительства. Москва со своей стороны выказала хорошее чувство ситуации: с 1995 года, перед президентскими выборами, стала формироваться квазипровинциальная пресса с явным навязыванием столичного жизненного образца – региональные приложения в популярных газетах “Московский комсомолец” и “Аргументы и факты”, а также финансируемые Кремлем новые областные ведомости, организованные на спецсеминаре где-нибудь в Ульяновске и редактируемые избранною фигурой: политическая польза очевидна – тем паче, что в губерниях столичные газеты читаются теперь гораздо реже, местные новости представляются актуальней, и даже уровень международных обозрений в провинциальной прессе подчас не уступает столичному, а информационный рынок центральное руководство упустить не может. Самое тяжкое, что можно было бы представить, – удар по последнему национальному прибежищу – языку, и тут очень велика вина стереотипов, навязываемых современной публицистикой. Русский язык пережил нашествие и немецкого, и французского, теперь подвергнут английскому, но никогда замусоренность родного говора не была столь очевидной и в низовых социальных слоях, и в речи последних президентов – вспомним канцеляризмы Л.И. Брежнева etc, элементарную безграмотность М.С. Горбачева, косноязычие Б.Н. Ельцина, сленг В.В. Путина. В.И. Белов дает картину языкового обнищания очень точную: “У Даля в словаре свыше двухсот тысяч слов, причем в его труд вошли далеко не все слова. В словарях Ушакова и Ожегова количество слов снизилось до 40 тысяч. А газетный язык дошел до 5 тысяч”35 (т. е. вдвое меньше, чем объем карманного словаря для иностранцев!). Разумеется, речь должна обогащаться, пуристические тенденции не спасли и германскую филологию; если в стране не существовало явления, то принимаемое слово должно прижиться, как быстро прижилось “киллер” вместо “наемного

56

убийцы”, но если говорят “прийти к консенсусу” вместо “согласиться” или употребляют английскую фразеологию взамен семантически и фонетически точных для нас определений, тогда, кроме сознательной или полусознательной переориентации, мы сталкиваемся и с тем, что человек, используя привносимые шаблоны, сводит на нет свой национально-генетический код, лишая себя ассоциативного ряда, который вызывается корнесловием и синтаксисом, и не обретая ничего, оттого что не способен проникнуться чуждой культурой на языковом уровне. Изменение областного социального микроклимата, ныне сопряженное с существованием в стрессогенном режиме, для провинции неестественном, влечет за собой и переоценку ценностей в молодом поколении, сколь бы ни убивались над ним семья и школа. При этом идет систематическое урезание министерством просвещения школьных – и университетских! – программ по русскому языку и литературе, неминуемо ведущее к тому, что в технократическом будущем человек рискует остаться без гуманитарных основ и навыков. Мания переименований школ и профтехучилищ – в лицеи, а институтов – в университеты и академии сродни попыткам переназваться и как бы ускользнуть от проблемы в новом образе36. Вообще же, старшее поколение, утеряв былые социально-психологические стереотипы, на духовном износе не в состоянии дать молодежи то, в чем само отнюдь не уверено, и юные таланты прекрасно уяснили, что, исходя из одних и тех же фактов, через единую точку (настоящее) можно провести (в грядущее) сколь угодно параллелей. Взаимонепонимание отцов и детей углубляется год от году. Ставка ультрасовременной прессы на молодежь безусловно оправдает себя многократными процентами, ибо радикальная смена культурной ориентации повлечет за собой соответствующее поколение внуков и миру лет через сорокпятьдесят угрожает кардинально измениться под знаком иного света37. После изобретения радио мир стал не тем, что прежде, а после внедрения Internet,а еще более не похожим на тот, что знали наши деды, но широкая информированность, вопреки известному изречению, не сделала человека свободней, а деление государств на ведущие и периферийные оказалось очень устойчивым. Выход из состояния политической провинциальности, по мнению венгерского культуролога И. Витани, может быть лишь при обретении подлинной независимости на экономическом рынке планеты и при непременном сохранении национально-культурной самобытности38, ведь менталитет нации неизменчив, нравственные устои тоже, и утрата своей культуры, т. е. национального своеобразия, лишает народ возможности достойно сосуществовать с полнокровными культурами других стран. Огромная российская информационная база расходуется преимущественно в качестве сырьевого ресурса, наравне с продажею на Запад умов, спортсменов и культурных деятелей, невостребованных в отечестве, что сказывае тся на науке и искусстве уже сейчас, а завтра, за отсутствием насущных для России “школ”, отзовется куда более ощутимо39. Наряду с этим богатейший историко-культурный капитал хранится втуне ввиду нехватки подчас элементарных технических средств, нужных для его обработки и систематизации, из-за чего по ряду направлений нет банка и предварительных источниковедческих данных и потому продолжает хождение неверифицируемая, а иногда и просто ложная информация, выдаваемая за чистую монету: в таких условиях понять – кто мы суть, откуда и куда идем, вряд ли доподлинно можно. Культура, не способная увидеть нечто за рамками потребительского кругозора, перестает быть культурой par exellence, особым модусом бытия, и не случайно даже западноевропейские государства всё более сопротивляются американской унификации и утилизации, отстаивая собственные социальные и

57

культурные формы, сложившиеся в веках и позволяющие народам быть самими собой40. Подражание сильному и богатому это и путь к утере личных моральных качеств (как известно, народ это личность с ей присущими характерологическими чертами, а государство – “юридическое лицо”, представляющее народ во внешней политике), ведь пресловутая мощь США слишком зависит от сиюминутного выкачивания природных ресурсов планеты – 40 % при 5,6 % от населения земного шара; 70 % отравляющих отходов приходятся тоже на долю Соединенных Штатов41! – и, уж конечно, не стоит затрат продажа собственного завтра ради насаждения шопов чужого рынка. Российский административный подход вряд ли свидетельствует о кровной заинтересованности в решении назревших проблем, но симптоматичен по отношению к той почве, которая придает государству образ гуманитарного самостояния. Как правило, чиновник опирается на выкладки референтов, руководствуется принципом ситуативного поведения и к итогу приходит не столько логичному, сколько ныне требуемому, и региональные вопросы исключением здесь не являются, – так, в справке о выполнении федеральной программы “Сохранение и развитие культуры и искусства” сказано: “Происходит локализация социально-культурного развития, которая создает ситуацию увеличивающейся социально-культурной дифференциации жителей разных частей страны и становится фактором ослабления российской государственности.<…> Необходимо формирование новых ценностей <…> В противном случае будет нарастать общественное недовольство, и будут постепенно усиливаться тенденции социально-культурной и государственной дезинтеграции”42. Регулирование культуры и даже менталитета, складывающихся веками, полагается как нечто само собой разумеющееся, несмотря на очевидную дикость мичуринсколысенковского подступа к гуманитарным наукам. Цивилизаторские поползновения на исправление российской культуры, якобы отстающей от западных “эталонов”, дают знать лишь о непонимании национальной природы своей (да и любой) культуры и о возможностях ее сопротивления инородным прививкам. Постулат известен: каждая культура исходит из собственных законов и выживает благодаря им, – однако беспрестанно слышится: “Главная проблема России – проблема ее социокультурной модернизации. Иначе ее называют проблемой культурного осовременивания населения. <…> Большинство народа находится в “подростковом” периоде своего становления и остро нуждается в помощи по своему самоопределению и социализации…”43 Занятно сравнить это высказывание хотя бы с мнением американского писателя С. Беллоу, определившего русскую почвенную традицию как “точку опоры для совестливого интеллигента”44. Будущее страны во многом зависит от активизации духовного наследия, коль скоро глобальную перспективу для народа устанавливает именно оно – не только источник социокультурного роста, но и оружие оборонное (сохраняющее нацию благодаря накопленному интеллектуальному потенциалу) и стратегическое (не позволяющее разрушить жизненный лад агрессивным инновациям). Писатель, рабствующий ситуации и не внимающий чаяниям своей земли, крайне рискует остаться ни с чем, тем паче – провинциальный, ибо талантливому выразителю местных (а исходно и общероссийских) нужд придают силу устои и поведенческие стереотипы, культура самовыражения и наука природопользования, онтологически значимые для его родины и долженствующие быть характерными для него самого. “Станет ли когда-нибудь наша страна цветущей, – писал А.И. Солженицын, – решительно зависит не от Москвы <…> а от провинции. Ключ к жизнеспособности страны и к живости ее культуры – в том, чтоб освободить провинции от давления столиц, и сами столицы <…> освободились бы от искусственного

58

переотягощения своим объемом и необозримостью своих функций, что лишает и их нормальной жизни. Да они и не сохранили и нравственных оснований подменять собой возрожденье страны <…> Вся провинция, все просторы Российского Союза <…> должны получить полную свободу хозяйствования и культурного дыхания. <…> всё окружное население могло бы получать полноценное культурное питание <…> Только так может соразмерно развиваться большая страна”45. Анализ последних лет доказывает, однако, что, как бы и где ни говорить об искусственности российского моноцентризма, бытие страны зависит от Москвы именно потому, что столица в силу своей природы неспособна отказаться от “централизованного безумия”46, а значит, неизвестно доколе будет длиться и нынешняя ситуация: тому свидетельство – недавнее пресечение

губернских

претензий

на

относительную

самостоятельность.

Механизм

российской

государственности остается безгарантийным. Напоминание истины, что “литература, как и искусство вообще, есть социальное явление”47, кажется излишним, но сегодня стал донельзя актуален тезис, что сознание определяется бытием (со всеми производными выражениями, как то: “среда заела” и т. п.), а когда вестернизация и централизация довлеют всему обществу – естественным становится и факт противостояния, хотя “русское провинциальное государственно-правовое сознание не имеет какой-либо общей философии, системы норм и ценностей, способных в современных условиях его синтезировать, кроме идеи патриотизма”48. “Патриотизм…– пишет В.Г. Распутин. – Вот слово, которое представляется мне всеобъемлющим <…> С него и надо бы начинать. За ним стоит всё: и совесть,и долг, и истина, и добро, и вера, и личность, и гражданин, и многое другое. <…> это не любовь к идее, а любовь к отчизне <…> страдание за все ее страдания и вера в ее очистительный исход. <…> Мировоззрение художника – это, прежде всего, Родина, ее правостояние и благостояние. <…> Кверху корнем только сажа в трубе растет”49. И писатель, и исследователь отечественного правосознания сходны в выводах, что национальные интенции направлены “на поиск государственно-правовых форм не “на стороне”, а в прошлом историческом опыте русского народа, его государственности. Это ее главное отличие от современного столичного государственно-правового сознания”50. Если социальные противоречия между почвой и властью более-менее очевидны и понятны, то закономерен и вопрос: есть ли провинциальному литератору на что опереться в своей тяготе с правящей элитой, которая его не слышит и не слушает, – опереться, в частности, и на “какую-либо общую философию”. 1

Прогресс может быть и отрицаем, – например, в литературе, где одно произведение, более-менее

выражающее свое время, не отменяет произведение другое, столь же характерное для своей эпохи, как “Божественная комедия” не отменяет “Одиссею”, а “Братья Карамазовы” не отменяют “Дон Кихота”; а термин “развитие” в данном случае навязывает неверное понимание: стихотворные изыски александрийцев, например, кажутся куда более умней и технически виртуозней, чем у А.Е. Крученых или А.А. Вознесенского. По словам О.Э. Мандельштама, там, где нет органичного восприятия своей эпохи и ощущения связи времен – “там в лучшем случае – “прогресс”, а не история, механическое движение часовой стрелки, а не священная связь и смена событий”. – Осип Мандельштам. Петр Чаадаев // Осип Мандельштам. Собр. соч. Т. 2. Н.-Й., 1966, с. 330.

59

2

Употребляю понятие в гностическом, наиболее точном значении – как состояние времени и

культуры (например, для Европы: античность, средневековье, ренессанс, новое время…). 3

Мартин Хайдеггер. Творческий ландшафт: почему мы остаемся в провинции? // Наш

современник. 1992, № 1, с. 178. 4

См.: Ориентиры культурной политики за рубежом (научно-аналитический обзор литературы за

1980-1991 гг.) // Ориентиры культурной политики. Информационный вып. № 2. М., 1993, с. 53. Неясно, связан ли рост расходов на культуру в западных странах и Японии как раз со включением торговли и промышленности в сферу культуры; там культурные (в привычном понимании) учреждения обыкновенно спонсируются меценатами или, в лучшем случае, как в Великобритании, действует государственный “принцип протянутой руки”, но интерес к своему духовному наследию неоспорим и финансируется оно достаточно. У нас же резкое сокращение числа клубов и библиотек в самом деле вынуждает видеть в магазине учреждение досуга. Вообще ж, культура российской торговли может быть удостоена отдельного разговора, и особенно – бесчувствие покупателя к рекламе типа “У нас суперцены!” или к повсеместной вывеске “Продукты питания”, которой впору висеть только на туалете, и т. п. 5

А. Рублев. Как жить народному творчеству? // Там же. Информационный вып. № 3. М., 1997, с.

6

“Фольклор сейчас заменяется фольклоризмом…” – А.Ф. Некрылова. Традиции русской культуры

47. в массовых народных праздниках // Традиционная народная культура (сборник информационноаналитических материалов). М., 1995, с. 64. “Посредственные стихотворцы, музыканты, хореографы смело эксплуатируют внешнюю, “балалаечную” форму народной культуры, низводя эту культуру до своего уровня”. – Василий Белов. Из народных глубин // Василий Белов. Раздумья на родине. Очерки и статьи. М., 1986, с. 185. 7

Ориентиры культурной политики. Информационный вып. № 6. М., 1993, с. 18. Любопытна

последовательность приоритетов “Федеральной программы сохранения и развития культуры и искусства”: сначала фестиваль, затем потребность столицы в регионах, а уж потом проблемы национальные. 8

Стенограмма федерального совета по культуре и искусству Российской Федерации // Там же.

Информационный вып. № 4. М., 1996, с. 42. 9

В 1992 году С.С. Аласинский, Е.Л. Иванова и С.В. Шишкин сочинили “Программу развития

сферы культуры Костромы и Костромской области”, а в следующем – “Программу сохранения и развития культуры народов республики Горный Алтай”, – см.: Там же. Информационный вып. № 3. М., 1994, с. 49, – хотя национальный “котел” Горного Алтая представляет столь сложную картину, что редкий этнограф отважился бы пусть на приблизительное предписание. 10

См.: Е.Ю. Сидоров. Выступление перед членами Федерального совета по культуре и искусству //

Там же. Информационный вып. № 4. М, 1996, с. 6. “Но это только плановые показатели. На практике дело обстоит еще хуже”, норматив “не выполняется уже на стадии формирования бюджета”, и, например, ассигнования на библиотеки снижены “почти наполовину” <…> сокращается экономическая поддержка культуры со стороны государства” // Б.Л. Рудник, Е.В. Куштанина. Экономические аспекты культурной политики // Там же. Информационный вып. № 2. М., 1995, с. 17, 26, 29, 44. 11

Там же. Информационный вып. № 4. М., 1996, с. 73, 86.

12

Б.Л. Рудник, Е.В. Куштанина. Экономические аспекты культурной политики… с. 29.

60

13

Е.Ю. Сидоров. Выступление перед членами Федерального совета по культуре и искусству…с.7.

14

“Меценат – лицо, финансирующее культурную деятельность от своего имени и за свой счет, не

ставя при этом целей получения прибыли или иной выгоды. <…> Спонсор – предприятие или лицо, участвующее в финансировании какого-либо мероприятия <…> Спонсорство осуществляется, как правило, в рекламных целях без участия в получаемых доходах” – О.В. Анчишкина. Культура и рынок: опыт толкового словаря // Там же. Информационный вып. № 3. М., 1995, с. 52, 54. 15

См.: Е.В. Куштанина,Б.Л. Рудник, О.В. Хлопина. Государственная поддержка меценатства в

культуре // Там же. Информационный вып. № 4. М., 1993, с. 4. 16

Спорт “никак не должен финансироваться государством…” // А.С. Солженицын. Как нам

обустроить Россию. Посильные соображения. М., 1990, с. 20. 17

См.: Ю.А. Гаврилов, А.Г. Шевченко. Деятельность музеев (статистико-аналитический обзор). М.,

1995, с. 80. 18

Там же, с. 86-87.

19

Н. Ф. Федоров. Музей, его смысл и назначение // Н.Ф. Федоров. Cоч. М., 1982, с. 604.

20

См.: Г.М. Ефимова, С.В. Гусев, Ю. Л. Мазуров. Культурное наследие регионов России и факторы

экологического риска: современные проблемы и управление // Наследие и государственная культурная политика. М., 1996, с. 36. По “Добрисской оценке” (1995) Европейского агентства по окружающей среде повальное уничтожение археологических памятников отнесено к числу основных эколого-культурных катастроф. 21

Ориентиры культурной политики. Информационный вып. № 1. М., 1993, с. 58.

22

Василий Белов. Судьба двухэтажной Вологды // Василий Белов. Раздумья на родине… с. 193.

23

Валентин Распутин. Если по совести // Если по совести. Сб. статей. М., 1988, с. 228, 233, 235.

24

Газетный бум жестко связан с политической и коммерческой борьбой за умы сограждан. Россия

уже переживала такой период в последней трети XIX века при бурном развитии капитализма и обострении социальных отношений. 25

Е.Ю. Сидоров. Книга в условиях рынка. Выступление на парижской встрече министров

культуры европейских стран (октябрь 1992 г.) // Ориентиры культурной политики. Информационный вып. № 1. М., 1993, с. 42-43. Согласно опросу букинистов, в 1990-е наибольшей популярностью среди классиков русской литературы пользуются именно Ф.М. Достоевский и А.П. Чехов. 26

См.: Книжное обозрение. 1993, № 21, с. 3.

27

См.: Е.И. Кузьмин. Формирование библиотечных фондов как часть государственной культурной

политики // Там же. Информационый вып. № 4. М., 1995, с. 11. 28

Г.А. Попов. О создании Российской Национальной системы “Books in print” (“Книги в наличии и

печати”) // Там же, с. 85. 29

См.: Ю.А. Гаврилов, А.Г. Шевченко. Состояние и тенденции развития некоторых объектов

культурного наследия // Наследие и государственная культурная политика. М., 1996, с. 57-59. 30 31

Ориентиры культурной политики. Информационный вып. № 4. М., 1996, с. 68. Концепция развития культуры и искусства Российской Федерации. М., <1996>, с. 12. Поскольку

“среднероссийский” уровень рассчитан с учетом Москвы и С.-Петербурга, то положение провинций можно оговорить с привлечением более колоритных синонимов.

61

32

Е.Ю. Сидоров. Вернуть достоинство культуре // Там же, с. 6.

33

Ю. Гафуров, И. Савина. Создание сети многопрофильных культурно-информационных центров

как способа осуществления государственной культурной политики на местном уровне // Там же. Информационный вып. № 6. М., 1996, с. 75-77. 34

В.А. Шкуратов. Провинциальная ментальность и провинция о ментальности // Провинциальная

ментальность в прошлом и настоящем. Тезисы докладов I конференции по исторической психологии российского сознания (4-7 июля 1994 г., Самара). Самара, 1994, с. 4. 35 36

Писатель и время. Сб. документальной прозы. <Т. 4.> М., 1989, с. 47. “Известно, что в кризисные периоды жизни общества происходит активизация неких

доминантных структур общественного сознания, весьма архаичных по происхождению и функциям. <…> радикальный процесс смены обществом своего статуса не столько совершается в действительности, сколько переживается в сознании, переводится в идеальный план. И катастрофический стиль сознания <…> сочетается с его идеализмом, т. е. проявляется типично дуальное мировоззрение, столь характерное для мифологической эпохи. <…> очередная неудача не может поколебать веру в самоё чудо, поскольку миф не может быть предметом рациональной критики. <…> Новая российская мифология играет роль социального демпфера, она помогает зачастую уменьшить чувство мнимой или подлинной ущербности”, – и далее, выступая на семинарии библиотеки конгресса США в Томске, А.М. Сагалаев назвал характерной на сегодня чертою русской духовности “полярность ментальных схем, их свободу от полутонов и переходов (одновременно ожидается и локальный “конец света”, и крепнет вера в великое будущее страны) <…> Культура со знаком “знаю” замещается культурой со знаком “верю””, ибо испытанные схемы “оказываются достаточно комфортными, комплиментарными, нечувствительными к противоречиям действительности”. – А.М. Сагалаев. Архаичное миропонимание и современный менталитет России (к постановке проблемы) // Вестник Томского гос. университета. Т. 268. 1999, с. 9-11. Автор приводит ряд интересных примеров осовременного архаичного мировосприятия, к которым можно отнести и желание перейти в иное качество путем простого переименования. 37

“… наша молодежь растет <…> в сторону неосмысленного варварского подражания чему-то,

заманчивому исчужа. <…> И нынешнее телевидение услужливо разносит те нечистые потоки по всей стране. (Возражения против всего этого считаются у нас дремучим консерватизмом.)” // А.И. Солженицын. Как нам обустроить Россию… с. 20. В.Г. Распутин: “Если говорить о “воспитании телевидением”, то нельзя не сказать, что оно уже отняло у России одно молодое поколение без всяких оговорок. И едва ли мы спасем следующее”. – Цит. по: Провинциальная ментальность в прошлом и настоящем… с. 126. Ср. мнение замминистра культуры: “…кинопрокат, благодаря своему монопольному господству в киноискусстве, способствует дебилизации общества” // Ориентиры культурной политики. Информационный вып. № 1. М., 1993, с. 47. 38

См.: Ориентиры культурной политики за рубежом (научно-аналитический обзор литературы за

1980-1991 гг.)… с. 63-64. 39

Ср. последствия высылки из России только сотни ученых и литераторов в 1922 году, - см. в

настоящей публикации: Приложение, прим. 7. 40

Например, министр культуры Франции Ж. Ланг в 1985 году заговорил о духовном кризисе в

Западной Европе и призвал к “крестовому походу против американской индустрии развлечений”, которая,

62

по его словам, есть “финансовый и интеллектуальный империализм, захватывающий ныне не территории, но сознание, образ мышления, образ жизни” // Западная Европа и культурная экспансия “американизма”. М., 1985, с. 49. 41

См.: Игорь Шафаревич. Две дороги – к одному обрыву // Позиция. Литературная полемика.

Вып. 2. М., 1990, с. 41. 42

Ориентиры культурной политики. Информационный вып. № 4. М., 1996, с. 82-83.

43

Там же. Информационный вып. № 1. М., 1993, с. 49. Автор – заведующий сектором культурной

политики НИИ культурологии Е.Н. Соколов; излагается его доклад “Проблемы программирования культуры в условиях перехода к буржуазно-демократическому обществу”, где “осовремененный” министерский референт с легкостью необыкновенной причисляет “большинство народа” к “подростковому” типу сознания. 44

Александр Мулярчик. Книжная Америка // Литературная газета. 1989, 18 января, № 3, с. 15.

45

А.С. Солженицын. Как нам обустроить Россию... с. 18-19. “Приобретение регионами прав может

явиться не актом развала, а какой-то формой спасения…” // А.С. Солженицын. Россия в обвале. М., 1998, с. 121. 46

И. А. Ильин. Я вглядываюсь в жизнь. Книга раздумий // И.А. Ильин. Собр. соч. Т. 3. М., 1994, с.

47

П.Н. Сакулин. Социологический метод в литературоведении. М., 1925, с. 33. “Мы, критики, –

97. сказал Г. Лансон, – делаем то же, что г. Журдэн: мы “говорим прозой”, т. е., сами того не ведая, занимаемся социологией”. – Цит. по: Шарль Лало. Введение в эстетику. М, 1915, с. 246. 48

И.А. Иванников. Специфика русского государственно-правового провинциального сознания //

Провинциальная ментальность в прошлом и настоящем… с. 62. 49

Валентин Распутин. Что в слове, что за словом? Иркутск, 1987, с. 158-159.

50

И.А. Иванников. Специфика русского государственно-правового провинциального сознания… с.

62.

2. Историко-философская проекция на рубеж тысячелетий

Почвеннические настроения в немалой степени оформляются не только благодаря традиционным мировоззренческим основам, но и следуя религиозно-философским мотивам, отвечающим национальному менталитету, хотя и более подверженным влиянию времени. Ныне определить действие столь мощного фактора весьма возможно, довольно лишь обратить внимание на путь единственной оригинальной русской философии – религиозной.

63

Если таковая состоялась, то существует ли посейчас, или когда и как этот процесс прекратился? Что содержит в себе пресловутая русская идея, о которой столько толковали К.Н. Леонтьев и Вл.С. Соловьев, Л.П. Карсавин и Н.А. Бердяев, да и другие? Трагический опыт русской философии уже обозрим из нашего далёка, явственней доброе зерно вечных истин, выношенных в небесполезном суемудрии и не без пророческих прозрений, и обережённая память позволяет поверить алгеброй законополагаемую гармонию. Отечественная мысль с ее насущной потребностью определиться во всемирной истории впервые остро осознала себя, пожалуй, только у П.Я. Чаадаева – во “враждебном слове отрицанья”, и как реакция на “Философические письма” (1828-1831: “самиздат” 1831, публикация 1836), отчасти на русофильские веяния и декабризма, и министерства народного просвещения, а также на польский мятеж 1830-1831 годов, возник ряд весьма прославянофильски сложившихся деятелей культуры – Ф.И. Тютчев, П.В. Киреевский, М.П. Погодин, Н.А.Полевой, А.С. Хомяков, С.П. Шевырев и другие (такие философские умы Германии, как Ф.К. Баадер и Ф.В.Й. Шеллинг внимательно следили за становлением русского философствования). Русские любомудры, прошедшие школу Канта и Шеллинга, задумались и о собственной – личной и национальной – значимости: то, что вызревало подспудно и связывалось обычно с литературным обновлением, теперь всё чаще облекалось в форму публицистической статьи иль требовало социально-философского обоснования, и вот П.Я. Чаадаев, идя вразрез с почти всеобщею верой в великое процветание России, провозгласил даже, что у России нет своего лица1, и это показалось ужасным: ведь и человек и культура являются на свет с тем, чтобы стать самими собой и достойно сохраниться, да и Россия не просто замес на невесть какой азиатчине, слепо принятой византийщине и дурно понятой европейщине. В 1830-е зародилось мощное культурфилософское движение, оставшееся в истории под шутливым прозвищем “славянофильство” – движение, давшее начало русской религиозной философии, т. е. тому направлению, что связано с православной мыслью и, соответственно, с ее онтогносеологическим и культурологическим обоснованиями. Не случайно в 1840-е, в пору полемики об истоках и путях развития славянской культуры народилась и интеллигенция – гуманитарно себя заявившая часть общества, положившая судьбу на то, чтоб государственная политика держалась общенародной пользы, и готовая ради этой цели поступиться своими сословными интересами – социальный слой, существующий только в странах Восточной Европы (термин intelligentia был применен в столь специфическом смысле в 1864 году, но, конечно, не будет ошибкой это понятие распространить на явление, к тому времени сложившееся). 64

Взяв за принцип периодизации личностно-религиозное мироощущение творческой интеллигенции, в разное время так или иначе меняющееся, можно выделить 1830-1850-е как период культурно-религиозный, поскольку именно тогда русская религиозная философия решила отношение религия – культура согласно с первичностью религии: отсюда взгляд на культуру как на проявление религиозного начала и вера в личность, восполняющую себя через определение в Боге и нации2. Невнятная для западного буржуа вина за удел народа позволяла западнику П.Я. Чаадаеву и славянофилу А.С. Хомякову говорить о необходимости культурного и нравственного воскресения. Для русской литературы, в отличие от западной, характерно жгучее чувство вины перед своими ближними и своей совестью, перед Богом и долгом (любопытно, что в русском языке XVIII – начала XIX веков вместо термина “причинность” употребляли “винословность”). Найдя альфу и омегу в православии, русская философия отвергла и притязания на национальную исключительность, каковые могут иметь лишь политическую направленность. Из концепции смены культурных периодов, выстроенной славянофилами, заключаем, что основа и выражение русской идеи есть жертвенно-мессианская судьба славянства – здесь содержится то, что позволило монархисту А.С. Хомякову сказать: “Мы будем, как всегда и были, демократами между прочих семей Европы…”3 – а Ф.М. Достоевскому прийти к самой формуле “русская идея”, вызвавшей во всем мире ожесточенные споры. Положительное русское учение должно было, по надежде его представителей, указать человечеству стезю прогрессивных преобразований в духе единства и любви. Верно уяснив свою причастность религиозным началам, отечественная мысль пришла и к откровениям, обусловившим ее уникальность. Когда И.В. Киреевский сказал, что “направление философии зависит, в первом начале своем, от того понятия, которое мы имеем о Пресвятой Троице”4, то в этом утверждении не было ни парадокса, ни обскурантизма, но лишь очень точное понимание, что ипостасные отношения Св. Троицы с достаточной очевидностью могут решить проблемы нашего мира – бытийные, познавательные, моральные, поскольку корень всякого вопроса – в отношении человека к Богу, строим ли жизнь по Христу или, как показал Ф.М. Достоевский, приходим к принципу вседозволенности, что постоянно доказывает и история. Влияние материализма на становление оригинальной русской философии, вероятно, следует оговаривать в рамках допускаемой возможности для каждого конкретного случая, но слишком во внимание не принимать, поскольку его претензии на самодостаточное существование неправомерны: отвергание трансцендентной основы 65

приводит самоё мышление к утрате последней инстанции, т. е. того, без чего философские вопросы как философские вовсе нерешаемы, к лишению адекватного метода познания и нравственного источника. Обеднение материализмом онтологических и гносеологических проблем и бытование за счет идеалистической контрабанды крайне умаляет его научное значение (однако, не прикладное). Инородные веяния и пересадки шеллингианства и гегельянства, дарвинизма или марксизма при всем их воздействии на формирование “русских мальчиков” скорее представляют социальную динамику, смену общественных потребностей, чем процесс национального самопознания. Русская религиозная философия же, по существу своему, обреталась в стороне от революционизирующих сил эпохи и пока ступила от А.С. Хомякова к Н.Я.Данилевскому, А.И. Герцена как властителя дум сменил Н.Г. Чернышевский и тургеневские нигилисты успели оборотиться в героев романа Н.С. Лескова “На ножах”. По смерти ведущих деятелей классического славянофильства и после манифеста 1861 года об освобождении крестьян настала новая фаза общественного развития, возникло почвенничество, а потом прочие славянофильские толки. Почвенничество 1860-х представляло собой род универсализма, эклектично пытавшегося примирить в себе воззрения славянофильские и западнические, с явной ориентацией на проблемы социально-психологические и потому гораздо более плодотворного для литературы, чем для философии (Ф.М. Достоевский, Ап.А. Григорьев). Синтетичность, присущая русскому мышлению, более органично проявляла себя в той сфере, которая спокон веку называлась просто словесностью и воплощалась не столько в отвлеченных построениях, сколько в живознании – в той области, где логическая схема уступает место образно-ассоциативному ряду, где ничего не доказывается, но воспринимается как прикровенно проводимая доминанта. Начало следующего периода можно было бы отметить 1870-ми, что и делают мои предшественники, поскольку конец XIX столетия прочно связан с именем Вл.С. Соловьева, чье воздействие на современных ему и последующих философов ни с чьим иным несравнимо5: с ним миросозерцание интеллигенции существенно преломилось из экзотерического – так сказать, дольнего, в эзотерическое, трансцендентное, эсхатологическое.

Действительно, можно было бы поставить веху на кончине П.Д.

Юркевича и кануне активной деятельности Вл.С. Соловьева, но при таком подходе остались бы не акцентированными предыдущие разработки А.М. Бухарева и Ф.М. Достоевского – христологические, очень близкие русской духовности: к сожалению, проблема теодицеи, решаемая ими на современном материале, и сотериология как оправдание человека оказались на рубеже веков и в дальнейшем почти не востребованными, - Вл. С. Соловьев привил к древу русской православной философии мощную гностикософиологическую ветвь, запросившую все соки, и собственным творчеством обозначил порог, за коим христологическое направление уже не получило должного приложения сил и убереглось едва ль не единственно благодаря влиянию Ф.М. Достоевского, чей удельный вес остался чрезвычайно высоким. Но какими б слабыми ни казались и философские концепции Л.Н. Толстого и Н.Ф. Федорова, и не только их, нельзя сводить лишь к Вл. С. Соловьеву столь потенциально богатую эпоху, в которой во многом синтезированы теории предшествующей поры и эссенционно содержались зачатки концепций, принесших славу философам “серебряного века”. Ставя крайнюю дату 1900 годом ( смерть Вл.С. Соловьева) и

66

придерживаясь характерологического принципа, отмечаю

период 1860-1890-х как идейно-проективный

6

(пользуясь фразой Н.Ф. Федорова) . Третий

период

–

философско-эсхатологический,

согласно

обостренному

революционной

катастрофой мировосприятию, хоть религиозному, хоть коммунистическому: лучшим примером нарастания трагической константы смотрятся сборники “Проблемы идеализма” (1902), “Вехи” (1909), “Из глубины” (1918). 1900-1910-е

– “серебряные” годы не только поэзии, которая, кстати, тоже не чуждалась

философической рефлексии ( В.И. Иванов, Андрей Белый и другие). Говоря о проявлениях русской философии начала ХХ века, довольно вспомнить хотя бы интуитивизм Н.О. Лосского, персонализм Н.А. Бердяева, экзистенциализм Л.И. Шестова, софиологию С.Н. Булгакова или П.А. Флоренского. Удивительно, сколько мыслителей унес 1920 год! Л.М. Лопатин, Б.А. Кистяковский, В.И. Несмелов, Е.Н. Трубецкой… - в 1920-е словно отказались перешагнуть, - интеллигенция восприняла бы это очень болезненно, не случись лихолетья гражданской бойни. Завершен отечественный этап 1922 годом, когда из страны было выслано около сотни известных умов7. Линию А.С. Хомякова – Вл.С. Соловьева8 активно продолжали эмигранты. На родине их собратья ушли в культурологические изыскания, привив себе марксизм, как оспу; в плане практической полезности правительство сохранило натурфилософов типа В.И. Вернадского, но и это не стало правилом, ибо многие отдали лагерную дань; физически уничтожены были П.А. Флоренский, М.А. Новоселов и не только они... Новый период стал итогово-аналитическим – и для каждого из философской плеяды “серебряного века”, и по царившему настроению. Опыт постижения пути русской творческой интеллигенции, – откуда пошла бысть, в чем ее суть и роль, - можно найти и в более ранних работах, однако после гражданской войны обострилось внимание к судьбе национального самосознания и появились капитальные труды Г.В. Флоровского (1937), Н.А. Бердяева (1946), В.В. Зеньковского (1948), Н.О. Лосского (1951), где особенности русского миросозерцания, его история и современное положение анализировались на высоком критическом уровне. Дальнейшие изыскания в этой сфере оказались незначительными. “Подлинный исторический синтез, - по слову Г.В. Флоровского, - не столько в истолковании прошлого, сколько в творческом исполнении будущего…”9 – но на Западе не состоялось ни одного крупного русского философа, да и трудно было б ему статься после стольких лет обысточенности, и тяжело было б статься ему в России при ее обесточенности. При утере необходимых миропредставлений, заматериализованности и тьме атеизма Россия как родина гениев иссякла. Итак, периоды русской религиозной философии: - 1831-1860 – культурно-религиозный; - 1861-1900 – идейно-проективный; - 1901-1922 – философско-эсхатологический; - с 1923-го по середину ХХ века – итогово-аналитический (уточнить крайнюю дату пока довольно сложно). Дальше – тишина. По крайней мере, четыре десятка лет, несмотря на несколько любопытных эмигрантских и самиздатских сочинений, не появилось ничего относительно существенного, что могло бы свидетельствовать о наступлении качественно нового этапа. Православный патронат, замкнувшийся в конфессиональных проблемах, редко отдавал что-либо миру (это более-менее присуще второй половине

67

XIX века) и с гораздо большим успехом поглощал ученых в своем лоне (для послереволюционной эпохи это едва ль не знаменательно), а ныне тяга к религиозному знанию зачастую принимает оккультные формы и тайну Божьего мира пытаются заменить самоизобретенными секретами. Интенционно близкие русской идее культурологи вроде М.М. Бахтина и С.С. Аверинцева так и не переступили грань очерченного себе круга. Последний период кажется немотствующим, и книга С.С. Хоружего “Диптих безмолвия”, посвященная исихастской традиции, опубликованная в 1991 году (и, насколько известно, незавершенная), выглядела б символической вехою, если б 1990-е стали кануном эпохи состоятельного духовного обновления. Цитатное время 1990-х в лучшем случае удостоверяет, что русской православной философии, в течение двух поколений утерявшей прямую преемственность, уготован период вторичного накопления (совпадение формулировки со “вторичным смесительным упрощением”, по К.Н. Леонтьеву, совершенно случайно, – прошу поверить, – но все-таки примечательно). На поверку получается, что отечественный религиозно-философский опыт не служит настоящей духовною базой, на которую способен свободно опереться современный писатель. Главная причина та, что литераторы не имеют здесь не только фундаментальной подготовки, но даже и хрестоматийной начитанности: азы, каковые должно было б знать хотя бы в рамках университетского спецкурса, добываются случайно и зачастую не по первоисточникам, а в популярном и подчас превратном изложении. В основном – и тут опять же болезнь времени, – писатель ориентируется на публицистические высказывания тех иль иных философов, в онтогносеологической направленности коих ему сложно разобраться. Ввиду мозаичной информации и, соответственно, эклектичности о глубоком понимании путей русской философии говорить не приходится, особенно если человек сталкивается не с магистральными разработками, а с каверзными упражнениями В.В. Розанова или парадоксальными апофегмами Л.И. Шестова, могущими и вовсе выбить почву из-под ног. Национальное самопознание в лице писателя имярек обычно сводится к выделению ряда мыслителей, что на слуху, – это П.Я. Чаадаев и славянофилы ранние и поздние10, Н.А. Бердяев, И.А. Ильин, люди во многом стиля афористичного, их суждения запоминаются благодаря остроумной броскости, и ныне, как правило, на их выкладках создается собственный комплекс идей, пускаемых в обиход: блок имен, при известной вариативности, стабилен и довольно хорошо выражает потребности той части общества, которая сопротивляется вестернизации и морально готова вернуться к духовным основам. Наращивание интеллектуального потенциала все-таки происходит, и кое-что стало даже общим местом, как бы утеряв автора: например, тезис о соборности в трактовке А.С. Хомякова, – тем не менее современная мысль продолжает находиться на культурологических “подъездных путях”, и характерно, что, отдавая подобающее уважение философам ХХ столетия, всё внимательнее обращаются непосредственно к опыту XIX-го, чаще всего апеллируя к славянофилам и Ф.М. Достоевскому, т. е. восходя к истокам русской идеи и пытаясь обрести некую суть, не извращенную позднейшими интерпретациями. Естественно, из философствующих предшественников немалый интерес вызывают писатели – те, кто свою учительную позицию воплотил в мире художественном и таким образом обрел более впечатляющее воздействие на души сограждан – прежде всего Н.В. Гоголь и Ф.М. Достоевский. Любопытно, что именно на исходе ХХ века и Н.В. Гоголь по справедливости оценен как публицист11; его программа общего дела, – жизнестроительства во Христе, когда каждый по христианскому долгу обязан вершить судьбу там, где она его застала и как сложилась, – для провинциального писателя особо значима.

68

Круговая порука совиновности и сострадания, возглашенная Ф.М. Достоевским как выход из личного и социального кризиса, – проблема и по сей день, и многократно обострилась колоссальная тема искушений Христа сатаною, в которых “предсказана вся дальнейшая история человеческая и <…> сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы…”12 – тема, не получившая подлинную разработку и сто двадцать лет спустя13. Легко увидеть, что с положениями обоих писателей тезис А.С. Хомякова о единении в любви согласуется органично, однако нет уверенности, что в литературе недалекого будущего отобразятся задачи, поставленные Н.В. Гоголем и Ф.М. Достоевским, доселе злободневные и не решаемые. Пессимизм, обуявший литературу и в публицистике паче примечательный, дает понять и важную вещь: нынешним держателям акций русской культуры трудно исходить из вечного триединства истины, добра и красоты, а идеалы иные сочинить невозможно. 1

“Движение нравственное, движение идеи” – вот, что хотел видеть и не видел П.Я. Чаадаев в

русской истории // П.Я. Чаадаев. Полн. собр. соч. и избранные письма. Т. 1. М., 1991, с. 402. 2

Если народная культура это вся совокупность жизнепроявлений, то религия лишь грань ее, некая

культурная система, - см. материалистическую трактовку: Философская энциклопедия. Т. 3. М, 1964, с. 118; т. 4, 1967, с. 489-491, - и схожие дефиниции в западном издании: Философский словарь. Stuttgart, 1957 (перевод: М., 1961, с. 312), - где мировоззрение составителя выверено по М. Хайдеггеру и М. Шелеру: неосознание религии как присутствия Духа живого, творящего культуру, позволяет воспринимать религию как социальный институт. Русская мысль этому противоречит. Была бы история такой же, если б Толедский поместный собор 400 года не ввел поправку в Символ веры и не внес тем самым раскол в ортодоксальнокафолическую Церковь? если бы Русь приняла католичество? крестись Золотая орда в православие? Но пути истории всё же относительно случайны, обратимся к философии: мог ли аристотелизм или экзистенциализм возникнуть в Индии или Китае? или в Скандинавии в любое время ее истории учение дао? Ответы предполагаются очевидными и отрицательными; буддийские миссионеры в Европе в III в. до Р. Х. канули без следа, а христианство на востоке овладело только Филиппинами (87% населения). 3

А.С.Хомяков. Соч. Т. 1. М., 1994, с. 99.

4

<Н.А. Елагин>. Материалы для биографии И.В. Киреевского // И.В. Киреевский. Полн. собр. соч.

Т. 1. М., 1860, с. 100. 5

“Первый период – до возникновения систем (XIX-ый век – до 70-ых годов)” // В.В.Зеньковский.

История русской философии. Т. 1, ч. 1. Л., 1991, с. 23. С.С. Хоружий выделяет “начальный, предфилософский этап”, основу которого составляет славянофильство (вероятно, по его мысли, сюда же надо отнести и почвенников с Н.Я.Данилевским), и “этап общерелигиозной философии”, который начинается с работ Вл. С. Соловьева. – С.С. Хоружий. Философский процесс в России как встреча философии и православия // Вопросы философии. 1991, № 5, с. 30-31. 6

См.: Н.В. Серебренников. О месте Достоевского в истории русской православной философии //

Достоевский и современность. Материалы Х Международных Старорусских чтений 1995 года. Старая Русса, 1996, с. 121-122; Н.В. Серебренников. Архимандрит и отделение критики: судьба Бухарева // Архимандрит Феодор (А.М. Бухарев): pro et contra. Личность и творчество архимандрита Феодора (Бухарева) в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология. СПб., 1997, с. 14-15, - а также: В.А.

69

Кошелев. У истоков русской религиозной философии // Культура и будущее России. Череповецкие чтения 1991-1992 гг. М., 1992, с. 59-60, - где автор буквально выказал согласие с моими взглядами. 7

С рамками этого периода С.С. Хоружий, кажется, может согласиться, - см.: С.С. Хоружий.

Философский процесс в России как встреча философии и православия // Вопросы философии. 1991, № 5, с. 31.

В.В. Зеньковский, – возможно, вследствие того, что в 1948 году проекция в прошлое была еще

недостаточно четкой, - очерчивает сроки более широко: “Второй период – возникновение систем (конец XIX-го века – первые два десятилетия ХХ-го века)”; впрочем, тут же он очень некорректно объявляет вторым периодом деятельность Вл.С. Соловьева, а третьим “ХХ-ый век (после 1917-го года)” // В.В.Зеньковский. История русской философии. Т. 1, ч. 1. Л., 1991, с. 23. Постановление ВЦИК от 10 августа 1922 года утвеждало, что срок высылки ограничен тремя годами, – см.: Известия. 1922, 18 августа, – но высылали навсегда, причем вскоре после ленинской директивы от 19 мая. Число высланных уточнить не удается. С.С. Хоружий приводит список в 79 имен, см.: С.С. Хоружий. Философский пароход // С.С. Хоружий. После перерыва. Пути русской философии. СПб., 1994, с. 200-202; доведя этот список до 92-х, привожу, дав курсивом отсутствующие у С.С. Хоружего имена: - экономисты, агрономы, кооператоры (33): Н.Н. Бакал, И.Е. Бронштейн, Б.Д. Бруцкус, А.А. Булатов, П.А. Велихов, С.М. Вислоух, В.Д. Головачев, А.Я. Гуткин, П.И. Евдокимов, В.В. Зворыкин, А.Ф. Изюмов, А.С. Каган, Н.К. Каргенс, В.М. Кудрявцев, Е.Д. Кускова, И.И. Лодыженский, И.И. Любимов, И.И. Матвеев, Б.Н. Одинцов, В.С. Озерковецкий, В.М. Осокин, А. Островский, А.В. Пешехонов, С.Н. Постников, С.Н. Прокопович, Л. М. Пумпянский, Ф.Л. Пясецкий, Н.П. Ромодановский, Ю.Н. Садыкова., С.Е. Трубецкой, А.И. Угримов, К.Е. Храневич, М.Д. Шишкин; - философы, социологи, правоведы (16): Н.А. Бердяев, А.А. Боголепов, С.Н. Булгаков, Ф.И. Дан, И.А. Ильин, Л.П. Карсавин, И.И. Лапшин, Н.О. Лосский, П.А. Михайлов, А.С. Мумокин, П.А. Сорокин, Ф.А. Степун, Н.С. Трубецкой, М.С. Фельд, С.Л. Франк, А.З. Штейнберг; - профессора естественных и технических наук (13): Б.П. Бабкин, Е.Л. Зубашев, Н.П. Кастерин, Н.П. Козлов, И.В. Малолетенков, М.М. Новиков, С.И. Полнер, Г.А. Секачев, Д.Ф. Селиванов, С.Л. Соболь, В.В. Стратонов, И.М. Юштим, В. И. Ясинский; - журналисты и литераторы (11): Ю.И. Айхенвальд, В.Ф. Булгаков, Н.М. Волковыский, А.С. Изгоев, В.Я Ирецкий, Д.А. Лутохин, И.М. Матусевич, М.А. Осоргин, А.Б. Петрищев, В.А. Розенберг, Б.О. Харитон; - историки (8): Ф.Г. Александров, А.А. Кизеветтер, С.П. Мельгунов, П.П. Муратов, В.А. Мякотин, Н.А. Рожков, Е.П. Трофимов, А.Ф. Флоровский; - религиозные деятели (6): В.В. Абрикосов, А.Д. Арбузов, Д.В. Кузьмин-Караваев, В.Ф. Марцинковский, А.А. Овчинников, И.А. Цветков; - медики (5): Г.Л. Добровольский, А.Ф. Дуван-Хаджи, Д.Д. Крылов, А.П.Самарин, Г.Я. Трошин. 8

Выводя некую линию А.С. Хомяков – Вл. С. Соловьев – Н.А. Бердяев (или Л.П. Карсавин, или

Н.О. Лосский), я намеренно опрощаю проблему, что, при данной тезисности, вполне естественно. Может быть и иной вектор. Можно было бы сказать и о весьма явственной линии А.С.Хомяков – Н.П. ГиляровПлатонов – М.А. Новоселов, но тогда пришлось бы говорить о школе. 9

Прот. Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937, с. 520.

70

10

“Позднее славянофильство” – термин очень некорректный и позволяет сводить воедино

почвенничество, византинизм, панславизм, государственников, духовноакадемическую профессуру, Вл.С. Соловьева 1870-х, православных философов “серебряного века”, евразийцев, - недоразумения начинаются уже на вербальном уровне. Под “поздним славянофильством” я подразумеваю деятельность И.С. Аксакова, Ю.Ф. Самарина и Н.П. Гилярова-Платонова, почвенников, Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева, В.И. Ламанского (несмотря на различия во взглядах), а в целом - культурно-историческую парадигму в традициях классического славянофильства и в рамках 1860-1890-х. ХХ век внес свои коррективы. 11

Книга архимандрита Феодора (А.М. Бухарева) “Три письма к Н.В. Гоголю, писанные в 1848

году”, лучшее сочинение о “Выбранных местах из переписки с друзьями”, опубликована в 1860-м, но введена в научный оборот только в 1990-е. 12

Ф.М. Достоевский. Полн. собр. соч. Т. 14. Л., 1976, с. 230. “… поэт ХХ века может больше всего

почерпнуть у Достоевского. Его реализм был прежде всего расшифровкой знамений, начиная с мельчайшей подробности повседневной жизни”. – Чеслав Милош. “Объять весь век…” // Литературная газета. 1989, 1 марта, № 9, с. 15. 13

Ср.: “Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию” // Освальд Шпенглер.

Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т. 2. Всемирно-исторические перспективы. М., 1998, с. 201.

3. Почвенническая тенденция в современной литературе

Интерес к провинциальной литературе возобновился полвека спустя, когда А.А. Горелов объявил, что областной фактор есть “важнейший продуктивный элемент в строительстве

национальной

культуры”

и

“предрасположенность

к

вовлечению

областного материала и языка в общелитературный процесс – плодотворная форма передачи конкретного в общенациональном”1. Тезисы А.А. Горелова подхватил П.В. Куприяновский, сказавший, что “областной фактор не только форма передачи конкретного в общенациональном, но и общенационального через конкретное <…> тем богаче и разнообразнее предстает сама национальная литература, тем более расширяется ее познавательная функция”, – и напомнивший, что “провинциальная жизнь являлась не только неиссякаемым источником изображения русской действительности <…> но и многих идей, имевших национальное значение”2.

71

П.В. Куприяновский дал частные пропедевтические установки: “1. Изучение жизни и творчества местного писателя. 2. Изучение писателя-классика <…> в плане регионально-краеведческого начала. <…> 3. Исследование литературной жизни в области <…> 4. Наша область <…> в художественной литературе. <…> 5. История развития литературы в крае”3, – т. е. выделил направления, по которым работа обычно и ведется, но положение о провинциальных идеях “национального значения” оставил втуне, хотя именно это представляет интерес наибольший. Критика, в России обычно старавшаяся забегать впереди литературного процесса, в данном случае слишком опоздала: в 1960-е годы сложилось мощное почвенническое и по сути провинциальное направление, которое однобоко назвали “деревенской прозой” и к коему официозное литературоведение относилось неблагосклонно, подозревая его представителей в покушении на коммунистические идеалы4. Соболезнующих уходящему народному ладу и тянущих куда-то вспять от декларируемого светлого будущего оценить по достоинству было и впрямь непросто, – уже в конце 1980-х критика Л.А. Аннинского, казалось бы, близкого почвенникам по духу, писатель С.И. Чупринин упрекал в игнорировании тех, кто дал читателям осознать драму российской провинции: “Почему обойдены те русские писатели, для которых мистика рода, корней и истоков как раз в высшей степени характерна? Где Астафьев? Где Белов? Где Крупин, Распутин, Можаев? Без них русская литературная ситуация непредставима…”5 “Уверен, – пишет В.Г. Распутин, – что “деревенская проза” <…> в такой литературе, как российская с ее традиционной человечностью, болью и совестливостью <…> была предопределена <…> То, что вековой уклад деревни оказался полностью нарушенным и вместе с ним оказался нарушенным и

ее моральный климат <…> не могло, разумеется, не отразиться в

литературе, которая всегда очень верно улавливает подобные изменения. <…> Писатели этого направления решали <…> общечеловеческие проблемы, важные как для города, так и для деревни <…> “деревенская” литература оказалась способной точно находить нервные окончания на том огромном теле, которое мы называем “народ””6. Почвенники прекрасно осознали, что если для государства человек является только средством, то доверие человека к государству становится слишком проблематичным. Утрата социальных иллюзий привела к иному взгляду на предназначение личности и на общественное служение, всё большее значение стал получать genius loci, и место человека на земле ощущалось почвенниками как абсолютно достаточное для полноценного бытия и самовыражения7. Это ничуть не имело соответствий с “секретарской” литературой, когда какой-либо осевший в столице литератор, “герой социалистического труда”, вылетал за 72

сюжетом в глубинку на неделю, – настоящий писатель стремился навсегда поселиться на родине, в Иркутске или Красноярске, ради постоянной духовной подпитки и прочного контакта со своим читателем8. “Генетика земли – вещь столь же изначальная и определенная, как и генетика крови”, – сказал В.Г. Распутин9. В “московских” и “ленинградских” повестях, у Ю.В. Трифонова или А.Г. Битова, бунт против навязываемых норм нередок, но попытка их преодоления, как правило, завершается приятием конформизма при полном разладе нравственного чувства с требуемым поведением. Столичные персонажи не в силах вырваться за пределы отмеренного круга, а провинциальные подчас этого и не хотят, поскольку их круг есть круг жизни, им заповеданной предками и временным циклом; выход за означенную черту приводит к несогласию с самим собой или самообману, как зачастую у персонажей В.М. Шукшина, или даже к трагедии, как в “Привычном деле” В.И. Белова. В обоих случаях – “столичном” и “провинциальном” – фабула может обладать равно дидактичным характером, и упреки в явной назидательности, коей якобы страдает провинциальная литература, не менее относимы и в адрес литературы столичной, поскольку там и тут вопросы ставятся пороговые, связанные со сверхсоциальными законами существования, постичь которые в индустриальном обществе оказывается далеко не просто. Поиск своей духовной целостности и органичности со-бытия с прочими определился у писателей-почвенников в едином исходе – в том, что реализуемость личности и осуществляемость жизненных проектов напрямую зависят от душевной и духовной созвучности внешнему миру, а для национального миросознания это означало безоговорочное принятие традиционных социальных ценностей, позволяющих человеку преодолеть собственную несостоятельность, каковой возможности мятущийся персонаж столичной литературы, как правило, лишен. Народная среда давала человеку стать личностью, лишь если он выражал собою часть общего дела, но этика долженствования, которую провинциальный герой принимал, его не унижала, ибо он ощущал себя в корневой, народной среде как часть некоей соборной силы, – в мегаполисе подобное просто непредставимо. Ныне идеологический андеграунд столицы пластично перешел в андеграунд эстетический. Несоблюдение норм общежития влекло ко слому любых традиций, и дискретно воспринимаемое время писатель воплощал сообразно привитым себе условностям.

“Новизна и необычность в таких случаях

становится самоцелью”, – считает В.И. Белов. – “Народность и естественность при этом провозглашаются рудиментарными и чуть ли не отрицательными понятиями”10. Социальный абсурд вынуждал пользоваться поэтикой гротеска, играть на контрастах, диссонансах, и текст в нарушение смысловой иерархии понимался уже как самодостаточный механизм порождения смысла; эстетизировалось неэстетическое, и – как следствие – попрание этических норм перестало читателя удивлять. Пропала и проблема адресата, хотя “говорить ради себя художнику не пристало…”11 Это крайности, но крайности характерной тенденции: довольно пролистать номера “Нового литературного обозрения”, чтоб убедиться. Последним модным поветрием стал “постмодернизм”, причем филологи не способны толком определить, что сущностное сей термин в себе содержит, и выделяют ряд признаков: абсолютный скепсис и дегуманизация культуры,

73

хаотизм как стилевое начало и принцип максимальной энтропии, – о высокой мере моральной ответственности за произнесенное слово и об идеалах тут говорить уж не приходится.

Суть, хронику и пространство национальной трагедии выдалось осваивать, в основном, литературе почвеннической, в последней трети ХХ века вполне уяснившей свое особое значение. Но, несмотря на соответствие тезису М.М.Бахтина об “основном принципе областничества в литературе – неразрывной вековой связи процесса жизни поколений с ограниченной локальностью”, областничество оказалось чуждо новой провинциальной словесности и писатели различной социальной ориентации, вроде А.С. Иванова или Ф.А. Абрамова, пытались создать крестьянскую эпопею, ничуть не помышляя об идеологии регионализма и даже вряд ли зная об ее существовании, – во всяком случае, прозаики, поставившие своим пределом моральный кодекс строителя коммунизма, в ней не нуждались, а “деревенщики”, обращаясь ко времени разрушения народного уклада, к ней не стремились, и если б мог появиться убежденный областник, то в советский период высказаться во всеуслышание о стержневых проблемах провинции было совершенно невозможно. Произведения, написанные о малой родине, ее насущным задачам посвященные и выводящие на мысли о стране в целом, вполне согласуются с требованиями областнической концепции целокупно сочетать всеобщее с частным, но этого для нее недостаточно, поскольку исконные права региона если и затрагивались, то очень прикровенно. Наиболее близкой тут можно считать повесть В.Г. Распутина “Прощание с Матёрой”12, и опять же В.Г. Распутин в повести “Пожар” паче прочих явил присущее областничеству

вторжение

публицистики

в

ткань

художественного

сочинения.

Публицистический пафос, оправданный кровной заинтересованностью в решении социальных и этических вопросов, несомненно смотрится в ущерб изящной словесности, однако при разговоре о порче человеческих отношений он становится знаковым аналогом боли, взывающим к радикальному лечению, да и стилистические “возмущения” авторов часто сопровождаются лирическими этюдами, столь же субъективными и всё-таки уже не позволяющими ощущать язык рассказа или романа как язык газетной передовицы. Провинциальная литература отнюдь не ограничилась бытописью и использованием элементов журналистики в художественной прозе, ибо устойчивые образы национального образа мира вызывали и сравнительно адекватную систему воззрений13. Многоуровневый текст характерен для почвенников ничуть не меньше, чем для модернистов: В.М. Шукшин в сценарии “Калина красная” ввел проекцию и на славянское язычество, и на христианскую культуру14, и на предшествующую литературу от М.В. Ломоносова до Н.А.

74

Некрасова, а В.Г. Распутин в “Прощании с Матёрой” актуализировал русскую мифологию в ряде символов – от собственно фабульных (например, когда теряют матерей в тумане) до совершенно архаичных. Прочным интересом к семье и роду обусловливались не только почти профессиональный исторический кругозор и местные симпатии; лад крестьянского бытия побуждал внимательно изучить и семантику дома, и строй традиционных понятий о красоте и добре. Около тридцати лет назад С.П. Залыгин заметил, что “по прошествии некоторого времени мы, очень возможно, будем воспринимать “деревенщиков” как писателей самого “переднего края” <…> разве нравственный аспект творчества этих писателей устарел? Мне сдается, что самые нравственные книги они-то и написали”, – а далее сопоставил два авангардных

лагеря

современной

литературы,

“которые

мы

иногда

называем

“традиционным” и “модернистским”. <…> Взять хотя бы русскую классическую литературу – она традиционна, поскольку

исповедовала библейские принципы

нравственности <верней бы сказать: евангельские. – Н.С.…> но она же и очень молода – гораздо моложе предшествующих ей модернизмов, возникавших до нее и до нее же канувших в Лету…”15 (можно вспомнить и ряд модернизмов последующих), – и так почвенники конца ХХ столетия должны быть по гамбургскому счету оценены весьма высоко, поскольку честь классической русской литературы поддержали именно они. В областничестве рубежа XIX-XX веков идеология в силу известных мотивов претендовала на первенство, в современном почвенничестве она изначально предполагает и эстетически точное выражение, и, вероятно, тут одна из немаловажных причин, отчего областничество при “деревенской прозе” выразило себя на удивление косвенно: пусть в социокультурном контексте 1960-1980-х годов у областничества не было возможностей себя проявить, но и провинциальная литература стала качественно иной. Тем

не

менее

настроения

культуртрегеров

мегаполиса

в

отношении

к

провинциалам сохраняются безукоризненно твердыми: “Провинция вечна и неистребима, но как самостоятельное и достойное самого пристального внимания явления она существует лишь постольку, поскольку существует столица, которая <…> всегда задает тон, являясь инициатором всех перемен, всех глубинных процессов, которые <…> никогда не зачинались в медвежьих углах”16, – из чего можно заключить, что столица есть гарант какого б то ни было существования провинции – экономического, социального, культурного. Выживаемость традиционной литературы объясняется существованием провинциального лобби в Москве и цепной реакцией с мест: “Ничего внятного и связного, кроме поисков консервативной “национальной идеи” или разнообразных эквивалентов “ее 75

культурного субстрата”, отечественные идеологи предложить не могут. <…> сохранение целого (включая и символические ресурсы) возможно лишь путем систематической “провинциализации” политической и культурной жизни – подтягивания в центр провинциалов по своему типу сознания и действия, воспроизводящих стадиально более ранние

культурные

образцы

и

тем

самым

ограничивающих

смысловое

поле,

контролирующих ресурсы других групп, в том числе и путем апелляции к низовым группам, наиболее депримированным в культурном или социальном плане. Это не выработка новых механизмов интеграции и адаптации символического, культурного и идеологического разнообразия, а, напротив, ограничение и поражение центральных символических структур, ответственных за инновацию и ценностную универсализацию”17, – реально же за потоком подобного набора “умных” слов кроется обыкновенное раздражение, не меньшее, нежели в журнале “Молодая гвардия”, на другом полюсе отечественной публицистики; неясно, как авторитетными либо “депримированными” голосами

корпорация

может

ограничить

“смысловое

поле”

и

контролировать

“символические” или иные “ресурсы других групп”, по духу ей противоположных, и даже устроить “поражение центральных символических структур, ответственных” аж за “ценностную универсализацию”, – это действительно страшно, но только как чепуха. Надо иметь крайне предвзятый взгляд, дабы полагать, что почвенническая литература есть в лучшем случае только материал, отчасти подпитывающий некую магистральную литературу, но испокон веков каждый новый модернизм в адрес модернизма предшествующего шлет упрек в фазисном отставаньи и все они сходятся во мнении в безнадежном консерватизме классического направления, в котором ценны только отступления от него. Приходится согласиться, что столичные жители, “являясь в значительной части маргиналами в культурно-этническом плане <…> наиболее нетерпимы к любым формам проявления “провинциализма”, в котором они, как правило, видят только то, что не соответствует достаточно стандартному имиджу”18, а провинция “противостоит любым тонким “нюансам” развития культурной матрицы, оставляя лишь те элементы, которые коррелируют с глубокими традициями. <…> Таким образом, именно периферия

оказывается

наиболее

очевидным

“вместилищем”

национального

общекультурного “кода”, который в столицах заслоняется авангардом, нередко оказывающимся однодневным”19. Исследованию перспектив русской региональной литературы, казалось бы, могло способствовать обращение к рассказу как жанру доминирующему20 и активно откликающемуся на социальные и стилевые перемены, однако нынешние журналистские 76

распри не позволили провести контент-анализ на объективном уровне: редакции предпочитают публиковать произведения, вполне отвечающие программе журнала, а те или иные альянсы проводят литературные конкурсы по очевидным пристрастиям; всё зависит от финансовых затрат и зачастую от возраста главного редактора, поэтому интересы

молодых

литераторов

оказалось

трудно

определить.

Прикидки,

не

претендующие на научность, свидетельствуют, однако, что много свыше половины проб ориентированы на реалистические образцы ХХ века – особенно на прозу “городскую”; романтические, фантастические и написанные о западной жизни сочинения встречаются, пожалуй, не чаще, чем лет десять назад, но, судя по сильной американизации среди подростков, литературная картина начала XXI столетия может преобразиться – не слишком, поскольку ни школа потока сознания, ни поэзия западного авангардизма на русскую

литературу,

за

исключением

органично

привившихся

приемов,

не

воздействовали (“модернистские” пассажи можно отыскать у И.А. Гончарова и Ф.М. Достоевского, у В.А. Жуковского и А.С. Пушкина, а при большом желании у Симеона Полоцкого и протопопа Аввакума), что ж до аутсайдерского стиля Велимира Хлебникова и А.П. Платонова, то это для русской классики суть колоссальные приобретения. “Литература жива и живуча до тех пор, – писал В.Ф. Ходасевич, – пока в ней совершаются

известные

процессы,

отчасти

подобные

обмену

веществ

или

кровообращению. Периодическая смена форм и идей в ней служит не только признаком, но и необходимым условием для сохранения жизни. <…> Дух литературы есть дух вечного взрыва и вечного обновления. В этих условиях сохранение литературной традиции есть не что иное, как наблюдение за тем, чтобы самые взрывы происходили ритмически правильно, целесообразно <…> литературный консерватизм не имет ничего общего с литературной реакцией. <…> Литературный консерватор есть вечный поджигатель: хранитель огня, а не его угаситель”21. Относительно ж инноваций справедливо сказано, что “наличие противостоящей культурной традиции является формирующим моментом в самоопределении”22. Со всем этим совершенно согласен и самый крупный современный русский почвенник: “Да, искусство не может быть только традиционным, стоять на старых позициях и пользоваться старыми формами. Но когда традиция уважается, то и новое искусство будет считаться с нею…”23 Литература не может существовать и без национальных корней, и без переклички эпох и культур, а диалог направлений не должен быть диалогом глухих. Зримый для нас финал всё-таки остается открытым, как в драмах АВ. Вампилова.

77

1

Цит. по аннотированному выступлению А.А. Горелова “Региональное начало в русской

литературе”: П.С. Выходцев. Бажовская юбилейная конференция // Русская литература. 1979, № 4, с. 227. 2

П.В. Куприяновский. Проблемы регионального изучения литературы // Там же. 1984, № 1, с. 180,

177. 3

Там же, с. 181.

4

Надо отдать должное чуткости флагманов советской литературной критики, ибо коммуна и

русская община схожи только внешне: коммуна – ассоциация с арифметическим учетом голосов и трудовых затрат, а община в идеале – мир (т. е. “мiр”) с единогласием и братской помощью. В 1990-е годы некоторые писатели-почвенники из менее эрудированных обратились к коммунизму с надеждой обрести конструктивное понимание происходящего – с надеждой очевидно бесперспективной. 5

Лев Аннинский. Локти и крылья. Литература 80-х: надежды, реальность, парадоксы. М., 1989, с. 4.

Ср.: “…тот гражданин, кто исполнение этих обязанностей соотносит с родовым путем человека и его назначением на земле” // Валентин Распутин. Что в слове, что за словом? Иркутск, 1987, с. 158. 6

Валентин Распутин. Вопросы, вопросы… // Валентин Распутин. Что в слове, что за словом?.. с.

7

Ф.У. Морган отметил, что для областнического произведения “наиболее существенным качеством

164. является погруженность в тот или иной регион: именно погруженность , а не интерес”. – F.W. Morgan. Three aspects of regional conciousness // The sociological review. 1939, vol. 31, № 1, p. 84, – причем региональный роман выделялся Ф.У. Морганом как одна из основных репрезентаций областного сознания – наряду с местным политическим движением. 8

Вспоминая возвращение в Красноярск, В.П. Астафьев вспомнил и совет критика Б.Н.

Назаровского, данный ему в Перми , – не тратить усилий, пытаясь писать про Урал: “У тебя все уральцы, которых ты тут изображаешь, всё равно думают и говорят по-сибирски” // Вестник Томского гос. университета. Т. 266. 1998, с. 117. 9

Валентин Распутин. Сибирь без романтики // Валентин Распутин. Что в слове, что за словом?.. с.

53. 10

Василий Белов. Раздумья на родине. Очерки и статьи. М., 1986, с. 188.

11

Валентин Распутин. Что в слове, что за словом?.. с. 153.

12

Впрочем, В.Г. Распутин даже противопоставил некие “общечеловеческие” проблемы и “какие-то

узкие, областнические…” (там же, с. 164), что говорит об его непонимании либо природы областничества, либо терминологии; здесь точнее было бы слово “областные”. Другие писатели на эту тему не высказывались. Кстати, по поводу “господства западноевропейских норм поведения и психологии” Л.Н.Гумилев и В.Ю. Ермолаев пишут: “…легче ли станет оттого, что эта суперэтническая система ценностей неправомерно наречена “общечеловеческой”? С такой же степенью обоснованности могла бы фигурировать в качестве общечеловеческой православно-христианская, исламская или конфуцианская система взглядов и оценок”. – Л.Н. Гумилев, В.Ю. Ермолаев. Горе от иллюзий // Л.Н. Гумилев. Ритмы Евразии. Эпохи и цивилизации. М., 1993, с. 183.

78

13

Это ничуть не умаляет инокультурного влияния. Так, В.П. Астафьев завяил, что мифотворчество

Г.Г. Маркеса подспудно отложилось в повести “Царь-рыба” (устное сообщение В.П. Астафьева, ноябрь 1982). 14

См.: Е.И. Маркова. Творчество Николая Клюева в системе национальной культуры

(“Георгиевский комплекс”) // Николай Клюев: образ мира и судьба. Томск, 2000, с. 39-44. 15

Сергей Залыгин. Две орбиты // Сергей Залыгин. Критика, публицистика. М., 1987, с. 58, 79, 82.

16

Василий Щукин. Кризис столиц или комплекс провинции? // Новое литературное обозрение. 1998,

№ 6 (34), с. 351. 17

Лев Гудков. Амбиции и ресентимент идеологического провинциализма // Там же. 1998, № 3(31), с.

18

Г.С. Сухобская. Провинциальное сознание как фактор менталитета современного горожанина //

371. Провинциальная ментальность в прошлом и настоящем. Тезисы докладов I конференции по исторической психологии российского сознания (4-7 июля 1994 г., Самара). Самара, 1994, с. 30-31. 19

М.В. Загидуллина. Национальный масштаб “редукции классики”: провинциальная модель

рецепции “литературных вершин” // Там же, с. 102. 20

“…прогноз Потанина о жанровой специфике сибирской литературы блестяще подтвердился во

второй половине нашего века: в этот период впервые за всю историю сибирской литературы сибирские писатели Шукшин, Распутин, Астафьев и другие не только вошли в общероссийский литературный процесс, но заняли в нем важное место, сформировав своим творчеством особое направление так называемой “деревенской прозы”, и их ведущим жанром действительно стал жанр “рассказа из народной жизни””. – Е.Г. Новикова. Г.Н. Потанин в Томске: филология, Сибирь, Восток и христианство // Вестник Томского гос. университитета. Т. 266. 1998, с. 28 (имеется в виду статья Г.Н. Потанина “Роман и рассказ в Сибири”, – см.: Литературное наследство Сибири. Т. 7. Новосибирск, 1986, с. 231). Здесь требуется поправка, поскольку из вышеназванных писателей рассказ типичен для В.М. Шукшина, а В.Г. Распутин и В.П. Астафьев по “жанровому мышлению” тяготеют к повести, однако в целом для провинциальной литературы утверждение кажется верным. 21

Владислав Ходасевич. Литература в изгнании // Владислав Ходасевич. Колеблемый треножник.

Избранное. М., 1991, с. 468-469. 22

Б.А. Успенский. К проблеме генезиса тартуско-московской семиотической школы // Ученые

записки Тартуского гос. университета. Вып. 746. Труды по знаковым системам. Т. 20. 1987, с. 22. 23

Валентин Распутин. Если по совести // Если по совести. Сб. статей. М., 1988, с. 235.

Выводы

Социологический срез, сделанный по выкладкам министерства культуры и поверенный независимыми мнениями лиц, заинтересованных в ее благосостоянии, показывает, что положение в этой сфере едва ль не отчаянное, а в провинции

79

государственная практика сказалась особо тяжкими последствиями – закономерный итог зашоренно-схоластической политики советского периода и безоглядной ориентации на общество потребления в постсоветское время. Согласно выкладкам бывшего министра культуры,

“по-видимому,

будет

нарастать

и

дифференциация

культуры:

как

децентрализация и локализация отдельных инициатив”, причем сделана и попытка дать вариативные сценарии грядущего: “Первая модель. Победа культурного и политического консерватизма, попытка стабилизации ситуации на основе только самобытности России и ее особого пути в истории. <…> эта модель недолговечна и неминуемо ведет к новому кризису. Но в условиях России она, победив, может просуществовать, я думаю, 50-100 лет. Вторая модель. Под воздействием извне Россия интегрируется в мировую систему и хозяйства, и культуры, превращаясь в своего рода провинцию по отношению к глобальным процессам. Господствующей становится культура Макдональдса и кока-колы, американских фильмов и шоу <…> В этих условиях становятся проблемами сохранение самобытности российской культуры, ее международного влияния <…> Третья модель. Россия, на наш взгляд, еще может интегрироваться в систему мировой культуры не в роли “бедного родственника”, а на правах лидера. Это потребует использования не столько экономического и военного потенциала, сколько, в первую очередь, культурного потенциала страны и коренной переориентации культурной политики”1. Натяжки в словах министра очевидны: если первая модель “недолговечна”, то неясно, с какой стати именно в России она жизнеспособна на протяжении четырех поколений и что с нею станет потом; модель

третья

прочнейше

связана

с

первой,

что

явлено

опытом

стран

западноевропейских и тех, что называют “азиатскими тиграми”, но при нынешней политике она уязвима уже на стадии комплексной разработки, ибо культурный потенциал, как вполне доказано, слишком неравноправен в сравнении с экономическим и изначально унижен, – чиновник готов продать культуру, как осетрину, однако считаться с возможностями ее бытования не будет, и министр, прекрасно в этом осведомленный, допустил вероятность третьей модели лишь по правилам игры хорошего тона; куда реальнее выглядит модель вторая, современная и всё более упрочивающаяся, хотим мы того или нет. Историософия предпочитает работать с огромными периодами, когда принципы циклизации либо качественная перемена времени достаточно очевидны; для анализа нескольких десятков лет этот инструментарий неподходящ2. Этнологические выкладки Л.Н. Гумилева и его сторонников, основанные на изучении евразийских культур порядка 80

трех тысячелетий, приводят к заключению, что Россия ныне вошла в “один из наиболее тяжелых моментов в жизни суперэтноса – фазовый переход от надлома к инерции. <…> советский период нашей истории является наиболее тяжелой, финальной частью фазы надлома”3, за

которой

обычно

следует

стадия

“цивилизации”

с

поглощением

прежденакопленного4 (это отчасти подтверждается и анализом пути русской философии). Проблема экономически хиреющей России осложняется и чрезвычайно сильным воздействием Запада, активно ей навязывающего собственную социокультурную модель, тогда как величие самого западного мира, по гумилевской точке зрения, представляет собой “кратковременную флуктуацию <…> И потому современная промышленная цивилизация обречена. Она не исчезает лишь благодаря беспрецедентным темпам ограбления накопленных биосферой миллиардами лет природных ресурсов и осквернения неповторимых ландшафтов. Ее ждет судьба Мохеджо-Даро и Вавилона”5. Л.Н. Гумилев утверждал, что “европоцентризм – явление бедственное”, ибо при столкновении суперэтносов “нарушается логика творческих процессов. Возникает подражание (мимесис) как противник оригинальности, и, таким образом, нарушается принцип “познай себя” или “будь самим собой””6. Коренное различие Запада и России в понимании отношения столь основополагающих понятий, как “религия” и “культура” (см. главу “Историко-философская проекция на рубеж тысячелетий”), свидетельствует о том, что по русскому менталитету наносится очень тяжкий удар7, коль вспомнить и какую серьезную атеистическую работу проделала советская пропаганда, и то, что художественная литература, всегда чутко отзывавшаяся на философские токи своей эпохи, здесь и сейчас оказалась не на должной высоте. Насколько же разнятся принципы католичества, протестантства и “веры православной, которую <…> по особенному чувству правды никто еще не называл религией”8, внятно изложено А.С. Хомяковым полтора столетия назад. Анализируя термины “культура”, “искусство” и “образ”, самарский исследователь В.А. Конев дал вывод аналогичный по сути: “Экскурс в семантику русских слов, обозначающих действительность культуры, показывает, что для русской ментальности культура поворачивается прежде всего <…> проявлением в духовном мире человека <…> а не системой норм или способов действия, что прежде всего фиксирует в понятии “культура” традиция западноевропейской антропологии”9. Несхожесть в миросозерцании и толковании ментифактов и “основ культурной грамматики” естественно отражается в почвеннических опасениях за “детей”; как пишет публицистка “Нового мира”, переменчивые политические ветры “могут и впрямь вынести их на обочину мирового развития, где потомки их останутся навсегда, как бурьян при дороге”, а посему надо в молодом поколении пестовать историческое самосознание, которое “стремится сохранять, умея находить формулы преодоления времени без отречения от него”10.

Провинция, вдруг получив слишком большой инокультурный информационный толчок, подвергается очень болезненной морфотропии11, симптомы которой очевидны, но исход остается непредсказуемым. Любой прогноз в чем-либо ущербен, все факторы

81

учесть нельзя, и неучтенный иногда становится господствующим: как справедливо заметил А.А. Амальрик, на закате Римской империи существовали четырехэтажные здания и механические игрушки, движимые паром, – значит, можно было на недалекое будущее предсказать многоэтажные новостройки и паровые машины, но вскоре Рим пришел в полный упадок и на форуме паслись козы12. Литературные предсказания могут быть и вовсе анекдотичными, как та полемика, которую в 1970-х годах учинили поэты С.С. Наровчатов, А.А. Тарковский и критик Л.А. Аннинский и которая сводилась к сумасшедшей проблеме: когда придет новый Пушкин; один сказал: через 10 лет, – другой: через 20, – а третий: через 15, – будто появление гения можно прикинуть на пальцах, да и всякое событие содержит в себе множество закономерных и случайных причин, характерных только для своей поры (теперь предполагают, что уже в 1970-е некто вроде Пушкина был, лишь не умеют согласиться, – И.А. Бродский или В.С. Высоцкий, или еще кто). Не сбылись и повальные на рубеже 1980-1990-х ожидания, что из написанного “в стол” явятся миру гениальные сочинения: публикации не показали ничего существенно отличного от “самиздата” 1960-1980-х. Свою эпоху современники ощущают плохо, как это ни странно: они часто руководствуются преходящими вкусами, подвержены заблуждениям и, уж конечно, не обладают исторической проекцией и не умеют соотносить разные величины13. Определение вектора грядущей литературы необходимо хотя бы ради лучшего представления о настоящем ее положении. Три четверти века назад Ю.Н. Тынянов сказал: “В период промежутка нам ценны вовсе не “удачи” и не “готовые вещи”. <…> Нам нужен выход”14, – а современный критик по поводу изящной словесности чутко заметил, что, “не оставляя себе свободы для провидения, для прозрения, опережающих распространенные политические прогнозы, она теряет свое назначение”15.Уникальный социальный опыт, ею отображаемый, есть уже констатация чрезвычайно вероятного направления борющихся сил. Противостояние столицы и регионов сохранится какое б то ни было – экономическое, социальное, культурное, психологическое, ибо эта проблема, в двести лет никакими паллиативами не снимаемая, обостряется всё значительнее и способна перейти в иное качество: реставрация в провинции областнических идей очень ощутима. С.П. Залыгин предсказал будущим “деревенщикам” “и другой стиль, и другое мышление”16, только вряд ли он, специалист по сибирской истории рубежа 1910-1920-х годов, мог предполагать возрождение областничества. Основные выводы таковы: 82

– острое неблагополучие в регионах (см. главу “Ситуация в культуре 1900-х годов…”) и публицистическое начало, год от года всё более довлеющее провинциальной литературе, становятся факторами способными изменить ее облик, а это означает, что областничество спустя сто лет получает прямую возможность быть влиятельным и в политике, и в искусстве; на это указывают и пессимистические настроения крупнейших представителей провинциального самосознания, не чувствующих преемственности с новым поколением17 и не внимающих областническим протуберанцам северной и азиатской России; – концепция общего дела, связанная с ныне популярными именами Н.В. Гоголя и Ф.М. Достоевского, несомненно модифицируется, не теряя в основах; – американизация вряд ли исключительно воздействует на моральные традиции русской литературы и скорее всего при новом поколении отложится в ее бульварном потоке несколько больше, нежели теперь, но, судя по нарастающим тенденциям, весьма вероятно, что породит ряд вторичных модернизмов a la “серебряный век” с большим интересом к формотворчеству, чем к содержательной части, – за это ручается практика эпигонов и диадохов некогда влиятельных декадентских школ и возрастающее воздействие технологии Internet,а.

Тенденции в литературе 1960-1990-х годов поразительно схожи с таковыми же 1860-1890-х: как в народничестве зародилось областничество и стало в начале ХХ века ощутимою

силой,

так

ростки

регионального

самосознания

обозначились

и

в

“деревенской” прозе конца ХХ-го, вот только идеологемы новообластничество получает вполне готовыми и его латентный период может весьма сократиться еще и по причинам политического порядка18; то же, с разницей в столетие, касается и ярких вспышек русского модернизма, катализировавшихся и катализируемых Западом, но по своей природе стремившегося и стремящегося к полной оригинальности. Усугубляются и мотивы – почвеннические, апокалиптические… Русская классика, выступая в качестве самосознания нации, оказалась неспособною быть ни средством упреждения социальных болезней, ни панацеей, однако это тот духовный опыт, который всё же возможно усвоить – пусть и с относительной герменевтической конкретностью: люди читают Ф.М. Достоевского, потому что хотят решить свои пороговые проблемы19, и читают А.П. Чехова, потому что жаждут объективности, а что из этого воспоследует – сказать нельзя, ибо именно ошибки скверных учеников и выдумки затейливых комментаторов привели к тому, что России в конце “решающего для нее столетия”20 и в кризисное время пришлось учить и прежние, и новые уроки.

Повторение опыта полутора столетий – доказательство, что былые и сегодняшние проблемы останутся надолго, ретранслируются иному поколению и несомненно вызовут новые задачи. Нужен переход социальной ситуации в новое качество, иначе Россия действительно станет “Верхней Вольтой с ракетами”, как выразилась М. Тэтчер уже in present continuous tense. Варианты исхода намечает и современная русская литература, перспективы которой схематично изложены в данной работе, могущей стать костяком для будущих исследований – пусть полемических.

83

1

Е.Ю. Сидоров. Выступление перед членами Федерального совета по культуре и искусству //

Ориентиры культурной политики. Информационный вып. № 4. М., 1996, с. 38-39. 2

Особенно ущербно это выглядит, когда версту начинают измерять вершками и сложный

жизненный процесс рассчитывают по одному параметру или даже косвенному производному. Например, В.М. Петров выделяет полувековые периоды российской истории, которые соотносятся им со сменой поколений (“отцы – дети – отцы…”) и характеризуются как волны аналитического либо синтетического мышления, причем волне синтетической вдруг сопутствует авторитарное правление, а ее длительность может произвольно сокращаться до десятка лет; “…мы, – утверждает автор, – в согласии с этой схемой, должны находиться в преддверии новой аналитической волны, которая реально должна наступить в конце 90-х годов” // В.М. Петров, Л.Г. Бояджиева. Перспективы развития искусства: методы прогнозирования. М., 1996, с. 10-11. 3

Л.Н. Гумилев, В.Ю. Ермолаев. Горе от иллюзий // Л.Н. Гумилев. Ритмы Евразии. Эпохи и

цивилизации. М., 1993, с. 184. Сказанная в интервью фраза Л.Н. Гумилева, что русские-де находятся “в самой оптимистической фазе” этногенеза, слишком отдает иронией. – Помни о Вавилоне // Л.Н. Гумилев. Этносфера. История людей и история природы. М., 1993, с. 327, – впрочем, в его концепции вместо инерционного доживания возможен и вариант “золотой осени” с богатством культуры. 4

Ср.: Освальд Шпенглер. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т. 1. Образ и

действительность. М., 1993, с. 195-196, 199; Константин Леонтьев. Византизм и славянство // Константин Леонтьев. Избранное. М., 1993, с. 75. 5

Л.Н. Гумилев, К.П. Иванов. Этнические процессы: два подхода к изучению // Л.Н. Гумилев. Ритмы

Евразии… с. 168. 6

Л.Н. Гумилев. Заметки последнего евразийца. Предисловие к сочинениям кн. Н.С. Трубецкого //

Там же, с. 61, 38, 60. 7

Некоторые считают, что народный менталитет “формируется как минимум за 1,5-2 тыс<ячи>

лет…” – Л.П. Дидуренко, Н.Д. Литвинова. Русская идея и ее развитие в провинции // Провинциальная ментальность в прошлом и настоящем. Тезисы докладов I конференции по исторической психологии российского сознания (4-7 июля 1994 г., Самара). Самара, 1994, с. 129. Если и принять это явное преувеличение за данность, то духовность нации всё же может быть подвержена преображению уже во времени от прадеда к правнуку: история полна такими примерами. 8

А.С. Хомяков. По поводу статьи И.В. Киреевского “О характере просвещения Европы и о его

отношении к просвещению России” // А.С. Хомяков. Полн. собр. соч. Т. 1. М., 1911, с. 255. 9

В.А. Конев. Понятие “культура” через призму русской языковой традиции // Провинциальная

ментальность в прошлом и настоящем… с. 20. 10

Ксения Мяло. Посвящение в небытие // Новый мир. 1990, № 8, с. 240-241.

11

Ввожу этот термин вместо общепринятого, но не вполне точного здесь шпенглеровского понятия

“псевдоморфоз”: он оправдан ввиду встарь устоявшегося понимания нации (народа) как личности и живого организма. 12

Андрей Амальрик. Просуществует ли Советский Союз до 1984 года? М., 1969 (самиздат); пересказ

по памяти. Хотя дату А.А.Амальрик назвал произвольную (по роману Дж. Оруэлла), время распада СССР

84

он угадал довольно точно, – глобальный прогноз принципиально допускает и большие погрешности, – но падение государства было вызвано отнюдь не войной с Китаем, а просто потому, что весной 1985-го к власти пришел относительно молодой человек, не запятнанный в сталинских репрессиях и в подавлении инакомыслия в стране и за рубежом, начавший перестройку социальных отношений и упавший вместе со скверно перестроенным. 13

Прекрасный пример тому – опрос, проведенный в 1913 году среди 3500 респондентов: кого из

современных русских писателей они считают крупнейшими. За две тысячи голосов переступили четверо: К.Д. Бальмонт (2361), П.Ф. Якубович-Мельшин (2192), И.А. Бунин (2115) и К.М. Фофанов (2003), причем, вероятно, К.М. Фофанов и П.Ф. Якубович-Мельшин попали в список одними из первых благодаря горячей памяти к поэтам, недавно скончавшимся; далее с большим отрывом следует В.Я Брюсов (1384)… А.А. Блоку отдано 429 голосов, рядом с Т.Л. Щепкиной-Куперник (422) и Верой Рудич (417)… по голосу получили Андрей Белый и Вяч.И. Иванов. – См.: Известия по литературе, науке и библиографии. Спб.,1913. 14

Ю.Н. Тынянов. Промежуток // Ю.Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977, с.

15

Игорь Золотусский. Крушение абстракций // Позиция. Литературная полемика. Вып. 2. М., 1990,

16

Сергей Залыгин. Что в основе замысла? // Сергей Залыгин. Критика, публицистика. М., 1987, с.

17

Наиболее мятущимся выглядит В.П. Астафьев, себе противоречащий в одной и той же книге, –

195. с. 290. 118. ср.: “Не наступит ли в обозримом будущем некое равновесие – нравственное, культурное, экономическое, мировоззренческое, причем с перевесом провинции?” (интервью журналу “Русская провинция”, 1992) – “И провинцией Россия не спасется – это самообман и крючкотворство, ибо давно смешались границы провинциальной русской дури <…> Нет, не надо преувеличивать значение провинции в нашей жизни; тут почище и почестней маленько, чем в столицах, но по-прежнему царит <…> урёмная тьма и трусость <…> да неукротимая тупость Собакевича. Конечно же, провинция вынуждена самозащищаться от всяких пакостей, на нее наседающих <…> Есть и появляются в ней светлые головы, умные люди, старательные работники. Но темные силы, наступающие на русскую провинцию, так огромны, так запущена земля и душа русская, что пробудиться ей – всё равно что сотворить духовный подвиг. А готова ли она к такому подвигу, я утвердительно сказать не рискну – очень уж она инертна, очень равнодушна, очень усталая от всех бед и напастей матушка-Русь, и неоткуда ей взять могучей силы” (“Сквозь февраль”, 1995) // Виктор Астафьев. Собр. соч. Т. 12. Красноярск, 1998, с. 94, 103-104. “Равновесие <…> с перевесом” – из интервью 1992 года – вещь любопытная. Теперь взглянем на статью 1995-го: если “смешались границы провинциальной русской дури”, то, казалось бы, впору говорить не об идейном крахе, а о провинциальной консолидации, тем паче, что, как правило, союзы дураков наиболее действенны, но, отмахиваясь от логики, В.П. Астафьев гонит фразу далее и между прочим обвиняет Собакевича в “тупости”, в чем тот уж никак не обличен быть не может. Относительно литературной молодежи В.П. Астафьев столь же крут: “Нынешние писатели – ребята городские. <…> Гуляли на асфальте, в лучшем случае в песочнице, загаженной собаками. И из этого материала они должны создать новую литературу. Им традиции не помогут, как нам. За нами были Тургенев, Лесков, Бунин”. – Виктор Астафьев. “Честные люди живут отстраненно” // Аргументы и факты.

85

2000, июнь, № 26, с. 3. Сентенция о традициях выглядит голословной: их несоблюдение очевидно, однако и при вестернизации нельзя говорить о разрыве с И.А. Буниным или Ф.М. Достоевским. Вообще, нынешняя провинциальная литература показала себя в публицистике слабой и плохо эрудированной – в отличие от областников, у коих публицистика всегда была в наибольшем выигрыше (добротный стилист В.Г. Распутин в своих статьях становится даже косноязычным: см., например, прим. 17). 18

По некоторым мнениям, “регионализм обретает сейчас новое дыхание. <…> аргументы

областничества становятся достоянием бытового сознания <…> Если Сибирь будет способна противостоять цивилизационной

аккультурации,

то

Центр

и

регион

окажутся

на

расходящихся

тенденциях:

прозападническая – в Москве, евразийская – в Сибири”. – А.П. Казаркин. Идеи областничества и евразийства в литературе Сибири // Вестник Томского гос. университета. Т. 268. 1999, с. 12 19

“…высказанный сто лет назад в “Братьях Карамазовых” словом художественный центр духовной

и нравственной тяжести человека не только ныне не устарел в своих основных понятиях, но стал еще актуальнее. А ведь действие в этом романе происходит <…> всего лишь в маленьком провинциальном городке. После Достоевского открытие человеческой души приостановилось”. – Валентин Распутин. Вопросы, вопросы… // Валентин Распутин. Что в слове, что за словом? Иркутск, 1987, с. 162. 20

Освальд Шпенглер. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т. 2. Всемирно-

исторические перспективы. М., 1998, с. 288. .

86